Брикнер Александр Густавович
Патрик Гордон и его дневник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Патрик Гордон и его дневник

Сочинение А. Брикнера

0x01 graphic

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Типография В. С. Балашова.
Екатерининский канал между Вознесенским и Мариинским мостами, д. No 90-1.
1878.

   (Оттиски из "Журнала Министерства Народного Просвещения", 1878 года.)
   
   (c) OCR, подготовка текстовой версии -- Игорь Андреев-Попович, Екатеринбург, фотограф (http://andreevigor.livejournal.com)
(c) Web-публикация -- военно-исторический проект "Адъютант!" (http://adjudant.ru)

0x01 graphic

Патрик Гордон

0x01 graphic

   Едва ли кто-нибудь из иностранцев, находившихся в России в XVII-м столетии, имел столь важное значение, как Патрик Гордон. И продолжительностью своего пребывания в России, и участием в самых важных событиях, и положением, занимаемым им в государстве и обществе, он заслуживает большего внимания, чем многие другие более известные современники-иностранцы, не исключая и Франца Лефора. Между источниками для истории этой эпохи дневник Гордона занимает одно из первых мест. Объемом этот дневник превосходит все подобного рода произведения, за исключением, разве, записок Болотова, превосходя, однако, последние богатством содержания.
   Изложение биографии Гордона может поэтому содействовать исследованию многих вопросов истории России от 1661 до 1699 г. Указание на содержание дневника Гордона составляет некоторую часть источниковедения русской истории в данную эпоху.
   И личность Гордона, и его дневник уже скоро после его кончины сделались предметом внимания любителей отечественной истории и специалистов.
   Из бумаг графа Остерманна, конфискованных по случаю его катастрофы, видно, что ему был известен дневник Гордона и что он уже в 1724 году заботился о переводе его на русский язык. Этот труд был возложен на Волкова, который и успел перевести часть дневника, относящуюся к 1684 и отчасти к 1685 годам. Граф Остерманн, между бумагами которого находился перевод, сделанный Волковым, передал затем дневник какому-то переводчику Зинявичу для продолжения труда; последний, однако, оказался небрежным и неспособным к исполнению возложенной на него обязанности. Из замечания в бумагах Остерманна, [2] что после этого рукопись дневника была отправлена в Петербург, можно заключить, что подлинник находился в то время в Москве1).
   Немного позже дневником Гордона занимался весьма тщательно известный академик Бейер. Из его истории Азова, напечатанной в издаваемом Г. Ф. Миллером сборник "Sammlung russicher Geschichten", а именно во II-м томе, явившемся в 1737 году. видно, что Бейер, говоря о походах Петра Великого, воспользовался дневником Гордона, выписав из него несколько страниц.
   В 1759 году граф Строганов, по предложению академика Г. Ф. Миллера, приобрел значительную часть рукописи дневника от вдовы внука Гордона, бывшего переводчиком при адмиралтействе в С.-Петербурге. Затем Миллер открыл другую часть дневника в архиве коллегии иностранных дел в Москве. Там же в архиве находится статья Миллера о Гордоне, писанная в 1766 году; извлечение из этой статьи в 1778 году было напечатано в "Опыте трудов вольного российского собрания при Императорском Московском университете". Перевод этой заметки, а также статьи "О начале Преображенского и Семеновского полков гвардии", при составлении которой Миллер также пользовался дневником Гордона, был напечатан в "S.-Petersburger Journal" 1778 года (апрель).
   Между тем Штриттер занимался составление немецкого перевода дневника2), а к концу XVIII-го века появился целый ряд биографических очерков о Гордоне и извлечений из его дневника. Так, в Месяцеслове на 1782 год было напечатано "Описание жизни бывшего российского генерала Гордона", в Месяцеслове на 1783 год "Известия об осаде Азова в 1695 году". Обе статьи были перепечатаны в "Собрании сочинений, выбранных из Месяцесловов на разные годы. Часть V, 1790 г.". В "Новых ежемесячных сочинениях" на 1788 и 1789 годы появились выдержки из дневника Гордона о двух Чигиринских походах в 1677 и 1678 годах. В "Российском магазине", издаваемом Туманским, в 1793 году (июнь и декабрь) был напечатан перевод той части [3] дневника, которая относится к 1684 и 1685 годам3). Наконец, в 1800 году Голиковым были изданы вместе биографии Лефора и Гордона.4).
   Из замечаний Сахарова по случаю сообщенного им в "Записках русских людей" отрывка перевода дневника Гордона видно, что в 1784 году список дневника был составлен каким-то Англичанином Джоном Ридлеем по приказанию одного вельможи5). О переводе одного из томов дневника г. Кэлером (Köhler) младшим на русский язык упомянуто в заметке Аделунга в его сочинении "Uebersicht der Reisenden in Russland"6). Об английской книжке о Гордоне, купленной Тургеневым у одного книгопродавца в Лондоне, упоминает Поссельт7), замечая при этом, что он не имел возможности приобрести эту книжку. Мы знаем только, что этот труд был извлечен из тех частей дневника, которые относятся к эпохе от 1684 до 1698 года.
   В последнее время, как нам кажется, не было обращено достаточного внимания на Гордона. Так, например, в изданиях Бантыш-Каменского ему не посвящено статьи. Даже в труде "Деяния знаменитых полководцев и министров при Петре Великом (Москва, 1812)" не упомянуто о Гордоне. Аделунг в своем сочинении "Uebersicht der Reisenden in Russland" (1846) говорит о Гордоне весьма кратко, а к тому же ошибочно указывает на 1661-80 года, как на время пребывания в России Гордона8). Герман при издании "Geschichte des russischen Staats", не мог пользоваться дневником Гордона, потому что первый том издания этого памятника в немецком переводе вышел одновременно с четвертым томом сочинения Германа (в 1849 году).
   В 1849 году явился первый том немецкого издания Поссельта, в 1851 году второй том, в 1852 году третий9). В первом [4] томе показаны издателями князь Оболенский и доктор М. Поссельт, во втором издателем является только последний. Предисловия к изданию и разные замечания и приложения писаны, очевидно, исключительно Поссельтом. Довольно дельно составленный биографический очерк в первом томе, однако, не обратил на себя достаточного внимания ученых, так как, например, даже у Устрялова в первом томе "истории царствования Петра Великого"10) встречаются разные неточности, как, например, замечание, будто Гордон находился десять лет в посольской службе, будто он в своем дневнике "говорит только о самом себе" и т. п.
   Впрочем, Устрялов вполне умел ценить значение дневника Гордона, которым он при своем труде о Петре пользовался весьма добросовестно, обращаясь даже к самому подлиннику. Характеризуя содержание дневника, Устрялов пишет: "сокровище неоцененное, материал по преимуществу исторический, не уступающий никакому акту в достоверности, исполненный множеством любопытнейших подробностей! Он тем более важен, что о царствовании Петра до 1700 года сохранились скудные известия и проч.".
   Вообще же при разработке истории второй половины XVII-го века дневник Гордона не в достаточной мере был принимаем в соображение нашими историками. Так, например, г. Соловьев при составлении своей "Истории России" пользовался им как-то случайно. За исключением некоторых заметок о походах Голицына в XIV-м томе своего труда, а далее весьма важных данных о событиях 1689 года, заимствованных из дневника Гордона, г. Соловьев даже в таких случаях не прибегал к дневнику Гордона, в которых этот памятник может служить важнейшим источником. Сюда относятся, между прочим, Чигиринские походы; выписки некоторых случаев неприятностей, которые имел Гордон с русскими подьячими, в сочинении г. Соловьева имеют характер какой-то случайной ссылки.
   Г. Замысловский в своем сочинении "Царствование Феодора Алексеевича" говорит о дневнике Гордона весьма кратко, замечая только, что это "драгоценный и один из наиболее важных источников для истории турецкой войны в царствование Феодора Алексеевича". О других источниках в сочинении г. Замысловского говорится гораздо подробнее. [5]
   Изложение биографии Гордона и исследование о значении дневника его в ряду исторических источников второй половины XVI-го века, имеет целью обратить внимание наших исследователей на этот предмет, поныне недостаточно оцененный. Обстоятельства заставляли нас при этом случае ограничиваться разбором издания дневника Гордона, страдающего, как мы увидим ниже, многими недостатками. При громадности размеров подлинника, едва ли можно рассчитывать на новое издание, более удовлетворяющее требованиям науки. Печатание дневника целиком на английском языке с надлежащими объяснениями могло бы быть делом весьма полезным, но печатание от шести до девяти больших томов было бы сопряжено с большими расходами, между тем как трудность подлинного наречия дневника и объем его едва ли дозволили бы многим историкам воспользоваться этим источником надлежащим образом. Если уже гораздо легче доступное каждому трехтомное немецкое издание сравнительно мало, можно даже сказать, лишь в виде исключения было принято в соображение исследователями истории XVII-го века, еще менее можно рассчитывать на научную разработку английского подлинника дневника.

Примечания

   1) См. предисловие Поссельта к изданию дневника I, стр. XIX.
   2) См. об этом переводе предисловие к изданию Поссельта, том I, стр. XXI и XXIV, и далее III том, стр. 360.
   3) См. предисловие Поссельта I, стр. XXI.
   4) Историческое изображение жизни и всех дел Лефорта и сослужебника его, подобно же посвятившего себя службе отечества, нашего знаменитого Шотландца войск его величества генерал-аншефа Патрика Гордона и проч., Москва, 1800.
   5) Сахаров, Зап. р. людей. Приложения, стр. 97.
   6) II. 365.
   7) I, XXIII.
   8) II, 364.
   9) I, в Москве, II и III в С.-Петербурге.
   10) I, XXXVI.

Жизнь Патрика Гордона

Молодость

   Род Гордонов уже в XV-м столетии занимал в Шотландии видное место. Александр Гордон в 1449 году был удостоен графского достоинства. Во время борьбы Карла I с революционным парламентом члены этого рода были роялистами. Георг Гордон, захваченный в плен противниками короля, был казнен в 1649 году. Когда вступил на престол Карл II, в 1660 году все семейство было удостоено разных наград и почестей. Один член его был возведен в герцогское достоинство. Об этом "Duke of Gordon" упоминается довольно часто в дневнике Гордона; с ним Патрик Гордон находился в переписке; он считался главою всего рода и занимал высокие должности. В 1686 году он был губернатором в Эдинбурге1).
   Патрик Гордон, как мы увидим, [6] в этом году бывший в Шотландии, обращался с ним с глубоким почтением. В своих письмах к нему наш Гордон называет своего родственника "Your Grace"2). Все Гордоны оставались верными дому Стюартов, и поэтому многие члены этого рода по случаю первой и по случаю второй революции в Англии оставили свое отечество, переселяясь в разные страны. Не только политические, но также и религиозные причины заставляли их сделаться эмигрантами: они были ревностными католиками. Имя Гордонов встречается весьма часто во второй половине XVII-го века в войсках шведских, польских, русских, прусских, австрийских и французских. Далее мы встречаем некоторых купцов Гордонов в разных городах, например, в Кенигсберге, Замосце, Львове, Роттердаме, Хмельнике. Из сорока Гордонов, упоминаемых в дневнике, кроме членов семейства Патрика Гордона в тесном смысле, впрочем, некоторые не были, как кажется, родственниками его.
   Патрик Гордон родился 31-го марта 1635 года в Шотландии, в имении своего отца Джона Гордона, в Эбердинском графстве3). Его мать, урожденная Огильви, принадлежала также известному в истории Шотландии роду4). Патрик Гордон, как член младшей линии этого рода, не имел ни графского, ни герцогского достоинства. Как младший сын -- у него был старший брат Александр -- он не мог ожидать наследства от отца. О своем гербе он говорит подробно в одном из писем от 1693 года5).
   Брат Гордона скончался в 1665 году (I, 369). Родители умерли до 1685 года, как видно из прошения Гордона в этом году, [7] в котором сказано, что он "в прошедшем году получил известие о кончине своих родителей" (II, 85).
   О своем детстве Гордон рассказывает в начале дневника. начиная с 1640 года, он вместе с братом посещал сельскую школу. Уже в 1651 году, значит, когда ему было не более 16-ти лет, он решился покинуть своих родных и родину. Во время самого разгара революции он не мог рассчитывать на воспитание в каком-либо университете Англии или Шотландии: он был строгим приверженцем католицизма, между тем как католики подвергались гонению со стороны республиканского правительства. Как младший сын, он не мог рассчитывать на получение имения отца; желание повидать свет, попутешествовать, а далее и какая-то любовная связь, расторжение которой казалось делом необходимым -- вот важнейшие причины удаления Гордона из Шотландии. Достойно внимания следующее обстоятельство: он замечает, что в то время, когда он покинул родину, он не имел нигде ни родных, ни знакомых (I, 3). В следующих десятилетиях Гордон, как мы видим из рассказов о его путешествиях и из его переписки со многими лицами, имел родных и знакомых всюду, в разных городах Польши, Германии, Нидерландов и проч., не говоря уже о России, где он сделался, так сказать, главным действующим лицом в известной немецкой слободе.
   Два года он оставался в иезуитской коллегии в Браунсберге. Хотя он и впоследствии хвалил это училище, куда и отправил для обучения своего сына, он уже в 1653 году, (так как ему не понравилось житье-бытье в этом тихом и преданном науке месте) решился бежать оттуда, имея лишь несколько талеров денег, одежду ученика иезуитского ордена, несколько белья и небольшое число книг. Довольно подробно рассказывается в начале его записок целый ряд разных приключений во время его странствования (III, 401-217). Он находился некоторое время в Кульме, в Познани, наконец, в Гамбурге. Тут он познакомился с некоторыми шотландцами, поступившими в шведскую военную службу. Бывши вообще склонным к военной службе, он сам поступил в шведское войско кавалеристом.
   Как известно, именно в то время началась война между Польшей и Швецией. Гордону было двадцать лет, когда он начал участвовать в этой войне. Хотя он и был рядовым, он, как видно из его записок, с большим вниманием следил за политическими [8] событиями, за дипломатическими переговорами между Швецией и Польшей и старался составить себе точное понятие о значении военных событий. Несколько раз он был ранен (I. 18, 24, 29). В декабре 1655 года он был взят в плен Поляками. На этот раз он спасся бегством; схваченный во второй раз в плен, он семнадцать недель содержался под арестом и, наконец, решился поступить в военную службу у Поляков6).
   Гордон служил в драгунском полку, начальником которого был Константин Любомирский и в котором находилось много иностранцев разных народностей. Мало помалу Гордон научился польскому языку; он рассказывает подробно, как одна Полька, за ним ухаживавшая, старалась научить его верному произношению этого языка. Без сомнения, такого рода упражнения были полезным приготовлением к изучению впоследствии русского языка. Далее он рассказывает, как искал случаев участвовать в разных военных операциях с целью расширить круг своих познаний и своей опытности в военных делах (I, 68). Весьма пространно в дневнике говорится о разных приключениях, об опасностях, которым подвергался Гордон, о его образе действий при обращении с Поляками по случаю добывания для войска надлежащих припасов. При этом он не забывал и своего кармана.
   Еще в продолжение того же 1656 года, Гордон был взят в плен бранденбургскими войсками, союзниками Шведов. Его уговорили вновь поступить на шведскую службу. В настоящее время, когда наемные войска играли столь важную роль, на это смотрели иначе не только искатели приключений, но и сами правительства. Потому такой образ действий не заслуживает упрека. Гордон своею нравственностью стоял даже выше многих современников и сослуживцев. [9]
   Рассказ Гордона о разных военных событиях, в которых он участвовал, весьма подробен. Он отличался некоторым образованием, о котором, между прочим, свидетельствует внимание, с которым он следил за современными политическими событиями; особенною храбростью и неустрашимостью снискал уважение своих товарищей, честностью и распорядительностью всюду -- и в Польше, и в шведском войске и затем в России -- обращал на себя внимание своих начальников.
   Как кажется, он успел уже в это время приобрести некоторое материальное благосостояние. Он содержал прислугу, имел несколько лошадей; иногда представлялся удобный случай путем контрибуций добывать и денег и разные другие предметы. Впрочем, он весьма часто подвергался разным неприятным случайностям. Два, три раза он лишался своих пожитков по случаю пожаров, был ограблен крестьянами и вообще весьма часто находился в опасности (I, 136-147).
   Любопытно то обстоятельство, что Гордон на некоторое время вышел в отставку, находя для себя более выгодным жить частным человеком. Он не считал грехом и тогда предпринимать вместе с некоторыми земляками разные наезды с целью грабежа. Он даже хвалился, что он и его товарищи в качестве таких мародёров приобрели известность во всем крае (I, 153). Затем он опять поступил к Шведам в регулярную службу, однако, сделал это неохотно, так как, по его замечанию, полюбил разгульную жизнь, представлявшую ему значительные выгоды (I, 155).
   В ноябре 1658 года он опять был взят в плен. Несмотря на все усилия шведов освободить его, Поляки не желали лишиться Гордона, надеясь склонить его к поступлению во второй раз в польскую службу (I, 163-169). Как видно, Гордон умел составить себе хорошую репутацию храброго воина, опытного офицера. На него иногда в шведском войске возлагали разные денежные поручения. Он сделался полковым квартирмейстером, получил 100 талеров на подъем, познакомился лично с кронмаршалом Любомирским, который, между прочим, при взятии города Грауденца пользовался советами Гордона и оказывал ему покровительство.
   Скоро Гордону пришлось встретиться с Русскими, воевавшими тогда с Польшей из-за Малороссии. Он участвовал в битвах на Волыни у Любара и при Чуднове осенью 1660 года и был [10] свидетелем страшного поражения Шереметьева. Еще в 1690 году он в письме к сыну Джемсу вспоминал об этой Чудновской битве (III, 256). В октябре 1660 года он был ранен двумя мушкетными пулями (I, 242). Ему пришлось иметь надзор над двумя тысячами пленных казаков (I, 250 и след.).
   В том же 1660 году на английский престол вступил Карл II. Эта важная перемена заставила Гордона желать возвращения на родину, Он обратился к Любомирскому с просьбой об отставке (I, 260), но Любомирский уговорил его остаться еще хотя бы на некоторое время и возвел его в капитаны. К тому же и отец Гордона писал ему, что в Англии едва ли представится случай к дальнейшей карьере. Однако, Гордон все-таки не желал оставаться в Польше. В это время ему с двух сторон были сделаны предложения: и со стороны Австрии и со стороны России7).
   Тогда в Польше находился для ведения переговоров о размене военнопленных русский дипломатический агент Леонтьев, с которым Гордон познакомился по случаю выкупа из плена двух знатных русских офицеров. Последние, весьма довольные обращением с ними Гордона, просили своих начальников пригласить его ко вступлению в русскую службу (I, 275). Леонтьев предлагал ему приехать в Россию лишь на три года: один год он должен был служить майором, два года подполковником. Гордон медлил с решительным ответом. Между тем, к нему обратился и австрийский посланник барон д'Изола с предложением взять на себя устройство кавалерийского полка. Гордону было тогда 26 лет: он решился принять предложение и почетное и выгодное в материальном отношении. Сговорившись уже с некоторыми другими Шотландцами о путешествии в Австрию, он получил от Любомирского грамоту об отставке с похвальным отзывом, однако, несколько дней спустя австрийский посланник из Вены получил противоположные поручения: набор войск был приостановлен. Гордон, обманутый в своих надеждах, жаловался посланнику, [11] выставляя на вид, что он теперь лишился выгодного места в Польше. Барон д'Изола предлагал ему удовлетворение суммою 1000 талеров, сверх того обещался доставить ему место в Вене, и Гордон уже готовился, было, к отъезду в Австрию. Однако, с одной стороны друзья и знакомые старались убедить его в невыгодности такой поездки, а с другой, Леонтьев и находившийся в русской службе полковник Крофурд (Crawfuird) уговаривали его переехать в Москву. Гордон решился. Оставалось только отделаться от Австрийцев. Он исполнил это довольно иезуитским способом, выдумав сложную историю о постигшей его болезни, о которой он сообщил подробно в двух письмах. Сам же он готовился к отъезду в Россию8).

Примечания

   1) О нем не раз упомянуто, между прочим, в сочинении Маколея, например, II (Tauchnitz edition), стр. 350 и III, 395. "The Duke of Gordon a great Roman catholic".
   2) См факсимиле письма Патрика Гордона к герцогу Гордону в приложении к третьему тому дневника.
   3) Во всех биографических очерках день рождения Гордона ошибочно показан 31-го мая. И Поссельт делает эту ошибку (I. XXXII), ссылаясь при этом на надгробную надпись. На последней, однако, (I. LVIII) показано 31-е марта. В дневнике ежегодно 31-го марта упоминает Гордон о своем рождении в этот день.
   4) О своих предках рода Огильви Гордон собрал разные сведения, см. III, 210 (1698).
   5) К купцу Мевереллю в Лондоне, III, 334. "drei wilde Schweinsköpfe mit einem kleinen halben Monde in der Mitte, wodurch selbige getrennt warden und oben mit einer Perlenkrone brdeckt".
   6) В разных биографических очерках, между прочим, у Бергманна "Peter der Grosse als Mensch und Regent" VI, стр. 176, рассказывается следующее: в начале 1656 года Гордон был взят в плен Поляками и за разграбление какой-то церкви приговорен к смертной казни. Его спасло католическое исповедание и ручательство за него какого-то францисканского монаха. После этого он решился поступить в польскую службу. Издание дневника (I, 38) именно в этом месте весьма сокращено, но едва ли издатель выпустил бы столь важное обстоятельство, не упомянутое в издании.
   7) Г. Ф. Мюллер в статье, помещенной в "Petersburger Journal", апрель 1778 года, стр. 258, рассказывает, будто Гордон получил отставку в Польше по случаю мира, заключенного в Оливе (3 мая 1660 года), и что это обстоятельство принудило его поступить в русскую службу. Значит, ему была неизвестна та часть дневника, в которой рассказано о военных событиях осени 1660 года.
   8) О поступлении Гордона в русскую службу существуют даже в современных источниках неточные показания. Так, например, в сочинении Корба "Diarium itineris" стр. 216 сказано, что Гордон был взят в плен русскими и вследствие этого был принужден оставаться в России. То же самое рассказывает Вебер "Verandertes Russland" III, 143, причем Гордон сравнивается с Иосифом в Египте. Можно удивляться тому, что даже и Александр Гордон, зять Патрика Гордона, упоминая в своей истории Петра Великого, стр. 145, о поступлении Гордона в русскую службу, сообщает разные небылицы, например, будто Гордон приехал в Россию вместе с Бокговеном, на дочери которого Гордон впоследствии женился и т. п.

Приезд в Россию

   Начало образования так называемого иноземного строя относится к царствованию Феодора Иоанновича. При Борисе Годунове иноземная дружина, в 2,500 человек, состояла наиболее из поляков и Ливонцев, но также из Шотландцев, Датчан, шведов, Цесарцев, Французов и Греков. Известно, какую роль при Борисе и при Димитрии играл Маржере. Во время Шуйского и народного ополчения Русские предпочли не рассчитывать на помощь наемных людей. Зато при царе Михаиле, а еще более при царе Алексее, возобновилось приглашение иностранцев в русскую службу. При царе Михаиле два полковника, Леси и фан-Дам, были отправлены за границу для набора нескольких тысяч охочих немцев. Число иностранцев, приехавших в Россию при Алексее Михайловиче росло по мере того, как с одной стороны Россия во время войн с Польшей нуждалась в опытных офицерах и как с другой стороны на Западе после тридцатилетней войны многие [12] люди остались без дела и были готовы наниматься в чужие государства.
   Главной целью при вызове иностранных офицеров было обучение войск иноземному строю в составе 9-ти корпусов, определенных расписанием царя Феодора Алексеевича; в последний год его жизни находилось уже 63 полка иноземного строя, в том числе 25 полков конных рейтарских и копейных и 38 пеших солдатских. Набор иностранцев продолжался при Софии для походов в Крым, при Петре для Азовских походов1). Корб прямо говорит, что полки по большей части вверяются полковникам из немцев, и что Русские, не имея сведений в артиллерийской науке, вынуждены содержать иностранцев, приезжающих из разных земель2).
   Между этими приезжими иностранцами, посвящавшими себя военному делу, было особенно много Шотландцев. Обе революции в Великобритании в XVII столетии заставили многих роялистов и католиков покинуть свое отечество. Они целыми толпами приезжали в Московское государство и в Польшу. В дневнике Гордона упоминается о множестве таких случаев. Так, например, в 1657 году в Прейсишь-Голланд (близ Кенигсберга) он встретил 43 Шотландца, готовившихся к отъезду в Ригу с намерением поступить в шведскую службу (I, 127). Несколько раз Гордон упоминает о многих шотландских сослуживцах в польском (I, 133), австрийском и шведском войсках (I, 134, 165, 183, 260). У Шведов был особый отряд, состоявший исключительно из Шотландцев и называвшийся Дугласским. На пути в Россию Гордон встретился с разными соотечественниками, в обществе которых он совершил сове путешествие в Москву (I, 285). Некоторые из этих офицеров были женаты и ехали со своими семействами. В России уже находилось много Шотландцев, например, Крофурд3), Далиель, Друммонд, Бокговен, Уйнрам и проч.
   В разных городах, между прочим, в Кракове, Пскове (I, 202, 287, 375) Гордон встречался [13] с Шотландцами. Иногда такие встречи были ему неприятны, и он избегал их, как видно, между прочим, из его рассказа о поездке в Англию в 1666 г. (I, 370-371). Сам он, однако, не раз приглашал своих соотечественников переехать в Москву, особенно после революции 1688 года (см. напр. II, 638).
   Довольно значительное число Гордонов было в России. Еще до Патрика Гордона мы встречаем двух Гордонов, находившихся в русской военной службе. Сохранилась челобитная капитана Вильяма Гордона к царю Михаилу от 1631 года4). В 1634 году подполковник Александр Гордон получил значительную сумму денег из казны5). Об Андрее Гордоне упомянуто в полном собрании законов6).
   Патрик Гордон уже в Германии и Польше застал многих Гордонов. Так, например, он упоминает о Джоне Гордоне, находившемся в плену у поляков (I, 133), о ротмистре Патрике Гордоне "с сильною рукою", командовавшем отрядом польских войск (I, 133, 289, 405 и след.). Какой-то Адам Гордон в 1659 году был убит в Польше (I, 183); о дружбе с Маргоретом Гордоном в Польше упоминает наш Гордон в своем дневнике в 1659 г. (I, 200). До 1868 г., как кажется, Патрик Гордон оставался единственным представителем своего рода в России, зато катастрофа Якова II-го в Англии заставила некоторых переехать в Россию. Впрочем, за несколько месяцев до падения Якова II-го некто Джон Гордон приехал в Россию для посещения своего родственника Патрика Гордона и для изучения русского языка (I, 225, 238, 641). Он оставался всего лишь три месяца в России и не поступил в русскую службу. В 1691 году приехал в Россию другой родственник Гордона, Андрей Гордон (I, 642). Еще другой родственник Патрика -- Герри Гордон -- в том же 1691 году, в письмах к патриарху изъявил желание поступить в русскую службу и действительно приехал в Россию (III, 280-281, II. 345, 348, 350, 354, 381). Также и Александр Гордон, женившийся на дочери Гордона, до того был уже родственником Патрика. Он известен под именем Ахинтуль: так называлось его имение в Шотландии. [14] О нем весьма часто говорится в дневнике7). Некто Франц Гордон, также родственник Гордона, приехал в Россию в 1695 г.8). Джордж Гордон, приехавший в Россию, называл Патрика "двоюродным дядей" (I, 644). Фома Гордон приехал в 1698 году и поступил в русскую службу. О сыновьях Гордона, находившихся в русской службе, мы будем говорить далее. О каком-то фокуснике Гордоне, находившемся в России в 1699 году и старавшемся спастись от преследования полиции в доме Патрика Гордона, упоминает Корб9). После смерти нашего Гордона, мы встречаем, например, Фому Гордона в 1717 г. (I. LXVI), далее владельца рукописи дневника Гордона и пр.
   Мы видели выше, что Гордон, решаясь вступить в русскую службу, мог рассчитывать на пребывание в России в продолжение трех лет. Таковы были предложения, сделанные ему Леонтьевым и Крофурдом (I, 275). Действительно, иногда бывали случаи, что иноземцы, вступавшие в русскую службу, заключали при посредстве послов и агентов условия на известный срок, а по окончании этого срока возвращались восвояси10). Во многих случаях, однако, правительство, нуждаясь в иноземцах, весьма неохотно отпускало их и весьма часто вовсе не освобождало их от русской службы. Уже в начале XVII века правило о не увольнении поступивших в русскую службу иноземцев встречается в полной силе. Так, например, Маржере, говоря о затруднении перешагнуть чрез границу вообще, замечает, что пока вовсе не было случая увольнения из русской службы, и что он представлял собою первый пример такого рода11). Когда при Михаиле Федоровиче Мерик был в России английским дипломатом, он просил, чтобы отпустили домой английского дворянин Астона, который болен от ран, и на его месте будет служить его сын, бояре отвечали, что издавна повелось из государевой службы никого не отпускать. Мерик даже безуспешно просил, чтобы отпустили жену Астона12).
   [15] Таких случаев было много и впоследствии13). Гордон сам испытал это на себе и в письмах к сыну Джемсу и к родственнику Герри Гордону повторял, что, раз вступив в русскую службу, нельзя отделаться от нее.
   Он не подозревал, что, порешив с Леонтьевым, связал себя на всю свою жизнь. Вместо предполагаемых трех лет он оставался в русском войске 38 лет, то есть до гроба. Не раньше как в 1692 году, как кажется, Гордон расстался со своей любимой мыслью кончить жизнь в Шотландии. Он сделал в России блестящую карьеру, имел возможность оказать существенные услуги Петру Великому: нельзя, однако, сказать, чтобы Гордон полюбил Россию. Все почести и материальные выгоды, обширный круг действий, участие в важнейших событиях, привязанность к нему Петра Великого, большой круг знакомых, друзей и родственников, который окружал его в Москве, особенно же в немецкой слободе -- все это не могло заменить ему родины.
   Впрочем, он очень скоро привык к своему новому положению, женился в Москве, необычайно ловко устраивал свои дела и успевал в достижении предполагаемых целей.
   Переговоры между Гордоном и Леонтьевым происходили в Варшаве. Он выехал из этого города 26-го июля 1661 года (I, 283). Описание этого путешествия сделано им довольно подробно.
   Первою целью путешествия был город Рига. Очень скоро после решения вступить в Россию и Гордон и Менезес жалели об этом решении. В Риге они встретили кое-каких знакомых, с которыми советовались. Гордон искал случая отделаться от путешествия в Москву, узнав, что жалованье ратным людям в Москве бывает скудное, но что оно выплачивается правильно в срок (I, 285). Впоследствии оказалось, как мы увидим, совершенное противное: не столько на скудость оклада могли жаловаться иностранцы, сколько на не точную уплату его. Полученные сведения, а также, как он замечает, "данное слово" заставляли Гордона ехать дальше. В Кокенгузене, недавно занятом русскими войсками, Гордон видел русский гарнизон. Сравнение между Русским и поляками оказалось весьма невыгодным для первых. Кокенгузен очень не понравился Гордону. Все это заставляло задумываться. Еще менее благоприятным [16] было впечатление, произведенное на путешественников Псковом; город показался грязным, жители угрюмыми. Гордон был в самом нехорошем расположении духа. К тому же там господствовала страшная дороговизна, вследствие выпущенных правительством несколькими годами раньше медных денег, упавших в цене. Гордон до того был недоволен своим положением, что вовсе не обращал внимания на красивые местности, чрез которые проезжали спутники.
   2-го сентября Гордон приехал в Москву и остановился в немецкой слободе.
   Из сочинения Мейерберга, сопровожденного рисунками, мы знаем какой вид имела немецкая слобода именно в то время, когда туда прибыл Гордон14). Тут уже при Иоанне Грозном поселились жители Ливонии. уведенные Москвитянами в плен; тут жили и прочие иностранцы. Когда в 1610 году это предместье сгорело, иноземцы переселились в Москву, но затем, не задолго до приезда Гордона в Россию, вновь было приказано им занять прежнее место на реке Яузе, находившееся в расстоянии одной версты от края столицы. Дома были большей частью деревянные, отчасти окруженные садами и огородами. Немецкая слобода на картине, сообщенной Мейербергом, имеет чисто деревенский характер15). Тут жили офицеры, купцы, аптекари, пасторы лютеранской и реформаторской церквей, впоследствии и католические священники, врачи, число которых росло в продолжение XVII-го века, иногда и дипломаты, представители иностранных держав.
   В этом месте Гордон провел большую часть своей жизни, в нем он обзавелся хозяйством, сделался главою многочисленного семейства и даже, некоторым образом, как бы патриархом колонии иноземцев. Тут господствовали нравы и обычаи западной Европы, читались иностранные книги, получались подробные известия о происходивших в разных концах Европы событиях. О житье-бытье в немецкой слободе мы будем иметь случай говорить в другом месте нашего труда. [17]
   Первая встреча Гордона с русским правительством была довольно благоприятна. Царь Алексей, принимая Гордона в селе Коломенском, поблагодарил его за гуманное обращение с русскими военнопленными в Польше (I, 239). Зато Гордона удивило что-то вроде испытания, которому его подвергнул двумя днями спустя тесть царя Илья Данилович Милославский. Иноземцы-офицеры, только что вступившие в русскую службу, должны были по приказанию боярина показать в открытом поле, в окрестностях Москвы на так называемом Чертолье, умеют ли они обращаться с оружием, а именно с копьями и ружьями. Гордон возразил, было, что любой из его лакеев мог бы показать, как должно обращаться с оружием, и что значение офицера состоит гораздо более из умения командовать войсками. Милославский сослался на обычай, в силу которого каждый офицер должен был выказать сове умение, и Гордон повиновался, выдержал экзамен вполне удовлетворительно (I, 290).
   Гораздо более серьезным показался ему следующий случай, доставивший ему возможность познакомится с самым существенным недостатком русской администрации. Начальство распорядилось о выдаче гордону обычных денег и прочих предметов (соболей, камки и пр.) по случаю приезда. Гордон не знал, что все это можно получить не иначе, как вознаградив дьяка предварительно, и вследствие этого долго не получал ничего. Он несколько раз жаловался боярину Милославскому, который велел призвать дьяка, таскал за бороду и грозил наказать его кнутом. После этого происходил между дьяком и Гордоном крупный разговор, в котором Гордон прямо сказал, что не желает оставаться в государстве, которое в такой мере не соответствовало его ожиданиям. К этому присоединился упадок в цене медных денег, которыми выплачивалось жалованье, несмотря на обещание Леонтьева, что жалование будет уплачиваемо серебром.
   Несколько раз, в первое время своего пребывания в России, Гордон упоминает об этих несчастных медных деньгах. Его замечания на этот счет вполне сходны с прочими данными об этом предмете. Гордону сперва сказали, что один рубль медными деньгами равняется двум талерам (I, 286). Это было справедливо до упадка в цене медных денег, то есть от 1656 до 1658 года. Котошихин говорит: "и ходили те медныя деньги многое время [18] с серебянными заровно"16). Уже во Пскове Гордон, как мы видели, удивился чрезвычайной дороговизне вследствие медных денег (I, 287). В Москве он тотчас же после приезда узнал, что 4 медные копейки равняются одной серебряной (I, 290), значит он получал бы лишь четвертую долю условленного жалования. 26-го сентября и он, и приехавшие с ним иноземцы получили свой оклад медными деньгами (I, 293). Немного позже Гордон замечает, что 5 или 6 медных копеек равняются одной серебряной (I, 306), и что можно было ожидать дальнейшего упадка в цене медных денег, так как привоз из-за границы и подделка этой монеты в самой России принимали все большие размеры. Меры правительства против подделки монет менее помогали, потому что в этом деле были замешены некоторые вельможи17). Упадок в цене медных денег продолжался; вторичное повышение оклада на четвертую долю (то есть на 25%, между тем как потеря на медные деньги составляла 600 и более %), о котором говорит Гордон (I, 815), разумеется, не могло помочь.
   При таком положении дел нельзя удивляться, что Гордон серьезно мечтал о том, как бы освободиться из России. Можно представить себе, как на него подействовали замечания всех тех, которым он сообщил о своем намерении, что исполнение его желания положительно невозможно. Напрасно Гордон представлял, что климат России вреден для его здоровья. Его убеждали оставаться. Подробно он рассказывает о любезности, с которой говорил с ним дьяк, между тем, как полковник Крофурд и другие лица прямо представляли ему, что он, настаивая на отъезде из России, подвергает себя опасности страшной опалы, что его, без сомнения, примут за польского лазутчика и сошлют в Сибирь или в какое-либо иное отдаленно место. Поэтому Гордон, сначала отказывавшийся принять царское жалование, наконец согласился взять его (I, 292).
   Гордон получил чин майора, служил в полку Крофурда и довольно усердно занимался обучением вверенных ему войск. Вместе с тем мало-помалу расширялся круг его знакомых; его звали [19] на свадьбы, он имел, как замечает, случай познакомится с разными домами. Скоро, однако, опять оказалось весьма серьезное затруднение.
   От него стали требовать присяги. Голландский пастор, которому была поручена эта церемония, сообщил Гордону, что он должен произнести клятву служить царю всю жизнь. Гордон тут же, в то время когда ему твердили формулу присяги, протестовал торжественно, ссылаясь на контракт, заключенный с Леонтьевым. Власть не уступала. Гордон стоял на своем. После долгих пререканий решили так, что Гордон обязался служить царю до окончания войны с Польшей (I, 299).
   На основании этого Гордону можно было выйти в отставку после Андрусовского мира, то есть в 1667 году.

Примечания

   1) Устрялов, I. с. 183-184.
   2) Korb, Diarium, p. 182 и 185.
   3) У Устрялова, I. 181, не верно показано, что Крофурд в 1661 году с 30 офицерами, в числе которых был и Гордон, приехал в Россию. Из дневника Гордона, I. 241, видно, что Крофурд уже в 1660 году, находившись в русской службе, был ранен в Польше.
   4) См. приложение в изд. дн. Гордона, I, 610.
   5) Там же, 161.
   6) IV, стр. 619, 647.
   7) См. заметку о нем Поссельта. I. LXV, документ 644-49; III, 371-374. Устрялов, 1. е. I. LXVI.
   8) В дневнике о нем не упомянуто. I. 653.
   9) Diarium itineris, p. 100.
   10) Устрялов, I, 183.
   11) Etat de l'empire de Russie et grand duche de Moscowie, p. 38 (ed. 1821).
   12) Соловьев, IX. 119.
   13) См. любопытный случай с каким-то поручиком, рассказанный Корбом, 125.
   14) См. изображение под No 52 в атласе, изданном Аделунгом, как приложение к его биографии Мейерберга.
   15) См. некоторые замечания о немецкой слободе в сочинении Поссельта о Лефорте, I. 212 след.
   16) См. мое сочинение "Медные деньги в России 1656-63 и денежные знаки в Швеции 1716-19". Спб. 1864, стр. 14.
   17) Между прочим, как известно, тесть царя Илья Данилович Милославский. См. мое сочинение о медных деньгах, стр. 31.

Первое время службы. Женитьба

   Гордон уже в самом начале своего пребывания в России выказал уменье сообразовываться с обстоятельствами, ужиться, свыкнуться со своим новым положением. Столкнувшись сначала с представителями власти, он скоро заметил, что успех в России значительно обуславливается хорошими отношениями с писцами, чиновниками. Поэтому он уже 20го января 1662 года устроил у себя пирушку для служащих в иноземском приказе (I, 305) и при этом случае раздал им соболей. "Этим, -- замечает он, -- я снискал себе уважение и привязанность этих людей, которые после того были готовы к услугам при всех делах, относящихся ко мне и решавшихся в иноземском приказе". После этого он угостил и своих знакомых иноземцев и сослуживцев, причем были приглашены и дамы. Вместе с тем он был занят ежедневно обучением солдат и полковыми канцелярскими работами. К сожалению, он не говорит о своих успехах в изучении русского языка. Нельзя сомневаться, что он впоследствии довольно свободно владел им и выучился ему в короткое время. В феврале 1662 года он заболел опасно (I, 307-308) и в это время был посещаем часто товарищами и знакомыми.
   Гордон все еще желал покинуть Россию. Он мечтал о поездке в Персию. В это время боярин Феодор Андреевич Милославский должен был отправиться туда в качестве посла. И Гордон, и Меинезес хотели совершить это путешествие вместе с боярином. [20] Приобретя некоторую опытность в том, как должно приниматься за дело в подобных случаях, Гордон подарил боярину сто червонцев, а его дворецкому -- седло ценою в 20 червонцев в надежде. что они станут хлопотать об его увольнении. после шестинедельных стараний Гордон убедился в невозможности осуществления своего плана (I, 309).
   Скоро после того представился ему удобный случай отличиться в царской службе. Летом 1662 вспыхнул мятеж, имевший по всей вероятности тесную связь с медными деньгами, пошатнувшими всю денежную систему и причинившими ужасный вред народному благосостоянию1).
   Гордон подробно рассказывает в своем дневнике об этом печальном эпизоде и о своем участии в подавлении мятежа.
   5-го июля рано утром, когда Гордон у Новоспасского монастыря был занят обучением войск, прискакал полковник Крофурд и сообщил о происходивших в городе беспорядках. Гордон тотчас спросил, где находится царь, и когда узнал, что царь был в селе Коломенском, настаивал на том, чтобы полк немедленно отправился туда. Крофурд не соглашался на это, потому что не получил никакого приказания. Полк состоял значительной долей из инородцев, из Мордвы и Черемисов, на которых нельзя было надеяться безусловно; даже и другие, Русские, не были вполне надежны. Офицеры, как замечает Гордон, должны были строго наблюдать за ними особенно после того, как он велел раздать им свинец и порох. Гордон был весьма недоволен нерешимостью Крофурда и, по крайней мере, для себя испросил позволения отправиться в село Коломенское. Однако, мятежники толпами окружали уже летний дворец Алексея Михайловича, так что Гордон не только не мог пробраться туда, но даже едва не был схвачен мятежниками. Он не знал, что делать; совещания с разными офицерами, которые ему попадались навстречу, не имели успеха. Наконец он узнал, что царь поручил князю Юрию Ивановичу Ромодановскому привести иноземцев из немецкой слободы в Коломенсое. В немецкой слободе все пришло в движение; у одного купца взяли ружья и роздали тем из иноземцев, которые не имели оружия: одни пешие, другие на конях -- все отправились в село Коломенское. Между тем, Гордон вернулся к своему полку и старался [21] вновь убедить Крофурда в необходимости двинуться вперед. приближаясь к Коломенскому, полк Крофурда мог участвовать лишь в последнем действии кровавой драмы. Уже стрельцы разбили толпу мятежников и разогнали их. Тринадцать человек, приставших к бунтовщикам и старавшихся спастись бегством, были арестованы солдатами Крофурдского полка. На другой день происходили пытки и казни.
   Гордон, оканчивая свой рассказ, замечает, что офицеров-иноземцев наградили скудно, и что только Крофурд и стрелецкие полковники получили значительные награды. Он был весьма недоволен, что Крофурд не послушался его совета, и что вследствие этого все они опоздали и не имели случая оказать существенные услуги царю, защитив его и разогнав толпу мятежников. Сам Крофурд, прибавляет Гордон, впоследствии горько сожалел о том, что не умел воспользоваться столь удобным случаем отличиться со своим полком (I, 310-313).
   Скоро после того полк Крофурда получил поручение отправиться на Каму лоя подавления мятежа Башкиров. Однако ни Крофурд, ни Гордон не имели охоты удаляться от двора и несколько лет оставаться в глуши на востоке; кроме того, Гордон несколько лет объявил своему начальнику, что желает повышения чином. Все уладилось как нельзя лучше. Крофурд и Гордон остались в Мосвкве, и Гордон сделался подполковником (I, 314).
   Его служебная деятельность вследствие этого оказалась менее сложною: он освободился от канцелярских работ. Зато он погрузился в шумную жизнь, участвовал в разных пирушках, балах, маскарадах и, наконец, заметил, что такой образ жизни вреден для его здоровья. Он старался отделаться от чрезмерно разгульных товарищей и искал случая познакомиться с женщинами. Из его замечаний видно, что между приезжими иноземцами было много авантюристов, не заслуживавших доверия и отличавшихся дурными качествами2). Тем более ценились люди солидные, степенные, имевшие и некоторое состояние: к таким принадлежал и Гордон.
   И он сам, и немного позже Лефор испытали на себе, что иноземцы-офицеры ничем так удачно, как женитьбой могли заслужить [22] доверие Русских. Холостых подозревали в желании уехать за границу; семейных считали более надежными. Вступив в брак, Лефор писал своей матери. что он лишь теперь может надеяться на карьеру3). Гордон подробно рассказывает, как он всесторонне обсуждал это вопрос, взвешивая все доводы за и против. Наконец, он решился просить руки дочери полковника Бокговена. между причинами, заставившими Гордона при выборе невесты остановиться на тринадцатилетней девочке, мы встречаем и то обстоятельство, что полковник Бокговен был католиком4). В денежном отношении эта женитьба едва ли была выгодною. Впоследствии Гордон не раз говорил, что в Москве почти вовсе не встречается богатых невест. Поэтому он не желает женить своих сыновей в Москве5).
   12-го января 1668 года Гордон сделал предложение; свадьба должна была состояться не раньше как после возвращения отца невесты из Польши, где полковник Бокговен находился в плену. Старания Гордона доставить свободу своему будущему тестю не имели успеха. Он по этому делу переписывался с разными лицами, хлопотал неусыпно, однако не мог подвинуть дела. Между тем, он заказал для себя великолепный мундир, стоивший без малого 100 червонцев, но не был удостоен никакой награды, чем был очень недоволен (I, 340) и, наконец, получил приказание отправиться в Польшу. Несколько месяцев до конца 1664 года он был в походе, не участвуя, впрочем, в сражениях. Получив отпуск, он приехал в Москву в декабре и тут, наконец, достиг своей цели. 26-го января 1665 года была его свадьба (I, 355). Благодаря протекции, оказанной Гордону тестем царя, боярином Милославским, он был сделан полковником (I, 358).
   Подробности житья-бытья Гордона с первою женою и кончины ее в Малороссии нам неизвестны, потому что дневник его имеет пробел от 1667 до 1677 года.

Примечания

   1) См. мое сочинение о медных деньгах, стр. 49.
   2) Ein grosser, wo nicht der grösste Theil derselben, waren niederträ chtige und schlechte Leute. I, 317.
   3) См. соч. Поссельта о Лефоре, I, 262.
   4) I, 320 -- Устрялов, I, 188, ссылаясь на челобитную Бокговена 1676 года, говорит, что Бокговен принял православие. Может быть, эта перемена произошла после брака Гордона.
   5) III, 336 и 337 письма к Роберту Гордону в Хмельнике и к Патрику Форберсу в Данциге.

Поездка в Англию 1666-67.

   [23]
   В мае 1665 года в дневнике упоминается о кончине старшего брата Гордона в Шотландии (I, 360). Так как он вследствие кончины брата сделался наследником отцовского имения, то считал нужным хотя бы на некоторое время отправиться на родину. Поэтому он подал прошение об отпуске в августе 1665 года. Как кажется, решение затянулось. Наконец, только летом 1666 года его призвали в иноземский приказ, где думный дьяк обратился к нему с вопросом, не пожелает ли он совершить путешествие в Англию. Гордон сначала изъявлял готовность ехать, но как скоро узнал, что чрез него хотят отправить к королю Карлу II письмо царя Алексея Михайловича, стал отказываться. Очевидно, он опасался, что ему не возвратят расходов этого путешествия. Он объявил, что по собственным своим делам не имеет теперь никакой надобности отправляться в Англию и что, отправляясь туда в качестве дипломатического агента, он по необходимости должен будет израсходовать значительную сумму денег. Ему обещали вознаградить его за все расходы этого путешествия. Но Гордон все еще задумывался и желал вообще отделаться от поручения, которое при тогдашних, несколько натянутых отношениях между Англией и Россией могло быть несколько трудным. Он сам в особенной записке об отношениях между Англией и Россией от 1553 до 1666 (I, 265-68) излагает положение всего дела.
   Как известно, Англичане, торговавшие с Россией, после казни Карла I лишились своих привилегий. Английское правительство, в особенности с тех пор, как вступил на престол Карл II, старательно хлопотало о восстановлении этих привилегий. Карл II прислал грамоту, в которой просил об этом. Когда русские послы Прозоровский и Желябужский были в Англии в 1662 году с целью поздравить короля с восшествием на престол, английское правительство отказало им дать взаймы денег. Когда затем в 1664 году в Россию приехал граф Карлейль, он тщетно просил о восстановлении английских привилегий и вообще был весьма недоволен приемом, оказанным ему в России. Отправленный в Англию для объяснения стольник Дашков был принят там весьма неблагосклонно. Карл II, воевавший в то время с [24] Нидерландами, требовал, чтобы Россия запретила Голландцам вывозить из России материал для кораблестроения, и чтобы право покупать оное было предоставлено исключительно Англичанам. Отвечать на это письмо пришлось несколько уклончиво, указывая на моровое поветрие, свирепствовавшее в то время, как на помеху более оживленным сношениям между Англией и Россией.
   Гордон рассказывает, что когда царская грамота была готова, нельзя было найти русского, который взял бы на себя поручение передать ее королю Карлу II. Все опасались столь же холодного приема, какой был оказан в Англии Дашкову, который к тому же рассказывал о страшной дороговизне в Англии. Русское правительство надеялось, что Гордон, как английский подданный, будет иметь возможность воспользоваться своими личными связями с разными лицами при английском дворе для более успешного ведения дела (I, 368).
   Таким образом, Гордон должен был готовиться к отъезду. Он купил себе экипаж, имел аудиенцию у царя Алексея Михайловича, получил некоторую сумму денег на путевые издержки, откланялся боярину Милославскому и его супруге и уехал 29-го июня, причем его провожали до какого-то леса некоторые иноземцы немецкой слободы (slobodish Cavaliers) и многие купцы (I, 370).
   Через Клин, Тверь, Валдай, Новгород, Псков, Нейгаузен и Вольмар Гордон приехал в Ригу (I, 370-376). Тут он имел знакомых, был принят довольно почетно губернатором, затем на корабле отправился в Любек и сухим путем чрез Гамбург, Ганновер в Брюгге. Отсюда он написал письмо думному дьяку Алмазу Иванову, жалуясь на дороговизну путешествия, на разные опасности, которым подвергался, и на затруднение перебраться в Англию, так как мореплавание по Немецкому морю, по случаю войны между Англией, Францией и Голландией, было далеко небезопасно (I, 623-625). Действительно, Гордон некоторое время должен был оставаться в Брюгге, где он получил известие о страшном пожаре в Лондоне, опустошившем значительную часть города. Не раньше как 1-го октября Гордон приехал в Дувр, был на другой день принят весьма радушно в доме Гебдона, с которым советовался о некоторых частностях аудиенции у короля Карла II. В этом доме он жил более как частный человек, нежели как посланник, и не бывал с визитами у представителей других держав. Зато он имел разные [25] сношения с английскими вельможами: его аудиенция у короля была весьма торжественна (I, 387). Карл II изъявил удовольствие, что получает царскую грамоту из рук своего подданного, и велел сказать ему, что Гордон может являться ко двору во всякое время по своему усмотрению. Ему даже передали особенный ключ к королевскому парку, где Гордон мог прогуливаться беспрепятственно (I, 388). К сожалению, Гордон говорит в своем дневнике весьма лишь кратко о деловых совещаниях с государственными людьми в Англии. Он имел несколько конференций с лорд-канцлером. На содержание первой беседы (16-го октября) он указывает в дневнике лишь замечанием, что о ней говорится "в другой книге", очевидно в статейном списке. 23-го октября происходила вторая конференция. Немного позже он отправил записку о порученных ему делах в государственный секретариат (Secretary office); в половине ноября Гордон имел третью конференцию с лорд-канцлером, "в которой происходили довольно оживленные прения о делах, ему порученных, и о привилегиях Англичан в России". 10-го декабря была последняя конференция: тут Гордон узнал, что ему дадут ответное письмо короля к царю, и что для него самого назначена сумма 200 фунтов стерлингов. Гордон оставался в Лондоне еще несколько недель. В продолжение этого времени он посещал многих знакомых, обедал и ужинал у разных английских вельмож, устроил у себя для знакомых музыкальный вечер и побывал у родственника короля, принца Руперта, который обещал ему дать письма к курфирсту Брандербургскому и к князю Радзивилу, которых просил об освобождении из плена полковника Бокговена. Об этом же предмете писал английский король к польскому (I, 393).
   18-го января 1667 года была прощальная аудиенция у короля, который сам вручил Гордону письмо к царю Алексею и при этом выразил надежду, что его желания будут приняты в соображение русским правительством. Возвратившись домой, Гордон заметил, что надпись на королевской грамоте была неправильна: "Serenissimo" было сказано "Illutrissimo". Он объявил Гебдону, что этого письма без надлежащей перемены адреса не может взять с собою, иначе подвергнется опасности смертной казни, и что из-за подобного случая происходил уже в Москве весьма серьезный [26] спор с графом Кэрлейлем1). Через два дня Гордон получил грамоту с измененной, согласно его желанию, надписью. Простившись с братом короля, герцогом Йоркским (впоследствии король Яков II), он еще раз был приглашен ко двору. Король сказал ему: "В России находится некто Кальтгоф (Calthhoffe); я уже несколько раз писал к царю, чтобы его отпустили, и крайне удивлен неисполнением моего желания. Прошу вас поговорить с царем об этом". Гордон обещал исполнить просьбу короля (I, 396).
   В дневнике напечатано целиком письмо Карла к царю Алексею (I, 397-399). В нем выражалось сожаление о том, что пока еще не осуществились его ожидания и что в грамоте царя не видно особенного предпочтения Англичанам перед Голландцами. Затем, однако, выражается благодарность за то, что царь запретил продавать Голландцам лес и прочие материалы для кораблестроения и надежда, что Англичанам будет дозволено вывозить эти товары, иначе же Англия не имела бы никакого преимущества пред своими врагами. О моровом поветрии король писал, что оно совершенно прекратилось и что не было причины запретить по этому поводу Англичанам приезжать в Россию. Наконец, выражается надежда, что прежние привилегии английских купцов в России будут восстановлены в ближайшем будущем.
   Гордону обещали, что он поедет на королевском корабле, но оказались на этот счет затруднения, задержавшие его еще на несколько дней в Англии. Он должен был переписываться с разными чиновниками адмиралтейства. Когда, наконец, 29-го января он выехал из Лондона в Гринвич, его провожал туда Джон Гебдон со всем своим семейством. Туда же приехали английские купцы, имевшие торговые сношения с Россией. Как видно, они особенно интересовались успешным ходом дипломатических переговоров между Россией и Англией и поэтому ухаживали за Гордоном (I, 402).
   В Гамбурге жила в то время отказавшаяся от шведского престола королева Христина, дочь Густава Адольфа. Узнав еще в Голландии, что у нее будет бал, Гордон спешил в Гамбург в надежде участвовать в этом собрании и очень сожалел, когда ему сказали, что он опоздал четырьмя днями. В Гамбурге он узнал о заключении Андрусовского мира (I, 406), посетил разных [27] знакомых, написал множество писем и имел аудиенцию у королевы Христины. Гордон был ревностным католиком. Христина, как известно, приняла католическую веру: он присутствовал у нее при богослужении.
   Наконец, Гордон приехал в Москву (I, 411). Уже в Клину его встретили тесть, полковник Бокговен, которого он при этом случае увидел в первый раз и который лишь незадолго, может быть, благодаря стараниям Гордона, высвободился из польского плена, а также английский купец Брейан (Bryan), который был в Москве чем-то вроде английского консула. Они привезли с собой приказание Гордону, оставаться до получения дальнейших приказаний в немецкой слободе, куда он приехал 6-го июня.
   Путешествие Гордона продолжалось около года. В настоящей своей родине, в Шотландии, он не был. В его инструкции было сказано. что он после пребывания в Англии должен, нигде не мешкая, возвратиться в Россию. Его путешествие имело чисто официальный характер; он ехал исключительно в качестве дипломатического агента. Частные интересы оставались на заднем плане. Впрочем, нигде в дневнике не выражено сожаления о том, что ему не случилось побывать в Шотландии.
   Хотя Гордон при отъезде и получил некоторую сумму из казны, а затем 200 фунтов стерлингов от короля Карла II, он по случаю этого путешествия поплатился собственными деньгами. Очень долго хлопотал он об этих деньгах. Решение последовало не раньше, как в 1681 году. Из сохранившихся документов видно, что Гордон истратил своих денег 633 рубля, что в 1675 году (значит, через восемь лет после путешествия) он получил только 300 рублей, а остальные 333 о. не раньше как в 1681 году. Пятнадцать лет нужно было просить, ходатайствовать, подавать разные челобитные, указывать на примеры других русских дипломатов, тративших при подобных поездках не менее Гордона2).
   Как кажется, поездка Гордона в глазах русского правительства не могла считаться вполне удавшейся. Уже то обстоятельство, что ему так долго не возвращали [28] израсходованных денег, пожалуй, указывает на некоторое неудовольствие власти, хот, впрочем, подобные случаи медленности вознаграждения русских дипломатов встречаются довольно часто3). Нигде далее не говорится о выдаче Гордону после возвращения в Россию какой-либо награды вроде упомянутых у Котошихина и выдаваемых особенно в тех случаях, когда царь был доволен образом действий дипломата. К сожалению, дневник Гордона не разъясняет этого вопроса. 6-го июня Гордон приехал домой; до 25-го июня в дневнике встречаются лишь очень краткие заметки, а затем следует пробел в найденной рукописи до января 1677 года.
   Некоторые историки полагают, что Гордон попал в опалу. Так, например, Бергман замечает: Гордон чем-нибудь навлек на себя негодование царя; возвратившись из Англии, он подвергся домашнему аресту, а затем был удален в Севск4). Поссельт объясняет также столь долгое невозвращение денег Гордону опалою и говорит о домашнем аресте, причем высказывает предположение, что, может быть, поручение о Кальтгофе не понравилось царю5).
   Последнее предположение, как кажется, лишено всякого основания. Карл II просил Гордона переговорить лично с царем о Кальтгофе. Приказ, что Гордон должен в ожидании дальнейших распоряжений оставаться в Немецкой слободе, был сообщен ему [29] уже в Клине, не доезжая до Москвы. Этот приказ вообще не был предписанием домашнего ареста. Может быть, все еще опасались морового поветрия, и пребывание Гордона в слободе было чем-то вроде карантина, В подобных случаях, имея неприятности такого рода, Гордон обыкновенно делает кое-какие замечания о своем душевном волнении, об опасениях, досаде и проч. На этот раз в дневнике, а продолжении трех недель после получения приказания оставаться в слободе, нет ни малейшего намека на какое-либо несчастье, между тем как царская опала могла быть делом чрезвычайно серьезным. Зато Гордон очень просто рассказывает, что он в Немецкой слободе был встречен своею женою и друзьями "с большой радостью", и что на другой день явились к нему многие знакомые поздравить его с приездом. Что касается до отношений к начальству, то сказано только: "Когда, наконец, он (Гордон) получил позволение прийти в иноземский приказ, то передал боярину грамоту короля и вместе с тем свой статейный список. Боярин сказал ему, что ему придется иметь некоторое терпение относительно аудиенции у царя". Далее говорится о том, что Гордон подарил своему тестю прекрасную лошадь с седлом, о переписке с разными знакомыми в Гамбурге и проч. Об опале ни слова. Зато мы знаем, что Гордон и после возвращения из Англии командовал тем самым полком, которым он командовал прежде. В его послужном списке упомянуто о поездке в Англию (I, 670), но ничего не сказано о царском гневе. Отправление в Малороссию и пребывание там в продолжение нескольких лет не может считаться ссылкою. Поэтому мы, не отвергая возможности каких-либо неприятностей, пока не будет открыта потерянная часть дневника или пока не найдутся другие материалы для решения этого вопроса, не думаем, чтобы царь был недоволен Гордоном.

Примечания

   1) См. Relation des trios ambassades de monseigneur le comte de Carlisle. Paris, 1857, стр. 274.
   2) Так, например, Гордон в своих челобитных указывает на расходы по случаю отправления в Лондон Прозоровского в 1662 году, в Вену Коробина в 1663 го, в Рим Павла Менезеса, в Венецию Кельдерманна, в Константинополь Грека Иванова, в Испанию, Англию и Францию Андрея Виниуса и проч.
   3) Шведские дипломаты, находившиеся в России в первой половине XVII века, писали, что русские дипломаты содержатся на свой счет; см. Herrmann, Gesch. d. russ. Staats III. 540. Крижанич замечает (I, 294), что русские дипломаты недостаточно награждаются за расходы при своих путешествиях, и что вследствие этого они делаются иногда доступными подкупу со стороны иностранных правительств. Зато Котошихин -- специалист в этом предмете -- говорит прямо о содержании русских дипломатов на казенный счет, хотя и из его показаний видно, что иногда приходилось приплачивать русским посланникам из своего кармана; см. гл. IV, ї 18, 19, 27. Недаром русский посланник в Польше при царе Феодоре Алексеевиче Тяпкин постоянно горько жаловался на безденежье. Разные случаи челобитных в роде поданных Гордоном, см. в Памятниках дипломатических сношений, например, прошение грека Иванова, сопровождавшего Волкова в Венецию, X, 1323, 1361. Он прямо говорит, что должен был во время путешествия нанимать лошадей и кормиться на свой счет. Недаром Гордон сначала хотел отделаться от этой поездки в Англию.
   4) Peter d. Grosse, VI, 180.
   5) I, XLI. Сравн. также сочинение Голикова о Гордоне, стр. 252.

Пребывание в Малороссии

   С 1667 по 1677 год мы имеем лишь весьма скудные сведения о жизни Гордона, так как до сих пор не найдена относящаяся к этому периоду часть дневника. Из некоторых кратких замечаний в дневнике позднейшего времени, а также из сохранившегося послужного списка мы знаем, что он большую часть этого времени провел в Малороссии. После возвращения из Англии он со своим полком был отправлен в Украйну и находился до [30] 1670 года в разных городах, между прочим, в Трубачевске и Брянске. В то время происходили беспорядки в Малороссии; Гордона употребляли для усмирения непокорных казаков1).
   Как кажется, в 1669-1670 году Гордон совершил поездку в Шотландию; по крайней мере, когда он в 1685 году подал прошение об увольнении, присоединяя к этому разные жалобы, то (II, 83-88) указывал на разные черты своей прежней жизни и служебной деятельности и, между прочим. говорил: "Когда я в 1670 году возвратился из моего отечества, я нашел, что жалование офицерам было понижено на одну треть против прежнего. Я потому просил увольнения, но моя просьба не была исполнена2). Я должен был отправиться в Севск. Его величество покойный славной памяти государь отпустил меня милостиво и сказал мне лично, что я в Севске найду достаточное прокормление, что в случае какой-либо нужды я должен подать прошение, и что все мои просьбы будут исполнены" (II, 84).
   Вероятно, только после этой поездки в Шотландию скончалась первая супруга Гордона, урожденная Бокговен. Вторая супруга его была урожденная Ронэр (Roonair). Ее отец был также полковником3). Портрет ее приложен к первому тому издания дневника; подлинник не сохранился; копия находится в Эрмитаже: здесь на супруге Гордона видна цепочка с портретом Петра Великого. Мы не знаем, когда она была удостоена этого знака отличия (II, III и III, 400).
   Мы уже выше заметили, что четверо детей от первого брака, Екатерина и Мери, Джон и Джемс, пережили отца. Зато из пяти детей от второго брака четверо умерло в детском возрасте. Георг Стефан родился 24-го декабря 1682 года и умер 1-го ноября [31] 1684 года (II, 46)4). Феодор Игнатий родился 14-го февраля 1681 года, как видно из письма Гордона к иезуиту Шмидту (III, 351) по случаю его отправления в Браунсберг в 1692 году. мать весьма нежно любили этого сына и с трудом рассталась с ним (III, 317). Он также впоследствии посвятил себя военной карьере и пережил отца. Дочь Иоанна родилась 21-го июня 1688 года (II, 230), а скончалась 24-го марта 1690 года (II, 299). Сын Петр родился 3-го июня 1691 года (II, 341), а умер 9/10-го ноября 1695 года (II, 635). Младший сын Гордона Георг Гиларий родился 10-го сентября 1693 года (II, 416) и умер 5-го марта 1694 года (II, 440). Значит, из всех детей от второго брака остался в живых один Феодор, который, впрочем, как видно из письма Гордона к иезуиту Шмидту (III, 318), был также не крепкого телосложения. Когда умер Гордон-отец в 1699 году сыну его Феодору было семнадцать лет.
   Потеря первой жены, вступление в новый брак были, без сомнения, важнейшими событиями той эпохи в жизни Гордона, которая по недостатку дневника менее известна. Дневника недостает от конца июня 1667 до января 1677 года, а затем от августа 1678 до января 1684 года. Значит, подробности всего времени от 1667 до 1684 года нам известны лишь настолько, насколько они относятся к Чигиринским походам.
   8-го января 1677 года Гордон приехал в Москву; уже на дороге он заболел и целую неделю после прибытия в столицу хворал. В Москве он оставался до конца марта. Между тем на престол вступил царь Феодор Алексеевич. С тех пор как Гордон живал в Москве в шестидесятых годах, многое в столице изменилось. Покровителя Гордона при царе Алексее Михайловиче, [32] царского тестя Ильи Даниловича Милославского давно не было в живых. При дворе явились новые люди. Находившись в провинции, Гордон не имел стольких связей с разными вельможами и чиновниками в столице, как прежде. И вот ему грозила беда. Несколько солдат Гордона полка, подстрекаемые, как он рассказывает (I, 413), полковником Трауерпихтом, подали жалобу на него. Гордон был особенно раздражен против Трауерпихта, и, как кажется, считал себя нисколько не виноватым. Встретившись 15-го января 1677 года в доме князя Трубецкого с Трауерпихтом, он в сильных выражениях упрекнул своего сослуживца в несправедливости; Трауерпихт не возразил ничего, как полагает Гордон потому, что он сам сознавал основательность упреков. Но на другой день, 16-го января, солдаты, сопровождаемые Трауерпихтом, подали свою жалобу, наполненную "наглою ложью и клеветами", как говорит Гордон (I, 413). 20-го января к Гордону пришел шурин Трауерпихта с предложением сделки за 300 фунт. стерл.; этот господин брался уладить дело Гордона с солдатами, если последний уплатит ему означенную сумму. Гордон разгорячился и сказал, что скорее готов купить за несколько копеек веревку, чтобы повесить всех своих противников. Он, как видно, приобрел уже некоторую опытность в подобных делах и потому счел нужным подкупить какого-то дьяка. От князя Ромодановского он узнал, что при разборе жалобы солдат все обвинения оказались лишенными основания и вызванными лишь некоторой строгостью Гордона в соблюдении дисциплины. Вообще Ромодановский выразился чрезвычайно благосклонно и благодарил Гордона за услуги, оказанные царю. К тому же и из Севска Гордон получил грамоту, подписанную жителями 19 или 20 деревень, в которых стоял полк Гордона, с заявлением о безукоризненности образа его действий. Противники Гордона, видя, что их жалоба не будет иметь успеха, изъявили готовность отказаться от дальнейшего ведения дела, если Гордон даст им пять рублей. Гордон соглашался на эту плату лишь на том условии, чтобы солдаты открыли ему своих сообщников, тайных или закулисных недоброжелателей. Так как солдаты на это не соглашались, сделка не состоялась. Тем не менее, это дело, имевшее, как видно, характер мелочной интриги, кончилось ничем. Тотчас после окончания этого дела Гордон уехал [33] из Москвы. Очень возможно, что только этот эпизод и был причиною поездки в столицу.
   Как видно, положение Гордона, хотя он должен был жить в провинции, было довольно прочное. Уже в начале 1677 года он был хорошо знаком с князем Василием Васильевичем Голицыным, которому суждено было играть столь важную роль во время правления царевны Софии.
   Местопребывание Гордона, за исключением того времени, когда он был в походе или временно в столице, был Севск, куда он и отправился весною 1677 года. В Севске он играл довольно важную роль. Он принимал у себя боярина князя Ивана Борисовича Троекурова, бывшего в Севске проездом в Киев; при этом случае и другие вельможи были в гостях у Гордона (I, 418). Вообще, упоминается часто о довольно дружеских сношениях Гордона с русской знатью. Нельзя сомневаться в том, что он в это время говорил свободно по-русски. Угощать Русских и участвовать в их пиршествах он умел отлично. Опытность Гордона в военных делах давал ему сильный перевес над многими русским офицерами. С одной стороны та польза, которую он оказывал России, давала ему право на всеобщее уважение и доверие; с другой, именно то значение, которое он имел в русском войске, лишало его возможности оставить Россию. В нем нуждались, и поэтому все его просьбы об увольнении были отклонены. В нем нуждались более прежнего, особенно с тех пор, как столкновения с Турцией и Татарами, начиная с 1677 года, требовали чрезвычайных усилий со стороны России.

Примечания

   1) См. I, 670; 362-63.
   2) Понижение жалования иностранным офицерам действительно состоялось. По случаю дела о споре из-за двух пасторов лютеранской церкви, полковник Бауман заявил в 1670 г. о том, что положение иноземцев стало хуже. "Два года тому назад, -- сказал он, -- жалование выдавалось не деньгами, а солью, что уже было убыточно; а теперь вместо 12 месячных окладов офицеры получают лишь 5. Кто просит увольнения не получает ни денег, ни увольнения и должен оставаться в России в крайней бедности и пр.". -- См. Fechner, Chronuk der evangelischen Gemeinden in Moskau, Moskau, 1876, I, 347.
   3) О нем упомянуто в дневнике, II, 240, по случаю дележа его имения.
   4) Как кажется, заметка о сыне "Григории", посещавшем школу, в издании дневника, II, 28, заключает в себе какую-то ошибку. Имя "Григорий" чисто русское, между тем как все прочие дети Гордона имели нерусские имена, например, "Джемс", "Джон", "Мери" и пр. Далее едва ли можно считать вероятным, чтобы Гордон посылал своего сына в монастырскую школу; прочим своим детям он давал домашнее воспитание или отправлял их за границу для обучения в иезуитских коллегиях. К тому же впоследствии нигде не упоминается о сыне Григории. Поэтому, вероятно, издатель (II, 28) без основания прибавил к имени "Григорий" в скобках "сын Гордона" и напрасно в алфавитном указателе (II, 39) отождествил этого "Григория" с сыном Гордона Георгом Стефаном.

Чигиринские походы. Просьба об увольнении

   Борьба за Малороссию продолжалась и после Андрусовского мира. Гордон был, как мы знаем, свидетелем малороссийских смут. Ему было суждено присутствовать при первом столкновении между Россией и Турцией. Мало того: при втором Чигиринском походе он играл весьма важную роль.
   Известно, что в Малороссии после 1667 года не прекращались волнения; известно и то значение, какое в это время имел Дорошенко. Передавшись сначала на сторону Турок и Татар и затем отклонившись от союза с Оттоманской Портой, он сделался причиной разрыва между Россией и Турцией. Борьба за Малороссию в [34] 1677 и 1678 годах сосредоточивается около Чигирина. Уже при царе Алексее Михайловиче можно было предвидеть такое столкновение; оно последовало при царе Феодоре Алексеевиче.
   В то самое время, когда Гордон в первые месяцы 1677 года находился в Москве, туда был привезен Дорошенко. Правительство должно было готовиться к походу. Как скоро Гордон вернулся в Севск, началось передвижение войск. Генерал-майор Трауерпихт был назначен комендантом в Чигирин. В Севск приезжали один за другим русские вельможи: Алексей Петрович Головин, Кондратий Фомич Нарышкин, Василий Васильевич Голицын, причем последний обедал у Гордона (I, 421). Разные стрелецкие полки прошли через Севск и отправились дальше. Гордон с большим вниманием следил за всеми событиями и сообщает в дневнике разные любопытные слухи относительно положения дел вообще и намерений Турции в особенности. В начале июня Гордон собрал свой полк. 14-го июня он оставил Севск и направился к Чигирину. Сначала, однако, он пошел к Курску, где по его указаниям были построены укрепления (I, 422-23). Затем у Сум в августе происходили первые стычки с Татарами. О своем участии в этих делах Гордон не сообщает никаких подробностей. Он упоминает только о том, что он при помощи 300 солдат вынул из реки потонувшее судно (I, 425), и что боярин Ромодановский в разных случаях обращался к нему за советами (I, 457). Из рассказа Гордона видно, что русских офицерам не нравились предложения Гордона. Так, например, при переходе через реку , по мнению Гордона, необходимо было занять небольшой лес, находящийся на другом берегу. Гордон и Росседорм со своими полками переправились через реку и старались занять этот лес. Русские же офицеры отказывались содействовать этому делу (I, 427-428). Несмотря на такое сопротивление, главные начальники войска все-таки руководствовались при расположении шанцев и прочими указаниями Гордона. Он сам, не достаточно поддерживаемый товарищами и солдатами, подвергался разным опасностям, так что даже распространился слух о том, что он уже взят в плен Турками. С большим трудом Гордон убедил, наконец, русских офицеров в необходимости действовать по его указаниям. Ромодановский, как кажется имевший полное доверие к Гордону, велел благодарить его за такую настойчивость (I, 430). [35]
   Недаром Гордон мог рассчитывать, по крайней мере, на уважение некоторых русских военачальников. Так, например, генерал-майор Шепелев, который также обращался к Гордону за советами (I, 428), звал его к себе обедать и обращался с ним, как рассказывает Гордон, с особенной учтивостью (I, 433).
   Поход 1677 года не богат важными событиями. В самом Чигирине Гордон не был, но он рассказывает подробно по чужим известиям историю осады этой крепости Турками. Там происходило то же самое с генерал-майором Трауерпихтом, что происходило с Гордоном. Постоянно встречались случаи разногласия между Трауерпихтом и стрелецкими головами (I, 428). Приближение той части русского войска, при которой находился Гордон, заставило Турок снять осаду и удалиться. К тому же наступила осень, так что русское войско окончило свои операции. 28-го сентября 1677 года Гордон возвратился в Севск. Постоянно встречаем мы его в это время в сношениях с важнейшими лицами. Так, например, в ноябре он отправился в Рыльск, где происходили совещания между ним, Ромодановским и гетманом Самойловичем о принятии мер для дальнейшего укрепления Чигирина (I, 452). Из всего этого видно, что русское правительство умело ценить опытность и заслуги Гордона и не желало лишиться его именно в то время, когда следующей весною можно было ожидать возобновления военных действий.
   Он сам, однако, не переставал желать увольнения из русской службы и еще во время первого Чигиринского похода, серьезно мечтал об осуществлении сей любимой мысли. Мы знаем, что встречались случаи увольнения из русской службы других Англичан и Шотландцев, сослуживцев Гордона. Так, например, в дневнике Гордона упомянуто об увольнении Уайтфурда (Whitefurid, I, 307). Как кончилась история с Кальтгофом, об увольнении которого просил царя Алексея король Карл II через Гордона, мы не знаем. Зато мы знаем, что два Шотландца -- Друммонд и Дальель, хотя и не без затруднений, получили дозволение возвратиться на родину (I, 353-356). Мог ли надеяться на такой же успех Гордон?
   Когда кончился поход 1677 года, на возвратном пути в Севск Гордон получил известие, что ему по его просьбе будет дозволено выехать из России (12-го сентября, I, 450). Двумя днями позже Ромодановский, узнав о том, велел призвать Гордона и сообщил [36] ему, что он в свою очередь никогда не согласится на увольнение Гордона (I, 450). Очевидно Ромодановский, по случаю похода имевший возможность оценить по достоинству столь опытного и ревностного офицера, в виду возобновления военных действий через несколько месяцев нуждался в Гордоне, который именно в это время участвовал в совещаниях относительно второго чигиринского похода.
   Между тем, с другой стороны пошли просьбы об увольнении Гордона. Находившийся тогда в Москве английский посланник и друг Гордона Джон Гебдон передал от имени короля Карла II записку с просьбой о его увольнении. Узнав о том чрез самого Гебдона, который писал, что царь согласился, было, отпустить Гордона тотчас после возвращения последнего из похода, последний писал к боярину Василию Васильевичу Голицыну и просил позволения приехать в Москву. Приехав в столицу 4-го января 1678 года, Гордон на другой же день от разных бояр и сановников, которых он навестил, узнал, что царь, извещенный о пользе, оказанной Гордоном во время последнего похода, намерен отправить его в Чигирин. Гордон тотчас же убедился в невозможности увольнения и сказал только, что хотя он, к сожалению, видит себя обманутым в своих надеждах, с которыми приехал в Россию, он сознает, что царь чтит его поручением ему важного и опасного поста, и потому считает себя обязанным не отказываться от таковой службы, но что он надеется на соответствующее обеспечение, на пенсию и на награды (I, 456).
   Как кажется, Гордона хотели назначить главнокомандующим в Чигирине1). Впоследствии, однако, не он, а Ржевский сделался Чигиринским комендантом. На самом же деле Гордон был главнокомандующим.
   Как мы видели, Гордон в 1677 году отличился особенно при постройке укреплений, шанцов. В некоторых бумагах ему давали название "полковника и инженера". Он просил не называть его инженером, "так как он не знает инженерного искусства, и для полковника такой титул не может прибавить почета"; подобные познания, прибавил он, -- можно требовать в некоторой степени [37] от каждого офицера. Ему возразили, что на этот раз рассчитывают на его опытность и ревность и в этом отношении, и что впредь его не станут беспокоить подобными поручениями. Гордон, несмотря на все свои возражения и просьбы, не мог получить более, чем обещания будущих наград. При аудиенции царь Феодор Алексеевич употребил самые общие выражения. Затем Гордон получил, однако, сверх жалованья чрезвычайную сумму 100 рублей (I, 457).
   1-го февраля он выехал из Москвы. Вскоре после того начался второй Чигиринский поход. И как главнокомандующий в этой важной крепости, и как инженер Гордон при этом случае оказал России самые существенные услуги. Защита Чигирина может считаться чуть ли не самым важным подвигом всей военной карьеры его. Никогда, ни позже, ни прежде жизнь его так часто не находилась в опасности, и Русские не имели случая нуждаться столько в знании дела и храбрости Гордона, как при этой осаде. Тут русские офицеры, сослуживцы и подчиненные Гордона одинаково сознавали и перевес западно-европейского военного искусства, и неловкость зависимости от иностранца, готового каждую минуту жертвовать своею жизнью и жизнью других для России и ее военной чести.
   Приготовления к Чигиринскому походу в 1678 г. начались рано. Уже 19-го февраля Гордон выехал из Севска. Он был в переписке с окольничим Иваном Ивановичем Ржевским, который был назначен главнокомандующим в Чигирин. В Батурине он имел совещания с гетманом Самойловичем о мерах для укрепления и обороны Чигирина, а также о постройке разных укреплений у Батурина. Так как дневник прерывается на 13-м марта и представляет пробел до 28-го апреля, мы не имеем подробных указаний на действия Гордона в эти полтора месяца. О том, что происходило затем до августа в Чигирине, Гордон рассказывает весьма подробно. Из этого рассказа видно, что он пользовался в крепости большим значением, так сказать, был душою важнейших мер, принятых для ее обороны, и все время отличался неутомимой деятельностью и чрезвычайной неустрашимостью.
   Об отношениях Гордона к Ржевскому сказано не много. В июле был случай разногласия между ними: Ржевский хотел снять какую-то стену, между тем как Гордон доказывал необходимость дальнейшей отстройки и починки этого вала (I, 481). Воля [38] Ржевского была исполнена. Он, как говорит г. Соловьев2), был известен своею распорядительностью и умел ладить с Малороссиянами, что доказал во время своего воеводства в Нежине. Но настоящим специалистом в деле обороны крепости оказывается Гордон. Он послал боярину Голицыну план Чигиринской крепости; по его указаниям все время совершались постройки укреплений; он оказался техником-изобретателем. По его указаниям были сделаны жернова для ручных мельниц; он придумал нового рода тачки; им были изобретены какие-то особые габионы (467, 468, 469) и пр.
   По-прежнему Гордона уважало высшее начальство; В нем сильно нуждались и давали ему самые важные поручения. Но сослуживцы, подчиненные его, весьма часто были им недовольны. Он сам работал неусыпно, требовал такой же работы и от других, подвергался страшным опасностям и в решительную минуту не щадил вверенных ему солдат. Есть основание думать, что Гордон был строгим начальником; его можно на этот счет сравнить с Минихом. С другой стороны, встречаются некоторые черты, указывающие на популярность Гордона. Он сам весьма часто был недоволен и офицерами, и солдатами; происходили случаи неповиновения -- дисциплиной в это время нельзя было хвалиться3).
   Когда Гордон начал руководить работами в Чигирине и, между прочим, хотел провести какой-то широкий ров, казаки начали роптать, и Гордон должен был отказаться от своего предложения (I, 466). Когда он, благодаря своей технической изобретательности выпавшую на долю его солдат работу исправлять скорее, чем другие офицеры, то последние были весьма недовольны этим (I, 468). Разные распоряжения Гордона считались русскими излишними, и поэтому они весьма неохотно исполняли его приказания (I, 471). Бывали случаи, что войска прямо отказывались работать, и Гордон должен был убеждать, уговаривать, переменять свои планы, соображаясь с этим обстоятельством (I, 472). Часто возникали разногласия в отношении к предполагаемым постройкам. Сторонники Гордона не смели изъявлять своего согласия с ним (I, 474). Иногда русские офицеры, которые не видали таких укреплений, какие предполагал [39] сооружать Гордон, выражали удивление и сомнение и старались препятствовать исполнению его проектов. Везде Гордон оказывался необходимым -- и при разных опытах с пушками, и при обозрении припасов и пр.
   Турецкое войско явилось 8-го июля. 9-го июля Гордон сделал вылазку, но должен был отступить к крепости. На другой день Русские намеревались повторить то же самое с большим числом солдат. Гордон требовал, чтобы ему было поручено ведение этого дела. Однако, все офицеры, члены военного совета, протестовали, утверждая, что недолжно употреблять его при столь опасном предприятии; Гордон настаивал, было на своем, но комендант Ржевский кончил спор указанием на особенную инструкцию от царя, в силу коей Гордон не должен был участвовать ни в каких вылазках. Гордон повиновался, заметив впрочем, что в случае крайней нужды он не будет щадить себя. Другие полковники в свою очередь решили, что им не следует участвовать в вылазках. Гордон объяснял это решение трусостью полковников (I, 489). Вообще Гордон весьма часто был крайне недоволен духом офицеров и солдат. Небрежность стрельцов доставила Туркам возможность подвинуть вперед свои траншеи (I, 492). По случаю одной вылазки Гордон обещал дать каждому солдату, который возьмет неприятельское знамя или приведет пленного, 5 рублей, зная вперед, "что не рискует многим" при этом случае (I, 493). Однажды Гордон в сильных выражениях упрекнул русских полковников в том, что они ночью оставили вверенный им контрескарп; с большим трудом убедил он их оставаться на этом месте в следующую ночь (I, 491).
   Когда наступление Турок становилось все более и более опасным, и уже в разных местах были сделаны ими бреши, Гордон всегда был на самых опасных местах. Никто, говорит он, не знал, что делать: все прибежали к Гордону и требовали, чтоб он придумал какое-либо средство остановить неприятеля. Видя, что все надеялись на его изобретательность, между тем, как никто не желал подвергать себя опасности, так как все были убеждены, что Гордон и другие иностранцы могут творить какие-то чудеса, -- он считал более полезным лишить их всякой надежды на какую-либо особенную военную хитрость и прямо объявил им, что нет другого средства спасения, как отстаивание каждым вверенного ему поста (I, 500). За Гордоном посылали [40] каждый раз, когда в каком-либо месте была крайняя опасность (I, 504). Однажды он бросился навстречу Туркам, сделавшим брешь, но за исключением одного майор и семи или восьми человек рядовых никто не последовал за ним (I, 507).
   Впрочем, и он однажды поступил, как нам кажется, не особенно правильно. Защищая особенно опасный пост, Гордон видел невозможность держаться в этом месте. Не желая, говорит он простодушно, чтоб этот бруствер, так сказать, погиб в его руках, он при восходе солнца требовал смены с этого поста. Русские полковники не соглашались, требуя, чтобы Гордон оставался еще целые сутки на этом месте. После долгих споров Ржевский решил вопрос в пользу Гордона. В 9 часов Гордон был сменен; в 10 часов Турки взяли это место приступом (I, 499). Разумеется, такой образ действий Гордона может показаться несколько иезуитским, но мы не знаем, долго ли Гордон находился уже в этом месте, и каким образом вообще полковники чередовались в подобных случаях. Во всяком случае храбрость Гордона не подлежала ни малейшему сомнению, как, между прочим, видно это из того обстоятельства, что он несколько раз был ранен в это время. 10-го июля рука Гордона была повреждена куском дерева, оторванного пушечной пулею (I, 491). Двумя днями позже у него упавшей бомбой были повреждены "до костей" три пальца левой руки (I, 493). 15-го июля Гордон был сильно ранен выстрелом в нос и подбородок (I, 495). 28-го июля он был ранен в левую ногу ручною гранатой (I, 499). 30-го июля он три раза был ранен в правую ногу ручными гранатами (I, 503).
   Уже три недели продолжалась осада. Русские войска под начальством Ромодановского не приближались. Положение становилось отчаянным. Наконец 3-го августа показалось русское войско. В этот самый день не стало Ржевского. Он взошел на стены и стал выражать сильную радость, увидав приближавшиеся русские полки, но в эту же самую минуту был убит гранатой4).
   Вечером того же дня пришли к Гордону полковники и офицеры с просьбою, чтоб он взял на себя главное начальство в крепости, так как по праву это место принадлежало ему, и все были готовы повиноваться безусловно его повелениям. Мы не знаем, на чем основывалось подобное право Гордона. Он был полковником, как и [41] многие другие. Может быть, сослуживцы имели особенное доверие к его способностям и к опытности и знали, что правительство умело ценить его заслуги. В своем дневнике он рассказывает об этом факте весьма кратко, как будто о деле обыкновенном. Все осталось, впрочем, по-прежнему, ибо очевидно, и при Ржевском он же руководил большей частью работ. Вместо того, чтобы помочь осажденным, Ромодановский требовал напротив, чтобы Гордон уступил ему несколько полков из находившихся в Чигирине. Гордон возражал; Ромодановский отказался от своего требования, но некоторые русские полковники, считавшие пребывание в лагере Ромодановского более безопасным, чем в крепости, хотели непременно оставить Чигирин. Гордон должен был жаловаться боярам на нерадение офицеров, которым бояре прислали приказание держать себя лучше и во всех отношениях слушаться Гордона.
   Между тем, успехи Турок продолжались, а в крепости усиливалось уныние. Тщетно Гордон убеждал Ромодановского переходом чрез реку Тясмин помочь крепости. Вал был сильно поврежден во многих местах, и Гордон постоянно был недоволен небрежностью, с которой работали солдаты, имевшие поручение исправлять эти повреждения, особенно казаки оказывали явное нерадение. Когда Ромодановский прислал стрелецкого полковника Грибоедова для осмотра крепости и выразил желание, чтобы была сделана вылазка, Гордон убедил его в невозможности этого следующим образом. Он выбрал 150 лучших людей из всех полков с 10-тью или 15-тью лучшими офицерами, для поддержания в них мужества он велел раздать им порядочную порцию водки и затем сам вывел их из ретраншемента среднего больверка. Однако, вскоре только пятая часть отряда подвинулась вперед и действительно причинила вред Туркам. Остальных никаким способом нельзя было принудить выйти из рва, окружавшего ретраншемент. Так как на них начали падать ручные гранаты в большем даже числе, чем на подвигавшихся вперед, они ударились в бегство. Гордон в тесном проходе хотел удержать их, но подвергся большой опасности: один из солдат дротиком проколол ему чулок, другие угрожали ему. Это случай для полковника Грибоедова мог служить достаточным доказательством, что таким путем нельзя было ожидать успеха.
   Гордон, однако, не унывая, продолжал действовать. Опасность со дня на день становилась более серьезной. К сожалению, Ромодановский [42] не помогал осажденным, его распоряжения иногда не согласовывались с намерениями Гордона. Сообщение между осажденными и главным войском было затруднительно. Турки штурмовали со всех сторон. Разные здания загорелись, уже в самой крепости происходили схватки с Турками. Все начали думать о своем спасении. Гордон, между тем, до последней минуты отстаивал отдельные части крепости. 11-го августа вечером он узнал, что многие офицеры начали отправлять свои пожитки из крепости в лагерь Ромодановского. Он тотчас же созвал полковников и упрекнул их за это. Тогда один из офицеров шепнул ему, что бояре прислали адъютанта с приказанием выйти из крепости. Гордон возразил, что он без письменного приказания не может этого исполнить, что он имеет приказание скорее умереть, чем оставить свой пост. В третьем часу ночи письменное приказание было ему доставлено. Некоторые полковники уже не находились более в крепости, остальных Гордон велел созвать, показал им приказ бояр и распорядился о взятии из крепости или зарытии в землю пушек. Он рассказывает, что русские офицеры отказывались исполнить приказание насчет пушек, и что только некоторые иностранцы принялись за работу, но так как не доставало людей, Гордон должен был отпустить и их. Все спасались, кто как мог, только Гордон еще оставался, желая собрать солдат, находившихся в разных местах укреплений. Наконец, он сам зажег магазин, в котором находились припасы. Подробно рассказывает он, как, пользуясь ночной мглой, пробрался сквозь густую толпу Турок и после разных опасностей и в совершенном изнеможении достиг лагеря бояр, которые уже совещались о порядке отступления (I, 541-543).
   На другой день все войско отступило к Днепру. Не обошлось и тут без мелких схваток с Турками и Татарами (I, 552), при чем Гордон продолжал оказывать услуги.
   Кончив рассказ об осаде Чигирина, Гордон замечает: "Таким образом оборонялся и был оставлен, и был потерян, но не завоеван Чигирин" (I, 544). Он мог быть доволен своим образом действий. Все, что только можно было сделать для обороны Чигирина, он сделал. Неудача объясняется, кажется, отчасти разнузданностью войска и неуспешным действием Ромодановского, который, в свою очередь, боролся с непослушанием офицеров. Если бы все исполнили свой долг столь же ревностно, как Гордон, [43] то Чигирин, вероятно, остался бы в руках Русских. Потеря Чигирина была чувствительным ударом для России. Гордон, живший до этого несколько лет в Малороссии, умел ценить важность этого места, бывшего когда-то столицей Богдана Хмельницкого.
   Правительство умело оценить услуги, оказанные Гордоном России. 20-го августа 1678 года, значит непосредственно после окончания чигиринского дела, он был произведен в генерал-майоры, как сказано в его послужном списке -- "за службу в Чигирине" (II, 363).
   Однако, это повышение чином не могло изменить его желания оставить Россию. Так как дневник прерывается в сентября 1678 года и представляет пробел до января 1684 года, мы не знаем подробностей повторения просьбы об отставке после второго чигиринского похода. Из некоторых разбросанных здесь и там в дневнике позднейшего времени заметок мы о судьбе Гордона до 1684 года узнаем следующее.
   11-го сентября 1678 года было распущено войско (I, 557), и до того Гордон находился при нем (II, 363). Затем он приехал в Москву в надежде, основанной на прежних обещаниях царя, получить увольнение. Но уже до этого было решено, что он должен отправиться в Киев. Очевидно, такое распоряжение состояло в связи с предположением, что турки сделают нападение на этот город. Этот пост также, как и прежний в Чигирине, считался особенно опасным. Гордон, чтобы не показать вида, что он уклоняется от какой-либо опасной службы, должен был опять отказаться от своей надежды возвратиться на родину и отправился в Киев.
   В Киеве он оставался до 1686 года, иногда, впрочем, посещая на короткие сроки Москву.
   Можно считать счастьем для Гордона, что в 1682 году во время стрелецкого бунта он не находился в Москве. Там погиб Ромодановский, а также разные иноземцы. Строгость Гордона, его старания приучить русских солдат к дисциплине легко могли повести к тому, чтобы он был убит во время ужасного кризиса 1682 года.

Примечания

   1) 455-456. иначе Гордон не говорил бы о "Gefä hrlichen und wichtigen Posten", когда ему сказали, что царь желает "ihn nach Tschigirin zu commandiren".
   2) XIII, 271.
   3) См. напр. прекрасное изложение недостатков русского войска в письме И. Посошкова к Головину.
   4) Соловьев, XIII; Гордон, I, 510.

Пребывание в Киеве в 1678-1686 годах.

   [44] Каково было положение Гордона в Киеве до 1684 года, мы не знаем. В 1681 г. кончилась война с Турцией и вместе с тем продолжавшаяся 27 лет борьба за Малороссию. Киев остался в руках России. В 1678 году заключено вновь перемирие между Россией и Польшей на 13 лет. Вечное докончание состоялось в 1686 году. Кое-какие менее важные столкновения с Польшей происходили в то время, когда Гордон находился в Киеве, между прочим, из-за запорожских казаков, которые на основании заключенных между Польшей и Россией трактатов, должны были состоять под покровительством обеих держав. Гордон, конечно, принимал участие в этих делах и, без сомнения, утраченная часть его дневника (с 1678 по 1684 год) заключала в себе много любопытных данных о событиях той эпохи.
   Гордон все время с большим вниманием следил за современными политическими событиями и с разных сторон получал письма, в которых сообщались ему сведения об отношениях различных держав к Порте, о делах в Польше, о разных происшествиях в Англии. Служебная деятельность его имела довольно важное значение. В Севске по его указаниям были построены кое-какие укрепления. Иногда между гетманом Самойловичем и Гордоном происходили совещания о политических делах (II, 15). Под его руководством производились в Киеве разные постройки (II, 20, 44); он находился, сколько можно судить по дневнику, в хороших отношениях с разными сановниками духовными лицами и сослуживцами. Так, например, бывал иногда у игумена Печерского монастыря (II, 22) и давал советы по случаю производившихся там построек (II, 29).
   Главной обязанностью Гордона в 1684 и 1865 годах было наблюдение за сооружением укреплений в Киеве. Об этом в дневнике говорится несколько раз (II, 81, 94)1).
   Вообще же, кажется, [45] Гордон не был завален делами и мог посвящать много времени разного рода увеселениям. И русские, и иностранцы, находившиеся в Киеве, любили устраивать пирушки разного рода. Об обедах, ужинах, попойках, балах и маскарадах в дневнике говорится весьма часто. Нередко ездил он и на охоту (II, 39, 47, 70, 80, 117). Летом он с приятелями предпринимал поездки в окрестности Киева. Вообще жизнь его текла мирно, и только по временам покой его нарушался случайным нездоровьем.
   Довольно важным эпизодом, прервавшим на несколько недель этот порядок жизни, была поездка в Москву, где мы застаем его в начале 1684 года. В Москве в то время важнейшую роль играл князь Василий Васильевич Голицын, с которым Гордон находился в сношениях еще с царствования Феодора Алексеевича. Гордон, как кажется, пользовался в то время особенным расположением любимца царевны Софии, бывал у него весьма часто и беседовал с ним о важных политических вопросах. Так, например, 16-го января он имел с Голицыным "тайную" беседу о состоянии дел в Киеве, о заключении союза с Польшей и с императором Леопольдом и о походе в Крым. Боярин, пишет Гордон, был склонен к предприятию против Татар; на Польшу он, однако, при этом не надеялся и вообще понимал те затруднения, которые предстояли в таком походе. Гордон, напротив того, не сомневался в успехе и указывал на целый ряд благоприятных обстоятельств, которыми, по его мнению, должно было пользоваться. Боярин просил Гордона изложить свои соображения в особенной записке, и тот на другой день поднес Голицыну довольно обширный мемуар об этом предмете (II, 4).
   Записка Гордона о восточном вопросе, сообщенная целиком в дневнике, замечательна во многих отношениях. Обширность ее (семь страниц в 8-ю д. л. в издании дневника) может служить доказательством того, что Гордон был в состоянии в самое короткое время изложить весьма ясно и отчетливо довольно сложные политические вопросы. Вместе с тем можно удивляться и некоторой смелости, с которой Гордон затрагивает несколько щекотливые предметы. Содержание записки состоит в следующем: сперва Гордон доказывает, что Россия нуждается в мире, потому что цари малолетние, и регентство, начавшее неудачную войну, легко может навлечь на себя гнев государей, как скоро они достигнут совершеннолетия. [46] При двоевластии в государстве легко могут возникнуть раздоры, борьба партий, соперничество вельмож, а все это во время войны легко может повести к неуспеху военных действий. Недостаток в денежных средствах, плохая дисциплина в войске, миролюбие Русских вообще, в особенности же вельмож и сановников, существование мирных договоров между Русскими и Татарами, убеждение Русских, что никогда не следует вести наступательную войну, недоверие к союзникам, и в особенности к Польше, -- вот, по мнению Гордона, главные аргументы против войны. Затем он старается опровергнуть все эти доводы. Так, например, он указывает на разные примеры удачных войн, как-то на войны, начатые во время малолетства короля Английского Генриха V и военные действия Шведов в Германии во время малолетства королевы Христины. На согласие вельмож и сановников Гордон надеется, так как согласие -- в их собственном интересе. Финансовые затруднения кажутся ему ничтожными. Усердие военных людей может де быть поддерживаемо наградами и наказаниями. На договоры с Татарами, постоянно их нарушающими, не должно обращать внимания. Если даже Россия начнет войну, то такая война не может считаться наступательной, потому что Татары в свою очередь довольно часто в мирное время предпринимали разные набеги на русские владения, оскорбляли русских дипломатов и пр. На содействие Польши можно надеяться потому, что Польша многим будет обязана России. Впрочем, Гордон не особенно надеется на дружеские сношения между Польшей и Россией. В пользу войны, по мнению Гордона, можно привести следующие аргументы: Польша будет воевать с Татарами; в случае успешного хода этой войны, Польша может сделаться опасной для России в том случае, когда Россия не будет участвовать в войне. В случае неудачи Польши, Турки и Татары станут требовать для себя части польских малороссийских владений и даже части русских областей. Если Польша сделалась бы вассальным владением Турции, то это обстоятельство может быть весьма гибельным для России. Что касается до малороссийских казаков, то Гордон допускает, что с их стороны грозит некоторая опасность, и что они легко могут думать о присоединении вновь к Польше, воспользовавшись при этом случае военными действиями обеих держав. Но принятием некоторых мер предосторожности Гордон надеется предупредить эту опасность. [47] Вообще Гордон не сомневается в успехе в войне с Татарами. Он считает весьма легкой задачей истребление гнезда неверных, чем можно "оказать существенную услугу Богу", освобождение из плена многих тысяч христиан, приобретение громкой славы опустошением Крымского полуострова, избавление христианства от этого "ядовитого, проклятого и скверного исчадия", мщение за столь многие обиды, нанесенные Татарами Русским в продолжение многих столетий, обогащение России путем такого завоевания. По мнению Гордона, Крым можно занять посредством войска в 70,000 человек пехоты и 20,000 человек конницы. Поход в Крым разве только тем представляет затруднение, что на пути туда два дня нужно идти безводной степью. С другой стороны, степь представляет собою то удобство, что при отсутствии лесов, холмов, болт, узких проходов и прочего, войско во время похода всюду может идти в боевом порядке. В конце записки Гордон говорит об опасности, заключающейся в том, что через слишком долгий мир русское войско совсем отвыкнет от ратного дела, между тем как окрестные государства постоянно упражняются в войне (II, 4-11).
   Как видно, некоторые соображения Гордона впоследствии оказались вполне основательными. Неудавшиеся походы сильно не понравились Петру и, совершенно согласно с опасениями Гордона, навлекли гнев Петра на самого Голицына, для которого Гордон писал свой мемуар. Опасения Гордона относительно вражды и соперничества между вельможами также сбылись во время Крымских походов: из переписки Голицына с Шакловитым известно, что вовремя отсутствия Голицына другие вельможи крамолили против него в Москве. Зато главная мысль Гордона, его вера в успех войны не нашла себе оправдания. Он считал возможным занятие Крыма, но русские войска не проникли туда ни в 1687, ни в 1689 году.
   Впрочем, эту ошибку он разделяет с другим современным ему публицистом -- с Юрием Крижаничем. За несколько лет пред тем, знаменитый "Серблянин" в гораздо более сильных выражениях проповедовал войну против Татар, мечтал о занятии Крымского полуострова, об изгнании оттуда всех мусульман, не желавших принять христианскую веру, и даже перенесении [48] в Крым столицы России2). Ни Крижанич, ни Гордон, ни русское правительство не могли ожидать ужасной неудачи походов 1687 и 1689 годов. Но наиболее достойна порицания ошибочность соображений именно у Гордона, который как опытный полководец, знакомый с недостатками русской военной администрации и с затруднениями, представляемыми безводной степью, по-настоящему должен был серьезнее смотреть на такого рода предприятия.
   Мы не знаем, как была принята записка Гордона, какое впечатление она произвела на Голицына. Гордон оставался в столице еще несколько недель после передачи боярину записки, но, как кажется, между ними не было более никаких совещаний об этом предмете. Устрялов3), сообщая записку Гордона, замечает: "Ничто не могло быть основательнее мнения Гордона при тогдашних обстоятельствах. Голицын, кажется, выслушал его равнодушно: по крайней мере, не отменил данного полномочным комиссарам в Андрусове наказа об уклонении от наступательного союза с Польшей против Турции, и через месяц после совещаний с Гордоном получено было в Москве известие, что переговоры в Андрусове были прерваны. Первый крымский поход состоялся лишь через три года спустя.
   Несмотря на то, что Гордон имел в столице сильных покровителей, его желания, выраженные во время пребывания в Москве, не исполнились. Он приехал собственно с целью хлопотать о переводе в Москву. Желая быть допущенным к царской руке, он узнал, что по случаю болезни Петра, страдавшего в то время оспой, можно видеть только царя Ивана; Гордон сначала хотел ждать выздоровления Петра, затем, однако, решился просить аудиенции у одного Ивана. 22-го происходила эта аудиенция. Гордон замечает, что Иван был вида болезненного, слабого и печального. Поцеловав царскую руку, Гордон представлялся и царевне Софии, которая благодарила его за службу и приказала ему готовиться немедленно к возвращению в Киев. Гордон просил принять в соображение его печальные обстоятельства, называл себя "разорившимся человеком", указывал на то, что он уже пять лет прожил [49] в Киеве и желал бы получить отпуск на короткое время. Но ему ответили сухо повторением приказания ехать обратно в Киев (I, 12).
   Несмотря на решительный отказ, Гордон, однако, не унывал и настаивал на своем. На другой же день поутру он отправился к Голицыну и просил, чтоб его не отправляли обратно в Киев. Боярин обещал подумать о том, но, два дня спустя, дал Гордону совет беспрекословно ехать, куда его послали. Сахарное пирожное, принесенное Гордону в тот же день от царского имени в знак милости, едва ли было достаточным утешением для него (II, 13).
   Когда Гордон, несколько дней спустя, явился откланиваться к Голицыну, боярин похвалил его за уступчивость, заметив при этом, что касательно дозволения оставить Россию, то Гордон может надеяться на него. Говорил ли Голицын о временном отпуске или о полном увольнении -- мы не знаем. Зато не подлежит ни малейшему сомнению, что сам Гордон не переставал мечтать о совершенном возвращении на родину. Между тем он воспользовался некоторыми материальными выгодами: в Москве он добился получения вдруг половины годового жалованья, успел продать казне дом, принадлежащий ему в Севске, и выхлопотал себе возвращение Чигиринских убытков (II, 14).
   Путешествие в Киев в марте месяце было весьма трудно по случаю разлива рек. Целый месяц Гордон был в дороге; в это время его главным образом занимал вопрос об увольнении, о чем он, по-видимому, просил в Москве. Но в октябре 1684 года он получил от полковника Менгдена известие, что на челобитье его последовал отказ (II, 42). Он объяснял себе это тем, что не имел в Москве надежного ходатая (II, 49). В начале 1685 года Гордон взялся за дело весьма серьезно и написал множество писем в Москву, все с просьбой об увольнении. Так 8-го января он писал к Василию Васильевичу Голицыну, который и сообщил ему, что он получит увольнение или, по крайней мере, отпуск для поездки за границу на короткое время; писал Гордон и к Украинцеву, и к полковнику Гамильтону. Из письма к Гамильтону видно, что Гордон ожидал, что сам король Карл II будет за него ходатайствовать пред царями (II, 55). Затем он опять отправил к Голицыну челобитную об отпуске за границу [50] (II, 58), но в феврале узнал, что все еще нет решения (II, 61). Очевидно, с целью хлопотать лично в Москве о своем деле Гордон бил челом об отпуске его в Москву для покупки там разных материалов для построек в Киеве. Тотчас после того он получил письмо от полковника Менгдена с известием, что в Москве ни под каким видом не хотят дозволить Гордону уехать из Киева, но что он не смеет сообщить о причинах этого решения и только советует Гордону подать челобитье с изложением всех своих жалоб и желаний ( II, 68). Гордон опять отправил в Москву целый ряд писем к разным влиятельным лицам, но известие, полученное от Менгдена, подтвердилось письмами других знакомых: правительство, писали Гамильтон, Букнант и проч., -- не только не желало отпустить Гордона за границу, но даже хотело перевести его из Киева. Со свойственною Гордону настойчивостью он продолжал хлопотать, переписываться с разными лицами и подавать разные бумаги; между прочим, составил он обширную записку, в которой изложил все свои обстоятельства и которую должны Були передать его покровители царям и царевне Софии. В этой записке Гордон указывал на свое знатное происхождение и на военную службу в разных государствах. "Везде, -- говорит он, -- меня отпускали тотчас же, когда я выражал желание увольнения; везде получал я письменные свидетельства и похвалы о моей службе. Я приехал в Россию не в крайней нужде и не убогим, а в качестве богатого и знатного человека с целью прослужить лишь несколько времени и в надежде уехать, как скоро мне заблагорассудится". Затем он выставляет на вид свои заслуги в русской военной службе, понижение жалования ратным людям в России в 1669 году, свои потери в Чигирине и указывает на свои прежние просьбы об увольнении, а также и на данные ему обещания отпустить его в Шотландию. Тут мы узнаем об особенно важной причине, заставившей его желать возвратиться туда. В 1684 году умерли родители Гордона. Так как он остался единственным сыном, то нужно было привести в порядок отцовское имение; без его личного присутствия в Шотландии, как он пишет, он не мог вступить во владение унаследованным от отца имением. Далее следует длинный ряд жалоб. Гордон жалуется на то, что другие иноземцы получили большие в сравнении с ним награды, что ему [51] трудно прожить со скудным жалованием, что он не в состоянии воспитывать своих детей надлежащим образом, и что частые болезни вследствие ран и чрезмерных усилий в разных походах заставляют его думать о предстоящей кончине и о том, что он оставляет свою семью в крайне бедственном состоянии. Далее Гордон жалуется на недостаток в католических священниках, которым было запрещено пребывание в России. Поэтому он просил о повышении жалования, о дозволении приглашать в Киев хотя бы по случаю главных праздников католических священников из ближайших польских городов, о содержании в Киеве врача и, наконец, о дозволении ему, если нельзя думать об увольнении, съездить на шесть месяцев в Шотландию (II, 83-88).
   Подробное изложение всех этих желаний находится и в письме Гордона к Леонтию Романовичу Неплюеву, которого он просил ходатайствовать за него перед правительством. Тут, между прочим, сказано, что Россия не купила его как товар, что он не был взят в плен, а приехал в Россию свободным человеком. Далее Гордон указывал на то обстоятельство, что в случае его кончины правительство будет иметь расходы на содержание его жены и детей и проч. (II, 91-92).
   По истечении нескольких недель к Гордону пришел какой-то думный дьяк и советовал ему не просить об увольнении, а довольствоваться исполнением других желаний (II, 97). Гордон, как кажется, действительно на этот раз решился прекратить свои ходатайства. Зато в конце 1685 года он отправился в Москву опять хлопотать об отпуске, и в начале 1686 года мы застаем его в столице4).
   При разборе прошений Гордона мы не можем не спросить себя: было ли его положение в России в материальном отношении действительно столь бедственно, как он рассказывал. С одной стороны, мы знаем, что он жил в Киеве безбедно, устраивал празднества и увеселения разного рода, с другой -- знаем из достоверного источника -- из одного письма Лефорта, что положение иностранных офицеров именно после Чигиринских походов, когда настал мир не несколько лет, было весьма дурное. [52] Лефорт пишет, что многие офицеры, получившие увольнение и приведенные в крайне бедственное состояние, занимались грабежом и совершали разные преступления, чтобы не умереть с голоду, но что и оставшиеся на службе получали самое скудное жалованье, так что едва были в состоянии содержать на эти деньги лошадь. "Москвитяне, -- пишет Лефорт, -- думают, что они уже вполне достаточно знают ратное дело и потому не хотят более содержать ни офицеров, ни солдат из иноземцев". Поэтому и Лефорт желал оставить Россию в то время и писал в Швейцарию, что военные люди в настоящее время не могут рассчитывать на карьеру в России5). Из других источников мы знаем, что в некоторых случаях иностранные офицеры, служившие в России, поправляли свое положение принятием православной веры. Голландский резидент Келлер пишет в это время, что принявшие православие офицеры, не имея средств выехать из России, по крайней мере, в том отношении были обеспечены, что русское правительство таких людей чрез перемену исповедания сделавшихся подданными царя, не могли выслать вон из государства. Лефорт упоминает о полковнике Штоделе, принявшем православие. чтобы поправить свое положение, и говорит, что брат этого Штоделя генерал-майор, вероятно, последует его примеру. Они были реформаторского исповедания6).
   Все это не могло относиться к Гордону. Его положение было гораздо выгоднее; при том значении, какое он имел в русском войске, при существенных услугах, оказанных им России, правительство не только не думало о высылке его вон из государства, но даже, как мы видели, ни за что не хотело лишиться Гордона. Далее мы знаем, что Гордон был отличным хозяином и никогда не бедствовал. К тому же он после смерти родителей сделался зажиточным землевладельцем в Шотландии. Для него и материальном отношении могло быть более выгодным возвратиться на родину, нежели оставаться в России. Наконец, Гордон был ревностным католиком и ни за что не решился бы на перемену веры. Напротив того, благодаря своим сношениям с князем Василием Васильевичем Голицыным, склонным к поддержке католицизма в России, он скорее мог надеяться на льготы русского правительства в пользу католицизма. [53]
   Во время своего пребывания в Москве в начале 1686 года Гордон, без сомнения, говорил о своем деле с Лефортом, которого он знал уже несколько лет и с которым даже был в родстве. Жена Лефорта была племянницей тестя Гордона полковника Бокговена. В то время, когда Гордон был начальником в Киеве, Лефорт находился при нем и даже жил некоторое время в его доме. Однажды Гордон написал для Лефорта одобрительное свидетельство7), а во время пребывания в Москве ему случалось посещать Лефорта (II, 118).
   В девяностых годах им суждено было играть весьма важную роль при Петрае Великом, и в некотором отношении они даже были соперниками; но нельзя сказать, чтобы их отношения были особенно близкими. Они резко отличались друг от друга характером. Гордон был более серьезным дельцом, а Лефорт -- более веселым и приятным товарищем, собеседником. Опытностью в ратном деле, знакомством с политическими вопросами, знанием техники и вообще образованием Гордон превосходил Лефорта. Последний был более талантливым дилетантом, чем солидным специалистом в военном искусстве. По своим дарованиям и своей необыкновенно привлекательной личности он мог сделаться фаворитом. Напротив того, Гордон, отличавшийся большей силой характера, стойкостью в труде, чем талантливостью, скорее мог принести пользу государству, чем довольствоваться ролью царедворца. И тот, и другой в жизни и деятельности Петра играли важную роль и могли быть его руководителями. Но это было уже после государственного переворота 1689 года. Когда они встретились в Москве в начале 1686 года, их официальное положение было очень скромным. И Лефорт, подобно Гордону, также подумывал о выезде за границу, но Гордон на это счет, как и вообще, обнаруживает гораздо большую стойкость и последовательность, большую привязанность к своей родине, меньшую любовь к России. Когда незадолго пред тем Лефорт ездил к родным в Швейцарию, ему советовали не возвращаться в Россию, а искать случаев для дальнейшей карьеры в Германии, Франции, Англии или в Нидерландах, он прямо возразил, что многим обязан России, а потому хочет продолжать служить Петру и надеется [54] там сделать блестящую карьеру8). Гордон, напротив того, при каждом посещении своего отечества все более и более желал отделаться от русской службы и даже когда после 1689 года его положение в России стало гораздо более выгодным, он не переставал мечтать о возвращении в Англию или Шотландию. Обстоятельства, в которых находились Гордон и Лефорт, были различны. Лефорт не имел никакого состояния, его не знали на западе; он не имел никаких связей, не принадлежал ни к какой политической партии: он должен был главным образом надеяться на карьеру в России. Гордон же как зажиточный землевладелец, как роялист и католик, как политический деятель, которого знали лично и уважали короли Карл II и Яков II, всегда мог надеяться на обеспеченное положение в западной Европе и на почетное место в ряду приверженцев Стюартов. Из его переписки в начале девяностых годов, а также из его дневника видно с каким вниманием он следил за всеми событиями в западной Европе и как страстно желал, особенно после революции 1688 года в Англии, участвовать в тамошних делах. Лефорт почти вовсе не занимался политикой, был равнодушен к религиозным делам, но зато как настоящий космополит и светский человек держался правила "ubi bene ibi patria", и, как кажется, отличался от Гордона более теплой душою и неограниченной привязанностью к Петру. Лефорт всегда был готов жертвовать всем для своего монарха и друга; Гордон никогда не забывал своего долга в отношении к Англии и Шотландии, к Стюартам, к католицизму, к своему семейству и к самому себе.
   Гордон убедился теперь, что просить об увольнении опасно. Зато вопрос об отпуске за границу был разрешен на этот раз очень скоро. 18-го января Гордон обратился к Голицыну с просьбою, и на другой же день последовало решение. Ему было дозволено ехать за границу. но он должен был оставить жену и детей в Киеве. Этим условием правительство хотело обеспечить себе возвращение Гордона в Россию. Когда он имел аудиенцию у царевны Софии, она внушала ему весьма серьезно, чтобы он скорее возвращался и привез с собою одного из сыновей, которые находились в то время за границей. Когда он откланивался князю Василию Васильевичу [55] Голицыну, последний убедительнейшее просил его вернуться скоро, иначе он, князь, взявший на себя ручательство за возвращение Гордона в Россию, может попасть в беду (II, 119-120). Что значило в семнадцатом столетии такое ручательство, мы знаем из сочинения Котошихина, который пишет, что родственники находившихся за границей лиц и поручители на них подвергались пытке, конфискованию имущества и т. п. в случае невозвращения вовремя тех лиц, которым была дозволен поездка9). Кроме того, Голицын вменил Гордону в обязанность в каждый почтовый день писать к нему письма. Эта мера могла иметь две цели. Во-первых, Голицын, получая еженедельно письмо от Гордона, легче мог следить за ним. Во-вторых, таким путем он мог узнать более или менее подробно о том, что происходило на западе. Мы знаем, что и в 1666 году, когда Гордон был за границей, он писал такие же, похожие на газеты донесения дьяку Алмазову.

Примечания

   1) В 1679 году, как видно из Разрядных книг, II, 1173, Гордон представил проект о таких работах.
   2) См. мою статью "Юрий Крижанич о восточном вопросе" в сборнике Древняя и Новая Россия, декабрь 1876 года.
   3) Ист. Петра Вел., I, 129-133.
   4) 3-го декабря он еще был в Киеве. Затем пробел в дневнике до 1-го января.
   5) Posselt. Lefort, I, 252 и 257.
   6) Там же, I, 257 и 265.
   7) Posselt, Lefort, 269, 280, 302.
   8) Posselt, I, 312.
   9) Котошихин, IV, 24.

Путешествие в Шотландию в 1686 году.

   В 1666 году Гордон был в Англии в качестве дипломатического агента. Он не имел тогда возможности съездить в Шотландию, побывать у родных и заняться своими делами. О поездке 1669-1670 годов (II, 84) мы не имеем никаких подробностей и только из одной заметки в частном письме можем заключить, что это путешествие имело совершенно частный характер. Такова была и поездка 1686 года.
   Не останавливаясь на частностях весьма подробного рассказа Гордона об этом путешествии, укажем лишь на важнейшие черты этого эпизода. Гордон выехал из Москвы в начале февраля, посетил Новгород и затем после краткого пребывания в Риге отправился сухим путем в Мемель. В Брунсберге (близ Кенигсберга) он посетил сына Джемса, находившегося там в иезуитской коллегии. Сначала он намеревался отправиться в Лондон морем из Гамбурга, но потом избрал путь чрез Голландию. Из числа знакомых, которых оно посетил в Лондоне, назовем лорда Мельфорта, который был ревностным сторонником Стюартов и после революции 1688 года жил в Риме, чтоб действовать в пользу Якова II1).
   Во время пребывания в Лондоне Гордон [56] несколько раз представлялся ко двору, и король Яков II, уже прежде знавший его, кажется, умел ценить его преданность королевскому дому.
   Мы знаем, что Гордон был роялистом. Когда в 1657 году его желали привлечь в Австрию (I, 146), то дали ему знать, что ему не следует служить в шведском войске, так как Швеция состоит в союзе с "архиизменником" (architaitor) Кромвелем. Когда роялисты, служившие в шведском войске и находящиеся в Польше в 1657 году, узнали о проезде посланника Кромвеля Бредшо (Bradshaw) в Россию, то хотели убить его. Гордон, рассказывая о том, хвалит их намерение, впрочем, не приведенное в исполнение, и даже, может быть, сам принадлежал к числу 15 лиц, составивших этот замысел (I, 154). Можно представить себе, как обрадовала Гордона реставрация Стюартов в Англии. О личных свиданиях его с Карлом II в 1666 году мы говорили выше. После того он постоянно следил за ходом событий в Англии. Ежегодно праздновал он день рождения короля; даже в Чигирине, 29-го мая 1678 года, угостил своих сослуживцев-соотечественников в своем саду (I, 469). В апреле 1684 года он через газеты и частные письма узнал о кончине Карла II и о вступлении на престол Якова II (II, 79); 29-го мая находившиеся в Киеве соотечественники Гордона вместе с ним собрались в день рождения покойного короля "для печального празднества его памяти" (II, 89). Вскоре после того Гордон узнал о восстании побочного сына Карла II Монмута против Якова II и о его казни. В дневнике сообщены стихи на латинском языке, относящиеся к этому событию (II, 107 и 108). Несколько времени после того Гордон поехал в Англию. 16-го апреля 1686 года он имел аудиенцию у короля Якова II, который долго беседовал с ним о царях, о России вообще, об устройстве Московского государства, о тамошнем ратном деле и правлении. Тут же приветствовали его шотландские дворяне. Затем Гордон был представлен зятю короля датскому принцу Георгу. Чтобы находиться ближе ко двору, Гордон нанял квартиру недалеко от Сен-Джерменского сада, куда ходил гулять и где несколько раз встречался с королем. Яков II, между прочим, расспрашивать его об осаде Чигирина. Однажды Гордон участвовал в поездке короля на реке Темзе, и при этом случае король спрашивал мнение Гордона о разных укреплениях в окрестностях Лондона. Другой раз Гордон имел [57] случай говорить с королем, когда присутствовал при католическом богослужении во дворце, и еще раз -- когда был в театре, где давали Шекспирова "Гамлета". Когда Гордон в последний раз был у короля, Яков подробно расспрашивал его о его происхождении и положении в России и в военной службе, выразил желание, чтобы Гордон совсем возвратился в свое отечество, и обещал ему свое покровительство. В заключение Яков сказал: "Не оставайтесь там, я напишу о вас царю письмо" (II, 131-138).
   У Гордона было множество знакомых в Лондоне, где он пробыл около трех недель. Затем он отправился в Шотландию. В Эдинбурге, где в то время был губернатором его родственник, важнейший член всего рода герцог Гордон. Во время пребывания в Эдинбурге Патрик Гордон получил письмо от Голицына с просьбою привезти в Россию некоторое число инженеров, фейерверкеров и сапёров (II, 142). Как кажется, Гордон представлял в своих беседах со знакомыми русскую службу в довольно выгодном свете, иначе граф Эглинтоун не просил бы его взять с собою в Россию его сына (I, 144).
   В конце мая Гордон оставил Эдинбург и отправился в Эбердин. Тут он прожил некоторое время среди родных и занялся своими частными делами и устройством своего хозяйства. 15-го июля Гордон выехал из Шотландии морем. В Риге он остановился на несколько дней и затем через Псков, Новгород и пр. отправился в Москву, куда и прибыл 31-го августа после семимесячного отсутствия.

Примечания

   1) О не особенно хорошей репутации этого роялиста см. Историю Маколея Tauchnitz edition, III, 428.

Гордон -- прапорщик.

   Впечатления от пребывания в Англии, свидание с родными и знакомыми, обещанное королем покровительство, наконец, условия жизни в западной Европе -- все это утвердило в Гордоне желание окончательно покинуть Россию. Но желание эти совершенно расходились с тогдашними видами русского правительства. За несколько месяцев до приезда Гордона из-за границы заключен был мир с Польшей и вместе с тем наступательный союз против Татар. Решившись воевать против Крыма в следующем году, правительство сильнее прежнего нуждалось в Гордоне, который еще недавно оказал столь существенные услуги России в Чигирине и еще в 1684 году подал столь подробную записку о войне с Татарами. [58] Поэтому новые попытки Гордона испросить себе увольнение должны были повести к довольно серьезному кризису.
   На другой день по прибытии в Немецкую слободу, 1-го сентября, Гордон явился к Голицыну, был принят им весьма милостиво и поздравил его с Новым Годом. 3-го сентября Гордон обедал у Голицына, 10-го -- также. При этом случае они беседовали о пребывании Гордона в Англии, о его путешествии вообще и о разных других предметах. Но о предстоящей войне речи не было. Затем после обеда Гордон вместе с Голицыным отправился на охоту. 13-го сентября Гордон должен был представиться царю. Аудиенция почему-то в этот день не состоялась; но на следующую он был допущен к царской руке. Затем он был у царевны Софии, которая сказала ему: "Бог наградит тебя за то, что ты сдержал слово", то есть, вернулся в Россию (II, 158-159).
   Тут пока еще не видать ничего, что подтверждало бы рассказ Корба, что Голицын, наконец, "возненавидел" Гордона1). Есть основание думать, что Гордон пока не говорил о своем намерении, воспользовавшись протекцией Якова II, выехать из России. Между тем кризис приближался.
   Мы уже выше видели, что король Яков II обещал Гордону писать царям о его увольнении. Королевское письмо было написано еще во время пребывания Гордона в Великобритании, а когда он готовился к отплытию из Шотландии, он получил из Лондона копию с этого письма. Оно сообщено целиком в дневнике (II, 150-151) и заключает в себе следующее: "Узнав, что ваш верный и много любимый подданный Патрик Гордон служил вашим императорским величествам много лет и служит еще ныне в качестве генерал-лейтенанта, а далее, что он ныне должен вступить в управление отцовских имений и притом обязан служить нам, мы просим ваши императорские величества отпустили Гордона с женою, детьми, прочими родными и вещами из вашего государства. Исполнение этой просьбы для многих охотников вступить в вашу службу будет поощрением" и пр. Герцог Гордон писал также к князю Голицыну письмо на латинском языке, в котором было множество комплиментов, но милость к Патрику Гордону испрашивалась только в общих выражениях.
   13-го сентября, в тот самый день, когда Гордону не удалось [59] представиться царям, один Англичанин по фамилии Мунтер вручил ему подлинное письмо Якова II к царям. Тогда в России не было английского резидента; в таких случаях письма Английских королей к царям нередко пересылались через купцов, проживавших в Москве и игравших роль консулов. Таким лицом был прежде купец Брейан (Bryan), о котором не раз вспоминается в дневнике Гордона, таким был и Мунтер. На другой день голландский резидент Келлер передал письмо короля Якова царям. Голландский резидент в Лондоне Ситтерс нарочно просил Келлера быть посредником в этом деле. Как видно, вопросу об увольнении Гордона придана была некоторая важность, и он стал предметом дипломатических сношений. Письмо Якова II было передано в тот самый день, когда Гордон имел аудиенцию у царей и царевны. Но может быть, при дворе еще не знали содержания письма. На другой день какой-то Голландец, плохо знавший английский язык, перевел это письмо на русский язык. Между тем Гордон подал челобитную об увольнении и занялся, было, составлением другой записки, которую велел перевести на "славянское наречие". В дневнике есть небольшой пробел от 15-го сентября по 24-е октября. Именно в это время Гордон, без сомнения, составил первую записку, о которой он пишет, что она была подана 23-го октября, но что пока (то есть 26-го октября) еще не было ему дано ответа. О каком-либо разладе с Голицыным в это время в дневнике не упомянуто. Только когда 5-го ноября Гордон просил у боярина позволения перевезти свою жену из Киева в Москву, он получил "двусмысленный ответ". Это, впрочем, не помешало ему отправить 9-го ноября лошадей и слуг в Киев за женою (II, 160). Вдруг, 16-го ноября Гордон узнал через некоторых своих русских приятелей о решении правительства сослать его с семейством в какое-нибудь отдаленное место, если он не станет просить прощения (II, 160).
   Гордон испугался. Он, кажется, не ожидал такого оборота дела. На другой день он отправился к голландскому резиденту просить его ходатайства перед русским правительством. Барон Келлер объявил ему наотрез, что он никоим образом не станет вмешиваться в это дело, и прибавил, что Русские из газет узнали, будто Яков II хочет помочь Туркам (II, 161). Действительно, в России не любили Якова. Впоследствии Голицын однажды прямо сказал Гордону: "С братом и отцом вашего нынешнего [60] короля мы ладили хорошо; но с этим мы как-то не можем быть в дружбе: он слишком горд" (II, 226). Когда Яков лишился престола, русское правительство было чрезвычайно довольно этим событием (II, 240). Таким образом, тогдашнее раздражение Софии и Голицына против Гордона, может быть, в значительной степени объясняется отвращением к Якову.
   Гордон тщетно искал покровителей. 19-го ноября он был у разных вельмож и узнал от некоторых из них, что правительница в большом гневе на него за его упрямство и намерена строго наказать его. Гордон все еще не унывал и 20-го ноября велел переписать свою вторую челобитную. Однако 21-го числа он узнал от некоторых друзей, что если он не поспешит просить прощения, то дорого за то поплатится, подвергнет и себя, и свое семейство большой беде и лишит их возможности помочь ему. Гордон был в таком волнении, что не мог спать всю ночь. "Хуже всего, -- пишет он, -- было то, что я никому не смел открыть моих мыслей, потому что при корыстолюбии и равнодушии всех никто не заботился о судьбе другого; не было никого, кто мог бы дать мне благоразумный совет" (II, 161). 22-го ноября рано утром он отправился в Измайловское, где тогда находились царь Иван и София, и пошел сначала в хоромы боярина Голицына. Голицын принял его и обратился к нему с упреками. Гордон оправдывался, опираясь, как он говорит, на правоту своего дела, но Голицын стал горячиться еще более и велел тотчас же изготовить приказ о разжаловании Гордона в прапорщики и немедленной его ссылке. Бывшие тут вельможи, чтоб угодить Голицыну, как говорит Гордон, присоединили свои упреки к сильным выражениям боярина. И, предвидя гибель своего семейства, Гордон решился написать в весьма осторожных выражениях челобитье, в котором изъявил сожаление, что просьбою своею об увольнении оскорбил великих государей, и, прося помилование, изъявлял готовность служить далее. Когда это челобитье читалось "на верху" (ab ove), то есть у государей, то нашли, что оно было писано недостаточно покорным тоном раскаяния и умиления. Ему опять пригрозили ссылкою. Гордон объявил, что он готов подписать [61] такую редакцию челобитья, какая для него будет сделана в приказе.
   Все это происходило 22-го ноября. Гордон был сильно огорчен, даже считал себя оскорбленным, но не приходил в отчаяние, что, между прочим, видно из того обстоятельства, что он 23-го ноября, возвращаясь из Измайловского в Немецкую слободу, осмотрел лежавшие на пути стеклянные заводы. 25-го ноября он был в городе: думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев передал ему черновое челобитье в желанном виде. Некоторые выражения показались Гордону слишком унизительными. Он зачеркнул эти места, велел переписать челобитную и подписал ее. Когда она читалась в тайном совете, там царствовало глубокое молчание, и царевна София не сказала ни слова. Все знали, что Гордон насилием и угрозами был принужден подать такую бумагу (II, 163).
   Таким образом, ссылка Гордона не состоялась, но распоряжение о разжаловании его было утверждено 22-го ноября, и только 11-го декабря он был прощен2).
   Между тем, была сделана английским правительство попытка дать делу Гордона новый оборот. Разумеется, в Англии не могли еще знать о несчастии Гордона, но может быть, считали вероятным, что Гордону нелегко будет отделаться от русской службы. Англия нуждалась в дипломате, и так как Гордон, хорошо знавший Россию, был особенно годен представлять английские интересы при русском дворе, то Яков II и вздумал назначить его английским резидентом в Москву.
   29-го ноября Гордон по почте получил от графа Миддельтона и от статс-секретарей короля Великобритании уведомление, что он назначен чрезвычайным послом при Московском дворе, [62] и что кредитивные грамоты и инструкции будут немедленно отправлены ему в Ригу. Неизвестно, почему граф Миддельтон в своем письме, писанном 25-го октября, предполагал, что эти бумаги застанут Гордона еще в риге, и потому приглашал его остаться в этом городе впредь до дальнейших приказаний (II, 163). Гордон был, как он сам замечает, в крайнем удивлении. Он тотчас же отправился с этим письмом к голландскому резиденту и к дьяку Виниусу, чтобы посоветоваться с ними, но ни тот, ни другой не могли ничего ему сказать. На другой день Гордон пошел к Украинцеву, показал ему письмо графа Миддельтона и вместе с Украинцевым отправился к Голицыну. Боярин велел Гордону перевести письмо на латинский язык и отдать в приказ для перевода на русский язык, так как в то время не было английского переводчика. При этом Гордон подал новое челобитье, которое также было переведено на русский язык. Голицын обещал сообщить царям и царевне об этом деле. Между тем Гордон отвечал графу Миддельтону, но очевидно уже не надеялся на успех. 4-го декабря он от постоянного волнения и неприятностей заболел лихорадкой и несколько дней пролежал в постели. Между тем "на верху" последовало решение, то есть новый отказ. "Цари, царевна и бояре, -- сказано было, по словам дневника, в царской грамоте, -- выслушали челобитные, поданные генерал-лейтенантом Гордоном, и положили: генерал-лейтенант Гордон не может быть чрезвычайным английским послом при дворе их величеств, потому что он должен служить в большой армии в предстоящем походе против Турок и Татар. Патрик Гордон должен ответить графу Миддельтону, что, если король желает отправить посла в Россию для поддержания братской любви и дружбы, такого посла приймут милостью". На другой день послали за Гордоном для официального сообщения ему этого решения, но он не мог явиться по причине болезни. Наконец, 11-го декабря он был призван к Голицыну, который объявил ему, что цари всемилостивейшее прощают его и оставляют в прежней должности (II. 165). Гордон был сильно огорчен: "Так, -- замечает он в дневнике, -- кончилось это дело. На стороне Гордона была справедливость и право, как можно было видеть из всех представлений его, но на все его доводы не было обращено никакого внимания: из называли баснями и сказками".
   Гордон просил, чтобы ему дали копию с решения для сообщения королю Якову II. Ему было отказано в исполнении и этой просьбы, [63] С большим трудом получил он обратно из приказа письмо графа Миддельтона. Наконец, его заставили показать в приказе его собственное письмо к графу Миддельтону, прежде чем оно будет отправлено в Англию. Разумеется, кроме этого письма он отправил и другие с подробным изложением дела.
   Разжалование Гордона в прапорщики и ссылка его в Сибирь были делом невозможным по той самой причине, по какой не хотели отпустить его за границу. В нем нуждались для предстоявшего похода, нуждались не в Гордоне-прапорщике, а в Гордоне-генерал-лейтенанте. Трудно сказать, насколько основательно предположение г. Поссельта. что образ действий Голицына в отношении к Гордону озлобил последнего против боярина и повлиял на образ действий Гордона в 1689 году во время государственного переворота3). Соображаться в своих действиях с чувствами личного негодования или мести едва ли было в натуре Гордона. В продолжение трех лет после событий 1686 года до переворота 1689 года сношения между Голицыным и Гордоном были весьма близкие. К тому же вскоре после этого кризиса, 2-го января 1687 года, Гордон получил чин полного генерала.
   Оправившись после описанных беспокойств, Гордон поселился в немецкой слободе, и сюда в самом конце 1686 года приехало его семейство (II, 166). Он покорился обстоятельствам, но все-таки не переставал мечтать о родине и о возможности покинуть Россию. В 1690 и 1691 годах он несколько раз писал об этом своим родным в Англию, но с течением времени эта надежда стала в нем ослабевать, в чем и сам он должен был, наконец, сознаться. Это видно из писем его, относящихся к началу 1692 года (III, 299 и 308).

Примечания

   1) Djarium itineris ect., p. 216.
   2) В дневнике при рассказе о событиях в Измайловском показано 23-е число. Кажется, это опечатка, потому что после рассказа событий этого злосчастного дня сказано: "23-го и 24-го Гордон оставался дома". -- Устрялов, Ист. II. В., I, 183, пользовавшийся подлинником дневника, также говорит, что "лишение чина происходило 22-го ноября", но при этом следовало бы заметить, что это лишение чина было номинальное. По рассказу Корба можно бы думать, что Гордон оставался прапорщиком до 1689 года, то есть до катастрофы Голицына. Рассказав о ссылке Голицына, Корб пишет: "а Гордон, мужественно переносивший некоторое время незаслуженное несчастье и жестокое угнетение зависти, будучи по милости царя восстановлен в прежнем своем генеральском чине" и пр.
   3) II, 665.

Крымские походы

   1687 год начался для Гордона весьма благоприятно: ему поручили командовать выборными полками второй дивизии (II, 166). Он немедленно занялся приведением их в надлежащий порядок. Также и его личные отношения к князю Голицыну снова улучшились. Он посетил боярина в его имении, Медведевке, и был хорошо принят (II, 167). В конце января было приказано готовиться к походу. [64] Гордон хлопотал о жалованье и подъемных деньгах. 2-го февраля был смотр войскам, подробно описанный в дневнике. Голицын в лестных выражениях благодарил Гордона за отменный порядок, в котором найден был его отряд. В конце февраля войска выступили из Москвы в поход на сборные места.
   Теперь должно было решиться, могли ли осуществиться высказанные Гордоном в 1684 году предположения о возможности занятия Крыма. Приготовления к войне были сделаны значительные, и Гордон, как один из главных вождей в русском войске, мог иметь большое значение в военном совете. К сожалению, в дневнике его опять встречается пробел с 23-го февраля по 3-е мая. Известно, что именно в это время произошло замедление из-за "нетчиков" и вследствие неудовольствия царедворцев, находившихся в войске Голицына1). Обнаружилось то самое зло, на которое столь сильно жаловался Гордон по случаю Чигиринского похода 1678 года.
   В мае месяце мы застаем Гордона в дороге; он часто обедал у Голицына во время похода и принимал у себя не только прочих военачальников, но и самого князя Василия Васильевича. Довольно подробно описывает Гордон порядок шествия и далее, несколько лет спустя, весьма подробно объяснял Корбу, как были расположены войска, так что к сочинению Корба приложен даже рисунок этого строя2).
   На пути Гордон занимался полковыми счетами и вообще канцелярскими работами. Как известно, поход был крайне неудачен. Настроение духа в войске было весьма неблагоприятное, и не раз в войске без всякого основания распространялась тревога; при одном из таких случаев Гордон совершил объезд лагеря. Он упоминает также о недостатке воды, о степном пожаре, о страшной жаре, о падеже лошадей, о болезнях солдат. о невозможности прокормить лошадей. 17-го июля происходил военный совет, и на нем было решено возвратиться. И тут, к сожалению, дневник не полон, представляя пробел от 20-го мая до 12-го июня.
   О себе Гордон, рассказывая подробности того похода, почти вовсе не говорит. Он, впрочем, не играл особенно выдающейся роли. О военных советах он говорит с некоторым пренебрежением, но ни в одном месте не упоминает о мнениях, которые сам высказывал при таких случаях. По-видимому, он более [65] занят был делами военной администрации, чем военными планами. В Чигирине он имел совсем иное значение.
   На возвратном пути в Москву в войске получены были награды, из сравнения размеров которых можно заключить, что Гордон не занимал особенно важного места в войске. Голицын получил медаль с цепью ценою в 300 червонцев. Прочие бояре получили медали в 9 червонцев. Гордон получил медаль в 5 червонцев; прочие лица, служащие, дворяне получили медали в 2 червонца и ниже (II, 195). Правительство, как мы знаем, старалось замаскировать неудачу похода, имевшего к тому же следствием низложение преданного России гетмана Самойловича. Гордону дали при этом случае неприятное поручение. Он должен был до Севска сторожить сына павшего гетмана, с которым во время пребывания в Киеве находился в дружественных сношениях (II, 191-198).
   Гордон возвратился в Москву 6-го сентября 1687 года после семимесячного отсутствия. В следующее затем время, полтора года, он прожил спокойно в немецкой слободе, оставаясь, впрочем, на службе. Иногда ему приходилось служить правительству полезными советами. Так при постройке крепости на реке Самаре (приток Днепра) Гордон сообщил разные соображения по этому предмету (II, 210). 26-го ноября 1687 года он присутствовал вместе с боярином Голицыным при опытах с новыми пушками и давал советы в техническом отношении. Довольно важно то обстоятельство, что в апреле 1688 года малороссийские казаки выразили желание, чтобы Гордон был отправлен в Малороссию (II, 215). Из этого случая видно, что во время своего пребывания в Малороссии он умел снискать себе любовь и уважение тамошних жителей.
   Правительство вскоре после первого Крымского похода удостоило его повышения: он получил чин полного генерала и право писаться с "вичем". Гордон, замечая об этом в дневнике (II, 202), прибавляет, что он удостоен был этой чести так поздно лишь потому, что не хлопотал об этом ранее.
   1688 год был не особенно богат событиями в жизни Гордона. Он занимался семейными делами, жил в многочисленном кругу знакомых и со вниманием следил за ходом политических событий. С Голицыным и другими русскими вельможами он все это время был в хороших отношениях и нередко беседовал о государственных делах западной Европы. К этому времени относятся [66] его первые, хотя еще не личные, сношения с Петром, который занимался тогда своими "потешными". Важнее всего были приготовления к новому походу, начавшиеся в последних месяцах 1688 года. И при этом случае, впрочем, Гордон, как кажется, не играл важной роли: в 1684 году Голицын заставил его написать подробную записку о восточном вопросе, теперь спрашивали о том же Мазепу (II, 229). Гордон имел даже сильных врагов при дворе. Однажды, когда происходили совещания о предстоящем походе, патриарх в сильных выражениях говорил о Гордоне, утверждая, что нельзя надеяться на успех русского войска, если этим войском будет командовать еретик. Вельможи, рассказывает Гордон, улыбались и не обращали внимания на слова патриарха (II, 233). О таких совещаниях в дневнике Гордона говорится несколько раз, но мы не узнаем, участвовал ли он сам в них или нет. Впрочем, можно думать, что он имел влияние на военные распоряжения и часто виделся с важнейшими лицами при дворе -- с Шакловитым и Голицыным.
   13-го февраля Гордон выступил в поход. 8-го марта на пути он беседовал с главнокомандующим о разных делах, относящихся к своему полку. Так как после того в дневнике следует записка под заглавием "Размышления о предстоящем походе" (II, 249-250), то можно полагать, что Гордон был приглашен Голицыным сообщить свои соображения по этому предмету. В этой записке заключаются лишь технические частности о способе преодоления затруднений при переходе чрез степи, о постройке на пути разных укреплений для обеспечения движения войска и о разных артиллерийских снарядах. Этот проект был составлен в Сумах, где отдыхало войско в первых числах марта. Голицын, однако, не счел нужным руководствоваться указаниями Гордона. По крайне мере форты, о необходимости которых говорил Гордон, не были построены.
   Подробное описание движения войск в дневнике не заключает в себе почти никаких указаний о самом Гордоне. Так, например, не говорится о том, какие мнения были высказаны Гордоном на совещании всех начальников 8-го мая (II, 255). Зато 12-го мая он передал князю особенную записку о том, как должен действовать левый фланг в случае столкновения с неприятелем, которого ожидали ежедневно (II, 256). Опасность росла с каждой минутой: войско было окружено Татарами. Надежда на [67] успех, выраженная Гордоном пятью годами раньше, и на этот раз оказалась тщетною. Впрочем, в дневнике своем он не высказывает никакого мнения о походе вообще, о причинах неудачи и об ошибках, сделанных при этом случае. Нет также ни малейшего намека на образ действий князя Голицына по случаю переговоров с Татарами. Дневник именно в этой части не имеет вовсе характера мемуаров или записок, тогда как, например, о походе 1678 года говорится с присоединением суждений о событиях. Есть, однако, основание думать, что Гордон оказал военному начальству существенные услуги на обратном пути при преодолении разных затруднений и опасностей, с которыми приходилось войску бороться. Между прочим, ему пришлось некоторое время вести арьергард (II, 261).

Примечания

   1) См. Устрялова Ист. Петра Великого, I, 194 и 195.
   2) См, Diarium itineris, 242, и рисунок 1-й и 2-й.

Переворот 1689 года

   Гордон возвратился в Москву около половины июля после пятимесячного отсутствия. В дневнике тут пробел от 14-го до 22-го тюля. Гордона занимал вопрос о наградах, которые достанутся служилым людям за второй Крымский поход. 22-го он был в городе, чтобы разузнать об этом, но решения еще не последовало. 24-го Гордон и другие лица были допущены к руке царя Ивана и царевны Софии. Последняя особенно благодарила Гордона за оказанные им во время похода услуги (II, 266). Что касалось до наград, то решение затянулось вследствие неудовольствия Петра. Разногласие в отношении к наградам было одним из поводов к окончательному разрыву между Петром и Софией. Таким образом приближалось событие, имевшее для Гордона самое важное значение. Его влияние при Петре было сильнее, чем до 1689 года. Ни Илья Данилович Милославский, ни Василий Васильевич Голицын не умели ценить Гордона в такой степени, как Петр. Тут открылось ему широкое поприще плодотворной деятельности, за которую он был награжден хорошим материальным обеспечением.
   Недаром Гордон тотчас же после возвращения из Крымского похода стал зорко следить за ходом дел; вследствие того в дневнике его сообщаются весьма любопытные данные о последовавшем перевороте, в котором и ему пришлось играть не последнюю роль. Рассказав о том, что Петр сначала не соглашался на награды ратным людям, и что только 26-го июля с большим трудом его уговорили дозволить раздачу наград, Гордон замечает, [68] что он получил месячное жалованье, 20 пар соболей, серебряный кубок, богатой материи на платье и, кроме того, медаль ценою в три червонца. Однако, в тот же самый день обнаружился гнев царя Петра, не хотевшего допустить к себе полководцев и офицеров для принесения благодарности за полученные награды. Гордон сообщает о разных слухах, распространенных в кружках этих военных: каждый понимал, что Петр нехотя согласился на награды, и все предвидели при дворе катастрофу. Никто, однако, не смел говорить о том, хотя все знали о случившемся (II, 267). В следующие дни распространились разные слухи о разладе в высших кругах; было опасно говорить об этих слухах. 7-го августа распространилось известие об удалении Петра в Троицкий монастырь. Гордон только наблюдал за всем этим, узнавал все подробности событий, но продолжал заниматься, как прежде, обучением войска, частной перепиской и прч. Он пока и не думал о том, чтобы изменить Софии и перейти в Троицкий монастырь, хотя рассказывает, что несколько стрельцов по своей доброй воле перешли к Петру (II, 269). Но положение Гордона и других военачальников стало весьма затруднительным после того, как 16-го августа было получено приказание стрельцам, солдатам и полковникам явиться в Троицкий монастырь к царю Петру не позже 20-го числа.
   Военные люди не знали, что им делать. Не даром в чужих краях удивлялись такому странному совладению трех лиц, какое учредилось тогда в России. Когда русский посланник Волков сообщил в Венеции, что царевна София "соцарствует", один из сенаторов заметил: "Дож и весь сенат удивляются, как служат их царскому величеству подданные их, таким превысоким и славным трем персонам государским". Теперь насупила минута, когда оказалось невозможным служить вместе и Софии и Петру. Власть была в руках царевны, Петр же играл некоторым образом роль претендента. Чувство долга, привязанность к правительству скорее требовали повиновения Софии; политические соображения, надежда на будущее, справедливая оценка характера и способностей Петра могли заставить военных людей перейти к Петру. Петр и Иван пользовались равными правами. Гордон достаточно знал обе личности и не мог сомневаться в том, что будущность принадлежала Петру. Но в то же время он имел пока дело лишь с царевной Софией и с князем Голицыным. [69] Для него они были пока самыми законными представителями власти. Он должен был задуматься перед решением изменить Софии, Голицыну, царю Ивану.
   При дворе состоялось совещание, по окончании которого правительница, пригласив к себе военачальников, вменила им в обязанность не отправляться к Троице и не вмешиваться в ее спор с братом. Мало того, когда некоторые стрелецкие полковники изъявляли сомнение, София объявила им, что если кто-либо из них пойдет к Троице, то будет пойман и казнен смертью. Что касалось Гордона, то Василий Васильевич Голицын дал ему приказание ни под каким видом не удаляться из Москвы. После того Петр дал знать Софии, что он пригласил к себе войско и внушил ей, чтобы она не мешала никому перейти к нему (I, 279). Князь Прозоровский отправился в Троицу с целью оправдать царевну в том, что она не дозволяет войскам удалиться туда. На другой день старались распространить слух, будто приглашение явиться в Троицу было прислано в Москву без ведома Петра. Как видно, Гордон не верил этой басне; тем не менее, он все еще оставался в Москве.
   К сожалению, и тут встречается пробел в дневнике от 18-го августа до 1-го октября. К этому времени относится довольно важный факт: в Москве решились послать патриарха в Троицу для переговоров. Иоаким был рад вырваться из Москвы, уехал к Троице и там остался; Петр приобрел важного союзника. 27-го августа новая царская грамота от Троицы в стрелецкие полки, в гостиную сотню, в дворцовые слободы и черные сотни, чтобы все полковники и начальные люди с 10 рядовыми из каждого полка. а из сотен и слобод старосты с 10 тяглецами явились немедленно к Троице, а кто не явится, тому быть в смертной казни. Толпы стрельцов, повинуясь указу, двинулись из Москвы. Затем София сама отправилась к Троице, но ей на дороге объявили, чтоб она в монастырь не ходила, иначе с нею "нечестно поступлено будет". Она возвратилась и заставила оставшихся стрельцов присягнуть в том, что они не побегут к Троице1).
   Таковы были события, происшедшие в то время, к которому относится пробел в дневнике Гордона. В продолжение этих дней [70] иноземцы, по-видимому, соблюдали некоторым образом нейтралитет между спорившими партиями, следили за ходом дел и ждали решительной минуты. Положение становилось все более критическим.
   Весьма подробно рассказывает Гордон о приезде в Москву полковника Нечаева с требованием выдачи Шакловитого и Медведева. Гордон утром 1-го сентября сам видел около Кремля многих стрельцов, которые должны были наблюдать за тем, чтобы не бежали главные противники Петра. Требование выдачи Шакловитого, как рассказывает Гордон, произвело сильное движение на дворе; народ был поражен: большинство, по словам Гордона, решило оставаться спокойным и ждать, чем кончится дело. К этому большинству принадлежал и сам Гордон, который, впрочем, имел случай выслушать речи царевны к стрельцам и торговым и посадским людям, и к народу. Иноземцам становилось чрезвычайно неловко. Они были в недоумении, отправиться к Петру или оставаться в Москве. Многое в этом отношении зависело от решения самого Гордона, игравшего важнейшую роль между жителями Немецкой слободы. Вдруг распространился слух, что он получил из Троицы особое послание. К нему обратились с вопросом: правда ли это? Не получив на самом деле никакого письма, он отвечал отрицательно, "чем, -- как он пишет, -- были довольны". Однако Гордон начал считать довольно опасным свое положение в отношении к Петру, и поэтому, когда 2-го сентября некоторые лица из Немецкой слободы отправились к Троице, он поручил одному из этих лиц, которое пользовалось его доверием, доложить царю, что иноземцы вообще не идут к Троице потому, что не знают, будет ли ему приятен их приход или нет. Очевидно Гордон предлагал Петру услуги иноземцев и изъявлял готовность разорвать с Софией. Развязка приближалась. Гордон, как кажется, хорошо знал о происходящем в Троицком монастыре. По крайней иерее он подробно рассказывает о событиях 3-го сентября и о том, что в этот день главный стрелецкий полк,, находившийся уже в Троице, изъявил желание отправиться в Москву и привести оттуда насильно всех ненавистников царя. Гордон замечает при этом: "Можно было ожидать окончательного разрыва; все соединилось к ускорению важнейшей перемены" (I, 275).
   Наконец и иноземцам нужно было решиться действовать. 4-го сентября в Немецкой слободе явилась царская грамота, [71] помеченная 31-м августа, и в которой Петр обращался ко всем генералам, полковникам и прочим офицерам, не называя, впрочем, никого по имени. Послание это было запечатано. Сначала он попало в руки какого-то полковника Риддера, а от него принесено к Гордону, очевидно, потому, что он считался как бы главою иноземческой колонии в слободе. Гордон и поступил, как следовало влиятельнейшему лицу. Он пригласил к себе какого-то, неизвестного нам, "генерала" и полковников и тогда только в присутствии всех распечатал и прочитал царскую грамоту. В ней были рассказаны события августа месяца, отправление Нечаева для привлечения виновных заговорщиков к суду и в заключение было приказано всем иностранцам, генералам и офицерам, тотчас же по получении этой грамоты, в полном вооружении и на конях отправится к его величеству в Троицу. По прочтении письма было решено довести о нем до сведения князя Василия Васильевича Голицына (II, 276). Иноземцы все еще медлили. Вместо того, чтобы прямо перебежать в противоположный лагерь, они считали своим долгом сообщить о случившемся той власти, которой служили много лет, представляя себе, впрочем, право действовать по собственному усмотрению. Зная, что обе стороны дорожат ими, они не хотели решиться в пользу одной, не дав знать о том другой.
   Сообщить Голицыну о получении письма Петра было делом опасным. Так как никто из присутствовавших при прочтении письма не хотел на это отважиться, Гордон сам, как он рассказывает, взяв с собой несколько полковников, отправился к Голицыну и показал ему грамоту. Тот был сильно смущен, но поспешил оправиться, и отвечал, что покажет грамоту старшему царю и царевне и тогда скажет, что им делать. Гордон заметил, что они боятся за свои головы, если не послушаются. Голицын обещал прислать ответ не позже вечера и для того пригласил Гордона оставить у него своего зятя полковника Страдбурга.
   Может быть, Голицын, опасавшийся, что иностранцы действительно послушаются Петра, рассчитывал на то, что зять Гордона будет в его руках чем-то вроде заложника. Мы не знаем, остался ли Страдбург у Голицына, но, во всяком случае, Гордон оставил свое решение: возвратясь в Немецкую слободу, он приготовил все к отъезду. Полковникам и офицерам, приходившим к нему за советом, он объявил, что со своей стороны, независимо [72] от всяких приказаний, он готов отправиться в тот вечер в Троицу. Тут-то и оказалось, какое значение имел Гордон в Немецкой слободе. Как скоро узнали о его решении, все "знатные и незнатные" начали готовиться к отъезду. Вечером они оставили Немецкую слободу; уже стемнело, когда они достигли Ямского моста. Прошедши 15 верст, они стали кормить лошадей. 5-го сентября они завтракали в 15 верстах от Троицы и около 11 часов утра приехали в монастырь. После обеда они были допущены к царской руке. Петр сам поднес каждому по чарке вина, спрашивал их о здоровье и велел им быть готовыми к службе (II, 276-277).
   Гордон сам придает своему образу действий в этом случае большое значение. "Прибытие наше в Троицкий монастырь, -- пишет он, -- было решительным переломом; после того все начали высказываться громко в пользу младшего царя" (II, 276). Поздние историки смотрят на этот факт различно. "В такое время натянутого ожидания и нерешительности, -- замечает Соловьев, -- всякое движение в ту или иную сторону чрезвычайно важно, сильно увлекает"2). Зато Устрялов находит показание Гордона не справедливым: "Из подлинных актов, говорит он, -- очевидно, что все почти стрелецкие полковники и урядники давно были в лавре; рядовые стрельцы оставались в Москве, но явно склонялись на сторону государя и усердно отыскивали его злодеев; патриарх, вельможи и царедворцы также были при нем; а народ вовсе не думал вступаться за Софию. При таком положении дел иностранцам ничего более не оставалось, как отправиться в лавру. Невелика была бы их заслуга, если бы они явились к Петру за две недели перед тем, по первому призыву; но теперь они спасали только свои собственные головы"3).
   Нет сомнения, что иностранцам ничего не оставалось делать, как отправиться к Петру, и что они этим спасали свои головы. Но нельзя и порицать их за то, что они не покинули Софии и Голицына раньше. Что же касается до впечатления, произведенного прибытием иноземцев в Троицу на современников, нет основания сомневаться в справедливости показания Гордона. Место, [73] которое занимали Гордон и его сослуживцы-иностранцы в обществе и в государстве, было видное. Представители западноевропейской культуры, военной техники и опытности не могли не иметь значения в глазах русского общества. Можно было питать к ним вражду как к еретикам, но нельзя было не ценить их знания и образования, их чувства долга и верности по службе. По крайней мере, те же отчасти самые причины, которые заставляли правительство отказывать Гордону в увольнении, заставляли и Петра дорожить приездом жителей Немецкой слободы. Мы не знаем о числе иностранцев, отправившихся вместе с Гордоном в Троицу, но из собственных слов его можно заключить, что оно было значительное. Приезд в Троицу был фактом, который не мог ускользнуть от внимания всех следивших за событиями и еще колебавшихся между двумя спорившими партиями.
   Предположение г. Поссельта, что образ действий Голицына в отношении к Гордону в 1686 году не остался без влияния на поведение Гордона в 1689 году, не подтверждается фактами. Не видно, чтобы Гордон хотел мстить Голицыну; напротив того, нам кажется, что он поступил с павшим вельможей и бывшим своим покровителем весьма благородно, как то видно, между прочим, из следующего факта: Гордон прибыл в Троицу 5-го сентября, 7-го приехал туда Голицын, не ожидая для себя ничего хорошего от государя, которому была известна тесная связь его с Шакловитым. В тот самый день, когда казнили Шакловитого, 7-го вечером Гордон посетил в Троицком монастыре Голицына, ожидавшего на другой день решения своей участи, и нашел его в раздумье -- "не без причины", замечает Гордон (II, 279). Иметь сношения с Голицыным в то время могло быть делом опасным. Гордон, очевидно, без всякой особенной надобности посетил боярина, который хотя и был еще на свободе, но считался государственным преступником. Мало того: Гордон сам, как видно из дневника (II, 280), был убежден в этом, что Голицын знал об умыслах против Петра. Он довольно подробно рассказывает о катастрофе Голицына и его отправлении в ссылку.
   В Троице Гордон, впрочем, не играл особенно важной роли. Он был скорее наблюдателем, чем действующим лицом. Военных действий не было, полицейские обязанности скорее лежали на стрельцах, находившихся в распоряжении Петра, чем на [74] иностранцах. Когда Петр оставил Троицкий монастырь, Гордон должен был оставаться "при аптеке" (II, 285). Петр осыпал Гордона милостями: 17-го сентября он был удостоен права получать ежедневно по 6 блюд, по 3 воза сена и по 1 бочке овса (II, 285); в тот же день Петр присутствовал в Александровской слободе при упражнениях войска, долго беседовал с Гордоном и подарил ему камки и атласу.

Примечания

   1) См. Ист. Росс. Соловьева, XVI, стр. 127.
   2) Соловьев, Ист. I., XVI, стр. 130.
   3) Устрялов, Ист. II. B., II, 74.

Гордон и Петр Великий

   До 1689 года отношения Гордона к Петру были чисто официальные. Он несколько раз имел случай представляться ему и при таких случаях сравнивал то благоприятное впечатление, которое производил Петр, с жалким видом болезненного и слабого Ивана (II, 11). В 1688 году Петр начал заниматься своими "потешными". 7-го сентября он через нарочного требовал, чтобы Гордон прислал ему из своего полка 5 флейтщиков и столько же барабанщиков. Василий Васильевич Голицын был крайне недоволен, что эти люди были отправлены к царю без его ведома. Вскоре после того Петр вновь потребовал еще несколько барабанщиков, и Гордон, одев пять человек в голландское платье, отправил их к царю (II, 227). Очевидно, Гордон понимал, что угождать Петру -- дело выгодное. В борьбу партий, о которой Гордон пишет уже осенью 1688 года, он не вмешивался, но зато искал случаев доставлять удовольствие юному царю. 9-го октября он, осматривая свой полк в слободе, выбрал 20 флейтщиков и 30 маленьких барабанщиков "для обучения" (II, 231). Очевидно, эти люди были назначены для потешного войска Петрова. 13-го ноября потребовали всех барабанщиков Гордонова полка к царю Петру, и сверх того 10 человек взяты в конюхи.
   Между тем стали обнаруживаться разные признаки распри между Софией и Петром. Уже в сентябре, сообщая некоторые частности об образе действий Петра, Гордон употребляет слово "партия" (II, 229, 230), а 29-го июня 1689 г. у него отмечено: "Хотя в этот день были именины младшего царя, никакого празднества не было" (II, 263). Впрочем, мы не знаем, желал ли Гордон успеха "партии" Петра, и насколько он сочувствовал молодому царю, уже тогда столь резко отличавшемуся от своих родственников: у Гордона не было [75] обычая излагать в дневнике свои мысли, рассуждения, надежды и желания. Но в сентябре 1689 года после пребывания в Троицком монастыре установились постоянные сношения Петра с Гордоном, и молодой царь ежедневно любовался военными упражнениями, производившимися под руководством Гордона. Семь дней сряду происходили учения, маневры. Гордон показал царю разные движения конницы, велел своим солдатам стрелять залпом и проч. Однажды при этих упражнениях Гордон упал с лошади и сильно повредил себе руку. Петр сам подошел к нему и с некоторым волнением спрашивал, как он себя чувствует (II, 285 и 286). Доказательством значения, которое Гордон приобрел после государственного переворота, может служить и то, что Гордона посещал фаворит царя, Борис Алексеевич Голицын (II, 287). В свою очередь и Гордон обедал у него иногда в это время (II, 289). Очевидно, Петр стал нуждаться в обществе Гордона. Он весьма часто посылал за ним. В дневнике нередко встречаются заметки, что Гордон был у царя на потешном дворе, что он присутствовал при приготовлении царем фейерверка, что он был "на верху", обедал у Петра и оставался там до вечера, что он весьма долго беседовал с царем о разных предметах. Гордон участвовал и в царских пирах и оставался во дворце целую ночь. Иногда он вместе с Петром обедал или ужинал у Льва Кирилловича Нарышкина, у которого все подавалось на серебре, у Ромодановского или Андрея Артамоновича Шереметьева (II, 289, 290, 291, 292. 293 и пр.).
   Мы, кажется, не ошибемся, если скажем, что Петр, именно благодаря Гордону, привык посещать Немецкую слободу и чрез Гордона прежде, чем чрез Лефорта, познакомился с нравами западной Европы. Петр узнал Гордона и Лефорта лично, когда ему было не менее 17 лет, когда, как говорит Устрялов, "душа его уже горела жаждою знания, а воображение рисовало фортеции, корабли, битвы на море и на суше"1).
   После кризиса 1689 года Петр посвятил большую часть своего времени военным упражнениям: в сентябре этого года он целую неделю занимался в Александровской слободе, в 173 верстах от Москвы, конным и пешим учением с пушечной пальбою в присутствии обеих цариц и всего двора, и при этом единственным наставником его [76] был Гордон, под руководством которого происходили маневры потешных. О Лефорте пока нет речи. Точно также, когда царь является впервые в Немецкой слободе, он, прежде всего, был в гостях у Гордона.
   Однако осенью 1689 года положение иностранцев было далеко не безопасное. Патриарх Иоаким, как мы знаем уже, сильно не любивший иноземцев и искавший случая принять самые строгие меры против "еретиков", мог легко воспользоваться ересью Кульмана для уничтожения лютеранских и реформаторских церквей, находившихся в немецкой слободе. Кульман был сожжен через несколько недель после падения Софии. В октябре 1689 года состоялся указ, имевший целью затруднить приезд иностранцев в Россию. Сам Гордон испытал на себе неприязнь патриарха к иноземцам. Приглашенный к торжественному столу по случаю празднования рождения царевича Алексея Петровича (в феврале 1690 года), он не мог участвовать в обеде, потому что патриарх объявил решительно, что иноземцам в таких случаях быть неприлично (II, 297). Можно думать, что Петру, в продолжение нескольких месяцев видевшему Гордона почти ежедневно, этот эпизод очень не понравился. Желая показать внимание оскорбленному генералу, Петр на другой же день после этого происшествия пригласил его обедать где-то за городом. На возвратном пути оттуда царь постоянно с ним беседовал (II, 297).
   Эта привязанность царя к иностранцам сильно тревожила патриарха, в своем завещании высказавшегося в самых сильных выражениях против иноземцев и против влияния западной Европы вообще. Тут он коснулся и Гордона, хотя и не назвал его по имени. Мы видели, что Иоаким еще до похода 1689 года не желал, чтобы Гордон в нем участвовал. ныне же патриарх писал: "Говорил я, смиренный старец, не обинуяся, благородной государыне царевне Софье Алексеевне, и молил ее, и учил, и письмом увещевал пред началом Крымских походов, когда царские войска ходили на Татар, чтобы еретикам-иноверцам начальниками в полках не быть; но благородная царевна моления моего послушать не изволила; не послушал меня и князь Василий Голицын; что же вышло? Бесчестие и бесславие на многие земли, как всем известно и ведомо!" 2). [[77]
   Известно, что и народ не любил иностранцев. Многие обычаи их казались Русским странными, смешными. Купечество жаловалось сильно на конкуренцию иноземцев, простой народ часто осыпал их бранью и насмешками. Пруд, около которого иноземцы выстроили себе дома при царе Михаиле Федоровиче назывался Поганым; Немецкая слобода слыла под презрительным именем Кукуя. Сама мать Петра, Наталья Кирилловна, празднуя день своего тезоименитства, жаловала из собственных рук чаркою вина всех русских сановников, в том числе полковников стрелецких, также гостей и купцов, но генералов и полковников иноземных не удостаивала этой чести и в чертоги не впускала (II, 316). В тот самый день оскорбили иностранцев и тем, что гости и купцы при приеме занимали место выше их. О супруге Петра известно, что она не любила иноземцев, видя в них нехристей и развратников3). Не так, однако, думал сам Петр. "Не обращая внимания на заметную досаду почтенных сединами и преданностью бояр, на строгие нравоучения всеми чтимого патриарха, на суеверных ужас народа, не слушая ни нежных пеней матери, ни упреков жены, еще любимой, Петр, -- по словам Устрялова, -- с ласковым приветом товарища и друга протянул свою руку чужеземным пришельцам, искавшим в России царского жалованья, торговой корысти, нередко куска хлеба, и потребовал у них образования для себя и для своего народа".
   При таких обстоятельствах смерть патриарха Иоакима, скончавшегося 17-го марта 1690 ода, была для Гордона важным событием (II, 298); он, однако, записывает этот факт без всяких замечаний о значении его. Зато достойно внимания следующее замечание в письме Гордона к его другу, купцу Мевереллю в Лондон от 29-го июля 1690 года (III, 256): "Я все еще при дворе, что причиняет мне большие расходы и много беспокойства. Мне обещали большие награды, но пока я еще получил мало. Когда молодой царь сам возьмет на себя управлением государством, тогда я, без сомнения, проучу полное удовлетворение". Из этого замечания видно, что Гордон пользовался безусловным расположением к себе Петра, но что Петр в этом отношении -- и после кончины патриарха -- был еще несколько стеснен и не мог действовать вполне [78] независимо. Впрочем, Петр умел ценить заслуги Гордона. "Дорог, незаменим Петру был Гордон, -- справедливо замечает Устрялов, -- в высшей степени точный во всех своих поступках, тем более в исполнении своих обязанностей, бдительный, неутомимый, храбрости испытанной, чести безукоризненной, характера прямого и благородного, он присоединял к тому многолетнюю опытность, и если, мало знакомый с военными науками, не мог быть искусным главнокомандующим, взамен того обладал множеством практических сведений об устройстве войск регулярных и был отличным боевым генералом. А это для Петра было главное"4).
   Нам кажется, что Гордон не только своею практической опытностью, но и некоторым теоретическим знанием военного дела годился в наставники Петру. Устрялов, очевидно, не достаточно ценит образование Гордона вообще. Допуская, что Гордон, как говорит Устрялов, пришел в Россию "смелым рубакой, но с самыми ограниченными сведениями в военном деле, чего он, впрочем, не скрывал, сознаваясь князю Голицыну, что инженерного искусства вовсе не понимает". Нельзя отрицать, что Гордон не ограничивался практической стороной дела, но старался путем чтения приобретать кое-какие теоретические познания; в другом месте мы укажем на эти занятия и на начитанность Гордона. Но не одна военная специальность должна была нравиться Петру в Гордоне, который вообще был многосторонне образованным человеком. В продолжение всей жизни он следил с большим вниманием за политическими событиями. В зрелых летах, путешествуя несколько раз по Европе, он имел случай познакомиться с бытом разных государств и народов. Его беседы могли заменить для Петра чтение газет. Переписываясь со множеством лиц в разных концах Европы, Гордон хорошо знал о том, что происходило на западе. Выписывая книги, инструменты, предметы роскоши, он постоянно находился в самой тесной связи с западной культурой, а именно, последняя казалась Петру в высшей степени привлекательной. Лефорт был дорог для Петра главным образом своей личностью, своим прекрасным сердцем, бескорыстной беспредельной преданностью к особе Петра. Но Гордон гораздо более, чем Лефорт, мог считаться представителем [79] западноевропейской политической и общественной цивилизации и потому скорее, чем Лефорт, мог быть настовиком Петра и посредником в его сближении с европейской культурой. 21-м годом моложе Гордона и 16-ю старше Петра, Лефорт по своему характеру и наклонностям оставался юношей до гроба. Напротив того, Гордон, который был тридцатью семью годами старше Петра, уже в юных летах отличался необычайной зрелостью характера, обдуманностью действий, ясностью воззрений и неутомимым трудолюбием. В противоположности к некоторой женственности в характере Лефорта, не отличавшегося ни самостоятельной волей, ни ясным сознанием своего личного достоинства, Гордон был серьезным мужчиной, который всегда сознает свое положение и свой долг. Лефорт едва ли любил труды военные: удовольствия веселой жизни, дружеская попойка с разгульными друзьями, пиры по нескольку дней сряду с танцами, с музыкой были для него, кажется, привлекательнее славы ратных подвигов5).
   Гордон, напротив того, с трудом перенося увеселения придворной жизни, предпочитал им походы и занятия за письменным столом. Именно при этой солидности, серьезности, при некотором педантизме Гордона, в противоположность широкой натуре Лефорта, достойно внимания сближение первого с Петром. Их отношения не изменялись в продолжение всего времени до кончины Гордона. Они были менее интимными, чем отношения Петра к Лефорту, но имели, по крайней мере, такое же значение в жизни юного царя, принося ему большую пользу, расширяя круг его знаний, наводя его на новые мысли, упражняя его в делах военной техники и развивая его понятия. Сначала царя занимали фейерверки и попойки, а затем начались маневры в больших размерах, в которых Гордон был главным руководителем. Наконец настала эпоха Азовских походов.
   Представим некоторые данные об отношениях Петра к Гордону до Азовских походов.
   11-го января 1690 года Гордон присутствовал при приготовлении самим Петром фейерверка, 13-го он обедал у Петра и оставался почти до ужина, 16-го он опять обедал у Петра и оставался до 1-го часа ночи; опыты с фейерверком были удачны. 17-го он снова был при дворе, где происходило какое-то совещание. [80] 19-го он вместе с Петром был на даче у боярина Петра Васильевича Шереметьева, оттуда они отправились после обеда в один из загородных дворцов Петра и здесь занимались фейерверком, а затем снова отправились к Шереметьеву. На другой день Гордон хворал вследствие этой пирушки, продолжавшейся до ночи, и пролежал весь день в постели. 21-го Гордон опять обедал у Петра, 22-го также; в этот день его зять Стразбург обжег себе лицо на фейерверке. 23-го он посетил Петра в городе, а затем был на похоронах одной полковницы, вследствие чего на другой день не мог видеться с Петром, так как по обычаю все лица, присутствовавшие при погребении, в продолжение трех дней не могли являться при дворе. 27-го Гордон был при дворе, 31-го также; 4-го и 5-го февраля он долго разговаривал с Петром и пр. (II, 290 и след.). Он говорил с Петром о расширении прав католиков в России (I, 289), просил его принять меры для правильной выдачи жалованья (II, 293), испытывал с ним новые пушки (II, 296) и предпринимал поездки по воде, продолжавшиеся иногда по два дня (II, 302). Когда родился царевич Алексей, Гордон (23-го февраля) командовал парадом войск и от имени всего войска в торжественной речи поздравил Петра (II, 206). Стрельба залпом при этом случае до того понравилась Петру, что нужно было повторить ее несколько раз.
   Начались награды. Гордон получил право на беспошлинный провоз вина, чем и пользовался неоднократно (II, 292, 356); ему пожаловали бархату (II, 296, 300). 6-го марта 1691 года Петр обрадовал Гордона подарком в 1,000 рублей; половину этой суммы Гордон получил в разных серебряных сосудах, а другую соболями; и то, и другое Гордон продал. Его зять Стразбург получил 500 рублей (II, 335, 337). Вскоре после того Петр подарил Гордону землю подле его дома до реки Яузы (II, 341). Начиная с 1692 года, Гордон стал получать сверх оклада 400 рублей (II, 362).
   Петр совершенно привык к эти близким сношениям с жителями Немецкой слободы. Когда 26-го февраля 1690 года он в своем дворце устроил великолепный фейерверк, то пригласил иностранцев с их семействами стоять близко, несмотря на то, что тут находился весь двор, оба царя, обе царицы и некоторые царевны; на этот раз Гордон и его родственники и знакомые вернулись домой не ранее как в два часа по полуночи (II, 298). Вскоре Петр и сам стал посещать Немецкую слободу. 30-го [81] апреля 1690 года Петр с боярами и важнейшими царедворцами ужинал у Гордона и был чрезвычайно весел (II, 302), и после того такие посещения повторялись довольно часто. Иногда число гостей при таких случаях было довольно значительное (до 40 человек); иногда, как кажется, Петр обедал у Гордона один. Петр был у Гордона и на свадьбе его дочери, и на похоронах зятя. Иногда посещения его были очень продолжительны: так 2-го января 1691 года он объявил Гордону, что на другой день будет у него обедать и ужинать и останется ночевать; при этом было 85 человек гостей и около 100 человек прислуги. К ночи все расположились спать "по лагерному" (II, 330). На другой день вся компания отправилась обедать к Лефорту. 27-го января 1692 года Петр также провел у Гордона целый день (II, 365). Но молодой царь посещал Гордона и не ради одних попоек; когда однажды Гордон заболел после роскошного обеда у Бориса Алексеевича Голицына, Петр сам пришел к нему узнать подробнее о болезни, а затем послал ему лекарства (II, 312). Иногда Петр посылал за Гордоном, а затем после военных упражнений отправлялся к нему (II, 334); иногда Петр приходил совсем нечаянно, утром, днем, вечером (II, 349 и 350, 383 и 384, 397, 408, 409). Когда однажды Петр возвратился с Переяславского озера, он в тот же день зашел к Гордону (II, 401). Однажды Петр, посетив Гордона, взял у него три книги об артиллерийском искусстве (II. 421), подобно тому и Гордон брал книги у Петра (II, 477), а сам выписывал для него через купца Мюнтера книги из-за границы (II, 494). Иногда они беседовали о разных военных снарядах и оружии, например, осматривали новые шомпола, которые Гордон получил из Англии (I, 477) и которые чрезвычайно понравились Петру. Когда начали заниматься проектом больших маневров в Коломенском, Гордон изобрел машину, посредством которой можно было вламываться в неприятельский лагерь, несмотря на рогатки. Петр сам пришел к Гордону для осмотра этого снаряда, который до того понравился царю, что он велел заказать три такие снаряда (II, 469 и 284). Петр был как бы домашним другом в доме Гордона, обращался с ним как с равным. Прежде Гордона не приглашали к царскому столу при торжественных случаях, теперь же, например, в день рождения Петра 30-го июня 1690 года (патриарх Иоаким умер в марте), Гордон обедал вместе с боярами и сановниками. [82] Гордон весьма подробно описывает это празднество. После обеда стреляли из пушек в цель; Гордон в крайнем утомлении вернулся домой (II, 305). Однажды 2-го июля 1690 года Петр обжег себе лицо, и Гордон при этом случае был легко ранен (II, 305). Сын Гордона Джемс и зять его Стразбург также трудились вместе с Петром над фейерверком в царской лаборатории (II, 331 и 333). Вообще Гордон принадлежал к тому кружку, который в то время составлял постоянное общество Петра, то были: Борис Голицын, часто бывавший в это время и у Гордона, и у его зятьев (II, 310), Стрешнев, Нарышкин. Шереметьев, Лыков и пр.; но никто из этих товарищей не мог руководить учениями и маневрами так успешно, как Гордон. Однажды при таком случае Гордон обжег себе лицо и был довольно серьезно ранен в ногу (II, 318 и 319). Иногда он проводил вместе с царем целый день, занимаясь опытами над военными снарядами (II, 341). При Семеновских походах в октябре 1691 года Гордон руководил всем делом, указывал каждому его место и сам командовал правым крылом войска (II. 351). Когда Петр отправился однажды к персидскому посланнику, он взял с собою Льва Кирилловича Нарышкина и Гордона. Они видели там льва и львицу, которых посланник привез в подарок царю, и были угощаемы сластями, напитками и музыкой (II, 368).
   Когда начались потехи Петра на Переяславском озере, он и туда приглашал Гордона, который даже купил там себе дом. С большой радостью Петр показывал Гордону свои суда (II, 372 и 373); Гордон участвовал в поездках по озеру и присутствовал при церемонии спускания на воду новопостроенного судна (II, 380, 381). Возвращаясь однажды вместе с Петром в Москву, Гордон, узнав о пожаре в городе, вместе с царем отправился туда и принимал столь ревностное участие в тушении пожара, что едва не лишился зрения (II, 382).
   Особенно часто устраивались при дворе фейерверки. Гордон выписывал из-за границы разные сочинения о пиротехнике (II, 394), и Петр иногда поручал ему приготовление этой забавы (II, 394). Любопытно, что однажды по желанию Петра было два фейерверка: было состязание между русскими и иностранцами. 21-го февраля 1692 года был фейерверк иностранцев: он произвел, как пишет Гордон, "отличный эффект"; на другой же день был фейерверк Русских, который также произвел "хороший эффект" [83] (II, 399). Гордон получал также из-за границы разные книги об артиллерийском искусстве и вместе с царем делал опыты над новыми мортирами, ручными гранатами, бомбами и проч. (II, 378, 379, 391, 392). Эти занятия были прерваны болезнью Петра в конце 1691 года: дневник Гордона служит главным источником для истории этой болезни; оно и понятно, почему Гордон с большим вниманием следил за ее ходом. Из другого источника мы знаем, что любимцы Петра очень боялись его кончины в уверенности, что в таком случае при неминуемом господстве Софии, их ждет плаха или вечная ссылка. Более близкие к Петру лица, как например, Лефорт, князь Борис Голицын, Апраксин, Плещеев, на всякий случай запаслись лошадьми в намерении бежать из Москвы6).
   В 1693 году Петр посетил Архангельск, между тем как Гордон оставался в Москве. Это было отчасти время отдыха для старого генерала. Придворная жизнь ему не нравилась; он иногда в письмах к друзьям жаловался на утомление и беспокойство разгульного житья-бытья в компании царя; здоровье его страдало от вечных попоек, обедов и ужинов, продолжавшихся иногда до глубокой ночи.
   Впрочем, во время отсутствия Петра, продолжавшегося от 4-го июля до 1-го октября, Гордон не оставался без занятий: он занимался главным образом военно-административными делами. Тотчас по возвращении из Архангельска, Петр пришел к Гордону обедать; Гордон показывал ему и объяснял артиллерийский квадрант и особенный снаряд для гранат, а затем происходили маневры (II, 418, 419).
   В январе умерла царица Наталья Кирилловна. Петр беседовал с Гордоном о болезни матери. В тот самый день, как она скончалась, Петр должен был удостоить своим присутствием ужин и бал у Гордона. Рано поутру Гордон отправился к Петру, но уже не застал его дома. Простившись с умирающей матерью, Петр удалился в Преображенское. Гордон поехал туда и застал царя сильно встревоженным и печальным. Гордон остался при нем. "Около 8 часов, -- пишет он в своем дневнике, -- получили мы известие, что царица скончалась на 42-м году жизни" (II, 435). В феврале 1694 года Гордон получил для [84] Петра от английско-московского торгового общества разные подарки: великолепное оружие, шляпу с белым пером, часы, инструменты и несколько дюжин бутылок лучших вин и ликёров. 15-го февраля царь приехал к Гордону для получения этих вещей (II, 437).
   Уже в декабре 1693 года Гордон был назначен шаутбенахвом или контр-адмиралом7).
   Петр готовился ко второму путешествию в Архангельск: он решил в будущем году устроить морские маневры на Белом море и для того соорудить один корабль, а другой купить в Голландии. Гордон в качестве контр-адмирала, разумеется, на этот раз должен был также отправиться в Архангельск, где жила его дочь Мэри Стевинс с мужем. Путешествие в Архангельск, которое он описывает чрезвычайно подробно, он совершил без Петра. Оставив Москву 29-го апреля, Гордон приехал в Архангельск 18-го мая. Здесь, по обыкновению, происходил ряд пиршеств. Между прочим, был большой пир на спущенном на воду корабле. Затем Петр со всею своей компанией обедал у зятя Гордона Стевинса (II, 458). Петр отправился к Соловецкому монастырю, но не брал Гордона с собою в эту поездку; во время отсутствия Петра в Архангельск прибыли два английских корабля. Шкиперы, земляки Гордона, посетили его и угощали его на своих кораблях. И Петр, по возвращении в Архангельск, пировал с шкиперами, которые, как пишет Гордон, при этом не щадили ни вина, ни пороха. 1-го июля Петр со всею компанией пировал у Гордона. Занимаясь отделкою нового корабля, царь в свободные часы с Гордоном и английскими шкиперами играл в кегли (I, 460-466).
   Впрочем, Гордон не бездействовал и в Архангельске. Нужно было переводить с английского языка на русский регламент для корабельных сигналов; далее нужно было готовиться к плаванию по Белому морю. Гордону поручено было командовать арьергардом небольшого русского флота на яхте Святой Петр. С 3-го августа готовый к отплытию флот целых шесть суток не мог двинуться с места за совершенным безветрием. От нечего делать скучавшие мореходы бродили по окрестным островам и убивали время в дружных попойках. "Старый весельчак Гордон", как называет [85] его Устрялов8), между прочим предложил в шутку английскому капитану Блойсу устроить пир на одном из островов, и обещал за то дать ему имя радушного хозяина. Капитан согласился и угостил Гордона с его товарищами как нельзя лучше. Царя, впрочем, на этом пиру не было.
   Плавание по белому морю было далеко не безопасное. Гордон не был моряком, не раз во время путешествий в Англию он страдал морской болезнью. Яхта Святой Петр на которой он находился, отстала от прочего флота, взяла направление по неверности компаса слишком к западу и едва не наткнулась на каменный остров Сосновец близь Терского берега. Водруженные на нем кресты, вероятно, над телами утонувших мореходов штурман принял за вымпелы прочих кораблей. Когда заметили с судна землю, оно находилось в таком расстоянии от прибрежных утесов, что можно было перекинуть на них камень. К счастью ветер был не крепок. Яхта остановилась не далее одной сажени от скалы, о которую могла бы разбиться. Гордон и его спутники были в ужасе; несколько времени не могли придумать, что делать, но, наконец, буксиром при помощи бота оттянули судно от берега и прошли между островом и твердой землей не без опасения подводных камней. Через несколько времени Гордон соединился с прочими судами, поджидавшими его. После восьмидневного плавания все суда возвратились к Архангельску. Тут, между прочим, Гордон трудился над подробным планом Кожуховского похода и даже написал подробную записку об этом предмете. Вскоре затем генерал отправился в Москву, куда и приехал 12-го сентября (II, 483).
   Что касается до Кожуховского похода, то из дневника Гордона видно, что и при этом случае, как и при прежних маневрах, он был главным руководителем. В продолжение трех недель, пока происходили маневры, имевшие, впрочем, довольно серьезный характер. Гордон постоянно был в обществе Петра. Интимные сношения его с царем продолжались и в 1694 году. В ноябре этого года Петр, посетив однажды Гордона, оставался у него целый час, а затем вместе с ним отправился на какую-то свадьбу. На пути туда Гордон начал говорить с царем о католиках, надеясь выхлопотать некоторые льготы для католицизма в России (II, 494). [86] Вскоре после того Петр пожелал присутствовать при богослужении в католической церкви, а после того обедал у Гордона.
   Таково было житье-бытье Гордона в девяностых годах до Азовских походов, таковы были в это время отношения его с царем Петром. Эта эпоха, как известно, не богата политическими событиями. Государственными делами Петр в это время почти вовсе не занимался. До широкой и плодотворной деятельности следующих годов, до Азовских походов, до путешествия Петра на запад, до столкновения со Швецией нужно было в продолжение нескольких лет готовиться, учиться. Местом учения была для него, по крайней мере, отчасти Немецкая слобода. Одним из важнейших наставников был Гордон. Впрочем, он в то время и не сознавал важного значения этих подготовительных занятий и не находил настоящего удовлетворения в этой, по его мнению, праздной жизни близ молодого царя.

Примечания

   1) Ист. П. В., II, 23.
   2) Устрялов, Ист. П. В., II, 116.
   3) Устрялов, Ист. П. В., II, 119.
   4) Устрялов, Ист. П. В., II, 124.
   5) Устрялов, Ист. П. B., II, 122.
   6) Устрялов, Ист. П. В., II, 144.
   7) Устрялов, Ист. П. В., II, 163.
   8) Ист. П. В., II, 173.

Азовские походы

   Петр писал к Апраксину 16 апреля 1695 года: "Хотя в ту пору как осенью в продолжение пяти недель трудились мы под Кожуховым в Марсовой потехе, ничего более, кроме игр на уме не было; однако ж, игра стала предвестником настоящего дела"1); а в другом письме: "Шутили под Кожуховым, а теперь под Азов играть едем"2).
   Как думал сам Гордон о предприятиях против Турок и Татар в это время, мы не знаем. В Чигирине он испытал значение борьбы с Турками, тем не менее в 1684 году он, как мы видели, не сомневался в успехе похода в Крым. Однако, походы Голицына показали, что надежды Гордона были тщетны. В последующее затем время Гордон, как кажется, был недоволен бездействием правительства в отношении к Туркам и Татарам, а еще более тем, что Россия не была достаточно приготовлена к той войне. Мы уже видели, что он завидовал Мазепе, потому что последний не оставался в бездействии. К герцогу Гордону генерал писал в мае 1691 года следующее: "Здесь находится императорский интернунций, который должен заставить нас сделать диверсию против Татар. Он, однако, не успеет в своем намерении, [87] потому что мы не склонны и недостаточно сильны делать более чем мы делали до его приезда, то есть мы должны довольствоваться прикрытием наших границ" (III, 280). В том же духе Гордон писал в июле 1691 года к графу Мельфорту (III, 285), в январе 1692 года он писал к герцогу Гордону: "Мы здесь живем в мире, и самые настоятельные требования наших союзников не заставят нас предпринять что-либо важное" (III, 309).
   Мы не знаем, каким образом появилась и развилась мысль об Азовском походе. Без сомнения, такому важному решению предшествовали разные совещания. В дневнике Гордона ничего не упомянуто об этом предмете; знаем только, что с самого начала 1695 года Гордон был занят приготовлениями к походу. На этот раз он не подавал политического мемуара в роде составленного в 1684 году для Голицына. Нельзя сомневаться в том, что мысль о войне довольно часто была предметом бесед между Петром и Гордоном. В своем дневнике, однако, Гордон вообще в самых лишь редких случаях отмечал содержание бесед. И из других источников мы узнаем весьма мало о том, как состоялось весьма важное решение Петра сделать наконец шаг вперед в решении восточного вопроса. Мы знаем, что в продолжение нескольких лет и Польша, и император старались склонить Россию к действиям против мусульман. В России такая война всегда считалась необходимостью. Но как именно сам Петр и передовые люди в России думали об этом вопросе в конце 1694 года -- мы не знаем. Только следующее замечание в письме Гордона к его другу ксёндзу Шмидту от 20-го декабря 1694 года достойно внимания: "Я думаю и надеюсь, что мы в это лето предпримем что-нибудь для блага христианства и наших союзников" (III, 255).
   Как скоро поход был решен, для Гордона началась усиленная деятельность. 7-го февраля он осматривал свой Бутырский полк, а затем был у Петра и с ним составил список всем предметам, которые должно было взять с собою в поход. Ежедневно Гордон ездил в Преображенское и имел разные совещания о походе. Так, например, 15-го февраля он беседовал с Тихоном Никитичем Стрешневым о маршруте войск, составлял списки офицерам, велел приготовить знамена, советовался с Петром, с Б. А. Голицыным и проч. (II, 507-510).
   Начальство над войском, отправляемым в поход, было поручено [88] трем генералам, из которых каждый имел свою отдельную дивизию: Артамону Михайловичу Головину, Францу Яковлевичу Лефорту и Гордону. Дела решались на консилии трех генералов, но приговоры их исполнялись не иначе, как с согласия "бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева". Нельзя, однако, сказать, чтобы Гордон в это время играл особенно важную роль. Лефорт находился в более близких отношениях к царю, и между ним и Гордоном было некоторое соперничество; в дневнике Гордона местами даже заметно между строками неудовольствие на Лефорта. Еще в 1692 году, когда Лефорт был назначен полковником первого выборного полка, Гордон высказывал неудовольствие на такое его повышение3).
   Когда начались приготовления к походу, Лефорт постоянно находился при Петре. "По приказанию Их Величеств, -- писал он в одном письме в Женеву, -- я пишу с этою же почтою к разным знатным лицам о предстоящем походе". В письме к брату Лефорт пишет: "Я назначен первым генералом с двумя другими"4). Из этого, однако, еще не следует, что Лефорт в официальном отношении занимал первое место: Гордон стоял на равной с ним ступени, хотя и не был так близок к Петру.
   20-го февраля Гордон имел совещание с Петром о походе и убедил царя блокировать Азов. Окончательное решение вопроса было, однако, отложено до военного совета, назначенного на другой день. В этом собрании мысль Гордона была принята, и вследствие того он получил приказание по возможности скорее отправиться с авангардом к Азову. Предложения Гордона обсуждались и 22-го февраля на пиру у Л. К. Нарышкина. Между тем продолжались приготовления. Гордон купил несколько лошадей, принимал оружие и амуницию. 2-го марта утром Петр завтракал у Гордона, а затем вместе с ним осматривал стрелецкие полки. 7-го марта Гордон с Петром и другими лицами завтракали у Лефорта, затем Петр пришел к Гордону и провел у него несколько часов. В тот же день Гордон выступил в поход (II, 510-514).
   В дневнике подробно описан его путь. Он оставался в Тамбове до конца апреля. Все это время он был занят разными распоряжениями, покупкой лошадей, в которых ощущался сильный [89] недостаток и проч. Довольно важны на пути беседы Гордона с казацким атаманом, желавшим убедить его не идти дальше до прибытия прочего войска. Такие внушения не могли подействовать на Гордона, оставшегося непоколебимым в исполнении своей обязанности, несмотря на то, что требования казаков становились настойчивее по мере того, как Гордон приближался к Азову. Действительно, положение становилось опасным, потому что Гордон узнал о большом количестве неприятельских войск, находившихся у Азова; но еще более опасной в глазах Гордона была готовность казаков к измене. Твердость Гордона, впрочем, действовала и на казаков. Несмотря на все опасения их и офицеров в военном совете, созванном Гордоном, никто не противоречил его мнению, что нужно идти вперед (II, 552-554). На Гордоне лежала тяжелая ответственность. Он сильно жалуется в дневнике на нерадение казаков и стрельцов. У Маныча он остановился, но вскоре пошел далее. 27-го июня, наконец, показался Азов. Гордон расположился со своим войском на окрестных курганах и спешил укрепить свою позицию; два дня спустя прибыл Петр5) и в тот же день с двумя другими генералами ужинал у Гордона (II, 563).
   То у Гордона, то у Лефорта происходили совещания о распределении войск под Азовом. Было решено, что Гордон должен занять середину позиции, Лефорт -- левый фланг, а Головин -- правый (II, 564). Окончательное приближение к Азову -- тут Гордон был впереди -- представляло затруднения, потому что войско вообще было недовольно походом (II, 564). С большим трудом Гордон старался убедить полковников и других лиц, что пока нет никакой опасности. Об этих движениях Гордон рассказывает чрезвычайно подробно. Ему одному было поручено руководить приготовлениями к осаде. 5-го июня Петр опять соединился с Гордоном и постоянно советовался с ним.
   Не считая нужным входить в подробности осады Азова, укажем на ту роль, которую при этом случае играл Гордон. Хотя он, без сомнения, был самым опытным из начальствующих в русском войске, советы его не всегда были приводимы в исполнение. Так, например, уже 5-го июля возникло разногласие между Гордоном и инженерами о постройке укреплений, и желания Гордона не [90] были исполнены (II, 570). Его старания ускорить работы оказались безуспешными. Сам Гордон не всегда действовал удачно. После разных нападений Турок, особенно на ту часть лагеря, где командовал Лефорт, и после взятия 14-го июля двух каланчей, 15-го Турки, узнав кое-какие подробности о положении Русских, напали на батарею Гордона. Сын его, полковник Джемс Гордон, отличился при этом случае и был ранен. Сам Гордон сделал все возможное, чтобы остановить отступавших стрельцов и солдат, и едва сам не попал в плен. Редут с пушками остался в руках неприятеля. Самого Гордона едва ли, однако, можно обвинять в этом случае: скорее виною было нерадение войска. В созванном 18-го июля военном совете Гордон изложил подробно свои мысли (II, 577). Но соображения его были одобрены только отчасти; вообще, как он замечает, "все делалось так медленно и беспорядочно, будто мы не имели вовсе в виду серьезно взять крепость" (II, 578).
   Вскоре, однако, явилась мысль о приступе. 30го все заговорили об этом, хотя никто, как говорит Гордон, не имел понятия об условиях такого дела. Разумеется, Гордон высказал свое мнение, указал на неопытность офицеров, на недостаточную дисциплину и предсказывал неудачу. Но все это не помогало, и он должен был "плыть по течению: иначе же, -- говорит он, -- я взял бы на себя всю ответственность в замедлении и дальнейшем пребывании у Азова". В военном совете, созванном 2-го августа, Гордон еще раз объяснял подробно, почему нельзя пока надеяться на успех приступа, но сторонники противного мнения стояли на своем. Гордон был в недоумении. План казался ему слишком отважным. Он замечал, что даже охотники, доброй волей и денежной наградой побужденные участвовать в приступе, не надеялись на успех. Ночью на 5-е августа Гордон еще раз отправился к Петру и старался убедить его, что на успех невозможно рассчитывать. Все, однако, было тщетно. Когда, наконец, и Петр, и другие генералы пришли в ту же ночь к Гордону, все с жаром говорили о приступе и взятии крепости, так что Гордон уже не смел прекословить и говорил как другие, несмотря на то, что сам не ожидал успеха" (II, 584-586).
   Все это показывает, что влияние Гордона на Петра не было в то время сильно. Как кажется, Лефорт особенно настаивал на приступе. По крайней мере в письме к своим женевским [91] родственникам он объясняет, почему приступ легко мог удасться6). Гордон же говорит, что это предприятие состоялось по внушению "советников Ровоама" (II, 588). На самом деле приступ имел исход весьма печальный. Много народа погибло совершенно понапрасну. Гордон сначала не хотел без дозволения Петра распорядиться отступлением, но затем, не дождавшись царского приказа и пренебрегая царским гневом, велел трубить и этим спас остатки войска (II, 588). О непосредственно последовавших затем событиях Гордон рассказывал так: "Около 9 часов Государь потребовал меня к себе, явились и другие генералы. Все они были скучны и печальны. Я просил созвать военный совет, чтобы надлежащим образом обсудить дело". В военном совете было решено продолжать осаду. Предусмотрительный Гордон, не вполне доверяя искусству инженеров и мало надеясь на успех, советовал укрепить каланчи, чтобы удержать их за собой в случае отступления от Азова. Товарищи слушали его равнодушно и не торопились исполнять его совет. Он, однако, настоял на своем, и Петр с генералами отправился к каланчам для назначения, где возвести болверки. Но Головин и Лефорт, по-прежнему не видевшие большой надобности в укреплении каланчей, вывели своим легкомыслием Гордона из терпения: в досаде он говорил с излишним жаром и упрекал товарищей в равнодушии к столь важному делу и в небрежном устройстве траншей на левом фланге. Эта выходка очень не понравилась. Однако, приступили к укреплению каланчей сообразно с предложениями Гордона (II, 591).
   Из донесения австрийского дипломатического агента Плейера, бывшего также в русском лагере во время осады Азова, видно, что Гордон был недоволен Лефортом, который не заботился об устройстве коммуникационных линий с лагерем Гордона для взаимной обороны7). Уже в июле месяце между Гордоном и Лефортом происходили на этот счет пререкания. Плейер упоминает также и о плохой дисциплине войска, бывшего под командой Гордона8).
   Между тем Турки очень боялись Гордона. У них распространился слух, что он ранен смертельно, и они старались [92] узнать, правда ли это, и пытали одного казака за то, что он рассказывал, что Гордон жив и здоров (II, 599).
   С Петром Гордону часто приходилось спорить. 12-го сентября царь пришел к Гордону и показал ему бумагу, которую хотели бросить в город. Гордону это воззвание не понравилось: он считал вообще такую меру излишней и неприличной (II, 600). Мы не знаем, высказал ли он свое мнение откровенно или нет. Вообще Гордон был в мрачном, угрюмом расположении духа. Он жаловался, между прочим, на недостаток в ядрах и бомбах. О военном совете 13-го сентября он замечает, что, "как обыкновенно, в нем не было принято ни одного порядочного решения" (II, 601). Головин устроил в подкопе камеру и наполнил ее порохом. Инженер был молодой и неопытный. Сомневаясь в истине его слов, Гордон доказывал, что преждевременный взрыв не принесет никакой пользы и только перебьет Русских же. Но созванный государем военный совет решил взорвать подкоп, и как скоро обрушится стена, занять пролом ближайшими войсками. Предсказания Гордона сбылись буквально. Крепостная стена осталась невредимой, а много Русских погибло. "Эта неудача, -- говорит Гордон, -- сильно огорчила государя и произвела неописанный ужас в войске, потерявшем после того всякое доверие к иностранцам" (II, 603).
   Опять пошла речь о штурме, и опять Гордону пришлось говорить против него. Он нарочно ездил к каланчам, чтобы отсоветовать эту попытку, но так как другие генералы нисколько не разделяли его мнение, он один не мог убедить Петра оставить это предприятие и решился молчать. На другой день Гордон, отобедав с царем, заехал к Лефорту посоветоваться, нельзя ли хоть повременить с приступом, но нашел в его суждениях так мало основательности и ясности, что потерял всякую надежду на его содействие (II, 605). Петр намеревался напасть на город со стороны реки. Гордон не одобрял и этого намерения и подробно изложил свои доводы против него. Возражения его были оставлены без внимания, хотя опровергнуть его никто не сумел. Лефорт и Головин ласкали себя какими-то ни на чем не основанными надеждами и даже дали понять Гордону, что его сомнения и опасения вызваны каким-то нежеланием взять крепость (II, 608). Одним словом, между генералами постоянно было полнейшее разногласие. Правда, они ежедневно сходились друг к другу обедать, но отношения их не могли не [93] быть несколько натянутыми. Ход событий доказывал, однако, на каждом шагу, что взгляды Гордона были основательны. Он был опытнейшим из всех лиц, окружавших Петра; он никогда не ограничивался голословным противоречием и каждый раз подробно объяснял причины своих сомнений, своего пессимизма, и все его предсказания сбывались с точностью. Тем не менее влияние Лефорта на Петра было гораздо сильнее, и Гордон оставался как в тени9).
   Штурм 25-го сентября был также совершенно неудачен. Несмотря на неудачу. Петр велел два раза возобновить приступ, и Гордон, хотя убежденный, что гибель множества людей не имеет никакой цели, должен был повиноваться. Он со своим отрядом делал все возможное, но отряд Головина и Лефорта не поддерживали его действий (II, 611). Турки, замечая нерешительность и отсутствие единодушия, действовали тем успешнее. Мина, подведенная Русскими, опять взорвалась, не причинив Туркам особенного вреда, но зато убила и переранила много Русских.
   Этим кончилась первая осада Азова. 27-го сентября было решено отступить и возвратиться в Москву. Был Гордон во время отступления в арьергарде, ему стоило большого труда держать войско в порядке, вследствие дурной дисциплины полков. К тому же арьергард был в опасности подвергнуться нападению от Татар, окружавших отступавшее войско густыми толпами. Начались морозы, выпал снег, поднялась жестокая и продолжительная вьюга. Войско страдало ужасно. Люди и лошади гибли в степи от холода и голода. Очевидец Плейер, задержанный около месяца в Черкасске болезнью, рассказывает, что, отправившись по следам отступавшей армии, он не мог видеть без слез и содрогания множества трупов, на пространстве 800 верст разбросанных и пожираемых волками10).
   На возвратном пути Гордон имел несколько раз случай беседовать с Петром о разных предметах (II, 626, 628). Иногда [94] происходили и попойки. Однажды и Гордон угощал государя. Простившись с ним в Валуйках, Гордон соединился с царем опять в Туле, где они осматривали железные заводы, и где Гордон сам сковал широкую железную плиту (II, 6350. Приближаясь к Москве, Гордон от встретившего его сына Феодора, недавно возвратившегося из Браунсберга, узнал о кончине своего младшего сына Петра. Царь ласково приветствовал Гордонова сына, который впоследствии также служил в русском войске.
   22-го ноября был торжественный въезд в Москву. Желябужский пишет: "Первым пришел генерал Петр Иванович Гордон, а за ним государь и весь царский синклит"11). Вечером этого дня Гордон приехал в Немецкую слободу.
   Недолго, от конца ноября до начала марта, Гордон оставался дома. Вскоре Петр принялся ревностно за приготовления к новому походу под Азов. В это время Гордон виделся весьма часто с царем. Тотчас же после возвращения в Москву. Петр позвал Гордона к себе на обед, но Гордон по болезни не мог явиться. Два дня спустя, царь зашел к Гордону и любовался упражнениями его сына Феодора со знаменем и ружьем. 7-го декабря Петр и Гордон ездили верхом и на пути беседовали о разных предметах. 14-го декабря Петр приехал за Гордоном и отправился с ним к Лефорту, к которому явились Головин и другие. Там происходило совещание об избрании генералиссимуса. На это место был назначен князь Черкасский, а на случай его болезни -- боярин Шеин. Тут же происходили совещания о назначении адмирала, так как главною заботой в это время было сооружение флота. Адмиралом сделан был Лефорт. Таким образом, другие, менее опытные люди были назначены на главные места, между тем как Гордон остался опять на заднем плане. Мы не знаем, считал ли он себя оскорбленным этими назначениями, но как бы то ни было, он принимал самое деятельное участие в приготовлениях к походу и затем был главным виновником покорения Азова12).
   В декабре Гордон был занят составлением проекта для постройки моста через Дон. Он сделал список всем материалам, [95] необходимым для этой цели (II, 640-642). Хотя он некогда говорил Василию Васильевичу Голицыну, что не знает инженерного искусства, но из пространных мемуаров его о технических вопросах видно, что он был весьма опытен и в этом отношении.
   С 1696 года дневник Гордона становится короче. Рассказ его о втором Азовском походе гораздо менее подробен, чем рассказ о первом. 8-го марта Гордон отправился в поход. В это время уже кипела работа в Воронеже, где готовился флот. Там гордон опять встретился с Петром, с которым пировал у Плещеева, Апраксина и других и занимался составлением списков разным предметам, нужных для похода (II, 15-20), и совещаниями с генералиссимусом Шеиным. В Воронеже был пир у Лефорта, причем пили за здоровье Английского короля Вильгельма III. Но Гордон отказался пить за здоровье этого похитителя английского престола и вместо того пил за здоровье короля Якова. Довольно подробно Гордон описывает плаванье по Воронежу и Дону до Азова, куда он прибыл 18-го мая (II, 32). Тут при распределении войск, при постройке укреплений и при распоряжениях разного рода он играл весьма важную роль. Когда однажды он составил проект форта, и начались постройки, Петр с большим вниманием следил за успехами этих работ (II, 36 и 37). Гордон старался окончить фортификационные работы по возможности скорее. Об этих работах находим в дневнике много подробностей13).
   Осада шла успешно. Турецкий флот оставался в бездействии. Обстреливание города началось 16-го июня с большим успехом. Царь жил на море и с галеры Principium распоряжался осадой Азова. Но городские укрепления остались нетронутыми, и осаждающие не знали, что делать для достижения желаемой цели. Выписанные иностранные инженеры, артиллеристы и минеры еще не приезжали. Брать город приступом после двукратной неудачи минувшего года считали тем менее возможным, что в стенах его не было ни одного пролома, и беспрерывный огонь с Гордоновых батарей, разрушавший дома внутри города. не мог повредить угловому бастиону, на который направлены были все выстрелы. Гордон в это время хворал и даже несколько дней пролежал в постели. Впрочем, в первых числах июля, оправившись, он стал снова руководить осадой. [96]
   Уже 22-го июля, однако, когда спросили мнение солдат и стрельцов, каким образом они думают овладеть Азовом, они отозвались, что надобно возвести высокий земляной вал, привалить его к валу неприятельскому и, засыпав ров, сбить Турок с крепостных стен. Как ни странно было это предложение, напоминавшее осаду Херсона великим князем Владимиром в Х столетии, полководцы согласились на общее желание войска. ночью на 23-е июня приступили к гигантской работе, к возведению земляной насыпи под неприятельскими выстрелами. мало ого, искуснейший из Петровых генералов, Гордон, с жаром ухватился за неясную мысль войска, развил ее в обширнейших размерах и составил проект высокому валу, который бы превышал крепостные стены с выходами для вылазок, с раскатами для батарей, так что с него можно было бы через наружные укрепления стрелять по каменному замку (II, 44 и 49). Этот проект Гордона относится к 3-му июля, значит уже десять дней после начала работы. Гордон развил далее мысль, поданную войсками. Эти работы были сопряжены со значительной потерей людей. Гордон в своем дневнике рассказывает об успехе этих работ и замечает, что когда он водил приехавших, наконец, 11-го июля австрийских инженеров по всем укреплением, они дивились огромностью работ (II, 52). Неизвестно, какого мнения они были об этом вале, каждую ночь становившемся все выше и выше. В русском лагере особенно надеялись на эту насыпь, изобретение которой иногда приписывалось Гордону. Так, например, Александр Гордон, сделавшийся впоследствии зятем Патрика и участвовавший в осаде Азова, в своем сочинении о Петре Великом говорит, что мысль о вале принадлежит всецело Гордону14).
   Сооружение вала, отважность Запорожцев, сделавших смелое нападение на крепость, искусство иностранных инженеров, особенно метко стрелявших по неприятельским укреплениям, и приготовления к общему штурму побудили Турок сдаться.
   Сохранилось предание, что Петр приписывал взятие Азова главным образом доблести и искусству Гордона. Нартов, рассказывая о похоронах Гордона, сообщает следующее изречение Петра в ту [97] минуту, когда он кинул земли в могилу: "Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое государство земли с Азовом". Этот анекдот едва ли может считаться историческим фактом. Действительно, большая доля успеха при взятии Азова принадлежала Гордону, но все же нельзя сказать, чтобы он был завоевателем этой крепости. Если бы даже он и был изобретателем насыпи, а мы знаем, что первая мысль принадлежала не ему, а солдатам, -- он все-таки не мог бы быть назван героем Азова. Но косвенно Петр занятием Азова был обязан Гордону, так как в продолжение нескольких лет был учеником его в ратном деле.
   По окончании Чигиринского дела Гордон, как сказано выше, заметил, что Чигирин не был завоеван Турками, а был оставлен Русскими. То же самое можно сказать о занятии Азова. Турки уступили Азов в силу капитуляции. Турки вышли оттуда без боя, и Русские заняли город.
   Там вскоре устроились пиршества. Был праздник у генералиссимуса Шеина, на котором, как замечает Гордон, не жалели ни пороху, ни напитков; была попойка у Лефорта, и все были "порядочно навеселе". Гордон в то же время был занят сооружением укреплений в Азове, а затем вместе с Петром отправился отыскивать удобное место для гавани.
   16-го августа войска отправились в обратный путь. Гордон сообщает многие подробности об этом путешествии. В Туле он опять был встречен сыном Феодором, который в пышной речи поздравил царя с победой. 30-го сентября был торжественный въезд в Москву. Главную роль при этом случае, как кажется, играл Лефорт, ехавший в золотых государевых санях в шесть лошадей. Гордон со своею конюшней, штабом и генеральском значком занимал одно из последних мест в торжественном шествии. Сам Петр шел в скромном мундире морского капитана за великолепными санями адмирала. Стрелецкие полки, стоявшие на стойке и державшие ружья на караул, отдавали честь Зотову поклоном, а Лефорту и Шеину поклонами с залпом из мелкого ружья и из пушек. При входе в триумфальные ворота Виниус с вершины их говорил в трубу приветствие стихами адмиралу, командору и генералиссимусу.
   Каково было официальное отношение Гордона к другим лицам видно и из наград за службу в Азове. Шеин получил медаль [98] в 13 червонцев, кубок, кафтан, 150 рублей денег в придачу и 305 дворов; Лефорт -- медаль в 7 червонцев, кубок, кафтан и 140 дворов; Гордон и Головин -- по медали в 6 червонцев, по кубку, по кафтану и по 100 дворов15).
   При раздаче поместий Гордон сначала получил деревню Красное в нынешней Рязанской губернии и деревню Иваново (II, 90). Затем, однако, из-за Красного между Гордоном и Лефортом вышел спор или, по крайней мере, недоразумение -- "difference", как говорит Гордон (II, 94), и деревня эта была отдана Лефорту. Несколько дней спустя Гордон получил другую деревню -- Красную Слободу (II, 93). Эта перемена относится к марту 1697 года, а еще в феврале Гордон получил жалованную грамоту на имение (II, 388-90), и в ней подробно говорится о заслугах его при покорении Азова. Была ли деревня Красное, доставшаяся сначала Гордону, а потом Лефорту, лучше Красной Слободы, мы не знаем. Из дневника Гордона не видно, был ли он недоволен такою переменою или нет.
   Последнее время службы и деятельности.
   Возвратившись в Немецкую слободу осенью 1696 года, Гордон жил там спокойно до отправления своего к Азову в третий раз в апреле 1697 года. Образ его жизни и занятия оставались прежние. Военно-административная деятельность его, как кажется, принимала все более и более широкие размеры. Вместе с Шеиным он управлял всей военной частью.
   Петр между тем готовился к отъезду за границу. Как известно, незадолго до отъезда случился заговор Цыклера, Соковнина и Пушкина. В самый день обнаружения этого заговора, 23-го февраля, Гордон, также как и другие близкие к Петру люди, провел вечер у Лефорта, но, как пишет наш генерал, заговор помешал веселью. В день казни преступников, о чем Гордон говорит очень подробно (II, 93), Петр должен был ужинать у него, но не мог явиться по случаю похорон своего дяди Мартемьяна Кирилловича Нарышкина.
   10-го марта перед отъездом Петра был обед у Петра, на котором [99] участвовали важнейшие сановники и иностранцы. Как известно, Петр, уезжая, вверил управление государством трем лицам -- Льву Кирилловичу Нарышкину, князю Борису Алексеевичу Голицыну и Петру Ивановичу Прозоровскому, а Москву "приказал" стольнику Феодору Юрьевичу Ромодановскому. Гордон не говорит о том в своем дневнике, но Корб передает слух, что эта мера была принята по совету Гордона, и именно с той целью, чтобы эти правители-соперники, "враждуя друг с другом, с большим старанием занимались тем, что относится до спокойствия царства"16). Этот рассказ не подтверждается, однако, никакими другими данными.
   Во время отсутствия Петра Гордон находился в переписке как с ним, так и с Лефортом (III, 95, 163). Главной обязанностью его тогда было вести военные действия на юге. Уже в январе было решено, что Гордон должен отправиться в Азов17). В этом, впрочем, не имевшем значения походе участвовал и Шеин, а также зять Гордона Стевинс и сыновья Джемс и Феодор. Главной целью похода были постройка кое-каких укреплений в Азове и оборона южных границ от вероятного нападения Турок и Татар.
   В дневнике Гордона за это время много говорится о разъездах его по военном делам, о передвижениях войск, фортификационных работах, совещаниях с Шеиным во время похода и с Мазепой на возвратном пути в Харькове. Отношения гордона к московским правителям были чисто официальные. Политического влияния он не имел вовсе. Он был только генералом, который во всех отношениях зависел от центральной власти и действовал лишь по инструкции Его Величества, как он называл московский триумвират.
   Отсутствие Гордона в Москве продолжалось от начала апреля до 9-го ноября. Возвратившись туда, он стал еще чаще писать к Петру, отпраздновал в кругу знакомых и родных свою серебряную свадьбу и похоронил своего зятя, полковника Стевинса. Сношения его с правителями были не слишком частые.
   В самом начале своей служебной деятельности в России, в 1662 году, Гордон имел случай содействовать подавлению мятежа: тогда московская чернь взволновалась вследствие выпуска легковесной [100] медной монеты, и только нерешимость полковника Крофурда, начальника Гордона, воспрепятствовала ему оказать более существенные услуги правительству. В конце своей карьеры Гордону пришлось оказать русскому правительству подобную же услугу, но на этот раз борьба с мятежниками была гораздо серьезнее: бунт стрельцов обнаружил довольно ясно цели и стремления противников Петра, а Гордону принадлежала важнейшая доля в его подавления.
   Гордон имел достаточно случаев узнать характер русского войска и его недостатки. В дневнике его встречается много данных об отсутствии в нем дисциплины, побегах, пьянстве и буйстве русских солдат и стрельцов. Гордон неоднократно и горько жаловался на леность, беспечность и строптивость стрельцов, которые даже в решительные минуты, когда солдаты шли на приступ, не торопились занять оставленные им траншеи. Уже в 1695 году под Азовом пытали и наказывали кнутом многих стрельцов, бежавших из траншей и этим подвергавших величайшей опасности начальников и инженеров (II, 593 и 598). Впрочем, служба стрельцов во время Азовских походов была тяжелой, опасной и необычной. Петр требовал, чтобы они служили не по-прежнему, не возвращаясь домой; поэтому бывшие под Азовом и в Азове в 1695, 1696 и 1697 годах роптали. Осенью 1697 года некоторые полки на возвратном пути в Москву получили приказ отправиться в Великие Луки к польской границе. С ожесточением в душе, со злобою на бояр, которые третий год "таскали" их по службам, отправились они туда и провели там зиму. Во время великого поста 1698 года появились в Москве беглецы оттуда в числе 175 человек. Начались сношения стрельцов с царевной Софией.
   В дневнике Гордона впервые о начале бунта говорится 3-го апреля. Он подробно рассказывает, как недовольные стрельцы приходили к Ромодановскому с жалобами, и как по случаю арестования некоторых из них происходили беспорядки. На Ромодановском, как мы знаем, лежала тяжелая ответственность -- блюсти порядок в столице. Происшедшие беспорядки сильно напугали вельмож. Ромодановский тотчас же послал за Гордоном и сообщил ему о случившемся, "преувеличивая, как полагает Гордон, все частности" этого события. Гордон не придал, однако, движению особенного значения, указывал на слабость партии недовольных и на отсутствие в ней передового человека; он старался успокоить Ромодановского [101] и уверял его, что не может быть опасности. Впрочем, он отправился в Бутырки, где находился его полк, для того, чтобы на всякий случай быть готовым к действию. Сделав некоторые распоряжения и сообщив о принятым мерах Шеину и Ромодановскому, Гордон лег спать. На другой день рано утром он велел узнать, все ли спокойно в городе. Все было тихо, Гордон старался успокоить вельмож; сановники, говорит он, не только из действительного опасения придавали большое значение этим событиям, но и в тех видах, чтоб их заслуги в деле подавления мятежа казались тем более важными. Впрочем, Гордон оставался в Бутырках и только на самое короткое время приехал к себе домой в Немецкую слободу (III, 181-182). Вскоре, однако, все успокоились, и Гордон мог продолжать свои обычные занятия, совещаться с сановниками и иностранными инженерами о постройке укреплений на юге, переписываться со знакомыми и вести свои частные дела. Так прошло несколько недель.
   8-го июня распространился слух, что четыре стрелецких полка, находившиеся в Торопце, склонны к бунту. Тотчас же из Москвы отправили верного человека разузнать о положении дела. 9-го было решено отправить против стрельцов часть Бутырского и других полков и арестовать 140 стрельцов, оставивших свои полки. 10-го и 11-го числа были получены более подробные и тревожные известия о бунте. Опять сильно переругались высшие сановники, тотчас же решившие в совете отправить на встречу приближавшимся стрельцам отряд войска из конницы и пехоты. Опять послали за Гордоном и сообщили ему об этом решении. Гордон должен был выступить с 2,000 войска и сам назначил офицеров, которые должны были сопровождать его. В первом совещании по этому делу Гордон не участвовал, но был во втором, в котором были и подтверждены решения первого.
   12-го июля Гордон обедал вместе с императорским послом и датским резидентом у польского посланника, но должен был встать из-за стола и, простившись со всеми, отправился для принятия последних мер к походу18).
   Очевидно, он был, в сущности, главным начальником отряда, хотя над ним и стоял генералиссимус Шеин. К Гордону были присланы 27 человек, которых [102] он должен был употребить как нарочных для сообщения известий в столицу (II, 193).
   13-го июля Гордон выступил в поход. Шеин отправился 16-го. 17-го июля узнали, что стрельцы спешат занять Воскресенский монастырь. Гордон ускорил с походом, стараясь предупредить стрельцов. Он даже сам в сопровождении некоторых всадников поехал вперед, чтобы узнать о месте пребывания мятежного войска. Ему попались навстречу четыре стрельца с письмом к Шеину от всех полков, причем объявили. что полки еще далеко, верст за 15, и не намерены в сей день занимать монастыря. затем Гордон поспешно двинулся вперед и перед вечером стал близ монастырской слободы Рогожи в выгодной позиции на холмах, под которыми расстилается обширный луг на левом берегу Истры. Тут Гордон узнал, что на другом берегу реки появились стрельцы. Если бы стрельцы хотя за час успели овладеть монастырем, то под защитой его твердынь могли бы разбить войско, остававшееся верным Петру: утомленное дневным походом, оно с трудом могло препятствовать переправе стрелецкого войска. Стрельцы уже подошли к реке и начали переходить ее вброд. Гордон немедленно с немногими всадниками поскакал к переправе, стараясь убеждениями и угрозами отклонить их от этого предприятия. Он говорил с ними спокойно (III, 196). Корб (который, очевидно, со слов Гордона сообщает подробности о бунте) передает речи Гордона так: "О чем вы думаете? Куда идете? Ежели вы идете в Москву то ведь ночь наступает, вам невозможно будет продолжать дорогу, а на этом берегу слишком мало места, чтобы вы могли все поместиться; останьтесь лучше на той стороне реки и ночью подумайте хорошенько, что завтра делать!" Гордон действовал тут чрезвычайно отважно, если принять в соображение, что мятежники страшно ненавидели иностранцев и особенно Лефорта считали главным виновником своих бед, что они намеревались сжечь всю Немецкую слободу и пр., то нельзя не считать весьма опасным положение Гордона, который беседовал с бунтовщиками без необходимой военной защиты. Захватить при этом случае Гордона, убить его было делом нетрудным.
   Впрочем, старания Гордона сначала не имели успеха. Стрельцы не слушались, перебирались на луг и, очевидно, хотели занять Московскую дорогу. Тогда Гордон поспешил назад и тотчас распорядился: двум ближайшим полкам велел пройти слободой [103] и стать за ней в дефилеях, а двум другим -- расположиться на Московской дороге. после того Гордон снова отправился к мятежникам для переговоров; они по-прежнему были неуступчивы в своих требованиях. Он уговорил их послать еще двух человек к боярину, и, условившись с ними ничего не предпринимать в течение ночи, поехал назад для совещания с Шеиным. Еще раз, однако, Гордон сам осмотрел всю местность, убедился в том, что в стрелецком лагере действительно все тихо, и что в царевом войске все стражи исправны. Гордон не упустил из виду ничего. что могло бы служить ему для обороны и быть обращено во вред и урон врагам. особенно искусно расставил пушки полковник Краге, так что почти вся часть успеха принадлежала артиллерии. После долгого совещания решили -- послать Гордона в стан стрельцов, чтобы объявить им, что если они возвратятся в указанные места и выдадут 145 человек беглецов, зачинщиков и руководителей мятежа, государь простит их непослушание, за исключением главных виновников, и прикажет удовлетворить их жалованием и провиантом.
   Утром 18-го июля Гордон, взяв с собою шестерых изветчиков стрелецких, отправился в стан мятежников и велел им собраться для выслушивания царской милости. Его окружили 200 человек, и он со всевозможным красноречием убеждал их к покорности, но тщетно. Стрельцы отвечали, что или умрут, или будут в Москве дня на два или на три, а потом пойдут, куда им укажут. Гордон повторил, что к Москве их не пропустят. Они остались непреклонны. Наконец, выступили два старых стрельца и вычислили свои нужды и бедствия; прочие подтвердили их слова и подняли великий шум. Гордон советовал им переговорить с каждым полком отдельно и здраво поразмыслить, что они делают. На это они не соглашались, говоря, что у всех у них одна дума. Тогда Гордон объявил, что он вне стана подождет немного, и прибавил, что если стрельцы теперь не воспользуются милостью Государя, то позднейшие условия будут совсем иные, и тогда уже нельзя будет им ожидать пощады. На все это они не обращали внимания. Тогда Гордон, удалившись на некоторое расстояние из стана, подождал с четверть часа и затем еще раз послал к ним спросить ответа. Так как стрельцы упорствовали, то Гордон с сожалением о них возвратился в царский лагерь и подробно осмотрел местность, чтобы определить, с какой стороны [104] удобнее всего напасть на них19). Затем Гордон20) указал боевой порядок, а потом еще раз сделал попытку возобновить переговоры, отправив к стрельцам князя Кольцова-Масальского и еще другое лицо, но все это было тщетно. Тогда, поместив на удобном месте артиллерию и окружив с левой стороны стрелецкий лагерь конницей, Гордон дал залп из 25 орудий; однако, ядра перелетели чрез головы стрельцов. Завязалось настоящее сражение, продолжавшееся около часа. Почти все бунтовщики после того, как четырьмя залпами была убиты некоторая часть их, были переловлены и заключены в Воскресенский монастырь. В розыске, начавшемся тотчас же после битвы, участвовал и Гордон. "Мы постановили приговор", -- пишет он, упоминая в дневнике о казни некоторых из мятежников (II, 200). 24-го июня Гордон написал письмо Петру с донесением о случившемся (III, 200), а 4-го июля уже вернулся в Немецкую слободу, в которой отсутствовал всего 19 дней.
   В августе 1698 года Гордон отправился в свои имения и там занимался устройством хозяйства. "Между тем Петр, возвратившись из-за границы, по своему обыкновению тотчас же по приезде отправился в Немецкую слободу к Гордону, но не застал его дома. Узнав о том во время пребывания в одной из своих деревень, Гордон тотчас же 3-го сентября поспешил в Москву, куда и приехал 8-го. В тот же самый вечер Петр, бывший в гостях у полковника Краге, послал за Гордоном. Гордон явился и извинился за поздний приезд; царь милостиво поцеловал его21).
   В страшном стрелецком розыске Гордон не играл особенно важной роли. Кое-какие подробности о показаниях истязуемых стрельцов Петр сам рассказывал Гордону, посещая его иногда по вечерам, при чем Гордон угощал царя вином (II, 216). Впрочем, 24-го сентября Гордон присутствовал при пытке Анны Жуковой и полковника Колпакова. При казнях же стрельцов его не [105] было. Увеселения, разные пирушки и попойки продолжались все время. Гордон хворал в ноябре, и Петр не раз заходил спросить о его здоровье.
   Продолжал ли Гордон и в 1699 году записывать ежедневно о случившемся -- мы не знаем. Напечатанный дневник его прекращается 31-м декабря 1698 года; зато в других источниках мы находим сведения о житье-бытье Гордона в последний год его жизни. Так, например, у Корба упоминается о болезни Гордона в первых числах января 1699 года. 4-го января Петр был у Гордона и беседовал с ним о восточном вопросе: при этом случае Гордон советовал Петру обеспечить флот в Азовском море сооружением гавани, на что Петр будто бы ответил, что самой надежной гаванью для русского флота он считает море. В 1699 же году Гордон получил право раздавать офицерские места, так как генералиссимус Шеин злоупотреблял этим правом и продавал офицерские чины. Петр, узнав об этом на вечере у Лефорта, вышел из себя и прибил Зотова и Ромодановского, принимавших участие в этих злоупотреблениях; самому Шеину не сдобровать бы при этом случае, если бы Лефорт не защитил его. Тут-то Петр и даровал Гордону право повышения чинами, потому что, как пишет Корб, мог положиться на него безусловно22). Упомянутая выше болезнь Гордона не была продолжительною. Уже 6-го января он мог со своим полком присутствовать при торжестве Крещения. 3-го февраля, в самый день казни 137 стрельцов, Петр обедал у Гордона и не без волнения рассказывал ему об упорстве стрельцов, приглашая его присутствовать на следующий день при казнях еще других23).
   Весной 1699 года Петр отправился на юг в так называемый Керченский поход. Гордон не участвовал в нем. Корб рассказывает, что царь, прощаясь с Гордоном при этом случае, сказал ему: "Я все предоставляю тебе и твоей ко мне преданности"24).
   В марте 1699 года Петр учредил орден св. Андрея Первозванного. Первым кавалером этого ордена был Головин, вторым -- Мазепа; Гордон же не был удостоен этой чести; зато Гордон, [106] вероятно, в последнем году своей жизни получил портрет Петра, который виден на его портрете в Императорском эрмитаже25).
   Таковы были важнейшие события последнего года жизни Гордона. Пропуская другие, более мелкие, о которых сохранились, однако, известия (у Корба и Устрялова), мы могли бы прямо перейти к описанию его кончины и погребения, но считаем не лишним прежде того сообщить несколько замечаний о семействе Гордона, его отношениях к Русским и иностранцам, переписке его, экономическом его положении и личном характере.

Примечания

   1) Устрялов, Ист. П.В., II, 219.
   2) Там же, II, 228.
   3) См. соч. Поссельта о Лефорте, II, 152.
   4) Posselt, Lefort, II, 235.
   5) См. письмо Петра к Гордону, написанное в дороге, у Голикова, стр. 276.
   6) Posselt, Lefort, II, 247.
   7) Устрялов, Ист. П. В., II. B., II, 572.
   8) Там же, II, 575.
   9) Несмотря на то, что некоторые замечания в дневнике Гордона об ошибках Лефорта вполне подтверждаются беспристрастным наблюдателем, Плейером, даже новейший биограф Лефорта Поссельт горько жалуется на несправедливость обвинений Гордона против его героя (Posselt, Lefort, II, 241, 242, 247, 250); но доказательства Поссельта, что Лефорт был прав во всех отношениях, нам кажутся весьма слабыми.
   10) Устрялов, Ист. П. В., II, 225 и 582; у Гордона (II, 629) также есть заметка о страданиях войска.
   11) Записки, стр. 58.
   12) Нам неизвестно, на чем основана заметка в Энциклопедическом Лексиконе, XV (1838), стр. 399, что Гордон в 1696 году исправлял должность генерал-инженера.
   13) И Голиков говорит, что гордон наиглавнейшее располагал осадою, и что Шеин и Петр ничего почти не делали без его совета.
   14) См. немецкое издание, стр. 114-115. также и Поссельт в своем сочинении о Лефорте, II, 339, замечает, что Гордон предложил насыпать вал. Самый точный рассказ у Устрялова, Ист. П. В., II, 284 и след., по английскому подлиннику дневника Гордона.
   15) Устрялов, Ист. П. В., II, 302-303; см. также П. С. З., III, стр. 29. No 1343; ср. дневник, II, 85.
   16) Diarium, 217.
   17) П. С. З., III, 272. No 1566.
   18) Korb, Diarium, 59.
   19) Корб, Diarium, 161, говорит, что Гордон еще раз отправился к стрельцам, которые оскорбили его угрозами убить его и пр.
   20) По Устрялову, III, 170, распоряжался Шеин, по дневнику Гордона -- Гордон.
   21) Корб, Diarium, 79.
   22) Diarium, 77 и 99.
   23) Там же, 112 и 113.
   24) Diarium, 733.
   25) Поссельт (Дневник, II, стр. III) считает возможным, что это -- медаль, полученная после покорения Азова.

Семейство Гордона

   У Гордона было пятеро детей. Старшие сыновья его -- Джон и Джемс, служили, как кажется, в начале восьмидесятых годов XVII в. в русском войске прапорщиками, но неизвестно почему лишились своих мест. В одном из свои прошений Гордон говорит об этом факте, прибавляя, что он, не имея средств к воспитанию сыновей, должен был отправить их к своим родителям в Шотландию1). Джон Гордон некоторое время находился в Иезуитской коллегии близ Лондона, но вскоре отправился в Шотландию, где управлял имениями отца (II, 136), который, впрочем, как видно из многих писем его к сыну, был часто крайне недоволен тем, что сын недостаточно часто и подробно давал отчет в своих распоряжениях (III, 232-235, 241). Когда Джон задумал жениться, отец сначала и этим был недоволен, хотя невеста была из знатного и богатого дома (III, 262, 268, 269-270, 279, 296, 337, 347, 351). Впрочем, мало-помалу отношения между отцом и сыном исправились. Джон сообщил отцу о рождении внука (III, 492) в 1694 году, а в августе 1698 года на несколько недель приехал в Россию со своим семейством навестить отца (III, 208)2). [107]
   Джемс находился некоторое время в иезуитской коллегии близ Данцига. что для отца было сопряжено с большими расходами (II, 110). Проездом в Англию в 1686 году Гордон взял сына с собою, опасаясь, что он будет заражен в Германии реформаторской ересью (II, 128 и 129). Из Англии он отправил его учиться в Дюнкирхен, но Джемс не успевал в учении, и поэтому отец перевел его в Эдинбург, где Джемс приучался к судебным делам (II, 135. 166). Затем некоторое время он находился в Дуэ (Douai), в университете. Оттуда он удалился без ведома отца, просил затем сестру задобрить отца, и пробыл некоторое время в иезуитской коллегии в Люблине (III, 202, 203). Гордон, "не желая лишить сына совершенно отцовской милости" (II, 203), переписывался с ним о поступлении в русскую службу. Сперва Джемс выразил желание служить в Польше, но затем приехал в Россию. В 1690 году он был подполковником, а в 1693 г. полковником русской службы, участвовал в Азовских походах и в Нарвской битве был взят в плен шведами, а в 1702 году бежал из Швеции и возвратился в Россию. О дальнейшей судьбе его мы не имеем сведений3) (I, 634, 635; II, 216, 217, 320, 323. 324, 327, 331, 332. 423, 495, 574; III, 189, 284-387).
   Старшая дочь Гордона Екатерина, родившаяся в 1665 году, как кажется, была любимицей отца. Ежегодно в дневнике отмечал он о праздновании дня ее рождения. В 1692 году она вступила в брак с полковником Стазбургом, немцем, находившимся тогда в Киеве. Стразбург был реформаторского вероисповедания, но принял католическую веру. Когда он скончался в 1692 году, Гордон заметил в письме к сыну Джону: "он был самым совершенным и честным человеком во всем крае" (III, 305). По смерти Старзбурга, (не вследствие взрыва фейерверка, как полагает Поссельт, а от какой-то болезни, II, 690; II, 358-360) Екатерина некоторое время жила в доме отца. У нее был сын и две дочери. В 1698 году она вышла замуж за Александра [108] Гордона и впоследствии переселилась с ним в Шотландию (II, 168, 171)4).
   Вторая дочь Патрика Гордона Мэри вышла за полковника Крофурда в 1690 году (II, 320), но уже в 1691 году муж ее скончался. после смерти мужа она родила сына, который умер в 1692 году (II, 372), а 9-го июля 1691 года вступила во второй брак с полковником Стевинсом и жила с ним в Архангельске. Два сына ее от второго брака умерли также в раннем возрасте (II, 372; III, 204), а второй муж скончался в 1698 году (III, 171).
   Младший сын Гордона Феодор, как мы уже знаем, воспитывался в Браунсберге (II, 379, 393, 408, 409, 429; III, 317-318) и затем, возвратившись в Россию, вступил также в военную службу5).
   Все эти дети, а также и вторая супруга Гордона, пережили его. О том, как отцовское имение в России, то есть деревни его, было распределено между ними, сохранились кое-какие документы, сообщаемые Поссельтом в приложении к третьему тому издания дневника6).

Примечания

   1) См. в Дневнике, II, 86, и некоторые замечания Поссельта, I, X, XI, о воспитании сыновей Гордона. Джон и Джемс родились между 1666 и 1671 годами.
   2) См. разные грамоты о приезде Джона, I, 639; Корб, Diarium, под 13-м августа 1698 г.
   3) О Джемсе см. письмо Гордона к Герри Гордону, где рассказа подробно судьба Джема с 1688 по 1691 год. Он был, равно как и отец, отчаянным роялистом и ранен в сражении при Килликренки, как сторонник Якова II; Дневник, III, 282.
   4) В сочинении Алекс. Гордона о Петре (нем. изд., стр. 8) сказано, что у него было несколько детей, но все умерли в раннем возрасте.
   5) О Феодоре Гордоне, как о полковнике, есть относящиеся к 1717 году известия в московском гл. архиве мин. иностр. дел. См. соч. Фехнера, Chronik der evangelischen Gemeinnden in Moskau, 1876, т. I, стр. 458.
   6) III, 394-395. Наследники Гордона недолго оставались владельцами этих деревень.

Общественное и экономическое положение Гордона

   Тридцать восемь лет Гордон прожил в России. Полюбил ли он ее, свыкся ли с Русскими? На эти вопросы нелегко дать ответ. То обстоятельство, что Гордон почти все время своего пребывания в России мечтал о том, как бы покинуть эту страну и возвратиться в отечество, доказывает, что Россия оставалась для него, некоторым образом, чужбиной. С другой стороны, его отношения к Русским, к высшим кругам русского общества заставляют нас думать, что процесс акклиматизации Гордона в России был не безуспешен.
   Ненависть к иностранцам была сильна в России. Мы видели, что патриарх во время Крымских походов приписывает неудачу [109] последних участию в этом деле еретика Гордона. В конце своей жизни Гордон мог убедиться в силе ненависти к иностранцам: в программе стрелецкого бунта стояло, между прочим, истребление иностранцев и уничтожение Немецкой слободы. Соответственно тому и Гордон сам до конца оставался Шотландцем, верный католической религии, и нисколько не обрусел подобно Виниусу и другим.
   В дневнике Гордона вопрос о национальностях не затрагивается почти вовсе. Там вообще очень редко высказываются отзывы и субъективные взгляды автора. Но однажды, в эпоху своего пребывания в Польше в молодости, он замечает, что нельзя удивляться национальному отвращению Поляков от иностранцев: "как можно ожидать, -- спрашивает он, -- чтобы свои и чужие при равных заслугах пользовались равным уважением?" (I, 170). Когда сын Гордона, Джемс, намеревался вступить в польскую службу, отец не советовал ему делать это, потому именно, что Поляки презирают иностранцев (III, 255). Отзывов о Русских мы почти вовсе не встречаем в дневнике. Только во время путешествия в Москву в 1661 году, вступая в первый раз в Россию, он сравнивает Русских с поляками и отдает преимущество последним (I, 285). В письме к Герри Гордону в 1691 году он повторяет свое суждение о Русских, высказанное за тридцать лет пред тем, и замечает, что Русские менее образованы и обходительны, чем другие народы (III, 281). Недобросовестность и продажность дьяков и подьячих, как мы видели, тотчас же после приезда в Россию заставили его желать покинуть страну по возможности скорее: следуемых денег ему не выдавали без взятки (I, 290). Его поражали обманы или, лучше сказать, грабежи (I, 295), прошения с ложными показаниями (I, 297), разные проделки в приказах. в которых чиновники меняли бумаги и пр. (I, 415), и произвольные поступки алчных писцов. Когда ему назначили 30 р. в месяц жалованья. "злой дьяк" в бумаге написал не 30 р., а 25 рублей (I, 359). При составлении списка лошадям, купленным для Азовского похода, подьячий в бумаге показал 41 лошадь, более чем было (II, 533). Мы знаем, однако, что Гордон легко привык ко всему этому. Он угощал русских чиновников, задаривал их, а иногда и прямо прибегал к подкупу и к канцелярским проделкам (I, 305, 308, 414; II, 298).
   К попойкам и пирушкам Русских Гордон привык очень скоро, хотя его здоровье страдало от таких удовольствий. Довольно [110] часто на следующий день после пирушки в дневнике замечено: "болен от похмелья". Как кажется, он любил и охотиться с Русскими, и об этом не раз говорится в дневнике (II, 380, 422, 434). Чем дольше Гордон жил в России, тем разнообразнее становились его сношения с русскими сановниками. Чаще всего эти сношения имели официальный характер, например, состояли в переписке по делам посольского приказа (I, 623) или по военным (II, 458). Без сомнения, Гордон во многих случаях писал письма по-русски. С Матвеевым, а также с гетманом Мазепой он переписывался по латыни (III, 312, 344, 276, 289). К князю Василию Васильевичу Голицыну отношения Гордона были официальные только отчасти; скорее в них преобладала интимность. Весьма часто Гордон обедал у него (например, I, 414, 421; II, 3, 3, 13). Однажды подарил Голицыну великолепное седло с драгоценными камнями (II, 39), иногда беседовал с ним о политических событиях в западной Европе (II, 159, 171, 226). Особенно в Малороссии, где было сравнительно меньше иноземцев, чем в Москве, Гордон очень часто принимал у себя Русских (например, I, 418, 458, 464), особенно малороссийских офицеров (I, 21). Духовенство в Киеве, может быть, отличалось большей терпимостью, чем московское. Иногда архимандрит Печерский, в бытность Гордона в Киеве, приглашал его к себе, советовался с ним о постройках и проч. (II, 28, 29). Однажды Гордон угощал у себя детей знатных казаков с их учителями (II, 41). Во время переездов своих по России Гордон всюду был принимаем с почетом и пользовался внимание начальствующих лиц. Так, проездов в Англию в 1666 году, он во Пскове обедал у воеводы Шеина, в Киеве постоянно бывал у воеводы Киевского, в Батурине у гетмана и пр. Мазепа часто посылал ему разные подарки, дичи и т. п. (II, 289, 503). По воцарении Петра, Гордон постоянно был в коротких сношениях с Борисом Александровичем Голицыным (II, 207, 223, 289, 310), с Нарышкиным (II, 292, 307, 312), со Стрешневым (II, 302), с Матвеевым (II, 290, 292), с Леонтьевым (II, 314, 412), с Зотовым, с Шереметьевым, Апраксиным и пр. Когда Гордон стал пользоваться особенным вниманием Петра, Русские со своей стороны начали посещать его (II, 301, 315). К русскому языку, как кажется, Гордон привык [111] совершенно; в дневнике его нередко встречаются русские слова, например: drotikes (дротики, II, 525), tesma (тесьма, II, 491), nowosella (новоселье, II, 506), weczerinka и пр.
   Гораздо более интимными, чем к Русским, были отношения Гордона к иноземцам. Всюду он имел знакомых; путешествуя за границей или по России, он во всех более замечательных городах находил друзей, знакомых или родственников. Из дневника его видно, как сильна была в то время английская и шотландская эмиграция. Уже во время пребывания своего в Польше гордон всюду встречал соотечественников. Путешествие в Россию в 1661 году он совершил в большой компании Шотландцев с их женами, а в Кокенгузене встретил немцев, которые звали его на крестины. В Немецкой слободе он очень скоро приобрел весьма обширный круг знакомства. Через женитьбы он вступил в родственные связи с разными семействами; родственники Гордона -- Бокговены, Крофурды, Ронэры и пр. были почти все офицерами русской службы, а затем из Шотландии приезжали еще другие его родственники, также вступившие в русскую службу. Всех этих людей связывал общий интерес, одинаковое материальное положение, одни и те же наклонности, надежды и желания. Не только иноземцы-офицеры, но и их семейства состояли в самой тесной связи между собою. Кроме военных, иностранные врачи, находившиеся в то время в Москве, также были в весьма дружеских сношениях с Гордоном. Так, например, он был хорошо знаком с известным доктором Коллинсом, автором сочинения о России, с доктором Уильсоном, находившемся в России, впрочем, только два года1), и пр. Некто доктор Бек обязан был покровительству Гордона получением места в Москве2). В самой тесной дружбе был Гордон с доктором Карбонарии, который после внезапной смерти доктора фон-дер-Гульста сделался царским врачом.
   Мы уже видели выше, что Гордон, когда он в первый раз отправился из России в Англию, был, так сказать, представителем интересов английских купцов. Недаром поэтому негоцианты в Москве и в Англии ухаживали за ним. Хорошими знакомыми Гордона были купцы: Меверель в Лондоне, Форбес в Риге, Фрезер в Данциге и пр. С купцом Брейаном (Bryan), игравшим [112] в шестидесятых годах роль английского консула в Москве, Гордон был в весьма близких сношениях, так что, например, жена Брейана хлопотала об ускорении свадьбы Гордона и т. п. Иногда английские купцы в Москве давали Гордону обеды (II, 395), иногда же он принимал их у себя (II, 167 и 307). Как выше было сказано, он через гордона передавали Петру разные подарки. О том, как Гордон с английскими шкиперами веселился в Архангельске, мы также говорили (II, 249-477).
   Из числа европейских дипломатов, посещавших Москву в то время, как там жил Гордон, он, без сомнения, лично познакомился с графом Карлейлем, но в дневнике говорится лишь о переписке его с этим английским посланником. Во время посольства Карлейля Гордон еще не был столь важным лицом, как впоследствии. Зато Карлейль посетил Гордона в Англии в 1666 году. О дружеских сношениях с Гебдоном мы уже говорили, рассказывая о поездке Гордона в Англию в 1666 году. Впоследствии Гебдон приехал в Москву в качестве дипломатического агента и тут по случаю спора между Англичанами и Датчанами обратился к Гордону с просьбою требовать удовлетворения от датского резидента (II, 417). Весьма часто виделся также Гордон с голландским резидентом бароном Келлером, с которым иногда обедал у польского резидента. Покровительства барона Келлера Гордон, как мы видели, искал в критическое время своего разжалования в прапорщики (II, 164). Но еще гораздо ближе знаком он был с польскими и австрийскими дипломатами. С ними Гордона соединял общий интерес -- католицизм. Уже забота о католической церкви в Москве подавала повод к частым свиданиям Гордона с этими лицами. Чаще всего польский резидент посещал Гордона, сообщал ему разные новости, советовался с ним о делах, был крестным отцом Гордонова внука и сына, приходил иногда без приглашения и особливо интересовался успехами католицизма в России. При польском посольстве всегда были католические священники. Там Гордон присутствовал иногда при богослужении и пр. С императорским послом Игнатием Курцом Гордон также находился в довольно близких сношениях. Пасынок Курца, Плейер, игравший довольно важную роль в качестве дипломатического агента Австрии, также часто бывал у Гордона. Из многих писем Гордона к Курцу видно, что сношения их были почти дружеские. Когда приехал в Москву Гвариент, то и он бывал [113] часто у Гордона, и Гордон у него. Поэтому о Гордоне часто упоминается в дневнике Корба, сопровождающего Гвариента. Наконец, и датский резидент был хорошим знакомым Гордона. Они виделись часто и навещали друг друга без церемоний с женами и с детьми.
   Именно тем и отличался кружок иностранцев от русского общества, что почти во всех увеселениях иностранцев участвовали дамы. Семейные праздники чрезвычайно часто упоминаются в дневнике Гордона (II, 37). В Киеве все полковники обедали у Гордона с их женами (II, 211). Устраивались у него иногда и музыкальные вечера (II, 298, 331). Говоря о больших обедах, которые он давал для соотечественников и прочих иностранцев, он иногда замечает: "Все были веселы, но оставались в известных пределах" (II, 342)3).
   Дни рождения детей Гордона обыкновенно праздновались более или менее торжественно обедами, балами и пр. Летом предпринимались разные поездки в большой компании. Во время пребывания Гордона в Киеве упоминается о таких увеселениях на каком-то острове на Днепре. Этому острову Гордон по случаю такого пикника дал имя "Якобина" в честь английского короля Якова II (II, 82). О таких же увеселениях, например, о прогулке в Марьиной роще или в Семеновском лемму, упоминается и во время пребывания Гордона и его семейства в Москве.
   Самыми близкими друзьями Гордона были следующие лица: итальянский купец Гуаскони, генерал Менезес, с которым Гордон воспитывался в Браунсберге, богатый капиталист Марселис, зажиточный купец Кеннель и пр.
   Каждый раз, когда Гордон уезжал из Москвы, он считал долгом побывать с визитами у всех знакомых. Сам он постоянно принимал посещения, о чем обыкновенно и отмечал в дневнике. Такая обходительность требовала больших пожертвований временем и утомляла хозяев. Весьма часто целый день употреблялся на визиты, игру в кегли, крестины, свадьбы, обеды, ужины и пр. О всех таких торжествах Гордон делает заметки в своем дневнике. Число этих церемоний громадно. Так, например, упоминается более чем о ста свадьбах, на которых Гордон присутствовал. [114] Празднества при этом продолжались два дня. Нередко Гордона приглашали в крестные отцы.
   То обстоятельство, что Гордон, лишенный возможности жить в своем отечестве, постоянно был окружен соотечественниками и вообще представителями западной Европы, достойно внимания. Имею всюду друзей, знакомых, единоверцев, он всюду был как дома и легче мог сохранять свою национальность и исповедуемую им религию. Англичане и Шотландцы, находившиеся тогда в разных концах Европы, были в постоянной связи между собой, переписывались друг с другом, давали друг другу рекомендательные письма и таким образом взаимно облегчали путешествия и сношения всякого рода в то время, когда вообще средства сообщения были еще мало развиты. Так, например, отправляясь в Англию в 1666 году, Гордон во Пскове остановился у одного знакомого, завтракал у другого, обедал у третьего; в Нейгаузене он познакомился с тамошним пастором и обедал у него, в Риге жил у какого-то толмача, принимал визиты разных Немцев и Англичан, обедал у старого знакомого генерал-лейтенанта Ферзена и пр. В Гамбурге имел рекомендательное письмо к какому-то Англичанину, и вследствие того мог воспользоваться его услугами. В Голландии виделся с одною дамою, которую знал в молодости, и дочь которой была начальницей монастыря в Генте и т. д.
   В этом отношении поразителен контраст между представителями западной цивилизации и русскими путешественниками. У русских дипломатов нигде не было за границей ни знакомых, ни корреспондентов. Везде являются они во время путешествия по Европе в каком-то жалком уединении, между тем как Гордон постоянно был в связи со всеми странами. Довольно интересны на этот счет некоторые инструкции, составленные Гордоном для знакомых, отправлявшихся из России на запад. Он дает бесконечно число поручений к разным лицам, посылает деньги или векселя, выписывает разные вещи, которых можно купить лишь в том или другом городе. Уже то обстоятельство, что сыновья Гордона воспитывались за границей, заставляло его сохранять связи со многими лицами, там находившимися.
   Переписка Гордона вследствие всего этого имела огромные размеры. И в этом отношении, как во многих других, Гордон обнаруживал большую усидчивость в труде. Сам дневник его, [115] включающий в себя тысячи страниц, доказывает, что он любил писать много, писать быстро и дельно.
   Во время пребывания в Польше Гордон вел еще не большую переписку. Зато в России корреспонденция его разрослась чрезвычайно. Например, однажды в 1666 году Гордон в один день написал до 17 писем (I, 406), в другой раз в 1684 году -- 14 писем, в третий, тогда же -- 16 писем (II, 17, 37, 54). В 1681 году ему случилось однажды в один день написать не менее 25 писем (II, 167). так бывало даже и в походах (III, 101). Количество получаемых Гордоном писем соответствовало числу писанных им. Даже во время поездок с Петром на Переяславское озеро Гордон постоянно занят был своей корреспонденцией. Самым точным и отчетливым образом умел он устраивать дело так, что во время какого-либо путешествия никогда не оставался без известий и на главных станциях получал и отправлял множество писем. так, например, было во время путешествия в Архангельск в 1694 году (II, 453) и Азовского похода в 1695 году (II, 562). В одном письме к сыну Джемсу он советует ему наблюдать за тем, сколько времени письмо бывает в дороге. Он сам знал совершенно точно, что письмо из Москвы в Гамбург бывало в дороге четыре недели, а письмо в Данциг -- три недели и пр. (II, 254).
   Ведя огромную корреспонденцию, Гордон сверх того весьма часто снимал копии с тех писем, которые отправлял. Благодаря этому обстоятельству, издатель дневника был в состоянии напечатать в приложении к третьему тому 112 писем Гордона к разным лицам. Из писем к купцам Меверелю, Фрезеру и Форбосу видно, что иногда даже в деловые письма с поручениями о деньгах и товарах вносились заметки о семейных, политических и других делах. В письмах к сыновьям, разумеется, говорится главным образом о семейных делах. В письмах к патеру Шмидту подробно сообщается о состоянии католицизма в России и пр.
   Письма посылались по почте, но чаще через путешественников, иногда же с нарочными. Настоящая почта учреждена в России вскоре после приезда Гордона. Заведовавшие почтой Иоганн фон Шведен, Марселис и Виниус были хорошими его знакомыми, и едва ли многие его современники пользовались русскою почтою в первое время ее существования, в такой мере, как Гордон. Сами русские совсем иначе смотрели на это учреждение, как видно то, [116] например, из письма Посошкова к Гордону, в котором он предлагал "загородить ту дыру накрепко и отставить ее, дабы вести не разносились". Посошкову казалось обидным, что "в нашем государстве ни сделается, то во все земли разносится". Гордон, напротив того, не только из писем, но и из газет, получаемых им, узнавал подробно о современных событиях во всем мире и был в состоянии сообщать Русскому правительству всевозможные сведения о восточном вопросе, об английской революции, о войнах между Англией, Францией и Голландией и пр. Вообще почта для него была самым необходимым учреждением, и почтовые расходы составляли немалую сумму в его бюджете: по случаю поездки в Англию в 1666 году им было истрачено не менее 74 рублей на корреспонденцию (I, 631), а так как в то время четверть ржи стоила 50 копеек, то этот почтовый его расход в настоящее время, если принять в соображение разницу в цене хлеба, равнялся бы сумме около 1000 рублей.
   Целью Гордона было сделать карьеру, нажить себе состояние; он и достиг этой цели, стал в России зажиточным человеком. Когда он удалился из Браунсберга, он имел мешок с книгами и бельем и 71/2 талеров (III, 401). В Польше он умел наживать себе деньги отчасти прямо грабежом, отчасти контрибуциями. В Россию он приехал, уже имея 600 червонцев, с четырьмя слугами. Когда он был произведен в полковники, ему назначили оклад в 30 рублей в месяц. "Злой" дьяк вместо 30 написал 25 (I, 359); жалованье в 300 рублей в год могло считаться довольно значительным по тогдашнему времени, так как равнялось 600 четвертей хлеба, что ныне составляло бы до 4000 рублей. Еще до путешествия в Англию он был уже довольно обеспечен, так как мог оплатить из своего кармана значительную часть путевых расходов. Эти расходы доказывают, что Гордон путешествовал зажиточным человеком, нанимал экипажи, одаривал своих знакомых, покупал предметы роскоши, а по возвращении из Англии подарил своему тестю лошадь со сбруей для верховой езды.
   Положение Гордона, как и прочих иноземцев в России, было затруднено тем, что оклад выплачивался весьма неправильно, с замедлением. Напрасно ему в Риге в 1661 году рассказывали о точной выдаче срочного жалованья в России, тотчас же [117] по приезду он имел случай убедиться в противном. Весьма часто нужно было просить по нескольку раз, кланяться, подавать челобитные, чтобы получить следующие деньги (I, 417, 456). Иногда на такие просьбы отвечали одними обещаниями, иногда вовсе не было ответа. Однажды, когда Гордон просил выдать ему в счет жалованья 100 рублей, правительство извинялось случившимися незадолго до того пожарами, и нужно было походить несколько недель из-за этой суммы. (II, 231). Часто Гордон по нескольку дней сряду должен был отправляться "в город" за жалованьем и, возвращаясь, замечал в дневнике, что есть "мало надежды получить месячный оклад" (II, 392). Хотя в 1693 году и было решено, что отныне оклад должен выплачиваться правильно ежемесячно (II, 423), постановление это нарушалось. Корб рассказывает, как однажды доктор Карбонарии за столом шутя сказал Петру, что ему придется заложить или продать жену, так как он уже давно не получал следуемого ему оклада4).
   Другое затруднение заключалось в том, что жалованье выплачивалось не всего деньгами, а значительной долей -- соболями. Гордон вследствие того должен был хлопотать о продаже этого товара. Он имел своих комиссионеров в Москве -- купца Мюнтерна, в Хмельнинице -- Роберта Гордона и пр., и вел с ними постоянные счеты. Иногда продажа соболей была сопряжена с убытками, иногда Гордон был недоволен неисправным образом действий купцов. Из заметки его, что однажды он выхлопотал обещание казны обменять соболей на деньги, видно. что обыкновенно было выгоднее получать оклад деньгами, чем соболями. И между частными людьми соболи считались чем-то вроде денег. Отправляясь за границу, Гордон взял с собою некоторое количество соболей; однажды, когда ему нужно было заплатить долг в Данциге, он отправил туда соболей вместо векселя (II, 225). В письме к Герри Гордону, желавшему вступить в русскую службу, сказано (в 1691 году), что лишь одна треть жалованья выплачивается деньгами, остальное -- натурою, что сопряжено с убытками (III, 231; II, 405, 409-410; III, 216, 233).
   При всем том Гордон даже и до воцарения Петра, как кажется, был поставлен хорошо, хотя иногда и жаловался в своих прошениях на бедность. после 1691 года возросли не только [118] доходы, но и расходы его. Придворная жизнь обходилась ему дорого. Впрочем, он надеялся, что благодаря милости Петра, его экономическое положение исправится, и надежда его сбылась: ему прибавили жалованья, да сверх того, он получал разные подарки -- серебра, камки, бархату, вина. В последние годы жизни его оклад составлял 952 рубля5).
   Значительнейшей наградой, которую дало Гордону русское правительство, были деревни. Из пожалованных ему в 1697 году г. деревень он получал значительное количество съестных припасов и даже, хотя небольшими суммами, оброчные деньги. Ему советовали прикупить еще разные земли, находившиеся в соседстве его деревень, что, по-видимому, и было им исполнено. Кроме того, Гордон был, кажется, весьма зажиточным землевладельцем в Шотландии. Управление этими имениями заставило его два раза ездить в Шотландию (в 1670 и 1686 гг.). В письмах его к сыну Джону встречается много данных о том, как должно управлять этим имением, о садоводстве, о контрактах с фермерами, о способе счетоводства и отчетности. Достаточно обеспеченный в России, Гордон не брал себе доходов с шотландских имений, но считал себя в праве во всех отношениях контролировать сына, которому вверил управление ими. Доходы эти составляли около 1000 талеров, которые по желанию Гордона должны были обращаться в капитал, то есть -- отдаваться на проценты.
   Из дневника Гордона видно, что иностранцы, жившие в России, постоянно вели между собою денежные дела, иногда доверяли друг другу довольно значительные суммы и занимались разными кредитными операциями. Очень часто говорит Гордон о векселях, о переводе денег, о займах, о торговых сделках. Многие знакомые его находились с ним в таких деловых отношениях, но между Русскими и иностранцами подобных дел, по-видимому, не было.
   Все это свидетельствует о зажиточности Гордона, тем не менее, мы не в состоянии определить размер Гордонова богатства. Есть основание думать, что некоторые иностранцы, жившие в России, были гораздо богаче его. Так, например, когда генерал Менезес [119] женился на вдове промышленника Марселиса, он получил с нею в приданное 5000 рублей деньгами, да 2000 рублей в серебряных и прочих ценных предметах (I, 115). Вообще же Гордон не раз в своих письмах жалуется, что в России никак нельзя найти богатых невест, и поэтому велел сосватать своего сына за племянницу богатого купца Кеннеля в Гамбурге (III, 336-337). Во всяком случае, сам Гордон жил гораздо скромнее, чем Лефорт, который в своем погребе имел вина на несколько тысяч рублей и расходовал от 12 до 15,000 талеров в год6).
   Домашний быт Гордона также свидетельствовал о его зажиточности. Многие предметы роскоши, как, например, виноградное вино, галстуки, чулки, кружева, гребенки, оружие, серебряную посуду и т. п., он выписывал из-за границы. Пряности, сласти и пр., упомянутые в списке предметов, взятых им в Азовский поход, также были предметами роскоши; все это стоило тогда дорого. Постоянно покупал он и продавал лошадей, а иногда и экипажи. У Гордона была многочисленная прислуга. Когда однажды жена Гордона должна была приехать из Киева в Москву, он отправил за нею четырех человек. между слугами Гордона встречаются Англичане, Русские и пр., некоторые служили вместе со своим семейством. Содержание этих слуг обходилось дешево, Зато гораздо больший расход составляли подарки и награды, которые ему пришлось выдавать весьма часто.

Примечания

   1) См. Richter, Gesch. d. Medicin in Russland, II, 282-284.
   2) Там же; II, 398 и 399.
   3) В противоположность ужасной оргии, о которой рассказывает Корб; Diarium, стр. 70. То были подьячие.
   4) Diarium itineris, 38.
   5) III, 90, 226; это подтверждается и показанием Корба, Diarium, 218. В 1699 году пастор лютеранского прихода в Москве имел не более 60 рублей жалованья. См. Fechner, Chronik der Evang. Gemeinden in Moskau, I, 402.
   6) Posselt, Lefort, II, 79.

Роялизм, католицизм и образование Гордона. -- Личный его характер

   Нельзя сказать, чтобы Гордон сделался в России вполне государственным человеком. Его деятельность ограничивалась одной военной техникой. Только в виде исключения он однажды в 1684 году должен был написать общеполитический мемуар о восточном вопросе. В Киеве он, без сомнения, занимался отчасти и гражданскими административными делами, но обыкновенно служба его ограничивалась только сферою военных дел. Нельзя даже сказать, чтобы он с особенным вниманием следил за ходом политических событий в России. Только в 1689 году по случаю борьбы [120] придворных партий, он не мог не интересоваться этими явлениями. Вообще же он был равнодушен к русской политике в сравнении с напряженным вниманием, с которым следил за политическими событиями в Англии. Расставшись с родней, постоянно живя за границей, он оставался вполне Шотландцем, приверженцем Стюартов и сторонником католицизма.
   Мы видели уже, что революция содействовала его рвению покинуть отечество, а реставрация Карла II заставила его желать возвращения в отечество. Затем он три раза ездил в Англию и лично познакомился с королями Карлом II и Яковом II. Во время его пребывании в Англии в 1686 году положение короля уже казалось ему чрезвычайно опасным, он находил, что король был окружен ненадежными людьми и осуждал чрезмерное легковерие Якова (III, 260). Из донесений голландского резидента Келлера видно, что Гордон незадолго до революции 1688 года желал отправиться в Англию, чтобы поддерживать партию короля Якова II, партию папистов1).
   В 1688 году он имел подробные сведения о всем происходившем в Англии. Когда на вечере у Ильи Таборта заговорили о том, что Яков II принял строгие меры против нескольких англиканских епископов, Гордон сказал, что находит образ действий короля совершенно правильным (II, 222). В России не любили Якова II. Однажды за обедом у Василия Васильевича Голицына князь заметил, что Россия как-то не ладит с Английским королем, потому что он слишком горд. Гордон дал разговору такой оборот, что Яков только кажется гордым, потому что не отправляет посланника в Россию, и старался объяснить это обстоятельство чрезмерными заботами короля внутренними делами. Когда затем боярин заметил, что Англичане не могут прожить без русских товаров, Гордон не хотел высказать откровенно своего мнения, очевидно, не согласного с мнением Голицына (II, 226). Накануне революции Гордон вместе с соотечественниками праздновал день рождения Якова II. при этом был и голландский резидент, который, уходя домой в конце вечера, заметил: "Счастлив король, подданные которого и в таком отдалении столь радушно празднуют его память" (II, 231). Несколько дней спустя получено было известие, что голландский флот отправился в Англию, чтобы [121] принудить Якова созвать либеральный парламент и не нарушать прав англиканской церкви (II, 232). Гордон узнавал подробности этих событий через газеты и письма купца Фрезера (II, 236). С Шакловитым и с другими сановниками Гордон беседовал о намерениях Голландцев. Все это сильно его тревожило, и он просил купца Мевереля в Лондоне сообщить ему подробно об английском кризисе (II, 267). Вскоре в Москве получена была декларация принца Оранского, и затем до Гордона дошли известия о прибытии самого Вильгельма в Англию с войсками. Полученные Гордоном по этому поводу письма он велел перевести на русский язык и представил правительству. Он замечает, что эти известия сильно обрадовали русских чиновников. С посещавшим его польским резидентом Гордон также беседовал об английских делах. Он замечает, что Голландцы были в восхищении от этих известий. За обедом у Голицына, где были и другие высшие сановники, Гордон по случаю беседы об Англии "высказал сове мнение с некоторым жаром" (II, 239-241). Очень опечалило его "прискорбное" известие о бегстве Якова II во Францию (II, 243).
   В продолжение 1689 года известия об Англии в дневнике весьма скудны. Можно сказать, что Гордон в это время ревностно переписывался со своими политическими друзьями в Англии и с большим вниманием следил за ходом событий, в особенности за неудачной попыткой Якова II завладеть вновь короной Великобритании с помощью Людовика XIV. Его письма, относящиеся к 1691 и следующим годам, сохранились и дают нам возможность судить о мере участия, с которым Гордон следил за печальной судьбою Стюартов. 26-го января 1690 года он писал к графу Эбердину: "Я сильно встревожен беспорядками и распрями в нашем бедном отечестве". При этом он выражал желание возвратиться в Шотландию (III, 239). 27-го февраля 1690 года он просил купца Мевереля указать ему, к кому должно обращаться при Английском дворе, так как, пишет он, "мои друзья не участвуют более в государственном управлении, и мои политические убеждения едва ли содействуют приобретению новых покровителей" (III, 240). К графу Мельфорту, самому фанатическому стороннику Якова II, он писал в мае 1690 года о "несчастной революции" и о своем желании действовать каким-либо образом в пользу Якова II. Он изъявил желание идти туда, куда король ему укажет, вербовать офицеров на службу Якову II и отправиться, если нужно, в Польшу [122] или в Гамбург для получения там дальнейших приказаний (III, 248).
   Гордон крепко надеялся на реляцию в пользу Стюартов. В письме к сыну Джемсу сказано: "Ты можешь оставаться в России до перемены обстоятельств в Шотландии, потому что, без сомнения, нынешнее правительство не долго продержится" (III, 254). и в письме к герцогу Гордону от 15-го ноября 1690 года выражается искреннее желание Гордона служить изгнанному королю, а далее сожаление, что в России не легко получать точные и верные известия о всех событиях (III, 260). Он советует Якову II хлопотать о том, чтобы Людовик XIV отправил посольство к Петру. В письме к лорду Мельфорту выражается сожаление о неудачной агитации в пользу Якова в Ирландии, и далее -- надежда, что принц Оранский не усидит на престоле (III, 261 и 262). С Мельфортом, игравшим роль дипломатического агента Якова II в Риме, Гордон все время был в переписке (II, 322).
   Между тем, как Гордон приглашал к себе на вечер соотечественников, с которыми пил за здоровье короля Якова II, ненавистный ему король Вильгельм старался вступить в дипломатические сношения с Россией. Грамота его сначала не была принята, потому что царский титул был в ней написан не совсем правильно; со своей стороны Гордон был очень рад этому случаю (II, 328). Однако голландский резидент убедил, наконец, русское правительство принять грамоту и отвечать на нее (II, 321, 335). Все это не мешало Гордону питать надежду на свержение Вильгельма с престола в ближайшем будущем. К тому же он потерпел убыток по случаю взятия кем-то английских кораблей (II, 350; III, 292), на которых, вероятно, находились какие-то предметы или товары, принадлежащие Гордону.
   После английской революции явилось в печати несколько брошюр в пользу Якова. Гордон старался приобрести эти произведения публицистики. Он писал об этом предмете к Джемсу Гордону в Роттердам (III, 272) и говорил в письме к Джону Нендеку о двух таковых же брошюрах (III, 311). Из письма к герцогу Гордону от 22-го мая 1691 года видно, в какой степени все приверженцы Стюартов состояли в связи между собою, и как сильно надеялись они на помощь Людовика XIV. Гордон ожидал, что Вильгельм III скоро надоест Англичанам, и что мало помалу [123] в английском народе пробудится сознание "о постыдном рабстве" (III, 280). Гордон просил сообщать ему подробные списки всех лиц, которые оставались верными Стюартам. Из этого письма видно, что и сын Гордона Джемс был горячим роялистом (III, 232). Даже в письмах к людям, почти вовсе ему незнакомым, Гордон с горячностью говорил о печальной, по его мнению, судьбе Англии (III, 288). Из письма Гордона к герцогу Гордону от 12-го ноября 1692 года видно, что роялисты подвергались разным опасностям и оскорблениям. Они считали себя как бы мучениками, страдавшими за веру и правду (III, 303); там боролись, как видно из письма Гордона к архиепископу Глесгаускому, с разными затруднениями (III, 359), но не теряли надежды на реставрацию Стюартов.
   Гордон все время следил за войсками партии роялистов, а также за состоянием войск в самой Англии, за прениями в английском парламенте и пр. (II, 335, 392, 396). О короле Вильгельме он говорил не иначе, как, называя его принцем Оранским; зато Якова II и его супругу он постоянно называл королем и королевой (II, 377). В октябре 1692 года он пригласил к себе "столько соотечественников, сколько мог собрать" и вместе с ними пил за здоровье короля Якова II (II, 385). В Москве, кажется, все или почти все Англичане и Шотландцы были приверженцами Стюартов, иначе английские купцы, желавшие поднести Петру разные подарки, не избрали бы Гордона в 1694 году своим представителем для передачи этих предметов (II, 427 и 437). Только однажды в 1695 году Вильгельм в дневнике Гордона назван королем (II, 524). Зато в Воронеже, когда по случаю празднества у Лефорта пили за здоровье короля Вильгельма, Гордон решительно отказался участвовать в этом тосте и пил за здоровье короля Якова II (III, 22). И в этом году, как и прежде, 14-го октября, он праздновал день рождения Якова II, пригласив к себе соотечественников (III, 76).
   Вообще на этот счет Гордон мог казаться близоруким, ограниченным политиком. Как все эмигранты, он не имел правильной мерки для справедливой оценки событий в Англии. Притом его политические убеждения состояли в самой тесной связи [124] с религиозными: Гордон был не только ревностным роялистом, он был еще более ревностным католиком.
   Бывали случаи, что иностранцы, приезжавшие в Россию, принимали православную веру. В некоторых случаях иностранцы находили выгодным для себя в материальном отношении переменить религию2).
   Напротив того, Гордон не только не думал о перемене веры, но даже был, как кажется, главным орудием католической пропаганды в России. Положение католиков было в России чрезвычайно невыгодным. Тщетно иезуиты, и вообще католики хлопотали о тех самых правах для католической церкви в Москве, которыми пользовались лютеранское и реформаторское вероисповедания. В борьбе за эти права Гордон играл весьма важную роль. Ненависть его к Кромвелю и Вильгельму III объясняется не только его политическими убеждениями, но и религиозными. Он смотрел на события в Англии с точки зрения иезуитского ордена, и в России он состоял в самой тесной связи с этой церковью.
   В то время, когда Гордон приехал в Россию, там не было еще католических церквей. Его венчал голландский патер (I, 356, 357), как впоследствии и дочь его Мэри (I, 320). В 1684 году, когда в январе и феврале Гордон находился несколько недель в Москве, здесь жил, проездом в Персию, какой-то архиепископ, приехавший из Рима и Вены. Гордон присутствовал при его богослужении и слушал его проповедь. После того знатнейшие католики обедали у Гордона (II, 13). 31-го января Гордон беседовал с князем Голицыным о печальном положении католицизма в России и жаловался на то, что католики не имеют права публичного богослужения, наравне с другими исповеданиями. Голицын [125] советовал Гордону подать прошение царям и обещал, что желание католиков будет исполнено (II, 13).
   Действительно, в том же 1684 году было подано такое прошение. Московские католики, военные люди и купцы просили права содержать священнослужителей и строить церкви. Просьба эта была поддержана австрийскими уполномоченными Щировским и Блюмбергом от имени императора3). Гордона в то время не было в Москве, 6-го марта он выехал в Киев. Во всяком случае, это долго оставалось проектом. 1-го августа Гордон из Киева написал письмо лорду Грему о содержании католических священников; отсюда видно, что католики получили тогда благоприятный ответ от правительства (II, 37). Гордон составил список католиков, обязанных платить ежегодно известную сумму на содержание священников и на разные нужды церкви. Каждому католику приходилось по этому расчету вносить 47 1/2 рублей в год (II, 167). Сумма значительная, но, как видно, католики для достижения своих целей были готовы приносить большие жертвы. Настоящего разрешения строить католическую церковь, впрочем, пока не последовало. Очевидно патриарх не одобрял такой терпимости, и потому продолжались переговоры между Австрией и Россией, в которых еще в 1686 году принимал участие боярин Шереметьев, бывший тогда в Вене4).
   Католикам скорее хотели дозволить отправление богослужения в частных домах, чем постройку особой церкви. Между тем Гордон хлопотал далее. Из Киева он отправил в Москву несколько денег для покупки строительных материалов. Со своим старым знакомым, патером Шмидтом, находившимся тогда за границей, он переписывался также об этом предмете и узнал от него, что можно ожидать приезда австрийского дипломата Курца с письмами от императора к царям.
   В 1685 году осенью Гордон пишет о кратковременном пребывании каких-то католических священников в Киеве. Католики-офицеры исповедовались у них, приобщались Св. Тайн, слушали проповедь и пр. (II, 113). В начале 1686 года Гордон опять был в Москве, где между тем дело католиков подвинулось вперед. Туда приехал Курц, который распорядился о покупке дома для иезуитов в Москве. Этот дом был куплен на имя старого [126] приятеля Гордона Гуаскони, который под видом купца был ни кем иным, как агентом иезуитского ордена5). В начале 1686 года в Москве находился какой-то католический священник, которого, как кажется, правительство хотело удалить. Гордон через князя Голицына выхлопотал ему отсрочку на восемь дней (II, 118). Но дело это затянулось. 10-го января Мезенес и Гордон ужинали у Голицына и просили его "о католическом священнике". Голицын обещал донести о том царям. На другой день Гордон обедал у Голицына, но "не получил ответа насчет католического священника". Ему сказали, что нужно иметь терпение (II, 118).
   После возвращения его из первого Крымского похода, в дневнике опять появляются известия относительно католической церкви. Может быть, место для постройки, которое получил Гордон (II, 206-208), было назначено для ее сооружения. В свите польского посланника, находившегося тогда в Москве, был иезуит, с которым Гордон находился в сношениях (II, 207). С купцом Гуаскони он в феврале 1688 года беседовал "о церковных делах" (II, 210). В июле месяце 1688 года в Москве находился патер Шмидт, который, между прочим, крестил дочь Гордона (II, 220). Он, впрочем, недолго оставался в Москве, так как уже в октябре этого года упомянуто о письме Гордона к Шмидту (II, 230). Зато в ноябре было получено известие, что какой-то "доктор медицины и еще другой священник для занятия места Шмидта" уже находятся в дороге ( II, 236). Это был ни кто иной, как патер Авриль, который исполнял должность священника по случаю похорон казненного Барабантца де-Рулья (II, 224) и вместе с другими священниками и польским посланником обедал у Гордона (II, 244). Все эти приезды католических священников, случаи отправления богослужения и пр. были, однако, исключениями, и положение католической церкви в России все еще нисколько не соответствовало желаниям Гордона и его товарищей по вере. В то же время (как узнаем мы их донесений голландского резидента Келлера) Гордон интриговал против протестантов в Москве: было подано "на верх" какое-то челобитье, в котором протестанты обвинялись в том, что их учение заключает в себе поношение Богородицы6).
   Будучи в Киеве, Гордон в 1684 году ходатайствовал о разрешении [127] ему приглашать из Польши в большие праздники два или три раза в год католических священников для отправления богослужения (II, 87). Теперь, после государственного переворота 1689 года, когда Гордон мог рассчитывать на личное к нему расположение Петра, он тотчас же принялся за дело и 18-го декабря 1689 года подал прошение о дозволении содержать в Москве католических священников (II, 232). В следующие дни он искал случаев поговорить с Петром об этом предмете. Он в то время часто бывал в городе и имел разговоры "насчет католических священников" (II, 293). В это время иезуиты постоянно делали попытки утвердиться в Москве, и русское правительство постоянно заботилось о их удалении. Так например, в 1689 году какие-то иезуиты должны были уехать из Москвы и всевозможными средствами старались отсрочить отъезд, прося, между прочим, времени для продажи дома, купленного в Немецкой слободе для императора Леопольда. Правительство не желало оскорбить императора, но все-таки настаивало на своем7).
   Такой же случай был и в 1690 году с иезуитом Терпиловским, с которым Гордон был в весьма близких сношениях. В марте 1690 года Гордон подал прошение о том, чтобы патеру Терпиловкому было дозволено оставаться в Москве до приезда другого священника (II, 299). На другой день Гордон беседовал об этом предмете с Петром, который дозволил пригласить священника, но не из иезуитов. После того Гордон советовался с польским посланником о приглашении священника. Вероятно, об этом же предмете писал он и к патеру Шмидту. Между тем умерла дочь Гордона Иоанна, при ее похоронах служил Терпиловский. Царю очень не нравился Терпиловский, и поэтому он приказал спешить с приглашением другого священника. Между тем Гордон бывал при богослужении, которое на Страстной неделе происходило с музыкой (II, 301). 7-го мая Терпиловскому было приказано выехать (II, 303), а 31-го это приказание возобновлено (II, 305). Но он все-таки оставался; 28-го июня происходило обыкновенное католическое богослужение (II, 308); 2-го июля Терпиловскому снова приказано было уехать. Наконец, 12-го июля его отправили насильно (II, 310).
   Можно думать, что Гордон был сильно огорчен этим образом действий русского правительства. Он все еще надеялся на заступничество императора. Не без удовольствия рассказывал он в своем [128] дневнике, что польский посланник получил от императорского посланника письмо для передачи думному дьяку Украинцеву, в котором было сказано, что изгнание иезуитов из России крайне неприятно императору, и что можно ожидать совершенного прекращения дипломатических сношений императора в России, если иезуитам не будет дозволено возвратиться (II, 328). О пребывании Терпиловского в Москве Гордон писал к патеру Шмидту и горевал о том, что ему, как иезуиту, не дозволяют остаться в России, а также и о том, что когда нет священника, католики собираются для богослужения и без такового (III, 245). Так было и после высылки Терпиловского, и в мае 1691 года (II, 341). Гордон старался пригласить школьного учителя и на счет этого обращался также к патеру Шмидту и к сыну Джемсу, находившемуся тогда за границей. Без сомнения, рассчитывали при этом опять на иезуитов. Гордон советовал, чтобы приглашенный учитель совершил путешествие в Москву вместе с его сыном Джемсом: "иначе подумают (или догадаются), что он иезуит". (III, 253). В декабре 1690 года Гордон в письме к Шмидту горько жалуется на то, что по недостатку священника многие изменяют католической вере. Он даже желал сына своего Феодора посвятить духовному званию, и это обстоятельство было причиной отправления этого юноши в иезуитскую коллегию в Браунсберг (III, 264-265). В письме к Шмидту Гордон называл католическую общину осиротелой.
   Еще в 1685 году посланник Курц был в Москве, а вместе с ним и иезуиты. Теперь, в 1691 году, Курц приехал во второй раз в сопровождении священника. Оба они часто обедали у Гордона. В июне какой-то доминиканский монах крестил сына Гордона Петра (II, 342). Католики просили этого монаха остаться в Москве (II, 350), на что и последовало разрешение правительства (II, 250), но доминиканец мог оставаться лишь временно, до приезда другого священника. Поэтому в конце 1691 года в католической общине выбрали другого священника (II, 358). Вообще, не упуская никакого случая для сношения с иезуитами, Гордон 10-го марта 1692 года написал через Избрандта письмо к иезуитам в Китае, в котором рекомендовал им Избрандта и заметил: "мы, католики, благодаря милости царя, пользуемся здесь правом свободного богослужения" (III, 314). Летом того же года он писал к Шмидту: "Наша община находится в посредственном положении; молельня наша увеличена и прилично украшена" (III, 318). В ноябре [129] того же года в Москву приехал Плейер, также служивший орудием католической пропаганды в Москве. Он долго оставался в России и занимался изучением русского языка. С ним приехали и многие священники (II, 328). Тотчас же после их прибытия, Гордон встретил их и был очень доволен, когда им было повеление остаться в России (II, 328). И у Гордона, и у Менезеса8) приезжие были приняты весьма радушно.
   В письме к Курцу Гордон горько сожалел о том, что они плохо знали по-немецки. Из этого письма видно, что Гордон крепко надеялся на дальнейшее покровительство императора Леопольда: "ради славы Божией, ради распространения католической религии и ради душевного блага католиков" (III, 326). В этом же письме Гордон в духе иезуитском говорит, что сохранение и дальнейшее распространение католической религии в России главным образом должно происходить через вовлечение в нее юношества. Священники содержались на счет императора, и в письмах к Шмидту и Курцу Гордон жалуется на задержание высылки им денег, так что ему с другими католиками приходилось иногда ссужать священников из своих собственных средств (III, 346, 347, 355).
   Не имея в Немецкой слободе настоящей церкви, католики совершали богослужение только в молельне. Каково же было волнение Гордона, когда вдруг Тихон Никитич Стрешнев пригласил его к себе и сообщил, что правительство намерено уступить доктору фон-дер-Гульсту именно то место в Немецкой слободе, на котором была устроена молельня. Гордон возразил, что продать дом и место невозможно, потому что все это куплено на деньги императора для католического богослужения, что это место священное, и что грех строить на этом месте другое здание (II, 402). Как кажется, впрочем, Гордон сильно перепугался и на другой день отправился к разным вельможам хлопотать об отклонении удара, грозившего католической общине (II, 402). В начале 1694 года Гордон стал хлопотать о постройке уже каменной церкви для католиков. Он собирал деньги для этой цели, подарил церкви чашу и пр. (II, 436, 443, 444, 445, 508). Из другого [130] источника мы знаем, что главным деятелем в этом случае был Гуаскони. Под предлогом сооружения для семейства Гордона особенной надгробной часовни было куплено место, на котором хотели построить церковь. Рабочим было вменено в обязанность молчать. Но у Русских появилось вовремя подозрение, и работы были приостановлены по приказанию правительства. По наведению справок оказалось следующее9): однажды в 1694 году Гордон вместе с царем в карете отправился на свадьбу какого-то иностранца. Проезжая мимо молельни, Гордон просил дозволения построить каменную церковь, и Петр, как пишет Гордон, изъявил согласие (II, 494). Такое устное изъявление согласия не было, однако, формальным разрешением, и потому католики сочли нужным приступить к делу с некоторой осторожностью. Нам кажется, постройка этой мнимой часовни происходила в первой половине 1695 года. Во время осады Азова, 17-го июля, Гордон пишет в дневнике: "Я отправился с его величеством (.....) и не даром просил насчет моего места погребения, так как оказались затруднения строить это здание и покрыть крышей. Его величество обещал распорядиться". Вскоре после того Гордон написал письмо в Москву к Стрешневу о том же предмете и присоединил некую бумагу царя (II, 577 и 583). Дальнейший ход этого дела неизвестен. Но как бы то ни было, мало-помалу сооружена была таким образом каменная католическая церковь в Москве10), которая описывается некоторыми путешественниками, посещавшими Москву, и в которой впоследствии Гордон действительно был похоронен.
   Не без удивления можно видеть из дневника Гордона, что в Азовском походе при войске находились, между прочим, католические священники. По случаю похорон подполковника Крофурда сказано: "Наш патер провожал покойного, но не в ризе и не впереди; он три раза бросил земли на гроб, говоря memento mori, а затем сказал прекрасную речь" (II, 525, ср. 529). Можно было подумать, что эти священники состояли в войске тайно, под видом светских людей, и что при погребении Крофурда нарочно не соблюдалось внешних форм обряда; впрочем, при описании погребения [131] другого католика прямо говорится о "церемонии", при которой присутствовал сам Петр.
   В семейном кругу своем Гордон усиленно хлопотал об упрочении и распространении католической веры. Он сильно опасался, что сын его Джемс будет заражен реформаторской ересью (II, 128), и с радостью сообщил Шмидту. что его зять Стразбург принял католическую веру, выражал надежду, что и другой зять последует его примеру (III, 256). Нам кажется однако, Крофурд остался верен реформаторскому исповеданию, и Стевинс, кажется, был лютеранином. По случаю его погребения упомянуто о "пасторе", который получил 5 рублей (III, 172).
   В последние годы жизни Гордон постоянно был окружен духовными лицами и имел случай отправлять католическое богослужение без препятствий. Очень часто говорится в дневнике о религиозных обрядах, о приобщении Св. Тайн и пр. В католической церкви в это время являлись знатные гости, например, императорский посол Гвариент, а далее архиепископ Анкирский, который совершил обряд конфирмации. И Гордон был конфирмован, при чем получил имя "Леопольд". Крестным отцом при этом случае был Гвариент11) (III, 203). В 1689 году Гордон участвовал в конференции о католической церкви в Москве, о которой сообщает некоторые подробности Корб12).
   Образованием своим Гордон в значительной мере был обязан иезуитам. Он хорошо знал по латыни и был знаком с латинскими классиками. Он часто цитирует их в своем дневнике и в своих письмах (I, 224, 234, 263; III, 126, 308, 326). По латыни он писал плавно и правильно. Оставляя польскую службу, он сам, как бы от имени Любомирского, написал для себя на латинском языке свидетельство о своей службе (I, 277). Все его письма к дьяку Алмазу Иванову, к гетману Мазепе, к Матвееву, к Курцу были писаны на латинском языке. С игуменом Печерского монастыря он говорит по латыни (II, 22), когда умер его сын в Киеве, он сочинил латинскую надгробную надпись в стихах (II, 50). от сына Феодора, учившегося в Браунсберге, он требовал тщательного изучения латинского языка, арифметики и русского языка (II, 429). [132]
   В дневнике и письмах Гордона часто говорится о книгах. Еще, будучи юношей и плывя по Висле, он занимался чтением книг охотнее, нежели чем-нибудь иным (III, 408). Попавшись в польский плен, он особенно сожалел о потере своей книги Фомы Кемпийского (I, 131). Занимаясь в Польше грабежом, он старался приобрести и книги, из которых лучшие выбирал для себя (I,1880). В дневнике говорится о Гордоновых книгах, находившихся в Смоленске и отправленных в 1665 году в Москву (I, 359). Голландскому резиденту он из Киева посылает книгу "Описание Дуная" (II, 79). Когда кто-нибудь из знакомых Гордона отправлялся за границу, Гордон обыкновенно давал ему поручение купить для него книг. несколько раз говорится о выписке книг через купца Мюнтера в Москве, через купца Фрезера в Риге и пр. (II, 413, 416). Сочинение Вобана о фортификации он посылает своему сыну в Тамбов (II, 441). Очевидно, книги, которые он давал Петру, были именно такого содержания (II, 477 и 494). К купцу Меверелю и к другим лицам он писал иногда о доставке ему новых книг по артиллерии и пр. (II, 172; III, 87, 264, 272). Иногда книги, желаемые Гордоном, описываются подробно, как, например, книга о древнем оружии, изданная в Нюрберге и стоившая 9 талеров, новейшее издание которой Гордон заказал через купца Форбеса в Данциге в двух экземплярах (III, 266). Впрочем, Гордон читал не только сочинения, относящиеся к его специальности. Рассказывая, например, о жестокости Иоанна IV в Новгороде, он ссылается на какого-то писателя, может быть, на Петрея (I, 288). Через некоего Ллойда, отправившегося за границу, он заказывает книгу о церемониях (II, 430). Другой раз он находит, что "и известный автор" сильно ошибается, говоря, что река Трубная имеет глубину 100 саженей (II, 483). В других местах говорится о турецких книгах (III, 24), о разных французских, латинских и немецких книгах, о каком-то календаре (III, 163, 175, 226). Однажды сообщается в письме к Меверелю список книг исторического, религиозного и беллетристического содержания, которые выписываются отчасти для Гордона самого, отчасти для его знакомых в немецкой слободе. К тому же он желает получить карту Англии, Шотландии и Ирландии. Далее он просит Фрезера доставить ему геральдику и генеалогию Венгрии (III, 311. 339). Из подробного описания некоторых из этих изданий видно, что Гордон со вниманием следил за современной литературой, хотя книжная [133] торговля была тогда еще весьма мало развита, да и сама жизнь в России не представляла благоприятных условий для занятий западно-европейской литературой. разумеется, нельзя полагать, чтобы Гордон особенно много занимался чтением. Но, без сомнения, его можно было считать одним из самых образованных и начитанных людей в Немецкой слободе.
   Что касается до знания языков, то шотландская орфография у Гордона чрезвычайно проста и произвольна. Можно полагать, что многолетнее пребывание в России, вследствие которого в языке Гордона появилось много русских слов, было причиной, что он забыл шотландскую орфографию. Сначала в 1658 году (III, 401) он не знал немецкого языка, но впоследствии научился ему настолько, что написал немецкое письмо к сыну Феодору в Браунберг (III, 340). В Польше он научился по-польски (I, 68). Без сомнения, Гордон довольно говорил по-русски, иначе он не мог бы находиться в столь близких сношениях с русскими вельможами и сановниками, не владевшими другими языками, не мог бы произносить речи на русском языке и пр. своему сыну Феодору он неоднократно советовал заняться серьезно изучением русского языка (III, 340, 345). В Браунберге даже был какой-то монах, обучавший ему сына Гордона (II, 438).
   Хотя Гордон когда-то просил не называть его инженером, но на деле он довольно часто выказывал обстоятельное знание этого искусства. купца Мевереля он просил сообщать ему о новых изобретениях в области механики и пр., опубликованных Королевским обществом в Англии, и присылать модели или, по крайней мере, подробное описание новых снарядов (III, 278). О разных инструментах для черчения и для баллистики, о циркулярах и квадрантах и пр. не раз говорится в письмах Гордона (например, III, 347). Внимание Гордона к этим предметам отразилось и на Петре. Без сомнения он многим был обязан образованию, начитанности и опытности Гордона по этой части. Далее из писем Гордона к сыну Джемсу видно, что он был знатоком в области садоводства (III, 230, 163), а из записки по поводу затмения луны видно, что он имел некоторые астрономические познания (II, 216). В области изящной литературы и искусств Гордон вообще едва ли был знатоком. У него, впрочем, бывали музыкальные вечера; в бытность в Англии он видел "Гамлета", но не делает никаких [134] замечаний об этой драме.
   Политические способности Гордона были, как кажется, не особенные. Его записка о восточном вопросе, составленная для Голицына в 1684 году, не обнаруживает проницательности или дальновидности. Но ум и знания Гордона, не представляя ничего чрезвычайного, были достаточны и доставляли ему возможность исполнять свой долг, как следует, и быть полезным России.
   Таков же был и нравственный характер Гордона. Не должно судить о качествах, убеждениях и миросозерцании его, не приняв предварительно во внимание, что он был семейным человеком, притом воспитанником иезуитского ордена, и что политический и общественный строй России в XVII веке не представлял особенно благоприятных условий для развития высокой нравственности. Храбрость Гордона не подлежали ни малейшему сомнению. Рассказывая о разных подвигов своих, о страшных опасностях, которым он подвергался, он никогда не обнаруживает хотя бы малейшего самолюбия. Всюду он оказывался бесстрашным рубакой. Больше всего он, однако, отличился самоотвержением, отчаянным мужеством в Чигирине.
   Боевое мужество Гордона превосходило его гражданское мужество. Но иногда он высказывал свое мнение смело и даже горячо, как, например, по поводу английской революции; ходатайствуя о скором увольнении, он действовал смело и подвергал себя большой опасности. Зато под Азовом он боялся выказать свое мнение, ибо знал хорошо, что оно может сильно не понравиться Петру (II, 396, 404). Не всегда Гордон действовал открыто. Корб замечает: "искусный мастер притворяться и скрывать настоящие свои мысли, Гордон, по правилам Аристотеля, говорил московскому властителю только то, что, по понятию его, должно было нравиться Петру". Тут действительно заметно, что Гордон был воспитанником иезуитов. (......) [135] (.....)
   В письмах к сыну Джемсу он наставляет его, как должно поступать при приезде в Россию. Сын должен выдавать себя за капитана, а своего спутника (иезуита) за прапорщика. Он сочиняет для сына целую историю, которую тот должен рассказать на русской границе, заключая свой совет словами: "Так как это ложь обстоятельна и сложна, то и грех не столь большой" (III, 250). (.....)
   В другом письме он пишет: "Если ты поступил уже в польскую службу и не можешь отделаться от нее, то все-таки на некоторое время мог бы приехать сюда, обещая при этом, что ты скоро вернешься в Польшу. Ты знаешь, что я хочу сказать" (III, 257). Другими словами, Гордон советовал сыну обещать то, чего исполнить он не хотел. Религиозность Гордона была искренняя и глубокая и, разумеется, со строгим соблюдением обрядов и внешних форм, что, впрочем, объясняется воспитанием Гордона и условиями тогдашнего бытия вообще.
   Лучшей меркой для оценки характера Гордона может служить то уважение, которым он пользовался как в Немецкой слободе, так и в кругах Русских. Всем знавшим его внушали доверие к нему его добросовестность, его солидность, точность при исполнении всех служебных обязанностей, готовность заботиться об интересах других лиц, любовь к порядку, отчетливость и аккуратность. Есть основание думать, что он большей частью неохотно участвовал в попойках, которые характеризовали нравы тогдашнего общества. Недаром Гордона особенно часто избирали в посредники при спорах между разными лицами, в опекуны при управлении [136] имением сирот и вдов (II, 211, 410). В молодости, во время пребывания в Польше, Гордон позволял себе поступки, несогласные с нынешними понятиями о военной честности и о праве воина. Находясь в военной службе Швеции и Польши, он занимался прямо грабежом. Тогда частное имущество не было еще охраняемо от опасности сделаться добычей каждого воина. Наивность, с которой Гордон рассказывает о подобных случаях, доказывает, что тогдашние понятия о военной чести удобно согласовывались с подобными поступками. Однажды Гордон при продаже скота, взятого у польских крестьян, выручил 100 талеров (I). Особенно часто он брал лошадей без денег (I, 125). Иногда он брал от польских шляхтичей деньги за обещание не грабить их или защитить их от грабежа товарищей. Систематически устроено был следующее предприятие: товарищи Гордона грабили скот -- он же возвращал скот собственникам и получал за каждую штуку по одному талеру (I, 129, 138). Воины, говорит Гордон, не получали ни гроша от правительства и потому должны были промышлять таким образом, чтобы не умереть с голоду (I, 140). Но дело в том, что Гордон не довольствовался спасением от голодной смерти, он составил себе грабежом даже небольшое состояние. По нравственным понятиям того времени возможно было, однако, после таких поступков утверждать, как утверждал Гордон в письме к своему сыну Джону, -- что он во всю жизнь гораздо более искал славы и чести, чем денежных выгод, и постоянно предпочитал умеренную выгоду в соединении с чистой совестью большим выгодам, приобретенным нечестным образом. "Будь уверен, что в моем состоянии нет ни одного гроша, нажитого непозволительным путем", -- заключает Гордон (III, 233).
   Как бы то ни было, в России Гордон слыл вполне честным человеком. В качестве полкового командира он постоянно имел в руках весьма значительные суммы; нет ни малейших оснований думать, что он когда-нибудь употребил во зло доверие, которым пользовался сперва от шведского, а потом от московского правительства. Иностранцы, как например, Корб, Русский, как например, Нартов, в один голос хвалили Гордона.

Примечания

   1) См. сочинение Поссельта, Lefort und seine Zeit, I, 441.
   2) О двух братьях Штаден, принявших православную веру, чтобы поправить свое положение, пишет Лефорт; см. Поссельт Lefort, I, 257. Голландский резидент барон Келлер также сообщает разные данные о перемене веры иностранцев с целью приобретения материальной выгоды. Posselt, Lefort, I, 263.
   3) См. соч. графа Дм. Толстого: Le cftholicisme romains en Russie (Paris, 1863). I, 124-125.
   4) Там же I, p. 125.
   5) См. Le Cathol. romain, I, стр. 112.
   6) См. соч. Поссельта, Lefort, I, 441.
   7) Le catholicisme romain en Russie, графа Толстого, I, 114.
   8) Менезес был фанатическим католиком и вместе с тем другом Гордона. Он жертвовал значительные суммы на бедных католической общины (Дневник, II, 144). Умирая, он проклинал всех, кто будет стараться отвлечь его сыновей от католичества (Дневник, II, 484).
   9) См. соч. графа Толстого: Le catholicisme romain en Russie.
   10) См. соч. графа Д. А. Толстого: Le catholicisme romain en Russie, I, 127-128; любопытные данные об этом событии в Моск. глав. архиве министерства иностр. дел.
   11) Об этой церемонии см. Diarium Корба под 15-м и 16-м июля 1696 г.
   12) Корб, 16 мая 1689.

Болезнь и кончина

   Здоровье Гордона не могло не быть потрясено многими ранами, утомительными походами и еще более утомительной придворной [137] жизнью при Петре. Он получил несколько ран на польско-шведских походах в пятидесятых годах и во время осады Чигирина в 1678 году. В 1655 году он был два раза ранен ружейными пулями в бок (I, 18, 24); затем несколько раз был ранен в ногу, в голову (I, 29, 136), в левое плечо и пр. (I, 142, 143, 159, 235). В Чигирине он был ранен в лицо, в руки и ноги саблями и ручными гранатами (I, 493, 495, 499, 503, 524). Кроме того, не раз он был ранен по случаю фейерверков и маневров Петра I (II, 305, 318). Однако все эти раны едва ли были особенно опасны и, по-видимому, не имели губительного влияния на его здоровье. Тем не менее. судя по дневнику, Гордон бывал болен очень часто и иногда даже весьма опасно. В 1653 году он страдал от какой-то горячки (III, 416), в 1655 году хворал лихорадкой в Гамбурге (I, 6), во время шведско-польской войны заболел чумой (I, 192), но скоро выздоровел, а, кроме того, часто страдал разными горячками (I, 134, 215, 284, 307).
   Притом Гордон, как кажется, был в некоторой степени ипохондриком. Описанию своих болезней, особенно в позднейшее время, он посвящает в дневнике много места (II, 16, 59). Он любил лечиться и советоваться с докторами. Из довольно подробного описания болезней Гордона и из лекарств, которыми он пользовался, видно, что он страдал от хронического катара желудка. Есть основание думать, что он сделался и жертвой этой болезни. Уже в 1698 году припадки ее становились особенно серьезными (III, 125, 188-189, 206. 218-219, 220-225). 31-го декабря 1698 года он заключает свой дневник следующими словами: "В последнем году я чувствовал видимое убавление сил моих: да будет Твоя воля, о Боже" (III, 228). Напротив того, о состоянии здоровья Гордона в продолжение 1699 года мы не имеем никаких сведений. Мы знаем только, что он скончался 19-го ноября этого года. Корб пишет: "Его царское величество пять раз посещал Гордона во время последней его болезни, а в последнюю ночь был у умирающего два раза. Государь собственной рукою закрыл глаза Гордону, когда тот испустил дух"1).
   За несколько месяцев до того скончался Лефорт. Его погребение было чрезвычайно великолепно. О погребении Гордона Корб говорит, что оно совершилось по тому же пышному церемониалу. "Солдаты [138] трех гвардейских полков, -- рассказывает Корб, -- имея среди себя царя, занимавшего свое обычное место в своем полку, проводили гроб Гордона; похороны сопровождались выстрелами из двадцати четырех пушек большого размера, так что приходилось сомневаться, было ли это заявление печали или радости. По приказанию царя совершено было священнослужение, и императорский миссионер, Иоанн Берула, произнес надгробную речь; накануне царевич Алексей с Натальей, любимой сострой Государя, слушали церковную службу в католическом храме". Все это подтверждается и донесением Плейера к цесарю2).
   Прах Гордона покоится в той самой католической церкви, которая была построена в 1695 году, как мы видели, под видом надгробной часовни для Гордона и его семейства. В середине этой церкви по лестнице можно спуститься в свод, в котором на надгробном камне находится латинская надпись3).
   Нартов, рассказывая о кончине Гордона, замечает, что Петр закрыл ему очи своею рукой и потом поцеовал его в лоб, а при великолепном погребении сказал: "Я и государство лишились усердного, верного и храброго генерала. Когда бы не Гордон, в Москве было бы великое бедствие". Может быть, последнее замечание относится к заслугам Гордона в борьбе с мятежными стрельцами. Нартов заключает свой рассказ следующим замечанием: "Сей чужестранец, по сказанию тех, кои его лично знали, любим был не только Петром Великим, но и подданными его, смерть его была сожалением всеобщим"4).
   Корб приводит мнение современников о Гордоне следующим образом: "Военные свои обязанности Гордон всегда исполнял с благоразумием, и сами Москвитяне не откажут памяти усопшего в уважении, которым обязаны были ему при жизни за его достоинства. Осторожность была отличительной особенностью Гордона. Ревнуя к пользе государя и его безопасности, Гордон во всех своих поступках руководствовался такою благоразумной верностью, что никогда никто не мог упрекнуть его в неосмотрительной отважности. Однако же, советы Гордона нравились москвитянам более, чем его личность: Московия [139] пользовалась производительностью ума Гордона только тогда, когда предстояло решить трудное дело. Гордон всегда отличался благоразумием, зрелым умом и предусмотрительностью в советах. Без притязаний на громкую известность, он своею скромностью и любезностью в частной жизни приобрел особенное расположение Москвитян, людей вообще недоброжелательных к иностранцам и по своей природной наклонности питающих ненависть к их славе. Расположение Москвитян было так велико, что во время внутренних смут дом этого чело был для самих даже туземцев безопасным и спокойным убежищем. Величаемый часто от государя "батюшкой", почитаемый боярами, чествуемый думными, любезный благородным, любимый простым народом Гордон пользовался таким всеобщим уважением, что едва ли иноземец мог когда-либо рассчитывать на подобный успех"5).
   Важнейшая часть жизни и деятельности Гордона относится в той эпохе русской истории, когда совершился поворот России на запад, когда Петр готовился к превращению России в европейское государство. В этой реформе и Гордон имел свою долю участия, так как был наставником Петра, так сказать, главою Немецкой слободы и представителем западно-европейской цивилизации.

Примечания

   1) Diarium, 218.
   2) Устрялов, Ист. П. В., III, 646.
   3) О торжественном погребальном шествии см. издание Дневника Гордона т. I, стр. V-VIII. К сожалению, г. Поссельт не говорит, откуда им заимствованы эти данные о церемонии.
   4) Достопамятные повествования и речи Петра Великого.
   5) Diarium, 217.

Дневник Гордона как исторический источник

   Можно сказать, что до сих пор дневник Патрика Гордона сравнительно мало служил историческим источником. Это объясняется главным образом, как нам кажется, значительным объемом этого издания. Хотя в конце третьего тома и помещен алфавитный указатель, существенно облегчающий пользование дневником, тем не менее он не может считаться достаточным пособием для этой цели. Поэтому особое исследование о дневнике Гордона, как об историческом источнике для изучения политической истории и общественного быта России во второй половине XVII века, представляется не лишним. При этом, как и в биографии Гордона, мы воспользуемся только печатным изданием дневника.
   XVII век очень богат записками как Русских людей, так и иностранцев, о современных им событиях, о состоянии Русского [140] государства и русского общества. Уже в XVI столетии сочинения Герберштейна, Джиовие, Флетчера и пр., благодаря особенно новости предмета, обратили на себя внимание всей западной Европы и читались с жадностью, как видно, между прочим, из большого числа изданий этих сочинений и из переводов их на разные языки. Число таковых сочинений становится еще больше в XVII столетии. Но почти все эти сочинения и объемом, и характером, и содержанием резко отличаются от дневника Гордона. Сочинения Петрея, Олеария, Мейерберга, Коллинса, Витсена, Невилля, Пери, Вебера, Страленберга, Фокеродта и пр., были литературными трудами, писанными для публики и заключавшими в себе, кроме путевых заметок, рассказы об истории России и описание ее общественного быта, нравов, обычаев, учреждений и пр. Гордон, напротив того, писал только для себя и не думал о приведении в систематический порядок и издание в свет своих наблюдений. Он только описывал свои похождения и отмечал краткие известия о разных современных событиях в том внешнем, случайном порядке, в котором представлялись ему впечатления обыденной жизни. Он вел свой дневник не для публики, и потому большей частью говорит в нем о делах, относящихся к нему самому. Но так как по своему положению он участвовал во многих важных событиях своего времени, так как он зорко следил за ходом дел, знал подробности многих фактов, лично его интересовавших, был в близких сношениях со многими историческими лицами, то дневник его, хотя и заключает в себе главным образом историю частной жизни Гордона, должен считаться первоклассным историческим источником его времени.
   В этом отношении дневник Гордона можно сравнит с той частью известного сочинения о России секретаря австрийского посольства Корба, которая имеет форму дневника и в которой рассказываются ежедневные впечатления автора во время пребывания посольства Гвариента в России, или же с дневником голштинского камер-юнкера Беркгольца, который также с отчетливой подробностью, откровенностью и точностью записывал все, что случилось ему видеть и слышать в Петербурге и в Москве с 1721 по 1725 г.; но оба эти сочинения обнимают собой лишь самый краткий период и притом не доставляют возможности заглянуть глубоко в характер частной жизни в России, ограничиваясь главным образом сообщением данных о быте двора. Ни Корб, проведший в России [141] около года, ни Беркгольц не могли ознакомиться с Россией столь близко и подробно, как Гордон. Ни Корб, ни Беркгольц не участвовали столь непосредственно в самых важных событиях той эпохи. Они были лишь зрителями, наблюдателями в течение краткого времени своего пребывания в России, тогда как Гордон, в продолжение почти полувека, постоянно участвовал в делах, занимал важнейшие посты, был действующим лицом в царствование Алексея, Феодора и Петра.
   Из русских источников разве только записки Желябужского могут быть отчасти сравниваемы с дневником Гордона. И Желябужский, как Гордон, поденно записывал современные события и обыденные впечатления, но при всем том записи его далеко уступают Гордонову дневнику, во-первых, тем, что он почти вовсе не предлагают данных о частной жизни и об общественном строе той эпохи; во-вторых, тем, что они хоть и простираются с 1682 по 1709 г., но кратки, поверхностны и наполнены более всего известиями о казнях государственных и уголовных преступников, о публичных торжествах и празднествах. В тех делах, о которых Желябужский пишет, он почти вовсе не участвовал. Подобно Корбу и Беркгольцу, он был более зрителем, чем действующим лицом. Гордон же, будучи не только очевидцем, но и участником событий, оставил памятник, который объемом и разнообразием содержания далеко превосходит все другие сочинения такого рода.
   Не будучи литературным трудом, предлагающим в систематическом порядке более или менее полные очерки тогдашнего быта России, дневник Гордона, однако, заключает в себе богатый материал для изучения русской культуры в исходе XVII века. С другой стороны, поденные заметки Гордона, предлагающие, так сказать, с фотографической точностью множество подробностей о разных событиях, по своему значению сближаются иногда с архивным материалом и даже превосходя его точностью и беспристрастием; сообщенные же Гордоном тексты подлинных документов, счета и прочее, а также приложенные к изданию 112 писем его, уже прямо могут считаться архивным материалом.

Издание дневника

   Издателем дневника был доктор Мориц Поссельт, много лет занимавшийся изучением эпохи Петра Великого. Главными результатами [142] этих занятий были: сочинение об отношениях Лейбница к Петру, явившееся еще в сороковых годах, издание дневника Гордона и обширная биография Франца Лефорта.
   После обнародования отрывков и извлечений из дневника Гордона1) и после издания множества других важных источников истории XVIII века нельзя было не желать издания всего этого дневника. Управляющий Московским главным архивом министерства иностранных дел князь М. А. Оболенский хранил у себя часть перевода дневника Гордона на немецкий язык, составленного помощником Г. Ф. Миллера академиком Иоганном Штриттером. Другая часть Шриттерова перевода находилась в руках М. П. Погодина. Приступая к изданию дневника, князь Оболенский и г. Поссельт, которые в заглавии первого тома, явившегося в Москве в 1849 г., показаны оба издателями, решившись воспользоваться переводом, сделанным Штриттером. Рукописи Штриттера, находившиеся в руках Оболенского и Погодина, заключали в себе, однако, лишь перевод дневника до 1691 г., так что приходилось продолжать этот труд за период с 1691 по 1698 г. В последствии, однако, стало известно. что и остальная часть дневника (т. е. 1691-1698 гг.) была переведена Штриттером. И этот перевод сделался собственностью знаменитой коллекции Погодина2).
   Вообще должно сказать, что перевод Штриттера менее точен, чем перевод самого г. Поссельта или сделанный под его редакцией. Так, например, первый позволял себе разного рода сокращения и пропуски. Штриттер изменил некоторым образом всю редакцию дневника, ибо заставил Гордона говорить о себе в третьем лице. Но, начиная с 1692 г., всюду употребляется слово "я", а не "Гордон".
   К сожалению, издатели не сочли нужным составить более подробное описание подлинной рукописи дневника. Заметки, сюда относящиеся (I, XVII и XVIII), крайне скудны. Устрялов замечает о подлиннике дневника следующее: "Дневник Гордона, весь писанный собственной рукою на английском языке, переплетен в 6 томов in quarto, всего 1227 страниц. В 1-м томе Гордон описывает все, что случилось с ним от рождения до 1659 г.; во 2-м -- до 25-го июня 1667 г.; в 3-м -- до 26-го августа 1678 г.; в 4-м -- до 21-го [143] декабря 1689 г.; в 5-м -- до 31-го декабря 1695 г., в 6-м -- до 31-го декабря 1698 г. Не достает тетрадей с 26-го июня 1667 г. по 7-е января 1677 г. и с 27-го августа 1678 г. по 10-е января 1684 г.". Все эти тома сперва хранились в Московском архиве министерства иностранных дел, а затем были переданы в военное министерство3). О списке дневника Гордона в 5-ти томах, находящемся в Эрмитаже, упоминает Аделунг4).
   Сначала издатели надеялись включить немецкий перевод дневника в два тома, но потом оказалась необходимость выпустить и третий том, в который вошли: окончание дневника (1696-1698 гг.), некоторое число писем Гордона к разным лицам и алфавитный указатель собственных имен. В 1849 г. явился первый том в Москве (LXVII и 671 стр.); в 1851 г. -- второй том в Петербурге (XVIII и 735 стр.), и в 1852 г. -- третий том, также в Петербурге (VI, 417 и 117 стр.). На втором и третьем томах г. Поссельт один показан издателем.
   Издание дневника потребовало значительных расходов. В прошедшем столетии Миллер и Штриттер, желавшие приступить к изданию дневника Гордона, не могли этого исполнить по недостатку денежных средств. Г. Поссельт мог сделать это не иначе, как благодаря щедрости князя Оболенского и генерал-адъютанта (впоследствии графа) Верга (III, V).
   В подлиннике дневника встречаются довольно часто пробелы; они объясняются, с одной стороны, утратою некоторых частей дневника, а с другой -- тем обстоятельством, что Гордон должен был иногда прерывать ведение дневника. Самые большие пробелы, без сомнения -- потерянные части дневника, следующие: от 25-го мая 1667 года до 8-го января 1677 года -- без малого десять лет (I, 412-413). Гордон в это время находился в Малороссии. Далее весьма значительный пробел от 16-го августа 1678 года до 10-го января 1684 -- пять с половиной лет. К этому времени, между прочим, относится пребывание Гордона в Киеве. Небольшие пробелы встречаются в 1678, 1684, 1685, 1688, 1690 годах. Достойно внимания, что большая часть мелких пробелов относится к 1686, 1687, 1689 годам, между тем как в другое время почти вовсе не встречается пробелов. Особенно должно сожалеть [144] о пробеле с 24-го сентября до 25-го ноября 1689 года, так как тут Гордон, без сомнения, сообщал о своих отношениях к Петру после государственного переворота 1689 года. Издатель уверен, что эта часть дневника по неизвестной причине была вырвана из подлинной рукописи (II, VIII).
   Первые страницы дневника посвящены истории молодости Гордона до 1655 года. Но вполне аккуратно дневник был веден в течение 43-х лет с 1655 по 1698 год. Утрачен дневник за 16-17 лет; значит, остается за 26 лет. Гордон умер в конце 1699 года. Подлинник дневника, насколько он сохранился, прерывается на 31-м декабря 1698 года; но есть основание думать, что и в последние месяцы своей жизни Гордон продолжал его: по крайней мере, во все последние месяцы своей жизни он много занимался делами, а вместе с тем отдавал время и разным увеселениям.
   В разных местах переводчики и издатели дневника считали нужным сделать более или менее значительные сокращения. Г. Поссельт изъявляет сожаление, что Штриттер и Миллер решились переводить дневник Гордона с некоторыми пропусками (II, V), однако, сам г. Поссельт не счел удобным восполнить этот недостаток. Во всяком случае, нельзя не пожалеть, что в издании не во всех местах, где были сделаны сокращения, упомянуто об этом. Местами, однако, такие упоминания о сокращениях сделаны: так в начале дневника (I, 7) сказано, что сокращена история странствования Гордона до 1655 года; г. Поссельт перевел целиком и эту часть и напечатал ее в конце третьего тома (III, 401-417). Другие сокращения относятся к разным приключениям Гордона в Польше в 1655 году (I, 22), к событиям после оставления Гордоном Кракова в 1656 году (I, 38), к некоторым подробностям ухаживания за Гордоном дочери какого-то поляка (I, 69) и пр. Неизвестно -- Штриттер или г. Поссельт сделал сокращение весьма значительное, о котором упомянуто в т. I, 125; рассказ о поездке Гордона в Кенигсберг в 1659 году (I, 186) также совсем выпущен. Также сильно сокращен (как о том сказано в т. I, 669) рассказ о путешествии Гордона в Ригу в 1666 году (I, 378). В некоторых местах виден след сокращений, но об этом не только не упомянуто, но еще текст дневника перемешан с замечаниями издателей (как, например, I, 67, 269), [145] что уже совершенно не научно и затрудняет пользование дневником.
   Перевод и издание дневника были сопряжены с большими затруднениями. Во многих местах текст был мало понятен. Имена лиц, о которых говорится в дневнике, иногда сильно искажены; иногда встречаются сокращения имен. Нужно было исправлять, догадываться (см. примечание в т. I, 7). Орфография Гордона весьма неправильна, произвольна и переменчива. Местами встречаются руссицизмы. Говоря о лицах, Гордон иногда называет только имя и отчество. Так, например, когда речь идет о Феодоре Никитиче, читатель должен догадываться, что это никто иной, как Стрешнев. Говоря о Голицыне, Гордон пишет "W. W.", т. е. Василий Васильевич; говоря о Шейне -- "A. S.", т. е. Алексей Семенович; "the B" -- значит боярин, "Woj" -- воевода, "DJ" -- дьяк, "H. M." (вместо his Majesty) Его Величество. В некоторых случаях издатель для объяснения сокращений счел нужным в пространных приложениях тщательно исследовать этот вопрос. Так, например, в разных местах дневника говорится о "боярине", не называя этого лица по имени (the B" или "our B"). Г. Поссельт доказывает, что иногда тут идет речь о Василии Васильевиче Голицыне, иногда о Салтыкове, Шереметьеве, затем опять о Голицыне (II, 660-663). Часто говорится о "the Gr.", т. е. о Петре; "the Gr" значит или "the Great", или "the Gossudar" (II, 648-685). Сокращение "Р. Р." допускает разные толкования, а именно "Patres", то есть католические священники, пребывавшие в Москве, или "Polls" (такое сокращение также встречается в некоторых местах дневника), то есть Поляки, польский посланник или польское посольство. Трудно объяснить, что значит: "Лефорт получил the sh. Reg." (II, 730).
   Кое-где в дневнике встречаются недоразумения. В т. II, 136 говорится, что Гордон в Лондоне видел комедию "rehearsal"; "rehearsal" значит "репетиция"; но гораздо вероятнее, что Гордон видел репетицию какой-то комедии, а не пьесу с таким заглавием. В т. II, 669, слово "seuntschik" объяснено "съемщик", вместо "сеунщик", "сеунч", гонец или курьер. В т. III, 13, после слова "Nepriadwa" неправильно прибавлено в скобках "Neprawda". Значительный промах заключается в смешении Черкесов, т.е. малороссийских казаков, Запорожцев, с Черкесами: по случаю осады Азова в 1696 году часто говорится о "Tscherkessen" [146] (см. например, III, 12). Довольно важна следующая ошибка, сделанная, очевидно, Штиттером при переводе, и, как кажется, не замеченная Поссельтом: в т. II, 293, говорится о рождении царевича Алексея 18-го февраля 1690 года в 4 часа по полуночи, о торжественной церемонии и о речи, произнесенной при этом случае Гордоном, а затем в т. II, 351, 9-го октября 1691 года повторяется рассказ о рождении царевича и о той же церемонии. По-видимому, место подлинника о рождении царевича было по какому-то случаю переведено два раза, и по недоразумению второй, несколько сокращенный перевод неправильно вставлен 9-го октября 1691 года.
   Из приложений к изданию дневника некоторые заимствованы из бумаг самого Гордона, а другие -- из разных других источников. В числе приложений к первому тому встречаем, между прочим, перевод некоторых глав из сочинения Котошихина (I, 560-609); трудно понять -- с какой целью издатель счел это нужным. Там же помещены: разные деловые бумаги о различных родственниках Гордона, бывших в России в XVII и XVIII столетиях (I, 610, 634 и след.); бумаги, относящиеся к отправлению гордона в Англию в 1666 году; послание царя Алексея к Карлу II; наказ Гордону; счета о расходах при поездке; тут же встречаются некоторые данные о службе Гордона и проч. (I, 612). Ко второму тому приложен портрет Гордона и его второй супруг, план Чигиринской крепости и план Азова с объяснениями; к третьему тому 112 писем Гордона к разным лицам5); все эти письма относятся к девяностым годам; из факсимиле письма Гордона к герцогу Гордону можно познакомиться с почерком руки Гордона и с его орфографией.
   О том, где были найдены эти письма, издатель не говорит. Есть основание думать, что сохранилась одна из записных книг Гордона, в которые он вписывал отправляемые им письма целиком или в извлечении, и о которых говорится в издании дневника.
   Настоящего комментария к тексту дневника г. Поссельт не приложил. Ту часть дневника, которая относится к пребыванию Гордона в Польше, издатель сопровождает чем-то вроде комментария, ограничиваясь объяснением некоторых фактов шведско-польской [147] войны по сочинениям Пуфендорфа и Коховского. Местами указывается на несогласие Гордонова рассказа с данными, сообщаемыми этими писателями, и на более или менее важные дополнения к этим сочинениям, заключающиеся в дневнике. В I-м томе дневника рассказываются иногда современные политические события более пространно в виде исторических очерков. Следовало бы в подобных случаях разъяснять, какими источниками пользовался Гордон; важнейшим источником, разумеется, были рассказы современников; многое же Гордон сам видел и слышал. Для других очерков он должен был собрать кое-какой письменный материал, как, например, для истории Украйны с 1660 по 1663 год. Тут труд Гордона имеет характер уже не дневника, а скорее исторических записок. Г. Поссельт только в одном случае говорит об источниках таких более связных рассказов: оказывается, что военные действия 1677 года (I, 433-448), изложены Гордоном по донесению чигиринского коменданта Трауернихта; впрочем, оснований для такого указания г. Поссельт не сообщает.
   Некоторые приложения и объяснения г. Поссельта имеют характер комментария (I, 663-671; II, 649-735; III, 359-400); но они случайны и, к сожалению, не богаты ссылками на исторический материал. Иногда сообщаются тут весьма любопытные и дотоле неизвестные данные, например, разные архивные сведения о Лефорте, письма и проч. (II, 695, 700; III, 490); иногда такие замечания имеют характер небольших монографий, например, исследование о времясчислении в России в XVII столетии (II, 649-860), об истории русского войска (II, 693 и след.), о Тульских заводах (III, 385) и проч. Большей же частью замечания представляют биографические данные.

Примечания

   1) См. введение к I тому издания дневника и сочинение Аделунга об иностранных писателях, пишущих о России, I, 365.
   2) См. изд. дневника, II, 360.
   3) Устрялов, I, LXXXIV.
   4) II, 365.
   5) сверх того, одно письмо Гордона к дьяку Алмазову напечатано в первом томе, стр. 623-625.

Объем и характер дневника

   Не все части дневника Гордона, как уже сказано, имеют вид поденных заметок. Некоторые части заключают в себе обширные записки о разных предметах в виде исторических очерков. Так, например, молодость Гордона до 1655 г. (I, 1-6 и III, 401-416) рассказана в виде краткой автобиографии. До приезда Гордона в Россию дневник прерывается несколько раз [148] для помещения рассказов о политических событиях. Там говорится о причинах разрыва между Швецией и Польшей в пятидесятых годах (I, 7 и след.), сообщаются договорные статьи перемирия между обеими державами в 1655 году (стр. 15 и след.), говорится об условиях капитуляции Кракова (стр. 30). Затем следуют описания военных и политических событий от взятия Кракова до битвы при Варшаве (стр. 40-68) и весьма обширный очерк действий шведской армии с 1656 по 1659 год (I, 70-124). Отдельно от которого рассказываются затем (I, 125 и след.) похождения самого Гордона в продолжение этого трехлетия. Далее встречаем очерки военных действий в Пруссии (I, 187 и след.), отношений между северными державами с 1660 до 1661 года (I, 299-304), известия об Англичанах в России (I, 365 и след.), о событиях в Украйне 1661-1663 гг. и проч. Местами дневник содержит в себе извлечения из деловых бумаг или разных черновых записок, прошений, счетов, писанных самим Гордоном. Так, например, сообщается записка, составленная Гордоном для князя Голицына в 1684 году о восточном вопросе (II, 5-11) записка его же о его жалобах и просьбах в 1685 году (II, 85 и след.). В других местах встречаются разные деловые бумаги по управлению полком, списки воскам, солдатам и офицерам, амуниции и разным военным снарядам, счета полковой казны и проч. Иногда документы сообщены целиком, например, свидетельство о службе Гордона при оставлении шведского войска (I, 150), такое же свидетельство при оставлении польской службы (I, 127), письмо Гордона к Ковентри (I, 401), письмо Якова II к царям Ивану и Петру в 1686 году (II, 150-151), письмо герцога Гордона к князю Голицыну (II, 151), письмо Миддельтона к Гордону (II, 165), записка о походе 1689 года (II, 249-250) и проч.
   Издание дневника Гордона делится на части и главы. Первая часть относится к эпохе до вступления в русскую службу (I, 1-281), вторая обнимает время от 1661 до 1684 года (II, 281 до конца); третья -- от 1685 до 1692 года (II, 1-392), четвертая -- от 1693 до 1695 года (II, 398-647), пятая -- от 1696 до 1698 года (III). Разделение на главы в первом томе обуславливается отдельными событиями в жизни Гордона (например, путешествие в Москву, приезд в Москву и поступление на службу и т. п.); во втором же и третьем томах при разделении на главы господствует чисто [149] хронологический принцип, то есть несколько лет составляют содержание главы.
   Объем и подробность дневника весьма различны в различное время. Вообще же поденные записи становятся чем дальше, тем подробнее. По крайней мере, в издании дневник особенно обширен в девяностых годах, но и тут годы резко отличаются друг от друга: 1695 год обнимает не менее 146 страниц, тогда как 1692 год помещен на 30 страницах. Последние части дневника, благодаря большей подробности, заключают в себе особенно богатый материал для истории частной жизни Гордона, для истории хозяйственного и общественного быта. Особенно подробен дневник во время Чигиринского похода, что объясняется важной ролью, которую Гордон играл в этом событии. Чрезвычайно много данных и за время Азовских походов, в особенности первого.
   Гордон писал свой дневник не для потомства, но для себя, с целью дать себе отчет в своих действиях. Может быть, он таким образом желал собрать автобиографический материал, которым могли бы пользоваться его дети и внуки. В особенном приложении к дневнику он, впрочем, точнее определяет свои взгляды и намерения при ведении дневника. Вот эта заметка, сообщенная г. Поссельтом во введении к первому тому издания (I, VII): "Мне не безызвестно, -- пишет Гордон, -- что вообще считается делом трудным написать история своей собственной жизни или представить рассказ о тех событиях, в которых участвовал сам автор. Таким же образом и художнику трудно написать свой собственный портрет. Так как я однако решился оставаться в пределах дневника, не подвергая какому-либо суждению события, не восхваляя и не порицая события моей жизни, так как я следую на этот счет правилу мудрого Катона, заметившего: nec te laudaris, nec te culpaveris ipse, я не думаю, чтоб это дело было особенно трудным. Оно тем менее представит затруднения, что я пишу не для публики и (на случай, что кто-либо захочет прочесть писанное мною) охотно предоставляю каждому судить по своему усмотрению о том, что происходило со мною. О государственных делах я упоминал лишь настолько, насколько дошло до моего сведения; о слухах я говорил как о слухах, о фактах -- как о фактах. Некоторые военные события (о государственных делах, лежавших вне моей сферы, я говорю редко) я рассказал в связи; некоторые из них состоят в связи с моею жизнью; эти рассказы [150] не полны, так как для того недоставало архивного материала; зато я большей частью был свидетелем-очевидцем тех событий, о которых я писал. Одним словом, я не могу представить лучшего и более основательного повода к составлению этого труда, как именно мое собственное удовольствие. Одобрения других лиц я не ищу, зная очень хорошо, что недаром считается делом невозможным удовлетворить всех". Из этих слов видно, что Гордон не рассчитывал на многих читателей для своего труда. а также и то, что он не хранил его в тайне.
   Гордон писал, как мы знаем, много и охотно. Переписка с разными лицами занимала его постоянно. Дома и во время путешествий и походов он постоянно вел корреспонденцию и продолжал свой дневник. Довольно сложные денежные и коммерческие операции требовали ежедневных заметок в дневнике, служившем также его приходорасходной книгой. Гордон, как мы видели, был отличным хозяином. Любя порядок во всех отношениях, он постоянно был занят содержанием в точности разных текущих счетов, которые имел с разными лицами. Громадное число писем, отправляемых и получаемых Гордоном, также требовало отчетливых заметок. Весьма часто в дневник вносилось извлечение из этих писем. Одним словом, дневник служил Гордону памятной книжкой во всех отношениях.
   Можно удивляться тому, что Гордон, столь много странствовавший и столь часто хворавший серьезно, был в состоянии правильно и постоянно вести свой дневник. Нужно думать, что в дни болезней он записывал по памяти события нескольких дней. Так, например, в мае 1693 года он был сильно болен несколько дней сряду, но, тем не менее, дневник именно за эти дни не представляет никаких пробелов (II, 406). Также регулярно дневник продолжался во время осад и других опасных военных действий, требовавших сосредоточенного внимания Гордона. Как ни занят был Гордон во время осады Чигирина, он все-таки делал заметки о разных приключениях этих недель. Гордон во все это время был завален работой и несколько раз был ранен; на нем лежала самая тяжелая ответственность. Но как главнокомандующий в Чигирине, он, вероятно, считал своей обязанностью собирать разные данные о ходе работ, о всех частностях наступательных движений неприятеля, о числе брошенных в крепость ядер, об убитых, раненных. Если Гордону после осады [151] пришлось представлять правительству донесение об этом деле, то дневник его заключал в себе богатый материал для такого отчета.
   Впрочем, заметно, что иногда Гордон вносил под известные числа дневника те или другие события гораздо позже того, как они произошли. Так 2-го февраля 1667 года умер Любомирский. Гордон в это время находился в Англии и готовился к возвращению в Россию. В дневнике его между 1-м и 4-м февраля среди разных фактов, относящихся к пребыванию его в Англии, записано о последовавшей 2-го февраля кончине Любомирского. очевидно, Гордон в тот день не мог знать об этом событии и поэтому не мог сделать заметки о нем в дневнике. Мы узнаем даже, когда именно Гордон узнал об этом: 12-го марта 1667 года, во время пребывания его в Гамбурге, в дневнике сказано: "Гордон узнал чрез письма и газеты о кончине Карла II и пр." (II, 61, 79).
   Те части дневника Гордона, которые действительно имеют форму поденной записки, заключают в себе почти исключительно факты без размышлений и суждений. Чувства Гордона, его субъективный взгляд, его личное отношение к описываемым событиям большей частью остаются тут на заднем плане. О душевном настроении, о внутренней жизни автора дневника говорится очень редко. К таким исключениям должно отнести молитвы, внесенные именно в дни рождения Гордона, и обыкновенно 31-го декабря, и далее заметки вроде следующих: 31-го марта 1692 года (в день рождения Гордона): "этот год был для меня весьма злосчастным" (в этом году умерли оба его зятя); или 10-го октября 1696 года: "годовщина кончины моей первой жены -- дорогой, любимой". Таких заметок, впрочем, весьма мало. Даже в случаях опасных болезней или кончины того или другого из ближайших родственников Гордона в дневнике его не замечается проявлений душевного потрясения или волнения. Вообще дневник может быть назван скорее холодным протоколом внешних фактов, чем фотографическим изображением внутренней, нравственной и умственной жизни Гордона.

Дневник как источник

   [152]
   Дневник Гордона скорее похож на какую-либо газету, чем на историческое сочинение. Заключая в себе множество драгоценных данных для истории важнейших политических событий второй половины XVII века, он представляет, однако, для историка, желающего им пользоваться, то затруднение, что эти данные разбросаны на разных его страницах и требуют разработки, толкования. Впрочем, политические события -- отдельные походы или осады, мятежи и т. п., относящиеся к известному времени, все-таки гораздо легче изучаются по дневнику Гордона, чем история общественного развития. Кто пожелает, например, воспользоваться дневником Гордона для разработки истории Чигиринских походов, тому достаточно при строго хронологическом порядке дневника обратиться к тем десяткам страниц первого тома, на которых можно ожидать все относящиеся к этому событию данные. Зато пользование дневником для разработки бытовой истории представляет значительное затруднение. Об общественном быте, о народной и частной экономии, о нравах и обычаях говорится в дневнике много и часто, но собирание и разработка тех намеков Гордона, которые могут служить материалом для культурной истории России во второй половине XVII века, составляет при значительном объеме всего источника громадный труд. Поэтому в нижеследующих очерках мы укажем на значение дневника Гордона как источника политической истории и истории общественного развития и несколько подробнее остановимся на этом последнем вопросе.

Шведско-польско-русская война 1655-1667 гг.

   Гордон в течение нескольких лет участвовал в борьбе между Польшей, Швецией и Россией. Он был то в шведском, то в польском лагере и, наконец, перешел в русскую службу. В продолжение всего этого времени он старался составить себе точное понятие о политическом значении каждого, более важного, военного события. В особенности, пока он находился в польской и шведской службе, старался он собирать разные данные о дипломатических сношениях между главными державами. Иногда он воспроизводит [153] целиком содержание договоров. Так, например, он приводит все статьи капитуляции Кракова осенью 1655 г. (I, 30 и след.), договора между Швецией и Бранденбургским курфюрстом в июне 1656 г. (I, 56 и след.), капитуляции Варшавы также в июне 1656 г. (I, 62 и след.), некоторые прелиминарные статьи о мире между Швецией и Польшей в начале 1657 г. (I, 82), статьи договора между императором Леопольдом I и Польшей в мае 1657 г. (I, 99 и след.), договора между Бранденбургом и Польшей в Велау (wehlau) в сентябре 1657 г., важного тем, что в силу этого договора отмечена была подчиненность Бранденбургского курфюрста, как владетеля герцогства Пруссии. Польскому королю (I, 112). Далее достойны внимания для военной истории списки шведским полкам, множество данных о разных мелких сражениях, о количестве бранденбургских войск и проч. Рассказ о знаменитой битые под Варшавой в конце июля 1656 г. краток (I, 66); о других военных действиях говорится гораздо подробнее.
   Гордон сообщает некоторые подробности об осаде Риги русским войсками в 1656 г. (I, 73-75). Он говорит о неимоверной быстроте движения русского войска, при котором находился сам царь, замечая, что Шведский король узнал о приближении русских лишь тогда, когда уже были взяты Кокенгузен и другие крепости, и началась осада Риги. Самым важным эпизодом осады была вылазка рижского гарнизона, сделанная особенно в направлении на ту часть русского осадного корпуса, в которой командовал князь Яков Куденетович Черкасский. Потеря Русских была значительна. Гордон рассказывает о совещании, вследствие которого царь Алексей Михайлович решился снять осаду. Довольно важна следующая заметка (I, 75): "Все эти аргументы в пользу снятия осады царю и вельможам казались недостаточно вескими; они полагали, что иностранцы, находившиеся в русском войске, придумают какое-либо средство для занятия города. Однако было распространено мнение, что иностранцы как-то не хотели приступить к крайним мерам против Шведов. Между тем нашелся полковник, который вызвался высушить ров, окружавший город, посредством мельницы. Предложение его было принято. Полковника пригласили приступить к этому делу, но после того, как в продолжение пяти-шести дней множество народа измучилось при этой работе, нашли, путем геометрических выкладок, что вода в реке была выше воды во рве, и поэтому нужно было оставить эту работу". [154]
   Вероятно, вся эта часть дневника писана Гордоном уже впоследствии, во время пребывания к России. Он мог, как полагает издатель дневника, узнать, например, о подробностях совещаний в военном совете (I. 75) от лиц, участвовавших в нем. Достойно внимания, что эпизод с полковником-иностранцем, изъявившим готовность высушить ров и этим принудить рижский гарнизон к сдаче, подтверждается рассказом другого современника, почти одновременно с Гордоном приехавшего в Россию, а именно Юрия Крижанича, который пишет об осаде Риги: "Немчин есть был он, кийся есть был обещан великому господарю Риги добыть, а за тем в Ригу сам ускочил". В другом месте главного сочинения Крижанича повторяется тот же рассказ, и сверх того прибавлено: "наряжем на то от Немцев, дабы царския силы отвергнул от мене обранных (т. е. укрепленных) градов".1)
   На пути в Москву в 1661 г. Гордон видел громадные пушки, оставленные Русскими, отступавшими в 1656 г. от Риги в Кокенгузен (I, 286).
   Дела малороссийские интересовали Гордона с самого начала его военной карьеры. В пятидесятых годах он еще не имел в виду, что ему придется провести несколько лет в Москве, но значение малороссийских смут и столкновения из-за Малороссии между Россией и Польшей не ускользнуло от его внимания. Он упоминает вкратце о дипломатических сношениях между Шведским королем и Богданом Хмельницким в 1655 г. (I, 34), о Збровском договоре (I. 44-46) и о начале войны между Россией и Польшей в 1654 г. Впоследствии, в 1678 г., на пути в Чигирин Гордон остановился на ночь в Конотопе и при этом случае сообщает в своем дневнике разные частности о Конотопской битве 1659 г., которую он, впрочем, по ошибке, относит к 1656 г. (I, 459). Далее встречаются у Гордона некоторые данные о Выгонском и Юрие Хмельницком (I, 174-174). Особенно подробно рассказывает он военные события осени 1660 г. Тут он участвовал в рядах польского войска в борьбе с Русскими и был свидетелем весьма важных событий (I, 215 и след.), между прочим -- катастрофы русского войска под начальством Шереметьева при Чуднове. при этом случае он подвергает критике образ действия [155] Русских, не умевших воспользоваться стратегическими выгодами своего положения. В этих военных событиях Гордон принимал самое деятельное участие. Любомирский давал ему разные, более или менее важные поручения; не раз находился он в крайней опасности. Описание всех этих событий составлено Гордоном как знатоком дела. Его рассказ о военных действиях гораздо подробнее, чем, например, у Коховского (Annalium Poloniae climacter etc.). В оутябре, когда русское войско хотело спасти себя отступлением от Чуднова, и Поляки загородили ему дорогу, гордон участвовал в движениях последних. Он узнал разные подробности об измене Цецуры, бывшей окончательным ударом для Шереметьева (I, 244). Далее он рассказывает о капитуляции Шереметьева и о том, как последний был принужден ехать в татарский лагерь, как Любомирский со слезами прощался с Шереметьевым, когда последнего, наконец, отправили в Крым (I, 252). Самому Гордону в это время приходилось сторожить не менее 2,000 казаков, взятых в плен Поляками. Он рассказывал, как Татары уводили в плен казаков целыми тысячами, и как между Поляками и Татарами происходили споры и пререкания из-за военнопленных (I, 248-256).
   Это было последнее время пребывания Гордона в Польше. О Польше и Поляках он говорит несколько раз и в своем дневнике, и в письмах. Здесь и там приводятся характеристические черты польского житья-бытья (см., например, I, 165). Гордон рассказывает, например, о роскоши и о гостеприимстве польских панов, которые содержали оркестры для увеселения своих гостей и устраивали разные пиршества, иногда в то самое время нуждаясь в самом необходимых предметах, например, в постелях, стульях и пр. (I, 198). Иногда он хвалил Поляков (например, III, 142), но иногда довольно резко осуждает их гордость и чванство (III, 255). Достойны внимания разные замечания Гордона о Варшавском сейме весной 1661 г. (I, 268-271).
   Еще до окончания войны между Польшей и Россией Гордон вступил в русскую службу. Но с тех пор почти вовсе не участвовал непосредственно в военных действиях до Андрусского мира. Тем не менее он зорко следил за ходом дел и переписывался постоянно с разными офицерами-иноземцами, сражавшимися в Польше на стороне России. Так, например, он был в состоянии сообщить разные данные о разбитии русского войска в октябре [156] 1661г.2), под начальством князя Хованского и Ордына-Нащёкина, которого Гордон при этом случае называет "великим государственным человеком" (I, 303). В особенном очерке Гордон излагает "события у казаков на Украйне с 1660 по 1663 год" (I, 325-332). Тут говорится о соперничестве между Брюховецким и Самком, об отношениях к ним русского правительства и разных военных действиях. Разные сведения о событиях в Польше и в Малороссии в 1663 и 1664 гг., очевидно, почерпнуты Гордоном из писем его приятелей, Друммонда и Дальеля (I, 332-341 passim). Наконец, нельзя не упомянуть о письме Гордона к князю Хованскому из Риги от 23-го июля 1666 г., в котором сообщены разные сведения о событиях в Польше в тоне и характере газетных известий (I, 622-623).

Примечания

   1) См. соч. Юр. Крижанича, изд. Бессоновым, I, 378; II, 269.
   2) "Bei Kutschi Gori", 303; у Соловьева, Х, 160: "При Кушликах".

Западная Европа

   Выше было сказано, с каким вниманием Гордон следил за событиями в западной Европе. Хотя он и жил в России, но некоторым образом участвовал в этих событиях, будучи горячим сторонником Стюартов и состоя в самой тесной связи в некоторыми из важнейших английских роялистов. Поэтому дневник Гордона может служить довольно важным источником для изучения истории английских смут в XVII столетии. Едва ли в каком-либо другом источнике найдется столько данных об английских и шотландских эмигрантах, к которым принадлежал сам Гордон. Так, например, едва ли где еще есть известие о намерении английских роялистов, находившихся в Польше, убить английского посланника Бредшоу, возвращавшегося из России в 1658 г.1).
   Об этом дипломате Гордон замечает, что он не был принят в России (I, 154). О пребывании английского посланника Керлейля в России в 1664 г. в дневнике Гордона заключаются лишь краткие и не важные сведения (I, 334-346). Зато об отправлении самого Гордона в Англию в качестве дипломатического агента т о пребывании его там рассказано весьма подробно. После [157] вступления на престол Якова II Гордон с большим вниманием следил за его политикой, которую в качестве отчаянного роялиста и католика одобрял вполне. О заговоре Монмоута, побочного сына Карла II, против Якова II Гордон получил во время своего пребывания в Киеве разные известия. Так, между прочим, он записал в свой дневник разные стихи на латинском языке, сочиненные в Англии по поводу этот события, а также надгробные надписи, сочиненные для казненных Монмоута и Арджиля (II, 108). В биографии Гордона мы уже говорили о значении его дневника для истории Якова II во время пребывания Гордона в Англии и Шотландии в 1686 г. Тут Гордон прямо вводит нас в круг самых заклятых сторонников короля Вильгельма III. Гордон, как мы знаем, уже в 1686 г. признал положение Якова II довольно опасным. Он знал подробно о положении партий в Англии и не раз, как мы видели, беседовал с князем Василием Васильевичем Голицыным об английских делах. Недаром французско-польский дипломатический агент Невиль, бывший в России в 1689 г. и также толковавший с Голицыным был особенно хорошо знаком с английскими политическими событиями2).
   Мы знаем, что Голицын своим знанием английских дел был обязан главным образом Гордону, получавшему из Англии и Шотландии множество писем с изложением всех тамошних обстоятельств и сообщавшему такие известия русскому правительству.
   Разумеется, заметки Гордонова дневника о ходе революции 1688 года едва ли прибавят что-либо нового к тому, что уже известно об этом событии, но из дневника, а еще более из писем Гордона (в приложениях к третьему тому) видно, в какой мере была распространена партия роялистов во всей Европе, и в какой степени приверженцы сверженного с престола Якова II считали вероятным, что ненавистный им Вильгельм не долго усидит на престоле. Кроме того, Гордон сообщает разные сведения о составе английского войска, об английском бюджете, о прениях в парламенте, об отношениях Англии к Франции и к Голландии. О разных военных событиях в борьбе между Англией и Францией упоминается неоднократно (см. например, II, 311, 313, 389 и пр.).
   О других государствах говорится у Гордона лишь в виде [158] исключения. Так, например, сообщены in extensor условия, в силу которых герцог Брауншвейг Ганноверский был удостоен курфирсткого звания (II, 396). Очевидно, некоторые заметки, относящиеся к событиям в Испании (II, 52), Португалии (II, 498) и пр. были заимствованы Гордоном из газет, преимущественно голландских, о которых в дневнике говорится довольно часто.

Примечания

   1) Странно, что о пребывании этого посланника Кромвеля ни слова не сказано в сочинении г. Соловьева. Там (XII, 238) говорится только о прибытии в Москву в 1654 г. Вильяма Придакса.
   2) Relationicurieuse de la Moscovie. A la Haye, 1699.

Восточный вопрос

   Кратки и ничтожны разные заметки Гордона об отношениях Германской империи и Польши к Оттоманской Порте, о разных событиях войны между Австрией и Турцией в 1688 и следующих годах. Подробнее говорится о столкновениях между Польшей, Турками и Татарами. Во время своего пребывания в Киеве до 1686 года Гордон весьма часто имел случай получать самые подробные известия, например, о вторжениях Татар в пределы Польши, об опустошении ими того или другого польского города, о борьбе политически партий в Польше и т. п. даже Россия содержала агентов, отправляемых в Польшу за такими известиями. О таком агенте Суслове и собранных им сведениях Гордон пишет (II, 52, 53, 96, 101, 111, 112); далее говорится о каком-то купце, чрез которого в России узнавали о происходивших на западе событиях (II, 89, 94, 95, 105, 107, 111). Местная власть в Киеве была обязана тотчас же по получении таковых известий сообщать обо всем в Москву (II, 53, 72, 81 и пр.). Многие из этих данных пригодились бы при изучении истории Польши в ту эпоху.
   Долго жил Гордон в Малороссии; но, к сожалению, только часть дневника, веденного им в это время, сохранилась, а именно та, которая относится к периоду с 1684 по 1686 год. Особенно в это время Гордон должен был интересоваться движениями Татар, предприятиями, нападениями на польские и русские владения. Собрать из дневника все сюда относящиеся данные было бы достойной монографической задачей. Тут встречается довольно полная статистика случаев насилия и грабежа со стороны Татар. Впрочем, уже и ранее того говорится об этом предмете. В начале 1662 года Гордон сообщает подробно о появлении Татр у Севска и Карачева и об уводе ими в плен значительного числа жителей (I, 305). В 1684 году рассказано о сожжении города Умани, бывшего тогда под властью Польши (II, 30, 34), о появлении [159] Татар целыми сотнями в окрестностях Киева (II, 46). Довольно подробно рассказано о сожжении города Немирова и об уводе в плен всех жителей (II, 66, 67, 68, 71, 72). В продолжение 1685 года неоднократно говорится о других подобных же случаях (II, 82, 89, 103, 104 и пр.). Недаром именно в то время русское правительство мечтало о войне с Татарами. К этому времени относится составление Гордоном записки о такой войне для князя Голицына (II, 8-11), и решение правительства не отправлять более посланников в Крым (II, 59).
   Главное значение, которое имеет дневник Гордона как источник для истории политических событий, относится к тем важным военным событиям в сфере восточного вопроса, в которых участвовал сам Гордон. Мы поэтому укажем вкратце на дневник Гордона, как на исторический материал для истории Чигиринских, Крымских и Азовских походов.
   При разборе этого вопроса нельзя не заметить, что дневник Гордона чем дальше, тем больше становится в некотором отношении односторонним. В то время, когда Гордон следил за событиями польско-шведско-русской войны, он не ограничивался сообщением фактов военной истории и часто говорит весьма подробно о дипломатических переговорах и трактатах и пр. Впоследствии, во время своего участия в войнах с Татарами и с Турками, он почти вовсе не говорит о политике и сосредоточивает все свое внимание на одних военных событиях, которые зато рассказываются очень подробно. Так частью -- вследствие пробелов в дневнике -- мы узнаем из этого источника лишь немногое о причинах столкновений России с Крымским ханом и с Оттоманской Портой; зато для военной истории этих походов едва ли какой-нибудь источник равняется дневнику Гордона подробностью и основательностью данных. Поэтому-то на эту часть дневника Устрялов обращал особенное внимание при изображении Крымских и Азовских походов.

Чигирин 1677 и 1678 гг.

   О казацких смутах, имевших следствием разрыв между Турцией и Россией и осаду Чигирина, в дневнике Гордона говорится весьма мало. Дневника недостает с 1667 по начало 1677 года. В это время Гордон находился в Малороссии, жил большой [160] частью в Севске, и, без сомнения, в потерянной части дневника повествовалось более или менее подробно о гетманстве Брюховецкого, о действиях Дорошенко, о Многогрешном и об участии в малороссийских смутах Турок и Татар. Даже о важнейшем событии, о переходе Дорошенко на сторону России, повлекшем за собою Чигиринскую войну, не упоминается в дневнике в начале 1677 года.
   Достойно внимания следующее обстоятельство: Гордон в начале 1677 года находился в Москве. Около этого же времени там был и Дорошенко, имевший аудиенцию у царя Феодора 28-го марта1). Об этой аудиенции Гордон упоминает весьма кратко (I, 416). Затем о Дорошенко более не говорится.
   О первом Чигиринском походе говорится весьма подробно (I, 422, 460). Гордон рассказывает, что русское правительство занималось в то время каким-то денежным проектом. Намеревались выпустить монеты наподобие польских. Сообщая об этом, Гордон замечает, что он считал такую меру неприличной и невозможной (I, 421). Затем следуют многие частности о маршруте той части войска, при которой находился Гордон, и о разных движениях русского войска вообще. Как мы видели, Гордон в это время играл в русском войске довольно важную роль. Полководцы руководствовались его указаниями и советами. Наконец, он рассказывает довольно подробно об осаде крепости по донесению Траунернихта и по дневнику полковника фон Фрогтена (I, 434-446). Число убитых и раненых показано подробно (I, 446); далее говорится о размерах крепости и города и сообщается список турецких офицеров (I, 448). Достойно внимания замечание Гордона, что казаки чрезвычайно неблагоприятно отзывались о духе русского войска, не отличавшегося мужеством (I, 446).
   Гораздо самостоятельнее и богаче содержанием рассказ Гордона о втором Чигиринском походе (I, 464-552). Ни о каком предмете, исключая первого Азовского похода, во всем дневнике не повествуется столь обстоятельно, как об этом событии, в котором Гордон играл главную роль. К этому рассказу приложен весьма тщательно составленный план Чигиринской крепости. Ежедневно выписывались Гордоном все военные обстоятельства осады. Так, например, он ежедневно отмечает о числе ядер и бомб, [161] брошенных Турками в крепость, и о числе убитых и раненых в крепости. Подробно говорится о числе находившихся в Чигирине войск, о количестве бывших там военных припасов (I, 477 и 480), о манифесте Юрия Хмельницкого, брошенном в крепость (I, 495-496). На некоторые подробности истории этой второй осады Чигирина мы указывали уже в первой части нашего труда. Мы видели, что и до смерти Ржевского, Чигиринского коменданта, Гордон был душою всех мер, принятых для обороны крепости. после кончины Ржевского он сделался главнокомандующим. Он последним оставил Чигирин, когда оказалось невозможным держаться далее в крепости. Его рассказ л последних фазисах осады, о катастрофе Чигирина в высшей степени привлекателен и незаменим никаким другим источником. Нельзя не удивляться тому, что в разных сочинениях, например, в истории Турции Гаммера-Пургигталля, в Истории России Соловьева, при этом случае ни слова не сказано о Гордоне.
   История осады Чигирина в 1678 году в дневнике Гордона обнимает 80 страниц. затем еще следует довольно подробное изложение действий русского войска под начальством Ромодановского, не успевшего принять мер, необходимых для спасения крепости, Гордон указывает на ошибки, сделанные Ромодановским (I, 551). Наконец, рассказывается история отступления русского войска к Днепру и пр.

Примечания

   1) Соловьев, XIII, 263, 20-го марта; у Гордона -- 18-го марта.

Крымские походы 1687 и 1689 гг.

   Известия об участии малороссийского войска в Крымских походах и падении гетмана Самойловича во время первого похода дают дневнику Гордона значение источника и для истории этих событий.
   Будучи в Малороссии и до этих походов, хорошо знакомый с бытом казаков и находясь в весьма близких сношениях с самим гетманом, Гордон был в состоянии сообщить разные данные о значении этой личности и о расположении казацкого войска. В дневнике 1684 года рассказаны разные случаи смут в Малороссии. Как известно из других источников, гетман Самойлович был надежным сторонником России; в этом отношении важно замечание Гордона 3-го июня 1684 года, что гетман в это время считался правительством "единственным оракулом и был душою решений России" (II, 29). К нему были отправлены для совещаний [162] о восточном вопросе сначала Семен Алмазов (II, 79), а затем в ноябре 1684 года Украинцев (II, 45). О результате совещаний между Украинцевым и Самойловичем мы знаем из архивных известий, сообщенных г. Соловьевым в XIV-м томе его Истории России (стр. 21-25). Гордон, сообщивший по случаю отправления Семена Алмазова к Самойловичу, что гетман высказался в пользу сохранения мира, не говорит вовсе о результатах совещаний гетмана с Украйнцевым. Зато он и в другом месте замечает, что гетман все еще "считается оракулом" (II, 31). Может быть, он был недоволен тем, что мнение Самойловича в отношении к вопросу о разрыве с Турками и Татарами имело в глазах правительства больший вес, нежели его собственное. Мы знаем из записки Гордона, составленной в начале 1684 года, что он проповедовал войну. Самойлович, напротив того, постоянно говорил в пользу сохранения мира. правительство медлило с разрывом с Татарами еще два-три года после того, как Гордон и Самойлович были спрошены о их мнении. Значит, правительство руководствовалось соображениями гетмана.
   Известно, в какой мере казацкое войско было шатко, ненадежно, готово изменить России. В этом отношении любопытны некоторые данные в дневнике Гордона. Он рассказывает о разных польских эмиссарах, которые являлись в Малороссию с целью склонить казаков к службе Польского короля, о польских деньгах, игравших некоторую роль в этих смутах, и о том. что казаки не желали победы России над Крымом. Весьма подробно говорится о настроении умов в Малороссии в начале похода 1687 года и обо опасениях казаков. что успехи России в войне с Татарами будут иметь следствием ограничение казацких привилегий (II, 177 и след.) Тут прямо сказано, что гетман сам разделял такие мысли с "умнейшими" из казаков. Далее замечено, что казаки и Татары находились в равном положении, что между ними существовала некоторая солидарность интересов, и что поэтому они всегда были склонны к прямым сношениям между собою. Татары и казаки, говорит Гордон, прямо рассчитывали друг на друга в случае опасности. Правительство знало обо всем этом и потому окружало гетмана лазутчиками. Самойлович, в свою очередь, подозревая такой надзор, действовал как нельзя более осторожно, но иногда высказывал свое мнение откровенно и, например, не скрывал своего неудовольствия по случаю заключения договора между [163] Польшей и Россией и проч. О положении Самойловича, его отношениях к русскому правительству, авторитете, которым он пользовался у казаков, ненависти к нему народа из-за разных финансовых мер, сребролюбии и властолюбии его и проч. Гордон сообщает самые важные данные (II, 179-181). На этот раз он в виде исключения решился подробнее сказать о характере политических действий самого Самойловича. Все эти данные должны быть приняты в соображение при изучении истории похода 1687 года вообще и истории катастрофы гетмана Самойловича в особенности.
   Для истории похода в тесном смысле, то есть в отношении к топографии, хронологии и т. п., дневник Гордона может считаться главным источником. Довольно подробный рассказ у Нёвилля (Relation curieuse) менее важен, потому что этот французско-польский дипломат писал лишь по рассказам других лиц, главным образом, как кажется, по рассказу пристава Спафария, не участвовавшего, сколько нам известно, в походе. С самим Голицыным, с которым Нёвилль беседовал о разных предметах, он едва ли говорил о событии, имевшем столь прискорбное значение в жизни князя. Рассказом Гордона о маршруте воспользовался особенно Устрялов в первом томе своего сочинения о Петре Великом. Рассказ гордона о падении Самойловича воспроизведен Соловьевым в XIV-м томе Истории России. Что касается страданий, болезней и смертности в русском войске, то рассказ Лефорта в письме к брату (Posselt, Lefort, I, 371 и след.) превосходит дневник Гордона богатством данных и живостью выражений. Зато у Гордона встречается множество известий о неумении военного совета вести дело, о числе солдат, выбывших из строя, о наградах и т. д. (II, 161-201).
   Гордон говорит о слухе, что зажжение степной травы, имевшее столь гибельные последствия для русского войска, было сделано по распоряжению Самойловича. Он, однако, нигде не высказывает, что действительно считает гетмана виновником этой меры. Напротив того, Лефорт не сомневался в этом. По мнению Устрялова, обвинение Самойловича в измене было явной клеветой: его мнимое участие в степных пожарах -- полагает Устрялов -- ничем не доказано.
   О действиях Татар с 1687 до 1689 год Гордон сообщает разные данные, заключающиеся почти исключительно в рассказах о нападениях Татар на тот или другой город и об уводе в [164] плен множества народу (II, 207, 214, 227, 236 и проч.) Такие случаи, как мы знаем из дневника Гордона, повторялись и после второго Крымского похода (II, 269, 306, 307, 336 и проч.).
   О походе 1689 года Гордон говорит (II, 227-265) менее подробно, чем о первом. Его рассказы об этих событиях, впрочем, встречаются не только в дневнике, но и в других источниках. О походе 1689 года гордон рассказывает довольно подробно в письме к графу Эрроллю1). Далее разные данные об этих событиях, между прочим, и весьма наглядное изображение распорядка русского войска во время похода, встречаются в дневнике Корба, имевшего случай беседовать с гордоном об этом предмете.
   Гордон, принимавший непосредственное участие в приготовлениях к походу, рассказывает, между прочим, о постройке крепости Богородица, о совещаниях в Москве до похода, об отправлении Шакловитого к гетману Мазепе для совещаний о предстоящей походе и о результатах этой поездки и пр. События самого похода изложены весьма кратко, но некоторые топографические данные, сообщаемые Гордоном, опять-таки незаменимы никаким другим источником. К сожалению, Гордон вовсе не говорит о переговорах между Голицыным с ханом у Перекопа и не сообщает данных о числе солдат. выбывших из строя. В этом отношении в письме Лефорта (Posselt, Lefort, I, 399) встречаются весьма любопытные сведения.
   Не особенно важны разные известия Гордона о Татарах, относящиеся к эпохе между Крымскими и Азовскими походами. Они разбросаны в разных местах дневника (например, II, 302, 346, 367, 398, 400 и проч.).

Примечания

   1) См. изд. Поссельта, III, 236-238. Устрялов перепечатал это письмо на английском языке в I-м томе своего труда, стр. 309 и след.

Азовские походы 1694, 1696, 1697 гг.

   В ряду источников об этих походах дневнику Гордона принадлежит первое место. В донесениях австрийского дипломатического агента Плейера, также участвовавшего в первом Азовском походе, заключаются многие важные дополнения к данным, сообщаемых [165] Гордоном1). В письмах Лефорта, сообщенных Поссельтом, также есть любопытные сведения, но не один их этих источников не может быть сравним с дневником Гордона относительно подробности и полноты топографических данных.
   В особенности история первого похода рассказана весьма подробно. Даже Чигиринскому делу 1678 года не посвящено в дневнике Гордона столько места, как истории похода 1695 года. Рассказ этот обнимает более ста страниц. История второго Азовского похода рассказана несравненно короче.
   Весьма много частностей в дневнике Гордона сообщается о приготовлениях к первому походу и совещаниях по этому поводу между Петром и важнейшими начальниками. Мы уже видели выше, в какой мере Гордон пользовался тогда доверием Петра. Весьма подробно описан у Гордона маршрут того отряда войска, которым он командовал. Далее сообщены разные статистические данные о числе войск, об амуниции и проч. Весьма любопытны беседы Гордона с казаками на пути в Азов. Из них видно, что и при этом случае казацкий элемент оказался ненадежным, шатким, своевольным. Что касается военных событий под Азовом, то местами суждения Гордона об ошибках, сделанных другими генералами, а именно Лефортом, оказываются не беспристрастными. На такие недостатки повествования Гордона указывали генерал Рач в своей монографии об Азовском походе и Поссельт в своей монографии о Лефорте2).
   Гордон участвовал во всех попытках штурмовать крепость, предпринятых, впрочем, против его мнения; как одно из важнейших действующих лиц в этих событиях, как генерал, от которого зависели важнейшие распоряжения, как самый опытный воин во всем русском войске, Гордон мог составить самый подробный рассказ о всех этих фактах. История отступления от Азова несколько менее подробна. Так, например, об ужасных лишениях войска на возвратном пути Плейером сообщены разные данные, которых нет вовсе в дневнике Гордона. В конце II-го [166] тома (стр. 645 и 646) Гордон сообщает статистику убитых, раненых, умерших во время похода от разных болезней, а также говорит о солдатах, оставшихся в каланчах близ Азова.
   Для истории второго Азовского похода мы имеем, кроме дневника Гордона, "Описание похода боярина Шеина", изданное Рубаном (1773 г.). В дневнике Гордона достойны внимания данные о приготовлениях к походу. Тут опять сообщаются списки амуниции, солдат и проч. О кораблестроении говорится сравнительно сало. Весьма любопытны некоторые данные о расположении духа Петра во время осады Азова в 1696 году (II, 34), о постройке вала, о приезде и действиях иностранных инженеров, об экспедиции Запорожских казаков на Черное море, о поездке Петра для отыскания удобного места для гавани и т. п.
   В третий раз Гордон был в Азове в 1697 году. Тут вообще весьма подробно рассказаны военные действия русских войск не только у Азова, но и в других местах на юге. Мы узнаем о разных более или менее серьезных столкновениях русских войск с турецкими и татарскими, о том, что происходило в этом году в Крыму, у Тамани и Казикермана, о действиях малороссийских войск и Мазепы. Топография всех движений русских войск обозначена точно и ясно (III, 97-157).

Примечания

   1) См. соч. Устрялова, Приложения ко II-му тому. О значении Плейеровых донесений как источника для Аховского похода, см. соч. г. Гассельблатта "Отто Антон Плейер" в журнале Russische Revwe, т. VII, стр. 297.
   2) См. Posselt, II, 283. Исследование генерала Рача напечатано в Артиллерийском Журнале 1857 г., No V.

Петр Великий

   В дневнике Гордона заключается богатый материал и для личной истории Петра Великого. О занятиях, увеселениях, об образе жизни Петра с осени 1689 года до 1697 года, то есть до отъезда Петра за границу, едва ли в каком-либо другом источнике встречается столько данных. Руководствуясь этим источником, мы почти ежедневно можем следить за Петром и узнаем, у кого он бывал, с кем беседовал, над чем трудился, где пировал, какие предпринимал поездки и проч.
   Впрочем, еще прежде кризиса 1689 года Петр в дневнике Гордона начинает играть довольно важную роль. В биографическом очерке Гордона мы уже указывали на некоторые данные о потешном войске, в образовании которого принимал участие Гордон хотя бы и косвенное участие; о борьбе партий, об антагонизме между Софией и Петром у Гордона встречаются очень важные намеки. В 1687 году 25-го января Петр в первый раз участвовал в собрании совета [167] при дворе (II, 209). Вообще же Петр жил особо, между тем как царь Иван находился постоянно при царевне Софии. Правительница и Иван 21-го июля 1688 года обедали у Голицына в имении последнего Черная Грязь (II, 223). 23-го сентября 1688 года Петр велел призвать пьяного писца и расспрашивал его о положении войска и о разных мелочах, что, как замечает Гордон, весьма не понравилось "другой партии" (II, 229). О "партии", противоположной Петру, говорится и в другом месте (II, 230). Любопытно следующее обстоятельство: 23-го ноября 1688 года Петр отправился к Савину монастырю, откуда возвратился 27-го, а после того тотчас же отправился в Преображенское; 31-го ноября в этот же самый монастырь отправилась царевна София с царем Иваном и князем Голицыным (II, 238-239). От внимания Гордона не ускользнуло то обстоятельство, что в день Петра и Павла в 1689 году не праздновали тезоименитства юного царя (II, 263).
   О богатстве данных в дневнике относительно государственного переворота 1689 года мы уже говорили в биографическом очерке. Об этом событии Гордон упоминает еще в письме к графу Эрроллю (III, 239), но тут не встречается никаких новых данных.
   Из некоторых заметок Гордона видно, что и после 1689 года действия Петра были несколько стеснены враждебной ему партией. Так, например, Гордон выражает надежду на большие награды в то время, когда Петр будет царствовать один, без брата (III, 260). В июле 1690 года были отправлены в Севск и Белгород два стрелецких полка, потому что их настроение было неудовлетворительно (II, 305). Достойны внимания некоторые данные о выборе патриарха после смерти Иоакима (II, 309-316). Из дневника видно, что Петр желал избрания Псковского митрополита Маркелла, тогда как царица Наталья Кирилловна и некоторые духовные лица, опасаясь учености и веротерпимости Маркелла, стояли за избрание Казанского митрополита Адриана. Гордон сам, очевидно, желал выбора Маркелла. Он замечает, что даже и большая часть высшего духовенства (the generality of the clergy) ненавидела Маркелла за его ученость и разные другие добрые и высокие качества (II, 315). Несколько загадочным может считаться следующее замечание 30-го ноября 1690 года: "Гордон был у царя в Покровском, пришел какой-то человек и проронил несколько слов о предстоящем будто бы в Москве мятеже" (II, 326).
   По дневнику Гордона можно бы составить довольно точную статистику [168] случаев пребывания Петра в Немецкой слободе в девяностых годах. То у Лефорта, то у Гордона, то у других лиц для него устраивались пирушки. Петр участвовал весьма часто в свадьбах иноземцев, иногда бывал на похоронах и пр. Можно следить за компанией, в которой находился Петр ежедневно; для истории значения Бориса Голицына и Нарышкина дневник Гордона может служить важнейшим источником. О потехах и маневрах, о поездке Петра в Архангельск, о больших маневрах в Коломенском, об отношениях Петра к военным действиям во время Азовских походов в дневнике встречается множество важных и пока еще лишь отчасти разработанных данных. Почти никто, кроме Устрялова, не обращал пока внимания на дневник Гордона для изучения истории личного развития Петра до Азовских походов. Дневник Гордона доставляет нам возможность, так сказать, взглянуть на частную жизнь Петра в первое время его царствования. Некоторые черты житья-бытья Петра имеют чисто анекдотический характер; но многочисленно данных этого рода доставляют биографу Петра случай составить себе понятие и о его внутреннем развитии в это время. Пребывание Петра в Немецкой слободе в семье Гордона, у Лефорта и у других иноземцев не менее важно в истории Петра, чем его отношения к Тиммерманну и Бранту или его пребывание в Сардаме. На этот счет разве только дневник Корба в продолжение нескольких месяцев представляет собою столь же богатый материал для истории Петра Великого, но между тем как Корб следил за Петром весьма недолго, Гордон жил с Петром в продолжение нескольких лет.
   О заговоре Цыклера и Соковнина говорится у Гордона лишь кратко и отрывочно. Зато об этих лицах упомянуто в прежних частях дневника. Следовало бы сопоставить все данные об этих заговорщиках, сообщенные в дневнике Гордона. Из рассказа его не видно, был ли он свидетелем казни преступников, но казнь эта описана им довольно подробно, хотя и не прибавлено ничего существенного против известий Желябужского и других источников.
   Что касается истории последнего стрелецкого бунта, то она у Корба рассказана чрезвычайно полно и рельефно. Но, во-первых, Корб о разных действиях войска, которым командовали Шеин и Гордон, узнал, вероятно, главным образом от самого же Гордона; во-вторых же, и в дневники Гордона, как мы уже видели [169] в его биографии, встречаются вполне достоверные частности об этом событии. Гордон рассказывает о первых слухах о стрелецком бунте и о разных мерах, принятых правительством для подавления мятежа. Достойно внимания, что Гордон, говоря о более тесном заключении Софии, называет ее "королевой" (queen). Хотя он однажды и сам присутствовал при пытке некоторых осужденных, но о пытках и казнях говорит мало и кратко. В этом отношении сочинение Корба занимает, бесспорно, первое место между источниками. Любопытно замечание Гордона 14-го ноября 1698 года, что было запрещено указом принимать у себя жен и детей казненных стрельцов (III, 222).
   О поездке Петра за границу в 1697 году в дневнике упомянуто очень кратко.

Австрия, Польша, казаки и проч.

   Укажем еще на некоторые вопросы политической истории, при изучении которых дневник Гордона может служить источником.
   Отношения России к германскому императору особенно интересовали Гордона с двух сторон. Во-первых, Австрия иногда была готова действовать заодно с Россией в восточном вопросе и, во-вторых, она заботилась о положении католицизма в России. Поэтому об австрийских дипломатах, находившихся в России во второй половине XVII века, у Гордона встречаются разные более или менее важные данные. О Курице, Плейере, Гвариенте говорится в дневнике много и часто. Гордон был близко знаком и виделся очень часто с этими лицами и вместе с ними обсуждал меры для обеспечения католического богослужения в Москве. Известия Гордона служат дополнением к тем данным, которые заключаются о пребывании Гвариента в Москве в сочинении Корба, и которые о Плейере находятся в донесениях этой несколько загадочной личности к императору Леопольду (в приложениях к сочинению Устрялова о Петре Великом). История этих дипломатов стоит в самой тесной связи с историей католицизма в России. Недаром поэтому при изучении относящихся сюда вопросов историки иногда прибегали к дневнику Гордона; так поступили граф Д. А. Толстой в своем сочинении Le catholicisme romain en Russie и г. Гассельблат в своей монографии о Плейере.
   Та же самая забота о католицизме сближала Гордона и с польскими [170] дипломатами. Польша, подобно Австрии, была недовольна мерами русского правительства против иезуитского ордена. Гордон сообщает некоторые данные, относящиеся к этому предмету. О политических сношениях между Россией и Польшей в дневнике говорится довольно часто, потому что и восточный вопрос, и малороссийские дела играли большую роль в этих сношениях. Мы узнаем кое-что о происках Польши в Малороссии (см., например, II, 303), о приездах в Москву польских дипломатов и пр.
   В дневнике разбросаны разные замечания о беспорядках в Малороссии. О Мазепе говорится очень много по случаю его избрания в гетманы, а затем о его приезде в Москву в 1689 году. С ним Гордон находился, как мы видели, постоянно в более или менее дружески сношениях. Местами Гордон сообщает краткие заметки о партиях в Малороссии, о том, что не все довольны Мазепой, о разных казацких смутах, о действиях Полуботка и пр.
   Весьма полезны при изучении денежного кризиса при царе Алексее Михайловиче заметки Гордона об этом предмете. Он часто говорит об отношении между серебряными и медными деньгами, о мерах правительства по случаю дороговизны, о мятеже 1662 года, стоявшего в связи с этим денежным кризисом и проч. (I, 287, 291, 293, 306, 910, 315, 318, 223, 324)1).
   О Никоне, к сожалению, у Гордона говорится весьма кратко. Только вскользь упомянуто в конце 1664 года о приезде патриарха в столицу (I, 352). Затем более о Никоне не упоминается. Также кратко говорится о катастрофе Матвеева, сосланного в 1677 году при царе Феодоре Алексеевиче (I, 420). О стрелецком бунте 1682 года в дневнике нет данных потому, что эта часть дневника (от 1678 до 1684 г.) затеряна. Зато местами встречаются разные данные о смутах у Донских казаков. В 1688 году некоторые казаки в Москве были подвергнуты ужасным пыткам и казням. Они, как пишет Гордон, затевали бунт вроде того, что был при Стеньке Разине (II, 216-217, 225) и пр.
   Из всех этих данных видно, что дневник Гордона может служить весьма важным источником для разработки политической истории России. Но еще больше разных данных заключает он в себе для истории бытовой, для истории культуры.

Примечания

   1) Мы воспользовались этими данными в монографии: Медные деньги в России 1656-1663 гг. и проч. С.-Петербург, 1864 г.

Бытовая история

   [171]
   Почти все иноземцы, бывшие в России в XVII столетии, обращали особенное внимание на учреждения, на характер государства и общества, на нравы и обычаи и в своих сочинениях представляли более или менее полное описание всего этого в систематическом порядке. Гордон не был писателем в тесном смысле слова, он не думал об обнародовании своего труда, он чем дальше, тем больше ограничивался ведением дневника, в котором все реже становятся более округленные очерки разных событий. Гордон не думал о составлении картины состояния России, он не был особенно даровитым наблюдателем чужеземных нравов и обычаев, какими были Герберштейн, Флетчер, Петрей, Олеарий, Мейерберг, Коллинс, Крижанич и пр. В сочинениях этих писателей говорится в особых главах о религиозном, нравственном, экономическом быте России и пр.; у Гордона заметки обо всем этом попадаются лишь случайно, но таких разбросанных в разных местах дневника афористических заметок так много, они относятся к столь разнообразным предметам, что, внимательно прочитывая дневник, невольно знакомишься и с общественным строем, и с нравами и обычаями России того времени. Разработка дневника Гордона в этом отношении была бы делом полезным, хотя и несколько сложным. Недаром издатель дневника заметил, что для извлечения данных о бытовой истории нужно иногда читать между строками. Любопытно, что именно этого рода данные подали повод к труду М. П. Погодина о русских подьячих XVII века уже в 1834 году. И действительно, о приемах тогдашней администрации, о чиновном люде, о продажности дьяков и писцов и пр. в дневнике встречаются весьма многочисленные данные.
   Зато о некоторых предметах Гордон почти вовсе не говорит в своем дневнике. Так, например, о церковном быте России почти нет никаких данных. Но некоторые другие стороны быта очерчиваются по его известиям довольно живо.

Военное устройство

   Как специалист в военном деле, Гордон мог составить себе довольно точное понятие о недостатках русского военного [172] устройства. Отзывы Гордона об этом предмете вообще резки и неблагоприятны; но они в главных чертах согласуются со взглядами других наблюдателей, иностранцев и Русских. Так, например, резкость суждений Посошкова далеко превосходит порицания Гордона.
   Для истории русского войска в дневнике заключается весьма богатый материал уже потому, что Гордон был близко знаком со всеми офицерами-иноземцами, служившими в русском войске. Далее, постоянно занимаясь делами военной администрации, он записывал в свой дневник разные полковые счета, списки офицеров и Солдатов, военных снарядов, съестных припасов; ежемесячно представлял он счета сумм, которые следовало выдавать служащим. О военной казне, которой он управлял, о денежном вознаграждении, выдаваемом женам солдат во время отсутствия последних, о составе стрелецких полков, об окладах офицерам и пр. в дневнике находятся весьма многие данные. Достойны внимания замечания Гордона о слабой дисциплине в русском войске. Число беглых солдат было чрезвычайно значительно. Так во время польских походов, как говорит Гордон, солдаты бежали "полусотнями и сотнями" (I, 304). Начав обучать полк Крофурда, Гордон заметил, что не проходило дня без того, чтобы несколько солдат не бежали (I, 306). Однажды при таком случае дезертиры украли лучшую лошадь Гордона (I, 307). Когда он, отправляясь в поход, в 1664 году осматривал полк, оказалось, что недоставало от 60-ти до 80-ти человек, которые бежали (I, 343). На пути солдаты часто занимались грабежом (I, 424); в Чигирине они грабили припасы и поклажу офицеров, а многие своевольно удалялись во время осады этой крепости (I, 538, 539). Повозки самого Гордона были разграблены (стр. 540). В продолжение всей осады Гордон не переставал жаловаться на непослушание солдат, стрельцов и казаков. О Калмыках, которые были отправлены к Чигирину, чтобы участвовать в защите крепости, Гордон рассказывает, что они, на возвратном пути близ Тамбова увели несколько тысяч голов скота (I, 452). Об одном русском полковнике Гордон говорит, что он не имел ни малейшего понятия о том, что нужно знать каждому офицеру (I, 299). Особенно в Чигирине Гордон был крайне недоволен духом солдат и офицеров. По случаю осады Чигирина он замечает также, что вследствие недостатка во врачах умирало много раненых (I, 528). [173]
   Некоторые данные о военном быте встречаются и в первой части дневника, во время пребывания Гордона в польской и шведской службе. Так, например, он рассказывает о некоторых случаях чрезмерной строгости военного суда (I, 17), о казни военнопленных (I, 29), о пытке крестьян и горожан и пр.
   Гордон рассказывает о некоторых случаях поединков между иноземцами, служившими в русском войске (I, 315). Однажды, вследствие посредничества Гордона, такой поединок не состоялся. В мае 1666 года он описывает подробно поединок между ним самим и майором Монгомери (I, 363). Довольно часто между офицерами-иноземцами происходили споры, драки, а иногда и убийства. Так в 1689 году подполковник Шульц был убит каким-то "Брабантцем" Рулье. Последний был казнен (II, 342-343).

Общественный быт

   Дневник Гордона, благодаря тщательно составленному г. Поссельтом указателю, может служить обильным источником сведений о разных лицах, современных Гордону как русских государственных деятелей, например, Милославского, Украинцева, Морозова, Голицына. Мазепы и пр., так и иноземцев, живших в России. О военных, докторах, пасторах, купцах, дипломатах и пр., находившихся в России, Гордон сообщает множество более или менее любопытных подробностей. К числу знакомых Гордона, о которых несколько раз говорится в дневнике, принадлежали, между прочим, и некоторые авторы сочинений о России, например, доктор Коллинс, граф Карлейль, Джон Пери и пр. Данные о многих менее известных лицах вводят нас в бытовую историю иноземцев в России. Благодаря дневнику Гордона, мы в состоянии составить себе довольно точное и полное понятие о жизни пребывавших и служивших в России Шотландцев, Англичан, Голландцев, Немцев. Гордон находился в деловых сношениях со множеством лиц, был опекуном разных сирот, знал о денежном состоянии многих фамилий, присутствовал при многих полюбовных сделках в качестве посредника и свидетеля. Поэтому дневник его может считаться важнейшим источником для истории частной жизни обитателей Немецкой слободы. Гордон сохранил имена разных лиц, живших в то время и имевших некоторое значение в обществе. Авторы сочинений об истории приходов [174] лютеранских и реформаторских пастор Дальтон1) и особенно пастор Фехнер2) обязаны дневнику Гордона многими данными. Из этого дневника видно, что не только в Москве иноземцы в качестве купцов, техников, аптекарей, докторов и пр. имели большое значение, но что и в других городах они играли иногда весьма важную роль. Так, например, Гордон, бывший проездом в Туле в 1687 году, замечает, что там все мастера на заводах -- Немцы или Шведы, а затем сообщает некоторые замечания о богатом промышленнике Марселисе, собственнике тульских заводов (II, 201). Будучи в 1684 году на Вологде (на пути в Архангельск), Гордон замечает, что восточная часть города, где "жили иностранцы в просторных и удобных домах", была лучше отстроена, чем остальные части (II, 482). О зажиточности некоторых из иностранцев можно судить по денежным оборотам между ними, о чем Гордон также упоминает в своем дневнике. Генерал Менезес заплатил однажды датскому резиденту Бутенанту фон Розенбушу 5,000 рублей, при чем Гордон и Лефорт были свидетелями (II, 375). Мы видели, как Гордон сам сделался в России зажиточным человеком и умел отлично управлять своим имением. Разумеется, многим иноземцам не повезло в России. В дневнике упомянуто о двух случаях самоубийства иностранцев (II, 440, 515), о ссылке какого-то Левенфельда в Сибирь (III, 289) и пр. Можно пожалеть о том, что о Лефорте в дневнике Гордона говорится не особенно много.
   О пирушках и увеселениях разного рода в кружках Русских и иностранцев Гордон упоминает весьма часто, но кратко. Корб гораздо чаще Гордона воспроизводит содержание разговоров на обедах, ужинах и т. п. Главное удовольствие тут заключалось, как кажется, в еде и крепких напитках. Иногда танцевали. У Гордона, как мы видели, иногда бывала музыка, но о ней в дневнике нет ни малейших подробностей. В некоторых отношениях, как кажется, жители Немецкой слободы находились уже под влиянием русских обычаев. Так, например, как видно из дневников Гордона и Корба, у них совершенно также, как у Русских, по случаю похорон правили тризну. Корб дивился этому обычаю3). [175]
   Главным увеселением были фейерверки. О них весьма часто упоминается в дневнике. Русские еще до Петра полюбили пиротехническое искусство. Гордон 12-го февраля 1677 г. был на какой-то свадьбе, где "княжна Голицына и молодой князь Долгорукий устроили фейерверк, стоивший больших денег, но не особенно удавшийся" (I, 416); в Киеве 25-го декабря 1684 года у боярина был фейерверк (II, 51), 8-го февраля 1689 года в Хорошеве также (II, 245). Петр особенно охотно забавлялся этой потехой, и Гордон присутствовал иногда при приготовлении потешных огней самим Петром (II, 290, 291). Случалось, что и вельможи забавляли Петра фейерверками (II, 293). Иногда при таких случаях происходили и несчастья (II, 297). В феврале 1692 года происходило по желанию Петра состязание в области пиротехники: Русские приготовили фейерверк, иноземцы также; 21-го числа был сожжен фейерверк иностранцев и "произвел великолепный эффект", а на другой день был фейерверк Русских, который "также произвел хороший эффект" (II, 399). Особенно часто упоминается о фейерверках в продолжение 1690 и 1692 годов (II, 291, 293, 296, 297, 317, 331, 332, 334, 348, 366, 377, 394).
   Очень часто говорится в дневнике Гордона о пожарах. Из многочисленных, сообщаемых им данных об этом предмете можно вывести заключение, что в самой Москве пожары были сравнительно чаще и опустошительнее, чем в Немецкой слободе. То же подтверждается и другими источниками, например, свидетельством Олеария4).
   О чрезвычайно сильных пожарах в Москве Гордон говорит в 1688 году (II, 227, 230 и пр.); в 1692 (II, 382) был пожар, на который Гордон отправился вместе с Петром и едва не лишился зрения. Другие заметки о пожарах в Москве см. II, 407, 416, 438, 441, 442. 498, 499, 500; III, 80 и пр. Несколько раз, впрочем не часто, упоминается и о пожарах в Немецкой слободе, но тут каждый раз дело оканчивалось ничтожной потерей (II, 240, 391, 424).
   Достойны внимания разные случаи, доказывающие существование в то время суеверий не в одном только низшем классе. В Киеве 4-го мая 1684 года выпал град; в некоторых градинах, имевших величину крупного яйца, будто было ясно вычеканенное изображение полумесяца (II, 23). В другом месте рассказывается подробно [176] о каком-то приведении (II, 76), о заколдовании сына гетмана Самойловича (II, 106) и т. п. В апреле 1684 года в одной из Киевских церквей явилось чудо: икона Богородицы плакала, большая свеча перед иконой св. Николая зажигалась сама собою. Вскоре оказалось, однако, что все это было обманом одного молодого священника (II, 21 и 25).
   Дневник Гордона заключает в себе и некоторые материалы для истории медицины в России. Гордон сам часто хворал, его семейство тоже, и они постоянно обращались к врачам и возились с разными целебными веществами, ныне, впрочем, не пользующимися никаким авторитетом. Описание некоторых болезней, способов их лечения, а также случаев смерти весьма странно (I, 127; II, 16; 583 и проч.).

Примечания

   1) Gesch. d. reform. Kirche in Russland. Gotha, 1864.
   2) Chronik der evangelischen Gemeinden in Moskau. Moskau, 1876.
   3) Diarium itineris, 63.
   4) Olearius, изд. 1668 года, стр. 319.

География

   Гордон путешествовал весьма много и во время пути постоянно делал в своем дневнике замечания о тех местностях, через которые проезжал. Описание некоторых городов в дневнике Гордона чрезвычайно подробно, например, Кульма (III, 409), Познани (III, 412). Побывав в северной Венгрии в 1660 году, Гордон рассказывает о каком-то ручье в пещере, который летом обыкновенно бывал покрыт льдом, а зимою никогда не замерзал (I, 210). На пути в Россию Гордон описывает Псков (I, 284), причем упоминается о катастрофе этого города при Василии Ивановиче, а также Новгород с Ильменским озером (I, 288), причем рассказана вкратце история этого города. Через этот край Гордон проезжал и в последствии, отправляясь в Англию в 1666 и 1686 годах. Тут, между прочим, говорится подробно о Валдайском монастыре, о реках, впадающих в Ильменское озеро (I, 370 и след.), и о Юрьевском монастыре близ Новгорода (II, 155). "В окрестностях монастыря, -- рассказывает Гордон, -- находится бездонная яма, имеющая название Перун, так как это божество было покровителем того места. В этой яме христиане сожгли Перуна. Ныне же туда кидаются преступники, о гибели которых в этом месте никто не знает ничего подробно". В Малороссии упомянуто, между прочим, об укреплениях Киева (II, 52 и 94), Батурина (I, 337) и т. д. Чрезвычайно тщательно записал Гордон маршрут Крымских и Азовских походов [177] и путешествия в Архангельск (II, 446-482). При этом последнем случае встречаются любопытные заметки о Самоедах, рыбном и тюленьем промыслах, о ярмарках на севере и проч. (см., например, II, 474). Когда Гордон путешествовал летом, то обыкновенно обращал внимание на растительность тех стран, через которые проезжал. Так, например, в Двинской земле его удивляло количество ягод и разнообразие трав (II, 478), а в степи на пути в Азов он собрал разные данные об аптекарских растениях и их употреблении (II, 553). Довольно подробно рассказывает Гордон о казацких порядках на Дону (II, 538) и в Черкасске. Тут он останавливается на разборе казацких учреждений, нравов и обычаев (II, 622-624). При втором походе под Азов он вспоминает о действиях Стеньки Разина в тех самых местах (III, 30). В Азове после взятия этой крепости он открыл следы древних скульптурных работ, вероятно, генуэзской эпохи (III, 63).
   Довольно часто упоминается также о путевых мерах тогдашнего времени. Длина версты в различных местах дневника показана различно: иногда одна миля определяется в пять верст, иногда в четыре, иногда в три (II, 123, 177, 188). Кое-что узнаем мы о том, как в то время путешествовали. В 1666 году Гордон ездил в Англию в сопровождении военного конвоя; всех путешественников было тринадцать человек на шести подводах (I, 375, 617, 370). Подробно говорится о затруднении путешествия весной во время половодья по случаю поездки Гордона из Москвы в Севск в 1684 году (II, 15). Как медленно в то время путешествовали видно из того обстоятельства, что Гордон ехал в Англию два с половиной месяца. Из Архангельска в Москву в 1694 году путешественники сначала ехали в судах на конной тяге, а из Вологды в августе месяце отправились уже в санях, причем Гордон жаловался, что дорога была тяжелая, песчаная (II, 481).

Хозяйственный быт

   Уже из главы о материальном положении Гордона в биографическом очерке видно, что дневник его заключает в себе много данных для истории хозяйства в России. На основании разных заметок Гордона мы можем составить себе более или менее точное [178] понятие о некоторых явлениях распределения богатства и потребления. Данные о денежном обращении, о ценах встречаются в изобилии, ни один из источников того времени не представляет такого богатства материалов для истории частного богатства, по крайней мере, того общественного класса, к которому принадлежал Гордон, то есть группы зажиточных иностранцев. Судя по зажиточности Гордона, можно составить себе более или менее точное понятие о том, как жили его сослуживцы и знакомые из иноземцев, имевшие некоторое значение в обществе и занимавшие официальное положение. Что сам Гордон, получавший в девяностых годах без малого тысячу рублей жалованья, мог жить безбедно видно из того, что монетная единица (рубль) была тогда довольно значительна, так что одна четверть хлеба стоила 50 к., иногда даже 40 к.; для сравнения можно также отметить, что пастор лютеранского прихода получал в то время не более 60 р. в год жалованья1).
   Можно полагать, что между иностранцами, находившимися тогда в Москве, было немало столь же домовитых хозяев, каков был Гордон: иначе не были бы возможны текущие счеты в том виде, в каком они существовали между Гордоном и множеством других лиц. Между иностранцами кредит был чрезвычайно развит. За неимением банковских учреждений, они постоянно помогали друг другу ссудами -- иногда без процентов, иногда взимая небольшой рост, иногда без залога, иногда отдавая в залог какую-либо ценную вещь. В таких деловых сношениях, в таком взаимном доверии, основанном, разумеется, главным образом на некоторой степени зажиточности, а также и на общей солидарности и честности в этих кружках, заключалось большое удобство и условие дальнейшего материального обеспечения. Все это требовало не только осторожного, бережливого обращения с деньгами, но также и более или менее сложного счетоводства, некоторого знания бухгалтерии, ведения значительной корреспонденции. Можно думать, что не один Гордон был столь опытным и прилежным корреспондентом и бухгалтером, и что большая часть его знакомых, родственников, друзей приблизительно столь же серьезно относилась к вопросам своего хозяйства, как наш автор. Многие другие, военные люди, купцы ремесленники и пр., имевшие дела с казною, страдали, подобно Гордону, от взяточничества, от медленной [179] уплаты казенных денег, от преобладания натурального хозяйства над денежным. Зато многие другие иностранцы, равно как и сам Гордон, были собственниками домов с садами и огородами, имели погреба с винами, а, пожалуй -- и деревни.
   Специалисты по истории сельского хозяйства могли бы извлечь из последней части дневника Гордона довольно богатый материал для истории доходности тогдашних имений. Получив после Азовских походов разные деревни, Гордон стал получать оттуда, кроме незначительного денежного оброка, разные съестные припасы. О количестве таких привозимых из деревни продуктов Гордон оставил заметки в дневнике. Гордон имел около 60-ти душ крестьян. В третий раз отправляясь к Азову в 1697 г., он был в своем имении. Осенью этого же года он определили меру оброка каждому крестьянину: по 1р. деньгами, по 2 ведра вина, по 1 пуду свинины и пр. (III, 159). Затем он получает из деревни гусей, уток, кур, яиц, льну, масла, ржи, овса, пшеницы, конопляного семени и пр. (III, 169). Далее встречаются списки скота, содержавшегося в его имении (III, 170), заметки о цене крестьянских изб с угодьями (III, 177), о недоимках и пр. особенно достойна внимания составленная Гордоном смета об управлении имением "Красная слобода". Тут самым точным образом определено, сколько можно ожидать дохода, между прочим приблизительно -- по 20 четв. пшеницы, ржи и гречихи, 78 четв. овса, 58 четв. ячменя, 12 пуд. масла, 20 пуд. меду, 158 ведер вина, 71 р. деньгами, 8 пуд. хмелю, 4 пуд. грибов, 316 щук в аршин длины, 316 лещей в Ў аршин длины, 632 плотицы, 79 пуд. свинины, 79 гусей, 79 уток, 79 кур, 79 поросят, 8 ведер льняного масла и 500 копён сена (III, 215). Перечислив все это на деньги по тогдашним ценам и сравнив итог, с одной стороны, с соответствующим количеством хлеба, а с другой -- с жалованьем, которое Гордон получал из казны, можно бы составить себе довольно точное понятие об экономическом значении жалованья деревнями в конце семнадцатого века.
   Уже в очерке биографии Гордона мы указали на то, что у Гордона было много предметов роскоши, что он выписывал их из-за границы, и, между прочим, упоминали о весьма значительных суммах, которые тратил Гордон на покупку рыбы. Особенно по случаю чрезвычайных празднеств, потребление рыбы было необыкновенно большое. Когда Гордон праздновал свадьбу своей дочери Мэри с майором Спивинсом, употреблено было 10 налимов на уху и на паштеты в [180] 5-ти блюдах; 18 стерлядей, отчасти жареных, отчасти вареных (между ними было 4 больших); 20 стерлядей на уху; 10 лещей жареных и вареных (между ними 4 больших); 10 щук и 10 судаков жареных и вареных (между ними по 4 больших); 200 ершей, 400 карасей, 30 щук соленых, 300 пескарей, 250 раков и пр. Все это вместе стоило 30 руб., то есть столько, сколько стоили в то время 60 четв. ржи, -- сумма, равняющаяся 500 рублям по нынешним хлебным ценам.
   Вообще данные о ценах, встречающиеся в дневнике Гордона, всецело подтверждают уже добытый прежними экономическо-историческими изысканиями результат, показывающий, что в XVII столетии сырые продукты были необыкновенно дешевы, а обрабатываемые или предметы промышленности, а также предметы привоза из дальних стран, стоили неимоверно дорого. Так строительные материалы, дерево, дома стоили дешево. Гордон купил дом за 120 р. (II, 209), очевидно для себя, потому что немногим позже он говорит о переезде в новый дом (II, 215); другой дом куплен был за 40 р. (II, 223), третий -- за 55 р. (II, 373). За постройку бани он заплатил 13 р. (III, 185); другой раз была построена баня с комнатой, передней и чердаком за 6 1/2 р. (II, 403). Переставить две конюшни, выстроить новую и еще домик для сторожа стоило 9 р. (II, 415). Починка крыши двух комнат стоила 60 к. (III, 189). Сделать четыре рамы для окон стоило 48 к. (III, 205 и 183). За 40 бревен Гордон заплатил лишь 4 р. (III, 187). За перестройку комнат и постройку трех новых комнат два плотника взяли не более 13 р. (II, 375). Даже каменный дом, построенный для Гордона в 1697 г., стоил недорого. Строитель Никита Степанов за всю работу должен был получить 120 р. и 10 ведер вина. Бочка извести стоила 18 к., а всего требовалось 300 боч., сотня камней стоила 2, 70 к., 1,000 кирпичей -- 1, 85 к. с привозом и пр. (III, 87; III, 206; II, 513). Несколько раз говорится о расходах при постройке печей. За две новые печи и исправление третьей заплачено 41/2 р. (II, 377, 379). Изразцы стоили 11/2 к. штука (III, 205) и по 1 к. Довольно дорого стоил дикий камень для фундамента, а именно 21/2 р. сажень (II, 510). Также дорого стоило копание пруда в 40 сажень длины и 20 саж. ширины -- 120 р. (II, 217, 344). Лошади покупались по разным ценам: самые дешевые -- за 61/2, за 5 и за 9 р. )II, 511; III, 102). Однажды, когда Гордон купил пару серых немецких лошадей для своего экипажа, ему пришлось заплатить по 60 руб. за [181] штуку (III, 85). Однажды упоминается о покупке 29 лошадей за 86 р. 73 к. (III, 39) и проч. Рожь стоила по 54 к. четверть, овес -- 50 к., просо -- 1р. 80 к. (II, 105); солод -- по 42-73 коп. бочка или четверть (II, 369, 370, 405, 425. 497; III, 81); хмель -- по 2 1/2 -- 4 к. фунт (II, 369, 370, 405, 425, 497; III, 81); воз сена -- 32-35 к. (III, 10); бочка смолы -- 70 к. (II, 519). Чрезвычайно дорого было железо -- по 30 и 35 к. пуд (III, 187). Зато человека можно было купить весьма дешево -- по 20 р. (II. 511). Годичная плата слуге была 6-10 р. (IV, 200; III, 85); однажды Гордон купил мужа с женой и заплатил 27 р. (III, 960,
   И плата за умственный труд не была высока, как видно из некоторых заметок об учителях (II, 291, 430). Пастору при похоронах Спивинса Гордон дал 5 р. (III, 171). За портрет Гордона, сделанный из воска, также заплачено 5 р. (III, 79). Когда хоронили сына Гордона в Киеве, певчие и два "оратора" получили вместе не более 11/2 р. и пр. (II, 44). По случаю похорон дочери Гордона Иоанны заплачено ремесленникам за гроб и пр. 101/2 р. (II, 299), а за надгробный камень 4 р. (II, 361). Обделка надгробного камня для сына Гордона Петра и надпись стоили 40 к. (II, 639); надпись на могилу майора Спивинса 1 р. 80 к. (III, 191). Много денег было истрачено на креп по случаю похорон майора Спивинса: нужно было 68 уборов, и за них заплачено 161/2 р. (II, 171).
   Вообще материя обходилась дорого. Аршин красного одеяла стоил 1 р. 10 к. (II, 78); в Данциге Гордон заплатил за шинель 9 талеров (II, 129); в Лондоне за один парик -- 7 фунтов стерлингов; за шляпу 21/2 фунта; за шелковые чулки -- 12 шиллингов (II, 130); аршин тафты по 60 к. (II, 8). Кожаные предметы также стоили дорого: сукно и кожа для экипажа -- 10 р. (II, 421, см. подробный счет, II, 422); сбруя стоила дешево (II, 78, 370, 413); зато переплет книг обходился дорого: за две книги заплачено 35 к. (II, 8). Предметы иностранные стоили весьма дорого, как например, виноградное вино (см. например, II, 365; III, 204) и колониальные товары (II, 512). О лимонах и апельсинах говорится иногда, как об особенной редкости. Их привозят в подарок по несколько штук. Сахару потребляется весьма мало.
   О расходах при путешествиях судить трудно. Были случаи весьма дешевых поездок: двум солдатам, отправляемым в Архангельск из Москвы, дано на дорогу всего 2 р. 68 к. (II, 223). За наем лошадей из Риги до Пскова заплачено 6 талеров за каждую (III, 206); так [182] как нужно было 8 лошадей, приходилось заплатить 48 талеров. Коляска стоила 70 р. (III, 205). За наем судна из Риги в Любек Гордон с товарищами заплатил однажды не более 12 талеров (I, 378). Зато на возвратном пути он заплатил, нанимая галиот из Травемюнда до Риги не менее 200 талеров (I, 409). О разных расходах на пути в Англию из Германии говорится весьма подробно в 1686 г. (II, 125-132). Уже выше мы видели, что портовые деньги были в то время весьма высоки (см. например, II, 296).
   Наконец, укажем еще на отношение цены русских монет к цене иностранных. Один червонец равнялся 1 р. 42 к. (I, 214), иногда 1 р. 10 к. (II, 434, 501); один талер равен был 55 к. (II, 501). Серебро стоило 101/2 р. фунт в 1691 г. (II, 345), иногда и дешевле; 8 к. золотник, значит -- 7 р. 68 к. фунт (II, 499). Вероятно, столь низкая цена обусловливалась низкой пробой серебра. Серебро в позолоченном кубке стоило 10 р. фунт (III, 96). Однажды за разные серебряные предметы, весом в один фунт, заплачено 14 талеров.
   Таково значение дневника Гордона как исторического источника. Нельзя не пожелать, чтобы наши историки при изучении второй половины XVII века более чем ныне, обращали внимание на этот драгоценный памятник.

Примечания

   1) Fechner, 1. e., I, 402.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru