Брусянин Василий Васильевич
Элегия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Василий Брусянин

Элегия

I.

   Какая-то странная эта курсистка Клавдия Романовна -- сама стыдливость!
   Когда утром она вошла ко мне в мастерскую, все лицо ее покрылось краской смущения. Еще не сказала, зачем пришла, только спросила:
   -- Если не ошибаюсь, вы Демин?
   Спросила и покраснела, не дождавшись моего ответа,
   -- Я -- Демин... я вас поджидал, -- ответил я и крепко пожал ее руку в перчатке. -- Раздевайтесь... присаживайтесь...
   С какой-то пугливой мыслью в глазах, осматривала она мастерскую и медленно и нерешительно расстегивала жакет, с большими пуговицами и высоким воротником.
   -- Вы никогда не позировали? -- спросил я.
   -- Нет, -- ответила она.
   И опять краска смущения вспыхнула на ее красивом личике.
   -- Собственно, я позировала Вещинину, -- поправилась она, и, как мне показалось, еще больше покраснела.
   -- Так вот, будьте добры пройти за ширмочку и там разденьтесь...
   Она не сразу двинулась за ширмочку в углу мастерской, а я, чтобы не смущать ее, принялся чистить палитру, выдавливал краски, переставлял полотно с мольбертом. Чтобы ободрить ее, я стал напевать какой-то романс, потом сообразил, что, быть может, это неудобно: Клавдия Романовна -- курсистка, из хорошей семьи и на натуру пошла только потому, что ей есть нечего...
   Вот она вышла, закутанная в красную кисею...
   Каким-то странно красочным пятном явилась она ко мне из-за ширмы. Только теперь я понял, что было в том небольшом пакетике, с которым Клавдия Романовна не рассталась даже и тогда, когда пошла за ширму. Она с собой принесла эту пышную, нежную, красную кисею. Не сразу хотела предстать предо мною обнаженной... Была она в темном скромном платье, теперь в кисее: тело просвечивает, но оно еще не обнажено... Какая милая стыдливость!.. Какая милая, чистая, славная эта курсисточка!.. Вышла задрапированная в красные полупрозрачные складки, а как идет к ней это красное. Брюнетка с пышными волосами, с большими темными глазами, вся в красном. И так красиво просвечивает ее тело сквозь кисею и кажется слитым из светлой бронзы. Она пристально, но немного смущенно смотрела на меня и точно ждала чего-то, ждала, что я скажу.
   А я ничего не мог сказать, взволнованный новым образом. Я предполагал воспользоваться натурой для своей "Светлой грезы", во всей красоте тела, а предо мною стояла красивая девушка, немного смущенная, и нагота ее под кисеей была скрытой.
   Клавдия Романовна заняла указанное мною место у стены, впереди большого светлого полотна, на подрамнике. А я смотрел на нее, любовался прекрасной брюнеткой в красном полупрозрачном одеянии и не знал, с чего начать? И она смотрела на меня в смущении... Недоумение в прекрасных, больших, тёмных глазах...
   Я бросился к окну и передвигал занавески, искал нужное мне освещение и волновался... И вот вижу я -- стоит она, спокойная, застывшая в скромной и целомудренной позе...
   -- Слишком светлый фон, -- сказала она, указав на полотно, стоявшее сзади нее, кивком головы.
   -- Да, вы правы, -- согласился я, и убрал светлое полотно и поставила сзади натурщицы обыкновенный светло-коричневый картон, под цвет ее тела за кисеей, слитого из светлой бронзы.
   -- Вы будете писать меня обнаженной? -- спросила она.
   Я расслышал ее вопрос, но ничего не ответил. Был занять передвижением занавесок на окне.
   -- Александр Иваныч говорил мне, что вам нужна обнаженная натура? -- спросила она опять и мне показалось, что в ее голосе дрогнули какие-то новые нотки нетерпения или досады.
   -- Нет! Я увидел вас в красном... и замысел мой как-то разом изменился... Останьтесь в этой кисее...
   Глаза наши встретились. Темные ресницы ее были слегка сдвинуты, а за ними горели два темных уголька. Это в глазах ее отразился свет дня такими красивыми искрами матового темного цвета.
   Первые полчаса, пока я делал контур, показались мне скучными. Хотелось скорее перейти к краскам, чтобы поймать игру света на ее красивом теле, на ее темной головке, в ее блестящих глазах, все еще горящих, все еще не спокойных...
   Она стояла неподвижно, с плотно сжатыми губами. Как будто она не решалась даже движением этих губ или вздохом изменить принятую позу. Незаметно для себя я перешел к краскам, не закончив всего контура. Для меня самого еще неясен был тот новый образ, который хотелось воплотить в красках, и эта новая тайна волновала меня.
   -- Я сделаю только несколько мазков, а потом мы отдохнем, -- сказал я.
   -- Я еще могу стоять, я не устала...
   И я уловил в ее голосе новые нотки. Как будто она была чем-то недовольна. Слова выдавила нехотя, но поспешила выразить их смысл. Насмешливо-презрительная улыбка скользнула по углам ее губ.
  

II.

   После сеанса, пока она одевалась, я разогрел на бензинке кипяток и, когда она вышла из-за ширмочки, предложил ей чаю.
   Мне казалось, что она немного озябла в моей большой и прохладной мастерской: так странно вздрагивало все ее тело, лицо было бледное, под глазами синева, а в глазах мерцали искры лихорадочного света...
   Она не отказалась от чая, присела к столику и взялась этажерки книжку художественного журнала. Просмотрела оглавление статей, помолчала и положила книгу на прежнее место. Она как будто не знала, с чего начать разговор с художником, и я затруднялся в выборе темы. Я так редко встречаюсь с курсистками, а издали они мне кажутся такими умными и серьезными.
   -- Вещинин говорил, что вы никогда и никому не показываете своих картин, -- начала она и обвела глазами по стенам мастерской.
   -- Как не показываю? Я участвую на выставках...
   -- Ну, да... на выставках, а до выставки?..
   -- Признаюсь, не делаю этого... Видите, у меня даже этюды повернуты к стене.
   Она промолчала и сказала:
   -- А где ваша "Фрина"?
   -- "Фрина"?.. Разве вы знаете эту картину?
   -- Видела на выставке...
   -- Кто-то купил ее... Т. е., я знаю, конечно, фамилию человека, купившего "Фрину", но не знаю, что с нею сталось: где она висит? как повешена?..
   -- А разве это надо знать? Еще бы...
   -- Я помню... в этой "Фрине" вы изумительно написали тело... не контуры, а самое тело: его цвет, пухлость, нежность, теплоту... Это так все чувствовалось... А кто вам позировал?..
   -- Наденька... Есть у нас такая натурщица...
   -- Ах, знаю!.. Я встречала ее у Вещинина...
   И какая-то неуловимая гримаса мелькнула на губах.
   -- За натурщицей Наденькой неважная репутация. Если хотите, она даже кокотка, но не та, продажная кокотка, которую может купить каждый. -- "Наденька для нас, для художников", говорят обыкновенно о ней в кружке товарищей. По-видимому, и Клавдия Романовна что-то слышала о Наденьке именно в этом смысле, иначе, чем же объяснить ее презрительную улыбку.
   -- У Наденьки изумительное тело! -- сказал я, видя, что гримаса в углах губ моей натурщицы еще не рассмеялась.
   -- Но лицо у нее такое неприятное, обрюзгшее, с морщинами под глазами... Почему же вы не пишете с нее теперь?
   Если бы я сказал правду, я невольно сказал бы Клавдии Романовне комплимент. С Наденьки я потому и не пишу, что ее лицо не годится для моего воплощения. Мне и нужно было такое именно личико, как у Клавдии Романовны.
   -- Видите, я непременно хотел иметь натурой брюнетку... Мне нужны темные волосы и глаза... нужно и смуглое тело...
   -- Но у меня тело не смуглое...
   Она поспешно выпалила эту фразу и, как показалось мне, смутилась. Хотела сказать еще что-то, но прикусила губы.
   -- Я не спорю, -- ответил я, -- я не видел вашего тела... Но под кисеей ваше тело дает мне именно тот тон, какой надо... Признаться меня даже тревожило, найду ли я этот тон, но вы случайно вышли в этой кисее и дали мне нужное.
   Она помолчала, потом встала и мы условились о следующем сеансе. Почему-то она холодно попрощалась со мною...
  

III.

   Дня через два повстречался с Вещининым.
   -- Что же ты разочаровал Клавдию Романовну? -- начал он.
   -- Как?.. Она недовольна?..
   -- Шла она к тебе позировать в обнажении, а ты пишешь с нее кисею.
   -- Но ты сам же говорил, что она стесняется.
   -- Э-эх, брат ты мой!.. Как же ты еще мало знаешь женщину!..
   Этот разговор вселил в меня какое-то новое и странное чувство. Где же правда в словах женщины, в ее улыбке, в ее манере держать себя? Я боялся смутить Клавдию Романовну, пока она раздевалась и ее появление в кисее я объяснил только ее нерешительностью. Ведь многие же натурщицы делают так: выходят из-за ширмочки и прячутся за собственной кофточкой или за юбкой, и эта стыдливость их всегда так сливается с тоном моих художественных настроений. Наступает момент творчества, и я перестаю видеть в натурщице тело женщины. До этого момента натурщица точно угадывает мое настроение и как будто оберегает меня от чего-то, пока не сделаешь первых пяти-шести мазков, после чего натура уже перевоплощается.
   С каким-то странным, не прежним чувством повстречался я с моей натурщицей, когда она пришла на следующий сеанс. Она также нерешительно сняла жакет, неровной, точно подневольной походкой прошла за ширмочку, долго не появлялась, а потом, как будто нехотя, заняла место у картона и приняла прежнюю позу.
   Не так стояла она, как на первом сеансе, но не сочла нужным проверить позы, не спросила меня, так ли она стоит? Эта небрежность в работе отразилась и на моем настроении и я долго не мог подыскать нужного тона красок.
   Потом я увлекся работой, уловил нужное настроение и забыл о неудовольствии моей натурщицы.
   Как-то раз, после шестого или седьмого сеанса, она случайно увидела мое полотно не прикрытым, быстро подошла к нему, наклонилась, быстро отскочила в сторону, всплеснула руками и громко выкрикнула:
   Боже, как хорошо!.. Я не ожидала, что так выйдет!..
   И глаза ее заблестели, и по лицу разлился румянец восхищения.
   Похвала всегда поощряет меня. Восхищение моей работой делает меня безвольным, и, вопреки установившемуся обычаю в моей мастерской, я позволил Клавдии Романовне рассмотреть мою картину.
   -- Я право не предполагала, что может так выйти... У вас так сильно чувствуется кисея на теле, а тело...
   Она посмотрела на меня горящими глазами, перевела взгляд на картину и уже другим тоном заметила:
   -- Я не думала, что у меня такое бронзовое тело...
   И я объяснил ей, почему тело, написанное мною, не похоже на то ее тело, какое она привыкла видеть.
   Она крепко пожала мне руку, вскинула на меня блестящие глаза и мы долго смотрели друг на друга.
   Ушла она, а со мною осталось мое волнение...
   Вечером того же дня, когда мы с Вещининым повстречались в "Золотом Якоре", художник посмеивался надо мною уже в другом тоне.
   -- Ну, Евгений, ты окончательно покорил Клавдию Романовну!.. А главное, какой же ты свинья!.. Никому из товарищей не показываешь своей работы, а она видела...
   -- Это вышло случайно...
   -- Ну, что уж там -- случайно!.. Знаем мы!.. Курсисточка-то, должно быть, того -- произвела на тебя впечатление... А?.. Это не то, что Наденька...
   Немного пошлый, но славный товарищ, художник Ванечка говорил это с усмешкой, но я знал, что он завидовал мне: он такой влюбчивый...
   Вещинин выпил рюмку коньяку и сказал;
   -- Ты знаешь, она в восторге от твоей "Светлой грезы", а тебя она прославляет чуть ли не великим художником... Она находит, что ты открыл в ее теле какую-то новую тайну...
   -- Я хочу писать с нее обнажённой, -- сказал я Вещинину.
   -- Это ее окончательно примирит с тобой...
  

IV.

   Помню, последний сеанс подходил к концу. Стоял я у мольберта и смотрел то на мое создание, то на натуру. Слилось из красок светло-бронзовое тело под кисеей, слилось и дышит зноем раскаленного металла. В глубине тела моей натуры горит огонь, раскаливший металл, в глубине сердца Клавдии Романовны источник этого пламени!
   А на лице ее -- грусть земного, неудовлетворенного человека.
   Она вышла из-за ширмочки одетая и я отдал ей за позирование деньги. Взяла деньги, каким-то неловким движением руки достала из кармана кошелек... Я отвернулся... Проклятия деньги, зачем они внесли эту прозу в наши отношения.
   Она молча стояла у стола и долго почему-то прятала в карман свой кошелек. А я стою у моей картины, и кажется мне -- внес кто-то чужой в мою мастерскую свою гадкую мазню, и я не могу понять -- что это такое? что это за женщина у меня перед глазами.
   Где же та "Светлая греза", образ которой я так долго вынашивал в себе? Земля наложила свою печать на личико Клавдии Романовны и нет грезы, и не было этой грезы!.. В теле ее земное томление, на лице ее -- земная грусть...
   -- Может быть, вы согласитесь позировать мне обнаженной? -- спросил я ее, не глядя в ее сторону.
   Она двинулась ко мне и поспешно сказала:
   -- Охотно... пожалуйста... Когда можно начинать?..
   -- Да хоть завтра...
   И я пожал ее руку. И ушла она...
   Стою перед своей новой, законченной работой и думаю: что же это такое? Что же я написал? Где же та моя "Светлая греза"?
  

V.

   И вот я пишу новую картину и Клавдия Романовна позирует мне...
   Когда она в первый раз вышла из-за ширмы, на ее лице не было смущения. Гордо держала закинутую за спину красивую головку. Смотрела на меня своими темными блестящими глазами. Повернулась ко мне в профиль и я любовался красивыми линиям лба, носа, подбородка. Наклонилась к полу, чтоб поднять платок, и я любовался изгибом ее спины, ее ногою, согнутой в колене. И белая рука с красивым движением опустилась к полу...
   И я начал новую работу... Вдохновение, восторг, восхищение управляли моей кистью. Мазки красок ложились на полотно, согретые дыханием поэзии. Из сочетания тонов и полутонов, из игры красок, вставал предо мною дивный образ девственно-чистого женского тела... Это была мечта, греза моих чистых лет юности. Это была та фантастическая женщина, которую ищем мы в таинственном мире, пока не познаем женщины нашего разгаданного мира...
   Вот она, моя воплощенная мечта, вот та светлая греза, которую я искал!.. Но только почему она стала другой?..
   Смотрите же, смотрите, какую картину написал я!.. Прямо тихий, загадочный, таинственный пруд. Темные воды покоятся в зеленых рамках берегов. Ивы, березы, клены склонились над прудом, склонились и смотрятся в темное зеркало вод. А ближе -- балюстрада беседки над прудом. Ветхая, разрушающаяся беседка: каменная скамья закутана мхом и каким-то ползущим растением... И сидит на скамье она, моя... Я не знаю как назвать ее, сидящую на ветхой скамье...
   Не от мира сего была женщина, которую я писал... Элегией назвал я ее, а почему так назвал -- не знаю...
   Невыраженной тайной представляется мне тело, -- белое, прекрасное тело. Я никогда не познаю его, не разгадаю его тайны. Не для меня оно, и я не для него.
   Дивная женщина! Она не должна быть матерью, она не должна быть женою!.. Она -- мечта моя, недосягаемая, неразгаданная, непознаваемая, тайная моя мечта!.. Для искусства должна сохранить дивные девственные черты!
   Невыраженная грусть души скрыта в этом теле: долгая, вечная постоянная грусть... В элегический мир непознанных томлений увела меня моя мечта... В элегический мир неиспытанной до конца грусти зовет меня задумчивая поза девушки...
   На согнутой руке покоится красивая головка. Куда-то вдаль устремлены ее глаза, вдаль, за пруд, к таинственному синему лесу... Резкой гранью стоит на той стороне пруда синий лес и в дымке вечера тонут прибрежные кусты, и горит и в небе и в воде заря заката, раскаленная лавина далекого, прекрасного неба...
   Куда-то вдаль устремлены ее глаза... Тихая, нежная грусть во взоре... Каких-то неизведанных поцелуев жаждут ее плотно сжатые губы... Они никому, никогда и ничего не скажут... Они все ждут.
   А чего ждет сама, эта странная, одинокая, тоскующая девушка?
   Она сама не знает... Сидит на берегу таинственного, старого пруда, смотрит вдаль, грустит и ждет чего-то...
   Тихой элегией мира веет от старого, таинственного пруда...
   Тихой элегией души веет от этой одинокой девушки...
   Из струн моей души я вызвал этот странный образ...
   Тайная элегия запечатлена в нем... Пусть же она навсегда останется на полотне, эта моя элегия... элегия моя...
  

VI.

   Странно!.. Ужели же эти строки писал я?.. Не верю я -- их писал кто-то другой... Тот, другой, кто написал картину, и назвал ее "Элегия"...
   И вот какой-то сытый, жирный и богатый человек увез мою картину с выставки, и вместе с картиной увез мою душу, мое прошлое...
   Как странно все это случилось!.. Я написал картину, назвал ее "Элегией"... Жирный, богатый человек увез мою картину... Где она?..
   Все, что было тогда, когда я писал свою картину, -- ушло куда-то безвозвратно, и разве я напишу еще такую же картину?.. Нет, не напишу!..
  

VII.

   Три года жизни пронеслись надо мною... Как облако с розовыми закраинами пронеслись надо мною эти годы, неслось оно в сторону неведомого.
   А теперь?.. А теперь что?..
   Я сижу у себя в кабинете... Я пишу эти строки, а в соседней комнате Клавдия Романовна плещется в умывальнике, брызжет водою и как-то странно неприятно фыркает... Точно это не она!
   Это действительно не она, не Клавдия Романовна... Та ушла от меня вместе с моей "Элегией", вместе с моей милой, незабвенной картиной... Воплотилась в краски Клавдия Романовна и ее унес от меня богатый, жирный человек... Часто мне кажется, что кто-то из моих друзей напоминает мне того жирного, богатого человека, который унес мою картину, "Элегию" мою... мою элегию...
   Со мною, в одной квартире живет Клавденька...
   Этим нежным именем я стал называть женщину, живущую со мною в одной квартире, с того вечера, когда я впервые поцеловал Клавдию Романовну...
   Пришла ко мне, в холостую квартиру, Клавдия Романовна Потоцкая.
   Странной игрой глаз начался ее этот роковой визит. Странный слова мы говорили тогда друг другу... И не странными показались нам только три слова:
   -- Я люблю тебя, -- сказал я...
   -- Я люблю тебя, -- повторила она...
   Потом я целовал ее лицо, шею, руки...
   Пришла ко мне в холостую квартиру Клавдия Романовна Потоцкая и ушла от меня Клавденькой... Это я назвал ее так. Это я влил в Клавдию Романовну новое содержание: я пробудил в ней женщину, я разрушил ее девственные черты, я похитил ее у искусства.
   Года через полтора у нас родился ребенок, и Клавденька хотела, чтобы его назвали так же, как и меня. И мы назвали его Женечкой.
   Какой милый был мой сын Женечка -- весь в мать!..
   Он прожил только год и два месяца и умер...
   Клавденька очень плакала, когда зарывали новую маленькую могилку на Охтенском кладбище. Потом она болела, и мы уехали в Италию...
   В Риме повстречались с Вещининым... И вот с этих пор началась моя новая жизнь.
   Я знаю, что Клавденька изменяет мне с Вещининым, но я скрываю это даже и от самого себя, как будто ничего этого нет... Я стараюсь скрыть и от Клавденьки и от Вещинина, что я знаю о их измене...
   Зачем только оба они лгут и прячутся от меня? Ведь все равно я знаю... Зачем эта недостойная ложь?..
   Вещинин бывает у меня и теперь, и часто бывает, и мы с ним друзья, как и раньше... Притворяемся, как будто ничего между нами нет... И часто мне хочется подойти к нему и размозжить чем-нибудь тяжелым его череп... Убить его без объяснений, а так -- молча подойти и убить... А потом и Клавденьку убить: и тоже так -- молча подойти , стукнуть по черепу и убить...
   -- Евгений!.. Евгений!.. Это позвала меня Клавденька из спальни.
   -- Евгений, пойди же, застегни мне платье!..
   Я знаю, что у Клавденьки есть темно-красное бархатное парадное платье! Сегодня она едет в театр.
   Я вошел в спальню и в ярко озаренном зеркале увидел Клавденьку. Я застегиваю крючки, смотрю на ее нежную белую шейку...
   Как бы хорошо вонзить в эту красивую шею, глубоко вонзить, нож!..
   -- Ты окончательно решил не ехать? -- спросила она меня и спугнула мои заветные, тайные мысли.
   -- Нет, -- ответил я: -- мне нездоровится...
   Я знал, что Клавденька будет довольна моим отказом, и в тоне ее голоса можно было прочесть это довольство.
   Я знал, что она будет в театре с Вещининым.
   И я знаю, как они проведут время: после спектакля поедут в ресторан и Клавденька вернется домой поздно, Иногда она возвращается часов в пять или шесть утра, и я никогда не спрашиваю ее: где она была? с кем была?..
   -- Ну, до свидания, -- сказала она мне в прихожей, одевая перчатки. -- Не скучай!.. Если нездоровится -- прими салицилки... это хорошо...
   Она поцеловала меня... Вот уже сколько лет мы так целуемся и оба не знаем -- для чего это делаем...
   Она уехала. Хожу по освещенным комнатам и ни о чем не думаю. Даже не ревную жены к Вещинину. Не все ли равно, кого любит Клавденька, если она не любит меня!
   Месть природы, это мое поражение! Я сделал Клавденьку обыденной женщиной, и вот природа наказывает меня. Я разрушил девственные черты, отнял у художников всего мира дивную натуру, и природа наказывает меня за это, сделав из меня рогатого мужа.
   Помнится, когда был жив мой милый Женечка, я не скучал, когда один оставался дома.
   -- Вот они белые туфельки, немного, впрочем, запачканные. И каблуки у них стоптаны: Женечка был страшный шалун и почему-то неправильно ступал ножками, от этого каблуки немного и стоптались.
   Сижу у себя в кабинете, за письменным столом и рассматриваю туфельки. Природа захотела покарать меня за то, что я отнял у искусства дивные формы девушки, и вот я сижу, одинокий, пораженный, осмеянный, опозоренный...
   Что же, пусть я поруган. Пусть Природа, или Рок, пусть этот "Некто" знает, что ему не отнять у меня любви к Женечке.
   У меня есть его могилка -- небольшой холмик в цветах и за железной решеткой. Когда я умру и меня похоронят рядом с Женечкой.
   Завтра утром пойду на его могилку и после завтра пойду, и еще пойду и еще... Что может сделать со мною этот "Некто"?
   Пусть нет со мною Женечки, а все же я люблю его... люблю... люблю... И пусть будет эта моя любовь недопетой элегией моей души...
   Элегия -- тихая песня моей одинокой, скорбной души...
   Элегия... элегия моя... Где ты?
    

----------------------------------------------------------

   Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 5, 1913 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru