Бунин Иван Алексеевич
Весенний вечер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 6.81*11  Ваша оценка:

   Иван Алексеевич Бунин

ВЕСЕННИЙ ВЕЧЕР

  
  
   Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
  
  
   На Фоминой неделе, в ясный, чуть розовый вечер, в ту прелестную пору, когда земля только что вышла из-под сне­га, когда в степных лощинках еще лежит под голыми лубка­ми серый затвердевший снежок, ходил по одной елецкой деревне, от двора к двору, старик-нищий - без шапки, с длинной холщовой кисой через плечо.
   Деревня эта большая, но молчаливая, полевая. Да и вечер такой выдался. Пусто было вдоль бесконечно разлившегося глинистого пруда, на ровном выгоне, где, в тени от изб и пунек, шел, держа в руке высокую ореховую палку, этот лы­сый и еще черный старик, похожий на святителя. Выгон чи­сто, ярко зеленел, в воздухе свежело, пруд, выпукло-пол­ный, зеркально-телесного тона, очень хорош был, хотя еще плавала на нем одна бутылочно-зеленая льдина. Где-то на том боку, тепло и ласково освещенном в упор низким солн­цем, - где-то, как казалось, очень далеко, - плакал ребе­нок, заблудившийся за какой-нибудь ригой или амбаром, и мило было слушать по заре его жалобный однообразный плач... Но подавали плохо.
   Там, при въезде, возле старого богатого двора с вековы­ми дубами в грачиных гнездах, за красной кирпичной избой в три связи, подала молодая сероглазая бабочка, да и то пу­стяк. Стояла она у каменного порога среди подсыхающей весенней грязи, на тугой тропинке, держала сидевшую у нее на руках хорошенькую девочку с бессмысленными го­лубыми глазами, в разнолоскутном чепчике, и, прижимая ее к себе, плясала, притоптывала босыми ногами и поверты­валась, раздувая ситцевую юбку.
   - Вон старик, сейчас в сумку отдам, - заговорила она сквозь зубы, впиваясь губами в щечку девочки.
  
   Ппайду плясать,
   Альни пол хрустит...
  
   И, перевернувшись, переменила голос на звонкий, кому-то подражающий, кокетливый:
   - Старик, старик, не надобно ли вам девочку? Девочка не испугалась, она спокойно сусолила толстую баранку - и мать, шутя, на все лады, стала уговаривать де­вочку отдать ее подошедшему и улыбавшемуся нищему:
   - Отдай, деточка, отдай, а то мы с тобой во всем дворе одни-одинешеньки, нам и милостинку сотворить не из чего...
   И девочка тупо протянула короткую ручку, свой малень­кий кулачок с зажатой в нем слюнявой котелкой. И нищий, с улыбкой качая головой на чужое счастье, взял и пошел, на ходу закусывая.
   Он шел, держа палку на отлет, наготове: то кубарем ка­тится под ноги злая хрипучая шавка - и, докатившись, нео­жиданно смолкает; то желтый пушистый кобель яростно де­рет, кидает землю задними ногами, стоя возле пунъки, и ры­чит, захлебываясь, с огненными глазами... Подойдя к избе, к маленькому окошечку, нищий смиренно кланялся и ле­гонько стучал батожком в раму. Но часто никто не отзывал­ся на этот стук: еще досевали, допахивали многие, были в поле. И старая крестьянская душа даже втайне радовалась: в поле народ... это время год кормит... не до нищих... А по­рой за стеклами, в которые постукивал нищий, склонялась сидевшая на лавке с грудным на руках белолицая баба. В окошечке, маленьком, бедном, она казалась очень большой. Ничуть не стыдясь, что нищий видит ее мягкую пшеничную грудь, она махала крупной рукой в серебряных кольцах, a ребенок, не выпуская сладкого соска изо рта, лежал, смот­рел ей в лицо темными ясными глазами, драл голые каряки в розовых точках от блох. - "Бог даст, не прогневайся!" - говорила баба спокойно. Что до старух, то каждая, болез­ненно морщась, непременно высовывалась наружу и долго жаловалась, все твердила, что рада б радостью подать, да нечего... все в поле... а без спросу боязно, ее, старуху, и так заглодали... Нищий соглашался, говорил: "Ну, прости за ра­ди бога", - и шел дальше.
   Он сделал за день верст тридцать и ничуть не уморился: только одеревенели, притупились, стали неладно вилять но­ги. Длинный мешок его был до половины набит корками и кое-каким добришком; а под снизками, под армяком в боль­ших заплатах, под овчинной курткой и заношенной рубахой, давно висела на кресте ладанка, где зашито было девяносто два рубля бумажками. И на душе у него было по­койно. Конечно, стар, худ, выветрился, - рот стянутый, пересохший дочерна, нос как кость, шея вся в трещинах, клет­чатая, точно пробковая, - но бодр еще. Глаза, когда-то быв­шие черными, гноились и туманились легкими бельмами; да все-таки видели - и полноводный пруд, и розовый свет на избах на том боку, и даже чистое бледное небо. Воздух све­жел, слышнее, но как будто еще дальше замирал детский плач, пахло холодеющей травой... Два голубя дружно про­неслись над крышами, пали па глинистом бережку пруда и, подымая головки, стали пить... Давеча на большой дороге, в одиноком дворе, расщедрились бабы: подали большой ку­сок коленкора и хорошие, совсем еще хоть куда штаны: справил себе ихний малый, да придавило его в яме, в пищуле, где мужики глину копали. Теперь нищий шел и думал: не то сбыть их, не то самому надеть, а свои, уж очень непарад­ные, в поле под межу кинуть?
   Кончив деревню, он пошел в короткий переулочек, на выезд в степь, И в глаза ему глянуло лучистое, погожее апрельское солнце, опускавшееся далеко за равниной, за серыми парами и яровыми взметами. На самом выезде, на повороте указанной блестящей дороги в ту дальнюю притынную деревушку, где думал заночевать нищий, стояла не­большая новая изба, плотно крытая вприческу лимонного цвета старновкой. Ото всех отделясь, поселились тут с год тому назад, - еще щепа валялась кое-где, - муж с женой, люди хозяйственные и приятные, тайком торговавшие вод­кой. Нищий и пошел прямо к этой избе: штаны можно было продать хозяину ее; да любил он и просто заходить в нее, любил за то, что живет она какой-то своей особенной жиз­нью, тихой и прочной, стоит на выезде и глядит чистыми окошечками на закат солнца, при котором допевают в холо­деющем воздухе свои вечерние песни жаворонки. Под глу­хой стеной, выходящей в переулок, была тень. А с лица было весело. Прошлой осенью хозяин посадил под окошеч­ками три куста акации. Теперь они принялись и уже опуши­лись желтоватой зеленью, нежной, как на вербе. Обойдя их, нищий вошел через сени в горницу.
   Сперва, после солнца, он ничего не видел, хотя солнце и сюда глядело, освещая голубой прозрачный дым, плававши" над столом, под висячей жестяной лампой. Выгадывая вре­мя для глаз, он долго кланялся, крестился на новую фольго­вую икону в углу. Потом сложил мешок и палку возле двери на пол и различил крупного мужика в лаптях и оборванном полушубке, сидевшего спиной к двери, на скамейке за сто­лом, а на лавке - нарядную хозяйку.
   - Благодать вам господня, - негромко сказал он ей, еще раз кланяясь. - С прошедчим праздником.
   Хотел было спеть "Христос воскресе", да почувствовал, что будет некстати, и подумал:
   "А хозяина-то, знать, дома нету... Жалко..."
   Хозяйка была хороша собой, с ладным станом, с белыми руками, точно и не баба простая. Одета она была, как всег­да, по-праздничному: перловое ожерелье, миткалевая со­рочка с тонкими вздернутыми рукавами, красным и синим расшитая занавеска, шерстяная кубовая юбка в кирпичную клетку и грубые, но крепко и по ноге сшитые полусапожки со стальными подковками. Склонив аккуратную голову, чи­стое лицо, она вышивала рубаху мужу. Когда нищий поздо­ровался, она подняла на него твердые, без блеску глаза, пристально посмотрела и приветливо кивнула. Потом, ле­гонько вздохнув, отложила работу, ловко воткнула в нее иголку, прошла, постукивая по деревянному полу полуса­пожками и виляя задом, к печке, вынула из шкапчика ко­сушку водки и толстую чашку в синих разводах.
   - А притомился, однако... - как бы про себя сказал ни­щий - и в извинение за водку, и слегка смущаясь молчани­ем не повернувшегося к нему мужика.
   Мягко ступая лаптями, скромно обойдя его, он сел на другую лавку, на угол стола, напротив. А хозяйка поставила перед ним косушку, чашку и вернулась к работе. Тогда тя­жело поднял голову этот здоровый оборванный степняк, - перед ним зеленел полштоф, - и, прищурившись, уставился на своего скромного собутыльника, Может, он и притворял­ся малость; но все же лицо его воспалено было, глаза пьяны, налиты мутным блеском хмеля, пересмягшие губы полурас­крыты, точно в жару: видно, уж не первый день пил он. И нищий слегка подтянулся и осторожно стал наливать свою чашку. Что ж, мол, всякий свое пьет... тут шинок, и мы друг дружке не мешаем. Он поднял голову, и туманно-черные глаза его цвета спелого терна и весь выветренный и загру­бевший в степи лик ничего не выражали.
   - Где таскался? - грубо и шало спросил мужик. - Во­ровать пришел, благо народ в поле?
   - Зачем воровать? - ровно и скоромно отозвался ни­щий. - У меня шесть человек детей было, свой дом, хо­зяйство...
   - Слепой, слепой, а небось сколько натаскал перьев, прутьев у свою яругу!
   - Зачем? Я в черной работе на шахтах харцызских де­сять лет работал...
   - Энто не работа. Энто...
   - Ты лишнего не говори, - не возвышая голоса, не под­нимая ресниц, сказала хозяйка и перекусила нитку. - Я по­хабного не слушаю. От мужа еще не слыхала.
   - Ну, молчи, не буду... барыня! - сказал мужик. - Низвините... Я тебя испрашиваю, - сказал он, нахмуриваясь, нищему, - какие такие шахты, когда земля не сеяна, не ско­рожена?
   - Да ведь, конечно... у кого она есть, к примеру...
   - Погоди, я тебе умней! - сказал мужик, хлопнув ладонью по столу. - Отвечай на вопрос: в солдатах служил?
   - Ундер-цер десятого гренадерского малороссийского генерал-фитьмаршала графа Румянцева-Задунайского пол­ка... Как же так не служил?
   - Молчи, не вякай лишнего! В каком году взяли?
   - Семьдесят шестом году, в ноябре месяце.
   - Ничем не был провинен?
   - Никак нет.
   - Начальство ублажал?
   - Не мог того не делать. Присягу примал.
   - А это что за шрам на шее? Понял ай нет, куда я вижу? Это я его испытываю, - сказал мужик, угрюмо двигая бро­вями, но меняя властный тон на более простой и обращая к хозяйке свое шальное лицо, золотисто освещенное сквозь табачный дым закатом. - Я его насквозь вижу... Не лаптем щи хлебаю!
   И опять нахмурился, взглянув на нищего:
   - Перед святым крестом-евангелием преклонялся?
   - Так точно, - ответил нищий, успевший выпить, выте­реться рукавом, сесть опять прямо и придать своему лицу и туманным глазам бесстрастное выражение.
   Мужик мутно оглядел его:
   - Встань передо мной!
   - Не шуми. Тебе сказано ай нет? - спокойно вмеша­лась хозяйка.
   - Постой ты за ради бога, - отмахнулся мужик и повто­рил: - Встань передо мной!
   - Да что-й-то вы, ей-богу... - забормотал было нищий.
   - Встань, тебе говорят! - крикнул мужик. - Я тебе вопрос сделаю.
   Нищий поднялся и переступил с ноги на ногу.
   - Руки по швам! Так. Пачпорт есть?
   - Да ай вы урядник, что ли...
   - Молчи, не смей так со мной балакать! Я умней тебе! Я сам тянулся. Показывай сию минуту!
   Покорно, поспешно отстегнув крючки армяка, потом ов­чинной куртки, нищий долго рылся за пазухой. Наконец вы­тащил завернутую в красный платок бумагу.
   - Подай сюда, - отрывисто сказал мужик.
   И, развернув платочек, нищий подал ему истертую се­рую книжечку с большой сургучной печатью. Мужик не­ловко раскрыл ее корявыми пальцами и, делая вид, что чита­ет, далеко отставил от себя, откинулся и долго смотрел сквозь дым в краснеющий свет зари.
   - Так. Вижу. Все в аккурате. Бери назад, - с трудом сказал он спекшимися губами. - Я беден, беден, я, может, другую весну не пашу, не сею... меня люди зарезали, а у не­го, у собаки, в ногах валялся... а мне, может, цены нету... А что наворовал, сказывай, а то убью сейчас! - крикнул он свирепо. - Я все знаю, все прийзошел... сам в смоле кипел... Жизнь нам господь дает, а отымает ее всякая гадина... Давай сюда мешок, и боле никаких!
   Хозяйка только головой качнула и отклонилась от вы­шивки, разглядывая ее. Нищий пошел к двери, подал мужи­ку и мешок. Мужик взял, подложил возле себя на скамейку и, приминая его, сказал:
   - Правильно. Теперь садись, давай побалакаем. Я все эти дела разбяру. Я свою ревизию сделаю, не бойся!
   И замолчал, уставившись в стол.
   - Вясна... - пробормотал он. - Ах, да разнесчастная субботушка, нельзя в поле работать... Делай! - крикнул он, стараясь щелкнуть пальцами. -
  
   Пошла барыня плясать,
   Голубые пальцы...
  
   И опять замолчал. Хозяйка заглаживала наперстком вы­шивку.
   - Я корову пойду доить, - сказала она, поднимаясь с места. - Огня без меня не вздувайте, а то еще пожару спья­ну наделаете.
   Мужик очнулся.
   - Господи! - воскликнул он обиженно. - Хозяюшка! Да неужто мы... Об мужу небось скучились?
   - Это не твоя печаль, - сказала хозяйка. - Он в городе, по делу. По кабакам не таскается.
   - Потаскаешься! - сказал мужик. - Что ж мне, ай под дорогу теперь выходить? Вам, чертям, богатым, хорошо...
   Хозяйка, захватив подойник, вышла. В избе темнело, бы­ло тихо, и розовый свет разливался в темноте, мягкой, ве­сенней. Мужик, облокотясь на стол, дремал, насасывая по­тухшую цигарку. Нищий сидел смирно, неслышно, присло­няясь к темному простенку, и лица его почти не было видно.
   - Пиво пьешь? - спросил мужик.
   - Пью, - послышался негромкий ответ. Мужик помолчал.
   - Бродяги мы с тобой, - сказал он хмуро и задумчиво. - Сволота несчастная... побирушки... Мне с тобой скушно!
   - Это правильно...
   - А пиво я люблю, - опять помолчав, громко сказал му­жик. - Не держит, стерва! А то бы я и пива выпил... и заку­сил бы... у меня язык намок, есть хочется... Закусил бы и вы­пил... да... А эта, хозяйка, хороша лицом! Мне бы такую-то на пристяжку, я бы... Ну, ничего, сиди, сиди... Я слепых ува­жаю. Придет престольный праздник, я их, слепых-то, быва­ло, человек двадцать за стол посажу, у нас двор был - по­искать такого-то! Они мне и стих споют и покланяются... Стихи можешь петь? Про Алексея Божьи человеки? Я этот стих долюбаю. Бери чашку, - своей угощу...
   Взяв из рук нищего чашку, он поднял ее на слабый свет зари и налил до половины. Нищий встал, низко поклонился, вытянул чашку до дна и опять сел. Мужик потащил к себе на колени его мешок и, развязывая, забормотал:
   - Я тебя сразу понял... У меня, брат, денег хватит, я тебе не ровня... Я их хладнокровно проживаю... пропиваю... В год по лошади пропиваю, по хорошему барану прокуриваю... Ага! Накололся на мужичка, понял, кто я такой? А мне тебя жалко... Я понимаю! Вас, таких-то, тыщи весеннее время идут... Грязь, чичер, ни пути ни дороги, а ты иди, кланяйся... Да еще не то дадут, не то нет... Брат! Разя я не понимаю? - спросил мужик горько, и глаза его налились слезами.
   - Нет, вешнее время ничего, хорошо, - тихо сказал нищий. - Идешь полем, большаком... один, как есть... Опять же солнушко, тепло... Правда, большие тысячи нас таких-то идут.
   - Я две лошади пропил, - сказал мужик, выгребая из мешка корки, вытаскивая жилетку, коленкор, штаны и ла­поть. - Я все твои хрупки, лохмотья несчастные разберу... Стой! Брюки! Это я у тебя, с деньгами справлюсь, обяза­тельно куплю... Сколько?
   Нищий подумал.
   - Да я бы за два отдал...
   - Трояк дам! - сказал мужик, поднимаясь, подсовы­вая под себя штаны и садясь на них. - Мои! А лапоть где другой? Совсем новый, - значит, обязательно украл... Ну, да уж лучше воровать, чем так-то, не хуже меня, сердце себе терзать вешнее время, с голоду околевать, сенцы по­следние раскрывать, когда последний пастух, и тот при де­лу... Я лошадь пропил, а она, скотина-то, дороже человека стоит... Ай я не пахарь, не косец? А теперь пой стих, а то убью сейчас! - крикнул он. - Мне с тобой скушно!
   Дрожащим, скромным, но привычным голосом нищий запел из темноты:
  
   Жили-были братья родные,
   Богом Христом братья сводные...
  
   - Ах, да и своднаи! - высоко и жалостно подхватил му­жик, надрываясь.
   Нищий ровным церковным напевом продолжал:
  
   Один беден-скуден,
   У гною-проказе...
  
   - А другой бога-атый! - не в лад, заглушая его, со сле­зами в голосе подхватил мужик. - Сердитей! - крикнул он, срываясь. - Мине горе съело, у всех людей праздник, у всех людей севы, а я грызу землю, она, родимая, другую весну у меня пустуя... Подай сюда чашку, а то убью сейчас! Открой мне окошко!
   И опять нищий покорно подал чашку. Потом стал отво­рять окно. Новое, оно забухло и долго не подавалось. Нако­нец, подалось, распахнулось. Свежо, хорошо запахло по­лем. Поле было уже совсем темно, розовая заря потухала, чуть реяла над мягкой тьмой его, тихого, счастливого, опло­дотворенного. Слышно было, как допевали свои самые по­следние песни полусонные жаворонки.
   - Пой, Лазарь, пой, родный мой братец! - сказал му­жик, протягивая нищему полную чашку. - Оба мы с тобой... Только что ты передо мной? Бродяга! А я рабочий человек, всех страдащих поилец-кормилец...
   Он тяжело, срыву сел и опять полез в мешок.
   - А это что у тебя такое? - спросил он, разглядывая коленкор, чуть порозовевший от едва уловимого света зари.
   - Так... бабы подали, - сказал нищий тихо, чувствуя, что от хмеля все плывет под ним, что пора уходить и что на­до как-нибудь вытянуть из-под мужика штаны.
   - Как - так? Брешешь! - крикнул мужик, ударяя ку­лаком по столу. - Это саван! Вижу! Это гробный саван! - со слезами крикнул он, отпихнул от себя мешок и, замотав лохматой головой, заплакал. - Возгордился я на бога! - горько сказал он, плача.
   И, натуживаясь, ладно, сильно запел:
  
   Зародила-сохранила меня мать,
   Непростительного!
   Усе муки прийзашел,
   Все печали прийзашел,
   Нигде счастья не призрел!
   Говорила мине мать,
   Приговаривала:
   Кабы знала-ведала,
   Такой чады никогда
   Не стерпела бы...
  
   - Душа моя грешница, веретенница! - дико закричал он, плача, и вдруг с жутким хохотом захлопал в ладоши. - Ни­щий человек, отдай мне свои деньги! Я тебе насквозь знаю, я тебе насквозь чую - отдай! Знаю, что есть! Не может быть, чтобы не было, - отдай за ради самого господа бога!
   И, шатаясь, поднялся, и у нищего, тоже поднявшегося, отнялись ноги от страха, заныло в ляжках. Заплаканное ли­цо мужика, чуть видное в сумерках, было безумно.
   - Отдай! - повторил он сразу охрипшим голосом. - За ради царицы небесной - отдай! Вижу, вижу - за грудь, за пельки ухватился, - значит, есть, - у вас у всех есть! От­дай - тебе все равно ни к чему, ты в гробу одной ногой, а я навек человеком стану! Отдай добром, - брат, родный, не доводи до греха!
   - Никак нет, - тихо и бесстрастно сказал нищий.
   - Как?
   - Никак нет. Двадцать лет собирал. Не решусь.
   - Не отдашь? - сипло спросил мужик.
   - Нет, - едва слышно, но непоколебимо сказал нищий. Мужик долго молчал. В темноте было слышно, как у обо­их стучали сердца.
   - Хорошо, - с безумной покорностью проговорил му­жик. - Я тебе убью. Пойду, найду камень и убью.
   И, шатаясь, пошел к порогу.
   Нищий, прямо стоя в темноте, широко и медленно пере­крестился. А мужик, быком склонив голову, уже ходил под окнами.
   Потом послышался хруст, - видно, он выдирал камень из фундамента.
   И через минуту дверь снова хлопнула - и нищий вытя­нулся еще более.
   - Остатний раз тебе говорю... - пробормотал мужик спаленными губами, подходя к нему с большим белым кам­нем в руках. - Брат...
   Нищий молчал. Лица его не было видно. Размахнувшись левой рукой и поймав нищего за шею, мужик крепко ударил его в откачнувшееся лицо холодным камнем. Нищий рва­нулся назад и, падая, задевая лаптем стол, стукнулся затыл­ком об лавку, потом об пол. И, навалившись на него, мужик стал яростно, сдавив в груди дыхание, перебивать ему кам­нем горло.
   Через десять минут он уже был далеко в темном ровном поле. Было звездно, свежо, металлически пахло землей. Со­всем трезвый, он шел так быстро и так легко, что, казалось, можно было еще сто верст пройти. Ладанку, сорванную с креста нищего, он крепко держал в кулаке. Потом вдруг швырнул в темные взметы. Глаза его стояли по-совиному, зубы были стиснуты, как клещи. Раскрытую голову, - шап­ку он не нашел в темноте, хотя искал долго, - обливало хо­лодом. Она была как каменная.
  
   Капри. 31 января. 1914
Оценка: 6.81*11  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru