Цветаева Марина Ивановна
Китаец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Марина Цветаева.
Китаец

   Почему я так люблю иностранцев, всех без разбору, даже подозрительных арабов и заносчивых поляков, не говоря уже о родных по крови юго-славянах, по соседству и воспитанию -- немцев, по нраву и громовому р -- итальянцев, не будем перечислять, -- всех, без разбору? Почему сердце и рот расширяются в улыбку, когда на рынке заслышу французскую речь с акцентом, верней, один акцент с привеском французской речи? Почему, если мне даже не нужно капусты, непременно, магнетически, гипнотически беру у "метека" кочан и даже, вернувшись, второй, только чтобы еще раз услышать его чудовищное для французских ушей "мерррси", с топором рубнувшим "мадам", а иногда и просто: "До свидания, приходи опять". Почему, при худшей капусте, для меня метеков лоток непреложно -- лучше? Почему рука сама, через лоток, жмет арабову, арапову и еще не знаю чью -- лапу? Почему, когда на рынке ловкий "камло", сыпля словами и жестянками, превозносит французскую сардинку и поносит португальскую, я, оскорбленная, отхожу? Ведь не меня же ругали -- при чем тут русские? Но ругая португальскую сардинку, меня, мою душу задели, и это она увела меня из круга туземцев более властно, чем ангел-хранитель за руку, или ажан -- тоже за руку, хотя иначе.
   Потому ли (так люблю иностранцев), что нам всем, чужакам, в Париже плохо? Нет, не потому. Во-первых, мне в Париже не плохо (не хуже, чем в любом месте, которого я не выбирала), во-вторых, моему рыночному другу-армянину, который молодых зовет "p'tite soeur" [Сестрица -- фр.)], a пожилых "p'tite mere" [Мамаша -- фр.], и даже самую нарядную даму не зовет "Madame", в Париже явно хорошо. Значит, дело не в плохости жизни, и любовь моя не "camaraderie de malheur" [Товарищество по несчастью -- фр.].
   А потому что каждому из нас кто-то, любой, пусть пьяный, пусть пятилетний, может в любую минуту крикнуть "метек", а мы этого ему крикнуть -- не можем. Потому что, на какой бы точке карты, кроме как на любой -- нашей родины, мы бы ни стояли, мы на этой точке -- и будь она целыми прериями -- непрочны: нога непрочна, земля непрочна... Потому что малейшая искра -- и на нас гнев обрушится, гнев, который всегда в запасе у народа, законный гнев обиды с неизменно и вопиюще неправедными разрядами. Потому что каждый из нас, пусть смутьян, пусть волк, -- здесь -- неизменно ягненок из крыловской басни, заведомо -- виноватый в мутности ручья. Потому что из лодочки, из которой, в бурю, непременно нужно кого-нибудь выкинуть, -- непременно, неповинно и, в конце концов, законно, будем выкинуты -- мы. Потому что все мы, от африканца до гиперборейца, camarades не de malheur, a: de danger [Товарищи не по несчастию, а по опасности -- фр.]. Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим. Гневом черни, одной -- всегда, одним -- всегда. Потому что стара вещь -- вражда, и сильна вещь -- вражда. Иностранца я люблю за то, что у него на всякий случай голова втянута в плечи, или -- что то же и на тот же случай -- слишком уж высоко занесена. Не "плохо живется", а плохо может прийтись. Мне скажут: "А у себя, в Москве?" Да, было дело, и не раз:
   "Ишь, буржуйка, шляпу нацепила!" (Из глаз -- ненавидящий класс.) -- "А я зато в Москве родилась, а ты откуда взялся?" Ведь я, при всем моем превосходстве: стоянии над месторождением, отыгрывалась -- им же! И этого довода "в Москве родилась", этой почвы из-под ног у меня никто не вырвет, даже если я, как сейчас, от нее за тридевять земель и запретов. Убьют -- не возьмут!
   Я сказала: camarades de danger. И все же -- нет. Родина, в иные часы, настолько опаснее чужбины, насколько опаснее возможного несчастного случая -- верная смерть. Смерти бежа, -- побежали многие беженцы. Camarades de danger, но не физического. Страх оскорбления, а не смерти, нам всем головы втягивает, и вызов невидимому оскорбителю иным из нас головы заносит. Оскорбления, на которое в иностранцевом словаре -- нет слов.
   Camarades d'orgueil blesse [Товарищи по уязвленной гордости -- фр.].
   Пришла на почту отправить рукопись: печатными буквами, но рукой писанную, -- ясно, что заказным письмом, то есть франка три, -- рукой писанную, но печатными буквами, значит, может быть все-таки "imprimй" [Бандероль -- фр.]. Занятая этими сложными сделками со своей совестью и трусостью, упускаю начало предполагаемого рассказа и застаю его уже в виде прильнувшего к окошечку и оживленно жестикулирующего какими-то мелочами китайца.
   "Дряй, дряй", -- различаю я в тонкой и быстрой струйке его детского голосочка. "Что он говорит?" -- почтовая барышня другой, по-французски. -- "Это -- японец (вторая), он говорит по-японски". И раздельно, как двухлетнему ребенку: "Сколько стоит это?" -- раскачивая перед его лицом какую-то яркую мелочь, оказывающуюся кошелечком. И, в ответ на его явное непонимание, еще сокращая, как годовалому: "Сколько -- это?" -- "Дряй, дряй, дряй!" -- мельчит китаец. "Это -- китаец, и он говорит три", -- поясняю я прелестной, вцепившейся в кошелек почтарше. "Мадам понимает по-китайски и говорит, что три", -- шепотом поясняет барышня своей не менее миловидной и вожделеющей товарке, откровенно бросившей свое окошко и выудившей с прилавка первого -- другой кошелечек, не менее соблазнительный. "Я не по-китайски понимаю, а по-немецки, -- честно поясняю я и, уже увлекшись филологией, -- по-немецки -- дрэй, а у нас -- три. (Бровный вопросительный знак.) -- Я -- русская. Мы с немцами соседи". -- "Так скажите ему, мадам, -- почтарша с неизъяснимым волнением уважения, -- что..." -- "Русский? -- вдруг, мне, китаец. -- Москва? Ленинград? Харашо!" -- "Так вы и по-русски знаете?" -- я, бросив барышню, бросаясь к китайцу, радостно. "Москва была, Ленинград была. Харашо была!" -- тот, сияя всем своим родным уродством. "Он знает Россию, -- я барышне, взволнованно, -- мы ведь соседи, это почти компатриот..." -- "Скажите ему, пожалуйста, что два! два!" -- сбитая с толку барышня, для вящей понятности поднося растопыренные пальцы уже к моему лицу. "Я поняла: два. (Китайцу:) Zwei. Два. Die Dame gibt zwei Franken [Дама дает два франка -- нем.]". -- "Dutsch! Dutsch! [Немецкий (искаж. нем. Deutsch).] Берлин! -- расплывается в улыбку китаец, топя в ней последние остатки глаз, и, по мере ее сбегания, вновь прозревая: -- Zwei -- не-е, drei, drei". -- "Он не хочет два, он хочет три, -- докладываю я и, испугавшись, как бы не отослала его ни с чем. -- Но может быть и уступит. Но, предупреждаю вас, c'est un chinois, ce sera long" [Это китаец, это будет долгая история -- фр.].
   Пока барышни, как птички в клетках, шепотом и щебетом совещаются, показываю китайцу браслет с левой руки: неведомую птицу, раскинувшую хищные крылья и не менее хищный когтистый хвост над встречным движением нам неведомого дерева, кажущегося ее водным отражением. "Хина! Хина!" -- ликует китаец, деликатно потрагивая желтым пальцем массивное серебро браслета. "Купила у "хины" -- в Москве -- в войну -- Krieg". -- "Война? Купил?" -- тот, почти смеясь уже. Но даже если бы ты мог меня понять, дорогой почти-соотечественник, не рассказала бы тебе -- как, ибо купила -- вот как. Иду по Арбату и наталкиваюсь -- именно наталкиваюсь, как на столб, на китаянку в голубом балахоне, редкую, лицом, уродку, всю в серебре. И так как отродясь люблю серебро, и отродясь люблю огромные кольца, а сейчас (1916 г.) пуще всех колец -- строки:
   
   Ты хладно жмешь к моим губам
   Свои серебряные кольцы...
   
   И дальше, на простонародном старинном ы настаивая:
   
   И я, в который раз подряд,
   Целую кольцы, а не руки...
   
   И так как это именно -- кольцы, старинные, простонародные, огромные, -- щитами, на которых можно написать все, -- огромные, но на каждый палец, ибо не запаяны, а загнуты, я прямо к китаянскому носу рубль, тоже серебряный и еще огромнейший:
   "Продашь?" -- "Не-не-не-не", -- китаянка, мелко и пронзительно, точно ее колют. Я, не вытерпев, молча, второе колесо рубля. Сторговались: я отдала ей все свои рубли, а она мне все свои кольцы, и с чистыми щитами, и с щитами, исчерченными, будем надеяться -- заклятьями, а не проклятьями! Но, уже шагов пятьдесят пройдя, -- блеск большого серебряного обода в глазах, блеск, переходящий в нестерпимый, от секунды к секунде растущий разгар ожога: осознаю, что не купила у нее прекрасного, с птицей, браслета, которого за суетней колец и рублей, как-то не дорассмотрела, не доосознала. Возвращаюсь -- китаянки нет. Ищу на Арбатской площади, на Пречистенском бульваре, на Воздвиженке -- исчезла.
   Несколько дней спустя, на том же Арбате -- глазам не верю -- она! Первый взгляд на руку: он цел! (Да и кому тогда, во всей Москве, кроме меня, нужен был серебряный браслет?) Я -- десятирублевую бумажку: "Продашь?" -- "Не-не-не-не..." Я -- еще пятирублевую, и маша ею перед вдавленным носом. "Да?" -- лепет, -- живое немецкое "lispeln" [Лепетание -- нем.] -- нечеловеческое: лиственное, точно совсем бессмысленное, точно не я не понимаю, а и нечего понимать, -- точно кошка лакает из блюдца, и -- цап мои бумажки! Теперь хочу браслет, но -- о, удивление, негодование, отчаяние, похолодание -- браслета не дает, не дает даже притронуться: "Не-не-не-не-не..." А деньги тоже уж "не-не-не" -- исчезли: нет: проглотила, что ли? "Давай браслет!" -- я, как умею, строго. Она, совсем закрыв глаза (лицо совершенно идольское) и зажав под мышкой браслетную руку, да еще прижав ее Для верности другой (сейчас уйдет! сбежит! и остолбенев -- уже остолбенела -- я): "Не-не-не..." Но тут -- кулак. Огромный безмолвный кулак. Оборачиваюсь -- солдат. Солдат, стоявший и наблюдавший сцену. "Это -- видала?" Да, увидела сквозь закрытые глаза, которые тут же раскрыла, так же как, торопливым и покорным жестом, на руке, браслет. Подала. Надела. "Ах ты, желтюга косоглазая! -- солдат, уже для души замахиваясь, -- Деньги -- брать, а браслетку -- жать? Да я тебя, такую-сякую..." -- но нецензурный конец тонет в громком его хохоте, ибо китаянка уже бежит, быстрит, быстро-быстро, мелко-мелко, мелким бесом и бисером перекатываясь на неправдоподобно-крохотных своих болванчиковых китаянских ногах. "Ну и дура ж ты, прости Господи! барышня! Да рази так можно? С нехристями этими? Деньги давать допреж как вешш в руках. Пятнадцать, что ль, дала?" -- "Пятнадцать" -- "Видно, деньги твои несчитанные. Да я бы за такое, прости Господи (нецензурное слово) -- и рубля, что рубля, и полтины..."
   Птичий браслет на моей руке и поныне, заклятые кольца же, что-то особой удачи не приносившие, я в один особенно-неудачный день наотрез сняла: ведь если даже и не проклятые, -- Бог их знает, почти-компатриотов, -- может быть: что китайцу польза, то русскому -- вред?
   "Не-не-не-не... -- лепечет китаец, -- нэй, нэй!" -- "Он не хочет два", -- огорчается барышня. "Так дайте два пятьдесят". -- "А что скажет мой муж?" -- "Мужу скажете: два". -- "Вы так думаете?" -- "Да. Берите, а то я возьму, все возьму". Кошельки, как по мановению, с помощью еще нескольких рук, разобраны: ушел и чудный малиновый животастый мандарин, и разлатая -- азалии? магнолии? -- ветка, и паланкин, и рисовый обед. Мне достался -- остался -- последний, худший, и даже не китайский, а японский: две неприятно-тощие японки с гребнями и без всяких животов. Потом, по дружбе и без всякой надежды, роюсь в его заветном товаре: черных зеркальных шкатулках с щелчком -- выскакивающим золотым аистом, подносящим папиросу, золотых кадильницах-курильницах, и -- о сюрприз! -- китайские папиросы в золотой коробке. "Сколько?" -- я -- китайцу. "Твоя -- два". -- "Хорошие?" -- "Харош!" -- зашивает щели глаз и выкатывает китайские яблочки ноздрей. "Что это?" -- почтарша, заинтересовавшись. "Китайские папиросы. Дешево". -- "Пахнет розой, -- барышня, обнюхав, и, мечтательно: -- Как, должно быть, приятно и необыкновенно-розовый табак". Я, работая на китайца: "Купите тоже!" -- "О, нет, нет, муж курит только "Житан", от розового табака, вы знаете, мужчину стошнить может". -- "Так попробуйте мою!" На лице у барышни -- ужас. "Да что вы! Ведь это -- ваши!" -- "Потому-то и предлагаю вам (обращаясь к другой) и вам". -- "Нет, -- первая барышня твердо, -- я не могу допустить, чтобы вы из-за меня портили вещь". -- "Но ведь я их все равно открою!" -- "Дома, при вашем муже -- другое дело, но чтобы из-за меня..." -- "Ну, сделайте мне удовольствие, -- умоляю я, -- я сама буду курить, все покурим, и китаец покурит". -- "Я вам бесконечно благодарна, но это невозможно", -- барышня, для пущей убедительности отъезжая вместе со стулом вглубь. "Тогда открою -- я!"
   Открываю, и -- о, изумление! -- вместо стройного ряда белых или хотя бы "розовых" папирос, -- мозаика черных друг в друга вжатых шершавых треугольников. Я, неуверенно протягивая: "Но как же это курить?" Барышня, вертя между пальцами, с внезапным вскриком:
   "Но ведь это уголь! (Показывая замшево-черные пальцы:) Смотрите! -- Строго, китайцу: -- Что вы продали Madame?" Китаец, шумно втягивая воздух носом и изображая на лице блаженство: "Харош!"
   "Да ведь это для курильницы, -- подошедший почтальон, -- у моей тещи как раз такие же. И очень даже хорошо пахнет, когда зажечь". -- "И у меня есть китайская курильница, -- не без гордости, барышня, -- только никогда не зажигали". -- "Так возьмите!" -- "Что?" -- "Уголь возьмите -- к курильнице". -- "Но мой муж..." -- "Даром возьмите, сделайте мне это одолжение, что же мне с ним делать, у меня же нет кадильницы, в плите, что ли, жечь вместо boulet?" [Сорт дешевого угля.] Шутка удалась, общий смех, но рука все еще не решается. "Да берите же, -- знаток-почтальон, -- Madame -- русская? Я знаю русских, они делают все, что им приходит в голову, и не терпят, чтобы им противоречили. Правда, Madame?" -- "Совершенная, -- серьезно подтверждаю я, -- и больше того: когда им не дают делать того, что им приходит в голову, они эту голову -- теряют (ils perdent la tкte) -- поняли?"
   И, вложив окончательно оробевшей барышне в руку "розовый табак", выходим -- китаец, мой сын и я. На перекрестке, исполосованном автомобилями, долго ждем. "Не-не-не", -- китаец, мотая головой на машины. Наконец перешли. Ему вправо, мне -- влево. Прощаясь за руку, отмечаю, что жмет, как мы, жмет, а не отсутствует, как французы. И, уже несколько шагов пройдя: "Э-э-э-иэ-иэ-иэ..." -- какое-то -- слабое хотя, -- голошенье. Оглядываюсь: он, желтый, лошадо-волосый, бегущий, чем-то машущий: цветком на палочке, который сует в руку моему сыну:
   "На, на, моя -- твоя..." Я: "Бери же, Мур. (Китайцу:) Спасибо. Сколько?" Он, маша уже пустой рукой и сотрясаясь от беззвучного смеха: "Не-не-не-не... твоя дала, моя дала... моя дала, моя твоя дала... ла-ла-ла-ла..." И, вознося в небо деревянное изделие своего лица: "Харош русск!.. Харош -- Москва!.."
   "Какой хороший китаец, -- сказал мальчик, пыхтя над игрушкой. -- А почему почтовая барышня так боялась взять у вас уголь. -- "Потому что здесь незнакомым -- не дарят, а если дарят -- пугаются". -- "Но китаец ведь тоже незнакомый... -- и удачно раздув рябую плиссированную бумагу в не то цветок, не то птицу, не то грушу, не то дворец: -- Мама, а насколько китайцы больше похожи на русских, чем французы".
   
   <1934>
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru