П. Я. Чаадаев. Апология сумасшедшего
  
            Оригинал находится здесь: Библиотека "Вехи"
  
       
        
                                         О мои братья! Я сказал много горьких 
                                         истин, но без всякой горечи [1]. 
                                                               Кольридж 
       
       Милосердие,   говорит   ап.   Павел,   все  терпит,  всему  верит,  все
  переносит [2]: итак,  будем  все  терпеть,  все переносить, всему верить,  -
  будем  милосердны. Но прежде всего, катастрофа, только что столь необычайным
  образом  исказившая  наше  духовное  существование  и кинувшая на ветер труд
  целой  жизни,  является  в  действительности лишь результатом того зловещего
  крика,  который  раздался среди известной части общества при появлении нашей
  статьи,  едкой,  если  угодно, но конечно вовсе не заслуживавшей тех криков,
  какими ее встретили. 
       В  сущности,  правительство  только  исполнило  свой  долг;  можно даже
  сказать,  что  в  мерах  строгости,  применяемых  к  нам  сейчас, нет ничего
  чудовищного,  так  как  они,  без  сомнения,  далеко  не  превзошли ожиданий
  значительного  круга  лиц. В самом деле, что еще может делать правительство,
  одушевленное  самыми  лучшими  намерениями,  как  не следовать тому, что оно
  искренно  считает  серьезным  желаньем  страны?  Совсем  другое дело - вопли
  общества.  Есть  разные  способы  любить  свое  отечество; например, самоед,
  любящий  свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту,
  где  он,  скорчившись,  проводит  половину  своей жизни, и прогорклый олений
  жир,  заражающий  вокруг  него  воздух  зловонием, любит свою страну конечно
  иначе,   нежели   английский   гражданин,   гордый  учреждениями  и  высокой
  цивилизацией  своего  славного  острова;  и без сомнения, было бы прискорбно
  для  нас,  если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на
  манер  самоедов.  Прекрасная  вещь  -  любовь к отечеству, но есть еще нечто
  более  прекрасное  - это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев,
  любовь  к  истине  создает  мудрецов,  благодетелей  человечества.  Любовь к
  родине  разделяет  народы,  питает  национальную  ненависть и подчас одевает
  землю  в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные
  наслаждения,  приближает  людей  к Божеству. Не через родину, а через истину
  ведет  путь  на  небо.  Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем,
  что  -  истина  и  что  - ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если
  несколько  язвительная  филиппика  против его немощей задела его за живое. И
  потому;  смею  уверить,  во мне нет и тени злобы против этой милой публ.ики,
  которая  так  долго  и так коварно ласкала меня: я хладнокровно, без всякого
  раздражения,  стараюсь  отдать  себе  отчет  в  моем  странном положении. Не
  естественно  ли,  скажите,  чтобы  я постарался уяснить по мере сил, в каком
  отношении  к  себе  подобным, своим согражданам и своему Богу стоит человек,
  пораженный безумием по приговору высшей юрисдикции страны? 
       Я  никогда  не  добивался  народных  рукоплесканий,  не  искал милостей
  толпы;  я  всегда  думал,  что  род  человеческий должен следовать только за
  своими  естественными  вождями, помазанниками Бога, что он может подвигаться
  вперед  по  пути своего истинного прогресса только под руководством тех, кто
  тем  или  другим образом получил от самого неба назначение и силу вести его;
  что  общее  мнение  отнюдь  не тождественно с безусловным разумом, как думал
  один  великий  писатель  нашего времени; что инстинкты масс бесконечно более
  страстны,  более  узки  и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что
  так  называемый  здравый  смысл народа вовсе не есть здравый смысл; что не в
  людской  толпе рождается истина; что ее нельзя выразить числом; наконец, что
  во   всем   своем   могуществе   и   блеске   человеческое  сознание  всегда
  обнаруживалось  только  в  одиноком  уме, который является центром и солнцем
  его  сферы.  Как  же  случилось, что в один прекрасный день я очутился перед
  разгневанной  публикой,  - публикой, чьих похвал я никогда не добивался, чьи
  ласки  никогда  не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось,
  что  мысль,  обращенная  не  к  моему веку, которую я, не желая иметь дело с
  людьми   нашего   времени,   в   глубине  моего  сознания  завещал  грядущим
  поколениям,  лучше  осведомленным,  -  при  той  гласности  в  тесном кругу,
  которую  эта  мысль  приобрела  уже  издавна, как случилось, что она разбила
  свои  оковы,  бежала  из  своего  монастыря и бросилась на улицу, вприпрыжку
  среди  остолбенелой  толпы?  Этого  я не в состоянии объяснить. Но вот что я
  могу утверждать с полною уверенностью. 
       Уже  триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует
  оттуда   все  наиболее  серьезные  свои  идеи,  наиболее  плодотворные  свои
  познания  и  свои  живейшие  наслаждения. Но вот уже век и более, как она не
  ограничивается   и  этим.  Величайший  из  наших  царей,  тот,  который,  по
  общепринятому  мнению,  начал  для нас новую эру, которому, как все говорят,
  мы  обязаны  нашим  величием, нашей славой и всеми благами, какими мы теперь
  обладаем,  полтораста  лет  назад  пред  лицом  всего мира отрекся от старой
  России.  Своим  могучим  дуновением  он  смёл  все наши учреждения; он вырыл
  пропасть  между  нашим  прошлым  и  нашим настоящим и грудой бросил туда все
  наши  предания. Он сам пошел в страны Запада и стал там самым малым, а к нам
  вернулся   самым   великим;  он  преклонился  пред  Западом  и  встал  нашим
  господином  и законодателем. Он ввел в наш язык западные речения; свою новую
  столицу  он  назвал западным именем; он отбросил свой наследственный титул и
  принял  титул  западный;  наконец, он почти отказался от своего собственного
  имени  и  не  раз подписывал свои державные решения западным именем. С этого
  времени  мы  только  и  делали,  что,  не  сводя глаз с Запада, так сказать,
  вбирали  в  себя  веяния,  приходившие  к нам оттуда, и питались ими. Должно
  сказать,  что  наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые
  почти  всегда  тащили  страну  на  буксире без всякого участия самой страны,
  сами  заставили нас принять нравы, язык и одежду Запада. Из западных книг мы
  научились  произносить  по  складам  имена  вещей. Нашей собственной истории
  научила   нас   одна   из  западных  стран;  мы  целиком  перевели  западную
  литературу,  выучили  ее  наизусть, нарядились в ее лоскутья и наконец стали
  счастливы,  что  походим  на  Запад,  и  гордились,  когда он снисходительно
  соглашался причислять нас к своим. 
       Надо  сознаться  - оно было прекрасно, это создание Петра Великого, эта
  могучая  мысль,  овладевшая  нами  и толкнувшая нас на тот путь, который нам
  суждено  было  пройти  с таким блеском. Глубоко было его слово, обращенное к
  нам:  "Видите  ли  там  эту цивилизацию, плод стольких трудов, - эти науки и
  искусства,  стоившие  таких усилий стольким поколениям! все это ваше при том
  условии,  чтобы  вы  отказались  от ваших предрассудков, не охраняли ревниво
  вашего  варварского  прошлого  и  не  кичились  веками вашего невежества, но
  целью  своего  честолюбия поставили единственно усвоение трудов, совершенных
  всеми  народами,  богатств,  добытых человеческим разумом под всеми широтами
  земного  шара".  И  не  для  своей только нации работал великий человек. Эти
  люди,  отмеченные  Провидением,  всегда  посылаются  для всего человечества.
  Сначала  их  присваивает  один  народ,  затем их поглощает все человечество,
  подобно  тому,  как  большая река, оплодотворив обширные пространства, несет
  затем  свои воды в дань океану. Чем иным, как не новым усилием человеческого
  гения  выйти  из  тесной ограды родной страны, чтобы занять место на широкой
  арене  человечества,  было  зрелище,  которое  он  явил миру, когда, оставив
  царский  сан  и  свою  страну,  он  скрылся и последних рядах цивилизованных
  народов?  Таков  был  урок, который мы должны были усвоить; мы действительно
  воспользовались  им  и  до  сего  дня  шли по пути, который предначертал нам
  великий  император.  Наше  громадное развитие есть только осуществление этой
  великолепной  программы.  Никогда  ни  один народ не был менее пристрастен к
  самому  себе,  нежели  русский  народ, каким воспитал его Петр Великий, и ни
  один  народ  не  достиг  также  более  славных успехов на поприще прогресса.
  Высокий  ум этого необыкновенного человека безошибочно угадал, какова должна
  быть  наша  современная  точка  на пути цивилизации и всемирного умственного
  движения.  Он  видел,  что,  за  полным почти отсутствием у нас исторических
  данных,  мы  не  можем утвердить наше будущее на этой бессильной основе;, он
  хорошо  понял,  что,  стоя  лицом к лицу со старой европейской цивилизацией,
  которая  является последним выражением всех прежних цивилизаций, нам незачем
  задыхаться  в  нашей  истории  и незачем тащиться, подобно западным народам,
  чрез  хаос  национальных  предрассудков, по узким тропинкам местных идей, по
  изрытым  колеям  туземной  традиции,  что  мы должны свободным порывом наших
  внутренних   сил,   энергическим  усилием  национального  сознания  овладеть
  предназначенной  нам судьбой. И вот он освободил нас от всех этих пережитков
  прошлого,  которые  загромождают  быт  исторических  обществ и затрудняют их
  движение;   он  открыл  наш  ум  всем  великим  и  прекрасным  идеям,  какие
  существуют  среди  людей;  он  передал  нам  Запад сполна, каким его сделали
  века, и дал нам всю его историю за историю, все его будущее за будущее. 
       Неужели  вы  думаете,  что,  если бы он нашел у своего народа богатую и
  плодотворную  историю, живые предания и глубоко укоренившиеся учреждения, он
  не  поколебался  бы  кинуть  его в новую форму? Неужели вы думаете, что будь
  пред   ним   резко   очерченная,   ярко   выраженная   народность,  инстинкт
  организатора   не  заставил  бы  его,  напротив,  обратиться  к  этой  самой
  народности за средствами, необходимыми для возрождения его страны? 
       И,  с  другой  стороны,  позволила  ли бы страна, чтобы у нее отняли ее
  прошлое  и,  так  сказать,  навязали  ей  прошлое Европы? Но ничего этого не
  было.  Петр  Великий  нашел  у  себя  дома  только лист белой бумаги и своей
  сильной  рукой  написал  на  нем  слова  Европа  и  Запад;  и  с  тех пор мы
  принадлежим  к  Европе  и  Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был
  гений  этого  человека  и  необычайная  энергия его воли, то, что он сделал,
  было  возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало властно того пути,
  по  которому  она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать
  ее  будущее,  чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно.
  Если  мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни,
  то  это,  очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы
  оправдать  сопротивление.  Самой глубокой чертой нашего исторического облика
  является   отсутствие   свободного   почина  в  нашем  социальном  развитии.
  Присмотритесь  хорошенько,  и  вы  увидите,  что  каждый  важный  факт нашей
  истории  пришел  извне,  каждая  новая  идея почти всегда заимствована. Но в
  этом  наблюдении  нет  ничего  обидного  для национального чувства; если оно
  верно,  его  следует  принять  -  вот  и  все.  Есть великие народы, - как и
  великие  исторические  личности,  -  которые  нельзя  объяснить  нормальными
  законами  нашего  разума, но которые таинственно определяет верховная логика
  Провидения:  таков  именно  наш  народ;  но,  повторяю, все это нисколько не
  касается  национальной  чести.  История всякого народа представляет собою не
  только  вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с
  другом  идей. Каждый факт должен выражаться идеей; чрез события должна нитью
  проходить  мысль или принцип, стремясь осуществиться: тогда факт не потерян,
  он  провел  борозду в умах, запечатлелся в сердцах, и никакая сила в мире не
  может  изгнать  его  оттуда.  Эту  историю создает не историк, а сила вещей.
  Историк  приходит,  находит  ее  готовою и рассказывает ее; но придет он или
  нет,  она  все равно существует, и каждый член исторической семьи, как бы ни
  был  он  незаметен  и  ничтожен,  носит ее в глубине своего существа. Именно
  этой  истории  мы  и не имеем. Мы должны привыкнуть обходиться без нее, а не
  побивать камнями тех, кто первый подметил это. 
       Возможно,  конечно,  что наши фанатические славяне при их разнообразных
  поисках  будут  время  от  времени  откапывать  диковинки для наших музеев и
  библиотек;  но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось
  когда-нибудь  извлечь  из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы
  заполнить  пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию.
  Взгляните  на  средневековую  Европу:  там нет события, которое не было бы в
  некотором  смысле  безусловной  необходимостью  и  которое  не  оставило  бы
  глубоких  следов  в  сердце  человечества.  А  почему?  Потому что за каждым
  событием  вы  находите  там  идею,  потому  что  средневековая история - это
  история  мысли нового времени, стремящейся воплотиться в искусстве, науке, в
  личной  жизни  и в обществе. И оттого - сколько борозд провела эта история в
  сознании   людей,   как  разрыхлила  она  ту  почву,  на  которой  действует
  человеческий  ум!  Я  хорошо  знаю,  что  не  всякая история развивалась так
  строго  и  логически, как история этой удивительной эпохи, когда под властью
  единого  верховного  начала  созидалось  христианское общество; тем не менее
  несомненно,  что  именно  таков  истинный  характер  исторического  развития
  одного  ли  народа  или  целой семьи народов и что нации, лишенные подобного
  прошлого,  должны  смиренно искать элементов своего дальнейшего прогресса не
  в  своей истории, не в своей памяти, а в чем-нибудь другом. С жизнью народов
  бывает  почти  то же, что с жизнью отдельных людей. Всякий человек живет, но
  только  человек гениальный или поставленный в какие-нибудь особенные условия
  имеет  настоящую  историю.  Пусть,  например,  какой-нибудь народ, благодаря
  стечению  обстоятельств,  не им созданных, в силу географического положения,
  не  им  выбранного,  расселится на громадном пространстве, не сознавая того,
  что  делает,  и  в один прекрасный день окажется могущественным народом: это
  будет,  конечно,  изумительное  явление,  и  ему  можно  удивляться  сколько
  угодно:  но  что, вы думаете, может сказать о нем история? Ведь, в сущности,
  это  - не что иное, как факт чисто материальный, так сказать географический,
  правда,  в  огромных  размерах, но и только. История запомнит его, занесет в
  свою  летопись,  потом  перевернет  страницу,  и тем все кончится. Настоящая
  история  этого  народа начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей,
  которая  ему  доверена  и  которую  он  призван  осуществить, и когда начнет
  выполнять  ее  с  тем настойчивым, хотя и скрытым, инстинктом, который ведет
  народы  к их предназначению. Вот момент, который я всеми силами моего сердца
  призываю  для  моей  родины,  вот какую задачу я хотел бы, чтобы вы взяли на
  себя,  мои милые друзья и сограждане, живущие в век высокой образованности и
  только  что так хорошо показавшие мне, как ярко пылает в вас святая любовь к
  отечеству. 
       Мир  искони  делился  на  две  части  -  Восток  и Запад. Это не только
  географическое  деление,  но  также  и  порядок  вещей,  обусловленный самой
  природой  разумного  существа:  это  -  два  принципа,  соответствующие двум
  динамическим  силам  природы,  две  идеи,  обнимающие  весь  жизненный строй
  человеческого  рода.  Сосредоточиваясь,  углубляясь, замыкаясь в самом себе,
  созидался  человеческий  ум на Востоке; раскидываясь вовне, излучаясь во все
  стороны,  борясь  со  всеми препятствиями, развивается он на Западе. По этим
  первоначальным  данным  естественно  сложилось  общество.  На Востоке мысль,
  углубившись  в  самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила
  общественной  власти распоряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду
  кидаясь,  вступаясь  за все нужды человека, алкая счастья во всех его видах,
  основала  власть  на  принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере
  жизнь  была  сильна  и  плодотворна;  там и здесь человеческий разум не имел
  недостатка  в высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвышенных созданиях.
  Первым  выступил  Восток  и  излил  на  землю потоки света из глубины своего
  уединенного   созерцания;   затем   пришел   Запад  со  своей  всеобъемлющей
  деятельностью,  своим  живым словом и всемогущ1™ анализом, овладел его
  трудами,  кончил  начатое Востоком и, наконец;, поглотил его в своем широком
  обхвате.  Но  на  Востоке покорные умы, коленопреклоненные пред историческим
  авторитетом,  истощились  в безропотном служении священному для них принципу
  и  в  конце  концов  уснули,  замкнутые  в  своем  неподвижном  синтезе,  не
  догадываясь  о  новых  судьбах,  которые  готовились  для  них; между тем на
  Западе  они шли гордо и свободно, преклоняясь только пред авторитетом разума
  и  неба, останавливаясь только пред неизвестным, непрестанно устремив взор в
  безграничное  будущее.  И  здесь  они еще идут вперед, - вы это знаете; и вы
  знаете  также,  что со времени Петра Великого и мы думали, что идем вместе с
  ними. 
       Но  вот  является  новая  школа. Больше не нужно Запада, надо разрушить
  создание  Петра Великого, надо снова уйти в пустыню. Забыв о том, что сделал
  для  нас  Запад,  не  зная  благодарности  к  великому человеку, который нас
  цивилизовал,  и  к  Европе,  которая  нас обучила, они отвергают и Европу, и
  великого  человека,  и  в  пылу увлечения этот новоиспеченный патриотизм уже
  спешит  провозгласить  нас любимыми детьми Востока. Какая нам нужда, говорят
  они,  искать  просвещения  у  народов Запада? Разве у нас самих не было всех
  зачатков  социального  строя  неизмеримо лучшего, нежели европейский? Почему
  не  выждали  действия  времени?  Предоставленные самим себе, нашему светлому
  уму,  плодотворному  началу,  скрытому  в  недрах  нашей  мощной  природы, и
  особенно  нашей святой вере, мы скоро опередили бы все эти народы, преданные
  заблуждению  и лжи. Да и чему нам было завидовать на Западе? Его религиозным
  войнам,   его   папству,  рыцарству,  инквизиции?  Прекрасные  вещи,  нечего
  сказать!  Запад  ли  родина науки и всех глубоких вещей? Нет - как известно,
  Восток.  Итак,  удалимся  на этот Восток, которого мы всюду касаемся, откуда
  мы  не  так давно получили наши верования, законы, добродетели, словом, все,
  что  сделало нас самым могущественным народом на земле. Старый Восток сходит
  со  сцены:  не  мы  ли  его  естественные  наследники? Между нами будут жить
  отныне   эти   дивные   предания,  среди  нас  осуществятся  эти  великие  и
  таинственные  истины, хранение которых было вверено ему от начала вещей.- Вы
  понимаете  теперь,  откуда  пришла буря, которая только что разразилась надо
  мной,  и вы видите, что у нас совершается настоящий переворот в национальной
  мысли,  страстная  реакция  против просвещения, против идей Запада, - против
  того  просвещения и тех идей, которые сделали нас тем, что мы есть, и плодом
  которых  является эта самая реакция, толкающая нас теперь против •них. Но на
  этот  раз толчок исходит не сверху. Напротив, в высших слоях общества память
  нашего  державного  преобразователя,  говорят,  никогда не почиталась более,
  чем  теперь.  Итак, почин всецело принадлежит стране. Куда приведет нас этот
  первый  акт  эмансипированного  народного разума? Бог весть! Но кто серьезно
  любит  свою  родину,  того  не  может не огорчать глубоко это отступничество
  наших  наиболее передовых умов от всего, чему мы обязаны нашей славой, нашим
  величием;  и,  я  думаю,  дело  честного  гражданина - стараться по мере сил
  оценить это необычайное явление. 
       Мы  живем  на  востоке Европы - это верно, и тем не менее мы никогда не
  принадлежали  к  Востоку. У Востока - своя история, не имеющая ничего общего
  с  нашей.  Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая
  в  свое  время  обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое
  назначение  с удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться
  на  мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она
  подчинила  все  власти  одному ненарушимому высшему закону - закону истории;
  она  глубоко  разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула
  жизнь  в  слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего
  воздействия  и  отметила  печатью удивительной глубины. У нас не было ничего
  подобного.  Духовное  начало,  неизменно  подчиненное  светскому, никогда не
  утвердилось  на  вершине  общества; исторический закон, традиция, никогда не
  получал  у  нас  исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у
  нас  неизменным  образом;  наконец,  нравственной  иерархии у нас никогда не
  было  и  следа. Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень
  далеки  от  благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга. Некоторые
  из  наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры
  не  там,  не  там  наша жизнь, и она никогда там не будет, пока какое-нибудь
  планетное  возмущение  не сдвинет с места земную ось или новый геологический
  переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды. 
       Дело  в  том,  что  мы  еще  никогда  не  рассматривали  нашу историю с
  философской  точки  зрения.  Ни одно из великих событий нашего национального
  существования  не  было  должным образом характеризовано, ни один из великих
  переломов  нашей  истории  не  был  добросовестно  оценен;  отсюда  все  эти
  странные   фантазии,  все  эти  ретроспективные  утопии,  все  эти  мечты  о
  невозможном   будущем,  которые  волнуют  теперь  наши  патриотические  умы.
  Пятьдесят   лет  назад  немецкие  ученые  открыли  наших  летописцев;  потом
  Карамзин  рассказал  звучным  слогом  дела и подвиги наших государей; в наши
  дни  плохие писатели, неумелые антикварии и несколько неудавшихся поэтов, не
  владея  ни  ученостью  немцев,  ни  пером знаменитого историка, самоуверенно
  рисуют  и воскрешают времена и нравы, которых уже никто у нас не помнит и не
  любит:  таков  итог  наших  трудов по национальной истории. Надо признаться,
  что  из  всего  этого  мудрено  извлечь серьезное предчувствие ожидающих нас
  судеб.  Между  тем  именно  в  нем  теперь  все  дело; именно эти результаты
  составляют  в настоящее время весь интерес исторических изысканий. Серьезная
  мысль    нашего    времени   требует   прежде   всего   строгого   мышления,
  добросовестного  анализа  тех моментов, когда жизнь обнаруживалась у данного
  народа  с  большей  или  меньшей  глубиной,  когда  его  социальный  принцип
  проявлялся  во всей своей чистоте, ибо в этом - будущее, в этом элементы его
  возможного  прогресса.  Если такие моменты редки в вашей истории, если жизнь
  у  вас  не  была  мощной  и  глубокой,  если  закон, которому подчинены ваши
  судьбы,  представляет  собою  не  лучезарное  начало, окрепшее в ярком свете
  национальных   подвигов,   а   нечто  бледное  и  тусклое,  скрывающееся  от
  солнечного  света  в подземных сферах вашего социального существования, - не
  отталкивайте   истины,   не   воображайте,   что   вы  жили  жизнью  народов
  исторических,   когда   на  самом  деле,  похороненные  в  вашей  необъятной
  гробнице,  вы  жили  только  жизнью  ископаемых.  Но  если в этой пустоте вы
  как-нибудь  наткнетесь  на  момент, когда народ действительно жил, когда его
  сердце  начинало  биться по-настоящему, если вы услышите, как шумит и встает
  вокруг  вас  народная волна, - о, тогда остановитесь, размышляйте, изучайте,
  -  ваш  труд  не  будет  потерян:  вы  узнаете,  на что способен ваш народ в
  великие  дни,  чего  он  может  ждать  в будущем. Таков был у нас, например,
  момент,  закончивший  страшную  драму междуцарствия, когда народ, доведенный
  до  крайности,  стыдясь  самого  себя, издал наконец свой великий сторожевой
  клич  и,  сразив  врага  свободным порывом всех скрытых сил своего существа,
  поднял  на  щит  благородную  фамилию,  царствующую  теперь над нами: момент
  беспримерный,   которому   нельзя   достаточно   надивиться,  особенно  если
  вспомнить  пустоту предшествующих веков нашей истории и совершенно особенное
  положение,  в  каком  находилась  страна  в эту достопамятную минуту. Отсюда
  ясно,  что  я очень далек от приписанного мне требования вычеркнуть все наши
  воспоминания. 
       Я  сказал  только  и  повторяю,  что  пора бросить ясный взгляд на наше
  прошлое,  и  не  затем,  чтобы  извлечь  из него старые, истлевшие реликвии,
  старые  идеи,  поглощенные  временем,  старые  антипатии,  с  которыми давно
  покончил  здравый  смысл наших государей и самого народа, но для того, чтобы
  узнать,  как  мы должны относиться к нашему прошлому. Именно это я и пытался
  сделать  в  труде,  который  остался  неоконченным  и к которому статья, так
  странно   задевшая   наше   национальное   тщеславие,  должна  была  служить
  введением.  Без  сомнения,  была  нетерпеливость в ее выражениях, резкость в
  мыслях,  но  чувство, которым проникнут весь отрывок, нисколько не враждебно
  отечеству:  это  -  глубокое  чувство  наших  немощей, выраженное с болью, с
  горестью, - и только. 
       Больше,  чем  кто-либо  из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей
  славы,  умею  ценить  высокие  качества  моего  народа;  но  верно и то, что
  патриотическое  чувство,  одушевляющее  меня,  не  совсем  похоже на то, чьи
  крики  нарушили  мое  спокойное  существование  и  снова  выбросили  в океан
  людских  треволнений  мою  ладью,  приставшую  было  у подножья креста. Я не
  научился  любить  свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с
  запертыми  устами.  Я  нахожу,  что  человек может быть полезен своей стране
  только  в  том  случае,  если  ясно  видит  ее;  я  думаю,  что время слепых
  влюбленностей  прошло,  что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я
  люблю  мое  отечество,  как  Петр  Великий научил меня любить его. Мне чужд,
  признаюсь,  этот  блаженный  патриотизм  лени,  который  приспособляется все
  видеть  в  розовом  свете  и  носится  со  своими  иллюзиями  и  которым,  к
  сожалению,  страдают  теперь  у  нас  многие  дельные умы. Я полагаю, что мы
  пришли  после  других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их
  ошибки,  в  их  заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое
  непонимание  роли,  выпавшей  нам  на  долю,  кто стал бы утверждать, что мы
  обречены  кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами,
  которые  находились  в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти
  через  все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если
  только  мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество -
  иметь  возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от
  необузданных  страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор
  человека  и  извращают  его  суждения.  Больше  того:  у  меня есть глубокое
  убеждение,   что  мы  призваны  решить  большую  часть  проблем  социального
  порядка,  завершить  большую  часть  идей,  возникших  в  старых  обществах,
  ответить  на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил
  и  охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть
  настоящим  совестным  судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими
  трибуналами человеческого духа и человеческого общества. 
       В  самом  деле, взгляните, что делается в тех странах, которые я, может
  быть,  слишком  превознес, но которые тем не менее являются наиболее полными
  образцами  цивилизации во всех ее формах. Там неоднократно наблюдалось: едва
  появится  на свет Божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие
  тщеславия,  вся  упрямая  партийность  ,  которые  копошатся  на поверхности
  общества,  набрасываются  на  нее, овладевают ею, выворачивают ее наизнанку,
  искажают  ее,  и  минуту  спустя,  размельченная  всеми этими факторами, она
  уносится  в те отвлеченные сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас
  же  нет  этих  страстных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся
  предрассудков;  мы  девственным  умом  встречаем  каждую новую идею. Ни наши
  учреждения,  представляющие  собою  свободные  создания  наших государей или
  скудные  остатки  жизненного  уклада,  вспаханного  их всемогущим плугом, ни
  наши  нравы  -  эта  странная  смесь  неумелого  подражания и обрывков давно
  изжитого  социального  строя, ни наши мнения, которые все еще тщетно силятся
  установиться  даже  в  отношении  самых  незначительных  вещей,  -  ничто не
  противится   немедленному   осуществлению   всех   благ,   какие  Провидение
  предназначает   человечеству.   Стоит   лишь   какой-нибудь   властной  воле
  высказаться   среди   нас  -  и  все  мнения  стушевываются,  все  верования
  покоряются  и  все  умы  открываются  новой мысли, которая предложена им. Не
  знаю,  может  быть,  лучше  было  бы  пройти через все испытания, какими шли
  остальные  христианские народы, и черпать в них, подобно этим народам, новые
  силы,  новую  энергию  и  новые  методы;  и  может  быть,  наше обособленное
  положение  предохранило  бы  нас  от  невзгод, которые сопровождали долгое и
  многотрудное  воспитание  этих  народов; но несомненно, что сейчас речь идет
  уже  не  об.  этом: теперь нужно стараться лишь постигнуть нынешний характер
  страны  в  его готовом виде, каким его сделала сама природа вещей, и извлечь
  из  него  всю возможную пользу. Правда, история больше не в нашей власти, но
  наука  нам  принадлежит;  мы  не  в  состоянии  проделать сызнова всю работу
  человеческого  духа,  но  мы  можем принять участие в его дальнейших трудах;
  прошлое  уже  нам  не  подвластно,  но  будущее  зависит от нас. Не подлежит
  сомнению,   что   большая   часть   мира   подавлена   своими  традициями  и
  воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьется. 
       Несомненно,  что  большая  часть  народов носит в своем сердце глубокое
  чувство  завершенной  жизни,  господствующее  над  жизнью  текущей,  упорное
  воспоминание  о протекших днях, наполняющее каждый нынешний день. Оставим их
  бороться с их неумолимым прошлым. 
       Мы  никогда  не жили под роковым давлением логики времен; никогда мы не
  были  ввергаемы  всемогущею  силою  в те пропасти, какие века вырывают перед
  народами.  Воспользуемся  же  огромным  преимуществом,  в  силу  которого мы
  должны  повиноваться  только голосу просвещенного разума, сознательной воли.
  Познаем,   что   для  нас  не  существует  непреложной  необходимости,  что,
  благодаря  небу,  мы не стоим на крутой покатости, увлекающей столько других
  народов  к  их  неведомым  судьбам;  что в нашей власти измерять каждый шаг,
  который  мы  делаем,  обдумывать  каждую идею, задевающую наше сознание; что
  нам  позволено  надеяться  на  благоденствие  еще  более  широкое, чем то, о
  котором  мечтают самые пылкие служители прогресса, и что для достижения этих
  окончательных  результатов  нам нужен только один властный акт той верховной
  воли,  которая  вмещает  в  себе  все  воли  нации,  которая выражает все ее
  стремления,  которая  уже  не раз открывала ей новые пути, развертывала пред
  ее глазами новые горизонты и вносила в ее разум новое просвещение. 
       Что  же,  разве  я  предлагаю  моей  родине  скудное  будущее?  Или  вы
  находите,  что  призываю  для  нее бесславные судьбы? И это великое будущее,
  которое,  без  сомнения,  осуществится,  эти прекрасные судьбы, которые, без
  сомнения,  исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского
  народа,  которые  впервые  были  указаны  в  злополучной  статье.  Во всяком
  случае,  мне  давно  хотелось  сказать, и я счастлив, что имею теперь случай
  сделать  это  признание:  да,  было преувеличение в этом обвинительном акте,
  предъявленном  великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась
  к  тому,  что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко
  от  стран,  где  естественно  должно было накопляться просвещение, далеко от
  очагов,  откуда  оно  сияло в течение стольких веков; было преувеличением не
  признать   того,   что  мы  увидели  свет  на  почве,  не  вспаханной  и  не
  оплодотворенной  предшествующими  поколениями,  где  ничто не говорило нам о
  протекших   веках,   где   не   было  никаких  задатков  нового  мира;  было
  преувеличением  не  воздать  должного  этой  церкви, столь смиренной, иногда
  столь  героической, которая одна утешает за пустоту наших летописей, которой
  принадлежит   честь  каждого  мужественного  поступка,  каждого  прекрасного
  самоотвержения  наших  отцов,  каждой  прекрасной  страницы  нашей  истории;
  наконец,  может  быть,  преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за
  судьбу  народа,  из  недр  которого  вышли  могучая  натура  Петра Великого,
  всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина. 
       Но  за  всем  тем  надо  согласиться  также,  что капризы нашей публики
  удивительны. 
       Вспомним,  что  вскоре  после напечатания злополучной статьи, о которой
  здесь  идет  речь, на нашей сцене была разыграна новая пьеса. И вот, никогда
  ни  один  народ  не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в
  грязи,  никогда  не  бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако,
  никогда  не  достигалось  более  полного  успеха.  Неужели  же серьезный ум,
  глубоко  размышлявший  о своей стране, ее истории и характере народа, должен
  быть  осужден на молчание, потому что он не может устами скомороха высказать
  патриотическое  чувство, которое его гнетет? Почему же мы так снисходительны
  к  циническому  уроку комедии и столь пугливы по отношению к строгому слову,
  проникающему  в  сущность  явлений?  Надо  сознаться,  причина в том, что мы
  имеем   пока  только  патриотические  инстинкты.  Мы  еще  очень  далеки  от
  сознательного  патриотизма  старых  наций,  созревших  в  умственном  труде,
  просвещенных  научным  знанием  и  мышлением; мы любим наше отечество еще на
  манер  тех  юных  народов,  которых  еще  не  тревожила  мысль,  которые еще
  отыскивают  принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны
  исполнить  на  мировой  сцене;  наши  умственные  силы еще не упражнялись на
  серьезных  вещах;  одним  словом,  до  сего  дня у нас почти не существовало
  умственной  работы.  Мы  с изумительной быстротой достигли известного уровня
  цивилизации,  которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит
  в  трепете  мир,  наша  держава  занимает  пятую часть земного шара, но всем
  этим,  надо  сознаться,  мы  обязаны только энергичной воле наших государей,
  которой содействовали физические условия страны, обитаемой нами. 
       Обделанные,  отлитые,  созданные  нашими властителями и нашим климатом,
  только  в силу покорности стали мы великим народом. Просмотрите от начала до
  конца  наши  летописи,  -  вы  найдете  в  них  на  каждой странице глубокое
  воздействие   власти,   непрестанное  влияние  почвы,  и  почти  никогда  не
  встретите  проявлений  общественной  воли.  Но  справедливость требует также
  признать,  что,  отрекаясь  от своей мощи в пользу своих правителей, уступая
  природе  своей  страны, русский народ обнаружил высокую мудрость, так как он
  признал  тем  высший  закон  своих судеб: необычный результат двух элементов
  различного  порядка,  непризнание  которого  привело  бы  к  тому, что народ
  извратил   бы   свое   существо   и  парализовал  бы  самый  принцип  своего
  естественного  развития.  Быстрый  взгляд, брошенный на нашу историю с точки
  зрения,  на  которую  мы стали, покажет нам, надеюсь, этот закон во всей его
  очевидности. 
       Есть  один  факт,  который  властно господствует над нашим Историческим
  движением,  который  красною  нитью проходит чрез всю навиу историю, который
  содержит  в  себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все
  эпохи  нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в
  одно  и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и
  истинной причиной нашего умственного бессилия: это - факт географический. 
       
       
       
       [1]  В  другой  редакции  для эпиграфа используются евангельские слова:
  Adveniat regnum tuum ("Да приидет царствие твое"). 
       [2] Апостол Павел, Первое послание к Коринфянам (I Kop., XIII, 17). 
       
  
  
  

---

Оставить комментарий Чаадаев Петр Яковлевич (yes@lib.ru) Год: 1837 Обновлено: 07/12/2005. 43k. Статистика. Эссе: Публицистика, Философия

Оценка: 5.54*59  Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.