Чехов Михаил Александрович
Письма зрителей, читателей и коллег Михаилу Чехову

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века / Вып. 4. М.: Индрик, 2009.

"Зритель -- лицо всегда загадочное для артиста..."
Письма зрителей, читателей и коллег Михаилу Чехову
Публикация, вступительная статья и комментарии М. В. Хализевой

   Данная публикация писем 1920-х гг., адресованных Михаилу Александровичу Чехову, включает в себя лишь часть посланий артисту, хранящихся в его архиве в РГАЛИ (примерно одна пятая всего объема). Их авторы -- преимущественно рядовые зрители, люди без громких имен (Ф. 2316. Оп. 1. ед. хр. 62), но иногда и фигуры заметные, как скажем, крупный провинциальный актер Николай Петрович Россов (1864 -- 1945; ед. хр. 55); режиссер и драматург Николай Александрович Попов (1871 -- 1949; ед. хр. 59); чья сценическая деятельность началась в Обществе искусства и литературы, продолжилась в Театре В. Ф. Комиссаржевской и московских Малом и Большом театрах, в его пьесе "Оле-Лук-Ойе, или Андерсеновы сказки" Михаил Чехов играл в Суворинском театре в 1911 г., а в пьесе "Шемякин суд" репетировал в 1913 м, ее же он ставил в своей студии в 1921 г.; литературовед и искусствовед Борис Александрович Грифцов (1885 -- 1950; ед. хр. 62), актриса Зинаида Николаевна Райх (1894 -- 1939; ед. хр. 54), писательница, переводчица, критик и историк театра, человек, близкий Художественному театру, Любовь Яковлевна Гуревич (1866 -- 1940; ед. хр. 43), театровед, сотрудник издательства "Academia" Евгений Михайлович Кузнецов (1900 -- 1958; ед. хр. 58) или режиссер и драматург Виктор Яковлевич Головчинер (1905 -- 1961; ед. хр. 62), работавший в Минске, Иркутске, Ташкенте, Вильнюсе, на момент написания письма Чехову -- двадцатилетний ученик Белорусской оперно-драматической студии в Москве.
   Из эпистолярного массива, состоящего помимо прочего из огромного количества виршей, просьб об ответе, пропуске в театр, фотографии с подписью или без и денежной помощи ("примеров Вашего великодушия очень много"), серии посланий от девочки-подростка, в чьей семье все -- поклонники Чехова ("У нас даже есть уголок, только не Ленинский, а Гамлетовский"), а также пачки разухабистых страниц за подписью двух шестнадцатилетних барышень (со ссылкой на дядюшку, некогда знакомого с Чеховым и с "Женькой Вахтанговым" и повествующего о них "ужасные вещи") -- отобрано девятнадцать писем. Формально публикация включает в себя два корпуса текстов: письма зрителей ("многоглаголание", по выражению одного из авторов, -- шквал самых разнообразных, часто туманно-многословных откликов, писанных под впечатлением "Гамлета", нередко в ночь после самого спектакля) и письма читателей чеховской рукописи, а затем книги "Путь актера" (создававшейся по заказу издательства "Academia" и вышедшей в нем -- Л., 1928; фрагменты печатались в журнале "Красная нива" -- М., 1927, No 50, с. 7 -- 9; No 51, с. 18 -- 19), которые могли бы стать заметным подспорьем при написании истории публикации книги Чехова. Выдержки из некоторых писем использовались М. С. Ивановой при составлении Летописи жизни и творчества М. А. Чехова.
   Несколько особняком оказывается во второй части публикации письмо З. Н. Райх, начинающееся с описания впечатления, произведенного на нее чеховскими мемуарами ("Я пьяна Вашей книжкой"). Но невероятно эмоциональный корреспондент тут же перескакивает на рассуждения о творческой индивидуальности актера и опасения по поводу его будущего, которые изобилуют всплесками восторженности, красочными предостережениями и угрозами ("Ваша книжка замечательна, но я волнуюсь за актера Чехова..."; "Я слышала, что Вы увлеклись писанием, и решила Вас дернуть за рукав..."; "Мельпомена -- не любит измен!"). Не заботясь о понятности и стиле своего письма, Райх припоминает эпизод на заседании жилищного кооператива дома No 12, построенного в Брюсовском переулке архитектором И. И. Рербергом (предполагалось, что семья Михаила Чехова будет жить в одном доме с Мейерхольдом и Райх), когда Чехову напрочь отказало чувство иронии, а возможно, и самоиронии. Надо признать, что Зинаида Николаевна предстает в этом письме как ярчайшая индивидуальность, не привыкшая сковывать себя какими бы то ни было рамками; не только как второе лицо -- жена великого Мейерхольда, но как самостоятельная единица, личность, и притом крайне оригинальная.
   Хорошо известна режиссерская максима: "Спектакль -- это не то, что творится на сцене, а то, что рождается в зрительном зале". История театра пишется во многом на основе трудов театральных рецензентов, с той или иной степенью профессионализма фиксирующих и интерпретирующих происходящее на сцене. Однако рецензия критика-профессионала и эмоциональное письмо зрителя к актеру разнятся не только по уровню литературного мастерства, но и по степени свободы высказывания, выражения своего "я". Жанр рецензии неминуемо регламентирует, отсекает нечто очень существенное в восприятии человека: то личностное, потаенное, лирическое, что разбужено театром, сознательно не находит выхода на бумаге. Таким образом, спектакль, разыгрывающийся в уме и душе человека из публики, "спектакль, рождающийся в зрительном зале", практически выпадает из истории театра.
   В советскую же эпоху зрительские письма как источник приобретают особое значение. В их подчас велеречивости и сумбуре непременно проскальзывает то, что не имело шансов просочиться в официальную прессу или прозвучать в письмах, опубликованных на страницах газет. А именно -- несоветизированные и неполитизированные взгляды и вкусы определенной части публики.
   Письма Михаилу Чехову от зрителей -- не только из Москвы или Ленинграда, но, скажем, из Ярославля, Омска и даже Гамбурга, -- обыкновенно лишенных права голоса (неслучайно вместо имени под письмом можно встретить -- "Одна из многих", или "Группа студентов", или "Подписей не нужно"; о том же -- строка: "Я -- только зритель, лицо всегда загадочное для артиста"), лучшее тому свидетельство. Закономерно, что именно отклики на "Гамлета" (не столько на премьерные спектакли, сколько на рядовые, 1925 -- 1927 годов) демонстрируют очевидную несовместимость большинства их авторов с советской действительностью. Через несколько посланий проходит схожий вопрос: "Как жить в том мире без смысла и цели, как принять эту жизнь, случайную и нелепую, миг сознания в вечном хаосе?" Люди жаждут не столько искусства (взбудораженные и объединенные именно искусством Михаила Чехова), сколько ответов на терзающие их сущностные вопросы, алчут смысла жизни, просят указать им путь. Триада, занимающая умы адресующихся Чехову: хаос -- смысл -- путь, иными словами, исход из хаоса.
   Сосредоточенные на "мучительных вопросах" бытия, авторы, апеллирующие к Чехову (преобладают, естественно, эмоционально-взвинченные дамские письма; редкие мужские обращения к актеру отличает несколько более дисциплинированная мысль), очень мало описывают из того, что так потрясло их на спектакле. Их послания -- скорее, свидетельства растревоженной экзальтированной души.
   Следует отметить и то, что большинство корреспондентов Чехова второй половины 1920-х гг. не скрывает своего отношения к религии, ее значимости в их жизни: "Сейчас суббота, вечер, я привыкла быть эти часы в церкви, в доме божьем, но я не пошла туда сегодня, осталась, чтобы писать Вам. Для меня это так серьезно, я хочу еще раз, и, кажется, в последний, попытаться найти в Вас разгадку жизни..."; "Вы принесли <...> в нашу мрачную, бездорожную жизнь кусочек неба, Вы мне воочию показали путь к небу, по которому я до сих пор шла ощупью, а теперь пойду сознательно и крепко, потому что вижу перед собой то Небо, которое Вы нам вчера открыли"; "Идя в театр, я не напрасно молилась о возможности постигнуть смысл трагедии"; "Ведите нас, слабых, но стремящихся и горячо желающих, ведите нас к Богу!"
   Несомненно, что в разговоре о творчестве Михаила Чехова сходятся вопросы искусства и вопросы морали, и это принципиально и для самого актера, и для его корреспондентов.
   Порою "Гамлет" заставляет радикально пересмотреть отношение безымянного автора, убежденного члена коммунистической партии, к актеру и человеку Чехову: от "ущемленного, хлюпкого, малосознательного интеллигента", "пораженца", "трупа", "конченого для жизни человека" до "верного и достойного борца за справедливость, любовь и гуманность". Фрагменты этого письма цитирует Б. В. Алперс во второй редакции статьи "Творческий путь МХАТ Второго"[i].
   Судя по карандашным пометам на письмах или по содержанию нескольких писем от одного и того же человека, М. А. Чехов старался отвечать незнакомым людям, откликаясь порой даже на самые абсурдные послания. А они нередко начинались так: "Милый принц Гамлет!", "Король Эрик, милый, милый", "Я вас знать не знаю и даже не знаком", "Брат!", "Великий человек!" и т. п. По поводу книги "Путь актера" Чехов отвечал практически всегда (крупным почерком поверх строчек письма нередко встречается: "Отвечено. Книга" или "О книге отвечено"), любые вопросы на тему становления артиста и актерской техники, включая самые примитивные и невнятно сформулированные, виделись ему заслуживающими отклика.
   Хронология в расположении писем не соблюдена, в первой части публикации она и не принципиальна. Во второй части, связанной с мемуарами Михаила Чехова "Путь актера", приводятся сначала соображения и рекомендации по поводу рукописи, а затем отклики на вышедшую из печати книгу. Письмо Зинаиды Райх вынесено в финал.

I

1

5 августа 1925 г.
Ярославль

   Михаил Александрович!
   Зимой я была в Москве, видела Вас в "Гамлете"[ii] (раньше я знала Вас как актера только по "Эрику"[iii], который тоже оставил незабываемый след) и, хотя я не знаю Вас, Вы не знаете меня, мне тогда же так сильно захотелось написать Вам обо всем, что загорелось в душе под влиянием "Гамлета" и Вашей игры. Но я подавила это желание, сказав себе: "Зачем это делать? Зачем своими излияниями отнимать время у человека, которому оно дорого? Зачем откуда-то издалека раскрывать душу человеку, который меня не знает и никогда не узнает? Я не девочка, чтобы поверить, что он не поскучает над моим письмом, обещавшим быть длинным, и не отложит его недочитанным. Быть может, подобных этому писем он получает ежедневно не одно".
   Но прошло полгода. Заглушённое желание не раз за это время вырывалось наружу, и сегодня я хочу осуществить его. Пусть это письмо даже пройдет незамеченным, но пусть оно будет, пусть Вы лишний раз убедитесь, что на сцене Вы не только актер, но и пророк, вождь мысли и чувства.
   Чувство... Этот термин теперь устарел, теперь -- время материализма и рефлексологии, но я не сторонница материализма; меня иные, [ретивые] люди считают идеологически несовременной (с чем я еще могу очень и очень поспорить), но я прежде всего хочу быть тем, что я есть, и не ломать свой внутренний мир в угоду обстоятельств и времени. Пусть меня обвиняют в отсталости, в склонности к идеализму, но я -- человек и живу не только физической жизнью, даже, вернее, почти не живу ей.
   Мой мир -- мир искусства, творческого экстаза, мир духа, так отрицаемого теперь.
   И вот "Гамлет" и Ваша игра в этой трагедии дали мне столько незабываемо-блаженных минут взлета ввысь, отрыва от нашей пошлой обыденной жизни, полной мелких дрязг и счетов, что я не могу молчать и хоть через полгода, но скажу Вам "спасибо" за тот толчок для моей внутренней жизни, который Вы дали своим "Гамлетом".
   За время своего пребывания в Москве я два раза (через 2 3 дня) смотрела "Гамлета" и готова была бы смотреть без конца -- каждый раз открывал бы мне все новые и новые глубины.
   Это была не трагедия Шекспира, не драматическое произведение, написанное в далекие от нас времена, так как время революции отдалило от нас прошлое сразу на 30 50 лет; это был не просто спектакль, это была -- мистерия духа, и главный жрец этого таинства -- Вы.
   Я не видела в Вас актера, играющего роль; нет, это был человек, живущий на сцене полной творческой жизнью, говорящий не чужие слова написанного Шекспиром и обработанного переводчиками текста, а свои слова, свои мысли, [выпевающего] в них тем, кто может слышать и понимать, свое, много передуманное, перечувствованное; может быть, выстраданное, то, что Вы хотите сказать как свое credo.
   Я так остро чувствовала это, так жадно ловила каждую интонацию, каждую пережитую паузу, каждое Ваше насыщенное движение, каждый Ваш взгляд, и все убеждало меня, что это именно так.
   Актер -- проповедник, актер -- вождь, несущий свой, может быть, для многих непонятный, свет. И этот свет осиял меня, я жила в его лучах, и до сих пор он продолжает гореть передо мной.
   Сколько новых мыслей, чувств нахлынуло на меня после "Гамлета"; сама жизнь предстала в ином свете, и проснулась задремавшая было жизнь духа. Совершилось возрождение человека, и это совершил артист -- Человек Чехов.
   Как дальше пойдет моя жизнь, куда и как бросит меня судьба -- не знаю, знаю одно, что зернышко, заброшенное в мою душу Чеховым-Гамлетом, будет расти и крепнуть.
   Вот что делает искусство, вот что делает талант!
   Желаю Вам от души здоровья, сил, бодрости и сознания, что творя, живя среди экстазов творчества, Вы делаете большое, нужное дело. Быть может, такими возрожденными, несущими впереди себя светоч, уходило много подобных мне после Вашей игры-служения. Как все это нужно именно теперь, когда люди часто забывают, что они отличаются от животных.
   МХАТ 2-й -- мой любимый театр, где я нахожу отраду и ответ на свои запросы в области театра, так как я сама человек близкий к театру (бывшая актриса), и если зимой снова буду в Москве, надеюсь еще раз получить запас энергии и веры от Вашей игры. Если это будет, вероятно, снова не утерплю и напомню Вам о себе.
   А пока среди повседневной работы, в поисках живого, удовлетворяющего дела, в мечтах о создании театра, отвечающего моим запросам, который готов был осуществиться, но рассыпался под натиском "современной" жизни и "живых газет", буду жить в лучах "Гамлета".
   Искусство для меня -- все в жизни, но жизнь убивает искусство и требует ремесла, подчиненности сцены требованиям момента, -- мне это нестерпимо.
   Искусство -- выше жизни, оно ее светоч и бич, путеводный маяк, а не отражение пошлости и тины жизни.
   Театр -- могучее средство перерождения человечества, он доступен пониманию всех и действует непосредственно на чувство, которое все-таки является главным двигателем действий человека; но театр не должен пресмыкаться, он должен быть подобен полным чувства собственного достоинства актерам "сцены на сцене" "Гамлета". Но "должен" и "есть" не совпадают, отсюда неудовлетворение и платонические поиски выхода из тупика.
   Найду ли я этот выход -- не знаю, вероятно, нет. Но для Вас это не важно, и напрасно было писать о личной неудовлетворенности.
   Буду верить, что театр, это высшее и наиболее тонкое из искусств (ведь материал театра -- живая душа человека), когда-нибудь будет поставлен на достойное его место, и актер не будет смотреть на свое дело, как на ремесло, дающее заработок, а как на великую миссию. Театр пришел на смену религии, мистерия храма должна быть перенесена в мистерию творчества духа, со сцены должны зазвучать слова вечного призыва к справедливости, правде, глубине, чистоте, красоте, призывы ввысь от грязи земли, театр должен переродить человечество, заставить его понять великие истины добра и красоты, которая спасет мир.
   Придет время, когда театр заменит храм, сольет всех в одной религии добра и справедливости, и актер, осознавший свое призвание, будет совершенным человеком и вождем людей.
   Начало положено: "Гамлет" и Чехов.
   Многое написанное здесь похоже на бред, но когда ищешь, мучительно хочешь верить и найти, но не находишь, то теряешь связность мысли и говоришь сразу все, что накипело годами. Не судите строго это излияние и поверьте -- все вылилось от души.
   Я не хочу, чтобы у Вас закралась даже мысль о том, что какая-то неведомая искательница приключений хочет завести переписку со "знаменитым" Чеховым, почему не хотела называть свое имя.
   Поверьте, что это письмо, особенно вторая часть его, вызвано одним желанием -- поделиться пережитым, передуманным и перечувствованным с человеком, который, я знаю, поймет меня, так как безгранично любит искусство.
   В нашей дыре -- Ярославле даже поговорить об интересующем меня вопросе почти не с кем, Вы же могли бы дать ответ на многие вопросы, интересующие меня, дать толчок моему дальнейшему развитию; совершенствованию и достижению каких-то результатов в моем стремлении к удовлетворяющему делу. <...>

Н. С. [Нина Михайловна Стронина]

2

4 апреля 1925 г.
Москва

   С тех пор как я увидела Гамлета, я живу его мыслями, его чувствами и страданиями. И писать Вам, как Чехову, я могу только после долгой борьбы с собой, постепенно сживаясь с мыслью, что нет Гамлета, а есть только Чехов на сцене. Какая наивность сливать в одно артиста и образ, им изображаемый, -- не правда ли? Но ведь этот образ -- Гамлет! Я все еще так глупо, так по-гимназически верю, что не могли бы Вы быть таким Гамлетом на сцене, не нося его в душе. Если я ошибаюсь, обращаюсь не по адресу, ради Бога, не читайте письма дальше, бросьте его.
   Сейчас суббота, вечер, я привыкла быть эти часы в церкви, в доме божьем, но я не пошла туда сегодня, осталась, чтобы писать Вам. Для меня это так серьезно, я хочу еще раз, и, кажется, в последний, попытаться найти в Вас разгадку жизни. Мне в моем теперешнем состоянии так трудно говорить об том, но я хочу и должна говорить с Вами.
   Надо ли прежде говорить о Гамлете?
   Кажется, да, чтобы Вы лучше меня поняли. Боже мой, что я могу Вам своими слабыми словами сказать о нем? -- Выхожу из театра как в тумане. Москва, улицы, шум, обыденные, плоские лица -- зачем все то, куда я? И принц Гамлет остался там, он умер. "Конец... молчание..." Какие сны увидел ты там? Успокоилась ли твоя страдающая душа, и светлые ангелы навевают ей чудные сны о всеобщем счастье, о торжестве добра и красоты? Или нет никаких сновидений? Ты так боялся их, но, милый Гамлет, ничего не может быть более жестоко, нем жизнь[1], и нигде несчастнее ты не будешь. "Покойной ночи, милый принц! Спи мирно, под светлый ангелов небесных хор!" О, какими ничтожными, какими пустыми кажутся после него все люди и весь мир. Как жить в том мире без смысла и цели, как принять эту жизнь, случайную и нелепую, миг сознания в вечном хаосе? Не лучше ли покончить разом? Как, чем живете Вы? Не можете же Вы после Гамлета жить так, как живут все кругом: или просто не задумываясь ни над какими "проклятыми вопросами", или создавая себе самообман из красоты, искусства или привязанности к одному человеку? Ведь это все не ответ и не объяснение жизни. Если со смертью все кончается, и мы превращаемся в прах ("Alas, бедный Йорик, где теперь твои шутки, твои остроты и песенки? Нет ничего!"), то глупо и нелепо подчиняться случайности, вызвавшей нас на свет, быть орудием в руках слепого "Нечто". Если нет Бога -- нет жизни, а из этой трагической комедии, которая зовется жизнью, лучше уйти. Мне страшно, что я обращаюсь к Вам с вопросами, Вас не затрагивающими, которые Вам -- быть может, не всегда, но в данную минуту -- кажутся ненужными, тогда простите за докучливое письмо. Но все еще верю, что Вам эти вопросы не могут быть безразличны. Ведь, говорят, Вы больны после Гамлета. Я хватаюсь за Вас как за последнюю соломинку. Если только Вы сможете меня понять, если Вам все эти вопросы близки, Вы между строк прочтете, каким бесконечным рядом страданий, мук, тоски и отчаяния дошла я до того, чтобы писать Вам. Но неужели вы живете с этими неразрешенными вопросами? А если нет, если вы нашли ответ, то где он? Я не вижу другого, кроме веры в Бога, в совершенное и законченное продолжение нашей жизни, но веры нет в душе, и смерть все ближе и ближе неслышными шагами подходит к ней. Раньше, когда в себе самой был неиссякаемый источник радости, которая, не спрашивая, что и зачем, освещала все кругом и даже эту пустую жизнь, этот призрак жизни одевала подобием богатого и яркого содержания, тогда этот красивый, блестящий обман я приняла за сущность жизни, им жила. Но сброшены пышные одежды, и передо мной стоит страшный желтый скелет. Можно ли жить с ним рядом? Я гнала от себя все мысли, я старалась забыться в суете и сутолоке жизни, но Гамлет снова поднял все муки, и я увидела всю невозможность для себя спрятаться от этих вопросов. Они стоят и требуют ответа, а я "не знаю". Если Вы хоть немножко знаете, скажите! Может быть, я что-нибудь упускаю, но не вижу, не вижу выхода иного, кроме того, чтобы не продолжать это унижение, "не оставаться в ничтожном мире этом".
   Я не хочу просить Вас ответить, и не делайте этого, если это явится для Вас досадным обязательством. Не надо.
   Адрес пишу Вам не свой. Я ведь не могу сказать родным то, о чем писала Вам. Я очень замкнута и скрытна, они не подозревают, что моя духовная жизнь дошла до такого острого, переломного момента, когда можно говорить о добровольном уходе из жизни. Только ли говорить? Не знаю. Я не думала еще: смогу или нет? В душе еще тлеет искра надежды на то, что и мне жизнь улыбнется тысячью своих прекрасных улыбок, как это и может быть, если осмыслить всю эту дивную красоту, разлитую в природе, в душе человеческой, во всех маленьких радостях жизни, которых я сейчас не замечаю, потому что для меня они так скучны и не нужны.
   Простите! <...>

[Евгения Георгиевна Марц]

3

14 февраля 1925 г.

   Извините, что не аккуратно. Очень трудно в глуши писать и волнуюсь...[2]
    
   Михаил Александрович.
   Душенька Вы моя! Берегите себя. Вы были так утомлены, и мне снова неловко, что я точно требую, чтобы меня слушали, задержала Ваш уход к себе скорей разгримироваться. Вся суть в том, что я люблю Ваш молодой театр, очень люблю Ваше дарование -- и с чувством глубокой симпатии ко всем вам хочу благополучия Вашего. Когда я в первый раз увидела Гамлета, душа не вмещала нахлынувших мыслей и чувств. Я была потрясена... Как безумная ходила я, ничего не видя вокруг себя. Непосредственное мое чувство было такое.
   Образы, мысли, воспоминания, действительность, моя жизнь, моя душа -- все точно потянулось в высь над всем -- куда-то -- и чудилось, будто там, глубоко, в моем сознании выросло что-то освобожденное, умиротворяющее, радостное... Я видела всю пьесу и видела Вас в ней одного! И любила изящный образ Гамлета и [страстное -- зачеркнуто и фраза оборвана].
   Да, теперь скажу Вам о перчатках -- сцена с черепом 3 го января была без перчаток! И когда я увидела Вас без перчаток -- я мысленно поцеловала Вас и сказала: "Хорошо, душенька!" У Вас очень красивые руки -- они полны выражения. Из художников-артистов ваши 2 е руки, первые руки божественной Дузе[iv].
   Они полны красоты одни. Вы весь живете. Особенно -- все существо -- дышит. Закрывать себя одеждой нужно очень осторожно. Нужно, чтобы ничто не загрузило вас в смысле характерности в ущерб душе. Говорю, любя Вас. Вот о черепе и перчатках. Вы брали его изумительно. Как? Да так разве музыку передать словами? И как теперь вижу темный череп и Ваши прекрасные руки, исполненные мудрости, спокойствия и глубокого проникновения куда-то. Держали вы, отдаляя его на расстояние, не приближаясь, а как бы всматриваясь. Я восхищалась красотой картины. И грустный Горацио, могильщики все гармонировало Вам. Потом сцена известия о смерти Офелии. У гроба все шло в глубокой внутренней правде, и уход от гроба, закрыв лицо руками. Это был момент [свертывания] -- к концу! -- решение вопроса! Вся сцена на кладбище у памятников с Горацио на большом углублении внутрь должна быть внешне освобождена от спины -- здесь надо уступить духу -- дайте нежные, исполненные выражения -- руки! Перчатки грубят! Вы очень легки! Они в темноте большие, неуклюжие для Вас. Сцена со шпагами -- нужны перчатки -- идут -- вы свернулись, ушли совсем вглубь -- и внешне красиво. В руках оружие холодное стальное!
    
   7 е января. Вижу Вас снова, и вы играете не так. Я чувствую отсутствие сосредоточенности. Не ровно -- не развертывается -- что-то качается во всей пьесе. Техники местами темнят сцены. Например, с матерью.
   Я мучаюсь за Вас и не слышу то, что слышала 3 го января. А когда вы вышли в перчатках, я чуть не заплакала. Они были, куда ушла моя красота. Душенька вы моя! Пишу Вам, что хочу говорить мои вам [оборвано].
   Смотрю 3 й раз. 12 февраля. Жду первого появления Гамлета. Вижу Гамлета, вот он [нрзб.] углублен в себя. И уже по той трепетной нежной радости, что заструилась в душе, я почувствовала, что Вы будете играть хорошо. Я смотрела на Вас и тихо молилась о силе вашего [нрзб.] как художнику. Было так хорошо. Играли Вы иначе, чем в первый раз, как видела я. Играли хорошо, очень было спокойно, уверенно, сосредоточеннее развертывание, искренний художественный подъем. Сцена с королевой прошла лучше, чем те 2 раза, светлей по освещению, мягче. Сцена с Офелией, монолог "Быть", все это звучало как музыка глубокая, прекрасная... Я бесконечно любила все, что видела и слышала. Я не сказала вам о сцене с актерами. Она увлекательна -- зажигает, заставляет трепетать с вами! Душенька! Зачем -- ох, зачем вы надели перчатки! Опять, Господи. Я просила Верочку сказать вам: снимите перчатки. И ждала увидеть вас без перчаток (какая смелость просьбы к Вам). Но очень люблю Гамлета. Вы вышли в перчатках и сердце мое наполнили горячим свинцом!
   Я постаралась успокоиться и смотреть. Сцена прошла иначе. Вы приблизили череп, не было рельефа, черный череп, ваши руки, полные звучности! Сцена вышла не так, это перчатки закрыли красоту -- и тем, что вы приблизили череп, вы [нрзб.] отношение к факту.
   Ваша большая благожелательница

Вера Петровна

   Проникновенное искание истины художника и доверие вечному источ[ни]ку. Я лихорадочно ждала, что дальше... Сцена с Офелией и "быть или не быть". Все так тонко, необыкновенно -- неожиданно, исполнено правды -- так искренно... Душенька вы моя. Ах, голубушка! Вы знаете! Вы, в первый раз, когда я вас видела -- развертывали этот свиток исканий духа -- и все шло стройно, гармонично! Это было 3 го января. И смерть Гамлета, и поединок его, все гармонично. Ваш Гамлет, как произведение чистого искусства во времени, было закрыто белой пеленой, за которой лился поток мыслей и трепетно прекрасных чувств. Пишу Вам, и волнует меня воспоминание и Вы... Вы даже не знаете, как нежно я люблю Вашу сущность, как я молюсь за Вас и как мысленно хочу всегда Вам блага!

4

2 июня 1927 г.

   Многоуважаемый Михаил Александрович!
   Боюсь, что мои излияния покажутся Вам и смешными, и ненужными. Да и себе самому я кажусь в эту минуту несколько смешным. Но бывают минуты, когда хочется, не стыдясь своих чувств, заговорить громко, хочется откликнуться. Впечатление от Вашей несравненной игры в роли Муромского[v] останется у меня в душе надолго, если не навсегда. Но я должен оговориться, что все высокое мастерство Вашей игры тут еще не самое главное. К тому же, говоря откровенно, в вопросах сценического искусства я большой профан. Нет, меня берет за самое сердце не ваше высокое мастерство, тут совсем другое. Когда среди современного бездушия и мертвечины окружающей обстановки бродишь как в потемках и не слышишь живого человеческого голоса и так устал и изверился, и не знаешь, где же правда? и чувствуешь себя бессильным бороться со злом, вот тогда вдруг выходите Вы и с высоты сцены провозглашаете: "Се человек!" Вот он -- живой, страдающий, униженный и оскорбленный. Душа, живая и сострадающая душа -- вот что велико и высоко в Вашей игре. Вот это находит свой горячий отклик и у таких профанов, как я. И так хочется рвануться навстречу этому живому, воплотившемуся всечеловеческому страданию, так хочется крикнуть в ответ: "Я здесь, я слышу и вижу тебя, униженный и оскорбленный человек! И я несчастен, и я страдаю вместе с тобой и твоим страданием". Вот эти-то чувства и побудили меня написать Вам это письмо, за смелость которого очень прошу меня простить.
   Сердечно Ваш --

М. Арсеньев

5

   Здравствуйте, Михаил Александрович Чехов,
   Наконец и я попал к вам в театр на шекспировского "Гамлета". Трудно будет передать то, что вы заставили перечувствовать и пережить в течение одного лишь вечера. Мое перо бессильно и ничтожно, но все-таки живые чувства клокочут и вырываются искренним потоком благодарности за то большое добро, которое вы смогли мне сделать. Я не только взволнован, но сильно потрясен и расстроен. Как тяжело, как безумно тяжело пережить живого Гамлета. Как страшно оставаться на этом свете после его могучих истинных слов. Вы заставили меня взглянуть на жизнь и глубоко, глубоко скорбеть за ее земную, жуткую бессодержательность. Гамлет ваш совершенно особенный, совершенно своеобразный, и, может быть, в этом его громадная сила. Это понятно. Гений не может научиться трафарету. Нет, он создает новое на новых началах и силой своего дара заставляет почувствовать и понять величие грядущей истинности. Ваш Гамлет -- принц с глазами, которые колдуют. Поверьте, я видел, я вчера видел волшебство этих глаз. Они стоят предо мною, зовут меня и кричат о скорби, великой мировой скорби. Я слышу голос этих мучающих, терзающих и говорящих серо-голубых, громадных глаз. Они разорвали мою грудь, растерзали мое сердце и вырвали оттуда самый ценный, глубоко спрятанный сосуд чистых чувств, терзая больные раны души моей. <...>
   Не могу забыть вашего лица, когда вы стоите напротив Лаэрта в ожидании сражения. Сколько ужаса, сколько боли на этом застывшем неподвижном профиле. Кошмар и любовь слились в единый взгляд. А любовь к Офелии. О, как она прекрасна и чиста. Да, вы любите ее как 40 тысяч братьев. А последний жест, когда вы, прощаясь, хотите ее обнять и поцеловать, но попытка эта заглушается новым потоком скорби, с которым образ ваш и исчезает со сцены. Что говорить о сцене смерти. Здесь я бессилен. Мне жутко, и на глазах появляются облегчающие слезы.
   Больно, очень больно пережить так много. Но как радостно, сколько новых сил рождается, когда сознаешь, что дух человеческий еще может быть так велик, еще может быть так могуществен и своей могучей силой может заставить дышать тысячи сердец. Надо преклониться пред этой огромной силой природы, которой есть лишь одно имя -- гений. Вы не только можете волновать, не только возбуждаете самые близкие живые воспоминания, не только заставляете пережить то, что уже, может быть, пережито, но вы можете потрясти и довести до кошмарного состояния злой душевной болезни. Слава Орфею человеческих сердец, слава владыке их. Тяжко и темно на душе по возвращении с "Гамлета". Не хочется прощаться с жизнью, неведомой доселе, но почему-то такой близкой и родной. Прощай, дивный принц с колдующими глазами, которые и сейчас смотрят, колдуют своими чарами и призывают жить, чтобы, может, снова когда-нибудь пережить то, что так недавно неизгладимо пережито.
   Дорогой Чехов, трудно одному человеку пережить столько, сколько вы переживаете. Берегите свои силы, берегите свое здоровье, ведь вы еще так нужны человечеству.

6

25&nbsp;марта 1925 г.

   Когда я была в последний раз на "Гамлете", во 2 м акте принц держал в руках... синюю книжечку, похожую на английский учебник, и мое сердце, беспокойное сердце старого книжника, перевернулось от негодования: старинные переплеты были или из темной кожи (почти черной), или из благородного белого пергамента, который в редких случаях окрашивался в пурпур или золото, но никогда в синий или другой соответственный цвет. У меня есть один такой красный с золотом переплет и даже с короной, но формат неудобен для сцены (слишком толст), а содержание смешно для "Гамлета" -- трактат о полномочиях посольства. Впрочем, всегда к вашим услугам, принц. Поэтому я решаюсь послать вам эти две книжки -- примите их как малую дань вашему прекрасному таланту. Одна из них даже и для сцены годна, особенно если сделаете маленькую починку (я говорю об Овидии); пергамент у меня найдется, нет только под рукой опытного мастера -- черкните тогда два слова, я занесу материал в контору театра. Другую я не могу не присоединить, так как именно этот сатирик мог быть в руках несчастного Гамлета, к тому же книга почти его современница -- какие-нибудь 30 40 лет разницы. А шут похож на вас, трагический шут Ювенала. Не благодарите -- мы все у вас в долгу, и нет цены, которая оплатила бы это сгорание на подмостках ради удовольствия 3 4 х сотен людей, да еще многие ли из них поймут это?.. Конечно, высшая награда в творчестве, но -- но все-таки мы полными пригоршнями черпаем из этого творчества, и потому мы ваши должники, несостоятельные злостные плательщики.
   Когда я в первый раз (в 917 м году) смотрела "Потоп"[vi], Фрэзера играл умный и тонкий артист Вахтангов -- очень хорошо, мне очень понравилось, но попав во 2 й раз случайно опять на "Потоп", была заранее недовольна. Но Фрэзера играл уже Чехов -- и я пошла еще и еще раз. Потом Мальволио[vii], потом Хлестаков[viii] -- тоже еще и еще... Теперь Гамлет...
   Знаете, что самое ценное в вашем Гамлете? То, что вы им опровергаете ходячую пошлость, будто Гамлет живет в каждом мыслящем человеке, эту клевету на Шекспира, которую повторяют я не знаю уже сколько сотен лет. Нет, увы! (а может быть -- наоборот -- слава Создателю!) Гамлет рождается, живет, страдает и умирает всегда один, всегда отгороженный ото всех тем высшим пониманием, которое дается одному из тьмы тел. И вы один из таких. Благословенна жизнь, дарящая нам Шекспиров, Гамлетов и Чеховых.

Е.

7

16 ноября 1924 г.

   Пишу Вам, дорогой Михаил Александрович, под впечатлением Светлого Праздника, который я пережила вчера на "Гамлете".
   Не могу не говорить Вам о моей радости, не могу не поблагодарить Вас душою, той душой, которая вчера в каком-то светлом забытьи пила Радость, которую Вы дали ей.
   Михаил Александрович! Вы принесли вчера в нашу мрачную, бездорожную жизнь кусочек неба, Вы мне воочию показали путь к небу, по которому я до сих пор шла ощупью, а теперь пойду сознательно и крепко, потому что вижу перед собой то Небо, которое Вы нам вчера открыли.
   И я радостными слезами благодарю Вас и благословляю Вас.
   В Ваших руках светоч; и как радостно сознавать, что он в Ваших руках, потому что есть не только вера, но глубокая спокойная уверенность, что пока Вы его держите, он будет гореть, ясно, спокойно и неизменно, и в бурю, и непогоду, во мраке и холоде, и будет, будет людям напоминать о том, кто зажег его и вложил в Ваши руки. Меня многие спрашивают: "Как играл Чехов?" И мне трудно отвечать. Я не знаю, как вы играли. Наверное, хорошо. Но я не знаю, можно ли это назвать игрой? Можно ли сказать, что то, что было в сцене Гамлета с тенью отца, была игра? Мне казалось, что Вы стоите где-то на недосягаемой высоте, что Вы, просветленный и невыразимо-прекрасный -- в Вечном и, помня о тех, кто внизу, собою освещаете путь туда, где Вы.
   Я пишу очень несвязно, но это неважно, Вы поймете, я знаю.
   Вчера у меня родилось желание, большое, быть хоть пылинкой на сцене, чтобы участвовать, быть частицей Вашего праздника Света.
   Я так ждала "Гамлета", чтобы услышать Ваше слово, ведь я Вас давно знаю через Сережу[ix], давно глубоко люблю.
   Я молюсь за Вас, Михаил Александрович, и за тех людей, которые Вас понимают и Вам помогают. Как велико и прекрасно то, что Вы делаете! Я всегда верила, что Свет восторжествует, победит мрак, а со вчерашнего дня я знаю, что это так и не иначе. Если слова "о, вы, души моей оковы..." были для меня глубокой по смыслу фразой, то со вчерашнего дня я знаю, что это за оковы, которые делают нас маленькими и безрадостными. Светите нам, дорогой Михаил Александрович, помогайте нам идти по Вашему пути. Ведите нас, слабых, но стремящихся и горячо желающих, ведите нас к Богу! Я Вам посылаю мою любовь и надежду мою, ибо Вы владеете Истиной, в которую я верю.
   Господь да поможет Вам; радость, которую Вы послали людям, вернется сторицей в Вашу душу и умножит силы ее.

Горячо любящая Вас Люся Попова.

   P. S. А завтра я еще раз буду на "Гамлете"! Гамлет -- лестница в Вечность -- к Богу.

8

7 февраля 1925 г.
Москва

   Дорогой, любимый артист...
   Вчера, 6 февраля, на спектакле ГАМЛЕТА, захваченный обликом, который дан Вами вечному образу, я, "старый театрал", думал о Вас, мой любимый артист.
   Когда Вы, усталый, выходили на аплодисменты, эти условные знаки любви и благодарности к Вам нас, зрителей, трепетавших вместе с Вами весь спектакль, мне жаль было, что невозможно мне сказать Вам словами всего, что рвалось из души к Вам туда, за рампу, где зал Эльсинорского Замка уже превращался в подмостки, и театральный рабочий с подвязанной щекой поспешно прятался за картонный трон...
   Ваш ГАМЛЕТ, весь спектакль, -- это возрождение театра, единственно нужного нам, зрителям, раздавленным плоскостью современной жизни; единственно оправданного сейчас, когда мы достаточно... "эпатированы" и попросту, по-русски, ошарашены "конструктивизмами" и гаерством разных "Лесов, Озер Люль, Бубусов, Рогоносцев, Д. Е., Святых Иоанн; Людей, которые были Четвергом..."[x] и пр., и пр.
   Высокий пафос истинной трагедии вошел вчера в реальных обликах в нашу трагичную своей обыденщиной жизнь.
   Я не говорю здесь о спектакле ГАМЛЕТА. Хочется говорить "по поводу" него... Об оформлении Гамлета Вашим театром; об основной идее постановки; об исполнении каждым артистом в отдельности -- и всеми вместе -- своей роли можно сказать много. Все это было прекрасно своей логичной продуманностью, оправданностью и законченностью всего в целом.
   Я -- не критик. Я -- только зритель, лицо всегда загадочное для артиста. Я -- друг театра, о котором много думалось с детства; в котором много переживалось в самые лучшие годы расцвета русской драматической сцены, когда Ермолова, Федотова, Никулина, Ленский, Рыбаков, супруги Садовские, Правдин, Горев-отец, Макшеев, Музиль-старший, Южин, Лешковская[xi]; когда все теперешние "старики" М. Х. А. Т.'а были в зените своих сил и много раз порою заставляли трепетать мое тогда юное, "студенческое", сердце так, как оно теперь, уже усталое, трепещет, когда видишь и слышишь Вас.
   Страдая ГАМЛЕТОМ и с ГАМЛЕТОМ, мне трудно было понять, кто больше дорог: Вы ли, МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЧЕХОВ, или Принц Датский, облик которого любишь с юности за мировое страдание: "... Быть или не быть?.."
   Никогда не знаешь этого, -- кто дорог: облик или самое существо? -- когда смотришь ЭРИКА, ФРЭЗЕРА, КАЛЕБА[xii], МАЛЬВОЛИО, ХЛЕСТАКОВА в Вашем исполнении...
   Не в этом ли очарование театра: любить облик, любя артиста за его талант "божьей милостью"? Ценить то и другое без истерических воплей в антрактах.
   Каждый раз, как видишь Вас, хочется сказать Вам о том, как любишь Вас, отделенный рампой и неспособный сказать об этой любви своей к Вам, большому артисту. Глупые хлопки досадны, но невольно, сами собой, складываются для них руки, а сердце просится сказать Вам об этом тихо, чтобы не разбудить "сна" милого принца.
   Не думайте, что Вам пишет какая-то "истеричка" или театральный неврастеник. Это строки "старого театрала" (еще не старого годами), который в дни своей юности видел последний спектакль "Орлеанской Девы" с М. Н. Ермоловой[xiii]; зрителя, который помнит МХАТ в спектаклях Художественного Кружка на маленькой, как чайное блюдечко, сцене Охотничьего Клуба...[xiv].
   ... Любить, не значит ли это: "беречь"?..
   Есть около Вас люди, которых не отделяет, как меня -- зрителя, рампа.
   Пусть они берегут Вас... Берегите сами себя для нас, зрителей. Безмолвные, загадочные, в темном зрительном зале, мы можем только ценить и любить Вас, дорогой, любимый артист.
   Когда я смотрел вчера после спектакля на ваше усталое лицо, я думал о том, как много надо беречь Вас для нас, зрителей, тоже усталых ежедневной жизнью будничных дней.
   Вы на сцене -- это праздник...
   Трагичный ЭРИК; жалкие КАЛЕБ и ФРЭЗЕР; неудержный в своей юности ХЛЕСТАКОВ; искристый МАЛЬВОЛИО; влекущий за собой ГАМЛЕТ -- все они часто стоят около меня, склоненного над серыми, деловыми, служебными бумагами... И на душе праздник от обликов, данных Вами.
   Спасибо Вам, дорогой артист...
   "... Покойной ночи, милый Принц..."

В. А.

9

18 января 1925 г.

   Уважаемый дорогой незнакомый друг!
   Из множества театральных работников города Москвы я от своих друзей слыхал хорошее только о вас.
   В театре есть много талантливых людей, из них некоторые гениальны, но в ком найти отзывчивое сердце? Кто ответит на мучительный вопрос, к кому обратиться в дни тяжелых страданий?
   Каждый занят своим делом. Каждый заботится о себе -- все стали чужими, ненавидящими, злобными.
   Кто же ответит на мучительный вопрос?
   Я тоскую по целым дням и в отчаянье ищу друга -- большого или маленького, гениального или просто способного -- ищу простое человеческое сердце, любящее театр и работающее на нем.
   Я заранее предчувствую недоумение по поводу моего письма. Как? В наше время, когда люди объединяются в свои организации, общаются только с членами своих групп -- вдруг какой-то незнакомый смельчак врывается со своими муками и вопросами? Но это так. Может быть, это крайне невежливо, но что же мне делать со своими думами и мечтами. Пишу к вам и, может быть, понапрасну. Мои учителя, друзья и товарищи говорили много о вас, как о чутком добром человеке. Но вы ведь не создание из чудесного материала -- вы простой смертный человек и, может быть, как другие, не обратите внимания на зов "небольшого человека", отмахнетесь от ненужных просьб. Что ж, если так случится -- я уйду лишний раз невыслушанный и непонятый со своей тоскою и неразрешенной мыслью.
   Пока прошу -- прочтите до конца письмо и если захотите помочь своим советом -- ответьте -- это ведь так нетрудно -- и так много радости доставит мне.
   Я маленький, ненормальный человек, ненавидящий грязь и разврат в искусстве и стремящийся к ясной солнечной чистоте человеческих отношений.
   Я сын театра -- черная цепь лжи, обмана и унижений опоясала мою молодую душу. Я вижу -- на моих глазах чистые, невинные, неискушенные сердца погрязают в болоте, портятся, звереют. Где выход? Режиссеры развращают актеров. Преподаватели губят учеников. Где правда? Как установить равенство в Театре? Ведь не в таланте же все дело? Талант выделяет человека на сцене, но кто сказал, что талант должен унижать, давить и уничтожать честного, менее одаренного человека.
   Кто постановил, что статист -- плебей и раб сцены.
   Всюду, вокруг в жизни люди чувствуют естественную потребность морального освобождения, презирают насилие и угнетение. В театре царит средневековый жестокий закон. Драматурги в своих пьесах видят только героев, остальное [придаток], ерунда. Режиссеры видят премьеров -- остальное так себе -- corps de ballet[3]. А человеческое достоинство? Не пора ли драматургам и режиссерам увидеть то, что видно только простым смертным? Не пора ли главарям Театра постараться изменить старый закон Сцены и установить равенство, равенство в театре. Больше уже невыносимо терпеть. Невыносимо чувствовать свою боль и боль себе подобных. Пусть поймут это те, кому в своем величии недоступна простая маленькая обида тысячи униженных работников театра. Где выход? Может быть, в новой драматургии, пожелающей удовлетворить каждого персонажа пьесы, установить равенство в материале творчества. О исполнении, конечно, говорить не приходится. Весьма возможно, что выход в режиссерах, изменяющих и дополняющих драматургию. Может быть, необходимо убить режиссера для спасения множества и устроить Актеро-театр без единой воли, но с волей всех. О, ответьте, прошу, моему наболевшему мозгу, что делать, в чем правда, где выход? Слишком велики примеры, чтобы молчать. Скажите, что делать? Как изменить закон, угнетающий невинных и жаждущих творчества людей?! Михаил Александрович, не пренебрегите моим обращением, ведь и вы бывали, надеюсь, одиноким в своих мыслях, и вы искали друга, чуткого человека, и вы с нетерпением ждали ответа на свою жестокую боль.
   Заранее благодарный за дружеский совет

Витя Головчинер

   Мой адрес: Москва, Красная площадь
   д. No 1, кв. 17 Государственная Драматическая Студия, Виктору Головчинеру

10

[После 17 ноября 1924 г.]

   Дорогой Михаил Александрович,
   на днях прочел в журнале Ваш ответ на приветствия в день поднесения Вам звания заслуженного артиста[xv]. К глубокому моему сожалению, не могу дословно процитировать те слова, которые приписываются Вам журналом, но мысль в основном такова: принимаю эти выражения внимания как ответ на ту любовь, которую я всегда стремился поселить в зрительном зале и послать ее туда[xvi]. Думается мне, что мысль, так или иначе изложенная, совсем или не слишком, -- Ваша.
   И вот мне захотелось думать, что это не обычная казенная отговорка на официальном торжестве, не расплывчатая туманная формула, какими обычно отделываются, когда надо очертить свою роль в строительстве культуры. Думается мне, что это вырвалось у Вас как большое откровение. Для меня, по крайней мере, это было ответом на тот мучительный вопрос, который волнует меня с тех пор, как я Вас по сцене знаю (с 1921 г.). Вы знаете, что всякого зрителя при взгляде на любимого актера помимо непосредственного восприятия образа волнует другой, может быть, обывательский вопрос: а сама личность исполнителя, его биография, его классовая сущность, его бытовая физиономия, традиции, вырастившие эту индивидуальность?
   Меня, человека совершенно чуждого старой театральной традиции интеллигенции, лично Вам совершенно не знакомого, по печати тоже, с самой первой нашей "встречи" этот вопрос мучительно волнует.
   Не ради праздного любопытства, нет, а из добросовестности рядового зрителя, желающего осознать роль, смысл общественный и исторический, культурные корни воспринимаемого зрелища.
   Когда в 21 году я в первый раз увидел Вас в "Потопе", я был изумлен слепотой газетчиков и журналистов, обнаруживших к тому времени в Вас гениальность. Помилуйте, ведь видно же сразу, что это не актер, без всякой крепкой театральной традиции, без ясного представления о своей роли в классовой борьбе, в культурной жизни человечества. И, конечно, сразу же встала и Ваша личность вне сцены: ущемленный, хлюпкий и не глубокий, малосознательный интеллигент. В том вульгарно-исшаблоненном смысле этого слова, какое теперь часто придают ему желающие отгородиться от идеализма, слабодушия и бесцельности существования.
   Именно "интеллигент", а не интеллигентный человек и не представитель интеллигенции.
   И интеллигент совершенно не активный. Не способный на самостоятельное осознание своей роли в общественной борьбе. Помню только, что царапнуло слегка противоречие. В тот вечер Вы в антракте, в костюме и под гримом, в числе других исполнителей спектакля собирали с кружкой на какое-то благотворительное дело. Думалось мне, что это Вы не от души, а скорее демонстративно или просто пассивно, подчиняясь принятому там, у Вас за кулисами, решению.
   Как, думал я, могут восхищаться таким актером, у которого все искусство в своеобразно выработанной манере интонаций и случайно счастливом сочетании внешних данных? Особенно гнусно было после "12 й ночи". Так укрепила она в мысли, что Вы играете роль ради того, чтоб играть, чтоб не думать, забыть о мучительных вопросах культуры человечества и о своем артистическом "credo". После -- взлет в "Хлестакове". Думалось, вот встрепенулся этот труп, конченный для жизни человек, и теперь уже не внешними данными только, а и всей своей гнилой сущностью поет сам себе и себе подобным художественную отходную. Отходную деклассированной интеллигенции и тому театру, в который она все-таки влезла, хоть там ей совершенно не место. Интеллигенция российская и... театр. Согласитесь сами -- это противоестественно.
   И вот, наконец, Гамлет... Тут нужно опять немного в сторону. Меня, члена коммунистической партии (не по билету только, а и по существу, по органическому сродству, по вполне осознанному выбору: или нравственная и общественная гибель, или партия), всегда чрезвычайно остро волновал вопрос об отношении таких, как Вы в моем представлении после "Потопа", к нашей партии. Злитесь ли Вы только на то, что Вас грубо ущемили и материально обидели, вычеркнули из жизни Ваш углубленный индивидуализм? Или, осознав в благородном пессимизме торжествующий большевизм, как естественный результат гипертрофии капиталистических навыков, жестокости и тупости человечества, Вы приемлете его, как таковой, фаталистически? Или еще как-нибудь, по-Вашему, по-особенному. И мне так хотелось знать Вас, М. А., в Ваши интимные минуты, чтобы получить представление о "таких, как Вы", в этом вопросе. А вот после "Гамлета" -- понял. И представил ясно, какое вы сами себе отводите место в классовой борьбе, в нашей общественности, в культуре. Думаю, что Ваш ответ на приветствие и Ваша идея "Гамлета" -- одно и то же.
   И как на большое счастье я надеюсь на Ваше письменное "да" или "нет" по поводу моего заключения о идее Гамлета и тем самым о той социальной и культурной сущности Вашего "я", которое я сейчас буду излагать. Вы должны понять, М. А., что это не попытка грубо ворваться в личную жизнь или потребовать общественного отчета. Нет, это мучительные поиски философской правды человека иной культуры, человека, начинающего работать в совершенно ином по духу театре, чем Ваш, борющегося за торжество человечества и в силу этого вынужденного все время оглядываться на свой путь, так ли, не к гибели [ли] идем, не гибнут ли с нами и из-за нас те, кто лучше нас умеет добиться радости людям.
   Вы -- пораженец. Вы активный борец-пораженец. Вы яснее многих видите всю ту мерзость, жестокость и несправедливость, какой много и в нашей партии и, тем более, в нашей общественности. И Вы всей душой против нее, она возмущает Вас и она мешает Вам воевать. Вы бросаете оружие, оставаясь активным и верным (о, теперь я это отчетливо понимаю) борцом и глашатаем нормальных человеческих отношений и любви, именно любви. В них этого нет. И мы -- это знаем. Но знаем и то, что если не будет большевизма и его воинствующей деятельности, не будет и путей к любви, к развитию людей из человекообразных. Мы понимаем мерзость войны, но мы не бросаем винтовки, потому что война уж очень противна, и без войны, последней и единственно-целесообразной, не будет и нужного "мира". Понимаете это и Вы, но знаете, что Вы не смогли бы воевать сами, что война запачкает Вас. И Вы бросаете винтовку, Вы без путей идете к той же цели, что и мы. И Вы приемлете партию, может быть, даже она Вас восхищает, если Вы иногда думаете понять необходимость и неизбежность ее язв и зол. Вы с нами, но в нашем тылу. Вы не менее нужны той заварухе, которая должна же преобразить лицо человечества. Вы просто по хрупкости здоровья не можете непосредственно воевать. Вот и вся разница.
   Теперь мне ясно и Ваше отношение к партии как к фронтовикам-солдатам, и Ваше положение в обществе во время войны -- честного, активного, преданного, но физически слабого (предположим -- близорукого -- ведь его на войну не возьмут) борца.
   В "Гамлете" и в Вашей речи Вы воскресли для меня. Вы верный и достойный борец за справедливость, любовь и гуманность. Вы прямой и более активный продолжатель тех из интеллигенции, которые так часто говорили об общественном идеале, о лучшем человеке, об искании правды в театре и жизни. И вот передо мной скорбное лицо чистого, по-женски нежного, по-гамлетовски слабого, физически истосковавшегося по "хорошем человечестве" юноши. Приветливо встречающего солдат, идущих на фронт, но остающегося, когда они проходят. Может быть, он долго затуманенным, полным тоски взглядом будет смотреть им вслед, но на предложение пойти с ними лишь грустно покачает головой. И ведь в этой "слабости" вся Ваша, всех таких, как Вы, сила. Это силища Гамлета, бледного, нежного, как тростинка, принца. Но эту тростинку еще не сломала ни одна буря. В этом Ваши и радость, и счастье, и неуемное страдание. Порой и Вы, вероятно, чувствуете себя физически сильным для нашей житейской борьбы и заварухи, но, в конце концов, она Вам все-таки чужда. Вы, может быть, безумно тоскуете о Мировой революции, а мы ее хотим так остро и живо, как хочется немедленно вырвать больной зуб. И из этого -- разница в методах нашей борьбы. Но мы понимаем друг друга. Наши сердца не раз устраивают таинственную перекличку.
   И на вопрос рецензента: "нужен ли нам "такой Гамлет" сейчас?" нужно ответить: если мы хотим вдвинуть театр в передовую линию окопов, -- отвечаю, нет не нужен. Но если нельзя не иметь тыла -- то нужен, до зарезу. Погибнем мы все, если останемся навсегда и один на один с тупостью, вшами и грязью передовой линии и если никогда не будем знать о том, что в тылу остался родной нам, заскорузлым и грубым, бледный, но славный и, главное, родной юноша, который провожал нас на фронт и так ласково улыбался нам, и так гневно сверкали его глаза в сторону человеческих уродств, против которых мы боремся.
   Так надо было написать рецензию о "Гамлете". Согласен я и с другим рецензентом, что Чехов -- не Гамлет, что чарует Чехов, а не образ принца. Да не все ли равно. Вероятно, Гамлет один из бесчисленных Чеховых.
   Хорошо бы, если бы Гамлет "воскресил" Вас не только в моем представлении о Вас, но и в Вашем собственном мироощущении.
   Вас, вероятно, убьет это идиотское длинное письмо, но помню, что когда я долго работал на сцене, уходя немножко в ее узкую жизнь, отрываясь слегка от общих вопросов, меня такие письма радовали. Ответ нужен до зарезу, в одно слово.
   [Подписи нет, видимо, имелась на конверте.]

11

9/22 марта 1926 г.

   Прошло около двух месяцев с тех пор, как мы обменялись несколькими словами после "Гамлета". И ныне я не хочу скрывать того восхищенного удивления, которое Вы вызвали в моем сознании. Однако я испытываю большое затруднение при начертании этих строчек.
   Быть может, это проистекает от единой мысли, потенциально [отравленной], что я могу ошибкой своей восторженности покрыть факты иного порядка.
   Но Вы мне позволили Вам написать несколько строчек; я иду еще дальше. Я хочу Вас назвать во духе своем глубоко чтимым Михаилом Александровичем. До встречи с Вами мне было понятно мое индифферентное отношение к театру, к которому я обычно применял философский анализ sub specia[4] единого искусства. Если поэтом театра является лучший артист, желающий перелить, слить игру с самой жизнью, то все же это только игра, может быть, зачатки творчества, но никогда не теургия, не творчество сына человеческого с Богом и во имя Бога. Созерцание Вас (более удачного слова я не знаю) не есть для меня следствие Вашего артистического дарования, но -- некоторое трансцендентное миру откровение. Я не могу поэтому назвать Вас артистом. Вы -- больше этого. В этом заключается исключительность Вашего явления и дела в жизни. Быть может, я слишком афоризирую мысль, быть может, она будет двоиться в Вашем сознании, но это утверждение есть для меня наиболее адекватная формула исповедания Вас. В этих строчках лежит мое благоговение пред всем святым, что Вы несете в своем проблемном, боюсь сказать, в почти недозволенном для земли сего дня творчестве.
   Я обрываю мысль. Иначе она может меня вывести далеко за пределы предположенного письма.
   В заключение я Вас прошу, Михаил Александрович, понять и принять мой во Христе братский привет за то озарение космическим светом, частицы которого Вы дали мне и несете в своем подлинно пророческом деянии. Так ли я Вас понял?

Александр [Алексеевич Леновский]

12

20 ноября 1924 г.
Москва

   Дорогой Михаил Александрович!
   Чувствую, что и мне нужно сказать Вам несколько слов непосредственно под впечатлением сегодняшнего вечера. Вы мне простите, если слова мои бессвязны и немощны, но вот они: сегодня, я думаю, Вы можете быть удовлетворены тем, что "игры" не было. Не было Гамлета как такового, а было почти развоплощение плоти и материи. И сегодня еще больше, чем в субботу, я чувствовала, что от такого Гамлета следующий шаг ведет к Лоэнгрину[xvii]. Вы дали сущностное "wissenschaften" Гамлета, которого Вы развоплотили так же, как и духа его отца. Все в зале чувствовали что-то новое, как говорили вокруг меня незнакомые мне люди. Это новое, неожиданное для них -- это та духовная устремленность, которой имени еще многие не знают, которую Вы пронесли через весь сегодняшний вечер и которая без имени же в них сегодня раскрылась, встревожила и потрясла. Переживание было подобно тому, которое испытываешь, поднявшись на большую высоту в горах, где воздух почти нестерпимо чист и разрежен, и приходится учащать дыхание. <...>
   Пусть во всем сопутствует Вам Господь!

Л. Красильщик

   Какая радость и утешение, что именно теперь, когда все наше более, чем когда-либо, молчит и зажато тупым кольцом, -- заговорили Вы и заговорили так, что оно дошло.

Л. К.

13

[Не позднее 14 ноября 1927 г.]

   Искренно уважаемый Михаил Александрович,
   Слышал, что Вы играете Мармеладова[xviii]. Заранее сердечно приветствую Вас с безусловным успехом в этой роли. Вы должны необычайно проникновенно понимать образы нашего русского Шекспира -- Достоевского.
   У Вас такая гибкая, чутко воспринимающая душа все то, что не подлежит грубому ответу, что не возьмешь никакой техникой, которой тщетно хотят заменить сейчас "буржуазное" вдохновение.
   По крайней мере для меня слово вдохновение есть только непосредственная сила духа, даруемая избранникам человечества, а отнюдь <...> не счастливое "[нрзб.]" соединение элементов человеческой природы, при "седьмом поте" могущее сделать любого из смертных крупнейшим художником.
   Как будто мы не знаем примеров, когда при великолепном сложении, хорошем росте, мощном голосе человек, например, на сцене, во всякой роли оказывался нулем, будучи лишенным [нрзб.], и рядом с ним невзрачный, слабый физически человек делал чудеса на сцене, если обладал даром вдохновения. Можно любую трагедию превратить в безвкусный фарс и самый примитивный водевиль обратить в перл поэзии при наличии вдохновенного актера.
   Жму Вашу руку.

Ваш слуга Н. Россов

14

На бланке: "Красная газета"

   Глубокоуважаемый и дорогой Михаил Александрович,
   Рукопись Вашу читал с интересом, волнением, радостью. Трудно осознать ее сразу, схватить впечатление от нее в нескольких словах: она вызывает слишком много самых различных мыслей и чувств. При чтении первых страниц, пожалуй, преобладает удивление: никак не ожидаешь, что актер может видеть свою автобиографию так, как видите ее Вы. Вы осознаете прожитое как жадную, стремительную смену психологических состояний, как упорную борьбу за технику и форму, и это сразу подымает автобиографию Вашу чрезвычайно высоко. Тон записок счастливо вызывает нужное состояние: он настраивает на в высшей степени искренний, настороженный, несколько торжественный лад, и удивительно, что бытовые эпизоды не разряжают установившегося состояния. Честность, прямолинейность, взыскательность к себе -- все это родственно лучшим последним вещам Горького. Отдельные места поражают своей проницательностью; характеристика сущности готического собора и античного храма впечатляет с особой силою. Смелое нарушение всякой хронологии, ощущаемое не как формальный прием, но как личная, глубоко индивидуальная особенность, великолепное смешение планов -- житейского, философского и профессионального -- все это в целом создает форму необычную и сложную в своей простоте. Я глубоко рад за эту большую удачу.
   Теперь разрешите мне поставить перед Вами несколько деловых вопросов.
   1) Об изменениях текста. По-моему, ни менять, ни выкидывать ничего не надо. Смущает меня только то место, где Вы говорите о "состязаниях на выносливость" и взаимном "истязании прутьями" (стр. 35). Это будет понято каждым, как он пожелает, и я лично склоняюсь к купюре[xix]. Подумайте на досуге. Что же касается добавлений, то, по-моему, они крайне нужны. Боюсь -- как бы внешний вид книжки не был бы слишком тощий -- по моим подсчетам она тоньше книги о Шаляпине[xx]. А. А. Кроленко[xxi] передавал мне, что Вы чрезвычайно интересно рассказывали ему о Ваших ощущениях в киноателье, и я всячески прошу Вас включить в книгу эти эпизоды и связанные с ними мысли[xxii]. Расширение размера рукописи я считаю существенным.
   2) О заглавии. Характер материала и тон письма требуют скромного и значительного вместе с тем названия. Все время вертится что-то вроде "Былое и думы". Я как будто нашел такое название: "Пережитое". Такое название показалось Кроленко удачным, сполна отвечающим сущности и тону записок, и он просил меня узнать Ваше мнение[xxiii]. Очень прошу Вас отнюдь не стеснять себя выбором и прямо написать Ваше решение.
   3) О примечаниях. Текст нуждается в нескольких кратких примечаниях, характеризующих ныне несколько забытых деятелей (Глаголин, Арбатов, Хмара[xxiv] и др.) Это справки полубиографического характера вроде тех, которыми снабжена книга Савиной[xxv]. Я надеюсь, что с Вашей стороны нет возражений (примечания будут сделаны нашим аппаратом)[xxvi].
   4) О фотографиях. Очень хотелось бы достать какую-нибудь малоизвестную фотографию для помещения в книге. Нельзя ли найти снимок в юношеские годы?
   Будьте добры вырешить поставленные выше вопросы и ответить мне письмом либо на адрес "Академии" (пр. Володарского, д. 53 Б), либо в "Красную газету".
   Пользуюсь случаем поблагодарить Вас также за участие в Театральном отделе нашей газеты[xxvii].
   Кланяюсь Вам и Ивану Николаевичу[xxviii], крепко жму Вашу руку.

Вам преданный Евгений Кузнецов
28/X 27

15

16 ноября 1927 г.

   Дорогой Михаил Александрович
   Я уже сказала вам по телефону, что прочла Вашу автобиографию с величайшим увлечением. Молодец издательство Academia за то, что дала Вам толчок в этом направлении. Многое хотелось бы, правда, видеть более распространенным, гораздо более распространенным, а иное что, сравнительно, можно было бы и немного сократить: заметна некоторая несоразмерность частей. Но это все не так важно, и если срок, взятый Вами для работы, уже истекает, то об этом и думать не стоит. Я даже колебалась, говорить ли Вам об этом, и если решила все-таки сказать, то лишь для того, чтобы вы могли убедиться в искренности моего суждения.
   Читая, думала и о цензуре, с которой мне много приходилось возиться и сражаться на моем веку. Весь дух Вашей книжки, во 2 й ее половине, будет ей, конечно, очень не по нутру. В общем, вы вышли из цензурных затруднений довольно искусно, но все же мне страшновато (в точности с ней никогда ничего нельзя предугадать). И вот что я думаю по этому вопросу. В случае ее помарок и т. п. огромную роль играет возможность для автора лично переговорить с цензором, поспорить или просто взять его личным обаянием. За это говорит весь мой долгий опыт, включающий в себя и опыт многих других лиц. Нельзя ли переговорить с Academia в том смысле, чтобы они проводили книжку через цензуру здесь, в Москве, и таким образом Вы имели бы возможность в случае чего лично побеседовать и поспорить с цензором?
   Из отдельных мест, сомнительных с точки зрения цензуры, могу указать только одно: то, где Вы говорите о ногах. Оно может насторожить цензора и по отношению ко всему дальнейшему, а это была бы уже совершенная беда. Но если бы книжка печаталась в Москве, то дальнейшее, я думаю, можно было бы во всяком случае отстоять, ибо написана эта часть достаточно "прикровенно", как выражался Лесков.
   Теперь -- кое-какие мелкие придирки с точки зрения будущего читателя, который любит ясность и в мелочах и которого можно уважить в этом отношении:
   1) Стр. 2, конец 1 го балетного абзаца. Предпоследняя фраза -- безукоризненна: "Вершина моего отчаяния" и т. д. Но когда в последней фразе Вы говорите: "С этой вершины..." -- выходит, что та точка зрения, с которой Вы пишете книгу, совпадает с "вершиной отчаяния", а между тем во 2 й половине книги отчаяние уже явно преодолено, и, в сущности, всю книгу Вы пишете уже с вершины преодоления.
   2) Стр. 7, 2 я половина страницы -- о смешливости. В эпизоде с дамой неясно, был ли хотя бы какой-нибудь повод для смеха? Или иногда и самый повод ускользает от сознания? Последнее тоже возможно, но тогда лучше прямо это указать.
   3) Стр. 9. Последняя фраза, переходящая на стр. 10, -- о провинциальном актере уж очень недоговорено, -- печально, что если ничего не хочется прибавить, то лучше совсем выбросить эту фразу.
   4) Стр. 13. Отчеркнутая сбоку фраза: "... искал фактов... и их уничтожал". Не совсем хорошо выражено и потому может быть нелепым.
   5) Стр. 16 -- о Малом (Суворинском) театре[xxix]. Этот театр представлен Вами как-то совсем без теней, которых было много, -- так что читателю может показаться, будто этот театр был ничуть не ниже Художественного. Правда, Вы говорите об актрисах, но ведь это относится к лицам, а не к строго художественной жизни в целом.
   6) Стр. 25. Обозначение известных лиц инициалами их имени без фамилии для читателя затруднительно. Например, Е. Б., К. С. на этой странице[xxx].
   7) Стр. 27а. "Один мой галош..." Ей Богу, это не по-русски! По-русски -- "одна моя калоша".
   Во 2 й половине страницы Вы начали переделывать градоначальника на "бургомейстера", но дальше пошел опять градоначальник, что, конечно, неправильно.
   8) Стр. 29, внизу (3 строка сн[изу]) -- описка.
   9) Стр. 42, последний абзац: "Я продолжал пить", а в конце того же абзаца на стр. 43 "я невероятно страдал без алкоголя". Противоречие.
   9)[5] Стр. 56. (Ниже замеченной Вами описки в дате смерти Сулержицкого[xxxi], 4 строка снизу). Слово "изживались" употреблено в слишком необычном смысле и может навести на мысль, что Ваши отношения с Е. Б. Вахтанговым шли на убыль.
   10) Очень значительный по содержанию кусок -- о смерти Вашей матери -- стоит как бы не на месте: по-видимому, она скончалась еще в первые годы революции. И по ходу изложения эти страницы как-то оторваны от сюжета с нею. Нельзя ли переставить?
   11) Не забудьте заполнить пропуск на стр. 65, строка 11 сверху.
   12) Стр. 76, строки 19 и 20 снизу. "Мои попытки вернуться к вину не удавались" оставляют впечатление неясности: как будто было почему-то сознательное намерение вернуться к вину.
   13) Стр. 73, 1 строка сверху. Слово "любуется" вводит в соблазн, как бы санкционируя самолюбование, самодовольство, свойственные многим актерам, хотя Ваша мысль, конечно, не та.
   14) Стр. 76, предпоследняя строка. Не описка ли: "со своей искренностью"? Может быть, "со всей искренностью"?
   Вот и все мои придирки. Еще добавлю, пожалуй, что все написанное Вами об Италии мне очень нравится, но, может быть, по соизмерению многим другим (например, о Е. Б. Вахтангове), эти страницы можно было бы немного сжать.
   Название церкви, где стоит Моисей Микеланджело, я позволила себе вставить, так как справка могла бы взять у Вас лишнее время.
   Заканчиваю, так как очень спешу, хотя еще кое-что прибавила бы -- вообще, из дружеских чувств.
   Искренно уважающая Вас

Л. Гуревич

16

7 декабря 1927 г.

   Многоуважаемый Михаил Александрович
   Те немногие замечания, которыми удалось обменяться в воскресенье вслед за чтением[xxxii], конечно, далеко не достаточны для оценки Ваших мемуаров. Первое, что естественно захотелось тогда отметить, это -- их занимательность, разнообразие, колоритность. Их было интересно слушать. Но, оказывается, интерес к ним не пропадает и после того, как они прослушаны. Среди дел, не имеющих к ним никакого отношения, они вспоминаются и с какой-то другой стороны. Оказывается, от них возникло и другое впечатление, в первую минуту оставшееся незамеченным, гораздо более длительное. В них есть внутренний смысл, которого Вы нисколько не подчеркивали, не дедуцировали. Они даны непритязательно и легко, как эпизоды, несвязанные впечатления, в них много юмора и отличных частностей. Они нисколько не трактат. Тем не менее, они оказываются поучительными. Заглавие "Путь" (в смысле "Внутреннего Пути") к ним вполне применимо. Я не вполне знаю, почему это случилось, но от них жизнь оказывается более выносимой и целесообразной. Разрозненность событий, сложность характеров и неизбежная трудность получают себе оправдание. Первоначально разнообразные, они становятся едиными, настолько проникнутыми единым мироощущением, что далее не было надобности выражать его претенциозными фразами.
   Свое писательство Вы, конечно, недостаточно цените. В его простоте заключена редкостная подлинность.
   Если эти строки побудили бы Вас продолжать Ваш, как будто случайный, опыт, записывая и то, что по разным причинам не могло бы сейчас быть опубликовано, я был бы чрезвычайно рад. Во всяком случае примите благодарность и за то, что Вами уже сделано.

Б. Грифцов

17

   Михаил Александрович
   Можно о книжке?
   Когда читала -- был порыв сейчас же бежать и делать что-то, как будто над Вами готова разразиться ужасная катастрофа и надо ее предотвратить; едва справилась с собой и втолковывала себе долго, что тот измученный человек были Вы, но что теперь Вы -- не он. С трудом уверилась, что никакая непосредственная опасность Вам не грозит. <...> Особенно обратило внимание, что о всех людях Вы отзываетесь удивительно хорошо, а себе отводите место где-то в сторонке, и что эффект от этого получается неожиданный -- Ваша фигура все равно выступает на передний план, и во всем сквозит внутренний облик Ваш, какой он на самом деле, мне даже пришло в голову, что недоверчивые люди сочтут, что Вы говорите о себе так объективно и беспристрастно -- с расчетом произвести выгодное впечатление, потому что многим трудно поверить, что Вы такой, как Вы есть.
   Несколько подробностей, вроде эпизода в Царском Селе, показались ненужными. Зато некоторые картины стоят, как живые, благодаря художественности их исполнения -- описание операции и Италии -- особенно. Часто впечатление, что ужасно остроумные вещи Вы нарочно говорите с серьезным лицом, вроде как об премьере с признаками гениальности и поспешном отречении от престола, а в шутливом тоне -- совсем серьезные, помните, о чувстве превосходства, написанном на лице в связи с чтением Шопенгауэра, или о мрачности о своей.
   Как мне бы хотелось узнать, ошеломляет ли книжка так же, как меня, людей, не знающих Вас лично. Вы знаете, перед тем, как читать, я приложилась к ней с чувством бережного отношения ко всему пережитому человеком, о котором Вы теперь можете все рассказать. Теперь Великий Пост. Прошу опять -- простите меня, родимый, милый Михаил Александрович.

18

На бланке:
Русский театр имени Шевченко

   Дорогой Михаил Александрович!
   Мне хочется хотя бы письменно поблагодарить Вас за то большое что-то, что дает Ваш "Путь актера". Книгу я по первому разу не прочел, а проглядел, перескакивая временами через строчки. Она волнует и будоражит и мысль, и чувства. Ее, вероятно, будут разбирать и вкривь, и вкось -- это, конечно, потому, что мимо нее спокойно пройти нельзя.
   Ваш самоанализ так же ценен, как и анализ отдельных современников. А как читателя начинаешь и самого себя анализировать, как бы ты сам себе ни был ясен и сам себе ни надоел благодаря "производственной" стороне театральной профессии.
   Мы с Вами слишком мало знакомы, чтобы я имел право вмешиваться в Ваши интимные переживания и претендовать на то, что когда-нибудь смогу расшифровать многое, непонятное мне в Вас. Знаю одно, что вы давно задели меня своей личностью, когда чудесно сыграли в моей сказке в Суворинском театре, и откровенно признаюсь, что заснул на "Гамлете" во время монолога, благодаря чему весьма низко пал в глазах той дамы, с которой был на спектакле. Но когда я бываю в театре зрителем, то и веду себя как тот зритель-готтентот, для которого и ради которого я всегда работал и работаю в театре. И мне Вам не стыдно сознаться в этом храпе: Ваш Гамлет мне просто, как обывателю, не по зубам. И чтобы не казаться смешным, я вслух определяю себя "веселым неврастеником", чтобы другие не определили меня иначе. Я просто слишком люблю жизнь и всех готтентотов, которые живут кругом меня, и поэтому в "Деле" Вы кажетесь мне почти недосягаемым художником, потому, вероятно, что там Вы любите, а не приносите себя в жертву.
   Простите, что пишу несвязно. Вы сами виноваты: после прочтения "Пути актера" захотелось мысленно пожать Вам руку и сказать кое-что как всегда несвязное, что говорится в таких случаях от избытка нахлынувших чувств.

Ваш Н. Попов

19

27 февраля 1928 г.

   Ах, Михаил Александрович!
   Я пьяна Вашей книжкой.
   Я сегодня захлебнулась ею. -- Читала на репетиции, во время обеденных пауз, во время, назначенное мной для работы над новой ролью! Все 6 часов я не отрывалась от нее -- пока не кончила. В ней, коротенькой, я почувствовала длинную замечательную жизнь, Вас замечательного.
   Я ее еще перечту много раз. Всеволоду Эмильевичу я читала отрывки -- он нашел, что у Вас блестящий талант беллетриста. Я смеялась, грустила, поучалась, читая Вас. Необычайно разнообразный материал, прекрасный дар остро [впечатлять в] читателя.
   Описание хирургической операции [нрзб.] Вашему Аблеухову[xxxiii].
   Сейчас я чувствую себя -- будто пропутешествовала эти 6 часов в какую-то сумасшедше замечательную страну.
   Ах, черт возьми, -- вот Ваше "нечаянно хочу" на стр. 125 -- это просто гениально.
   [Но умоляю Вас! -- вычеркнуто]. Если Вы получите сотню таких экспансивных писем -- вдруг возомните себя соперником Вашего дядюшки Антона -- нечаянно скажете хочу писать, а не играть! А я так жду Дон Кихота[xxxiv]! Я очень люблю Шаляпина-актера. Я видела его во всех его ролях по несколько раз, но его Дон Кихот[xxxv] -- это такая "готика" в искусстве его! Я страстно люблю этот образ. Я жду Вашего Дона, я осязаю его в своих мечтах. Вдруг напал страх, боюсь, что не увижу Вашего Дона.
   Я помню, как на заседании кооператива No 678 Вы говорили о Неждановой[xxxvi] и Голованове[xxxvii]. Я обомлела. Это был такой пафос! Ирония Ваша сидела в Ваших пятках и не смела дохнуть мерзкая. Хоть бы пискнула она Вам в рот! Ужас! Глубокое почтение воцарилось после Вашей речи среди присутствующих. В эту минуту я завидовала дивану, на котором сидела, он по своей деревянности не чувствовал "почтения"... Гипербола таким восклицательным знаком стояла среди комнаты.
   Потом все растаяло. Мейерхольд особенно старательно вызывал иронию из всех пяток. Она восторжествовала. Решение было принято против. Ура!
   Ваша книжка замечательна, но я волнуюсь за актера Чехова...[xxxviii] Честно -- ведь Дон Кихот -- это жизнь вприсядку (в творчестве), а книжки? Они все -- накопленные в мозговых слоях и во всякое время (и через 10 лет) прыгнут легко на бумагу. Я слышала, что Вы увлеклись писанием, и решила Вас дернуть за рукав, сказать Вам несколько нелеповатых слов.
   Я знаю, что не смею делать этого. Кто я, что я? Но иногда камень, о который спотыкаются, -- приносит пользу -- заставляя очнуться от увлечений мысли и трезво взглянуть на дорогу.
   Мельпомена -- не любит измен!
   А может быть, это я впала в гиперболизм?!
   Хотела бы.
   Мой сердечный привет Ксении Карловне[xxxix]. Вс. Эм. тоже кланяется.

Зинаида Райх

Комментарии

   [1] Скорее всего, в этом письме все подчеркивания сделаны Михаилом Чеховым.
   [2] Это концовка письма, приписанная в начале листа вверх ногами.
   [3] Кордебалет (фр.).
   [4] С точки зрения (лат.).
   [5] Два пункта 9 подряд -- так у Л. Я. Гуревич.

-----

   [i] Алперс Б. В. Театральные очерки: В 2 т. Т. 2. М., 1977. С. 49 -- 50.
   [ii] Премьера спектакля "Гамлет" У. Шекспира состоялась в МХАТ 2 20 ноября 1924 г. (первая премьера в статусе театра, а не студии). Перевод -- А. И. Кронеберг. Режиссеры -- В. С. Смышляев, В. Н. Татаринов, А. И. Чебан. Художник -- М. В. Либаков. Композитор -- Н. Н. Рахманов. Михаил Чехов играл роль Гамлета.
   [iii] Премьера спектакля "Эрик XIV" А. Стриндберга состоялась в Первой студии 29 марта 1921 г. Перевод -- Ю. А. Веселовский. Постановка -- Е. Б. Вахтангов. Режиссеры -- Е. Б. Вахтангов и Б. М. Сушкевич. Художник -- И. И. Нивинский. Музыка -- Н. Н. Рахманов. Михаил Чехов играл роль Эрика.
   [iv] Дузе Элеонора (1858 -- 1924) -- итальянская актриса. В 1891 -- 1892 гг. и в 1908 г. гастролировала в России. По словам А. Р. Кугеля, являла собой "образец гениальной неврастении". Выразительность рук Дузе отмечали все без исключения. В 1908 г. на страницах "Новостей дня" (No 7123, с. 3) критик писал, что в руках актрисы "живет душа, в них трепещут нервы, каждый их жест поясняет больше, чем выкрики и слова. И Дузе сумела довести технику этой игры до недосягаемого".
   [v] Муромский -- роль Михаила Чехова в спектакле МХАТ 2 "Дело" А. В. Сухово-Кобылина (премьера -- 8 февраля 1927 г., постановка -- Б. М. Сушкевич).
   [vi] Премьера спектакля "Потоп" Г. Бергера состоялась в Первой студии 14 декабря 1915 г. Перевод -- В. Л. Биншток и З. А. Венгерова. Режиссер -- Е. Б. Вахтангов. Художники -- М. В. Либаков и П. Г. Узунов.
   [vii] Мальволио -- роль Михаила Чехова в спектакле Первой студии "Двенадцатая ночь, или Как вам угодно" У. Шекспира (премьера -- декабрь 1917 г., режиссер -- Б. М. Сушкевич; Чехов ввелся на эту роль в 1920 г., первый его выход -- 3 октября 1920 г.).
   [viii] Хлестаков -- роль Михаила Чехова в спектакле МХАТ "Ревизор" Н. В. Гоголя (премьера -- 8 октября 1921 г., режиссер К. С. Станиславский).
   [ix] Возможно, речь идет о Сергее Васильевиче Попове (1891 -- 1957) -- актере МХТ с 1912 по 1924 гг., затем МХАТ 2.
   [x] Обыгрываются названия спектаклей В. Э. Мейерхольда: "Лес" А. Н. Островского (1924), "Озеро Люль" А. М. Файко (1923), "Учитель Бубус" А. М. Файко (1925), "Великодушный рогоносец" Ф. Кроммелинка (1922, вторая редакция -- 1928), "Д. Е." ("Даешь Европу!") по И. Г. Эренбургу и Б. Келлерману (1924) и А. Я. Таирова: "Святая Иоанна" Б. Шоу (1924), "Человек, который был Четвергом" по Г. Честертону (1923). Таким образом, автор письма противопоставляет спектакль "Гамлет" театральному авангарду 1920 х гг.
   [xi] Перечисляются артисты московского Малого театра: М. Н. Ермолова (1853 -- 1928), Т. Н. Федотова (1846 -- 1925), Н. А. Никулина (1845 -- 1923), А. П. Ленский (1847 -- 1908), К. Н. Рыбаков (1856 -- 1916), О. О. Садовская (1849 -- 1919) и М. П. Садовский (1847 -- 1910), О. А. Правдин (1849 -- 1921), Ф. П. Горев (1850 -- 1910; играл и на Александринской сцене), В. А. Макшеев (1843 -- 1901), Н. И. Музиль (1839/41 -- 1906), А. И. Южин (1857 -- 1927), Е. К. Лешковская (1864 -- 1925). Очевидно, что автор письма видит в Михаиле Чехове продолжателя русской актерской традиции XIX в.
   [xii] Калеб -- роль Михаила Чехова в спектакле Первой студии "Сверчок на печи" по Ч. Диккенсу (премьера -- 24 ноября 1914 г., режиссер Б. М. Сушкевич).
   [xiii] В спектакле Малого театра "Орлеанская дева" Ф. Шиллера (1884) М. Н. Ермолова играла роль Иоанны д'Арк.
   [xiv] Под Художественным кружком автор письма подразумевает, по всей видимости, Общество искусства и литературы, из которого отчасти вырос Художественный общедоступный театр. Общество на протяжении пяти лет нередко играло свои спектакли (с участием К. С. Станиславского) на сцене Русского Охотничьего клуба, сменившего несколько помещений. В первый сезон своего существования МХТ также изредка давал спектакли на четвергах Охотничьего клуба.
   [xv] Грамота о присуждении М. А. Чехову звания заслуженного артиста государственных академических театров была передана ему А. В. Луначарским 17 ноября 1924 г. по окончании публичной генеральной репетиции "Гамлета".
   [xvi] Автор письма передает слова М. А. Чехова ("Я принимаю эту незаслуженную честь как ответ на любовь, которую я всегда искренне стремился передать со сцены в зрительный зал") очень близко к тексту.
   [xvii] Возможно, это отсылка к опере Р. Вагнера "Лоэнгрин", но в контексте антропософских настроений тех лет.
   [xviii] Михаил Чехов сыграл роль Мармеладова 14 ноября 1927 г. в спектакле "Преступление и наказание" по Ф. М. Достоевскому, поставленном силами московских театров для П. Н. Орленева -- Раскольникова.
   [xix] По-видимому, Михаил Чехов согласился на эту купюру. Цитируемых слов в опубликованном тексте "Пути актера" нет.
   [xx] Скорее всего, речь идет о книге В. А. Теляковского "Мой сослуживец Шаляпин", изданной в 1927 г. под редакцией автора письма Евгения Кузнецова в издательстве "Academia", в котором готовилась к печати, а затем, зимой 1928 г., вышла книга мемуаров Михаила Чехова "Путь актера". В итоге книга Чехова оказалась даже на десяток страниц толще воспоминаний Теляковского.
   [xxi] Кроленко Александр Александрович (1889 -- 1970) -- создатель и директор (до 1929 г.) издательства "Academia".
   "Academia" -- книжное издательство, созданное 31 декабря 1921 г. как издательство Философского общества при Петроградском университете. С конца 1923 г. "Academia" -- издательство Государственного института истории искусств. Выходило 38 серий, в том числе "Театральные мемуары, судьбы театра и театральный быт в освещении деятелей сцены". Большое внимание уделялось текстологической подготовке изданий. Всего издательство "Academia" выпустило свыше 1000 изданий. До 1929 г. располагалось в Ленинграде, затем в Москве. В 1937 г. слито с Гослитиздатом.
   [xxii] В книгу мемуаров вошел эпизод, связанный со съемками Михаила Чехова в фильме "Трехсотлетие царствования дома Романовых" (1913), в котором он играл роль царя Михаила Федоровича. Описываются, однако, съемки не в киноателье, а на выезде -- в одном из провинциальных российских городов.
   [xxiii] Как известно, название "Пережитое" не было оставлено. По поводу же названия "Путь актера" одна из корреспонденток Михаила Чехова впоследствии (после выхода книги) писала ему: "Вы назвали ее "Путь Актера", но уже от нескольких лиц мне довелось слышать, что Вы ошиблись, не дав ей названия: "Путь Человека". Я не знаю, какой заголовок дороже и ближе Вам, но нам, читателям и зрителям, всегда дороже Человек в актере и в писателе, чем "писатель" или "актер" в человеке" (письмо Кротовой М. А. Чехову от 11 апреля 1928 г. Автограф. -- РГАЛИ. Ф. 2316. Оп. 1. Ед. хр. 46. Л. 2). Это мнение отчасти перекликается с утверждениями П. И. Новицкого, автора предисловия к мемуарам Михаила Чехова: "Они представляют собою захватывающе интересный человеческий документ, историю души замечательного русского актера" и "Это не простая автобиография. Это -- исповедь" (Новицкий П. И. Проблема актера. (О записках М. А. Чехова) // Чехов М. А. Путь актера. Л., 1928. С. 5, 12). Ему вторит М. О. Кнебель: "Эту книгу можно назвать: "Покаяние артиста Чехова"" (Кнебель М. О. О Михаиле Чехове и его творческом наследии // Чехов М. А. Литературное наследие. В 2 т. Т. 1. М., 1995. С. 22).
   [xxiv] Глаголин Борис Сергеевич (Гусев; 1879 -- 1948) -- актер, режиссер, драматург, театральный педагог. Учитель Михаила Чехова в Театральной школе им. А. С. Суворина. Оказал значительное влияние на актерское становление Михаила Чехова, способствовал тому, что Чехов сыграл в Театре ЛХО роль царя Федора и ряд других заметных ролей. (См. статью в данном издании: Иванов В. В. Русский Протей.) Скорее всего в связи с публикацией мемуаров Михаила Чехова Глаголин прислал ему из Америки следующую телеграмму: "ЦЕЛУЮ МОЕГО МИЛОГО ЧЕХОВА И ПЛАЧУ НЕ СТЫДЯСЬ РАДОСТИ ЗА ПАМЯТЬ О ЗАБЫТОМ И ОКЛЕВЕТАННОМ И КАЖЕТСЯ БУДТО МОЖНО ЕЩЕ ЖИТЬ ГЛАГОЛИН" (телеграмма Б. С. Глаголина М. А. Чехову от 27 января 1929 г. -- РГАЛИ. Ф. 2316. Оп. 1. Ед. хр. 62. Л. 55).
   Арбатов Николай Николаевич (Архипов; 1869 -- 1926) -- актер, режиссер, театральный педагог. Участник спектаклей Московского общества искусства и литературы, после образования МХТ возглавил это общество. С 1904 г. -- режиссер театра В. Ф. Комиссаржевской. Учитель Михаила Чехова в Театральной школе А. С. Суворина. В 1908 -- 1915 гг. -- главный режиссер Театра ЛХО. В своих мемуарах "Путь актера" Чехов вспоминал: "Н. Н. Арбатов своими постановками научил меня ценить тонкость и четкость сценической работы. Под его влиянием я начал впервые ощущать, какое значение имеет на сцене четкая форма" (Чехов М. А. Литературное наследие. В 2 т. М., 1995. Т. 1. С. 53) и отмечал его поразительную трудоспособность.
   Хмара Григорий Михайлович (1882 -- 1970) -- актер, театральный деятель. Актер МХТ с 1910 по 1920 г., участник Первой студии. Покинул Россию в 1923 г.
   [xxv] Автор письма имеет в виду вышедшую в 1927 г. в издательстве "Academia" книгу мемуаров М. Г. Савиной "Горести и скитания", снабженную развернутыми примечаниями А. М. Брянского.
   [xxvi] Примечания в издании "Пути актера" 1928 г. так и не появились. Имелось только предисловие П. И. Новицкого, датированное 4 ноября 1927 г.
   [xxvii] В "Красной газете" были опубликованы статьи Михаила Чехова: "Загадка творчества" (1926, 21 ноября) и "Об актерах и критиках "без портфеля"" (1927, 13 сентября).
   [xxviii] Скорее всего, имеется в виду Иван Николаевич Берсенев (Павлищев; 1889 -- 1951) -- актер, режиссер, театральный деятель. Актер МХТ с 1911 по 1922 г., актер и член правления Первой студии, затем МХАТ 2. С 1927 г. заместитель директора театра по административно-финансовой части. Стал во главе МХАТ 2 после эмиграции М. А. Чехова.
   [xxix] Суворинский, Малый театр, или Театр Литературно-художественного общества (с 1899 г.) -- частный театр, существовавший в Петербурге (Петрограде) в 1895 -- 1917 гг. Был организован Литературно-артистическим кружком по инициативе А. Р. Кугеля, П. П. Гнедича, П. Д. Ленского и А. С. Суворина. Последний вскоре стал основным его пайщиком и единовластным хозяином. Наряду с произведениями Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, А. Н. Островского, У. Шекспира, Ф. Шиллера, Э. Ростана на сцену допускалась и весьма низкопробная драматургия.
   Михаил Чехов в 1910 г. окончил Театральную школу им. А. С. Суворина при Театре ЛХО и был принят в этот театр, где проработал до 1912 г., сыграв в числе прочего Епиходова в "Вишневом саде" и Чебутыкина в "Трех сестрах" А. П. Чехова, царя Федора в "Царе Федоре Иоанновиче" А. К. Толстого.
   [xxx] В опубликованном варианте инициалы имени без фамилии не встречаются. Везде -- К. С. Станиславский, Е. Б. Вахтангов и др.
   [xxxi] Сулержицкий Леопольд Антонович (1872 -- 1916) -- режиссер, педагог, литератор. В 1900 е гг. тесно сблизился с МХТ; последние его годы были отданы Первой студии МХТ.
   [xxxii] Дата и место публичного чтения мемуаров Михаила Чехова не установлены.
   [xxxiii] Аблеухов -- роль Михаила Чехова в спектакле МХАТ 2 "Петербург" Андрея Белого (премьера -- 14 ноября 1925 г., режиссеры -- С. Г. Бирман, В. Н. Татаринов, А. И. Чебан).
   [xxxiv] Постановка спектакля "Дон Кихот" по М. Сервантесу была включена в репертуарный план МХАТ 2 30 декабря 1925 г. В 1926 г. в "Программах государственных академических театров" (No 27) были опубликованы "<Размышления о Дон Кихоте>" Михаила Чехова, открывавшиеся так: "Дон Кихот! Еще в первые годы моей театральной работы мне являлся Дон Кихот и скромно заявлял о себе словами: "Меня надо сыграть..." Я, волнуясь, отвечал ему: "Некому!..""; имелся здесь и пассаж о Дон Кихоте в исполнении Ф. И. Шаляпина: "Являлся ко мне и некто еще... это был Дон Кихот Ф. И. Шаляпина. Он вопрошал меня грозно: "Ты, ты осмелишься?"" 12 января 1928 г. Михаил Чехов начинает вести дневник, посвященный работе над образом Дон Кихота, и ведет его полтора месяца. 31 января 1928 г. им утверждается распределение ролей в спектакле. Постановка поручается В. Н. Татаринову, оформление -- М. В. Либакову. Дон Кихот -- М. А. Чехов, Санчо Панса -- А. М. Азарин. Несмотря на всю вдохновенную увлеченность Михаила Чехова этим образом (роль могла бы стать одной из ключевых в его актерской биографии), спектакль осуществлен не был.
   [xxxv] В 1910 г. Федор Иванович Шаляпин (1873 -- 1938) был участником мировой премьеры оперы Ж. Массне "Дон Кихот" в Монте-Карло. Заглавная партия создавалась композитором специально для певца, по его просьбе. В этой же роли Шаляпин в 1932 г. снялся в фильме "Дон Кихот" (музыка Ж. Ибера).
   [xxxvi] Нежданова Антонина Васильевна (1873 -- 1950) -- оперная артистка, камерная певица, педагог. В труппе московского Большого театра с 1902 по 1934 г.
   [xxxvii] Голованов Николай Семенович (1891 -- 1953) -- дирижер. В 1919 -- 1953 гг. (с перерывами) дирижер московского Большого театра, с 1948 -- главный дирижер.
   [xxxviii] Беспокойство З. Н. Райх оказалось не беспочвенно. Актерские достижения Михаила Чехова после выхода книги, действительно, пошли на спад.
   [xxxix] Чехова Ксения Карловна (Зиллер; 1897 -- 1970) -- вторая жена Михаила Чехова. От того же 27 февраля 1928 г. имеется письмо З. Н. Райх и к ней. О книге "Путь актера" в нем сказано следующее: "Книжка Михаила Александровича -- шедевр. Не люблю этого скверного слова, но хочется покороче, слов не подберу. Прочтите, пожалуйста, письмо мое к Михаилу Александровичу -- Вы увидите, как я ее восприняла" (РГАЛИ. Ф. 2316. Оп. 1. Ед. хр. 54. Л. 3).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru