Бунин Иван Алексеевич
Сказки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 3.92*5  Ваша оценка:

   Иван Алексеевич Бунин

СКАЗКИ

  
  
   Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
  
  
   Летней ночью, в саду, в темном шалаше, сквозь дыря­вую крышу которого видны звезды.
   Яков лежит в глубине шалаша, мы сидим и курим на ска­мейке у входа.
   - Ну, расскажи еще что-нибудь, Яков Демидыч. Ты не спишь еще?
   - Спать не сплю, а маленько подремываю. Уж дюже ночь хороша, тепло. Да и поздно небось. Какой теперь час­то? Боле двенадцати, пожалуй, наберется.
   - Что ты, девять только что било.
   - Где било?
   - Караульщик на церкви бил.
   - А по чем этот караульщик может время знать?
   - Как по чем? По часам, конечно.
   - Ну, энто не часы. В них мух сухих много. Я эти часы видел, был у него в караулке. Он их потянет за цепочку - они прямо роем оттуда сыплются. А что ж вам еще расска­зать? Сказку какую-нибудь? Али событие?
   - Что хочешь. Мы и сказки твои любим.
   - Это правда, я их хорошо выдумываю.
   - Да разве ты их сам выдумываешь?
   - А кто же? Я хоть и чужое говорю, а выходит, все равно, что выдумываю.
   - Это как же так?
   - А так. Раз я эту сказку сказываю, значит, я свое говорю.
   - Это очень интересно, то, что ты сейчас сказал.
   - Конечно, интересно. Мои сказки интересные. Толь­ко и события бывают хорошие. С одним попом, к примеру сказать, такое событие вышло. Было так-то, не хуже наше­го, село с плохим приходом, и никогда, значит, священники эти там не жили, потому как не могли себя обрабатывать, а жил один поп в большом селе в трех верстах от этого, один, стало быть, на два села: раннюю обедню, положим тут служит, а позднюю едет туда служить. Один и потреб­ности все справлял - и похороны, и причастие. А поп этот грешный был, пьяный, сквернослов, ни одной бабы видеть не мог - так и лезет на исповеди. И опять же жадный: да­дут ему, скажем, пяток яиц, так нет - подавай десяток. И вот, случись так, сидит он раз в доме у себя, а уж ночь! поздно, дело осеннее и дождь ужасный. Месяц хоть примеркал, а все-таки видно в окна. Вот он и видит - подъез­жает черный скрытный фаэтон к дому, вроде карета бар­ская. Слезает, обыкновенным манером, кучер с этой ка­реты, стучит в двери, входит. Понятно, мокрый весь, глаза блестят, в башлыке. Говорит: "Скорее, батюшка, - едем, княгиня помирает". Стал ему священник грубо отвечать: "Куда тебя, мол, такой-сякой, в такую погоду принесло? Не хочу ехать!" Ну, однако, уговорила его попадья, согласил­ся. Сели, поехали. Лошади несут, аж грязь отскакивает. Си­дит священник в карете, и стала его совесть мучить, хочет­ся ему оправдаться перед кучером, за что, мол, я ругал его так, - бывает, опять выпивши был, ну а пьяный, известно, всегда каяться любит. Отворил он дверцу, задрал ему ветер волосы назад, сечет дождем в лицо, а он кричит: "Прости меня, кучер, я, мол, человек грешный, горячий!" Молчит кучер. Он опять кричит - опять кучер безо всякого внима­ния, не оборачивается даже. Взяла попа жуть, глянул он так-то в поле и видит, идет к нему навстречу полная солид­ная дама, самая эта, значит, мертвая княгиня, Ахнул он, схватился за святые дары. "Господи!" - говорит. И только сказал - нет тебе ничего, ни кучера, ни кареты, а сидит он в поле на камне верхом, на коленях скуфью свою держит... Темь, ночь, дождь так и парит...
   - Ну, и что же потом с этим священником было?
   - А то и было, что пришли наране мужики и сняли его, чуть живого, с этого камня...
   Молчание, Тихо, темно, звезды. Как земляника, красне­ют огоньки наших папирос.
   - Так. Это, значит, событие. Ну, а сказку не расска­жешь?
   - А сказку вам можно рассказать такую, про мужичкя Чувиля и про Бабу-Ягу. Жил, значит, мужичок Чувиль, и был у него садишка за избой, а в садишке яблоня, а на яб­лоне этой возьми да и вырасти золотое яблочко. Ну, конеч­но, сошел Чувиль с ума от такой радости, стережет его пу­ще зеницы ока, все не рвет, надеется, что оно еще маленько подрастет, день и ночь в саду сидит. Только раз сидит он так-то, а она, Баба-Яга, и вот она: перекинула ногу через плетень и прямо к нему. Нос крючком, голова сучком, нога жиленая, сама стриженая. И так-то весело: "Здорово, му­жичок, сорви-ка мне это яблочко, угости меня!" Оробел Чувиль до смерти, не посмел отказать, тряхнул яблоню... "Да нет, говорит, ты, мужичок, мне из ручки в ручку дай!" И, значит, цап его за руку да в лес, в избушку свою. А в этой избушке лесной сидят, значит, девки ее простово­лосые, Аленка Коза да Акулька Егоза. Вот вошла Яга к ним, да и говорит этак мельком старшой: "Сжарь-ка мне, Але­нушка, Чувиля к ужину, а я пока еще по одному дельцу сбегаю..." Аленка сейчас печь разожгла, посадила Чувиля на лопату хлебную - и раз его в огонь! Да ишь, не тут-то было: уперся Чувиль, раскорячился, - никак не всунет его девка в эту печь, разозлилась, кричит: "Что ж не лезешь, дурак, что ты меня мучаешь?" А Чувиль и взаправду ду­раком прикинулся: "Напрасно серчаешь, говорит, я бы, го­ворит, с радостью влез, да у меня уменья нет. Ты поучи меня, как мне сесть пострушней, присядь на минутку са­ма". - "У, серый пень, да ты сядь вот так, по-моему!" Вско­чила на лопату бочком, подхватила подол, а Чувиль, не будь глуп, - шмыг ее в печь!
   - Сжарил, значит, вместо себя?
   - За милую душу. Ну, только речь о том, что добралась все-таки эта Яга до крестьянина. Прибежала домой, ма­ленько ахнула, - жалко, понятно, дочь, - и поскорей сама за дело взялась! Опять сажает Чувиля, тащит его к огню да еще посмеивается: "Уж и легок ты, Чувиль, одне косточ­ки!" - "А ты кинь, - отвечает Чувиль, - ты не жарь меня, авось навек не налопаешься, сама ж говоришь, что я боль­но худ". - "Да мне и лопать-то не хочется". - "Вот те на! Так чего ж тебе хочется?" - "А поиграть, позабавиться, посмотреть, как ты будешь в огне корежиться: я ведь, Чу­виль, веселая!" Ловко ай нет?
   - Куда ловчей!
   - Ну, а к чему ж эта сказка придумана?
   - А по-твоему, к чему?
   Вот то-то и есть. Я вам загадал, а вы подумайте... Потом Яков просит у нас "сигарочку", закуривает и ло­жится спать, с удовольствием затягивается - "ух, слад­ка!" - и начинает "свое самое любимое" уж совсем стран­ным языком:
   За горами, за лесами, за широкими, значит, морями, и не на небе, на земле, жил старик в одной селе, и у кре­стьянина было три сына. Больший был умная голова, середний с бусорью, а младший с придурью, - по совести ска­зать, совсем дурак...
   Вот эти братья сеяли, значит, пшеницу и возили в цар­скую столицу, там они ее, конечно, продавали, а денежки счетом принимали и поскорее ворочались ко двору, а то не ровен час, и ошибешься, - зашел, скажем, выпить на суставчик, а заместо того и осьмухи показалось мало...
   Ну, вот так, честно, благородно, и делали они дело, только вдруг, в долгом ли, в скором ли времени, приключилося им горе: кто-й-то ночью стал ходить и пшеничкю их­нюю шевелить, - обивать, значит. Они сейчас друг другу смекнули, чтоб стоять в поле на карауле, и как, значит, ста­ло смеркаться, вышло старшему брату собираться. Он бе­рет вилы, топор и отправляется вроде как на дозор, а сам у вдовы у суседки усю ночь в клети пробыл, а па поле ка­раулить и вовсе не ходил. Утром рассветает, он и прихо­дит домой на крыльцо и стучит в кольцо, - мол, отворяйте, скорее, застыл весь. А куда там застыл - лучше всякой ба­ни напарился!
   Братья ему двери сейчас отворили и давай его вспрашивать, не видал ли, дескать, чего диковинного. Он им отве­чает, на мою счастью, говорит, я ничего не видал, - на мою счастью, дюже холод был. Потом стало во второй раз смеркаться, надо середнему брату собираться. Он сейчас взял вилы, топор и отправляется будто на дозор, а сам по­шел на сенник и так-то сладко проспал, аж слюни потекли. Наране приходит, всходит на крыльцо, и стучит опять в кольцо, - мол, отворяйте скорее, я, говорит, вымок весь. Братья двери отворяли и опять давай его пытать, не видал ли чего диковинного, а он опять им отвечает, что на мою, мол, счастью дож дюже силен был, такой, говорит, тре­скун, я весь мокрый пришел. А какой там мокрый, он просто взял да водой весь облился, чтоб, значит, ему боль­ше поверили... Чуете, намек-то какой?
   - На кого намек, Яков Демидыч?
   - Да хоть на меня на такого-то. Вы небось думаете - он сад караулит, а я лежу себе да тем сном занимаюсь. - Ну, да ладно. Слушайте, что дальше-то будет: - Так, зна­чит, кинулся к нему отец, ты, говорит, у меня первый моло­дец, теперь, говорит, двое, слава богу, откараулили. Потом в третий раз стало смеркаться, надо меньшому, дураку собираться, а он и ухом не ведет, на печке каряки дерет. Тут братья стали его умолять, стали его восхвалять, - обяза­тельно, говорят, тебе, Ваня, надо иттить, ты, говорят, у нас всему дому голова. А он опять свое, - лежит, не слухается их. Потом стал умолять его отец, ступай, мол, Ванюша, на караул, я поеду на базар, куплю тебе, говорит, бобов, а еще шапочкю с красным околом и с гремучим позвон­ком, - ну и уговорил его...
   Этот Ваня с печи, значит, слезая, малахай на себя наде­вая, кушачкем подпоясывается, кладе за пазуху краюшечкю и отправляется на этот самый караул, на стражу. Вот он округ поля обходит и к кусту подходит, к какому-нибудь, значит, дереву ракитовому; сел под тем кустом, звездочки на небе считает, а краюшечкю уплетает. Вдруг ему что-й-то на ум блеснуло, он глянул из-под рукавицы и осмотрел белую кобылицу, а кобылица та была ровно как зимушка бела. Ну, он и обрадовался. Стой, думает себе, что за диво такая? Сейчас ее догнал, задом наперед оседлал, за хвост ухватился и по полю покатился. Она его и помчала, - мча­ла по горам, мчала по лесам, потом, стало быть, останови­лась и к нему с речью обратилась, я, говорит, приведу тебе двух коньков золотогривых, все в мелких хвост кольца за­витые...
   - Постой, Яков Демидыч, это что-то неладное. Как это "в мелких хвост кольца завитые"?
   - Атак, волночатый, значит, хвост, весь в кольца зави­вается. Да вы не сбивайте меня, а то мне скушно станет...
   Уходим мы поздно, когда уже краснеет за почерневшим и ставшим как будто меньше и ниже садом зарево восхо­дящего ущербленного месяца.
  
   1930
Оценка: 3.92*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru