Чаадаев П. Я.
Письма А. С.
Пушкину
1. Письмо Пушкину А. С.,
март - апрель 1829 г. Москва
2. Письмо Пушкину А. С., 17
июня 1831 г. Москва
3. Письмо Пушкину А. С., 7
июля 1831 г. Москва
4. Письмо Пушкину А. С., 18
сентября 1831 г. Москва
5. Письмо Пушкину А. С.,
первая половина мая 1836 г. Москва
6. Письмо Пушкину С. Л.,
[вторая половина февраля 1837 г. Москва]
Приложение:
Письмо А. С. Пушкина П. Я.
Чаадаеву . 19 октября 1836 года.
1. П. Я.
Чаадаев - Пушкину.
Март - апрель 1829 г. Москва.
Mon vœu le plus ardent, mon ami, est de
vous voir initié au mystère du temps. Il n'y a pas de spectacle
plus affligeant dans le monde moral que celui d'un homme de génie méconnaissant son siècle
et sa mission. Quand on voit celui qui doit dominer les esprits, se laisser
dominer lui-même par les habitudes et les routines de la populace, on se
sent soi-même arrêté dans sa marche; on se dit, pourquoi cet
homme m'empêche-t-il de marcher, lui qui doit me conduire? C'est vraiment
ce qui m'arrive, toutes les fois que je songe à Vous, et j'y songe si
souvent que j'en suis tout fatigué. Laissez-moi donc marcher, je vous
prie. Si vous n'avez pas la patience de Vous instruire de ce qui se passe dans
le monde, rentrez en vous-même et tirez de votre propre intérieur
la lumière qui se trouve inmanquablement dans toute âme faite
comme la vôtre. Je suis convaincu que vous pouvez faire un bien infini
à cette pauvre Russie égarée sur la terre. Ne trompez pas
votre destinée, mon ami. Depuis quelque temps on lit le russe partout;
vous savez que M. Boulgarine a été traduit, et placé
à la suite de M. de Joui; quant à vous, il n'y a pas de cahier de
la Revue où il ne s'agisse de vous ; je trouve le nom de mon ami
Goulianof prononcé avec respect dans un gros volume, et le fameux
Klaproth lui décer-nant une couronne Egyptienne; je crois vraiment qu'il
a fait chanceler les pyramides sur leurs bases. Voyez ce que vous pouvez Vous
faire de gloire. Jettez, un cri vers le
ciel, - il vous répondra.
Je vous dis tout cela, comme vous voyez,
à l'occasion d'un livre que je vous envoie. Comme il y a là un
peu de tout, il réveillera peut-être en vous quelques bonnes
idées. Bonjour, mon ami. Je vous dis comme ce Mahomet disait à
ses Arabes, - ah si vous saviez!
Адрес: Monsieur Pouchkine.
Перевод:
Мое самое
ревностное желание, друг мой, - видеть вас посвященным в тайны века. Нет в мире
духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и
своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над
умами, склоняется перед мнением толпы, чувствуешь, что сам останавливаешься в
пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь,
мешает мне идти вперед? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю
о вас, а думаю я о вас так часто, что устал от этого.
Дайте же мне возможность идти вперед, прошу вас. Если у вас не хватает терпения
следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и в своем
внутреннем мире найдите свет, который безусловно
кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести
бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России. Не измените своему
предназначению, друг мой. С некоторых пор русских читают
повсюду; вам известно, что был переведен г-н Булгарин и помещен вслед за г-ном
де-Жуи; о вас же речь идет в каждом выпуске Обозрения;
в одной толстой книге почтительно упоминается имя моего приятеля Гульянова,
а знаменитый Клапрот присуждает ему египетский венок; мне, право, кажется, что
он поколебал основания пирамид. Представьте же себе, какой славы можете
добиться вы. Обратитесь с призывом к
небу, - оно откликнется.
Как видите, я
говорю всё это по случаю посылаемой вам книги. Так как в ней - обо всем
понемногу, то, может быть, она наведет вас на удачные мысли. Прощайте, друг
мой. Скажу вам, как Магомет говорил своим арабам - ах, если б вы знали!
Господину Пушкину.
2. П. Я. Чаадаев - Пушкину.
17 июня 1831 г. Москва.
Eh bien, mon ami, qu'est devenu mon manuscrit?
Point de nouvelles de vous depuis votre départ. J'ai d'abord
hésité de vous écrire pour vous en parler, voulant, selon
mon usage, laisser faire au temps son affaire; mais après
réflexion, j'ai trouvé que pour cette fois le cas était
différent. J'ai, mon ami, achevé tout ce que j'avais à
faire, j'ai dit tout ce que j'avais à dire: il me tarde d'avoir tout
cela sous la main. Faites donc en sorte, je vous prie, que je n'attende pas
trop longtemps mon ouvrage, et écrivez-moi bien vite ce que vous en avez
fait. Vous savez de quoi il s'agit pour moi? Ce n'est point de l'effet
ambitieux, mais de l'effet utile. Ce n'est pas que je n'eusse désiré
sortir un peu de mon obscurité, attendu que ce serait un moyen de donner
cours à la pensée que je crois avoir été
destiné à livrer au monde: mais la grande préoccupation de
ma vie, c'est de compléter cette pensée dans l'intérieur
de mon âme et d'en faire mon héritage.
Il est malheureux, mon ami, que nous ne soyons
pas arrivés à nous joindre dans la vie. Je persiste à
croire que nous devions marcher ensemble et qu'il en aurait
résulté quelque chose d'utile et pour nous et pour autrui. Ce retour
m'est venu à l'esprit, depuis que je vais quelquefois, devinez
où? - au club anglais. Vous y alliez me disiez-vous; je vous y aurais
rencontré, dans ce local si beau, au milieu de ces colonnades si
grecques, à l'ombre de ces beaux arbres; la puissance d'effusion de nos
esprits n'aurait pas manqué à se produire d'elle-même. J'ai
éprouvé souvent chose semblable.
Bon jour, mon ami. Ecrivez-moi en russe; il ne
faut pas que vous parliez d'autre langue que celle de votre vocation. J'attends
de vous une bonne longue lettre; parlez-moi de tout ce que vous voudrez: tout
m'intéressera venant de vous. Il faut nous mettre en train; je suis
sûr que nous trouverons mille choses à nous dire. A vous et bien
à vous, du fond de mon âme.
Tchadaieff.
17
juin.
Перевод:
Ну что же,
друг мой, куда девалась моя рукопись? Я не имею от вас известий со дня вашего
отъезда. Сначала я не хотел писать вам о ней, решив, согласно моим правилам,
предоставить всё течению времени; но, поразмыслив, рассудил, что на этот раз
дело обстоит иначе. Я, друг мой, завершил всё, что обязан был сделать, сказал
всё, что имел сказать: мне не терпится иметь всё это под рукой. Постарайтесь,
пожалуйста, чтобы мне не пришлось долго ждать моего сочинения и напишите мне
поскорее, что вы с ним сделали. Вы знаете, к чему я стремлюсь. Мною руководит
не честолюбие, а желание принести пользу. Это не значит, что мне не хотелось бы
выйти немного из неизвестности; ведь это - средство дать распространение мысли,
которую, я думаю, мне предопределено открыть миру; но главная забота моей
жизни, это вы´носить эту мысль в глубине души и сделать ее своим
наследием.
Очень жаль,
друг мой, что нам не удалось соединить наши жизненные пути. Я продолжаю думать,
что мы должны были итти об руку и из этого получилось
бы нечто полезное и для нас и для других. Мне опять приходит это в голову с тех
пор, как я стал иногда ходить, угадайте куда? - в Английский клуб. Вы говорили мне, что бывали там, я мог встретиться с вами в этом
прекрасном помещении, среди колоннад, так похожих на греческие, в тени
прекрасных деревьев; это обязательно повлекло бы за собой мощный обмен мыслей.
Я часто испытывал нечто подобное.
Будьте
здоровы, друг мой. Пишите мне по-русски; вы должны говорить только на языке
своего призвания. Я жду от вас хорошего длинного письма; пишите мне обо всем, о
чем пожелаете; всё, что исходит от вас, будет мне интересно. Надо только
начать; я уверен, что у нас найдется тысяча вещей, чтобы рассказать друг другу.
Ваш, весь ваш,
от всего сердца.
Чаадаев.
17 июня.
3. П. Я. Чаадаев - Пушкину.
7 июля 1831 г. Москва.
Mon cher ami, je Vous ai écrit pour vous
redemander mon manuscrit; j'attends réponse. Je vous avoue que j'ai
hâte de le ravoir; renvoyez-le moi, je vous prie, au premier jour. J'ai
lieu de croire que je puis incessament en tirer parti et lui faire voir le jour
avec le reste de mes écritures.
N'auriez-Vous pas reçu ma lettre? Vu la
grande calamité qui nous afflige, cela ne serait pas impossible. On me
dit que Sarskoe-sélo est intact. Je n'ai pas besoin de vous dire combien
j'ai été heureux de l'apprendre. Pardonnez-moi, mon ami, de vous
occuper de moi, au moment où l'ange de la mort plane si effroyablement
sur la contrée que vous habitez. Je ne l'aurais pas fait si vous habitiez
Pétersbourg même ; mais c'est l'assurance de la
sécurité dont vous jouissez encore où vous êtes, qui
m'a donné le cœur de vous écrire.
Combien il me serait doux, mon ami, si à
l'occasion de cette lettre vous me donniez [bien] de bien amples nouvelles de
vous, et si vous continuiez de m'en donner [<нрзб.>] tant que l'épidémie durerait chez vous. Puis-je y
compter? Bonjour. Je fais des vœux infinis pour votre salut, et vous
embrasse bien tendrement. Ecrivez-moi. je vous prie. Votre fidèle
Chadayeff.
7
juillet 1831.
Перевод:
Милый друг, я
просил вас вернуть мою рукопись; жду ответа. Признаюсь, мне не терпится
получить ее обратно; пришлите мне ее, пожалуйста, как можно скорее. У меня есть
основание полагать, что я могу немедленно использовать ее и выпустить в свет
вместе с остальными моими писаниями.
Неужели вы не
получили моего письма? Это вполне возможно, вследствие великого бедствия,
которое на нас обрушилось. Я слышал, что оно не коснулось Царского Села.
Излишне говорить вам о том, как я был счастлив это узнать. Простите, друг мой,
что я занимаю вас своей особой в то время, как ангел
смерти так грозно витает над местами, где вы живете. Я не сделал бы этого, живи
вы в самом Петербурге, но уверенность, что вы не подвергаетесь
опасности там, где находитесь, придала мне смелость написать вам.
Как мне было
бы радостно, друг мой, если бы в ответ на это письмо вы сообщили [много] побольше о себе и продолжали сообщать всё время, пока длится
эпидемия. Могу ли я на это рассчитывать? Будьте здоровы. Без конца желаю вам
благополучия и нежно обнимаю вас. Пишите мне, пожалуйста. Преданный вам
Чаадаев.
7 июля 1831.
4. П.
Я. Чаадаев - Пушкину.
18 сентября 1831 г. Москва.
Hé bien, mon ami, qu'avez Vous fait de
mon manuscrit? Le choléra l'aurait-il emporté? Mais le
choléra, dit-on, n'est pas venu chez vous. N'aurait-il pas pris la clef
des champs, par hasard? Mais en ce cas, donnez m'en, je Vous prie, avis
quelconque. 226 J'ai eu grand plaisir à revoir de votre écriture.
Elle m'a rappelé un temps qui ne valait pas grand'chose à la
vérité, mais où il y avait encore espoir; les grandes
déceptions n'étaient pas encore advenues. Je [me] parle de moi,
vous entendez bien; mais pour Vous aussi il y avait, je crois, de l'avantage
à n'avoir pas encore épuisé toutes les
réalités. Douces et brillantes ont été vos
réalités à Vous, mon ami. Cependant, toujours, il y en
a-t-il qui valent les fausses attentes, les trompeurs pressentiments, les
menteuses visions de l'heureux âge des ignorances? Vous voulez causer,
disiez-Vous: causons. Mais prenez garde, je ne suis pas riant; Vous, Vous
êtes nerveux. Et voyons, de quoi causerons-nous? Je n'ai qu'une pensée,
Vous le savez. Si, par aventure, je trouve autres idées dans mon
cerveau, elles se rattacheront certainement à celle-là: voyez si
cela vous arrange? Encore si vous me suscitiez quelques idées de votre
monde, si vous me provoquiez? mais vous voulez que je parle le premier: soit,
mais encore une fois, gare aux nerfs! Donc voici ce que je vais Vous dire. Vous
êtes-vous aperçu qu'il se passe quelque chose d'extraordinaire
dans les entrailles du monde moral, quelque chose de semblable à ce qui
se passe, dit-on, dans les entrailles du monde physique? Or, dites-moi, je Vous
prie, comment en êtes-vous affecté? Il me semble, quant à
moi, que c'est la matière poétique tout à fait, ce grand
renversement des choses; Vous ne sauriez y être indifférent,
d'autant <plus> que l'égoisme de la poésie y a ample
pâture à ce que je crois: le moyen de n'être pas
soi-même froissé dans ses plus intimes sentiments, au milieu de ce
froissement général de tous les éléments de la
nature humaine! J'ai vu tantôt une lettre de votre ami, le grand
poète; c'est un enjouement, une hilarité, qui font peur.
Pourriez-vous me dire, comment cet homme, qui avait naguère une
tristesse pour chaque chose, ne trouve-t-il pas aujourd'hui une seule petite
douleur pour la ruine d'un monde? Car regardez, mon ami, n'est-ce point
là vraiment un monde qui périt; et, pour qui ne sait pressentir
le monde nouveau qui va surgir en sa place, [voyez si ce <?>] ce n'est
pas autre chose qu'une ruine affreuse qui se fait. [Vous] N'auriez-Vous pas non
plus un sentiment, une pensée à donner à cela? Je suis
sûr que le sentiment et la pensée se couvent à votre insu
dans quelque profondeur de votre âme, seulement, de se produire au
dehors, elles ne sauraient, ensevelies [qu'elles] que probablement ils sont
dans ce tas de vieilles idées d'habitude, de convenance, dont, vous avez
beau dire, tout poète est inévitablement [tout] pétri,
quoiqu'il fasse; attendu, mon ami, que depuis l'indien Valmiki, le chantre du
Ramayana, et le grec Orphée, jusqu'à l'écossais Byron,
tout poète a été tenu jusqu'à cette heure de redire
toujours la même chose, dans quelque lieu du monde qu'il eu
chanté.
Oh, que je voudrais pouvoir évoquer
à la fois toutes les puissances de votre être poétique! Que
je voudrais en tirer, dès ce moment, tout ce qui, je sais, s'y tient
caché pour que vous nous fassiez aussi un jour entendre un de ces chants
que veut le siècle! Comme tout alors, qui s'en va aujourd'hui devant
vous sans laisser nulle trace en votre esprit, aussitôt vous frapperait!
Comme tout prendrait face nouvelle à Vos yeux! En attendant, causons
toujours. Il y a quelque temps, il y a un an, le monde vivait dans la
sécurité du présent et de l'avenir, et récapitulait
en silence son passé, et s'en instruisait. L'esprit se régénérait
dans la paix, la mémoire humaine se renouvelait, les opinions se
reconciliaient, la passion s'étouffait, les colères se trouvaient
sans aliment, les vanités se satisfaisaient
dans de beaux travaux; tous les besoins des hommes se circonscrivaient peu
à peu dans l'intelligence, et tous leurs intérêts allaient
peu à peu aboutir au seul intérêt du progrès de la
raison universelle. Pour moi, c'était foi, c'était
crédulité infinies; dans cette paix heureuse du monde, dans cet
avenir, je trouvais ma paix, mon 227 avenir. Est survenue tout à coup la
bêtise d'un homme, d'un de ces hommes appelés, sans leur
aveu,à diriger les affaires humaines. Voilà que
sécurité, paix, avenir, tout devient aussitôt [n'eant]
néant. Songez-y bien, ce n'est pas un de ces grands
événements, fait pour bouleverser les empires et ruiner les
peuples, qui a fait cela, la niaiserie d'un seul homme. Dans votre tourbillon,
vous n'avez pu ressentir la chose comme moi, c'est tout simple: mais se
peut-il, que cette prodigieuse aventure qui n'a point sa pareille, toute
empreinte de providence qu'elle est, ne vous apparaisse que comme prose toute
commune, ou au plus comme poésie didactique, par exemple comme un
tremblement de Lisbonne, dont vous n'auriez que faire? pas possible. Moi, je me
sens la larme à l'œil, quand je regarde ce vaste désastre de
la vieille [soc<iété>], de ma vieille
société; ce mal universel, tombé sur mon Europe, d'une
manière si imprévue, a doublé mon propre mal. Et pourtant,
oui, de tout cela il ne sortira que du bien, j'en ai la certitude parfaite: et
j'ai la consolation de voir que ne suis point le seul à ne pas
désespérer du retour de la raison à la raison. Mais
comment se fera-t-il ce retour, quand? Sera-ce par quelque puissant esprit
délégué extraordinairement par la providence pour
opérer cet œuvre, ou bien par une suite d'événements
par elle suscitée pour éclairer le genre humain? Ne sais. Mais
une vague conscience me dit que bientôt viendra un homme nous apporter la
vérité du temps. Peut-être sera-ce quelque chose d'abord de
semblable à cette religion politique [parv<enue><?>]
préchée en ce moment par S.<aint>-Simon dans Paris, ou bien
à ce catholicisme de nouvelle espèce que quelques prêtres
téméraires prétendent, dit-on, substituer à celle
que la sainteté du temps avait faite. Pourquoi non? Que le premier branle
du mouvement qui doit achever les destinées du genre humain se fasse de
telle ou telle sorte, qu'importe? Beaucoup de choses qui avaient
précédé le grand moment ou la bonne nouvelle fut annoncée autrefois par un
envoyé divin, avaient été destinées à préparer
l'univers, beaucoup de choses aussi se passeront sans doute de nos jours
à fin semblable, avant que la
nouvelle bonne nouvelle nous soit apportée du [1] ciel. Attendons.
Ne parle-t-on pas d'une guerre
générale? Je dis qu'il n'en sera rien. Non, mon ami, les voies de
sang ne sont plus les voies de la providence. Les hommes auront
beau[fair<e>] être bêtes, ils ne se déchireront plus
comme des bêtes: le dernier fleuve de sang a coulé, et à
cette heure, au moment où je Vous écris, la source en est
grâce à Dieu tarie. Sûrement, orages et calamités
nous menacent encore, mais ce n'est plus des fureurs des peuples que leur
viendront les biens qu'ils sont destinés à obtenir;
désormais il n'y aura plus de guerres que des guerres
épisodiques, quelques guerres absurdes et ridicules, pour mieux
dégoûter les hommes de leurs habitudes de meurtre et de
destruction. Avez-vous vu ce qui vient de se passer en France? Ne
s'était-on pas imaginé qu'elle allait mettre le feu au quatre
coins du monde? Hé bien, point du tout; qu'arrive-t-il? Aux amateurs de
gloire, d'envahissement, on a ri au nez, gens de paix et de raison ont
triomphé; les vieilles phrases qui résonnaient si bien
tantôt aux oreilles françaises, [il n'y a] plus d'écho pour
elles.
De l'écho! Voilà que j'y songe.
Fort heureux sans doute que Mrs Lamarque et consort<s> ne trouvent pas
d'écho en France, mais moi, en trouverai-je, mon ami, dans Votre
âme? Nous verrons. Voilà, cependant, un doute qui me fait tomber
la plume de la main. Il ne tiendra qu'à vous de me la faire ramasser; un
peu de sympathie [s'il vous plait] dans votre prochaine lettre. M.
Naschtschokine me dit que vous êtes singulièrement paresseux.
Fouillez un peu dans votre tête, et surtout dans votre cœur qui bat
si 228 chaud quand il le veut, vous y trouverez [j'en suis sû<r>]
plus de sujets qu'il ne nous en faut pour nous écrire le reste de nos
jours. Adieu, cher et vieil ami. Et mon manuscrit donc? j'allais l'oublier:
Vous, ne l'oubliez pas, je vous prie. Tchadaeff.
18 Septembre.
J'apprends que Vous êtes nommé, ou
comment est-ce? que Vous êtes chargé d'écrire l'histoire de
Pierre le Grand: à la bonne heure; [2]
je vous en félicite du fond de mon âme. J'attendrai pour vous en
dire quelque chose, que vous m'en parliez vous-même. Adieu donc.
[Me] Voilà que je viens de voir vos deux
pièces de vers. Mon ami, jamais vous ne m'avez fait tant de plaisir.
Enfin, vous voilà poète national; vous avez enfin deviné
votre mission. Je ne puis vous exprimer la satistaction que vous m'avez fait
éprouver. Nous en reparlerons une autre fois, - beaucoup. Je ne sais si
vous m'entendez bien? - La pièce aux ennemis de la Russie est surtout
admirable; c'est moi qui vous le dis: il y a là plus de pensées
qne l'on n'en a dit et fait depuis un siècle en ce pays. Oui, mon ami,
écrivez l'histoire de Pierre le Grand. Tout le monde n'est pas de mon
avis ici, vous vous en doutez bien; mais laissons-les dire - et
avançons; quand l' on a deviné <...> [3] un bout de la puissance qui nous
pousse, une seconde fois, on la dev<inera toute>2
entière, bien sûr. J'ai envie de me dire: voici venir notre Dante
enfin <...>2 ce serait peut-être trop
hâtif; attendons.
Адрес: Его высокоблагородию
милостивому
государю
Александру
Сергеевичу Пушкину.
В Царском Селе
В
доме Панаевой.
Сноски:
[1] Переделано из par
[2] В подлиннике: à la bonheur
[3] Прорвано.
Перевод:
Ну, друг мой, что же вы сделали с моей рукописью? Не
заболела ли она холерой? Но, говорят, холера у вас не появлялась. Не сбежала ли
она случайно? Но в таком случае, дайте мне какое-нибудь указание. Для меня было
большим удовольствием снова увидеть ваш почерк. Он напомнил мне время, которое,
правда, немногого стоило, но всё же было не лишено надежд; пора великих
разочарований тогда еще не наступила. Поймите, я говорю о себе; но и для вас,
мне кажется, было преимуществом то, что вы еще не
исчерпали всех жизненных возможностей. Действительность для вас оказалась
сладостной и блестящей, друг мой: и всё же, бывает ли такая действительность,
которая стоила бы обманчивых чаяний, неоправдавшихся предчувствий, лживых
видений счастливого возраста неведения? Вы сказали, что хотите побеседовать:
поговорим же. Но предупреждаю вас: я не весел; а вы - вы раздражительны. И
притом, о чем нам говорить? Я полон одной мыслью, вы знаете это. Если случайно
у меня в голове и появятся какие-нибудь другие мысли, они
наверное будут связаны в конце концов всё с той же, одной: подумайте, устроит
ли это вас. Если бы еще вы передали мне какие-либо мысли из вашего умственного
мира, если бы вы вызвали меня как-нибудь. Но вы хотите, чтобы я заговорил
первый; будь по вашему, но еще раз: берегите нервы!
Итак, вот что я скажу вам. Заметили ли вы, что в недрах мира нравственного
происходит нечто необыкновенное, нечто подобное тому, что происходит, как
говорят, в недрах мира физического? Скажите мне, пожалуйста, как это на вас
действует? С моей точки зрения этот великий переворот вещей в высшей степени
поэтичен; вряд ли вы можете оставаться к нему равнодушны, тем более, что поэтический эгоизм может найти себе в этом, как мне
представляется, обильную пищу: разве можно оказаться незатронутым в самых
сокровенных своих чувствах во время этого всеобщего столкновения всех элементов
человеческой природы? Я видел недавно письмо вашего друга, великого поэта: его
живость, веселость наводят страх. Не можете ли вы мне объяснить, почему теперь
в этом человеке, который прежде мог грустить о всякой мелочи, гибель целого
мира не вызывает ни малейшей 438
скорби? Посмотрите, друг мой: разве воистину не гибнет мир? разве для того, кто
не в состоянии предчувствовать новый, грядущий на его место мир, [заметьте,
что] это не является ужасным крушением? [Вы] Неужели вы также можете не
останавливаться на этом мыслью и чувством? Я уверен, что и
чувство и мысль вынашиваются, неведомые вам, где-то в глубине вашей души,
только они не могут проявиться, будучи, вероятно, погребены в куче старых идей,
привычек, условностей, которыми, что бы вы ни говорили, неизбежно проникнут
всякий поэт, во всем, что он делает, вследствие того, друг мой, что, со времен
индуса Вальмики, певца "Рамаяны", и грека Орфея до шотландца Байрона,
всякий поэт и посейчас должен повторять одно и то же, в какой бы части земного
шара он ни пел.
Ах, как хотелось бы мне пробудить одновременно все силы
вашей поэтической личности! Как хотел бы я сейчас же вскрыть всё, что, как я
знаю, таится в ней, чтобы когда-нибудь услышать от вас одну из тех песен,
которых требует наш век! Как тогда всё, что сегодня проходит мимо, не оставляя
следа в вашем уме, сразу же поразит вас! Как всё примет в ваших глазах новое
обличье! До тех пор, продолжим нашу беседу. Еще недавно, год тому назад, мир
жил в спокойной уверенности в своем настоящем и будущем и молчаливо
рассматривал свое прошлое и поучался им. Дух возрождался в спокойствии,
человеческая память пробуждалась, убеждения приводились в согласие, страсть
подавлялась, не было пищи для раздражения, тщеславные находили удовлетворение в
прекрасных трудах; все человеческие потребности постепенно сосредоточивались в
познании и все человеческие интересы постепенно сводились к единому интересу -
к участию в развитии всемирного разума. Во мне была безграничная вера,
безграничное к этому доверие. В блаженном согласии мира, в этом будущем, я
находил свой душевный покой, свою будущность. И вдруг неожиданно ворвалась
тупость одного человека, одного из тех людей, которые, без их на то согласия,
призваны руководить человеческими делами. И вот, сразу же спокойствие, мир,
будущность - всё исчезло. Подумайте только: это явилось следствием не одного из
тех великих событий, которые созданы для того, чтобы потрясать империи и губить
народы: глупость одного человека! В водовороте вашей жизни вы не могли
почувствовать этого так, как я: это ясно; но неужели изумительное, не имеющее
себе подобных происшествие, отмеченное печатью провидения, представляется вам
обыкновеннейшей прозой или, в лучшем случае, дидактической поэмой, вроде
Лиссабонского землетрясения, до которого вам нет никакого дела? Не может быть!
У меня слезы выступают на глазах, когда я всматриваюсь в великий распад старого
[общ<ества>], моего старого общества; это
мировое страдание, обрушившееся на Европу так неожиданно, удвоило мое
собственное страдание. Однако же, всё закончится хорошо, я вполне в этом уверен
и имею утешение видеть, что не я один не теряю надежды на возврат разума к
здравому смыслу. Но как произойдет перемена, когда? При посредстве ли
могущественного ума, нарочитым образом посланного нам провидением для
совершения этого деяния, или же оно явится следствием ряда событий, порожденных
им для просвещения рода человеческого? Не знаю. Но смутное предчувствие говорит
мне, что скоро появится человек, который принесет нам истину веков. Может быть,
вначале это будет некоторым подобием политической религии, проповедуемой в
настоящее время Сен-Симоном в Париже, или же нового рода католицизма, которым
несколько смелых священников, как говорят, хотят заменить тот, который
утвердила святость веков. Почему нет? Не всё ли равно, как произойдет первый
толчок того движения, которое должно завершить судьбы человечества? Многое,
предшествовавшее великой минуте, когда благая
весть была провозглашена божественным посланцем, было предназначено для
приготовления к ней мира; и в наши дни, без сомнения, также произойдет многое для
подобной же цели; перед тем, как мы получим от неба новую благую весть. Будем ждать.
Не
поговаривают ли о всеобщей войне? Я утверждаю, что ее не будет. Нет, друг мой,
путь крови уже не есть путь провидения. Как бы ни были глупы люди, они не будут
больше терзать друг друга как звери:1 последняя
река крови пролилась, и сейчас, когда я вам пишу, источник ее, слава богу,
иссяк. Без сомнения, нам угрожают еще грозы и общественные бедствия; но уже не
народная ярость принесет людям блага, которые им суждено получить: отныне не
будет больше войн, кроме случайных - нескольких бессмысленных и смешных войн,
чтобы вернее отвратить людей от привычки к убийствам и разрушениям. Наблюдали ли
вы за тем, что творилось во Франции? Не казалось ли, что она подожжет мир с
четырех сторон? И что же? Ничего подобного. Что происходит? В глаза посмеялись
любителям славы, захвата; мирные и разумные люди восторжествовали, старые
фразы, которые так хорошо звучали еще недавно в ушах французов, не находят в
них больше отклика.
Отклик! Вот о
чем я мечтаю. Очень, конечно, хорошо, что господа Ламарк и его присные не
находят во Франции отклика, но я, друг мой, найду ли его в вашей душе? Увидим.
Однако из-за этого сомнения перо выпадает у меня из рук. От вас будет зависеть,
чтобы я опять взялся за него; выразите мне немного симпатии [пожалуйста] в
вашем следующем письме. Нащокин говорит, что вы поразительно ленивы. Поройтесь
немного в своей голове, особенно же в своем сердце, которое так горячо бьется,
когда хочет: вы найдете больше чем нужно, чтобы мы могли писать друг другу до
конца наших дней. Прощайте, милый старый друг. А моя рукопись? Чуть было не
забыл про нее. Вы-то не забудьте о ней, пожалуйста. Чаадаев.
18 сентября.
Я узнал, что
вы получили назначение, или как это назвать? что вам поручено написать историю
Петра Великого. В добрый час! Поздравляю вас от всей души. Перед тем как
высказываться дальше, я подожду, пока вы сами заговорите со мной об этом. Прощайте
же.
Я только что прочел ваши два стихотворения. Друг мой,
никогда еще вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и
национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание. Не могу достаточно
выразить свое удовлетворение. Мы побеседуем об этом в другой раз, обстоятельно.
Не знаю, хорошо ли вы понимаете меня. Стихотворение к врагам России особенно
замечательно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем было высказано и
осуществлено в течение целого века в этой стране. Да, друг мой, пишите историю
Петра Великого. Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не
сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят - а мы пойдем вперед; когда
найдена <......>1 одна
частица подталкивающей нас силы, то второй раз ее наверное найдешь целиком. Мне
хочется сказать себе: вот, наконец, явился наш Данте <....>1
это было бы, может быть, слишком поспешно. Подождем.
5.
П. Я. Чаадаев - С. Л.
Пушкину.
[Вторая половина февраля 1837 г. Москва].
Je vous remercie beaucoup, cher Monsieur
Pouchkine, de votre souvenir. Permettez moi de garder la lettre de Joukofsky [1] jusqu"à demain. J"ai envis
de la faire voir à Orlof, l"un des admirateurs les plus chauds de notre
illustre mort [2]. On vient de me
rendre mes papiers [3] et j"y ai
retrouvé une lettre d"Alexandre qui a reveillé tous mes
régrets. C"est la seule qui me reste des nombreuses lettres qu"il
m"avait écrites à differentes époques de sa vie, et je
suis heureux de l"avoir retrouvé [4].
À demain donc la lettre de Joukofsky.
Votre tout devoué Tchadayef.
На обороте: Monsieur Monsieur Serge Pouchkine.
Сноски
1) Петръ Яковлевич Чаадаев имеет
в виду известное письмо Жуковского к С. Л. Пушкину, помеченное 15-мъ февраля
1837 г. и вошедшее в его статью "Последние минуты Пушкина", помещенную в
"Современнике" 1837 г., N 1, стр. I-XVIII.
2) Генерал Михаил Федорович
Орлов (род. 25-го марта 1788, ум. 19-го марта 1842 г.), женатый на Екатерине
Николаевне Раевской (ум. 1885 г.) и проживавшій в это время в Москве; его
биографию см. в книге М. О. Гершензона "История молодой России", М. 1908, стр.
1-74.
3) После напечатания в No
15 "Телескопа" за 1836 г. известного
"Философического письма" Чаадаева у него был сделан (в октябре 1836 г.) обыск,
при чем все бумаги его были взяты для отправления в III Отделение, сам же он
был объявлен умалишенным; медико-полицейский надзор с Чаадаева былъ снят лишь в
октябре 1837 г. (М. О. Гершензон. П. Я. Чаадаевъ. Жизнь и мышление. С.-Пб. 1908).
4)
На самом деле писем Пушкина к Чаадаеву до нас дошло больше; здесь, вероятно, он
имеет в виду то письмо Пушкина (от 6-го июля 1831 г.), которое было напечатано
впоследствіи в "Oeuvres choisies de Pierre Tchadaïef publiées pour
la première fois par le P. Gagarin, de la compagnie de Jésus,
Paris - Leipzig. 1862, стр. 166-168.
Приложение:
Письмо А. С. Пушкина П. Я.
Чаадаеву
19 октября 1836 года
Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали*. Я с
удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана.
Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что
касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет
сомнения, что Схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали
участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было
особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили
монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и
оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация
была спасена.
Для достижения
этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, уоторое,
оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому
миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от
всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был
нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг,
разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У
греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческий мелочности и словопрений.
Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана,
было достойно уважения, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда
человечество больше всего нуждалось в единстве.
Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало.
Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к
хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я
решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные
усобицы - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной
деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие -
печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее
движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба
Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в
Ипатьевском монастыре, - так неужели все это не история, а лишь бледный
полузабытый сон?
А Петр Великий, который один есть
всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А
Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не
находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то
такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне
Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я
далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня
раздражают, как человек с предрассудками - я оскоблен, - но клянусь честью, что
ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю,
кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал.
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами,
я должен сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно,
нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что эо отсутствие
общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине,
это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут
привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как
бы ваши исторические воззрения вам не повредили... Наконец, мне досадно, что я
не был подле вас, когда вы передавали вашу рукопись журналистам. Я нигде не
бываю и не могу вам сказать, производит ли ваша статья впечатление. Надеюсь,
что ее не будут раздувать. Читали ли вы 3-1 No "Современника"? Статья
"Вольтер" и Джон Теннер - мои, Козловский стал бы мои провидением,
если бы захотел раз навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если
увидите Орлова и Раевского, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме,
они, столь посредственные христиане?
* - речь идет о "Философическом письме" (первом),
опубликованном в "Телескопе".