Аннотация: Потапыч
Крыга На Ладоге Смерти нет Провокация Федор Шуруп Сувенирчик Варвара Перед рассветом Гараськина душа Акриды Под ласковым солнцем В борьбе за жизнь Клад Ивановской ночи Никита Простота Сирота Тайга разбужена Бунт Эх, Антон! (Очерк) На перепутье
А. А. Богданов
Рассказы и очерки
А. А. Богданов. Избранная проза / Вступ. ст. М. Накорякова.-- М., 1960
СОДЕРЖАНИЕ
Потапыч
Крыга
На Ладоге
Смерти нет
Провокация
Федор Шуруп
Сувенирчик
Варвара
Перед рассветом
Гараськина душа
Акриды
Под ласковым солнцем
В борьбе за жизнь
Клад Ивановской ночи
Никита Простота
Сирота
Тайга разбужена
Бунт
Эх, Антон! (Очерк)
На перепутье
ПОТАПЫЧ
I
Снег уже стаял, но весенние морозцы сковывают землю.
В ночную тишину падает надсаживающийся пьяный крик:
-- Пота-а-пыч!.. А-а-ать? Пота-а-апыч!..
Ветер подхватывает крик и кружит над пустынной площадью неуютного села. Как большой мрачный гроб, темнеет здание волостного правления. Новое крыльцо пахнет сосной. Мутно белеют в полумгле лужи и колесники дороги. А за дорогой -- молчаливые и холодные поля.
Против волостного правления дощатый, крытый соломой пожарный сарай. Оттуда неторопливо выныривает человеческая тень, качается и плывет в ночном тумане. Навстречу ей с крыльца сползает другая человеческая тень.
Это старшина, еще не протрезвившийся после короткого сна, вышел освежиться и кстати проверить ночной пожарный караул. Строгим и хриплым голосом он кричит:
-- Спа-ал, старик?.. А?..
-- Здравствуй, Микита Кузьмич!..--слышится в ответ.
-- Здоров буди!
Через силу бредет от сарая дряхлый старик. Сняв замызганную ватную шапчонку и опираясь на толстую кленовую палку, он тяжело ковыляет к крыльцу. На старике короткий заплатанный полушубок, не доходящий до колен. Ноги обуты в рыжие стоптанные валенки и в полусвете похожи на кривые медвежьи лапы.
-- Ты чего же, старик?.. Аль умер? Почитай, целый час тебя старшина кличет, а ты хотя бы што!.. А-ать?.. Право, так и думал, што ты умер али заснул...
-- Прости, Микита Кузьмич! Слаб ухами стал... Ты уж не взыскуй с меня строго...
-- То-то не взыскуй... Знаю сам... Ну, да ладно... Чего с тебя такого взять? -- бормочет старшина.
Старшина в новой суконной поддевке и кожаных высоких сапогах... От него пахнет вином. Потапыч успокаивается. Он знает, что когда старшина пьян, то становится добрей и сговорчивей, не так, как другие драчуны.
-- Пожалей, Микита Кузьмич, старика!.. Чать, душа-тело пить-есть хотят... не гадал, не чаял, что на девятом вот десятке лет кормильцем сделаюсь,-- надрывно и жалостливо говорит Потапыч.-- Деваться некуда, кормить семью некому... Хоша и нет силы, а хлеб надо заработать...
-- Знаю, знаю...
Оба молчат. Потапыч виновато жмется в полушубке.
-- Потерпи, Микита Кузьмич!.. О-о-хо-хо! Вот внук с войны вернется -- всем полегче станет! Чего ж подеешь?.. Один я из работников-то остался в семье поилец-кормилец, небось не сладость... Как внук вернется, то и помирать можно... А сейчас и умирать-то нельзя, семья не отпускает.
-- Ладно, ладно...-- бормочет старшина.-- Нешто и мне сласть? Вот взял я вас к сараю, старого да малого, а теперь и сухотись! Начальство поди с меня первого спросит, коли беда случится...
-- Ну, уж и приключится? С чего приключиться? О-о-хо-хо! Разве можно?
-- То-то!.. Хочешь по человечеству, а вместо того виноватым станешь. Ну-ну, карауль! Пожарный струмент в справности?
-- В справности, Микита Кузьмич...
-- Чья смена?
-- Моя да Павлухина...
-- Ну карауль, карауль!..
Старшина сонно позевывает и уходит обратно в правление. Дверь, обшитая старым рваным войлоком, визжит, стучит привешенный на блоке камень, и затем снова все погружается в тишину.
Потапыч долго стоит в раздумье, опершись на палку. Мерно и тоскливо дребезжат часы на колокольне. Старик вздыхает, нахлобучивает низко до ушей шапку и садится на холодные ступеньки крыльца.
Ветер с легким шумом кружится около. Весенние облака кучами толпятся в небе, и в прорывах между ними четко горят морозные звезды.
Мысли старика сбивчиво перескакивают от одного к другому.
"Весна ранняя, отсеваться скоро надо будет, а внук Игнат на войне. Не справляется одна молодайка с хозяйством. Он, Потапыч, помощник ей плохой. Э-эх, война!.. Много она горя и слез принесла... Чего-то давно нет писем от Игната... Не знай, жив он, нет ли? Может, к немцам в плен попал? Может, где-нибудь без руки али без ноги в гошпитале лежит? На то война... Вон Митрохин Семен вернулся домой -- вместо ног две чурочки. О-хо-хо!"
С деревенского порядка; где безлюдно и тихо, плетется пес. На его втянутых сухих ребрах и спине шерсть местами облезла, местами свалялась в седые пучки.
Пес подходит к Потапычу, ласково обнюхивает его и, виляя хвостом, трется мордой о полушубок.
Потапыч ласково треплет пса по зашеине.
-- Што, Волчок?.. Скучаешь поди один? А?
Пес сладко изгибает спину и потягивается, пружиня лапами.
-- На покой нам с тобой, Волчок, пора! А?.. Стары мы с тобой стали...
Пес понимает Потапыча, дружески обходит его с другой стороны, обнюхивает снова полушубок и жалобно начинает скулить.
-- Ишь ты, воешь? Может, кровь Игнатову почуял?-- суеверно тревожится старик и встает с крыльца.
II
В сарае на дощанике под тулупом спит пожарный сменщик, подросток лет пятнадцати Павлуша. У изголовья на больших ржавых гвоздях висит охлестанная сбруя. В углу мешок с овсяной соломенной сечкой.
Две лошади в стояке при появлении Потапыча настораживаются, поднимают стрелками уши и нетерпеливо перебирают ногами.
Потапыч подходит к подростку и заботливо прислушивается.
-- Угомонился, паренек?.. Спи, голубок!.. Намаялся за день.
Он отыскивает в углу закопченный керосиновый фонарь и зажигает скупой огонь. Тусклое пламя больше коптит, чем светит. Причудливые тени переламываются на стене.
Потапыч засыпает в колоду стойла овсяную сечку. Лошадь с пегой челкой и белым пятном на лбу протягивает к нему морду, ловит мягкими губами руки с сечкой и радостно фырчит, почуяв корм и знакомый запах человеческого тела.
Потапыч любовно гладит лошадь по теплой горбоносой морде.
-- Проголодался, Васька? Кушай, родимец, кушай!
Лошадь тычется мордой в колоду, ворошит сечку и, жадно вбирая обмолоченные пустые колосья, хрустит зубами.
Из перегородка в широкие щели между досок пытается просунуть голову еще лошадь. -- Ай и тебе покушать захотелось? -- шамкает Потапыч.-- На вот и тебе, кушай, кушай!
Он засыпает сечкой и вторую колоду.
Лошади фырчат и возятся в стояках. Потапыч следит, как они едят. Потом он выходит из сарая, прикладывает руку ко лбу и всматривается в даль.
Небо яснеет. Крепчает утренничек. Деревня тихо спит.
Потапыч зябко пожимается в полушубке и возвращается в сарай. Горькие неотвязные думы преследуют его.
-- Вот получу двадцать целковых,-- высчитывает он.-- Десятку на семена надо да десятку на пашню с бороньбой... А жить-от чем? Эх, кабы Игнат к поре-времени вернулся!..
А за сараем в белесую муть неба вонзаются багровые огни. Сперва они еле заметны, острые и тонкие, как лезвие ножа. Потом огни расходятся ярче и шире и окрашивают небо зловещим заревом.
Тревожные далекие крики будят тишину ночи:
-- Э-эй! Пож-ааа-ар!
III
Арестантская при волостном правлении сырая и холодная, с развалившейся печью, сложенной из саманных кирпичей.
Вверху в одной из стен небольшой круглый вырез вместо окна.
На земляном полу солома для спанья.
Сторож Федор, болезненный солдат, инвалид русско-японской войны, громыхает замком и отворяет дверь.
Белоголовый мальчуган с болячками на губах проскальзывает мышонком в дверь и говорит:
-- Не заметит, дяденька!
-- А ежели заметит, тогда что?
-- А заметит, я в солому зароюсь!.. Не найдут!
-- Ну, то-то! -- соглашается сторож.
-- А-а, это ты, Ванятка? -- радостно встречает Потапыч правнука.
Сторож торопливо запирает дверь.
-- Здравствуй, дедушка! Мамка навестить тебя прислала! -- говорит Ванятка.
-- Спасибо, милый! Садись-ка вот сюды рядом...
Мальчуган подсаживается на солому. Пугливо и с любопытством он осматривает арестантскую. В руках у него узелок.
-- Што, как Дарья? Как вы там? А? -- спрашивает Потапыч.
-- Мамка тебе хлеба с картошкой испекла,-- говорит Ванятка и развязывает узелок.
Белые пушистые брови старика двигаются радостно, и лицо оживает в кротком, тихом просветлении.
-- Спасибо, детка!..
Оба молчат. Потапыч отламывает кусок хлеба и медленно жамкает беззубыми деснами.
-- Дедушка, долго ты будешь сидеть? -- спрашивает Ванятка.
-- Не знаю, касатик... Федор говорил, што завтра ослобонят!
-- Поскорее просись, дедушка!
-- То-то, милый, што спросу моего не послушают! Земский, вишь, на пять ден к отсидке приказал.
-- За что, дедушка?
-- Начальство, детка, ничего не поделаешь... Без начальства, детка, и чирий не вскочит... Вот при господах управители еще строже были... Стар, говорят, ты... А нешто я виноват, што стар... Девяносто годов, слышу-вижу плохо, давно бы на покой пора, да куды денешься?..
-- Плохо здесь, дедушка?
-- Надо бы хуже, да некуда...
Потапыч тяжело вздыхает.
-- Не получила Дарья письма?
-- Не-э...
Оба молчат. Каждый думает о своем. Потапыч о том, как выйти теперь из нужды, чтоб не умереть с голоду, Ванятка -- о дедушке. Добрый он, а вот все обижают его. И все потому, что он старый. Старого любить надо, а они обижают... .
-- Дедушка, я слышал, мужики говорили, будто тебя, урядник на пожаре вдарил?
-- Ударил, касатик... Как приехал я с баграми да стал около лошади хлопотать, он на меня и налетел... Вот и сейчас спину ломит...
-- Што же ты, дедушка, ему?
-- Што ему... Сказано, детка: "С сильным не борись". Спасибо, ребята заступились за старика...
В глазах Ванятки вспыхивают гневные огоньки. Он выпрямляется и с возмущением говорит:
-- А я бы, дедушка, не стерпел... Сам бы сдачи дал... взял палку да отлупцевал урядника...
-- Ну-у?
-- Вот тебе, дедушка, и ну-у! А еще, дедушка, взял бы да их поджег!
-- А-их, ты, глупый!.. Разве можно такие страсти баять! Дай-ко я те за вихор маленько потреплю!..
-- Не надо, дедушка!
-- То-то не надо! Мы, детка, люди маленькие... Каждый, кто бляху надел, тот нами и помыкает.
-- Тятька с войны вернется, я все тятьке расскажу... Тятька им задаст! -- не успокаивается Ванятка.
-- А-их, глупый ты, глупый...
Потапыч любовно гладит мальчугана по голове. Оба близко прижимаются друг к другу, и от этого спадает тяжесть с сердца старика.
Сторож стучит в стенку арестантской, давая знать, что срок свиданья окончился.
Ванятка встряхивается.
-- Домой, дедушка, пойду!
-- Иди, голубок, иди! А то старшина застигнет, обоим беда будет... И тебя побьют!.. Да скажи Дарье-то, што завтра, мол, дедушка на свободу выйдет. А денег старшина только десять целковых посулил! Кабы весь срок протянул, двадцать бы получил. Да вот не довелось! И еще скажи Дарье, штоб не сокрушалась! Дедушка, мол, вернется домой, все поможет устроить... Как-нибудь сладимся с пашней...
-- Скажу, дедушка!
Поднимаясь с соломы, чтоб проводить внука, Потапыч простуженно закашлял и тихо простонал...
IV
Лицо Потапыча строгое, с открытыми неподвижными глазами, углы рта опустились, и нос побелел и заострился по-птичьи. Старик как-то необычно лежит на соломе, запрокинув назад голову и широко расставив вытянутые ноги в валенках. Рот его полуоткрыт, но зубы крепко стиснуты, и на запекшихся губах белые сгустки ссохшейся слюны.
Сторож Федор осторожно тормошит его.
-- Вста-а-вай, старик... Эй, вставай!
Потапыч не двигается. Федор чиркает спичкой. При свете огня он видит перед собой мертвые остекленевшие зрачки и пену на похолодевших губах.
-- Никак умер старик-от! -- в ужасе бормочет он и пятится к двери.
Подталкиваемый неудержимой внутренней силой, он бежит в волостное правление.
Дверь в арестантскую открыта. Ветер стучит ею и скрипит ржавыми петлями. И Федору от страха начинает казаться, что это позади стучит и стонет мертвец.
1897--1899
КРЫГА
(Деревенская сказка)
1
Никто не слышал, как в избе скрипнула дверь и вошел заиндевевший от мороза Крыга, громадный в своем недубленом коротком полушубке, сгорбившийся от постоянных забот. На обшарпанных кирпичах истопленной кизяками русской печи крепко спали ребятишки, прикрытые ветошью, на полатях, разметав голые руки по доскам, ворочалась и бредила жена Крыги -- Авдотья.
Вместе с Крыгой ввалился из сеней и заходил по избе морозный кучно-белый пар. Лежавшая около подпечника овца вскочила на тонкие жидкие ноги, встряхнулась худыми втянутыми боками и повернула к Крыге голову, тараща круглые, как бы удивленные глаза.
Крыга неторопливо повесил на гвоздь ватную, обмызганную шапку, оглядел избу, прибавил огня в лампе и сел на скамью. Над устьем широкой закоптевшей печи блестели медными спинками тараканы. В пазы стен, в щели пола и из промерзших углов тянул холод.
Крыга сидел и думал. Изрытое сетью морщин лицо напряженно двигалось и темнело от мучительных внутренних усилий уяснить и осмыслить все то, что непонятно и тяжело бродило в душе.
Потом Крыга встал, зябко потянулся, достал с полки краюшку хлеба, отрезал ломоть и, круто посолив, съел, запив ковшом воды из деревянной кадки, снял полушубок, бережно сложил на лавке, разулся и сунул в печную продушину холщовые мокрые онучи для просушки.
Овца облизывалась и жевала глину с печи, скреплявшую кирпичи, Крыга ударил ее ладошкой по лохматой спине. Овца качнулась, ткнулась задом в лавку, потом сразу подломила тонкие ноги и легла. А Крыга потушил лампу и полез на полати.
Авдотья перевернулась на бок, открыла глаза и спросила:
-- Ты, Антдаушка?
Укладываясь рядом с женой на скрипучих досках, Крыга неприветливо ответил:
-- Кожу же, кроме меня, быть?
Двоим на полатях было тесно. Крыга уперся острым локтем в Авдотью и сказал:
-- Двинься-ка...
Авдотья заворчала:
-- Куда те двинусь... Сте-е-нка.
Крыга легько и незлобиво ткнул ее под бок.
-- Двинься, што ль... Коло-ода!..
II
Крыга ее мог уснуть и ворочался на полатях. Мутные мысли неотвязчиво поднимались со дна души и беспокоили.
Мышь осторжно и трусливо грызла где-то под столом половицу, снежная поземка царапалась в стены и металась со стоном оклсо трубы. Крыга вздохнул и повторзиил вслух.
-- А-их, боже мой! Што же теперь делать-то... а?..
В насторожившейся тишине внятно и жутко был слышен каждый шорох.
Ребятишки дышали громко и часто, по-детски. Крыга прикрывал глаза опухшими от простуды и мороза веками. Но не спалось, и он поднимая голову, прощупывал беспокойным взглядом слепую темноту и вскрикивал:
-- А-жих, господи милостивый. Ну и жизнь,-- притка ее задави!
Было за полночь, когда он разбудил жену:
-- Авдотья. Проснись-ка...
Авдотья подняла голову и сонно протянула:
-- М-м-м...
-- Авдотья... Послушай-кась,-- заговорил Крыга, прислушиваясь к собственному голосу, чужому и до неузнаваемости странному.
-- И чего тут будем делать, Авдотья... а?.. Петлю теперь надевать, больше ничего.
-- Ты што, Антипушка? -- испуганно спросила Авдотья.
Крыга хрустнул костями рук и сказал:
-- Даве в волости которых недоимошных мужиков к ответу тягали... Старшина с писарем сказывали, будто распоряжение из губернии вышло, у кого там корова, али лошадь, али што такое -- все в недоимку зачислять...
-- Как же это, Антипушка? -- тревожно сказала Авдотья.-- А на селе баяли, будто милость народу выйдет...
-- Кто баял,-- сердито сказал Крыга.-- Сороки хвостом натрещали...
Оба замолкли... Крыга поворочался, опять похрустел сухими костями и продолжал:
-- Член из губернии приезжал, обо всем допытывался и в листочки писал... "Какая, бает, изба?" -- "Изба, мол, как изба... с овцами вместе..." -- "Из чего сложена?.." -- "Из саманных, говорю, кирпичей..." -- "Крыта чем?" -- "Известно, баю, чем... Нашу деревню скрозь пройти, окромя соломы да глины, ничего не найдешь..." -- "Сколько аршин?" -- "Да леший ее мерил... Мы на сажни мерим". И начал он это меня, как лошадь на корде, гонять... "Сколько хлебов засеваешь?" Загнул я пальцы на руке, считаю. На Васьковом поле -- пять сажень, у Бурундиных -- три, душевой -- осьминник, да яровых в двух полях,-- всего, почитай, полторы тридцатки выходит. А есть чего? "Гречиху, мол, не сею -- не родится, мгла снедает... Рожь сею,-- кое до семян своим хлебом управляешься, а кое -- не хватает, занимаем семена... Овса с просом не каждый год подсеваем".-- "Скота много?" Как помянул он про скот, ну, думаю, крышка... "Нет, баю, у меня скота".-- "Корова есть?.." -- "Нет!" -- "Лошадь есть?" -- "Нет!" А Памфил Шигаренок, Писарев помощник, за столом карандашиком вертит, смеется: "Врет он, бает, ваше б-бродь! У него лошадь есть!" Обернулся я к нему: "Какая, говорю, лошадь?" -- "Какая, говорит, сивая, с лысиной!" -- "Са-ам ты, говорю, сивый! Мы Лысуху к Миколе продать хотим. Почитай, што нет".-- "Овцы есть?" -- "Есть, баю, одна. К Миколе резать будем. Почитай, што нет".-- "Куры есть?" -- "Кто их считал, кур? Куры -- бабье дело. Почитай, што нет!" -- "Утки, гуси?" -- "Негде, баю, у нас уток с гусями водить. Прудов нет. Почитай, што нет".-- "Посторонними заработками занимаешься?" -- "Какие, баю, заработки? В прошлом году всю зиму урядников со стражниками на мирских подводах даром возили,-- бузуковы дети,-- суматохи с ними не оберешься... Почитай, што нет!" Поднял голову член,-- сердится. "Ты, говорит, не ври. У меня, слышь ты, каждому твоему слову проверка будет..." Осерчал и я, брыкнул тоже в него... "Што же мне поверка, говорю, ваше б-бродь. Кругом одно утеснение, мы, чай, тоже живые люди. Душа, тело пить-есть хотят... А коли разорять дотла станете, то на свою погибель".
Авдотья вздохнула.
-- Не было бы чего, Антипушка!
-- За что!
-- А за слова эти.
Крыга приподнялся на локтях, выгнул вперед голову в черной густоте ночи и глухим, сдавленным голосом враждебно сказал:
-- А чего быть... Маешься, маешься,-- бузуковы дети,-- света божьего не видишь... Все одно -- помирать...
И острая, накопленная годами злоба плотно сгустилась вокруг него и наполнила душу.
III
Видит Крыга сон. Нагрянули к нему в избу гости: губернский член в мундире с золотыми тесемочками на вороте, а с членом старшина Корней в суконной поддевке, с большой серебряной медалью, которую из столицы привез, староста и понятые,-- все, как полагается быть... Посмотрел член в углы, понюхал воздух, поморщился, взял "сажню" и давай стены мерить. Три сажени в длину, две поперек и одну вверх намерил. Вынул из кармана член книжку, записал в ней меру и говорит:
-- Довольно ты казенным воздухом пользовался! Теперь за каждую сажень по новому закону, сколько по раскладке полагается, платить надо.
Заспорил Крыга:
-- Ваше б-бродь!.. Воздух вольный!..
-- Не вольный, а казенный! Молчать! Казенным воздухом, каналья, дышишь!
Вздумал Крыга пуститься на хитрость.
-- Ваше б-бродь... Сажня сажню рознь бывает... Вишь, у вас сажня махонькая... Кабы ежели по-настоящему -- тут и двух сажией нет.
Рассердился член, замахал сажней над самой головой Крыги, и Крыга замолк.
Пошел член в сени, увидел, что на салазках петух сидит, и закричал:
-- Дармоеды, лежебоки!.. Как же ты говоришь, что кур нет?
Крыга засуетился и забормотал:
-- Какая же петух живность? Петух, ваше б-бродь, не курица. Вы в волостной про кур давеча спрашивали. А петух -- вещь плевая, больше для показу времени держим!
Ничего не хочет член слушать и приказывает Корнею:
-- Ну-ка, старшина, шугни за салазками.
Шугнул старшина за салазками н заклохтали куры... Стали понятые их ловить да вязать... Авдотья в сенях, простоволосая и босая, заголосила, руками лицо закрывает... А Крыга, видя, что кругом такая суета, улучил минуту и свою девчонку на двор шлет:
-- Беги, гони лошадь на гумно!..
Вышел член за дверь, видит -- лошади нет.
-- Где Лысуха?
-- Продали...
-- Как продали? Давеча сюда шел, своими глазами лошадь видел.
-- Давеча и продали.
-- Ну, подавай деньги сюда. Сколько за тобой недоимок?
-- Шестьдесят семь рублей двадцать восемь копеек.
-- Деньги где?
-- Денег нетути...
-- Куда девал?
Пришлось Крыге опять хитрить:
-- Нетути денег... Лавочник за долги лошадь свел.
Связали понятые овцу, выволокли из избы и на дровни положили, а Крыга с членом в избу воротились. Видит Крыга -- вынул член из кармана пузырек... Тычет пузырьком направо и налево...
-- В этом пузырьке черная немочь запрятана... Ежели ты препятствовать будешь,-- на всю твою избу немочи напущу.
Попятились Корней со старостой к порогу, и нашла на Крыгу храбрость. "О-го! -- думает он.-- Только бы понятые ушли. Одного члена я обработаю..." Распалился Крыга, встал посреди избы, растопырил руки и закричал:
-- Пущай свою болезнь!.. Только я ни овцы, ни кур, ни лошади не дам.
-- Ка-ак?
-- Не дам,-- вот и весь сказ... Теперьча мне што от немочи помереть, што в разорении маяться -- все едино...
Выбежали Корней со старостой из избы, а Крыта вплотную на члена наступил... И все, что перетерпел он за свою долгую жизнь мужицкую, что передумал в осенние и зимние ночи, припоминать и выкладывать стал...
Вспомнил, как еще мальчишкой в поле телят пас... Хорошо кругом было. Ромашки по всему полю желтыми огоньками рассыпались, медовым цветом от ржей тянуло, и перепела в овсах пересвистывались... Сделал Крыга тростниковую дудку и стал наигрывать на ней, перепелов подманивать... А тут, откуда ни возьмись, барские собаки с псарни сорвались, набросились на него... Загрызли бы насмерть, кабы пастухи не отбили. Напугали его сильно, икры покусали и на всю жизнь знак на ногах оставили...
Вспомнил, как в школу он бегал, азы по складам разбирал -- радовался... Да коротка его ребячья радость была... Угнали старших братьев на войну,-- одного действительного, другого запасного, осталось только двое работников в семье, и взяли Крыгу из школы, по хозяйству помогать... А потом письмо пришло,-- убили большака турки, а через два года и средний брат домой на одной ноге с березовой клюшкой вернулся...
Вспомнил, как женился и детей своих он растил. Думал, подрастут сыновья, помощниками отцу будут... А тут голодный год случился, а после голодного года холера пришла...
Сразу двух сынов он лишился, и средний брат, калека солдат, в тот же год помер...
Вспоминал, как старшина с писарем за лишнее слово в холодную его посадили, как нарезки земли всем миром они ждали и приговор, куда надо, писали, а вместо того нагнали в село стражников в черных бурках, и те стражники девок и баб обижали и холсты у него из сундука украли...
И многое другое вспомнил он и все члену выкладывал...
IV
Крыга проснулся... Он даже пожалел, что проснулся на таком интересном месте.
-- Э-эх! -- сказал он громко, вспоминая с удовольствием свой сон.-- Как бы я этого члена обработал!
Авдотья не спала и спросила:
-- Кого обработал?
Крыга рассказал сон.
Авдотья задумалась и вздохнула.
-- Боюсь я, Антипушка... Не к добру твой сон...
Крыга сильно и уверенно потянулся. Из маленького и незаметного он стал вдруг большим и заметным,-- непохожим на прежнего. В крови бурлило что-то новое, радостное, пришедшее к нему во время сна и теперь не покидавшее его...