Чулков Георгий Иванович
Судьба
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Чулков Георгий Иванович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1916
Обновлено: 27/01/2009. 20k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Георгий Чулков. Судьба
----------------------------------------------------------------------------
Источник: "Новелла Серебряного века". Изд-во: Москва, "Терра", 1994.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 8 ноября 2003.
Оригинал здесь:
Библиотека Александра Белоусенко
Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.
----------------------------------------------------------------------------
Одного из них звали Николаем, другого Вениамином. Они жили на узкой и
грязной улице, которая упиралась в линию бульваров. Их комната помещалась в
пятом этаже. Из окон этого чердака можно было видеть город, который они
усердно проклинали и тайно любили.
Город, с его лабиринтом крыш, с трубами, низкими и высокими, с дымом,
то черным, то янтарным, то розовым: город таинственный в тумане, страшный
при луне, трепетный на утренней заре и всегда сладострастный; город,
смесивший в своей глубине все голоса, вопли, смех, музыку, вой ветра, бой
барабана, грохот железа, удары камень о камень; город, с золотом куполов, с
блеском американских витрин, с зелеными молниями трамваев: как они
чувствовали этот город, эти два друга!
Старший из них, Николай, был художник. У него были зеленые глаза,
обращавшие на себя внимание женщин; черты его лица были определенны и
точны, как будто бы природа позаботилась о том, чтобы сохранить в них лишь
выразительное и необходимое; он тщательно брился и, несмотря на бледность,
старался одеваться как можно строже. Его приятель Вениамин был поэт. На его
бледном лице странно выделялись алые губы; его серые глаза были несколько
тусклы, как будто бы внешний мир был отделен от них полупрозрачной завесою.
Николай писал nature morte, автопортреты, множество автопортретов, и
небо из окна своего чердака. По стенам были развешаны полотна, где яблоки,
арбузы и корки хлеба пленяли глаз геометрической угловатостью своих
контуров; где сам художник смотрел из грубой рамы, как маска, застывшая в
своей монументальности; где, наконец, городское небо гармонировало с
красочной гаммою крыш...
Вениамин писал лирические стихи о любви, полугрустные,
полунасмешливые, с неожиданными рифмами, ритмически изысканные, кончавшиеся
загадочными полувопросами, которые ранили сердце, как отравленные стрелы.
Николай был безнадежно влюблен в молчаливую высокую девушку, чей
портрет ему пришлось однажды писать. Она жила в том же городе, но ее
окружали люди иного общества, и Николай даже не мог теперь поддерживать с
нею знакомство. Лишь изредка он видел ее то в театре, то в концерте. И это
были счастливейшие вечера в его жизни.
Вениамин тоже был влюблен, но та, которая пленила его сердце, была
замужем. Он познакомился с нею на скетинг-ринге, когда она упала однажды, и
ему посчастливилось ее поднять. Прикосновение маленькой нежной руки и синие
глаза белокурой незнакомки были фатальны для поэта. Он познакомился также с
ее мужем, акцизным чиновником, у которого был испуганный взгляд и рыжие
бачки, и стал бывать в их маленькой квартире, казавшейся ему раем.
Белокурая Маргарита была благосклонна к Вениамину, и, если бы не его
лирическая слепота, он, может быть, добился бы ее признаний, но он
предпочитал томиться и вздыхать, воображая, что Маргарита недоступна, как
Беатриче.
Николай и Вениамин были друзьями, но они не переходили на "ты" и не
делали друг другу интимных признаний, храня несколько чопорное и горделивое
молчание, когда случайно речь заходила об их возлюбленных. Когда у них не
было денег (а это случалось часто) и нельзя было идти в театр или ресторан,
они сидели по вечерам дома, куря трубки с длинными чубуками и обмениваясь
изредка замечаниями то по поводу какой-нибудь очаровательной книги,
открытой одним из них, то по поводу картин какого-нибудь непризнанного
художника, успевшего выставить свои холсты на одной из тех маленьких
выставок, которые посещаются лишь немногими любителями, присяжными
рецензентами и случайными обывателями, пожелавшими позубоскалить от
безделья.
Однажды, когда два друга сидели так, окутанные синим облаком дыма,
Николай сказал:
- Сегодня я заметил на улицах какое-то странное оживление; впрочем, я
не уверен, что то, что я видел, можно назвать "оживлением".
- А что вы видели? - спросил Вениамин равнодушно, чертя привычной
рукой профиль Маргариты.
- Я видел на бульварах и на тротуарах множество людей, которые спешили
куда-то с решительными, мрачными и как будто торжественными лицами. Такие
лица редко встречаются. Не случилось ли чего-нибудь?
- Не знаю... Ах, да! я вспомнил, что сегодня мимо наших окон
проскакали солдаты с шашками наголо. Не бунтует ли народ?
- История вообще загадка, - сказал художник, - но революция это, может
быть, самое непонятное в ней, по крайней мере, для моего ума. Как люди
могут интересоваться политикой и проходить равнодушно мимо изумительных
зданий, изысканных картин, остроумных книг...
- Друг мой, - возразил поэт, - все прекрасно - и тишина, и буря, и
пристань, и открытое море, и мудрые книги, и глупая, слепая жизнь... Все
прекрасно, если есть любовь...
- Любовь? Но в революции нет любви. Люди начинают борьбу или из
честолюбия, или мечтая о призрачной свободе, или, наконец, побуждаемые
голодом...
- Вы сказали - "голодом". Это напомнило мне о том, что я сегодня не
обедал.
- Да? Представьте, я ведь тоже сегодня ничего не ел.
- Почему?
- У меня нет денег.
- Вот как! А у меня вчера были деньги, но я заказал букет из роз... Я
должен отнести его сегодня... Но, впрочем, у меня еще есть немного мелочи.
Если хотите, мы зайдем в кофейню и съедим там чего-нибудь. А потом я пойду
к знакомым.
- Пожалуй, пойдемте, - промолвил художник и поднялся, чтобы взять
шляпу.
Вениамин и Николай отправились в кофейню, где привыкли видеть пеструю
толпу, всегда слегка возбужденную электрическим светом, шуршаньем женских
нарядов, магическим сиянием глаз, ищущих и влекущих.
И на этот раз в кофейне было много публики, но иные почему-то не
садились за столики, а стояли группами, громко разговаривая, жестикулируя,
размахивая какими-то лиловыми листками. Один молодой человек, с бледным
матовым лицом и сумасшедшими глазами, стал на стул и что-то крикнул о
свободе и смерти. И все подняли руки, как будто для клятвы.
Публичные женщины с алчным любопытством смотрели на необычных
посетителей и жадно слушали ораторов, оставив нетронутыми чашки кофе и
бокалы мазаграна; лакеи глазели, разиня рот, не выпуская из рук салфеток;
барышня-кассирша стояла на цыпочках, вытянув напудренную шею...
- Это, кажется, революция, - промямлил художник и стал зарисовывать
оратора на чистой стороне прейскуранта.
- Ах, это, право, занятно, - сказал поэт, - но я должен отнести розы
моим знакомым.
- Если вы идете на ту улицу, я пойду с вами, - пробормотал художник.
По странной случайности и Маргарита, и та, которую любил Николай, жили
на одной улице. И Николай, не имея возможности войти к ней в дом, часами
стоял под ее окнами.
Когда друзья вышли из кофейни, снежная мгла заволокла им путь. Снег
падал большими хлопьями, влажными, теплыми, мягкими... Неожиданно в эти
зимние дни наступила оттепель и возник голубоватый туман, окутав улицы
своей пеленою. Туман, снег и огни фонарей - все было зыбко, странно и
фантастично. Люди возникали из полумрака, подобно призракам, и вновь
пропадали таинственно, покинув бледные круги, отброшенные мертвым светом
электрических фонарей.
Друзья зашли в цветочный магазин и взяли букет из роз, приготовленный
для Вениамина. Они вышли на улицу, слегка опьяненные влажным и дурманным
запахом цветов, привезенных из Ниццы, томных, усталых от долгого пути...
Николай и Вениамин прошли два бульвара, пересекли площадь, миновали собор и
уже хотели по привычке идти на мост, как вдруг из тумана выросла какая-то
дюжая фигура и загородила им дорогу.
- Вам чего надо? - крикнул грубый голос, и кто-то осветил фонарем двух
приятелей.
- Нам надо перейти через мост, мы идем к знакомым, - сказал Вениамин,
пожимая плечами.
- Нельзя туда, - крикнул тот же голос насмешливо и сердито.
Теперь, при свете фонаря, приятели видели, что на мосту стоит отряд
солдат и какой-то фургон.
- Почему же нельзя? - спросил нерешительно Николай.
В это время на лошади подъехал жандармский ротмистр.
- Это еще кто такие? - крикнул он низким придушенным голосом: - кто
такие? А?
- Будьте любезны, - сказал Вениамин, стараясь быть вежливым, - будьте
любезны, прикажите пропустить нас через мост.
Вместо ответа ротмистр засмеялся и вышиб из рук Вениамина коробку с
розами:
- Обыскать их!
Солдат с рыжими усами, лихо закрученными, взялся за шубу Вениамина,
молвив:
- Раздевайся, барин.
После обыска, когда друзья надели свои холодные и влажные шубы,
валявшиеся на снегу, жандарм сказал им, смеясь:
- Ну, проваливайте... Живо... Марш!
Они пошли вдоль набережной, прислушиваясь к солдатскому говору и
смеху, звучавшим из мрака, в котором скрывался мост.
- Какая неприятная история, - сказал художник, вздрагивая при
воспоминании о том, как солдатские руки обшаривали его.
- Мои розы! - вздохнул поэт, и ему представились нежно-алые лепестки,
растоптанные на снегу.
- Мы, однако, попробуем перебраться на тот берег, - заметил Николай, -
нас пропустят, вероятно, через Чугунный мост.
- Разумеется, - сказал Вениамин, чувствуя, что он не может не увидеть
Маргариты и не прочесть ей новый сонет, ей посвященный.
Снег перестал идти, и среди перистых облаков медленно текла луна,
почти полная, закутанная полупрозрачною пеленою. От ее холодного огня
лучился неверный и таинственный свет, и при взгляде на черные тени, которые
легли теперь по земле и стенам в разных местах, падало сердце, замирая
жутко и сладостно.
- Как хорошо, - прошептал художник, улыбаясь: - гармония белого и
черного. Как хорошо!
- Да, прекрасно, - согласился поэт: - явно, что мы не одни сейчас,
живые и мертвые, и, быть может, еще не рожденные во времени - все
присутствуют сейчас незримо: я слышу голоса, взывающие и поющие о любви.
- Может быть, - прошептал художник, который не слышал незримого хора и
тайно предпочитал молчание.
Еще не дойдя до Чугунного моста, друзья встретили отряд жандармов,
которые ехали с обнаженными шашками, блестевшими от луны.
Жандармы, заметив ночных пешеходов, прижали их к стене, наехав на них
так, что лошади обдали им лица своим горячим дыханием и приятели
почувствовали кисловатый запах лошадиного пота.
- Эй, вы! Куда прете? - гаркнул пьяный жандарм в шапке, съехавшей на
затылок.
- Нам - на ту сторону, - сказал угрюмо Николай и попятился от лошади,
которая нетерпеливо перебирала ногами...
- Проваливайте, пока целы, - крикнул жандарм, - да не очень
разговаривайте, а то сейчас его благородие подъедет. Проваливайте.
- Пойдемте домой, - сказал Вениамин, чувствуя, что от ночных
приключений у него подкашиваются ноги и он изнемогает.
- Пойдемте, пожалуй, - согласился художник.
И они поплелись к бульварам. Никого не было видно на улицах. И
странными, и неожиданными казались две эти тени, заблудившиеся в лунном
городе. Все дома, казалось, умерли. Нигде не было видно огня.
- Это что такое? - спросил Вениамин, прислушиваясь к глухим и тяжелым
звукам, которые откуда-то доносились время от времени...
- Стреляют из пушек, кажется, - заметил Николай, стараясь не терять
хладнокровия.
- В самом деле - пушки.
Приятели пошли дальше, невольно стараясь держаться ближе друг к другу.
Они обрадовались, когда, пройдя последний переулок, увидели, наконец,
бульвар.
- Вот мы и пришли. Почти дома, - заметил весело поэт, вглядываясь в
сеть обнаженных веток, посеребренных инеем и луною.
- Да. Почти дома. Только что это там чернеет, однако?
- В самом деле. Что такое? Я понять не могу.
- По-моему, бульвар перегорожен чем-то.
- Черт возьми! Это баррикады!
- Баррикады...
- Охота людям заниматься этой ерундой!
- Почему бы им не жить мирно?
- Но нас-то они пропустят, надеюсь.
- Жандармы нас не пропустили, однако.
- То жандармы, а революционеры пропустят.
- Вы думаете?
- Попробуем.
Когда приятели подошли к бульвару вплотную, они увидели, что боковые
проезды и самый бульвар перегорожен проволокой, решеткой, завален какими-то
ящиками, мусором, камнями и снегом. За этою изгородью расхаживало человек
двадцать пять, иные с ружьями.
- Кто идет? - раздался чей-то строгий голос и к приятелям подошел
высокий чернобородый человек с браунингом в руке.
- Мы - художники.
- Что? - не понял чернобородый.
- Художники мы, - повторил Николай и, помолчав, прибавил: - оружия у
нас нет.
- Оружие найдется, - сказал высокий, - товарищ Семен! Дайте им по
браунингу.
- Не надо. Зачем? - спросил недоумевая Вениамин.
- А вы разве не наши? Так вы кто же, черт возьми?
- Ах, не все ли равно? - сказал Вениамин, чувствуя, что он смертельно
устал, - я сяду, пожалуй...
И он сел на опрокинутый ящик.
- Все ли равно или не все равно - это философия, а нам теперь некогда.
Извольте взять браунинг и, если солдаты подойдут близко, палите в них. И вы
тоже...
- А домой нам нельзя? - спросил Николай, недовольно хмурясь.
- Вот еще младенец какой! Что мы, для вас баррикаду будем разбирать,
что ли?
- Нате вот, - сказал маленький человек, в меховой куртке, на кривых
ногах, которого высокий назвал товарищем Семеном.
И он дал Николаю и Вениамину по браунингу. Луна побледнела на небе и
ее не было видно среди облачного пепла. Земля и небо были закутаны теперь в
серый шелк. Наступили томительные предутренние часы.
Через несколько минут Вениамину и Николаю казалось уже, что они давно,
чуть ли не целую неделю, сидят за баррикадой. Все вокруг было знакомо: и
этот товарищ Семен, на кривых ногах, который тянул коньяк из горлышка
бутылки, и чернобородый дружинник, главарь, по-видимому, и молоденькая
голубоглазая девушка с белою перевязью и красным крестом на ней; и каждая
доска, живописно торчавшая в баррикаде, и этот красный флаг, водруженный
наверху как знак вольности и мятежа...
Где-то затрещал барабан - сухо и четко.
- На места, товарищи, - крикнул чернобородый. И те, у кого были ружья,
стали за баррикадой вплотную и приготовились стрелять.
Что-то трещало и дымилось около груды снега и камней, и как бы в ответ
на этот треск и дым время от времени цокали то звонко, то тупо, ударяясь о