Бострем Юлий Карлович
В людском стаде

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА

Ю. Н. БОСТРЕМА.

МОСКВА.
Типографія Ф. Іогансонъ, у Красныхъ вор., д. б. Іогансонъ.
1876.

   

ВЪ ЛЮДСКОМЪ СТАДѢ.

Иль у сокола
Крылья связаны,
Иль пути ему
Всѣ заказаны?
Кольцовъ.

I.

   Въ ожиданіи гостей, чопорно и гордо сидѣла на диванѣ бабушка Олимпіада Ивановна и важно барабанила крючковатыми пальцами но столу, на которомъ были разложены двѣ колоды картъ. Бабушка постоянно поглядывала то на дверь, то въ противъ ее висящее зеркало, въ которомъ отражалась ея разряженная, парадная и изукрашенная кольцами, браслетами и ожерельями фигура, походившая очень на отрытый скелетъ древней этрурской жрицы.
   -- Саша, да перестань-же наконецъ дразнить собаченку, строго прокричала бабушка, обращаясь къ своей 16-ти лѣтней внучкѣ.
   -- Слушаю-съ, отвѣчала Саша; и заложивъ на спину руки, она начала маршировать по комнатѣ, насвистывая какую-то арію.
   -- Это что такое!... А развѣ можно свистать дѣвицѣ, а?
   -- Отчего-же и нельзя, бабушка?
   -- А оттого, что.... оттого.... перестань.
   -- Да объясните, бабушка, отчего дѣвицамъ нельзя свистать?
   -- А оттого, что если будешь все знать, то скоро состаришься -- вотъ что!... Сказано -- нельзя, такъ нельзя.
   -- Это не отвѣтъ, бабушка; а вы лучше докажите, отчего мнѣ нельзя свистать?
   -- А вотъ отчего, оттого.... оттого, строго прикрикнула на нее бабушка,-- что ты школьникъ, хуже даже всякаго школьника!... Экъ пристала съ своимъ отчего, да отчего!
   И тутъ началось предлинное нравоученіе, отъ подобнаго которому Саша отдѣлывалась обыкновенно шутками, приводя постоянно въ недоумѣніе бабушку вопросами, дававшими бабушкѣ самое жалкое понятіе о ее умственныхъ способностяхъ.
   -- Эхъ -- ма!... Жисть! проговорила съ притворнымъ отчаяніемъ Саша, встряхнувъ головою;-- ужь эти мнѣ нравоученія!
   Бабушка всплеснула руками.
   -- Боже праведный!... Саша!... Это опять что такое?
   -- А что?
   -- Какъ что?... Да развѣ можно такъ выражаться дѣвицѣ, а?... Откуда ты выкопала подобныя ямщицкія выраженія?... Говори!
   -- Да отчего-же мнѣ нельзя такъ выражаться, бабушка?
   -- А вотъ отчего.... оттого, оттого.... Ты опять за свое!... Рѣшительно не понимаю въ кого ты удалась?... Не въ меня, не въ отца, да и не въ покойницу мать свою, а Богъ знаетъ въ кого!... Иной, не зная тебя, подумаетъ, что ты Богъ-вѣсть какая цаца, ну, а разузнаетъ -- дрянь дѣвченка!... Приличія -- никакого, манеры -- пакость, да и дрессуры нѣтъ.... Ты даже ходить какъ люди не умѣешь, а гоняешь, какъ саврасая безъ узды.... Вотъ что!
   -- Ужъ такъ воспитана.
   -- Кѣмъ? мною?... Сохрани меня Богъ! Бабушка поворотилась къ образу и перекрестилась, не упустивъ при этомъ случая взглянуть въ зеркало, чтобы поправить свою наколку.
   -- Нѣтъ, не вами; сама воспитала себя.
   -- Хорошо воспитаніе!... нечего сказать!
   -- А вѣрно не дурное, если это сознаютъ даже и посторонніе люди, продолжала шутливо Саша.
   -- Какой нибудь сумашедшій.
   -- Нѣтъ не сумашедшій.
   -- Кто-же?
   -- Профессоръ Трутневъ.
   -- Ну, это человѣкъ хорошій, замѣтила бабушка: а все-же мнѣ что то не вѣрится, чтобы онъ сказалъ тебѣ это, да еще въ глаза.
   -- Нѣтъ, не въ глаза....
   -- Кому-же онъ говорилъ?
   -- Моему отцу.
   -- А ты вѣрно подслушала?
   -- Да; я была въ сосѣдней комнатѣ. "Да согласитесь, продолжалъ профессоръ начатый разговоръ, обращаясь къ моему отцу, что дочь ваша красавица: превосходно сложена правильный носъ, изящно обрисованный ротъ, чудные глаза, ну, да при томъ, знаете, ямочка на одной -- ямочка на другой щекѣ, ямочка на подбородкѣ.... А что за профиль!... Дивный профиль!" И тутъ онъ началъ выводить трубкой по воздуху воображаемую линію моего профиля.
   -- А ты ужъ и обрадовалась!... Похвалили -- какже!
   -- Но это еще не все, бабушка; онъ добавилъ, что я, несмотря на ваше дурацкое воспитаніе, ничуть даже не испорчена.
   -- Ду-уракъ же твой профессоръ!.... Да и что умнаго можетъ сказать человѣкъ, который больше ничего не знаетъ, какъ мариновать въ спиртѣ разныхъ гадовъ, уродовъ, змѣй, ящерицъ -- прости меня Господи!.. Тпфу, мерзость этакая!... Какъ вспомнишь только, то ужь начинаетъ тошнить, всю внутренность переворачиваетъ. Куда ты?... Да слушай-же, что тебѣ говорятъ.... расхаживаетъ себѣ какъ шальная.... Иной, не зная тебя, пожалуй, можетъ подумать, что ты влюблена....
   -- Вы отгадали, бабушка.
   -- Что отгадала?
   -- Что я влюблена.
   -- Что? что?... какъ?... Ну, этого еще не доставало!... А въ кого, позвольте васъ спросить?
   Саша молчала.
   -- Когда спрашиваютъ, то прошу отвѣчать!
   -- Въ Ивана Гавриловича, отвѣчала Саша, подтрунивая надъ бабушкой.
   -- Въ кого?... въ Ивана Гавриловича?... Съ ума сошла!... Да развѣ можно влюбляться дѣвицѣ въ женатаго человѣка, а?
   -- Отчего-же и нельзя, бабушка?
   -- Отчего?
   -- Да.
   -- А вотъ отчего.... оттого, оттого.... Да отстань ты ради самаго Бога!... Влюбляться въ женатаго человѣка!... Постой ты, школьникъ, приберу я тебя къ рукамъ, да вышколю по своему!... Только и затвердила: отчего да отчего!... Брысь! прикрикнула въ заключеніе раздосадованная бабушка на своего жирнаго кота, который взобрался на столъ и усѣлся на разложенныя карты; выдравъ кота за уши, она снова принялась раскладывать карты, оставаясь по прежнему чопорной и надутой.
   Въ это самое время въ комнату вошли гости. Бабушка, цѣль жизни которой заключалась въ томъ, чтобы принимать гостей или ѣздить въ гости -- встрѣтила ихъ съ очаровательной улыбкой, съ какой ее научили съ дѣтства встрѣчать каждаго человѣка, былъ ли онъ ей пріятенъ, или нѣтъ.
   -- Давненько не жаловали вы къ намъ, обратилась бабушка къ помѣщику Гусакову, отставному поручику, съ огромными сѣдыми усами, которые постоянно приподнимались и опускались во время дыханія.
   -- Все занятъ, Олимпіада Ивановна.
   -- Занятъ, матушка, все занятъ, подтвердила жена помѣщика.
   -- Лишь бы урожай, замѣтила бабушка.
   -- Дай Богъ, добавила со вздохомъ Гусакова.
   -- И будетъ, подтвердилъ Гусаковъ; потому что такой земли, какъ моя -- вы не найдете: стоитъ только воткнуть въ нее палку или зонтикъ, даже пожалуй въ видѣ опыта -- и гутаперчевый хлыстъ -- и они начнутъ пускать корни, цвѣсть, приносить плоды -- ей Богу!... Земля наиплодороднѣйшая!
   Послѣ этого, Гусаковъ началъ разсказывать въ сотый разъ о томъ, какъ онъ однажды шелъ по Ришельевской улицѣ въ Одессѣ и удостоился видѣть поэта Пушкина; но только сзади....
   Саша, чтобы скрыть невольную улыбку, подошла къ растворенному окну.
   -- А можно къ вамъ зайти, Александра Александровна? раздался съ улицы голосъ столоначальника Вершилина.
   -- Зайдите лучше въ другое время, отвѣчала Саша; я сегодня не расположена принимать гостей, а тѣлъ болѣе -- занимать ихъ.
   -- Саша! прокричала съ ужасомъ бабушка, развѣ можно говорить человѣку подобныя вещи, да еще въ глаза!... Ты должна была сказать: "Очень рада.... милости просимъ и т. под."
   -- Но тогда бы я солгала.
   -- Ничего; но зато такъ принято, такъ слѣдуетъ....
   -- Отчего?
   -- Отчего?... Да оттого, оттого.... Говорятъ тебѣ -- такъ слѣдуетъ, такъ принято!
   Саша замолчала.
   -- Вы, матушка, обратилась Олимпіада Ивановна къ Гусаковой, когда онѣ вошли въ другую комнату, скажите Александру Петровичу -- сдѣлайте мнѣ эту милость и благодѣяніе, можетъ быть, онъ васъ послушаетъ -- скажите, что дочь его Саша, какъ вы изволили убѣдиться, просто изъ рукъ вонъ, что такое; а всему онъ, отецъ, за все виноватъ. Вотъ что!
   -- Скажу, матушка, сейчасъ-же все разскажу.
   И Гусакова смѣло отправилась въ кабинетъ Александра Петровича Донцова. "Что жъ, думала она, когда мужъ мой удостоился видѣть поэта Пушкина сзади, такъ отчего я не могу видѣть литератора Донцова спереди... Пойду и поговорю."
   

II.

   Литераторъ и учитель исторіи Александръ Петровичъ Донцовъ сидѣлъ, съ перомъ въ рукахъ, въ своемъ кабинетѣ у письменнаго стола, на которомъ, подъ которымъ и вокругъ котораго лежали цѣлыя кучи книгъ, газетъ и журналовъ. Въ кабинетѣ этомъ по желанію Донцова, убирали одинъ лишь только разъ въ мѣсяцъ, да и то поверхностно. Однажды, въ день ангела Александра Петровича, Олимпіада Ивановна вздумала сдѣлать сюрпризъ Донцову: она позвала горничную, кухарку -- и тутъ началась къ кабинетѣ уборка на славу. Когда Донцовъ возвратился домой, то его до того поразило это смѣлое нововведеніе въ своемъ кабинетѣ, что онъ молча и неподвижно простоялъ цѣлый часъ посреди комнаты, ни слова не отвѣчая на тревожные вопросы Олимпіады Ивановны и дочери своей Саши. Въ этомъ положеніи, утверждала потомъ Саша, отецъ ея очень походилъ на соннаго ибиса, задумчиво глядѣвшаго по цѣлымъ днямъ на тихія воды Нила. Послѣ этой уборки, а по мнѣнію старика литератора -- страшнаго безпорядка, онъ употребилъ два мѣсяца на то, чтобы привести свой кабинетъ въ первобытное состояніе; но окончательно онъ успокоился лишь только тогда, когда его книги и мебель покрылись толстымъ слоемъ пыли.
   Если бѣдному человѣку вздумается помножить свою бѣдность на 2, то тотчасъ-же подвернется къ нему бѣдная дѣвушка, готовая вмѣстѣ съ нимъ разрѣшить эту не мудрую задачу соціальной ариѳметики. Тоже самое случилось и съ Донцовымъ: 25-ти лѣтъ, съ 25-ю рублями въ карманѣ -- онъ женился на бѣдной дѣвушкѣ. Годъ спустя, умерла жена его, оставивъ ему дочь Сашу и мать свою Олимпіаду Ивановну, воркотливую и пустую старуху. Донцовъ, не смотря на постоянныя неудачи и свою сѣдину, которую онъ называлъ случайно выпавшимъ снѣгомъ на вулканѣ -- все еще мечталъ съ юношескою восторженностью о лучшей будущности. "Навѣрное, предполагалъ онъ, существуетъ въ природѣ какой-нибудь тайный, успѣхъ сулящій законъ, но мы пока его не разгадали еще. Впрочемъ, добавлялъ онъ улыбаясь, моралисты утверждаютъ, что однѣ лишь тѣ стремленія бываютъ безуспѣшны, которыя не заслуживаютъ успѣха" Александръ Петровичъ былъ постоянно занятъ: бездѣйствіе было для него величайшимъ бѣдствіемъ: притомъ, какъ всѣ умственно трудящіеся и съ преобладающей идеей люди, онъ быль крайне разсѣянъ. Впрочемъ, его нельзя смѣшивать съ типомъ тѣхъ кабинетныхъ ученыхъ, которые болѣе знакомы съ міромъ древнихъ классиковъ и обломками Рима, Аѳинъ и Трои, нежели съ своимъ домашнимъ бытомъ и обыкновенно плохой мостовой своего роднаго города.
   И такъ, Донцовъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ. Въ кабинетѣ его было тихо, какъ во внутренности египетской пирамиды. Тишина эта нарушалась только шелестомъ перелистываемой Донцовымъ книги. Положивъ перо на чернильницу, почтенный литераторъ задумался. "Предполагать, думалъ онъ, что человѣкъ принадлежитъ самому себѣ -- большое заблужденіе: онъ принадлежитъ, во первыхъ своему семейству, для котораго онъ трудится, во-вторыхъ обществу, въ которомъ онъ живетъ, далѣе -- женѣ, кредиторамъ, словомъ -- все и всѣ стараются подчинить его себѣ, гнуть подъ свою дугу; даже такъ называемая свободная мысль -- и она, по временамъ, не послушна ему: такъ человѣкъ мыслитъ иначе въ теплой комнатѣ, нежели на морозѣ: иному удивительно какъ способствуетъ процессу мышленія сидячее положеніе, другому -- лежачее; у многихъ же пробуждаются мыслительныя силы только на ходу. Странно, что иногда нравится намъ мысль, когда мы сидимъ и тотчасъ-же теряетъ всю свою прелесть, какъ только и приподнимемся съ мѣста." Мысли эти были внезапно прерваны шумнымъ приходомъ помѣщицы Гусаковой. Когда Гусакова передала Александру Петровичу бабушкину петицію, Донцовъ, выслушавъ ее, всталъ со своего мѣста и выпрямился.
   -- Сударыня, проговорилъ съ паѳосомъ старикъ литераторъ, высоко приподнимая перо,-- дочери моей чуждо то почитаніе приличія, которое наставляетъ ее вести образъ жизни, несогласный съ желаніями и потребностями собственной своей природы. Хотя она еще молода, по ея прямой и твердый умъ видитъ въ этомъ общественномъ недостаткѣ истинный источникъ зла, которое, распространившись на все, уничтожаетъ интересъ индивидуальной человѣческой жизни, отнимая у личнаго существованія все его величіе. Вы это, сударыня, не поймете, также какъ и Олимпіада Ивановна: вы росли при другихъ условіяхъ; но ей предстояла и предстоитъ еще борьба съ вліяніемъ предразсудковъ, среди которыхъ она выросла, и ей нельзя будетъ безнаказанно освободиться отъ рабской подчиненности общепринятымъ отжившимъ мнѣніямъ и условіямъ, чтимыхъ еще обществомъ. Да неужели думаете вы, что ей не должно казаться унизительнымъ для человѣка, какъ существа мыслящаго и разумнаго -- оставаться вѣчнымъ подражателемъ другихъ, быть самоубійцей собственной своей воли. Я знаю, что дочери моей противенъ этотъ условный характеръ, которой общество даетъ женщинамъ и который одинаковъ для всѣхъ.
   Гусакова, выслушавъ рѣчь Донцова, которую она вовсе не поняла, взглянула гордымъ театральнымъ взглядомъ на Александра Петровича и, поклонившись довольно сухо -- вышла изъ комнаты.
   -- Отецъ твой, Саша, сказала на слѣдующій день бабушка голосомъ, который отличался въ этотъ, день особенной интонаціей,-- получилъ вчера изъ П--ва письмо: ему сообщаютъ, что тамъ распродается какая-то частная библіотека.... Вѣроятно, все хламъ, старье.... Но ты ужь знаешь страсть Александра Петровича къ такимъ книгамъ, которыя годны лишь только для того, чтобы прикрывать ими кувшины съ молокомъ, или-же для выкроекъ. Сегодня онъ долженъ ѣхать: но такъ какъ я уже знаю по опыту, что его ни въ какомъ случаѣ нельзя пускать туда одного, потому что онъ, какъ ребенокъ въ игрушечномъ магазинѣ, израсходуетъ тамъ всѣ свои деньги, то я и рѣшилась ѣхать съ нимъ вмѣстѣ. Но одна моя забота -- это ты и служанка наша Соня. Страшно оставлять весь домъ на васъ однѣхъ....
   -- Не безпокойтесь, бабушка.
   -- Да, не безпокойтесь!... Ты извѣстная вѣтрогонка, ну, а про Соньку -- ужь нечего и говорить! Извѣстно, одесская прислуга.... Меня сильно тревожитъ ея страсть къ казенному саду и карусели: то и дѣло, что разъѣзжаетъ по цѣлымъ днямъ на львахъ и коникахъ... Ты ее не отпускай отъ себя ни на шагъ!... Ну, а если прійдутъ гости, то ты ихъ прійми и угости, какъ слѣдуетъ...
   -- Ну, этого они отъ меня не дождутся, бабушка.
   -- Отчего?
   -- А оттого, бабушка, что всѣ наши Гусаковы, Звонковы и тому подобный людъ глупѣе, чѣмъ отъ нихъ этого требуетъ полиція.
   -- Посмѣй только!... Все прощу тебѣ; но разогнать гостей моихъ -- Боже тебя упаси!... Во вѣки вѣковъ не забуду, въ гробѣ прокляну!... Да отчего-же ты такъ вооружена противъ нихъ?... Говори.
   -- Да я, бабушка, противъ нихъ ни имѣю ничего: я борюсь только съ живыми.
   -- Развѣ-же они, Господи прости меня, мертвецы?... Люди, какъ люди!
   -- Мертвечина, бабушка.... Богъ знаетъ, гдѣ они почерпаютъ свои идеи.
   -- Ишь, что за умница нашлась!... Поди, да поучи ихъ.
   -- Кого?... Мертвецовъ-то?
   -- Затвердила свое: мертвецовъ, да мертвецовъ!... Дал Богъ имъ еще сто лѣтъ прожить! Пустыя ты слова говоришь -- вотъ что!... Ужь и безъ того жучка третій день подъ окномъ воетъ.
   Отдавъ нужныя приказанія внучкѣ, бабушка начала укладываться въ дорогу; а часа два спустя, она уже сидѣла съ Александромъ Петровичемъ въ вагонѣ.
   -- Саша, а Саша! кричала, высунувъ голову изъ вагона, Олимпіада Ивановна, когда ужъ поѣздъ началъ медленно подвигаться впередъ; присматривай за Сонькой, запирай сахаръ, чай.... ключи не выпускай изъ рукъ; а главное.... Здѣсь прервалась ея рѣчь оглушительнымъ и протяжнымъ свистомъ лакомотива.
   Проводивъ отца и бабушку. Саша и Сонька возвратились домой. Сонька, какъ справедливо предсказывала бабушка, начала упрашивать свою барышню отпустить ее дня на два къ сестрѣ на хуторъ: Саша отпустила, тогда Сонька ушла. Саша начала расхаживать по всѣмъ комнатамъ, напѣвая разныя оперныя аріи, французскіе романсы, русскія пѣсни. Сознаніе, что она одна, безъ присмотра надоѣдливой бабушки -- удвоила еще ее веселое расположеніе духа. Оно очень походила на ребенка, который рѣзвится въ какомъ-нибудь уединенномъ и скрытомъ отъ глазъ людскихъ мѣстѣ, тайно убѣжавъ отъ няни. Начало вечерѣть. Заглядѣвшись на пыльно багровую окрестность, Саша простояла у окна до самыхъ сумерекъ; но когда наступила темнота, то ею овладѣлъ невольный страхъ. Замеревъ на ключь двери, она зажгла свѣчи, выбрала въ шкафу нѣсколько книгъ и отправилась въ свою комнату. Всю ночь грезилась ей бабушка съ уродливой карлой, то фантастически вытянувшейся выше соборной колокольни старухой съ гигантской піявкой, вмѣсто носа. "Ты, Саша, слушай меня, старуху, проговорила бабушка, снова принимая видъ карлы и грозя своимъ длиннымъ и костлявымъ пальцемъ: ѣшь, пей, принимай гостей; живи какъ люди живутъ, а не своей жизнью, ибо погоня утомляетъ, вѣчное-же исканіе безъ успѣха дѣлается невыносимымъ". При послѣднихъ словахъ, бабушка нахохлилась какъ курица на гнѣздѣ. "Не слушай ее, глупую старуху, послышался голосъ ея отца; мысли, трудись, живи для какой нибудь преобладающей идеи и старайся осуществить ее -- вотъ твое назначеніе. Бабушка твоя прожила всю жизнь свою съ полною вѣрою въ непогрѣшимость всего, что залегло въ основаніе ея жизни, а также и съ полнымъ сознаніемъ, что такъ надо. Бабушка была счастлива: она не знала неудачной погони, тяжелой дисгармоніи между стремленіемъ и дѣломъ, а коснѣла въ обожаніи чужаго". Потомъ снится ей, будто бы въ залѣ растворилась дверь -- и чинно, попарно, съ смѣшными реверансами вошли гости; бабушка и Гусаковъ -- видѣвшій Пушкина сзади, встрѣтили ихъ съ такими же реверансами, раскланиваясь церемонно сперва у дверей, потомъ посреди залы и, наконецъ, у дивана. Вдругъ, вслѣдъ за реверансами -- послѣдовала всеобщая драка: всѣ гости бросились на бабушку, вцѣпились въ нее и, приподнявшись съ ней на воздухъ, все выше, выше и выше -- начали кружиться съ старухой какъ листья въ ноябрѣ. Бабушка центромъ, а вцѣпившіеся въ нее гости, какъ исходящіе изъ центра радіусы -- кружились все быстрѣе и быстрѣе. "По дѣломъ ей, пустой старухѣ!" раздался снова голосъ Донцова. "Не отпускай Соньку, береги ключи, запирай сахаръ, чай! кричала съ высоты бабушка, исчезая въ грязно-сѣроватомъ облакѣ; а главное..." Тутъ Саша проснулась.
   Было еще довольно рано, не болѣе пяти часовъ когда Саша, заперевъ домъ и спрятавъ ключь въ карманѣ, отправилась въ морскую купальню. Выкупавшись на-скоро, она, на обратномъ пути, уже издали замѣтила мущину, быстро спускавшагося съ сакъ-вояжемъ въ рукахъ съ бульварной лѣстницы. Это былъ Павелъ Львовичъ Ингуловъ, бывшій ученикъ Донцова. Поравнявшись съ нимъ, она остановилась и подала ему руку.
   -- И такъ, сказала Саша, намъ суждено еще разъ встрѣтиться. Съ какимъ пароходомъ отправляетесь вы?
   -- Херсонскимъ.
   -- Вотъ счастливецъ! Право, завидую вамъ: погода хорошая, море какъ зеркало.... Вотъ я такъ ни разу еще не была даже и на пароходѣ; а вѣдь родилась и живу въ приморскомъ городѣ.
   -- Что-жь, если желаете побывать на пароходѣ, то пойдемте со мной: только что раздался первый звонокъ, а до третьяго вы успѣете еще осмотрѣть его. Согласны?
   -- Пойдемте.
   И они отправились на пароходъ. На пристани они встрѣтили помѣщицу Гусакову, провожавшую своихъ знакомыхъ; послѣдняя замѣтивъ Донцову, съ удивленіемъ посмотрѣла на нее и шепнула что-то на ухо ему племяннику Звонкову. Звонковъ, въ отвѣтъ на бросивъ многозначительный взглядъ на Сашу, засвисталъ очень выразительно. Осмотрѣвъ палубу. Донцова и Ингуловъ вошли въ общій залъ. Раздался третій звонокъ, а по ихъ предположенію второй -- и пароходъ, сперва тихо, а потомъ все шибче и шибче -- вышелъ изъ гавани, въ море въ Херсонъ....
   Когда Донцова вышла на палубу и увидѣла, что пароходъ отошелъ отъ пристани, то обстоятельство это до того разсмѣшило ее, что она начала смѣяться какъ дитя; но вскорѣ смѣхъ замѣнился грустью; на рѣсницахъ ея заблистали даже слезы. Ингуловъ былъ не менѣе ее пораженъ: онъ началъ упрашивать капитана возвратиться обратно къ пристани. Но сдѣлать этого капитанъ не могъ; а обѣщалъ только доставить Донцову на слѣдующій день обратно въ Одессу.
   -- Вините во всемъ меня, сказалъ грустно Ингуловъ; заходя къ Донцовой.
   -- Къ чему?... Я виновата, отвѣчала успокоившись Саша; интересно только знать, чѣмъ кончится эта divina comedia.... Кажется, ни одинъ еще естествоиспытатель не призадумывался такъ надъ пріисканіемъ названія для вновь открытой имъ породы обезьянъ, какъ я надъ выраженіемъ, которое мѣтко опредѣляло бы настоящее мое душевное состояніе.
   

III.

   -- Все-же ты должна мнѣ разсказать, какъ это ты ѣздила съ молодымъ человѣкомъ въ Херсонъ, бросила домъ, отпустила Соньку, Со-оньку-то!
   -- Да я уже вамъ разсказывала, бабушка.
   -- Еще разъ разскажи: лучше я узнаю всѣ подробности отъ тебя, чѣмъ отъ другихъ.
   -- Я-же не виновата, бабушка, что....
   -- Виновата, кругомъ, на всѣ четыре стороны вино вата, говорятъ тебѣ! Срамота этакая!... Теперь ужъ прямо и на глаза никому не показывайся: весь городъ объ этомъ ужъ заговорилъ, продолжала съ отчаяніемъ бабушка; нѣтъ ни какого сомнѣнія, что тебя кто-нибудь изъ нашихъ знакомыхъ да видѣлъ. Этого ужъ нельзя избѣгнуть.... Я часто замѣчала, что стоитъ только нарядиться въ новое платье, или повстрѣчаться съ важной персоной на улицѣ, которая вамъ милостиво поклонится, вступитъ въ разговоръ съ вами -- и улицы пусты, люди, какъ на зло, попрячутся въ своихъ домахъ, даже позатворяютъ ставни, чтобы всего этого не видѣть, но случится-же, и то очень даже рѣдко, пройтись по улицѣ въ поношенномъ платьѣ, въ изорванномъ башмакѣ, да еще въ сопровожденіи человѣка, съ которымъ стыдно даже и знаться, то ужь навѣрное встрѣтишь знакомыхъ, цѣлую толпу гуляющихъ, обмѣривающихъ васъ взглядами съ изорваннаго башмака до старой засаленной шляпки.... да-съ, сударыня! Объ этомъ вы даже и не подумали. Ну что, если отецъ твой объ этомъ узнаетъ? Умретъ, умретъ отъ стыда!
   -- Я все ему разсказала.
   -- И его не хватилъ тутъ-же, на мѣстѣ -- кондрашка?
   -- Напротивъ, бабушка; онъ сказалъ, что подобное можетъ случится со всякимъ.
   -- Да; но не съ дѣвицей.
   -- Отчего?
   -- Оттого.... перестань, перестань, говорятъ тебѣ!
   И оловянные глаза бабушки, походившіе очень на начищенныя пуговицы, болтающіяся на старомъ солдатскомъ мундирѣ этапной команды -- заблистали какимъ-то желтоватымъ свѣтомъ:
   -- Но отецъ мой....
   -- Что твой отецъ!... Человѣкъ, не имѣющій даже малѣйшаго понятія о приличіи, о бонтонѣ.... Онъ, какъ и всѣ мущины, созданъ только для работы.
   -- А женщины, бабушка?
   -- Для наслажденія.... Что ухмыляешься! Да, для наслажденія. Не смѣяться, а плакать тебѣ слѣдуетъ -- вотъ что!... Подумай только, что теперь вся твоя остальная жизнь.... тряпки грязной не стоитъ. Всѣ люди станутъ на тебя пальцами указывать, меня, бабушку обвинятъ; скажутъ, какова бабушка, такова и внучка -- ей-богу, скажутъ! Пропала твоя репутація! Не я ли тебя берегла, какъ....
   И бабушка прослезилась, захныкала.
   -- Полно, бабушка; къ чему эти вовсе ненужныя сцены, мелодрамы....
   -- Что-о!... Сцены, мелодрамы? Обезчестила себя, меня, отца своего, да не разыгрывать мнѣ еще сцены, а?... Сто, двѣсти, триста мелодрамъ въ пяти дѣйствіяхъ должна ты терпѣливо выслушать за подобный гнусный поступокъ. Раззорила ты меня!
   -- Чѣмъ?
   -- Еще спрашиваетъ чѣмъ?... Соньку, Соньку-то, мерзавку, спроси! Сахару отъ головки отбила кусище въ пять пальцевъ, чаю цапнула, воровка, съ полъ фунта, ну, а про кофій ужъ нечего и вспоминать: три зернушка несчастныхъ на днѣ банки лежатъ.... Всю заднюю часть шелковой моей юбки испачкала и потерла на конькахъ, на каруселяхъ, на львахъ этихъ пакостныхъ! А говоришь еще не раззорила!... Не такъ ли, а? заключила бабушка, величественно выпивъ чашку кофе.
   Саша не отвѣчала и не оспаривала бабушки, освобождаясь этимъ отъ скуки убѣждать ее или отстаивать истину. Но когда она возвратилась къ себѣ въ комнату, то ей сдѣлалось невыносимо тяжело. Строгимъ анализомъ она додумалась до того, что стала смотрѣть съ ненавистью на существующія формы жизни на ея пошлость. "Нѣтъ, я еще слишкомъ сильна, чтобъ подойти подъ общій уровень общества, въ которомъ я живу, проговорила она съ увлеченіемъ; развѣ я виновата въ томъ, что смотрю трезво на жизнь. Я знаю, что нравственный застой еще у меня не мыслимъ, потому что я молода; но что дальше.... Боже! дай мнѣ силы перенести эту тяжелую атмосферу, въ которой задыхается человѣкъ, обрекающій себя -- на дѣятельное служеніе идеѣ; избавь меня отъ этого общества, которое превращается въ болото, и испаренія котораго заразятъ гніеніемъ и смертью! Я хочу быть человѣкомъ самостоятельнымъ, а не ходить въ людскомъ стадѣ".
   -- Саша! раздался у дверей голосъ бабушки.
   -- Что, бабушка?
   -- Вѣдь Сонька, мерзавка, всѣ колбасы покрала.... Сію-же минуту вонъ выгоню ее; чтобъ духу ея здѣсь не было... А ты что сидишь въ своей комнатѣ, продолжала бабушка; дѣла нѣтъ?... Ступай въ гостинную, тамъ сидитъ мой кредиторъ; скажи ему, что меня дома нѣтъ. Просто не знаешь куда и дѣваться отъ этихъ кредиторовъ.
   -- Въ Лапландію поѣзжайте, бабушка; ибо счастливы одни лишь лапландцы: они не знаютъ кредиторовъ.
   -- А ты смѣешь развѣ старшимъ давать такіе совѣты, а? Уваженія у тебя къ людямъ нѣтъ никакого, зазналась больно; рано еще тебѣ, сударыня, своимъ умомъ жить.... Ишь какая профессорша нашлась: вздумала старшихъ учить! Видѣла я такихъ какъ ты много на своемъ вѣку, да далеко не пошли онѣ: имъ всѣмъ крылья перевязали, да подрѣзали, чтобы держались стада, а не летали, куда и какъ имъ захочется....
   -- Отчего-же, бабушка имъ перевязывали и подрѣзали крылья?
   -- Отчего?
   -- Да.
   -- Оттого, говорятъ тебѣ, чтобъ стада держались. И бабушка, гордая тѣмъ, что хоть разъ разрѣшила внучкѣ вопросъ -- отправилась къ своему кредитору; а Саша, погасивъ свѣчу, молча и безсознательно вышла на крыльцо съ какимъ-то страннымъ ощущеніемъ совершеннаго душевнаго онѣменія. Дѣйствительность казалось ей чѣмъ-то недѣйствительнымъ, не смотря на ощущаемое ею изнеможеніе и боль въ груди. Была теплая лѣтняя ночь. Она грустно взглянула на тихую и воздушную картину окрестности, и ей стало больно, что въ то самое время, какъ ея бѣдное сердце билось, страдало и погибало въ неравной борьбѣ -- все въ природѣ шло своимъ неизмѣннымъ порядкомъ: звѣзды свѣтили и стремились по своимъ вѣчнымъ путямъ, деревья качали вѣтвями, вдали искрилось и шумѣло Черное море, а еще дальше сверкала зарница... "Что значили, думала она, мои страданія въ этомъ величественномъ и безконечномъ движеніи...."
   Прошло три года. Въ небольшой комнаткѣ, съ закрытыми глазами и съ закинутой назадъ головой -- лежала на кровати Саша. Больная лежала безъ движенія лишь но временамъ разводила въ бреду руками. У кровати сидѣлъ докторъ и бабушка, а въ сторонѣ, съ поникшей головой -- Донцовъ. Больная оглянулась, приподнялась.
   -- Папа, проговорила она слабымъ голосомъ, обращаясь къ своему отцу, я, кажется, должна умереть....
   -- Зачѣмъ тебѣ умирать, отвѣчала бабушка; будешь жить....
   -- Нѣтъ, бабушка; жить мнѣ нельзя. Нѣтъ силъ бороться: одинъ въ полѣ не ратникъ. Но настанетъ время, и оно не далеко, когда люди, подобно мнѣ, не будутъ умирать оттого, что стада не держались и хотѣли жить не чужою, а своею жизнью.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru