Чулков Михаил Дмитриевич
Пересмешник, или Славянские сказки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Михаил Дмитриевич Чулков.

Пересмешник, или Славянские сказки.

0x08 graphic
Издание первое.

   

Предуведомление.

   Господин читатель! Кто ты таков ни есть, для меня всё равно, лишь только будь человек добродетельный, это больше всего: ты не можешь отгадать, с каким намерением выдаю я сие собрание слов и речей, ежели я не скажу тебе сам; только не подумай, что я намерен солгать и, впервые свидевшись с тобою, тебя обмануть. При первом свидании с кем бы то ни было я никогда не лгу; а разве уж е довольно опознавшись, то дело сбыточное. Ежели можно мне поверить, как человеку, умеющему очень хорошо лгать и в случае нужды говорить поневоле правду (а это можно почти счесть обыкновением нынешнего света), то я скажу, что выпускаю сию книгу на волю не с тем, чтоб ею прославиться, потому что нечем, в сером кафтане с знатною госпожою амуриться не пристало, равномерно и с сею безделицею целому свету показаться невозможно; а единственно для того, чтоб научиться. Я прежде представляю, сколько будут о ней переговаривать, пересужать и исчислять все погрешности, тогда я, как человек посторонний, буду слушать их разговоры и впредь воздерживаться от моих слабостей; другое, что ежели бы я не выдал её и покусился бы сочинить что-нибудь важное, то, не знав моих ошибок, положил бы их равно и в хорошем сочинении. В сей книге важности и нравоучения очень мало или совсем нет. Она неудобна, как мне кажется, исправить грубые нравы; опять же нет в ней и того, чем оные умножить; и так, оставив оба сии намерения, будет она полезным препровождением скучного времени, ежели примут труд её прочитать. Мнение древних писателей: если кто презирает малые вещи, тот никогда много разуметь не может. Я стараюсь быть писателем, если только когда-нибудь мне это удастся, и всё моё желание основано на этом; и как сие ещё первый мой труд, то не осмелился я приняться за важную материю, потому что вдруг не можно мне быть обо всем сведущему, а со временем, может быть, и получу сие счастье, что назовут меня сочинителем; и когда я снищу сие имя, то надобно, чтоб разум мой уже просветился и сделался я побольше сведущ: чего желаю сердечно и прошу моих знакомцев, чтоб и они также мне оного желали, ежели не позавидуют; а в доказательство своей дружбы, прочитав сию книгу, открывали бы приятельски мои в ней погрешности, что будет служить к моему поправлению. Должен я извиниться в том, что в таком простом слоге моего сочинения есть несколько чужих слов. Оные клал я иногда для лучшей приятности слуху (многие уже наши граждане привыкли к щеголеватому французскому наречию и тем произвели и во многих неряхах к тому привычку), иногда для того, что мне они надобны были, или для того, чтоб над другими посмеяться, или для той причины, чтоб посмеялись тем надо мною. Человек, как сказывают, животное смешное и смеющееся, пересмехающее и пересмехающееся: ибо все мы подвержены смеху и все смеёмся над другими. Сверх же всего, есть такие у нас сочинители, которые русскими буквами изображают французские слова; а малознающие люди, которые учатся только одной грамоте, да и то на медные деньги, увидев их напечатанными, думают, что это красота нашему языку; и так вписывают их в записные книжки и после затверживают; и я слыхал часто сам, как они говорят: вместо "пора мне идти домой"-- "время мне интересоваться (вместо "ретироваться": однако и это нехорошо, да нужда не в том, чтобы был смысл, а нужда только во французском слове) на квартиру"; вместо "он, будучи так молод, упражняется в волокитстве" -- "он, будучи так мал, упражняется в амурных капитуляциях"; и весь почитай гостиный двор говорит устами недавно проявившегося сочинителя. Я желал бы, чтоб господа, мало знающие язык, не следовали такому наставнику, для того что чужестранные слова совсем им не годятся и не всякий русский человек поймет их знаменование, да и зачем без нужды употреблять ненужное, и ежели сказать правду, то они служат больше нам вредом, нежели щеголеватым наречием. Господин читатель! Прошу, чтобы вы не старались узнать меня, потому что я не из тех людей, которые стучат по городу четырьмя колесами и подымают летом большую пыль на улицах; следовательно, тебе во мне нужды нет. Сколько мало я имею понятия, столько низко мое достоинство, и почти совсем не видать меня между великолепными гражданами; а если ты меня узнаешь, то непременно должен будешь по просьбе моей помогать моему состоянию, что будет для тебя, может быть, лишний труд; а есть много таких людей, которые совсем не охотники делать вспомоществования; так если ты из сего числа, то не старайся, пожалуй, и тогда смотреть на меня, когда будешь находить во мне некоторые признаки. Я бываю одет так, как все люди, и ношу кафтан с французскими борами (особого рода складками); а что еще больше служит к примечанию, то от роду мне двадцать один год, и я человек совсем без всякого недостатка. Что касается до человечества, то есть во всём его образе, только крайне беден, что всем почти мелкотравчатым, таким, как я, сочинителям общая участь. Мое мнение такое, но не знаю, как примет его общество: лучше писать худо, нежели совсем ничего не делать. Когда кто может что-нибудь, хотя не важное, расположить порядочно, то тот, мне кажется, легче приняться может и за хорошее, а когда же кто не располагал безделиц, тот важного никогда расположить не может. Кто плавал по реке, тот смелее пускается в море. Привычка и частое упражнение в делах, слыхал я, приводят в совершенство. Когда желаем мы чему-нибудь научиться, то приступаем к нему весьма тупо, и от этого-то произошла пословица: "первую песенку зардевшись спеть". Итак, великодушный и добродетельный человек извинит меня и пожелает, чтобы я научился; а если вооружатся на меня насмешники, которые из зависти больше стараются испортить человека, нежели исправить, потому что они не умеют и вместо разума имеют этот дар от природы, чтоб и худое и доброе пересмехать, не зная в обоих толку, то я скажу им сон, который я в прошедшую ночь видел. Снилось мне, будто бы я гулял на Венериной горе и, поймав двух ее нимф, целовал столько, сколько мне заблагорассудилось, потому что целоваться с девушками превеликий я охотник. Вдруг услышал я голос умирающего ребенка: я и наяву жалостлив, а не только во сне; и так бросился на избавление оному. Прибежавши на голос, увидел я сидящую злобную Ату ((греч. миф.) -- богиня, дочь Зевса; олицетворяет заблуждение, помрачение ума), которая давила в своих коленях молодого сатира. Он уже, почитай, умирал, я вырвал его с превеликим трудом из ее рук и старанием моим спас его жизнь, которую уже было он готовился потерять. Вдруг предстал перед меня Меркурий и объявил, что прислан он от собрания богов, которые требуют меня к себе. Потом в один миг перенес меня на Олимп. Тут увидел я премного заседающих богов. Пан, подойдя к Юпитеру, просил его, чтобы он за избавление мною его сына, которого хотела умертвить Ата, сделал мне награждение. Юпитер приказал подавать всем свои советы, чем бы наградить такого смертного, который возвратил жизнь Панову сыну. Момово мнение (то есть Мома или Момуса, древнегреческого божества злословия; этот персонаж олицетворял мрачную силу, не имеющую отношения к веселью и комизму, Чулков, видимо, произвольно сделал Мома богом смеха) принято было лучше всех; он (Мом) с позволения Зевесова подарил мне перо и сказал, что до скончания моей жизни могу я им писать, никогда не очиняя, и чем больше стану его употреблять, тем больше будет оно искуснее чёркать. И так писал я им сию книгу, и как в первый раз его употребил, то можно видеть, что оно еще не описалось, а по обещанию Момову, может быть, оно придёт со временем в совершенство и будет порядочнее чертить по бумаге. Итак, выдавая сию книгу, припомнил я слова некоторого говоруна: кто желает отдаться морю, тот не должен на реке страшиться слабого волнения. И под именем реки разумею я насмешников, против которых и мой рот также свободно раствориться может, только думаю, что им мало будет выигрыша шутить с таким маловажным человеком, который бывает иногда легче бездушного пуху и который в случае нужды также отшучиваться умеет.

Нижайший и учтивый слуга общества и читателя, россиянин.

0x01 graphic

Часть 1.

Глава I.
Начало пустословия.

   Господин Адударон, которого называли моим отцом, (а правильно или нет, о том сомневаться всякому позволено: ибо достоверной сему свидетель была бы мать моя родная, которая в то самое время умерла, в которое меня родила. Она была тому причиною, что в нашем доме родины и похороны были вместе; что людям, желающим часто ходить по гостям, подало великую надежду подоле попировать) воспитал меня как родного своего сына; а может быть и подлинно я был ему не чужой, хотя на постоянство покойной матери моей и не совсем должно было полагаться. Она была женщина нынешнего века, в котором многие из них возвышаются любовниками, и у которой их больше числом, да прочих и чином поважнее, для того что в полках они не служат, следственно и достоинства у них по-своему назначаются.
   Я произошел от знатного и проворного поколения: знатно оно по тому, что все соседи знали моего отца, покойную мать мою и меня; проворным же назвал я его по причине, что отец мой был жид, а мать была цыганка: такие люди всегда бывают искуснее прочих в проводах и обманах. Читатель без сомнения дожидается сбыта сей пословицы: " От доброго дерева добрые и отрасли". Вы не обманываетесь (это я говорю одному, а не многим, читатель сам догадаться может, для чего тут стоит не то число, а далее от разума и от природы), и будете свидетель, что я истинной их сын, и достоин сего имени, что произошел на свет из цыганской утробы.
   Благодаря больше природе за рождение мое, нежели жалуясь на судьбину за похищение жены, родитель мой меня окрестил на шестой неделе после явления моего на свете. Как в ту пору я был ни мал, однако имел столько смысла, как сказывают, чтоб ударить бабку в щеку, которая, готовясь нести меня в церковь, напилась допьяна; и когда священник рассердившись за сие кричал на нее, то я, как будто бы смысля его слова, в самое то время улучил ее правою рукою в левую щеку, от чего все люди пришли в удивление, и смеялись столько, сколько можно в церкви (в церкви смеяться ни сколько не можно, однако есть такие у нас разумники, которые не только потихоньку, да и вслух хохочут, забыв благопристойность, или, что важнее, страх Божий). С того времени все наши прихожане ожидали из меня по возрасту моему чего-нибудь важного; и сам родитель мой был такого же мнения, для того, что редко случается с ребенком, который бы, будучи так мал, наказывал свою повитуху за проступки.
   О шестинедельном моем рыцарстве слава моя возрастала вместе с моими летами; и как такие дела обыкновенно с прибавкою ходят в свете, то некоторые сказывали, будто бы я говорил у матери моей во чреве, и вышедши из оного в ту же минуту просил есть, и много подобных сему невозможностей набредили. А ежели кто и теперь этому поверить захочет, препятствовать ему не могу: всякого понятие всякому толкует розно.
   Во время моего возраста делал я такие дела, которых не можно никому ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать и ни в сказках сказать. Об них в то время довольно говорили: а ныне, думаю, у многих вышли уже они из памяти. Однако я извиняю тех, которые об них забыли; причиною может быть оному природная здешнему свету тленность. Когда уже забываются славные дела великих государей, то как можно уцелеть памяти о таком маловажном человеке, каков есмь аз многогрешный.
   На осьмнадцатом году моего возраста как будто бы я вознамерился подтвердить носящуюся обо мне славу; а если кто хочет узнать, каким образом, тот пускай дальше прочесть изволит. В соседстве с нами жил отставной полковник, которого дом подвержен был великой опасности: все жители в оном трепетали от страха; хозяин не знал что делать, и как избавиться, потому что всякую ночь посещал его дом мертвец. Домашние его, вместо того, чтоб стараться его выгнать, прятались все в доме как возможно далее, запирались в горницах крепче, и находились полумертвыми и неподвижными. Вкорененное в них о мертвецах от прадедов мнение не позволяло приняться им ни за какое оружие, ибо думали, что вредить ему ничто не может; а страх не позволял им и помыслить о драке с покойником.
   В одно время полковница, которой имени я здесь не выговорю из почтения к женскому полу, (потому что не очень приятно смотреть на свой образ написанной худыми красками, а особливо женщине, которая чересчур влюблена в свою красоту) оставила меня ночевать у себя в доме. Я от природы был велеречив; часто рассказывал им истории о древних чертях, сказки о вымышленных королях, повести о богатырях Усынях, Горынях, Дубынях и словом, всякие веселости, какие только выдумать мог. Юпитер употреблял Меркурия, чтоб веселую для меня ночь продолжить; а она меня, чтоб скучную для нее укоротовать. До одиннадцатого часу сидел я подле ее кровати, и рассказывал сказку о двенадцати ляхах, которую не дослушав она, уснула. Уже приходило то время, в которое должно было появиться мертвецу; ибо он обыкновенно жаловал к ним в полночь. Все в доме спали, и грезились им страшные сны; а которые пробуждались, те прикрывали головы свои подушками. Я никогда не видев еще мертвецов, как они ходят, загасил свечу, которая тут горела; любопытство мое вывело меня из покоев в сени и отперла мне в оных двери: а что то есть страх, я о том и не думал; может быть и природное во мне было бесстрашие, об этом оставляю я рассуждать испытателям естества. Я ничего не боялся, и сошел с крыльца на двор; ночь была так темна, что если бы спрятать где-нибудь в углу слона, то бы не увидел его и сам сатана, хотя бы он смотрел сквозь самый лучший французский лорнет. Стал я к стенке подле погреба, и не много подождав услышал стук, так как бы надобно лезть человеку через забор. Сперва подумал было я, что это лезет вор, и так непосредственно испугался. Эти ненадобные художники не только ребятам, да и старикам кажутся страшны. Однако скоро одумался, и рассуждал, какой человек может осмелиться прийти вместе с мертвецом, и в одно время; когда его полковник трусит, то уже простой солдат умрет от страха. Желание мое увидеть мертвеца тотчас прогнало такое воображение: слышал я, что он пошел к крыльцу, и после начали подходить ко мне двое, так что мог я понять из речей: тише, один говорил; а другой ответствовал, слышу. Стали потом отпирать двери, и вошли в погреб. Дверь была растворена по входе их; и так прокравшись потихонечку вошел и я туда же. Что ж я там услышал? Началось целование, и стали говорить любовное изъяснение. Легко отгадать можно, сколько я удивился. Потом застучали стаканы, и начало переливаться, как думаю, вино: пито довольно, и после сделалось молчание, и продолжалось с четверть часа; а как стали говорить, то приметил я, что они несколько запыхались. По учинении с обеих сторон учтивостей стали они прощаться; а я выскочил тотчас из погреба, боясь, чтоб меня не заперли, и стал подле самых дверей. Мертвец шел оттуда наперед. Сколько ни было темно, однако рассмотрел я, что он был в долгом белом саване, росту высокого, с окладистою черною бородою и с орлиным носом. Он полез также через забор, а другая пошла обратно на крыльцо. Я принужден был бежать попроворнее ее, чтоб не остаться до утра на дворе. Прошедши в сени, стал за дверьми; женщина также вошла, заперла двери и пошла в горницу, где жила набожная и целомудренная ключница. Я отправился опять в спальню, где приготовлена была для меня постель, лег на нее, однако заснуть не мог. Думал я сам в себе, надобно ли мне сказать завтра об этом приключении полковнице, или нет; сомневался я, чтоб мне в оном поверили, и так положил разведать сие хорошенько, чтоб достовернее показались мои слова. На ключницу не имел я никакого подозрения; и так опасался ее обидеть.
   Я бы и долее еще рассуждал, однако, свет прекратил мои мысли. Не рассуждения мои разбудили солнце, а может быть уже действительно была пора ему вставать. Сон оставив других, пришел ко мне и успокоил меня; ибо он не принимает никаких отговорок (многие говорят, что от дьявола отговориться можно молитвою, от обидчика судом, от подьячего деньгами, от буяна дубиною, а о сне ничего не упоминают).
   Не дожидаясь, чтобы я пробудился, домашние все встали. Мы с полковницею опочивали до двенадцати часов, по обыкновению знатных господ тех, которые не имеют никакого дела, в числе коих и мы с нею находились. Весь город столько довольно дел не наделал, сколько мы двое с нею гуляли. В то время как и мы расстались с постелями, нашло в спальню к нам премножество народу обоего пола, как молодых, так и старых, выключая женщин, которых я не мог разобрать, которая из них молодая и которая старая: лицо у всякой покрыто было белою, а губы и щеки красною мазью. Они мне все казались шестнадцатилетними девушками, хотя после проведал я, что самая молодая из них была на сорок пятом году или близко того. Надобно было время два часа полковнице одеться; она была хотя обветшалая, однако щеголиха. Лицо ее было самой древней печати и худого тиснения; нос ее представлял кривую ижицу, борода и губы казались как будто бы старинный юс в драгунской шляпе; на лбу и на щеках расставлены были кавыки и запятые весьма беспорядочно. Такую приманчивую красоту прикрывала она масляными красками, белою и красною, а брови сурьмила типографскими чернилами; и так лицо ее было гладко и казалось как будто бы лощенное свиным зубом или цыганским камнем, которым они на шершавой лошади наводят глянец. Когда она совсем оделась, тогда начали разговор о несчастии и беспокойстве, которое причиняет всему их дому мертвец. А как известно, что начало речи выводит за собою и конец, который проводил всех, кто тут ни был, в столовую горницу.
   Господин читатель! Нам лучше будет слушать их за столом, когда они понаберутся довольно винца, тогда язык их будет проворнее и мысль посвободнее. Они уже сели; как вы думаете, кто из них больше съест? Вы, конечно, скажете, что тот толстый и одутловатый дворянин, который очень много походит на квадратную черепаху. В этом вы обманулись; по левую руку госпожи полковницы, видите вы, сидит офицер. Он по прямой линии происходит от Голиафа; а, по мнению других, от Визина, сына Нептунова, который такую великую смелость и дерзость имел в речах, что сделали из него пословицу и говорили про смелого болтуна, что он дерзновеннее на словах и самого Визина. Сколь род его тянется далеко, столько он велик ростом, тонок и нескладен: голова у него очень малой руки, и притом деревянная; с висков, и что назади висит коса, походит на подьячего, и в самом деле крючкотворец превеликой. Он для того родился в свет, чтобы пить, есть и заводить ссоры, а больше ни к чему не способен. Видите, он уже расстегнул камзол, и хочет переменить деревянную тарелку; он ни одного не оставит целого кушанья и всех отведает до половины. Эта ржаная тварь везде так ест, как будто бы предчувствует десятилетний голод. А тот, которого вы хотели почесть прожорою, потерял совсем вкус, и ест очень мало, по тому что французский желудок не варит ржаного хлеба. Здешнее кушанье ему не нравится, ибо готовил его не француз. Он теперь в глубоких мыслях; думает сделать новую географию и перепечатать по-своему ландкарты, на которых в середине у него будет стоять город Москва. Сие место казалось бы ему негодным, так как и тем, которые ненавидят свое отечество; да в нем живет его любовница: она сидит против его. И так по одной стороне сего города хочет поставить он Пекин, по другой Константинополь, по третьей Париж, а на четвертой Рим, и так близко, чтоб вставши с постели, ходить ему поутру пить чай в Пекин, после обеда в Константинополь пить кофе, в полдень в Рим пожирать тамошние плоды, а к ночи в Париж пить шоколад, и кстати уже там прохлаждаться с подлинными французскими щеголихами. Роскошнее его вы не сыщете во всей вселенной. Мы еще не слышим их разговоров; конечно не довольно они еще накушались. Оставим все, что ни есть на столе, их голоду на жертву; пускай они будут довольны. Пока она станут кушать, а я тем временем подумаю о расположении второй главы.
   

Глава II.

Ежели она будет не складна, то в том я не виноват, потому что будут говорить в ней пьяные.

   -- Мне удивительно, -- сказал объедало, наполнив брюхо свое с излишком, (голос его походил иногда на разноголосную надутую волынку), -- что этот мертвец отваживается обеспокоивать штаба и не обсервует (обсервует слово не русское; оно потеряв свое подобие въехало в наш язык, латинское obseruo значит по-русски "наблюдаю, почитаю"; а это что значит, того я не ведаю; может быть obseruo испорчено с одного конца каким-нибудь краснобаем и так шатается в России, если бы теперь был здесь какой-нибудь римлянин, то бы он подарил хорошую пару оплеушин одному моему знакомцу за то, что он это слово всегда в разговорах помыкает; а особливо ежели на кого рассердится, то и кричит уж: для чего ты не обсервуешь моей чести? И сверх того пишет и в приказных делах) чести полковника... Знает ли он, что и на том свете не сыщет места, ежели я приведу мою роту, и велю выстрелить по нем залпом, то и сквозь дьявольское его тело светиться станет.
   Он был весьма храбрый офицер, и на двадцатом еще году своего возраста мать свою родную высек розгами. Ключница в сем случае оробела: храбрость сего рыцаря произвела в ней немалую тревогу; она стояла за стулом у хозяина, и имела позволение вмешиваться в разговоры. В сем доме почитали ее сивиллою, и когда она говорила, то слушали ее все и подтверждали с почтением ее слова. Смещение ее и ответ сытому гостю возбудили во мне подозрение, и я уже начал думать, что погребное свидание ей небезызвестно. После ее слов началась татарская музыка; всяк заговорил своею погудкой, и кто был довольнее, тот и кричал громче. У всякого в бутылке ничего уже не осталось, и так их отодвинули, как ненадобную и скучную глазам посуду. Мне всех вдруг слушать было не возможно; я сидел подле хозяйки. Может быть иной тому не поверит, и скажет, что это не возможно, чтоб такая мелкая тварь замешалась в благородную компанию ( "компания" по-русски "беседа, товарищество". Я для того не поставил оного на русском языке, что были тут немцы и французы те, которые не только русские слова, но и нас самих ненавидят, не смотря на то, что питаются нашим хлебом. К чему примолвлю пословицу: "Неблагодарного довольствовать, равно как греть змею за пазухой").
   Я на это отвечаю таким образом: наперсник благополучия бывает иногда не меньше китайского кутухты (монгольского митрополита). Счастье в сём случае оказало надо мною свое могущество; и я был за этим столом не маловажная особа. Сверх же того, за научение меня писать дьячку нашего прихода платил я собственные мои деньги; следственно пишу я по моей воле. Однако возвратимся опять к нашему столу. Я принялся слушать разговор между полковницею и расстегнутым офицером. В моей деревне, сударыня, говорил он, (которой у него совсем не бывало; ибо он гораздо из мелкотравчатой фамилии (фамилия по-русски род, порода, колено, семья. Здесь не поставлено для того по-русски, что я говорю не о простом гражданине. Я человек не храбрый, следственно до драки не охотник. Семья слово не знатное, а "фамилия" слово благородное, так надобно его непременно оставлять для таких знатных господ, каков есть мой благоизбранный разгильдяй)), и воспитанный мякиною. Я бы рассказал, для чего он и другие ему подобные очень много хвастают, только совесть меня от того удерживает, по тому что я и сам не редко хватаюсь за сие ремесло, и оно, мне кажется, сродно всем нашим волокитам; другое же то, что не хочу перебивать его речей. Имелся (слово сие с крючкотворной фабрики; оно всегда таскается между сутягами) один крестьянин, -
   продолжал словесной богач, - которой был столько достаточен, что всегда превосходил имением своего господина. Но при всем своем богатстве был он чрезмерно скуп и копил деньги с великим рачением; сверх того он был чернокнижник (чернокнижники или колдуны прежде сего были люди случайные, а ныне совсем уже потеряли к ним почтение; и ежели какой появится, то и за чернокнижие потаскают его также, как и за всякие враки). Пришедши очень в глубокую старость умер. Жена и дети, которые остались после его наследниками, получив его всё богатство, не очень ему радовались; ибо он, умирая, сказал, что будет приходить к ним каждую ночь, что действительно и сбылось. В самую первую полночь доказал обещание свое покойник очевидным делом; купили они гроб ему с дырою; потому что в деревне найти было другого не возможно, а был у продавца этот один. Положа в него мертвеца, поставили на стол с телом посередине избы.
   Когда пришла глухая полночь, то высунул усопший в дырочку палец, и шевелил им очень проворно. Собака, которая лежала тогда под столом, подумала, что покойник ее дразнит, рассердилась и заворчала. Читатель псалтири и кто тут ни сидел, закричали ей с угрозами, чтоб она перестала. Собака успокоилась; однако смотрела на то место, откуда высовывался мертвый перст. Не много спустя, мертвец непосредственно тихо начал производить языком и голосом сии выражения: рр, рр, рр, так как обыкновенно собак дразнят. Выжлица вскочила и приступив к гробу начала лаять, не смотря на то, что лежит в нем усопший; она вознамерилась перещупать у него ляжки. Когда началось у нее с мертвецом гортанное сражение, то все домашние обмерли и были недвижимы. Страх и отчаяние подкосили им ноги. Псалтирщик опамятовался прежде всех и побежал домой к жене. Бедная крестьянка и дети ее вскарабкались кое-как на верх строения, что называется подволокою, поднимали руки к небу и просили помощи. Луна, вытаращивши глаза, только на них смотрела и ни мало им не помогала; звезды только что бесились на дне бездны, перескакивая с места на место и не хотели их слушать.
   В деревне все спали, и ни один не пошевельнулся; в избе, не знаю, кто, больше кого рассердил: мертвец ли собаку, или собака мертвеца; только знаю то, что он из гроба выскочил, и началось у них сражение силами и проворством. Борзой пес с налету прежде всего бросился к нему на шею, и откусил ему нос так плотно, что он начал походить на калмыка, или на моську. Долго противились друг другу сии ратники: однако наконец покойник преодолел, к несчастию жены своей и детей, спасателя их жизни и полез по лестнице к ним наверх, и показался им уже до половины, в которой было мерою аршина полтора.
   Представьте себе, примолвил тогда краснобай, в каком они были страхе, и может быть уже себя не помнили. В самое то время вспел у них на дворе петух: мертвец обрушился с лестницы на низ, и сделал превеличайший стук. Тогда меньшой покойников сын упал без памяти, лишился всех чувств и, перестав бояться своего родителя, испустил дух, сделался неподвижен, а попросту умер. Душа его зацепилась за косу смертоносного духа, по мнению некоторого философа, или ханжи любезнейшей дружины.
   Вы видите, сударыня, - продолжал Бахусов племянник, - что я начинаю уже шутить: а чтоб лучше и веселее продолжать мне мою повесть, то прикажите пустую мою бутылку переменить на полную; тогда вы увидите, что покойный Цицерон гроша предо мною не стоил.
   Просьба его тотчас была исполнена, и он полную бутылку довольно учтиво встретил, так что за один раз появилось у нее и дно открыто. Опорожнив флягу, начал говорить опять таким образом:
   Когда уже, сударыня, довольно рассвело, и так сделалось видно, что можно было разобрать, простая ли бутылка стоит передо мною, или с вином, тогда устрашенная крестьянка и с детьми своими спустилась в окошко, и прийдя к попу, рассказала ему сие приключение. Поп заклялся всем на свете, что никогда не похоронит его у церкви, и не пойдет к ней в дом отпевать такого еретика, который имеет в себе дьявола. Многие сказывают, что этот поп говорил это по приличию своего чина, а другие на него клеплют, что будто он струсил, и не хотел от робости повидаться с таким беспокойным мертвецом, который, как он думал, за безделицу не оставит выщипать у него бороду. Однако, как бы то ни было, когда вмешались в разговор их деньги, то священник согласился похоронить его и в церкви.
   На правой стороне в трапезе изготовили покойнику спальню, или попросту могилу, в которой его тщательно и с великим попечением закупорили. Но он опочивал в ней только днем, а ночью всегда прохаживался по деревне. С полгода крестьяне сносили этот страх терпеливо; наконец выбрались все и оставили дома свои пустыми, ибо усопший весьма их не любил, и всех без выбора задевал иногда по затылку, выбрасывал в окошко, и таскал по улице за бороды весьма неосторожно. Деревня вся была пуста и церковь разорена, дома перепорчены, и все в великом беспорядке, чему причиною был мертвец.
   В некоторое время, не вдалеке от этой деревни, заблудился в лесу охотник: он ездил по нему часов шесть и не мог сыскать дороги, которую он потерял; а искав оную, потерял с нею и день. Настала ночь, которая наградила его немалым страхом. Ловец, приняв сей подарок, положил к себе за пазуху и начал дрожать. И когда б не надел от холоду епанчи, то бы сердце у него от страху конечно выскочило; а в такой темноте гораздо было бы трудно его найти. Он от роду своего не имел никакого знакомства с лешими, и не имел никакого знакомства с лешими, и так опасался их довольно по-молодецки. Наконец выехал он из этой шумящей страхом пустыни и забрел в сию растрепанную деревню. Вошел в первый дом и скоро разглядел, что нет в нем хозяина, равномерно как и во всей деревне; и когда увидел, что он полномочный в ней повелитель, то выбрал себе самое лучшее строение для препровождения ночи. Это был дом того священника, который счистил с крестьянки десять рублей, чтоб похоронить мужа ее в церкви.
   Расположившись в нем, рыцарь лег опочивать в переднем углу, запершись кругом крепко: хотя он и не ужинал, однако уснул довольно сладко. Шутливой покойник, или лучше ненавистник сонных людей, подойдя под окно, открыл его очень искусно, и протянув руку ущипнул моего богатыря, который спал на лавке подле окошка, легонько за нос. Пугало зайцев вскочил благим матом, ухватил себя за нос, у которого по собственному его счету не доставало правой ноздри, и кровь текла весьма обильно; потом высунулся в окошко, желая знать, кто б так приятельски с ним подшутил.
   Как скоро он высунул голову, то стоящий у окна мертвец погладил его в самое темя так искусно, что он перевалился опять в избу без памяти, отдыхал с полчаса на полу, и лежа на оном имел довольно времени позабыть страх и рассердиться непосредственно геройски. Потом опамятовшись, выскочил на улицу, и первая была ему встреча его приятель, который так искусно его погладил.

0x01 graphic

   Вцепились они друг в друга; охотник начал щекотать мертвеца своим тесаком, который весьма не под пару был мертвому телу. Боец мой выдергивал им из него довольно полновесные куски, и в первый раз лишил полуночного бродягу левой руки. Покойник рассердившись хотел лизнуть тесак, и лишился половины головы, и наконец раздробленный повалился на землю.
   В сем месте восхищенная полковница возгласила: "Счастлив этот охотник, что был столько силен! Что ж перестал ли мертвец по деревне ходить"? - примолвила она. "Всеконечно, сударыня, - отвечал правнук Голиафов. - Крестьяне, уведомившись о сем, заплатили довольно торовато звероловителю, и перебрались опять в деревню, и жили уже покойно".
   Выслушавши повесть, полковница велела подносить всем гостям по превеликому кубку вина, а особливо рассказчику, радуясь победе над деревенским мертвецом так, как будто бы и она своего победила.
   

Глава III
объявляет, каким образом проглотил я Купидона.

   Насандалив довольно носы, встали мы из-за стола по обыкновению пьяниц, только благородных, а не подлых. Всяк, желая показать свою бодрость, поднимал голову к верху, как будто бы хотел учиться астрономии, только ноги редкому из нас служили и принуждали скорее опять садиться на стулья. Госпожа Аленона, которая не имела с нами сообщения опоражнивает рюмки и стаканы, как я приметил, довольно смеялась, когда матушка ее храбровалась наподобие старого индейского петуха; и после в придерживании двух девок за оба крыла отправилась в свою спальню, где при рассвете другого дня с похмелья скончалась. Горячее вино со старостью во время ее сна поссорились, и наконец дошло у них до драки: раздавая друг другу плотные тузы и оплеушины, проломили полковнице голову; а по мнению других, упала она с кровати и раскроила себе лоб так исправно, что стиснувши зубы отправилась на тот свет, не заплатив ни одному лекарю за рецепты ни копейки, а аптекарю и того меньше.
   Потом, кто мог еще иметь движение и встать не шатаясь со стула, те все пошли в сад, куда просила нас Аленона. Пришедши в оной, с общего согласия приказали подать горячей воды с сахаром и с китайскою травою; а сии три вещи вообще называются чаем. Когда мы начали этот чай прихлебывать, ибо был очень горяч, так что пить его не возможно; тогда господин рассказчик заговорившись позабыл, что это горячая вода, и думая, что вино, которое он тянул за столом, хлебнул так неосторожно, что высунул язык, вытаращил глаза и повалился на землю. Сперва не попалось нам сожаление, а превеличайший смех, от которого и я было выронил мою чашку, и разбил бы ее также как и он. Посмеявшись довольно, принялись мы помогать обожженному богатырю, подняли и стали рассматривать язык его и губы. Сколько ни старались мы удержать стремление опухоли, однако она нам противилась; вскоре поменяли мы образ нашего витязя, и увидели в нем раздутую волынку, которая иногда поднималась, а иногда опускалась, и представляла нам точно, как будто бы находились на ней написаны шесть литер, мечущие в глаза слово дурак. Сколько тут ни было людей, все понесли его из саду в покои. Госпожа Аленона не хотела им последовать, и просила меня, чтобы я ей сделал товарищество, на что я охотно согласился; и так остались мы с нею двое.
   Читатель может быть приревнует ко мне в сем случае и скажет, что не надобно бы девушке оставаться одной с мужчиною. Однако добродетель моя в том порукою, что я не прежде исполнил - например, но то, -- о чем иногда и изъясниться не можно, как по позволению мне оного от прельстившей меня особы. Прохаживаясь по саду, вздохнул я по примеру русских Селадонов (Селадон - имя некоторого романического витязя и преславного волокиты), и начал шутить по правилам Вулкановой супруги, что было не неприятно моей спутнице. Она утешалась, когда я делался нежным любовником: острые выдумки, затейливые рассказы, и кудрявые слова утешали ее по моему желанию; и все, что я ни говорил, казалось ей приятно. Красноречия для женщин и шуток им приятных, могу признаться, что было и есть во мне довольно; кто ж меня ими наградил, того я и сам не знаю; а хотя и ведаю, только про себя, для того что иные пересмешники заворчат на меня, ежели я скажу. Разум материя весьма тяжелая, и ежели кто захочет говорить об оном, то надобно, чтобы он без шуток изъяснял свои мысли; а я не могу утерпеть, и в самой важности слога захохочу, а особливо тут, где мне будет непонятно.
   По этому вижу я, что скоро потеряю имя горячего любовника, что оставляю одну мою любовницу в саду и не опасаюсь соперника, который легко подкрасться может и подцепить то сердце, которое уже начинает мне сдаваться. Подступим опять к нашей снисходительной Лукреции. Скажи мне, Ладон (это мое высокопочтенное название), сказала она мне, был ли ты в кого-нибудь влюблен?
   От этого вопроса так я струсил, как неискусный на кафедре проповедник; красноречие мое притупилось, язык окостенел, стыд меня ударил так сильно в лоб, что я весь покраснел и вместо всего велеречия отвечал ей:
   -- Нет, сударыня.
   -- Что с тобою сделалось? -- говорила она мне, заметив необычайную во мне перемену, -- Ты, мне кажется, чего-нибудь стыдишься, и робость твоя довольно доказывает, что ты в великом смущении?
   Это и подлинно было чрезвычайно, что из такого остряка сделалась самая деревенская тупица. Однако скоро возвратил я опять свежие мои мысли и зачал смотреть на нее пристальнее. Глаза ее были наполнены снисходительным приятством, на щеках летал стыд, смешанный с благопристойностию, который путался с румянами; губы ее находились в превеликом движении, и показывалось на них нестерпимое желание; а что еще больше овладело ею, то я один только знаю, а ежели и читатель изволит о том проведать, так разве скажу я ему на ухо. Я тотчас догадался, что надобно мне делать, ибо я довольно читал романов, которые глупых людей исправляют и делают дураками. Ухватив ее за руку, бросился пред нею на колено и, приняв на себя вид отчаянного любовника, начал говорить таким образом:
   -- Собрание приятств! Источник красоты! Владычица прискорбного моего сердца! Оставь мою вину, что жаркая любовь принуждает меня выступить из границ несносного терпения. Господствующая душою моею! Не могу я описать, какою сладостью наслаждаются мои чувства, когда прелестный образ твой -- в глазах моих, образ, который приятнее моей жизни; тогда я сам себя позабываю, изумление овладевает мною, и сделаюсь недвижим; на открытом лице моем ежеминутно летает стыд, который борется с моим рассудком, а пламенная страсть противится обоим: страсти разделят мое понятие, сметут мои мысли и сделают бессловесным, гортань моя иссохнет, и только единые вздохи приводят меня в движение. Знаю, что безрассудно сие предприятие и бесполезная надежда; судьба не дала мне той части, которою ты наслаждаешься и твоей жизни; но могу ли я воздержать себя? Могу ли хотя на один час истребить из памяти живущую в разуме моем обладательницу? Прекрасный образ твой до самой вечности в мысль мою погрузился. От тебя зависит возвратить потерянный мой покой. Подай надежду мне, отчаянному жизни, которая хоть мало бы польстила унывающей душе моей. Благорастворенный аромат! Напои жаждущие мои члены, уйми смятение и отврати вынесенную руку к приобретению другого покоя! Забуду я тебя, когда скончаю жизнь мою; но с каким же терзанием расстанусь я с душою моею? Жалей меня, прекрасная, хотя для сохранения добродетели, неотступно обитающей в душе твоей. Сколько нежно сердце в прекрасном твоем теле, имей толико нежный дух! Окончай мою напасть! Смягчись, дражайшая!
   При сем слове любовница моя сделала трагическое движение и подняла меня с приманчивою улыбкой, которая приказывала мне надеяться всякой от нее благосклонности. Однако надобно знать, что сколько женщина ни была бы беспорядочна, только великие находит трудности открывать свою страсть. Потом целовались мы столько, сколько нам обоим заблагорассудилось. В самое это время я поперхнулся и тут узнал, что проглотил Купидона, который сидел у нее на губах.
   Признаюсь, что любовным моим изъяснением, которое присунул я ни к селу ни к городу, читателю более наскучил, нежели всею моею книгою; я хотел было в середине этой проповеди и сам встать, потому что попался мне под колено камешек, который щекотал меня довольно исправно, и болезнь, произведенная от него, подавала мне больше жару; итак, любовница моя подумала, что я пренежнейший любовник в свете. Впрочем, читатель должен быть уведомлен, что я вперед таким нежным изъяснением скучать ему не буду, а это должен он мне простить как человеку, подверженному мирским слабостям, который для изъяснения своей страсти нахватал несколько разных слов из трагедий и из романов и сплел сие нелепое изъяснение, в котором нет ни складу, ни ладу, а это оттого, что любовь и наяву бредит.
   

Глава IV.
Новоиспеченный скоморох.

   Из саду шел я как восхищенный Адонид и вел мою Венеру за руку, которая иногда перескакивала с ноги на ногу и тем показывала, что она в любови торжествует. Недоставало только купидонов, которые бы подтвердили наше совокупление. Придя в горницу, думали мы найти сожаление во всех домашних о обожженном красноглаголателе; но он уже был отвезен в свой дом. А вместо сожаления нашли мы превеличайший смех, только не прежде начали смеяться, как уведали о причине оного. Мы спросили у ключницы, которая, сидя на стуле, умирала со смеху, что было бы тому причиною? Она принялась охотно нам рассказывать, чтоб тем более насладиться ей желанным хохотом. Мне кажется, это уже многим довольно известно, что иные женщины без всякого смешного приключения такие охотницы хохотать, что наутро получают от того колотье. Читатель должен быть здесь предуведомлен, что за неделю времени перед этим привезли к полковнику племянника, которого называли Балабаном. Он обитал в местах просвещенных, где люди с великим прилежанием копят деньги и не знают, сколько в рубле копеек. Соседи его были волки, медведи и зайцы, лучшее его товарищество - борзые и гончие собаки, с которыми он вместе в одной академии учился лаять, пил и ел и спал также с ними вместе. Итак, человек от толикого сообщения должен быть весьма разумен. Разум его и знание увидим мы из того описания, которое ключница изготовилась уже рассказывать.
   -- Балабан, -- говорила она, -- зашел в спальню к своему дяде, в которой никого тогда не было; он сел против кровати на стуле и размышлял о прежнем своем жилище. Все оного приятности вдруг представились перед его понятие; и так, сидя тут, восхищался он сладким своим воображением. Когда же необычайная радость и восхищение овладели им, тогда представилась ему музыка к совершению его восторга. Он великий был мастер играть на волынке, учился у своего пастуха, и до горлодрания охотник превеликий. Вдруг захотелось ему возобновить свое искусство; итак, начал он озираться всюду, не сыщет ли где какого инструмента. Наконец увидел он на окне кожаный мешок, у которого сделано было горло наподобие бутылочного, и затыкали его пробкою; в нем находился гишпанский табак. Глядя на него, он подумал, что это надутая волынка, а что она мала, то представлялось ему, что она городская и сделана поискуснее деревенской. Подхватив мешок, с великою радостью начал его надувать, однако волынка голосу не давала. Музыкант не порочил инструмента, а порочил свое неискусство; и так от часу более силился ее надувать. Чем больше старался в него дуть, тем больше мешок старался молчать. Наконец надуватель рассердился и тиснул его обеими руками: все, что ни было в оном, вскочило ему в рот.
   Аленона и ключница в сем месте захохотали, и надобно им время, чтоб они пересмеялись; а мы, господин читатель, еще долго не услышим ключницыных слов и окончания комедии; итак, согласимся и мы посмеяться хотя не для себя, а в угодность женщинам, чтоб не назвали нас за это угрюмыми и не знающими обхождения.
   -- Он поперхнулся, -- продолжала ключница, -- сверх того, сухой табак проскочил ему в горло и остановил дыхание, отчего Балабан так струсил, что
   ткнулся головою в зеркало, против которого он стоял и смотрел, пристало ли быть ему музыкантом, и так оным изрезал себе лоб; под зеркалом стоял столик, на котором лежали письма и полная раковина чернил, в которую он врютился носом, и после как угорелый повалился на пол и в прибавок к тому
   задел затылком за стул. Тогда услышали мы дикий голос, который точно походил на крик умирающего человека; итак, никто не смел войти в спальню, ибо мы думали, что уже и днем мертвец ходить начал.
   Слово "мертвец" вселило в лицо ее несколько краски; я и сего без примечания не оставил.
   -- Потом осмелилась я, -- продолжала она, -- войти прежде всех и признаюсь, что такого смешного позорища еще от роду моего не видывала. Человек катался по полу в поповском полукафтанье, которое не знаю, где он подцепил, лицо его замарано было кровью, табаком и чернилами наподобие
   серого лаку; по правой стороне лежал мешок с просыпанным табаком, по левой раковина с пролитыми чернилами и поваленный стул. Трудно было нам разобрать, кто это таков, лица его не видно было, и голосу мы не слыхали, наконец разобрали мы, что это господина нашего племянник; итак, не много трудности стоило решить это дело. Послали тотчас за лекарем, который и теперь в спальне. Извольте туда войти, так вы увидите все сами.
   Мы, нимало не мешкая, вошли в спальню и увидели нововыпеченного музыканта, сидящего на стуле; на голове его не было уже ни единого волоса,
   и были они подчесаны бритвою. Яснеющий затылок, лоб и темя представилось мне земным шаром, а племянник полковников -- Атлантом, который небо на плечах держит, продолговатые от стекол раны показались мне земными поясами, а глаз, носа и губ увидеть я не мог, потому что лекарь обмывал их водою. Надобно сказать правду, когда полковник сожалел о Балабане и извинял дурачество его ребячеством, ибо он был еще ребенок и имел от роду только двадцать три года, тогда я внутренне смеялся и действительно бы вслух захохотал, ежели бы не вышел вон.
   Солнце уже начинало дремать, кони его гораздо выбились из сил и захотели кушать; тогда и у нас в доме приказали накрывать на стол. Когда поставили кушанье, то привели также за стол плешивого скомороха и, чтоб почтить больного, дали ему первое место. Голова у него была ничем не покрыта и не обвязана, потому что лекарь сказал, что без всяких пластырей скорей ее заволочет. И так ели мы все по обыкновению голодных людей и утоляли в желудках наших легонький голод. В средине нашей ужины не преминуло сделаться маленькое приключение. Ученая сорока, которая сидела тогда на поставе и летала всегда по воле, смотрела на нас, как мы сидели; все наши головы не показались ей инаковыми, как головами человеческими, а плешивая голова представилась ей кочкою или таким местом, на которое она может сесть, чтоб быть ей к нам поближе. Нимало не думая, взлетела она к плешивому на голову и, покамест не успели ее согнать, долбанула его раза два-три очень исправно в глупую столицу плешивого его разума. Страдалец закричал, и крик его сделал то, что смеху моего не слыхали, только было я расхохотался довольно по-деревенски. Потом израненную чучелу повели на постелю, и мы кончили наш ужин сожалением об оном.
   После стола госпожа Аленона пошла в свою спальню и с позволения отца своего просила и меня туда же. Чтоб согласиться на ее просьбу, совсем не было во мне никакого упорства. Придя в опочивальню, выдумала она неподозрительные способы выслать девок вон, которые тотчас нас и оставили. Мы подарили друг другу несколько поцелуев, кои уже давно изготовили от пламенных наших сердец. Потом, к неописанному моему удовольствию и к превеликой радости, приказала она мне раздевать себя. Расшнуровывая верхнее ее платье, коснулся я трепещущею и грешною моего рукою до услаждения нашея жизни, что у женщин обе вообще называются грудью, и тут узнал действительно, что женщины для мужчины электрическая машина. Я вздрогнул, и бросился мороз по всему моему телу,
   и когда бы не столько крепка была на мне кожа, то кровь бы моя выскочила вся на волю, подобно как в редкое решето. Аленона ударила меня по руке.
   Удар сей не произвел во мне никакой боли, а пуще волнение в клокочущей моей крови. Признаюсь, что ежели бы завидный соперник застал нас в таком случае, то, думаю, не преминул бы пощекотать меня своею шпагою. Я был наверху моего благополучия -- будучи на оном, не мог почти вместить в себя этой радости: млел, лишался всех чувств, и наконец ослабели мои члены, и сделался я недвижим. Тут вспомнил я слова новоиспеченного сочинителя: любовь вкусна, и всегда в ней новые присмаки, которые производятся от электризации и от капитуляции.
   После чего Аленоне не хотелось со мною расстаться до тех пор, покамест она уснет; итак, просила меня, чтобы я сказал ей сказку. Она была такая до них охотница, что другой подобной ей я не знаю. Я хотел ей оною служить с охотою, только принялся, что вдруг хорошей повести вздумать не могу однако она, зная действительно, что я в них искусен просила меня неотступно. А я, как будто бы предвидев плачевную судьбину, не стал ей рассказывать хорошей и длинной истории, желая употребить оную в свое время, что действительно и сделал. Итак, начал рассказывать ей сие приключение которое означает пятая глава моей книги.

Глава V.

Повесть "В чужом пиру похмелье".

http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0070-1.shtml

Глава VI
объявляет, каким образом попадаются мертвецы в западню.

   Окончив мою повесть, усмотрел я, что красавица моя уже уснула и была в самом сладком сне; прекрасный ее стан в весьма прекрасном был положении, правая рука лежала у меня на коленях, а левая соизволила окружить ее голову. Приятель мой Морфей в угодность мою раскрыл ее груди, которые с великою приятностью подымались и опускались и привлекли к себе мои глаза; тонкое покрывало и проницательный мой взор все части ее тела представили мне открытыми; восторг мой, ее прелести, горячая моя кровь и естественное побуждение что во мне произвели, того описать я не в силах и прошу извинения у читателя: ибо я не столько в тайнах сих искусен, как человек женатый, и притом должен опасаться, чтоб женщины не назвали меня нескромным и не лишили бы той милости, которою я ныне имею честь пользоваться.
   Признаюсь, что я еще не довольно насытил мое зрение, как необходимость принудила меня оставить мою прелестницу. Вынул часы, и уже двенадцатый час докладывал мне, что время отсюда убираться. Вставши, поцеловал я мою Афродиту, а сколько раз, того я и сам не помню, для того что не было со мною записной книжки, да сверх того не было мне нужды и записывать их. Итак, вышел я из той спальни, которая была услаждением всех моих чувств и членов.
   Сколько любовь моя ни была велика, однако не меньше ее было и любопытство. Как скоро я оставил мою любовницу, так и вздумал о ночном волоките. Прежде я мало боялся мертвецов, а в это время и не думал их опасаться, только трусил маленько, чтоб не потревожил он меня каким-нибудь острым железом или свинцовым шариком; однако ничто не удержало моей отваги. В сем случае сделался я воин и плотью и духом. Мом, который мне не в дальнем колене родня, присуседился в сие время ко мне и наущал меня осмехать людские пороки; и так вознамерился я оказать мое проворство и после посмеяться господину мертвецу, его любовнице, да и всем тем, которые мертвецов боятся. Бросился я тотчас к погребу и увидел отверстые
   двери Ладина храма, в котором приносили прежде жертву Усладу так, как они всегда обыкновение имели. Усердие к пьянственному болвану и сласть полковникова вина сделали мертвеца пьяным, и он начал колобродить так, как обыкновенно колобродят пьяницы во плоти. Тогда посыпались у него веселые шутки, замысловатые выдумки, которые производит хмель; оный поднял белого щеголя и начал водить по погребу. Я прижался в самый угол и стоял очень тихо; потом слышно мне стало, что он полез в ларь, который тут стоял и который в то время был пуст, куда пригласил и свою спутницу, которая с помощью его также в оный влезла. Они скоро замолчали, а что делали, то читатель и без меня угадать может. Я подкрался к ним на цыпочках и опустил у ларя крышку, положил цепь на пробой и засунул железным гвоздиком, который висел на веревочке у пробоя. Мне показалось удивительно, что они не испугались, и думаю, что им представилось, будто бы крышка сама упала, и были они, как думаю, в той надежде, что опять отворить ее могут. Я погреб запер замком и ключ взял с собою и, отходя, промолвил:
   -- Опочивай до утра, любезная чета, и наслаждайся всякими увеселениями, какие ты можешь сыскать в крепком даре и сверх того в окованном железом.
   Тогда уже был второй час пополуночи. Богиня мрака спускалась уже к горизонту, а я опускался на мою постелю и, ложась на оную, размышлял, как
   легко можно препроводить ночь без сна, и хвалил бдящих наших сограждан, которых я насчитал четыре рода. Первый из них -- неосмысленные рифмотворцы, второй -- глупые любовники, третий -- искусные картежники, четвертый - проворные воры. Первые не спят для того, что подают Музам нужную посуду (говоря иначе, уринальники) и, стоя подле их кроватей, слушают, как они во сне бредят, и оттого сочинения их называются бредни. Вторые сидят в передних у кокеток (Кокетка - многие сказывают, что имя сие родилось в Париже и оттуда имеет свое начало; однако прежние семь чуд родились не в Европе, то и сие осьмое, мне кажется, от их же начала должно произойти, сие нежное животное подобно ртути; сердце ее уподобляется иногда термометру, оно вмиг загорается и простывает, смотря по погоде или по величине пожитков, в ней никакие не родятся страсти, а воспламеняются прихоти, она себе ничего не желает, но думает, что весь свет сделан для нее; желания ее по земле не ходят, а бродят по головам глупых воздыхателей, они ее подножие и слуги ее причудам, итак, свет имеет уже теперь в себе восемь чуд, должно, чтобы он уведомлен был и еще о двух; однако это показано будет в своем месте), и всякий старается из них, чтоб прежде всех войти в ее спальню, когда она проснется, и этот употребляется на целый день вместо скорохода. Третьи всегда в это время в классах (класс слово не русское, а по-нашему училище, порядок, строй, я не толкую здесь об нем, боясь, чтоб не позвали меня в диспут, я человек не запальчивый; итак, опасны мне строгие спорщики, которые за безделицу поставят подрумянить мне левую щеку), где слушают науку быть счастливым, хотя после остаются и без кафтанов. Четвертые во время ночи принимают на себя должность переводчиков и переводят чужие пожитки в свои дома и после без переплету продают их на рынке за сходную цену. И ежели бы я был в числе последних, то, конечно, пойманную мною пару птиц отнес бы поутру в Охотный ряд.
   "Признание погрешения половина исправления". Я был в превеличайшем восторге, так что мне и спать не хотелось. Несчастье ключницы и мертвеца не приводило меня в жалость, и я хохотал,-- когда воображал, что есть у меня два чудные животные, которые вместо клетки заперты в ларе, две одушевленные твари сидят в таком месте, где прежде всыпан был неодушевленный овес; словом, я столько был рад, как некоторый сочинитель, который объелся и опился в радости, когда сыграли на театре прещпетную его комедию.
   Однако радость моя не столько сильна, сколько силен сон, который уже начинает прикрывать меня своими крыльями. Итак, господин читатель, ты уж не услышишь моих слов до седьмой главы моей книги, потому что я во сне ни с кем не говорю. Желаю тебе покойной ночи... Прощай, я уже уснул.
   

Глава VII.
Превращение мертвеца в монаха.

   Страж Ериманфийской медведицы уже спустился в океан и созвездием своим возмутил морские воды; бдящая зарница, восстав с багряного Тритонова одра на светлеющемся востоке, отверзла свой храм, испещренный и выстланный розами; Тифия отняла свои запоры и открыла путь в пространное небо солнцу, которому предшествовал Люцифер и гнал перед собою стадами звезды; проснулися зефиры и мягкими своими устами целовали цветы, растущие в долинах, и, прияв благовоние на свои рамена, разносили оное по вселенной, или там, где приятности обитали природы. Великий Аполлон, облекшись в светлозарную порфиру, пожаловал ко мне в спальню, которому последовали первый и второй час дня, кои, подойдя ко мне, подняли меня за руки и, поздравив меня с добрым утром, отправились в свой путь. Итак, по-баснословию проснулся я весьма великолепно, а в самом деле расстался с постелью по-домашнему.
   Как скоро я открыл свои глаза, то тотчас хватился ключа, которым вчерашнего дня запер погреб, за которым хранилось усопшее и живое тело в ларе, нашел его в добром здоровье. Потом, одевшись очень поспешно, побежал к Аленоне и рассказал ей сие приключение подробно, чему она не верила и верить не хотела, однако уверилась действительно, когда я повел хозяина и всех домашних, чтоб показать им оное чудо. Я был не робкий полководец в трусливом моем воинстве; всякий с трепетом мне последовал, и думали все, что я хочу над ними подшутить. Когда я отпер погреб, тогда хозяин сделал со мною уговор, чтоб прежде их не отпирать, покамест не услышим их голоса: я на то охотно согласился. Подойдя к ларю, закричал полковник мужественным, однако дрожащим от страха, голосом:
   -- Кто сидит в моем ларе?
   -- Я, милостивый государь! -- отвечала ключница: -- я попалась по грехам моим в сие заточение.
   -- А кто еще с тобою? -- спрашивал он же.
   -- Тот мертвец, -- ответствовала заключенная,-- который всякую ночь обеспокоивал ваш дом; мы виноваты и просим нас помиловать.
   Тут все узнали, что это не шутка. Полковник побледнел весь от страха и закричал своим людям:
   -- Бегите поскорее в полицию и тотчас приведите сюда роту солдат, и велите у нашего прихода бить в набат.
   Я принялся говорить и представлял полковнику, что это напрасно и что мы можем все окончить келейно, и после, разобрав все дело, ежели надобно будет, можем и обнародовать. Хозяин на сие согласился и велел слугам своим стать кругом, а сам стал в середине их, приговаривая почасту: "Не робейте, ребята!" Потом приказано было мне отпереть ларь, что я тотчас и учинил. Когда я поднял крышку, увидели мы наших пленников стоящих. Я зачал помогать вылезть ключнице, а мертвец выскочил и сам. Оба виноватые хотели броситься к ногам полковника, который подумал, что мертвец задавить его хочет, закричал изо всей силы. Я подбежал к нему и представлял, что опасаться ему нечего и мертвец хочет просить у него прощения.
   -- Пускай же он оденется в другое платье, -- ответствовал заслуженный воин,-- так и я дозволю ему ко мне приблизиться.
   По храброму столь приказу тотчас перерядили покойника в живого человека, и пошли все в комнаты. Тут мы узнали о кончине нашей хозяйки; она уже не сердилась и не кричала, когда смывали с нее белила и румяны, и нимало не ворчала на то, что одели ее не по моде.
   В скором времени изготовили красный гроб и назвали премножество попов. Погребение было самое плачевное. Когда повезли усопшую в церковь, тогда два служителя вели полковника под руки, для того чтоб не повалился он в грязь; жалость и выпитая им поутру для утоления печали водка обременили его гораздо, и он совсем забыл, что надобно было плакать. Госпожа Аленона не в таких уже летах, чтоб плакать ей о своей матери, и опять не такого поколения, чтоб выть ей голосом: это одной подлости прилично; и так ехала со мною в карете и пересмехала всех, кто нам ни попадался. В церкви с разным усердием и разными голосами завывали старухи, и которая надеялась получить великую от полковника милость, та приходила к гробу и колотилась головою об оный, поглядывая на него почасту, примечает ли то ее благодетель. Другая рвалась в углу и посылала свою внуку сказать полковнику, что бабушка ее умирает с печали. Иная натирала глаза свои луком и подходила к нему просить милостыни. Щеголи, которые хотели пообедать на похоронах, бросали в глаза табак и плакали довольно исправно, потому что от табаку не только плакать, да и ослепнуть скоро можно. Когда поставили гроб в землю и ею же засыпали, тогда с большим усердием поспешили все к столу. До половины обеда слышны были речи о полковнице, а после вино помрачило ее у всякого в памяти, и всякий начал колобродить. Сверх всего этого тот, который носил на себе такое имя, которое совсем не позволяло пить ему вина, затягивал уже и песни. Вскоре перестали сожалеть об ней, для чего было я на другой день изготовился сказать надгробную речь или нравоучительную проповедь, однако или для того я ее не сказывал, что не умел (я признаюсь в моем незнании, по чему видно, что я человек чистосердечный, кто пьет - не бледнеет, а лжет -
   не краснеет, тот прямо человек светский, а я не из числа тех), или для той причины, что полковник кликнул меня к себе в спальню и приказал привести с собою и нового гостя. Когда мы с ним пришли, то приказал он спальню запереть; итак, были мы тут трое. Виноватый валялся до тех пор у него в ногах, покамест полковник простил ему вину его великодушно. Тогда я приметил, что радость овладела нашим невольником, и он уже больше не опасался своей участи. Язык его был очень поворотлив, и разум довольно вертлявый. Начал он извинять поступок свой такими доказательствами, которых опорочить было невозможно, и вина словами его так умалялась, что начинали мы находить в страшном смертном прислужника Момова. Все, что он ни говорил, было замысловато и остро. Когда мы с четверть часа с ним поговорили, тогда уже начал он и шутить, хотя совесть представляла ему, что сделал он дурное дело, но прощение его вины заставляло оную молчать.
   -- Скажи мне, -- говорил полковник, смотря на него снисходительным и веселым видом, -- кто ты таков?
   -- Я монах, -- ответствовал он, -- обители святого Вавилы. Я подвержен мирским слабостям и достоин всякого наказания; однако если вы примете труд выслушать мое похождение, то, может быть, извините меня в оных. Принуждение принять сей чин производит во мне отчаяние и делает меня неспособным последовать моей должности. Я иногда забываю сам себя и в оном забвении предпринимаю дела, противные чести и мне самому. Что ж касается до почитания истинного моего бога, то я во грехах моих имею всегда к нему прибежище и прошу от сокрушенного сердца, чтоб избавиться мне от сего чина, которого сносить, по совести сказать, сил моих недостает, и всякая погрешность укоряет мою совесть и увеличивает себя к моей прискорбности. Никто извинять меня не хочет, и представляют, что я монах; молодые мои лета -- и несозрелый еще разум не желают посвятить себя уединению. Я со всею бы моею охотою искал небесного венца монашеским чином, но мирские прелести удаляют меня от оного; я человек и, следственно, подвержен всем человеческим слабостям, которые иногда и против воли нашей владеют нами.
   Выслушав его слова, вселилось в нас желание услышать и его повесть, в которой мы надеялись довольно чудес найти, ободряли его, сколько нам возможно было, и просили, чтоб начал он свое повествование; и когда он увидел, что мы больше ему не неприятели, тогда довольно ласковыми словами попросил теплого чаю с горячею водкой, чтоб нагреть свое сердце, которое от стыда и от страха находилось в великом холоде. Когда удовольствован был он по его просьбе, то не только разогрел им свое сердце,
   но, как нам казалось, разогрел и свой разум и начал говорить таким образом.
   

Глава VIII.
Начало монаховых приключений.

   Я родился так, как все люди посредственного состояния, и воспитан рачительно моими родителями. На пятнадцатом году смерть отняла у меня отца и мать, о которых я довольно исправно плакал, только оживить уже их не мог. Брат отца моего, а мой родной дядя, взял меня к себе в дом и все после родителей моих оставшееся имение. Он позволял мне называться своим племянником месяца с четыре и сажал с собою за стол; наконец определил меня в должность легонького кофешенка (того, кто кофе разливает), и я нагревал поутру и после обеда чайник, а во время стола стоял за стулом с тарелкою и не слыхал уже никогда, чтоб назвал он меня племянником, а всегда кликал уменьшительным именем, ибо он разбогател сколько от моего имения, столько и от доходов жениных. Она была великая мастерица держать прибыточное домостроительство и мужа в своей власти. По несчастию моему, не показался я моей тетке, и она меня возненавидела. Вскоре потом отставлен я был и от этой должности за негодностью и определен на поварню, где за неискусство мое случалось иногда, что меня и тузили. И так в таком черном чине и в замаранной одежде препроводил я целые полгода, в которое время мучился и плакал довольно, ходил к родителям моим на могилы и обмывал поверхности их слезами; однако они уже были нечувствительны, и бедность моя их не трогала. Наконец горестное мое состояние принудило меня убежать от такого бесчеловечного со мною поступка. Отдался я во власть моего несчастия и оставил дом моего дяди. Замешкаться в городе совсем мне было не надобно; итак, выступив я на чистое и пространное поле, сделался гражданином мира и обитателем земного круга. Одежда моя представляла меня или исправным неряхой, или беспечным философом; ноги мои выступали попроворнее обыкновенного, и я до обеда отмерял ими тридцать пять верст, также и после оного не много меньше. Застигла меня в большом лесу ночь и принудила лечь между деревьями на траве, где я так хорошо уснул, как будто бы на мягкой перине. В полночь или далее наехали человек двадцать верхами; шум их разбудил меня прежде, нежели я их увидел. Подъехав ко мне, стали они у меня спрашивать, кто я таков? Смущенный мой ответ и робость моя произвели в них подозрение, и они, как будто бы знали, тотчас и угадали, что я беглец. Потом приказали одному воротиться и взять меня с собою. Провожатый мой повез меня не по дороге, а горами и буераками; наконец вобрались мы в дремучий лес, где нас окликали двое часовых в смурых кафтанах, в триповых малиновых шапках, с сумами и с ружьями. Первую заставу мы проехали без всякой размолвки, таким образом и другую. Напоследок въехали в самую середину оного лесу; тут увидел я расчищенную площадь, на которой построены были преизрядные хоромы и все принадлежащее к хорошему дому. Перед крыльцом стояла стража, и если бы часовые были не в смурых кафтанах, то, конечно, показался бы мне этот дом домом фельдмаршала, или по-русски военачальника. Привели меня в караульню и оставили до утра. Тут некоторые играли в карты, а другие на них смотрели, и как я приметил, то всем им не должно было спать целую ночь. Разумные их разговоры и учтивые обхождения, в которых подлости никакой не видно было, сделали во мне то, что я перестал опасаться этих людей, хотя и знал действительно, что они называются разбойниками. Поутру, как скоро рассвело, то доложено было обо мне их начальнику, которого называли они атаманом; он приказал меня представить пред себя. Войдя в его горницу, немало дивился я убранству оной: она была обита цветным штофом в золотых рамах; большие зеркала и картины знатных мастеров делали в ней большее великолепие, и она представлялась мне некоторым родом знатных домов, которых и в городе бывает очень мало.
   Атаман лежал тогда на постели и курил табак; взглянув на меня видом, разбойникам неизвестным, усмехнулся, видя меня в моем приборе, и спрашивал: "Что ты за чудо?" Я рассказал ему все мои обстоятельства и после просил о призрении, ибо я уже видел, что я в его руках. Красноречие, которое употребил я в сем случае, послужило мне немало к поправлению моего состояния. Выслушав все, атаман говорил мне:
   -- Не учился ли ты в какой-нибудь семинарии или в университете?
   Отвечал я ему, что отец мой нанимал для меня учителя, который учил меня латинскому языку, истории и географии и у которого слушал я философию.
   -- Можно ли статься, -- вскричал тогда атаман, -- чтоб такая замаранная тварь слушала так великолепно одетую науку?
   Потом, усматривая во мне не знаю что-то ученое, вступил со мною в диспут, или, по-русски, в спор. И так до обеда препроводили мы время, рассуждая о важных материях, а после оного перерядили меня в богатое платье, и в собрании всей его артели получил я имя его друга. Сей титул произвел во мне немалую радость, ибо почтение, которое мне делали его подданные, приводило меня в восхищение. С этих самых пор препроводил я целые пять месяцев в великом удовольствии и жил по-боярски. Любовница сего атамана, которая была не выдатная и не последней руки красавица, обходилась со мною не так, как моя тетка; она мне делала всякие благосклонности и полюбила меня так, как родного своего брата, ибо препоручили меня ей незлобивый и тихий мой нрав и ее любовник; она почитала за удовольствие быть всегда со мною.
   В одно время, когда сидели мы под тению украшенного природою дерева все трое, тогда пришёл один из его подданных и с великим подобострастием докладывал своему повелителю, что привез извозчик человека, который называет себя учителем. Атаман тотчас пошел в свою горницу, куда пригласил и нас. Я радовался, идучи, что увижу ученого человека, который, думал я, равно страшится своей участи, как и человек, ничего не знающий. Когда мы пришли в покои, то представлен был пред нас учитель. Как скоро атаман увидел, что он человек разумный, то тотчас приказал растворить чашу с теплым напитком, который англичане именуют пуншем, чтоб тем прогнать страх, который потрепывал нашего мудреца, как тридневная лихорадка. Присуседившись к нему, начал он тянуть прямо по-ученому, и нам казалось, как будто бы стакан стакана догоняет. Когда в чаше ничего не осталось пуншу, тогда ничего не осталось в учителе страха. Он заговорил о воздушных явлениях, потому что разум его полетел тогда к небесам и, летая немало под оными, спустился на Парнас, пересчитал там всех ученых людей, описал Аполлона и Муз, по соседству не миновали Олимпа; и так представил нам всех богов, как будто бы на картине. Потом сошел на землю и проповедовал нам о человеческих обращениях, подземных происхождениях и, словом, обо всем том, до чего разумный и ученый хмельной человек своим понятием достигнуть может. В таком достохвальном упражнении препроводили мы три дни. В четвертый день атаман определил разобрать его дело и спросить извозчика, для чего он привез к разбойникам такого человека, который ему ничего не сделал. По собрании суда и по представлении челобитчика и истца извозчик объявил, что вез его из Малороссии (намёк на то, что учитель преподавал в одном из духовных училищ Украины - Харьковском коллегиуме или Киево-Могилянской академии) и всегда пил его водку, а наконец это ему было отказано. Учитель, в сем месте перехватив, сказал, что водка у него начала оскудевать, а купить было ее негде; итак, он берег ее про себя. Тогда извозчик, желая чем-нибудь оправдаться, говорил атаману, что у учителя есть много денег и для того он привез его к нему, как такую добычу, которой разбойники имеют привычку всегда искать, за что и сам желает награждения. Тогда, выслушав его, атаман начал говорить ему весьма большое нравоучение, в котором представлял, что ближнему своему надобно желать столько добра, сколько самому себе. А как извозчик преступил сию заповедь и из безделицы привез человека на смерть, то заслуживает за это жестокое наказание, которое и учинено было немедленно. Взварили его столь искусно батогами, как говорят у нас -- инде небу стало жарко, встолочили ему спину и брюхо довольно снисходительно.
   Потом спрашивал атаман у учителя, сколько у него денег, на что другой объявил, что имеет их полтораста рублев; тогда атаман купил все у него книги, которые с ним находились, весьма дорогою ценою, подарил ему сверх того тысячу рублей и, отпуская от себя, велел ему объявить полиции непременно, что был он у разбойников и все то, что с ним ни происходило. Как скоро его отправили, то приказал он класть все на возы и приготовляться к походу, думая, что непременно посетит его сыщик; что действительно и сбылось потом. После чего зажгли весь дом, и огонь столько рассердился, что не оставил ни одного живого бревна, а мы отправились в путь.

Глава IX.
Конец монахова похождения.

   Солнцевы кони перебежали уже восточные ветры, которые вышли с ними в одно время и из одного места, а наши вывезли нас из лесу. Мы следовали совсем по незнакомой мне дороге и наконец достигли до другого поселения, которое также находилось в лесу. Тут жили мы месяца с два, и не было с нами никакого приключения. В одно время, призвав меня к себе, атаман говорил следующее:
   -- Друг мой! Ты, живучи со мной, может быть, и скучишь, сверх же того заслуживаешь порочное имя, и когда узнают в городе, что ты живешь со мною, то будут почитать тебя бесчестным человеком; и для того намерен я отпустить тебя, чтоб не был ты причтен в число разбойников.
   Я принялся его благодарить и радовался уже, что буду скоро в городе, потому что жилище сие хотя мне было и покойно и я был всем доволен, однако ж жил с разбойниками. Атаман наградил меня довольно добродетельно и великодушно; он подарил мне тысячу рублев, что не всякий богатый и честный гражданин сделает, к тому ж дана была мне лошадь, и я, простившись со всеми, поехал в путь.
   Два дни я рассуждал о сем разбойнике и не знал, как бы мне его наименовать, ибо мне казалось, что добродетель превышала его пороки. Он отнимал у богатых половину их имения и сию часть делил надвое: одну оставлял себе, а другую отдавал бедным людям. Обиженные им не столько на него негодовали, сколько награжденные им его благодарили. Мне показался он новым философом. У кого много, у того он отнимал, а у кого ничего не было, тому давал. И таким образом положил я так, рассуждая долго: пускай дадут ему имя наши жадные к деньгам богатые граждане. Впрочем, чтоб не оставить в неизвестности такого подлинника, объявлю о нем в другом месте попространнее.
   В третий день моего путешествия, когда просыпалася Зимцерла (Зимцерла -- славянская богиня; она была то же, кто и Аврора, и имела храм в Киеве), спускался я с превысокой горы и увидел недалеко не весьма узкое владение, которое состояло из деревянного строения и называлось село. Я вздумал посетить его; приехавши в оное, нашел всех крестьян в великой печали. И когда спросил я о причине, тогда уведомили меня, что будут хоронить их господина; а как настало время, то и я пошел в церковь. Вскоре принесли усопшего, и весьма много было о нем плачущих. Женщина весьма молодая рвалась больше всех и казалась быть отчаянною жизни; слезы ее сделали то, что я насилу мог удержаться и сам от жалости; она выла столь отчаянно, как будто бы любовница хоронила своего любовника, и по тому я узнал, что была она жена покойного. Во время обедни очень часто падала она в обморок, однако опять скоро воздерживалась, чтоб не сделать дурного положения; и притом же приметил я, что она очень часто на меня поглядывала. Когда начали отпевать новопреставленного, то я нечаянно взглянул на нее и увидел в руках ее маленькое зеркало. В сем случае сделался я маленьким философом и растолковал проступок сей великодушно. Когда опустили в могилу ее мужа, то казалась она, как будто бы хочет последовать ему, и едва успела выговорить, чтоб просили меня к ней отобедать, повалилась без памяти. Люди ее понесли ее нечувствительную домой, куда и меня пригласить не позабыли.
   Обед начался печалью, а кончился весельем. По большей части заседали за ним отставные офицеры, те, которые были великие охотники подтягивать сивуху и рассказывать о сражениях; насуслились они за ним довольно исправно, приговаривая почасту: "Покойник был до вина охотник". А как обед кончился, того я не знаю, ибо отвело меня от оного сие приключение.
   В средине нашего обеда, когда уже начинали краснеть у всех гостей носы, тогда вывели отягченную болезнию, или печалию, или не знаю чем, хозяйку. Она в превеликом беспамятстве приказала подать себе стул и села подле меня, рвалася, охала и рыдала, однако уже не текли по лицу ее слезы, как думаю, для того, чтоб не смыть румян, которых она, придя из церкви, положила несколько на щеки. Священник уговаривал ее и подавал здравые советы, а я, как человек совсем посторонний, не сказал ничего, выключая слов десятков девяти. Вскоре печальная наша Лада упала в обморок и бросилась ко мне на шею. Я должен был с помощию других отнести, ее на постелю, чтоб там собрала она расточенный или растерянный свой разум. Когда я нес ее в спальню, то получил поцелуя два-три весьма от горячего сердца и тут узнал, что обморок ее пройдет вскоре и что она женщина светская, которая в случае нужды может три раза умереть и после, когда уже не надобно будет мертвых, воскреснет сама. Кладя ее на постелю, не мог я отнять моей руки от трепещущего ее сердца, для того что она в беспамятстве придерживала ее очень крепко; чего ради подали мне стул, и я сел подле ее кровати. Всякий со своим усердием подходил уговаривать ее и воздерживать от сокрушения, и кто был пьянее других, тот усерднее и старался. А я сидел подле ее, как будто бы осужденный; никто не думал, что приковала меня безрассудная Венера, а всякий помышлял, что причиною тому ее отчаяние и болезнь о покойном ее муже. Все уже наконец разъехались, и легли домашние спать; тогда образумилась боярыня и начала со мною амуриться. Если бы я не был холостой и не скучал о том, что имеют женатые, то, конечно бы, начал рассуждать очень строго и обвинил бы дерзость ее стоическим образом; но всегдашний мой недостаток принудил замолчать мою совесть, и я так же легко презрел благопристойность, как и плененная мною красавица. Что происходило у нас в сию ночь, того рассказывать я не стану, а если кто захочет уведомиться об этом, тот и без меня догадаться может.
   На другой день поутру подступил под снисходительную сию крепость не знаю какой-то щеголь и начал подпускать любовные ужимки; я же, не рассуди того, что красавица сия не великая была охотница влюбляться, а ссужала нашу братью по переменкам, влюбился в нее, как в путную. Досадно мне, жестоко было, когда он пощупывал ее очень вольно, а она после извинялась передо мною, что позабыла ему в том противиться, и сердилась на меня, для чего я ей об этом не припомнил. В следующий опять день несносный мой соперник, позабыв то, что я тут сижу, бросился с французскою вольностию целовать ее груди. Я не мог более терпеть огорчения и треснул его по лбу, отчего полились у него и кровь и слезы, и когда он образумился, то задел меня по щеке, а я до драки прежде бывал превеличайший охотник; итак, расправив мои руки, начал его потаскивать взад и вперед по комнате и до тех пор его отбояривал, пока служители нас не разняли; рассовал я ему побольше сотни тумаков под пазухи и во все те места, где улеглись мои оплеушины, пинки и поботухи. В сем случае со мною не так, как с победителем, поступили: вместо триумфа (торжества и чести победившему), приличного победоносцу, обобрали меня кругом и проводили дубьем со двора.
   Появился я вскоре легок на чистом поле, неся за плечами палочные удары, которые мне дали на дорогу. Они не столь были мягки, чтоб мог я их употребить в обеде; итак, до ужины претерпевал маленький голод, ужина же моя состояла в том, чтоб поскорее заснуть. Я думал где-нибудь во сне покушать, что была и действительная правда. Во всю ночь я был у великого довольства съестных припасов и жрал их столько, что превзошел всякого рода объедал, однако со всем тем проснулся голоден. Это уже известно давно, что у голодного хлеб на уме и никакие гражданские дела не приходят тогда в голову, когда желудок пуст. Я не ел ничего, однако глотал очень часто и в сем упражнении путешествовал еще до обеда.
   Встретилась со мною расчесанная деревня; я узнал тотчас по ее платью, что не могу тут выпросить ни одного куска хлеба. Сколько ж я тогда сделал восклицаний о моей тысяче! Когда же голод пронимал меня порядком, а достать хлеба не было надежды, тогда вздумал я подняться на мудрости и с сею надеждою вступил тотчас в деревню, и вошел в тот дом, который покудрявее казался прочих. В нем я нашел старуху о трех, или с половиною, зубах; притворившись гораздо набожным, объявил ей, что я выходец с того света, что тощий мой желудок и бледное лицо ей подтвердили. Как скоро она услышала, что я выезжий небесный гражданин, то тотчас собрала на стол и меня накормила. Потом спрашивала, не видал ли я на том свете ее сына? Я ответствовал, что имел с ним там знакомство и что он гораздо обнищал и возит теперь на себе воду. Услышавши это, старуха бросилась благим матом в свою коробью, и, вынув из нее последние деньжонки, просила меня отнести их для разводу к своему сыну. Потом приехал с поля поп, который не перещеголял разумом беззубую свою сестрицу, дал мне свою лошадь, чтоб брат его возил на ней там воду и больше бы уже сам не трудился. Таким образом с немалого числа и крестьян обман мой получил пошлины довольно. Начинив мои карманы разною ходячею монетою, оставил я эту деревню и посмеялся мужицкой глупости.
   Едучи дорогою, считал я деньги, чтобы из разных карманов привести их в одно число. Искусство показалось мне довольно хлебно, и я определил называться везде, что путешествую с того света. Ни один лекарь, думаю, своим искусством не мог бы со всего купечества в городе получить столько денег, сколько я получил с одной деревни; а что с дворянства, о том я уже и спорить не буду, для того что дворяне великие охотники лечиться и без всякой нужды принимают лекарства, лишь бы кто им присоветовал; а купцы, почитай, совсем не имеют с аптеками знакомства, и оттого, как сказывают, бывают они здоровее.
   В этом пути я был повеселее прежнего и совсем не видал, как спотыкнулся было на богатое и великое село. Когда я начал вступать в него, то принял на себя важный и смиренный вид, ибо когда я сыт, тогда шучу до тех, пор, покамест довольно. Итак, как скоро увидел я мужиков, то закричал им, чтоб они снимали шапки. Они схватили их с великою поспешностью, может быть, для меня, а может, подумали, что идет их господин, пред которым они еще за три версты открывают свои головы. Я спрашивал, где их помещик и кто он таков? Они сказали мне, что нет его дома, а поехал на время не очень в дальнюю деревню, а тут, сказали, его жена и мать. Я тотчас велел им сказать о себе и был принят старухою весьма радостно. Тут надеялся я получить больше денег, для того больше и врал. По счастью моему, свекрови понадобился я под именем выходца с того света, а снохе под именем любовника; итак, жил тут во всяком удовольствии. Старухе рассказывал я днем, а молодой рассказывал ночью. Беспокоил меня несколько приезд хозяйский, и я думал, что непременно мне надобно прежде его убраться, ибо я проведал от служителей его, что он великий забияка и ужасный охотник выправлять свои руки над чужою спиною. Я не очень надеялся на кожу, которая покрывала мою спину; итак, вознамерился было отступить от сего места. Как скоро узнали о моем отъезде госпожи, то с превеликим прилежанием начали меня просить, чтобы я остался еще у них. Новая моя любовница удобнее всех отвратила мое намерение: она сказала мне, что муж ее должен делать то, что она прикажет, и что она давно уже имеет это счастье, что сожитель ее пляшет по ее дудке.
   Наконец он приехал, я увидел, что несомненная была то правда: она им повелевала, а он боялся и подумать, чтоб чем-нибудь ее прогневать. По приезде его находился я в таком же довольстве, как и прежде, и как скоро он на двор, то жена его занемогла и не пускала его в спальню целые два месяца, а я в то время занимал его место. Подражая Юпитеру, который этак же потчевал Амфитриона (от связи его с женой фиванского царя Амфитриона родился Геракл), мне кажется, потребна была мужу ее ревность. Однако он не позабыл употребить ее в сем случае и, может быть, употребил ее и слишком.
   Вот как человеческое благополучие недолговечно и вот как мое перервалось. Заехал в сие село проезжающий архиерей. Рогоносец мой принял его с превеликою радостью, и первое его слово было то, что есть у него выходец с того света; потом рассказал ему все, что я ни наболтал ему во все мое у них пребывание, прибавляя к тому, что будто бы все его мужики от того взбаламутились и начали отставать от церкви. По сему препоручению видно, что он желал меня сбыть поскорее с рук. Когда кликнули меня к архиерею, то я как будто бы виноватый задрожал и не знал, что отвечать. Тотчас зашнуровали меня, цепью, и сколько ни просила за меня моя любовница, однако ж, несмотря ни на что, отослали меня под начал, где, продержав не меньше года, наконец постригли. Я ушел несколько спустя из нашей обители и опять в том же селе пойман. Итак, с тех пор содержат меня в монастыре весьма рачительно. Мне не приказано никуда выходить вон из кельи, и, словом, я так, как будто бы на цепи привязан; иного способа нет мне выйти из оного, как в таком наряде, в котором вы меня нашли. Я перед вами виноват, -- примолвил он, -- что приключал вам беспокойство, и в том прошу прощения.
   
   Таким образом кончил монах свое похождение, которое, однако, было еще не все; смешные с ним приключения услышим мы после.
   В полковнике человеколюбие, или не знаю что другое, произвело о нем сожаление. Он обещал ему исходатайствовать свободу и просьбою сложить с него чин монаха. После сего вошла к нам ключница и, облившись слезами, просила прощения у своего господина. Она еще не совсем испорчена была летами и носила имя любовницы правильнее, нежели некоторые из моих знакомок, которые под белила и румяны прячут свою старость. Полковник, сделав ей пристойный к тому выговор, простил потом ее погрешность, за что с великою благодарностью поклонилась она ему в ноги и после этого была опять в своем достоинстве с не меньшим почтением от всех домашних.
   

Глава Х.

Ежели кто прочтет, тот и без надписи узнает ее содержание.

   Когда солнце переезжало через экватор и прибыло, почитай, уже в тропик Козерога, у нас в доме не много важного приключилось. Полковник старанием своим переименовал монаха и сделал из него бельца; итак, сделались мы с ним великими друзьями и были равного достоинства. Он не уступал мне в красноречии, а я в острых ему выдумках; итак, такая двойка, как мы, довольно благополучно могли препроводить свою жизнь.
   В начале осени Венера определила представить в нашем доме походную комедию, или попросту игрище, чего ради послала к нам своего сына. Он вселился к Балабану в сердце и делал там чудные распоряжения. Начало действия было таким образом. Закипела кровь в моржовых жилах, и дуралей наш начал щеголять; сшил себе набойчатый халат и таскался в нем по улице мимо окна своей возлюбленной, надевал нередко крестьянское платье и расхаживал в нем по морскому рынку. Ходил также в харчевни, где заводил непосредственно малые драки и таскал нарочито своего брата, для того что храбрость его над одним только им оказывалась. Прежде же сего ходил он всегда неряхою, в замаранном овчинном тулупе и, шатаясь по двору, часто играл с ребятами в бабки, кричал ночью филином и пугал старух, которые летали от него часто с высокой нашей лестницы, возглашал петухом, которым искусством разбуживал соседних кур, перенимал, как кричат утки, и, словом, делал всякие шалости, какие только начальный из дураков выдумать может. Начал закупать гражданские книги и переплетать в церковный переплет; он иногда принимался их читать, но они казались ему столько же понятны, как слепому живопись, и чем которая книга была важнее, тем для него хуже. Итак, рассердившись на их темноту, определил сослать их в ссылку, то есть продать барышникам. Итак, вначале променял на деньги Фенелонова "Телемака" и купил на место его черный тафтяной мантилет (этому удивляться не должно, что Балабан за те деньги, которые взял за "Телемака", мог купить мантилет, короткий плащ-накидку из гладкой шёлковой ткани, потому что этакие книги у нас очень дороги, а другие, как, например, грады, вертограды (например, роман Ф. А. Эмина "Любовный вертоград, или Необоримое постоянство Камбера и Арнсены" 1763 г.), стансы, мадригалы, идиллии, билеты, то оными намостить можно московскую дорогу, Старинных книг у нас очень мало, а особливо таких, каков есть в своем роде "Телемак", а для чего их нет, то на это примечания я здесь не поставлю), потом "Троянскую историю", "Маркиза", Кантемировы сатиры -- и купил асалоп (то же, что салоп, только мужской); а после них пустился и на все остальные, между коими находились "Римская" и "Древняя" истории, и купил стеганую исподницу и пуху для двойной постели; причем вознамерился просить у дяди своего горниц для будущих своих детей и приготовил почти уже все к своей свадьбе, только позабыл открыть любовь свою той девушке, которая уволокла посконное его сердце. А это была та особа, которая жила у полковника; она была отдана ему после отца ее и матери на пропитание и чтобы потом выдать ее за хорошего жениха с ее приданым. Девушка пригожа и статна собою, только - несколько простенька по нынешнему обыкновению. Фаля наш начал делать ей изъяснение свое стихами, для того что прозы ненавидел он смертельно и не умел совсем ею изъясняться, а стихами говорить не мог, хотя и был до них превеликий охотник; но не зная совсем в них толку, отослал к любовнице своей вместо любовного изъяснения сатиру. Мне удалось ее списать, а чтоб не одному ею пользоваться, сообщаю и читателю.
   
   Без жару никогда на стуже воск не тает,
   Подобно девушка без денег не вздыхает.
   Металл сей не огонь, однак сердца варит,
   На денежки смотря, у всякой зуб свистит.
   Бессилен Купидон старинный в свете ныне,
   Он только властвует пастушками в долине,
   А в город никогда не смеет заглянуть,
   У щеголей в смеху бояся утонуть.
   Уж новый Купидон у нас теперь владеет,
   Любовь червонцами, а не стрелами сеет;
   А ум, достоинство, любовь и красота,
   По правилам его, мирская суета.
   С червонцами карман -- вот только тут, и дела!
   Красавица к тебе тотчас и полетела
   И так влюбилася, что хочет умереть,
   Целует, хвалит, льстит и хочет ввек гореть;
   А пламеннее всех тогда она бывает,
   Когда любовник ей карман свой открывает;
   Таская из него, вздыхая, говорит:
   "Люблю тебя, мой свет! вся кровь моя горит;
   От страсти сей совсем уже изнемогаю
   И сердце и живот во власть тебе вручаю".
   А после, как тебя совсем уж оголит,
   Тогда погудкою другой заговорит:
   "Таскать из твоего уж нечего кармана.
   Прощай, дружок! я ввек не делала обмана,
   И так тебе скажу, что не привыкла я
   Безденежного брать мужчину в кумовья".
   
   Написавши, или, лучше, списавши сии стихи, запечатал их и послал к своей любовнице с слугою. Но выдуманное сие изъяснение ей не понравилось. Она приказала сказать слуге его господину, чтобы он не осмеливался вперед писать таких бредней и не отваживался бы присылать к ней, ежели не хочет быть таскан. Но простофиля мой от того не умудрился и написал еще за то на нее сатиру, за что дядя посадил его на хлеб да на воду, чему он был рад, ибо случалось, что не едал дни по три сряду, затем что деньги употребил на амуры, а после сидит голодом. Действительно бы так должно было сказать, это бы было ближе к природе и к самому моему дурню, однако в рассуждении повести попротиворечу я сам себе. Итак, он радовался тому для того, что будет кушать ржаной хлеб, к которому он привык в деревне; а дядино кушанье ему не казалось, потому что он не знал в нем вкусу и всегда говорил, что сделано оно по-немецки и казалось ему приторно. Годится тут пословица: "свинья на небеса не смотрит". Еще обещаю я объявить поболее в своем месте о неудачных его открытиях, и наконец о его свадьбе. Оставим его теперь с мантилетом, асалопом, исподницею и пухом и дадим ему надежду в его любви. Он не преминет и еще изъясниться. Сатира же его следующего содержания:
   
   Цыгане, говорят, проворны на обманы,
   Искусней их жиды втираются в карманы,
   Шишиморы везде, где спрятано, найдут,
   Но воры больше всех убытка наведут;
   Огонь в свирепости не сделает измены,
   Поест и попалит богатство все и стены;
   Кому у них в руках случится побывать,
   Немедля должен тот котомку надевать.
   Но тем хоть он еще останется доволен,
   Что будет он в своем уме и сердце волен;
   А я у них в когтях хотя и не бывал,
   Однако никогда скуднее не живал.
   Доколе кровь моя в груди не клокотала,
   Пока с любовью мысль моя не хлопотала;
   Она меня, польстив, плутовка, провела
   И в сеть к обманщице лукавой завела,
   Которая ворам хотя не подражала,
   Но все к себе мои пожитченки прижала.
   Теперь подщипан стал как быстрый я сокол,
   Легохонек, и чист, и не раздевшись гол!
   Не знаю, где она пронырствы выучает,
   Что самых шильников в обманах превышает;
   От вора завсегда печемся мы прибрать,
   А к ней, плутовке, сам старался я таскать;
   Она передо мной ласканьи рассевала,
   Моя же от часу мошна ослабевала.
   Но я ее лукавств тогда не примечал
   И только, хоробрясь, червонцами стучал,
   В том мненья будучи: хоть деньги не мякина,
   Да девкой не они владеют, а детина.
   Но как я был прельщен и как я изумился,
   Когда любовницы и денег вдруг лишился;
   Знать, деньги, а не мы владеют над сердцами
   И что мы с ними лишь бываем молодцами.
   Без них страмцы, глупцы, сквернавцы, шалуны,
   Да девки, лих, всегда над нами колдуны.
   Хоть ими иссушен, обманут и обруган,
   И ото всех сторон чистешенько обструган,
   Всегда валишься к ним в любовны кандалы
   И впишешься у них в глупцы и шебалы.
   Вот так-то и меня одна из них взнуздала
   И, обобрав кругом, в безумцы записала.
   Совсем не человек, кто падает в их сеть,
   Он, века не дожив, плетется умереть.
   
   Все сии стихи, которые вы прочитали, хотя они и не хорошего мастера, однако Балабану никогда и во сне не снились, а не только чтобы он их сочинил. Все его искусство состояло в том, что покупал он рифмы весьма за великие деньги и подписывал под ними свое имя. Позвольте мне, благосклонный читатель (а до неблагосклонного мне и нужды нет), положить здесь пословицу на латинском языке; я бы, конечно, и на своем ее поставил, однако что не наше, того присваивать я не хочу, для того что мы предовольны и без чужого: aliquando fus Minervam docet -- иногда свинья Минерву учит. Балабан, будучи такою скотиною, какового вы из описания видите, вздумал писать комедии и сочинил одну в четырех действиях по своему расположению. В ней он вознамерился обругать одного сочинителя, который ему не подал никакой причины к посмеянию, а ныне будучи принужден загадывать ему загадки. Правду сказать, Балабан осмеивал его очень искусно, то есть прямо по-дурацки; говорит он в некотором вступлении, что сочинитель тот исписал чернил семь чанов, измарал несколько тысяч стоп бумаги и только написал одну маленькую комедию. По этому его искусству должен я сказать, что просыпается здесь в России Буало, и ежели господин Балабан захочет удостоить нас своими сочинениями и выпустить их в свет, то многие усердные люди поколотят... ах! я проговорился, а надобно сказать, поблагодарят его за это. Писал сатиру на покойного Ломоносова, и не зная в оной толку, хотя дурацкими изъяснениями, однако больше хвалил его, нежели ругал, хотя такому великому человеку похвала от площадного сочинителя и совсем не надобна была. Такие наперсники расхожего Аполлона носят на себе сию пословицу: "собака и на владыку лает". По некоторому в нашем доме случаю вознамерился он учить свою любовницу и некоторых домашних такому искусству, о котором не только что не имеет никакого понятия, но ниже знает, что значит его имя; однако случай тот перервался к великому неудовольствию господина Балабана.
   Стихокропающий Балабан, внук новопреставленного Скарронова комедианта Злобина, имел на себе вид ненадобного свету человека и требовал от всех сего имени. Некоторые часто забывали его требование и называли скотиною. Он был весьма тихого нрава и мог бы, конечно, ужиться с чертями. Достоинство было его сие: обругать честных людей, опорочить их добродетель, понести имя и сделать такими же плутами, каков он и сам. Всегда выдумывал способы, каким бы новым образом обидеть человека, чтоб с ним навеки поссориться и иметь удовольствие его ругать. Злость его столь была велика, что всем своим знакомцам за излишеством не мог ее раздарить; итак, пересмехал и ругал из окошка мимоидущих по улице. Часто доставалось также от него дяде его и тетке, ибо он втайне не оставлял поносить и своих родителей. Обманывал купцов и разносчиков, не платил денег своим слугам и при отпуске клепал на них, будто бы они его обокрали, и так сбивал их со двора, награди пощечинами и пинками. За извозчиками гонялся с обнаженною шпагою, когда они просили у него за провоз. Забирая ж в долг, клал на себя обещание, чтоб никогда не платить. Завладеть чужим втайне или въяве почитал он добродетелью; и еще вдобавок описание дедушки его, знаменитого комедианта Злобина, может служить здесь к дополнению Балабанова титула. При всем этом ослопина сей был собою доволен: он не смыслил, что он глуп, и для того нимало не беспокоился.
   Остатки совести его пропали тогда, когда начал он ревновать к своей любовнице: она обходилась ласково со многими мужчинами, которых карманы находились в добром здоровье, что его весьма тревожило. Он стаивал часто подле ее дверей и считал, сколько пройдет от нее любовников. Имел в запасе дубину и хотел сражаться с ними по-воровски, однако ни одного не залучил; по чему можно догадаться, что опасался от них полновесных оплеушин и исправной поволочки. Когда понеслось эхо, что вознамерился кто-то проучить его палкою, тогда он в сей досаде сочинял мерзкие песни и ходил ввечеру под окошками, кричал во весь голос, за что соседние слуги собрались было некогда потаскать его и действительно бы дали ему хорошую щипачиху, ежели бы не ускользнул он от них в окошко.
   
   Случаи в нашем доме совсем были не по театральному обыкновению; после комедии последовала трагедия. В один день постучалася смерть у ворот полковниковых и прекратила его жизнь; он умер так, как все умирают люди такого состояния, в каком он находился. Хотя он был не великий охотник до могилы, однако из усердия положили его в оную. Плачущих по нем не весьма было много. Слуги его и все домашние не знали, что делать, невесть плакать, невесть смеяться: он был человек молчаливый и ходил всегда нахохлившись, доброго никому не делал, да никого же и не обидел; итак, осталась по нем память, а полковника не стало.
   Госпожа Аленона хотя и не желала печалиться о своих родителях, однако нечто природное побуждало ее к тому. Она несколько задумывалась и иногда грустила порядочно. Дом ее находился в превеликом расстройстве, а она, не привыкши управлять людьми, болезновала пуще и для сей причины желала, чтоб отец ее проснулся.
   Надобно выговорить мне хотя бы один раз во всю мою жизнь правду. Весь дом находился в превеликой печали, и мы с моим другом не знали, чем оному пособить; наконец вздумали сие средство, чтоб сказывать по вечерам сказки, которыми мы надеялись отогнать несколько печали или совсем оную истребить. Итак, спустя довольно времени после похорон предложили себя госпоже Аленоне. Она с превеликою радостию подтвердила наше предприятие и просила нас неотступно, чтоб мы начали продолжать предпринятые нами намерения. Мы согласились на сие охотно, и только я просил того, что ежели я буду сказывать, то дабы не пускать Балабана к нам, для того что этот адский житель не может пробыть ни одной минуты, чтобы не сделать какой-нибудь подлости. У нас в доме почитают его некоторые для того, что дядя его в нем был хозяин; а когда бы не так, то и на конюшне не дали бы ему места. Аленона обещалась мне, что он не будет присутствовать со мною; итак, сделались мы с моим приятелем ночными рассказчиками. Я положил, чтоб рассказывать мне о древних наших богатырях и рыцарях, а товарищ мой обещал шуточные и смешные приключения по окончании каждой моей повести рассказывать.

Далее следует глава XI.
Вечер 1.
Повесть о Силославе.

http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0020.shtml

Там же см. текст глав XII - XX.
Глава XII.
Вечер 2.
Продолжение сей повести.
Глава XIII.

Вечер 3.

Приключения Роксолановы.

Глава XIV.
Вечер 4.
Последование Силославовых похождений.

Глава XV.
Вечер 5.
Продолжение похождения Силославова.

   

Глава XVI.
Вечер 6.
То же.

Глава XVII.
Вечер 7.
То же.

Глава XVIII.
Вечер 8.
Продолжение Славуроновых приключений.

   

Глава XIX.
Вечер 9.
То же.

   

Глава XX.

Вечер 10.
То же.

   Иной, может быть, нетерпеливый охотник слушать сказки вознегодует на это, что повесть прервана на таком месте. Рассказчик говорит, что сон тому виною; а сон глаголет, сочинитель тому причина; а сочинитель высокою своею особою изволит предлагать, что рассказчик виноват. Однако из трех из этих которое-нибудь, да правда; впрочем, сочинитель, окончив первую часть, захотел несколько успокоиться, чтоб приняться ему за вторую со свежими мыслями.
   

Часть 2.
Глава I.
Вечер 11.
Продолжение Славуроновых приключений.

Глава II.
Вечер 12.
То же.

Глава III.
Вечер 13.
То же.

Глава IV.
Вечер 14.
То же.

Глава V.
Вечер 15.
То же.

Глава VI.
Вечер 16.
То же.

Глава VII.
Вечер 17.
То же.

Глава VIII.
Вечер 18.
То же.

Глава IX.
Вечер 19.
То же.

Глава X.
Вечер 20.
То же.

Глава XI.
Вечер 21.
То же.

Глава XII.
Вечер 22.
То же.

Глава XIII.
Вечер 23.
Продолжение повести об Аскалоне.

Глава XIV.
Вечер 24.
То же.

Глава XV.
Вечер 25.
То же.

Главы I - XV второй части здесь: http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0020.shtml.

   
   На другой день товарищ мой просил меня и Аленону, чтоб мы позволили ему несколько вечеров оказать свое красноречие. Аленона не хотела отстать от Аскалоновой повести, однако для неотступной его просьбы принуждена была согласиться; и так переменил он меня на время, чтоб мне на несколько отдохнуть и собрать свежие мысли, и начал рассказывать в вечеру следующее.
   

Глава XVI.
Вечер 26.
Угадчики.

   Турки так же умирают, как и все люди, только хоронят их с некоторыми отменными по закону их обрядами; да дело теперь о смерти, а не о законе. Итак, скажем, что скончался близко Константинополя не последнего звания турок; осталось после него довольно имения и также три сына, которые после смерти его получили титул наследников. В то время, когда хоронили они своего отца, какой-то довольно проворный вор похитил все оставшееся им имение, и когда наследники усмотрели, что делить им было нечего, то предприняли разбирать дело это судом. Большой брат имел подозрение на среднего, средний на меньшого, меньшой на большого; итак, должно было всем просить друг на друга. Все равно желали иметь наследство, и для того все равно об оном и старались; итак, отправились они в Константинополь к кади.
   Встретился им на дороге человек запыхавшись, который спрашивал:
   -- Не видали ли, братцы?
   -- Не верблюда ли? -- спрашивал большой брат.
   -- Он левым глазом был кос, -- сказал средний.
   -- А на нем был уксус, -- говорил меньшой.
   -- Так точно, государи мои, это мой верблюд; да где же он? -- продолжал встретившийся.
   -- Мы его не видали, -- отвечали ему все три брата вместе.
   -- Возможно ли, -- говорит прохожий, -- отгадав, что я спрашиваю верблюда, описав его с ног и до головы, и говорить, что вы его не видали. Так конечно вы, господа мои, воры; однако у кади, я думаю, что заговорите вы другим голосом. Я желаю переговорить с вами у этого судьи.
   -- Очень изрядно, -- отвечали они ему, -- а мы и сами великое имеем до него дело.
   Мужик, идучи, радовался, что нашел своего верблюда, и думал, что уже он в его руках.
   Пришедши к судье, мужик начал тотчас просить о своей покраже и уведомил кадия, как отвечали они ему, когда он спрашивал об оной. Кади, услышав все, нимало не сомневался, чтоб верблюд не был в руках у этих трех братьев; итак, сказал им, чтобы они немедленно отдали его мужику. Большой брат сказал судье, что они верблюда никакого не видали и у себя его не имеют. Кади, рассердившись, закричал:
   -- Почему же ты узнал, что мужик спрашивал верблюда?
   -- Потому? -- отвечал большой брат, -- что было это еще утро, и роса покрыла поле, и следов не видно было никаких, выключая верблюжьих: я узнал, что пробежал тут верблюд; итак, спрашивал, не верблюда ли он ищет.
   -- Изрядно, -- отвечал судья, -- а ты по чему узнал, что верблюд был левым глазом кос?
   -- По тому, -- говорил середний брат, -- что на правой стороне дороги трава самая сухая, то он ее всю смял и ел, а на левой самая преизрядная, которой он нимало не повредил; так надобно, чтобы он левым глазом был кос.
   -- Хорошо; а ты как это мог узнать, -- спрашивал кади у меньшого брата, -- что он навьючен был уксусом?
   -- Очень нетрудно, -- отвечал он. -- В следах его оставалось несколько жидкой материи, в которую я, омокнув перст, положил на язык и узнал, что это уксус; итак, надобно, чтоб был на верблюде в мехах уксус.
   -- Теперь я вижу, что это правда, -- отвечал он. -- Итак, ты, мужик, напрасно имел на них подозрение; поди и ищи твоего верблюда, куда он побежал.
   Безнадежный мужик променял великую радость на печаль и пошел догонять свою скотину.
   Большой брат потом начал просить на среднего в покраже их имения; средний просил на меньшого, а меньшой на большого, и никто из них не имеет никакого подозрения друг на друга. Судья хотя и гораздо был разумен, однако такая задача несколько его потревожила; а у них такое обыкновение, ежели кади не разберет какого дела, то должен лишиться места. Он не знал, как начать их судить, и для того приказал прийти на другой день к себе отобедать, а сам тем временем хотел подумать, как бы приступить ему к делу. Он предпринял так, чтоб оставить их одних за столом, а самому слушать из другого покоя, не найдет ли он какого подозрения в их разговорах, и притом положил в маленький ящичек айву, запечатал его султановой печатью и запер очень крепко, чтоб они угадали. Итак, когда настало утро и они пришли к кади, то просил он их сесть с собою обедать. Как только что начали было они есть, то вошел судейский раб по его научению и сказал, что спрашивают его к султану. Кади вскочил поспешно, просил их, чтобы они обедали без него, и, извиняясь, вышел.
   Когда он был в другом покое и слушал сквозь замочную щелку, большой брат отломил хлеба и, его отведав, сказал, что он мертвечиною пахнет; потом средний, отрезав баранины и понюхав, говорил, что баранина эта собачиною пахнет. Наконец меньшой, налив стакан домашнего питья и понюхав, молвил, что хозяин дома незаконный сын. Кади, услышав все это, желал тотчас уведомиться обо всем; призвал хлебника и спрашивал его, с которого поля та мука, из коей пекли хлебы, и не было ль на нем какого приключения. Хлебник его уведомил, что некогда на том поле подняли мертвого жида; также и пастух уведомил его об овце. Он пошел к матери и просил ее неотступно, чтоб объявила она ему точное его происхождение. Старуха хотя и долго колебалась в своем рассудке, однако призналась ему, что в молодых своих летах торговала своими прелестями, как и прочие женщины. Ежели бы это был не турецкий судья, то бы, конечно, начал жалеть о своей чести, а этот и не подумал; итак, взяв с собою тот ящичек, вошел к гадателям в комнату и поставил его на стол; потом говорил им, что дал ему его султан, не сказав, что в нем положено, и приказал сберечь. Большой брат взял его в руку и, потрясши несколько, сказал:
   -- Что то ни есть в нем, да мохнато.
   Потом средний таким же образом потряс и говорил:
   -- Да несколько и желтовато.
   Меньшой, взяв его в руку, сказал так:
   -- Так! Это айва (плод, который растет в Турции, величиною он с лимон и так же желт и несколько мохнат).
   Судья, думая, что он обедает с дьяволами или, по крайней мере, с подобными им, гораздо испужался сведения их и не знал, как начать их судить; однако, думая очень долго, нашел он некоторый способ к своему благополучию. Он предпринял рассказать им некоторое приключение, чтоб тем выведать их пристрастия; итак, с позволения их начал он то таким образом:
   -- Полюбился один прекрасный юноша дочери некоторого знатного визиря; она сыскала способ видеться с ним и умножить любовь свою к нему, также и он почувствовал к ней не меньшую горячность. Года с два ничто не препятствовало их пламени, и они располагали свои удовольствия по своим желаниям. Наконец судьба их переменилась; отец предпринял выдать дочь свою замуж также за знатного человека, каков он был и сам. Любовник был низкого рода; итак, долженствовал уступить ее тому, кому она отцом будет назначена. Жених был сыскан, и свадьба сыграна. Когда долженствовала невеста идти после венца на постелю, тогда, став она перед новобрачным на колени, который уже лежал, просила его, чтобы он сделал с нею cнисхождение и отпустил бы ее к любовнику отнести ему в дар девство, что она ему обещала, и притом говорила ему, что ежели не склонится он на ее просьбу, то она лучше прекратит свою жизнь, нежели пожертвует другому. Жених хотя и долго колебался, однако, сжалившись, сделал с нею такое снисхождение и отпустил ее к любовнику, рассуждая, что она навсегда после сего его останется. С превеликою радостью бросилась она к любовнику; но лишь только вышла на улицу в ночное время, то и попалась разбойникам. Атаман немедленно приказал собрать с нее жемчуг и дорогие каменья. Она бросилась на колени и просила его со слезами, чтобы он отпустил ее к любовнику в таком наряде, а после обещалась прийти к ним сама и все отдать своими руками; она сказала ему и то, что муж ее отпустил. Атаман, удивляясь великодушию ее мужа, отпустил также ее, ничем не оскорбляя. Пришла она к любовнику и говорила ему, что она сохранила свое слово и принесла в дар ему обещанное, рассказала, как склонился на это муж ее и ее отпустил. Обрадованный любовник, услышав столь необыкновенное великодушие, почти задавлен был к нему благодарностию и сказал ей так: "Теперь я имею полную власть над тобою и могу подарить его тем, что уже
   в моих руках. Итак, в знак моей к нему благодарности отнеси ты ему, что мне обещала". Хотя она его и просила, чтоб он согласился присвоить его себе, однако благодарности его просьбою не убедила и, идучи к своему мужу, зашла по обещанию к разбойникам и хотела отдать им свое имение. Атаман спросил ее, что сделал с нею ее любовник, и как уведомился о его великодушии, то отпустил ее со всем ее имением к мужу, говоря: "Когда есть такие люди, которые не принимают неоцененного из благодарности, то я хочу последовать им и так же быть великодушен". Итак, новобрачная невеста пришла вся в целости к своему мужу. Какого вы об этом мнения? -- спрашивал у них судья.
   Большой брат, поморщившись несколько, говорил:
   -- Тороват ее муж.
   Середний также:
   -- Великодушен любовник.
   Меньшой сказал:
   -- А разбойник глуп; имея множество богатства в руках, потерял все ни для чего.
   -- Вот, государи мои, тот человек, -- указывая на меньшого брата, говорил кади,-- который украл у вас наследство.
   -- Почему ж ты узнаёшь? -- спрашивал он у судьи.
   -- Потому, -- отвечал кади, -- что ты превеликий охотник до денег.
   -- Это правда, братцы, -- сказал меньшой брат, -- и я желаю разделить его теперь вместе. Пойдемте домой.
   Таким образом кончил товарищ мой первый вечер.

Глава XVII.
Вечер 27.
Ставленник.

http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0070-1.shtml

Глава XVIII.
Вечер 28.
Скупой и вор.

   В старину гораздо было больше скупых, нежели мотов; а ныне их умалилось, потому что других умножилось. Недалеко от Москвы в богатом селе жил один помещик, который слишком не тороват был выдавать свои деньги и больше был охотник собирать, нежели расход делать. Он имел сына не весьма старого летами, которому в отцовском имении превеликая была нужда; однако находилось оно в таком месте, из которого невозможность не позволяла вынять ни одной копейки, а именно: спрятано оно было в каменной и крепкой кладовой палате. Хотя правда, что палата эта стояла наружи, но деньги были внутри, которые производили великую охоту в сыне к расхищению; а он уже и имел к тому хороший способ, ибо был он влюблен в такую особу, которая бы не замешкалась полюбить его и сама, ежели бы достал он отцовские пожитки.
   Человек заботливый никогда не имеет покоя и всегда думает о произведении намерения своего в действо. Молодой господин твердо предприял убавить у родителя своего пожитку. Итак, сказал он это своему слуге и дал ему полную власть над своим отцом, а отвечать за него вознамерился сам.
   Слуга этот был весьма способен исполнять такие приказания, и хотя назывался человек господский, однако в самой вещи был преестественный плут. Он очень скоро рассудил, что надобно ему делать: предпринял убить старого боярина, чтоб тем скорее получил сын его наследство. Однако спина растолковала ему, что она на это не согласна; итак, предприятие это брошено, однако немного замешкавшись выдумано другое: разумная его голова определила так, чтоб сделать под денежную крепость подкоп и таким образом приступить к осаде. Инструменты и начало действа последовали немедленно; он начал рыть землю в близко стоящей бане и тем доходить до своего предприятия.
   В третий день, когда он трудился по обыкновению, таская ночью землю в реку, и когда отнес он ношу и пришел в свою яму, которая была в передбаннике, услышал в бане маленький шум, так как бы шептал Купидон с Венерою. Руки его опустились, и голова наполнилась страхом; он не подумал, что зашли в баню любовники, а представлялось ему, что присутствуют тут домовые, которые ворам хотя и великие приятели, однако прежде нежели они с ними познакомятся, -- то трусят их так, как и честные люди.
   Чтоб избежать такой беседы, полез он из ямы и хотел, уйти домой, однако трусость обрушила его сверху вниз; он полетел обратно и закричал столь громко, что сидевшие двое в бане испужались и предприяли спастися бегом. Как только выскочили они из бани, то врютились оба в открытую яму. Все равно ушиблись, все равно испужались и для того все равно и кричали. Слуга полегче был тех двух на ногу и для того выскочил из ямы попроворнее и прибежал без памяти домой, где, однако, боялся сказать о приключении; итак, побеспокоившись маленько, уснул. Поутру, когда не нашли старого господина во всем доме, то он отгадал прежде всех, что его благородие изволил вчера упасть в яму и отдавить усердному слуге голову. Он нашел его прежде; итак, с помощию других вытащил бесчувственного из ада в Зевесово
   владение. Домашние все радовались, что обрели своего господина; только сын его в это время находился задумчив и пенял иногда своему слуге, для чего он не придавил его в той яме, в которую старик ввалился весьма беззаконно; они знали, что этот седой и беззубый Купидон входил в баню для Амура, но только того не ведали, какого сорта была его Лукреция и кто она такова.
   От любви, от страха и от падения в яму пожилой старичок, к слезам домашних и к радости сыновней, отчаянно занемог. Сын к услугам больного определил сего слугу, который усердно наблюдал должность лекаря; и ежели б изготовлена была духовная, то уж бы давно началась по больном вечная память, однако он сам ускорил своею кончиною. Сколь ни болен был, однако не поручал никому ключей, ни печати от кладовой, и для того, когда хотел спать, то ключи привязывал к шее, а печать клал в рот. Уснул он к несчастию своему очень сладко, лежавши навзничь и разинув рот. Слуга, прибравши к тому удобный инструмент, хотел потихоньку вынуть из-за щеки печать, задел ее и потащил; но она сорвалась и упала старику в самое горло. Все в один миг сделалось; больной захлебнулся, подавился и умер. Усердный слуга бросился тотчас к своему господину и объявил ему о родительской кончине. Сын бросился тотчас к телу своего отца, а другие сказывают, к привязанным к шее его ключам, которые тотчас отвязав, пошел туда, где находились деньги, взял их столько, сколько ему было надобно, чтоб уведомить любовницу о кончине своего родителя. В одну минуту отправился он к ней, а слуге приказал иметь попечение о приуготовлении к похоронам.
   В один день все было изготовлено. Покойник лежал в гробе, и подле его сидели попы на стульях, и конечно бы начался вынос, ежели бы был тут сын, к которому хотя и много раз посылали, однако он с места не трогался, потому что распоряжал тамо свою свадьбу, и любовь его долго боролась с благопристойностью. Однако наконец, больше послушавшись своей любовницы, нежели желая проститься с отцом, приехал и похоронил покойника весьма великолепно, которое великолепие сделано было больше для славы сыновней, нежели для достоинства отцовского. Мертвые, как бы знатны ни были, однако не требуют уже излишнего почтения.
   Печальный сын не думал ни о чем больше, как о свадьбе. В тот же день началось в доме приуготовление прямо по-деревенски, для того что, живучи в городе, конечно бы он усовестился и не так бы скоро приступил к свадьбе, но в деревне никто не примечает господских поступок; итак, разума он не послушался, которого было у него весьма без излишку. К вечеру невеста с женихом условились, а на другой день к обеду и обвенчались. Свадьба была веселее, чем похороны, ибо тут истрачено больше денег, нежели там. Новобрачный не жалел отцовских денег и тратил их столь прилежно, сколь прилежно отец его их сохранял. Винное празднество наконец успокоило гостей и домашних, все легли спать в разных местах и разными манерами; иные подражали молодым, а другие спали и без того спокойно. Словом, весь дом находился в великой тишине, и больше никто не присутствовал тут, как Сомн и Морфей.
   В середине ночи проснулся один слуга, или, может, он и не спал; предприняв такое благое намерение, конечно, сон не пойдет уже на ум: он определил еще с вечера потревожить несколько покойника и обобрать с него платье, ибо он думал, что на тот свет и без кафтана появиться можно. Итак, отправился он к могиле. Пришел туда, хотя и не без труда, однако разрыл ее и вытащил покойника, хотя не на белый, однако на этот свет; обобрал его и хотел бросить опять в могилу, однако воровское человеколюбие не допустило его до сего намерения. Он, поставив тело подле могилы, толкнул его в затылок столь исправно, что отшиб печать, которою покойник подавился. Мертвец из всей силы закричал: "Ох!", у вора подкосились ноги, и упали оба они в могилу, где лежали очень долго без памяти. Наконец покойник образумился прежде живого и потом вздумал о своей кладовой; вылез весьма поспешно из ямы и побежал домой. Прибежавши к дверям своей поклажи, нашел их запертыми и без печати; бросился искать своего сына, чтоб взять у него ключи, и когда вбежал он в спальню, то молодая в то время не спала. Увидев мертвеца, испускалась она столько довольно, что сошла с ума и отправилась на тот свет. Старик, подбежавши к сыну, начал его дергать весьма неполитично. Молодой князь, растворив глаза и увидев мертвого перед собою отца, вскочил и наполнил весь дом отчаянным криком, бегал везде и призывал всех себе на помощь; старик за ним гонялся, пьяные гости пробуждались со страхом и бежали все из деревни таким образом, как и крестьяне. В то время тут находился армейский офицер, который не совсем
   еще проспался и для того не испугался столько, как другие; бросился он в ту горницу, где находились ружья, подхвати одно, зарядил его пулею и, когда бежали живой сын с мертвым отцом по двору мимо окна, то он выстрелил и для прекращения всего страха застрелил их обоих. Правда, что похоронить их сыскалось довольно людей, но только сожалеть было некому.
   В сем доме страху больше было, нежели при разорении города Трои. Троянцы побеждены в городе, а тут все крестьяне бегали дни с четыре по лесам, и некоторые из них хотели сделаться от страху пустынниками. Сыновний слуга, сожалея очень много о своем господине, предпринял было умереть поутру; однако к вечеру раздумал, сказывают, для того, что после покойников наследил имение человек весьма тороватый, который имел модный разум и щегольское рассуждение.
   Таким образом окончил товарищ мой третий вечер.
   

Глава XIX.
Вечер 29
Великодушный рогоносец.

   Хотя многие сомневаются, что будто подьячие не тем богом произведены на свет, которым и все люди; однако сомнение их почитаю я весьма язвительною насмешкою и утверждаю, как это и все знают, что они происходят так же, как и мы, от первородного Адама, потому что ныне видим мы из них очень много честных людей; а что исполняется над ними пословица: "в семье не без урода", то этому все не виноваты. Итак, вздумалось мне теперь, оставив честных людей в покое, поговорить об одном приказном служителе, который с тех пор, как запретили брать взятки, начал раздавать деньги свои в проценты, то есть торговать тем, на что никогда цены не прибавляется.
   Во всяком городе бывает по нескольку мотов, а в столичных бывает их иногда и слишком. Из этого числа тороватых граждан занял некто у приказного служителя триста червонных; куда он их употребил, об этом я не знаю. Сказывают некоторые, что поставлены они на верную карту; однако мне до этого дела нет, а нужда в том, что должен он заплатить, ежели не хочет познакомиться с тюрьмой. Дело обошлось без суда, и заемщик промыслил деньги и послал их с слугою в тот приказ, в котором заседал его заимодавец. Слуга, выступив на вольный свет, начал разжигаться духом, смотря на светлую монету. А как дьявол никогда не дремлет и мешается во всякие дела, чтоб погубить человека, присуседился к нему и начал склонять его не к хорошему, а к дурному. Слуга знал твердо сию пословицу: "деньги долбят и камень"; итак, предпринял за них полюбить на время какую-нибудь госпожу, а как это произвести в действо, то дьявол предлагал ему многие способы и не отставал от него до окончания дела.
   Денежный любовник, наименовав себя Селадоном, предпринял несколько возгордиться против нежного женского пола по примеру петиметров; чтоб тем удобнее исполнить свое намерение, пошел искать хорошей улицы и также изрядного двора, в котором вознамерился опорожнить карманы. Очень не трудно было найти ему хороший дом и также прекрасную хозяйку. Пришедши к воротам, с позволения дьявола начал он стучаться. Вышла девушка, которые иногда занимают должность Меркурия, и спрашивала у него, кого ему надобно?
   -- Есть ли у вас госпожа? -- спрашивал новомодный волокита с гордым видом, будто бы он презирал служанку. Девушке показался вопрос этот весьма нехорошим; это она изъявляла наружным видом, а внутренне, может быть, и радовалась.
   -- Я хочу ее полюбить, -- продолжал бодрящийся щеголь, -- и после за любовь ее подарить ей триста червонных; я всегда так делаю, да и ты также должна будешь ожидать моей благосклонности.
   Девушка несколько застыдилась и, не отвечая ему ничего, хлопнула воротами и побежала в горницу. Хозяйка спросила ее, кто там стучался, на что без великой трусости не могла она ответствовать и произвела в госпоже тем великое любопытство, которая принудила девушку, чтобы она сказала,
   кто там стучался и чего он спрашивал. Уведомившись обо всем, молодая госпожа усмехнулась и приказала привести его к себе, чтоб над ним посмеяться. Не надобно было его догонять, для того что он не пошел без ответа от ворот. Ввели в горницу, и госпожа спрашивала его о намерении, которое он выговорил весьма ясными словами и без всякой застенчивости; и когда начался у госпожи, со слугою приятельский и знакомый разговор, то девки тотчас приметили свою ошибку в том, что им не должно было тут присутствовать; итак, одна за одною и все выбрались вон. Триста червонных лежали уже на столе, и госпожа с слугою познакомилась. Все было сделано в одну минуту, и хозяйка приказала сказать своему мужу, когда он приедет, что она больна и чтобы он ее не беспокоил. Это и правда; муж разумел политику и был весьма учтивый человек в рассуждении жены, то есть боялся ее потревожить целые два дни. На третий день выпросил у нее позволение поговорить c нею; она приказала стоять ему в другой комнате и проиграть что-нибудь плачевное на скрипице. Бессчастный муж, настроив несчастный инструмент, заиграл самое лучшее соло, думая, что увеселяет тем свою супругу, однако он обманулся; она во время его игры ощущала лучшее увеселение; и когда сказала ему супруга, что довольно она повеселилась, тогда музыкант поехал, куда ему было надобно. Этот день был расставания наших любовников, и ежели бы в то время был я с ними, то бы, конечно, не преминул сделать элегию; однако они расстались прозою без всякого стихотворства. Наставшее утро называлось воскресеньем; слуга по очищении пошел в соборную церковь к обедне умолять о своем грехе и просить не так жестокого наказания, которое изготовлял ему гнев господский. Пришедши в церковь, стал он промежду клиросов и начал прежде всех молиться с теплым и усердным прилежанием, даже до лица земного. Страх и спина, предвестница плетей и великого истязания, проливали из глаз его горячие слезы, так что все люди пришли о нем в сожаление; после сих слез начал он, закрывшись шляпою, смеяться и после опять плакать, так что всю обедню пребывал в сем упражнении, и сколько отчаянно плакал, столько или больше еще временем смеялся. Такое чудо привело многих в любопытство, из которых один по окончании обедни приказал своему слуге, чтобы он подвел молельщика к нему; и когда он подошел, то спрашивал у него господин причину такой чрезвычайности. Отчаянный слуга уведомил его обо всем и прибавил еще к тому:
   -- Я не могу удержаться от слез, когда вспомню о моей вине, и также от смеху в то время, когда приходит, мне на память музыкант, который играл во время моего пирования.
   Спрашиватель изумился, как будто бы к нему это принадлежало, и не мог ему отвечать ничего больше, как только, чтобы он стал назади его кареты и поехал к нему домой. Очень скоро приехали они к воротам; у любовника несколько позатряслися ноги, задрожало сердце и показался холодный пот на теле. Он, нимало не мешкая, узнал, что это тот дом, в котором он упражнялся в любовных церемониях. Въехавши на двор и ко крыльцу, господин, вышедши из кареты, взял привезенного гостя за руку и повел в покой, где сказал ему, чтобы он ничего не опасался, приказал жене своей поцеловать его и принять, как надобно гостя. Покамест собирали на стол, хозяин повел его по покоям, желая показать ему оные.
   -- Теперь ты легко можешь, -- говорил хозяин, -- узнать того музыканта, который, по несчастью своему, забавлял вас, веселых.
   Потом пошли они к столу, за которым обедали трое: обиженный господин, трепещущая любовница и довольный своим состоянием слуга. После продолжительного стола хозяин велел, чтоб принесли червонцы, которые были нимало не попорчены. Хозяин просил у гостя, чтобы он пожаловал двадцать пять копеек музыканту, также и наемной красавице обыкновенную цену, а остальные двести девяносто девять червонцев с мелкими приказал положить любовнику в карман и после подал вексель, чтобы он отнес господину своему.
   -- Скажи ему, -- говорил он, -- что деньги я получил и посылаю к нему вексель, а деньги ты возьми себе; и вот тебе еще письмо, -- которое он написал весьма поспешно, -- я в нем просил его, что удержал тебя за моею нуждою. В прочем же должен ты помнить мое благодеяние, которое я тебе теперь сделал, и в благодарность от тебя ничего больше не желаю, как только чтобы ты никому не сказывал об этом приключении, или, лучше, о моем несчастии; я знаю, что ты в том не виноват, а виновен случай и верная моя супруга. Поди теперь домой и ничего не опасайся.
   Обрадованный слуга, выйдя на улицу, не знал, как освободиться от удивления. Он не знал приказного служителя, к которому был послан, и также не ведал, где он и живет; итак, нечаянный этот случай великое произвел в нем размышление и наконец неописанную радость. Он прыгал, идучи по улице, воображал, что избавился от беды, в которую ввалился самопроизвольно, достал через любовь счастье, кушал с господами, полны
   карманы денег; словом, радовался столько, что еще ни один человек не ощущал такой радости. Пришедши к господину, не был не только бит, но ниже бранен; встретилось с ним счастье и не отставало до конца его жизни.
   В этот вечер другой истории он не начинал, но в следующий.

Глава XX.
Вечер 30.
Дьявол и отчаянный любовник.

0x01 graphic

   В древние времена дьяволы гораздо были посмелее, нежели ныне; они в ту пору не только в домах, но и на улицах делали великие проказы, а ныне гораздо они присмирели, может быть для того, что умножилось у нас слишком забияк, которые кажутся иногда страшнее самого чёрта. Некогда в вечернее время после самого прекрасного дня прохаживался по улице один весьма забавный дьявол и вдруг услышал, что хлопнуло очень громко, так что раздалось по всей улице, он поспешал к тому месту, где родился тот удар без молнии и без грома, нагнал он человека, который шел весьма тихими шагами и придерживал правою рукою левую щеку и казался весьма в великой досаде. Дьявол, приняв на себя вид человека, спрашивал его учтивым образом о причине его размышления. -- Я очень несчастлив,-- говорил он со слезами дьяволу,-- ежели ты шел за нами,-- продолжал он,-- то, конечно, слышал, как в пространном воздухе разлилось громкое эхо; это любовница моя в знак своего снисхождения со всего размаху пожаловала мне пощечину, от которой у меня посыпались из глаз искры, щека моя и лайковая ее перчатка весьма стукнули громко.
   -- Это правда, -- говорил ему дьявол,-- что пощечина не так вкусна, как мироболанская слива (мирабель); да что тому причиною? И для чего это сделано?
   -- Ежели ты хочешь,-- отвечал он ему,-- то я тебе расскажу все мои приключения. Я родился в Астрахани, отец мой был винный компанейщик (винный компанейщик входил в товарищество купцов, откупавших от казны право на продажу водки в определенном районе. Система откупов, существовавшая в России издавна, в XVIII веке разрастается и к середине 60-ых годов вытесняет казённую продажу водки, поэтому сатирические выпады против откупщиков для этого времени особенно актуальны), которому весьма задалось таким ремеслом накопить денег, только с некоторою обидою другим, чего, однако, никто не примечал, или боялись ему выговаривать. Он имел в двух городах по тридцати домов, также по стольку или слишком лавок. Когда я начал приходить в возраст, то он, любя меня, много давал мне волю во всем, даже и в самом себе, что я ни делал, меня за то не наказывали, и так такое воспитание сделало во мне антипатию как к моему отцу, так к винной компании и наконец ко всему купечеству, а произвело великую охоту гонять голубей. Тотчас построили мне будку и начали закупать голубей сотнями, а не десятками. Некогда упражнялся я на будке в сем благородном поведении, то вошел ко мне и мой родитель; он взогнал больше голубей, нежели я хотел, и тем меня рассердил несколько, и к пущему еще моему гневу многих растерял, я его столкнул с будки и тем отправил на тот свет. Свидетелей не было, а сам сделаться виноватым я не хотел, и так дело прошло без всякой с судом размолвки, и еще больше, без моего сожаления. По кончине моего родителя не прилепился я к купечеству, хоть многие меня к тому и принуждали, а прилепился к хорошим винам и начал уже гонять с двора деньги вместо голубей. Веселое время произвело мне многих знакомцев, между которыми был один дворянин. Он мне сделался другом и предпринял быть участником моего счастья, предложил, что надобно мне ехать в Москву и искать там благородной должности. Я последовал столько мудрому совету, и так, забравши с собою довольно денег, приехали мы с ним туда, нанял я хороший дом, и накупил карет, и, словом, сделался каким-нибудь господином. Живучи здесь с месяц, не более, попалась глазам моим эта прекрасная особа, которая наградила меня теперь оплеушиною; я начал приносить ей денежную жертву и возжигать золотой фимиам перед ее глазами; она, принимая все сие благосклонно, позволяла мне перед собою воздыхать, а больше ничего. Приятель мой был в этом деле переносчиком любовных сказок и амурных происхождений; он всякий день меня обнадеживал, а я старался усерднее перевозить к ней мое имение. Два года находился я в сем упражнении, и наконец теперь уж е нечего и нести, а не только везти. Искренний мой друг теперь меня оставил и приказал, чтоб не пускали меня к нему и в дом. Он сделался теперь богат и ездит в моих каретах, а я хожу пешком. Сегодня в вечере, чтоб разогнать мою печаль, пошел я несколько прогуляться. Идучи по этой улице, увидел, что любовница моя с моим приятелем также прогуливаются, я по обыкновению, как и всегда делал, подбежал к ней поцеловаться, но только что протянул губы, то она вместо поцелуя наградила меня пощечиною, от которой еще и теперь рдеется несчастная щека моя, а приятель мой после того примолвил своим слугам, чтоб они меня несколько поотвели, которые проводили меня сажени с две один ладонью, а другой кулаком, или, может быть, и двумя, этого я не понял, только чувствовал, что они уговаривали меня очень плотно в затылок. Вот о чем я теперь грущу",-- примолвил он дьяволу.
   -- Справедливо, -- говорил ему другой, -- что ты должен теперь печалиться, и достоин еще сожаления; я хотя не человек и не имею плоти, также и сожаления, однако соглашусь тебе помочь.
   -- Как, ты дьявол? -- спрашивал у него любовник.
   -- Да, дьявол, да еще и самый забавный, меня все адские жители любят, а люди ненавидят; я хочу тебе помочь в твоей печали, ступай за мною.
   Отчаянный человек не только от людей, но и от самого сатаны готов принимать вспоможение, а особливо в любовных делах, в которых, говорит простой народ, всегда должно призывать в помощники дьявола, а ни кого другого, и так последовал он дьяволу.
   Пришедши к дому любовницы, бес отнял у него образ человека и обратил его мухою, и так влетели они оба в ее спальню. Она сидела на кровати, а любовник ее новый и друг старого подле нее на стуле. Они разговаривали очень ласково, и наконец, как дошло дело до осязания, то вскочил он и сел подле нее на постелю, начал обнимать ее и целовать в груди, чему она нимало не противилась. Женщина, когда она где-нибудь с мужчиною, то всегда забывает сопротивление и делается бессильнее сильфы (сильфа - сильфида, нимфа). Распаленный кровью любовник с превеликою любовною жадностью хотел поцеловать ее в горячие уста; но лишь только что протянул он свои, то стоящий между ними дьявол, натянув большой свой палец, щелкнул его по носу столь исправно, что красавица закричала, а он вскочил с постели и возопил совсем не любовничьим голосом, вынул платок и начал отирать катящиеся неволею из глаз слезы; а как не знали они оба, как растолковать это приключение, то вскоре оба и замолчали. Правая ноздря у любовника гораздо разгоралась, и так, чтоб не простудить ее, приказали подать чаю. В одну минуту принесли жаровню и в медном сосуде кипяток. Красавица старалась, чтоб чем-нибудь исцелить своего прелестника, подала ему чашку очень горячего чаю, и как только хотел он из нее прихлебнуть, то дьявол ткнул его в затылок, и он окунул свой нос, бросил на пол чашку и побежал к зеркалу. Любовница захохотала и тем рассердила своего Адонида (такой вариант употреблялся в XVIII веке наряду с более правильной формой Адонис) ; однако в таком сердце, которое любовью заражено, досада бывает недолго; они скоро помирились и прежде всего начали стараться о обожженном носе. Любовница обернула его маленьким полотном и завязала ленточкой, взявши ножницы, хотела поближе отрезать ленту, но вместо того выколола ему глаз, ибо дьявол подтолкнул ее под локоть. Тут-то овладела досада нашим Селадоном, и он, не принимая от нее никакого оправдания, уехал домой. Красавица осталась в отчаянии и не знала, что о том подумать. Домашние все не меньше ее сомневались; однако сколько ни думали, только наконец уснули; ибо была уже это глубокая ночь. Дьявол и отчаянный любовник выбрались на улицу и сделались оба человеками, прямой человек захохотал во всю мочь и благодарил почти со слезами от смеха дьявола.
   -- Пойдем же теперь к нему домой,-- говорил ему бес,-- я там покажу тебе больше над ним шутки.
   Хотя любовник и уговаривал его, что "этого для меня довольно", однако дьявол не соглашался оставить свое предприятие, и так отправились они в дом к кривому Селадону. Когда они пришли туда и, обратившись опять в малые твари, стали невидимы, то дьявол, вмешавшись между больным и лекарем, который тут уже находился, и не давал ему нимало пользовать больного, смешивал пластыри с мазями, стирал ненадобное с надобным; и, словом, делал ему всякие пакости, чего лекарь, испугавшись, ушел и оставил больного. После того принялся его лечить дьявол и не столько пользовал, сколько беспокоил. Больной поднял великий шум и кричал, как бешеный, дьявол его беспокоил, а он больше сердился. Слуги, видя, что господин их рехнулся умом, предприняли помочь ему и так принесли веревку и ею его спутали, от чего пришел он в несказанную запальчивость. Слуги побежали за роднею; и когда они собрались, то знающие свет женщины приказали сбегать за попом. Священник, пришедши, начал читать над ним обыкновенные молитвы, дьявол сделал его вподлинну сумасшедшим и дни не более как в три отправил на тот свет. Живность его погасла, и любовь с нею потухла. Приятель в дьяволе возымел в сем случае надежду и просил беса, чтобы он пособил ему получить любовницу. Бес к его услугам, и началось предприятие.
   Дьявол говорил ему:
   -- Надобно мне сыграть и с нею комедию, без которой обойтись способов я не вижу. Потом дьявол понес его в волшебный остров, там силою волшебницы дал ему образ прекраснее Адонидова и наполнил его всякими нежностями. Потом, когда настала ночь, то велел ему лечь на волшебницыну постелю и принес сонную его любовницу, которая, проснувшись, увидела себя совсем в незнакомом и великолепном месте, чему весьма удивилась; но удивление ее умножилось, когда увидела она спящего подле себя мужчину. Прелести его лица отогнали весь ее страх, с которым было она несколько познакомилась; вставши с постели, начала его рассматривать, и недолго надобно было времени, чтобы влюбилась в него смертельно. Сонный кавалер встал, только не в трезвом уме, ибо дьявол сделал его лунатиком, взял в руку висящую на стене шпагу, зачал говорить некоторые сума сбродные слова и гоняться за своею любовницей, которая от страху не знала, куда спрятаться, кричать ей было невозможно, потому что не знала она, где находится; и так всю ночь была в таком превеликом страхе. Наконец рыцарь лег, и ее склонил сон, проснувшись, увидела она себя опять в своей горнице. Сердце ее билось еще от страха; однако и любовь не меньше господствовала в оном, и так положила молчать и не сказывать никому, чего она сама не понимала. В наступившую ночь боялась лечь одна и велела окружить себя своим служанкам. Дьявол тем не был еще доволен и перенес всех их к спящему Селадону, который тотчас встал опять и, взявши плеть, начал весьма усердно охлестывать спящих на полу девок, которые хотя и не хотели, однако вскочили. Крик и вопль поднялся тотчас; и ежели бы не было тут темно, то бы довольно было идеи лучшему живописцу для картины. Девушки бегали, прыгали и, словом, танцевали так, как искусный мастер, страх, научает. К свету все угомонились и заснули. Проснувшись, осмотрелись и увидели себя в своей горнице; они бы, конечно, подумали, что все то виделось им во сне, но спины уверяли их, что то случилось наяву. В сем доме не меньше было дурных переговорок, как в таком, где водятся домовые. Народ приходил отовсюду и подавал свои советы во время дня хозяйке, а к ночи всякий уходил домой, для того что сказывают, будто чёрт красноречия не любит и прежде всех нападает на тех, которые стараются его искоренить.
   Дьявол намерен был еще много понаделать; однако утомленный любовник просил
   его окончить свое предприятие. Они сочетались браком, жили хорошо, и сказывают, что уже скончались.
   Все примолвили к этому слову: "Благополучной им дороги на тот свет", и пошли опочивать, так же и я отправился на свою постель, да думаю и сочинитель в этой части писать больше ничего не будет.
   

Всё здесь.

Конец 2-ой части.

Часть 3.
Предуведомление.

   Сия часть могла бы и без предисловия быть напечатана, но как у нас вошло в обыкновение, что ни одна книга без него не бывает, то я следуя тому, конечно не хочу пропустить случая оказать себя в велеречии, и напишу, может быть, больше, нежели надобно. В сей части не писал я нигде окончания вечеров; ибо рассудилось мне, что это лишнее и ненужное занимает надобное место; а ежели читатель пожелает, чтобы оные были, то он и без меня прибавить их может по окончании каждого вечера, и что он ни примолвит, всё будет кстати, и всё хорошо: ибо таким сочинителем, каков есмь я, всякому быть можно.
   

Глава I.
Вечер 31.
Похождение Алима и Аскилады.

Главы II - IX, вечера 32 -- 39.
Продолжение похождений Алима и Аскилады.

   .

Главы X -- XV.
Вечера 40 -- 45.
Продолжение повести об Аскалоне.

Главы I - XV см. здесь: http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0020.shtml

   

Глава XVI.
Вечер 46.
Сказка о тафтяной мушке (начало).

   

Главы XVII - XXV.

Вечера 47 - 55.

Продолжение сказки о тафтяной мушке (сказки о рождении тафтяной мушки).

См. сказку: http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_1784_skazka_o_taftyanoi_mushke.shtml

От 3-тьей части больше ничего.

Конец 3-тьей части.

Часть 4.
Главы I -- V
Вечера 56 - 60.
Продолжение повести об Аскалоне.

   

Глава VI.
Вечер 61.
Начало Ливонина повествования.

   

Глава VII.
Вечер 62.
Продолжение Ливонина повествования.

   

Глава VIII.
Вечер 63.
Конец Ливонину повествованию.

   

Главы IХ - ХIII.
Вечера 64 - 68.
Продолжение повести об Аскалоне.

   

Главы ХIV - ХV.

Вечера 69 - 70.
Продолжение Кидаловых приключений.

Главы I - XV см. зд: http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0020.shtml

Главы XVI - XXV.
Вечера 71 - 80.
Продолжение сказки о тафтяной мушке.

http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_1784_skazka_o_taftyanoi_mushke.shtml

   

Часть 5.
Главы I -- III.
Вечера 81 -- 83.
Продолжение Кидаловых приключений.

Глава IV.
Вечер 84.
Начало сна Кидала.

Глава V -- VI.
Вечера 85 - 86.
Продолжение сна.

Главы VII -- XIV.
Вечера 87 -- 94.
Продолжение Кидаловых приключений.

Глава XV.
Вечер 95.
Сказание о трёх злах.

Главы пятой части с I-ой по XV-ую см. здесь: http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0020.shtml

Глава XVI.
Вечера 96.
Продолжение сказки о тафтяной мушке.

Глава XVII.

Вечер 97.

Окончание сказки о рождении тафтяной мушки.

Главы XVI - XVII см. здесь: http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_1784_skazka_o_taftyanoi_mushke.shtml

   

Глава XVIII.
Вечер 98.
Горькая участь.

   "Крестьянин", "пахарь", "земледелец" -- все три названия, по преданию древних писателей, в чем и новейшие согласны, означают главного отечеству питателя во время мирное, и в военное -- крепкого защитника, и утверждают, что государство без земледельца обойтись так, как человек без головы жить, не может! Но ложь ли, правда ли, рассуждать нам о том недосуг; да сверх того к сказкам такие глубокие задачи и не принадлежат. Мы скажем, что витязь повести сей, крестьянин Сысой Фофанов, сын Дурносопов, родился в деревне, отдаленной от города, воспитан хлебом и водою, быв повит прежде пеленами, которые тонкостью и мягкостью своею немного уступали циновке, лежал на локте вместо колыбели в избе, летом жаркой, а зимой дымной, до десятилетнего возраста своего ходил босиком и без кафтана, претерпевал равномерно летом несносный жар, а зимою нестерпимую стужу; слепни, комары, пчелы и осы вместо городского жиру во времена жаркие наполняли тело его опухолью. До двадцати пяти лет, в лучшем уже убранстве против прежнего, то есть в лаптях и в сером кафтане, ворочал он на полях землю глыбами и в поте лица своего употреблял первобытную ж свою пищу, то есть хлеб и воду, со удовольствием. Имел намерение жениться, для чего и сватался на многих соседственных девках; но ни одной за его не отдавали, по причине той, что был он крайне не заводей, мало предприимчив, а проще сказать, простофиля.
   Зависть и ненависть те ж самые и между крестьянами, какие бывают между гражданами, но как крестьяне чистосердечнее городских жителей, то сии пороки скорее в них приметны бывают, нежели в тонких политиках, обитающих при дворе и в городе. Такие сельские жители называются "съедугами"; имея жребий прочих крестьян в своих руках, богатеют на счет их, давая им взаймы деньги, а потом запрягают их в свои работы так, как волов в плуги; и где таковых два или один, то вся деревня составлена из бедняков, а он только один между ними богатый: для того, что сев, жатва и сенокос должниками его убираются прежде, а те всегда севом своим опоздать должны. И когда опоздали сеять, то убирать уже будет нечего, а затем и остаются в вечном долгу у "съедуги", который из того не убыток, но приращение имеет, ибо вся деревня к нему на работу, как на барщину, приходит.
   Сии "съедуги" за недостатком многого по сельскому быту у Сысоя Дурносопова, удумали отдать его за вотчину в солдаты, привезли в город, где Сысой в первый раз еще увидел прямые улицы, регулярное строение и политичных людей разного покроя и разных цветов во одеянии. Но он рассматривал их недолго, для того что в скором времени представили его к рекрутскому приему. Примерив, сказали: "Мал ростом!", а лекарь закричал: "Тонки ноги!" И так из приемной выслали, не выбрив, однако, затылка, для особого предуведомления отдатчиков, которые то удобно понимать могли: ибо не в первый уже раз таковое приключение с ними учинилось. Поутру, пораньше вчерашнего, представлен был опять Сысой Дурносопов в приемную комнату; на темя его положено было несколько угомонной монеты, а сколько именно, достоверно не знаю; к обеим же ногам привязано было по ассигнации, чем Сысой пришел в указанную меру, и за одну ночь икры потолстели. Выбрили лоб, и Дурносопов призван за исправного рекрута, и сие действие происходило в бывших провинциальных канцеляриях. Приемщик не соглашался принимать при рекруте ничего натурою, а за платье и провиант требовал деньгами, против чего спорить было невозможно, итак учинен во всем расчет и дело кончено.
   Армия наша находилась тогда за границею, куда Сысой с прочими препровожден был мирским подаянием, не получая ни одежды, ни провианта от командующего офицера, которого они и в глаза не видали во всю дорогу, а догнал он их, не доезжая до армии верст со сто или еще того меньше; из пяти сот человек дошло до армии не с большим пятьдесят, а прочие разбежались и померли. Командующий офицер подал рапорт, что, за малоимением команды, рекруты в разные времена бежали; его отдали под суд, а рекрут причислили к команде лишенных всего им принадлежащего: ибо у командовавшего ими офицера при аресте его ничего не обыскано, а слух носился, что он припрятал все подальше, на случай строгой резолюции в суде.
   Сысой, обучившись артикулу, был на трех приступах изрядным солдатом, с похвалою от командующих; но на последнем из тех сражений потерял правую руку, так что действовать оною нисколько не мог; для чего в скором времени получил чистую отставку и уволен на прежнее жилище, куда он скоро и отправился, положа свое движимое имение в котомку и повесив оную за плеча. Думают многие и утверждают справедливо, что сия котомка в пути его не обременяла: понеже находилась в ней рубашка, галстук и десять копеек денег медною монетою, из которых тратил он на столовые припасы.
   Путешествие его из армии на место рождения не столь было славно и достопамятно, как путешествие Бовы Королевича из царства Додона Додоновича ею владение Кирбита Верзауловича, родителя Милокрасы Кирбитовны, или славного рыцаря Петра во владение прекрасной королевы Магилены Неополитанской; следовательно, такого прилежного описания и не требует, а довольно сказать и того, что он достиг оного подаянием доброхотных дателей.
   При рассвете зимнего дня, в день Рождества Христова, во время заутреннего пения, пришел он к своему приходу и наряду с прочими вошел в церковь помолиться, где уповал увидеть отца своего и мать; но как оных не было тогда в церкви, то на вопрос его ответствовали ему родственники его, что они ввечеру обоих видели, а для чего их в такой великий праздник нет у заутрени, того они не ведают.
   По окончании пения Сысой и многие из его родственников пошли в дом его отца и, стучавшись под окнами и в ворота, не могли никого вызвать, кто бы им отпер, пошли к старосте; пригласив его и других крестьян попочтеннее, разломали ворота и, войдя на двор с зажженною лучиною, увидели следующее по порядку. Перед крыльцом висел баран, до половины освежеванной, подле которого на перилах у спуску крылечного лежал окровавленный нож; посередине двора висел в петле, прицепленной к перекладу, удавленной хозяин; изба была отворена, в которой на полу разбросаны были дрова, немного обгорелые; по средине полу лежала хозяйка, голова у которой прорублена была топором, который и лежал подле нее окровавленный; за занавеской в, повешенной колыбели лежала зарезанная по горлу девочка месяцев трех, упеленанная, а подле нее окровавленный нож; в печи нашли мальчика, лет четырех, мертвого, у коего волосы на голове все сотлели и местами от жару истрескалось тело; в переднем углу на лавке лежала хорошая одежда хозяинова, а на столе праздничная хозяйкина, принесенные из клети, как то обыкновенно у крестьян бывает.
   Рассмотрев все сие, отставной солдат заплакал, чему последовали и некоторые из его родственниц; да инако и быть невозможно: увидев перед собою отца, мать, брата и сестру вдруг мертвыми, всякой сельской житель придет к сожалению и начнет вопить по деревенскому обряду и названию. Стон, происшедший от вопиющих в избе, немедленно собрал всю деревню. Старые и молодые сожалели, а ребята малые ужасались, -- словом все были заняты таковым удивительным приключением.
   Случай, не токмо деревенским, но многим и городским жителям непонятный, начали крестьяне и крестьянки толковать различным образом, сельским умом и деревенскими рассуждениями, без правил, свободными науками установленных: один говорил, что сделали то разбойники, но платья унести не успели; другой основательнее рассуждал, что рассердился домовой и так поступил с ними, как должно неприязненной силе, и прочая; старухи верили больше последнему, творили молитву и спрашивали у стариков, не грех ли к убитым прикасаться? А поразумнее головы, призвав дьячка и сотского, написали рапорт со всеми найденными обстоятельствами и послали в город.
   В рассуждении столь великого праздника все судьи и секретари из города были отсутственны и находились по деревням окольных дворян; а дневальные приказные служители от принятия рапорта отозвались. Таким образом шесть недель принят был сей рапорт в учрежденном на то суде, и дана резолюция ехать одному из членов и осмотреть на месте; но как тела убитых были уже похоронены, то и посланный для осмотру член рапортовал таким образом: "По осмотру его и по обыску оказалось, что крестьянин, напившись в праздник пьян, порубил свою семью и сам, упав с крыльца ушибся"; а подавая сей рапорт, промолвил: "Крестьяне-де государственные, то вдаль следствий быть не может". Почему данною резолюцией и велено: "С прописанием того рапорта отрапортовать верхнему присутственному месту, а дело, исключив из реестра нерешенных дел, числить решенным к отдаче в архив".
   Таким манером удивительное сие в природе приключение в присутственном месте вовсе кончено на общем основании о делах затруднительных, требующих судейского ума и проницания; но непросвещение и недосуги судейские без исследования погребают во тьме неведения и важнейшие сего.
   Но когда дошел о том слух до людей ученых того времени, то они, уважив таковой непроницаемый случай, решились его исследовать, сколько возможность им дозволить могла, и по довольном изыскании гадательно заключили так. Четырехлетний младенец, находясь в крепком сне и встревожен будучи сонным привидением, встал со своего места, взял нож, с которым нередко у баловниц-матерей и отцов ребята, играя ими, засыпают, и согласно с сонным привидением зарезал младенца, свою сестру в колыбели; а опомнившись и узнав, что сделал он худо, спрятался в печь. Хозяин и хозяйка, проснувшись ранее обыкновенного для праздника, чтобы, заранее убравшись в доме, поспеть им в церковь, заготовили, во-первых, праздничное свое платье, потом хозяин пошел свежевать барана, а хозяйка принялась топить печь, не осмотрев своих детей, потому что спят они, как она думала и слышала, спокойно; поклав дрова, затопила. Несмышлёный мальчик не смел в печи поворохнуться от страху; но как огонь уже усилился, дрова сухие обыкновенно вдруг занялись, и жар несносной до него коснулся, тогда он закричал; хозяйка, бросаясь к постели, его не увидела, то и уразумела, что он в печи; закричала мужу, а сама начала хватать дрова из печи и метать их по полу; мальчик тем временем задохнулся, а крестьянин вбежал в избу с обыкновенным всегдашним своим оружием, то есть топором, который он заготовил, может быть, к разнятию барана. Услышав и увидев, что жена его сожгла в печи сына, будучи в торопливости и страхе, а оттого и в запальчивости, ударил безрассудно и неосторожно жену свою в голову, от чего и лишилась она жизни, крестьянин, придя в жалость и оторопев, не зная, что ему делать, видя двух мертвых перед собою, а заглянув в люльку, нашел и третьего. Отчаяние поразило мало смыленного человека, которое бы просвещенного и великодушного не меньше поколебало; сверх сего обуял его страх стыда и совести, а потом жестокость наказания за толикое беззаконие, кое он всё не отменно принужден был относить к своей стороне, лишила его рассудка; итак, страх, жалость и отчаяние принудили его удавиться. Таким образом рассудили с сожалением ученые того времени люди, которое их рассуждение многими тогда признано за справедливое; ибо инаково решить удивительного сего в природе приключения все недоумевали. А несчастный воин, похоронив всю свою семью и употребив остатки имения на погребенье их, остался наследником двора своего родителя, без скота и хлеба, которых гораздо не великое количество им было найдено; а что всего еще более и бедному человеку чувствительнее и без правой руки своей, без которой он не токмо целого, но и половины доброго и прилежного крестьянина составить не мог.
   

Глава XIX.
Вечер 99.
Пряничная монета.

   Истинное богатство человеческое есть разум и добродетель, а истинное убожество -- лишение сих дарований; мнимое же богатство человеческое -- великое излишество имения, а самопроизвольное убожество - желание излишества. Сие излишество, под общим именем богатства, приобретается двумя противными друг другу действиями, а именно: во-первых, трудолюбием и бережливостью, во-вторых, наглостью и жесткосердием. И так одно из них есть невинное, а другое порочное.
   Богач от трудолюбия и бережливости, разумея по приложенным к тому трудам цену своего имения, имеет внимание к недостаткам ближнего, не имеющего к обогащению себя способов и пути, по возможности ему вспомоществует, как искусившийся уже человек, наставлениями к тому и приобретённым своим капиталом, без интересов или за узаконенные проценты, размеряя нужду ближнего своего со своими излишествами и будучи господином имения своего, не производит ни себе, ни капиталу своему поношения.
   А богач наглостью и жестокосердием, не разумев цены случайно дошедшего к нему имения без приложения им трудов и потому боясь ежеминутно потерять оное, и учинившись не господином, но холопом своего богатства, неусыпно внимает нуждам своего ближнего, но в противном намерении первому, а именно: что б, дав небольшую взаймы сумму, получить в заклад большое имение и, в случае неисправности плательщика, овладеть оным под видом благопристойности, хотя бы у заёмщика и последнее случилось, взять указанные проценты, но не более, как на четыре месяца, что и составит в год по 15, кроме других интересов, ему только известных, например, данные деньги взаймы взяты были у другого за комиссию, за промен денег, за просроченные дни с капитала, с процентов проценты и так далее, в скором же времени взятая взаймы сумма превзойдёт цену имения, и займообретатель поспешает писать по закладной купчую, боясь, что б не приплатить ещё другим имением, а в случае недостатка не потерять бы драгоценной вольности и не быть помещённым под башней, на которой всегда в 12-ом часу играет полковая музыка.
   
   Сего ради богач желает себе сокровищ всего света, мыслит о золотой ветви, данной Энею от сивиллы Кумской, о Филипповом осле, навьюченном золотом, которые открывали богачам самые неприступные места, обожает Креза и Мида, потому что уже они мёртвые, а живых богачей всех ненавидит, боясь, что б не превзошли его капиталом, честь свою и славу в том только полагает, чтоб считали его всех богаче в городе, мыслит и говорит всегда об интересах, не уважая никакой особы, кажется всегда пасмурен и заботлив, старателен выведать и узнать в самую тонкость о богаче, пришедшем не в состояние, печален и прискорбен, видя все предприятия к поправлению его знакомых и, словом, ведёт жизнь беспокойнее самого бедняка, не имеющего дневного пропитания.
   Такая страсть в человеке тушит, наконец, остатки его совести, и хотя по исчислению его капитала не токмо он, но и потомки его до третьего колена безбедно и избыточно жизнь свою провести могут, однако ему кажется все то мало и все недостаточно. Сам желает он, что бы все думали и считали его отменным богачом, но сам же и всегда объясняет свои недостатки, таким образом, привыкнув все партикулярные интересы искусно обращать в свою пользу дробными и фальшивыми правилами, под именем умножения, приобретения и накопления имения, и угомонив вовсе глас вопиющей к нему совести, вознамеривается принадлежащее право казне под покровом непроницаемой хитрости обратить в пользу своего приращения и доход, ей принадлежащий, привести в собственные свои сундуки, якобы вернейший всех комиссар и истинный сын общества, не страшась должного за то по законам возмездия. Следовательно, в таких душах интерес выше чести почитается, и расстройство домашнее уступает место прибытку, а потому ясно и доказательно, что в порочном богаче любовь к ближнему места не имеет.
   Вышеописанного сложения был некто отставной майор Верзил Тихиев сын Фуфаев, служивший в армии ровно 30 лет и 3 года, без всякого штрафа, потому что в командировке и на приступах не бывал, а отправлял всегдашнюю должность комиссара и был у раздачи солдатам жалования, провианта, фуража и амуниции. И как всегда находился в трезвом состоянии и вёл приход и расход исправно, то, приехав в свою деревеньку в отставку, к 25 душам прикупил он девятьсот пятьдесят (950) душ за сходную цену у двадцатилетнего дворянина, которому, по смерти отцовской, деревни более не понадобились, хотя оные находились в совершенном порядке и в хлебородной стороне, что мы называем Низовыми Местами. Фуфаев хорошею экономией и добрым присмотром возвёл хлебопашество в деревнях своих до высочайшей степени и построил небольшие винокуренные заводы, начал курить вино и день, и ночь беспрестанно.
   Известно всем, что продажа горячего вина издревле принадлежит у нас казне, и собираемый от того доход с прочими идёт на содержание армии. Известно и то, что до благополучных времен, сколько происходило смертоубийства, разорения дворянских домов и крестьян, сколько находилось во всегдашнее время под стражею и сколько жестоко наказуемо было людей, от жадности и грабительства бывших до сего откупщиков, которые, не имев прежде ни сколько у себя капиталу, сделались ныне неисчетными богачами. Ныне прозорливостью вышней власти избавлены дома благородных от посещения незваных гостей, которое под видом и именем выемки в кладовые их и в самые внутренние покои простиралось без всякого препятствия, где нанятые и упоенные откупщиком солдаты не щадили ни пола, ни возраста, а о должном почтении к благородным и помышления не имели.
    Все добросовестные и прямо благородные люди воссылают за то усерднейшую благодарность, и содержат себя всегда соответственно учиненной с ними милости и своему характеру, не пользуясь запрещенным; но довольствуясь назначенным им по власти и предписанию в дозволенном винокурении избытком; а как не все детки одной матки, то носящие одно токмо имя благородных, не чувствуя в сердцах своих, зараженных всяким недозволенным прибытком, не престают и ныне корчемствовать, разными видами и разными манерами; в том числе и отставной майор Фуфаев учредил у себя за запрещением явную винную продажу, на таком основании и под таким покровом, что, и до кончины его искусство то истреблено быть не могло и продолжалось прибыточно к собственному его удовольствию. Он учредил в сельце своем лавку для продажи пряников, назначив им цену, как то и везде водится, пряник алтын, пряник пять копеек, пряник семь копеек и пряник гривна. Его собственные крестьяне, окольные и заезжие приходя в лавку берут за деньги пряники, кому в какую цену угодно, идут с ними на поклон к помещику, которых он всех охотно до себя допускал. Определенный к тому слуга, принимая пряники, дает соразмерный стакан вина принесшему оной по приказанию своего господина. Сим стаканом учинено было таковое же учреждение, как и пряникам; но и фамилия Фуфаева для того также распределена была. В отсутствие самого хозяина, крестьяне с пряниками, что бывало непрерывно, приходят на поклон к его сожительнице, в небытность которые к дворецким и так далее. В пряничной лавке содержали шнуровые книги обороту пряникам, сколько в которой день продано их и каких сортов за деньги, и сколько получено в лавку обратно; а у потчевания вином такие же, в которые вписывали расход оного.
   Майор Фуфаев имел от того сугубые выигрыши: собственные крестьяне его за то благодарили, окольные отменно почитали, а приезжие и все вообще унавоживали его поля, ибо вседневно, а особливо в праздники в сельце его беспрерывная бывала ярмарка, понеже вино крепкое и мера не фальшивая, а потому каждодневная продажа вина и выручка денег превосходила всегда десять уездных кабаков, находящихся на вере, которые должны продать по сложности. Фуфаев беспрестанно богател, однако, как слышно, опасался иногда должного за то по всей строгости законов возмездия, которое рано или поздно последовать бы должно было, но он предварил то своею кончиною и, отойдя от сего света, не взял с собою из накопленных непозволенным образом денег ни одной копейки, сожалея только, что не накопил их больше, и, уверяют совершенно, что Фуфаев, признаваясь перед своими приятелями, говорил утвердительно, что он не боится потерять благородного имени, но ужасается лишиться своего имения, которое, как он думал, во время следствия о запретительной им продаже вина крепко порасстроиться должно было.

Глава XX.
Вечер 100.
Драгоценная щука.

См. http://az.lib.ru/c/chulkow_m_d/text_0070-1.shtml

Конец пятой части и всему "Пересмешнику".

   1768 г.
   
   Источники текста:
   Чулков М. Д., "Пересмешник, или Славянские сказки", издание первое. Ч. 1 -- 5. СПб., 1766 -- 1768 гг.
   "Русская проза XVIII века". Вступ. статья, подгот. текста и прим. Западова А. Б. и Макогоненко Г. П. Т. I. М.--Л., "Художественная литература", 1950 г. С. 89 -- 156.
   "Русская литература XVIII века", хрестоматия. Авт. сост. Макогоненко Г. П. Л., "Просвещение", 1970 г. С. 203 -- 206.
   Чулков М. Д., " Пересмешник". Сост. Степанов В. П., М. "Советская Россия", 1987 г. С. 5 -- 140, 351 -- 362.
   Чулков М. Д., "Лекарство от задумчивости, или Сочинения". Сост. Плюханова М. Б. Вступ. статья, подгот. текста и прим. Плюхановой М. Б. М., "Книга", 1989 г. С. 83 -- 93, 109 -- 125, 339 -- 342, 345 -- 346.
   "Повести разумные и замысловатые", популярная бытовая проза XVIII века. Сост. Баранов С. Ю. М., "Современник", 1989 г. С. 251 -- 286, 671 -- 680.
   "Старинные диковинки. Волшебно-богатырские повести XVIII века". Ред.-сост. Ю. М. Медведев. М., "Советская Россия", 1992 г. -- 512 с. -- (Библиотека русской фантастики: В 20 т. Т.3. Кн.2). С. 5 -- 306.
   "Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины", сборник. Вступ. статья, подгот. текста и прим. Артемьевой Т. В. и Замалеева А. Ф. СПб., "Лениздат", 1992 г. С. 57 -- 134, 279 -- 281.
   Чулков М. Д. "Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины", под ред. Л. А. Иезуитовой, С. Д. Титаренко, вступ. статья Степанова В. П. М., "Эксмо", 2008 г. (Русская классика). С. 29 -- 228.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru