Боборыкин Петр Дмитриевич
Миллионы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МИЛЛІОНЫ.

Повѣсть.

I.

   Сверху, съ самаго края площадки, временнаго "амфитеатра" на дворѣ Сорбонны, рядъ низкихъ скамеекъ казался пестрымъ ковромъ. Высокія шляпки съ перьями и цвѣтами заслоняли собою темныя фигуры мужчинъ; женщины захватили аудиторію и до прихода профессора гудѣли, какъ рой осъ.
   Въ дверку верхней площадки вошелъ, въ шляпѣ, молодой худощавый блондинъ, небольшого роста, и сталъ обводить амфитеатръ, сквозь стекла pince-nez, тревожнымъ взглядомъ карихъ глазъ съ красноватыми вѣками. Плоскіе волосы, лежащіе двумя прядями на вискахъ, дѣлали его блѣдное лицо еще уже. Рѣдкая бородка торчала клинушками. На немъ ловко сидѣла темная визитка, съ длиннымъ хвостомъ, и парижская манера одѣваться совсѣмъ не подходила къ его бытовому русскому лицу приказчика или купеческаго сына.
   Онъ и былъ "купеческій сынъ". Звали его Захаръ Кузьмичъ Фокинъ. Ни имя, ни отчество, ни фамилія -- давно ему не нравились; но здѣсь онъ на карточкѣ ставитъ: "Z. Foquine", что, по-французски, звучитъ совершенно прилично.
   Нѣсколько разъ поглядѣлъ онъ направо и налѣво, не рѣшаясь сразу сѣсть. На верхнихъ трехъ скамьяхъ были еще свободныя мѣста.
   Онъ кого-то искалъ, и врядъ ли женщину. Эта масса расфранченныхъ парижанокъ -- больше оттуда, "съ праваго берега" Сены, изъ богатыхъ кварталовъ Биржи и Мадллены -- непріятно смущала его. Давно онъ не заглядывалъ-въ Сорбонну; а на лекціи этого профессора не былъ еще ни разу. Его почти оскорблялъ такой непомѣрный наплывъ всѣхъ этихъ "перепёлокъ": онъ мысленно употребилъ жаргонное слово "caillettes".
   Зачѣмъ ихъ пускаютъ сюда, точно на какой публичный балъ? Развѣ онѣ имѣютъ что-нибудь общее съ наукой? И настоящихъ-то "студентокъ" онъ недолюбливалъ, тѣхъ, что "шатаются" на лекціи по философіи и естественнымъ наукамъ. Но такихъ тутъ два-три десятка, остальное -- все "перепелки".
   Ему припомнились скандалы, когда чуть ли не на самый этотъ курсъ французской литературы студенческая молодежь приходила протестовать противъ такого нашествія франтихъ, кричала по пѣтушиному, мяукала, пѣла непристойныя пѣсенки, давала имъ циническія прозвища. И по-дѣломъ! И сегодня не дурно бы затѣять такой же "букинъ", чтобы было имъ "неповадно".
   Снизу все прибывали женщины. Наверху скамейки тоже наполнялись.
   Фокинъ сѣлъ на самомъ краю одной изъ верхнихъ скамеекъ, посрединѣ амфитеатра.
   Тотъ, кого онъ ждалъ, или не пришелъ, или тамъ внизу затертъ между этими безобразными шляпами и рукавами, въ видѣ пузырей. Идти туда искать онъ не рѣшился. Въ толпѣ, даже на бульварѣ, въ кафе, а тѣмъ болѣе въ аудиторіи, онъ былъ всегда стѣсненъ, хотя и не любилъ сознаваться въ этомъ.
   Ему назначилъ свиданіе одинъ "французикъ", только что пріѣхавшій изъ Россіи. Онъ пишетъ докторскую диссертацію на "франко-русскую" тему и прожилъ больше года въ Москвѣ и около нея по деревнямъ. Съ нимъ они встрѣчались въ библіотекахъ, и онъ давалъ ему письма въ Москву. Французикъ знакомъ съ тѣмъ профессоромъ, котораго ждетъ вся эта дамская толпа, и просилъ Фокина завернуть сегодня на его лекцію.
   Можетъ, онъ и тутъ, да какъ его сыскать? Придется высидѣть цѣлый часъ. Становилось душно. На дворѣ -- жаркій майскій день. Запахъ пыли стоялъ въ воздухѣ аудиторіи.
   Онъ снялъ свой цилиндръ и бережно поставилъ его рядомъ на скамью. Разсчитанность его движеній мало подходила къ тревожной нервности выраженія лица. Онъ такъ же бережно снялъ pince-nez и протеръ его, потомъ вынулъ изъ наружнаго кармана жакетки цвѣтной шелковый платокъ и прошелся имъ по блѣдному лбу съ чуть замѣтными морщинками.
   Ему сдѣлалось тягостно искать глазами знакомаго француза. Онъ -- нечего дѣлать!-- прослушаетъ лекцію. Профессоръ -- одинъ изъ модныхъ "conférenciers", идолъ дамъ -- такъ мало интересовалъ его, что онъ ни разу не пошелъ его послушать; а въ этомъ амфитеатрѣ бывалъ, годъ назадъ, на другомъ курсѣ.
   Развѣ это наука, какъ онъ ее понимаетъ? Это -- битыя сливки литературнаго пустословія. Разбирать современныхъ писателей, романистовъ, драматурговъ передъ аудиторіей изъ "перепелокъ" -- чистая профанація самыхъ стѣнъ древней Сорбонны.
   И онъ съ брезгливою гримасой прошелся еще разъ взглядомъ по пестрому цвѣтнику шляпокъ, внизъ по спуску амфитеатра.
   Гудѣнье женскихъ разговоровъ улеглось. Изъ дверки слѣва показался служитель въ цѣпи, а за нимъ профессоръ, одѣтый въ сюртукъ скромнаго вида, еще молодой брюнетъ, съ головой скорѣе журналиста, чѣмъ университетскаго преподавателя.
   Его приняли рукоплесканіями. Онъ раскланялся на обѣ стороны и, низко нагибаясь надъ книгами, которыя принесъ съ собою, съ минуту разбирался въ нихъ, потомъ налилъ себѣ стаканъ воды, откинулся на спинку кресла и поправилъ рукой волосы.
   Фокинъ оглядѣлъ его внимательно, и брезгливая усмѣшка снова прошлась по его безкровнымъ губамъ.
   Онъ почти пожалѣлъ, что этотъ любимецъ дамъ не оказался гораздо фатоватѣе, вродѣ тѣхъ краснобаевъ, какихъ ему случалось, на первыхъ порахъ житья въ Парижѣ, слышать въ театрахъ, на утреннихъ спектакляхъ, въ тѣхъ залахъ модныхъ театриковъ, гдѣ "продюизируютъ" разныхъ кафешантанныхъ пѣвичекъ.
   Но лекторъ и наружностью, и манерами, и тономъ не смахивалъ на "сноба", заговорилъ не громко, искреннимъ тономъ и почти безъ жестовъ. Въ лекціи своей онъ продолжалъ разбирать произведенія одного изъ драматурговъ второй имперіи, говорилъ умно, не скучно, бозъ вычурныхъ ораторскихъ пріемовъ.
   Но все это не наука, а фельетонъ, много-много статья въ литературномъ журналѣ.
   Какъ далеко чувствовалъ себя московскій купеческій сынъ отъ подобныхъ лженаучныхъ сферъ, онъ, признающій только самую строгую эрудицію -- кропотливое изученіе "первоисточниковъ", какъ у "бенедиктинцевъ" съ ихъ аскетическимъ служеніемъ тому, что жалкіе дилетантишки называютъ "архивною пылью".
   "Архивная пыль!" -- нервно повторилъ онъ про себя, уже не слушая лектора и отдаваясь настроенію, охватившему его подъ впечатлѣніемъ этой аудиторіи.
   Съ какой стати тратить время не то что уже на такія общедоступныя лекціи, но и на болѣе серьезные курсы?
   Онъ заглянулъ на первыхъ порахъ въ нѣсколько аудиторій Сорбонны и College de France и нашелъ, что "шлянье" по лекціямъ -- "низменное дѣло". И совсѣмъ пересталъ заглядывать туда.
   А доступъ на спеціальные "conférences", для держащихъ на высшія степени, обставлены разными формальностями. Онъ бывалъ, какъ сторонній посѣтитель, на одномъ такомъ спеціальномъ курсѣ по средневѣковой исторіи. Но это отзывается "школярствомъ" и хорошо для тѣхъ, кто пробивается въ доктора. Тексты разбираютъ по выбору профессора. И рефераты дѣлаются все съ тою же цѣлью "натаскать" себя поскорѣе, чтобы смотрѣть -- "un jeune homme studieux", достойнымъ того, чтобъ его поддержали.
   Нѣтъ, ни въ чемъ такомъ онъ не нуждается! Онъ работаетъ самъ и по своему плану, не спѣша, не забѣгая ни къ кому, не выставляясь, "неподхолимствуя", какъ тѣ монахи бенедиктинцы -- безвѣстные и великіе труженики, хоронившіе себя въ кельяхъ.
   Горделивыя и сладкія, для него, мысли зароились въ его головѣ. Онъ совсѣмъ пересталъ слушать лектора. Кажется, раза два-три, по аудиторіи проносились волны сдержаннаго смѣха. Что ему до этого? Важное кушанье -- остроуміе! Въ кафе, любой подпившій французикъ еще не такъ можетъ потѣшать своихъ пріятелей за стаканомъ абсента.
   Залпъ рукоплесканій заставилъ его встрепенуться.
   Лекторъ раскланивался со своею аудиторіей.
   

II.

   Толпа туго расходилась. Фокинъ, спустившись во дворъ по задней лѣсенкѣ амфитеатра, прошелъ къ воротамъ, гдѣ на старыхъ, почернѣлыхъ стѣнахъ вывѣшены разныя факультетныя объявленія и программы курсовъ. Онъ вглядывался въ фигуры и лица мужчинъ, ища своего француза.
   Тотъ не показывался; быть можетъ, говорилъ еще съ лекторомъ въ комнатѣ, рядомъ съ амфитеатромъ. Фокинъ могъ бы пройти туда и подождать у входа. Но ему не хотѣлось пересѣкать толпу. Ему всякая толкотня была до-нельзя противна.
   Пестрые туалеты и шляпки съ перьями и цвѣтами тянулись густою полосой подъ ворота. Нѣкоторые мужчины поворачивали влѣво, вверхъ по двору, или скрывались въ одинъ изъ входовъ того корпуса, гдѣ можно было пробраться въ новое зданіе Сорбонны.
   Однимъ изъ послѣднихъ потянулся онъ, лѣнивою и неровною походкой, къ воротамъ, выходящимъ на Rue de Sorbonne. Ему было досадно. Онъ потерялъ больше двухъ часовъ совершенно зря. Стало жарче, чѣмъ было утромъ, а въ эти часы онъ сидѣлъ бы или дома, или въ прохладныхъ залахъ библіотекъ.
   Идти домой не хотѣлось, ѣхать "на ту сторону воды" -- не зачѣмъ. Онъ терпѣть не могъ "шлянья" по большимъ бульварамъ или обязательной прогулки "въ лѣсъ". Парижъ потому и не успѣлъ ему примелькаться до тошноты, что онъ велъ тихую, совершенно провинціальную жизнь въ предѣлахъ "Латинской страны", изрѣдка отправляясь туда, на правый берегъ, когда что-нибудь особенное -- выставка, пьеса, засѣданіе или сходка -- привлечетъ его.
   Онъ спустился по улицѣ вправо и взялъ по фасаду новаго зданія Сорбонны.
   Сильно припекало. Свѣтлая сторона Rue des Ecoles точно жарилась на солнцѣ. Стѣны не успѣвшаго запылиться новаго отеля противъ воротъ Collège de France отдавали нѣжною розоватою окраской.
   Бронзовая, немного грузная статуя Клода-Бернара, посреди скверика, выступала оливковымъ продолговатымъ пятномъ.
   Ѣзда по Rue des Ecoles была не шумная. Съ бульвара St.-Michel раздавались сигналы конки, грохотъ громоздкихъ омнибусовъ и хлопанье бичей.
   На тротуарѣ Фокинъ, все еще томившійся нерѣшительностью -- идти ли ему домой, или присѣсть въ кафе и спросить себѣ стаканъ пива,-- пріостановился около главнаго входа Сорбонны.
   Со стороны College de France показался молодой человѣкъ, весь въ свѣтломъ, бритый, съ хорошенькимъ женоподобнымъ лицомъ, въ соломенной пляпѣ съ трехцвѣтною лентой, довольно полный, виднаго роста.
   Онъ обернулся и быстро подошелъ къ Фокину.
   -- Здравствуйте!-- окликнулъ онъ его по-русски высокимъ голосомъ подростка, хотя ему на видъ было уже лѣтъ за двадцать.
   -- А, это вы?... Мое почтеніе!-- отозвался Фокинъ не особенно радостно.
   Они подали другъ другу руку.
   Говоръ этого русскаго обличалъ коренного москвича. И весь онъ смотрѣлъ крупичатымъ молодцомъ, выхоленнымъ въ богатой купеческой семьѣ.
   -- Вы опять въ Парижѣ?-- спросилъ его Фокинъ.
   -- Только на одну недѣлю -- изучить Салонъ. Не тотъ, что въ Елисейскихъ Поляхъ, а тамъ... на Champ de Mars.
   -- Декадентовъ?-- съ усмѣшечкой подсказалъ Фокинъ.
   -- О кличкахъ не будемъ спорить, Захаръ Кузьмичъ!
   -- Вы, вѣдь, изъ Лондона?
   -- И опять туда. Тамъ тоже выставка. Что за Бёрнъ-Джонсы! И сколько удивительныхъ вещей не въ одной только живописи. Прикладное искусство... Уилльямъ Моррисъ!... Это -- цѣлый новый міръ. Черезъ двадцать лѣтъ Англія совсѣмъ преобразится въ своихъ вкусахъ. И какой интересъ къ изящному! Что за смѣлость взглядовъ!
   -- Особенно у того... эстета... какъ, бишь, его... который теперь поймался по скандальному дѣлу?
   -- Оскаръ Уайльдъ? Что-жъ изъ этого? Мнѣ до его нравовъ нѣтъ никакого дѣла! Но книги его, пьесы, романы, это -- новое слово!... Вы ничего не читали?
   -- Нѣтъ-съ,-- брезгливо оттянулъ Фокинъ и даже слегка покраснѣлъ.
   Онъ не сказалъ, что по-англійски не читаетъ. Это его давно уже можжило, и онъ все сбирался начать ходить на какіе-нибудь курсы по близости.
   -- Прочтите его Intentions.
   Русскій выпалилъ англійское заглавіе, видимо щеголяя акцентомъ. А Фокинъ зналъ, что у него и французское произношеніе до сихъ поръ отзывается Москвой, хотя при немъ и живали гувернеры.
   Онъ поморщился.
   -- Я очень радъ встрѣчѣ съ вами, Захаръ Кузьмичъ. Не хотите ли чѣмъ-нибудь прохладиться? Une consommation,-- протянулъ онъ, передразнивая манеру парижанъ: растягивать "а" и дѣлать удареніе на этой гласной.
   -- Пожалуй,-- полунехотя согласился Фокинъ.
   Они сѣли подъ навѣсъ углового кафе, выходящаго на бульваръ. Всѣ столики были усѣяны молодыми людьми, между ними и нѣсколько женщинъ "квартала", уже не такихъ, какъ прежде, до войны -- "въ волосахъ" и даже въ пеньюарахъ -- а одѣтыхъ старательно и довольно скромно, смахивающихъ на нѣкоторыхъ посѣтительницъ лекцій.
   -- Вамъ что угодно, Захаръ Кузьмичъ?-- съ оттѣнкомъ купеческой любезности спросилъ русскій.
   Ѳокина внутренно коробило его "имя-отчество"; но онъ не былъ бы доволенъ, еслибъ этотъ "декадентъ" сталъ товарищески звать его только по фамиліи.
   Самъ онъ зналъ, какъ того величать по имени и отчеству, но не хотѣлъ. Очень долго онъ его звалъ, за-глаза, "Парчевый Ванечка", потому что у его родителей парчевая и шелковая фабрики подъ Москвой и въ Ярославской губерніи.
   Домами они давно знакомы. Этого Ванечку онъ помнитъ еще гимназистикомъ, но компаніи съ нимъ не водилъ,-- самъ онъ былъ уже студентъ и держался и съ нимъ, и съ его родными суховато.
   Отецъ -- заурядный мужикъ, милліонщикъ, кажется, выпивающій, малограмотный; мать и совсѣмъ простая, ходила еще не такъ давно въ платочкѣ. Оба они состоятъ по одному изъ раскольничьихъ кладбищъ, а теперь вотъ этотъ самый "эстетъ" величаетъ себя "религіознымъ диссидентомъ", хотя онъ просто-на-просто еедосѣевецъ по вѣрѣ своихъ родителей.
   И удивительное дѣло, какъ въ такой семьѣ, въ какихъ-нибудь восемь-десять лѣтъ, выровнялся вотъ такой англизированный декадентъ! Кажется, "умственность" привила ему какая-то кузина, ѣздившая на Лубянскіе курсы. Потомъ стали брать къ нему гувернеровъ, какъ къ настоящему барчуку, и къ языкамъ онъ выказывалъ большія способности; по-англійски уже рѣзалъ лѣтъ пятнадцати. Учился въ частной гимназіи, сталъ немного баловаться масляными красками, водиться съ художниками, покупать картинки и цѣнныя вещи у антикварщиковъ. Учился не важно, однако въ университетъ поступилъ на филологическій факультетъ. Съ третьяго курса вышелъ. Еще гимназистомъ сталъ разъѣзжать по Европѣ, какъ любитель искусствъ, кажется, и раскопки производилъ "въ самой что ни-на-есть Троѣ", какъ острилъ одинъ его пріятель, и вотъ теперь пишетъ книгу -- о Беато Анжелико да Фьезоле, ни больше, ни меньше!...
   Эта книга всего сильнѣе смущала Фокина. Онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что всю черновую работу справляли за Ванечку разные итальянскіе оборванцы въ музеяхъ, библіотекахъ, монастыряхъ, а онъ будетъ только снимать сливки и поражать публику глубиной своей эрудиціи и эстетическаго чутья. И книгу выпуститъ онъ на двухъ языкахъ -- по-французски и по-англійски.
   

III.

   -- Что же вы подѣлываете, Захаръ Кузьмичъ? Гдѣ здѣсь бываете? Въ какихъ сферахъ?
   "Парчевый Ванечка" вкусно отпилъ изъ стакана и тонкія струйки пѣны остались на его сочныхъ губахъ.
   Фокинъ не любилъ такихъ вопросовъ.
   -- Въ какихъ сферахъ?-- повторилъ онъ съ усмѣшечкой и сталъ смотрѣть на золотистую жидкость въ своемъ стаканѣ.-- Это очень громко, Торсуевъ!...
   Онъ назвалъ земляка по фамиліи не безъ ехидства. Очень она уже была "рядовая", пахла лабазомъ и бакалейной лавкой и совсѣмъ уже не шла къ ученой монографіи о "Беато Анджелико да Фьезоле".
   -- Почему же громко?-- немного прищурившись, возразилъ Торсуевъ, снялъ шляпу и обнажилъ темно-каштановые волнистые волосы, съ моднымъ хохломъ на лбу.-- Здѣсь такая вездѣ идетъ и явная, и подземная работа! Я равнодушенъ къ соціальному движенію и вообще ко всему, кромѣ искусства. Но еслибъ я былъ, какъ вы, историкъ...
   -- Это опять громко, Торсуевъ. Я еще не мню себя историкомъ.
   И тревожнымъ взглядомъ своихъ нездоровыхъ глазъ Фокинъ добавилъ:
   "Я, мой милый, не такой хлыщъ, какъ ты... Чужими руками жаръ не загребаю!"
   -- Но работаете по этой спеціальности. Ужъ вы ко мнѣ не придирайтесь, Захаръ Кузьмичъ. Какъ будто нельзя, такъ сказать, на чужбинѣ поговорить по душамъ, а?
   И онъ прикоснулся бѣлой, пухлой рукой къ колѣну своего собесѣдника.
   Фокинъ отхлебнулъ изъ стакана и не сразу отвѣтилъ.
   -- Шататься безъ толку по лекціямъ и засѣданіямъ я не имѣю охоты,-- заговорилъ онъ медленно и вяло, глухимъ тономъ,-- Только глупая трата времени...
   -- Значитъ, дома больше сидите, Захаръ Кузьмичъ?
   -- Дома... и въ библіотекахъ,-- какъ бы нехотя прибавилъ онъ.
   -- У васъ, вѣдь, своя квартирка? Я совсѣмъ и забылъ... Какъ же, какъ же!... Очень мило. Кажется, и брикъ-а-бракъ имѣется?... Я помню одну вещицу... Какъ будто Фрагониръ? Или Клодіонъ? Только подлинный ли? Здѣсь, вѣдь, надувастика въ почетѣ, ха, ха! Можетъ, за это время и еще что-нибудь пріобрѣли? Любопытно было бы заглянуть.
   Онъ навязывался пригласить его къ себѣ, а этого Фокину рѣшительно не хотѣлось. Съ какой стати будетъ онъ таскаться и надоѣдать болтовней сноба-эстета? Да еще станетъ все обнюхивать, съ видомъ знатока судить и рядить, и давать совѣты, и подтрунивать надъ плохимъ выборомъ или поддѣлкой его вещей.
   -- Я не собиратель,-- также вяло выговорилъ Фокинъ.
   -- Все, я думаю, у васъ полно книгъ?... Вѣроятно, пріобрѣли много цѣнныхъ увражей? Здѣсь и по этой части не мало соблазновъ. И я, когда попаду на набережную, наровлю поскорѣе пройти, не подходить къ витринамъ антикварщиковъ.
   -- Чего же вамъ бояться? У папеньки денегъ много, а вы единственное чадо...
   -- Ну, если родителей поминать, Захаръ Кузьмичъ, такъ капиталы моего отца не выстоятъ противъ милліоновъ Кузьмы Захарыча. И вамъ грѣшно бы было прибѣдниваться! Особенно по своей части... На это никакихъ денегъ не жалко!
   Фокинъ зналъ, что его считаютъ скуповатымъ. И это его не то, что огорчало, а задѣвало. Онъ совсѣмъ не скряга; а вотъ такой "Парчевый Ваничка" не можетъ понять, что въ денежныхъ отношеніяхъ и съ отцомъ должна быть извѣстная деликатность. У такого "эстета", небось, нѣтъ и тѣни горделиваго чувства. Знай себѣ залѣзаетъ въ мошну "тятеньки", благо старики на него не надышатся.
   -- Зря что же накидываться!
   Въ лицѣ его не трудно было распознать весьма малое желаніе продолжать бесѣду.
   -- А диссертація ваша какъ подвигается, Захаръ Кузьмичъ?
   -- Вамъ кто же говорилъ, что я пишу диссертацію?
   -- Предполагаю. Не даромъ же вы сдѣлались спеціалистомъ.
   -- Каѳедры я не добиваюсь. И никакихъ обязательствъ на себя не беру.
   -- Однако, намѣтили же опредѣленную тему работы?
   -- Быть-можетъ, у меня и нѣсколько темъ.
   Торсуевъ позвалъ гарсона и спросилъ его, сколько слѣдуетъ.
   -- Позвольте и мнѣ!-- окликнулъ его Фокинъ.
   -- Нѣтъ, ужъ это не по-парижски. Я васъ пригласилъ присѣсть. Это ужъ не порядокъ, Захаръ Кузьмичъ!
   Когда гарсонъ ушелъ, Торсуевъ привсталъ и надѣлъ шляпу.
   -- Извините, что задержалъ. Вамъ въ какую сторону? Я къ Одеону, возьму омнибусъ. Ужасъ люблю ѣздить на имперіалѣ! А вы куда?
   -- Я въ ту сторону, вверхъ по бульвару.
   И Фокинъ поднялся. Они дошли до угла и тамъ простились.
   -- Такъ васъ въ какіе же часы застать, Захаръ Кузьмичъ?
   -- По утрамъ... до десяти часовъ. А вечера у васъ самихъ, я думаю, на расхватъ?
   -- Въ Лондонъ не тянетъ васъ?
   -- Пока еще нѣтъ. Это успѣется.
   Торсуевъ приподнялъ еще разъ шляпу и пошелъ черезъ бульваръ, покачиваясь на своихъ крутыхъ бедрахъ.
   Фокинъ поглядѣлъ ему вслѣдъ.
   Ему стало немного совѣстно, что онъ такъ сухо -- просто даже невѣжливо -- обошелся съ этимъ землякомъ.
   Но ему "выкормки" купеческаго сословія, залетѣвшіе не въ свои хоромы "высшей умственности", были довольно-таки противны. Самъ онъ какъ бы не считалъ себя такимъ же "дворянищимся купчикомъ", продуктомъ того же быта и тѣхъ же наслѣдственныхъ повадокъ. На себя онъ привыкъ смотрѣть какъ на скромнаго и преданнаго служителя строгой науки.
   А такіе вотъ "выскочки" и "снобы", какъ этотъ "Парчевый Ванечка",-- безстыдные узурпаторы чужого труда, дурного тона франты, тѣшащіе свою тщеславную душонку; въ сущности они -- все тѣ же Разлюляевы изъ комедіи Островскаго, только пошедшіе въ "эстеты" вмѣсто того, чтобы въ лисьей шубѣ на отлетѣ, въ поддевкѣ и съ сапогами на выпускъ, тренькать на гармоніи и приставать къ посадскимъ дѣвушкамъ съ куплетомъ:
   
   "Какъ гусара не любить,
   Эфто не годится!"
   
   Только затѣмъ, чтобъ отдѣлаться отъ Торсуева, онъ сказалъ, что ему надо вверхъ, по бульвару.
   Что-нибудь выдумывать, лгать, хотя бы въ мелочахъ, было ему всегда непріятно.
   И все это -- и лекція, и жданье француза, и разговоръ съ Торсуевымъ -- настроили его безвкусно и тошно.
   Мысль о Люксанбургскомъ садѣ напомнила ему, что тамъ, по близости, то кафе съ женской прислугой, куда онъ случайно зашелъ выпить стаканъ "мазаграна", не предполагая даже, что это -- "такое" кафе, и просидѣлъ цѣлыхъ два часа съ одной изъ прислуживающихъ дѣвицъ.
   Онъ зашелъ и въ другой разъ. Дѣвица сидѣла на колѣняхъ у студента. Онъ повернулся и ушелъ и цѣлую недѣлю стыдилъ себя тѣмъ, что его могло потянуть въ это "caboulot".
   Въ такіе часы тамъ еще не можетъ быть много народа. Ему не хотѣлось сказать себѣ, что онъ идетъ именно туда. Сначала онъ, поднявшись къ Люксанбургскому саду, вошелъ въ аллею и побродилъ около пруда.
   Жаръ все такъ же безпокоилъ его. Захотѣлось опять какой-нибудь "consoinmâtion",-- вспомнилъ онъ, какъ "Парчевый Ванечка" передразниваетъ парижанъ.
   

IV.

   Все кафе уходило въ полусвѣтъ отъ спущенныхъ маркизъ.
   Снаружи, на тротуарѣ, не стояло столиковъ, чѣмъ такіе "саboulots" отличаются отъ обыкновенныхъ кофеенъ и пивныхъ. И стекла входной двери вставляютъ цвѣтныя.
   Фокину опять сдѣлалось немного стыдно, когда онъ толкнулъ подвижную половину двери и, озираясь, проникъ въ кафе.
   За конторкой, между двумя неизбѣжными вазами, съ длинными ложками, высился грузный бюстъ хозяйки. Широкое, нѣсколько заплывшее лицо, съ напудренными щеками и слоемъ пудры, спокойно улыбалось и своими толстыми губами, и сѣрыми глазами на выкатъ. Ея жирную грудь стягивало черное шелковое платье. На лбу были городки, примазанные фиксатуаромъ.
   По кафе шелъ запахъ пунша, изъ фаянсовыхъ кувшиновъ, стоявшихъ около конторки, на особаго рода грѣлкахъ.
   Посѣтителей было всего двое: одинъ на диванѣ слѣва, худой, студентъ, весь бритый, въ высокой шляпѣ, лицомъ смахивающій на чиновника, а не на студента. И портфель лежалъ рядомъ съ нимъ. Его занимала одна изъ дѣвицъ, рыжая, съ копной волосъ, въ бѣлой батистовой кофтѣ, съ полуобнаженными руками. Она сидѣла противъ него съ рюмкой желтаго ликера, и, въ эту минуту, что-то силилась вырвать у него изъ руки -- какой-то блестящій предметъ.
   Ея картавый, горловой голосъ одинъ только и раздавался по всей, довольно обширной комнатѣ, съ лѣсенкой въ глубинѣ. Тамъ, у стола, были еще двѣ женщины и играли въ карты на доскѣ, оклеенной зеленымъ сукномъ. Направо, въ углу, студентъ въ беретѣ игралъ въ домино съ четвертой дѣвицей.
   Ближе къ конторкѣ, справа у окна, сидѣла еще одна женщина и читала, держа книжку къ свѣту, съ ногами, подобранными подъ себя, облокотясь одной рукой о прямую спинку дивана.
   Ее-то Фокинъ и желалъ найти.
   Въ свѣтѣ, смягченномъ маркизой,-- лицо ея получило отблескъ прозрачной бѣлизны съ блѣдно-янтарнымъ отливомъ,-- продолговатое, нервное лицо прекрасной натурщицы для какого-нибудь символиста. Пепельные волосы, безъ блеска, мягкіе и не густые, падали двумя широкими прядями по сторонамъ ярко-бѣлаго пробора. И только ниже щекъ она ихъ подбирала и соединяла позади ушей, съ небольшимъ шиньономъ.
   Эта прическа и привлекла его, когда онъ, въ первый разъ, зашелъ въ кафе. Гдѣ-то, кажется, подъ аркадами Rue de Rivoli, онъ видѣлъ фотографію одной актрисы совсѣмъ въ такомъ типѣ.
   Огромные свои темносиніе глаза съ утомленными вѣками она лѣниво обратила къ входу и сейчасъ же, узнавъ входившаго русскаго, отложила книгу и спустила ноги.
   Станъ у нея былъ стройный и сухощавый, драпированный платьемъ въ видѣ длинной дѣтской рубашки, со складками, изъ свѣтлаго фуляра. Она смотрѣла женщиной Возрожденія, вродѣ "diva Vittoria Colonna",-- и это сравненіе уже приходило Фокину, когда онъ о ней вспоминалъ.
   Хозяйка улыбнулась ему и сдѣлала ей знакъ головой.
   Фокинъ, все еще немного стѣсненный, прошелъ въ ея сторону.
   Она не встала съ своего мѣста, а медленно, съ тихимъ жестомъ обнаженной руки, такой же прозрачной, какъ и лицо, пригласила его зайти съ другой стороны и сѣсть рядомъ съ нею.
   На краю мраморной доски столика лежала ея работа -- англійское шитье по куску батиста, натянутаго на клеенку, и клубокъ бѣлыхъ нитокъ.
   Они были еще на "вы". Ему и раньше понравилось то, что она не стала нахально "тыкать" его, какъ это дѣлается въ такихъ кафе, по первому же разу.
   Ее звали Иветта, какъ шансонетную знаменитость, на которую она немного была похожа станомъ и манерой поводить руками.
   -- Садитесь... чѣмъ васъ угощать?
   Она сейчасъ же не сказала, какъ другія: "Qu'estce que tu me payes, toi?"
   -- А вы что желаете?-- спросилъ Фокинъ своимъ тягучимъ московскимъ произношеніемъ.
   Ему хотѣлось бы говорить такъ же отрывочно, быстро и небрежно, какъ парижане, но онъ не могъ не чувствовать, что никогда такъ говорить не будетъ.
   -- Совсѣмъ пропали. Для русскаго это не любезно.
   Она произносила замедленно-слабымъ, но чистымъ голосомъ, безъ противной горловой примѣси звуковъ, которая такъ отталкивала его въ женщинахъ Латинскаго квартала.
   И синіе глаза, и ротъ ея, слегка подведенный, улыбались живописно и съ умышленной не то что рисовкой, а условностью, точно она умѣла подражать улыбкѣ актрисъ.
   -- А вы какъ поживаете?
   Онъ не могъ еще овладѣть собою; вопросъ показался и ему самому глуповатымъ.
   Иветта пожала плечами и провела правой рукой, съ длинными пальцами.
   -- И что вы это читаете?-- продолжалъ онъ спрашивать, зная, что такія женщины не очень любятъ вопросовъ.
   -- Du Bourget,-- отвѣтила она кратко.
   -- Вы имъ очень восхищаетесь?
   Она покачала отрицательно головой.
   -- Pas énormément.
   Лицо ея стало серьезнѣе. Пряди волосъ бросали тѣнь на тонкую, но не очень свѣжую кожу. Вблизи видно было, что ей больше двадцати пяти лѣтъ.
   -- Ivette!-- окликнула хозяйка.-- Et la consommation de monsieur?
   -- Что же вы желали бы?-- еще разъ спросилъ Фокинъ.
   Она предложила ему выпить по рюмкѣ кюрасо. Онъ согласился.
   Двигалась она такъ же тихо, какъ и говорила; на ходу казалась она рослой и слегка гнулась, идя немного бокомъ, и опять подражала кому-то въ походкѣ.
   Рюмки ликера стояли передъ ними. Иветта отхлебнула и глядѣла на Фокина тоже нѣсколько вбокъ, показывая полоску своихъ чудесныхъ зубовъ.
   -- Вы много читаете?-- спросилъ онъ рѣшительнѣе, но не находя того тона, какого онъ желалъ бы держаться съ нею.
   -- Надо же чѣмъ-нибудь убивать время!
   Ему было уже извѣстно, что она: "une demoiselle diplômée", которую жизнь довела до такой профессіи. Узналъ онъ это въ первый ихъ разговоръ. И ему сдавалось, что она не лжетъ. Одна изъ ея товарокъ даже окликнула ее:
   -- Toi!... La diplômée!... Dis donc...
   И этотъ окликъ только вызвалъ на ея лицѣ лѣнивую усмѣшку.
   Чувствовалось, что то, что вокругъ нея говорится и дѣлается, какъ будто не существуетъ для нея. Еслибъ онъ сразу сталъ обращаться съ нею, какъ водится въ caboulots, она переносила бы и это, но сама держалась тона молодой женщины, умѣющей говорить "обо всемъ", воспитанной и немного странной, и такъ мало подходящей къ тому мѣсту, гдѣ заработокъ держится за такую же почти профессію, какъ и у тротуарныхъ женщинъ.
   Сегодня ему стало ее особенно жаль.
   -- Вы здоровы?
   Вопросъ этотъ вызвалъ бы у всякой другой циническій отвѣтъ; но она поглядѣла на него своими огромными глазами, грустно и ласково, и совсѣмъ простымъ тономъ промолвила:
   -- Совершенно.
   -- Скучаете?
   -- L'ennui est une pose,-- немного по театральному отвѣтила она.-- Trinquons!
   Они чокнулись.
   Еще въ первый его приходъ сюда ему захотѣлось спросить ее: не побывала ли она въ актрисахъ. Но онъ и такъ все выспрашиваетъ, рискуя, что ему отрѣжутъ:
   -- Que tu m'embête, avec tes questions!
   

V.

   Оба студента давно ушли. Остальныя дѣвицы стали накрывать для своего обѣда, въ глубинѣ кафе.
   Фокинъ все еще сидѣлъ съ Иветтой. Она пододвинулась очень близко къ нему, въ полоборота, такъ что онъ ощущалъ ея дыханіе съ запахомъ ликера. Щеки ея получили розоватый оттѣнокъ. Глаза стали больше и темнѣе.
   Никогда еще, въ своей парижской жизни, онъ не проходилъ черезъ такіе "итоги" въ какихъ-нибудь полчаса.
   Вотъ передъ нимъ дѣвушка двадцати семи лѣтъ, старше его на два года, умная, даже очень умная, изъ хорошей семьи; по-нашему: гимназистка съ дипломомъ. И она прислужница въ caboulot,-- значитъ, торгуетъ собою и держится за свою должность, чтобы кормиться и жить получше, чѣмъ простая фабричная поденщица.
   Онъ не хотѣлъ ее "выспрашивать"; она сама ему разсказала свою исторію. Кажется, она совсѣмъ не изъ тѣхъ, кто сейчасъ желаетъ разжалобить васъ.
   Ея исповѣдь полилась, вызванная его замѣчаніемъ, какъ она дѣвушка "съ дипломомъ" и очутилась здѣсь? Сказалъ онъ это искренно, безъ малѣйшаго оттѣнка ироніи.
   Иветта такъ его и поняла. Она не отвѣтила ему рѣзкостью.
   У ней вырвался только возгласъ:
   -- Dame! Que vous êtes naïf, mon petit russe!
   И въ одномъ этомъ возгласѣ прозвучала такая нота безпощаднаго опыта, что ему стало стыдно за себя, за свою наивность и простоватость.
   Развѣ онъ не видалъ на "Вольномъ театрѣ" Антуана пьесу "Blanchette", гдѣ съ жестокой правдой вставлена въ рамки жанровой комедіи судьба такой же гимназистки съ дипломомъ, дочери крестьянина-шпикаря? И та усиленно добивалась мѣста учительницы или гувернантки и сѣла "на шею" родителямъ, и ушла отъ нихъ, потому что ей стало нестерпимо выносить положеніе хуже батрачки. И послѣ неизбѣжнаго "паденія" она возвращается богатой кокоткой и, на отказъ ея отца-банкрота принять ея денежную услугу, потому что ея деньги -- грязныя, она бросаетъ въ лицо всей зрительной залѣ свой вызовъ. Да, она кокотка! Но только въ этой профессіи и нашла она не одинъ кусокъ хлѣба, а привольную жизнь, поклоненіе мужчинъ, независимость, сознаніе своей силы!
   У Иветты отецъ былъ не мужикъ-кабатчикъ, а чиновникъ, сначала въ провинціи, потомъ въ Парижѣ, мелкій "rond de cuir", нажившій грудную жабу въ пятьдесятъ лѣтъ, умершій на окладѣ въ двѣ тысячи франковъ. И онъ лишалъ себя всего, чтобы сдѣлать изъ нея "une demoiselle diplômée". Мать давно умерла. Свезли на кладбище и отца. Похоронить его и то было не на что, пришлось клянчить пособія у начальства. Ей минуло уже двадцать лѣтъ. И для нея начались все тѣ же, привычныя въ романахъ и драмахъ, мытарства: исканіе мѣста, уроковъ, какихъ-нибудь занятій по письменной части. Потомъ мечта о сценѣ, посѣщеніе курса декламаціи, связь съ каботиномъ, ребенокъ, долгая болѣзнь, заброшенность, полная нищета. И тогда всталъ передъ ней "le spectre de la prostitution", какъ она выразилась полудурачливо, съ особеннымъ нутрянымъ смѣхомъ: или поступать въ какую-нибудь "tolérance", или дѣлаться, на свой страхъ, "une fille soumise" и начинать ночную тротуарную службу. Студентъ сжалился надъ ней и привелъ ее къ хозяйкѣ вотъ этого кафе.
   Остальное -- онъ самъ видитъ.
   И ей здѣсь лучше, чѣмъ было бы въ мансардѣ, надъ перепиской пьесъ или дѣловыхъ бумагъ, по три су за полный листъ. Вѣдь, и тамъ она не могла бы не принимать поддержки отъ мужчинъ. Это немыслимо! Изъ трехъ парижскихъ увріерокъ двѣ имѣютъ содержателей или прямо торгуютъ собою. И если онѣ привяжутся къ своему сожителю, изъ пяти этихъ "самцовъ" трое будутъ жить на ихъ счетъ, превратятъ ихъ въ свои "marmites", заставятъ ихъ утонуть въ такой грязи, передъ которой ея служба въ caboulot -- чистая и почетная профессія.
   Фокинъ понурилъ голову, подавленный разсказомъ Иветты. Впервые его схватило за сердце. На ней уже лежитъ клеймо, на этой красивой, интересной дѣвушкѣ, не сумѣвшей устоять. И она никогда не смоетъ его съ своего прошлаго. Разсчитывать на честный исходъ изъ теперешней жизни -- безуміе. Но можно подняться по тѣмъ же ступенькамъ и попасть въ дорогія кокотки, умереть въ собственномъ отелѣ или роскошной загородной виллѣ.
   -- Que le ciel me préserve d'une chose!-- воскликнула Иветта и сдѣлала болѣе рѣзкій жестъ правой рукой.
   -- De laquelle?-- тихо спросилъ Фокинъ.
   -- D'un emballement!
   Для нея влюбиться это значитъ, въ восьми случахъ на десять, сдѣлаться такой же "marmite", какъ и уличныя женщины, имѣющія своихъ покровителей,-- тѣхъ отвратительныхъ содержанцевъ, которымъ "полиція нравовъ" производитъ облавы на бульварахъ, въ поздніе ночные часы.
   "А если это "emballeipent" произойдётъ со мной?" -- вдругъ подумалъ онъ, и холодящая струя прошла по его душѣ. Но жалость къ этой дѣвушкѣ не пропадала. Сегодня она ему особенно нравилась, будила въ немъ потребность: встряхнуть свою сухую филистерскую жизнь, пойти на рискъ, познать что-нибудь особенное.
   Что стоитъ ему вырвать ее изъ такой профессіи? Быть можетъ, она еще не настолько "пала", чтобы не начать снова жизнь образованной дѣвушки, способной на умственную работу? Мало ли что можно было бы найти для нея?...
   А что же именно? Мѣсто гувернантки?... Но кто возьметъ ее изъ "caboulot"? Даже въ конторщицы не примутъ, если пожелаютъ узнать ея прошлое. Да и почему онъ воображаетъ, что ему, иностранцу, удастся отыскать ей прочное мѣсто, когда она сама цѣлый годъ искала, будучи дѣвушкой безупречнаго поведенія?
   Купить ей "un fond de commerce"? Но что же это значитъ въ переводѣ на болѣе правдивый языкъ? Взять ее на содержаніе. Сдѣлать это безъ всякихъ видовъ на нее? Но тогда надо подарить ей крупный капиталъ. Иначе на доходъ съ маленькой лавочки или бѣлошвейнаго заведенія она не проживетъ безъ мужской поддержки.
   "Это все-таки лучше",-- подумалъ онъ.
   Онъ обнялъ ее за талію и тихо, почти стыдливо, сказалъ:
   -- On pourrait changer votre situation, Ivette.
   Она поглядѣла на него, своимъ лѣнивымъ взглядомъ сквозь длинныя рѣсницы, и выговорила съ боковой усмѣшкой:
   -- Pas de blague, mon petit moscovite!
   Вѣроятно, она принимала его за русскаго студентика, какіе расплодились въ Латинскомъ кварталѣ, и кое-какъ пробавляются на двѣсти франковъ въ мѣсяцъ.
   Это его задѣло. Онъ отдернулъ руку, и ему захотѣлось сказать ей, что она "дура", что она сама убѣгаетъ отъ своего счастья, что онъ единственный сынъ фабриканта-милліонера, и еслибъ захотѣлъ, то отецъ еще при жизни выдѣлитъ его, отдастъ ему половину своего состоянія,-- на французскія деньги нѣсколько милліоновъ франковъ.
   Но скажи онъ ей это, она сочтетъ его за пошлаго хвастуна и подниметъ на смѣхъ, вмѣстѣ съ остальными дѣвушками кафе.
   Онъ отодвинулся отъ нея и взялся за шляпу.
   -- Et le soir... ои ne vous verra pas?-- спросила она съ тихой вызывающей улыбкой.-- Vous savez, а une heure nous sommes libres!
   Это было приглашеніе проводить ее домой въ часъ ночи.
   -- C'est bien,-- отвѣтилъ онъ ей почти хмуро, сталъ расплачиваться и оставилъ ей pour boire въ пятьдесятъ сантимовъ.
   

VI.

   Утро. Пробило девять часовъ. Фокинъ одинъ въ своемъ кабинетѣ, совсѣмъ уже одѣтый и сбирался въ библіотеку.
   Онъ нанималъ антресоль въ четыре комнаты. Къ нему ходила жена привратника; она прибирала комнаты и варила утромъ кофе въ маленькой кухнѣ. Совершенное одиночество не тяготило его. Онъ могъ цѣлыми днями сидѣть къ кабинетѣ, когда ему не совсѣмъ здоровится или онъ работаетъ дома.
   Мелкими шажками переходилъ онъ изъ кабинета въ салончикъ, отдѣланный безъ оригинальнаго стиля. Всю мебель онъ купилъ въ одномъ изъ большихъ магазиновъ, не желая "разоряться". Все было прилично, модно и банально. Только двѣ-три бронзовыхъ статуэтки и нѣсколько картинокъ, купленныхъ на аукціонахъ въ Salle Drouot -- придавали этому салончику, съ свѣтлой обивкой и портьерами, нѣкоторую физіономію. Весь тѣсноватый кабинетъ, съ мебелью подъ черное дерево, былъ уставленъ шкапами. Болѣе цѣнныя изданія, въ богатыхъ переплетахъ, занимали шкапчикъ и въ гостиной. И въ спальнѣ одна стѣна была занята большой открытой этажеркой, переполненной книгами.
   Свое письменное бюро, по-парижски не особенно помѣстительное, онъ держалъ въ педантской чистотѣ. Каждую лишнюю бумажку онъ сейчасъ же кидалъ въ корзину; не выносилъ и того, чтобы газеты валялись по комнатамъ.
   Онъ очень рѣдко покупалъ газеты; читалъ ихъ въ кафе. Журналы -- ежемѣсячные и еженедѣльные -- складывалъ аккуратно на особый столъ вмѣстѣ съ брошюрами.
   Пройдясь по двумъ комнатамъ, онъ присѣлъ къ столу и выдвинулъ средній ящикъ, куда клалъ всегда бумажникъ, кошелекъ и записную книжку. Взглядъ его упалъ на красный листокъ, торчавшій изъ подъ бювара.
   Какъ могъ онъ туда попасть? Должно быть, вчера онъ самъ заложилъ этотъ листокъ. Да,-- онъ вспомнилъ,-- ему вручилъ его какой-то носящій "сандвичъ", на бульварѣ, и онъ положилъ его въ карманъ, не прочитавъ.
   Онъ хотѣлъ было бросить его въ корзину и поднесъ близко къ своимъ близорукимъ глазамъ, съ раздраженными вѣками.
   Это -- обращеніе ко "всему Парижу", написанное извѣстнымъ ораторомъ и вожакомъ "разрушителей". Онъ приглашаетъ на цѣлый рядъ бесѣдъ, гдѣ будетъ излагать свои идеи и готовъ выслушивать возраженія противниковъ. Внизу пропечатаны имена всѣхъ извѣстныхъ парижанъ; беллетристовъ, поэтовъ, депутатовъ, ученыхъ, журналистовъ, философскихъ мыслителей, къ которымъ онъ обратился съ особымъ приглашеніемъ.
   Фокинъ просмотрѣлъ этотъ длинный списокъ -- до ста именъ и долженъ былъ сознаться, что изъ нихъ онъ видалъ или слышалъ всего какихъ-нибудь три-четыре человѣка. И ему не стало стыдно. Изъ за чего будетъ онъ бѣгать смотрѣть на знаменитостей? Неужели для того только, чтобы похвастаться, что онъ такого-то и такого-то знаетъ "въ лицо"?
   Текстъ обращенія онъ прочелъ внимательно и нашелъ, что оно написано убѣжденнымъ тономъ, безъ выходокъ бранчиваго задора.
   Онъ далекъ отъ всей такой пропаганды. Для него только и есть спасеніе въ солидной наукѣ; а какая же наука согласима съ проповѣдью разрушенія того, что всемірная культура создавала тысячелѣтіями? Безуміе -- утверждать, что до тѣхъ поръ родъ людской не создастъ на землѣ рая, пока онъ не уничтожитъ до тла всякій порядокъ, всякую іерархію, все, что составляетъ законнѣйшее главенство умовъ, характеровъ и талантовъ, пока онъ не истребитъ всякое подобіе государства и общественнаго строя!...
   "Для человѣка науки,-- часто думалъ онъ,-- не пристало заниматься всѣмъ этимъ жалкимъ вздоромъ. И то уже печально, что такіе вотъ вожаки и проповѣдники могутъ безпрепятственно громить что имъ угодно".
   Разговоровъ на такія темы онъ избѣгалъ, когда сталкивался съ нѣкоторыми русскими -- оттуда, изъ Quartier Mouffdard или съ высотъ Rue St-Jacques. Какая охота нарываться на рѣзкости или фанатическія выходки людей, у которыхъ нѣтъ никакого грунта, нѣтъ солиднаго историческаго образованія, нѣтъ тѣхъ научныхъ "устоевъ", безъ которыхъ все превращается въ какую-то свалку звѣрскихъ инстинктовъ, ярой вражды, безсмысленнаго отрицанія того, что человѣчество должно считать своей святыней?...
   Красный листокъ раздражалъ его своимъ колеромъ. Онъ считалъ и такой символизмъ дѣтскимъ и ненужнымъ задоромъ.
   "Непремѣнно на красной,-- брезгливо подумалъ онъ,-- и цвѣтъ-то точно въ бумажкахъ дешевыхъ леденцовъ".
   Но онъ еще разъ прочелъ обращеніе. И ему сталъ припоминаться послѣдній его разговоръ съ Иветтой. Ея исторія развѣ не говорила о томъ, до какой бездушной розни дошло общество, именующее себя цивилизованнымъ?
   Въ этомъ Парижѣ два съ половиной милліона жителей копошатся въ ежедневной дикой свалкѣ аппетитовъ и поползновеній. Благотворительность превратилась въ чиновничью рутину, въ забаву свѣтскихъ франтихъ или въ орудіе клерикальныхъ интригъ. И вотъ молодая дѣвушка хорошей фамиліи, съ дипломомъ, умная и способная -- кончаетъ службой въ "caboulot" и мирится съ такимъ заработкомъ. Она, небось, отлично знаетъ, что такое хваленая цивилизація столицы міра -- высоко культурнаго Парижа! Ей ничего новаго не скажетъ вотъ такое обращеніе поборника разрушительной доктрины, по которой все зданіе государства и общества надо разнести, до тла. Она и сама сумѣла бы проговорить рѣчь, полную безотраднѣйшихъ итоговъ и непримиримой ненависти къ духу розни и хищничества, царящихъ въ яко бы благоустроенномъ обществѣ.
   Мысли его потекли въ эту сторону быстро и обильно. Онъ долженъ былъ остановить себя вопросомъ:
   "Съ какой стати все это"?
   Но лицо Иветты, ея волосы, выраженіе глазъ, ротъ, немного скошенный, въ тѣ минуты, когда она улыбалась, медленная рѣчь, полная колоритныхъ словъ и выраженій, тонъ серьезный, почти безстрастный, съ проблесками тонкаго сарказма -- все это охватило его, съ неожиданной, почти жуткой яркостью.
   Онъ отперъ снова средній ящикъ бюро и положилъ туда красный листокъ, остановившись, еще разъ, на дняхъ и числахъ "конференцій". Онѣ продлятся четыре недѣли, по субботамъ, въ восемь часовъ вечера. Имя той залы, гдѣ состоятся эти сходки, было ему извѣстно; но онъ никогда не бывалъ тамъ. Это близъ Rue Monge, на высотахъ, ведущихъ къ холму св. Женевьевы, патронессы Парижа, въ рабочемъ кварталѣ, стало быть по сю сторону рѣки и не такъ уже особенно далеко отъ центра Латинской страны.
   Фокинъ и не замѣтилъ, какъ время подошло къ десяти часамъ. Пора въ библіотеку. Въ послѣдніе три четыре дня у него множество времени уходитъ даромъ. Сегодня онъ пойдетъ въ ту библіотеку, гдѣ работаютъ и въ послѣ-обѣденные часы. Его портфель, съ тетрадями и отдѣльными листами замѣтокъ, лежалъ уже совсѣмъ готовый. Онъ осмотрѣлся, не забылъ ли чего, и аккуратно заперъ дверь снаружи американскимъ затѣйливымъ ключомъ.
   

VII.

   Сходя съ лѣстницы зданія библіотеки, въ двѣнадцать часовъ, Фокинъ столкнулся съ тѣмъ самымъ французомъ, котораго, надняхъ, не нашелъ на лекціи Сорбонны.
   Они заговорили по русски. Французъ, видимо, щеголялъ своей русской рѣчью, съ пріятнымъ акцентомъ, съ не очень сильной картавостью. Онъ и наружностью смахивалъ на благообразнаго худощаваго московскаго приватъ-доцента -- бѣлокурый, бородатый, съ прямымъ крупнымъ носомъ и голубыми глазами, довольно хорошаго роста и одѣтый, безъ парижской франтоватости, въ легкую визитку изъ орлеанса.
   Онъ сталь усиленно извиняться, что его тогда задержали, а потомъ онъ уѣзжалъ на нѣсколько дней въ Нормандію. Сегодня привратникъ дома, гдѣ жилъ Фокинъ, сказалъ ему: всего вѣрнѣе захватить его въ библіотекѣ, до часа завтрака.
   -- Не хотите ли пойти вмѣстѣ позавтракать, тутъ по близости, около Одеона или на бульварѣ?-- предложилъ ему Фокинъ.
   Французъ согласился.-- Васъ какъ по-русски звать? Извините, я забылъ.
   Фокинъ зналъ, что тотъ любитъ, чтобъ его величали по имени и отчеству.
   -- Ха, ха! Альфонсъ Павловичъ... Это очень удачно, что моего отца звали Paul. Но ваши мужички,-- выговорилъ онъ старательно,-- называли меня всегда Антонъ Павлычъ. И такъ выходитъ гораздо лучше.
   Видно было, что онъ сильно подвинулся въ практикѣ языка.
   -- Вы вѣдь и по деревнямъ поѣздили?-- спрашивалъ Фокинъ, когда они спускались отъ Пантеона къ бульвару.
   -- И весьма! Не только ѣздилъ, но и ходилъ.
   Буква "л" еще пошаливала у него, но онъ уже произносилъ ее гораздо тверже.
   -- Ваши товарищи шлютъ вамъ поклоны.
   -- Съ кѣмъ же вы больше видались?
   Французъ назвалъ двухъ его товарищей -- одного учителя гимназіи, другого богатаго купчика, вродѣ "Парчеваго Ванечки", щеголяющаго своими коллекціями старинныхъ русскихъ книгъ и вещей.
   -- Я имѣлъ удовольствіе познакомиться и съ вашимъ отцомъ.
   -- Гдѣ же вы его встрѣчали?
   Фокинъ помнилъ, что онъ ему не давалъ къ своимъ рекомендательнаго письма.
   -- Собираясь обратно, узналъ, гдѣ находится его амбаръ,-- глаза француза блеснули при произнесеніи этого слова,-- и представился.
   -- Какъ же вы его нашли?
   -- Какъ вамъ сказать... Мнѣ кажется... здоровье его не очень блестяще... хотя онъ не жаловался. Видно, что скучаетъ о васъ.
   Они вошли въ ресторанъ на углу бульвара и заняли одинъ изъ столиковъ въ глубинѣ обширной и темноватой залы, гдѣ было еще немного народа.
   Альфонсъ Павловичъ говорилъ тихо и сдержанно, стараясь, чтобы его русская рѣчь звучала плавно. Въ его манерѣ чувствовался будущій профессоръ, "unnormalien",-- какъ, до сихъ поръ, любятъ выражаться тѣ, кто не долюбливаетъ бывшихъ воспитанниковъ высшей нормальной школы.
   -- У меня было еще нѣсколько свободныхъ дней до отъѣзда, и я попросилъ вашего отца позволить мнѣ посѣтить одну изъ вашихъ фабрикъ.
   -- И какъ вамъ показалось у насъ, Альфонсъ Павловичъ?
   Фокинъ прищурился, и кислая усмѣшка повела его губы.
   Къ своему будущему положенію крупнѣйшаго фабриканта онъ былъ равнодушенъ и никогда не думалъ о томъ, какъ ему придется вести дѣло по смерти отца.
   Французъ аккуратно намазалъ себѣ масла на кусокъ хлѣба и посолилъ розовую, маленькую рѣдиску. Прожевавъ, онъ, потише звукомъ, заговорилъ, какъ бы конфиденціальнымъ тономъ:
   -- Теперь у васъ все успокоилось; а о волненіяхъ вы, конечно, знаете.
   -- Нѣтъ, ничего не знаю!-- откликнулся Фокинъ и покачалъ головой.
   -- Быть не можетъ!
   -- Отецъ мнѣ очень рѣдко пишетъ... мать еще рѣже.
   Онъ не хотѣлъ прибавлять, что родители его вообще были плохо грамотны и писали только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ.
   -- Да,-- протянулъ французъ,-- могло кончиться серьезными безпорядками.
   -- Стачка?
   -- Именно,-- выговорилъ французъ, точно выпаливъ букву "о", и провелъ въ воздухѣ ладонью правой руки.
   -- Вамъ разсказывали на мѣстѣ?
   -- О, да!... Я много говорилъ съ фабричными.
   -- Изъ-за чего же вышло?
   -- Конечно, какъ всегда... Трудъ и капиталъ... Штрафы... часы работы...
   Желая поскорѣе оговориться, французъ прибавилъ:
   -- Они довольны хозяиномъ... и всѣ готовы служить вашему отцу... батюшкѣ Кузьмѣ Захарычу,-- произнесъ онъ, подражая мѣстному выговору.-- Управляющій довелъ ихъ до волненія.
   -- Что жъ... онъ остался?
   -- Да... Но контора сдѣлала уступки... Тутъ и власти довольно умно выказали себя. Удивительный народъ -- ваши рабочіе... и вообще православные,-- произнесъ онъ съ улыбкой въ глазахъ.-- J'admire ce peuple!
   Это восклицаніе по-французски вылетѣло у него горячей нотой.
   Не очень нравилось Фокину заигрываніе "французиковъ" съ Россіей и русскими. На него онъ не былъ податливъ и слова "alliance franco-russe" произносилъ всегда русскими звуками и съ оттѣнкомъ ироніи.
   -- Да, народъ вашъ -- удивительный... Чѣмъ больше его узнаешь, тѣмъ онъ ближе сердцу.
   И французъ началъ говорить, весело и съ юморомъ, какъ онъ ходилъ по деревнямъ, какъ его вездѣ радушно принимали и не хотѣли вѣрить, что онъ не русскій. Въ одномъ только мѣстѣ его сочли за "цыцарца".Его опять тянетъ въ Россію, и послѣ того, какъ онъ поработаетъ здѣсь надъ своей "тезой" и защититъ ее, онъ надѣется взять командировку отъ министерства просвѣщенія -- года на два -- для спеціальныхъ изысканій по народной поэзіи и мѣстнымъ нарѣчіямъ на сѣверѣ и сѣверо-востокѣ Европейской Россіи.
   Слушая своего собесѣдника, московскій "купеческій сынъ" чувствовалъ себя странно. Онъ не имѣлъ повода возражать французу, увлекающемуся его родиной и въ особенности народомъ:"les pravoslavni", какъ начали и здѣсь, въ Парижѣ, называть нѣкоторые руссофилы. Онъ не имѣлъ повода и подозрѣвать его въ "подхалимствѣ". Если это и увлеченіе, то искреннее. И его вовсе не огорчало то, что онъ, коренной русакъ, сынъ московскаго купца-милліонера, внукъ, съ отцовской и материнской стороны, ярославскихъ мужиковъ -- и не находитъ въ себѣ и одной сотой того интереса къ народно-бытовой жизни русскаго люда, какъ этотъ "normalien".
   Но все-таки его начинало что-то покалывать. Онъ могъ показаться этому ученому французу -- "un sale monsieur", который не зналъ даже, что на фабрикѣ его родного отца происходили волненія, которыя могли кончиться "весьма серьезно".
   Это -- совсѣмъ уже не "культурно". Можно быть "буржуемъ", съ консервативными взглядами, но нельзя съ такимъ отсутствіемъ интереса относиться къ тому, съ чѣмъ онъ связанъ, какъ наслѣдникъ своего отца.
   И оправдываться онъ не хотѣлъ. Онъ сказалъ французу подъ конецъ ихъ завтрака:
   -- Для васъ, Альфонсъ Павловичъ, все это гораздо занятнѣе. Только ваши увріеры, хоть бы здѣсь, въ Парижѣ, знаютъ всегда чего они добиваются. А у насъ вѣдь непроходимое море всякой дремучей дичи! Какъ при Гостомыслѣ жили, такъ и теперь -- тоже толокно, та же лучина, и та же рогожа!
   -- Это не такъ!-- вскричалъ Альфонсъ Павловичъ и даже покраснѣлъ,-- Вашъ народъ...
   Онъ искалъ выраженія.
   -- Весь въ будущемъ! Мы знаемъ это. По-русски мы говоримъ: буки-умъ -- бу!... Ха, ха!
   -- Ne dites pas èa!-- откликнулся французъ и закурилъ сигару.
   Имъ подали кофе.
   

VIII.

   По короткой улицѣ, совсѣмъ безъ лавокъ и движенья, Фокинъ шелъ вдоль тѣневого тротуара, часу во второмъ. День стоялъ яркій, но не очень душный -- одинъ изъ прелестныхъ парижскихъ дней мая.
   Съ особымъ чувствомъ, уже не въ первый разъ, подходилъ онъ къ старинному зданію, похожему не то на казарму, не то на монастырь. Ряды оконъ въ трехъ этажахъ смотрѣли строго, внизу -- съ желѣзными рѣшотками. Массивныя ворота изъ тесанаго камня были заперты.
   Но онъ зналъ, что надо позвонить къ привратнику, и калитка, въ одной изъ тяжелыхъ половинъ воротъ, мягко пріотворится, издавъ особый звукъ, знакомый тѣмъ, кто живалъ въ Парижѣ.
   Онъ перешелъ узкое полотно улицы, поровнялся съ воротами и позвонилъ.
   Калитка тотчасъ же щелкнула. Фокинъ наклонилъ голову и юркнулъ въ нее, перешагнувъ черезъ довольно высокій порогъ.
   Подъ воротами, справа, была "ложа" привратника. Онъ самъ не вышелъ на звонокъ, но его сѣдая голова въ бархатной шапочкѣ смотрѣла въ высокое оконце. Фокинъ счелъ нужнымъ ему поклониться первымъ, и привратникъ прикоснулся рукой къ своей шапочкѣ и улыбнулся ему своимъ бритымъ, желтоватымъ лицомъ. Его острые глаза говорили: "Идите, идите, я васъ знаю".
   И, дѣйствительно, онъ сейчасъ же вспомнилъ, что это "un jeune savant russe" и ходитъ къ отцу, занимающему келью No 37, во второмъ этажѣ, и что они подолгу бесѣдуютъ, конечно, объ ученыхъ предметахъ.
   Обыкновенно очень разсѣянный по части мѣстностей, направленія улицъ и расположенія домовъ, Фокинъ отчетливо помнилъ, какъ надо идти къ "отцу Феликсу".
   Тотчасъ открывался обширный дворъ, со старыми плитами, кое-гдѣ съ травой въ расщелинахъ. Дворъ замыкался двумя рядами каштановъ, посаженныхъ полукружіемъ. Въ эту минуту онъ былъ совсѣмъ пустъ. И тишина стояла такая, точно этотъ "коллегій" гдѣ-нибудь въ глухомъ провинціальномъ городкѣ.
   Влѣво, за угломъ, поднималась лѣстница, безъ всякаго архитектурнаго стиля. Она прямо вела на площадку того этажа, гдѣ была келья отца Феликса; а площадка -- къ широкому коридору, полному свѣта, съ цѣлой вереницей оконъ по лѣвую руку. Стѣны выкрашены въ свѣтло-сѣрый цвѣтъ. Вдоль ихъ -- и у оконъ, и по другой сторонѣ -- длинныя скамьи изъ почернѣлаго дуба. На стѣнахъ -- рядъ картинокъ, подъ стекломъ, въ деревянныхъ же рамахъ.
   Онъ уже зналъ, что это все сцены изъ жизни основателя ордена, Игнатія Лойолы, и главныхъ подвижниковъ, прославившихъ "Общество Іисуса".
   Когда онъ въ первый разъ попалъ сюда, по немъ явственно прошлось чувство тревоги, унаслѣдованной отъ всего, что съ дѣтства, въ Россіи, соединено со звукомъ "іезуитъ". Онъ попадалъ въ одно изъ ихъ общежитій -- и гдѣ?-- въ этомъ самомъ свободомыслящемъ и антиклерикальномъ Парижѣ, гдѣ орденъ не имѣетъ легальнаго существованія. Но ихъ "домъ" процвѣтаетъ. Это тотъ же монастырь, съ цѣлой сотней братіи и школой, гдѣ приготовляютъ во всѣ высшія спеціальныя заведенія Парижа, привлекающей своими научными традиціями, прекрасными преподавателями и образцовымъ порядкомъ.
   Въ Россіи онъ ничего почти не читалъ о томъ, черезъ какой суровый искусъ проходитъ каждый членъ ордена, прежде чѣмъ будетъ вести болѣе досужую келейную жизнь. Когда онъ со всѣмъ этимъ познакомился,-- и не отъ "черной братіи", а изъ стороннихъ источниковъ,-- онъ понялъ, какой закалъ пріобрѣтаютъ всѣ безъ исключенія члены ордена, черезъ какую работу,-- и тяжелую матеріальную, и духовную -- проходятъ они долгіе годы. Каждый начинаетъ съ самой грязной и утомительной службы и каждый же долженъ продѣлать долголѣтній курсъ ученія -- словеснаго, научнаго, философскаго и богословскаго -- и непремѣнно преподавать.
   Приди онъ раньше, утромъ, онъ навѣрно бы наткнулся на послушниковъ, справляющихъ работу простой прислуги. Но теперь, послѣ завтрака, по коридорамъ только прогуливались темныя фигуры беззвучно скользящею походкой.
   Къ отцу Феликсу далъ ему рекомендацію одинъ изъ профессоровъ Сорбонны. Этотъ ученый іезуитъ считается авторитетомъ по вопросамъ, которые спеціально занимали Фокина. И въ первую же бесѣду тотъ его "очаровалъ".
   Вся жизнь такого старика, ушедшаго въ изученіе средневѣковья,-- въ монастырѣ, безъ утомительнаго ритуала безконечныхъ церковныхъ службъ, въ уютной, просторной кельѣ, полной рукописей и рѣдкихъ книгъ, въ воздухѣ чисто-духовныхъ, созерцательныхъ радостей, безъ суетныхъ дрязгъ и себялюбивыхъ тревогъ,-- явилась передъ нимъ какъ нѣчто желанное. Онъ и въ двадцать пять лѣтъ чувствовалъ себя способнымъ вести такую "блаженную" жизнь человѣка науки, не знающаго ничего выше исканія истины, никакихъ наслажденій дороже того, какое даетъ находка, открытіе, новый взглядъ, установленіе закона, развитіе цѣлаго ряда явленій въ судьбахъ человѣчества.
   Но какъ этого достичь? Очень легко для тѣхъ, у кого есть средства, стало-быть и для него. Здѣсь ли, на лѣвомъ берегу Сены, или у себя, въ Москвѣ, гдѣ-нибудь на берегу Москвы-рѣки или Яузы, въ одномъ изъ переулковъ, съ садомъ, въ особнячкѣ, гдѣ можно хранить десятки тысячъ томовъ и сотни драгоцѣнныхъ фоліантовъ.
   Вотъ и теперь, когда онъ, пройдя широкій свѣтлый коридоръ съ картинками, повернулъ направо, въ коридоръ поуже, ему припомнился особнячокъ одного московскаго "бенедиктинца", страстнаго собирателя и начетчика. И тамъ тишь и безмятежіе, и полная свобода отъ всякихъ житейскихъ дрязгъ. Но такая одиночная обитель -- что-то вродѣ добровольной тюрьмы, хотя бы поэтъ и называлъ ее: "башней изъ слоновой кости". Одичаешь, сдѣлаешься маньякомъ, впадешь въ изсушающую боязнь людей.
   А тутъ, у отца Феликса, келья -- только одна изъ ячеекъ огромнаго тѣла, живущаго въ полномъ общеніи, съ объединяющею цѣлью, съ неустаннымъ напряженіемъ духовныхъ силъ всѣхъ членовъ общины. Это -- жизнь "на міру", но не среди шумной, грубой, цинической или жестокой толпы, не среди "новыхъ варваровъ", дышащихъ ненавистью ко всякому духовному превосходству, а въ единеніи съ равными себѣ, съ братьями по обѣту, въ благодѣтельныхъ предѣлахъ, налагаемыхъ этимъ самымъ обѣтомъ, съ чувствомъ своего скромнаго достоинства, безъ гордости и безъ подчиненія чему-либо внѣ идеала, стоящаго на недосягаемой высотѣ.
   Но гдѣ существуетъ такое общежитіе ученыхъ и мыслителей? Его надо создать. Его нѣтъ и на Западѣ. Дальше буржуазнаго пансіона или игорнаго клуба не пошла культурная Европа.
   Надо быть членомъ "ордена". А для этого нужно призваніе. Его натура не склонна къ полетамъ въ горнія выси. И католичество не привлекаетъ его. Онъ равнодушенъ къ вопросамъ вѣроисповѣднымъ, и отецъ Феликсъ съ большимъ тактомъ избѣгаетъ этой почвы; ни разу не заговорилъ, до сихъ поръ, на тему "возсоединенія", о чемъ теперь любятъ толковать и въ Ватиканѣ.
   Передъ одной изъ дверей узковатаго коридора Фокинъ остановился и постучалъ.
   Слабый голосъ отвѣтилъ ему оттуда, и онъ вошелъ въ келью отца Феликса.
   Его встрѣтилъ старичокъ съ сѣдой бородой, небольшого роста, въ домашней сутанѣ, съ очень кроткимъ и еще свѣжимъ лицомъ, хотя и покрытымъ на лбу и около глазъ мелкими морщинками.
   Его помѣщеніе состояло изъ довольно большой комнаты, въ два окна, полной книгъ. Слѣва помѣщается письменный столъ. Въ альковѣ -- кровать безъ полога и prie-Dieu, распятіе и образъ Мадонны, съ пучкомъ засохшихъ пальмовыхъ вѣтвей.
   

IX.

   Тихая, но не вкрадчивая, а скорѣе ласкающая ухо рѣчь отца Феликса лилась точно ручей. Онъ слегка картавилъ; но выговаривалъ медленно, съ прекрасными интонаціями, какія уже пропадаютъ у молодыхъ французовъ.
   Чувствовалось, что онъ проникнутъ тонкимъ литературнымъ развитіемъ, много и долго работалъ надъ своимъ устнымъ и письменнымъ языкомъ. Ни аскета, ни даже высохшаго начетчика въ немъ не было. И Фокину дѣлалось минутами странно сознавать, что передъ нимъ сидитъ "іезуитъ",-- членъ того страшнаго сообщества, которое до сихъ поръ держитъ въ своихъ рукахъ и папскій Римъ, создаетъ новые догматы, руководитъ соборами, опутываетъ своей паутиной весь христіанскій міръ.
   И этотъ безобидный кабинетный ученый, ушедшій въ свои изысканія, обязанъ -- по уставу ордена -- исполнять всѣ тайныя порученія, какія "генералъ" дастъ ему, повинуясь слѣпо и безпрекословно.
   Но Фокину не становилось страшно. Ему, напротивъ, хотѣлось говорить съ старичкомъ въ сутанѣ іезуита "по душѣ", спрашивать его совѣтовъ, просить о руководительствѣ, признаваться во всѣхъ недочетахъ своихъ свѣдѣній, въ чемъ передъ другими онъ былъ очень замкнутъ и крайне самолюбивъ.
   Сегодня разговоръ какъ-то совсѣмъ незамѣтно перешелъ отъ работы отца Феликса къ новой энцикликѣ "святѣйшаго отца", гдѣ глава католической церкви, не въ первый уже разъ, высказывалъ свой взглядъ на борьбу труда съ капиталомъ и призывалъ паству къ чувству братской связи съ міромъ обездоленныхъ, изнывающихъ въ свалкѣ за кусокъ хлѣба, гдѣ царитъ лютое себялюбіе и черствость сердца сытыхъ и высокомѣрныхъ.
   Фокинъ ожидалъ скорѣе, что отецъ Феликсъ окажется весьма сдержаннымъ по такому щекотливому вопросу, хотя и не станетъ, конечно, говорить противъ того, что значится въ пастырскихъ воззваніяхъ Льва XIII. Но голосъ старичка сразу зазвучалъ другими нотами, когда онъ сталъ говорить о парижскомъ пролетаріатѣ.
   -- Святой отецъ указалъ на главную язву современнаго общества. Нельзя отворачиваться отъ судебъ трудовой массы. Еще нѣсколько лѣтъ такого равнодушія, и вся она -- въ рукахъ тѣхъ, кто не оставитъ камня на камнѣ во всемъ зданіи общества.
   Это была одна изъ тирадъ тихаго старичка, на котораго Фокинъ смотрѣлъ какъ на подвижника науки, безусловно отрѣшеннаго отъ водоворота политической и соціальной жизни.
   И іезуитъ не началъ сейчасъ же громить разрушительныя доктрины. У него вырвался возгласъ:
   -- Будь я на десять лѣтъ моложе, я бы бросилъ все и пошелъ къ рабочимъ, отдалъ бы имъ весь остатокъ моихъ душевныхъ силъ!
   -- Наука выше всего этого,-- сказалъ Фокинъ, какъ бы про себя.
   У него нашлось бы много доводовъ за то, что ученому слѣдуетъ стоять внѣ всей этой свалки, въ свѣтлыхъ сферахъ, куда не достигаютъ яростные крики демагоговъ-разрушителей.
   Отецъ Феликсъ провелъ рукой по воздуху и на нѣсколько секундъ опустилъ свою лысую голову съ красивымъ лбомъ.
   -- Духовенство,-- выговорилъ онъ убѣжденнымъ тономъ,-- могло бы дѣйствовать,-- при большей смѣлости. Не надо ничего бояться. Народъ, въ массѣ, еще не утратилъ вѣры своихъ отцовъ... особенно женщины. Надо достичь того, чтобы каждый пролетарій видѣлъ въ служителѣ церкви своего перваго защитника, стоящаго внѣ всякихъ политическихъ страстей и домогательствъ. Можно ли бездѣйствовать и сторониться, когда изъ среды духовныхъ уже выходятъ проповѣдники анархіи?...
   -- Кто же?-- остановилъ его Фокинъ.
   Тотъ назвалъ фамилію. Она была какъ разъ того вожака, отъ имени котораго разосланы были и расклеены по Парижу обращенія къ выдающимся силамъ науки, литературы, искусства, политики и журнализма.
   -- Развѣ онъ бывшій духовный?
   -- Увы, да!-- протянулъ съ тихою усмѣшкой отецъ Феликсъ. Онъ учился въ семинаріи и былъ посвященъ... Но его шумный успѣхъ и показываетъ, какъ не трудно было бы найти въ средѣ парижскаго духовенства людей, способныхъ отдаться борьбѣ съ такими вождями...
   -- Новыхъ варваровъ,-- подсказалъ Фокинъ готовый терминъ.
   -- О! они вовсе не варвары!-- откликнулся іезуитъ.-- Они во всеоружіи самаго безпощаднаго анализа. Ихъ отрицательная проповѣдь обострена, какъ лезвіе бритвы. Многое изъ того, что они громятъ въ теперешней цивилизаціи, дѣйствительно гнило и бездушно, противно духу любви и человѣчности, какимъ должно руководиться всякое христіанское общество.
   Голосъ старика опять поднялся и зазвучалъ теплѣе и нервнѣе. И его глаза, обыкновенно немного затуманенные, получили замѣтный блескъ.
   -- Вамъ, мой другъ,-- продолжалъ онъ, подавшись впередъ къ своему гостю,-- вамъ, какъ русскому, должны быть особенно близки эти вопросы.
   -- У насъ, въ печати, называютъ ихъ "проклятыми",-- подсказалъ Фокинъ.
   -- Проклятые?... Слово устрашающее, но не вѣрное. Вопросы эти рѣшены были Богочеловѣкомъ. Для Него не было и нѣтъ проклятыхъ вопросовъ, а есть только дѣло любви и разума, просвѣтленное вѣрой. Я знаю, въ вашемъ отечествѣ разрушительныя ученія давно уже волнуютъ молодежь! И такіе вожди, какъ этотъ заблудшій сынъ католической церкви,-- послѣдователи доктрины, идущей и отъ васъ, русскихъ.
   И, точно что вспомнивъ, отецъ Феликсъ спросилъ:
   -- Вы сами, если не ошибаюсь, сынъ очень крупнаго фабриканта? Скажите же мнѣ: вашъ рабочій, находитъ ли онъ въ крестьянской общинѣ гарантіи, къ которымъ взываетъ нашъ пролетарій?
   -- Не берусь рѣшить такой вопросъ,-- отвѣтилъ Фокинъ, немного сконфуженно.-- Я не славянофилъ и на общину не возлагаю особенно пылкихъ надеждъ. Впрочемъ... я, до сихъ поръ, не входилъ въ это... почему и не считаю себя компетентнымъ, даже и для теоретическихъ соображеній.
   -- Но, вѣдь, вамъ предстоитъ, вѣроятно, сдѣлаться патрономъ?
   -- Предстоитъ,-- глухо отвѣтилъ Фокинъ.
   -- А сколько у вашего отца рабочихъ?
   -- На двухъ фабрикахъ до десяти тысячъ человѣкъ -- мужчинъ и женщинъ.
   -- Десять тысячъ!
   -- Для меня это будетъ не малымъ бременемъ,-- вымолвилъ Фокинъ и задумался.-- Я не человѣкъ дѣла... и боюсь жизни.
   -- Безъ жизни, мой другъ, нѣтъ и знанія. Никто теперь не уйдетъ отъ того, что надвигается на современное человѣчество, никто!... Завидная доля тѣхъ, кто, какъ вы, просвѣтляя свой разумъ, готовятся этимъ и къ дѣлу любви и солидарности со всѣми нуждающимися и обремененными.
   Фокинъ сжался. Въ него впервые закралось подозрѣніе: не желаетъ ли этотъ іезуитъ повліять на него, какъ "directeur de conscience", пріобщить его -- "схизматика" -- къ лону римской церкви, привлекая его соціальною проповѣдью? И ему стало досадно, что ихъ разговоръ принялъ такой оборотъ, точно вдругъ изъ чистыхъ сферъ безстрастной и всевидящей науки его опустили въ какую-то яму, гдѣ копошатся ядовитые гады.
   

X.

   Въ Люксанбургскомъ саду Фокинъ присѣлъ на скамью той аллеи, что ведетъ къ воротамъ, противъ задняго фасада театра Одеонъ. Каштаны цвѣли, и ихъ запахъ чуялся въ воздухѣ. Мимо шли, взадъ и впередъ, гуляющіе или просто прохожіе. Дѣтскіе крики доносились сзади, съ лѣвой стороны, съ площадки, куда надо немного подняться въ сторону бульвара St. Michel.
   Фокинъ пришелъ сюда послѣ посѣщенія отца Феликса. Разговоръ съ іезуитомъ все еще не улегся въ его головѣ. Въ первый разъ передъ нимъ всталъ вопросъ: какъ онъ будетъ чувствовать, думать и поступать, когда станетъ хозяиномъ двухъ мануфактуръ -- вершителемъ судьбы нѣсколькихъ тысячъ рабочихъ? До сихъ поръ онъ не хотѣлъ останавливаться на этомъ -- не то что ужъ внутреннимъ чувствомъ, а даже мыслью. Почти никогда не смотрѣлъ онъ на себя какъ на будущаго милліонера. А когда и думалъ объ этомъ, то ему наслѣдство представлялось только въ видѣ состоянія, капитала въ деньгахъ и недвижимой собственности; а не какъ "дѣло", съ которымъ связанъ "проклятый" вопросъ труда и капитала.
   Развѣ онъ за тѣмъ пошелъ сегодня къ старичку, въ его келью? Вмѣсто чисто-научнаго вышелъ такой неожиданный разговоръ. Точно ему подмѣнили отца Феликса. И въ другой разъ не избѣжишь, пожалуй, той же темы.
   Взглядъ его ушелъ вдаль и остановился на красныхъ панталонахъ часового, на углу дворца. Маленькая фигура пѣхотинца, въ желтыхъ эполетахъ и въ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ, заставила его улыбнуться.
   "И вездѣ-то у этихъ французовъ торчатъ часовые"!...
   Онъ вспомнилъ, что на-дняхъ, по разсѣянности, ступилъ на дернъ съ той стороны этого самаго дворца, гдѣ стоитъ еще солдатикъ, и тотъ съ яростью бросился къ нему, чуть не схватилъ за шиворотъ. Это было наискосокъ мраморнаго памятника живописцу Делакруа.
   Поглядѣлъ онъ снова вверхъ по аллеѣ, вдругъ покраснѣлъ и тотчасъ же поднялся. Съ нему шла Иветта въ соломенной шляпѣ, съ высокимъ бѣлымъ перомъ и въ черной накидкѣ. Стеклярусъ блестѣлъ на плечахъ въ отдѣлкѣ мантильи. Она двигалась медленно подъ темно-краснымъ зонтикомъ, и въ теплой тѣни отъ шелка лицо ея, съ длинными прядями на ушахъ, отливало янтарной прозрачностью и чуть-чуть розовѣло.
   Фокина поразило изящество и благородство ея поступи и всего ея облика.
   Это могъ бы подумать, что это -- дѣвица изъ caboulot? Ему самому стало обидно за нее. Онъ не хотѣлъ какъ бы вѣрить собственнымъ глазамъ. Неужели онъ будетъ такъ бездушенъ, что не поможетъ ей выбраться на другую дорогу, гдѣ ее непремѣнно замѣтятъ, и, прежде всего, на сценѣ?
   Онъ рѣшительнымъ шагомъ пошелъ къ ней навстрѣчу. Иветта приближалась все такъ же медленно, съ опущенною головой. Его она издали не замѣтила.
   -- Mademoiselle Ivette!-- тихо окрикнулъ онъ и остановился.
   Въ эту минуту никто не проходилъ тутъ ни взадъ, ни впередъ.
   -- C'est vous? Bonjour!
   Она безъ жеманства и безъ всякой неловкости кивнула ему головой, но руки не подала.
   Ея тактъ сказывался и въ этомъ.
   Фокинъ первый взялъ ее за руку въ длинной черной перчаткѣ.
   -- Вы идете туда?
   Онъ указалъ рукой по направленію къ кафе, гдѣ она служила.
   -- Нѣтъ... Сегодня я свободна. C'est mon jour desortie,-- выговорила она дѣловымъ тономъ,-- Я свободна до девяти часовъ вечера. Я хочу взять омнибусъ... у Одеона. Мнѣ надо туда.
   И она провела рукой по воздуху.
   Не чувствуя никакой неловкости, Фокинъ взялъ ее прямо подъ руку,-- какъ дѣлаютъ французы, не по-мужски, а по-дамски,-- и повелъ ее вверхъ отъ аллеи на одну изъ площадокъ, гдѣ было больше тѣни.
   Иветта ласково взглядывала на него своими темно-синими глазами, но въ нихъ не было ничего вызывающаго. Она начинала понимать, что этотъ чудаковатый русскій оцѣниваетъ ее не такъ, какъ другіе.
   Они поднялись на площадку, вдоль которой, влѣво, шла узкая аллея. Ближайшая скамья была пуста.
   -- Вы не особенно торопитесь, Иветта?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ. У меня есть время.
   -- Если позволите, мы поѣдемъ вмѣстѣ, возьмемъ фіакръ, тамъ же, у Одеона.
   Его тонъ вызвалъ на ея красивый ротъ усмѣшку. Онъ слишкомъ ужъ съ ней деликатенъ, даже для русскаго. Но это ей льстило. Тутъ нѣтъ никакой обидной для нея игры, никакой злобной "blague"; это все серьезно.
   -- Вы тогда... точно разсердились? Помните?... Въ послѣдній разъ?
   -- Нѣтъ... Съ какой же стати?
   -- Вы нервны... да? А, должно быть, я васъ задѣла, не желая этого...
   Онъ прекрасно помнилъ, на что она намекала.
   -- Вы меня приняли за хвастуна?-- осторожно выговорилъ онъ и заглянулъ ей въ лицо, подъ красноватую тѣнь зонтика.
   -- Немного,-- обронила она и тихо разсмѣялась.
   -- Я не хвастунъ, Иветта, и готовъ повторить вамъ то, что сказалъ тогда.
   Сразу она ничего не отвѣтила.
   -- Я вамъ... такъ нравлюсь?-- спросила она, поведя по немъ боковой взглядъ изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ.
   И, не дожидаясь отвѣта, она выговорила, въ первый разъ такъ дурачливо, съ испанскимъ акцентомъ изъ одной оперетки:
   -- Mes intentions ne sont pas pures, mais elles sont sérieuses!... C'est èa, mon petit russe?
   -- Non, ce n'est pas èa,-- отвѣтилъ Фокинъ шутливо, но внутренно смущаясь.
   -- Alors?
   Иветта глядѣла на него во всѣ глаза. Ей пришла тутъ же мысль: не хочетъ ли этотъ русскій обращать ее въ вѣру Толстого или вербовать ее въ армію спасенія!
   -- Вы меня не знаете,-- свободнѣе заговорилъ Фокинъ, не ища словъ и не стараясь о томъ, чтобы произносить не по-московски,-- Вы привыкли имѣть дѣло только съ тѣми, кто приходитъ въ кафе съ извѣстною цѣлью.
   -- Dame! Que voulez-vous?!
   -- Развѣ я похожъ на нихъ? Но, впрочемъ,-- оговорился онъ,-- я и не требую, чтобы вы сейчасъ меня поняли. Надо познакомиться поближе... Только не такъ, какъ вы думаете...
   Конецъ фразы онъ договорилъ конфузливо. Но она уже ни въ чемъ недобромъ не подозрѣвала его.
   -- No ne demande pas mieux!-- вырвалось у ней теплою нотой.
   -- Будемъ пріятелями. Зайдите какъ-нибудь ко мнѣ... вы, вѣдь, свободны и по утрамъ?
   -- До трехъ только.
   -- А я встаю всегда въ семь.
   -- Вы въ гарни?-- спросила Иветта такимъ тономъ, точно она вдругъ на его глазахъ превратилась въ свѣтскую женщину.
   -- Нѣтъ, у меня квартира.
   -- Съ своей мебелью?
   -- Да... Въ двухъ шагахъ отсюда.
   -- Вы меня приглашаете?
   Вопросъ Иветты зазвучалъ насмѣшливо.
   -- Какъ угодно... Вы будете надо мной смѣяться,-- поспѣшилъ онъ добавить,-- но я не имѣю на васъ тѣхъ намѣреній, о которыхъ говорится въ опереткѣ.
   Глазами она спросила его: "Въ такомъ случаѣ, что же мы будемъ дѣлать у васъ на квартирѣ?"
   -- Вы очень умны... вы не сочтете меня фарсёромъ. Я не рисуюсь... а просто вы достойны интереса.
   Онъ еще разъ повторилъ:
   -- Digne d'intérêt.
   Иветта обернулась къ нему всѣмъ станомъ и протянула руку.
   -- No vous crois, jeune moscovite!
   Они оба поднялись со скамьи.
   -- Куда идти?-- спросила она тихо и весело.
   -- Моя квартира по ту сторону сада,-- возбужденно отвѣтилъ Фокинъ.
   

XI.

   Въ пяти шагахъ отъ своего дома Фокинъ подумалъ:
   "Привратникъ или его жена, но, вѣрно, торчатъ у себя и все увидятъ".
   До сихъ поръ къ нему не проникала ни одна женщина. Они сейчасъ же сообразятъ, какого рода "даму" онъ привелъ къ себѣ.
   Ложа ихъ помѣщалась по лѣвой рукѣ, въ проходѣ, а лѣстница, въ глубинѣ, поднималась справа.
   Онъ пропустилъ Иветту впередъ, быстро шепнувъ ей:
   -- L'escalier, au fond, à droite, entresol!
   Привратника не было дома, а жена его сидѣла у окна, выходящаго на дворъ, и что-то штопала. Оттуда она врядъ ли могла видѣть, кто прошелъ наверхъ. Это успокоило Фокина.
   Онъ догналъ Иветту на площадкѣ передъ дверью своей квартиры, завѣшанной восточною портьерой, съ двумя металлическими цѣпями.
   -- Très chic!-- обронила Иветта и поглядѣла на него съ новымъ выраженіемъ глазъ.
   Вѣроятно, она подумала: "Le jeune homme a des balles".
   Онъ тихо отперъ дверь американскимъ ключомъ и впустилъ ее. Передняя была отдѣлана такими же восточными портьерами, какъ и наружная дверь. По стѣнамъ висѣли японскія тарелки. Въ углу для тростей и зонтиковъ стоялъ японскій же фарфоровый цилиндрическій кувшинъ.
   Глаза Иветты опять выразительно обвели эту отдѣлку, не особенно оригинальную, но цѣнную.
   "Le petit moscovite" живетъ, несомнѣнно, какъ молодой человѣкъ, "qui а des balles".
   Изъ кабинета они прошли въ салончикъ. Тамъ Иветту сейчасъ же привлекла одна статуэтка, и она стала ее разбирать съ большимъ пониманіемъ.
   "У насъ ни одна барыня изъ дворянскаго общества такъ не сумѣетъ",-- подумалъ Фокинъ и спросилъ тутъ же, какъ ей вообще у него нравится.
   -- Очень мило!
   И, усмѣхнувшись на особый ладъ, она прибавила вполголоса:
   -- Видно, что здѣсь никогда не хозяйничала женщина... Правда?
   Ея тихій смѣхъ сообщился и ему.
   -- Никогда!-- отвѣтилъ онъ ей въ тонъ.
   Они присѣли вмѣстѣ на диванчикѣ. Фокину хотѣлось взять ее за талію, но онъ удержался.
   Зачѣмъ будетъ онъ опошлять ихъ отношенія? Въ ней то и привлекаетъ его, что она сохранила въ себѣ привлекательность интересной женщины, а не дѣвицы изъ "caboulot".
   -- Послушайте, Иветта,-- заговорилъ онъ.-- Такъ вы больше не считаете меня благёромъ?
   И онъ взглянулъ ей въ глаза, какъ за полчаса, въ Люксанбургскомъ саду.
   -- Нѣтъ, не считаю,-- серьезно отозвалась она, повернулась къ нему лицомъ и сѣла въ очень ловкую, интимную позу, немного наклонивъ голову.
   -- Только прошу васъ,-- продолжалъ Фокинъ, испытывая опять приступъ волненія,-- не думайте, что я имѣю на васъ виды.
   -- Вы, стало быть, набабъ?-- полушутливо спросила она.
   -- Не набабъ... вотъ видите, мнѣ неловко говорить объ этомъ. Мой отецъ богатый, даже очень богатый человѣкъ...
   -- Biche à millions?-- все еще полушутливо остановила она его.
   -- Да... особенно на французскія деньги.
   -- А сколько въ рублѣ франковъ?
   -- Два франка шестьдесятъ пять сантимовъ, по курсу.
   -- И у него много рублей?
   -- Много.
   -- И вамъ онъ ни въ чемъ не отказываетъ?
   -- Ни въ чемъ.
   Онъ понималъ, что она держится шутливаго тона боясь "être dupée" въ такомъ разговорѣ.
   -- Скажите, Иветта... съ тѣхъ поръ, какъ вы въ этомъ кафе,-- слово "caboulot" онъ не хотѣлъ употреблять,-- неужели никто изъ молодыхъ людей не говорилъ вамъ...
   -- Mes intentions ne sont pas pures?...
   -- Я васъ серьезно спрашиваю, Иветта?
   -- Говорили... какъ говорятъ такія вещи женщинамъ, вродѣ меня. Можетъ быть, я пропустила два-три хорошихъ случая... Но что мнѣ предлагали? Идти въ натурщицы или фигурантки въ театръ Шатле, или просто раздѣлить столъ и квартиру со студентомъ. Un collage! Но никто мнѣ не нравился, да я и боюсь увлеченія... Я уже вамъ говорила, кажется. Какой же это выборъ: фигурантка, натурщица! Такой же ничтожный заработокъ... а остальное все тоже...
   И она махнула рукой.
   -- А жить со студентомъ въ одной комнаткѣ гарни и цѣлый день бродить изъ одного кафе въ другое, ссориться, выносить выходки ревности, а то такъ и побои!... И за что? За мѣсто на постели и плохой обѣдъ въ гарготкѣ! C'est idiot!-- вырвалось у ней рѣзкой нотой.-- Ou plutôt,-- добавила она мягче,-- c'est bien triste!
   "Развѣ она не права?" -- подумалъ Фокинъ и взялъ ее за руку.
   -- А чѣмъ бы вы желали быть?
   Она не сразу отвѣтила.
   -- Вы хотите непремѣнно, чтобъ я мечтала съ вами вслухъ?
   -- Да, хочу.
   -- Извольте. Я, вѣдь, тоже не имѣю на васъ видовъ. Вы сынъ богача -- положимъ. Если я попрошу у васъ une somme ronde, вы не дадите мнѣ ее... на вздоръ. Вы захотите меня устроить, не правда ли? Я допускаю такой капризъ... Или лучше, потребность сдѣлать что-нибудь... не банальное.
   И помолчавъ она добавила:
   -- C'est si bon de pouvoir donner!
   -- Будемъ мечтать вслухъ!-- подсказалъ Фокинъ,-- Вы -- съ дипломомъ. Вы могли бы открыть школу.
   -- Съ моимъ прошедшимъ?-- строго остановила она его.-- Это невозможно.
   -- Но кто же узнаетъ?
   -- Все узнается, все... Да я и не чувствую въ себѣ никакой охоты учить, по призванію. Нѣтъ, Богъ съ ней, съ школой.
   -- Съ вашей наружностью и пріятной дикціей... почему не начать опять готовиться къ сценѣ?
   Иветта пристально поглядѣла на него.
   -- Non,-- рѣшительно выговорила она,-- je méprise le cabotinage.
   И по бокамъ ея рта легли двѣ складки горечи.
   -- Каждая воображаетъ, что она Сара! Таланта... настоящаго таланта я въ себѣ не чувствую. Чтобы пробиться, даже въ провинціи, надо точно также торговать собою,-- съ замѣтнымъ усиліемъ промолвила она и отвернула лицо.
   -- Что же остается... магазинъ цвѣточный или парфюмерный?
   -- Oh!-- перебила она.-- Une parfumerie!
   И она какъ бы пристыдила его взглядомъ. Онъ даже покраснѣлъ, вспомнивъ, сколько въ Парижѣ есть парфюмерій, прикрывающихъ вывѣскою совсѣмъ другую профессію.
   Ему случилось разъ, въ боковой улицѣ, около Итальянскаго бульвара, зайти въ такой магазинъ и купить кусокъ мыла. Двѣ продавщицы показались ему странными своимъ обращеніемъ съ покупателями, а вмѣсто мыла онъ дома нашелъ кусокъ дерева.
   -- Чтобы было совсѣмъ по мнѣ...
   Иветта не докончила. Раздался звонокъ. Фокинъ конфузливо вскочилъ съ дивана и пошелъ отворять.
   -- Une dépêche,-- подалъ ему телеграмму привратникъ въ дверь, приподнявъ свою бархатную скуфью.
   Фокинъ въ передней же вскрылъ маленькій голубой пакетикъ.
   "Votre père tombé malade... Désire vous voir".
   Подписана фамиліей управляющаго одною изъ мануфактуръ. Стало быть, отецъ заболѣлъ не въ Москвѣ, а на фабрикѣ.
   Въ смущеніи онъ присѣлъ въ кабинетѣ къ письменному столу. Иветта ждала.
   

XII.

   Фіакръ вползалъ по крутому подъему улицы, такой узкой, что было бы трудно повернуть экипажъ. Справа и слѣва мелькали огни въ лавкахъ и кабачкахъ. На тротуарахъ виднѣлся только рабочій людъ, увріеры въ фуражкахъ и блузахъ; женщины безъ шляпокъ, въ кофтахъ. Ребятишки играли тутъ же, и ихъ голоса врывались во внутренность кареты, откуда Фокинъ смотрѣлъ по сторонамъ, съ довольно тревожнымъ чувствомъ.
   Навѣрно, его фіакръ возбуждаетъ "сенсацію". Сюда въ экипажахъ не ѣздятъ. Да и онъ попенялъ на себя, что не отправился въ конкѣ, до ближайшей станціи остановокъ, и не пришелъ пѣшкомъ. Но онъ считалъ себя чрезвычайно неумѣлымъ по части отыскиванья домовъ вечеромъ. Кучеръ привезетъ прямо къ тому номеру, гдѣ помѣщается зала.
   Ему самому казалось страннымъ, что его тянуло на зовъ "разрывнаго" проповѣдника, который обращался къ представителямъ науки и литературы. Красный листокъ лежалъ у него въ боковомъ карманѣ.
   Депеша о болѣзни отца должна была погнать его изъ Парижа. Но на слѣдующій день онъ получилъ другую, составленную по-русски французскими буквами. Кое-какъ онъ разобралъ ее. Она была подана отъ имени его отца и въ ней говорилось, что ему совсѣмъ хорошо и онъ проситъ не безпокоиться. Депеша пришла изъ Москвы, стало быть, отецъ имѣлъ силы переѣхать изъ подгородней фабрики.
   Во всякомъ случаѣ онъ поѣдетъ домой въ концѣ мѣсяца, хотя ему, по его работамъ, и было бы полезно просидѣть въ Парижѣ до наступленія жаровъ. Если въ Москвѣ все будетъ идти по старому, онъ вернется сюда къ сентябрю.
   Наконецъ, карета остановилась передъ входомъ въ кабачокъ. Никакъ нельзя было подумать, что позади помѣщается зала, въ два этажа, съ галлереями, размѣромъ съ добрую церковь.
   Фокинъ спросилъ у хозяина, стоявшаго за прилавкомъ, какъ пройти. Тотъ указалъ ему на узкій коридоръ, черезъ него проникаютъ на площадку, гдѣ между двумя дверьми пріютилась будочка съ кассой.
   За входъ взимали пятьдесятъ сантимовъ.
   Онъ взялъ вправо и какъ только вошелъ въ залу, сейчасъ же очутился въ толпѣ. Только у самаго входа можно еще было кое-какъ двигаться.
   И внизу, и по галлереямъ все было усыпано темными фигурами. Въ залѣ стоялъ полусвѣтъ отъ матовыхъ колпаковъ нѣсколькихъ лампъ. Спертый воздухъ, полный человѣческихъ испареній, ударилъ Фокину въ голову. При его близорукости, онъ и въ pince-nez не могъ разглядѣть отчетливо, изъ кого состоитъ эта публика. Около него, между колоннами и ближе ко входнымъ дверямъ, онъ не замѣчалъ настоящихъ увріеровъ. Было не мало молодыхъ женщинъ, похожихъ не на работницъ, а скорѣе на курсистокъ. Мужчины смотрѣли тоже тѣмъ, что у насъ зовется "интеллигенціей". Студентовъ въ беретахъ почти что не было.
   Что-то жуткое сейчасъ же заговорило въ Фокинѣ. Точно онъ очутился, сто слишкомъ лѣтъ назадъ, въ одномъ изъ клубовъ первой революціи. Эта зала, съ деревянными колоннами, похожая на огромный сарай, давала чувство эпохи террора. И головы похожи были на якобинскія, только тутъ пахло совсѣмъ не фанатизмомъ государственнаго единства, а напротивъ,-- низверженіемъ всѣхъ устоевъ, изъ-за которыхъ Парижъ переживалъ дни якобинскаго террора.
   Изъ глубины, съ высокаго помоста, также плохо освѣщеннаго, доходилъ до него одинъ голосъ.
   Голосъ этотъ лился нескончаемой лентой,-- высокій, пѣвучій, съ переливами и возгласами, какіе Фокину случалось слышать въ католическихъ церквахъ.
   Онъ сейчасъ же вспомнилъ, что ему говорилъ про этого вожака отецъ Феликсъ. Да, такое краснорѣчіе долженъ имѣть бывшій семинаристъ. И Фокину издали представлялась худая фигура не въ черномъ сюртукѣ, въ какомъ ораторъ былъ на самомъ дѣлѣ, а въ сутанѣ и даже въ кисейной рубашкѣ проповѣдниковъ и въ многогранной шапкѣ.
   Между низенькой каѳедрой и столомъ, гдѣ сидѣли трое членовъ бюро, ораторъ ходилъ взадъ и впередъ, вскидывалъ своими длинными руками или дѣлалъ ими характерные жесты книзу, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ кончалъ тираду и считалъ свои доводы неопровержимыми.
   Слова и фразы текли и текли, безъ малѣйшей задержки, точно заученный урокъ; но произносилъ онъ его все съ тѣмъ же пыломъ, то поднимая тонъ, то немного опуская, безъ усталости и замѣтнаго напряженія.
   Зала, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, подхватывала разныя "словечки", смѣялась и гоготала или хлопала.
   И вотъ эта-то приправа его краснорѣчія и то, какъ она принималась залой, всего сильнѣе дѣйствовали на Фокина.
   Онъ еще не воображалъ, чтобы въ этомъ самомъ Парижѣ, гдѣ онъ уходитъ въ безстрастную обитель науки, съ такимъ чувствомъ чего-то незыблемаго и вѣчнаго,-- до такой степени расшатано все, за что держится "общеміровая гражданственность". Да, не то, что ораторъ доказывалъ, смущало его -- онъ предвидѣлъ какими приблизительно доводами будетъ тотъ громить современное общество,-- а то, какъ спокойно-презрительныя прозвища, клички, остроты и прибаутки звучали безповоротными приговорами надо всѣмъ, что до сихъ поръ признавалось культурнымъ человѣчествомъ.
   Вотъ что было дѣйствительно страшно! Впервые овладѣвало имъ чувство, похожее на то, когда взберешься на крутую гору и внезапно передъ тобой обрывъ зіяетъ черною дырой.
   А голосъ бывшаго семинариста все звенѣлъ и пронизывалъ насквозь. Отчетливо, фразу за фразой, Фокинъ воспринималъ въ себя цѣлый потокъ его обличеній. Это -- не комедія, не чтеніе роли, не рѣчь, произносимая по заказу! Слышится что-то упорное и восторженное,-- такой человѣкъ пойдетъ на плаху и на костеръ за свою вѣру.
   Чего-нибудь совсѣмъ новаго и разительнаго въ его обличеніяхъ Фокинъ не слышалъ, но онъ не находилъ тотчасъ же, въ своей головѣ, ничего побѣдоноснаго и въ опроверженіе этого проповѣдника всеобщей "ликвидаціи". Одно онъ чувствовалъ,-- разъ въ массу проникли такія идеи, и она вбираетъ ихъ всѣмъ своимъ. "естествомъ", нельзя закрывать глаза и прятать голову; надо смотрѣть въ лицо надвигающейся катастрофы.
   И вдругъ голосъ оборвался на высокой нотѣ -- фальцетомъ. Зала загрохотала, и волны криковъ и рукоплесканій прошлись и внизу, и по галлереямъ.
   Онъ хотѣлъ было броситься къ двери, но вспомнилъ, что будутъ еще пренія.
   

XIII.

   Фокинъ все шелъ, захваченный своими мыслями, полный неизвѣданнаго имъ настроенія души.
   Не замѣчая куда идетъ, онъ очутился на мосту и увидалъ на темномъ пологѣ неба башни Notre-Dame. Ночь была тихая и звѣздная, утромъ шелъ дождь и въ воздухѣ носился свѣжій вѣтерокъ. Изъ-за длинныхъ облаковъ выглядывала луна.
   На ту сторону рѣки онъ совсѣмъ и не сбирался; поворачивать назадъ ему не захотѣлось. Онъ дошелъ до площадки, передъ порталомъ собора, и присѣлъ на скамью, около фонарнаго столба.
   Въ ушахъ у него еще гудѣли крики залы, откуда онъ убѣжалъ, не дождавшись конца преній.
   Хороши "пренія"! Кто входилъ на эстраду и начиналъ говорить противъ того, что фанатиками считается святою истиной, тому сейчасъ же кричали, что онъ пошлякъ, шпіонъ, защитникъ гнусной тиранніи государства и буржуазнаго общества. Одинъ оказался побойчѣе и началъ огрызаться. Тогда на эстраду вскочили нѣсколько молодцовъ и стали тащить его оттуда. Вышла драка. Въ залѣ нашлись сторонники у этого оппонента, и дѣло грозило перейти въ общую свалку.
   Фокинъ ринулся въ дверь, не изъ трусости, а охваченный негодующимъ чувствомъ.
   Теперь оно въ немъ улеглось. Но вся эта сходка еще владѣла имъ. Онъ не могъ уйти отъ цѣлой вереницы вопросовъ. Прежняя почва ускользала у него изъ-подъ ногъ...
   Да, надвигается на весь цивилизованный міръ орда "новыхъ варваровъ",-- онъ вспомнилъ выраженіе изъ разговора съ отцомъ; Феликсомъ,-- и орда эта ждетъ только сигнала, чтобы ринуться. А7 чѣмъ съ ней бороться? Неужели нечѣмъ, кромѣ сабель, ружей и пушекъ?
   Вотъ эти свалки и дѣлаютъ исторію, а не архивная пыль, любезная его сердцу. Развѣ когда-нибудь замирала борьба между сытыми и голодными, власть имущими и безправными?
   Онъ долго смотрѣлъ на порталъ и башни средневѣковой базилики. Никогда онъ не видалъ ее въ такомъ освѣщеніи. Никогда эта церковь и не говорила такъ его чувству историка.
   И въ его воображеніи всплывали лица, созданныя поэтомъ: король-централизаторъ, ханжа и палачъ, его опричники, его враги-вассалы, архидьяконъ Клодъ Фролло, Квазимодо, Эсмеральда, la cour des miracles, нищіе, висѣльники, заманивающіе кавалеровъ и буржуа въ свои логовища, студенты, клерки и народъ съ его вѣчными аппетитами и глухимъ броженіемъ разрушительныхъ инстинктовъ...
   И тогда власть прибирала къ своимъ лапамъ этотъ "демосъ", безъ котораго у исторіи нѣтъ главнаго строительнаго матеріала, камней, кирпичей и цемента. Теперь враги общества: одни взываютъ къ всесильному государству, уравнителю всѣхъ земныхъ благъ; а другіе -- къ полному уничтоженію всего, что -- не полная свобода личности. Эти "варвары" -- самые новые. Они ополчаются на всѣхъ и на все. Для нихъ нѣтъ спасенія внѣ полнаго погрома.
   И все это исторія-настоящая, трепетная, многообразная, полная красокъ, съ предвкусіемъ зарева, грохота взрывовъ и потоковъ крови.
   Онъ живетъ посреди этой исторіи, въ самомъ ея водоворотѣ и можетъ наблюдать, записывать, вникать, предвидѣть -- гораздо вѣрнѣе и успѣшнѣе, чѣмъ когда онъ стряхиваетъ пыль съ фоліантовъ, объясняя темныя мѣста сомнительныхъ писателей, въ для всякой записи монаха или досужаго строчилы потому только, что тотъ жилъ пятьсотъ лѣтъ назадъ.
   Глаза его перешли къ фасаду казеннаго зданія, гдѣ половина оконъ не были освѣщены. Онъ сообразилъ, что это -- полицейская префектура.
   Въ прошломъ году онъ отправлялся туда за одной справкой и былъ принятъ шефомъ муниципальной полиціи. И ждалъ онъ своей очереди въ маленькой комнатѣ съ окнами прямо противъ портала Парижской Богоматери. Оттуда вся обширная площадка съ асфальтомъ лежала передъ нимъ, точно огромный подносъ, и онъ еще удивился тогда, какъ мало было тутъ уличнаго движенія.
   Мысль его перешла къ "полиціи нравовъ". Шефъ, принимавшій его, былъ и начальникомъ того бюро, которое вѣдаетъ міромъ явной и тайной проституціи.
   Онъ тотчасъ же подумалъ объ Иветтѣ. Очень можетъ быть, что она была извѣстна агентамъ и ее заставляли взять "билетъ", изловивъ ее въ какомъ-нибудь ночномъ гарни, и возили сюда въ желтой каретѣ, въ "depot".
   Еслибъ Иветта попала съ нимъ сегодня въ ту залу съ деревянными галлереями, она не возмутилась бы ничѣмъ изъ того, что говорилъ проповѣдникъ всеобщаго разрушенія. Она, небось, знаетъ, какъ хваленое "общество" выбрасываетъ на мостовую сотни и тысячи такихъ же неудачницъ?!
   А чѣмъ она хуже тѣхъ яко бы честныхъ франтихъ, что бѣгаютъ къ моднымъ лекторамъ Сорбонны?
   Его мысль попала точно въ желѣзную клѣтку и билась въ ней. Нужды нѣтъ, что онъ лично не виноватъ въ судьбѣ цѣлаго міра обездоленныхъ, ждущихъ только момента, чтобы прорвать всѣ плотины. Не виноватъ?! Но онъ сынъ милліонера-хозяина. Отецъ можетъ умереть не сегодня-завтра, и вотъ онъ самъ -- во главѣ огромнаго дѣла, гдѣ тысячи живыхъ существъ -- мужчинъ, женщинъ и дѣтей -- день и ночь копошатся у машинъ и гдѣ человѣкъ -- ничто, а все -- штука миткаля!
   Вернется онъ домой,-- тамъ можетъ его ждать депеша о скоропостижной смерти отца. Жизнь схватитъ его и стряхнетъ съ его лица архивную пыль. Онъ не уйдетъ отъ нея, если въ немъ книги и рукописи не выѣли души.
   И онъ самъ долженъ будетъ "дѣлать исторію", какъ дѣлаютъ ее всѣ, кому хочется дышать и наслаждаться законными дарами жизни.
   Что-то забродило въ немъ новое и не оставитъ его въ покоѣ.
   Разрушителемъ онъ не хочетъ и не можетъ быть. Онъ слишкомъ преданъ идеѣ "научнаго закона". Но отъ жизни не уйдешь!
   "Не уйдешь!" -- повторилъ онъ, глубоко задумавшись.
   Грузные шаги заставили его поднять голову. Мимо него, шагахъ въ пяти, прошли два полицейскихъ въ короткихъ мантильяхъ, и косо поглядѣли на него.
   Кругомъ было совсѣмъ безлюдно. Всего одинъ фіакръ стоялъ въ отдаленіи, и его два фонаря смотрѣли въ темнотѣ, какъ глаза филина.
   Фокинъ поднялся. Онъ немного продрогъ. Поглядѣлъ онъ въ сторону набережной и почему-то ему припомнилось, что недалеко отсюда и знаменитая Morgue, гдѣ столько Иветтъ лежало въ мертвецкой, ожидая тѣхъ, кто захочетъ признать ихъ обезображенные трупы.
   Неужели она такъ сжилась со своимъ заработкомъ, что ей уже не кинуться въ воду и не попасть въ мертвецкую?
   -- Cocher!-- разбудилъ онъ кучера.-- Au Luxembourg!
   Его потянуло въ caboulot Иветты.
   

XIV.

   Сквозь щели ставней врывались въ спальню веселыя полосы свѣта.
   Фокинъ лежалъ въ постели подъ балдахиномъ, широкой и низкой, какія дѣлаются теперь въ Парижѣ, обитой свѣтлой матеріей съ разводами.
   Онъ давно уже проснулся; но сегодня благоразумнѣе будетъ остаться въ постели. Только что онъ измѣрилъ себѣ температуру: тридцать семь двѣ десятыхъ.
   Четвертый день у него -- родъ инфлюэнцы съ болями въ спинѣ. Докторъ боится осложненія въ сторону почекъ. И въ легкихъ -- хрипы. Ничего нѣтъ легче, какъ переходъ къ пневмоніи. Въ Парижѣ это очень часто бываетъ, и не съ одними стариками.
   Не любитъ онъ валяться. И всегда допытывается у самого себя, какъ онъ могъ схватить нездоровье.
   Но, на этотъ разъ, онъ зналъ, гдѣ простудился. Въ ту ночь, когда ѣздилъ туда, въ залу съ деревянными галлереями. Отъ страшной духоты онъ былъ въ сильной испаринѣ и, выйдя, распахнулъ пальто и такъ шелъ, поглощенный своими мыслями, очутился на мосту, а потомъ на площадкѣ передъ Notre-Dame, гдѣ сидѣлъ -- все также разстегнутый -- на скамьѣ и, вѣроятно, больше часа.
   На другой же день онъ проснулся съ тяжелою головой, жаромъ и характерною болью въ затылкѣ. Онъ сейчасъ же узналъ инфлюэнцу; черезъ нее онъ уже проходилъ въ Москвѣ.
   По натурѣ онъ былъ мнителенъ. Инфлюэнца -- "подлая" болѣзнь. Она можетъ "до всего довести" и не такіе жидкіе организмы, какъ у него.
   Ему сейчасъ же припомнилась болѣзнь ихъ годового доктора -- здоровяка. Когда онъ уѣзжалъ въ Парижъ, два года назадъ, тотъ поражалъ всѣхъ своимъ богатырскимъ складомъ, румяными щеками, зычнымъ голосомъ и заразительною веселостью. И совершенно случайно, въ разговорѣ, онъ узналъ, что докторъ умеръ еще въ маѣ. Изъ дому ему ничего не писали,-- не хотѣли огорчать или пугать. Отецъ и мать боялись покойниковъ и всего, что отзывается смертью.
   Впервые эта боязнь прошлась и по немъ холодящею струей. И онъ, "заднимъ числомъ", испугался. У него тоже была инфлюэнца и могла унести его.
   Жутко ему стало и третьяго дня ночью, когда онъ, безъ сна, лежалъ въ жару, съ ломомъ въ спинѣ и въ ногахъ.
   Никогда до того не думалъ онъ, что его жизнь нужна для чего-нибудь. А тутъ первый вопросъ былъ: какъ же это онъ такъ рано умретъ? Вѣдь онъ можетъ оказаться нужнымъ. Для кого и для чего?...
   Для науки? Такой самолюбивой мысли ему не пришло. Онъ былъ ей преданъ, но какъ "безвѣстный бенедиктинецъ". Не для науки, а для того "дѣла", которое попадетъ въ его руки, какъ наслѣдника своего отца.
   И не "дѣло" само по себѣ, не мануфактуры, не штука миткаля, не тѣ свободные капиталы, которые лежатъ у отца въ банкахъ, не нажива или хозяйское тщеславное чувство силы или почета. Дѣло, какъ нѣчто, связанное съ судьбой нѣсколькихъ тысячъ рабочихъ...
   Прежде онъ никогда объ этомъ не думалъ. Заниматься "дѣломъ" онъ, конечно, не сталъ бы. Пускай идетъ, какъ шло. И еще лучше -- образовать паевое товарищество и продать свои паи. А тутъ вотъ захотѣлось жить прежде всего потому, что на немъ лежитъ какой-то "долгъ".
   Это его удивило. Вчера, когда ему стало полегче, онъ уже больше не боялся за исходъ болѣзни; но опять сталъ думать о Москвѣ, о здоровьѣ отца, о матери, вспоминать домъ въ Москвѣ и усадьбу съ сосновымъ боромъ около мануфактуры, и фабричное зданіе, какъ оно ночью свѣтится безчисленными окнами; а машина грохочетъ, какъ морской прибой, и темныя фигуры рабочей смѣны гуськомъ и группами пробираются ко входу, послѣ гулкаго, плачущаго воя, похожаго на пароходный свистокъ, какой завели теперь на Волгѣ.
   Сегодня онъ встанетъ попозднѣе, если разрѣшитъ докторъ. Читать тотъ, пожалуй, не позволитъ. Какая тоска валяться въ постели или на кушеткѣ!...
   Изъ кухни доносится звукъ посуды; это жена привратника готовитъ ему какую-то "potion", въ большой чашкѣ,-- вѣроятно, безвкуснѣйшее лѣкарственное питье. Ни чаю, ни кофе она ему не даетъ. Эта "ma-me Thomas" -- очень важная особа и надо ее слушаться. Она выражается отборнымъ языкомъ, потому что постоянно читаетъ газеты и даже литературные журналы, какіе получаютъ жильцы.
   Какъ же ему скрасить одиночество? Никого у него нѣтъ по близости, въ Латинскомъ кварталѣ, да и на правомъ берегу Сены. Развѣ послать за тѣмъ французомъ, что вернулся изъ Россіи. Онъ не записалъ его адреса.
   Съ Иветтой онъ не видался съ той ночи, какъ простудился и отъ Notre-Dame поѣхалъ къ ней въ кафе. Она не знаетъ, что онъ боленъ. Ему хотѣлось вчера послать ей записку; но онъ воздержался,-- точно онъ желаетъ "учесть" впередъ уходомъ за собой то, что онъ можетъ для нея сдѣлать.
   Но ихъ разговоръ, тогда, въ его квартирѣ, былъ прерванъ приходомъ депеши о болѣзни отца. И въ кафе, ночью, онъ просидѣлъ не долго. Она должна была "занимать" другого гостя. Это стѣсняло ее въ его присутствіи. И ему стало за нее больно. "Проводить" ее домой, послѣ часа ночи, она ему не предложила, да онъ и самъ къ этому не стремился.
   Онъ и теперь готовъ устроить ея судьбу; но хочетъ сдѣлать это, какъ настоящій джентльменъ, не унижая ни ея, ни себя.
   Его холостая жизнь -- такъ суха и одинока, по его же винѣ. А развѣ онъ ненавистникъ женщинъ? Онъ только сторонится отъ нихъ, больше отъ крайняго самолюбія и щепетильности, а также изъ страха нарушить свой режимъ "научнаго труженика", чтобы ничто не мѣшало ему жить по строгой программѣ, ничѣмъ не волноваться.
   Въ коридорчикѣ раздались грузные шаги.
   Дверь, задрапированная портьерой, пріотворилась, и madame Thomas внесла на подносѣ чашку лѣкарственнаго питья -- въ чернемъ чепцѣ и сѣромъ люстриновомъ платьѣ, съ шелковымъ передникомъ. Жена привратника двигалась медленно и важно -- высокая, плотная, съ усиками смуглаго, мужеподобнаго лица.
   Фокинъ немного ее побаивался и говорилъ съ ней, точно она не прислуга, а гостья.
   -- Il faut prendre cela. C'est apéritif!-- выговорила значительно madame Тома подходя къ ночному столику.
   -- Apéritif?-- повторилъ Фокинъ кротко, но съ невольной гримасой.
   -- Oui, môssieur -- произнесла привратница, совершенно такъ, какъ въ "Comédie Franèaise" произносятъ слово "monsieur" въ комедіяхъ Мольера.
   Надо было слушаться. Этой внушительной особѣ съ дикціей матроны ему совѣстно будетъ отдать записку къ Иветтѣ, чтобы она послала съ коммиссіонеромъ, да и написать-то записку надо будетъ тайкомъ. Она не позволитъ ему "утомлять себя".
   На квартирѣ Иветты онъ не былъ и адресъ забылъ; не былъ даже увѣренъ, дала ли она ему свою карточку, что другая бы сдѣлала давнымъ-давно.
   Стало-быть, записка будетъ ждать ее въ кафе, куда она является послѣ завтрака. Если сегодня не ея свободный день, она должна оставаться до поздней ночи и можетъ придти только завтра.
   -- Il faut boire tout!
   Питье казалось ему очень противнымъ; но онъ допилъ, испытывая на себѣ авторитетный взглядъ привратницы.
   Въ передней позвонили. Мадамъ Тома не торопилась отворять.
   -- Môssieur ne reèoit pas?-- строго спросила она.
   -- Oui, oui!-- обрадованно приказалъ Фокинъ.
   

XV.

   Спина мадамъ Тома повернулась къ двери. Фокинъ облегченно вздохнулъ.
   Посрединѣ спальни, лицомъ къ нему, стояла Иветта. Привратница, съ видимымъ неудовольствіемъ, впустила ее, когда онъ приказалъ ей принять гостью.
   Въ полусвѣтѣ комнаты обликъ Иветты выступалъ красивымъ оваломъ, съ пепельными прядями волосъ и огромными глазами. Она почти сконфуженно улыбалась.
   -- Простите,-- выговорила она вполголоса,-- вы нездоровы. Я думала, что вы не хотите больше меня видѣть.
   Взглядомъ она намекала на ту ночь, когда онъ пріѣхалъ для нея и нашелъ ее въ исполненіи ея "служебныхъ обязанностей" съ пьяненькимъ студентомъ.
   -- Я очень радъ,-- заговорилъ оживленно Фокинъ и сѣлъ въ постели, закрывъ себя одѣяломъ до подъ мышекъ.-- Благодарю. Я даже хотѣлъ просить васъ зайти.
   -- Vrai?-- радостно кинула она и смѣлѣе стала подходить къ нему.
   -- Вы знаете... у меня инфлуэнца... не подходите близко. Можете заразиться.
   -- О! я не боюсь.
   Она присѣла на табуретъ, въ проходѣ между кроватью и стѣной.
   -- Вамъ лучше?-- спросила Иветта.
   Въ тонѣ ея все еще слышалась нотка сомнѣнія насчетъ того, какъ онъ къ ней относится.
   -- Теперь лучше... Я боялся въ первые два дня... за легкія или почки.
   -- Да, это коварная болѣзнь,-- выговорила Иветта, сдвинувъ слегка брови.
   -- Сегодня вы свободны?
   -- Только до трехъ... какъ всегда. Но я могу и не пойти. Если вы позволите -- я останусь... буду вамъ читать. Я хорошо читаю.
   Въ тонѣ ея слышались совсѣмъ новыя ноты. Голосъ сталъ звучать ласковъе. Она не заискивала въ немъ такъ, чтобы было непріятно за нее, но давала чувствовать, что она хоть сейчасъ броситъ противное "caboulot"...
   "Когда я исполню то, что обѣщалъ ей" -- думалъ Фокинъ, и ему захотѣлось сейчасъ же покончить съ этимъ.
   -- Да, я думалъ попросить васъ къ себѣ,-- возбужденнѣе заговорилъ онъ,-- Не для того, чтобы быть моей сидѣлкой.
   -- Почему же нѣтъ?-- подсказала Иветта.
   -- Нѣтъ, не за этимъ. А я хочу серьезно поговорить о вашей судьбѣ. Тогда нашъ разговоръ былъ прерванъ.
   -- Вашему отцу лучше, не правда ли? Вы не поѣдете въ Москву?
   -- Онъ совсѣмъ оправился. Я поѣду, быть-можетъ, но позднѣе. Значитъ, вы не торопитесь, Иветта? Хотите здѣсь позавтракать?
   -- Я еще не голодна. Только хорошо ли, что вы много говорите?
   -- Ничего. У меня температура почти нормальная.
   Говорить съ нею ему было сегодня особенно пріятно. Она ему нравилась "за-ново". На ней было то самое платье, скроенное дѣтской блузой, въ которомъ онъ увидалъ ее въ первый разъ, въ кафе. Но та Иветта точно не существовала для него. Поскорѣе надо дать ей возможность бросить "caboulot". Надо это сдѣлать на-дняхъ, какъ только онъ оправится и будетъ выходить изъ дому.
   -- Послушайте, Иветта,-- началъ онъ уже болѣе дѣловымъ тономъ.-- Вы тогда не успѣли досказать... Такъ чегоже бы вы желали?
   Она вскинула на него глаза, и щеки ея стали розовѣть.
   -- Сказать вамъ... о чемъ я всегда мечтала?
   -- Скажите, скажите!
   -- Кабинетъ для чтенія на хорошемъ мѣстѣ. Свѣтлая зала. Много иностранныхъ журналовъ. И русскія газеты также... Всѣ новыя книги... Можно самой читать сколько хочешь. И главное -- никого не эксплуатируешь. Нѣтъ мастерицъ и ученицъ. Одну помощницу. Назначить ей порядочное жалованье.
   Она опустила свои густыя рѣсницы, продолжая мечтать вслухъ.
   Фокинъ слушалъ. Идея удачная, но вѣдь ея "clientèle" кабинета для чтенія составятъ исключительно мужчины. И, разумѣется, такая хозяйка будетъ служить приманкой.
   Онъ вдругъ вспомнилъ, что одинъ москвичъ -- большой пошлякъ, надоѣдавшій ему въ прошломъ году -- разсказывалъ, какъ онъ зашелъ, гдѣ-то около Биржи, въ книжный магазинъ, и хозяйка, съ двумя ея приказчицами, оказались тайными проститутками -- все равно, что въ той парфюмеріи, гдѣ ему самому продали "чурку" вмѣсто куска мыла.
   Это прошлось холодящей струей по его душѣ.
   -- И сколько же такой кабинетъ будетъ стоить?
   -- Если по случаю... Я не знаю, право... тысячъ десять франковъ, съ разсрочкой платежа,-- выговорила Иветта, замѣтно смущенная.
   -- Скажемъ двадцать тысячъ.
   -- О, столько не будетъ стоить! За такія деньги можно имѣть очень большую библіотеку... Я объ этомъ не мечтаю. Даже за пять тысячъ можно устроиться.
   -- И жить доходомъ?-- спросилъ Фокинъ.
   -- Конечно!-- вырвался возгласъ Иветты.-- Я увѣрена, что у меня пойдетъ дѣло. Для него я создана. Дѣло простое и чистое.
   Почему-то, тутъ только Фокинъ, впервые, вспомнилъ, какъ Иветта была брошена тѣмъ "каботиномъ" -- мелкимъ актеромъ, который увлекъ ее. Кажется, она намекала на ребенка.
   -- Извините,-- началъ онъ другимъ тономъ.-- Вы позволите одинъ нескромный вопросъ?
   -- Все, что хотите. Какіе же могутъ быть нескромные вопросы? Вы знаете мое прошлое. Я ничего не скрывала и не выдумывала. Хвалиться нечѣмъ,-- добавила она съ усмѣшкой.
   -- Когда тотъ актеръ, про котораго вы мнѣ разсказывали, бросилъ васъ... развѣ вы не собирались быть матерью?
   -- Да, ребенокъ родился два мѣсяца спустя.
   -- И онъ живъ?
   -- Живъ.
   -- Живетъ съ вами?
   -- Нѣтъ... въ деревнѣ. Развѣ я могу держать его здѣсь, при себѣ?
   -- Это мальчикъ?
   -- Дѣвочка... Ей уже пять лѣтъ.
   Она не договорила и отвернула голову. Ему стало совѣстно, точно ее допрашиваетъ.
   -- Иветта,-- окликнулъ онъ ее,-- вамъ тяжело вспоминать все это... Я вѣрю всему, что вы говорите.
   -- Если это и правда,-- остановила она его,-- почему же вы выбираете меня и хотите устроить мою судьбу? Именно мою? Вѣдь, есть въ Парижѣ сотни и тысячи дѣвушекъ совсѣмъ честныхъ. И онѣ голодаютъ -- буквально голодаютъ или еле дышатъ, въ чахоткѣ, съ заработкомъ въ тридцать су? Развѣ я лучше ихъ?
   Она встала и, подойдя къ борту кровати, глядѣла на него блѣдная, съ влажными глазами.
   -- Вы меня не хотите сдѣлать вашей... любовницей,-- продолжала она сильно и задушевно.-- Вы не покупаете меня. Это прекрасный поступокъ. Но почему же я, а не тысячи другихъ, лучше меня? Вы, вѣдь, читали какъ-то въ газетахъ, что одна русская студентка... отравилась?... Не выдержала голода. Вы слышите -- голода?
   Фокинъ сильно покраснѣлъ. Онъ былъ тогда здѣсь и читалъ въ газетахъ. А развѣ это извѣстіе настолько поразило его, чтобы вызвать желаніе что-нибудь сдѣлать для такихъ русскихъ дѣвушекъ, застигнутыхъ бѣдой, обреченныхъ на голодную смерть?...
   Но онъ не разсердился на Иветту. Въ ней это искренній порывъ, а не рисовка, не разсчетъ тронуть его благородствомъ своихъ чувствъ. Онъ сдѣлаетъ то, что обѣщалъ, обезпечитъ и ее, и участь ея ребенка. Спасибо ей и за то, что она напомнила ему о самоубійствѣ той русской студентки.
   -- Môssieur le docteur!-- важно доложила превратница, растворивъ дверь.
   

XVI.

   Фіакръ везъ Фокина къ "Площади Согласія" по Rue Royale.
   Въ открытомъ экипажѣ онъ сидѣлъ, съежившись въ углу, съ ногами, покрытыми плодомъ. А утро было теплое и радостное. На Rue Royale шла уже несмолкаемая ѣзда взадъ и впередъ.
   Но ему еще не совсѣмъ здоровилось. Онъ знаетъ, что къ вечеру температура поднимется.
   Со дня на день откладываетъ онъ свой отъѣздъ въ Россію. И не рѣшается. А тамъ его ждутъ. Теперь -- онъ "хозяинъ".
   Въ тотъ разъ, по уходѣ доктора, такъ черезъ полчаса, мадамъ Тома подала ему депешу. Онъ попросилъ Иветту подойти къ свѣту и прочесть.
   Отецъ скончался, и его спрашивали: дожидаться ли его пріѣзда или хоронить? Онъ хотѣлъ отвѣтить -- "дожидаться", но ему сдѣлалось дурно. Когда онъ пришелъ въ себя, то попросилъ Иветту отвѣтить, чтобы не ждали. Онъ не могъ отвѣчать, что выѣдетъ черезъ два дня,-- насколько времени затянется болѣзнь.
   Вѣсть потрясла его сильнѣе, чѣмъ, быть можетъ, онъ и самъ ожидалъ. Ночью онъ бредилъ и метался. Пригласили сидѣлку. Иветта заходила каждый день и, при ней, онъ чувствовалъ себя лучше. Такъ протянулась цѣлая недѣля. Изъ Москвы было нѣсколько телеграммъ,-- отца похоронили днемъ позднѣе обыкновеннаго. Пришло письмо и отъ матери -- нѣсколько строкъ, видимо написанныхъ въ большомъ душевномъ разстройствѣ. Завѣдующій "амбаромъ" въ Москвѣ, главное довѣренное лицо, дѣловымъ тономъ извѣстилъ его, что завѣщаніе Кузьмы Захаровича будетъ вскрыто по его пріѣздѣ въ Москву; но, насколько ему извѣстны распоряженія покойнаго -- обѣ мануфактуры завѣщаны ему, а капиталъ раздѣленъ между имъ и матерью, причемъ онъ получаетъ двѣ трети. Этотъ капиталъ завѣдующій амбаромъ опредѣлилъ въ шесть милліоновъ
   Ко всему этому онъ оставался равнодушнымъ. Его сильно потянуло къ матери, и онъ каждый день сталъ слать ей депеши, увѣряя, что долженъ скоро оправиться и тогда тотчасъ же поѣдетъ въ Москву.
   Сегодня первый его выѣздъ. Докторъ разрѣшилъ. Фокинъ не сказалъ, что онъ поѣдетъ служить паннихиду въ Rue Daru, заказанную наканунѣ.
   Въ церкви, во время службы, онъ тихо плакалъ. Его нервы не выдерживали минорныхъ возгласовъ дьякона и погребальныхъ напѣвовъ. Никогда еще онъ не чувствовалъ такъ своего одиночества въ этомъ Парижѣ. И упреки себѣ зазвучали горькими потами.
   Еслибъ не его скаредное себялюбіе, онъ долженъ былъ бы тогда, получивъ депешу о томъ, что внезапно заболѣлъ отецъ, тотчасъ же сѣсть въ вагонъ. По крайней мѣрѣ, онъ засталъ бы отца въ живыхъ, и при немъ бы онъ скончался. И мать не была бы одна, въ такіе минуты. Какъ будто онъ не зналъ, что мать тоскуетъ по немъ? А онъ, цѣлыми годами, забывалъ о ней. Все изъ-за "культа науки" -- точно будто и въ самомъ дѣлѣ онъ призванъ изумить весь міръ геніальнымъ изысканіемъ!...
   Вотъ и теперь, на обратномъ пути изъ русской церкви, онъ продолжаетъ испытывать душевную заброшенность среди этой шумной и нарядной уличной жизни. Въ воздухѣ пахнетъ веселымъ Парижемъ. Господскіе экипажи, ливреи кучеровъ и лакеевъ, всадники, омнибусы, туалеты женщинъ. Солнце играетъ на зелени Елисейскихъ Полей, площадь охорашивается передъ нимъ, съ своими фонтанами и обелискомъ.
   А онъ весь съежился. Ему вдругъ все это стало совсѣмъ чужое.
   Фіакръ миновалъ мостъ и свернулъ отъ колоннады Палаты депутатовъ налѣво, на Boulevard St. Germain.
   "Шесть милліоновъ!" -- прозвучало у него въ головѣ. Эта цифра выскочила передъ нимъ, точно онъ ее видѣлъ глазами. Двѣ трети оставлены ему. И двѣ мануфактуры. И навѣрно половина домовъ въ Москвѣ. Сколько же это вмѣстѣ? Мануфактуры -- онъ вспомнилъ -- застрахованы каждая въ два милліона, но стоютъ вдвое.
   Сколько же это? Гораздо болѣе десяти, если считать и стоимость домовъ, какіе достанутся ему.
   И въ ушахъ его заиграла нѣмецкая фраза. Кажется, такъ озаглавленъ одинъ вальсъ Штрауса, написанный на открытіе выставки?... Что-то въ этомъ родѣ.
   -- "Seid Umschwüngen Millionen!"
   Онъ выговорилъ -- вслухъ.
   Фразу эту онъ и прежде повторялъ, не умѣя перевести ея смысла вполнѣ точными русскими словами. Онъ и теперь не увѣренъ въ томъ, что собственно значитъ этотъ глаголъ"umschwingen".
   Но не все ли равно?...
   "Seid Umschwüngen Millionen!"
   И тотчасъ же онъ покраснѣлъ. Неужели онъ -- "бенедиктинецъ", не знавшій ничего выше строгаго и безстрастнаго знанія -- способенъ будетъ поддаться на приманку -- чего?
   Кубышки, пошлой купеческой кубышки! Развѣ не все равно:-- имѣть достатокъ въ пять тысячъ рублей, для безбѣдной и независимой жизни,-- а больше ему не надо,-- или класть, каждый годъ, въ несгараемый шкафъ барышей на нѣсколько сотъ тысячъ?
   Вопросъ заставилъ его задуматься. Но такія деньги, какія онъ унаслѣдовалъ -- сила, и большая сила. Вѣдь, на французскіе франки у него состояніе въ тридцать слишкомъ милліоновъ.
   Въ Америкѣ этимъ не удивишь. Тамъ сотни милліоновъ ни почемъ. Но здѣсь, въ Парижѣ, вы будете считаться набабомъ и съ такими деньгами.
   Ему вспомнился знаменитый романъ. Во что превратилъ Парижъ выскочку-афериста? Что за жалкая судьба! И ея не избѣгнуть тому, кто захочетъ, чтобъ о немъ заговорилъ "весь Парижъ". Какъ застраховать себя отъ приманокъ тщеславія? Кто знаетъ -- какіе инстинкты поднимутся въ немъ, разъ онъ почуетъ силу денегъ? Вѣдь, онъ московскій купецъ, а во всякомъ купцѣ гнѣздится страсть къ почету. Развѣ его игра въ ученаго -- не тоже тщеславіе? И, быть можетъ, самое закоренѣлое...
   Но цифра еще разъ выплыла передъ нимъ. И, на этотъ разъ, уже округленная... двѣнадцать милліоновъ. Въ дѣйствительности можетъ оказаться и больше.
   Вотъ, къ завтраку придетъ, навѣрно, Иветта. Она не знаетъ какой онъ "набабъ"; но ей уже извѣстно, что отецъ его умеръ и главный наслѣдникъ онъ.
   Она ведетъ себя съ тактомъ, не притворяется влюбленной, не заискиваетъ, скорѣе выжидаетъ, не дѣлая никакихъ напоминаній. Его она должна считать чудакомъ, въ которомъ "il y a du Tolstoï". Теперь эта формула почти все объясняетъ. Она настолько умна и развита, что допускаетъ всякія фантазіи въ богатомъ русскомъ. Въ ней самой чувствуется доброта. Она уже нѣсколько разъ повторяла:
   -- C'est si bon de pouvoir donner!
   Придетъ она, не зная, что онъ ей скажетъ:
   "На-дняхъ я ѣду. Надо покончить наше дѣло".
   Сегодня же онъ вытребуетъ изъ Москвы, по телеграфу, десять тысячъ рублей на Ліонскій Кредитъ и, черезъ два дня, поднесетъ ей чекъ въ двадцать пять тысячъ франковъ. На это она заведетъ прекрасный "cabinet de lecture" и отложить "un petit pécule" на черный день, на воспитаніе своей дочери.
   Разскажи онъ исторію знакомства съ Иветтой любому французу, тотъ навѣрно крикнулъ бы ему:
   -- Jobard! Mais elle va vous rouler.
   Кто же ее знаетъ! Вдругъ она окажется "une fieffée coquine", прекрасно играющая свою роль, въ погонѣ за такими "jobards", какъ онъ. У ней можетъ быть любовникъ, презрѣнный содержанецъ. И тотъ пропьетъ и проиграетъ все, что сумасшедшій русскій отвалитъ ей. Ребенокъ, вѣроятно, давно умеръ; а то такъ его и никогда не существовало. Это больше ничего, какъ "racolage au bébé": такъ называютъ полицейскіе агенты, надзирающіе за проститутками. Чего же толковѣе было бы прямо поѣхать въ префектуру и навести о ней справки, и тогда вся правда всплыветъ мгновенно.
   "Съ какой стати!" -- воскликнулъ про себя Фокинъ,-- Не все ли равно? Онъ хочетъ вѣрить. Что ему десять тысячъ рублей? Развѣ онъ не осчастливитъ Иветту и если она -- не окончательно "падшая", эти деньги вернутъ ее къ другой жизни.
   "Какая сила!" -- повторилъ онъ, озираясь вокругъ. Онъ и не замѣтилъ, что фіакръ былъ уже въ ста саженяхъ отъ его дома.
   

XVII.

   Иветта стояла у окна, направо, и свѣтъ падалъ на ея пепельные волосы. Фокинъ залюбовался на нее, когда присѣлъ къ бюро.
   Какая она живописная! Неужели они не простятся такъ, какъ слѣдовало бы молодымъ людямъ? Это какъ будто начинаетъ ее обижать. Ни одна француженка, да и ни одна женщина, не забудетъ того, что ты не пожелалъ обладать ею, когда могъ. Благородствомъ чувствъ не много возьмешь у нихъ.
   Эти вопросы быстро прошли въ его головѣ. Но еслибъ онъ подошелъ къ ней, взялъ ее за талью, поцѣловалъ,-- развѣ онъ сталъ бы добиваться чего-нибудь больше? Добиваться тутъ нечего. Она, конечно, ни въ чемъ ему не откажетъ. Но это было бы "великой пошлостью". Да и никакихъ такихъ побужденій онъ не чувствуетъ. Эта дѣвушка сдѣлалась для него чѣмъ-то совсѣмъ особеннымъ, и онъ хотѣлъ уѣхать изъ Парижа, сохранивъ это чистое отношеніе. "Братское чувство" -- заѣзженное выраженіе. Оно и невѣрно: Иветта -- не сестра ему, а просто существо, въ судьбѣ котораго онъ сыгралъ такую удачную роль. Не тщеславіе богача заговорило въ немъ, когда онъ въ первый разъ, тамъ, въ "caboulot", пожалѣлъ ее. И теперь не оно радуетъ его.
   -- Стало быть, рѣшительно... мы ѣдемъ завтра?-- спросила Иветта.
   Ея "мы" имѣло не прямой смыслъ, а было только пріятельской манерой говорить. Она оставалась вѣрна себѣ: никакой приниженности въ тонѣ съ нимъ у ней не явилось, съ тѣхъ поръ, какъ она увѣрена, что онъ устроитъ ее.
   -- Да, завтра.
   -- Развѣ мы себя чувствуемъ совсѣмъ хорошо?
   -- Совсѣмъ. Тамъ, въ Москвѣ, меня ждутъ.
   -- Ваша мать?-- спросила серьезно Иветта и отошла къ другому окну.
   Онъ выдвинулъ ящикъ бюро. Тамъ лежало извѣщеніе Ліонскаго Кредита о переводѣ, по телеграфу, на его имя двадцати пяти тысячъ франковъ.
   Ни вчера, ни сегодня, когда Иветта помогала ему, въ спальнѣ, укладывать дорожный сундукъ, она ни однимъ словомъ, ни однимъ жестомъ не выдала себя. А онъ не хотѣлъ объявлять ей раньше, чѣмъ не придутъ деньги.
   -- Развѣ мы все уложили?-- спросила Иветта, подходя сзади къ его креслу.
   Фокинъ вынулъ изъ ящика депешу и извѣщеніе банка.
   -- Иветта... вотъ то, что пришло изъ Москвы для васъ.
   Голосъ его слегка дрогнулъ.
   Она не сразу поняла: что.
   Онъ повернулъ синій листокъ и поднесъ къ ея глазамъ депешу съ обозначеніемъ суммы.
   -- Что это?-- смущенная и блѣдная, спросила она.
   -- Прочтите.
   Иветта пробѣжала депешу, и ея щеки заалѣли, глаза блеснули.
   -- И это?
   -- Все ваше -- выговорилъ Фокинъ, отвернулъ голову и положилъ депешу на бюро.
   Она быстро опустилась на коверъ, схватила его руку и поцѣловала прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отдернуть.
   -- Что вы? Ради Бога!
   Онъ вскочилъ, поднялъ ее за обѣ руки и впервые поцѣловалъ въ лобъ.
   -- Я не стою, я не стою!-- повторяла она.
   Слезинки задрожали на ея длинныхъ и густыхъ рѣсницахъ.
   -- Ну хорошо, ну хорошо!-- остановилъ ее Фокинъ, взялъ пріятельски подъ руку и сталъ прохаживаться по кабинету и салону. Послушайте, что я вамъ скажу. Получить по переводу я долженъ самъ. Давать вамъ довѣренность -- долгая исторія. Приходите сюда передъ обѣдомъ. У васъ навѣрно есть рабочій мѣшечекъ?...
   -- Есть.
   -- Захватите его... А желаете, мы сейчасъ заѣдемъ къ вамъ на квартиру, и вы возьмете съ собою?...
   -- Нѣтъ, лучше я приду сюда.
   Мгновенно онъ подумалъ; "она не хочетъ впускать меня къ себѣ въ этотъ часъ. Быть можетъ, тамъ ея "souteneur"?
   Но онъ пристыдилъ себя за это подозрѣніе.
   -- Черезъ сколько времени я должна быть здѣсь?-- кротко выговорила Иветта.
   -- Черезъ три часа. Я успѣю съѣздить.
   Она высвободила свою руку,-- они были въ салопѣ,-- и, не сдерживая своего волненія, вся розовая, съ влажными глазами, положила обѣ руки на его плечи, красивымъ жестомъ.
   -- C'est beau, c'est très beau!-- тихо вымолвила она, и прибавила: il n'y a que les russes pour faire èa!
   И прикоснулась губами къ его плечу.
   Фокинъ смущенно отвелъ ее рукой.
   Иветта выбѣжала изъ комнаты, щелкнула внутренней задвижкой и захлопнула наружную дверь, все это въ нѣсколько секундъ.
   Долго простоялъ Фокинъ посрединѣ кабинета; онъ задумался, низко опустивъ голову. Въ первую минуту его наполнила тихая радость. Такой пустякъ для него -- чекъ въ двадцать пять тысячъ франковъ -- и какое счастье для этой дѣвушки, которая на полицейскомъ жаргонѣ называется, навѣрно, "une fille insoumise".
   Что за дѣло! И какое имѣлъ онъ право изрекать безповоротные приговоры моралиста? Если она и причисляется полиціей къ такому "разряду",-- стыдъ и срамъ тому общественному строю, гдѣ дѣвушка съ дипломомъ попадаетъ въ "caboulot"!...
   Онъ подошелъ къ одному изъ шкаповъ съ книгами и любовно сталъ глядѣть на рядъ большихъ томовъ въ изящныхъ переплетахъ.
   Его схватило за сердце. Неужели онъ простится со всѣмъ этимъ и изъ "бенедиктинца" попадетъ въ "его степенство", московскаго милліонщика, владѣтеля двухъ мануфактуръ?
   И дилемма предстала передъ нимъ во всей своей суровости. Двумъ богамъ нельзя служить -- или "дѣло", или наука.
   Что спасало его, до сихъ поръ, отъ раздвоенія? Онъ былъ равнодушенъ къ тому, что дѣлается тамъ, на фабрикахъ его отца, и не стыдился своего равнодушія. Вотъ что давало ему силу и вѣру въ то, чТо выше знанія, отраднѣе безстрастнаго труда научнаг" изслѣдователя -- нѣтъ ничего въ мірѣ.
   Въ тихомъ волненіи онъ присѣлъ на табуретъ, продолжая смотрѣть на свои книги. Неужели онъ промѣняетъ обитель, гдѣ онъ вкушалъ безплотныя радости, на хозяйское дѣло, даже если онъ приступитъ къ нему съ самыми благими начинаніями, съ душевною заботой о трудовомъ людѣ? Что онъ можетъ сдѣлать? Накинуть по гривеннику на кусокъ миткаля, прощать штрафы, положить пенсіи всѣмъ престарѣлымъ и увѣчнымъ работникамъ, выстроить имъ цѣлую cité ouvrière, завести клубъ, читальню, театръ?
   Все это -- капля въ морѣ. Да и для всего этого нужна любовь, высшая жалость къ рабочей "гольтепѣ"; а есть ли она въ немъ?
   Не лучше ли тогда отказаться отъ наслѣдства? Или взять изъ него маленькую долю, обезпечить себѣ доходъ въ три-четыре тысячи, а остальное раздать?
   "Кому?" -- спросилъ онъ и поднялся съ табурета.
   Онъ не зналъ, кому надо раздавать. Да и кто это знаетъ? Продать мануфактуры -- не значитъ примирить трудъ съ капиталомъ. Это -- лазейка, и нехорошая лазейка. Будетъ новый хозяинъ -- одинъ или паевое товарищество -- и они будутъ выколачивать изъ ткачей и "присучальщиковъ" все, что только сила машины можетъ выколотить изъ нихъ, заставляя работать по двѣнадцати часовъ въ день.
   Эти ряды увражей точно съ упрекомъ смотрѣли на него и говорили:
   "Одумайся! На что ты хочешь промѣнять насъ? Что ты найдешь тамъ, въ твоей Московіи? Опомнись!"
   Весь смущенный, онъ заходилъ по комнатѣ, блѣднѣя подъ наплывомъ этихъ мыслей.
   "Пора!-- вдругъ крикнулъ онъ про себя.-- Надо въ Ліонскій Кредитъ! Иветта будетъ здѣсь черезъ два часа".
   

XVIII.

   Въ четырехмѣстной извозчичьей каретѣ съ "галлереей", на которой стоялъ сундукъ, сидѣли Фокинъ и тотъ французъ, что вернулся изъ Россіи.
   Онъ захватилъ его дома какъ разъ въ ту минуту отъѣзда, когда фіакръ уже стоялъ у воротъ, и вызвался проводить его на "тару" сѣверной желѣзной дороги.
   Французъ взялъ съ нимъ особенный минорный тонъ, какъ только узналъ, что отецъ его умеръ.
   -- Вы останетесь тамъ... при вашей матушкѣ?-- спросилъ онъ, когда фіакръ переѣхалъ уже черезъ мостъ St.-Michel.
   -- Да,-- не совсѣмъ рѣшительно отвѣтилъ Фокинъ и посмотрѣлъ въ окно.
   Сумерки уже опустились надъ Парижемъ, но было еще свѣтло. Послѣобѣденная жизнь вдоль набережной кишѣла пестрою вереницей. Дышалось легко. Всѣ краски вблизи и вдали -- деревья, омнибусы, коляски, платья и шляпки женщинъ -- все это двигалось точно въ панорамѣ, окруженное полупрозрачною розовою дымкой.
   Фокина схватило за сердце. Ему сдѣлалось почти до слезъ жаль Парижа и своей жизни въ Латинскомъ кварталѣ.
   -- А сюда уже не вернетесь?-- продолжалъ спрашивать его французъ.
   Фокинъ поглядѣлъ на него унылыми глазами.
   -- Вернусь... когда можно будетъ.
   -- Квартиру вы оставляете за собой?
   -- До новаго года.
   -- О, времени еще довольно! Но развѣ тамъ, у себя дома, васъ не захватитъ ваше дѣло?
   Опять это роковое слово. Отъ него никуда не уйдешь.
   -- Скажите,-- заговорилъ онъ и нервно взялъ Альфонса Павловича за руку пониже локтя.-- Еслибъ вы были на моемъ мѣстѣ...
   -- И что-жъ?-- подтолкнулъ французъ.
   -- Разумѣется... я себя не сравниваю съ вами. Вы -- настоящій ученый... готовите докторскую диссертацію, а я и къ магистерской не готовъ. Да и врядъ ли когда-нибудь напишу ее. Себя я не ставлю высоко, прошу васъ мнѣ вѣрить, Альфонсъ Павловичъ. Но наука, строгій методъ, возможность работать безъ помѣхи, уходить въ прошлое человѣчества -- развѣ это не выше всего?
   Слезы заслышались въ его глухомъ голосѣ. И никогда еще онъ не говорилъ такъ складно и горячо даже и въ задушевной бесѣдѣ.
   -- И вы боитесь потерять все это?-- спросилъ французъ.
   -- Одно изъ двухъ -- или наука, или дѣло... А что пересилитъ: хозяйскій интересъ или жизнь идей и знаній?
   -- Да, вы на перепутьи,-- выговорилъ вдумчиво спутникъ Фокина и поглядѣлъ въ окно.-- Понимаю... понимаю... и весьма, весьма сочувствую вамъ.
   -- Но отвѣтьте мнѣ: какъ бы вы поступили на моемъ мѣстѣ?
   -- Вы не можете, однако же,-- живѣе отозвался французъ и обернулся лицомъ къ Фокину,-- вы не можете бросить... милліонное наслѣдство и такое огромное дѣло?...
   -- Отчего же не могу? Фактически очень могу. Стоитъ только учредить паевое товарищество... Пайщики найдутся.
   -- И бросить такое живое дѣло?-- воскликнулъ французъ,-- Будь это во Франціи, я и самъ на вашемъ мѣстѣ, поступилъ бы такъ же. Здѣсь рабочій испорченъ и обозленъ. Онъ дышетъ ненавистью и завистью. Но вашъ народъ такой славный,-- протянулъ онъ,-- такой безобидный,-- старательно и франтовато выговорилъ онъ,-- Я влюбленъ въ него! Un peuple -- héros!-- вырвался у него возгласъ по-французски.-- И получи я такое дѣло, какъ вы,-- о! я бы бросилъ свою профессію, даже еслибъ у меня было и громкое имя. Можетъ быть, въ свободное время писалъ бы и читалъ книжки,-- произнесъ онъ съ юморомъ,-- но всю душу отдалъ бы такому народу!... Foi de normalien!-- весело крикнулъ онъ и ударилъ Фокина по колѣну.
   Тотъ сидѣлъ съ поникшею головой.
   -- Какъ же можно бѣгать отъ такой судьбы?-- продолжалъ такъ же горячо французъ и развелъ руками.-- Нельзя покидать свой постъ. Вы продадите ваши мануфактуры? Кому?-- Аферистамъ, какимъ-нибудь евреямъ или нѣмцамъ, или русскимъ кулакамъ?...
   Фокинъ молчалъ. Французъ не рисуется, но онъ влюбленъ въ русскій простой народъ, а эту любовь не наживешь въ одинъ день. Можетъ, она и никогда не придетъ...
   Ему стало дѣлаться и жутко, и стыдно. Да, постыдно быть дезертиромъ. Почемъ онъ знаетъ, и въ немъ, быть можетъ, зародится самоотверженное чувство, и его родина можетъ захватить, какъ громадное маховое колесо, и втянуть въ многообразную жизнь своего народа, гдѣ некогда будетъ сокрушаться о томъ, что изъ него не выйдетъ начетчика и эрудита?...
   Вокзалъ сѣверной дороги, когда они вышли изъ фіакра, показался Фокину на этотъ разъ чрезвычайно грязнымъ. Толкотня у кассъ, небрежный и озорной видъ носильщиковъ, лица и походки, и голоса -- все это заставило его сжаться. Онъ почувствовалъ себя сильнѣе, чѣмъ когда-либо, чужимъ среди этой толпы. Какое кому здѣсь дѣло до него! Что онъ такое съ его московскими милліонами? Такъ, "un rastaqouaire", глупый иностранецъ, пріѣзжавшій сюда потранжирить и поразвратничать.
   Дожидаясь въ хвостѣ пассажировъ, онъ всматривался въ лица прислуги, сновавшей мимо взадъ и впередъ.
   Да, Альфонсъ Павловичъ правъ. Здѣсь тлѣетъ подъ тонкимъ слоемъ золы цѣлый очагъ ненависти. Давно ли тутъ, по близости, взорванъ былъ ресторанъ? Оплошай буржуа, еще держащіе власть въ своихъ рукахъ,-- и весь Парижъ взлетѣлъ бы на воздухъ. Много ли для этого нужно? Нѣсколько сотъ снарядовъ,-- не больше.
   Ну, спуститъ онъ свои мануфактуры и вернется на житье сюда съ своими тридцатью милліонами франковъ. И здѣсь будетъ передъ нимъ та же дилемма: или засѣсть въ "башню изъ слоновой кости" -- "іа tour d'ivoire" французскаго поэта -- или уйти въ здѣшнюю свалку, разыгрывать роль набаба, котораго никто не проситъ соваться не въ свое дѣло.
   Онъ посмотрѣлъ на Альфонса Павловича, который, съ его мѣшкомъ въ рукѣ, дожидался въ сторонкѣ.
   "Развѣ онъ не правъ?" -- подумалъ онъ, и его впервые сильно потянуло домой.
   Черезъ четверть часа, сдавши багажъ, онъ прохаживался съ французомъ по платформѣ. Мѣсто онъ уже занялъ въ спальномъ вагонѣ. Имъ безпрестанно попадался служитель, предлагавшій корзинки съ дорожною провизіей. Онъ выкрикивалъ для англичанъ слово "basket", произнося его съ удареніемъ на послѣднемъ слогѣ.
   "Не купить ли?" -- спросилъ себя Фокинъ и раздумалъ. Въ спальномъ вагонѣ онъ можетъ закусить.
   -- Такъ, значитъ, Альфонсъ Павловичъ, вы къ намъ по осени?... Если все устроится такъ, какъ вы разсчитываете?
   -- Да, да! Это моя драгоцѣннѣйшая мечта.
   -- Милости прошу остановиться у насъ въ домѣ... Много обяжете.
   Въ этомъ приглашеніи заслышался ему самому милліонщикъ-меценатъ.
   Французъ приподнялъ шляпу и крѣпко пожалъ ему руку.
   -- Vous me comblez!
   -- То, что вы мнѣ сказали дорогой въ фіакрѣ, насчетъ дѣла, я попомню, Альфонсъ Павловичъ...
   Раздался окрикъ старшаго кондуктора:
   -- Eu voiture, messieurs! Eu voiture!
   Фокинъ поднялся въ вагонъ.
   И тутъ только вспомнилъ онъ Иветту. Онъ не хотѣлъ, чтобъ она его провожала, изъ особаго стыдливаго чувства, и -- обманулъ ее, сказавъ, что ѣдетъ завтра. До него ли ей! Она въ полномъ блаженствѣ. Видовъ на нее онъ и теперь не имѣетъ. Эта дѣвушка осталась для него, во всемъ Парижѣ, милымъ и грустнымъ видѣніемъ.
   -- Путь добрый!-- крикнулъ ему французъ, махая шляпой.
   Поѣздъ тронулся.

П. Боборыкинъ.

"Русская Мысль", кн.II, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru