Чешихин Василий Евграфович
Т. Н. Грановский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Западники и славянофилы в 1844-45 гг.).

   

Т. Н. Грановскій.

(Западники и славянофилы въ 1844--45 гг.).

   Четвертаго октября прошлаго года исполнилось сорокъ лѣтъ со дня кончины T. Н. Грановскаго. Въ общихъ чертахъ значеніе этой замѣчательной личности для исторіи русскаго общественнаго развитія выяснено уже болѣе или менѣе опредѣленно. Извѣстна дѣятельность его, какъ замѣчательнаго профессора исторіи въ Московскомъ университетѣ, живымъ и правдивымъ словомъ возбуждавшаго умы и сердца юношей въ ту пору (1839--1855 г.), когда, по горестному признанію цензора Никитенка, назначеніемъ человѣка признавалось быть не человѣкомъ, а солдатомъ. Извѣстна видная роль Грановскаго въ созданіи для университета нѣкоторыхъ прочныхъ традицій, разнесенныхъ его учениками и въ другіе университеты,-- традицій близости университета и общества, профессоровъ и студентовъ. Извѣстны и личныя черты его характера, чистаго и обаятельнаго, заставлявшаго людей "нравственно охорашиваться", но томившагося и страдавшаго отъ избытка силъ, которыхъ не могла поглотить одна профессорская дѣятельность, да бесѣды въ болѣе или менѣе тѣсномъ дружескомъ кругу. Извѣстно, наконецъ, что это былъ западникъ, самый близкій другъ Бѣлинскаго и Герцена.
   Однако, послѣ біографіи Грановскаго, составленной А. Станкевичемъ и вышедшей въ 1869 г., разработка біографическихъ свѣдѣній о Грановскомъ почти прекратилась. Только въ 1880 г. И. Анненковъ, въ статьѣ Замѣчательное десятилѣтіе, указалъ на нѣкоторыя весьма существенныя черты роли Грановскаго въ развитіи западническихъ идей. За то очень сильно разросся матеріалъ для характеристики вообще сороковыхъ годовъ, и въ связи съ этимъ измѣняется и освѣщеніе личности Грановскаго. "Гуманность" его, такъ исключительно превознесенная благодарными учениками, въ томъ числѣ и А. Станкевичемъ, не можетъ исключительно привлекать наше вниманіе, и Грановскій, какъ представитель нѣкотораго исторически важнаго міровоззрѣнія, долженъ получить болѣе обстоятельную оцѣнку.
   Западничество, конечно, не исчерпывалось голымъ пристрастіемъ къ западно-европейскимъ жизненнымъ формамъ,-- пристрастіемъ, которое такъ часто было комически-уродливо. Какъ міровоззрѣніе, западничество сороковыхъ годовъ захватывало глубь и общественныхъ и въ особенности нравственно-философскихъ вопросовъ, что и объясняетъ ту ярость, какую оно вызывало со стороны болѣе дальновидныхъ защитниковъ оффиціальной народности, тогда какъ менѣе дальновидные обрушивались на славянофиловъ. Грановскій былъ, западникомъ не только потому, что получилъ образованіе за границей, но и потому, что усвоилъ,-- хотя и не такъ полно и послѣдовательно, какъ другіе,-- сущность міровоззрѣнія, сложившагося на развалинахъ гегелевской философіи. Внимательное изученіе сочиненій Грановскаго доказываетъ это какъ нельзя лучше.
   Центральная идея западничества -- идея живой конкретной личности, стоящей въ извѣстныхъ общественныхъ условіяхъ, ея достоинство и право. Грановскій, который "учился исторіей, думалъ исторіей и исторіей же проповѣдывалъ обществу", въ ней же находилъ оправданіе своему идеалу: "нравственная просвѣщенная личность и сообразное требованіямъ такой личности общество" (Грановскій, соч. т. II, стр.. 220). Историческій процессъ сводился для него на "разложеніе массъ мыслью", т.-е. на постепенное освобожденіе массъ, въ силу дѣятельности индивидуальной мысли, отъ коснаго пребыванія въ однихъ и тѣхъ же природныхъ и общественныхъ условіяхъ и традиціонныхъ взглядахъ на жизнь. Отсюда же и теплая вѣра Грановскаго въ прогрессъ,-- не фаталистическій, а достигаемый цѣной индивидуальныхъ усилій личностей, изъ которыхъ состоитъ человѣчество.
   Нужды нѣтъ, что въ этихъ взглядахъ своихъ Грановскій не всегда былъ строго послѣдователенъ. Въ первую половину сороковыхъ годовъ дѣло шло лишь о выясненіи этой сути міровоззрѣнія, и друзья сходились совершенно, тѣмъ болѣе, что всѣ непосредственныя впечатлѣнія тогдашней дѣйствительности и отрицательное отношеніе къ этому міровоззрѣнію со стороны славянофиловъ и оффиціальной народности заставляли друзей смыкаться тѣснѣе и тѣснѣе.
   Извѣстно, что въ самомъ началѣ сороковыхъ годовъ кругъ московскихъ западниковъ еще. довольно мирно сходился съ противниками въ блестящихъ тогдашнихъ салонахъ А. П. Елагиной, Свербеевыхъ, Чаадаева, у Аксаковыхъ. Грановскій при самомъ пріѣздѣ изъ-за границы возмутился всѣми странностями выводовъ славянофиловъ, вторившихъ во многомъ, часто того не замѣчая, защитникамъ оффиціальной народности и status quo, какими были, наприм., Погодинъ и Шевыревъ. Послѣдній и провозгласилъ въ Москвитянинѣ о пресловутомъ "гніеніи Запада" въ 1841 г. Герценъ, поселившійся въ Москвѣ съ 1842 г. и быстро и тѣсно сблизившійся съ Грановскимъ, и статьи Бѣлинскаго въ Отечественныхъ Запискахъ, дружно нападая съ разныхъ сторонъ на логическіе промахи и преувеличенія славянофиловъ (подъ которыми разумѣли одинаково и Кирѣевскихъ съ Хомяковымъ и К. Аксаковымъ, и Погодиныхъ съ Шевыревыми), вызвали мало-по-малу охлажденіе, а потомъ и рѣзкую вражду между представителями различныхъ воззрѣній.
   Мягкая артистическая натура Грановскаго, художника-созерцателя по преимуществу, не была боевою. Острая, неистощимая діалектика Герцена, по справедливости заслуживающая названія "haar spaltende" -- разсѣкающая волосъ,-- или страстный паѳосъ Бѣлинскаго были Грановскому чужды. Благодаря терпимости къ людямъ, тому, какъ вдумчиво относился онъ къ нимъ, онъ сумѣлъ раньше другихъ оцѣнить въ своихъ "друзьяхъ-врагахъ" многое, не только то, что касалось ихъ личной искренности, правдивости и убѣжденности, но и то, что въ ихъ воззрѣніяхъ было связано съ этими качествами, именно нравственную сторону идеи народности, какъ ее понимали славянофилы, ея отличіе отъ народности оффиціальной.
   Благодаря этому, немедленно послѣ разгара самой ожесточенной распри, на обѣихъ сторонахъ произошелъ взаимный обмѣнъ и углубленіе идей. Западники признали кое-что въ чистомъ славянофильствѣ существенно важнымъ; сами славянофилы отдѣлились отъ оффиціальной народности, и обѣ стороны увидѣли другъ въ другѣ такія точки соприкосновенія, что впослѣдствіи могли рядомъ и дружно работать при проведеніи въ жизнь въ 60-е годы реформъ, возникшихъ на почвѣ умственнаго движенія сороковыхъ годовъ.
   Предполагаемый очеркъ и передаетъ подробности наиболѣе жгучихъ моментовъ распри, которая привела къ столь важнымъ результатамъ. Все въ ней живо и поучительно. Хотя ей минуло уже пятьдесятъ лѣтъ, но пріемы теперешнихъ защитниковъ status quo остались такими же, какъ пріемы тогдашнихъ охранителей. И можно только пожелать, чтобы въ средѣ людей, искренне желающихъ общественнаго совершенствованія, несмотря на различіе мнѣній, всегда сохранились лишь тѣ рыцарскія отношенія, какихъ желали Грановскій съ друзьями и лучшіе изъ славянофиловъ.
   

I.

   Публичный курсъ по исторіи среднихъ вѣковъ, прочитанный Грановскимъ зимой 1843--1844 гг. въ стѣнахъ университета и окончившійся никогда еще здѣсь не виданною и не слыханною восторженною оваціей лектору, былъ, по выраженію Герцена, "камнемъ въ голову узкимъ націоналистамъ", а косвенно и славянофиламъ. Тѣмъ не менѣе, впечатлѣніе, произведенное на общество лекціями Грановскаго, заставило противниковъ забыть свою вражду на нѣкоторое время. Славянофилы, усердно посѣщавшіе лекціи и дружно хлопавшіе лектору наравнѣ съ другими, изъявили желаніе участвовать въ обѣдѣ, который друзья Грановскаго устроили ему по окончаніи курса, и уговорили Погодина и Шевырева присутствовать также, несмотря на статью Шевырева въ Москвитянинѣ, противъ ядовитыхъ намековъ которой Грановскій оправдывался предъ публикой. Со стороны славянофиловъ распорядителемъ былъ дѣловитый и сдержанный Юрій Самаринъ; со стороны западниковъ -- Герценъ. Примиреніе съ обѣихъ сторонъ, казалось, было искренно и безъ заднихъ мыслей. Пиршество быстро утратило чопорный оффиціальный характеръ. На восторженно встрѣченный тостъ за Грановскаго послѣдній отвѣтилъ тостомъ за Шевырева, котораго усадили рядомъ съ виновникомъ торжества. Пили за университетъ. К. Аксаковъ съ энергически сжатымъ кулакомъ и сверкающими глазами, громкимъ торжественнымъ голосомъ, ударивъ кулакомъ по столу, провозгласилъ тостъ за Москву... и въ эту самую минуту раздался звонъ колоколовъ къ вечернѣ. Шевыревъ, воспользовавшись этимъ, произнесъ своимъ пѣвучимъ и тоненькимъ голосомъ: "Слышите ли, господа, московскіе колокола отвѣтствуютъ на этотъ тостъ!" Эта эффектная выходка съ одной стороны возбудила улыбку, съ другой -- восторгъ. Аксаковъ подошелъ къ Шевыреву, и они бросились въ объятія другъ другу... Въ пику Шевыреву западники хотѣли было пить за всю Россію, не исключая Петербурга, и только Грановскій смягчилъ ихъ своимъ кроткимъ и умоляющимъ взглядомъ, да и сами они поняли, что Грановскому было бы крайне непріятно, еслибы на обѣдѣ въ честь его раздѣлились на два враждебныхъ лагеря. По окончаніи обѣда тосты продолжались. По предложенію Хомякова, молча и стоя пили за "великаго отсутствующаго славянскаго поэта", т.-е. Мицкевича. То было строго запретное имя. Славянофилы въ заключеніе обѣда обнимались съ западниками. И. Кирѣевскій просилъ у Герцена одного, чтобъ онъ вставилъ въ свою фамилію "ы" вмѣсто "е" и черезъ это сдѣлалъ ее болѣе русской для уха. Но Шевыревъ и этого не требовалъ, а обнимая Герцена, увѣрялъ своимъ сопрано: "Онъ и безъ "ы" хорошъ, онъ и безъ "ы" русскій".
   "Лѣта, дѣти!-- подсмѣивался совершенно резонно Бѣлинскій надъ этимъ минутнымъ примиреніемъ и надъ Грановскимъ съ Кетчеромъ, которые готовы были, повидимому, въ серьезъ принять подобныя изліянія за бокаломъ шампанскаго: имъ только придраться къ какому бы то ни было случаю, чтобы лишній разъ выпить и поболтать... Какое это примиреніе? И неужели Грановскій серьезно вѣритъ въ него? Быть не можетъ!... Сколько ни пей, ни чокайся, это не послужитъ ни къ чему, если нѣтъ въ людяхъ никакой точки соприкосновенія, никакой возможности къ уступкѣ ни съ той, ни съ другой стороны.
   Грановскій, полагавшій, что худой миръ все же лучше доброй ссоры, не совсѣмъ доволенъ былъ враждебнымъ отношеніемъ Бѣлинскаго къ попыткамъ примиренія. Въ письмахъ Бѣлинскій изъяснялся еще рѣзче и крайне негодовалъ, что московскіе западники не становятся на военную ногу со славянофилами, къ которымъ онъ причислялъ и защитниковъ оффиціальной народности,-- ошибка, въ виду того, что и Шевырева считали славянофиломъ, совершенно съ его стороны понятная. Бѣлинскій не принималъ въ разсчетъ, что Грановскому, какъ профессору, такъ или иначе приходилось держаться "тонкой галантерейности" съ издателями Москвитянина. Уступая ихъ настояніямъ, онъ помѣстилъ въ ихъ журналѣ около этого времени небольшую статью (Начало Прусскаго государства, соч. II, стр. 281) содержанія самаго безобиднаго.
   "Неистовый Виссаріонъ" сердито писалъ по этому поводу Герцену: "Я жидъ по натурѣ и съ филистимлянами за однимъ столомъ ѣсть не могу... Грановскій хочетъ знать, читалъ ли я его статью въ Москвитянинѣ. Нѣтъ, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видѣться съ друзьями въ неприличныхъ мѣстахъ, ни назначать имъ тамъ свиданья". Понятно, что при такомъ отношеніи Бѣлинскаго къ славянофиламъ его невозможно было, по выраженію Герцена, "заарканить" и въ Отечественныхъ Запискахъ. И предположенія Бѣлинскаго о непрочности мира оправдались очень скоро: отношенія въ непродолжительномъ времени обострились до нельзя, такъ что сталъ необходимъ разрывъ личныхъ сношеній.
   Прежде чѣмъ перейти къ рѣзкимъ проявленіямъ вражды, обострившейся благодаря друзьямъ славянофиловъ, надо сказать, что въ это время западники были очень заняты предположеніями объ изданіи въ Москвѣ журнала, затѣяннаго снова Грановскимъ, а славянофилы -- толками и переговорами о переходѣ Москвитянина въ ихъ руки: въ управленіи Погодина и Шевырева журналъ влачилъ свое существованіе, грозя совершенно упасть. Грановскій съ друзьями собрали на изданіе своего журнала капиталъ на акціяхъ. Къ несчастью его не хватало на пріобрѣтеніе одного изъ существующихъ мелкихъ журналовъ -- Галатеи Раича, Русскаго Вѣстника Глинки, не говоря о болѣе крупной Библіотекѣ для Чтенія Сенковскаго. Нужно было просить о разрѣшеніи издавать новый журналъ, а подобныя разрѣшенія въ это время получались съ немалымъ трудомъ. Въ іюнѣ 1844 г. Грановскій подалъ чрезъ попечителя прошеніе объ изданіи журнала Московское Обозрѣніе, редакторомъ, по общему желанію, долженъ былъ стать Е. Кортъ. Журналу предполагалось дать характеръ историческій и критическій по преимуществу. Готовились статьи, приглашали Бѣлинскаго; въ тѣсное тогда, образованное общество проникъ слухъ, что новый журналъ обѣщаетъ стать новыми Отечественными Записками, по крайней мѣрѣ Гоголь высказывался въ этомъ смыслѣ въ письмѣ къ Языкову (Ж. и тр. Погодина, т. VII, стр. 440--441).
   Съ мыслью и заботами о новой своей дѣятельности Грановскій лѣтомъ поѣхалъ, одинъ -- безъ жены, въ Орловскую губернію къ осиротѣлому и больному отцу. Къ этой поѣздкѣ относится его тоскливое письмо къ женѣ, навѣянное всею печальною домашнею обстановкой,-- письмо, гдѣ онъ говоритъ, что Станкевичъ и сестры умираютъ для него ежедневно снова. Дѣла по имѣнію по-прежнему были плохи и причиняли только непріятности. Пришлось ѣхать въ Полтавскую губернію для продажи имѣнія, оставшагося послѣ матери: этимъ онъ предполагалъ покрыть долги по орловскому имѣнію, которое отецъ соглашался передать ему во владѣніе. Покупщика онъ не нашелъ, а по возращеніи оказалось, что отецъ поздоровѣлъ, и къ нему вернулись прежняя безпечность и упрямство. Грановскій ни съ чѣмъ вернулся въ Москву; онъ только усталъ отъ хлопотъ и разъѣздовъ по сквернымъ дорогамъ и въ скверную погоду; лѣто какъ на зло было необыкновенно холодно и дождливо.
   Плохой хозяинъ, Грановскій вообще менѣе всего чувствовалъ себя способнымъ къ деревенской жизни, а между тѣмъ возможность быть обреченнымъ на жизнь въ деревнѣ, въ виду не прекращавшихся университетскихъ интригъ противъ него, часто была весьма вѣроятна. "Я люблю деревню,-- писалъ онъ изъ своей поѣздки,-- но люблю эту жизнь какъ отдыхъ. Я привыкъ къ дѣятельности, и моя настоящая дѣятельность дорога мнѣ,-- я не могу отъ нея отказаться. Ты скажешь, что я могу работать, писать и въ деревнѣ, но я еще не знаю, есть ли у меня литературный талантъ, а какъ профессоръ я сознаю въ себѣ призваніе къ этому дѣлу и способность... Мы можемъ каждое лѣто проводить въ деревнѣ, но постоянная жизнь въ деревнѣ не для меня до тѣхъ поръ, пока мнѣ можно будетъ оставаться при университетѣ... Я не могу принять незаслуженнаго отдыха, покоя прежде усталости. Это несогласно съ моими взглядами на жизнь... Мнѣ нуженъ трудъ, люди и,-- скажу правду,-- вліяніе на людей, то-есть возможность дѣлиться съ нимимоими учеными и другими мнѣніями. Все это даетъ мнѣ университетъ"...
   Журналъ, о судьбѣ котораго онъ постоянно освѣдомлялся въ письмахъ изъ провинціи, представлялся дополненіемъ къ университетской дѣятельности. Славянофилы, конечно, знали это стремленіе Грановскаго и горячо уговаривали его присоединиться къ Москвитянину подъ новою редакціей. Объ этомъ, повидимому, говорить записка Ю. Ѳ. Самарина къ Аксакову, писанная въ началѣ 1844 г.: "Я собираюсь,-- пишетъ Самаринъ,-- нынче послѣ обѣда къ Грановскому часовъ въ пять и пробуду до 8. Хорошо будетъ, если ты тоже къ Грановскому поѣдешь. Нападемъ на него вдвоемъ, врасплохъ; этотъ человѣкъ видимо колеблется". Около того же времени Хомяковъ, по увѣренію Герцена (Дневникъ, 12 мая 1844 г.), убѣждая И. В. Кирѣевскаго принять въ свои руки Москвитянинъ, стращалъ его тѣмъ, что въ противномъ случаѣ журналъ, единственный гдѣ сотрудничали славянофилы, перейдетъ въ руки противниковъ. И. В. отклонялъ сперва это предложеніе и спрашивалъ, кто противники, не Грановскій ли съ друзьями? что, въ такомъ случаѣ, онъ къ нимъ чувствуетъ болѣе симпатіи, чѣмъ ко всѣмъ славянофиламъ. Грановскій лѣтомъ заѣзжалъ къ Кирѣевскому, и между ними снова была рѣчь о журналѣ. "Я прожилъ два хорошіе дня съ Иваномъ Васильевичемъ,-- писалъ Грановскій женѣ.-- Всякій день мы сидѣли съ нимъ до трехъ часовъ ночи и говорили о многомъ. Онъ почти рѣшился взять Москвитянина и радъ, что у насъ можетъ быть свой журналъ. Онъ очень хорошо понимаетъ, что намъ невозможно быть постоянными сотрудниками въ журналѣ, которому онъ хочетъ дать одинъ характеръ. А съ нимъ сойтись не трудно, но друзья его!"
   Друзья эти скоро дали себя знать. Въ 7-й книжкѣ Москвитянина была еще напечатана статья Герцена о лекціяхъ Грановскаго. Послѣдній вернулся въ Москву въ половинѣ августа, и тутъ же произошли какія-то столкновенія, заставившія Герцена записать въ дневникѣ по адресу славянофиловъ: "Бѣлинскій правъ. Нѣтъ мира и свѣта съ людьми до того разными". Особенно тяжело поражало Герцена и его друзей, что у противниковъ, вслѣдствіе близости къ элементамъ, принципіально чуждавшимся самостоятельнаго взгляда на вещи, развивалась замашка переносить споры на такую почву, гдѣ они сами были въ полной безопасности, связывая въ то же время западниковъ по рукамъ и ногамъ. Еще въ концѣ 1842 г. Герценъ съ горечью жаловался на то, что людямъ его круга приходится защищать возможность существованія своихъ идей даже отъ славянофильства. "Славянофильство приноситъ ежедневно пышные плоды,-- писалъ онъ:-- открытая ненависть къ Западу есть открытая ненависть ко всему процессу развитія рода человѣческаго, ибо Западъ, какъ преемникъ древняго міра, какъ результатъ всего движенія и всѣхъ движеній -- все прошлое и настоящее человѣчества (ибо не ариѳметическая цифра, счетъ племенъ или людей -- человѣчество). Вмѣстѣ съ ненавистью и пренебреженіемъ къ Западу -- ненависть и пренебреженіе къ свободѣ мысли, къ праву, ко всѣмъ гарантіямъ, ко всей цивилизаціи. Такимъ образомъ, славянофилы, само собою, становятся на сторонѣ внѣшняго давленія... Нѣтъ настолько образованныхъ шпіоновъ, чтобъ указывать всякую мысль, сказанную изъ свободной души, чтобы понимать въ ученой статьѣ направленіе и проч. Славянофилы взялись за это. Отвратительные доносы Булгарина не оскорбляли, потому что отъ Булгарина нечего ждать другого, но доносы Москвитянина повергаютъ въ тоску. Булгаринъ работаетъ изъ одного гроша, а эти господа? Изъ убѣжденія! Каково убѣжденіе, дозволяющее прямо дѣлать доносы на лица, повергая ихъ всѣмъ бѣдствіямъ". "То, что въ Отечественныхъ Запискахъ печатается,-- то здѣсь страшно говорить при многихъ. Слава Петру, отрекшемуся отъ Москвы! Онъ видѣлъ въ ней зимующіе корни узкой народности, которая будетъ противодѣйствовать европеизму и стараться снова отторгнуть Русь отъ человѣчества".
   Щекотливыя столкновенія съ противниками, тревожное настроеніе вслѣдствіе отсутствія извѣстій быть или не быть Московскому Обозрѣнію -- подавляюще дѣйствовали на друзей. 17 октября 1844 г. у Герцена записаны тоскливыя строки: "Оттого, что мы глубоко, непримиримо распались съ существующимъ, оттого ни у кого нѣтъ собственнаго практическаго дѣла, которое было бы принимаемо за дѣло истинное, вовлекающее въ себя всѣ силы души. Отсюда -- небрежность, nonchalence, долею эгоизмъ, лѣнь и бездѣйствіе! Чѣмъ больше, чѣмъ внимательнѣе всматриваешься въ лучшихъ людей, благороднѣйшихъ людей, тѣмъ яснѣе видишь, что это неестественное распаденіе съ жизнью ведетъ къ идіосинкразіямъ, ко всякимъ субъективнымъ блажнямъ. Beatus ille, qui procul negotiis можетъ съ головою погрузиться въ частную жизнь или теорію. Не всякій можетъ. И эти-то немогущіе вянутъ въ монотонной длинной агоніи, плачевной и, главное, убійственно скучной. Въ юности все еще кажется, что будущее принесетъ удовлетвореніе всему, лишь бы добраться поскорѣе до него, но nel mezzo del camin di nostra vita нельзя себя тѣшить,-- будущее намъ лично ничего не предвѣщаетъ, развѣ гоненія сугубыя... Жизнь безъ сильныхъ искушеній, несчастій такъ же неполна, какъ безпрестанно подавляемая несчастіемъ". Эти строки вполнѣ гармонируютѣсъ тѣмъ, что писалъ самъ Грановскій Фролову въ концѣ октября, когда о журналѣ все еще не было ни слуху, ни духу. "Эта задержка насъ очень разстроила. Если разрѣшеніе придетъ въ ноябрѣ, то придется отложить изданіе журнала до 1846 года, потому что въ ноябрѣ поздно набирать подписчиковъ, а наши денежныя средства невелики, и издавать журналъ на свой счетъ мы не въ состояніи... Придется прождать еще годъ. Когда подумаешь, сколько годовъ прошло уже въ безплодныхъ сборахъ и надеждахъ, то станетъ тяжело на сердцѣ. Мы всѣ перешагнули за 30 лѣтъ; у всѣхъ у насъ были надежды, желаніе труда, силы. Что же изъ всего вышло? Назади мало, впереди темно, неопредѣленно... Еслибъ, по крайней мѣрѣ, открылась для насъ возможность общей успѣшной дѣятельности года на два, на три. Это немного, но можно бы оставить по себѣ слѣдъ, вліяніе, благородный примѣръ усерднаго труда, который у насъ на Руси такъ рѣдокъ. До дѣльныхъ книгъ публика наша еще не доросла. Ей нужны пока журналы, и журналомъ можно принести много пользы,-- болѣе, чѣмъ цѣлою библіотекой ученыхъ сочиненій, которыхъ никто читать не станетъ".
   Какъ подозрѣвалъ Герценъ, журнала не разрѣшали, благодаря проискамъ противниковъ западничества. Славянофилы, какъ бы то ни было, продолжали убѣждать западниковъ -- отложить въ сторону "мечты о собственномъ журналѣ и поддержать Москвитянинъ", но переговоры кончались чуть не явною ссорой. Хомяковъ, по разсказу Герцена, какъ-то заявилъ, что ни за что не далъ бы статьи въ журналъ Грановскаго, на что Герценъ, не оставаясь въ долгу, возразилъ, что "приводя ту же консеквентность, Грановскій не взялъ бы и не помѣстилъ ее" (Дневникъ, 9 ноября 1844 г.).
   Въ это самое время, чтобы до нѣкоторой степени сгладить впечатлѣніе, произведенное на общество первымъ публичнымъ курсомъ Грановскаго, славянофилы выдвинули не совсѣмъ неразсчетливо Шевырева. Послѣдній, по выраженію біографа Погодина, "имѣлъ дерзновеніе" открыть въ Москвѣ публичный курсъ объ "Исторіи русской словесности, преимущественно древней", т.-е. преимущественно того времени, когда ничего не писали, какъ мѣтко сострилъ Герценъ. Панегирики Шевырева древнему періоду русской литературы, на тему, какъ литература "искони была сосудомъ вѣры", бѣш, конечно, вполнѣ въ духѣ оффиціальной народности и теологической стороны славянофильства. Естественно, что западники и славянофилы не сошлись въ оцѣнкѣ лекцій. Публика посѣщала ихъ почти столь же усердно, какъ прошлый годъ лекціи Грановскаго. Мода на посѣщеніе публичныхъ университетскихъ курсовъ, созданная Грановскимъ, еще не прошла, и Шевырева слушали съ удовольствіемъ многія изъ тѣхъ дамъ, которыя восхищались Грановскимъ: "comme c'est joli! c'est dommage que je n'aie rien entendu!" Подобные слушательницы и слушатели, конечно, столь же наслаждались риторическими возгласами и пышными метафорами Шевырева, сколько и простымъ и образнымъ, прозрачнымъ языкомъ Грановскаго, а до содержанія имъ, конечно, еще меньше было дѣла. Даже Хомяковъ, объявлявшій, что "успѣхъ Шевырева -- успѣхъ мысли, достояніе общее, шагъ впередъ въ наукѣ", призналъ, что особой цѣны успѣхъ этотъ не имѣетъ, нечаянно проговорившись въ письмѣ къ Самарину: "Ряды нашихъ друзей оказались необычайно рѣдкими и дружина ничтожною. Весь университетъ, или почти весь, держится другой стороны... Покуда большинство публики глядитъ къ Западу" (Ж. и тр. Погод., т. VII, стр. 459). "Вѣсти о лекціяхъ Шевырева,-- писалъ съ своей стороны Бѣлинскій въ началѣ 1845 г.,-- о фурорѣ, который онѣ произвели въ зернистой московской публикѣ, о рукоплесканіяхъ, которыми прерывается каждое слово этого скверноуста,-- все это меня не удивило нисколько: я увидѣлъ въ этомъ повтореніе исторіи съ лекціями Грановскаго. Наша публика -- мѣщааинъ въ дворянствѣ,-- продолжаетъ желчно Бѣлинскій, бичуя ея равнодушіе и косность.-- Лучшимъ она всегда считаетъ того, кто читалъ послѣдній... По моему мнѣнію,-- добавляетъ онъ,-- стыдно хвалить то, чего не имѣешь право ругать: вотъ отчего мнѣ не понравились статьи (Герцена) о лекціяхъ Грановскаго".
   Въ данномъ случаѣ славянофилы не выказали пониманія этого простого правила приличія. Тогда какъ западники не въ силахъ были вести съ ними полемику о содержаніи лекцій Шевырева, они трубили о своей побѣдѣ, причемъ самъ виновникъ торжества скромно приписывалъ свой успѣхъ особому благословенію Божію. Поэтъ H. М. Языковъ, на сестрѣ котораго былъ женатъ Хомяковъ, воспѣлъ въ стихахъ побѣду "науки жреца и правды воина" и приглашалъ не смущаться молвою враговъ, потому что
   
                   ... они чужбинѣ
   Отцами преданы съ пеленъ:
   Русь не угодна ихъ гордынѣ,
   Имъ чуждъ я дикъ родной законъ,
   Родной языкъ имъ непонятенъ,
   Имъ безотвѣтна и смѣшна
   Своя земля, ихъ умъ развратенъ
   И совѣсть ихъ прокажена.
   
   Понятно, что, при возможности такого нетерпимаго отношенія къ западникамъ, обѣ стороны не могли чувствовать другъ къ другу особой симпатіи; впрочемъ, со стороны Языкова эти стихи были пока только цвѣточками.
   Исторія съ диссертаціей Грановскаго и новые стихи Языкова, "со струнъ лиры котораго,-- говоря словами Шевырева,-- сильнѣе чѣмъ когда-нибудь раздались высокія пѣсни", съ тѣхъ поръ, какъ онъ, полуумирающій, поселился въ Москвѣ,-- окончательно поссорили обѣ партіи.
   Обращаясь нынѣ къ магистерской диссертаціи Грановскаго, можно только подивиться, какъ она могла вызвать столько толковъ, ожесточенныхъ нападокъ и вообще стать яблокомъ раздора. Содержаніе ея безобидный и очень спеціальный вопросикъ. Грановскій, всегда считавшій себя болѣе профессоромъ, преподавателемъ, чѣмъ ученымъ, не думая о цѣнныхъ вкладахъ въ науку, чтобы на чемъ-нибудь остановиться, остановился на сказаніи о славянскомъ городѣ Винетѣ, "сѣверной Венеціи", будто бы поглощенной моремъ. Разбирая лѣтописныя извѣстія, Грановскій приходитъ къ заключенію, что никогда такого города не существовало, а просто ученые, смѣшавъ норманское поселеніе Іомсбургъ со славянскимъ городомъ Волиномъ, пользуясь народными преданіями, сочинили красивый миѳъ. Казалось бы, какое дѣло русскому обществу до незначительной частности исторіи XI вѣка? Но сказаніе о славянской Венеціи, какъ видно, показалось многимъ очень лестнымъ, "возвышающимъ обманомъ", который дороже "тьмы низкихъ истинъ". Грановскій въ своей диссертаціи давалъ примѣръ разрушенія подобнаго "возвышающаго обмана", и пугливому воображенію это могло показаться опаснымъ прецедентомъ. Иначе трудно объяснить переполохъ, который вызвала диссертація. Заключительныя слова ея: "Найдутся и кромѣ Дамеровскихъ рыбаковъ люди, которые еще не отступятся отъ Винеты, которымъ предъ лицомъ сухой, критикою добытой истины станетъ жаль изящнаго вымысла; но противъ ихъ возраженій наукѣ говорить нечего",-- эти слова были, очевидно, приняты за какой-то дерзкій вызовъ.
   Профессора Давыдовъ и Шевыревъ, съ участіемъ слависта О. Бодянскаго, хотѣли съ позоромъ вернуть диссертацію Грановскому, подъ предлогомъ недостаточной ученой основательности ея. Грановскій наотрѣзъ отказался взять ее для исправленія и потребовалъ письменнаго изложенія причинъ, по которымъ ее признаютъ неудовлетворительною. Строгіе критики, очевидно, не чувствовали подъ собою никакой твердой почвы и уступили. Эта исторія быстро разнеслась по Москвѣ, и общее сочувствіе было, конечно, на сторонѣ Грановскаго.
   Страсти разгарались, проявляясь иногда даже въ печати выходками, которыя теперь не могутъ не возбудить улыбки. Такъ, Герцену случилось написать шуточную рекламу персидскому порошку для своего пріятеля, старика нѣмца Зонненберга; реклама появилась въ Отечествен. Запискахъ, въ 1844 г., съ предупрежденіемъ, что съ чудодѣйственнымъ порошкомъ отъ насѣкомыхъ надо обращаться поосторожнѣе: однажды въ комнатѣ, гдѣ употребляли порошокъ, забыли книжку Москвитянина, и на утро она безслѣдно исчезла.
   "Болѣе и болѣе расхожусь со славянами,-- записалъ Герценъ 20 ноября,-- кажется, ихъ удивилъ прямой языкъ, мой тонъ у Свербеева. Потому думаю, что меня всѣ спрашиваютъ, какъ было, что было, главное -- какъ я рѣшился сказать поэту-лауреату береговъ Неглинной (т.-е. Хомякову), что не помѣстятъ его статьи въ нашъ журналъ. И. Аксаковъ становится скученъ отъ фанатизма Московщины; мой разговоръ недѣлю назадъ озлобилъ и удивилъ многихъ. Когда люди начинаютъ сердиться, они дозволяютъ всплыть многому, что лежитъ на днѣ души и въ чемъ неохотно себѣ сознаются. Изъ манеры славянофиловъ видно, что если бы матеріальная власть была ихъ, то намъ пришлось бы жариться гдѣ-нибудь на лобномъ мѣстѣ". Стихи Языкова, приведенные нами, совершенно оправдываютъ такое предположеніе. Герценъ невольно распространялъ его на всю партію.
   Нѣсколько позднѣе онъ писалъ: "Исторія съ диссертаціей послужила на пользу, всѣ сняли перчатки и показали настоящій цвѣтъ кожи. Грановскій отказался отъ всякаго участія въ Москвгтянинѣ. Послѣдняго обстоятельства касается письмо Грановскаго къ И. Кирѣевскому, обрисовывающее взаимныя отношенія, но носящее слѣды совершенно исключительнаго раздраженія. Грановскій писалъ, "что предлагалъ услуги Кирѣевскому лично, а не Москвитянину и не его сотрудникамъ, и просилъ не выставлять своего имени среди послѣднихъ, пока Кирѣевскій не станетъ оффиціально редакторомъ. Письмо, какъ передаетъ его содержаніе біографъ, говоритъ о неважности различія мнѣній и направленій, когда они не имѣютъ практическаго значенія, но что Грановскій не хочетъ стать на ряду съ большею частію сотрудниковъ Москвитянина не потому, что они славяне и православные христіане, а онъ, отчасти по ихъ милости, ославленъ врагомъ церкви и Россіи, а потому, что нѣкоторыхъ изъ нихъ онъ не уважаетъ лично. "Повѣрьте,-- писалъ Грановскій о письмѣ своемъ,-- что въ немъ очень мало участвовало раздраженіе (конечно, законное), произведенное во мнѣ недавнею исторіей съ моею диссертаціей. Эта исторія только подкрѣпила давнишнія предположенія мои относительно прямоты и честности моихъ противниковъ... За мнѣнія свои,-- говоритъ Грановскій въ заключеніе письма,-- я принимаю на себя полную отвѣтственность, тѣмъ болѣе, что я еще не попалъ ни въ профессоръ! (Грановскій былъ тогда преподавателемъ), ни въ литераторы, которымъ однимъ позволяется говорить безнаказанно дерзости и творить гадости, нетерпимыя ни въ какомъ другомъ кругу".
   Послѣднія слова не слишкомъ рѣзкая характеристика стиховъ, которые въ половинѣ декабря распространялись не безъ комментаріевъ досужими людьми въ московскихъ гостиныхъ. Принадлежали они перу Языкова и озаглавлены были Къ ненашимъ. Они такъ краснорѣчивы, такъ характеризуютъ пріемы людей, которымъ порою вторили славянофилы, что не можемъ ни себѣ, ни читателямъ отказать въ удовольствіи полюбоваться этими стихами во всей ихъ откровенной обнаженности.
   
   О вы, которые хотите
   Преобразить, испортить насъ
   И обнѣмечить Русь! внемлите
   Простосердечный мой возгласъ.
   Кто-бъ ни былъ ты, одноплеменникъ |
   И братъ мой -- жалкій ли старикъ } по адресу Чаадаева.
   Ея торжественный измѣнникъ; |
   
   Иль ты, сладкорѣчивый книжникъ, |
   Оракулъ юношей, невѣждъ, } по адресу Грановскаго.
   Ты, легкомысленный сподвижникъ |
   Безпутныхъ мыслей и надеждъ; |
   
   Иль ты, невинный и любезный, |
   Поклонникъ темныхъ книгъ и словъ, } по адресу Герцена.
   Восприниматель слезный |
   Чужихъ сужденіи и грѣховъ: |
   
   Вы, людъ заносчивый и дерзкій,
   Вы, опрометчивый оплотъ
   Ученья школы богомерзкой,
   Вы всѣ -- не русскій вы народъ!
   
   И далѣе поэтъ обвинялъ "не нашихъ" въ отсутствіи любви къ родинѣ, въ отсутствіи стремленія къ истинѣ и благу, въ неуваженіи къ лучшимъ преданіямъ старины, увѣрялъ, что, въ виду столь явнаго вреднаго направленія ихъ, Русская земля отъ нихъ не приметъ просвѣщенья и предсказывалъ:
   
   Хулой и лестію своею
   Не вамъ ее преобразить,
   И не умѣете вы съ нею
   Ни жить, ни пѣть, ни говорить.
   
   Умолкнетъ ваша злость пустая,
   Замретъ проклятый вашъ языкъ;
   Крѣпка, надежна Русь святая,
   И русскій Богъ еще великъ!
   
   По поводу этого стихотворенія Гоголь, писалъ Языкову: "Самъ Богъ внушилъ тебѣ прекрасные и чудные стихи Къ не нашимъ. Душа твоя была органъ, а бряцали по немъ другіе персты. Они лучше самого Землетрясенія {Стихи Языкова, помѣщаемые во всѣхъ хрестоматіяхъ: "Всевышній граду Константина" и т. д.} и сильнѣе всего, что у насъ было написано доселѣ на Руси". И не одинъ Гоголь былъ такого же мнѣнія...
   Въ то же время Чаадаеву Языковъ посвятилъ особое стихотвореніе, не менѣе сильное, гдѣ, называя его отступникомъ, удивлялся:
   
   И ты еще не сокрушенъ...
   Ты все стоишь, красивый идолъ
   Строптивыхъ душъ и слабыхъ женъ!?
   Ты цѣлъ еще!?
   
   Въ третьемъ стихотвореніи, одобряя поведеніе, надежды и мечты К. Аксакова, Языковъ выражалъ ему и свое порицаніе за то, что онъ подаетъ дружелюбно руку Герцену,--
   
   Тому, кто гордую науку
   И торжествующую ложь
   Глубокомысленно становитъ
   Превыше Истины Святой;
   Тому, кто нашу Русь злословитъ
   И ненавидитъ всей душой,
   И кто Нѣметчинѣ лукавой
   Передался.-- И вслѣдъ за ней,
   За госпожею величавой,
   Идетъ блистательный лакей...
   А православную царицу,
   А матерь Русскихъ городовъ,
   Смѣнить на пышную блудницу
   На Вавилонскую готовъ!...
   
   Понятно, какое впечатлѣніе произвели въ московскомъ обществѣ эти безспорно звучные стихи съ ихъ специфическимъ ароматомъ. Даже миролюбиваго Грановскаго они не могли не взорвать. "Я каюсь въ своемъ глупомъ заблужденіи,-- говорилъ онъ, по словамъ Панаева,-- Бѣлинскій тысячу разъ правъ. Примиреніе съ господами, дѣйствующими противъ насъ такими средствами, глупо и нелѣпо".
   Какъ бы отвѣтомъ Языкову въ печати явилась статья Бѣлинскаго въ ближайшей книжкѣ Отечественныхъ Записокъ, гдѣ въ обзорѣ литературы за 1844 годъ онъ подвергъ суровой и вполнѣ справедливой критической оцѣнкѣ риторическія стихотворенія Хомякова и Языкова. Герценъ въ свою очередь, ѣдко разбирая январьскій номеръ Москвитянина за 1845 г., сдѣлалъ слѣдующую замѣтку о напечатанныхъ тамъ стихахъ Языкова: "Разсказъ г. Языкова о капитанѣ Сурминѣ -- трогателенъ и наставителенъ; кажется, успокоившаяся отъ суетъ муза г. Языкова рѣшительно посвящаетъ нѣкогда забубенное перо свое поэзіи исправительной и обличительной. Это истинная цѣль искусства, пора поэзіи сдѣлаться трибуналомъ de la poésie correctionelle. Мы имѣли случай читать еще поэтическія произведенія того же исправительнаго направленія, ждемъ ихъ въ печати, это громъ и молнія; озлобленный поэтъ не остается въ абстракціяхъ; онъ указуетъ негодующимъ перстомъ лица,-- при полномъ изданіи можно приложить адресы!... Исправлять нравы! Что можетъ быть выше этой цѣли? Развѣ не ее имѣлъ въ виду самоотверженный Коцебу и авторъ Выжимныхъ и другихъ нравственно-сатирическихъ романовъ?" Въ числѣ другихъ негодующихъ откликовъ на стихи Языкова слѣдуетъ упомянуть объ отвѣтѣ, также въ стихахъ, Каролины Павловой; отвѣтъ живо рисуетъ то подавленное настроеніе, которое произвелъ безсмысленно злобный поступокъ Языкова во всѣхъ, кто серьезно относился къ борьбѣ литературно-общественныхъ мнѣній:
   
   Во мнѣ нѣтъ чувства, кромѣ горя,
   Когда знакомый гласъ пѣвца,
   Слѣпымъ страстямъ безбожно вторя,
   Вливаетъ ненависть въ сердца.
   И я глубоко негодую,
   Что тотъ, чья пѣснь была чиста,
   На площадь музу шлетъ святую,
   Вложивъ руганья ей въ уста.
   Мнѣ тяжко знать и безотрадно,
   Какъ дышетъ страстной онъ враждой,
   Чужую мысль карая жадно
   И роясь въ совѣсти чужой.
   Мнѣ стыдно за него и больно
   И вмѣсто пѣсенъ, какъ сперва,
   Лишь вырываются невольно
   Изъ сердца горькія слова.
   
   Стихи Языкова переполнили чашу терпѣнія западниковъ. Такое выраженіе нисколько не представляется преувеличеннымъ: именно московскіе западники, съ Грановскимъ во главѣ, выказали наиболѣе терпимости къ искреннему убѣжденію противниковъ. Вся накопившаяся непріязнь вышла теперь наружу; грязь, поднятая Языковымъ, конечно, обрушилась на него самого съ тѣми, кто восхищался его стихами, но дальнѣйшія совмѣстныя встрѣчи и мирное дебатированіе отвлеченныхъ вопросовъ стали теперь совершенно невозможными. Вдобавокъ стихи Языкова повели къ объясненіямъ, которыя въ подобныхъ случаяхъ только сильнѣе запутываютъ дѣло. Произошло столкновеніе между Грановскимъ и младшимъ Кирѣевскимъ; оно быстро приняло такой острый характеръ, что лишь съ большимъ трудомъ удалось устранить дуэль.
   Первый шагъ къ разрыву сношеній сдѣлалъ пылкій "Бѣлинскій славянофильства", К. Аксаковъ. Лично онъ до глубины души былъ возмущенъ выходкою Языкова и въ горячемъ обращеніи "Къ союзникамъ" пытался провести границу между своими друзьями и единомышленниками и между ближайшими своими сосѣдями, прикрывавшимися ихъ флагомъ.
   
   Не съединитъ насъ буква мнѣнья,
   
   -- восклицалъ Аксаковъ,--
   
   Во всемъ мы разны межъ собой,
   И ваше злобное шипѣнье
   Не голосъ чистый и простой...
   На битвы выходя святыя,
   Да будемъ чисты межъ собой!
   Вы прочь, союзники гнилые,
   А вы, противники, на бой!...
   
   Глубокаго интереса полны разсказы о томъ, какъ разошлись друзья-враги: ради отвлеченныхъ убѣжденій расходились люди, связанные самою задушевною дружбой, возникшею въ юности и развившеюся при совмѣстной работѣ мысли и чувства, а такая дружба крѣпче самыхъ тѣсныхъ семейныхъ и другихъ обычныхъ узъ, гдѣ такую роль играетъ привычка. "Наши личныя отношенія,-- писалъ по этому поводу Герценъ въ Дневникѣ,-- много вредятъ характерности и прямотѣ мнѣній. Мы, уважая прекрасныя качества лицъ, жертвуемъ для нихъ разностью мысли. Много надобно имѣть силы, чтобы плакать и все-таки умѣть подписать приговоръ Камилла де-Мулена!" Такой силы для разлуки хватило у противниковъ.
   "Въ 1844 г., когда наши споры дошли до того, что ни "славяне", ни мы не хотѣли больше встрѣчаться,-- вспоминаетъ Герценъ,-- я какъ-то шелъ по улицѣ, К. Аксаковъ ѣхалъ въ саняхъ. Я дружески поклонился ему. Онъ было проѣхалъ, но вдругъ остановилъ кучера, вышелъ изъ саней и подошелъ ко мнѣ. "Мнѣ было слишкомъ больно,-- сказалъ онъ,-- проѣхать мимо васъ и не проститься съ вами. Вы понимаете, что послѣ всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду къ вамъ ѣздить; жаль, жаль, но дѣлать нечего. Я хотѣлъ пожать вамъ руку и проститься". Онъ быстро пошелъ къ санямъ, но вдругъ воротился; я стоялъ на томъ же мѣстѣ, мнѣ было грустно; онъ бросился ко мнѣ, обнялъ меня и крѣпко поцѣловалъ. У меня были слезы на глазахъ. Какъ я люблю его въ эту минуту ссоры".-- Разлука Аксакова съ Грановскимъ была еще знаменательнѣе. Аксаковъ явился къ Грановскому ночью, разбудилъ его, бросился къ нему на шею и, крѣпко сжимая въ своихъ объятіяхъ, объявилъ, что пріѣхалъ къ нему исполнить одну изъ самыхъ горестныхъ и тяжелыхъ обязанностей своихъ -- разорвать съ ними связи и въ послѣдній разъ проститься съ нимъ, какъ съ потеряннымъ другомъ, несмотря на глубокое уваженіе и любовь, какія онъ питаетъ къ его характеру и личности. Напрасно Грановскій убѣждалъ его смотрѣть хладнокровнѣе на ихъ разномыслія, говорилъ, что кромѣ идей славянства и народности, между ними есть еще другія связи и нравственныя убѣжденія, которыя не подвержены опасности разрыва,-- К. С. Аксаковъ остался непреклоненъ и уѣхалъ отъ него сильно взволнованный и въ слезахъ (разсказъ Грановскаго, передаваемый Анненковымъ въ Замѣчательномъ десятилѣтіи).
   "Онъ и, можетъ, оба Кирѣевскіе уносятъ личное,-- записано у Герцена подъ 10 янв. 1845 г.,-- а остальные чортъ съ ними. Самаринъ, не думаю, чтобъ ихъ былъ". Въ скоромъ времени онъ убѣдился, что послѣднее его предположеніе было несправедливо.
   "Что сказать тебѣ о твоей размолвкѣ съ Герценомъ и Грановскимъ?-- писалъ по поводу этого разрыва К. Аксакову Ю. Самаринъ.-- Рано или поздно это должно было случиться. Такъ! Неприступная черта межъ нами есть, и наше согласіе никогда не было искренно, то-есть не было прочнымъ жизненнымъ согласіемъ. Вспомни, какими искусственными средствами оно поддерживалось. Многое, очень многое насъ разлучаетъ и въ особенности то, что для насъ многое осталось святынею, въ чемъ они видятъ безжизненныхъ идоловъ. Но вотъ что мнѣ кажется: не замѣшалось ли много страсти, много личности и съ той и съ другой стороны; разрывъ былъ необходимъ, но, можетъ быть, въ иномъ видѣ". Какъ бы то ни было, онъ совершился окончательно и безповоротно.
   Въ разгаръ этихъ происшествій было получено извѣстіе о судьбѣ журнала Грановскаго. Государь на представленіе о разрѣшеніи положилъ лаконическую резолюцію: "не нужно", и Грановскому столь же коротко было сообщено въ концѣ декабря 1844 г., что "Государь не соизволилъ разрѣшить господину Грановскому издавать журналъ".
   Магистерскій диспутъ Грановскаго былъ, наконецъ, назначенъ на 21 февраля. Этотъ день оказался, по выраженію Герцена, "публичнымъ и торжественнымъ пораженіемъ славянофиловъ и публичною оваціей Грановскаго". Всѣмъ были извѣстны интриги противъ него, и публика постаралась выразить ему свое полное сочувствіе. Университетскій залъ былъ биткомъ набитъ публикой и студентами, стоявшими сзади на стульяхъ, на подоконникахъ, другъ на дружкѣ. Грановскій, встрѣченный рукоплесканіями, тихо и сдержанно, со спокойною улыбкой отвѣчалъ на придирчивыя и рѣзкія нападки оффиціальныхъ оппонентовъ. Изъ нихъ всегда рѣзкій О. М. Бодянскій напрямикъ заявилъ, что диссертація такъ недостаточна и такъ плохо составлена, что отъ студенческаго сочиненія можно бы было требовать больше. Шиканье и свистъ были отвѣтомъ на эти слова; каждое слово Грановскаго сопровождалось апплодисментами, а нападки на него горячимъ протестомъ. Рѣдкинъ, защищая Грановскаго, вступилъ въ горячій споръ съ Шевыревымъ по поводу философскихъ идей блаи. Августина, которому Шевыревъ приписывалъ декартовское "cogito ergo sum". Трудно себѣ и представить, какъ спорящіе могли отъ предмета диссертаціи уклониться до Августина. "Вы сказали -- и вамъ апплодировали",-- началъ одно изъ своихъ возраженій Степанъ Петровичъ.-- "Вы сказали -- и вамъ шикали",-- началъ свой отвѣтъ не оставшійся въ долгу Рѣдкинъ. Бодянскій и Шевыревъ нѣсколько разъ обращались къ студентамъ со словами: "здѣсь не театръ", но выговоры были безполезны. Енспекторъ Нахимовъ былъ въ совершенномъ отчаяніи, такъ какъ резонно опасался, что проявленіе сочувствія студентовъ Грановскому будетъ представлено въ видѣ бунта; онъ только просилъ потихоньку студентовъ шипѣть потише. Графъ Строгановъ былъ на диспутѣ и выдержалъ себя съ отличнымъ равнодушіемъ: онъ ни разу даже не оглянулся на мѣсто, гдѣ шумѣли студенты. По окончаніи диспута, когда попечитель поздравилъ Грановскаго, раздались нескончаемые апплодисменты и крики: браво! vivat! На лѣстницѣ снова увидѣли Грановскаго, и раздались новыя рукоплесканія. Даже предъ университетомъ собралась толпа студентовъ, ожидавшая его отъѣзда, но ее уговорили разойтись.
   Диссертація Грановскаго появилась въ изданіи молодого, рано скончавшагося славянофила Д. Валуева: Сборникъ историческихъ и статистическихъ свѣдѣній о Россіи и народахъ ей единовѣрныхъ и иноплеменныхъ. Авторъ изслѣдованія о мѣстничествѣ, Д. Валуевъ издавалъ сверхъ того Симбирскій сборникъ и Библіотеку для воспитанія и умѣлъ привлекать своими трудами къ себѣ и славянофиловъ, и западниковъ, хотя къ первымъ принадлежалъ не только по убѣжденіямъ, но и по родственнымъ связямъ: племянникъ Хомякова, онъ съ дѣтства жилъ въ его домѣ. Фактъ появленія статьи въ это время ожесточенной вражды обѣихъ сторонъ въ сборникѣ рѣшительно славянофильскаго характера достаточно говоритъ объ отношеніяхъ Валуева и Грановскаго. Послѣдній очень высоко цѣнилъ Валуева и говорилъ о немъ, по замѣчанію Анненкова, не иначе, какъ съ умиленіемъ.
   Защита диссертаціи, конечно, стала злобою дня. И университетъ, и публика показали, что симпатіи ихъ не на сторонѣ узкаго націонализма. "Славяне огорчились и какъ-то не находятся,-- писалъ Герценъ въ дневникѣ,-- au reste, благородные изъ нихъ были противъ всѣхъ продѣлокъ, а подлые выдумываютъ въ свое оправданіе несбыточныя мерзости, что этоинтрига и проч., и по своимъ котеріямъ будутъ насъ вдвое ругать". Пока что, эти нападки грозили обрушиться на студентовъ Московскаго университета, за здоровье которыхъ, во время обѣда Грановскому въ тѣсномъ дружескомъ кругу, на другой день послѣ диспута, Герценъ провозгласилъ первый тостъ. Къ счастью, графъ Строгановъ не позволилъ раздуть дѣла. Послѣ диспута онъ для очистки совѣсти сдѣлалъ выговоръ студентамъ -- представителямъ факультетовъ, указывая, какъ правительство дурно смотритъ на подобныя манифестаціи. "Больше ничего и не было,-- замѣчаетъ современникъ,-- а чѣмъ бы могла разыграться эта исторія при другомъ попечителѣ -- страшно и подумать!" (Воспоминанія Аѳанасьева). Позднѣе министръ графъ Уваровъ завелъ было со Строгановымъ рѣчь по поводу распущенности студентовъ, проявившейся тутъ. Попечитель съ достоинствомъ отвѣтилъ коротко: "я самъ былъ на диспутѣ!" Тогда же было объявлено запрещеніе апплодировать въ стѣнахъ университета, а на диспуты стали допускать только студентовъ двухъ старшихъ курсовъ {При попечителѣ Назимовѣ еще были усилены эти строгости: студентъ, желавшій быть на диспутѣ, записывалъ свое имя въ университетскомъ правленіи и получалъ оттуда билетъ на право входа за подписью ректора.}.
   Грановскій, съ своей стороны, сумѣлъ предупредить всѣ непріятности для слушателей рѣчью къ нимъ, замѣчательною по такту, умѣнью говорить со студентами и убѣждать ихъ, дѣйствуя на лучшія стороны ихъ характера. Она такъ полно дорисовываетъ портретъ Грановскаго, какъ преподавателя, что нельзя не привести ее цѣликомъ. "Мм. гг.!-- сказалъ Грановскій 24 февраля предъ началомъ обычной своей лекціи,-- благодарю васъ за тотъ пріемъ, которымъ вы почтили меня 21 февраля. Онъ меня еще болѣе привязалъ къ университету и къ вамъ, мм. гг. Въ этотъ, день я получилъ самую благородную и самую драгоцѣнную награду, какую только могъ ожидать преподаватель. Теперь отношенія наши уяснились; поэтому я думаю, мм. гг., что впередъ внѣшнія изліянія вашихъ чувствъ будутъ излишни, точно такъ, какъ между двумя старинными, испытанными друзьями излишни новыя увѣренія въ дружбѣ. Теперь эти рукоплесканія могутъ только обратить на насъ вниманіе. Я прошу васъ, мм. гг., не перетолковывайте этихъ словъ въ дурную сторону. Я говорю ихъ не изъ страха за себя, даже не изъ страха за васъ,-- я знаю, что страхомъ васъ нельзя остановить. Меня заставляютъ говорить причины болѣе разумныя, болѣе достойныя и меня, и васъ. Мы, равно и вы и я, принадлежимъ къ молодому поколѣнію,-- тому поколѣнію, въ рукахъ котораго жизнь и будущность. И вамъ и мнѣ предстоитъ благородное и, надѣюсь, долгое служеніе нашей великой Россіи,-- Россіи, преобразованной Петромъ, Россіи, идущей впередъ и съ равнымъ презрѣніемъ внимающей и клеветамъ иноземцевъ, которые видятъ въ насъ только легкомысленныхъ подражателей западнымъ формамъ, безъ всякаго собственнаго содержанія, и старческимъ жалобамъ людей, которые любятъ не живую Русь, а ветхій призракъ, вызванный ими изъ могилы, и нечестиво преклоняются предъ кумиромъ, созданнымъ ихъ воображеніемъ. Побережемъ же себя на великое служеніе. Въ заключеніе скажу вамъ, мм. гг., что гдѣ бы то ни было и когда бы то ни было, если кто-нибудь изъ васъ придетъ ко мнѣ во имя 21 февраля, тотъ найдетъ во мнѣ признательнаго и благодарнаго брата". Студенты, конечно, не апплодировали, но въ благоговѣйномъ молчаніи выслушали эти слова. Врядъ ли можно было проще и любовнѣе убѣдить слушателей; и впослѣдствіи, во времена болѣе близкія къ нашему, профессорамъ случалось просить слушателей по подобнымъ же поводамъ воздерживаться отъ апплодисментовъ, но съ увѣренностью можно сказать, что врядъ ли кто-нибудь изъ нихъ могъ прибавить что-либо къ этимъ словамъ Грановскаго, которыя рисуютъ его отношеніе къ слушателямъ лучше любого длиннаго панегирика ему. "Во всемъ, что дѣлаетъ Грановскій, есть какая-то стройная грація,-- восхищенно замѣчаетъ относительно этой рѣчи Герценъ,-- какое удивительное благородство и умѣнье притомъ остаться въ необходимыхъ предѣлахъ!" Шевырева (по сообщенію Герцена же) студенты собирались встрѣтить шиканьемъ и свистками, еслибъ онъ вздумалъ говорить по поводу диспута, т.-е. прочитать нотацію; у него, очевидно, хватило такта воздержаться на этотъ разъ.
   За то ни онъ, ни другіе недоброжелатели Грановскаго не сдерживали своихъ языковъ въ обществѣ. Рѣчь послужила новымъ поводомъ къ обвиненіямъ: при добромъ желаніи и усердіи ее удобно было выдать за заискиваніе дешевой популярности или за что угодно. "Обо мнѣ кричатъ, что я интриганъ и тайный виновникъ всѣхъ оскорбленій, которыя наносятся славянству",-- такъ жаловался Грановскій въ мартѣ 1845 года H. X. Кетчеру и писалъ, что подобныя обвиненія распространяются и на друзей его, что, между прочимъ, особенно обвиняютъ Бѣлинскаго въ подрываніи народности, нравственности и православія; упоминаетъ также и о своихъ рѣзкихъ личныхъ объясненіяхъ съ противниками. Въ одномъ письмѣ начала 1846 года онъ говоритъ: "Мнѣ посчастливилось имѣть враговъ, которые откровенно сознаются въ своемъ желаніи сбыть меня. Въ прошедшемъ году на меня дѣлали три раза доносы, какъ на человѣка вреднаго для государства и религіи. Теперь не касаются болѣе моей религіи, но нападаютъ на мои политическія идеи". Такимъ образомъ, можно утвердительно сказать, что противники Грановскаго приняли къ сердцу совѣтъ Герцена, данный Языкову, "прилагать и адресъ" къ изліянію своихъ чувствъ. Словомъ, положеніе Грановскаго становилось тѣмъ болѣе шатко, чѣмъ сильнѣе становились и вліяніе его на общество и студентовъ, и его популярность.
   

II.

   Распря славянофиловъ и западниковъ, изображенная нами съ тѣми побочными элементами, которые примѣшались къ ней, имѣла, однако, важныя послѣдствія для развитія идей обѣихъ враждующихъ сторонъ. Какъ всегда, вліяніе ожесточенныхъ споровъ, дошедшихъ до личныхъ столкновеній, сказались не немедленно. Обыкновенно спорящіе остаются каждый при своемъ мнѣніи въ ту минуту, какъ оканчивается споръ; когда минуетъ первый пылъ и жаръ борьбы, противники оказываются часто согласившимися другъ съ другомъ во многомъ. 1845 годъ въ исторіи развитія славянофильства и западничества тѣмъ и замѣчателенъ: выяснилось опредѣленно, что славянофилы въ собственномъ смыслѣ слова, К. Аксаковъ, Хомяковъ, Кирѣевскіе, Самаринъ, существенно расходятся съ представителями оффиціальной народности; они дѣлали этимъ огромную уступку западничеству, одна изъ основныхъ заслугъ котораго -- именно выясненіе несостоятельности точки зрѣнія Погодиныхъ и Шевыревыхъ и на Европу, и на Россію; съ другой стороны, западники, и на первомъ мѣстѣ Герценъ и Грановскій, дѣлали заимствованіе у славянофиловъ огромной важности: признавая въ славянофильскомъ воззрѣніи существенное зерно истины, расходясь даже съ Бѣлинскимъ, они были первыми виновниками разложенія чистаго безусловнаго западничества; оно преобразовалось и въ новомъ видѣ приближалось къ вѣяніямъ позднѣйшей эпохи.
   Вполнѣ справедливую оцѣнку чистаго западничества сороковыхъ годовъ, того вида, какъ оно существовало до момента нашего разсказа, даетъ въ біографіи Кошелева Колюпановъ. "Кружокъ западниковъ,-- пишетъ онъ (Біогр., томъ II, стр. 54),-- состоялъ изъ людей, которые усвоили себѣ не одинъ внѣшній лоскъ, но внутреннюю сущность европейскаго просвѣщенія,-- послѣдніе результаты его научныхъ изслѣдованій, его стремленіе ко всему истинному, честному и прекрасному, развитіе личнаго достоинства, возведеннаго на степень нравственнаго долга, стремленіе къ свободѣ и равноправности. Но, кромѣ того, лица, составлявшія кружокъ, были артистическія натуры, одаренныя тонкимъ и сильнымъ артистическимъ чутьемъ. Кромѣ любви къ литературѣ и ея представителямъ, общей всѣмъ, Станкевичъ и Боткинъ страстно любили музыку, Бѣлинскій увлекался театромъ, Грановскій былъ художникъ въ душѣ... То гуманно-эстетическое направленіе, которое выработано было ихъ дѣятельностью, было необходимымъ и важнымъ, послѣднимъ фазисомъ воспитанія для русскаго общества предъ вступленіемъ его на самостоятельный путь. По, несмотря на свои возвышенныя стремленія, на нравственное значеніе лицъ его составлявшихъ, кружокъ западниковъ -- въ смыслѣ движенія впередъ -- для русской жизни не принесъ съ собою ничего {Сейчасъ укажемъ, какъ слѣдуетъ понимать это замѣчаніе Колюпанова, ошибочно приписывающаго положительную роль въ развитіи русской общественной мысли только славянофиламъ.}. Кружокъ относился къ послѣдней только отрицательно, какъ заѣзжій европеецъ или русскій, долго прожившій за границею и потерявшій связь съ землей. Между тѣмъ подвигъ отрицанія со стороны меньшинства, усвоившаго, для собственнаго комфорта, только внѣшній лоскъ европейскаго просвѣщенія и не сдѣлавшаго ничего для народа, былъ уже совершенъ Чаадаевымъ, и въ этомъ заключалась его великая заслуга. Оставался другой болѣе серьезный и трудный подвигъ, требовавшій значительныхъ умственныхъ силъ,-- подвигъ отрицанія европейской догматики, принимаемой на вѣру и обращаемой рабски на житейскій канонъ. Подвигъ этотъ,-- поворотъ русской мысли, какъ совершенно справедливо и мѣтко назвалъ Герценъ,-- совершили славянофилы, и въ этомъ все ихъ значеніе. Гуманное отношеніе къ обществу, основанное на широкомъ распространеніи европейскаго просвѣщенія, обусловленное свободой мысли и слова; конституціонализмъ, основанный на интеллигентномъ меньшинствѣ въ смыслѣ англійскаго gentry, съ его парламентаризмомъ и централизаціей, что выражалось въ господствующей тогда теоріи государственности; но вмѣстѣ съ тѣмъ отрицательное отношеніе къ русской жизни и исторіи и платоническая жалость къ закрѣпощенному народу, съ которымъ порвана была всякая связь, таковъ былъ уставъ, выработанный въ кружкѣ западниковъ сороковыхъ годовъ".
   Уставъ этотъ, однако, никѣмъ никогда не формулировался въ такомъ застывшемъ видѣ и можетъ быть указанъ лишь какъ стадія развитія западничества, и тѣ, кто останавливался на ней, раньше или позже оставались внѣ общественнаго движенія, какъ это случилось, наприм., съ В. П. Боткинымъ, незамѣтно очутившимся въ рядахъ крайнихъ реакціонеровъ. Въ данный періодъ западничество, какъ общественно-двигательное міровоззрѣніе, обняло въ себѣ интересы, стремленія и пожеланія образованнѣйшей части общества, преимущественно дворянскаго въ то время. Но движеніе идей въ этой средѣ не могло остановиться на этомъ и должно было рано или поздно захватить въ свой кругъ интересы и стремленія народныхъ массъ, обнаруживавшихъ свою внутреннюю жизнь лишь глухимъ недовольствомъ противъ крѣпостного права. Справедливо, что славянофилы указывали на эти массы, но ошибочно утверждать, что западники тогда же не оцѣнили ихъ указаній. Западники тогда же приходили къ отрицанію "европейской догматики", носившей характеръ буржуазно-государственнаго либерализма, и потому мнѣніе Колюпанова по меньшей мѣрѣ односторонне.
   Съ сожалѣнію, благодаря условіямъ тогдашней печати, это движеніе идей отразилось въ журналистикѣ далеко не такъ полно, чтобы цѣльную картину его можно было рисовать съ увѣренностью. Приходится ограничиваться лишь болѣе или менѣе общими указаніями на перемѣны, происходившія во взглядахъ обѣихъ сторонъ. Къ этому и переходимъ, замѣтивъ еще, что изображеніе этого момента въ исторіи кружковъ сороковыхъ годовъ важно особенно потому, что здѣсь мы находимъ нѣкоторую преемственную связь, при самомъ ея зарожденіи, между сороковыми и шестидесятыми годами.
   И. Кирѣевскій, не дождавшись оффиціальнаго утвержденія своего въ званіи редактора Москвитянина, принялъ фактическое завѣдываніе журналомъ. Журналъ оживился сразу. "Насъ немного,-- писалъ Хомяковъ, приглашая Самарина къ сотрудничеству,-- и каждый обязанъ сказать хоть слово". Но то, что успѣли сказать они, ихъ укоры столько же по адресу западниковъ, сколько и узкихъ націоналистовъ, такъ не понравилось Погодину и Шевыреву, что они поспѣшили взять журналъ снова въ свои руки уже на четвертой книжкѣ. Да и раньше Погодинъ крайне неаккуратнымъ веденіемъ всего издательскаго дѣла точно нарочно тормазилъ работу Кирѣевскаго.
   Мы упомянули о заявленномъ Шевыревымъ въ 1841 г. въ томъ же журналѣ взглядѣ на европейское образованіе. Въ своемъ "обозрѣніи современнаго состоянія словесности" Кирѣевскій объявлялъ теперь совершенно нелѣпымъ подобный взглядъ, отрицалъ даже исключительное преобладаніе въ западно-европейской жизни принципа эгоизма, допускалъ, что "общее стремленіе умовъ къ событіямъ дѣйствительности, къ интересамъ дня, имѣетъ источникомъ своимъ не однѣ личныя выгоды или корыстныя цѣли, какъ думаютъ нѣкоторые. По большей части это просто интересъ сочувствія. Умъ разбуженъ и направленъ въ эту сторону. Мысль человѣка срослась съ мыслью о человѣчествѣ -- это стремленіе любви, а не выгоды". Во второй статьѣ обвиненія западниковъ въ женоподобномъ увлеченіи Европой сопровождались признаніемъ, что совершенно ложно и иное направленіе, которое пришло неизбѣжнымъ образомъ къ ожиданію чуда, именно воскресенія мертваго прошлаго. Онъ прямо называлъ великимъ бѣдствіемъ то отчужденіе отъ Европы, къ которому стремились сторонники оффиціальной народности. Отличая двѣ образованности: "внутреннее устроеніе духа силою извѣщающейся въ немъ истины" и "формальное -- разума и внѣшнихъ познаній", изъ коихъ первая открыта славянскому міру и его религіи, Кирѣевскій заключалъ, что "любовь къ образованности европейской, равно какъ и любовь къ нашей -- обѣ совпадаютъ въ послѣдней точкѣ своего развитія въ одну любовь, въ одно стремленіе къ живому, полному, всечеловѣческому и истинно-христіанскому просвѣщенію". Хомяковъ, также старательно ограждая себя отъ подозрѣній въ потворствѣ противникамъ, восклицалъ по адресу старовѣровъ: "Не думайте, что, подъ предлогомъ сохранить цѣлостность жизни и избѣжать европейскаго раздвоенія, вы имѣете право отвергать какое-либо умственное или вещественное усовершенствованіе Европы" (статья о желѣзныхъ дорогахъ, надобность которыхъ серьезно оспаривалась иными). "Есть что-то смѣшное,-- резонно замѣчаетъ онъ,-- и даже что-то безнравственное въ этомъ фанатизмѣ неподвижности". Даже П. В. Кирѣевскій выступилъ теперь, оторвавшись отъ своихъ работъ по собиранію пѣсенъ, на журнальную арену и протестовалъ противъ приписываемаго русскому народу свойства податливости и мягкости, какъ противъ унизительной черты. Онъ пытался дать иное объясненіе тѣмъ историческимъ фактамъ, въ силу которыхъ Погодинъ доказывалъ, что покорность и смиреніе -- основная черта всей русской исторіи. Значеніе, которое придавали этому пункту, объясняетъ, сказать мимоходомъ, нескончаемые и безплодные споры по вопросу о происхожденіи Руси. Въ то же время Москвитянинъ, порою удостоивавшійся одобреній Булгарина, теперь помѣщалъ у себя такія эпиграммы по поводу его воспоминаній:
   
   Къ усопшимъ льнетъ, какъ червь, Фигляринъ неотвязный,
   Въ живыхъ ни одного онъ друга не найдетъ.
   За то когда изъ лицъ почетныхъ кто умретъ,
   Клеймитъ онъ прахъ его своею дружбой грязной.
   -- Такъ что же? Тутъ разсчетъ: онъ съ прибылью двойной,
   Презрѣнье отъ живыхъ на мертвыхъ вымѣщаетъ,
   И чтобъ нажить друзей, какъ Чичиковъ другой,
   Онъ души мертвыя скупаетъ.
   
   Такимъ образомъ славянофилы до нѣкоторой степени посчитались съ защитниками оффиціальной народности, по примѣру К. Аксакова, стихи котораго мы уже цитировали.
   Въ обзорѣ литературы за 1845 г., Бѣлинскій писалъ: "главная заслуга 1845 г., состоитъ въ томъ, что въ немъ замѣтно опредѣленнѣе выказалась дѣйствительность дѣльнаго направленія литературы", что, между прочимъ, выразилось въ признаніи славянофильствомъ собственнаго безсилія. Дѣйствительно, такъ западники и посмотрѣли на поворотъ въ славянофильствѣ отъ оффиціальной народности. Въ самомъ дѣлѣ, разъ славянофилы переставали отрицать результаты умственнаго западно-европейскаго развитія, разъ они допускали необходимость всечеловѣческаго, всехристіанскаго просвѣщенія, то этимъ они подкапывались сами подъ себя и формально совершенно сходились со взглядомъ такого западника, какъ Герценъ, формулированнымъ по поводу лекцій Грановскаго: "мы вступаемъ въ общеніе съ Европой не во имя ея частныхъ и прошедшихъ интересовъ, а во имя великой общечеловѣческой среды, къ которой стремится она и мы". При этомъ для западниковъ уже легко было разобраться въ той демократической сущности славянофильства, которую теперь славянофилы и выставили на первый планъ. Западники нашли, что славянофильство частью не заслуживаетъ прежняго ожесточеннаго преслѣдованія, потому что несостоятельность его, какъ несомнѣнной утопіи, черезчуръ очевидна. Такъ, Герценъ, говоря о первой статьѣ Кирѣевскаго, нашелъ возможнымъ похоронить ее одною остротой. "Даровитость автора никому не нова,-- писалъ онъ.-- Мы узнали бы его статью безъ подписи по благородной рѣчи, по поэтическому складу ея; конечно, во всемъ Москвитянинѣ не было такой статьи. Согласиться съ ней, однако же, невозможно. Послѣ живого, энергическаго разсказа современнаго состоянія умовъ въ Европѣ, послѣ картины, набросанной смѣлою кистью таланта, мѣстами страшно вѣрной, мѣстами слишкомъ отражающей личныя мнѣнія -- выводъ бѣдный, странный и ни откуда не слѣдующій. Европа поняла, что она далѣе идти не можетъ, сохраняя германо-романскій бытъ,-- слѣдовательно, она не имѣетъ другого выхода, какъ принятіе въ себя основъ жизни словено-русской? Это въ самомъ дѣлѣ такъ по исторической ариѳметикѣ г. Погодина" {Не задолго до того Погодинъ въ своемъ журналѣ перепуталъ время жизни Коперника, Галилея и Ньютона, пославъ перваго "по стонамъ послѣднихъ".}. Грановскій въ это же время высказываетъ мнѣніе (въ письмѣ Кетчеру въ мартѣ 1845 г.), что печатная полемика со славянофилами вредна потому, что придаетъ имъ важность, какой они не имѣютъ. Бѣлинскій также склоненъ сталъ смотрѣть на славянофиловъ, какъ на противниковъ несерьезныхъ и, имѣя въ виду романтическую сторону увлеченія ихъ славянствомъ, писалъ въ обзорѣ литературы за 1845 г. насмѣшливо о романтикахъ: "Нѣкоторые, говорятъ, не шутя надѣли на себя терликъ, охабень и шапку-мурмолку; болѣе благоразумные довольствуются только тѣмъ, что ходятъ дома въ татарской ермолкѣ, татарскомъ халатѣ и желтыхъ сафьянныхъ сапожкахъ,-- все же историческій костюмъ! Назвались они "партіями" и думаютъ, что дѣлать значитъ -- разсуждать на пріятельскихъ вечерахъ о томъ, что только они -- удивительные люди, и что кто думаетъ не по нихъ, тотъ бродитъ во тьмѣ" (Соч. т. X).
   Теперь, когда западники убѣждались, что лучшіе представители славянофильства существенно расходятся съ оффиціальною народностью и представляются сами по себѣ болѣе всего романтиками на особый ладъ, они могли спокойнѣе отнестись къ противникамъ. И москвичи опередили даже Бѣлинскаго въ томъ отношеніи, что раньше его оцѣпили демократическую сторону славянофильскаго пониманія "народности".
   Анненковъ въ "Замѣчательномъ десятилѣтіи" на основаніи личныхъ воспоминаній возсоздаетъ тѣ споры въ московскомъ кругу западниковъ, которые возникли лѣтомъ 1845 года и выяснили, что въ ихъ воззрѣніяхъ произошелъ важный шагъ впередъ. Это лѣто и слѣдующее съ необыкновенною живостью описано Анненковымъ, а также Панаевымъ и отчасти Герценомъ.
   Герценъ, Кетчеръ, М. С. Щепкинъ поселились въ селѣ Соколовѣ, въ 20--25 верстахъ отъ Москвы по петербургской дорогѣ, въ старинной барской усадьбѣ, когда-то принадлежавшей Румянцевымъ. Въ живописной мѣстности, въ великолѣпномъ липовомъ и дубовомъ паркѣ было расположено нѣсколько дачъ, сдававшихся въ наймы помѣщикомъ Дивовымъ. Послѣдній въ рѣдкіе свои наѣзды весьма оригинально заявлялъ свои помѣщичьи права. Онъ приказывалъ крестьянамъ и крестьянкамъ свободно гулять по своему парку, проходя вереницами мимо оконъ большого дома. Какъ ни легка была, повидимому, такая барщина, она возбуждала сильный ропотъ въ приговоренныхъ къ ней.
   Никогда Соколово не видало такой блестящей аристократіи ума и въ такомъ количествѣ, какъ въ это лѣто и слѣдующее. Около Герцена, Щепкина, Кетчера образовалось къ срединѣ лѣта нѣчто вродѣ подвижнаго конгресса наѣзжавшихъ и пропадавшихъ литераторовъ, профессоровъ, актеровъ, художниковъ и просто интеллигентныхъ людей. Жизнь кипѣла здѣсь богатымъ ключомъ, разливавшимся по всей интеллигентной Руси. Грановскій, Е. Коршъ, Боткинъ и др. пріѣзжали каждую субботу, оставаясь на воскресенье до утра понедѣльника. Тургеневъ, Некрасовъ, Панаевъ, Кавелинъ, Коршъ, Рѣдкинъ, Анненковъ наѣзжали сюда, смѣняя другъ друга. Политическихъ разговоровъ, въ собственномъ смыслѣ слова, здѣсь не бывало, какъ не бывало ихъ и въ московскихъ салонахъ: въ ходу были только юмористическіе анекдоты на эти темы. За то художественные, литературные и научно-философскіе вопросы, вопросы западноевропейской общественной жизни занимали всѣхъ одинаково, всякій жаждалъ услышать мнѣніе друзей, высказываясь самъ безъ остатка.
   Хозяйка, Н. А. Герценъ, Грановская, окруженныя ихъ московскими пріятельницами, принимали близкое участіе во всѣхъ бесѣдахъ, были здѣсь умѣряющимъ эстетическимъ элементомъ.
   "Время, проведенное мною въ Соколовѣ, я никогда не забуду,-- говоритъ Панаевъ.-- Оно принадлежитъ къ самымъ лучшимъ моимъ воспоминаніямъ. Чудные дни, великолѣпные теплые вечера, этотъ паркъ при закатѣ солнца и въ лунныя ночи, наши прогулки, наши обѣды на широкой лужайкѣ передъ домомъ, послѣобѣденное far niente на верхнемъ балконѣ, встрѣча утреннихъ зорь, всегда оживленная бесѣда, иногда горячіе споры, никогда не доходившіе до непріятнаго раздраженія, увлекательная рѣчь Грановскаго, блестящее остроуміе Герцена, колкія замѣтки Корша -- все это вмѣстѣ было такъ хорошо, такъ полно жизни и поэзіи! Въ этомъ поэтическомъ чаду, вѣроятно, никому не приходило въ голову, что это послѣдніе пиры молодости, проводы лучшей половины жизни, что каждый изъ насъ стоитъ уже на той чертѣ, за которой ожидаютъ его разочарованія, разногласія съ друзьями, неизбѣжныя охлажденія, слѣдующія за этимъ, разъединеніе, долгія, непредвидѣнныя разлуки и близкія преждевременныя могилы..."
   Разсвѣтъ часто заставалъ всю компанію за неоконченною бесѣдою и незаконченною бутылкою шампанскаго. Гулянья и dolce far niente совершались въ виду крѣпостного населенія Соколова, копошившагося на поляхъ. Принципіально вопросъ о крѣпостномъ правѣ давно былъ рѣшенъ въ этомъ кругѣ интеллигенціи, но мало кого поражалъ съ непосредственно эмоціональной стороны контрастъ между блестящею и жизнерадостною жизнью этого кружка интеллигенціи и между крестьянскимъ подневольнымъ трудомъ, неустанно шедшимъ тутъ же. Но этотъ контрастъ видимо тревожилъ уже давно болѣе чуткихъ и воспріимчивыхъ представителей кружка и, наконецъ, привелъ къ ожесточенному спору; послѣдній долго назрѣвалъ и, наконецъ, прорвался, иначе была бы нарушена основная черта жизни дружескаго круга -- полная откровенность. Нотка разногласія чувствовалась и въ ироническихъ выходкахъ Герцена, и въ нервномъ хохотѣ Кетчера, и въ полусерьезной физіономіи Грановскаго, которая то разглаживалась, то снова темнѣла.
   Въ самый день пріѣзда Анненкова (въ концѣ іюня) устроилась прогулка въ поля, окружавшія Соколово. Жнитво было раннее, и вездѣ кипѣла муравьиная дѣятельность; крестьяне и крестьянки убирали поля въ костюмахъ самыхъ примитивныхъ. Это подало поводъ кому-то изъ гулявшихъ замѣтить, что изъ всѣхъ женщинъ одна русская ни передъ кѣмъ не стыдится и одна, передъ которою никто и ни за что не стыдится. Это замѣчаніе вызвало серьезный и рѣзкій отпоръ со стороны Грановскаго, возраженіе, которое удивительно идетъ къ его рыцарственной натурѣ. "Надо прибавить,-- сказалъ онъ,-- что фактъ этотъ составляетъ позоръ не для русской женщины изъ народа, а для тѣхъ, кто довелъ ее до того, и для тѣхъ, кто привыкъ относиться къ ней цинически. Большой грѣхъ за послѣднее лежитъ на нашей русской литературѣ. Я никакъ не могу согласиться, чтобы она хорошо дѣлала, потворствуя косвенно этого рода цинизму распространеніемъ презрительнаго взгляда на народность".
   На сторонѣ Грановскаго оказался Герценъ. Этотъ человѣкъ отличался удивительною способностью проникать въ суть мысли противника и быстро оцѣнивать и усвоивать себѣ все заслуживающее вниманія. Уже черезъ годъ по переѣздѣ въ Москву онъ умѣлъ отнестись къ славянофиламъ, не увлекаясь враждою къ мистической сторонѣ ихъ идеаловъ; а Бѣлинскому, напримѣръ, она заслоняла собою почти все остальное. Очень рано въ Герценѣ становится замѣтна та черта, которую называли "руссофильствомъ" и которая представлялась иностранцамъ часто мало понятною {Мало понятна она и тѣмъ, кто, какъ Колю пановъ, рѣшается "утверждать", что Герценъ "физіологическую любовь" къ родному совершенно утратилъ (Біогр. Кошелева, т. II, стр. 57).}. 17 мая 1844 г. записано чрезвычайно выразительно: "Бѣлинскій пишетъ: "я жидъ по натурѣ и съ филистимлянами за однимъ столомъ ѣсть не могу"; онъ страдаетъ и за свои страданія хочетъ ненавидѣть и ругать филистимлянъ, которые вовсе не виноваты въ его страданіяхъ. Филистимляне для него славянофилы; я самъ несогласенъ съ ними, но Бѣлинскій не хочетъ понять истину въ fatras ихъ нелѣпостей. Онъ не понимаетъ славянскій міръ; онъ смотритъ на него съ отчаяніемъ и неправъ; онъ не умѣетъ чаять жизни будущаго вѣка, а это чаяніе есть начало возникновенія будущаго. Отчаяніе -- есть умерщвленіе плода въ чревѣ матери." Собираясь отвѣчать на письмо Бѣлинскаго, Герценъ добавляетъ: "Странное положеніе мое, какое-то невольное juste milieu въ славянскомъ вопросѣ: передъ ними я человѣкъ Запада, предъ ихъ врагами я человѣкъ Востока. Изъ этого слѣдуетъ, что для нашего времени эти одностороннія опредѣленія не годятся". Послѣднее замѣчаніе поражаетъ своею мѣткостью. Дѣйствительно, западничество начинало терять свой безусловный, выше отмѣченный, временный характеръ, разъ оно принимало въ кругъ своего міровоззрѣнія тѣ или иныя стихіи народной жизни, указанныя славянофильствомъ, и измѣняло свое отношеніе къ народнымъ массамъ. Герценъ приходилъ къ этому преимущественно діалектическимъ путемъ, Грановскій болѣе инстинктивно, подъ вліяніемъ близкихъ отношеній къ славянофиламъ и чувства гуманности; во всякомъ случаѣ споръ показалъ, что развитіе ихъ литературно-общественныхъ взглядовъ шло пока въ одномъ направленіи рука объ руку.
   Противъ Грановскаго возсталъ было съ обычною рѣзкостью и защищая Бѣлинскаго Кетчеръ, прожившій предъ тѣмъ два года въ Петербургѣ; онъ протестовалъ противъ обобщенія частнаго и случайнаго замѣчанія и спрашивалъ, не участвовалъ ли самъ народъ въ составленіи нашихъ дурныхъ привычекъ. Грановскій остановилъ Кетчера. "Ты говоришь: не слѣдуетъ обобщать всякую случайную замѣтку,-- сказалъ онъ:-- во первыхъ, любезный другъ, случайныя замѣтки состоятъ въ близкомъ родствѣ съ тайной нашей мыслію, а во-вторыхъ, собраніе такихъ замѣтокъ составляетъ иногда цѣлое ученіе, какъ, напримѣръ, у Бѣлинскаго,-- А я тебѣ долженъ сказать прямо,-- добавилъ Грановскій съ особымъ удареніемъ въ словахъ,-- что во взглядѣ на русскую національность и по многимъ другимъ литературнымъ и нравственнымъ вопросамъ я сочувствую гораздо болѣе славянофиламъ, чѣмъ Бѣлинскому, Отечественнымъ Запискамъ и западникамъ".
   Понятно то впечатлѣніе, какое произвели эти слова Грановскаго. Герценъ съ своей стороны поддержалъ его, указавши на нравственную обязательность для интеллигенціи извѣстнаго уважительнаго отношенія къ народу, хотя бы и не видѣть въ немъ уже осуществленнаго идеала. "Мы должны,-- говорилъ онъ,-- вести себя прилично по отношенію къ низшимъ сословіямъ, которыя работаютъ, но не отвѣчаютъ намъ. Всякая выходка противъ нихъ, вольная или невольная, похожа на оскорбленіе ребенка. Кто же будетъ за нихъ говорить, если не мы же сами? Оффиціальныхъ адвокатовъ у нихъ нѣтъ,-- понимаешь, что всѣ тогда должны сдѣлаться ихъ адвокатами. Это особенно не мѣшаетъ понять теперь (1845 г.), когда мы хлопочемъ объ упраздненіи всякихъ управъ благочинія. Не для того же нужно намъ увольненіе въ отставку видимыхъ и невидимыхъ исправниковъ, чтобы развязать самимъ себѣ руки на всякую потѣху".
   Въ жизни и дѣятельности Грановскаго тѣ идеи, которыя нашли себѣ выраженіе въ этомъ многознаменательномъ спорѣ, не играли дальнѣйшей сколько-нибудь значительной роли. У него было свое профессорское дѣло, которое не давало почвы для непосредственнаго развитія или приложенія ихъ. За то онѣ на лету были подхвачены болѣе молодыми изъ западниковъ. Высказанныя разъ въ кругу такими авторитетными лицами, какъ Грановскій и Герценъ, эти мысли не могли ни въ какомъ случаѣ заглохнуть безплодно. Все направленіе литературы со второй половины сороковыхъ годовъ, когда для нея неожиданно открылся невѣдомый крѣпостной людъ, было осуществленіемъ этихъ идей. Записки Охотника были наиболѣе крупнымъ литературнымъ выраженіемъ взгляда, формулированнаго Герценомъ, что обязанность интеллигенціи явиться адвокатомъ и заступникомъ народа. Тургеневъ, не разъ толковавшій съ Грановскимъ о крѣпостномъ правѣ, Кавелинъ, жадно ловившій всякое слово Грановскаго, и др. разнесли во всѣ прочіе литературные и интеллигентные кружки результаты, къ которымъ пришли московскіе западники послѣ ожесточенныхъ стычекъ со славянофилами. Одною изъ темныхъ сторонъ западничества или, вѣрнѣе, той части интеллигенціи, которая считала себя западническою, была именно кичливость образованностью, справедливо осмѣиваемая славянофилами, напримѣръ, К. Аксаковымъ. Достаточно сопоставить нѣсколько глумливые очерки Даля изъ народнаго быта, не говоря уже о взглядахъ на крѣпостныхъ -- Гоголя, сопоставить съ Записками Охотника, чтобъ понять, какая произошла перемѣна и какъ сгладилась эта кичливость.
   Споръ между Грановскимъ и Герценомъ съ одной и Кетчеромъ съ другой стороны показалъ, что западники зорко слѣдятъ за собою и, какъ жизнеспособная общественная группа, способны заимствовать у противниковъ все дѣльное. Герценъ не разъ повторялъ, что западники только тогда могутъ разсчитывать на торжество своихъ воззрѣній, если они сумѣютъ овладѣть темами славянофиловъ. Соколовскіе споры 1845 г. показали, что западники сознали это и до извѣстной степени осуществили въ скоромъ времени, явившись въ беллетристикѣ адвокатами народа и оттѣснивши совершенно на задній планъ славянофиловъ. Послѣднее было совершенно понятно: идеализація народа славянофилами была мало умѣстна при крѣпостномъ правѣ, и сочувственное, жалостливое отношеніе къ нему было, конечно, съ исторической точки зрѣнія болѣе разумно.
   Огромный нравственный авторитетъ Грановскаго въ средѣ московскаго общества придалъ важное значеніе тѣмъ мыслямъ, которыя онъ высказалъ въ вышепереданномъ спорѣ и которыя онъ, конечно, повторялъ и при другихъ случаяхъ. Анненковъ утверждаетъ положительно, что онѣ высказаны были Грановскимъ ранѣе, чѣмъ Герценомъ, но вопросъ о первенствѣ при полной общности умственныхъ и нравственныхъ интересовъ, соединявшей друзей, не можетъ имѣть особаго значенія. Важно только то, что эти мысли были высказаны.
   Къ Грановскому примѣнимы слова его самого о Нибурѣ: "Высказанная и уясненная въ разговорѣ мысль теряла для него прелесть новизны. Онъ переставалъ считать ее своею собственностью и былъ доволенъ тѣмъ, что изустно передалъ ее другимъ, способнымъ ею воспользоваться" (Сочин. Гран., т. II, стр. 40). Были примѣнимы къ Грановскому и слова его о значеніи неразвитыхъ предположеній и указаній, брошенныхъ мимоходомъ замѣчательными умами,-- слова, сказанныя также по поводу Нибура: "Не доказанныя ими предположенія, ихъ бѣглые намеки составляютъ обильное наслѣдіе для послѣдующихъ поколѣній и опредѣляютъ надолго въ ту или другую сторону дѣятельность этихъ поколѣній" (Ibid., стр. 58).
   Такимъ же образомъ подхватили и пустили въ оборотъ мысль, заявленную здѣсь Грановскимъ, и споры въ тѣсномъ кружкѣ, собиравшемся на соколовской дачѣ, получили значеніе не маловажнаго момента въ исторіи развитія нашихъ общественныхъ воззрѣній.

Ч. Вѣтринскій.

"Русская Мысль", кн.VII, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru