Бунин Иван Алексеевич
Лирник Родион

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 6.30*5  Ваша оценка:

   Иван Алексеевич Бунин

ЛИРНИК РОДИОН

  
  
   Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
  
  
   Рассказывал и пел этот "Стих о сироте" молодой лирник Ро­дион, рябой слепец, без поводыря странствовавший куда бог на душу положит: от Гадяча на Сулу, от Лубен на Умань, от Хортицы к гирлам, к лиманам. Сказывал и пел на парохо­дике "Олег" в Херсонских плавнях, в низовьях Днепра, в теплый и темный весенний вечер.
   Из конца в конец Днепровья странствовал и я в ту весну. В Полтавщине она была прохладная, с звонкими ветрами "суховеями", с изумрудом озимей, с голыми метлами хутор­ских тополей, далеко видных среди равнин, где, как в море, были малы и терялись люди, пахавшие на волах под яровое. А на юге тополя уже оделись, зеленели и церковно благо­ухали. Розовым цветом цвели сады, празднично белели большие старинные села, и еще праздновали, наряжались молодые казачки: еще недавно смолк пасхальный звон, под ветряками и плетнями еще валялась скорлупа крашеных яиц. В гирлах же было совсем лето, много стрекоз вилось над очеретом, много скиглило рыбалок, отражавшихся в се­ребристых разливах реки.
   На юг, в Никополь и дальше плыл я на этом "Олеге", очень грязном и ветхом; весь дрожа, все время дымя и по­спешно шумя колесами, медленно тянулся он среди необоз­римых камышовых зарослей и полноводных затонов. В первом классе "Олега" никого не было, кроме какой-то девицы, знакомой капитана, державшейся особняком. Во втором было несколько евреев, с утра до ночи игравших в карты, да какой-то давно не бритый, нищий актер. А на ниж­ней палубе набилось душ полтораста хохлушек, плывших куда-то па весенние заработки. Днем у них было шумно, тесно, жарко; дном они ели, пили, ссорились, спали. Вечера­ми долго сумерничали, разговоры вели мирные, задумчивые, вполголоса пели.
   Этот вечер был особенно прекрасен, особенно распола­гал к тому.
   По палубе бродила, останавливалась и притворялась за­любовавшейся облаками на закате знакомая капитана. Она накинула на голову зеленый газ, тонкий, как паутина, обви­ла его концы вокруг шеи, и сумеречный ветерок чуть играл ими. Она была в прозрачной кофточке, высока и так хрупка станом, что, казалось, вот-вот она переломится. Одной ру­кой она придерживала газ, другой - юбку, обтягивая ею ноги. А за нею все время следил актер.
   Актер боком прислонился к спинке скамьи и закинул но­гу на ногу, как бы показывая, что он ничуть не стесняется своими ужасными ботинками. Он поднял воротник клетча­того пальто с широким хлястиком на пояснице, надвинул на лоб широкополую шляпу и, шевеля тросточкой, поводил глазами.
   Девица гуляла, останавливалась, будто и не замечала его. Но взгляды из-под широкополой шляпы делались все при­стальнее. Внезапно, вздрогнув, как бы от вечерней свеже­сти, она вскинула брови, подхватила юбку и будто беззабот­но побежала по трапу вниз. И, прикрыв глаза, актер притво­рился дремлющим. За мягкой чернотой правобережья, его ветряков и косогоров, слившихся с затонами, с густыми ка­мышами, медленно блекли в чем-то сумрачно-алом слабые очертания мутно-синих облаков. В вышине проступали мел­кие, бледные звезды. "Олег", дымя, дрожал и однообразно шумел колесами... И вот, вполслуха, стройным хором, запе­ли хохлушки, выспавшиеся за день.
   Я в те годы был влюблен в Малороссию, в ее села и сте­пи, жадно искал сближения с ее народом, жадно слушал песни, душу его. Пел он чаще всего меланхолически, как и подобает сыну степей; пел на церковный лад, как и должен петь тот, чье рожденье, труд, любовь, семья, старость и смерть как бы служение; пел то гордо и строго, то с глубо­кой нежностью. С ярмарки на ярмарку, в передвижениях гуртами на работы часто сопровождали его бандуристы и лирники, наводившие мужчин на воспоминания о былой вольности, о казацких походах, а женщин на певучие думы о разлуках с сыновьями, с мужьями, с любимыми. Бог бла­гословил меня счастьем видеть и слышать многих из этих странников, вся жизнь которых была мечтой и песней, душе которых были еще близки и дни Богдана, и дни Сечи, и даже те дни, за которыми уже проступает сказочная, древнеславянская синь Карпатских высот. Родион, случайно пристрявший к женщинам и плывший вместе с ними, был молод и безвестен. Он говорил, что даже не считает себя певцом, лирником. Но певец он был поистине удивительный. Если он еще жив, бог, верно, дал ему старость счастливую и отрад­ную за ту радость, что давал он людям.
   Слепые - народ сложный, тяжелый. Родион не похож был на слепца. Простой, открытый, легкий, он совмещал в себе все: строгость и нежность, горячую веру и отсутствие показной набожности, серьезность и беззаботность. Он пел и "псальмы", и "думы", и любовное, и "про Хому", и про Почаевскую божью матерь, - и легкость, с которой он менялся, была очаровательна: он принадлежал к тем ред­ким людям, все существо коих - вкус, чуткость, мера. Го­лова у него была небольшая, темные волосы, ровно под­рубленные в кружок, закрывали челкой лоб. Сухое, рябое лицо с закрытыми и глубоко запавшими маленькими века­ми без ресниц обычно ничего не выражало. Но лишь толь­ко он открывал рот, чтобы петь и играть, оно преобража­лось: одними движениями бровей и улыбками, озарявшими его лицо на множество ладов, он выражал тончайшие и разнообразнейшие чувства и мысли. Ростом он был неве­лик, плечи имел узкие, покатые и худощавые, пальцы тон­кие и цепкие. Носил короткую сермяжную свитку, огром­ные сапоги. И чудесно, по-славянски краснела ленточка, которой завязывал он ворот своей сорочки из сурового холста.
   В этот сумеречный и теплый вечер женщины начали со старинной казацкой песни о сыне и матери, ласково и без­надежно уговаривавшей его не губить своей молодости ра­ди одной пьяной удали. Кончив ее протяжные, спокойные и грустные укоры, - "ой ти, сыну, мiй сын, ты, дытына моя!" - долго не запевали другой; запели было в три голо­са какую-то визгливую, мещанскую и тотчас бросили. Ро­дион вполголоса заныл первую строку песни еще более старинной, чем о матери и сыне, - "край Дунаю трава шумить" - и вдруг окликнул кого-то какой-то прибауткой, и вокруг него радостно прыснули, покатились со смеху.
   И долго только шутки, тихий говор слышались в дремоте теплой вечерней тьмы, среди ровного, уже ночного шума колес. Кое-где по смутно чернеющим берегам шли поздние огоньки. Впереди, на чуть видном затоне, между двух чер­ных стен камыша, ночной рыбак лучил рыбу: спокойное от­ражение его огня в воде было похоже на зажженную длин­ную восковую свечу. Кто-то заговорил о Киеве. Может быть, глядя именно на это отражение, заговорили о Софиевском соборе, о Михайловском, - многие впервые по­бывали на этом пути в Киеве - и стали с умилением дивить­ся их красоте и ужасаться картинам Страшного суда, кото­рыми славятся многие киевские церкви. Тогда, как бы продолжая их мерную речь, медленно и певуче заныла, заскрежетала и зажужжала старая лира Родиона.
   Он как бы тоже перебирал в своей памяти картины собо­ров, проходов под златоверхими колокольнями, темных и тесных полуподземных приделов. И, дойдя до картин суд­ных, усилил тон: лира его зажужжала и запела смелее, твер­же. Послышались вздохи, слабые восклицания нежности и грусти. И он еще усилил - и сквозь восточную, степную меланхолию мотива ясно проступило подобие органного хо­рала. Он почувствовал, понял, что именно должен спеть он для своих слушательниц, и стал им, матерям и невестам, ска­зывать нечто самое близкое женскому сердцу, - о сироте и о мачехе, - мешая органные угрозы и назидания с песней, с мягкими славянскими укорами.
   - Ой, зашумiли луги ще й быстрiО piкi, - вздохнул и строго сказал он, возвысив голос и заглушив лиру.
   И пояснил, снова уступая место ее звенящему жу­жжанию:
   - Померла матинка, зосталися дiти...
   Потом он просто и серьезно стал напоминать женско­му сердцу, - сердцу и беспощадному и жалостливому, - какова она, эта сиротская доля. Отец, сказал он, тот уте­шится:
   - Отец жону знайде, буде в пapi жити...
   А сиротам никто не заменит родной матери:
   - Нещаснi сiрiтiкi - тi пiдуть служити...
   Но не спасет их, сказал он, никакая служба, никакая са­мая старательная работа:
   - Що cipoта робить - робота нi за що, а людi говорять: cipoтa ледащо!
   Одним тоном слов и лиры он дал трогательный образ всем чужого, всем покорного ребенка, стриженой, босой, в грязной сорочке и старенькой плахте девочки. Она долго опускала заплаканные глазки, долго надеялась терпением и непосильным трудом снискать милость мачехи - но напрас­но: даже родной отец, раб этой безжалостной, хозяйствен­ной женщины, избегал глядеть на свою сироту, боялся хоти бы словом иступиться за нее. А уж если родному отцу в тягость собственное дитя, то где же правда, где справедливость, где сострадание? Их надо искать по свету, по миру, паче же всего где-то там, куда скрылась мать, единственный нескудеющий источник нежности. - И, опять со вздоха возвышая свой грудной голос, опять усиливая звенящий тон лиры, Родион продолжал:
   - Ой пiшла cipiткa темнимi лугами, - вмиваеться cipiтька дрiбнимi сльозами. Не могла cipiткa мачусi вгодити, - ой, пiшла cipiткa по свiту блукати: по cвiтy блукати, матiнки шукати...
   Сын народа, не отделяющего земля от неба, он просто и кратко рассказал о страшной встрече ее "в темных лу­гах", в светлые пасхальные дни, с самим воскресшим гос­подом:
   - Тай зустрiв Оi Христос, став Оi питати: "Куди йдешь, cipiткa?" - "Матери шукати". - "Ой, не йди, cipiтка, бо да­леко зайдешь, вже ж своеО матiнки й по вiк не знайдешь: бо твоя матинка на высокiй гopi, тiло спочивае у смутному гробi..."
   С великой нежностью, но все так же просто передал он горькую "розмову" сироты с матерью, - точнее гово­ря, с "янголем" (ангелом), отзывавшимся из могилы за усопшую:
   - Ой, пiшла cipiткa на той гроб ридати: чи не обiзветься в гробу ридна мати? Обiзвався Янголь, як рiдная мати, та й став Оi стихо, словесно питати:
  
   - Хто це гiркo плаче
   На мойому гробi?
   - Ох, це я, матинко:
   Прийми меня к собi!
   - Насипано землi,
   Що вже ж я не встану,
   Слiпилися очi,
   Вже й на свiт не гляну!
   Ох, як тяжко, важко
   Камiння глодати:
   А ще тяжче, важче
   Тебе к coбi взяти!
   Нема тут, ciрiтка,
   Hi icтi, нi пiти.
   Тiльки велiв господь
   В сирiй землi гнiти!
   Пiшла б ты, cipiткa,
   Mоже б просила:
   Може б змiлувалась -
   Сорочку пошила...
  
   И с непередаваемой трогательностью ответил ребенок ангелу-матери:
   - Я ж Оi просила, я ж Оi годила. А злая мачуха сорочки не шила!
   Как все истинные художники, Родион сердцем знал, когда надо сказать, когда помолчать. Сказав последние слова, он смолк, опустил незрячие очи, наслаждаясь горькими и счастливыми выдохами своих слушательниц. А на­сладившись, вдруг громко и радостно возвысил голос и раз­вернул уже иные картины - картины Христова суда, его возмездия:
   - Посилае Христос-бог Янголiв от себе, - сказал он торжественно, чистым и звонким голосом. - Biзьмiть ту cipiтку до ясного небе, посадить cipiткy у свiтлому раю, у господа бога, у честi i славi!
   И со скрежетом и пионом лиры далеко разлил свой за­звеневший от радостного гнева плач:
  
   Посилае бог з пекла
   По злую мачуху,
   По злую мачуху
   I по Оi лучу:
   Пiднiмiть мачуху
   У гору высоко,
   Закiньте мачуху
   У пекло глибоко!
  
   Кончив, он опять помолчал и твердо сказал обычным го­лосом, беи лиры:
   - Слухайте ж, люде: хто cipoти мае, исхай доглядае, на путь наставляе.
   И сказав, уже не нарушил молчания ни единым доба­влением. Только долго покрывал сказанное однообраз­ным нытьем, ропотом лиры, как бы смягчая силу впечат­ления.
   Актер спал, прислонясь к скамейке. Всходила большая теплая луна, видно было его лицо, грустное во сне. Тускло золотились под луной дальние чащи черных камышей. Ши­рокий золотой столб погружался в зеркальную глубину между ними, и жабы, чувствуя лунный свет, начали сладо­страстно, изнемогая, стонать в них, похохатывать. Следуя изгибам затонов, "Олег" все поворачивал; и тянуло то теп­лом, то сыростью, гнилью - весною, плавнями. Только крупные лучистые звезды остались в небе, и дым из трубы поднимался прямее, выше...
   А записывал я стих про сироту в Никополе, в жаркий полдень, среди многолюдного базара, среди телег и волов, запаха их помета и сена, сидя вместе с Родионом прямо на земле. Диктовал Родион ласково и снисходительно, повто­ряя одно и то же по несколько раз, и порою останавливался, сдерживая легкую досаду, когда я ошибался. А чем я был виноват? Некоторые стихи он говорил то так, то сяк, кое-что улучшая по своему вкусу.
   Когда мы кончили, он долго что-то додумывал, и солнце пекло его непокрытую голову, его незрячее, ничего не вы­ражающее лицо. Потом с тонкой улыбкой намекнул насчет корчмы. Я положил в его ладонь несколько пятаков. Он бы­стро зажал их своими цепкими пальцами, быстро припод­нялся, сунув лиру под мышку, и, поймав мою руку, радостно и осторожно поцеловал ее.
  
   Капри. 1913
Оценка: 6.30*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru