Lib.ru/Классика: Бурже Поль. Жизнь проходит

Жизнь проходит

Поля Бурже

Яркое солнце обливало своими лучами два окна сарая, превращенного в мастерскую художника. Сквозь стекла окон виднелась роща мимозы в цвету, а подальше -- горный утес, поросший темными елями, казавшимися синими от падавших на них солнечных лучей. Над всей местностью простиралась лазурь провансальского декабрьского неба, как бы напоминавшего о весне, несмотря на продолжающуюся зиму. Чудное утро гармонировало с личностью художника, занятого в студии выдалбливаньем из дерева женской фигуры почти в натуральный человеческий рост. Горячая любовь к своему делу вызывала оживление в его глазах н улыбку на губах и, сглаживая морщины с усталого пожилого лица, делала его как бы молодым, несмотря на седину в висках. Да, это был настоящий художник, первобытный, правда, и малоумелый, но зато очень ревностный и усердный, работавший в это утро над высечением желанной им деревянной статуи. Этот шестидесятилетний художник был в одежде священника, а изготовляемая им статуя должна была составить часть группы, изображающей Положение в гробницу. Виднелись уже в разных местах и другие части этой группы: Спаситель, Богоматерь, св. Магдалина, апостол Иоанн, Иосиф Аримейский и его слуга. Скульптору нужна была работа многих лет, чтоб изваять эти фигуры, которым он придал истинно-трогательные черты и которые точно дышали его глубокой верой. Скажем тут же, что эта студия, привлекавшая к себе как просто любопытных, так и паломников, принадлежала жившему издавна здесь аббату Гардану. Он был священником в крошечной деревне Вальверн на берегу речки Гапо, там, где находятся развалины средневекового монастыря Vallis Sanctae Mariae Vernaе. От главных церковных зданий остались только следы, рассеянные там, в густых, темных лесах каштанов. Еще меньше осталось от отделений монастыря -- одно только название церковки, построенной в 1820 году, и сельца с семьюстами душ среди чарующей природы. С таким числом прихожан священник мог предаваться занятию скульптурой без всякого угрызения совести, так как у него было вдоволь времени на все духовные требы. Он беспрестанно добавлял одно изображение к другому в церкви своего сельца или работал над гробницей, которую он освятил через месяц после того происшествия, о котором я хочу здесь рассказать.

Это освящение должно было иметь место уже на Пасхальной неделе, но легкая болезнь священника помешала этому. Он назначил тогда освящение на Рождество, и времени оставалось очень немного. Поэтому-то, когда кто-то неожиданно постучался в дверь мастерской и прервал его работу, он сделал жест неудовольствия.

-- Войдите! -- крикнул он и произнес про себя: -- предначертано, по-видимому, чтоб я никогда не закончил гробницы, а между тем это -- деньги бедных моих прихожан. Нужно бы назначить небольшую плату за вход сюда. (Аббат Гардан полагал, что когда группа будет у него совсем готова, плата за осмотр ее даст порядочную сумму денег к концу года).

-- А, это вы, мадам Рикье! Здравствуйте, здравствуйте. Чем я могу служить вам?

Дурное расположение духа занятого работою человека боролось на его выразительном лице с обязанностью быть любезным. Покрывавший его сутану большой, белый фартух во время скульптурной работы до некоторой степени придавал священнику смешной вид. Но возбуждение художника-любителя с одной стороны и его душевная истинно-евангельская доброта с другой -- спасали его от насмешек, даже мысленных. В аббате Гардане было -- и есть еще, слава Богу! -- кое-что от фра Анжелико. С какой любовью и с каким самопожертвованием он культивировал свое дарование к скульптуре со специальной целью украшать свою церковь! Есть в нем и частица Божьего человека, врача нравственных недугов, готового помочь в каждом подходящем случае. Правда, горе на лице вошедшей дамы он заметил только тогда, когда, отложив в сторону инструменты, бывшие в его руках, стал развязывать узел фартука, и он повторил: "Что случилось с вами? что случилось?" совсем уж другим голосом и взволнованно посмотрел на лицо убитой горем старушки, которую знал, как почтенную женщину, перенесшую в жизни много тяжких бедствий.

Мадам Рикье была женой нотариуса в Тулоне, растратившего деньги своих клиентов и бежавшего, страшась тюремного заточения. Она пожертвовала своим приданым и уплатила всем тем, деньги которых промотал ее муж, а сама переехала в Вальверн, место ее рождения, где и проживает в избушке на оставшиеся ей крохи от разгрома собственного крупного состояния. Проворовавшийся муж ее, находясь за границей, живет там с другой женщиной, но это не мешает ему часто обращаться к ней с требованиями денег. И каждый раз она доставала денег взаймы и посылала их ему, терпя потом лишения, чтоб как-нибудь вернуть суммы, взятые взаймы. Эта горькая участь была точно написана на изнуренном, печальном лице несчастной женщины. Хотя ей было только сорок пять лет, она казалась старше шестидесяти. Она слишком много плакала, слишком настрадалась. Временами она даже теряла способность мыслить.

-- То, что случилось со мною, -- ответила она, -- это чудо, да, нечто чудесное, необычайное. Но я должна сказать вам прежде, что я выдала вексель на триста франков.

-- И эти деньги опять для вашего мужа? -- спросил ее аббат Гардан, -- а я столько раз уже просил вас...

-- О, я это хорошо знаю. Деньги нужны ему для упражнения в пороках, для этой скверной женщины... Я это знаю... Но я говорю себе: "а что если он все-таки голоден!?" -- и тогда я не в состоянии поступить иначе. Это сверх моих сил отказать ему, я выдаю вексель, чтоб скорей послать ему деньги, и срок уплаты по векселю наступает... Последнюю неделю я провела в агонии. Подумайте только, г. кюре, если я в субботу не уплачу этих трехсот франков, то опишут мои пожитки! Придется уйти из Вальверна, но куда, куда идти?..

-- Триста франков, триста франков! -- повторял священник, -- это сумма... В субботу уже? А сегодня среда. Слишком короткое время... Но отчего вы раньше не зашли ко мне поведать о своем горе?

-- Я не смела после обещания, которое я дала вам. А затем... (она указала на статуи) ведь вы же сказали мне, что у вас едва ли найдутся даже деньги, необходимые на украшение изображений одеждой. Вы отдаете все, что есть у вас... Нет, я не могла ничего просить у вас, а искала в других местах. Но ничего не нашла и обратилась к Богоматери.

Она перекрестилась, посмотрев на украшенную лоскутом синей материи мадонну из группы "Положение в гробницу".

-- Я приходила сюда помолиться перед нею, когда вас не было здесь. И вот после того свершилось чудо... Вчера, уставши напрасно бродить, я поехала в Тулон, чтоб повидаться там с моим кузеном Сенэ, которому раньше уже написала, и просить его о помощи, хотя он уже не раз отказы вал мне в ней. Но не застала его: он уехал в Марсель. Я вернулась на вокзал в Тулоне и в ожидании моего поезда подошла к тамошней продавщице газет и книжек. Милейшая Тротоба узнала меня и говорит: "да вы отдохните здесь, мадам Рикье". Я усаживаюсь. Обыкновенно я избегаю жаловаться кому-нибудь, но у меня было так тяжело на душе, а женщина так мило встретила меня, что я не удержалась и стала рассказывать ей о моих бедствиях. Она, как вам верно известно, из Монтрё, где и меня знают. Я продолжала ей рассказывать, хотя видела, что она обливается слезами и забывает даже продавать свои газеты. Она, несчастная, все слушает меня, а когда я произнесла: "скоро, мать Тротоба, меня выгонят из-за этих трехсот франков из избы, в которой живу, а куда я пойду тогда?" -- я услышала вдруг, что кто-то обращается ко мне -- "мадам, мадам, я оставила кошелек и чемодан дома, но возьмите вот это, а я поспешу к поезду, который уходит. Возьмите, возьмите себе это, вы продадите эту вещь и выручите за нее нужные вам триста франков. Вас не сгонят тогда с места, где живете. Я спешу на поезд. Прощайте, прощайте!" Одну только минуту я видела эту женщину. Но я наверно встречусь с нею и узнаю ее на том свете среди тысяч воскресших, которые будут там. Судя по ее внешности, она католичка, по-видимому, не из особенно преданных вере -- сознаюсь вам, это свидетельствовали ее подведенные, чересчур большие глаза с темными пятнышками в углах, слишком красные щеки и губы, да и весь ее туалет. Пахло от нее хорошими, очень хорошими духами... Но, по всем вероятиям, она принадлежит к Магдалинам, и посмотрите, что она оставила мне, убегая к поезду, который она едва-едва захватила...

Мадам Рикье, продолжая свой рассказ, достала из кармана предмет, старательно завернутый в бумагу. Развязав пакетик, она подала удивленному священнику свою драгоценность, и чистое золото ярко заблестело под падавшими на него солнечными лучами: это был браслет, на ободке которого рубинами начертаны были слова: жизнь проходит. Имевшиеся на его фермуаре украшения в виде роз придавали ценность этой вещице, как нельзя более гармонировавшей по своей нелепой роскоши с общественным положением той особы, которая носила ее на своей руке. Только куртизанка могла украшать себя таким браслетом с этой надписью, советующею -- скорее использовать жизнь в наслаждениях и не терять ни минуты времени. Эти слова нечестивых в евангелии, которые скромный деревенский священник мог частенько читать на одной из страниц молитвенника, гласили: "украсим себя розами прежде, чем они завянуть". Да, браслет ясно напоминал это, но также и то, что легкомысленная женщина, носившая его, сохранила еще святую способность и плакать над своей участью. В то же время ее душе сродно было и милосердие, которое евангелием было засвидетельствовано в притче о милосердии самаритянском. Аббат Гардан был слишком отзывчивый и слишком религиозный человек, чтоб не подумать обо всем этом, и он с явной торжественностью в голосе заявил своей прихожанке следующее:

-- Прекрасно, мадам Рикье, нужно благодарить Богоматерь, но не надо повторять прежние свои деяния. В другой раз вы остались бы без ее помощи. Два раза она не поможет вам. Я дам вам сейчас адрес ювелира в Тулоне, очень честного человека, которому я отдавал недавно в починку церковную чашу. Он купит у вас эту вещь по добросовестной оценке.

-- Но я хотела бы раньше попытаться заложить ее, -- возразила старушка. -- Да, отдать эту вещицу под залог и через короткое время выкупить ее. Сейчас я расскажу вам, какими способами я устрою этот выкуп. Мне предлагают место компаньонки в Иере на зимний сезон; я буду получать у больной дамы-иностранки по двести франков в месяц. 1-го февраля мне уже можно будет выкупить эту вещь, если я ее заложу, и передать "е Той, которая была так милостива ко мне.

Она указала на статую Богоматери.

-- И не думайте об этом, мадам Рикье, -- сказал ей на это с живостью священник. -- Вещь, которую носила по вашему же мнению подозрительная женщина!.. Кроме того, кому же закладывать ее в Вальверне? Кому, у кого? Ни у кого тут денег нет.

-- Есть, -- настаивала мадам Рикье, -- у полковника Бюрдэна. Мы с ним не раскланиваемся при встрече с тех пор, как он сурово отозвался при мне о моем бедном муже. Он был вправе на это раньше, когда нотариус исчез с его деньгами. Но после того, как деньги были ему полностью возвращены?.. К нему я ни за что не обращусь, никогда. Вы, если вам угодно, вы, г. кюре, можете обратиться к нему с предложением о залоге у него этой вещи -- ведь если она не пригодна для Богоматери, то вы найдете ей другое место, в устраиваемых вами яслях.

-- Хорошо, -- сказал аббат после короткого молчания, -- я пойду к полковнику.

Слова "другое место в устраиваемых яслях" внезапно вызвали в его душе образы всех тех лиц, над которыми он так долго работал в своей студии. Он отчетливо видел перед собою трех королей-магов, и особенно ясно -- негра с его широким исступленным лицом. "Язычнику", подумал он, "почему бы и не носить на руке или лодыжке хананейского украшения?"

Он опять стал рассматривать браслет, рубины и надпись -- жизнь проходит. Искушение украсить этой драгоценностью своего Бальтазара было у него очень сильное, и он повторял: "да, пойду к полковнику".

II.

Полковник Бюрдэн жил в единственном здании Вальверна, которое могло называться "виллой", название, на которое провансальцы так же щедры, как итальянцы на свои "палаццо". Раньше помещение полковника было просто фермой в оливковой роще, снабженной колодцем. Полковник искал для себя, как он говорил, уголок, где ему можно было бы согревать свой ревматизм. Ферма продавалась, и он купил ее, именно через нотариуса Рикье, восемь лет тому назад. Имение последовательно расширялось. В настоящее время тут был сад в шесть гектаров и небольшой лесок алепской сосны, длинная аллея уже высокой мимозы, гряды роз, фиалок, нарциссов и анемонов. Под оливками зеленел овес вместо дерна; агавы вили свои стебли по проволоке из железа, которой ограждалось одиночество этого убежища. Дом с надстройкой второго этажа утопал в розовых кустах и в вьющейся герани. Было действительно основание назвать эту виллу так, как полковник назвал ее, "Mon Répos". Старому кирасиру недоставало, по-видимому, фантазии при выборе названия своему убежищу. За то он обладал очевидно изящным вкусом и любовью к природе, что доказывалось всей обстановкой, всей совокупностью этого уединенного местечка. Он сам здесь работал с помощью одного только садовника, и когда аббат Гардан, полчаса после беседы с мадам Рикье, приблизился к этой вилле, то увидел хозяина ее везущим тачку с песком для поправки дорожки в саду, испорченной недавним ливнем. По тому, как мускулистые руки полковника двигали тяжелую тачку, видно было, какую силу сохранил в себе этот семидесятилетний старец.

Бюрдэн был небольшого роста. Костлявое, нервное лицо его имело красноватый цвет, усы у него были совершенно белые, а судя по оттенку волос на голове были прежде вероятно рыжеватыми. Его губы и синие глаза, выражавшие глубокую печаль, вызывали удивление при виде этого крепкого ветерана в сюртуке с розеткой в петлице. И в самом деле пребывание в этой здоровой местности и простой образ жизни под этим ярким солнцем не давали ему того покоя, который он провозгласил, -- точнее призывал -- в названии, данном вилле. Достаточно было бросить один только взгляд на это лицо, чтоб прийти к мысли о больших огорчениях, преследующих владельца виллы даже в его уединении.

Аббат Гардан знал об этих горестях: слишком раннее вдовство оставило навсегда глубокий след у этого солдата. Кроме того, из двух сыновей, оставленных ему покойницей, старший был похищен смертью в пятнадцатилетнем возрасте после сорока восьми часов страданий от прилипчивой легочной болезни, а другой сын... Ах, другой вступил в армию, также умер, но слишком поздно, после того уж, когда нанес тяжкие раны сердцу родного отца, женившись на недостойной женщине, на проезжей и случайно встреченной им актрисе. Он увез ее после дуэли с товарищем-офицером, любовницей которого она была, через шесть месяцев вышел в отставку и женился на ней. После этого-то брака сына полковник и прибыл в уголок Прованса, где ныне живет, точно желая спрятаться здесь от стыда, продолжавшего грызть его и тогда, когда сына уже не было в живых. Ведь существовала где-то бывшая содержанка мадам Бюрдэн с ребенком, в жилах которого текла кровь его, полковника, родного сына и ее, продажной женщины. Лишь мало-помалу удалось аббату Гардану вырвать у старика, если и не полное признание в этой семейной трагедии, то хоть намеки на нее, через которые можно было установить ее отдельные эпизоды, благодаря случайным рассказам об этом со стороны разных лиц. Священник оказался в состоянии получить верное представление о буре, которую эта банальная история подняла в душе этого солдата, тем более что Бюрдэн, очень религиозный человек, не пропускавший ни одной обедни, никогда не причащался. Аббат Гардан понимал это: полковник очевидно не хотел на исповеди признаваться, что питает ненависть к своему внуку. Мальчик рос. Ему шел девятый год. Никогда полковник его не видел. Он нимало не заботился насчет того, что выйдет из малыша при той театральной и, вероятно, распущенной жизни, какую вела его мать. Сколько раз аббат пытался коснуться этого деликатного предмета при беседе с отшельником в вилле, неудачно названной -- Mon repos! Нет. Покоя не было в сердце старика, шедшего сейчас навстречу священнику. Когда аббат показался у виллы, владелец ее бросил свою тачку, полную синеватого песку, и простер свою руку гостю с той особой учтивостью, которая характеризует военных старого типа, со словами:

-- Чему я обязан честью вашего посещения?

-- Делу благотворения, полковник, -- ответил аббат.

-- Если оно в соответствии с моими скромными средствами, то будет немедленно исполнено, -- ответил Бюрдэн. -- Но только, чтоб деньги не предназначались, -- добавил он, -- для этой мадам Рикье, которая уже побывала у меня. Ей я не хочу помогать. Все деньги, которыми она располагает, переходят к ее мужу-подлецу. А, это для нее! Я это вижу по вашему смущению.

-- Да, -- сказал священник, -- это для нее. Но я напрасно употребил слово благотворение. Дело идет только о займе под залог... и не для мадам Рикье, а для меня... Это очень сложно, -- продолжал аббат, -- но вы уясните себе все, когда я вам расскажу подробности этой истории. -- И почтенный аббат стал рассказывать, с увлечением и с мимикой южанина, одиссею старушки Рикье по улицам Тулона, про остановку у вокзала, про болтовню ее с теткой Тротоба, продавщицей газет на вокзале, и о внезапном обращении к ней незнакомой дамы с ярко светлыми волосами с предложением подарка. Вынув из кармана своей сутаны небольшую коробку из картона, вмещавшую переданный ему браслет, аббат Гардан сообщил также об искреннем благочестии мадам Рикье, принесшей ему драгоценный предмет за тем, чтоб украсить им одну из фигур в его яслях, и о решении ее принять место в Иере, чтоб жалованием своим уплатить деньги, которые дадут под залог драгоценностей.

-- Это только заем под залог, -- повторил он, -- и заем, вполне обеспечивающий заимодавца.

Он держал браслет между пальцами и играл под солнечными лучами его бриллиантами, точно желая обольстить своего собеседника их блеском.

-- Жизнь проходит, -- громко читал он и, комментируя это языческое изречение, добавил: -- да! быстро проходит! И нужно поэтому, чтоб она проходила, делая добро, -- transit benefaciendo. Нет, вы не откажете мне, полковник.

Бюрдэн прислушивался к рассказу священника, не прерывая его. Но по мере того, как рассказ продолжался, морщина между густыми бровями полковника росла и росла, а его губы сжались от неудовольствия. Когда же священник кончил свою речь, он неожиданно и резко произнес:

-- Вы этот браслет, г. аббат, не возьмете. Вы не можете, не должны брать его. Продайте его первому встречному торговцу. Дайте из полученной за него суммы денег триста франков госпоже Рикье, так как ей эти деньги нужны, а остаток их пожертвуйте бедным. Но вы не сохраняйте его. Не примешивайте эту грязь к святому делу, к вашей скульптуре. Удалите поскорее эту мерзость с моих глаз, скорее, чтоб я не видел ее больше!

-- Я прекрасно понимаю, -- возразил священник, изумленный внезапной резкостью замечаний своего собеседства, -- что происхождение этого предмета не связано с благочестием, но это все же даяние, а ведь сказано: "приобретайте себе друзей, приобретайте деньги нечестивых и творите ими добро".

-- Я опять прошу вас, пощадите меня от зрелища этой вещи... Так спрячьте, спрячьте же ее, -- повторил Бюрдэн с такой, явной настойчивостью, что сам смутился и добавил: простите меня, г. кюре, зато, что я говорю с вами слишком резко, что и мне самому неприятно... Но вы поймете меня, если скажу вам, что та женщина, которая дала браслет мадам Рикье, была... -- Он минуту колебался, а затем почти шепотом продолжал: -- это та несчастная, которая сгубила моего сына. Да, я сейчас же узнал этот браслет. Она была с ним здесь два дня тому назад. Она ведь приходила ко мне... "Жизнь проходит" -- так названа грязная пьеса, в которой она играла в парижском театре два года тому назад. Как я узнал об этом? О, это стоило мне не мало страданий! Каждый раз, когда встречаю в какой-нибудь газете ее сценическое имя Марчела Виро, то не могу не читать о ней. Вы спросите меня, почему же она не называет себя Бюрдэн, имея право на это имя? -- это следствие одного из последних добрых шагов моего сына. Когда он написал мне, что женился, в виду родившегося у них дитяти, помимо моего желания, то обязался в то же время честным словом, что она никогда не будет выступать на сцене под нашим именем. Да, обязался честью!.. -- Он странно расхохотался, и схватил за руку своего собеседника: слушайте же г. аббат, на что решилась эта потаскуха. Гастролируя на французской Ривьере, в Тулоне, она третьего дня приходила сюда и встретила меня в этой самой аллее, вот под этим деревом. Я вырублю его, не хочу видеть больше это дерево. Она загрязнила мой сад. Никогда до сей поры я не видел ее. Угадайте, что она хотела от меня? Чтобы я взял к себе ее сына -- понимаете, ее сына -- и воспитал его. Она говорила мне о своей профессии актрисы и ссылалась на то, что принуждена зарабатывать этим на жизнь... На этот раз она передо мною играла роль матери, озабоченной воспитанием своего сына, нуждающегося в покровительстве и в том, чтоб его вырвали из актерской среды. О, как это ужасно! своим присутствием здесь она бросила грязь на мои эполеты, на мой крест, на всего меня. Все это было, уверяю вас, столько же отвратительно, сколько комично в то же время!.. Не вытерпев, я прогнал ее...

-- А если она была искренней? -- спросил священник.

-- Эта комедиантка искренней?

-- Это мать, -- заметил аббат Гардан. -- А если она действительно хотела доверить свое дитя тому человеку, которого это дитя имеет право назвать своим дедушкой?

-- Ах, замолчите, г. аббат, -- сказал Бюрдэн с такою же резкостью, с какою он начал беседу о браслете. -- Она считает меня богачом. Она не знает, что я поместил три четверти моего состояния в общество пожизненного страхования. Не надо мне этого ребенка, не надо мне его, а что касается ее самой...

-- Теперь настала моя очередь, полковник, сказать вам, "замолчите", указав на коробочку, в которой хранился браслет. Она ведь заслуживает, чтоб над нею сжалились, раз она пожалела другую женщину.

III.

Прошли три недели после этого разговора. Бюрдэн в первый раз с той самой поры, как он поселился в Вальверне, перестал показываться в церкви по воскресеньям. Болен он не был, однако. Аббат Гардан часто видел его во время своих прогулок работающим в вилле, как обыкновенно. Священник не раскаивался, конечно, что напомнил своему прихожанину об обязанности прощения и милости, диктуемых его духовным саном. Он упрекал себя только зато, что произносил слова на этот счет без надлежащего спокойствия и мог этим еще больше затронуть больную душу старика. Но это не мешало благочестивому зодчему усиленно работать, ввиду наступавших праздников над своей группой "Положение в гроб". Действительно он вовремя успел ее кончить, и накануне Рождества все верующие, а также любопытствующие из деревни Вальверн, из села "Солье у моста" и "Солье-город", из Фарлэда, Меуна и Рокбрюсана спешили смотреть и восхищаться новой группой деревенского священника, помещенной в маленькой часовне, как раз насупротив часовни с изображением Рождества Христова: трогательное сопоставление, доказывавшее поэтический инстинкт скульптора. В числе первых лиц, теснившихся в этот вечер в маленькой капелле, была счастливая мадам Рикье. Да, очень счастливая! На другой же день после того, как аббат Гардан посетил так неуспешно Бюрдэна, она получила от своего двоюродного брата Сенэ письмо со вложением двух сот франков, а владелица древесного питомника, дала ей под залог браслета сто франков, и мадам Рикье потом доставила обе эти суммы из Иера, чтобы выручить из залога браслет и передать его, как она желала, аббату Гардану.

Она все больше уверялась, что на ее глазах совершилось чудо. Впрочем, счастье ее было не полное: браслет не украшал собою изображения Богоматери, как она желала. Он блестел своими брильянтами и своей надписью на изящной руке Магдалины. Главнейшие черты ансамбля всей группы были внушены священнику деревни Вальверн знаменитым изображением "Положения в гроб", имеющимся в Шарме: распростертый Христос, Иосиф Аримейский, стоящий у головы Христа, и слуга у его ног, а в руках обоих концы савана, которым они собираются закрыть усопшего, в стороне Богоматерь в обмороке поддерживается святым Иоанном, а Магдалина преподносит вазу с драгоценными благовониями.

-- Ах, господин аббат, -- сказала мадам Рикье, обращаясь к священнику, стоявшему у своей группы с встревоженным лицом самоучки-художника, беспокоящегося об участи своего произведения, -- браслет шел бы лучше этому изображению, как королеве (она указала на Пречистую Деву), и ведь это она совершила чудо со мною.

-- И даже если в этом заключается единственный для вас способ расплатиться с дамой в Тулоне, подарившей вам браслет?

-- Что вы хотите сказать? -- спросила старушка.

-- То, что, принося мне браслет, вы предоставили мне воспользоваться им по моему желанию и не знали, что вы таким образом в стократ вознаградите женщину, подарившую вам его. Прежде я не надеялся, что это так будет, но теперь я уверен в том. Но старайтесь понять меня и не раскаивайтесь. Уверяю вас, что вы будете неправы...

Мадам Рикье удивленно смотрела на аббата, когда он произносил эти слова, ей действительно непонятные. Она заметила, что он в это время пристально глядел в другую сторону. Следя за его глазами, она увидела полковника Бюрдэна, стоявшего коленопреклоненным в другом конце часовни. На лице его выступало живейшее волнение, когда он рассматривал изображения работы недавнего своего собеседника, при чем одно из этих изображений заставляло особенно усиленно биться его старое благородное сердце.

То была фигура бессмертного символа раскаяния -- Магдалины, имевшей на своей руке тот самый браслет, который он видел в первый раз на руке матери его внука, умолявшей его взять к себе ее сына и сделать из него хорошего человека, она готова была тогда считать себя умершей и никогда ничем не вмешиваться в участь отданного ею сына. Полковник вспомнил то, что рассказал ему священник о простодушном и горячем ее порыве к добру по отношению к незнакомой несчастной женщине, и это дало другое направление всем его мыслям. Нет сомнения, что приходившая к нему невестка, так безжалостно им прогнанная, совсем не потерянная женщина, раз она способна на благородный порыв, символизованный Евангелием в виде благоухающей чаши Магдалины. Старый солдат был глубоко растроган этим сопоставлением. В его душе опять возобновилась с большой силой борьба, которую он вел с самим собою с того времени, как побывал у него священник деревни Вальверн. Не раз за эти недели и месяцы он покушался зайти к этому священнику и сказать ему: "напишите моей невестке; вот ее адрес в Париже!" Она оставила ему свою визитную карточку против его желания, положив ее прежде, чем уйти, на одной из скамеек сада. Увидев эту бумажку, нервный Бюрдэн разорвал ее на мелкие клочки и бросил, но запомнил улицу и номер дома. Вдруг, точно по внушению, исходившему от этой статуи и от этого браслета, у него явилось непреодолимое желание обратиться наконец с просьбой к священнику о письме к его невестке. Полковник стал пробираться среди густой толпы, наполнившей часовню и увеличивавшейся с каждой минутой. Было уже около четырех с половиною часов вечера; сумерки южного яркого дня постепенно проникали в часовню, ложась золотистой тенью через высокие ее окна и открытую дверь. Полковник направился к аббату Гардану, сделавшему несколько шагов ему на встречу, и отвел его в пустынный угол часовни.

-- Вы были правы, а не я, -- сказал он священнику. -- Да, жизнь проходит, и нужно, чтобы она проходила, делая добро. Напишите моей невестке, что она может прислать мне своего сына и что я позабочусь о нем. Да, -- повторял он, -- пусть хоть сама привезет сына... и в добавок, она может от времени до времени, навещать его...

-----------------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 3.

Оставить комментарий Бурже Поль (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 20/10/2025. 29k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 3.

Бурже Поль Жизнь проходит

Жизнь проходит

II.

III.

Бурже Поль
Жизнь проходит