Бомарше Пьер-Огюстен Карон
Скромное письмо по поводу падения и критики "Севильского Цирюльника"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод А. Н. Чудинова.
    Текст издания: журнал "Пантеон литературы", 1888.

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

П. БОМАРШЕ.

ТРИЛОГІЯ,
СЪ ХАРАКТЕРИСТИКОЙ ПОЭТА, СОСТАВЛЕННОЙ
А. Н. ВЕСЕЛОВСКИМЪ.

Переводъ А. И. ЧУДИНОВА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., No 8.
1888.

   

Трилогія П. Бомарше.

Переводъ А. Н. Чудинова.

Скромное письмо по поводу паденія и критики Севильскаго Цирюльника.

АВТОРЪ, СКРОМНО ОДѢТЫЙ, ИЗГИБАЯСЬ, ПОДНОСИТЪ СВОЮ ПЬЕСУ ЧИТАТЕЛЮ.

Милостивый Государь,

   Честь имѣю предложить вамъ новую статейку въ моемъ вкусѣ. Желалъ-бы застать васъ въ одну изъ тѣхъ счастливыхъ минутъ, когда, освободившись отъ заботъ, довольные своимъ здоровьемъ, своими дѣлами, своей милой, обѣдомъ и состояніемъ своего желудка, вы могли-бы позабавиться минуту при ^чтеніи моего "Севильскаго Цирюльника", ибо все это необходимо, чтобы быть человѣкомъ, способнымъ забавляться, и снисходительнымъ читателемъ.
   Но если какой-нибудь случай разстроилъ ваше здоровье; если ваше положеніе скомпрометировано; если ваша красотка нарушила свои клятвы; если обѣдъ былъ плохъ, или пищевареніе затруднительно -- ахъ! оставьте моего цирюльника; это не ко времени: разсматривайте состояніе вашихъ расходовъ, изучайте factum своего противника, перечитывайте письмецо, перехваченное у Розы, или перелистывайте шедевры Тиссо о воздержаніи и погрузитесь въ размышленія политическія, экономическія, діэтетическія, философскія или моральныя.
   Если-же положеніе ваше таково, что вамъ необходимо забыть о немъ, усаживайтесь въ мягкія, покойныя кресла, раскройте журналъ, основанный въ Бульонѣ {Журналъ, о которомъ упоминаетъ Бомарше, былъ: Revue philosophique et littéraire de la Société typographique de Bouillon, издававшійся rr.Castilhon и Robinet. Въ III т., стр. 120 этого изданія, за апрѣль 1775 г., помѣщена рѣзкая противу Бомарше статья, отвѣтомъ на которую служитъ это предисловіе къ "Севильскому Цирюльнику". Оба издателя этого журнала были, вмѣстѣ съ тѣмъ, и издателями энциклопедическаго словаря въ 30 т. (1777--1783), а одинъ изъ нихъ, Робинэ, сдѣланъ былъ впослѣдствіи королевскимъ цензоромъ. И то, и другое обстоятельство даетъ Бомарше далѣе поводъ къ нѣсколь кимъ язвительнымъ сопоставленіямъ и намекамъ. Прим. перев.}, съ энциклопедіей, одобреніемъ и привиллегіей, и сладко усните часокъ, другой.
   Какую прелесть можетъ имѣть какое-нибудь легкое произведеніе среди столь мрачныхъ мыслей? Да и что вамъ въ самомъ дѣлѣ за дѣло до цирюльника Фигаро, который посмѣялся надъ лѣкаремъ Бартоло, помогая сопернику похитить у него красотку? Чужое веселье возбуждаетъ мало смѣха, когда одолѣваетъ собственная своя хандра.
   Что вамъ при этомъ до этого испанскаго цирюльника, который, прибывъ въ Парижъ, испыталъ нѣсколько неудачъ, а воспрещеніе дальнѣйшихъ его похожденій задало немало кручины моей бѣдной головѣ? Чужими дѣлами мы интересуемся только тогда, когда насъ не безпокоятъ наши собственныя.
   Но, чего добраго, у васъ все обстоитъ благополучно? Согласно желанію, судьба послала вамъ двойной желудокъ, добраго повара, вѣрную любовницу и непоколебимое спокойствіе. О, въ такомъ случаѣ, поговоримъ, поговоримъ: аудіенцію моему цирюльнику!
   Я хорошо чувствую, милостивый государь, что теперь не то время, когда бывало, держа подъ мышкой рукопись, подобно кокеткѣ, которая часто отказываетъ въ томъ, что ей всегда такъ пламенно хочется предоставить вамъ, я скупо угощалъ чтеніемъ людей избранныхъ, которые полагали необходимымъ оплатить мою любезность восторженнымъ прославленіемъ моего произведенія.
   О, счастливые дни! Мѣсто, время, аудиторія -- къ моимъ услугамъ, магическое дѣйствіе ловкаго чтенія обезпечивало успѣхъ, я незамѣтно скользилъ по слабымъ мѣстамъ и подчеркивалъ лучшія: затѣмъ, собирая однимъ глазкомъ, съ выраженіемъ горделивой скромности, знаки одобренія, я наслаждался торжествомъ, тѣмъ болѣе пріятнымъ, что игра какого-нибудь бездѣльника актера не отнимала у меня доброй половины его.
   Увы! теперь у меня въ рукахъ нѣтъ ни одного изъ фиглярскихъ орудій. Въ настоящую минуту, чтобы покорить васъ, сколько нужно было-бы чудесъ, самого жезла Моисеева для этого было бы недостаточно, а въ моемъ распоряженіи нѣтъ даже посоха Іакова. Ни фиглярства, ни плутовства, ни кокетства, ни перемѣны голоса, ни театральной иллюзіи -- ничего. Одну голую добродѣтель мою вамъ придется судить
   Да не покажется вамъ страннымъ, милостивый государь, если, примѣняясь въ стилѣ къ моему положенію, я не буду слѣдовать примѣру писателей, которые позволяютъ себѣ небрежно звать васъ: читатель, другъ читатель, дорогой читатель, благосклонный или добрый читатель, а также какимъ-нибудь инымъ развязнымъ, скажу даже, нескромнымъ названіемъ, при содѣйствіи котораго эти неблагоразумные люди пытаются стать на дружескую ногу съ своимъ судьей и которое чаще всего навлекаетъ на нихъ порицаніе. Я всегда видѣлъ, что подобная кичливость не способна никого привлечь и что только скромный тонъ автора одинъ можетъ возбудить снисходительность въ его гордомъ читателѣ...
   А ужъ былъ ли писатель, который болѣе меня нуждался-бы въ ней! Тщетно сталъ-бы я скрывать это: нѣкогда я имѣлъ слабость представить вамъ, милостивый государь, въ разное время, двѣ печальныя драмы -- произведенія, какъ извѣстно, чудовищныя! Ибо между трагедіей и комедіей -- теперь въ этомъ уже никто не сомнѣвается,-- не существуетъ ничего иного; это вопросъ рѣшеный, такъ сказалъ учитель, школа повторила за нимъ; самъ я такъ въ этомъ убѣжденъ, что еслибы мнѣ, въ настоящее время, пришлось изобразить на сценѣ какую-нибудь неутѣшную мать, обманутую супругу, погибшую сестру, отверженнаго сына, то чтобы ихъ представить публикѣ въ подобающемъ видѣ, я началъ-бы съ того, что предположилъ-бы у нихъ великолѣпное царство, въ которомъ они властвовали-бы въ самомъ лучшемъ видѣ, на одномъ изъ архипелаговъ или въ какомъ нибудь иномъ уголкѣ земли; при этомъ я могъ-бы быть увѣренъ, что неестественность романа, громадность событій, дутые характеры, гигантскія идеи и напыщенный языкъ не только не будутъ поставлены мнѣ въ упрекъ, но обезпечатъ полный успѣхъ.
   Помилуйте: изобразить людей средняго круга въ угнетеніи и горѣ -- да это сущій позоръ! Ихъ должно показывать не иначе, какъ въ шутовскомъ нарядѣ. Смѣшные граждане и короли въ несчастій -- таковъ существующій и возможный у насъ театръ. Это я хорошо затвердилъ себѣ; теперь кончено -- не хочу ни съ кѣмъ болѣе ссориться.
   И такъ, нѣкогда я имѣлъ слабость, милостивый государь, писать драмы, которыя были дурного рода -- весьма въ томъ раскаиваюсь.
   Принужденный къ тому обстоятельствами, я затѣялъ впослѣдствіи несчастные мемуары, которые врагами моими признаны были дурнаго стиля, въ чемъ тоже жестоко себя упрекаю.
   Въ настоящее время, преподношу вамъ весьма веселую комедію, которую нѣкіе наставники изящнаго вкуса считаютъ дурнаго тона, и въ томъ я просто неутѣшенъ.
   Быть можетъ, когда-нибудь осмѣлюсь обременить вашъ слухъ оперой, относительно которой молодые люди того времени скажутъ, что музыку ея невозможно признать настоящей французской музыкой -- смущенъ заранѣе столь правдивымъ приговоромъ.
   Такъ, переходя отъ ошибокъ къ прощеніямъ и отъ промаховъ къ извиненіямъ, пройдетъ вся моя жизнь въ томъ, что я буду стараться заслужить ваше снисхожденіе, чистосердечно сознаваясь въ однихъ и принимая другія.
   Что касается "Севильскаго Цирюльника", то почтительный тонъ, принятый мною, вовсе не имѣлъ цѣлью подкупить вашъ судъ: меня доподлинно увѣряли, что если авторъ сходитъ со сцены побѣдителемъ, хотя бы и съ перебитой спиной, ему остается лишь удостоиться вашего, милостивый государь, благоволенія, да быть затравленнымъ въ нѣсколькихъ журналахъ, чтобы получить всевозможные литературные лавры. Такимъ образомъ, слава моя обезпечена, если вы почтите меня лавромъ вашего благоволенія; многіе-же изъ господъ журналистовъ, я убѣжденъ, не откажутъ увѣнчать меня лаврами поношенія.
   Уже одинъ изъ нихъ, водворившись въ Бульонѣ, съ одобреніемъ и привиллегіей, оказалъ мнѣ энциклопедическую честь, увѣряя своихъ подписчиковъ, что піеса моя безъ плана, безъ единства, безъ характеровъ, лишена интриги и съ отсутствіемъ комизма.
   Другой еще болѣе наивный, правда, безъ одобренія, безъ привиллегіи и даже безъ энциклопедіи, кратко изложивъ содержаніе моей драмы, вплетаетъ въ лавры своей критики такую лестную похвалу моей особѣ: "Репутація сира Бомарше рушилась окончательно; честные люди наконецъ убѣдились, что когда сорвешь съ него павлиныя перья, останется лишь отвратительный черный воронъ, съ его наглостью и ненасытностью".
   Такъ какъ я и въ самомъ дѣлѣ имѣлъ наглость написать комедію "Севильскій Цирюльникъ", то -- чтобы выполнить весь гороскопъ -- простираю свою ненасытность до того, что почтительнѣйше прошу васъ, милостивый государь, судите меня сами, не справляясь съ критиками прошлыми, настоящими и будущими; ибо вамъ извѣстно, что по положенію -- писаки часто бываютъ врагами писателей; я даже такъ ненасытенъ, что позволю себѣ предупредить васъ, что взявшись за мое дѣло, вы непремѣнно должны быть моимъ судьей, хотите вы того, или нѣтъ, потому что вы мой читатель.
   И вы чувствуете, милостивый государь, что если-бы, избѣгая этихъ хлопотъ или желая доказать мнѣ, что я сужу не вѣрно, вы упорно отказывались меня читать -- это было бы выстрѣломъ въ пустое пространство: разъ вы не мой читатель, не къ вамъ обращена и моя челобитная.
   Если-же, желая сбросить съ себя зависимость, въ какую, казалось, я ставлю васъ, вамъ пришло-бы въ голову бросить книгу въ моментъ самаго чтенія -- это было-бы, милостивый государь, все равно, какъ если бы во время всякаго иного суда смерть похитила васъ съ судейскаго кресла, или какой-нибудь иной случай вычеркнулъ васъ изъ числа судей. Вы можете избѣгнуть положенія судьи надо мной только въ томъ случаѣ, когда вы превратитесь въ нуль, уничтожитесь, перестанете существовать въ качествѣ моего читателя.
   Э! да и какой ущербъ наношу я вамъ тѣмъ, что ставлю васъ выше себя? Послѣ счастья повелѣвать людьми, не величайшая-ли честь, милостивый государь, судить ихъ?
   И такъ, конченое дѣло. Я не признаю иного судьи, кромѣ васъ, не исключая и части зрителей, которые, имѣя обыкновеніе судить по первому впечатлѣнію, часто произносятъ сужденіе, уничтожаемое вашимъ приговоромъ.
   Дѣло подвергнуто было разсмотрѣнію сперва предъ ними въ театрѣ; эти господа много смѣялись, и я могъ полагать, что дѣло мое выиграно въ первой инстанціи. Ничуть не бывало; журналистъ, водворившійся въ Бульонѣ, утверждаетъ, что смѣялись собственно надо мной. Но это, милостивый государь, выражаясь придворнымъ стилемъ, не болѣе какъ плохая придирка прокурора: такъ какъ цѣль моя -- забавлять зрителей, то смѣялись-ли они надъ моей пьесой, или надо мною лично, если только они смѣялись отъ чистаго сердца, цѣль моя, равнымъ образомъ, достигнута -- это я называю выиграть дѣло въ первой инстанціи.
   Тотъ-же журналистъ увѣряетъ также, или по крайней мѣрѣ, даетъ понять, что я пытался подкупить кое-кого изъ этихъ господъ, устраивая для нихъ частныя чтенія и такого рода предпочтеніемъ заранѣе склоняя ихъ голосъ въ свою пользу. Но и это, милостивый государь, не болѣе какъ догадка нѣмецкаго публициста. Извѣстно доподлинно, что намѣреніе мое состояло только въ желаніи подготовить ихъ: это были своего рода консультаціи относительно основанія дѣла. Если-же консультанты, подавъ свой голосъ, перемѣшались съ судьями, вы видите хорошо, милостивый государь, что я тутъ ни причемъ и что имъ самимъ слѣдовало-бы, изъ деликатности, уклониться отъ суда, если они чувствовали пристрастіе къ моему андалузскому цирюльнику.
   Э! далъ бы Богъ, чтобы они сохранили и далѣе хоть чуточку своего пристрастія къ этому молодому чужеземцу! Намъ все-таки легче било-бы переносить наше временное горе. Вотъ каковы люди: везетъ вамъ, они васъ принимаютъ, носятъ на рукахъ, гордятся вами; но страшитесь споткнуться на пути: при малѣйшей неудачѣ, о друзья мои! не забывайте, что у васъ нѣтъ уже друзей.
   И вотъ, такая-то исторія и случилась съ нами на другой день послѣ печальнѣйшаго вечера. Вы могли-бы увидать, какъ разсѣялись слабые друзья Цирюльника, скрывая свое лицо или убѣгая; женщины, всегда столь храбрыя въ роли покровительницъ, закутывались почти до волосъ въ капюшоны и опускали смущенные глазки; мужчины выпытывали другъ друга, приносили публичное покаяніе въ томъ, что ими сказано было доброго о моей пьесѣ, приписывали моей проклятой манерѣ читать мнимое удовольствіе, полученное ими. То было повальное бѣгство, истинное сокрушеніе.
   Одни лорнировали налѣво, чувствуя, что я иду направо, и представлялись, что меня не видятъ: ахъ богъ мой! Другіе похрабрѣе, убѣдившись, что никто на нихъ не смотритъ, уводили меня въ уголокъ и говорили: "И какъ это вамъ удалось напустить на насъ такого туману, потому что, видите-ли, мой другъ, это дѣло рѣшеное -- ваша пьеса величайшая пошлость".
   -- Увы, милостивые государи, я читалъ мою пошлость, право, такъ-же пошло, какъ она была сочинена; но заклинаю васъ, ради доброты, но имя которой вы еще разговариваете со мною послѣ моего паденія, ради достоинства вашего второго приговора,-- не допускайте вторичной постановки пьесы на сценѣ: еслибы, къ несчастію, ее съиграли такъ, какъ я ее прочелъ, вы снова будете введены въ обманъ и снова будете пенять на меня за то, что вамъ трудно будетъ рѣшить, когда-же именно вы были правы и когда заблуждались, отъ чего Боже охрани васъ!
   Мнѣ не повѣрили, пьеса была съиграна снова, и на этотъ разъ я оказался пророкомъ въ своемъ отечествѣ. Этотъ бѣдняга Фигаро, отхлестанный сговорившимися, такъ сказать, единогласно и почти схороненный въ пятницу, поступилъ не такъ, какъ Кандидъ: онъ пріободрился, и герой мой въ воскресенье поднялся вновь съ силою, которую до сихъ поръ еще не ослабили суровость продолжительнаго поста и усталость отъ семьнадцати публичныхъ сеансовъ. Но кто знаетъ, долго-ли это продолжится? Я не побожусь, что черезъ какіе-нибудь пять или шесть вѣковъ, о немъ не будетъ и помину, до того народъ нашъ легкомысленъ и непостояненъ!
   Театральныя произведенія, милостивый государь, подобны дѣтямъ женщинъ. Зачатыя со страстью, съ трудомъ выношенныя до конца, рожденныя съ мученіемъ, они рѣдко живутъ достаточно долго, чтобы отплатить родителямъ за ихъ заботы, и болѣе причиняютъ горя, чѣмъ доставляютъ радостей. Прослѣдите судьбу ихъ: едва они увидятъ свѣтъ, какъ придравшись къ какой-нибудь опухоли, имъ приставляютъ цензоровъ; многіе оттого такъ на всегда и остались съ худосочьемъ. Вмѣсто того, чтобы потихоньку играть съ ними, грубый партеръ сурово хватаетъ ихъ, такъ что они падаютъ. Нерѣдко актеръ, убаюкивая ихъ, изувѣчиваетъ. Упусти ихъ на минуту съ глазъ, и увы! въ какомъ жалкомъ видѣ ты найдешь ихъ -- истасканныхъ, въ лохмотьяхъ, обезображенныхъ, источенныхъ извлеченіями и покрытыхъ критикою. Избѣгнувъ столькихъ мученій, едва блеснутъ они на мгновеніе въ мірѣ, и ихъ ждетъ уже величайшее изъ бѣдствій: безвозвратное забвеніе убиваетъ ихъ; они умираютъ и, вновь погрузившись въ Лету, оказываются навсегда затерянными въ массѣ книгъ.
   Я спрашивалъ у нѣкоего господина, зачѣмъ эти битвы, эта ожесточенная война между партеромъ и авторомъ на первомъ представленіи произведеній даже изъ числа тѣхъ, которыя, на другой день, нравятся. Развѣ вы не знаете, сказалъ онъ мнѣ, что Софоклъ и старый Діонисій умерли отъ радости, получивъ награду за стихи въ театрѣ? Мы такъ любимъ нашихъ авторовъ, что опасаемся, какъ-бы приливъ радости не задушилъ ихъ и не лишилъ насъ столь великихъ писателей: поэтому, оберегая ихъ, мы постоянно стараемся о томъ, чтобы авторское торжество было не безъ горечи, что-бы они не погибли отъ восторга.
   Что-бы тамъ ни говорили о мотивахъ такой суровости, дитя моихъ досуговъ, юный, невинный "Цирюльникъ", столь поруганный въ первое представленіе, на другой день, далеко не злоупотребилъ своимъ торжествомъ, выражая неудовольствіе своимъ критикамъ: онъ постарался лишь обезоружить ихъ веселостью своего характера.
   Рѣдкій и поразительный примѣръ, милостивый государь, въ нашъ вѣкъ пристрастія къ спорамъ, когда все на счету, даже смѣхъ; когда самая легкая рознь во мнѣніяхъ порождаетъ вѣчную вражду, когда всѣ игры сводятся къ рукопашной, когда брань вызываетъ брань, которая, въ свою очередь, отплачивается бранью до тѣхъ поръ, пока предыдущая не поквитается съ послѣдующею, поднявъ, съ своей стороны, ругань, а та открываетъ собою рядъ новаго обмѣна любезностей, и распложается, такимъ образомъ, до безконечности горечь жизни, начатая смѣхомъ и доводящая, въ концѣ концовъ, самаго злобнаго читателя до пресыщенія, до отвращенія, смѣняемаго негодованіемъ.
   Что до меня, милостивый государь, то если справедливо, какъ говорятъ, что всѣ люди братья (а это прекрасная мысль), то я желалъ-бы пригласить нашихъ братьевъ-писателей предоставить употребляемый ими въ спорахъ высокомѣрный и язвительный тонъ нашимъ братьямъ-пасквилянтамъ, которые упраи ляются съ нимъ такъ ловко, а брань поручить нашимъ братьямъ-крючкотворамъ... которые тоже на этотъ счетъ не положатъ охулки на руку! Я желалъ-бы въ особенности пригласить нашихъ братьевъ-журналистовъ отрѣшиться отъ обычнаго имъ наставительнаго и, такъ сказать, допроснаго тона, съ которымъ они пожираютъ сыновей Апполона и вызываютъ тѣмъ смѣхъ глупцовъ, къ великому огорченію людей умныхъ.
   Раскройте любой журналъ: такъ и видишь суроваго репетитора, ферулу или розгу, поднятую надъ провинившимися школьниками; съ ними обращаются, какъ съ рабами, при малѣйшемъ нарушеніи ими своихъ обязанностей. Э, мои братья, какія тутъ обязанности! Литература -- это отдыхъ отъ обязанностей и пріятное развлеченіе.
   Что до меня, по крайней мѣрѣ,-- и не надѣйтесь подчинить забавы моего ума какому-нибудь правилу: онъ неисправимъ, и, когда классъ съ обязанностями запирается, умъ мой становится такъ веселъ и шаловливъ, что я могу употребить его лишь для забавы. Подобно волану, подпрыгивающему на отбойникѣ, онъ взвивается вверхъ, падаетъ, забавляетъ мое зрѣніе, летитъ снова на воздухъ, дѣлаетъ тамъ поворотъ и возвращается назадъ. Если теперь какой нибудь ловкій игрокъ захочетъ принять участіе въ удовольствіи и вдвоемъ подбрасывать легкій воланъ моихъ мыслей -- очень радъ: если онъ отбиваетъ изящно и легко, игра представляется мнѣ интересной, и партія устраивается. Вы видите, какъ удары наносятся, отбиваются, получаются, возвращаются, ускоряются, учащаются,-- все это производится съ быстротою и ловкостью, способными столько-же заинтересовать зрителей, какъ и воодушевить игроковъ.
   Такова, на мой взглядъ, милостивый государь, должна-бы быть критика, и въ такомъ видѣ я всегда понималъ диспутъ между людьми благовоспитанными, занимающимися литературой.
   Посмотримъ-же, сохранилъ-ли въ своей критикѣ бульонскій журналистъ тотъ любезный, искренній характеръ, который тутъ столь желателенъ.
   Эта пьеса -- фарсъ, говоритъ онъ.
   Перейдемъ къ самой сущности. Бранное названіе, какое поваръ-иностранецъ даетъ французскому рагу, нисколько не измѣняеть вкуса, кушанье обезображивается, лишь побывавъ у него въ рукахъ. Разберемъ бульонскій фарсъ.
   Пьеса, говоритъ онъ, безъ плана.
   Ужъ не потому-ли ускользнулъ послѣдній отъ проницатель ности этого юнаго критика, что онъ слишкомъ простъ?
   Влюбленный старецъ предполагаетъ завтра жениться на своей воспитанницѣ; влюбленный молодой человѣкъ, болѣе ловкій, предупреждаетъ его, въ тотъ-же день она становится его женою подъ носомъ и въ самомъ домѣ опекуна. Вотъ основной фонъ, на которомъ можно изобразить съ одинаковымъ успѣхомъ трагедію, комедію, драму, оперу et caetera. Развѣ не то-ли-же самое "Скупой" Мольера? Не то-ли-же "Великій Митридатъ"? Родъ пьесы, какъ и всякаго другого дѣйствія, обусловливается не столько самой основой, сколько характерами лицъ, которыя въ ней дѣйствуютъ, желая по этому плану написать просто забавную и неутомительную пьесу, своего рода имбролъ мнѣ нужно было, чтобы главный герой, не будучи мрачнымъ извергомъ, быль просто странный малый, человѣкъ беззаботный, одинаково подсмѣивающійся надъ успѣхомъ и надъ паденіемъ своихъ затѣй, чтобы произведеніе, не имѣя ничего общаго съ серьезной драмой, было веселенькой комедіей: и потому только, что опекунъ вышелъ нѣсколько менѣе глупъ, чѣмъ обыкновенно бываютъ жертвы обмана на сценахъ, пьеса оказалась несравненно оживленнѣе, а лицамъ, на которыхъ основывается интрига, пришлось придать болѣе силы.
   Не оставаясь при избранной мною комической простотѣ, если бы я хотѣлъ усложнить, расширить и запутать мой планъ, придавъ ему трагическій или драматическій характеръ, неужели вы воображаете, что у меня не хватило-бы матеріала въ обстоятельствахъ происшествія, только часть котораго, и наименѣе чудесная, поставлена на сцену?
   Въ самомъ дѣлѣ, въ настоящее время, ни для кого не составляетъ тайны, что въ тотъ моментъ, которымъ весело заканчивается пьеса въ моихъ рукахъ, какъ-бы за занавѣсомъ, серьезно начинаетъ разгораться ссора между Врачемъ и Фигаро изъ-за ста экю. Отъ брани переходятъ къ ударамъ. Врачъ, избитый Фигаро, отбиваясь отъ него, сбрасываетъ филейную сѣтку, которая служила Цирюльнику головнымъ уборомъ, и мы не безъ удивленія видимъ на выбритой головѣ его выжженное клеймо въ формѣ ланцета. Слушайте, милостивый государь, прошу васъ.
   При видѣ этого, Врачъ, пораженный такимъ открытіемъ, въ восторгѣ восклицаетъ: мой сынъ! о небо, мой сынъ! мой дорогой сынъ!... Но прежде чѣмъ Фигаро разслышалъ его, онъ принялся снова тузить своего дражайшаго родителя. Дѣйствительно, это былъ отецъ его.
   Этотъ "Фигаро", изъ всей своей родни помнившій когда-то только одну мать, былъ побочный сынъ Бартоло. Врачъ въ молодости прижилъ этого ребенка отъ одной служанки, послѣдствіемъ чего было изгнаніе ея и крайне бѣдственное положеніе.
   Но прежде чѣмъ ихъ бросить, опечаленный Бартоло, бывшій въ то время поДлѣкаремъ, выжегъ на тѣлѣ сына изображеніе ланцета; клеймо положено было на затылкѣ, чтобы можно было признать мальчика, когда судьба снова соединитъ ихъ. Мать и ребенокъ провели шесть лѣтъ, занимаясь нищенствомъ; въ это время какой-то предводитель цыганъ, родомъ происходившій отъ Луки Горека, знаменитаго астролога XVI вѣка, пробираясь по Андалузіи съ своимъ таборомъ, встрѣтился съ несчастной матерью, которая поспѣшила справиться у него относительно судьбы, ожидающей ея сына; онъ тайкомъ утащилъ ребенка, оставивъ, вмѣсто него, слѣдующій писанный гороскопъ:
   
   Проливъ безвинно кровь родную,
   Твой сынъ возстанетъ на отца;
   И нанесетъ себѣ онъ рану злую...
   Судьба-жъ устроитъ молодца.
   
   Несчастный молодой человѣкъ, не зная того, перемѣнилъ свое общественное положеніе; теперь, не желая того, ему пришлось перемѣнить свое имя: его воспитывали подъ именемъ "Фигаро"; такъ это прозвище и осталось за нимъ {Происхожденіе имени Фигаро, не смотря на множество самыхъ разнообразныхъ толкованій, до сихъ поръ не рѣшено положительнымъ образомъ. Г. Е. Lintilhac, авторъ вышедшей на дняхъ монографіи о Бомарше, предлагаетъ слѣдующее весьма остроумное и довольно вѣроятное объясненіе: Фигаро не было-ли шутливой кличкой самого автора въ дѣтствѣ -- fils Caron или, слѣдуя сохранившемуся и до сихъ поръ въ Нормандіи произношенію -- fi Caron, передѣланное авторомъ въ Figaro. Прим. перев.}. Мать его была та самая Марселина, которая старухой поступила къ врачу ключницей и которой ужасный гороскопъ сына одинъ остался въ утѣшеніе послѣ ея потери Но, въ настоящую минуту, все сбывается.
   Пустивъ Марселинѣ кровь изъ ноги, какъ это видно изъ моей пьесы или, лучше сказать, не видно изъ нея, Фигаро исполняетъ первый стихъ:
   
   Проливъ безвинно кровь родную.
   
   Задавъ ни въ чемъ неповинному врачу трепку, послѣ закрытія занавѣса, онъ выполняетъ второй стихъ:
   
   Твой сынъ возстанетъ на отца.
   
   Теперь между врачемъ, старухой и Фигаро происходитъ трогательнѣйшая сцена взаимнаго признанія: Это вы! это онъ! это ты! это я! Какая сценическая неожиданность! Но сынъ, въ отчаяньи отъ невинной живости своего характера, заливается слезами и наноситъ себѣ ударъ бритвой, согласно смыслу третьяго стиха:
   
   И нанесетъ себѣ онъ рану злую...
   
   Картина! Я не объясняю здѣсь, что именно рѣжетъ онъ своею бритвой: горло или только волоса на бородѣ; но вы видите, что у меня не было недостатка въ содержаніи, чтобы закончить мою пьесу самымъ патетическимъ образомъ. Наконецъ, врачъ женится на старухѣ; что до Фигаро, то согласно послѣднему стиху,
   
   Судьба устроитъ молодца.
   
   Какая развязка! И для этого мнѣ стоило только прибавить одинъ шестой актъ. И какой еще шестой актъ! Никогда ни одна трагедія на сценѣ французскаго театра... Однако, довольно. Возвратимся къ моей пьесѣ въ томъ видѣ, какъ она была съиграна и подверглась критикѣ. Когда меня ѣдко упрекаютъ за то, что я сдѣлалъ, не время расхваливать то, что я могъ бы сдѣлать.
   -- Пьеса неправдоподобна въ своемъ теченіи, говоритъ еще журналистъ, пристроившійся въ Бульонѣ, съ одобреніемъ и привилегіей.
   Неправдоподобна! Разберемъ это замѣчаніе, удовольствія ради.
   Его сіятельство, графъ Альмавива, котораго съ давнихъ поръ я имѣю честь быть близкимъ другомъ, молодой вельможа или, лучше сказать, былъ имъ; потому что годы и видныя мѣста сдѣлали его человѣкомъ очень важнымъ, подобно мнѣ, въ послѣднее время. И такъ, его сіятельство былъ молодымъ испанскимъ вельможей, живымъ и пламеннымъ, какъ и всѣ влюбленные его націи, которую считаютъ холодной и которая на самомъ дѣлѣ только лѣнива.
   Онъ началъ тайнымъ образомъ преслѣдовать одну прекрасную особу, которую видѣлъ въ Мадритѣ и которую опекунъ ея тотчасъ-же вслѣдъ затѣмъ увезъ на родину. Однажды утромъ, когда онъ прогуливался подъ ея окнами въ Севильѣ, гдѣ цѣлую недѣлю уже старался обратить на себя ея вниманіе, случай привелъ на то-же мѣсто цирюльника Фигаро.-- А, случай! скажетъ мой критикъ: а если-бы случай въ тотъ день не привелъ цирюльника въ это мѣсто, что сталось-бы съ пьесой?-- Она началась-бы, мой братъ, съ какого-нибудь иного момента.-- Это невозможно, такъ какъ опекунъ, по вашимъ же словамъ, долженъ былъ жениться на другой день.-- Въ такомъ случаѣ, совсѣмъ бы не было никакой пьесы, или, мой братъ, она было-бы совершенно иная. Развѣ можно назвать что-нибудь неправдоподобнымъ потому только, что оно могло произойти иначе?
   Видимо, вы не въ духѣ. Когда кардиналъ де-Ретцъ покойно намъ говоритъ: "Однажды я искалъ какого-нибудь человѣка -- собственно говоря, мнѣ нуженъ былъ скорѣе призракъ; я желалъ, чтобы то былъ внукъ Генриха Великаго, съ длинными, свѣтлыми волосами, чтобы онъ былъ красивъ, хорошо сложенъ, обворожителенъ, обладалъ рѣчью и чувствами демократическими; и вотъ случайно встрѣчаю я въ Парижѣ г-на де-Бофоръ, только что бѣжавшаго изъ королевской тюрьмы: это былъ именно человѣкъ, котораго я искалъ",-- на эти слова кардинала неужели вы скажете ему: Случай! А еслибы вы не встрѣтили г-на де-Бофоръ? А еслибы то, а еслибы это?..
   И такъ, случай привелъ въ то-же мѣсто цирюльника Фигаро, хорошаго говоруна, плохого поэта, заносчиваго музыканта, великаго искусника бреньчать на гитарѣ и служившаго нѣкогда у графа лакеемъ; устроившись въ Севильѣ, онъ съ успѣхомъ брилъ бороды, сочинялъ романсы и устраивалъ свадьбы; работая одинаково ланцетомъ и промывательной трубкой, гроза мужей и любимецъ дамъ -- это именно былъ человѣкъ, котораго намъ нужно. А такъ какъ во всякаго рода исканіяхъ такъ называемая страсть есть ничто иное, какъ желаніе, раздраженное противорѣчіемъ, то молодой любезникъ, который, встрѣтивъ эту красотку гдѣ-нибудь въ свѣтѣ, конечно, не пошелъ-бы дальше легкаго, прихотливаго влеченія, тутъ влюбился въ нее по уши, потому что она была занята и жениться на ней оказалось невозможнымъ.
   Но передавать вамъ здѣсь полное содержаніе пьесы, милостивый государь, значило бы сомнѣваться въ проницательности и ловкости, съ какими вы сами способны уловить намѣреніе автора и прослѣдить нить интриги среди легкой путаницы сюжета. Менѣе предубѣжденные, чѣмъ бульонскій журналъ, который, съ одобреніемъ и привиллегіей, заблуждается относительно всего хода этой пьесы, вы увидите, что всѣ заботы влюбленнаго устремлены не на то только, чтобы передать письмо -- обстоятельство, являющееся лишь легкимъ аксессуаромъ въ интригѣ, но чтобы утвердиться въ крѣпости, обороняемой бдительностью и подозрительностью, и въ особенности, чтобы надуть человѣка, который безпрерывно мѣняетъ намѣренія, заставляя непріятеля оборачиваться достаточно быстро, чтобы не быть застигнутымъ врасплохъ.
   И когда вы увидите, что вся суть завязки состоитъ въ томъ, что опекунъ заперъ свою дверь, давъ самыя широкія полномочія Базилю, чтобы онъ одинъ съ нотаріусомъ могли войти къ нему и заключить брачный договоръ,-- вы, конечно, будете весьма удивлены, что столь справедливый критикъ подшучиваетъ надъ довѣріемъ своего читателя или самъ заблуждается до того, что пишетъ -- и еще въ Бульонѣ: "Графъ потрудился взобраться на балконъ по лѣстницѣ вмѣстѣ съ Фигаро, хотя дверь была не заперта".
   Наконецъ, когда вы увидите несчастнаго опекуна, который обманутъ именно благодаря предосторожностямъ, принятымъ имъ, чтобы избѣгнуть обмана, увидите, какъ онъ принужденъ, въ концѣ концовъ, подписать свадебный контрактъ графа и самолично утвердить то, чего не смогъ предотвратить,-- вы предоставите тогда самому критику рѣшить, можно-ли этого опекуна назвать глупымъ за то, что онъ не разгадалъ интриги, въ которой все для него было скрыто, тогда какъ самъ критикъ, отъ котораго ничего не скрывалось, не болѣе опекуна усмотрѣлъ, въ чемъ тутъ дѣло.
   Въ самомъ дѣлѣ, пойми онъ это, ему не оставалось-бы ничего иного, какъ расхвалить всѣ лучшія мѣста произведенія.
   Что онъ проглядѣлъ, какъ въ первомъ актѣ опредѣляются и весело развиваются всѣ характеры пьесы,-- это ему можно извинить.
   Что онъ не замѣтилъ хотя-бы нѣкоторой доли комизма въ большой сценѣ второго акта, когда, не смотря на недовѣріе и гнѣвъ ревнивца, воспитанница успѣваетъ обмануть его, передавъ, въ его присутствіи, письмо и заставивъ его на колѣняхъ просить прощенія за обнаруженную имъ подозрительность,-- и это для меня понятно.
   Что онъ не обмолвился ни единымъ словомъ относительно сцены оцѣпенѣнія Базиля въ третьемъ актѣ,-- сцены, которая показалась новинкой въ театрѣ и чрезвычайно разсмѣтила зрителей, не удивляюсь я тоже.
   Пусть онъ и въ самомъ дѣлѣ не предвидѣлъ затрудненій, въ которыя авторъ добровольно поставилъ себя въ послѣднемъ актѣ, когда Розина объявляетъ своему опекуну, что графъ похитилъ ключъ отъ его ревности, и какъ авторъ, въ двухъ словахъ, выпутывается изъ этихъ затрудненій и потомъ удаляется, оставляя зрителей въ новомъ недоумѣніи. Право, и это не богъ знаетъ что такое.
   Я ничего не имѣю противъ него и за то, что ему въ голову не пришло слѣдующее обстоятельство: пьеса одна изъ Самыхъ веселыхъ, какія когда-либо давались въ театрѣ, написана безъ малѣйшей двусмысленности, въ ней нѣтъ ни одной мысли, ни одного слова, которыя могли-бы оскорбить скромность даже въ маленькихъ ложахъ, а это, милостивый государь, вещь немаловажная въ наше время, когда лицемѣріе скромности идетъ почти также далеко, какъ и распущенность нравовъ. Что-же -- пусть такъ. Все это, должно быть, могло показаться не достойнымъ вниманія столь важнаго критика.
   Но какъ онъ не восхищается тѣмъ, на что всѣ честные люди не могли смотрѣть, не проливая слезъ умиленія и радости? Я разумѣю сыновнюю почтительность этого добраго Фигаро, который не забылъ своей матушки!
   "Ты знаешь ея опекуна?" говорить ему графъ въ первомъ дѣйствіи. "Какъ свою родную мать", отвѣчаетъ Фигаро. Скупой сказалъ-бы: "Какъ свои карманы". Какой-нибудь солидно-обезпеченный господинъ отвѣтилъ-бы: "Какъ себя самого"; честолюбецъ: "Какъ дорогу въ Версаль", а бульонскій журналистъ: "Какъ моего издателя".-- Каждый сопоставлялъ-бы съ предметомъ, особенно для него цѣннымъ.-- "Какъ свою родную мать", сказалъ нѣжный и почтительный сынъ.
   Въ другомъ мѣстѣ, опекунъ говоритъ ему: "Ахъ, какой вы прелестный человѣкъ!" А этотъ добрый, честный малый, который могъ-бы весело присоединить эту любезность ко многимъ другимъ, полученнымъ имъ отъ своихъ любовницъ, обращается по прежнему къ своей матушкѣ и на слова: "Ахъ, какой вы прелестный человѣкъ!" отвѣчаетъ: "Правда, сударь, матушка говаривала мнѣ это когда-то". И бульонскій журналъ не видитъ подобныя черты! Нужно имѣть совсѣмъ ужъ изсушенный мозгъ, чтобы ихъ не замѣтить, или слишкомъ черствое сердце, чтобы не почувствовать ихъ.
   Я не считаю тутъ тысячи другихъ тонкостей искусства, въ изобиліи разсѣянныхъ въ этомъ произведеніи. Напримѣръ, извѣстно, что амплуа у актеровъ раздробилось до безконечности: амплуа большой, средней и малой любовницы, амплуа большого, средняго и малаго слуги, амплуа глупца, важной особы, бродяги, мужика, сельскаго нотаріуса, судьи, -- нѣтъ только еще амплуа человѣка зѣвающаго. Что-же сдѣлалъ авторъ, чтобы образовать актера, мало упражнявшагося въ искусствѣ широко раскрывать ротъ на сценѣ? Онъ постарался собрать для него, въ одной фразѣ, слова такого звуковаго состава, что при произнесеніи ихъ и мертвому пришлось бы зѣвнуть, самая зависть принуждена была бы разжать зубы.
   А это восхитительное мѣсто, когда опекунъ громко укоряетъ его: "Что то скажете вы тому несчастному, который зѣваетъ и спитъ, стоя на ногахъ? Или другому, который три часа подрядъ чихаетъ до того, что глаза у него на лобъ лѣзутъ и жилы налились кровью? Что вы имъ то скажете?" Наивный-же цирюльникъ на всѣ укоры отвѣчаетъ: "Это вовсе не головоломное дѣло -- тому, кто чихаетъ, скажу: "Желаю-молъ здравствовать!", а г. зѣвающему пожелаю покойной ночи". Отвѣтъ по истинѣ такъ простъ и восхитителенъ, что одинъ изъ этихъ надменныхъ критиковъ, имѣющій даровой билетъ въ раекъ, не могъ не воскликнуть: "Чортъ возьми! авторъ, должно быть, цѣлую недѣлю высиживалъ эту реплику".
   А бульонскій журналъ, вмѣсто того, чтобы достойно похвалить эти безчисленныя красоты, злоупотребляетъ чернилами и бумагой, одобреніемъ и привиллегіей, чтобы признать подобное произведеніе ниже всякой критики! Хоть перерѣжьте мнѣ горло, но я не промолчу ему за это!
   Вѣдь онъ, жестокій, дошелъ до того, что объявилъ, будто "для спасенія этого цирюльника отъ гибели на сценѣ, слѣдовало-бы его пообрубить, измѣнить, передѣлать, сократить, преобразить въ четырехъ-актную пьесу и поочистить отъ большого количества шутокъ, каламбуровъ, игры словъ,-- короче отъ низкаго комизма!"
   Глядя, какъ онъ наноситъ удары, словно глухой, можно подумать, что онъ не слыхалъ даже перваго слова въ томъ произведеніи, которое разбиваетъ. Честь имѣю увѣрить этого журналиста, равно какъ и молодого человѣка, сочиняющаго ему и подготовляющаго остроты, что авторъ не только не очистилъ пьесы ни отъ одного изъ каламбуровъ, игры словъ и т. д., повредившихъ яко-бы ей въ первое представленіе, но включилъ въ акты, удержавшіеся на сценѣ, все, что можно было взять изъ акта, остающагося въ портфелѣ: такъ бережливый плотникъ разъискиваетъ въ щепѣ, разбросанной по дровяному двору, все, что могло-бы пригодиться ему въ его дѣлѣ, чѣмъ онъ могъ-бы зашить или забить малѣйшую щель въ работѣ.
   Не пройти-ли намъ молчаніемъ ѣдкій упрекъ, дѣлаемый имъ молодой дѣвушкѣ, которая, по его словамъ, имѣетъ "всѣ недостатки дурно воспитанной дѣвицы". Правда, желая избѣгнуть послѣдствій подобнаго обвиненія, онъ пытается приписать его, другому, словно не имъ сочинено оно, и употребляетъ такое банальное выраженіе: "находятъ въ молодой особѣ..." и т. д. Находятъ, видите-ли!..
   Что-же, по его мнѣнію, должна она была дѣлать? Вмѣсто того, чтобы отвѣчать на чувства молодого влюбленнаго, человѣка весьма любезнаго и достойнаго, ужъ не желалъ-ли онъ чтобы наше обворожительное дитя повѣнчалось съ старой подагрой -- врачомъ? Благородную участь предназначалъ онъ ей, нечего сказать! И потому, видите-ли, что на этотъ счетъ оказались иного мнѣнія, онъ усматриваетъ въ моей героинѣ "всѣ недостатки плохо воспитанной дѣвушки!"
   Сказать по правдѣ, если бульонскій журналъ вѣрностью и искренностью своей критики пріобрѣтаетъ себѣ друзей во Франціи, то по ту сторону Пиринеевъ ихъ окажется у него несравненно менѣе, испанскимъ дамамъ онъ покажется особенно грубымъ.
   А кто знаетъ еще, быть можетъ, ея сіятельство, графиня Альмавива, образецъ женщинъ ея положенія, живя съ своимъ мужемъ какъ ангелъ, хотя и не любитъ его, въ одинъ прекрасный день, прогнѣвается за то свободное обращеніе, которое позволяютъ себѣ на ея счетъ въ Бульонѣ, съ одобреніемъ и привиллегіей?
   Подумалъ-ли, по крайней мѣрѣ, неосторожный журналистъ о томъ, что ея сіятельство, имѣя, благодаря положенію своего супруга, величайшее довѣріе въ различныхъ учрежденіяхъ, могла-бы облегчить для него полученіе нѣкоторой суммы на изданіе испанской газеты или самую газету и что на избранномъ имъ пути слѣдуетъ поосторожнѣе относиться къ женщинамъ высокаго положенія? Все это до меня лично не касается. Понятно, что я говорю въ его-же интересѣ.
   Пора однако оставить этого противника, хотя онъ стоитъ во главѣ людей, которые утверждаютъ, что я, "не будучи въ состояніи поддержать пять актовъ, сократился въ четыре, чтобы только возвратить себѣ публику". А если бы и такъ! Въ трудную минуту подобнаго давленія, не лучше-ли пожертвовать пятую часть своего имущества, чѣмъ все цѣликомъ отдать на разграбленіе?
   Но не впадите, дорогой читатель... (милостивый государь, хочу я сказать), не впадите, прошу васъ, въ весьма распространенную ошибку, которая очень повредила-бы вашему сужденію.
   Моя пьеса, которая, въ настоящее время, кажется состоящею изъ четырехъ дѣйствій, въ дѣйствительности и фактически имѣетъ ихъ пять, т. е. первое, второе, третье, четвертое и пятое, какъ обыкновенно.
   Правда, въ день битвы, видя, что непріятель ожесточается, а волнующійся партеръ шумитъ вдали, какъ волны на морѣ, и зная хорошо, что этотъ глухой шумъ, предвѣстникъ бури, не разъ приводилъ за собою кораблекрушеніе, я раздумалъ, что многія пьесы въ пяти дѣйствіяхъ (какъ моя), будучи, впрочемъ, весьма хорошо написаны (какъ моя), въ цѣломъ своемъ видѣ пошли бы къ чорту (какъ моя), если-бы авторъ не принялъ мужественнаго рѣшенія (какъ я).
   Богъ заговорщиковъ разгнѣванъ, сказалъ я актерамъ съ силою:
   
   Дѣти! Нужна тутъ жертва!
   
   Затѣмъ, отправивъ къ чорту и разорвавъ свою рукопись, я воскликнулъ: богъ свистуновъ, сморкальщиковъ, плевальщиковъ, кашляющихъ и смутителей общественной тишины, тебѣ кровь нужна? выпей мой четвертый актъ, и да усмирится твоя ярость!
   Въ то же мгновеніе, этотъ адскій шумъ, отъ котораго блѣднѣли актеры и не могли выговорить ни слова, стихъ, ослабѣлъ, исчезъ; его смѣнили аплодисменты, и изъ глубины партера общее браво раздалось и распространилось по всему театру до самыхъ верховъ райка.
   Изъ вышеизложеннаго, милостивый государь, слѣдуетъ, что пьеса моя осталась въ пяти актахъ: первый, второй, третій на сценѣ, четвертый -- у чорта и пятый -- вмѣстѣ съ тремя первыми. Самъ авторъ вамъ подтвердить, что этотъ четвертый актъ, котораго вы не видите, тѣмъ не менѣе, всего болѣе приноситъ пользы пьесѣ уже тѣмъ, что его не смотрятъ.
   Пусть болтаютъ люди; для меня достаточно, что я доказалъ вамъ то, что говорю; съ меня достаточно, что сочинивъ мои пять актовъ, я выразилъ тѣмъ уваженіе къ Аристотелю, Горацію, Обиньяку {Franèois Aubignac (16041676) -- авторъ довольно извѣстнаго, въ свое время, трактата Pratique du théâtre (Paris, 1669), въ которомъ онъ пытался установить законы драматическаго искусства и съ точки зрѣнія котораго "Сидъ" Корнеля признанъ былъ пьесой никуда негодной. Узкій приверженецъ Аристотеля, Обиньякъ не входитъ тутъ ни въ какія критическія разсужденія, а ограничивается лишь тѣмъ, что подтверждаетъ, сказано-ли было или нѣтъ Аристотелемъ то или иное положеніе. Написанная Обиньякомъ скучнѣйшая трагедія "Zéuobie" (1677) дала поводъ знаменитому Конде высказать слѣдующее остроумное замѣчаніе: "Я ничего не имѣю противъ аббата Обиньяка, что онъ слѣпо повинуется правиламъ Аристотеля; но я не могу простить памяти великаго философа, что онъ вдохновилъ аббата Обиньяна написать такую скверную трагедію". Прим. пер.} и новѣйшимъ писателямъ и достоинство литературнаго правила сохранилъ нерушимо.
   Посредствомъ второй поправки и чорту дано было дѣло; колесница моя и безъ пятаго колеса катится также исправно: публика довольна, я тоже.
   Чѣмъ-же недоволенъ бульонскій журналъ?-- А, чѣмъ? Дѣло въ томъ, что весьма трудно угодить людямъ, которые по ремеслу своему должны всегда находить веселыя вещи недостаточно серьезными, а важныя -- недостаточно забавными.
   Льщу себя надеждою, милостивый государь, что мое разсужденіе вы признаете правильнымъ и останетесь довольны моимъ маленькимъ силлогизмомъ.
   Остается отвѣтить на замѣчанія, которыми нѣсколько лицъ почтили наименѣе примѣчательную изъ драмъ, какія появлялись на сценѣ въ теченіе послѣдняго столѣтія.
   Отлагаю въ сторону письма, адресованныя актерамъ и мнѣ самому, безъ подписи, обыкновенно называемыя анонимными; судя по грубому стилю, которымъ они написаны, можно полагать, что авторы ихъ, мало свѣдующіе въ критикѣ, не вполнѣ понимаютъ, что плохая пьеса не есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, и преступное дѣяніе и что ругательства, подобающія преступному человѣку, совершенно неумѣстны по отношенію къ плохому писателю. Перейцемъ къ другимъ.
   Нѣкоторыми знатоками было замѣчено, что я поступилъ неприлично, заставивъ какого-то севильскаго шутника и въ самой Севильѣ критиковать французскіе обычаи, тогда какъ было бы правдоподобнѣе позаняться ему скорѣе испанскими нравами. Они правы: я самъ объ этомъ долго думалъ и одно время для приданія пьесѣ болѣе правдоподобія рѣшилъ было написать и съиграть мою комедію на испанскомъ языкѣ; но одинъ человѣкъ со вкусомъ замѣтилъ мнѣ, что въ такомъ видѣ она, быть можетъ, утратитъ для парижской публики нѣкоторую долю своей веселости -- вотъ причина, склонившая меня написать ее по-французски. Такимъ образомъ, какъ видите, я принесъ тысячи жертвъ во имя веселья и все-таки мнѣ не удалось разгладить морщины въ бульонскомъ журналѣ.
   Другой любитель, улучивъ минутку, когда въ фойэ было много народа, самымъ серьезнымъ тономъ укорилъ меня тѣмъ, что пьеса моя похожа на "Не придумаешь всего".-- Похожа, милостивый государь! Я утверждаю, что пьеса моя и есть именно "Не придумаешь всего".-- Какимъ образомъ?-- Да потому, что о пьесѣ моей, какъ оказывается, не все еще придумано. Любитель пріумолкъ, а присутствующіе разсмѣялись тѣмъ искреннѣе, что укорявшій меня подражаніемъ "Не придумаешь всего", самъ-то, въ теченіи всей своей жизни, ничего никогда не придумалъ.
   Нѣсколько дней спустя (это посерьезнѣе), у одной прихварывавшей барыни, нѣкій важный господинъ, въ черномъ костюмѣ, съ взъерошенными волосами и тростью крюкомъ, коснувшись слегка послѣднимъ ея рукава, учтиво выразилъ нѣсколько сомнѣній относительно справедливости тѣхъ данныхъ, которыя высказаны были мною о врачахъ. Милостивый государь, ужъ не задѣлъ-ли я кого нибудь изъ вашихъ пріятелей? Мнѣ было бы весьма тяжело, если бы легкая болтовня...-- Нисколько: я вижу, вы меня не знаете; что мнѣ за дѣло до другихъ; я говорю здѣсь обо всей корпораціи.-- Это заставило меня призадуматься, кто-бы это былъ такой. Въ дѣлѣ шутокъ, прибавилъ я, вы знаете, милостивый государь, никто не думаетъ о томъ, справедлива-ли исторія, но хороша-ли она.-- А вы полагаете, въ такомъ случаѣ, имѣть менѣе шансовъ на проигрышъ?-- Навѣрное, докторъ, сказала дама. Этакое чудовище! Вѣдь онъ осмѣлился дурно говорить и о насъ! Поведемъ-ка противъ него дѣло сообща.
   При словѣ докторъ, у меня шевельнулось подозрѣніе, что она говоритъ съ своимъ врачомъ.-- Истинная правда, милостивая государыня и милостивый государь, скромно сказалъ я, дѣйствительно, я позволилъ себѣ это легкое прегрѣшеніе и тѣмъ покойнѣе, что оно вѣдь не оставляетъ послѣ себя никакихъ послѣдствій.
   Э! кто можетъ причинить какой-либо вредъ двумъ могущественнымъ корпораціямъ, власть которыхъ обнимаетъ всю землю и раздѣляетъ ее между собою? Что тамъ ни толкуй завистники, наслажденіе вѣчно будетъ орудіемъ власти у красавицъ, а страданіе -- орудіемъ власти у врачей: блестящее здоровье ведетъ насъ къ любви, болѣзнь приводитъ къ врачу.
   Однако, взвѣшивая преимущества обѣихъ, не знаю, какъ-бы перевѣсъ не остался за красотой. Часто красавицы приводятъ насъ къ врачамъ; но еще чаще приходится такъ и остаться у врачей, которые не возвращаютъ насъ красавицамъ.
   Шутки шутками, но не мѣшало бы, быть можетъ, обратить вниманіе и на различіе въ чувствованіяхъ, возбуждаемыхъ въ насъ тѣми и другими, -- не мѣшало бы подумать о томъ, что если красавицы въ своемъ мщеніи бросаютъ насъ, это еще только отрицательное зло; но если -- и это чаще бываетъ -- врачи въ своемъ мщеніи овладѣваютъ нами, то ужъ намъ не освободиться отъ нихъ, и это самымъ положительнымъ образомъ.
   Не мѣшаетъ подумать о томъ, что если попадешься послѣднимъ въ руки, они дѣлаютъ изъ насъ все, что угодно; тогда какъ красавицы, какимъ бы обаяніемъ онѣ ни обладали, получаютъ отъ насъ лишь то, что могутъ получить.
   Что общеніе съ красавицами дѣлаетъ ихъ скоро для насъ менѣе нужными, тогда какъ обращеніе къ врачамъ кончается тѣмъ, что они становятся для насъ необходимыми.
   Наконецъ, что одна изъ этихъ властей, повидимому, установлена для того лишь, чтобы обезпечить продолжительность другой, такъ какъ чѣмъ болѣе зеленая молодость отдается любви, тѣмъ вѣрнѣе блѣдная старость принадлежитъ медицинѣ.
   Затѣмъ, такъ какъ вы начали противъ меня сообща искъ, то справедливо будетъ, милостивая государыня и милостивый государь, если я вамъ обоимъ сообща представлю и мои оправданія. Будьте-же увѣрены, что избравъ профессіей своей -- обожать красавицъ и опасаться врачей, если я говорю что-нибудь дурного о красотѣ, то лишь шутя, и не безъ большого страха позволяю себѣ подчасъ слегка пошутить надъ медициной.
   Мое объясненіе совершенно искренно по отношенію къ вамъ, милостивыя государыни; самые злѣйшіе мои враги должны признаться, что въ минуту досады, когда мой гнѣвъ противу какой-нибудь красотки готовъ черезчуръ свободно излиться на всѣхъ другихъ, я круто обрываю на двадцать пятомъ куплетѣ и, подъ вліяніемъ быстраго прилива раскаянія, слагаю, въ двадцать шестомъ, нижеслѣдующее покаяніе къ разгнѣваннымъ красавицамъ:
   
   Прекрасный полъ, если я и раскрываю
   Ваше сердце, сгораемое желаніемъ,
   Подчасъ любовію невѣрной,
   Но вѣчно вѣрной наслажденью:
   О мои богини! за эту болтовню
   Не ухитряйтесь вы мстить
   Хулителю увы! вашихъ слабостей,
   Которыми онъ жаждетъ воспользоваться.
   
   Что до васъ, господинъ врачъ, то извѣстно вѣдь, что еще Мольеръ...
   -- Я въ отчаяніи, прервалъ онъ, вставая, что не могу далѣе пользоваться вашими разъясненіями; но страждущее человѣчество не должно терпѣть ради моего удовольствія.-- И онъ оставилъ меня, право, съ раскрытымъ ртомъ, съ повиснувшею въ воздухѣ неоконченною фразой.-- "Не знаю, сказала смѣясь прекрасная больная, -- прощу-ли я васъ; но хорошо вижу, что нашъ докторъ вамъ не прощаетъ".-- Нашъ, сударыня? моимъ онъ никогда не будетъ.-- "Почему?" -- Не знаю; боюсь, какъ-бы онъ не оказался ниже своего призванія, потому что не можетъ стать выше шутокъ, какія могутъ быть сдѣланы по поводу его профессіи.
   Это -- не мой докторъ. Человѣкъ, достаточно изучившій Свое дѣло, чтобы добровольно признать его недостовѣрность, достаточно разумный, чтобы вмѣстѣ со мною посмѣяться надъ тѣми, кто выдаетъ его непогрѣшимымъ.-- таковъ мой врачъ. Оказывая мнѣ заботы, которыя они называютъ визитами, давая мнѣ совѣты, которые они величаютъ приказаніями, онъ достойнѣйшимъ образомъ и безъ чванства выполняетъ одно изъ благороднѣйшихъ призваній просвѣщеннѣйшей и чувствительной души. Имѣя побольше ума, онъ соображаетъ большее число условій,-- и тутъ все, чего возможно достигнуть въ искусствѣ весьма полезномъ, но недостаточно вѣрномъ. Онъ убѣждаетъ меня, утѣшаетъ и совѣтуетъ, природа-же довершитъ остальное. Такимъ образомъ, будучи далеко неспособнымъ оскорбиться шуткой, онъ первый готовъ противопоставить ее педантизму. На заявленіе человѣка пристрастнаго, важно вѣщающаго: "Изъ двадцати-пяти воспаленій легкихъ, которыя я лѣчилъ послѣднюю осень, только одинъ больной погибъ на моихъ рукахъ" -- мой докторъ отвѣтитъ съ улыбкой: "Что до меня, то въ эту зиму я давалъ помощь болѣе ста лицамъ, и увы! могъ спасти только одного". Вотъ каковъ мой милый врачъ.
   -- Я знаю такого. Вы, конечно, позволите мнѣ не мѣнять его на вашего. Какой-нибудь педантъ никогда не добьется отъ меня довѣрія въ болѣзни, точно такъ-же, какъ какая-нибудь нахалка не добьется отъ меня уваженія въ здоровомъ состояніи. Но я просто глупецъ. Вмѣсто того, чтобы напоминать вамъ мое почтительное покаяніе къ прекрасному полу, мнѣ слѣдовало пропѣть ему куплетъ къ нахалкѣ; онъ словно нарочно написанъ для него.
   
   Чтобы сдѣлать мои стихи повеселѣе,
   Я случайно повсюду собираю черты;
   Фантастическій живописецъ, я рисую съ нихъ
   Картины, но никогда не рисую портретовъ;
   Умная женщина, разсмѣявшись надъ ними,
   Тонко подмигнетъ автору.
   Неосторожная-же, оскорбившись ими,
   Самимъ гнѣвомъ своимъ выдаетъ себя.
   
   -- Кстати о пѣснѣ, сказала дама, вы поступили весьма похвально, передавъ свою пьесу французамъ; но я имѣю маленькую ложу только у итальянцевъ! Что-бы вамъ сдѣлать изъ своей пьесы комическую оперу? Говорятъ, таково было ваше первоначальное намѣреніе. Пьеса эта такого рода, что годится и для музыки.
   -- Не знаю, годится-ли она для музыки, или я ошибся, первоначально предполагая это; но, не входя въ другія причины, побудившія меня измѣнить мое намѣреніе, вотъ, милостивая государыня, что именно окончательно укрѣпило меня въ рѣшеніи.
   Наша драматическая музыка все еще очень похожа на пѣсенную нашу музыку, и потому отъ нея напрасно было-бы ожидать дѣйствительнаго интереса или открытаго веселья. Пора начать попытки серьезнаго примѣненія ея на сценѣ, если мы сознаемъ, что тутъ поютъ только потому, что не говорятъ, если наши музыканты приблизятся къ природѣ и въ особенности если они забудутъ про нелѣпый законъ -- постоянно возвращаться къ первой части аріи, пропѣвъ вторую. Развѣ въ драмѣ есть повторенія и рондо? Это жестокое вранье убиваетъ всякій интересъ и обнаруживаетъ невыносимую пустоту мысли.
   Я всегда обожалъ музыку безъ всякаго проявленія непостоянства и даже безъ вѣроломства, и однако часто, слушая пьесы, наиболѣе меня интересующія, я бываю вынужденъ пожать плечами и съ досадою прошептать: Ужъ эта мнѣ музыка! И къ чему эти безпрестанныя повторенія? И безъ того вѣдь ты черезчуръ медлительна! Вмѣсто того, чтобы рисовать страсть, ты привязываешься къ словамъ. Поэтъ изъ кожи лѣзетъ вонъ, чтобы сжато передать событіе, а музыка растягиваетъ его. Ты стараешься придать стилю энергію и силу, а въ музыкѣ все это погребается подъ безполезными трелями.
   Но я слишкомъ удаляюсь отъ моего предмета. Возвратимся къ Севильскому Цирюльнику... или, лучше, милостивый государь, не будемъ къ нему возвращаться. Достаточно для такой бездѣлицы. Незамѣтно для себя самого, я впаду въ ошибку, которою совершенно справедливо укоряютъ насъ, французовъ -- о большихъ дѣлахъ слагать маленькія пѣсенки и разражаться большими разсужденіями по поводу маленькихъ дѣлъ.

Съ глубочайшимъ уваженіемъ остаюсь,
милостивый государь,
вашъ покорнѣйшій и послушный слуга
Авторъ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru