Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж
Лейла, или Осада Гренады. Часть первая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Leila, or, The Siege of Granada.
    Москва. В типографии Н. Эрнста. 1842.

[]

ЛЕЙЛА
ИЛИ
ОСАДА ГРЕНАДЫ.

Сочиненіе Э. Л. Больвера.

Переводъ съ Англійскаго

П. М.

Часть первая.

МОСКВА.
Въ Типографіи Н. Эрнста.
1842

   

ГЛАВА I.
Волшебникъ и воинъ.

   Было лѣто 1491 года, и войска Фердинанда и Изабеллы осаждали городъ Гренаду.
   Ночь только что наступила; полная луна, проникая чрезъ прозрачную атмосферу Андалузіи, тихо свѣтила надъ обширнымъ и шумнымъ станомъ Испанской рати, и сребристые лучи ея отражались на голыхъ вершинахъ Сіерры-Невады, бѣлѣвшихъ въ вѣчныхъ снѣгахъ своихъ, и образовавшихъ рѣзкую, но восхитительную противоположность съ тою роскошною растительностію, съ тѣмъ разительнымъ плодородіемъ, которыхъ ни какое опустошеніе не могло совершенно изгладить съ прелестной равнины, разстилавшейся у ихъ подошвы.
   На улицахъ Мавританскаго города мѣстами еще толпился народъ. Нѣкоторые изъ этихъ людей, какъ будто вовсе не заботясь объ опасности, угрожавшей ихъ отечеству, въ совершенной праздности, увеселяли себя звуками Мавританской лютни, или слушали веселый разсказъ какого нибудь Арабскаго импровизатора; другіе, напротивъ того, разсуждали между собою съ жаромъ и горячностію, которые, совершенію чуждые хладнокровію и склонности къ спокойствію, общимъ всѣмъ народамъ восточнымъ, могли быть только слѣдствіемъ какого нибудь необыкновеннаго, важнаго событія. Но шумность этихъ мѣстъ только придавала еще болѣе, торжественный и поразительный видъ глубокой и мертвой тишинѣ, царствовавшей надъ остальною частію города.
   Около этого времени показался въ улицахъ человѣкъ, закутанный въ широкій и длинный плащъ; руки его были сложены на груди, взоры устремлены въ землю: онъ, по-видимому, не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на то, что происходило вокругъ него. Но разсѣянныя толпы, посреди которыхъ, погруженныя въ глубокое раздумье, онъ мѣстами проходилъ, не раздѣляли, въ отношеніи его, того равнодушія и невниманія, которое онъ показывалъ къ нимъ.
   "Великъ Алла!" сказалъ одинъ изъ зрителей: "это волшебникъ Альмаменъ."
   "Онъ чарами своими усыпилъ мужество Боабдила Эль-Чико," {Эль-Чико -- el chico -- значить младшій (меньшій); этоть эпитетъ былъ присвоенъ послѣднему изъ Мавританскихъ государей Гренады.} произнесъ другой, поглаживая свою бороду. "Проклятіями осыпалъ бы я его, если бъ я смѣлъ."
   "Но говорятъ, онъ обѣщалъ что геніи будутъ защищать Гренаду, когда падутъ люди," замѣтилъ третій съ видомъ сомнѣнія.
   "Чему суждено быть, того не миновать," сказалъ четвертый съ торжественнымъ самодовольствіемъ пророка.
   Однакожъ каковы ни были тѣ чувствованія, которыя заключались въ словахъ ихъ; выражали-ль они уваженіе или ненависть, страхъ или надежду, но народъ вездѣ давалъ дорогу незнакомцу, и умолкалъ, какъ скоро онъ приближался, и могъ разслышать сужденія, назначенныя не для его слуха. Прошедиш Закатиномъ (улицею, пересѣкавшею большой базаръ), такъ называемый волшебникъ поднялся узкимъ и извилистымъ переулкомъ, и наконецъ очутился передъ стѣнами, окружавшими дворецъ и крѣпость Алгамбру.
   Часовые, стоявшіе у воротъ, отдали ему честь, и молча пропустили его; чрезъ нѣсколько минутъ онъ скрылся между тѣми рощами и кустарниками, посреди которыхъ играли прелестные водометы, посребренные тусклыми лучами луны, между тѣмъ какъ надъ ними возвышались величественныя зданія Алгамбры, а по правую сторону виднѣлись тѣ червленныя башни, основаніе которыхъ теряется въ сумракѣ финикійскихъ завоеваній.
   Альмаменъ остановился, и устремилъ взоры на окружность. "Неужели Эдемъ быль прелестнѣе?" произнесъ онъ: "и такое очаровательное мѣсто будетъ попираемо нечестивыми стопами побѣдителей-Назареянъ! Что жъ дѣлать? токово вѣчное теченіе событій земныхъ. Одна вѣра гонитъ другую -- одинъ народъ другой -- до тѣхъ поръ, пока время не возвратится къ первобытной точкѣ, отъ которой оно проистекло, и не будетъ снова вручено владычество древнѣйшей вѣрѣ и древнѣйшему народу. Тогда возвысится рогъ могущества нашего!"
   Занятый подобными мыслями, онъ снова умолкъ, и долго и пристально взиралъ на звѣзды, число которыхъ съ каждою минутою умножалось, свѣтъ которыхъ съ каждою минутою усиливался, и сребристымъ сіяніемъ обливалъ играющія воды и темную зелень, едва-колеблемую тихимъ вечернимъ вѣтеркомъ. Взоры его были такъ устремлены на отдаленный небосклонъ, всѣ чувства такъ заняты его восторженными думами, что онъ и не замѣтилъ приблизившагося къ нему Мавра, блестящее оружіе котораго и бѣлоснѣжная чалма, осыпанная изумрудами, ярко отрѣзывались отъ густой и темной зелени.
   Ростъ этого витязя былъ выше обыкновеннаго роста его соотечественниковъ, по большей части, невысокихъ и худощавыхъ; однако жъ онъ не достигалъ ни того значительнаго роста, ни той колоссальности формъ, которыми славились знаменитѣйшіе изъ Испанскихъ витязей. Но въ лицѣ и осанкѣ его было нѣчто такое, что показалось бы величественнымъ и повелительнымъ даже въ самомъ возвышенномъ кругу христіанскаго рыцарства. Поступь его была легка и вмѣстѣ горделива, такъ что казалось, какъ будто бъ онъ съ презрѣніемъ отталкивалъ отъ себя землю; и въ формѣ его небольшой, твердой головы и прямой шеи заключалось то неопредѣлимое, но поразительное достоинство, которое такъ прекрасно согласуется съ нашимъ понятіемъ о царскомъ происхожденіи и врожденномъ мужествѣ, и всегда возвѣщаетъ благородный и возвышенный духъ. Незнакомецъ приблизился къ Альмамену, и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Онъ нѣсколько времени молча смотрѣлъ на него, и наконецъ, обратясь къ нему, произнесъ голосомъ, въ которомъ выражались холодность и насмѣшка:
   "Надменный изслѣдователь невѣдомыхъ тайнъ! не въ звѣздахъ ли читаешь ты судьбы людей и народовъ, которыя пророкъ ввѣрилъ уму вождей и рукамъ воиновъ?"
   "Эмиръ!" отвѣчалъ Альмаменъ, спокойно обращаясь въ ту сторону, на которой стоялъ незнакомецъ, и узнавая витязя, прервавшаго его размышленія: "я только обдумывалъ, сколькимъ переворотамъ, столь глубоко потрясшимъ землю, были свидѣтелями эти свѣтила, не пріемлющія въ нихъ участія и неизмѣнныя въ вѣчномъ теченіи своемъ."
   "Не пріемлющія участія!" возразилъ Мавръ: "однако жъ ты вѣришь ихъ вліянію на землю?"
   "Ты обижаешь слугу твоего," отвѣчалъ Альмаменъ съ легкою улыбкою; "ты ставишь его на ряду съ ничтожною толпою астрологовъ."
   "Я думалъ, что астрологія составляетъ часть науки тѣхъ двухъ падшихъ ангеловъ, Тарута и Марута." {Астрологія или наука Магіи есть тайна, сообщенная смертнымъ этими двумя ангелами, за что они осуждены на вѣчное заключеніе въ развалинахъ древняго Вавилона, гдѣ любопытные донынѣ могутъ совѣщаться съ ними, хотя впрочемъ они рѣдко показываются.}
   "Можетъ быть; но мнѣ не извѣстна эта наука, хотя я и въ глубокую полночь бродилъ по древнему Вавилону."
   "Стало быть молва обманываетъ насъ," отвѣчалъ Мавръ съ нѣкоторымъ удивленіемъ.
   "Молва никогда не имѣла притязаній на правду", произнесъ Альмаменъ. "Алла да будетъ съ тобою, эмиръ! я иду къ государю," прибавилъ онъ, и хотѣлъ продолжать путь свой.
   "Остановись! я только сейчасъ былъ у него, и, надѣюсь, оставилъ съ мыслями, достойными повелителя Гренады: я не хочу, чтобъ чужеземецъ и человѣкъ, не владѣющій ни мечемъ, ни щитомъ, разсѣялъ эти мысли, и заставилъ его перемѣнить принятыя имъ намѣренія."
   "Благородный Муза!" отвѣчалъ Альмаменъ: "ты напрасно опасаешься, что мой голосъ можетъ ослабить то вдохновеніе, которое твой влилъ въ душу Боабдила. Увы! еслибъ обращали вниманіе на мои совѣты, то, повѣрь мнѣ! воины Гренады забыли бы Музу, и болѣе думали бы о своемъ государѣ. Но судьбѣ или волѣ Аллаха благоугодію было вручить вѣнецъ пресѣкающейся Династіи государю, который, при всемъ своемъ мужествѣ, слабъ духомъ -- при всей своей мудрости, чуждъ дѣятельности и преданъ однѣмъ мечтамъ; а ты врожденные недостатки характера приписываешь вліянію моихъ совѣтовъ. Развѣ это справедливо?"
   Муза устремилъ испытующіе взоры свои на лице Альмамена; потомъ тихо положилъ свою руку на плечо волшебника, и произнесъ: "Чужеземецъ, если ты насъ проводишь, то знай, что эта рука, раздробившая столько непріятельскихъ шлемовъ, никогда не пощадитъ чалмы измѣнника!"
   "Знай и ты, надменный эмиръ", возразилъ Альмаменъ твердымъ и спокойнымъ голосомъ, "что я отвѣчаю одному Богу побужденія, руководящія дѣйствіями моими, а что касается до моихъ поступковъ -- то я всегда съумѣю защитить ихъ противъ людей!"
   Сказавъ это, волшебникъ завернулся въ длинный плащъ свой, и скрылся за густою зеленью.
   

ГЛАВА II.
Владѣтель Гренады во дворцѣ своемъ.

   Въ одной изъ тѣхъ залъ, соединяющихъ въ себѣ принадлежности грота и удобства комнаты, и извѣстныхъ только обитателямъ благодатнаго климата, отдыхалъ молодой Мавръ, погруженный въ глубокую задумчивость.
   Алебастровыя колонны, необыкновенной бѣлизны, поддерживали кедровый потолокъ, украшенный золотомъ и лазурью, и образовали открытыя аркады, легкія и очаровательныя, подобно сводообразнымъ виноградникамъ Италіи, и украшенныя тою прелестною рѣзьбою, общею Арабской архитектурѣ: между ними мѣстами были видны водометы, освѣщенные алебастровыми лампами, и восхищавшіе слухъ волшебными звуками играющихъ водъ своихъ. Одна сторона этой залы была совершенно открыта, и образовала широкій и обширный балконъ, висѣвшій надъ извилистою рѣкою Дарро и съ него представлялись взорамъ тѣ безчисленный холмы, лѣса и померанцовыя рощи, которые донынѣ образуютъ очаровательные ландшафты Гренады.
   По всей залѣ были разставлены диваны, покрытые богатою голубою матеріею, и щедро украшенные шитьемъ изъ золота и серебра. На одной изъ колоннъ, неподалеку отъ того дивана, на которомъ лежалъ Мавръ, висѣли круглый щитъ, легкое копье и закривленная сабля -- эти необходимыя принадлежности Мавританскаго воина. Все оружіе было осыпано рѣдкими драгоцѣнными каменьями, и достаточно было одного взгляда на него, чтобъ угадать званіе того, кому оно, по-видимому, принадлежало, если бъ даже его великолѣпная одежда и не возвѣщала онаго. Передъ Мавромъ стоялъ серебряный столъ, и за немъ лежала открытая рукопись; но онъ, казалось, и не думалъ читать ея, и, опершись на руку, блуждалъ взорами въ туманной дали, гдѣ высокіе холмы, возвышаясь одинъ надъ другимъ, непримѣтно сливались съ лазурью небосклона.
   Невозможно было смотрѣть на лице владѣльца этой великолѣпной залы безъ глубокаго участія, перемѣшаннаго съ печалью. На немъ было напечатлѣно то неизгладимое предчувствіе мрачной судьбы, которое мы всегда находимъ въ чертахъ Карла перваго, короля Англійскаго.
   Прелестное лице его носило на себѣ отпечатокъ глубокой и величественной грусти и задумчивости, которымъ юность и красота придавали еще болѣе выразительности; волосы и борода его были не чернаго, обыкновеннаго у Мавровъ, но темно-золотистаго цвѣту; и на широкомъ челѣ его и въ большихъ глазахъ выражалось то постоянное и задумчивое добродушіе, которое только рѣдко можно встрѣтить въ мрачныхъ чертахъ надменныхъ сыновъ солнца. Такова была наружность Боабдила Эль-Чико, послѣдняго изъ Мавританскихъ государей въ Испаніи.
   "Чему учатъ," разсуждалъ онъ самъ съ собою, "эти книги -- источники Арабской учености? презирать богатство и могущество, и только въ сердцѣ своемъ искать истиннаго величія. И такъ вотъ въ чемъ заключается мудрость. Но буду ли я мудрецомъ, если послѣдую этимъ правиламъ?.... увы! весь свѣтъ назвалъ бы меня глупцемъ и безумцемъ. Всегда такъ: мудрость разума предписываетъ намъ правила, а мудрость опытности заставляетъ насъ пренебрегать ими. О великій пророкъ! какими глупцами были бы люди, если бъ хитрость и плутовство не прикрывали ихъ глупости!"
   Послѣ этихъ словъ, слишкомъ отвлеченныхъ для государя, на главѣ котораго едва держался вѣнецъ, юный монархъ съ досадою бросился на подушки.
   Онъ провелъ нѣсколько минутъ въ размышленіи, которое, по-видимому, еще болѣе разстроило его; наконецъ онъ снова приподнялся, и вскричалъ: "Душа моя жаждетъ упоенія музыки; эти странствія въ безпредѣльную область мыслей и думъ утомили ее, а волны звуковъ прольютъ сладостное отдохновеніе, и оживятъ утомленную странницу."
   На едва примѣтный знакъ его явился мальчикъ, доселѣ скрывавшійся подъ одною изъ аркадъ; узнавъ волю своего повелителя, онъ снова исчезъ, и чрезъ нѣсколько минутъ раздались легкіе шаги, и между колоннами и у волшебныхъ водометовъ показались маленькія, нѣжныя ножки Арабскихъ невольницъ. И когда, едва прикасаясь полу, онѣ мелькали, въ прозрачной, легкой одеждѣ своей, по этой прохладной и исполненной сладострастія залѣ, то казалось, что то были восточныя пери, покинувшія волшебное царство свое, чтобъ сократить и усладить часы отдохновенія юнаго властелина. Съ ними взошла дѣвушка красоты необыкновенной; но ростомъ она была нѣсколько пониже своихъ подругъ. Мавританская лютня висѣла на рукѣ ея; и легкая, блѣдная улыбка оживила прекрасныя черты Боабдила, какъ скоро взоры его остановились на ея прелестномъ станѣ и смугломъ, но очаровательномъ лицѣ. Она одна приблизилась къ монарху, и съ робостію, поцѣловала его руку; потомъ опять присоединилась къ подругамъ своимъ, и запѣла пѣсню, сопровождаемую звуками серебряныхъ колокольчиковъ тѣхъ музыкальныхъ инструментовъ, которые каждая изъ танцовавшихъ дѣвушекъ держала въ рукѣ своей.
   

Пѣснь Амины.

I

             Тихо лей свои сребристы волны,
             О музыки сладостный потокъ;
             На зефира, аромата полныхъ,
             Крылахъ розовой лелѣй листокъ;
             Къ пристани души той несравненной
             Ты неси залогъ любви священной,
                       Розы пѣсни нѣжный даръ!
   

II

             Пѣснь любви поемъ мы юны дѣвы;
             Тамъ же, гдѣ блеститъ Аллаха тронъ,
             Тамъ забудешь наши ты напѣвы,
             Тамъ съ древесъ* иной услышишь звонъ.
             Мы же, съ беззаботною душой,
             Лишь поемъ, о милый, предъ тобой;
                       Быть съ тобой -- вотъ нашъ Эдемъ!
   * Деревья Эдема, по мнѣнію Магометанъ, увѣшаны музыкальными колокольчиками, которые приводятся въ движеніе вѣтромъ отъ престола Господня.
   

III

   Въ лютни звукъ пріятный и унылый
   Я желала бы въ мигъ превратиться,
   Чтобы въ глубинѣ души той милой
   Вмѣстѣ съ нимъ мгновенно очутиться;
   Чтобъ какъ звукъ въ то сердце залетѣть,
   И какъ звукъ тамъ сладко умереть,
             Въ радости и упоеньи.
   
   Музыка умолкла; невольницы, какъ будто жезломъ волшебника превращенныя въ алебастровыя статуи, остановились на очаровательныхъ позиціяхъ своихъ; юная пѣвица бросилась на подушку, лежавшую у ногъ Боабдила, и устремила взоры, исполненные нѣжности, на задумчивое лице его -- когда посреди залы внезапно очутился человѣкъ, о которомъ никто не докладывалъ.
   Онъ былъ средняго роста, сухощаваго, но крѣпкаго и сильнаго сложенія. Широкій и длинный черный плащъ, похожій на одежду Армянъ, прикрывалъ его кафтанъ, отличавшійся ярко-краснымъ цвѣтомъ своимъ; за широкимъ поясомъ его висѣлъ небольшой золотой ключикъ, а по правую сторону былы заткнутъ закривлённый кинжалъ, щедро осыпанный драгоцѣнными каменьями. Какая-то рѣзкость и выразительность, необыкновенная у Испанскихъ Мавровъ, проявлялась во всѣхъ чертахъ его: у него было чело широкое и высокое; темные и большіе глаза его отличались блескомъ и проницательностію; короткая, черная и гладкая борода закрывала всю нижнюю часть лица его, кромѣ большихъ и полныхъ губъ, на которыхъ ясно выражалась рѣшительность и непоколебимая твердость его характера; высокій орлиный носъ его отличался правильностью формы; и все сложеніе головы (по своей необычайной величинѣ, нѣсколько несообразной съ его ростомъ) возвѣщало необыкновенную силу и непреклонность воли. При первомъ взглядѣ незнакомецъ казался вступающимъ въ среднія лѣта; но болѣе внимательный взоръ легко могъ замѣтить круги около глазъ и морщины на челѣ его, обнаруживавшія лѣта болѣе преклонныя. Сложивъ руки на груди, стоялъ онъ неподвижно неподалеку отъ монарха, и въ безмолвіи ожидалъ той минуты, когда его присутствіе будетъ замѣчено.
   Онъ недолго оставался въ ожиданіи; взоры и движенія дѣвушки, сидѣвшей у ногъ Боабдила, привлекли вниманіе владѣтеля Гренады къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ незнакомецъ; и глаза его озарились необыкновеннымъ блескомъ, какъ скоро они упали на него.
   "Добро пожаловать, Альмаменъ!" поспѣшно вскричалъ Боабдилъ; и сказавъ это, онъ сдѣлалъ знакъ, и велѣлъ невольницамъ удалиться.
   "Не позволишь-ли мнѣ остаться? Мнѣ здѣсь такъ хорошо, о сокровище души моей!" произнесла пѣвица, сидѣвшая у ногъ монарха.
   "Милая Амина!" отвѣчалъ Боабдилъ, нагнувшись, чтобъ поцѣловать ее въ чело, и приподнимая пышные локоны, осѣнявшіе его: "ты должна быть свидѣтельницею только веселыхъ часовъ жизни моей. Не тебѣ суждено знать труды и заботы, и прежде нежели соловей успѣетъ пропѣть лунѣ прощальную пѣснь свою, я опять буду съ тобою." Амина вздохнула, встала, и исчезла вмѣстѣ съ подругами своими.
   "Другъ мой!" сказалъ Боабдилъ, оставшись одинъ съ Альмаменомъ: "твои совѣты часто вливаютъ спокойствіе въ душу мою, а спокойствіе въ такіе часы -- есть преступленіе. Но что дѣлать?-- какъ поступить?-- къ чему прибѣгнуть? Увы! слишкомъ справедливо присовокупили, въ часъ рожденія моего, къ имени моему прозваніе "несчастливаго" -- Эль-Зогонби. Несчастіе уже наложило свою мрачную, роковую печать на чело мое, прежде нежели уста мои могли произнести молитву противъ его вліянія. Свирѣпый отецъ мой, грозный взглядъ котораго былъ мраченъ, какъ взглядъ ангела смерти Азраила, ненавидѣлъ меня, когда я еще лежалъ въ колыбели; едва достигъ я лѣтъ юности, и мятежники, противъ моей воли, воспользовались мэимъ именемъ, чтобъ взбунтоваться противъ отца моего: ввергнутый имъ въ темницу, я ежеминутно ждалъ смерти отъ яда или кинжала, и былъ спасенъ только хитростію моей матери. Наконецъ, когда лѣта и болѣзнь исторгли желѣзный скипетръ изъ рукъ отца моего, права мои были забыты, и мой дядя Эль-Загалъ принялъ бразды правленія, принадлежавшія мнѣ по праву рожденія. Озабоченный открытою войною и тайными измѣнами, я боролся за Державу мою; сдѣлавшись наконецъ единственнымъ государемъ Гренады, между тѣмъ какъ дядя мой, какъ я легкомысленно воображалъ, уже потерялъ всѣ права на любовь народную, поддавшись христіанскому королю и признавъ себя его вассаломъ, я вижу, что самое преступленіе Эль-Загала приписываютъ мнѣ мои несчастные подданные, утверждая, что только слабость и нерадѣніе мое заставили его покориться Испанскому оружію. Освобожденный отъ соперника, хотѣлъ я показаться народу моему, и что-жъ?-- меня принимаютъ съ негодованіемъ и проклятіемъ; и заключенный теперь въ стѣнахъ моей Алгамбры, я уже не смѣю ни предводительствовать войсками моими, ни показаться моимъ подданнымъ; и меня называютъ слабымъ и нерѣшительнымъ тѣ самые, которые налагаютъ оковы на мою силу и мое мужество. Взгляни на тотъ утесъ! быстрый потокъ льется съ него, и онъ не можетъ удержать его стремленья: такъ и я вижу, какъ власть съ каждымъ днемъ невозвратно утекаетъ изъ рукъ моихъ."
   Юный монархъ говорилъ съ жаромъ и глубокою грустію, и, въ треволненіи мыслей, быстрыми и неправильными шагами, ходилъ взадъ и впередъ по комнатъ. Альмаменъ видѣлъ, какія чувства обуревали его душу, и смотрѣлъ на него съ твердымъ и непоколебимымъ спокойствісмъ.
   "Свѣтило правовѣрныхъ!" произнесъ онъ, какъ скоро Боабдилъ пересталъ говорить, "небесныя силы никогда не осуждали человѣка на безпрерывныя бѣдствія, никогда не награждали его безпрерывнымъ счастіемъ: и мрачныя облака и солнечный свѣтъ одинаково необходимы для горизонта судьбы нашей. Если ты страдалъ въ юности, то радуйся! ты уже истощилъ всѣ несчастія рока, и лѣта мужества твоего будутъ славны, а дня твоей старости будутъ цвѣсти радостію и веселіемъ."
   "Ты говоришь, какъ будто бы войска Фердинанда еще не окружали стѣнъ моихъ," съ живостью возразилъ Боабдилъ.
   "Войска Сеннахирима, царя Ассирійскаго, были не менѣе многочисленны," отвѣчалъ Альмаменъ.
   "Мудрецъ!" произнесъ Боабдилъ голосомъ, въ которомъ насмѣшка соединилась съ торжественностію: "мы, Мусульмане Испанскіе, уже не раздѣляемъ фанатизма, свойственнаго нашимъ восточнымъ единовѣрцамъ. Къ намъ проникъ свѣтъ наукъ и философіи; и если образованнѣйшіе изъ насъ наружно уважаютъ обряды или сказки, которымъ поклоняется или вѣритъ чернь, то не безуміе вѣрованія, а благоразуміе политики заставляетъ насъ поступать такимъ образомъ. Не говори же мнѣ о твоихъ примѣрахъ изъ древнихъ религій: Алла -- по крайней мѣрѣ, въ нашъ вѣкъ -- уже не посылаетъ ангеловъ для защиты людей, и если я буду ждать того чтобъ Фердинанда постигла участь Сеннахирима, то скоро увижу знамя креста на червленныхъ башняхъ Алгамбры."
   "Однако жъ Государь," сказалъ Альмаменъ, "если ты отвергаешь фанатизтъ вѣрованія, то отвергаешь ли и фанатизма гоненія? Ты не вѣришь бытописанію Еврейскаго народа, но дозволяешь сановникамъ, воинамъ и всему народу твоему грабить, угнѣтать и мучить Евреевъ, это древнее Арабское поколѣніе."
   "Низкіе скряги, они заслужили свою участь!" съ гордостію отвѣчалъ Боабдилъ. "Золото -- ихъ богъ, торжище -- ихъ отечество; слезы и стенанія народныя не трогаютъ ихъ: они сожалѣютъ и заботятся только объ одномъ упадкѣ торговли. Эти всесвѣтные грабители готовы захватить, алчною рукою своею, имѣніе каждаго человѣка: чего-жъ тутъ удивительнаго, что каждый радъ отправить ихъ на тотъ свѣтъ? Жиды еще ненавистнѣе мерзостнаго поколѣнія Ганифы, которое только во время голода пожираетъ идола своего {Кусокъ тѣста былъ тѣмъ идоломъ, которому поклонялось поколѣніе Ганифа.}: они за финиковое ядро {Выраженіе Корана.} готовы продать всѣ седмь небесъ."
   "Твои законы отнимаютъ у нихъ всѣ средства къ удовлетворенію честолюбія, кромѣ одного богатства," возразилъ Альмаменъ, "и какъ растеніе изгибаетъ стебель свой, чтобъ, не взирая на всѣ преграды, проникнуть къ солнечному свѣту, такъ и душа человѣка, если законный путь ей воспрещенъ, отдаленною и извилистою стезею стремится обрѣсти естественную пищу свою въ наслажденіи могущества и въ лучахъ славы и уваженія. Эти Евреи не были торгашами и скрягами въ своей святой отчизнѣ: не они-ли обращали въ бѣгство воинственныхъ предковъ твоихъ, древнихъ Аравитянъ? не они-ли, терзаемые голодомъ, скорѣе рѣшались питаться собственнымъ тѣломъ своимъ, нежели сдать городъ, менѣе укрѣпленный чѣмъ Гренада, непріятелю болѣе многочисленному, чѣмъ эти хвастливые Испанцы? Но оставимъ это. Государь! если ты уже отвергаешь вѣру въ содѣйствіе ангеловъ, то можешь ли ты вѣрить мудрости людей смертныхъ?"
   "Могу вѣрить и Вѣрю," отвѣчалъ Боабдилъ, почти перебивая его: "одно мнѣ неизвѣстно, а другое могу я подвергнуть сужденію чувствъ моихъ. Послушай Альмаменъ! сегодня вечеромъ былъ у меня мой гордый родственникъ Муза. Онъ уговаривалъ меня не опасаться подданныхъ моихъ, и оставить эти стѣны, которыя стѣсняютъ духъ мой, жаждущій дѣятельности; онъ умолялъ меня надѣть воинскіе доспѣхи, опоясаться мечемъ, и явиться въ Виваррамблѣ посреди благородныхъ Гренадцевъ. О, какъ бьется сердце мое при этой мысли! и если мнѣ не суждено жить, то я умру, по крайней мѣрѣ, смертію, достойною монарха!"
   "Благородныя слова," холодно произнесъ Альмаменъ.
   "И такъ ты хвалишь мое намѣреніе?"
   "Истинные друзья Государевы никогда не могутъ похвалить его желанія умереть."
   "Какъ?" спросилъ Боабдилъ измѣнившимся голосомъ; "неужели ты полагаешь, что мнѣ суждено умереть въ этой борьбѣ?"
   "Смерть и побѣда зависятъ отъ того часа который ты изберешь."
   "И этотъ часъ?"
   "Еще не наступилъ."
   "Не въ звѣздахъ ли читаешь ты его?"
   "Предоставь Мавританскимъ Жидамъ питать и распространять это безумное вѣрованіе: твой рабъ видитъ въ звѣздахъ только міры, могущественнѣйшіе этой ничтожной земли; міры, сіянье которыхъ не усилится, ни померкнетъ, если бъ даже и вся земля исчезла изъ неизмѣримаго пространства."
   "Непонятный человѣкъ!" произнесъ Боабдилъ:" и откуда же проистекаетъ твое могущество? откуда почерпнулъ ты знаніе будущности?"
   Альмаменъ подошелъ къ монарху, стоявшему передъ открытымъ балкономъ.
   "Взгляни," сказалъ онъ, указывая на воды Дарро, "взгляни на ту рѣку! Она состоитъ изъ стихіи, въ которой люди не могутъ существовать: такъ и въ томъ тонкомъ, неосязаемомъ воздухѣ, наполняющемъ пространство надъ нами, стопы наши не могутъ обрѣсти ни одной стези; и соединенныя войска вселенной не могли бы основать тамъ государства. Однако жъ, при помощи незначительнаго искусства, умѣемъ мы добывать рыбъ и птицъ, обитателей воды и воздуха, и удовлетворяемъ ими самыя обыкновенныя потребности наши: въ томъ же самомъ состоитъ и истинная наука волшебства. Если уже незначительная поверхность земли населена живыми существами, то неужели ты думаешь, что нѣтъ жизни въ ея неизмѣримой глубинѣ, въ безпредѣльномъ эѳирѣ, ее окружающемъ? И какъ рыбарь и птицеловъ умѣютъ заманить свою добычу, такъ и мы, помощію разума нашего, можемъ поработить себѣ и повелѣвать нѣжнѣйшими существами тѣхъ областей и стихій, въ которыя не могутъ проникнуть ни грубыя тѣла, ни чувственные органы наши. Вотъ въ чемъ заключаются и мое ученіе и моя мудрость. О иныхъ мірахъ я почти ничего не знаю: но о существахъ, обитающихъ землю -- люди ли они или Геніи и духи, какъ ихъ называютъ ваши сказки -- имѣю я нѣкоторыя свѣденія. Будущность и для моихъ взоровъ покрыта густымъ мракомъ: но, по моему Велѣнію, могутъ явиться существа, одаренныя высшею могущества и нашею природою и взорами, проницательнѣйшими моихъ взоровъ."
   "Докажи мнѣ опытомъ твое могущество," сказалъ Боабдилъ, не столько удивленный словами, сколько пораженный и устрашенный дрожащимъ голосомъ и поразительнымъ видомъ волшебника.
   "Волю Государя моего почитаю я закономъ," возразилъ Альмаменъ, "и всегда готовь повиноваться ей. Въ слѣдующую ночь ожидаю я тебя."
   "Гдѣ?"
   Прошло нѣсколько мгновеній въ глубокомъ безмолвіи; наконецъ Альмаменъ подошелъ къ Боабдилу, и сказалъ ему что-то на ухо: юный монархъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ.
   "Страшное мѣсто!"
   "И самая Алгамбра, о великій Боабдилъ, не менѣе страшна, пока передъ городомъ будетъ находиться Фердинандъ, а въ городѣ Муза."
   "Муза! какъ осмѣливаешься ты питать недовѣрчивость къ храбрѣйшему изъ моихъ витязей?
   "Можетъ ли мудрый государь довѣрять тому, кого обоготворяетъ его войско? Если бъ завтра смертоносная стрѣла поразила Боабдила на бранномъ полѣ, кого возвели бы вельможи и воины на тронъ его? Неужели нужна мудрость волшебника, чтобъ угадать отвѣтъ, и произнести имя Музы?"
   "O несчастное государство! о несчастный государь!" вскричалъ Боабдилъ съ глубокою горестью. "У меня не было отца, у меня нѣтъ подданныхъ, и скоро не будетъ и отечества. Неужели мнѣ суждено никогда не имѣть друга?"
   "Друга! бываютъ ли они у царей?" сухо возразилъ Альмаменъ.
   "Прочь отъ меня! прочь отсюда!" кричалъ Боабдилъ, совершенно предавшись врожденной вспыльчивости характера своего: "твоя безстрастная, суровая мудрость обливаетъ душу мою холодомъ погребальнымъ. Слава, довѣрчивость, сочувствіе и человѣческое участіе -- все это уничтожаютъ твои совѣты. Оставь меня! я хочу быть одинъ."
   "Мы увидимся завтра въ полночь," произнесъ Альмаменъ съ тѣмъ же спокойнымъ и безстрастнымъ видомъ. "Пронзай, великій Государь!"
   Боабдилъ обернулся, но волшебника уже не было. Тихо и незамѣтно явился онъ -- тихо и незамѣтно исчезъ изъ залы, подобно призраку и привидѣнію.
   

ГЛАВА III.
Любовники.

   Разставшись съ Альмаменомъ, Муза направилъ шаги свои къ холму, лежавшему противъ возвышенія, увѣнчаннаго зданіями и башнями Алгамбры: тамъ находились дома знатныхъ и богатыхъ Гренадцевъ. Онъ выбиралъ самыя отдаленныя и уединенныя улицы; и наконецъ, въ полугорѣ, остановился передъ низкою и обширною стѣною, окружавшею сады какого нибудь богатаго владѣльца. Долго и робко озирался эмиръ вокругъ себя: все было тихо, и только, повременамъ, эта безмолвная тишина была прерываема или звуками сребристыхъ водометовъ, или минутнымъ дуновеніемъ вѣтра, вѣявшаго со снѣжныхъ вершинъ Сіерры-Невады, и слегка колебавшаго ароматную зелень померанцовъ и лимоновъ. Сердце Мавра сильно билось; онъ не сталъ долго медлить, перескочилъ черезъ стѣну, и очутился на полянѣ, испещренной разнообразными цвѣтами и осѣненной группами вѣтвистыхъ деревьевъ, покрытыхъ густою, темною зеленью и сочными, золотистыми плодами.
   Онъ пошелъ далѣе, и наконецъ остановился передъ домомъ, архитектура котораго обнаруживала, что онъ былъ построенъ еще до вторженія Мавровъ въ Испанію. Нижняя часть строенія состояла изъ низкихъ аркадъ, которыя образовали между собою тяжелыя и почернѣвшія отъ времени колонны, по большой части, прикрытыя множествомъ розъ и разнообразныхъ кустарниковъ: окна съ рѣшетками, находившіяся надъ ними, выходили на большіе балконы, украшенные въ Мавританскомъ вкусѣ, и составлявшіе пристройку временъ позднѣйшихъ. Только въ одномъ изъ верхнихъ покоевъ виднѣлся свѣтъ; остальную часть дома покрывалъ густой сумракъ ночи, и казалось, что всѣ обитатели уже давно были погружены въ сонъ. Мавръ подкрался къ тому окну, въ которомъ мелькалъ огонекъ; и, послѣ минутнаго безмолвія, запѣлъ Арабскую пѣсню, но такимъ тихимъ голосомъ, что казалось, онъ шепталъ, а не пѣлъ.
   

Серенада.

             Проснись, проснись, моей души свѣтило!
             Взгляни: сіянье звѣздъ, твоихъ подругъ,
             Сребристымъ блескомъ небо озарило;
             Проснись, проснись, и ты, о милый другъ!
                       Дай мнѣ взглянуть на очи,
                       На тѣ прелестны очи,
             Коимъ завидуютъ и звѣзды ночи!
   
             Священный стихъ начертанъ на мой мечъ,
             Твое же имя въ сердца глубинѣ;
             Они со мною были среди сѣчь,
             И вѣчно будутъ драгоцѣнны мнѣ:
             Но память о тебѣ еще милѣй,
             И сердце стали крѣпкія вѣрнѣй.
             Свѣти, свѣти мнѣ, свѣтъ моихъ очей!
             Затьми собой и самый блескъ ночей,
             Затьми его сіяньемъ тѣхъ очей,
                       Твоихъ прелестнѣйшихъ очей!
   
   Какъ скоро онъ кончилъ, одна изъ рѣшетокъ тихо отворилась, и на балконѣ показалась женская фигура.
   "O Лейла!" произнесъ Мавръ: "я вижу тебя, и я блаженствую!"
   "Тише!" отвѣчала Лейла; "говори тише и не медли долго: я опасаюсь, не подсматриваютъ ли за нами; и (прибавила она дрожащимъ голосомъ), можетъ быть, мы видимся теперь въ послѣдній разъ!"
   "O великій пророкъ!" вскричалъ Муза голосомъ, исполненнымъ страсти: "что долженъ я слышать? Зачѣмъ эта таинственность? Почему не могу я узнать ни твоего происхожденія, ни званія, ни родителей твоихъ? Неужели ты думаешь, прелестная Лейла, что въ Гренадѣ есть такой знатный домъ, который можетъ отвергнуть союзъ съ Музою Бенъ-Абиль-Газаномъ? и (прибавилъ онъ голосомъ уже не гордымъ, но исполненнымъ нѣжности) если не это, то что же можетъ воспрепятствовать браку нашему? Повѣрь, что ты всегда будешь сладостнымъ цвѣткомъ для сердца моего; и для меня все равно, гдѣ бъ этотъ цвѣтокъ ни родился, на горной ли вершинѣ или посреди низменной долины."
   "Увы!" отвѣчала Лейла, проливая горькія слезы: "таинственность, на которую ты жалуешься, столь же темна для меня, какъ и для тебя. Сколько разъ говорила я тебѣ, что я ничего не знаю ни о томъ мѣстѣ, гдѣ я впервые узрѣла свѣтъ, ни объ участи дѣтства моего: въ душѣ моей одно темное воспоминаніе о странахъ жаркихъ и отдаленныхъ, гдѣ, среди песковъ и пустынь, вѣчный кедръ гордо воздымаетъ свою вершину, гдѣ верблюдъ, бродящій по знойной почвѣ полей, питается растеніями, увядшими отъ палящихъ лучей солнца. Мнѣ кажется, у меня тогда была мать: нѣжныя попеченія окружали меня, и при звукахъ сладостныхъ пѣсень погружалась я въ сонъ."
   "Душа твоей матери переселилась въ мою душу, "съ нѣжностію сказалъ Мавръ.
   Лейла продолжала: "Перенесенная судьбою въ эти мѣста, я отъ дѣтства перешла въ юность, и съ тѣхъ поръ уже никогда не покидала ихъ. Невольницы предупреждаютъ малѣйшія желанія мои; и люди, видавшіе и богатство и бѣдность, сказывали мнѣ, что я окружена сокровищами и великолѣпіемъ, которыя могли бы осчастливить Монарха. Но у меня нѣтъ, или крайней мѣрѣ, я не знаю <испорчено> моихъ: мой отецъ всегда мрачный и молчаливый, посѣщаетъ меня рѣдко, очень рѣдко -- часто проходятъ цѣлые мѣсяцы, и я его не вижу; однако жъ я чувствую, что онъ меня любитъ, и когда я еще не знала тебя, Муза, я почитала счастливѣйшими минутами моей жизни тѣ минуты, въ которыя я прислушивалась къ шуму шаговъ его, и бросалась на грудь этого единственнаго друга одиночества моего."
   "И ты все еще не можешь сказать мнѣ его имени?"
   "Не только я, но и никто изъ живущихъ въ этомъ домъ не знаетъ его, кромѣ, можетъ быть, Химена, того дряхлаго старика, который смотритъ за невольниками, и однимъ взглядомъ своимъ всегда наводитъ на меня страхъ и ужасъ."
   "Это странно," произнесъ Мавръ, погруженный въ размышленіе: "однако жъ почему <испорчено> извѣстно кому нибудь кромѣ насъ, и что люди могутъ препятствовать свиданіямъ нашимъ?"
   "Выслушай: Хименъ сегодня былъ у меня. Дѣвушка! сказалъ онъ, въ нашихъ садахъ замѣчены слѣды мужчины; если это дойдетъ до родителя твоего, то знай, что ты въ послѣдній разъ видѣла Гренаду. Замѣть, прибавилъ онъ (нѣсколько поласковѣе, вѣроятно увидѣвъ, что я дрожала), что тебѣ скорѣе позволятъ выйти замужъ за дикаго тигра, нежели за знатнѣйшаго изъ Мавританскихъ витязей! Остерегись же! И сказавъ это, онъ удалился. О Муза! (продолжала она, ломая руки, въ отчаяніи и страсти) горестныя предчувствія исполняютъ сердце мое, и мрачная, грозная судьба представляется взорамъ моимъ!"
   "Клянусь головою отца моего! эти препятствія только еще болѣе воспламеняютъ любовь мою: ты, будешь моею, если бъ даже тысячи враговъ защищали каждый шагъ, ведущій къ тебѣ!"
   Но гордый и одаренный душою возвышенною Мавръ едва успѣлъ произнести это хвастовство, какъ вдругъ копье, пущенное невидимою рукою, пролетѣло возлѣ самаго лица его, и воткнулось въ дерево, неподалеку отъ него.
   "Бѣги! бѣги! спасайся! Небо да сохранитъ тебя!" вскричала Лейла, и она поспѣшно скрылась въ свою комнату.
   Мавръ не сталъ ждать послѣдствія новой, болѣе удачной попытки: но, слѣдуя влеченію гордаго духа своего, онъ не обратился въ бѣгство, а пошелъ на встрѣчу къ врагу своему, и съ обнаженною саблею, едва удерживая крикъ ярости, готовый сорваться съ устъ его, бросился онъ въ ту сторону, съ которой прилетѣло копье. Осторожно и внимательно осмотрѣлъ онъ всю окрестность; но взоры его, хотя и привыкшіе къ воинскимъ засадамь, столь обыкновеннымъ у Мавровъ, нигдѣ не открыли ни какого признака жизни, нигдѣ не встрѣтили живаго существа. Съ досадою и негодованіемъ прекратилъ онъ поиски, и хотѣлъ удалиться: но лишь только онъ влезъ на стѣну, какъ вдругъ изъ сада раздался тихій, но рѣзкій и явственный голосъ.
   "Твоя жизнь пощажена," произнесъ онъ, "но, можетъ быть, только для того, чтобъ тебя постигла судьба болѣе ужасная!"
   

ГЛАВА IV
Отецъ и дочь.

   Комната, въ которую удалилась Лейла, носила на себѣ отпечатокъ того характера, который, по словамъ ея, былъ общій всему дому. Убранство и украшенія ея были совершенно неизвѣстны у Мавровъ Гренадскихъ. Тутъ было видно болѣе массивное и, если можно употребить это выраженіе, Египетское великолѣпіе. Восточныя ткани, шитыя золотомъ по самому темному грунту, покрывая стѣны; странныя слова, по-видимому, на языкѣ чуждомъ, были начертаны на карнизахъ и на тяжеломъ потолкѣ; четвероугольныи колонны поддерживали его, и вокругъ нихъ вились золотыя и эмалевыя змѣи, глаза которыхѣ, сдѣланные изъ огромныхъ изумрудовъ, имѣли зеленый, натуральный блескъ; на мраморныхъ столахъ были разбросаны разныя книги и музыкальные инструменты; и одинокая серебряная лампада разливала по всей комнатѣ свои слабый и тусклый свѣтъ. Все это соединялось вмѣстѣ, и составляло, хотя и блестящій, но мрачный, странный и поразительный видъ, болѣе свойственный или хладному отечеству Норманновъ или тяжелымъ, сводообразнымъ зданіямъ, издревле защищавшимъ жителей Ѳивъ и Мемфиса отъ знойныхъ лучей Африканскаго солнца, нежели прозрачному небосклону Андалузіи и легкимъ, восхитительнымъ бесѣдкамъ изящныхъ обитателей Грепады.
   "Лейла стояла въ этой комнатѣ, блѣдная и неподвижная; уста ея были отверсты, руки сложены на груди; она притаила дыханіе и прислушивалась къ малѣйшему шороху: не возможно было представить болѣе совершеннаго идеала какой нибудь прелестной и блестящей пери, плѣненной въ замкѣ мрачнаго и враждебнаго духа. Легкій стань ея гармонически сообразовался со всѣми принадлежностями женской красоты, и носилъ на себѣ отпечатокъ той легкой, волшебной граціи, которую ваятель, изображая существа неземныя, стремится сообщить произведеніямъ своимъ. Длинные волосы ея были темнаго цвѣта, но легкій золотистый оттѣнокъ уменьшалъ ту темноту, слишкомъ обыкновенную у Азіатцевъ; и блѣдноватый, но чистый и свѣтлый цвѣтъ лица ея могъ бы назваться прелестнымъ даже у народовъ сѣверныхъ. Черты ея, слегка продолговатыя, образовали между собою рѣдкую гармонію; и за полными, румяными губами открывались зубы ослѣпительной бѣлизны, могшей затмить даже бѣлизну перлъ. Но главная прелесть этого очаровательнаго лица заключалась въ выраженіи скромности, невинности и глубокой чувствительности, рѣдко сопровождающихъ совершенную красоту и чуждыхъ изнѣженнымъ и сладострастнымъ Мавританкамъ. Къ довершенію же всего, заключалась въ этомъ очаровательномъ образѣ прелестная и образованная душа.
   Прошло нѣсколько минутъ въ ужасномъ безмолвіи, и Лейла снова подкралась къ окну, открыла его, и устремила свои взоры въ садъ. Вдругъ на лугу, озаренномъ яркимъ сіяніемъ луны, показалась тѣнь, и въ дали, между деревьями, мелькнулъ высокій и величественный станъ ея возлюбленнаго въ ту самую минуту, когда, послѣ тщетныхъ поисковъ, онъ устремилъ пламенные взоры къ окну ея, вѣтви и густая зелень скоро опять скрыли его; но Лейла довольно видѣла -- она возвратилась въ комнату, слезы благодарности обильными ручьями оросили ланиты ея; она упала на одну изъ подушекъ, разбросанныхъ по полу, и, преклонивъ колѣни, произнесла: "О Богъ отцевъ моихъ! благодарю тебя -- онъ спасенъ!"
   "И однако жъ (прибавила она, пораженная мучительною мыслію,) могу ли я молиться за него?... Мы покланяемся не одному божеству; и меня учили презирать его вѣру и гнушаться ею! Увы! чѣмъ это кончится? Ужасенъ тотъ часъ, когда онъ впервые увидѣлъ меня въ этихъ садахъ, когда онъ перескочилъ чрезъ стѣну, и сказалъ Лейлѣ, что ее любитъ герой, котораго рука служитъ щитомъ Гренадѣ, котораго имя благословляютъ всѣ жители ея! Горе мнѣ! Горе мнѣ!"
   Бѣдная дѣвушка закрыла руками лицо свое, и погрузилась въ страстное забытье, прерываемое лишь одними рыданіями ея. Прошло нѣсколько времени, и никто не нарушалъ ея безмолвной горести -- какъ вдругъ обои тихо приподнялись, и человѣкъ замѣчательнаго виду и одежды вошелъ въ комнату; но замѣтивъ разстроенное положеніе дѣвушки, онъ остановился, и устремилъ на нее взоры, въ которыхъ, казалось, сожалѣніе и нѣжность боролись съ обычною строгостью и суровостью.
   "Лейла!" произнесъ незнакомецъ.
   Лейла вскочила, и яркій румянецъ озарилъ ея ланиты; она отерла слезы, лившіяся изъ глазъ ея, и приблизилась, тщетно стараясь улыбнуться.
   "Родитель мой, какъ я рада!"
   Незнакомецъ опустился на подушку, и велѣлъ ей сѣсть возлѣ себя.
   "Слезы еще свѣжи на ланитахъ твоихъ," сказалъ онъ угрюмымъ голосомъ: "онѣ общій удѣлъ народа нашего! наши дщери рождены для слезъ, сыны наши для стенаній; пепломъ покрылись главы сильныхъ, и потоки слезъ истекаютъ изъ очей красоты! О если бъ мы могли только сразиться -- если бъ мы могли дерзнуть -- могли только поднять главы наши, соединиться и возстать противъ оковъ, надоженныхъ на насъ злочестивыми! Увы! этому не бывать -- но одинъ человѣкъ отмстить за цѣлый народъ!"
   Мрачное лице отца Лейлы, столь свойственное для выраженія сильныхъ движеній, приняло страшный видъ; гнѣвъ и страсть изобразились во всѣхъ чертахъ его; чело наморщилось, и уста судорожно сжимались: но этотъ припадокъ былъ непродолжителенъ, и Лейла, пораженная такимъ сильнымъ потрясеніемъ чувствъ, едва имѣла время ужаснуть ея, какъ оно уже снова приняло спокойный видъ.
   "Но оставимъ эти мысли: не юности и не женщинамъ суждено заниматься ими. Лейла! тебя воспитывали съ нѣжностію, учили со тщаніемъ. Можетъ быть, я казался тебѣ и строгимъ и суровымъ: но я охотно пролилъ бы лучшія капли моей крови, чтобъ предохранить твою юность отъ малѣйшей грусти и печали. Выслушай меня со вниманіемъ. Чтобъ ты нѣкогда содѣлалась достойною твоего народа, и чтобъ часы жизни твоей не протекли въ праздности и тягостной скукѣ, даны тебѣ познанія, рѣдкія и неизвѣстныя твоему полу. Не тебѣ суждено предаваться сладострастнымъ забавамъ Мавританокъ, не тебѣ знать ихъ блудныя пѣсни, ихъ мерзостную пляску: нѣтъ, твои нѣжные члены приучены только къ положенію, которое природа назначила для поклоненія Творцу вселенной; твой голосъ приспособленъ къ пѣснопѣніямъ падшаго отечества твоего, исполненнымъ воспоминаній о его бѣдствіяхъ, оживленнымъ именами его героевъ и священнымъ торжественностію его молитвъ. Эти книги и поученія мудрецовъ нашихъ сообщили тебѣ изъ нашихъ познаній и нашего бытописанія все то, что можетъ возвысить твою душу, что можетъ исполнить твое сердце участіемъ къ святому дѣлу. Понимаешь ли ты меня, Лейла?"
   Дѣвушка, пораженная и удивленная, потому что она никогда не слыхала отъ отца своего ничего подобнаго, отвѣчала съ такимъ серіознымъ видомъ, которымъ, казалось, онъ былъ доволенъ; и незнакомецъ продолжалъ измѣнившимся, глухимъ и торжественнымъ голосомъ:
   "Проклинай же угнѣтателей! Дщерь великаго Еврейскаго народа, встань и кляни Мавританскаго гонителя!"
   Сказавъ это, отецъ Лейлы всталъ, поднялъ правую руку, а лѣвую положилъ на плечо дѣвушки. Но она, въ ужасномъ, безмолвномъ замѣшательствѣ, устремила взоры на лице его; потомъ упала къ ногамъ его, и, сжимая его колѣни, произнесла умоляющимъ голосомъ едва-внятныя слова:
   "Пощади меня! пощади!"
   Еврей -- ибо незнакомецъ былъ никто иной -- бросилъ на лежавшую у ногъ его дѣвушку взглядъ, исполненный ярости и презрѣнія, рука его схватилась за кинжалъ, онъ уже до половины обнажилъ его, но потомъ съ проклятіемъ опять вложилъ въ ножны; наконецъ, послѣ нѣкотораго размышленія, онъ снова извлекъ его, и бросилъ на полъ возлѣ нея.
   "Блудная дщерь!" произнесъ онъ голосомъ, которому тщетно хотѣлъ придать выраженіе спокойствія: "если ты допустила въ твое сердце хотя одну недостойную мысль о Мавританскомъ язычникѣ, то возьми этотъ ножъ, и вырви и вырѣжь ее съ корнемъ -- ты избавишь меня отъ труда, недостойнаго моей руки."
   Онъ поспѣшно вырвался изъ ея объятій, и оставилъ несчастную дѣвушку одну и въ глубокомъ безпамятствѣ.
   

ГЛАВА V.
Честолюбіе и преступленіе.

   Оставивъ комнату Лейлы, и спускаясь по широкой лѣстницѣ, Еврей встрѣтилъ старика въ просторной и теплой шелковой одеждѣ. На лицѣ этого человѣка, уже померкшемъ и покрытомъ глубокими морщинами, жизнь, по-видимому, едва боролась съ приближеніемъ смерти -- какъ блѣдно, худо и мертво было оно.
   "Хименъ," произнесъ Израильтянинъ, "мой вѣрный и любимый слуга, пойдемъ со мною въ подземелье." Онъ не сталъ ждать отвѣта; быстрыми шагами продолжалъ свой путь чрезъ разные дворы и переходы, и наконецъ очутился въ узкомъ, мрачномъ и сыромъ проходѣ, по-видимому, высѣченномъ въ дикой скалѣ. Крѣпкая и тяжелая дверь, преграждавшая входъ, и которую соединенныя силы ста человѣкъ не могли бы сдвинуть съ мѣста, отворилась, какъ скоро Еврей слегка коснулся ея пружины. Онъ взялъ въ руку мѣдную лампу, горѣвшую тамъ въ нишѣ, и съ нетерпѣніемъ поджидалъ отставшаго старика; потомъ заперъ дверь, шелъ довольно долго извилистою дорогою, и наконецъ вдругъ остановился у одного мѣста скалы, по-видимому, ничѣмъ не отличавшагося отъ остальной части; и та дверь, которую онъ теперь отворялъ, была такъ искусно сдѣлана и скрыта, и такъ быстро повиновалась она его рукѣ, что казалось, будто въ самомъ дѣлѣ дѣйствовала сила волшебства, когда скала открылась, и представилась взорамъ круглая пещера, освѣщенная мѣдными лампами и убранная кожаными обоями и подушками. На грубыхъ каменныхъ колоннахъ, по-видимому натуральныхъ, висѣло древнее, заржавленное оружіе разнообразной формы; въ большихъ желѣзныхъ футлярахъ лежали закрытыя рукописи; и множество странныхъ и невѣдомыхъ инструментовъ и машинъ (въ которымъ новѣйшая наука, быть можетъ, узнала бы химическія орудія) придавали этому дикому мѣсту какой-то волшебный и таинственный видъ.
   Еврей бросился на кожаное ложе; за нимъ вошелъ старикъ, и заперъ дверь. "Хименъ," вскричалъ онъ тогда, "налей мнѣ вина; оно услаждаетъ душу и подкрѣпляетъ тѣло, а я нуждаюсь и въ томъ и другомъ."
   Хименъ вынулъ изъ одного изъ углубленій подземелья бутылку и стаканъ; налилъ полный кубокъ произведенія виноградниковъ плодоносной долины, окружавшей Гренаду, и подалъ его господину своему: напитокъ этотъ, по-видимому, оживилъ и подкрѣпилъ его.
   "Старикъ," сказалъ онъ, осушивъ, съ глубокимъ и тяжелымъ вздохомъ, кубокъ свой; "наливай себѣ, и пей, пока кровь не помолодѣетъ въ жилахъ твоихъ. Клянусь святымъ храмомъ! я желалъ бы, чтобъ пламя и огонь вливались въ грудь вмѣстѣ съ этимъ питіемъ!"
   Хименъ повиновался, но несовсѣмъ; онъ только что поднесъ вино къ устамъ своимъ, и опять поставилъ стаканъ на мѣсто.
   "Хименъ!" продолжалъ Израильтянинъ, "сколько братьевъ нашихъ замучено алчными царями Мавританскими съ тѣхъ поръ, какъ ты впервые поселился въ этомъ городѣ?"
   "Три тысячи -- это число дополнено прошедшею зимою по повелѣнію визиря Юсуфа; и ихъ имущество, ихъ сокровища обращены въ мечи и стрѣлы противъ псовъ Галилейскихъ."
   "Три тысячи -- неболѣе! Только три тысячи? Я желалъ бы, чтобъ это число удвоилось, часъ мести уже наступилъ, и они заплатятъ со сторицею!"
   "И братъ, и сынъ, и внукъ мой въ томъ числѣ," произнесъ старикъ, и лице его еще болѣе помертвѣло.
   "Мы воздвигнемъ имъ достойные памятики! По крайней мѣрѣ уже никто не скажетъ, что Евреи скупы на мщеніе."
   "Но прости меня, благородный вождь угнѣтеннаго народа: неужели ты думаешь, что надменные и наглые Назареяне будутъ менѣе невѣрныхъ Аравитянъ грабить насъ и помыкать нами?".
   "Да будутъ прокляты и тѣ и другіе!" возразилъ Еврей: "но первые обнадеживали насъ своими обѣщаніями. Я видѣлъ Фердинанда и его гордую королеву; они увѣряли меня, что предоставятъ намъ такія права и преимущества, какихъ мы еще не знали въ Европѣ."
   "И они не коснутся нашей торговли, нашихъ барышей; не тронутъ нашего золота?"
   "Стыдись!" вскричалъ яростный Израильтянинъ, топая ногами. "Я повергъ бы въ преисподнюю золото всего свѣта! Эта алчность къ золоту, эта ничтожная, низкая, проклятія достойная страсть исказила и души и сердца всего народа нашего, и отнимаетъ у него самый видъ человѣка! Какъ часто, видя величественныя черты потомковъ древнихъ героевъ нашихъ (черты, носящія на себѣ отпечатокъ восточнаго благородства и назначенныя для того, чтобъ господствовать и владычествовать), искаженныя и сморщенныя ничтожными заботами,-- взирая на высокій станъ сильнаго, согбенный, подобно пресмыкающемуся червю, предъ какимъ нибудь ничтожнымъ торгашемъ,-- слыша голосъ, могшій повелѣвать ратными дружинами, приспособленный къ рабскимъ звукамъ низкаго страха или еще болѣе низкой надежды,-- какъ часто вопрошалъ я себя тогда, точно ли въ жилахъ моихъ струится кровь Израиля? и возсылалъ благодарственныя молитвы Великому Іеговѣ, избавившему меня, по крайней мѣрѣ, отъ того проклятія, которое обезчестило моихъ братьевъ, и обратило ихъ въ алчныхъ барышниковъ и подлыхъ рабовъ!"
   Хименъ благоразумно удержался отъ отвѣта на слова, исполненныя восторга, котораго онъ не раздѣлялъ и не понималъ; и, послѣ непродолжительнаго молчанія, обратилъ разговоръ къ прежнему предмету.
   "И такъ, чтобъ отмстить Маврамъ, рѣшаешься ты повѣрить обманчивымъ обѣщаніямъ хитрыхъ Назареянъ?"
   "O, кровь человѣческая достигла до небесъ, и скопилась въ громовыя облака, висящія надъ этимъ преступнымъ и осужденнымъ городомъ! А теперь, Хименъ, есть у меня еще новая причина, заставляющая меня ненавидѣть Мавровъ: тотъ цвѣтокъ, который я взлелѣялъ и берегъ -- хищникъ хотѣлъ оторвать его отъ моего сердца. Лейла -- ты плохо стерегъ ее, Хименъ; и если бъ самая злоба и пороки твои не привязывали меня къ тебѣ, клянусь, лучи восходящаго солнца освѣтили бы твой трупъ въ волнахъ Дарро!"
   "Могущественный господинъ!" отвѣчалъ Хименъ, "если ты, мудрѣйшій изъ всего народа нашего, не въ состояніи предохранить отъ любви сердце дѣвушки, то можешь ли ты вмѣнять это въ преступленіе померкшимъ взорамъ и остылымъ чувствамъ бѣднаго старика?"
   Израильтянинъ не отвѣчалъ, и, по-видимому, не слыхалъ этого возраженія. Онъ. казалось, былъ слишкомъ занятъ собственными мыслями, и, разсуждая самъ съ собою, произнесъ: "Это необходимо; жертва жестока, опасность велика, но здѣсь она еще ближе. Хименъ", продолжалъ онъ громкимъ голосомъ, "увѣренъ ли ты, что даже соотечественники и единовѣрцы мои не знаютъ моего презрѣннаго происхожденія? Если бъ кто могъ подозрѣвать его или религію мою, о -- Мавры тотчасъ растерзали бы меня какъ обманщика; и всѣ искусства кабалы не спасли бы меня отъ неминуемой смерти."
   "Не сомнѣвайся, великій учитель: твоя тайна неизвѣстна никому въ Гренадѣ, кромѣ твоего вѣрнаго Химена."
   "И такъ я могу надѣяться, могу безъ опасенія преслѣдовать мои предпріятія. Теперь къ дѣлу: эту ночь долженъ я провести въ трудахъ."
   Еврей придвинулъ къ себѣ нѣкоторыя изъ тѣхъ странныхъ орудій, описанныхъ нами; и окружилъ себя различными книгами. Старикъ лежалъ у ногъ его, готовый повиноваться малѣйшему знаку господина своего, но, по-видимому, окоченѣлый и неподвижный какъ трупъ: такъ блѣденъ быль померкшій цвѣтъ лица его, такъ неподвижно его дряхлое тѣло. Все это казалось картиною, представлявшею волшебника, занятаго своимъ ремесломъ, и мертвеца, вызваннаго таинственнымъ жезломъ его изъ нѣдръ могилы, для исполненія его могущественныхъ велѣній.
   Изъ предъидущей бесѣды читатель легко можетъ видѣть, что Еврей, въ которомъ онъ вѣрно узналъ Альмамена, только что возвратившагося изъ Алгамбры, имѣлъ характеръ, необыкновенный въ его народѣ. Ведя свой родъ отъ поколѣнія, терявшагося въ сумракѣ счастливѣйшихъ періодовъ исторіи его таинственнаго народа, и обладая несмѣтнымъ богатствомъ, предъ которымъ казались ничтожными всѣ сокровища Готѳскихъ королей -- этотъ замѣчательный человѣкъ провелъ свою юность не въ занятіяхъ торговли, столь свойственныхъ его народу, но въ путешествіяхъ и ученіи.
   Онъ родился въ Гренадѣ, и быль свидѣтелемъ смерти отца своего, замученнаго покойнымъ королемъ Мулей-Абдаллою, не за преступленія, а единственно потому, что онъ обладалъ огромнымъ богатствомъ; онъ видѣлъ, какъ убійцы вскрыли его тѣло, и искали въ немъ драгоцѣнныхъ каменьевъ, будто бы проглоченныхъ имъ -- видѣлъ, и. еще будучи ребенкомъ, далъ клятву отмстить. Дальній родственникъ увезъ его въ страну, болѣе безопасную отъ гоненія; и искусство, съ которымъ Жиды умѣютъ скрывать свое богатство, раздѣляя его по различнымъ городамъ, сберегло Альмамену сокровища, незахваченныя Гренадскимъ тираномъ, Онъ посѣтилъ большую часть тогда извѣстнаго свѣта, и провелъ нѣсколько лѣтъ при Дворѣ Султана Египетскаго, въ этой древней странѣ, которая все еще славилась своими сокровенными знаніями и ученіемъ Магіи, и не напрасно посвятилъ онъ себя тѣмъ опытамъ и запутаннымъ разъисканіямъ: онъ приобрѣлъ многія изъ тѣхъ тайнъ, теперь, быть можетъ, навсегда потерянныхъ для свѣта. Мы не хотимъ этимъ сказать что онъ достигъ того, что суевѣріе и сказки приписываютъ волшебству: нѣтъ, онъ не могъ ни повелѣвать стихіями, ни проникнуть чрезъ завѣсу, скрывающую будущность -- не могъ уничтожать цѣлыя рати мановеніемъ волшебнаго жезла своего, или перелетать съ одного мѣста на другое помощію своихъ наговоровъ. Но люди, посвятившіе многіе годы жизни своей изученію и изысканію того, что должно удивить и устрашить простолюдина, могли приобрѣсти нѣкоторыя тайны, которыя болѣе положительныя познанія новѣйшихъ временъ тщетно хотѣли бы объяснить или воскресить. И часто эти явленія и секреты, механически приобрѣтенные, и слѣдствія какого нибудь химическаго дѣйствія, были непонятны для тѣхъ, которые ихъ изобрѣтали, такъ что они не могли дать въ нихъ никакого отчета; и обманутые могуществомъ собственнаго обмана, почитали себя повелителями природы, между тѣмъ какъ они были только блуждающими и обманывающимися учениками ея. Однимъ изъ таковыхъ людей былъ владѣлецъ этого подземелья. Онъ зналъ, что онъ обманывалъ другихъ: но, въ нѣкоторомъ отношеніи, онъ обманывался и самъ, частію блуждающими знаніями своими, частію пылкостью своего воображенія, слишкомъ воспламененнаго и восторженнаго. Его неограниченное тщеславіе отуманило его разумъ: и если бытописаніе повѣствуетъ намъ за истину, что у древнихъ царей, ослѣпленныхъ собственнымъ могуществомъ, бывали минуты, въ которыя они почитали себя выше людей обыкновенныхъ, то не невѣроятно, что мудрецы, возвышенные знаніями своими даже надъ царями, могли подвергнуться столь слабому, или лучше сказать, величественному безумію, и воображать, что имъ, въ самомъ дѣлѣ, принадлежитъ то важное достоинство, въ которое вѣрованіе толпы облекаетъ ихъ знанія и дарованія.
   Но хотя самое происхожденіе, лишившее его всякаго притязанія на могущество и честолюбіе, направило свѣтлый и отважный разумъ Альмамена къ размышленію и ученію, однако-жъ природа никогда не могла предназначить бурнымъ страстямъ его того тихаго, хотя и горделиваго стремленія, которому онъ посвятилъ себя. Окруженный мудрецами и книгами, онъ жаждалъ дѣятельности и славы; но всеобщее исключеніе, бывшее во всѣхъ странахъ удѣломъ его народа, преграждало ему путь, и отнимало всякую полезную цѣль у стремленія его; и чувства его блуждали, и разумъ его производилъ гигантскіе, но неосновательные и неудобоисполнимые планы, которые уничтожались одинъ за другимъ, и оставляли за собою чувство мрачной ненависти и жажду ужасной мести.
   Если бъ религія его была въ славѣ и могуществѣ, можетъ быть, онъ подвергся бы невѣрію: по гоненія и бѣдствія сдѣлали его фанатикомъ. Однакожъ вѣрный тому характеру древняго Еврейскаго народа, ожидающаго Мессіи, какъ царя и завоевателя, и соединяющаго всѣ ожиданія и надежды свои съ могуществомъ и побѣдами земными -- Альмаменъ болѣе стремился возвысить свою вѣру, нежели думалъ повиноваться ей. Онъ мало заботился объ ея обрядахъ, мало размышлялъ о догматахъ ея: но день и ночь обдумывалъ и изъискивалъ способы для возстановленія и торжества ея.
   Въ то время Испанскіе Мавры преслѣдовали Евреевъ гораздо болѣе, нежели Христіане. Въ приморскихъ городахъ Испаніи завелъ этотъ торговый народъ коммерческія связи съ Христіанами, выгодныя и для частныхъ людей и для государства, и доставившія ему вездѣ, гдѣ только производилась торговля, не только вѣротерпимость, но и нѣчто въ родѣ личнаго дружества. И мрачный фанатизмъ, въ послѣдствіи помрачившій славу Фердинанда, и обнаружившійся въ ужасахъ Инквизиціи проявлялся тогда только изрѣдка. Мавры же, напротивъ того, преслѣдовали этотъ народъ съ неумолимою жестокостью и свирѣпостью. Въ царствованіе свирѣпаго отца Боабдилова,-- этого царя, имѣвшаго сердце тигра,-- Евреи, въ точномъ смыслѣ этого выраженія, были исключены въ Гренадѣ изъ среды человѣчества; даже въ правленіе кроткаго и задумчиваго Боабдила грабили ихъ Мавры безъ милосердія; и пытка и неминуемая смерть ожидала каждаго Израильтянина, подозрѣваемаго въ утайкѣ сокровищъ: нужды государственныя были въ близкомъ отношеніи съ ихъ вѣчнымъ обвинителемъ -- ихъ богатствомъ, этимъ непримиримымъ преступленіемъ Жидовъ.
   Въ это время, ознаменованное жестокостями и гоненіями противъ Евреевъ, Альмаменъ внезапно возвратился въ Гренаду, оставленную имъ вскорѣ послѣ смерти замученнаго отца его. Онъ увидѣлъ, что бѣдствія братьевъ его не прекратились, но умножились: онъ вспомнилъ свою клятву, и повторилъ ее. Родственники его давно померли; онъ перемѣнилъ имя, и всегда почиталъ полезнымъ скрывать вѣру свою. И такимъ образомъ никто не могъ узнать въ возмужаломъ Альмаменѣ малолѣтняго сына Жида Несашара; напротивъ того, онъ быль извѣстенъ во всѣхъ Африканскихъ государствахъ какъ мудрый дервишъ и знаменитый волшебникъ.
   Эта слава скоро возвысила его въ совѣтахъ Двора Гренадскаго. Содѣлавшись однимъ изъ приближенныхъ совѣтниковъ Мулей-Абдаллы, онъ, вмѣстѣ съ Боабдиломъ я королевою -- матерью, участвовалъ въ заговорѣ противъ этого государя; и, по крайней мѣрѣ, уже успѣлъ отмстить убійцѣ отца своего. Не менѣе того пользовался онъ довѣренностію Боабдила: но предубѣжденный и закаленный противъ всякаго дружества или любви къ людямъ не его вѣры, видѣлъ онъ въ этой довѣрчивости только одно ослѣпленіе жертвы.
   Хитрый какъ змѣя, не заботился онъ о томъ, какъ низки были коварство и предательство, къ которымъ онъ прибѣгалъ, чтобъ завлечь жертву свою. Природа одарила его умомъ и постоянствомъ. Обстоятельства и отношенія смирили его и научили ползать въ прахѣ. И онъ содѣлался пресмыкающимся, и пользовался и ядомъ и жаломъ своимъ.
   

ГЛАВА VI.
Левъ въ сѣтяхъ.

   Въ слѣдующую ночь, незадолго до разсвѣта, владѣтель Гренады внезапно потребовалъ къ себѣ визиря Юсуфа. Престарѣлый сановникъ засталъ Боабдила въ необыкновенномъ разстройствѣ и раздраженіи: но онъ почелъ государя своего почти за помѣшаннаго, когда получилъ отъ него повелѣніе арестовать Музу Бенъ-Абиль-Газана, и отвести его въ самую надежную изъ темницъ червленныхъ башенъ. Полагаясь на природную кротость характера Боадбилова, визирь осмѣлился сдѣлать возраженіе: онъ представилъ опасность, которая могла быть слѣдствіемъ насильственнаго заключенія вождя, такъ много любимаго и войскомъ и народомъ, и спросилъ, что можно было показать причиною такого дѣйствія.
   Жилы выступили и напружились на челѣ Боабдила, какъ скоро онъ услышалъ возраженія визиря, и отвѣтъ его былъ коротокъ и рѣшителенъ.
   "Развѣ я уже пересталъ быть царемъ, что долженъ страшиться подданнаго или извинять мою волю? Ты получилъ повелѣніе мое; вотъ подпись и фирманъ: повинуйся или ожидай смерти!"
   Никогда не былъ Боабдилъ такъ похожъ на свирѣпаго отца своего ни голосомъ, ни видомъ; трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ членамъ визиря, и онъ молча удалился. Едва успѣлъ онъ скрыться въ дверяхъ, какъ Боабдилъ, въ сильномъ волненіи ломая руки, вскричалъ: "O уста покойнаго! вы предостерегли меня, и вамъ жертвую я другомъ моей юности."
   Визнъ взялъ съ собою нѣсколькихъ изъ тѣхъ иноземныхъ невольниковъ Сераля, не знающихъ ни сожалѣнія, ни участія въ страстяхъ человѣческихъ; и, съ безпокойствомъ и горестнымъ смущеніемъ, отправился съ ними ко дворцу Музы. Однако жъ онъ не осмѣлился взойти туда въ такой часъ, въ который появленіе его могло произвести шумъ и тревогу въ сосѣдствѣ; и рѣшился дождаться разсвѣта и пробужденія его обитателей.
   И такъ, проклиная свои несчастливыя звѣзды и все еще удивляясь полученному повелѣнію, Юсуфъ скрылся, вмѣстѣ съ безмолвными и мрачными спутниками своими, въ небольшой рощѣ, смежной со дворцемъ; и отправился уда уже тогда, когда первые лучи дня освѣтили пробудившійся городъ. Онъ засталъ знаменитаго военачальника въ одной изъ залъ, разговаривавшаго съ нѣкоторыми изъ предводителей Зегровъ о вылазкѣ, назначенной въ этотъ день.
   Юсуфъ подошелъ къ эмиру съ такимъ очевиднымъ безпокойствомъ и противоборствомъ, что тотчасъ же поселилъ этимъ подозрѣніе въ сердцахъ яростныхъ и прозорливыхъ Зегровъ; и когда Муза, исполняя просьбу визиря, желавшаго переговорить съ нимъ наединѣ, велѣлъ имъ удалиться, то нахмуренныя брови и сверкающіе взоры ясно обнаружили чувства Мавританскихъ витязей, оставившихъ своего любимца съ сановникомъ своего Государя.
   "Клянусь гробомъ пророка!" сказалъ одинъ изъ нихъ, выходя изъ залы: "боязливый Боабдилъ подозрѣваетъ нашего Бенъ-Абиль-Газана. Я уже прежде слышалъ оба" этомъ."
   "Погоди," прервалъ его другой:" посмотримъ, что будетъ. И Алла да проститъ государю нашему его прегрѣшенія, если онъ коснется хотя одного волоса бороды Музы!"
   Между тѣмъ визирь молча показалъ знаменитому вождю фирманъ и подпись его государя; и не осмѣливаясь объявить мѣста, въ которое онъ имѣлъ повелѣніе отвести его, просилъ его слѣдовать за собою. Муза поблѣднѣлъ -- но не отъ страха.
   "Увы!" произнесъ онъ голосомъ, исполненнымъ глубокой горести: "возможно ли, чтобъ я подвергся подозрѣнію или немилости державнаго родственника моего? но какъ бы то ни было: я гордился, показывая Гренадѣ примѣръ мужества въ ея защитѣ, и теперь долженъ показать собою примѣръ повиновенія ея государю. Ступай -- я послѣдую за тобою. Однакожъ постой, тебѣ не нужны тѣ люди; удалимся лучше скрытнымъ выходомъ, чтобъ не поселить подозрѣнія въ Зеграхъ, тѣмъ болѣе, что я ухожу съ тобою въ то самое время, когда войско уже собралось въ Виваррамблѣ, и ожидаетъ только моего прибытія. Пойдемъ этою дорогою."
   Говоря такимъ образомъ, Муза (строго повиновавшійся всему, что восточные законы предписываютъ подданному въ отношеніи къ его государю,) вышелъ чрезъ небольшую дверь въ садъ; и, въ безмолвіи и глубокой задумчивости, отправился, вмѣстѣ съ визиремъ, къ Алгамбрѣ. Проходя тою рощею, въ которой онъ, двѣ ночи назадъ встрѣтился съ Альмаменомъ, Мавръ нечаянно приподнялъ голову, и увидѣлъ волшебника, только что показавшагося изъ-за деревьевъ, и устремившаго на него мрачные взоры свои. Муза замѣтилъ въ нихъ какую-то непріязненную и злобную радость; но Альмаменъ почтительно поклонился, и продолжалъ путь свой; эмиръ же не заблагоразсудилъ оглянуться назадъ: онъ вѣрно встрѣтилъ бы еще разъ эти злобные взоры.
   "Надменный язычникъ!" говорилъ Альмаменъ про себя: "золотомъ замученныхъ Евреевъ наполнилъ твой отецъ сокровищницы свои; ты слишкомъ гордъ, чтобъ быть скрягою, но и ты такой же изувѣръ, какъ онъ. Твое имя проклято во Израилѣ: однако жъ и ты возгорѣлся похотью къ дщери презрѣннаго народа нашего; и если неудовлетворенная страсть можетъ уязвить тебя, то я уже отмщенъ. Ступай! гордись своею надменною поступью, своимъ высокомѣрнымъ челомъ -- тебя ожидаютъ цѣпи, а, можетъ быть, и смерть!"
   Бѣлая одежда Музы уже давно скрылась за деревьями, а Альмаменъ все еще продолжалъ изливать злобу свою. Наконецъ онъ остановился на минуту; потомъ вдругъ пошелъ далѣе, и произнесъ почти громкимъ голосомъ: "Не одному человѣку, а цѣлому народу поклялся я отмстить! Теперь пора къ Назареянамъ."
   

ГЛАВА VII.
Шатеръ короля Испанскаго. Король и Доминиканецъ-Посѣтителъ и аманатъ.

   Повѣствованіе наше ведетъ насъ въ станъ христіанскаго войска, и въ тотъ шатеръ, въ которомъ Испанскій король имѣлъ нощное совѣщаніе съ нѣкоторыми изъ приближенныхъ военачальниковъ и сановниковъ своихъ. Фердинандъ выступилъ въ поле со всею пышностію и всѣми принадлежностями, болѣе свойственными турниру, нежели воинскому походу; и шатеръ его блисталъ пурпуромъ и золотомъ.
   Король сидѣлъ у стола, заваленнаго планами и разными бумагами; и въ лицѣ и осанкѣ казался этотъ великій и хитрый монархъ вполнѣ достойнымъ блестящаго рыцарства, которое окружало его. Его черные волосы, тщательно расчесанные и раздушенные, лежали длинными, блестящими кудрями по обѣимъ сторонамъ высокаго чела, на спокойной, хотя уже и не совершенно гладкой поверхности котораго физіономистъ тщетно хотѣлъ бы прочесть сокровенное и непостижимое сердце королевское. Черты его были правильны и величественны: и мантія, застегнутая только однимъ драгоцѣннымъ камнемъ, отличавшимся рѣдкою красотою и необыкновеннымъ блескомъ, и на груди украшенная серебрянымъ крестомъ, покрывала крѣпкій и мужественный станъ его; спокойное же величіе и привычка повелѣвать придавали ему тотъ важный видъ, которымъ многіе изъ присутствовавшихъ героевъ были обязаны высокому росту и колоссальнымъ формамъ своимъ. По правую руку его сидѣлъ принцъ Хуанъ, его сынъ, бывшій тогда въ первомъ цвѣтѣ юности, по лѣвую знаменитый Родриго Понсе де Леонъ, маркизъ Кадизскій; далѣе, по порядку ихъ воинскаго сана, были видны: блестящій герцогъ Медина Сидонія, одинаково благородный и видомъ и происхожденіемъ; устарѣлый и глубокомысленный маркизъ де Виллена (Баярдъ Испанскій); мрачное чело Алонзо де Агилара, и исполинскій станъ, оживленныя черты и сверкающіе взоры пылкаго Фернандо дель Пульгара, прозваннаго "рыцаремъ подвиговъ."
   "Вы видите, господа," сказалъ король, продолжая рѣчь, которую, по-видимому, военачальники слушали съ почтительнымъ вниманіемъ, "что мы можемъ скорѣе надѣяться покорить городъ раздорами между Маврами, нежели силою оружія нашего. Стѣны тверды, народонаселеніе еще многочисленно; и, надобно признаться, Муза Бенъ-Абиль-Газанъ такъ искусно управляетъ всѣми дѣйствіями невѣрныхъ, и поддерживаетъ въ войскѣ такую строгую дисциплину, что все это угрожаетъ еще надолго отдалить покореніе города. Избѣгая неизвѣстности рѣшительной битвы, конница Мавританская утомляетъ станъ нашъ безпрерывными нападеніями; и въ узкихъ горныхъ ущельяхъ не могутъ наши отряды бороться съ ихъ легкими конями и предательскими засадами. Конечно, продолжительная осада должна наконецъ принудить Мавровъ къ сдачѣ города: необходимо только совершенно опустошить окрестность и отрѣзать сообщеніе съ приморскими городами, чрезъ которые могли бы прибыть подкрѣпленія. Но увы! враги наши многочисленны, и не предъ одною Гренадою должно развѣваться знамя Испаніи. Въ такомъ положеніи и левъ не пренебрегаетъ услужливостью лисицы; къ счастію же есть теперь, господа, у насъ въ Гренадѣ союзникъ, который дѣйствуетъ за-одно съ нами. Я имѣю подробныя извѣстія обо всемъ, что дѣлается въ Алгамбрѣ: король невѣрныхъ все еще не предпринимаетъ ничего рѣшительнаго, и даже не выходитъ изъ дворца своего; и я надѣюсь, что интрига, которая поселитъ въ сердцѣ его подозрѣніе къ главнокомандующему Музѣ, должна кончиться или смертію этого искуснаго вождя или безначаліемъ народнаго мятежа и войны междоусобной. Измѣна внутри города отворитъ намъ врата Гренады."
   "Ваше Величество," сказалъ, послѣ минутнаго безмолвія, Понсе де Леонъ: "при распоряженіи вашемъ, я столь же увѣренъ въ томъ, что увижу священное знамя наше на червленныхъ башняхъ Алгамбры, сколь я увѣренъ въ восходѣ солнца надъ тѣми холмами -- чѣмъ бы мы впрочемъ ни побѣдили, хитростью ли или силою оружія. Но нужно ли мнѣ напоминать вамъ, Государь, что мы должны дѣйствовать съ большою осторожностью, чтобъ не положиться на выдумки непріятеля, и не пронадѣяться на мнимые заговоры, выдуманные, можетъ быть, только для того, чтобъ притупить наши мечи и усыпить нашу дѣятельность?"
   "Справедливо, мудрый де Леонъ!" съ жаромъ вскричалъ Фернандо дель Пульгаръ: "и мнѣ кажется, что мечъ есть лучшее оружіе противъ этихъ невѣрныхъ, которымъ помогаетъ самъ нечистый. Какъ справедлива наша старинная Кастильская пословица:
   
   Усерднѣй проклинай,
   Смѣлѣй ихъ поражай!"
   
   Король слегка улыбнулся, видя пылкое усердіе любимца своего войска; но устремилъ взоры на присутствовавшихъ, въ ожиданіи совѣта болѣе обдуманнаго.
   "Ваше Величество," сказалъ Виллена, "намъ ненужно знать причинъ, подающихъ вамъ надежду на раздоры между Маврами: но, и съ полною увѣренностью полагаясь на мудрость и дальновидность, которыя никогда не могутъ обмануться, мы однако жъ не должны уменьшать воинской дѣятельности нашей; и очевидно, что необходимо сражаться и тогда, когда мы прибѣгаемъ къ интригѣ, и стараться покорить городъ силою оружія, не пренебрегая и средствами хитрости."
   "Вы правильно говорите, рыцарь," произнесъ Фердинандъ въ глубокомъ раздумья; "и вы сами поведете завтра сильный отрядъ для опустошенія окружности Гренады. Приходите ко мнѣ чрезъ два часа; теперь совѣщаніе кончено."
   Рыцари встали и удалились, соблюдая всѣ важные и величавые уставы церемоніала, которымъ Фердинандъ подвергалъ себя, и исполненія которыхъ онъ требовалъ отъ двора своего: юный принцъ остался.
   "Сынъ мой!" сказалъ Фердинандъ, оставшись съ нимъ наединѣ; "рано и заблаговременно должны Инфанты Испанскіе изучать науку управлять государствомъ. Эти рыцари составляютъ самые блестящіе и драгоцѣннѣйшіе перлы короны нашей: но ихъ блескъ долженъ содѣйствовать только къ ея украшенію и ея блеску. Ты видишь, какъ пылки, горды и воинственны вожди Испанскіе -- превосходныя добродѣтели, если онѣ направлены противъ враговъ нашихъ: но, если бъ у насъ не было враговъ, то эти добродѣтели могли бы надѣлать намъ много безпокойства и много хлопотъ. Клянусь Св. Іаковомъ, я основалъ могущественную Державу!... Замѣть, чѣмъ ее поддержать:-- наукою, Хуанъ, наукою! а наука столь же мало походитъ на дикую силу, какъ этотъ мечъ на рычагъ. Ты, кажется, смутился и испугался, сынъ мой: ты слышалъ, что раздорами между Маврами стараюсь я покорить Гренаду; когда она будетъ покорена, помни, что рыцари и дворянство -- другая Гренада. Благословенна Пресвятая Богоматерь, бдящая надъ сердцами королей!"
   Фердинандъ перекрестился съ набожнымъ усердіемъ; потомъ всталъ, отдернулъ одинъ изъ занавѣсовъ шатра, и громко назвалъ кого-то Пересомъ. Явился угрюмый Испанецъ, по-видимому, уже перешедшій за среднія лѣта.
   "Пересъ!" спросилъ король, сѣвши на прежнее мѣсто свое: "явился ли тотъ человѣкъ, котораго мы ожидали изъ Гренады?"
   "Явился, Ваше Величество, и съ нимъ дѣвушка."
   "Онъ сдержалъ свое слово; введи ихъ. А, святой отецъ! твои посѣщенія всегда проливаютъ бальзамъ утѣшенія на сердце мое."
   "Господь Да благословитъ васъ, сынъ Мой!" Возразилъ человѣкъ въ одеждѣ Доминиканскаго ордена, который, неожиданно, и безъ доклада вошелъ съ другой стороны палатки, и съ угрюмымъ спокойствіемъ сѣлъ въ небольшомъ разстояніи отъ короля.
   Нѣсколько минутъ продолжалось глубокое безмолвіе; и Пересъ не выходилъ изъ шатра, какъ будто въ недоумѣніи, не помѣшало ли присутствіе монаха исполненію королевскаго повелѣнія или, по крайней мѣрѣ, не отложило ли его. Даже на спокойномъ челѣ Фердинанда показалась легкая тѣнь замѣшательства и нерѣшительности; но монахъ прервалъ это молчаніе, и произнесъ:
   "Надѣюсь, сынъ мой, что мое присутствіе не помѣшаетъ вашей бесѣдѣ съ невѣрнымъ, если уже вы полагаете, что политика земная требуетъ свиданій вашихъ съ сынами Ваала?"
   "O безъ сомнѣнія -- безъ сомнѣнія не помѣшаетъ", поспѣшно возразилъ король; и произнесши про себя: "какимъ дивнымъ образомъ проникаетъ этотъ святой мужъ во всѣ предпріятія и намѣренія наши!" прибавилъ онъ громко: "Введи человѣка, присланнаго къ намъ изъ Гренады."
   Пересъ поклонился, и вышелъ.
   Во все это время юный принцъ сидѣлъ въ какомъ-то скучномъ безмолвіи;, и въ нѣжныхъ чертахъ его выражались усталость и нетерпѣніе, столь несоотвѣтствовавшія тѣмъ важнымъ занятіямъ, къ которымъ мудрый родитель, своими наставленіями, хотѣлъ приучить духъ его. И въ самомъ дѣлѣ онъ всею душею, всѣмъ сердцемъ предавался удовольствіямъ и забавамъ, которыхъ требовалъ его возрастъ: шумъ ратнаго стана казался ему праздничнымъ представленіемъ, воинскій походъ -- увеселительнымъ зрѣлищемъ; дворъ былъ для него пиромъ; тронь -- лучшимъ сѣдалищемъ для зрителя.
   Небольшіе сѣрые глаза монаха бросили угрюмый и проницательный взглядъ на обоихъ царственныхъ собесѣдниковъ, и съ смиреннымъ видомъ остановились на богатыхъ коврахъ, разостланныхъ по полу шатра; и онъ приподнялъ ихъ тогда только, когда Пересъ возвратился въ шатеръ, и ввелъ съ собою Израильтянина Альмамена и женщину, съ головы до ногъ закутанную длиннымъ покрываломъ: однако жъ и это покрывало не могло скрыть ни прелестныхъ формъ ея, ни трепета, потрясавшаго ея станъ.
   "Когда я въ послѣдній разъ зрѣлъ свѣтлое лице твое, великій Государь", произнесъ Альмаменъ: "ты хотѣлъ увѣриться въ вѣрности и искренности слуги твоего; ты хотѣлъ имѣть надежный залогъ, и отвергнулъ переговоры со мною, если я не доставлю тебѣ аманата. Вотъ, я теперь вручаю царственному покровительству твоему эту дѣвушку -- единственную дщерь дома моего -- вручаю ее, какъ залогъ вѣрности моей; и ввѣряю тебѣ жизнь, которая для меня драгоцѣннѣе моей собственной."
   "Ты сдержалъ свое слово, незнакомецъ," сказалъ король тѣмъ тихимъ и ласковымъ голосомъ, которымъ онъ такъ искусно умѣлъ скрывать глубокую хитрость и непоколебимую волю свою: "и дѣвушка, порученная нашему попеченію, будетъ помѣщена съ придворными дамами державной супруги нашей."
   "Государь!" произнесъ Альмаменъ трогательнымъ и вмѣстѣ важнымъ голосомъ: "ты теперь властенъ въ жизни и смерти существа, послѣ моихъ соотечественниковъ, наиболѣе драгоцѣннаго сердцу моему; ты теперь властенъ въ той жизни, къ которой относятся всѣ земныя надежды мои, съ которою неразлучны всѣ радости мои. И безъ страха и опасенія вручаю я тебѣ этотъ священный залогъ между мною и тобою. Тебѣ доставилъ я аманата: отъ тебя получилъ только обѣщаніе."
   "Но обѣщаніе короля -- христіанина и рыцаря," произнесъ Фердинандъ торжественнымъ, но болѣе ласковымъ, нежели гордымъ голосомъ: "между вѣнценосцами можетъ ли быть залогъ священнѣе этого? Но оставимъ это: что дѣлается въ мятежномъ городѣ?"
   "Пусть сперва удалится дѣвушка; тогда буду я отвѣчать твоему Величеству," возразилъ Альмаменъ.
   Принцъ вскочилъ съ мѣста. "Не прикажите ли отвести дѣвушку къ королевѣ?" произнесъ онъ тихимъ голосомъ, обратясь къ Фердинанду.
   Король улыбнулся."Святому отцу было бы приличнѣе проводить ее" отвѣчалъ онъ такимъ же голосомъ. Однако жъ Доминиканецъ не тронулся съ мѣста, хотя и слышалъ этотъ намекъ; и Фердинандъ, бросивъ минутный взглядъ на монаха, отвернулся и сказалъ: "Я согласенъ, Хуанъ; Пересъ проводитъ тебя къ Королевѣ: но возвратись, какъ скоро исполнишь свое порученіе -- ты намъ нуженъ."
   Между тѣмъ Еврей, уже не замѣчавшій того, что происходило вокругъ него, говорилъ съ дѣвушкою на священномъ языкѣ своемъ, и старался успокоить и утѣшить ее: но, по-видимому, слова его не имѣли большаго успѣха; и бѣдная дѣвушка, упавъ на грудь Еврея, обуреваемую сильными страстями, и обхвативъ его руками своими, въ изступленіи кричала на томъ же языкѣ: "O родитель Мой! въ чемъ виновна я предъ тобою?-- зачѣмъ отвергаешь меня?-- зачѣмъ отдаешь людямъ чуждымъ? О пощади меня, пощади!"
   "Дитя мое!" возразилъ Еврей торжественнымъ, но нѣжнымъ голосомъ: польза всего народа нашего требуетъ моей разлуки съ тобою, и я долженъ принести тебя въ жертву на жертвенникѣ вѣры нашей; но, о Лейла! успокойся и утѣшься -- твоя юность будетъ пощажена, и твои лѣта умножатся для славы поколѣній грядущихъ. Король Испанскій"! вдрутъ произнесъ онъ съ живостью на Испанскомъ языкѣ: "ты самъ отецъ -- прости слабость сердца моего, и сократи горесть разставанья."
   Донъ Хуанъ приблизился, и съ почтительною любезностью хотѣлъ взять руку дѣвушки.
   "Какъ, вы?" вскричалъ Альмаменъ, и чело его помрачилось. "O Государь! принцъ еще молодъ."
   "Честь не знаетъ различія въ лѣтахъ," отвѣчалъ король. "Ступай же, Пересъ! проводи дѣвушку и принца въ шатеръ королевы."
   Пожилыя лѣта и угрюмое лице Испанца, по-видимому, успокоили Альмамена. Онъ еще разъ прижалъ Лейлу къ сердцу своему, и не приподнимая покрывала, поцѣловалъ ее въ чело; потомъ, вручивъ ее Пересу, отошелъ къ отдаленнѣйшему концу шатра, и закрылъ руками лице свое. Король казался разтрогаинымъ; Доминиканецъ, напротивъ того, смотрѣлъ на все происходившее съ мрачнымъ и недовольнымъ видомъ.
   Лейла все еще не выходила изъ шатра; но наконецъ, какъ будто ободрившись, произнесла внятнымъ и громкимъ голосомъ: "Люди покидаютъ меня, но Господь мое прибѣжище и моя надежда." Отвергнувъ руку Испанца, она продолжала: "Ступай; я послѣдую за тобою!" и твердою и величественною поступью удалилась изъ палатки.
   "Теперь приступимъ къ дѣлу", произнесъ король, оставшись съ Доминиканцемъ и Альмаменомъ: "скажи, подвигаются ли наши надежды?"
   "Гнѣвъ Боабдила уже пробужденъ", отвѣчалъ Альмаменъ; "онъ негодуетъ на войско и на главнокомандующаго, и намѣренъ не выходить изъ дворца своего; сегодня же утромъ, когда я оставилъ городъ, Муза былъ уже заключенъ въ одну изъ темницъ Алгамбры."
   "Какъ?" вскричалъ король, вскочивъ съ миста.
   "И это плоды трудовъ моихъ," хладнокровно продолжалъ Еврей. "Эти руки вручатъ Фердинанду ключи Гренады."
   "И ты получишь достойную награду," отвѣчалъ монархъ: "покамѣстъ пріими этотъ первый знакъ благоволенія нашего."
   И говоря это, онъ снялъ съ себя золотую цѣпь, украшенную и осыпанную рѣдкими драгоцѣнными каменьями, и протянулъ руку, чтобъ отдать ее Еврею. Но Альмаменъ не тронулся съ мѣста. Багровая краска, выступившая на лицѣ его, обнаружила тѣ чувства, которыя онъ съ трудомъ удерживалъ.
   "Не за золото продаю я враговъ моихъ, Великій Государь," произнесъ онъ съ угрюмою улыбкою: "я продаю враговъ, чтобъ приобрѣсти выкупъ за друзей моихъ."
   "Неучтивецъ!" произнесъ Фердинандъ, обидившійся этимъ отказомъ; "но говори! говори!"
   "Какое награжденіе могу я ожидать, если, прежде истеченія двухъ недѣль, предамъ Гренаду въ твои руки?"
   "Когда мы видѣлись съ тобою въ послѣдній разъ, ты упоминалъ о какихъ то правахъ для Жидовъ."
   При этихъ словахъ спокойный Доминиканецъ приподнялъ взоры свои, перекрестился, и снова принялъ прежнее смиренное и неподвижное положеніе свое.
   "Я требую," отвѣчалъ Альмаменъ, "чтобъ ты предоставилъ Израильскому народу право жить въ городѣ, производить торговлю и заниматься ремеслами, подвергнувъ его одинаковымъ съ христіанскимъ народонаселеніемъ законамъ и налогамъ."
   "Какъ! одинаковымъ законамъ и налогамъ? О, тутъ могутъ быть затрудненія. И если мы откажемъ въ этомъ?"
   "Въ такомъ случаѣ переговоры наши кончены. Возвратите мнѣ дѣвушку -- вамъ уже не нуженъ аманатъ, котораго вы требовали: я отправлюсь обратно въ городъ, и никогда не возобновлю свиданій нашихъ."
   Великій Фердинандъ, не смотря на обычное хладнокровіе и хитрость характера своего, не могъ скрыть той гордости и повелительности, свойственныхъ вѣнценосцу, наслѣдовавшему Державу отъ знаменитыхъ предковъ и счастливому во всѣхъ предпріятіяхъ своихъ; и онъ стиснулъ зубы, въ негодованіи на слова повелительнаго и надменнаго незнакомца.
   "Ты позволяешь себѣ дерзкія слова, другъ мой," сказалъ король, "и мои слова могутъ сдѣлаться не слишкомъ пріятными для тебя. Ты теперь въ моей власти, и, безъ дозволенія моего, не можешь возвратиться въ городъ."
   "Государь! развѣ ты забылъ царственное слово твое: не ты ли самъ обезпечилъ меня въ отношеніи свободнаго пропуска къ тебѣ въ станъ, и обратно изъ стана твоего? Наруши свое обѣщаніе, и Мавры не покорятся тебѣ, пока воды Дарро не покроются кровью героевъ Гренады, пока трупы ея жителей не будутъ усѣевать долинъ, подобно древеснымъ листьямъ, покрывающимъ въ осень холодную почву земли."
   "Ужъ не исповѣдуешь ли ты самъ Жидовскую вѣру?" спросилъ король. "Если нѣтъ, то зачѣмъ заботишься ты о людяхъ, отверженныхъ всѣмъ свѣтомъ?".
   "Предки мои исповѣдывали эту вѣру, великій Государь; и хотя я отрекся отъ ихъ вѣры, но я не отрекся принимать участіе въ судьбѣ ихъ. О Государь! отвергаешь ли или принимаешь ты предложенія мои?"
   "Я принимаю ихъ съ слѣдующими условіями: вопервыхъ долженъ ты употребить всѣ средства, чтобъ, изгнаніемъ или смертію Музы, уничтожить дѣятельность непріятельскихъ войскъ; вовторыхъ требую я, чтобъ, прежде истеченія двухъ недѣль, ты доставилъ мнѣ, вмѣстѣ съ градоначальниками, письменный договоръ о сдачѣ Гренады и ключи города. Исполни мои требованія: и не смотря на то, что я буду единственнымъ изъ христіанскихъ вѣнценосцевъ, рѣшившимся на это, я предоставлю Израильтянамъ право пользоваться, по всей Андалузіи, одинаковыми съ Испанскими гражданами законами и преимуществами; а тебя награжу такимъ достоинствомъ и званіемъ, которое вполнѣ удовлетворить твое честолюбіе."
   Альмаменъ почтительно поклонился; вынулъ изъ подъ плаща бумагу, и положилъ ее на столъ, за которымъ сидѣлъ король.
   "Эта бумага, великій Государь, заключаетъ въ себѣ условія нашего договора."
   "Какъ, хитрецъ! ты хочешь, чтобъ весь свѣтъ видѣлъ нашу королевскую подпись на условіяхъ съ людьми, подобными тебѣ? Слово короля есть его обязательство!"
   Еврей, съ непоколебимымъ спокойствіемъ, взялъ бумагу обратно. "Дочь мою!" произнесъ онъ -- "прикажите Ваше Величество позвать дочь мою. Мы отправимся."
   "Упорный человѣкъ, клянусь Богоматерью!" сказалъ Фердинандъ про себя, и потомъ прибавилъ громко: "подай бумагу; я разсмотрю ее."
   Король наскоро просмотрѣлъ условіе, провелъ нѣсколько мгновеній въ размышленіи, и наконецъ взялъ перо, подписалъ его, и возвратилъ Альмамену.
   Израильтянинъ, съ восточною почтительностію, трижды поцѣловалъ бумагу, и скрылъ ее подъ плащемъ своимъ.
   Съ любопытствомъ и вниманіемъ смотрѣлъ на него Фердинандъ. Онъ умѣлъ узнавать и читать характеры людей: но характеръ этого человѣка удивилъ и поразилъ его.
   "И какъ могу я, незнакомецъ," произнесъ онъ важнымъ голосомъ, "положиться на человѣка, который одному монарху не довѣряетъ, а другаго предаетъ?"
   "O Государь!" возразилъ Альмаменъ: "если ты полагаешь, что личныя выгоды заставили меня заключить это условіе, то тебѣ стоитъ только удовлетворить меня, какъ орудіе корыстолюбія; и самое знаніе природы человѣческой покажетъ тебѣ, что ты приобрѣлъ вѣрнаго и покорнаго раба. Если же, напротивъ того, ты думаешь, что я обнаружилъ чувства менѣе отвратительныя, и если ты замѣтилъ во мнѣ свойства, возвышеннѣе свойствъ предателя, прельстившагося низкими выгодами, то не долженъ ли ты радоваться, что судьба повергла на путь твой человѣка, разумъ и дарованія котораго могутъ содѣлаться орудіями твоими? Если я и обманываю другаго, то дѣлаю это потому, что онъ мой смертельный врагъ. И ты, повелѣвающій войсками, развѣ ты не прибѣгаешь къ хитрости, и не обманываешь враговъ своихъ? А я имѣю болѣе причинъ, нежели ты, ненавидѣть Мавра и почитать его врагомъ моимъ. И обманывая врага моего, неужели не могу я быть полезнымъ другу моему? Если же, одинъ и чуждый между Маврами, я въ состояніи повелѣвать тайнами Двора и уничтожать совѣты витязей и сановниковъ, то не свидѣтельствуетъ ли это, что я такой человѣкъ, изъ котораго мудрый Государь всегда можетъ сдѣлать искуснаго и преданнаго слугу?"
   "Ты умѣешь хитрить въ разговорахъ, другъ мой" сказалъ Фердинандъ съ ласковою улыбкою. "Ступай -- дай Богъ, чтобъ ты благополучно возвратился въ городъ! Бесѣда наша на этотъ разъ кончена. Пересъ!"
   Служитель явился.
   "Ты оставилъ дѣвушку у королевы?"
   "Приказаніе Вашего Величества исполнено."
   "Проводи этого незнакомца; онъ отправится изъ стана съ тѣмъ же конвоемъ, съ которымъ прибылъ къ намъ. Прощай!.. Однако жъ постой -- увѣренъ ли ты, что Муза Еенъ-Абиль-Газанъ находится въ темницахъ Алгамбры?"
   "Увѣренъ."
   "Слава Богоматери!"
   "Ты слышалъ разговоръ нашъ, отецъ Ѳома?" произнесъ король съ какимъ-то смущеніемъ, какъ скоро Еврей удалился.
   "Слышалъ, сынъ мой."
   "И вѣрно кровь отъ ужаса замерла въ жилахъ твоихъ?"
   "Только тогда, когда сынъ мой подписывалъ бумагу. Мнѣ въ эту минуту показалось, будто я вижу предъ собою искусителя."
   "Полно отецъ мой! Искуситель былъ бы поумнѣе, и вѣрно не повѣрилъ бы обѣщанію котораго ни какія чернила и ни какая бумага не могутъ сдѣлать дѣйствительнымъ, если только церковь можетъ разрѣшить, ты понимаешь меня?"
   "Понимаю. Я знаю ваше набожное сердце и вашъ проницательный умъ."
   "Ты весьма справедливо говорилъ мнѣ," продолжалъ король въ раздумья, "что эти ненавистные Жиды усиливаются чрезъ свои несмѣтныя сокровища. Они требуютъ одинаковыхъ правъ съ Христіанами -- эти дерзкіе богохульники!"
   "Сынъ мой!" произнесъ Доминиканецъ торжественнымъ голосомъ: "Господь, благословившій царствованіе твое, и увѣнчавшій твое оружіе славою и побѣдами потребуетъ отъ тебя отчета въ той власти, которую онъ даровалъ тебѣ. Неужели не должно быть различію между его учениками и его врагами; его послѣдователями и тѣми, которые распяли его?"
   "Отецъ мой!" отвѣчалъ король съ угрюмою улыбкою на лицѣ, и положивъ одну руку на плечо монаха: "если бъ религія даже и безмолвствовала въ этомъ дѣлѣ, то одна политика уже говоритъ слишкомъ громко. Жиды требуютъ одинаковыхъ правъ съ Христіанами: если рабы требуютъ равенства съ повелителями своими, то тутъ всегда кроется измѣна, и правосудіе должно немедленно обнажить мечъ свой. Равенства требуютъ эти проклятые барышники! О Пресвятая Дѣва! они скоро скупили бы наши королевства."
   Доминиканецъ пристально посмотрѣлъ на короля. "Я увѣренъ въ тебѣ, сынъ мой," сказалъ онъ тихимъ голосомъ, и удалился изъ шатра.
   

ГЛАВА VIII.
Засада -- Сраженіе -- Плѣнъ.

   День тихо загарался надъ Гренадою и ея окружностію, когда Альмаменъ, отдаленною и уединенною тропою, возвращался въ городъ. Онъ уже былъ въ мрачномъ и извилистомъ ущельи, покрытомъ терновникомъ и мелкими кустарниками, между которыми мѣстами рисовалась густая и темная зелень высокихъ деревьевъ, едва колеблемыхъ тихимь утреннимъ вѣтеркомъ; и выходя изъ этого мѣста, уже увидѣлъ предъ собою башни Гренады, озаренныя первыми лучами дня -- какъ вдругъ въ тѣни показалось человѣческое лице, и Альмаменъ невольно вздрогнулъ, увидѣвъ пару темныхъ глазъ, устремленныхъ на него.
   Онъ остановился, и схватился за кинжалъ; вдругъ послышался рѣзкій свистъ, которыя былъ повторенъ вокругъ и позади его; и прежде нежели Еврей успѣлъ опомниться, онъ былъ окруженъ толпою Мавровъ, переодѣтыхъ крестьянами.
   "Помилуйте господа!" спокойно сказалъ Альмаменъ, встрѣтившись съ ихъ дикими взорами, устремленными на него: "неужели вы опасаетесь одинокаго дервиша?"
   "Это волшебникъ," произнесъ одинъ изъ толпы -- "пропустите его."
   "Нѣтъ," отвѣчалъ другой, "отведемъ его къ начальнику; намъ велѣно задерживать всѣхъ, кого ни встрѣтимъ."
   Это мнѣніе одержало верхъ; и Альмаменъ, отъ ярости скрежетавшій зубами, былъ принужденъ слѣдовать за Маврами въ самую густую чащу лѣса. Они наконецъ остановились на полукруглой полянѣ, покрытой густою и высокою травою; по ней бродило нѣсколько лошадей, а на травѣ лежала многочисленная толпа крестьянъ.
   "Кого вы тамъ привели?" произнесъ голосъ, отъ котораго кровь замерла въ жилахъ Альмамена, а лице поблѣднѣло какъ снѣгъ; и изъ среды своихъ товарищей поднялся Мавръ повелительнаго виду. "Клянусь бородою пророка, это ложный предсказатель! Что дѣлаешь ты внѣ города въ такой часъ?"
   "Благородный Муза!" возразилъ Альмаменъ,-- хотя и пораженный тѣмъ, что тотъ, кого онъ почиталъ своею жертвою, такимъ непонятнымъ образомъ сдѣлался его судіею, но уже успѣвшій опомниться и собраться съ духомъ -- "я могу отвѣчать только Государю моему, владѣтелю Гренады; я исполняю его повелѣнія."
   "Развѣ ты не знаешь," произнесъ Муза грознымъ голосомъ, "что тебѣ предстоитъ неминуемая казнь? Смертію измѣнника и переметчика долженъ умереть всякій, кого ни застанутъ внѣ города между закатомъ и восхожденіемъ солнца."
   "Служители Алгамбры исключены," отвѣчалъ Альмаменъ спокойнымъ голосомъ, и нимало не измѣнившись въ лицѣ.
   "Какъ!" произнесъ Муза, по-видимому, встревоженный какою-то внезапною, мучительною мыслію: "неужели слухи, распространившіеся въ городѣ, справедливы; и владѣтель Гренады въ самомъ дѣлѣ ведетъ переговоры съ непріятелемъ?" Онъ провелъ нѣсколько мгновеній въ размышленіи; и потомъ, когда окружавшіе его Мавры, по поданному знаку, удалились, продолжалъ Громкимъ голосомъ: "Альмаменъ! скажи мнѣ всю правду -- "ты былъ въ христіанскомъ станѣ по какому нибудь порученію отъ Государя?"
   "Нѣтъ, не былъ."
   "По крайней мѣрѣ, ты внѣ города по его порученію?"
   "Если бъ и такъ, то я измѣнилъ бы Государю моему, открывъ, кому бы то ни было, тайныя порученія его."
   "Я не слишкомъ увѣренъ въ тебѣ, волшебникъ," произнесъ Муза, послѣ минутнаго молчанія: "я знаю, что ты мой личный врагъ; и полагаю, что именно ты, своими совѣтами, расположилъ Боабдила противъ меня, противъ его народа и его обязанностей. но какъ бы то ни было -- жизнь твоя покуда пощажена; ты останешься здѣсь, и съ нами возвратишься къ Государю."
   "Но, благородный Муза" --
   "Я сказалъ. Стерегите волшебника; дайте ему коня: онъ останется съ нами въ засадѣ."
   Между тѣмъ какъ Альмаменъ, такъ неожиданно арестованный, тщетно терзался яростію, въ христіанскомъ станѣ еще царствовала глубокая тишина. Наконецъ, когда изъ. за горъ уже показалось солнце, послышалисъ сперва неясные звуки, а потомъ раздался значительный шумъ, возвѣщавшій воинскія приготовленія. Разные отряды кавалеріи образовались въ различныхъ частяхъ лагеря, и, подъ предводительствомъ храбрыхъ и опытныхъ вождей, отправились въ различныхъ направленіяхъ или на фуражировку или въ надеждѣ встрѣтиться съ разсѣянными отрядами непріятельскими. Одною изъ этихъ дружинъ, отличавшеюся блестящимъ оружіемъ и богатыми доспѣхами, командовалъ Маркизъ де Виллена и храбрый брать его Донъ Алонзо де Пачеко. Въ ней служили многіе изъ членовъ знатнѣйшихъ фамилій Испаніи; офицеры этой рыцарственной дружины, одинъ передъ другимъ, старались затмить простыхъ воиновъ подвигами личной храбрости; и имя Виллены привлекало всѣхъ смѣлыхъ и пылкихъ умовъ, скучавшихъ общею бездѣятельностію того политическаго похода.;
   Солнце было уже высоко, и яркими лучами своими озаряло блестящее оружіе и доспѣхи товарищей Виллены, когда отрядъ его, оставивъ за собою станъ и чистое поле, въѣхалъ въ цвѣтущую и роскошную рощу, осѣнявшую тѣ холмы, которые окружаютъ плодоносную Гренадскую долину: прелесть дня, волшебная красота окружности, надежда на успѣхъ предпріятія -- все оживляло и воспламеняло духъ цѣлаго отряда. И начальники и подчиненные часто забывали, въ подобныхъ разъѣздахъ, строгую дисциплину, въ увѣренности, что въ случаѣ необходимости, всегда можно было къ ней прибѣгнуть. Веселые разговоры, по-временамъ перемѣшанные, съ пѣснями, поддерживали бодрость простыхъ воиновъ; и даже въ кругу знати, сопровэждавшей Виллену, была менѣе замѣтна та обычная важность Испанцевъ, обратившаяся въ пословицу.
   "Посмотримъ маркизъ." сказалъ Донъ Эстевонъ де Сузонъ: "будете ли вы держать пари со мною, чье копье отниметъ сегодня болѣе обожателей у Мавританскихъ красавицъ, мое или ваше?"
   "Ставлю мой мечь противъ коня вашего," отвѣчалъ Донъ Алонзо де Пачеко, принимая вызовъ.
   "Согласенъ. Но кстати: мы говорили о красавицахъ, а я и забылъ спросить васъ, маркизъ, были ли вы вчера вечеромъ въ шатрѣ королевы? Онъ обогатился прелестною дѣвушкою, и никто не можетъ объяснить ея страннаго и внезапнаго появленія, Глаза ея могли бы затмить роковой блескъ Кабы; и если бъ я былъ Родриго, я отдалъ бы корону за одну улыбку ея."
   "Да, я слышалъ о ея красотѣ," сказалъ Виллена; "и это вѣрно аманатъ, оставленный какимъ нибудь Мавританскимъ измѣнникомъ, съ которымъ король (да помилуютъ его Святые) торгуется насчетъ сдачи города. Мнѣ сказывали, будто принцъ получилъ жестокій выговоръ отъ королевы за свое нескромное обращеніе съ дѣвушкою."
   "Я видѣлъ сегодня утромъ нашего угрюмаго Доминиканца, пробиравшагося въ шатеръ принца. Можно поздравить Донъ Хуана съ его посѣщеніемъ. Поученія монаха подобны Альгоррабѣ, {Альгорраба -- огородное растеніе, обыкновенное въ Испаніи.} тому растенію, которое точно, можетъ быть, здорово, когда оно высушено, но кисло и горько, если оно еще свѣжо."
   Въ эту минуту подъѣхалъ къ маркизу одинъ изъ подчиненныхъ офицеровъ, и сказалъ ему что-то на ухо.
   "Слава Богоматери!" вскричалъ Виллена. "Рыцари, насъ ожидаетъ добыча. Тише! равняйтесь."
   Сказавъ это, маркизъ въѣхалъ на небольшое возвышеніе, и приложивъ руку къ глазамъ своимъ, устремилъ взоры на равнину; въ нѣкоторомъ разстояніи замѣтилъ онъ толпу Мавританскихъ крестьянъ, которые, вмѣстѣ съ лошадьми своими, спѣшили укрыться въ густой чащѣ лѣса. Пароль былъ данъ; отрядъ быстро мчался впередъ; всѣ голоса умолкли, и лишь стукъ доспѣховъ, лишь топотъ скачущихъ коней прерывалъ восхитительное безмолвіе окружности, позлащенной лучами полуденнаго солнца. Но Испанцы еще не успѣли подъѣхать къ лѣсу, а крестьяне уже давно скрылись въ немъ. Маркизъ скомандовалъ: войско построилось въ полукружіе; небольшая часть осталась въ засадѣ, чтобъ отрѣзать непріятелю всѣ выходы изъ лѣсу, а остальная бросилась въ рощу. На первыхъ шагахъ дорога была свободнѣе, нежели Испанцы предполагали; но скоро сдѣлалась она почти непроходимою, и неровная и шиблистая почва и переплетшіеся сучья замедляли быстрый бѣгъ коней. Легкій Донъ Алонзо де Пачеко, не знавшій соперника въ верховой ѣздѣ, ѣхалъ на быстромъ конѣ, гибкіе и послушные члены котораго давно были приучены ко всѣмъ трудностямъ войны; онъ скоро опередилъ и оставилъ за собою всѣхъ своихъ товарищей. Деревья уже скрыли его отъ взоровъ ихъ -- какъ вдругъ лѣсъ огласился дикими кликами, и когда они умолкли, раздался одинокій голосъ Испанца, кричавшій: Santiago y cierra Espana. {Древній воинскій кликъ Испанцевъ.}
   Каждый всадникъ пришпорилъ коня своего: но вдругъ показались въ воздухѣ стрѣлы и копья -- они упали на латы Испанцевъ, и со стукомъ отскочили отъ нихъ; изъ ущелій же и кустарниковъ явилось множество Мавровъ, которые съ дикими воплями окружили дружину Виллены.
   "Назадъ!" вскричалъ маркизъ: "мы окру,жены -- держитесь на равнину!"
   Онъ повернулъ коня -- поскакалъ изъ лѣсу, и увидѣлъ невѣрныхъ, стройными рядами выступавшихъ на равнину; каждый Мавръ велъ за поводъ легкаго и гордаго коня своего, и вышедши изъ лѣсу, тотчасъ вскакивалъ на него. Въ воинскихъ доспѣхахъ, съ опущеннымъ забраломъ и подъятымъ копьемъ, ударилъ Виллена на непріятеля, а за нимъ тѣ изъ витязей его, которые успѣли освободиться отъ пѣшихъ Мавровъ. Первыя минуты ужасной схватки миновали: бранное поле покрылось трупами многихъ Мусульманъ, падшихъ подъ ударами тяжелыхъ христіанскихъ копій, и по другую сторону непріятеля раздавался одинокій голосъ Виллены: "Св. Іаковъ! ударимъ!" Но храбрый маркизъ былъ почти одинъ со своимъ вѣрнымь камердинеромъ Соліеромъ. Многіе изъ рыцарей были опрокинуты съ коней; Мавры съ обнаженными ножами толпились вокругъ нихъ, и искали отверстій между шлемами и латами, чтобъ нанести имъ смертельный ударъ. Однако жъ товарищи Виллены постепенно присоединились къ своему предводителю; въ то же время показалась возлѣ лѣса зеленая мантія Донъ Алонзо де Пачеко, и Виллена поздравлялъ себя со спасеніемъ брата. Вдругъ одинъ изъ Мавританскихъ витязей оставилъ ряды, и во весь опоръ поскакалъ къ тому мѣсту, на которомъ находился Пачеко. На немъ не было тяжелыхъ доспѣховъ христіанскихъ, которые носили тогда всѣ знатные Мавры. Легкій и гибкій панцырь древнихъ героевъ Аравіи и Феца покрывалъ грудь его. Блестящая чалма его, защищаемая самыми тонкими стальными цѣпями, искусно разбросанными по ея складкамъ, отличалась бѣлоснѣжнымъ цвѣтомъ своимъ; и короткая мантія и вся одежда его была того же бѣлаго цвѣту; въ лѣвой рукѣ его блисталъ небольшой круглый щитъ, а правая держала легкое и длинное копье. Прелестный вороной конь его, въ шерсти котораго не было ни одного бѣлаго волоса, казалось, гордился всадникомъ своимъ; и когда онъ поскакалъ къ тому мѣсту, на которомъ показался Пачеко, невольный трепетъ потрясъ тогда и ряды Мусульманъ и ряды Христіанъ: и тѣ и другіе остались неподвижными, почитая за святотатство вмѣшиваться въ единоборство двухъ витязей, столь знаменитыхъ.
   "Спаси, о Господи, храбраго брата моего!" Вскричалъ испуганный Виллена. "Аминь," произнесли витязи, окружавшіе его: всѣ, которые, въ продолженіе этой войны, когда либо были свидѣтелями самаго отчаяннаго мужества, вздрогнули, узнавъ блестящую одежду и воронаго коня Музы Бенъ-Абиль-Газана. Но и знаменитый невѣрный имѣлъ предъ собою противника, не менѣе славнаго и знаменитаго. "Украшеніе турнировъ и ужасъ враговъ," было любимое прозваніе, которое рыцари и дамы Кастильскіе всегда давали Донъ Алонзо де Пачеко.
   Лишь только Испанецъ замѣтилъ приближеніе славнаго Мавра, онъ тотчасъ осадилъ коня своего; повернулъ и сдѣлалъ большой кругъ, чтобъ увеличить силу удара. Мавръ, угадавшій его намѣреніе, также приостановилъ коня, и дождался благопріятной минуты; потомъ снова поскакалъ, и оба противника ударили другъ на друга съ такимъ искусствомъ, которое произвело невольные крики удивленія даже въ рядахъ Христіанъ. Муза принялъ щитомъ своимъ тяжелое копье Алонзо, между тѣмъ какъ его легкое копье ударилось о шлемъ рыцаря, и не столько тяжестью, сколько меткостью удара, покачнуло его въ сѣдлѣ.
   Копья брошены; длинный и широкій мечъ Христіанина и закривленная сабля Мавра блеснули въ воздухѣ. Съ осторожностью и угрюмымъ безмолвіемъ повернули противники коней своихъ, и снова ударили другъ на друга.
   "Сдайся рыцарь!" закричалъ наконецъ гордый Мавръ: "дни твои сочтены, если ты встрѣтишь ударъ сабли моей -- такъ гласитъ ея надпись. Мечъ правовѣрнаго есть ключи къ небесамъ и аду." {Поэтическое выраженіе магометанскаго духовенства.}
   "Нечестивый язычникъ!" отвѣчалъ Алонзо глухимъ голосомъ, раздававшимся изъ-подъ забрала его: "христіанскій рыцарь не устрашится цѣлой арміи невѣрныхъ!"
   Муза не отвѣчалъ, но опустилъ поводъ на шею коня своего: благородное животное поняло знакъ, и полетѣло какъ вихрь, съ радостнымъ и нетерпѣливымъ ржаніемъ. Алонзо прикрылъ себя щитомъ своимъ, и съ подъятымъ мечемъ встрѣтилъ ударъ; Мавръ нагнулся -- Испанцы вскрикнули -- казалось, что онъ уже падалъ съ коня. Но тяжелый мечъ не коснулся его; остріе же его закривленной сабли попало въ то мѣсто, гдѣ шлемъ соединяется съ панцыремъ; оно безпрепятственно вонзилось въ горло Христіанина, и бездыханный Алонзо въ то же мгновеніе повалился съ коня своего -- доспѣхи его казались неповрежденными, между тѣмъ какъ кровь ручьями струилась изъ смертельной раны.
   "Алла-илъ-Аллахъ!" вскричалъ Муза, присоединившись къ товарищамъ своимъ; "Лелилисъ! Лелилисъ!" {Воинскій кликъ Мавровъ.} вторили Мавры; и Испанцы, еще не успѣвшіе опомниться отъ ужаса, были принуждены вступить въ рукопашный бой съ восторженными и свирѣпыми врагами своими. Неравенство обѣихъ сторонъ было ужасно; и изумленные Христіане не могли понять, какимъ образомъ Мавры успѣли помѣстить и скрыть свое число на пространствѣ столь незначительномъ. И пѣхота и конница тѣснила дружину Виллены, уже потерявшую многихъ витязей; и между тѣмъ какъ пѣшіе Мавры, искавшіе между латами Испанцевъ отверстія для остраго кинжала своего, съ отчаяннымъ остервенѣніемъ бросались подъ самыхъ коней, подвергая себя опасности или быть растоптанными ихъ копытами или пасть подъ ударами тяжелыхъ мечей всадниковъ; наѣздники, избѣгая рѣшительнаго боя съ Испанскою дружиною, поперемѣнно утомляли ее то мечами, то копьями, то нападали, то опять ретировались, и производили, съ неимовѣрною быстротою, всѣ маневры восточной кавалеріи. Но жизнію и душою своей дружины былъ непобѣдимый Муза. Съ быстротою, казавшеюся суевѣрнымъ Испанцамъ увѣренностію человѣка, покровительствуемаго силою волшебства, вторгался онъ въ самую средину тѣхъ сомкнутыхъ рядовъ, которые Виллена пытался образовать вокругъ себя; однимъ ударомъ уничтожалъ весь порядокъ, и легкимъ, едва замѣтнымъ лезвеемъ роковой сабли своей часто повергалъ на земь котораго нибудь изъ Испанскихъ витязей.
   Виллена, отчаявшійся и въ жизни и славѣ, и снѣдаемый грустію о потерѣ любимаго брата, рѣшился наконецъ на одинокую руку свою возложить послѣднюю надежду сраженія. Онъ подалъ знакъ къ отступленію; и чтобъ прикрыть свою дружину, прностановилъ коня своего, и одинъ и неподвижный какъ желѣзная статуя, обратился лицемъ къ непріятелю. Хотя онъ и не имѣлъ слишкомъ большаго роста, однако жъ почитался лучшимъ и отважнѣйшимъ витяземъ Испаніи, уступавшимъ развѣ только одному Фернандо дель Пульгару или Гонсальво де Кордова; и посѣдѣвъ въ искусствѣ ратномъ, приобрѣль опытность и въ тяжелыхъ нападеніяхъ Христіанъ, и въ быстрыхъ, искусныхъ маневрахъ Мавританской кавалеріи. Одинъ и угрюмый, изготовился онъ къ нападенію -- подобно льву, ожидающему опасности -- между тѣмъ дружина его тихо ретировалась вдоль долины, звуками воинскихъ трубъ подавала отчаянные сигналы, и требовала подкрѣпленія отъ отрядовъ, могшихъ быть въ небольшомъ разстояніи. Латы Виллены долго отражали всѣ копья Мавровъ; и хотя, одинъ за другимъ, невѣрные, на всемъ скаку и съ занесеннымъ мечемъ, нападали на него, однако жъ не многіе убѣгали отъ быстраго и меткаго взора его, не многіе возвращались безъ наказанія. Вдругъ поднялось облако пыли; посреди облака блеснула бѣлая одежда, и Муза, за минуту бывшій на другомъ концѣ браннаго поля, несся во весь опоръ къ тому мѣсту, которое занималъ Испанецъ. Виллена узналъ его, стиснулъ зубы, и, пришпоривъ коня, встрѣтилъ ударъ. Муза отклонился въ сторону, въ то самое мгновеніе, когда тяжелый мечъ блеснулъ надъ головою его; но роковою саблею своею уже успѣлъ онъ нанести рыцарю значительный ударъ сзади -- лезвее ея проникло чрезъ панцирь нѣсколько повыше бедра, и кровь тотчасъ же полилась изъ раны. Мужественные всадники замѣтили опасность, угрожавшую ихъ вождю; три витязя поскакали къ единоборцамъ, и прибыли во время, чтобъ успѣть раздѣлить ихъ.
   Муза не сталъ ратовать съ подкрѣпленнымъ непріятелемъ; онъ поскакалъ поперегъ долины, собралъ разсѣянную конницу свою, и соединивъ ее въ одинъ корпусъ, ударилъ на жалкіе остатки Испанской дружины.
   "Теперь наступаетъ нашъ послѣдній часъ!" вскричалъ добрый рыцарь Виллена, съ горькимъ самоотверженіемъ. "Друзья мои! намъ осталось только положить животъ нашъ за отечество -- и показать собою примѣръ, какъ должны жить и умирать Испанскіе витязи. Да проститъ Господь прегрѣшенія наши, и да сократить Онъ наше пребываніе въ чистилищѣ!"
   Едва успѣлъ онъ произнести это, какъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи, раздались звуки воинскихъ трубъ, и изощренный слухъ рыцарей уже могъ различить топотъ скачущихъ коней.
   "Мы спасены!" вскричалъ Донъ Эстевонъ де Сузонъ, приподнимаясь въ стременахъ своихъ. Но въ эту минуту Мавританская кавалерія уже нагрянула на малочисленную дружину Виллены; и Эстевонь увидѣлъ предъ собою дрожащіе уста и темные взоры Музы Бенъ-Абиль-Газана, устремленные прямо на него. Благородный рыцарь до этого мгновенія, быть можетъ, никогда не знавалъ страха; но увидѣвъ предъ собою непобѣдимаго врага, онъ почувствовалъ, что сердце его перестаетъ биться.
   "Самъ нечистый управляетъ его саблею!" подумалъ де Сузонъ: "но я вчера былъ на исповѣди." Эта мысль возвратила ему обычную неустрашимость, и онъ поскакалъ на встрѣчу къ роковой саблѣ.
   Нападеніе его изумило Музу. Конь Мавра, обагренный кровью и запутавшись между убитыми, спотыкнулся, и его занесенная сабля могла только ослабить ударъ исполинской руки де Сузона, между тѣмъ какъ тяжелый мечъ рыцаря, отразивъ саблю, упалъ на чалму Магометанина, проникъ между ея складками, и былъ удержанъ только удивительною твердостію стальныхъ колецъ, защищавшихъ ее. Этотъ ударь опрокинулъ Мавра на землю -- онъ уже лежалъ подъ конемъ противника своего.
   "Побѣда и Св. Іаковъ!" вскричалъ рыцарь: "Муза...".
   Но слова его остались навсегда неконченными. Кинжалъ низпровергнутаго Мавра уже вонзился въ лошадь де Сузона, и нанесъ ей смертельную рану. Конь повалился, а съ нимъ и всадникъ. Прошло одно мгновеніе, и два единоборца, повергнутые на землю, уже боролись другъ съ другомъ; еще одно мгновеніе, и короткій кинжалъ, висѣвшій за поясомъ Мавра, проникъ чрезъ забрало рыцаря, и вонзился въ его голову.
   Вскочить на коня, неподвижно и смиренно стоявшаго возлѣ всадника своего, снова явиться въ самомъ пылу битвы -- все это было минутнымъ дѣломъ для Музы; и все это исполнено имъ съ такою же быстротою, съ какою онъ успѣлъ поразить несчастнаго Донъ Эстевона де Сузона. Но этимъ заключилось счастіе, доселѣ столь благопріятствовавшее Маврамъ.
   Быстро неслись по долинѣ блестящіе всадники христіанскихъ подкрѣпленій; и въ дали, за густыми облаками пыли, виднѣлось королевское знамя Испаніи, возвѣщавшее, что самъ Фердинандъ спѣшилъ на помощь къ своимъ витязямъ.
   Однако жъ и Мавры, получившіе многія таинственныя подкрѣпленія, которыя, казалось, по мановенію волшебника выходили изъ нѣдръ земли -- такъ внезапно и неожиданно являлись они изъ рощей и ущелій этихъ гористыхъ и извилистыхъ мѣстъ, уже были готовы встрѣтить и сразиться съ новымъ непріятелемъ. По повелѣнію дѣятельнаго Музы ретировались они, и воспользовавшись благопріятною минутою, заняли такое мѣсто, съ котораго, защищаемые и деревьями и неровностью почвы, они могли свободно дѣйствовать и стрѣлами и легкими копьями своими; потомъ выровнялись и построились въ боевой порядокъ, противъ котораго и самъ Понсе де Леонъ, предводительствовавшій подкрѣпленіями, не рѣшился предпринять нападенія. Между тѣмъ какъ Виллена, едва могшій говорить отъ ярости, обуревавшей душу его, умолялъ маркиза Кадизскаго двинуться противъ непріятеля, подъѣхалъ Фердинандъ, ведшій запасные полки и окруженный цвѣтомъ двора своего; онъ переговорилъ съ де Леономъ, и тотчасъ же отдалъ повелѣніе къ отступленію.
   Мавры замѣтили отступленіе этого блестящаго войска: они забыли и порядокъ и воинскую подчиненность, и самъ Муза уже не могъ удержать ихъ пылкости. Они ударили на Христіанъ, безпрестанными нападеніями тревожили ихъ, и затрудняли ихъ отступленіе: и эти многочисленныя стычки еще на нѣсколько часовъ продлили сраженіе.
   Въ это самое время отличился Фернандо дель Пульгаръ, прибывшій вмѣстѣ съ маркизомъ Кадизскимъ, своимъ отважнымъ мужествомъ и подвигами храбрости, прославленными въ пѣснопѣніяхъ Испаніи. На колоссальномъ конѣ своемъ, и самъ одаренный силою исполинскою, устремлялся онъ одинъ на цѣлыя толпы нападающихъ непріятелей, и размахомъ огромнаго, обоюдоостраго меча своего повергалъ на земь множество невѣрныхъ. Громкимъ голосомъ вызывалъ онъ Музу на поединокъ: но Мавръ, утомленный боемъ и едва опомнившійся отъ того удара, который нанесла ему мощная рука де Сузона, отложилъ борьбу съ этимъ страшнымъ противникомъ до будущаго сраженія.
   Между тѣмъ какъ бранное поле было покрыто разсѣянными витязями, небольшой Испанскій отрядъ, пролагая чрезъ одну изъ многочисленныхъ рощей, запятыхъ непріятелемъ, себѣ дорогу къ главной арміи, встрѣтился, при выходѣ изъ нея, съ небольшимъ отрядомъ Мавровъ, и вступилъ съ ними въ отчаянный рукопашный бой. Между невѣрными былъ человѣкъ, не принимавшій участія въ этой рѣзнѣ; съ какою-то улыбкою угрюмой радости смотрѣлъ онъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи, на отчаянную борьбу Мавровъ и Христіанъ; потомъ, пользуясь общимъ замѣшательствомъ, тихо и, какъ онъ полагалъ, никѣмъ не замѣченный, удалился отъ этого зрѣлища. Но ему не было суждено уѣхать такимъ спокойнымъ образомъ. Одинъ изъ Испанцевъ замѣтилъ его: по какой-то странности и необыкновенности его костюма предположилъ онъ, что это одинъ изъ Мавританскихъ предводителей; и Альмаменъ -- ибо незнакомецъ былъ никто иной -- скоро увидѣлъ предъ собою занесенный мечъ врага, не хотѣвшаго ни дать пощады, ни выслушать его. Израильтянинъ, хотя и мужественный отъ природы, имѣлъ много причинъ, отклонявшихъ его отъ личнаго ратоборства съ Испанцемъ; и видя, что ему невозможно объясниться, пришпорилъ коня своего, и поскакалъ во весь опоръ поперегъ равнины. Испанецъ послѣдовалъ за нимъ, настигъ его, и Альмаменъ, обуреваемый отчаяніемъ и яростію, наконецъ обернулся.
   "Пусть же будетъ по твоему, безумецъ!" вскричалъ онъ, скрежеща зубами; и онъ схватился за кинжалъ, и изготовился къ единоборству. Оно было продолжительно и упорно: Испанецъ былъ искусенъ, а Еврей, не имѣвшій панциря и ни какого оружія, кромѣ остраго и твердаго кинжала своего, былъ принужденъ защищаться съ большею осторожностью. Наконецъ единоборцы вступили въ рукопашный бой, и Альмаменъ, однимъ ловкимъ ударомъ, вонзилъ свой короткій кинжалъ въ горло противника, который замертво повалился на землю.
   "Теперь я въ безопасности," подумалъ онъ, поворачивая коня своего -- какъ вдругъ настигли его Испанцы, только что оставленные имъ, и уже успѣвшіе обратить въ бѣгство противниковъ своихъ.
   "Сдайся или умри!" кричалъ предводитель отряда.
   Альмаменъ оглянулся: бѣгство было невозможно. "Я не врагъ вашъ," произнесъ онъ съ досадою, повергая на землю оружіе свое -- "ведите меня въ станъ вашъ."
   Одинъ изъ всадниковъ взялъ его лошадь за поводъ; и Испанцы, продолжая путь свой, скоро настигли отступавшую армію.
   Между тѣмъ уже стало смеркаться; шумъ и воинскіе клики постепенно умолкали -- сраженіе прекратилось, разсѣянные отряды присоединились къ знаменамъ своимъ; и при свѣтѣ первой вечерней звѣзды вступило въ Гренаду Мавританское войско, несшее раненыхъ товарищей и гордившееся одержанною побѣдою. Вороной конь героя этого дня заключалъ шествіе арріеръ-гарда, и исчезъ подъ мрачною аркою воротъ.
   

ГЛАВА IX.
Герой во власти мечтателя.

   Мы возвращаемся въ ту же залу и почти въ такое же время дня, въ которое мы уже видѣли злополучнаго владѣтеля Гренады, Боабдилъ Эль-Чико былъ не одинъ. Любимая невольница его Амина сидѣла на одномъ изъ дивановъ, и, съ безпокойною любовью, смотрѣла на монарха, прислонившагося къ одному изъ великолѣпныхъ оконъ, и устремившаго разсѣянные взоры свои на окрестность, симѣвшую въ сумракѣ вечернемъ.
   Въ дали послышались народные клики, привѣтствовавшіе возвращеніе Музы, и залпы артиллеріи подтвердили извѣстіе о побѣдѣ, уже донесенное ему.
   "Да здравствуетъ Государь!" съ робостію произнесла Амина: "войска его одержали побѣду."
   "Но безъ Государя своего, и съ горестью отвѣчалъ Боабдилъ, "и предводимыя измѣнникомъ и врагомъ его. Я запутанъ въ сѣтяхъ неизбѣжнаго рока!"
   "О Государь!" вскричала невольница съ внезапною пылкостью, судорожно сжимая руки и приподнимаясь съ мѣста своего; "я отдала бы, чтобъ эти уста смѣли произносить не одни слова любви!" И какой мудрый совѣтъ подала бы ты мнѣ?" спросилъ Боабдилъ, слегка улыбнувшись. "Говори."
   "Я готова повиноваться тебѣ, если бъ даже и разсердила тебя этимъ," вскричала Амина, и она вскочила съ восторженнымъ лицомъ; ланиты ея пылали, взоры исполнилисъ блеска и огня. "Я дщерь Гренады; я возлюбленная ея монарха: и я хочу быть достойною и моего происхожденія и моего счастія. Боабдилъ Эль-Чико, послѣдній потомокъ державнаго племени! свергни съ себя оковы нерѣшительности, отбрось эти мрачныя мечты -- эти думы и сомнѣнія, подавляющія пламя великой природы и царственной души! Пробудись -- воспрянь -- лиши Гренаду ея славнаго Музы -- будь самъ ея Музою! Ты вѣришь магіи и чарамъ волшебства? вырѣжь же ихъ на латахъ твоихъ, начерти ихъ на мечѣ твоемъ, и перестань быть мечтателемъ Алгамбры -- будь освободителемъ народа твоего!"
   Боабдилъ обернулся, и съ смѣшаннымъ чувствомъ изумленія и стыда устремилъ взоры на прелестный станъ невольницы, стоявшей передъ нимъ. "Уста женщины осыпаютъ меня упреками!" произнесъ онъ съ Горестію. "Это уже слишкомъ!"
   "Прости меня, прости!" вскричала Амина, упавъ къ ногамъ его: "но не порицай меня за то, что я хотѣла видѣть тебя достойнымъ и происхожденія и царскаго сана твоего. Повѣрь мнѣ! ты былъ бы счастливѣе, и сердце твое облегчилось бы, а надежда усилилась, если бъ ты самъ принялъ начальство надъ войсками своими, если бъ ты собственнымъ мечемъ поражалъ враговъ своихъ: кровь и пламя возвѣстили бы подвиги царя-героя, и слава твоя распространилась бы отъ горныхъ вершинъ до береговъ морскихъ! О Боабдилъ! какъ ни драгоцѣненъ ты для сердца моего, какъ ни люблю я тебя и не любила бы, если бъ ты былъ даже однимъ изъ тѣхъ бѣдныхъ рыбарей, обрѣтающихъ въ водахъ Дарро скудное пропитаніе свое -- но ты вѣнценосецъ, и я хочу, чтобъ ты умеръ смертію, достойною вѣнценосца, хотя бъ сердце Мое и обливалось горестію, предчувствуя, что ты долженъ пасть на бранномъ полѣ!"
   "Ты не знаешь, что говоришь, Амина," отвѣчалъ Боабдилъ, "и не можешь знать того, что намъ предписываютъ высшія существа, бдящія надъ судьбами владыкъ земныхъ. Если я не рѣшаюсь, если я и медлю -- то не страхъ, а мудрость руководствуетъ мною. Громовое облако, мрачное и медленное, должно скопиться, прежде нежели наступитъ минута разразиться его перунамъ."
   "Они разразятся надъ твоимъ домомъ, надъ которымъ ты самъ даешь время скопиться этимъ громопоснымъ облакамъ," произнесъ спокойный и мрачный голосъ.
   Боабдилъ вздрогнулъ: въ комнатѣ очугилось третье лице въ формѣ женщины, уже перешедшей за среднія лѣта, и отличавшейся гордою и повелительною осанкою своею. На ней была длинная пурпуровая мантія, шитая золотомъ, и щедро осыпанная рѣдкими драгоцѣнными каменьями; черные, уже перемѣшанные съ легкою проѣдью волосы лежали длинными локонами по обѣимъ сторонамъ ея величественнаго пела, и небольшая діадима красовалась надъ складками чалмы ея.
   "Матерь моя!" произнесъ Боабдилъ голосомъ, въ которомъ былъ замѣтенъ оттѣнокъ гордости: "я не ожидалъ твоего присутствія."
   "O, и безъ сомнѣнія не очень желалъ," отвѣчала Аиша-ла-Горра, та гордая и знаменитая королева, одаренная душою возвышенною: "такова участь всѣхъ истинныхъ друзей твоихъ. Но посѣщенія твоей матери нѣкогда были для тебя гораздо пріятнѣе; они были пріятнѣе тогда, когда она явилась въ ту темницу, въ которую ввергнулъ тебя свирѣпый отецъ твой, и изторгла тебя изъ этого мрачнаго жилища въ то время, когда уже казалось, что только кинжалъ или ядъ могъ отпереть для тебя врата его."
   "Ты сдѣлала бы гораздо лучше, если бъ ты дала несчастному сыну твоему, самою судьбою обреченному на бѣдствія, умереть въ дѣтствѣ, когда всѣ уважали его, и всѣ стали бы оплакивать смерть его -- чѣмъ влачить жизнь въ безпрерывной борьбѣ съ несчастливою звѣздою и неизбѣжнымъ рокомъ."
   "Сынъ мои!" произнесла королева, устремивъ на него взоры, исполненные гордаго и почти презрительнаго участія: "дѣлами и подвигами своими устрояетъ человѣкъ свое счастіе и несчастіе; и несчастливые никогда не отличались ни мужествомъ, ни мудростію."
   "Королева!" вскричалъ Боабдилъ, вспыхнувъ отъ гнѣвнаго смущенія: "я еще царь, имѣю власть, и не позволю насмѣхаться надъ собою -- удалитесь!"
   Аиша-ла-Горра еще не успѣла произнести отвѣта, какъ въ залу вошелъ евнухъ, и сказалъ Боабдилу что-то на ухо.
   "Какъ?" вскричалъ онъ съ дикою радостію, и топая ногами: "онъ хотѣлъ посмѣяться надо львомъ въ его логовищѣ! Увидимъ, что сдѣлаетъ этотъ измѣнникъ.-- Одинъ ли онъ?"
   "Одинъ, великій Государь."
   "Вели тѣлохранителямъ собраться въ сосѣдней комнатѣ, и скажи имъ, чтобъ они были готовы на малѣйшій знакъ мой. Амина удались! Королева...."
   "Сынъ мой!" прервала его Аиша-ла-Горра, съ очевиднымъ смущеніемъ и безпокойствомъ: "не ошибаюсь ли я?... Не храбрый ли Муза -- единственная ограда и единственная надежда Гренады -- не тотъ-ли, кого ты вчера несправедливо хотѣлъ оковать цѣпями -- (цѣпями! великій пророкъ! такъ ли долженъ Государь награждать героевъ своихъ?) -- не Муза ли, хотѣла я сказать, пришелъ сюда? и неужели можешь ты сдѣлать его жертвою его благородной довѣрчивости?"
   "Удались, женщина!" вскричалъ Боабдилъ грознымъ голосомъ.
   "Не удалюсь -- одною силою можешь ты увлечь меня отсюда! Отецъ твой былъ свирѣпѣе тебя, а я не страшилась и его, избавляя тебя отъ смерти."
   "Останься же, если хочешь, и научись, какъ цари караютъ измѣнниковъ. Введите героя Гренады."
   Амина уже удалилась. Боабдилъ сѣлъ на одинъ изъ дивановъ -- лице его было спокойно, но блѣдно. Королева стояла въ небольшомъ отдаленіи, съ руками сложенными на груди, съ угрюмымъ и нерѣшительнымъ видомъ. Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ Муза, одинъ и никѣмъ не сопровождаемый. Онъ приблизился къ монарху, согласно съ обычаями востока, съ тѣмъ глубокимъ почтеніемъ, которое подданный обязанъ изъявлять Государю своему; и остановился, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ него, съ опущенными взорами и такимъ видомъ, у котораго и самая почтительность не могла отнять врожденнаго достоинства и обычной гордости.
   "Эмиръ!" произнесъ Боабдилъ послѣ минутнаго безмолвія: "вчера потребовалъ я тебя къ себѣ, а ты осмѣлился ослушаться повелѣнія моего. Приверженцы и любимцы твои взбунтовались въ самыхъ стѣнахъ моей Алгамбры; они окружили крѣпость, въ которой ты долженъ быль ожидать дальнѣйшаго рѣшенія судьбы твоей; напали на моихъ тѣлохранителей, опрокинули ихъ и обратили въ бѣгство, и дерзнули ворваться силою въ ту башню, надъ которою развевалось священное знамя Государя твоего. И коммендантъ -- тотъ трусъ и измѣнникъ -- выдалъ тебя толпѣ бунтовщиковъ. Все ли это! Нѣтъ, клянусь пророкомъ! Ты, по справедливости мой узникъ, осмѣлился выйти изъ темницы, чтобъ принять начальство надъ войсками моими. И что жъ! подданный -- измѣнникъ -- скрытный врагъ -- былъ сегодня вождемъ народа, противящагося волѣ Государя своего. А теперь являешься ты ко мнѣ безъ приглашенія моего. Ты въ самомъ дворцѣ моемъ почитаешь себя безопаснымъ отъ гнѣва моего. Дерзость твоя ослѣпляетъ тебя. Но знай измѣнникъ -- ты теперь въ моей власти! Эй вы!"
   Боабдилъ всталъ; подъ задними аркадами залы показались длинные ряды Эѳіопскихъ тѣлохранителей, и высокій ростъ ихъ казался исполинскимъ въ сравненіи съ небольшимъ ростомъ Мавровъ: то были слѣпыя и нѣмыя орудія, готовыя безпрекословно исполнить и самыя ничтожныя прихоти и самыя кровавыя велѣнія тиранства. Неподвижные, стояли они посреди залы; ихъ серебряные панцири и длинныя серьги рѣзко отдѣлались отъ чернаго тѣла ихъ, и на плечахъ держали они огромныя булавы, покрытыя острыми желѣзными гвоздями. Нѣсколько впереди стоялъ ихъ начальникъ; на рукѣ его небрежно висѣла роковая петля, и взоры его, казалось, ловили малѣйшій знакъ властелина.
   "Видишь ли?" произнесъ Боабдилъ, обратясь къ узнику своему.
   "Вижу, и приготовился къ тому, что могъ предъугадать."
   Королева поблѣднѣла, но не произнесла ни одного слова.
   Муза продолжалъ.--
   "Повелитель правовѣрныхъ!" сказалъ онъ: "если бъ я поступилъ вчера утромъ инымъ образомъ -- то это послужило бы только къ гибели твоей Державы и нашего общаго отечества. Неистовые Зегры подозрѣвали мое заключеніе, и удостовѣрились въ немъ. Они призвали на помощь войско, собравшееся въ Виваррамблѣ; они освободили меня -- все это правда. Но если бъ я въ эту минуту вздумалъ уговаривать ихъ, то слова мои были бы ничто иное, какъ капля воды, брошенная въ огненную рѣку; они не могли бы убѣдить тѣхъ, которые хотѣли осадить дворецъ твой и завладѣть твоею особою, быть можетъ, для того, чтобъ низвести тебя съ престола. Да, я не могъ утишить ихъ ярости, но я могъ дать ей другое направленіе: воспользовавшись пылкою минутою страсти, отвелъ я ихъ отъ возмущенія противъ общаго Государя нашего, и повелъ къ побѣдѣ противъ нашего общаго врага. Исполнивъ то, что предписывала мнѣ моя обязанность, и сохраненный посреди опасностей сраженія, возвращаюсь я, чтобъ принять смерть по повелѣнію друга моего". Одинъ и никѣмъ не замѣченный, явился я во дворецъ твой, чтобъ доказать повелителю Гренады, что защитникъ его трона никогда не былъ измѣнникомъ. Я кончилъ -- вели тѣлохранителямъ исполнить намѣреніе твое."
   "Муза!" произнесъ Боабдилъ тихимъ и ласковымъ голосомъ, закрывая руками лице свое: "мы были дружны въ дѣтствѣ нашемъ, и я много, очень много любилъ тебя. Теперь, можетъ быть, увижу я скоро паденіе Державы моей; Но я готовъ примириться и съ этою потерею, если бъ я могъ только знать, что ты всегда былъ мнѣ вѣренъ."
   "Неужели ты, въ самомъ дѣлѣ, сомнѣваешься въ вѣрности Музы Бенъ-Абиль-Газана?" произнесъ эмиръ голосомъ, въ которомъ выражались и удивленіе и глубокая горесть. "О несчастный Государь! я полагалъ, что мое преступленіе состоитъ не въ измѣнѣ, а въ услугахъ, мною оказанныхъ."
   "Отчего ненавидятъ меня мои подданные? отчего раздѣляетъ эту общую нелюбовь ко мнѣ и самое войско мое?" спросилъ Боабдиль, стараясь увернуться: "почему пользуется подданный тою привязанностію, которой не могъ стяжать и самъ Государь?"
   "Потому что Государь передалъ подданному начальство надъ войсками своими," смѣло возразилъ Муза, "передалъ то мѣсто, которое долженъ бы былъ занимать самъ, О Боабдилъ!" продолжалъ онъ съ горячностію -- "другъ дѣтства моего, того счастливаго возраста, когда мы еще не знали горестныхъ дней -- съ радостію бросился бы я въ мрачныя волны той рѣки, если бъ твоя рука и твой умъ заняли мое мѣсто между витязями Гренады. И не думай, чтобъ я говорилъ это только изъ любви, которую питалъ къ тебѣ въ дѣтствѣ. Не думай, чтобъ я предалъ жизнь мою въ твои руки только изъ того безпрекословнаго, рабскаго повиновенія, которое ложное рыцарство Христіанства вмѣняетъ въ священную обязанность членамъ своимъ. Нѣтъ, я говорю и дѣйствую только по одному побужденію -- чтобъ спасти и вѣру моихъ предковъ и мою отчизну: вотъ для чего подвергалъ и подвергаю я себя опасностямъ въ битвахъ съ непріятелемъ; вотъ для чего подчинилъ я жизнь свою волѣ Государя моей отчизны. Гренада можетъ еще держаться, если монархъ и народъ соединятся, и будутъ дѣйствовать общими силами. Гренада навсегда погибла, если сыны ея, въ этотъ роковой часъ, будутъ въ раздорѣ другъ съ другомъ. Если же я въ самомъ дѣлѣ преграждую тебѣ, о Боабдилъ! путь къ согласію и союзу съ народомъ твоимъ, то вели скорѣе накинуть на меня ту петлю, и будь увѣренъ, Что единственная молитва, Которую произнесутъ уста мой, будетъ посвящена послѣднимъ остаткамъ Мавританскаго имени и послѣднему государю изъ царственнаго Дома Мавровъ."
   "О сынъ мой! сынъ мой! увѣрился ли ты наконецъ?" вскричала королева, тщетно хотѣвшая удержать слезы, которыя лились изъ гхплазъ ея: она принадлежала къ тѣмъ рѣдкимъ женщинамъ, которыхъ героическія чувства легко, а обыкновенныя житейскія горести или женскія побужденія никогда не могутъ ввести въ слезы.
   Боабдилъ приподнялъ голову свою, но тщетно пытался онъ принять гордый видъ: взоры его упали на мать, потомъ перелетѣли къ другу; благороднѣйшія чувства, съ непреодолимою силою, овладѣли сердцемъ его -- и онъ бросился въ объятія Музы.
   "Прости меня!" произнесъ онъ прерывающимся голосомъ, "прости меня! Какъ могъ я такъ несправедливо поступить съ тобою!... Да," продолжалъ онъ, отрываясь отъ той благородной груди, на которой на минуту предался великодушной слабости,-- "да, эмиръ! твой примѣръ хотя и пристыдилъ меня, но онъ въ то же время воспламенилъ духъ мой. Отнынѣ будутъ въ Гренадѣ два предводителя; и если я и содѣлаюсь соперникомъ твоимъ, то это произойдетъ отъ соревнованія, котораго ты никогда не можешь порицать. Удалитесь тѣлохранители!.... Меснугуръ! Меснугуръ! возвѣсти на разсвѣтѣ, что я намѣренъ завтра дѣлать смотръ войску въ Виваррамблѣ. Однако жъ," -- и голосъ его дрожалъ, произнося эти слова, и чело его помрачилось.-- "лучше погоди; явись на разсвѣтѣ ко мнѣ, и тогда получишь ты мое повелѣніе."
   "Зачѣмъ медлить, о сынъ мой?" вскричала Аиша-ла-Горра. "Рѣшись скорѣе; исполни намѣренія царственной души твоей, и"...
   "Оставьте насъ, королева," прервалъ ее Боабдилъ, снова предаваясь обычному спокойствію и хладнокровію характера своего: "вы теперь можете быть довольны сыномъ своимъ; оставьте меня съ Музою."
   Тяжкій вздохъ вылетѣлъ изъ груди королевы: въ спокойствіи Боабдила было нѣчто такое, что пугало и устрашало ее болѣе, нежели самые порывы гнѣва его. Она завернулась въ длинное покрывало свое, и медленно и неохотно удалилась изъ залы.
   "Муза!" произнесъ Боабдилъ, оставшись наединѣ съ эмиромъ, и устремивъ задумчивые взоры своя на темные глаза своего собесѣдника: "когда мы въ юности нашей бесѣдовали другъ съ другомъ, помнишь ли ты, какъ часто обращались тогда мысли наши къ тѣмъ священнымъ и таинственнымъ предметамъ, которымъ мудрецы отчизны нашихъ предковъ посвящаютъ глубочайшія знанія свои; какъ часто устремлялись умы наши къ таинственнымъ предопредѣленіямъ звѣздъ -- къ наукѣ судебъ -- и темнымъ изслѣдованіямъ мрачной будущности, скрывающей въ нѣдрахъ своихъ судьбы людей и народовъ? Ты долженъ знать, Муза, что горести и несчастія, постигшія меня уже въ дѣтствѣ моемъ -- та странная судьба, давшая мнѣ въ самой колыбели моей наименованіе Эль-Зогонби -- тѣ роковыя предсказанія волшебниковъ и звѣздочетовъ о бѣдствіяхъ, долженствовавшихъ сопровождать земную жизнь мою -- ты долженъ знать, что все это еще болѣе содѣйствовало къ тому, чтобъ направить и пристрастить мою душу къ этимъ занятіямъ и изслѣдованіямъ. И ты самъ не презиралъ тѣхъ важныхъ думъ, источниковъ мудрости нашихъ предковъ, хотя и характеръ твой, несходный съ моимъ, всегда былъ болѣе склоненъ къ дѣятельности, нежели къ размышленію; и то, чему ты вѣрилъ, всегда имѣло мало вліянія на то, къ чему стремились намѣренія твои. Моя участь была совершенно различна отъ твоей: каждое событіе жизни моей подтверждало предубѣжденія моей юности; и въ этотъ роковой переворотъ судьбы моей полагаюсь я не на защиту людей -- нѣтъ, покровительству геніевъ поручилъ я и себя и Державу мою. Только одно это примиряло меня съ бездѣйствіемъ -- съ заключеніемъ въ Алгамбрѣ -- съ самыми мятежами подданныхъ моихъ. Я улыбался, когда враги окружали, а друзья покидали меня; улыбался, потому что, въ крайнемъ случаѣ, быль увѣренъ -- если только угадаю счастливый часъ -- въ покровительствѣ и чарахъ-геніевъ хранителей и въ защитѣ невидимаго творенія. Ты удивляешься, не понимая къ чему ведутъ слова мои?-- выслушай меня! Третьяго дня, въ самую полночь (и трепетъ потрясъ весь стань Боабдила), бесѣдовалъ я съ покойникомъ! Мнѣ явился мой отецъ -- но онъ былъ не таковъ, какимъ онъ казался въ жизни -- не сухощавый и страшный или цвѣтущій здравіемъ, надменный своею царскою властію и обуреваемый свирѣпыми страстями -- нѣтъ, онъ былъ блѣденъ и спокоенъ, какъ тѣнь и привидѣніе. И уста его, на которыя Азраилъ уже наложилъ мрачную печать свою, велѣли мнѣ -- остерегаться тебя!" Боабдилъ вдругъ замолчалъ, и пытался прочесть въ лицѣ Музы дѣйствіе, произведенное словами его. Но смуглыя и гордыя черты Мавра не обнаружили ни единаго слѣда угрызеній совѣсти; легкая улыбка сожалѣнія, быть можетъ, на минуту появилась на устахъ его, но и она исчезла, прежде нежели юный монархъ могъ замѣтить ее. Боабдилъ продолжалъ.
   "Это самое предостереженіе заставило меня отдать повелѣніе арестовать тебя. Но оставимъ это, и обратимся къ моему приключенію. Я хотѣлъ броситься къ ногамъ привидѣнія -- но оно удалялось отъ меня, неподвижное и неосязаемое. Я спросилъ покойнаго, прощаетъ ли онъ своего несчастнаго сына за его возмущеніе -- увы! уже слишкомъ наказанное здѣсь на землѣ. И голосъ снова раздался, и, въ залогъ примиренія, велѣлъ мнѣ защищать Державу мою. Я опять обратился съ вопросомъ: наступилъ ли тотъ часъ, въ который мнѣ назначено дѣйствовать? и привидѣніе, уже постепенно исчезавшее въ воздухѣ, отвѣчало: нѣтъ!-- О, вскричалъ я, прежде нежели покинешь меня, оставь мнѣ что нибудь въ доказательство того, что твое явленіе не было простымъ сновидѣніемъ; и молю тебя, дай мнѣ знакъ и предостереженіе, когда прекратится вліяніе несчастливой звѣзды Боабдила, и когда онъ можетъ вооружиться для защиты народа и Державы своей, не опасаясь сопротивленія высшихъ силъ. Тебѣ даны и знакъ и предостереженіе, отвѣчало привидѣніе. Оно исчезло,-- глубокій сумракъ упалъ вокругъ меня; и когда снова показался свѣтъ лампъ, бывшихъ съ нами, увидѣлъ я предъ собою остовъ, облеченный въ царственную одежду государей Гренады, и на страшной головѣ его красовалась золотая корона. Подъятою рукою указывалъ онъ на противоположную сгьну, на которой висѣлъ большой кругъ, пылавшій какъ огненный шаръ; и на немъ были начертаны слова: остерегись -- не опасайся -- вооружись! Стрѣлка быстро вертѣлась кругомъ, и наконецъ остановилась на словѣ: остерегись. И съ того времени до той минуты, когда я ее видѣлъ въ послѣдній разъ, она еще не трогалась съ мѣста. Муза! я все разсказалъ тебѣ; не хочешь ли побывать со мною въ этой волшебной комнатѣ: посмотримъ не наступилъ ли желаемый часъ?"
   "Повелитель правовѣрныхъ!" отвѣчалъ Муза: "ужасенъ и страшенъ разсказъ твой. Но позволь другу твоему сдѣлать одинъ вопросъ: ты быль одинъ, когда тебѣ явилось привидѣніе, или волшебникъ Альмаменъ былъ съ тобою?"
   "Кчему этотъ вопросъ?" сказалъ Боабдилъ, стараясь уклониться отъ отвѣта, и слегка покраснѣвъ.
   "Я сомнѣваюсь въ его вѣрности," отвѣчалъ Муза: "христіанскій король хитростью побѣждаетъ болѣе враговъ, нежели силою оружія своего; и шпіоны его опаснѣе его воиновъ. Зачѣмъ это предостереженіе въ отношеніи меня, если (прости меня) не для собственной твоей гибели? Если бъ я былъ измѣнникъ, то самъ Фердинандъ не могъ бы подвергнуть Державу твою такимъ ужаснымъ опасностямъ, какимъ давно подвергла бы ее месть предводителя войска, твоихъ.-- Зачѣмъ это желаніе отдалять тебя отъ дѣятельности? Храброму каждый часъ благопріятствуетъ, а для насъ съ каждымъ часомъ увеличиваются опасности. Если мы не воспользуемся настоящимъ временемъ, то сообщеніе съ мѣстами, снабжающими насъ хлѣбомъ и припасами, будетъ отрѣзано,-- и голодъ такой врагъ, котораго невозможно превозмочь ни какимъ мужествомъ. Этотъ дервишъ -- кто онъ? неизвѣстный чужеземецъ, не изъ нашего народа и не Мавританской крови. Притомъ же засталъ я его сегодня утромъ внѣ города, неподалеку отъ Испанскаго стана.
   "Какъ!" поспѣшно вскричалъ Боабдилъ, "и что говорилъ онъ?"
   "Мало, и то только намеками, стараясь прикрыть себя твоимъ именемъ."
   "Моимъ именемъ! неужели онъ осмѣлился признаться?.... Муза! скажи, къ чему клонились эти намеки?"
   Мавръ пересказалъ свой разговоръ съ Альмаменомъ; объяснилъ, какъ его задержали, какъ онъ не принималъ участія въ сраженіи, и какимъ образомъ наконецъ былъ взятъ въ плѣнъ Испанцами. Боабдилъ выслушалъ его съ большимъ вниманіемъ, и успокоился.
   "Странный и страшный человѣкъ!" произнесъ онъ послѣ минутнаго молчанія: "его не удержатъ ни стражи, ни цѣпи; и я увѣренъ, что мы скоро опять увидимъ его, и ты, Муза! теперь, по крайней мѣрѣ, уже не долженъ опасаться ни подозрѣнія живыхъ, ни предостереженія покойника. Нѣтъ, другъ мой!" продолжалъ Боабдилъ съ благородною горячностью: "я скорѣе соглашусь лишиться самой жизни, чѣмъ потерять довѣріе къ такому сердцу, какъ твое. Пойдемъ, посмотримъ на волшебную доску: можетъ быть -- о, какъ бьется сердце мое" выражая эту надежду -- этотъ часъ уже наступилъ."
   

ГЛАВА X.
Болѣе полный взглядъ на характеръ Боабдила.-- Муза въ садахъ своей возлюбленной.

   Въ глубокомъ и горестномъ раздумьи возвращался Муза Бенъ-Абиль-Газанъ изъ дворца государя своего. Всѣ доказательства его не могли убѣдить владѣтеля Гренады презрѣть указаніями заколдованной стрѣлки, все еще воспрещавшей ему вооружиться противъ христіанскаго завоевателя; и хотя онъ снова пользовался милостію государя своего, однако жъ онъ чувствовалъ, что эта милость слишкомъ непостоянна и непрочна, пока Боабдилъ будетъ рабомъ суевѣрія и обмана. Но этотъ благородный витязь, характеръ котораго, посреди бѣдствій его отчизны, необыкновеннымъ образомъ возвысился и украсился, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ увеличилась и врожденная гордость его, менѣе думалъ о себѣ, нежели о тѣхъ бѣдствіяхъ и несчастіяхъ, которымъ неминуемо должна была подвергнуть Гренаду продолженная нерѣшительность ея владѣтеля.
   "Какъ мужественъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ слабъ (думалъ онъ): и при всей своей слабости какой упорный характеръ!-- какой глубокомысленный мудрецъ, и какъ легко позволяетъ онъ обманывать себя!... Несчастный Боабдилъ! звѣзды, по-видимому, въ самомъ дѣлѣ не благопріятствуютъ тебѣ: ихъ вліяніе уничтожило, при самомъ рожденіи твоемъ, всѣ дарованія и добродѣтели твои противодѣйствующими слабостями и заблужденіями.
   Муза -- быть можетъ, болѣе, нежели кто либо изъ жителей Гренады -- отдавалъ справедливость истинному характеру государя своего; но даже и онъ не могъ проникнуть въ этотъ скрытный и запутанный лабиринтъ. Боабдилъ Эль-Чино былъ человѣкъ необыкновенный: чувства его были пылки и великодушны, характеръ тихъ и благороденъ; и хотя преждевременная власть и горестная опытность, приобрѣтенная посреди мятежнаго народа и неблагодарнаго Двора, сообщили ему наклонность къ порывамъ гнѣва и поспѣшность въ подозрѣніяхъ, чуждыя первобытной природѣ души его -- однако жъ всегда можно было легко пробудить въ сердцѣ его чувство великодушія и справедливости; и пылкій въ мщеніи, онъ отличался великодушіемъ въ прощеніи. Посвященный во всѣ знанія народа и вѣка своего, онъ былъ -- по крайней мѣрѣ въ томъ отношеніи, въ которомъ книги могли содѣйствовать этому -- истиннымъ философомъ; и эта самая привязанность къ отвлеченнымъ занятіямъ была одною изъ главныхъ причинъ, содѣлавшихъ его неспособнымъ для того затруднительнаго положенія, въ которомъ онъ находился. Но обстоятельства, сопровождавшія его рожденіе и лѣта дѣтства, способствовали тому, чтобъ пристрастить его пылкій и проницательный умъ къ болѣзненнымъ наслажденіямъ таинственными мечтаніями; и они подвергнули его всѣмъ тѣмъ сомнѣніямъ, опасеніямъ и той нерѣшительности, которымъ подвергается человѣкъ, думающій подчинить законамъ Метафизики міръ сверхъ-естественный. Мрачныя предсказанія скопились надъ главою его; казалось, что люди согласились между собою, чтобъ единодушно почитать его рожденнымъ для несчастной судьбы. Если онъ когда пытался бороться съ непріязненными обстоятельствами, то причины, по-видимому случайныя, но внезапныя и непредвидѣнныя, уничтожали труды его живѣйшихъ усилій -- плоды глубокой обдуманной мудрости. И такимъ образомъ мрачное облако отчаянія постепенно скопилось надъ душою его; но тайно сомнѣваясь въ догматахъ магометанской вѣры, и имѣя слишкомъ гордый и пылкій характеръ, чтобъ безпрекословно покориться ученію о неизбѣжномъ предназначеніи, онъ пытался бороться противъ происковъ враждебныхъ духовъ и вліянія грозныхъ созвѣздіи не земными, а сверхъестественными орудіями. Окруживъ себя предсказателями и волшебниками суевѣрнаго востока, жилъ онъ въ видѣніяхъ инаго міра; и полагаясь на обѣщанія обманщиковъ и фанатиковъ, обманутый мечтательнымъ расположеніемъ собственнаго духа своего, думалъ открыть въ чародѣйствѣ и таинствахъ кабалы ту могущественную тайну, долженствовавшую освободить его отъ сѣтей неземныхъ противоборниковъ его'счастія и даровать ему свободу, которою пользуются прочіе люди, не опасающіеся, въ борьбѣ съ бѣдствіями и опасностями, сопротивленія враждебныхъ духовъ. Такимъ-то образомъ успѣлъ Альмаменъ приобрѣсти власть надъ умомъ его; и хотя въ учености и наукахъ, касающихся до предметовъ земныхъ, Боабдилъ не уступалъ первѣйшимъ мудрецамъ своего времени, но въ предметахъ суевѣрія каждый ребенокъ легко могъ обмануть его. Онъ въ этомъ отношеніи походилъ на Гамлета: рожденный подъ вліяніемъ счастливыхъ и благопріятныхъ обстоятельствъ, могъ бы онъ жить и для пользы ближнихъ и для собственной славы -- но на него пала тѣнь инаго міра, обдавшая суровымъ холодомъ сердце его душа его заключилась въ себя -- жизнь его была отдѣлена отъ жизни толпы -- страхъ и сомнѣнія удерживали его тогда, когда обстоятельства требовали дѣятельности -- сверхъестественное предназначеніе облекло его какою-то философіею, чуждою земныхъ причинъ и дѣйствій -- и такимъ образомъ одаренный всѣмъ, что могло облагородить и украсить его, онъ внезапно подвергнулся той нравственной слабости духа, которая всегда бываетъ удѣломъ смертнаго стремящагося, проникнуть въ область привидѣній и невѣдомаго. Тайныя угрызенія совѣсти еще болѣе усилили эти мрачные оттѣнки души Боабдиловой. Сохраненіе собственной жизни, непрестанно угрожаемой жестокостью его предшественника, завлекло его въ возмущеніе противъ отца. Удрученный старостью и слабостью и лишившійся зрѣнія, этотъ свирѣпый монархъ былъ наконецъ взятъ въ плѣнъ братомъ своимъ Эль-Загаломъ, участвовавшимъ въ томъ же возмущеніи; и вскорѣ послѣдовавшая смерть его дала поводъ подозрѣвать Эль-Загала въ убійствѣ. Хотя Боабдилъ и былъ невиненъ въ этомъ преступленіи, но онъ чувствовалъ себя виновнымъ въ причинахъ. послужившихъ поводомъ къ нему; и мрачное воспоминаніе, тяготѣвшее надъ его совѣстью, еще болѣе усилило его суевѣріе и ослабило рѣшительность его духа: изъ всѣхъ причинъ, обращающихъ человѣка въ мечтателя, нѣтъ ни одной, которая была бы сильнѣе раскаянія, дѣйствующаго на задумчивый характеръ.
   Сожалѣя о несчастномъ расположеніи духа государя своего, и съ горестію предъугадывая паденіе своей отчизны, юный герой Гренады переходилъ изъ одной улицы въ другую, и наконецъ, безъ намѣренія и почти не замѣчая этого, очутился передъ жилищемъ Лейлы. Онъ, по обыкновенію, перескочилъ чрезъ стѣну, окружавшую садъ и приблизился къ дому. Все было тихо и пусто: на условленный знакъ не послѣдовало отвѣта -- онъ пропѣлъ любимую пѣсню, но легкій станъ его возлюбленной не являлся ни ни балконѣ, ни въ окнѣ. Пораженный глубокою печалью и исполненный унынія, удалился онъ наконецъ, и возвратясь домой, бросился на печальное ложе; но не смотря на усталость и утомленіе, ни на минуту не закрылъ очей своихъ. Таинственность, облекавшая его возлюбленную, рѣдкость ихъ свиданій и дикая и поэтическая склонность къ приключеніямъ, свойственная рыцарству Испанскихъ Мавровъ, превратили любовь Музы къ Лейлѣ въ глубокую, непреодолимую страсть, неизвѣстную магометанскому любовнику въ тѣхъ знойныхъ странахъ, гдѣ нѣга давно ослабила всѣ чувства. Не смотря на смѣлыя разъисканія свои, онъ не могъ ничего узнать ни о ея происхожденіи, ни о ея званіи. Никто изъ сосѣдей не зналъ обитателей этого уединеннаго, всегда запертаго дома: на улицѣ показывался только иногда старикъ Жидовской вѣры, который, по-видимому, смотрѣлъ за Иноземными невольниками (ибо ни какой Магометанинъ не захотѣлъ бы повиноваться Жиду): и хотя и носились слухи о чрезвычайномъ великолѣпіи и богатствѣ этого дома, но всѣ почитали его владѣльцемъ какого-то Мавританскаго эмира, находившагося въ отлучкѣ; притомъ же любопытные были заняты, въ это время, предметами болѣе важными, нежели дѣла или обстоятельства сосѣда.
   Три вечера сряду возвращался Муза къ дому своей возлюбленной; но тщетны были его желанія увидѣть ее. Тогда онъ уже не могъ побѣдить нетерпѣнія и безпокойства, овладѣвшихъ душою его, и рѣшился остаться у воротъ дома и дождаться кого нибудь изъ его обитателей, чтобъ узнать отъ него о судьбѣ Лейлы, или, въ случаѣ нужды, пряобрѣсти деньгами его услужливость. Съ этимъ намѣреніемъ ходилъ онъ нѣсколько времени взадъ и впередъ вокругъ дома, какъ вдругъ замѣтилъ дряхлаго и сгорбившагося старика, показавшагося въ дверкѣ одного изъ низменныхъ флигелей: длинная палка поддерживала шаги его; и когда, пробравшись въ садъ, онъ остановился возлѣ большаго фонтана, чтобъ набрать себѣ цвѣтовъ и травъ, то Мавръ почти испугался, увидѣвъ лице, болѣе похожее на лице какаго нибудь чудовища или отвратительнаго привидѣнія, нежели человѣка. Но побѣдивъ минутный страхъ свой, пробрался онъ украдкою къ тому мѣсту, на которомъ нагнувшійся старикъ рвалъ цвѣты, и схватилъ его за плечо, прежде нежели тотъ могъ замѣтить его присутствіе.
   Старикъ, который былъ никто иной какъ Хименъ, оглянулся и испустилъ крикъ ужаса.
   "Тише!" произнесъ Мавръ: "не опасайся -- я не сдѣлаю тебѣ ни какаго зла. Ты старъ -- а старики любятъ золото." И говоря это, уронилъ онъ за-пазуху Жида нѣсколько крупныхъ монетъ: отвратительная улыбка еще болѣе исказила помертвѣлое лице Химена, и онъ пробормоталъ:
   "Добрый молодой человѣкъ! Великодушный, благородный, прекрасный молодой человѣкъ!"
   "Теперь къ дѣлу", произнесъ Муза: "скажи мнѣ -- вѣдь ты живешь въ этомъ домѣ -- Лейла, та дѣвушка, которая тамъ живетъ, скажи мнѣ о ней -- здорова ли она?"
   "Надѣюсь", отвѣчалъ Жидъ: "надѣюсь, что здорова, благородный господинъ."
   "Надѣешься! развѣ ты не можешь сказать мнѣ ничего вѣрнаго?"
   "Не могу -- я ея уже нѣсколько дней не видалъ, великодушный господинъ," отвѣчалъ Хименъ: "она оставила Гренаду -- ея теперь нѣтъ здѣсь. Вы напрасно теряете время, и ночная роса можетъ повредить вашему драгоцѣнному здоровью: она вредна, очень вредна во время новолунія."
   "Ея нѣтъ здѣсь!" произнесъ Мавръ: "она оставила Гренаду!-- горе мнѣ!-- и куда.... вотъ, вотъ тебѣ еще болѣе золота, старикъ -- скажи мнѣ, куда удалилась она?"
   "Увы! я не знаю, благородный и великодушный господинъ: "я слуга, и мнѣ ли знать это!"
   "Когда возвратится она?
   "Не могу сказать и этого."
   "Кто твой господинъ? кому принадлежитъ этотъ домъ?"
   Хименъ смѣшался, и не зналъ, что отвѣчать; со страхомъ и сомнѣніемъ осмотрѣлся онъ кругомъ, и, послѣ минутнаго молчанія, произнесъ: "Этотъ домъ, добрый господинъ, принадлежитъ богатому человѣку -- Мавру, переселившемуся сюда изъ Африки. Но и его нѣтъ здѣсь; онъ очень рѣдко посѣщаетъ насъ: въ Гренадѣ теперь не такъ безопасно жить, какъ было прежде -- и я удалился бы, если бъ было возможно."
   Муза отошелъ на нѣсколько шаговъ; Хименъ смотрѣлъ на него съ злобною улыбкою: онъ ненавидѣлъ всѣхъ людей.
   "Кажется, я сказалъ тебѣ все, что знаю, благородный витязь. Желаю тебѣ спокойной ночи и пріятныхъ сновидѣній -- а я совѣтовалъ бы тебѣ поскорѣе успокоиться. Прощай! Богъ да наградитъ тебя за твою щедрость къ бѣдному старику!"
   Но Муза уже не слышалъ словъ его; нѣсколько минутъ не трогался онъ съ мѣста; и наконецъ, съ тяжкимъ вздохомъ человѣка приобрѣвшаго, послѣ горестной борьбы, власть надъ собою, произнесъ довольно громкимъ голосомъ: "Алла да будетъ съ тобою, о Лейла! Теперь Гренада единственная повелительница моя!"
   

ГЛАВА XI.
Примиреніе Боабдила съ подданными.

   Прошло нѣсколько дней, и между Маврами и Христіанами не было ни одного сраженія: хладнокровный и обдумчивый Фердинандъ, наученный недавнею неудачею, рѣшился обуздывать пылкость и воинственное стремленіе гордыхъ витязей своихъ. Онъ строго запретилъ имъ стычки съ Маврами, въ которыхъ Мусульмане почти всегда одерживали верхъ надъ Христіанами, и довольствовался занятіемъ всѣхъ тѣхъ мѣстъ, чрезъ которыя доставлялись въ осажденный городъ съѣстные припасы. Сильными укрѣпленіями окружилъ онъ стань свой: и запретивъ нападенія на Мавровъ, хотѣлъ обезпечить себя въ случаѣ ихъ вылазки.
   Между тѣмъ Альмаменъ не возвращался въ городъ. Владѣтель Гренады не имѣлъ ни какихъ извѣстій объ участи, постигшей его; и его продолженное отсутствіе начинало уже оказывать свое благодѣтельное вліяніе на духъ Боабдила, такъ долго дремавшій въ усыпленіи. Совѣты Музы, увѣщанія королевы-матери, восторгъ, одушевлявшій Амину -- уже не обрѣтавшіе противодѣйствія въ хитростяхъ и проискахъ волшебника -- наконецъ пробудили лѣниваго льва. Но войско и народъ все еще продолжали роптать на него; и его появленіе въ Виваррамблѣ было бы, можетъ быть, сигналомъ къ возмущенію. Въ это время одно счастливое обстоятельство вдругъ возвратило ему и довѣріе и привязанность народную. Суровый дядя его -- нѣкогда оспаривавшій у него корону и отважною храбростію своею, зрѣлостью лѣтъ и воинскою опытностью приобрѣвшій себѣ многочисленныхъ приверженцевъ въ самой Гренадѣ -- былъ, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, побѣжденъ Фердинандомъ; и въ замѣнъ за свои владѣнія, которыя онъ долженъ былъ уступить ему, получилъ небольшое княжество, подвластное Испанской коронѣ. Его пораженіе, вмѣсто того, чтобъ послужить въ пользу Боабдила, только еще болѣе озлобило Мавровъ противъ ихъ государя. "Мужественный Эль-Загалъ никогда не покорился бы, если бъ Боабдилъ надлежащимъ образомъ поддерживалъ его оружіе", говорили они почти въ одинъ голосъ. И это общее неудовольствіе и негодованіе, овладѣвшее Гренадцами при извѣстіи о пораженіи Эль-Загала, нѣсколько извиняло Боабдила, заключившагося въ сильной крѣпости Алгамбрѣ. Случилось же, что Эль-Загалъ, главная страсть котораго состояла въ ненависти къ племяннику, теперь еще болѣе раздраженный тѣсными предѣлами, ограничившими его дѣятельность, рѣшился, не смотря на преклонныя лѣта свои, необыпаипою измѣною отечеству затмить всю прежнюю славу, нѣкогда имъ приобрѣтенную. Забывъ все, кромѣ чувствъ мщенія къ племяннику и готовя ему одинаковую съ собою участь, вооружилъ онъ своихъ подданныхъ, и съ храброю дружиною явился въ Испанскомъ станѣ, чтобъ способствовать Фердинанду къ покоренію Гренады. Невозможно описать того негодованія, той ярости, которыя овладѣли Маврами, какъ скоро они узнали объ этомъ: преступленіе Эль-Загала произвело мгновенный переворота, въ пользу Боабдила; народъ окружилъ Алгамбру, и со слезами умолялъ Государя о прощеніи. Это событіе довершило побѣду Боабдила надъ собственною нерѣшительностью. Онъ отдалъ войску повелѣніе собраться на обширной площади Виваррамблѣ, и надѣвъ на себя воинскіе доспѣхи, явился тамъ на разсвѣтѣ, сопровождаемый Музою, и чувствуя себя наконецъ царемъ и героемъ. Народъ увидѣлъ Государя своего, исполненнаго юности и красоты, и восторгъ его не зналъ границъ; безпрерывныя восклицанія: "Да здравствуетъ Боабдилъ Эль-Чико!" потрясали воздухъ; и юный монархъ обратился къ Музѣ, и вскричалъ въ восторгѣ души своей: "Давно-желанный часъ наступилъ, и я уже не Эль-Зогоиби -- не несчастный!"
   

ГЛАВА XII.
Лейла.-- Ея новый любовникъ.-- Первый Инквизиторъ Испаніи.-- Альмаменъ долженъ самъ пить чашу бѣдствій, которую готовилъ другимъ.

   Между тѣмъ, какъ это происходило въ Гренадѣ, повѣствованіе наше снова ведетъ насъ въ станъ христіанской рати.
   Въ одной изъ многочисленныхъ палатокъ, окружавшихъ шатеръ королевы и назначенныхъ для ея придворныхъ дамъ, сидѣла молодая дѣвушка, одна, всѣми оставленная и забытая. На дворѣ уже вечерѣло, и въ полумракѣ догоравшаго дня былъ видѣнъ только одинъ очеркъ ея лица и стана. Трудно было различить даже этотъ очеркъ -- но стоило только взглянуть на умилительное положеніе ея стана, на ея голову, прислоненную къ груди, и ея руки, сложенныя на колѣняхъ, чтобъ увѣриться въ томъ глубокомъ и горестномъ раздумья, въ которое она была погружена.
   "Увы!" думала она, "какимъ опасностямъ подвергаюсь я здѣсь! Если бъ мой родитель и мой возлюбленный могли знать, могли представить себѣ то гоненіе, которое суждено переносить ихъ бѣдной Лейлѣ!"
   Горькія слезы ручьями полились изъ глазъ ея, и оросили ея ланиты. Въ эту минуту раздался въ станѣ торжественный благовѣстъ, призывавшій христіанскихъ вождей на молитву: такъ облекалъ Фердинандъ земныя предпріятія свои въ священный покровъ религіи, и войнѣ политической старался придать блестящій и важный видъ крестоваго похода.
   "Этотъ благовѣстъ," произнесла она, повергаясь на колѣни, "призываетъ Назареянъ на поклоненіе ихъ Богу. И мнѣ, плѣнницѣ на водахъ Вавилонскихъ, напоминаетъ онъ, что Господь нигдѣ не покидаетъ сирыхъ и Забытыхъ людьми. О, будь моимъ защитникомъ, Богъ отцевъ моихъ, нѣкогда призрѣвшій Руѳь, собиравшую съ поля скудные колосья! призри и меня о Боже, бдѣвшій надъ избранными Твоими и въ голодной пустынѣ и въ землѣ чуждой!"
   Въ пылкой, но уже нѣмой молитвѣ изливала Лейла набожныя чувства свои, и долго оставалась въ такомъ трогательномъ положеніи. Благовѣстъ давно умолкъ; все утихло и успокоилось -- какъ вдругъ занавѣсъ, висѣвшій надъ входомъ въ ея шатеръ, приподнялся, и посреди его очутился молодой Испанецъ, съ головы до ногъ закутанный въ длинный плащъ свой. Онъ нѣсколько времени молча смотрѣлъ на колѣнопреклоненную дѣвушку, и только тогда, когда она уже встала, далъ замѣтить свое присутствіе.
   "Какъ красавица!" произнесъ онъ, стараясь схватить ея руку: "ты не хочешь отвѣчать на письма мои -- такъ вотъ я и самъ у ногъ твоихъ. Ты же научила меня преклонять колѣна."
   "O принцъ!" сказала Лейла въ смятеніи я сильномъ испугѣ: "зачѣмъ терзаете и обижаете вы меня? Развѣ можно такъ поступать съ дѣвушкою, которая оставлена въ вашемъ станѣ, какъ залогъ священный и неприкосновенный? развѣ можно то, что для женщины дороже всего на свѣтѣ -- ея честь и ея доброе имя -- отнимать у ней подъ предлогомъ любви, оскорбительной для нея и не приносящей чести и вамъ самимъ?"
   "Послушай красавица!" отвѣчалъ Донъ Хуанъ, слегка улыбаясь: "ты напиталась за тѣми стѣнами такою нравственностію, которая, кажется, вовсе неизвѣстна Мавританскимъ дѣвушкамъ, если только я не ошибаюсь. Позволь же поучить тебя болѣе снисходительной нравственности и болѣе здравому разсудку. Для христіанскаго принца нисколько непостыдно обожать такую красавицу какъ ты; и для дѣвушки никогда не можетъ быть унизительнымъ, если Инфанть Испанскій предлагаетъ ей любовь и сердце свое. Но мы напрасно теряемъ время. Шпіоны и завистливые взоры окружаютъ насъ, и невсегда удастся провести ихъ такъ, какъ я провелъ ихъ теперь. Выслушай меня, душа моя!" и онъ въ эту минуту успѣлъ схватить ея руку, которую она тщетно пыталась вырвать. "Нѣтъ, зачѣмъ же такъ скромничать?-- развѣ я не доставлю тебѣ всего того, чего только можетъ пожелать женское сердце? Скажи только одно Слово, прелестная красавица, и я увлеку тебя изъ этихъ мѣстъ, непріятныхъ для нѣжныхъ взоровъ твоихъ. Въ королевскихъ чертогахъ будешь ты жить; и посреди садовъ, исполненныхъ благоуханья розъ, подъ тѣнью цвѣтущихъ деревъ будешь внимать пламеннымъ клятвамъ обожателя твоего. Повѣрь мнѣ! ты забудешь въ этихъ объятіяхъ и варварскій домъ и тотъ городъ, осужденный на гибель. И если твоя гордость, о милая дѣвушка, заглушаетъ въ тебѣ голосъ природы, то знай, что знатнѣйшія дамы Испаніи, наперерывъ и съ завистливымъ почтеніемъ, будутъ угождать возлюбленной ихъ будущаго короля. Въ эту ночь -- выслушай меня -- говорю тебѣ, выслушай Меня -- въ эту ночь увезу я тебя отсюда! Будь только моею, и кто бы ты ни была, какъ бы тебя ни называли наши попы, еретичкою ли или невѣрною -- но ни Церковь, ни король не исторгнутъ тебя изъ объятій твоего любовника!"
   -- Прекрасно! прекрасно! сынъ благочестивѣйшаго изъ христіанскихъ государей!? произнесъ глухой голосъ; и передъ принцемъ очутился Доминиканецъ Ѳома де Торкемада,
   Донъ Хуанъ, пораженный какъ будто громовымъ ударомъ, опустилъ руку дѣвушки, и отошелъ на нѣсколько шаговъ; онъ казался испутаннымъ и пристыженнымъ, и опустилъ взоры свои, опасаясь встрѣтиться съ грозными взорами монаха, устремленными на него.
   "Принцъ!" произнесъ Доминиканецъ, послѣ минутнаго молчанія: "не тебѣ припишетъ святая Церковь наша это преступленіе -- твое набожное сердце опутано сѣтями волшебства. Удались отсюда."
   "Святой отецъ!" сказалъ принцъ, и легкомысленный, необузданный духъ его, не взирая на тотъ страхъ, который онъ питалъ къ этому ужасному человѣку, первому великому Инквизитору Испаніи, не могъ удержаться отъ насмѣшки, заключавшейся въ словахъ его: "волшебство взоровъ, подобныхъ этимъ, околдовало мудраго сына такого отца, который былъ еще понабожнѣе Фердинанда Аррагонскаго."
   "Онъ же и насмѣхается!" произнесъ монахъ. "Принцъ, остерегитесь! вы сами не знаете, что говорите."
   Донъ Хуанъ все еще медлилъ, какъ будто не зная на что рѣшиться; но наконецъ, по-видимому, убѣдившись въ томъ, что онъ долженъ уступить, завернулся въ плащъ свой, и удалился, не сказавъ ни одного слова.
   Блѣдная и неподвижная -- волнуемая страхомъ не менѣе сильнымъ, хотя и болѣе неопредѣленнымъ, нежели тотъ, отъ котораго она только что избавилась -- стояла Лейла передъ суровымъ и грознымъ монахомъ.
   "Садись, дочь невѣрнаго! сказалъ Торкемада; "мнѣ нужно поговорить съ тобою: и если ты дорожишь -- не душою своею, о которой я и не. говорю, потому что это драгоцѣнное сокровище еще неизвѣстно тебѣ -- но замѣть слова мои! если ты дорожишь безопасностью этихъ нѣжныхъ членовъ, этою роскошною красотою тѣла твоего -- то отвѣчай мнѣ всю правду на то, о чемъ я буду спрашивать тебя. Тотъ человѣкъ, который привелъ тебя сюда -- точно ли онъ отецъ твой?"
   "Увы!" отвѣчала Лейла, почти безжизненная, испуганная суровыми угрозами инквизитора: "онъ точно мой отецъ."
   "И какой онъ вѣры -- какую религію исповѣдуетъ онъ?"
   "Мнѣ никогда не улучалось видѣть его молящагося."
   "Какъ! стало быть онъ не молится?-- это замѣчательный фактъ. Однако жъ къ какой сектѣ, къ какой вѣрѣ причисляетъ онъ себя?"
   "Не могу сказать тебѣ."
   "Нѣтъ, у меня есть средства, которыя заставятъ тебя отвѣчать. Послушай дѣвушка! не упорствуй.... Говори!-- думаешь ли ты, что онъ покланяется въ храмахъ Магометанъ?"
   "О нѣтъ! нѣтъ!" съ живостью отвѣчала бѣдная Лейла, надѣясь удовлетворить монаха, по крайней мѣрь, этимъ отвѣтомъ. "Онъ всегда отрекается отъ вѣры Мавровъ; ненавидитъ ее, и гнушается ею -- даже (прибавила она) съ слишкомъ пылкимъ усердіемъ."
   "Стало быть ты не раздѣляешь съ нимъ этого усердія? Но хорошо -- не соблюдаетъ ли онъ втайнѣ обрядовъ христіанскихъ?"
   Лейла опустила голову, и не отвѣчала,
   "Я понимаю твое молчаніе. И въ какой вѣрѣ воспитана ты, дѣвушка, подъ кровомъ его?"
   "Я не знаю, какъ люди называютъ ее," отвѣчала Лейла съ нѣкоторою твердостію: "но я вѣрую во единаго Бога, бдящаго надъ избранными народомъ Своимъ и отмщевающаго за бѣдствія, имъ претерпѣваемыя -- въ Бога, который сотворилъ и небо и землю, и между тѣмъ, какъ свѣтъ быль покрытъ мракомъ и поклонялся ложнымъ богамъ, передавалъ познаніе о Себѣ и святыхъ законахъ Своихъ, изъ вѣка въ вѣкъ, чрезъ посредство одинокаго народа, обитавшаго въ долинахъ Палестины и на берегахъ Іордана."
   "И въ этой-то вѣрѣ воспиталъ тебя твой отецъ?" спокойно сказалъ Доминиканецъ. "Я доволенъ. Останься здѣсь, и будь спокойна: быть можетъ, мы скоро опять увидимся."
   Послѣднія слова были произнесены съ ласковою и спокойною улыбкою -- улыбкою, въ которой угасающіе взоры и сердца, борящіяся со смертію, часто узнавали роковое предзнаменованіе пытки и костра.
   Оставивъ несчастную Лейлу, монахъ направилъ шаги свои къ шатру Фердинанда, находившемуся въ недальнемъ разстояніи. Но онъ еще не успѣлъ добраться до него, какъ, по-видимому, въ душѣ этого набожнаго человѣка родилась новая мысль; онъ перемѣнилъ принятое имъ направленіе, и пошелъ къ одной изъ тѣхъ небольшихъ часовенъ, обыкновенныхъ во всѣхъ странахъ Католическихъ. Она была наскоро выстроена изъ дерева на берегу быстраго потока, протекавшаго чрезъ небольшую рощу, почти смежную съ заднею частію королевскаго шатра. Одинъ только часовой стоялъ при входѣ въ эту рощу; и тишина и чрезвычайная уединенность этого священнаго мѣста рѣзко отдѣлялись отъ того оживленнаго и шумнаго стана, который со всѣхъ сторонъ окружалъ его. Монахъ вошелъ въ часовню, и повергся на колѣни предъ образомъ Богоматери, щедро украшеннымъ золотомъ и драгоцѣнными каменьями.
   "O Пресвятая Дѣва! произнесъ этотъ странный человѣкъ: "подкрѣпи меня въ испытаніи, которое мнѣ предстоитъ. Ты знаешь, что слава благословеннаго Сына твоего есть единственная цѣль, которой я посвятилъ всю жизнь мою: но увы! духъ невсегда въ состояніи бороться съ немощью плоти. Моли Бога о насъ, Матерь Благодати! Ахъ! сердце мое часто изнемогаетъ подъ бременемъ сожалѣнія, когда я долженъ поддерживать славу святой Церкви, не щадя ни юности и нѣжности, ни старости и дряхлости. Но что значатъ предъ взорами Творца и юность, и красота, и сѣдые волосы, и дрожащія колѣна?-- Всѣ мы ничто иное, какъ прахъ или ничтожные черви; и только одни сердца вѣрующихъ пріятны божественнымъ взорамъ. Юность безъ вѣры, старость безъ преданности къ Богу -- нравственность безъ благодати -- добродѣтель безъ набожности, все это одинъ пустой блескъ, все это ничто иное какъ изукрашенныя могилы, въ нѣдрахъ которыхъ кроется прахъ и тлѣніе. Я знаю и чувствую это: но земной человѣкъ еще силенъ во мнѣ. Подкрѣпи меня, и помоги мнѣ побѣдить, его; подкрѣпи раба твоего въ этой борьбѣ со слабымъ Адамомъ: да содѣлается онъ слѣпымъ орудіемъ для наказанія нечестивыхъ и прославленія Церкви."
   Рыданія и слезы прервали слова Доминиканца; онъ валялся по землѣ, рвалъ на себѣ волосы и кричалъ громкимъ голосомъ: казалось, какъ будто онъ подвергнулся припадку безумія. Наконецъ вынулъ онъ изъ-подъ рясы бичь, сдѣланный изъ нѣсколькихъ ремней и покрытый небольшими острыми гвоздями; спустилъ съ плечъ рясу и шерстяную рубашку свою, и сталъ себя бить по голому тѣлу съ такою яростію, что зеленый лугъ, составлявшій полъ часовни, скоро покрылся густою и темною кровью. Утомленіе, послѣдовавшее за жестокимъ бичеваніемъ, по-видимому, снова возвратило чувства этому суровому фанатику. Улыбка появилась на лицѣ его, съ котораго тѣлесныя страданія уже изгладили глубокіе слѣды безпокойной борьбы и душевныхъ мукъ; онъ всталъ, снова надѣлъ рясу на истерзанное и дрожавшее тѣло свое, и произнесъ: "Ты благоволила посѣтить и утѣшить меня, о милосердая Богоматерь! и какъ чрезъ страданія тѣлесныя освобождается и укрѣпляется духъ, такъ и ты показуешь и предзнаменуешь мнѣ, что не должны щадить тѣлеса людей тѣ, которые живутъ для того, чтобъ привести ко спасенію ихъ души и собрать во едино стадо всѣ народы земные!"
   При этой мысли лице Торкемады снова приняло свой обычный безстрастный и суровый видъ; онъ положилъ за-пазуху окровавленный бичь свой, вышелъ изъ часовни, и направилъ шаги къ королевскому шатру.
   Доминиканецъ засталъ Фердинанда за столомъ, заваленнымъ множествомъ бумагъ: онъ разсматривалъ только что предложенные ему казначеемъ счеты тѣмъ огромнымъ суммамъ, которыя были употреблены на его воинственныя приготовленія: и чело этого скупаго, хотя и тщеславнаго монарха невольно помрачилось при взглядѣ на эти бумаги.
   "Клянусь всѣми Святыми!" важно произнесъ король: "спасеніе моего войска, въ этой священной войнѣ, стоитъ мнѣ чрезвычайно дорого; и если невѣрные будутъ еще долго держаться, то мы будемъ принуждены заложить даже наши наслѣдственныя Аррагонскія владѣнія."
   "Сынъ мой!" отвѣчалъ Доминиканецъ: "будь увѣренъ, что само Провидѣніе не замедлитъ доставить земныя средства, потребныя для такихъ предпріятій, какъ твои. И зачѣмъ сомнѣваешься ты? развѣ средства не въ твоей власти? Справедливость требуетъ, чтобъ не ты одинъ поддерживалъ войну, црославляющую Христіанство. Развѣ нѣтъ никого, кто могъ бы раздѣлить съ Тобою издержки?"
   "Я знаю, что ты хотѣлъ сказать, отецъ мой," прервалъ его съ нетерпѣніемъ король: "ты хотѣлъ замѣтить, что и прочіе христіанскіе и ѣнценосцы должны бы были снабжать насъ и деньгами и оружіемъ. Конечно, это было бы справедливо. Но они скупы и завистливы, и корыстолюбіе овладѣло ихъ сердцами."
   "O нѣтъ, я вовсе не думалъ о вѣнценосцахъ."
   "Стало быть," продолжалъ Фердинандъ, "ты хотѣлъ сказать, что наши рыцари и дворяне должны бы были предоставить намъ свои сокровища и заложить свои владѣнія для поддержанія нашего священнаго оружія. Оно такъ бы и слѣдовало; но они уже ропщутъ и за тѣ незначительные налоги, которымъ мы были принуждены подвергнуть ихъ."
   "И въ самомъ дѣлѣ," возразилъ монахъ, "было бы несправедливо лишить этихъ благородныхъ витязей того блеска, который такъ приличенъ храбрымъ поборникамъ Церкви. Нѣтъ, выслушай меня, сынъ мой!-- и я предложу тебѣ совсѣмъ другое средство: не друзья, а самые враги Католической вѣры должны содѣйствовать къ паденію невѣрныхъ. Въ твоихъ владѣніяхъ, въ особенности въ недавно покоренныхъ священнымъ оружіемъ твоимъ, въ Андалузіи и Кордовскомъ королевствѣ, есть люди, обладающіе несмѣтнымъ богатствомъ; самыя пещеры тѣхъ странъ наполнены сокровищами, награбленными ими у Христіанъ -- сокровищами, которыми они пользуются къ умноженію своего злочестія. Государь! я говорю о народѣ, распявшемъ Господа."
   "O Жидахъ -- но подъ какимъ предлогомъ"....
   "Предлогъ предъ тобою. Тотъ измѣнникъ, который обѣщался предать тебѣ Гренаду, по на слѣдующій же день дѣйствовалъ въ сраженіи за-одно съ Маврами, и, обагренный кровью Испанскаго мученика, былъ взятъ въ плѣнъ однимъ изъ нашихъ отрядовъ -- не признался ли онъ еще тогда, когда ты подписывалъ условіе, что предки его принадлежали къ этому ненавистному народу? не торговался ли онъ съ тобою, чтобъ сравнять своихъ нечестивыхъ братьевъ съ Христіанами? и не оставилъ ли онъ, подъ ложнымъ предлогомъ, въ твоемъ станѣ блудницу своей вѣры, которая, при помощи волшебства и содѣйствіи окаяннаго, оковала безумною страстію сердце наслѣдника благочестивѣйшаго изъ христіанскихъ вѣнценосцевъ?"
   "Какъ! неужели этотъ развратный юноша вѣчно будетъ посрамлять насъ?" съ горестью произнесъ король.
   "Если же такъ," продолжалъ Доминиканецъ, не обращая вниманія на слова Фердинанда, это недовольно ли тутъ предлоговъ, чтобъ заставить весь народъ заплатить огромную сумму за существованіе свое? Замѣть, сынъ мой, явное доказательство этого адскаго заговора. Люди, отверженные всѣмъ свѣтомъ, хотѣли заключить съ тобою условіе, долженствовавшее быть основаніемъ ихъ могущества; и чтобъ довершить свои преступные замыслы, обольстили они сына твоего чарами, противъ которыхъ не могло устоять сердце неопытнаго юноши. Красота иноземки оковала всѣ чувства Инфанта; и, чрезъ будущаго государя Испаніи, Жидовская хитрость могла бы утвердить власть Жидовскаго честолюбія. И почему можешь ты знать (прибавилъ онъ, замѣтивъ, что Фердинандъ слушалъ его съ большимъ вниманіемъ) -- что будетъ слѣдующимъ шагомъ Жндовъ? почему можешь ты знать, не замышляютъ ли они втайнѣ умертвить тебя, чтобъ любовнику Жидовки и жертвѣ чародѣйства вручить державу могущественнаго и непобѣдимаго Фердинанда?"
   "Продолжай, отецъ мой!" произнесъ король, погруженный въ размышленіе: "я, по крайней мѣрѣ, уже вижу довольно причинъ, которыя могутъ оправдать новый налогъ на этихъ служителей мамоны."
   "Но," продолжалъ Торкемада, "хотя уже и обыкновенный разумъ говоритъ намъ, что этотъ тайный Жидъ не могъ бы приступить къ столь обширнымъ замысламъ и предпріятіямъ безъ содѣйствія своихъ единовѣрцевъ, не только въ одной Гренадѣ, но и во всей Андалузіи,-- однако жъ не слѣдуетъ ли употребить всѣ средства, чтобъ принудить во всемъ признаться какъ его, такъ и дѣвушку, оставленную имъ въ станѣ нашемъ? Это доставитъ намъ очевидныя и неопровержимыя доказательства, которыми мы можемъ руководствоваться при дальнѣйшихъ дѣйствіяхъ нашихъ; и мы тогда не только можемъ презрѣть всѣми возраженіями злочестивыхъ, но и убѣдимъ слишкомъ жалостливыя сердца нѣкоторыхъ набожныхъ людей. Даже сама королева -- да помилуетъ и сохранитъ ее Господь!-- всегда имѣла слишкомъ сострадательное сердце въ отношеніи этихъ невѣрныхъ; и...."
   "Правильно!" вскричалъ король, снова перебивая Торкемаду: "Изабелла, королева Кастильская, должна быть убѣждена въ справедливости всѣхъ дѣйствій нашихъ."
   "И если окажется, что тронъ или жизнь твоя были въ опасности, и что виновные прибѣгали къ чародѣйству, чтобъ оковать сердце ея царственнаго сына страстію къ Жидовкѣ, то есть завлечь его въ преступленіе, достойное отлученія отъ Церкви,-- о, тогда она не только не будетъ противиться, но и, безъ сомнѣнія, сама будетъ содѣйствовать къ исполненію намѣреній нашихъ."
   "Святой наставникъ!" произнесъ Фердинандъ твердымъ и рѣшительнымъ голосовъ: "ты былъ всегда моимъ утѣшителемъ и въ предметахъ духовныхъ и въ дѣлахъ земныхъ; тебѣ и новой власти, возложенной на тебя, поручаю я изслѣдованіе этого дѣла. Приступи къ нему, не теряя времени; оно дорого -- Гренада упорствуетъ -- казна пустѣетъ."
   "Сынъ мой! ты уже сказалъ все, что мнѣ нужно было знать," отвѣчалъ Доминиканецъ, закрывая глаза свои и произнося краткую благодарственную молитву. "Теперь пора къ дѣлу."
   "Однако жъ помедли еще немного," произнесъ король, измѣнившись въ лицѣ: "пойдемъ со мною въ молельню -- мнѣ что-то тяжело на сердцѣ, и я желалъ бы облегчить его исповѣдью."
   Монахъ повиновался: и между тѣмъ, какъ Фердинандъ, удивительныя дарованія котораго были перемѣшаны съ жалкимъ суевѣріемъ,-- который изъ видовъ политики сдѣлался гонителемъ, и однако жъ полагалъ въ сердцѣ своемъ, что онъ наказываетъ только изъ набожности -- со слезами раскаивался въ тяжкихъ грѣхахъ, состоявшихъ въ томъ, что онъ или забылъ исполнить какіе-то обѣты, или не положилъ назначеннаго по четкамъ числа поклоновъ, а монахъ то увѣщевалъ и упрекалъ, то утѣшалъ его,-- ни королю, ни монаху не приходило въ голову, что слѣдовало бы прежде и паче всего исповѣдаться и раскаяться въ жестокости, терзающей ближняго, или въ алчности, искавшей только предлога, чтобъ ограбить цѣлый народъ. И однако жъ были философы, которые утверждали, что человѣку достаточно руководствоваться одною совѣстью своею!
   

ГЛАВА XIII.
Судилище.-- Чудо.

   Была глубокая полночь, и войско давно покоилось сномъ -- когда между шатрами показались четыре воина, принадлежавшіе къ святому братству; они вели узника, окованнаго цѣпями, и, въ мрачномъ безмолвіи, приближались къ огромной палаткѣ, расположенной неподалеку отъ королевскаго шатра. Глубокій ровъ, сильныя укрѣпленія и многочисленные часовые, разставленные въ небольшомъ разстояніи другъ отъ друга, возвѣщали важность этого мѣста. Палатка, къ которой подошли воины, превосходила своимъ объемомъ самый шатеръ королевскій -- она была сдѣлана изъ полотна, и окружена широкою каменною стѣною; на ея вершинѣ развѣвался небольшой черный флагъ, и, при тускломъ сіяніи звѣздъ, виднѣлся на немъ бѣлый крестъ съ широкими концами, украшавшій его. Воины остановились у двери, вдѣланной въ стѣнѣ; передали узника двумъ высокимъ часовымъ, стоявшимъ у входа; сообщили имъ пароль, и потомъ (смѣнивъ тѣхъ часовыхъ, которые повели его далѣе), неподвижные и безмолвные, заняли ихъ мѣста:-- строгое молчаніе и Спартанская подчиненность вмѣнялись въ главныя и священныя обязанности всѣмъ членамъ. братства Св. Германдада.
   Приблизившись къ палаткѣ, узникъ на минуту приостановился, спокойно окинулъ взоромъ окрестность, какъ будто для того, чтобъ удержать ее въ памяти, и потомъ съ нетерпѣливымъ и гордымъ видомъ послѣдовалъ за стражами своими. Онъ уже миновалъ два отдѣленія этого шатра, тускло освѣщенныя и, по-видимому, пустыя. Въ третьемъ явился человѣкъ въ длинной черной одеждѣ, съ большимъ крестомъ на груди; онъ размѣнялся съ часовыми какими-то знаками -- и Еврей Альмаменъ, почти въ ту же минуту, очутился въ большой залѣ (если можно такъ назвать отдѣленіе палатки), увѣшанной черными тканями. Въ одномъ концѣ было сдѣлано возвышеніе, и на немъ стоялъ столь, за которымъ сидѣли три человѣка, между тѣмъ какъ нѣсколько выше ихъ рисовалось спокойное и угрюмое лице. Ѳомы де Торквемада. У входа въ шатеръ стояли два война въ такой же одеждѣ, въ какой былъ человѣкъ, представившій Альмамена предъ великаго Инквизитора; каждый изъ нихъ былъ вооруженъ огромнымъ копьемъ и длиннымъ, обоюдоострымъ мечемъ. И эти люди составляли всѣхъ обитателей той мрачной, зловѣщей палатки.
   Израильтянинъ, хотя и блѣдный какъ снѣгъ, окинулъ присутствовавшихъ взглядомъ, исполненнымъ презрѣнія и насмѣшки; и когда взоры его встрѣтились со взорами Доминиканца, то казалось, что каждый изъ этихъ двухъ людей, превосходившихъ своихъ ближнихъ и суровостью природы и силою страстей, хотѣлъ уже самымъ взглядомъ подавить своего противника и возвѣстить свою власть и преимущество надъ нимъ. И въ самомъ дѣлѣ ни который изъ никъ не отдавалъ справедливости другому; и злобное негодованіе Альмамена отразилъ Доминиканецъ холоднымъ и льдянымъ презрѣніемъ своимъ.
   "Узникъ!" произнесъ Торкемада (который первый опустилъ взоры свои), "менѣе гордый и упорный видъ былъ бы гораздо приличнѣе теперешнему положенію твоему; но какъ бы то ни было: Церковь наша смиренна и великодушна. Мы потребовали тебя сюда съ надеждою отеческою, исполненною участія къ судьбѣ твоей; и хотя, какъ шпіонь и измѣнникъ, ты уже заслужилъ казнь, но мы охотно спасли бы тебя и пощадили бы жизнь твою, для раскаянія и исправленія твоего. Природа наша слаба и привязана къ жизни -- и ты не упускай изъ виду надежды, которой не теряетъ и утопающій мореплаватель."
   "Монахъ, или кто бы ты ни былъ!" отвѣчалъ Еврей -- "выслушай меня: приведенный въ Испанскій станъ, я уже объяснилъ причины, задержавшія меня въ Мавританскомъ войскѣ. Мое усердіе къ христіанскому королю подвергло меня этимъ опасностямъ. И неужели теперь, когда я избавился отъ опасности, которой подвергалъ себя для его пользы, король Испанскій долженъ быть моимъ обвинителелемъ и моимъ судіею? Но если, вмѣсто благодарности за мое важное предложеніе, требуютъ моей жизни -- то я готовъ отдать ее на этомъ самомъ мѣстѣ. Исполняй свои намѣренія; и скажи повелителю твоему, что тридцать тысячъ воиновъ никогда не возвратятъ ему того, чего онъ лишится, предавъ меня смерти."
   "Оставь эти безполезныя рѣчи," произнесъ монахъ презрительнымъ голосомъ, "и не мысли, чтобъ, пустыми словами, ты могъ когда обмануть проницательный умъ могущественнаго Фердинанда. Ты теперь долженъ защищать себя противъ обвиненій въ преступленіяхъ еще болѣе важныхъ, нежели измѣна королю, которому ты обязался служить. Да, невѣрный, ты долженъ доказать, что ты не участвовалъ въ преступленіи противъ Бога, которому слѣдовало бы тебѣ поклоняться. Признавайся: ты принадлежишь къ Израильскому народу, и исповѣдуешь Жидовскую вѣру?"
   Лице Еврея еще болѣе помрачилось; онъ принялъ грозный и гордый видъ. "Человѣкъ можетъ судить поступки, но не мнѣнія людей," произнесъ онъ торжественнымъ голосомъ. "Я не хочу отвѣчать тебѣ."
   "Обдумай! У насъ есть средства, противъ которыхъ едва ли устоитъ самое упорное сердце. Обдумай -- и признавайся!"
   "Твои угрозы не устрашатъ меня," сказалъ Еврей: "но я человѣкъ -- и если ты хочешь знать истину, то можешь узнать ее, не прибѣгая къ пыткѣ. Я принадлежу къ тому народу, къ которому принадлежали Апостолы твоей Церкви -- я Жидъ."
   "Онъ признается -- запишите слова его. Узникъ! ты поступилъ благоразумно; и мы молимъ Бога, чтобъ продолжая такъ поступать, ты избѣгнулъ и пытки и смерти. И въ той же самой вѣрѣ воспиталъ ты дочь свою? отвѣчай."
   "Мою дочь! кажется, это дѣло вовсе не относится къ ней. Клянусь Богомъ Синая и Хорива! вы не смѣете коснуться на единаго волоса ея невинной главы!"
   "Отвѣчай," холодно повторилъ Инквизиторъ.
   "Исполняю твое желаніе. Она никогда не была отступницею отъ вѣры, которую исповѣдывали ея предки."
   "Запишите его признаніе. Узникъ!" продолжалъ Доминиканецъ, послѣ минутнаго Молчанія: "намъ остается сдѣлать еще нѣсколько вопросовъ; отвѣчай всю правду -- и жизнь твоя спасена. Въ твоемъ заговорѣ, долженствовавшемъ основать и утвердить могущество и вліяніе твоихъ Андалузскихъ единовѣрцевъ, или -- говоря твоими хитрыми словами -- доставить имъ одинаковыя права съ послѣдователями Господа и Спасителя нашего; въ твоемъ заговорѣ, имѣвшемъ цѣлію (какими адскими средствами -- я теперь не спрашиваю этого: Господь да предохранитъ насъ!) оковать сердце Инфанта Испанскаго преступною страстію къ твоей дочери -- молчи! говорю тебѣ, молчи!-- въ этомъ твоемъ заговорѣ участвовали и помогали тебѣ нѣкоторые изъ Андалузскихъ Жидовъ...."
   "Остановись монахъ!" кричалъ Альмаменъ въ изступленіи. "Ты произнесъ имя моей дочери -- не ошибаюсь ли я? Неужели она, порученная покровительству короля и рыцаря -- о! умоляю тебя, отвѣчай мнѣ -- неужели она должна была слышать оскорбительныя и развратныя предложенія одного изъ членовъ королевской фамиліи! Отвѣчай! Я Жидъ -- но я отецъ и человѣкъ."
   "Ты не проведешь насъ своею лицемѣрною страстію," сказалъ Доминиканецъ (никогда не знавшій земныхъ узъ, и не имѣвшій понятія о ихъ власти и вліяніи). "Отвѣчай на вопросъ, который мы предложили тебѣ: наименуй своихъ сообщниковъ."
   "Я сказалъ тебѣ все, что могъ. Ты, напротивъ того, не хотѣлъ отвѣчать мнѣ. Я презираю тебя, и пренебрегаю твоими угрозами: уста мои не отверзутся."
   Великій Инквизиторъ мигнулъ своимъ товарищамъ, и поднялъ руку. Помощники его переговорились между собою на ухо; потомъ одинъ изъ нихъ всталъ и скрылся за занавѣсомъ, отдѣлявшимъ заднюю часть шатра. Занавѣсъ немедленно поднялся; и взорамъ Альмамена представилась внутренняя комната, увѣшанная различными орудіями такого виду и формы, которые ясно возвѣщали ихъ употребленіе и назначеніе. Посреди этой страшной комнаты находилось возвышеніе, назначенное для пытки; и возлѣ него стояла высокая и отвратительная фигура съ обнаженными руками и взорами, какъ будто по инстинкту, устремленными на узника.
   Съ твердымъ и непоколебимымъ видомъ смотрѣлъ Альмаменъ на всѣ эти страшныя приготовленія. Часовые, стоявшіе у входа, приблизились; они сняли оковы съ рукъ и ногъ его; они повели его къ роковому мѣсту, назначенному для пытки.
   Израильтянинъ вдругъ остановился.
   "Монахъ!" произнесъ онъ тихимъ голосомъ и съ такимъ смиреніемъ, какого онъ до этой минуты еще не обнаруживалъ; "извѣстія, которыя ты сообщилъ мнѣ касательно единственной дщери моего дома, единственнаго предмета моей любви, напугали меня и отуманили разсудокъ мой. Дай мнѣ нѣсколько минутъ на размышленіе, и я охотно, и безъ принужденія, буду отвѣчать на всѣ вопросы твои. Благоволи повторить ихъ."
   Доминиканецъ, презиравшій и страхъ и страданія собственнаго тѣла своего, и этимъ самымъ оправдывавшій свэю жестокость къ другимъ, взглянулъ на Еврея съ улыбкою глубокаго презрѣнія, вовсе не подозрѣвая того, что крылось подъ личиною его мнимой слабости; но не любя прибѣгать къ пыткѣ единственно для того, чтобъ мучить людей, онъ велѣлъ воинамъ освободить Израильтянина; обратился къ нему, и произнесъ голосомъ необыкновенно тихимъ и ласковымъ, если принять въ соображеніе принадлежности этого страшнаго мѣста:
   "Узникъ! если бъ мы могли спасти тебя отъ мукъ, даже чрезъ страданія собственнаго тѣла нашего, то Небо да будетъ намъ свидѣтелемъ въ томъ, что мы охотно подвергли бы себя пыткѣ, которой, съ горестью и состраданіемъ, велѣли подвергнуть тебя. Повремени -- соберись съ духомъ -- ободрись. Мы даемъ тебѣ три минуты на размышленіе: обдумай и рѣшись, прежде нежели мы повторимъ вопросы. Но, по истеченіи этого срока, уже остерегись употреблять во зло снисхожденіе наше."
   "Довольно -- благодарю тебя," произнесъ Еврей голосомъ, которому онъ умѣлъ придать оттѣнокъ признательности. И говоря это, онъ прислонилъ голову къ груди, и закрылся складками широкаго плаща своего, какъ будто для того, чтобъ свободнѣе предаться размышленію. Не прошло и половины назначеннаго срока, какъ онъ снова приподнялъ голову свою, и сбросилъ съ себя плащъ. Крикъ ужаса вырвался изъ устъ Доминиканца; испуганные воины отскочили назадъ. Дивная перемѣна совершилась надъ жертвою, обреченною пыткѣ и смерти: Альмаменъ стоялъ посреди этихъ людей, какъ будто облеченный въ огонь; пламя исходило изъ устъ его, и играло его длинными локонами, развѣвавшимися, наподобіе огненныхъ змѣй, по широкимъ плечамъ его; кровавымъ цвѣтомъ покрылись всѣ члены его, и гордая голова и грудь, и распростертая рука; и когда взоры его, на одно мгновеніе, встрѣтились со взорами его устрашенныхъ судей, то казалось, что онъ,твъ самомъ дѣлѣ, оправдывалъ суевѣріе того времени -- онъ былъ уже не трепещущій узникъ, а могущественный демонъ или страшный чародѣй."
   Доминиканецъ первый опомнился отъ испуга. "Схватите волшебника!" вскричалъ онъ -- но никто не трогался съ мѣста. И прежде нежели эти слова замерли на устахъ Инквизитора, Альмаменъ вынулъ изъ-за пазухи стклянку, и бросилъ ее на полъ -- она разлетѣлась на тысячу кусочковъ. Въ ту же минуту поднялся паръ -- онъ распространился, сгустился и всю комнату покрылъ глубокій мракъ, поглотившій даже и самый свѣтъ лампъ. Станъ Еврея, еще объятый пламенемъ, постепенно тусклѣлъ, и наконецъ слился съ тѣнью. Всѣ глаза, казалось, ослѣпли. Было мертвое молчаніе, внезапно прерванное крикомъ и стономъ; и когда, чрезъ нѣсколько минутъ мракъ постепенно исчезъ, Альмамена уже не было. На полу лежалъ воинъ, плававшій въ крови; его подняли: онъ объявилъ, что хотѣлъ схватить узника, но быль пораженъ смертоноснымъ ударомъ; и едва успѣвъ произнести это, уже испустилъ духъ свой. Въ смятеніи и ужасѣ, овладѣвшемъ всѣми присутствовавшими, никто не замѣтилъ, что Альмаменъ пробылъ довольно долго, чтобъ успѣть снять съ умирающаго воина его длинный плащъ -- явное доказательство, что онъ не былъ увѣренъ въ томъ, чтобъ тайныя его средства могли, безъ содѣйствія земной хитрости, вывести его изъ Испанскаго стана.
   "Искуситель былъ между нами!" произнесъ Доминиканецъ торжественнымъ голосомъ, повергаясь на колѣни, -- "сотворимъ Молитву!"
   

ГЛАВА XIV.
Королева Изабелла и юная Израильтянка.

   Между тѣмъ, какъ это происходило въ мрачномъ судилищѣ Инквизиціи, Лейла, которую суровыя угрозы Доминиканца, столь несоотвѣтственныя ни ея чувствительному сердцу, ни ея нѣжному воспитанію, погрузили въ какой-то ужасъ и оцѣпенѣніе, получила приказаніе явиться въ шатеръ королевы. Эта государыня, одаренная душою возвышенною и рѣдкими дарованіями, хотя и не была чужда заблужденій и предразсудковъ своего вѣка, хотя и раздѣляла съ царственнымъ супругомъ своимъ свойственныя ему суевѣріе и нетерпимость чуждыхъ вѣръ: но сердце ея всегда клонилось къ милосердію даже тамъ, гдѣ ея вѣрованіе и убѣжденіе требовали гоненія; и только ея голосъ всегда противился жестокому усердію Торкемады, и облегчалъ страданія тѣхъ несчастныхъ, которые подвергались подозрѣнію въ ереси. Къ счастію соединяла она съ чувствомъ состраданія чувство непоколебимой справедливости; и часто, когда она уже не могла спасти обвиненнаго, она, по крайней мѣрѣ, избавляла его невинныхъ родственниковъ и соотечественниковъ отъ тѣхъ гибельныхъ слѣдствій, которыя влекли за собою преступленія, ему приписываемыя.
   Оставивъ Фердинанда и готовясь приступить къ допросу Альмамена, Доминиканецъ явился къ королевѣ; онъ, въ яркихъ краскахъ, изобразилъ ей не только измѣну Альмамена, но и слѣдствія той богопротивной страсти, которую сынъ ея возъимѣлъ къ Лейлѣ. Всякая связь христіанскаго рыцаря съ Жидовкою почиталась, въ то время, грѣхомъ смертнымъ и достойнымъ отлученія отъ Церкви; и съ ужасомъ, весьма естественнымъ сердцу набожной матери и гордой королевы, постигла Изабелла весь позоръ, которому подвергала ея сына его безумная страсть. И при всемъ томъ ни какія убѣжденія монаха не могли заставить ее предать Лейлу въ руки Инквизиціи; и это страшное, только что учрежденное судилище не осмѣливалось, безъ дозволенія королевы, наложить рукъ на ту, которая находилась подъ ея особеннымъ покровительствомъ.
   "Не безпокойся, отецъ мой," сказала Изабелла со спокойною твердостію: "я беру на себя допросить эту дѣвушку; и, по крайней мѣрѣ, сдѣлаю все, что нужно, чтобъ навсегда удалить ее отъ взоровъ того легкомысленнаго юноши. Она поручена, какъ аманатъ, покровительству короля и моему собственному: мы приняли залогъ, и царственная честь наша сопряжена съ ея безопасностью. Богъ мнѣ свидѣтель въ томъ, что я никогда не сомнѣвалась въ существованіи волшебства; напротивъ того, я увѣрена, что оно проистекаетъ отъ діавола -- но при всемъ томъ подозрѣваю я, что въ этомъ дѣлѣ не столько виновна дѣвушка, сколько виновны противъ нея: и вѣрно сыну моему никогда не приходило въ голову, что она Жидовка; стоитъ только объяснить ему это, чтобъ излѣчить его отъ его безумной страсти. Ты сомнѣваешься, отецъ Ѳома -- но будь увѣренъ, что я поступлю въ этомъ дѣлѣ такъ, что вполнѣ заслужу то довѣріе, котораго теперь требую. Ступай, отецъ мой; и не думай, чтобъ, царствуя такъ долго, мы не были увѣрены въ томъ, что знаемъ какъ распорядиться и поступить съ простою дѣвушкою."
   Королева протянула монаху свою руку съ улыбкою столь ласковою и исполненною такого достоинства, что она убѣдила и усмиряла даже это суровое сердце: Доминиканецъ вздохнулъ, произнесъ молитву о томъ, чтобъ намѣренія королевы имѣли желаемый успѣхъ, и удалился изъ шатра.
   "Бѣдное дитя!" подумала Изабелла,-- "ея ли нѣжнымъ членамъ и слабому стану быть подъ надзоромъ того угрюмаго монаха? Она, кажется, имѣетъ чувствительное сердце, и на лицѣ ея замѣтенъ отпечатокъ того уступчиваго добродушія, свойственнаго нашему полу: легкими и нѣжными средствами всегда можно убѣдить ее отречься отъ ея нечестивой вѣры: и если это удастся, то кровъ какой нибудь обители сокроетъ ее и отъ развратныхъ взоровъ Принца и отъ жестокихъ рукъ Инквизитора. Я поговорю съ нею."
   Лейла вошла въ шатеръ, и застала въ немъ только одну королеву. Съ глубокимъ участіемъ замѣтила Изабелла ея дрожащую поступь; и когда, по ея желанію, Израильтянка отбросила покрывало, то блѣдность ланитъ ея и слѣды недавнихъ слезъ изгладили изъ сердца королевы послѣднія предубѣжденія, поселенныя въ немъ словами набожнаго Торкемады.
   "Дѣвушка!" произнесла Изабелла ободрительнымъ голосомъ: "ты вѣрно слишкомъ встревожена безумными желаніями Принца. Но забудь это. И если я въ тебѣ не ошиблась, то надѣюсь, что ты съ радостію согласишься прибѣгнуть къ тѣмъ средствамъ, которыя я предложу тебѣ, чтобъ избавить тебя отъ дальнѣйшихъ покушеній, могущихъ только затмить твое доброе имя."
   "О Государыня!" произнесла Лейла, упавъ на колѣни передъ королевою: "съ восторгомъ и чувствомъ величайшей благодарности удалюсь я во всякое убѣжище, которое только можетъ доставить мнѣ уединеніе и спокойствіе."
   "Это убѣжище, къ которому желала бы я направить стопы твои," отвѣчала Изабелла ласковымъ голосомъ, "точно соединяетъ въ себѣ священное, уединеніе съ небеснымъ спокойствіемъ. Но объ этомъ поговоримъ мы въ послѣдствіи. И такъ рѣшаешься ли ты удаляться изъ стана, прежде нежели Принць можетъ узнать о нашемъ намѣреніи, и снова видѣться съ тобою?"
   "Рѣшаюсь ли я, королева?-- О, лучше патчите меня, какъ могу я выразить мою благодарность?"
   "Я не ошиблась, въ благородныхъ чертахъ ея лица," подумала королева, и продолжала: "Если такъ, то устроимъ же все, такъ я хотѣла; не станемъ ожидать другой ночи. Удалясь во внутреннее отдѣленіе шатра моего: я сейчасъ же велю приготивить для тебя носилки; и прежде нежели наступитъ полночь, будешь ты въ безопасности подъ кровомъ одного изъ мужественнѣйшихъ рыцарей и одной изъ благороднѣйшихъ дамъ государства нашего. Я дамъ тебѣ письмо, и поручу тебя особенному попеченію твоей хозяйки -- ты найдешь въ ней добрую и ласковую путеводительницу. И, о дѣвушка!" прибавила королева съ ласковою горячностью: "не упорствуй тогда въ сердцѣ твоемъ, и со вниманіемъ и послушаніемъ внемли ея благочестивымъ наставленіямъ; Господь же и Спаситель нашъ да благословитъ совѣты и поученія этой набожной наставницы, и да умножатъ они еще одного заблуждшеюся овцею безсмертное стадо Его!"
   Лейла слушала и удивлялась словамъ королевы, но не сдѣлала ни какого возраженья; и только тогда, когда уже подошла ко входу во внутреннее отдѣленіе, она вдругъ остановилась, и произнесла:
   "Прости меня, великодушная королева; но позволь мнѣ сдѣлать одинъ вопросъ -- онъ касается не до меня."
   "Говори безъ опасенія."
   "Не слышно ли что нибудь объ отцѣ моемъ? Онъ обѣщался навѣстить меня, прежде нежели пройдутъ пять дней; и увы! тотъ срокъ давно миновалъ, а я все еще одна въ жилищѣ людей мнѣ чуждыхъ."
   "Несчастное дитя!" подумала Изабелла: "ты не знаешь ни объ измѣнѣ, ни о судье его -- и зачѣмъ знать тебѣ объ этомъ?-- Ты еще не вѣдаешь того, что можетъ осчастливить тебя въ будущности: останься же въ невѣденіи того, что можетъ опечалить тебя теперь."
   "Успокойся дѣвушка," отвѣчала Изабелла, стараясь увернуться отъ прямаго отвѣта. "вѣроятно есть важныя причины, которыя препятствуютъ отцу твоему видѣться съ тобою. Но будь увѣрена, что ты уже не будешь нуждаться въ друзьяхъ между тѣми людьми, которыхъ ты называешь чуждыми."
   "O, благородная королева прости меня, и позволь мнѣ сказать еще одно слово. Ко мнѣ нѣсколько разъ приходилъ суровый старикъ, который уже однимъ голосомъ своимъ всегда приводилъ меня въ трепетъ и ужасъ; онъ спрашивалъ меня о родителѣ моемъ съ видомъ врага, который старается найти въ словахъ дочери что нибудь такое, что могло бы послужить къ гибели ея отца. Этотъ человѣкъ -- ты вѣрно знаешь его, великодушная королева -- онъ не имѣетъ власти сдѣлать что нибудь вредное отцу моему?"
   "Не безпокойся, дѣвушка! человѣкъ, о которомъ ты говоришь, служитель Господень; и невинные не должны опасаться его священнаго усердія. Что касается до тебя, то я опять повторяю тебѣ, не опасайся ничего; въ томъ убѣжищѣ, въ которое я отправляю тебя, ты уже не увидишь его болѣе. Утѣшься же, бѣдное дитя -- не плачь: у всѣхъ есть свои горести; и мы обязаны безъ ропота переносить страданія, неразлучныя съ земною жизнію, если хотимъ надѣяться на блаженство въ будущей."
   Королева, сама подверженная тѣмъ семейнымъ огорченіямъ, которыхъ не можетъ отвратить ни какое могущество, и въ которыхъ не могутъ утѣшить ни пышность, ни великолѣпіе, говорила съ какимъ-то восторженнымъ уныніемъ, еще болѣе тронувшимъ сердце, уже успокоенное ея ласковымъ голосомъ и привѣтливыми взорами; и Лейла, предавшись влеченію природы, не знавшей строгихъ обычаевъ гордаго Кастильскаго Двора, вдругъ опять приблизилась, упала на колѣни, схватила руку своей покровительницы и со слезами и горячностію поцѣловала ее.
   "Неужели и вы несчастливы?" произнесла она,-- "я буду молиться за васъ Богу моему!"
   Королева, изумленная и разтроганная поступкомъ, которымъ, въ присутствіи свидѣтелей, быть можетъ (такова природа человѣческая!), она только обидѣлась бы, видя въ немъ нарушеніе своихъ Кастильскихъ предразсудковъ, оставила свою руку въ рукѣ Лейлы, а другую положивъ на ея пышные локоны, роскошно разбросанные по плечамъ ея, произнесла ласковымъ голосомъ: "И твои молитвы будутъ полезны и тебѣ и мнѣ, когда у насъ съ тобою будетъ одинъ Богъ. Господь да благословитъ тебя, дѣвушка! Я мать, а у тебя нѣтъ матери -- Господь да будетъ съ тобою!"
   

ГЛАВА XV.
Искушеніе Израильтянки.-- Ея постепенное обращеніе.

   Около того времени и почти въ ту же минуту, въ которую Альмаменъ такимъ таинственнымъ образомъ скрылся изъ судилища Инквизиціи, выступилъ изъ стана небольшой отрядъ, составленный изъ отборныхъ тѣлохранителей королевы Изабеллы и сопровождавшій носилки, въ которыхъ сидѣла Лейла; онъ миновалъ часть гористыхъ мѣстъ и ущелій, занятыхъ Испанцами, поднялся на значительное и крутое возвышеніе, и остановился передъ воротами замка, сильно укрѣпленнаго и знаменитаго въ лѣтописяхъ этой достопамятной войны. Грозные оклики часовыхъ, скрипъ воротъ, стукъ копытъ по неровной мостовой внутреннихъ дворовъ и яркій блескъ факеловъ -- озарившихъ угрюмыя, бородатыя лица воиновъ и покрывшихъ багровымъ цвѣтомъ едва освѣщенныя тусклымъ сіяніемъ луны стѣны и башни замка -- пробудили Лейлу изъ того забытья и безчувствія, въ которое погрузили ее и усталость и страхъ, перенесенный ею въ теченіе дня. Престарѣлый Сеннешаль, повелъ ее чрезъ обширныя и мрачныя залы (сколь непохожія на блестящія комнаты и восхитительныя аркады ея Мавританскаго дома!) въ огромную готическую комнату, убранную фламанскими обоями; и чрезъ нѣсколько минуть Лейла увидѣла себя окруженною дѣвушками, которыя вѣрно не стали бы ей прислуживать съ такою почтительностію, если бъ ея происхожденіе и ея вѣра были имъ извѣстны. Съ удивленіемъ смотрѣли онѣ на ея очаровательную красоту, на ея чуждую одежду, и радовались прибытію незнакомки, которая увеличивала скудное общество замка. При всякихъ другихъ обстоятельствахъ, странность всего, что она видѣла предъ собою, и мрачный видъ комнаты, въ которую она была заключена, должны бы были привести въ уныніе духъ дѣвушки, которую судьба изъ совершеннаго спокойствія такъ внезапно перебросила въ сферу величайшаго смятенія и безпокойства. Но теперь всякая перемѣна была для Лейлы избавленіемъ и отъ шумности ратнаго стана, и отъ предложеній принца, и отъ мрачнаго лица и страшнаго голоса Торкемады; и она смотрѣла на окружавшіе ее предметы съ увѣренностію, что обѣщанія королевы уже исполнились, и что она находится подъ тѣмъ благословеннымъ кровомъ тишины и спокойствія, къ которому стремились желанія ея. Однако, не смотря на это, она долго не могла заснуть и когда, на другой, день, она пробудилась, солнце было уже высоко, и яркіе лучи его проникали чрезъ готическія окна ея комнаты. Возлѣ кровати сидѣла дама пожилыхъ лѣтъ, по привлекательной наружности; и отпечатокъ тихой и обычной задумчивости придавалъ ея доброму и ласковому лицу какую-то особенную прелесть. На ней была черная одежда: но крупный жемчугъ, которымъ были унизаны рукава и отвороты ея платья, золотой крестъ, осыпанный драгоцѣнными каменьями, висѣвшій на груди ея, а еще болѣе всего, ея видъ, исполненный достоинства и повелительности,-- возвѣщали даже неопытному глазу Лейлы, что то была дама высокаго званія.
   "Ты долго спала, дочь моя," произнесла незнакомка съ ласковою улыбкою; "но дай Богъ, чтобъ этотъ сонъ оживилъ и подкрѣпилъ тебя. Повѣрь мнѣ, я очень сожалѣю, что до нынѣшняго утра не знала о твоемъ прибытіи: я первая встрѣтила бы ту, которую поручаетъ моимъ попеченіямъ царственная повелительница моя."
   Во взорахъ Доньи Инесы де Кехада, еще гораздо болѣе, нежели въ словахъ ея, выражалось то нѣжное и утѣшительное участіе, которое пролило свой цѣлебный бальзамъ на сердце Лейлы; и въ самомъ дѣлѣ, она была гостьею, быть можетъ, единственной въ Испаніи дамы, которая, хотя и принадлежала къ благородной и чисто-христіанской фамиліи, но не презирала и не гнушалась народомъ Лейлы. Донья Инеса сама была обязана одному Жиду, и старалась заплатить этотъ долгъ своимъ расположеніемъ ко всему народу. Задолго до того времени, къ которому относится повѣствованіе наше, жила она въ Неаполѣ, гдѣ супругъ ея занималъ важное государственное мѣсто. У нихъ быль тогда сынъ -- молодой человѣкъ съ непостояннымъ и легкомысленнымъ характеромъ, котораго страсть къ приключеніямъ завлекла на востокъ. Въ одной изъ тѣхъ знойныхъ странъ подвергнулся онъ опасности погибнуть отъ рукъ разбойниковъ, но былъ спасенъ караваномъ богатаго путешественника. Юный Кехада свелъ съ этимъ чужеземцемъ ту близкую дружбу, тоторую часто сводятъ между собою путешественники-мечтатели, и которая основывается не на склонности, а единственно на одинаковой цѣли стремленія. Въ послѣдствіи узналъ онъ, что его товарищъ исповѣдываль Жидовскую вѣру; и увлекаясь обыкновеннымъ предубѣжденіемъ своего вѣка и народа, отказался отъ дружбы, которой прежде самъ искалъ, и забывъ чувство благодарности, покинулъ спутника своего. Соскучивъ наконецъ продолжительными странствованіями, онъ уже пустился въ обратный путь, какъ вдругъ занемогъ зловредною и опасною горячкою, которую всѣ сочли за чуму: люди бѣжали отъ заразы -- и юноша, всѣми покинутый, былъ обреченъ на смерть неминуемую. Къ счастію какой-то путешественникъ узналъ о его положеніи; онъ сталъ печься о немъ и ходить за нимъ, и посвященный въ тайны врачебной пауки, возвратилъ ему и жизнь и здоровье: то былъ тотъ самый Еврей, который нѣкогда спасъ его отъ разбойниковъ. Эта вторичная, болѣе важная услуга заставила Испанца забыть всѣ предразсудки свои; чувство сердечной благодарности навсегда привязало его къ его избавителю; они нѣсколько времени жили вмѣстѣ, и наконецъ Израильтянинъ сопровождалъ юнаго Кехаду въ Неаполь. Донья Инеса вполнѣ постигла неоцѣненную услугу, оказанную ея единственному сыну, и раздѣляла съ нимъ чувство благодарности къ его избавителю. Это впечатлѣніе было еще болѣе усилено не только самымъ видомъ Еврея, благороднымъ и гордымъ и не имѣвшимъ ничего общаго съ унизительнымъ раболѣпствомъ его братьевъ, но и рѣдкою красотою и привлекательнымъ обращеніемъ его юной супруги, которую онъ привезъ съ собою изъ той священной страны, равно святой и для религіи Христіанина и для вѣры Еврея. Юный Кехада жилъ недолго послѣ своего возвращенія; дальнія странствія и разслабленіе, слѣдствіе его тяжкой болѣзни, совершенно разстроили его здоровье. На смертномъ одрѣ заклиналъ онъ мать свою, которая лишалась въ немъ единственнаго сына, и предразсудки которой были менѣе упорны, нежели предразсудки его отца, никогда не забывать услугъ, оказанныхъ ему Евреемъ; и въ воздаяніе за нихъ -- единственное, котораго требовалъ Еврей, и единственное, которое она могла обѣщать -- стараться, по возможности, облегчать тѣ страданія и умѣрять тѣ гоненія, которымъ суевѣріе того вѣка такъ часто подвергало угнѣтенныхъ соотечественниковъ его избавителя. Донья Инеса совѣстливо исполнила то обѣщаніе, которое она дала послѣднему потомку своего благороднаго дома; и власть и извѣстность, которыми пользовался ея супругъ, ея собственныя связи, и еще болѣе та дружба, съ юныхъ лѣтъ привязывавшая къ ней королеву, давали ей, по возвращеніи въ Испанію, возможность отвращать многія изъ тѣхъ гоненій, къ которымъ всегда было поводомъ богатство нѣкоторыхъ изъ членовъ Израильскаго народа, между тѣмъ какъ вѣра служила только предлогомъ. Но и заботясь объ участи Евреевъ въ здѣшнемъ мірѣ, она не упускала изъ виду той цѣли, которую предписывало ей чувство строгой Христіанки, и стремилась обратить привязанность, приобрѣтенную ею между Жидами, въ пользу болѣе нежели ихъ временнаго счастія. Легкими, дружелюбными средствами старалась она обратить тѣхъ, на которыхъ не дѣйствовали ни какія угрозы, и нерѣдко полный успѣхъ увѣнчевалъ ея старанія. Такимъ образомъ добродѣтельная Сеньора прославилась своимъ благочестіемъ и своею святостію; и Изабелла полагала весьма справедливо, что она не могла найти для Лейлы покровительницы, болѣе усердной къ призрѣнію ея юности и болѣе заботливой о спасеніи ея души. И въ самомъ дѣлѣ привязанность дѣвушки къ той вѣрѣ, для поддержанія и возвышенія которой такъ много жертвовалъ ея отецъ, подверглась роковой опасности подъ кровомъ Доньи Инесы.
   Мало по малу старалась эта добродѣтельная Сеньора скорѣе подкопать, нежели взять приступомъ ту душевную твердыню, которую она надѣялась покорить одними духовными орудіями; но часто, въ бесѣдахъ съ Лейлою, поражала и изумляла ее простота и возвышенность того вѣрованія, съ которымъ она вела войну. Имѣлъ ли Альмаменъ намѣреніе предохранить дочь свою, сколько возможно, даже отъ сообщенія съ Евреями, на общій характеръ которыхъ (развращенный угнѣтеніемъ, порождающимъ низость, и вынужденными налогами и грабежами, порождающими алчность и сребролюбіе) онъ взиралъ съ надменнымъ, хотя и скрытнымъ отвращеніемъ: объяснялъ ли онъ догматы Еврейской вѣры не въ томъ духѣ, въ которомъ объясняла ихъ толпа -- но религія, укоренившаяся въ груди Лейлы, была совершенно различна отъ той, которую Донья Инеса встрѣчала у Евреевъ, обращенныхъ ею. Въ ней было гораздо менѣе земнаго и матеріальнаго -- то былъ родъ болѣе восторженнаго, страстнаго, нежели метафизическаго Деизма, который хотя и приписывалъ Всемогущему многія человѣческія чувства и принадлежности, но, при всемъ томъ, почиталъ его величественнымъ и страшнымъ Богомъ книги Бытія, Отцемъ Вселенной и, въ то же время, особеннымъ покровителемъ презрѣннаго и разсѣяннаго народа. Вниманіе ея не столько было устремлено къ тому, что поверхностному взгляду всегда кажется мрачнымъ и непримиримымъ въ характерѣ Бога Евреевъ, и что такъ прекрасно устранено и украшено религіею Христовою, сколько къ тѣмъ событіямъ, въ которыхъ проявляется его любовь къ избранному народу и его долготерпѣніе къ прегрѣшеніямъ людей. Альмаменъ старался дѣйствовать на ея разумъ тѣмъ таинственнымъ и торжественнымъ явленіемъ, когда -- между тѣмъ какъ весь міръ поклонялся безчисленнымъ божествамъ и изображеніямъ рукъ человѣческихъ -- только въ небольшой и отдаленной странѣ, въ народѣ менѣе образованномъ, нежели народы его окружавшіе, сохранился чистый и возвышенный Деизмъ, отвергающій всякое подобіе въ предметахъ небесныхъ и земныхъ. Лейла почти не знала болѣе строгихъ и исключительныхъ догматовъ своихъ соотечественниковъ: Еврейка по происхожденію, она была Деисткою по вѣрѣ -- Деисткою такой вѣры, какую, быть можетъ, преподавали въ Аѳинскихъ школахъ глубокомысленные ученики Платона, за исключеніемъ развѣ только того, что надежды лучшаго міра были для нея прикрыты слишкомъ мрачною тѣнью. Хотя Альмаменъ и не былъ Саддукеемъ, однако жъ онъ вѣроятно придерживался того скептицизма, свойственнаго многимъ изъ древнихъ Еврейскихъ сектъ, и теперь неразлучнаго съ мудростію всякаго человѣка, отвергающаго ученіе Евангелія; и если онъ и не старался искоренить изъ груди дочери своей тѣхъ неясныхъ желаній, стремящихся за предѣлы здѣшняго міра, то, по крайней мѣрѣ, никогда не думалъ направить ея мыслей и надеждъ къ той торжественной будущности. И въ священной книгѣ, которую дозволено было ей читать, и которая такъ строго подтверждаетъ ученіе о единствѣ Всевышняго Существа, не обрѣтала она вѣрныхъ и недвусмысленныхъ обѣщаній жизни за предѣлами могилы, не обрѣтала ничего, что могло бы, въ этомъ отношеніи, замѣнить недостатки ея земнаго наставника. Быть можетъ, Альмаменъ раздѣлялъ то мнѣніе о различномъ достоинствѣ половъ, издревле господствующее на его любимомъ востокѣ, и питалъ надежды, относившіяся только къ нему, и не распространявшіяся на его дочь. И такимъ образомъ Лейла, одаренная всѣми прекрасными качествами любящей и образованной души, взросла, не имѣя ни какого понятія, кромѣ неясныхъ, темныхъ предположеній, о томъ, что ожидаетъ горестнаго странника за предѣлами здѣшняго міра. Проницательный взоръ Доньи Инесы тотчасъ открылъ эту нетвердую точку ея вѣрованія: кто, если бъ вѣра была произвольна, не захотѣлъ бы вѣровать въ будущую жизнь? Любопытство и участіе Лейлы были пробуждены; она охотно слушала поясненія своей руководительницы -- охотно сама выводила заключенія, вынужденныя не угрозою, а увѣренностію. Не зная же ни упорныхъ обществъ, ни предразсудковъ, ни особенныхъ преданій и повѣствованій своего народа, не нашла она ничего такого, что противоречило бы ея вѣрованію, въ тѣхъ книгахъ, которыя казались ей только продолженіемъ болѣе древнихъ писаній ея религіи. Страданія Мессіи, Его величественная чистота, Его умилительное долготерпеніе и прощеніе сильно дѣйствовали на ея женское сердце; ученіе Его возвышало и восхищало ея разумъ: и въ небесахъ, которыя божественная рука отверзала для всѣхъ -- и смиренному и гордому, угнетенному и угнетателю, слабой женщинѣ и владыкамъ земнымъ -- обрѣла она вѣрное убѣжище и пристанище отъ всѣхъ сомнѣній, колебавшихъ ея душу, и отъ отчаянія, омрачившаго свѣтлые дни ея земной жизни. Лишившись домашняго крова, и не имѣя надежды ни соединиться, ни видѣться съ предметомъ своей пламенной, юной любви, она должна была всемъ сердцемъ прилѣпиться къ той вѣрѣ, которая говорила ей, что ея земныя горести недолговѣчны, а блаженство, ожидающее ее на небесахъ, безконечно. И рожденіе Мессіи въ ея отечествѣ не только не оскорбляло ея народной гордости, но, напротивъ того, ей казалось, что оно довершало торжества избраннаго народа Іеговы. Сожалѣя о Жидахъ которые преслѣдовали. Спасителя, гордилась она тѣми, которые распространили имя и богослуженіе потомковъ Давида до отдаленнѣйшихъ предѣловъ вселенной. Часто поражала и изумляла она добрую Донью Инесу, восклицая: "Эта ваша вѣра одна и та же съ моею, къ которой она прибавляетъ только обѣтованіе вѣчной жизни."
   Однако жъ умная и добрая наставница Лейлы еще не сообщала ей болѣе строгихъ догматовъ Католическаго исповѣданія, которые могли бы испугать неутвердившійся и неопытный умъ дѣвушки. Тщательно избѣгала она всякаго намека на различіе двухъ вѣръ, стараясь непримѣтно слить одну съ другою: и такимъ образомъ Лейла была уже Христіанкою, между тѣмъ какъ она все еще почитала себя Жидовкою. Но одна мысль часто, очень часто уничтожала спокойствіе, которое постепенно поселялось въ душѣ ея. тотъ родитель, для котораго она была единственною отрадою его суроваго сердца, единственною утѣшительницею его таинственной судьбы,-- съ какимъ чувствомъ, съ какими терзаніями узнаетъ онъ о томъ, что она отреклась отъ вѣры своихъ предковъ! И Муза, это блестящее, героическое видѣніе ея юности -- не сама ли она, принимая христіанскую вѣру, уничтожала послѣднюю надежду когда либо соединиться съ любимцемъ Мавровъ? Но увы! не была ли она уже разлучена съ нимъ, и ихъ религія не была ли различна и прежде? Тяжкіе вздохи и горькія слезы были слѣдствіемъ этихъ горестныхъ размышленій; и тогда взоры ея обращались къ Распятію, уже поставленному въ ея комнатѣ -- и такъ несправедливо изгнанному Гугенотами изъ ихъ храмовъ. Какое убѣдительное краснорѣчіе заключается въ этомъ изображеніи божественнаго самоотверженія, предсмертныхъ страданій и того дивнаго самопожертвованія! Что, если не оно, можетъ утѣшить насъ въ нашихъ горестяхъ и убѣдить въ ничтожествѣ желаній и заботъ земныхъ?
   Когда новая вѣра утвердилась въ сердцѣ Лейлы, она постепенно прельстилась тѣми картинами святости и спокойствія, въ которыхъ Инеса любила изображать ей монастырскую жизнь. Для молодой дѣвушки, потерявшей всякую надежду на счастіе въ здѣшнемъ мірѣ, заключалась неописанная прелесть въ уединеніи, которое навсегда отдаляло ее отъ любви человѣческой, и давало ей возможность посвятить жизнь священнымъ размышленіямъ и неувядающимъ надеждамъ. И къ этому самолюбивому чувству присоединялось другое, болѣе благородное и возвышенное. Новообращенная Христіанка могла молиться и за тѣхъ, которые еще блуждали во тьмѣ; и молитвы одного смиреннаго сердца могли послужить къ облегченію того ужаснаго проклятія, лежащаго на народѣ, отверженномъ всѣмъ свѣтомъ. Во всѣ времена и во всѣхъ религіяхъ находимъ мы слѣды таинственнаго понятія о дѣйствіи самопожертвованія въ пользу искупленія даже цѣлыхъ народовъ; это вѣрованіе, господствовавшее въ древнихъ восточныхъ и классическихъ религіяхъ, еще болѣе подтверждено Христіанствомъ, вѣрою, основанною на величайшемъ изъ историческихъ самопожертвованій; и это возвышенное ученіе, вполнѣ постигаемое, поддерживаетъ въ сердцѣ каждаго вѣрующаго какъ обязанность самопожертвованія, такъ и увѣренность въ дѣйствіи молитвы, одинаково сильной, какъ бы великъ ни былъ просимый предметъ, какъ бы ничтоженъ ни былъ самъ молящійся. Лейла предавалась этимъ размышленіямъ; они наконецъ съ непреодолимою силою овладѣли сердцемъ ея -- и тогда обращеніе Израильтянки довершилось.
   

ГЛАВА XVI.
Часъ и человѣкъ.

   Наступило третье утро послѣ того, въ которое повелитель Гренады, примирившійся съ подданными своими, дѣлалъ въ Виваррамблѣ смотръ храброму воинству своему; и Боабдилъ, окруженный полководцами и сановниками, разсуждалъ съ ними о необходимости дать рѣшительное сраженіе, которому долженствовало предшествовать нападеніе на укрѣпленный станъ Испанцевъ,-- какъ вдругъ къ воротамъ дворца прискакалъ во весь опоръ гонецъ, привезшій неожиданное и радостное извѣстіе, что Фердинандъ, въ минувшую ночь, внезапно снялъ свой лагерь, и отправился чрезъ горы въ направленіи, ведущемъ къ Кордовѣ. Въ самомъ дѣлѣ, неожиданное открытіе страшныхъ заговоровъ требовало личнаго присутствія Фердинандова въ другихъ мѣстахъ; разрывъ же съ Альмаменомъ отнималъ у него надежду на скорое покореніе города. Это заставило Испанскаго короля довольствоваться совершеннымъ опустошеніемъ окрестности и отложить настоящую и продолжительную осаду, которая одна только могла покорить Гренаду его власти, до того времени, когда его вниманіе уже не будетъ отвлекаемо другими непріятелями и, необходимо присовокупить, когда онъ новыми источниками доходовъ пополнитъ опустѣвшую казну свою. Вмѣстѣ съ Торкемадою начерталъ онъ обширный планъ гоненію, долженствовавшему постигнуть не только Евреевъ, но и тѣхъ Христіанъ, которыхъ предки принадлежали къ этому народу, и которыхъ подозрѣвали въ тайной привязанности къ Жидовскимъ обрядамъ. Оба виновника этого великаго предпріятія были руководимы различными побужденіями: одинъ хотѣлъ истребить зло, другой продавать прощеніе. И Торкемада смотрѣлъ на ужасное корыстолюбіе короля сквозь пальцы, потому что оно способствовало къ умноженію власти и могущества только что учрежденнаго судилища Инквизиціи, въ сравненіи съ которыми, какъ предвидѣлъ Доминиканецъ, скоро должны были содѣлаться незначительными и самая власть и самое могущество вѣнценосца, и которыя, наказуя смертныхъ, долженствовали, по его мнѣнію, послужить къ великой пользѣ и къ прославленію Церкви.
   Странное избавленіе Альмамена, превращенное суевѣріемъ Испанцевъ въ событіе сверхъестественное и приписанное ими волшебству, довершило тотъ рядъ обвиненій, который послужилъ предлогомъ къ гоненію противъ богатыхъ Андалузскихъ Жидовъ и Испанцевъ, происходившихъ отъ Евреевъ; и между тѣмъ, какъ король, въ воображеніи своемъ, нагребалъ кучи золота за помилованіе гонимыхъ здѣсь на землѣ -- Доминиканецъ уже зажигалъ пламя костровъ, которое долженствовало облегчить муки, ожидавшія ихъ на томъ свѣтѣ.
   Боабдилъ и военачальники его не хотѣли сначала вѣрить извѣстію объ отступленіи Испанцевъ; но это сомнѣніе скоро уступило мѣсто самой необузданной радости. И Боабдилъ обнаружилъ тогда всю силу и непоколебимость воли, которая, хотя только noвременамъ, проявлялась уже въ самой юности его.
   "Великъ Алла!" вскричалъ онъ: "но мы не будемъ ждать здѣсь того времени, когда непріятелю снова заблагоразсудится запереть орла въ его гнѣздѣ. Онъ удалился отъ насъ -- мы послѣдуемъ за нимъ. Соберите нашихъ Аль-факиговъ: да провозгласятъ они священдую войну! Государь послѣдняго владѣнія Мавровъ выступаетъ въ походъ. Да услышитъ наше воззваніе каждый городъ, въ которомъ есть хотя одинъ Мусульманинъ, и да стекутся всѣ сыны нашей вѣры къ знамени владѣтеля Гренады!"
   "Многія лѣта да здравствуетъ Государь!" было единодушное восклицаніе собранія.
   "Не теряйте ни одной минуты," продолжалъ Боабдилъ,-- "поспѣшите въ Виваррамблу и соберите тамъ войско -- Муза будетъ предводительствовать кавалеріею, я поведу пѣхоту. Мы должны выступить изъ Гренады, прежде нежели солнечная тѣнь достигнетъ той рощи."
   Воины поспѣшно и съ радостію удалились изъ дворца; и Боабдилъ, оставшись одинъ, снова предался своей обычной нерѣшительности. Нѣсколько минутъ ходилъ онъ взадъ и впередъ, погруженный въ тревожное раздумье; потомъ вдругъ вышелъ изъ этой залы, удалился во внутренніе покои дворца, и наконецъ очутился передъ дверью, обитою твердыми желѣзными листами. Онъ безъ труда отперъ ее небольшимъ ключикомъ, висѣвшимъ у него за поясомъ, и вошелъ въ небольшую кругообразную комнату, по-видимому, не имѣвшую ни двери, ни выхода: но Боабдилъ тщательно осмотрѣлся кругомъ, и пожаль пружину, скрытую въ стѣнѣ; она открылась, и онъ увидѣлъ предъ собою нишу, въ которой горѣла лампа, наполненная чистѣйшею нафтою, и лежалъ свертокъ желтаго пергаменту, покрытый странными буквами и знаками. Юный монархъ положилъ свертокъ за-пазуху, взялъ въ одну руку лампу, а другою пожалъ пружину, скрытую внутри самой ниши: стѣна раздалась, и у ногъ его очутилась узкая и извилистая лѣстница. Онъ заперъ за собою дверь, и сталь спускаться по лѣстницѣ, которая наконецъ привела его въ узкіе и сырые проходы: и шумъ и журчаніе водъ, проникавшіе даже чрезъ толстыя стѣны, ясно показывали, что они были высѣчены глубоко подъ землею. Лампа рѣзко отдѣлялась отъ сумрака, покрывавшаго это мѣсто; и Боабдилъ шелъ съ такимъ нетерпѣніемъ и такою быстротою, что онъ скоро оставилъ за собою то значительное разстояніе, которое отдѣляло его отъ цѣли его стремленія. Наконецъ очутился онъ въ обширномъ подземельи, снабженномъ нѣсколькими тайными и скрытными дверьми, подобными той, которую онъ уже заперъ за собою. То былъ одинъ изъ многочисленныхъ и обширныхъ сводовъ, назначенныхъ для погребенія государей Гренады, и передъ Боабдиломъ стоялъ остовъ, облеченный въ царственную одежду и увѣнчанный золотою короною, а въ небольшомъ отдаленіи висѣла та волшебная доска, о которой онъ упоминалъ въ бесѣдѣ съ Музою.
   "О ужасное и страшное видѣніе!" вскричалъ устрашенный монархъ, повергаясь на колѣни передъ остовомъ: "тѣнь того, кто нѣкогда былъ государемъ, мудрымъ въ совѣтахъ, страшнымъ на войнѣ! если въ этихъ мрачныхъ останкахъ еще обитаетъ неосязаемый и невидимый духъ, то внемли гласу кающагося сына твоего. Прости его, пока еще не ушло время; забудь мятежъ его строптивой юности; влей твой смѣлый и отважный духъ въ душу его, и отдали отъ нея слабость и нерѣшительность. Я выступаю на поле брани, не дождавшись того знака, котораго ты велѣлъ мнѣ ожидать. Не мсти государству моему за поспѣшность, къ которой принуждаетъ меня судьба моя: но да падетъ это наказаніе на меня! И если мнѣ суждено пасть на бранномъ полѣ, то да погребегся со мною и моя несчастливая судьба -- и государь болѣе достойный да загладить мои заблужденія и спасетъ Гренаду!"
   Боабдилъ приподнялъ взоры свои: отвратительный остовъ, которому корона и царственная одежда придавали еще болѣе страшный видъ, стоялъ въ томъ же грозномъ и неподвижномъ положеніи, и въ сердцѣ монарха замерли и страсть и горесть. Съ трепетомъ и тяжкимъ вздохомъ всталъ онъ -- какъ вдругъ, машинально слѣдуя указанію распростертой руки остова, съ восторгомъ и вмѣстѣ съ ужасомъ примѣтилъ, что стрѣлка, доселѣ неподвижная, стала передвигаться по волшебной доскѣ, и наконецъ остановилась на томъ словѣ, котораго онъ такъ долго и съ такимъ нетерпѣніемъ ожидалъ."Вооружись!" вскричалъ юный монархъ, -- "не обманываютъ ли меня взоры мои? неужели мои мольбы въ самомъ дѣлѣ услышаны?" Въ это время раздался по подземелью медленный и глухой звукъ, подобный подземному грому; въ то же мгновеніе открылась стѣна, и Боабдилъ увидѣлъ предъ собою волшебника Альмамена, такъ давно имъ ожидаемаго. Но гордый станъ его уже не былъ облеченъ въ мирную одежду восточнаго дервиша. Полные воинскіе доспѣхи покрывали его мощную грудь и сильные члены; одна голова была обнажена, и уже не таинственное вдохновеніе, а мужество и воинственный духъ выражались въ рѣзкихъ и поразительныхъ чертахъ его. Въ правой рукѣ его былъ обнаженный мечъ, а лѣвая держала блестящее, бѣлоснѣжное знамя.
   Его появленіе было такъ внезапно, и духъ юнаго монарха былъ въ такомъ треволненіи, что видѣніе существа неземнаго не могло бы, въ эту минуту, болѣе поразить и устрашить его.
   "Повелитель Гренады!" произнесъ Альмаменъ: "давно-желанный часъ наконецъ наступилъ -- выступи въ поле и сразись! Нѣтъ ни какой надежды заключить мирный договоръ съ королемъ христіанскимъ. По твоему желанію быль я въ станѣ его; но только одни волшебныя средства спасли жизнь твоего герольда. Возвеселись! несчастливая судьба твоя удалилась отъ твоего духа, подобно облаку, исчезающему передъ лучами солнца. Геніи востока сплели это знамя изъ лучей счастливыхъ звѣздъ. Оно будетъ блистать предъ тобою среди браннаго поля -- будетъ красоваться надъ потоками христіанской крови. Какъ луна правитъ безднами морскими, такъ и оно будетъ управлять теченіемъ войны!"
   "Таинственный мужъ! ты вливаешь новую жизнь въ душу мою."
   "И я буду сражаться возлѣ тебя," продолжалъ Альмаменъ, "и на развалинахъ Кастиліи и Аррагоніи воздвигнемъ мы тебѣ новый тронъ. Вооружись, повелитель Гренады!-- вооружись! Я слышу радостное ржаніе твоего браннаго коня посреди безчисленныхъ витязей, окружающихъ тебя! Вооружись!"

Конецъ первой части.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru