Д-Аннунцио Габриеле
Дева Анна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Габриэле Д'Аннунцио

Дева Анна

Перевод Н. Бронштейна

I

   Лука Минелла, родившийся в 1789 году в Ортоне, в одном из домиков порта Кальдара, был матросом. В ранней юности он некоторое время плавал от Ортонского рейда до Далмацких портов на трехмачтовом судне "Санта Либерата", нагруженном овощами, хлебом и сушеными фруктами. Потом, желая переменить хозяина, он поступил на службу к дону Рокко Панцаваканте и на его новом баркасе совершил немало рейсов, отправляясь за грузом лимонов и апельсинов к мысу Рото, расположенному на высоком итальянском побережье. Этот большой и живописный мыс был весь покрыт обширными апельсиновыми и лимонными рощами.
   Когда ему было около двадцати семи лет, он воспылал любовью к Франческе Нобиле и, спустя несколько месяцев, вступил с ней в брак.
   Лука, несмотря на свой невысокий рост, отличался огромной физической силой. Его цветущее лицо обрамляла красивая белокурая борода, подобно женщинам, он носил в ушах серьги. Он любил вино и табак и был очень набожным, его излюбленным святым был апостол Томмазо. Быть может, потому, что Лука сам был по природе склонен к суеверию и неравнодушен ко всему чудесному, он умел с увлечением рассказывать удивительные приключения и чудесные повествования о заморских странах, о далмацких народах, об Адриатических островах и даже о племенах и странах, лежащих у самого полюса.
   Франческа, еще очень молодая, но уже вполне сформировавшаяся женщина, унаследовала от ортонского племени цветущее лицо с нежными чертами. Она всей душой любила церковь, религиозные обряды, песнопения трехдневного молебна, будучи не особенно умной, она верила в самые невероятные вещи и каждое свое действие сопровождала благодарственной молитвой.
   От этого брака родилась Анна, это событие произошло в июне 1817 года. Так как роды были тяжелые и можно было ожидать печального их исхода, то таинство крещения было совершено над чревом матери, прежде чем младенец появился на свет. После долгих мучительных страданий роды окончились благополучно. Ребенок начал сосать материнскую грудь и рос здоровым и веселым.
   Однажды вечером, вскоре после родов, Франческа спустилась к морскому берегу с младенцем на руках и стала ждать возвращения баркаса, который плыл с грузом из Рото. Вот и Лука. Разгрузив баркас, он пошел к ней навстречу. Его рубашка была пропитана чудным запахом южных фруктов. Вместе поднявшись на гору, где начинались жилые строения, они остановились возле церкви и преклонили колени. Затем вошли в часовню и зажгли лампады, в глубине, между семью бронзовыми решетками, словно драгоценность, ярко блестел бюст апостола. Лука и Франческа стали призывать небесное благословение на голову своей маленькой дочери. Когда, уже при выходе, мать окропила лобик Анны водой из чаши, звонкие крики ребенка огласили гулкий портик. Эти звуки были похожи на звон большого чана из чистого металла.
   Спокойно текли детские годы Анны, без каких-нибудь замечательных событий. В мае 1823 года ее одели херувимом: на ней была белая вуаль и венок из роз. Смешавшись с толпой других ангелочков, она участвовала в процессии, держа в руке тоненькую восковую свечу. Присутствовавшая в церкви мать хотела поднять дочь на руки и поднести ее к статуе, чтобы девочка поцеловала святого покровителя. Но, так как и другие матери сделали то же самое, то произошла давка, при чем от одной из свеч вспыхнула вуаль Анны. В один миг огонь обвился вокруг худенького тела девочки. Всех присутствовавших охватил панический страх, и каждый старался выбраться из церкви раньше других. Франческе, у которой в первое мгновение руки опустились от ужаса, все-таки удалось сорвать вспыхнувшее платье, и она судорожно прижала к своей груди потерявшую сознание дочь, бросившись из церкви вслед за бегущей толпой, она все время призывала Иисуса.
   Вследствие полученных ожогов Анна долго и тяжело болела. Она лежала в постели с исхудавшим и бледным лицом, не говоря ни единого слова, точно онемевшая. Осенью она выздоровела и в благодарность Господу за свое спасение повесила в церкви икону.
   Когда выпадала хорошая погода, маленькая семья по вечерам спускалась к берегу и отправлялась на барке добывать себе ужин. Под шатром Франческа разжигала маленький костер и ставила на огонь котел с рыбой. Далеко вдоль мола распространялся чудесный запах жареной рыбы, смешиваясь с опьяняющим ароматом садов виллы Онофрия. А под их ногами расстилалось спокойное далекое море, словно прислушиваясь к разговору волн с подводными камнями, воздух был так прозрачен, что была видна оконечность Сан-Вито, выступавшего на горизонте со всеми своими домами. Лука затягивал песню, жена подхватывала ее, а Анна вторила матери.
   После ужина, когда появлялась на небе луна, моряки начинали готовить баркас к отплытию. А Лука, вдохновленный вином и сытным ужином и охваченный обычной страстью к чудесным повествованиям, начинал рассказывать о далеких прибрежных странах:
   "Далеко, далеко от мыса Рото подымалась необычайно высокая гора, населенная обезьянами и индейцами. Там росли растения, которые превращались в драгоценные камни..." -- Жена и дочь молча слушали и дивились. Но вот Лука медленно натягивает на мачты паруса, испещренные черными силуэтами и католическими символами, подобно старым знаменам их родины, и семья плывет домой.
   В феврале 1826 года Франческа разрешилась мертвым младенцем. Весной 1830 года Луке захотелось взять Анну с собой на мыс. Анна была тогда девятилетней девочкой. Их путешествие было очаровательным. В самой середине моря встретилось им торговое судно. Это был огромный корабль, совершавший рейсы под большими белоснежными парусами. Дельфины ныряли у самого его носа там, где с приятным журчанием лилась вода, сверкая на солнце всеми цветами радуги, подобно ковру из павлиньих перьев. Долго следила Анна своими довольными глазками за скрывающимся за горизонтом кораблем. Вот на другой стороне горизонта показалось что-то вроде лазоревого облачка; это была богатая фруктовыми садами гора. Постепенно на фоне солнечного света выделялись берега Апулии. В свежем воздухе распространился аромат южных фруктов.
   Когда Анна сошла на берег, она была вся охвачена восторгом. С удивлением останавливалась она и смотрела на плантации и туземных жителей. Отец отвел ее в домик, где жила какая-то не особенно молодая женщина, которая не говорила, а мямлила. Они провели у нее два дня. Анна как-то раз видела, что отец поцеловал хозяйку в губы, но не поняла, что это значит. Возвращающийся баркас был нагружен апельсинами, а море было дивно спокойно.
   На Анну это путешествие произвело впечатление чарующего сна. Будучи от природы молчаливой, она неохотно делилась своими впечатлениями со сверстницами, осаждавшими ее своими расспросами.

II

   В мае следующего года на празднество в честь апостола прибыл архиепископ Орсонский. Вся церковь утопала в розах и позолоченных листьях. Вдоль бронзовых решеток горели серебряные лампады, ради этого дня сработанные золотых дел мастером. В течение нескольких вечеров оркестр играл торжественную ораторию, которую пел хор звонких голосов. В субботу должны были вынести бюст апостола. По всей стране, по берегу и внутри ее, ходили богомольцы, процессия двигалась по побережью, богомольцы несли иконы, и шествие было видно далеко с моря.
   В пятницу Анна в первый раз причащалась. Когда архиепископ, почтенный и добрый старичок, поднял для благословения руку, камень на его кольце блеснул подобно божественному оку. Едва Анна почувствовала на языке облатку святого Причастия, у нее вдруг потемнело в глазах. Вслед за этим на ее волосы полилась приятная струйка теплой и благоухающей воды. В стоящей позади нее толпе раздался сдержанный шепот. Рядом с ней причащались другие девочки, в большом смущении склонявшие свои головки к ступеням алтаря.
   Вечером Франческа, как была в своей праздничной одежде, хотела уснуть на полу базилики и дождаться там утра, пока не возвратится процессия. Она была на седьмом месяце беременности, и ей было очень тяжело передвигаться. Пилигримы лежали на полу вповалку, от их тел подымалась в воздух теплота. Слышно было, как бессознательно шептали во сне чьи-то уста, чуть-чуть дрожали огоньки, отражаясь в масле, разлитом в висящих плошках. Двери были открыты, и весенняя ночь приветливо смотрела в церковь своими сверкающими звездочками.
   В течение двух часов Франческа не могла уснуть: испарения спящих вызывали в ней тошноту. Наконец, она перестала обращать на это внимание и, побежденная усталостью, склонила голову. Она встала с зарей. В груди пилигримов все возрастало чувство томительного ожидания. Толпа увеличивалась. Каждый жаждал первым увидеть апостола. Но вот открылась первая решетка, резко прозвучал в молчании скрип крюков. Все сердца усиленно забились. Вот открывается вторая решетка, третья, четвертая, пятая, шестая, последняя. И вмиг, словно ураган, ворвалась толпа в церковь. Богомольцы плотной массой устремились к нише, страшные крики сопровождали эту невероятную давку. Десять или пятнадцать человек были так стиснуты, что задохнулись. Началась общая молитва.
   Мертвых сейчас же вынесли наружу. Тело Франчески, все изувеченное и посиневшее, было принесено домой. Вокруг дома столпилось много зевак, а изнутри слышались жалобные вопли родных.
   Анна, увидев на постели свою мать с посиневшим лицом и всю в крови, упала на землю без чувств. После этого ее в течение многих месяцев терзала эпилепсия.

III

   Летом 1835 года Лука отправился в один из греческих портов на двухмачтовом судне "Тринидад", принадлежащем дону Джиованни Камаччоне. У него было тайное намерение, прежде чем отправиться в плавание, продать домашнюю обстановку и просить родственников взять Анну к себе, пока он не вернется.
   Спустя немного времени корабль, нагруженный сушеными фигами и кориноским виноградом, отплыл к берегам мыса Рото. Но Луки не было среди экипажа, впоследствии говорили, будто он бежал со своей возлюбленной в Португалию.
   Анна вспоминала о косноязычной старухе, которую когда-то целовал ее отец. С этих пор всю жизнь она не переставала грустить. Дом родственников Луки находился на одной из восточных улиц, вблизи мола. В одну из комнат нижнего этажа приходили матросы пить вино, по целым дням оттуда слышались песни, и виден был густой дым их трубок. Анна все время проводила среди этих пьяниц, наполняя их бокалы, от этого постоянного соприкосновения с грубыми людьми сильно страдала ее стыдливость. Она непрерывно должна была выслушивать непристойные речи, циничные насмешки, быть свидетельницей двусмысленных сцен и злостных выходок озлобленных и усталых моряков. Она не смела жаловаться, так как ела хлеб в доме чужих людей. Но эти мучения на всю жизнь притупили ее чувства: она превратилась в какое-то забитое существо, и постепенно ее рассудок ослабевал.
   Будучи от природы в высшей степени ласковой, она перенесла свою любовь на животных. За домом, под соломенным навесом, стоял старый осел, это кроткое животное ежедневно переносило мехи с вином от Сант-Аполлинаро к кабачку. Хотя его зубы уже начинали желтеть, хотя кожа его облезла, все же иногда, завидев цветы чертополоха, он начинал прясть ушами и так весело ржать, как совсем молодой ослик.
   Анна аккуратно наполняла его ясли кормом, а чан -- водой. Когда бывало очень жарко, она отправлялась отдыхать в полуденное время в тени навеса. Осел жевал своими сильными челюстями солому, а она густой веткой сгоняла с его спины надоедливых насекомых. Иногда осел поворачивал к ней свою ушастую голову, поджимал свои вялые губы, выставляя розовые десны, казалось, будто животное посылает ей улыбку благодарности, которая сквозила в его больших круглых глазах.
   В углу, над кучей навоза, с жужжанием кружились насекомые. Анне казалось, что она слышит какие-то неземные голоса, и чувство бесконечного мира овладевало тогда душой молодой девушки.
   В апреле 1842 года Пантелей, рабочий, ежедневно сопровождавший осла во время переноски вина, был убит во время драки. С тех пор обязанность сопровождать осла перешла к Анне. И она на заре уходила из дому и возвращалась к полудню или уходила в полдень и возвращалась к вечеру. Дорога, по которой она ходила, вела к холму, южная сторона которого была усажена масличными деревьями, спускалась оттуда к хорошо орошаемой полянке, предназначенной для пастбища, и, снова подымаясь, шла через виноградники и кончалась у фермы Сент-Аполлинаро. Осел шел вперед с опущенными ушами и усталый, она подгоняла его сухой веткой.
   Когда животное останавливалось, чтобы перевести дух, Анна подгоняла его легкими ласковыми толчками в шею и понукала его криком. К более действенным мерам она не прибегала, так как ей было жаль мучить своего дряхлого друга. Когда ей хотелось наградить осла за рвение, она срывала для него с придорожных изгородей листья, и ей было очень приятно чувствовать на своей ладони прикосновение мягких губ, принимающих вкусную награду. Изгороди пестрели цветами белого терновника, имевшими вкус горького миндаля.
   На краю масличной рощи стояла большая цистерна, возле которой был устроен длинный каменный желоб, сюда приходили коровы на водопой. На этом месте Анна каждый день и делала привал, прежде чем продолжать путь. Однажды она встретилась здесь с пастухом, родом из Толла, у него были косые глаза и заячья губа. Пастух поклонился ей, и между ними вскоре завязался разговор о пастбищах, о воде, затем о святых мощах и прочих чудесных вещах. Анна слушала своего собеседника со снисходительной усмешкой. Она была худой и бледной девушкой с пылающими глазами и очень большим ртом, ее каштановые волосы были гладко зачесаны назад. На шее сохранились еще розовые рубцы после ожогов, видно было, как возле рубцов пульсировали артерии.
   Беседы с тех пор повторялись каждый день. Забытые коровы разбредались по лугу, они паслись и отдыхали на траве, жуя свою жвачку. Там и сям выступавшие контуры животных усиливали спокойный колорит живописной картины пастушеского уединения. Анна сидела на краю цистерны и беседовала с обычным спокойствием, а пастух с заячьей губой казался сильно влюбленным. Однажды Анна, внезапно вспомнив почему-то свое детство, стала рассказывать о своем морском путешествии на гору мыса Рото. По-видимому, память уже начинала ей изменять, потому что она рассказывала самые невероятные вещи таким тоном, будто все это была истинная правда. Пастух не сводил с нее глаз и слушал с большим вниманием, смешанным с удивлением. Когда Анна кончила, они оба долго молчали, как бы сливаясь с царившей кругом тишиной. В этот день оба они молча возвращались домой, погруженные в свои думы. По привычке коровы, прежде чем отправиться в обратный путь, подошли к водопою, у всех них сосцы висели чуть ли не до самой земли. Когда они приблизили морды к желобу, уровень воды от их медленных глотков стал постепенно понижаться.

IV

   В конце июня осел заболел. В течение целой недели он не принимал пищи и питья. Ежедневное хождение на пастбище прервалось. В одно прекрасное утро Анна пошла под навес и увидела, что осел лежит. Вид у него был грустный: спина согнулась дугой, и он не переставал хрипло кашлять, отчего его неуклюжее тело всякий раз сотрясалось. Над глазами образовались две глубокие впадины, подобно двум новым пустым орбитам, глаза стали похожи на два огромных пузыря, наполненных сывороткой. Услышав голос Анны, осел сделал попытку подняться, его тело качалось из стороны в сторону, шея как бы провалилась между двумя острыми лопатками, уши висели и шевелились, как части большой игрушки, у которой испорчены смычки. Из носа обильно текла густая слизь и длинными нитями висела до самых колен. Проплешины потемнели и стали похожи на выцветший сланец. На спине образовались кровоточащие раны.
   При этом зрелище молодая девушка почувствовала глубокую печаль. Так как не столько по природе, сколько по привычке Анна не чувствовала физического отвращения от соприкосновения с грязью, то она подошли к ослу и стала ощупывать его. Одной рукой она гладила его по нижней челюсти, а другой -- по спине, она хотела заставить его двинуться с места, надеясь этим упражнением укрепить его силы. Животное сперва упрямилось, содрогаясь от новых приступов мучившего его кашля, наконец начало спускаться к морскому берегу. Ярко белела морская вода, отражая солнечный свет. Вдруг Анна выпустила из рук недоуздок и лишила осла точки опоры. Бедное животное грохнулось на передние ноги. Заскрипели кости огромного скелета, глухо затрещала сухая кожа на брюхе и по бокам. Животное сделало попытку подняться, от этого напряжения на деснах показалось немного крови.
   Испуганная Анна с криком бросилась к дому. Со всех сторон сбежались конопатчики и, увидя лежащего осла, стали глумиться над ним. Один из них ударил ногой в живот умирающего. Другой схватил его за уши и так дернул, что голова осла тяжело упала на землю. Глаза закрылись. Тело животного судорожно вздрагивало. Вот задняя нога несколько раз дернулась, и все тело застыло в неподвижной позе. Лишь то место на спине, где были язвы, чуть-чуть вздрагивало, словно животное хотело согнать надоедливых насекомых. Когда Анна вернулась к этому месту, она застала конопатчиков, которые сдирали кожу с павшего осла и пели надгробные песни фальшивыми ослиными голосами.
   Совсем осиротела Анна. Долго еще жила она в доме своих родственников и увядала там, исполняя самую черную работу и с истинно христианским терпением перенося ужасные страдания.
   В 1845 году с ней снова повторились тяжелые эпилептические припадки. Через несколько месяцев она поправилась. В это время ее горячая религиозная вера достигла высшей степени. Каждое утро и каждый вечер она шла в часовню, в темном углу ее, в тени большой мраморной чаши с лубочным изображением бегства святого семейства в Египет, она долгие часы простаивала на коленях. Быть может, в этот угол ее тянуло изображение хорошенького ослика, который вез младенца Иисуса и Его Матерь в языческую землю. Великое, спокойное чувство любви овладевало ее душой, когда она опускалась на колени в этом укромном месте, из ее груди, как из горного ключа, лилась чистая молитва, она молилась не потому, что надеялась обрести какое-нибудь благо в земной жизни, а только потому, что в ней жила слепая жажда обожания. Она молилась, склонив голову у ног сидевших в церкви прихожан, и когда при входе и выходе они касались пальцами воды в чаше и осеняли себя крестным знамением, она вдруг приходила в себя и вскакивала, почувствовав, как на ее волосы падают благословенные капли святой воды.

V

   В 1851 году Анна в первый раз пришла в Пескару. Приближался день святого Розария, который праздновался в первое октябрьское воскресенье. Анна шла из Ортоны, пешком, исполняя данный Богу обет. Она шла вдоль морского берега, благоговейно сохраняя на груди своей маленькое серебряное сердечко, завернутое в шелковую ткань. Тогда еще не существовало хороших проселочных дорог, и ей нередко приходилось блуждать в сосновых лесах. Все вперед и вперед шла Анна, вся отдавшись мыслям о богоугодных подвигах. Как-то вечером, когда она приближалась к поселку Салине, стал накрапывать дождик, вскоре превратившийся в сильный ливень. Так как ей негде было укрыться, то все платье ее промокло насквозь. К тому же ей еще пришлось перейти вброд устье речки Аленто. Ливень прекратился лишь тогда, когда Анна подходила к Валлелонге. Сосновый лес освежился, и в воздухе словно запахло фимиамом. Анна, воздав в душе благодарность Господу, быстрей зашагала по приморской дороге, так как чувствовала, что в ее тело проникает нездоровая сырость и ее зубы стучат в лихорадке.
   В Пескаре она внезапно свалилась от болотной лихорадки. Над ней сжалилась некая донна Кристина Базиле и приютила ее в своем доме. Лежа в постели, Анна слышала пение священной процессии и через окно видела верхушки волнующихся хоругвей. Она горячо молила Господа о даровании ей исцеления. Когда мимо окна проносили икону Пресвятой Девы, Анна видела только бриллиантовый венец, она стала было на колени на подушку, чтобы помолиться, но сейчас же силы изменили ей, и она снова упала в постель.
   Через три недели она выздоровела. Донна Кристина предложила ей остаться в доме в качестве прислуги, и Анна согласилась. Ей отвели маленькую комнатку с окном во двор и выбеленными известкой стенами, в углу стояли старые ширмы, а потолок был весь заткан тонкой работой трудолюбивого паука. Под самым окном был небольшой навес, за ним был виден двор, на котором разгуливало множество домашних птиц. Навес был покрыт черепицами, между которыми, благодаря забившейся туда пыли, в изобилии рос табак. В течение двух-трех часов до и после полудня комнатка освещалась солнцем, а табак зеленел и цвел в течение всего года.
   Мало-помалу Анна, зажив новой жизнью в новом доме, почувствовала, как укрепляются ее силы и здоровье. Она постепенно приучилась к порядку и аккуратности. Все свои обязанности она исполняла спокойно и беспрекословно. Вместе с тем в ней все усиливалась вера в сверхъестественное. С незапамятных времен из рода в род передавалось несколько легенд о двух или трех местах дома Базиле. Говорили, будто в желтой комнате нежилого второго этажа обитала душа донны Изабеллы. В одном укромном уголке, где поворачивала лестница, спускавшаяся к никогда неоткрывающимся дверям, жила душа дона Самуэля. Эти два имени вселяли мистическое чувство в души всех новых обитателей дома, превращая старинное здание в подобие монастырского скита. Внутренний двор был со всех сторон обнесен крытым навесом, под которым коты устраивали свои сборища. Их надоедливый концерт заставлял сердобольную Анну делиться с ними остатками скромного ужина.
   В марте 1853 года муж донны Кристины скончался после продолжительной и мучительной болезни. Это был богобоязненный человек, большой домосед и добряк, он был главой местного духовного общества. Он почитывал труды ученых теологов и недурно наигрывал на клавесине простенькие арии и старинные неаполитанские песенки. Умирающего причащали с большой пышностью: к нему явилось множество священнослужителей, принесших с собой самые дорогие священные предметы. Анна встала у самых дверей на колени и громко молилась. Комната наполнилась фимиамом, среди которого ярко блестели дарохранительница и несколько кадил, испускающих колеблющийся свет. Анна, под впечатлением торжественного обряда причащения, утратила всякий страх смерти и с тех пор пришла к тому убеждению, что смерть христианина -- это дивный и радостный переход в другой мир.
   В течение целого месяца донна Кристина держала все окна дома закрытыми. Она продолжала оплакивать мужа и во время завтрака, и во время обеда, во имя спасения его души она щедро раздавала милостыню нищим, по нескольку раз в день она с глубоким вздохом стряхивала лисьим хвостом пыль с клавесина, точно это была святыня. Ей было тогда около сорока лет, она была склонна к полноте, но, благодаря бездетности, сохранила свежесть своих форм. Так как она унаследовала от покойного значительное состояние, то целых пять старых холостяков начали осаждать ее и склонять к вступлению в новый брак. Этими героями были: дон Игнацио Чеспа, слащавый господин, по внешнему виду которого невозможно было определить, какого он пола, с пошленькой старушечьей физиономией, испещренной оспой, и шевелюрой, лоснящейся от употребления косметических мазей, он носил чуть ли не на всех пальцах кольца, а в уши были продеты сережки, дон Паоло Нервенья, доктор прав, страшный болтун, хотя человек себе на уме, он вечно шевелил губами, словно жевал сардоническую траву, на лбу его красовалось что-то вроде красноватой морщины, придававшей ему вид глубокомысленного человека; дон Филено д'Амелио, новый глава духовного общества, человек в высшей степени елейный и вечно о чем-нибудь сокрушающийся, он был немного плешив, с покатым лбом и мутными овечьими глазами; дон Помпео Пепе, жизнерадостный мужчина, любитель вина, женщин, и большой бездельник, все тело его было покрыто волосами, в особенности лицо, которое вечно улыбалось; дон Фиоре Уссорио, субъект довольно воинственный, он любил читать политические статьи и при всяком споре с победоносным видом цитировал примеры из истории, лицо его было землисто-бледное, обрамленное маленькой заостренной бородкой. С ними заодно был и аббат Эджидио Ченнамеле, человек в высшей степени хитрый и льстивый, ему во что было ни стало хотелось сломить упорство донны Кристины, и он вел свою атаку в высшей степени искусно.
   Это великое соперничество, о котором когда-нибудь со всеми подробностями расскажет историк, длилось довольно долго и с самыми удивительными превратностями. Главным театром военных действий была трапезная, прямоугольная зала, на стене которой висела французская карта с обозначениями морских скитаний Уллиса на остров Калипсо. Чуть ли не каждый вечер соперники собирались вокруг славной вдовы и играли в карты, разнообразя эту забаву игрой в любовь.

VI

   Анна была скромной свидетельницей этой атаки. Она открывала двери ежедневным визитерам, накрывала на стол скатерть и, спустя два-три часа, приносила рюмочки с бледно-зеленой наливкой, которую приготовляли монахини, настаивая ее на специальных травах.
   Однажды Анна услышала внизу на лестнице громкий голос дона Фиоре Уссорио, который, выйдя из себя во время ожесточенного спора, осыпал оскорблениями аббата Ченнамеле, последний что-то тихо говорил в свое оправдание. Эта непочтительность казалась ей чуть ли не кощунством, и с тех пор она считала дона Фиоре не человеком, а дьяволом, и при встрече с ним быстро крестилась и шептала "Отче наш".
   Однажды, весной 1856 года, Анна, стирая белье в Пескарской речке, увидела целую плотину барок, медленно плывущих против течения. Был ясный день. В зеркальной поверхности реки отражались оба берега, соприкасаясь в глубине вод. При виде барок в душе Анны внезапно пробудились воспоминания о ее первом путешествии, она вспомнила об отце и почувствовала прилив нежности. Это была флотилия ортонских судов, плывших от мыса Рото с грузом лимонов и апельсинов. Лишь только суда стали на якорь, Анна приблизилась к морякам и стала смотреть на них с любопытством и нескрываемым волнением. Один из моряков, пораженный поведением Анны, узнал ее и стал дружески расспрашивать, чего ей нужно и кого она ищет. Анна, отведя его в сторону, спросила, не видел ли он случайно в Португальской стране ее отца, Луку Минелла, и не живет ли он еще с этой женщиной? Моряк ответил, что Лука уже давно умер. Он был уже стариком, и спасти его было трудно. Анна едва удержалась, чтобы не заплакать: ей нужно было еще о многом расспросить, и матрос рассказал ей много интересного. Лука женился на этой женщине и имел от нее двух сыновей, старший из них служил матросом на двухмачтовом судне и не раз приезжал в Пескару за товаром. Бесконечное волнение, смешанное со смущением, овладело душой Анны, она едва удержалась на ногах, не будучи в состоянии разобраться в нахлынувших на нее сомнениях. Итак, у нее теперь два брата. Должна ли она любить их? Должна ли она стараться их увидеть? Что ей теперь предпринять? Она вернулась домой в страшном волнении. И с тех пор, когда на реке показывались барки, она спешила на пристань повидать моряков. Нередко с пескарского берега приставал баркас с грузом ослов и пони. Животные, спускаясь на берег, в испуге топали ногами, и воздух оглашался ревом и ржанием. Анна шла к ним и ласково гладила рукой большие головы ослят.

VII

   Один знакомый фермер подарил Анне черепаху. В часы досуга Анна охотно забавлялась этим медлительным и молчаливым животным. Черепаха медленно бродила из одного конца комнаты в другой, еле-еле подымаясь своим тяжелым телом на лапы, похожие на оливковые култыжки, причем желтые с черными пятнышками чешуйки щита на ее спине блестели на солнце, отливая цветом самого чистого янтаря. Черепаха с робкой кротостью нерешительно вытягивала свою покрытую чешуей и несколько сплюснутую голову, которая, казалось, вылезала из своей толстой скорлупы, подобно старой измученной змейке. Животное привлекало Анну главным образом своим нравом: спокойствием, умеренностью в пище, кротостью и привязанностью к дому Она кормила черепаху зелеными листьями, кореньями и червяками, с восхищением наблюдая ритмичные движения двойных краев маленьких зубчатых роговых челюстей. Кормя животное, Анна испытывала материнское чувство: она тихим голосом подбадривала черепаху и угощала ее самыми нежными и сладкими травами.
   Эта черепаха послужила поводом к идиллии. Подаривший ее фермер стал по нескольку раз в день приходит в дом донны Кристины, чтобы беседовать на террасе с Анной. Будучи человеком мягким, религиозным, благоразумным и справедливым, он с удовольствием убеждался в том, что его хорошие качества отражаются в душе женщины. Мало-помалу привычка к общению превратилась у обоих в дружбу, близкую к любви. Виски Анны уже поседели, и во всем ее лице было разлито глубокое спокойствие. Фермер, которого звали Заккиеле, был немного старше Анны, голова у него была огромная, с выдающимся вперед лбом, и глаза кроткие, круглые, как у кролика. Ведя нескончаемые беседы на террасе, они сидели близко друг к другу. Над ними сквозь балки навеса сияло спокойное небо в виде яркого свода, на котором во все стороны кружились и реяли домашние голуби, белые, как Святой Дух. Друзья говорили об урожае, о плодах земли, о простейших способах возделывания почвы, во всем этом оба они были сведущи.
   Так как Заккиеле не прочь был щегольнуть своей ученостью перед невежественной и доверчивой женщиной, то последняя почувствовала к нему уважение, смешанное с безграничным удивлением. От него она узнала, что земля разделяется на пять частей света, а все люди -- на пять рас: белую, желтую, красную, черную и коричневую. Она узнала, что земля шарообразна, что Ромул и Рем были вскормлены волчицей и что ласточки осенью переселяются за море в Египет, где некогда правили фараоны. Но почему же все люди, созданные по образу и подобию Божию, не были одного цвета? Как мы можем ходить по шару? Откуда люди узнали о царях-фараонах? Ей так и не удалось понять все это, и она была в большом недоумении. На ласточек она с тех пор смотрела с особым восхищением и была убеждена, что птицы одарены человеческим умом.
   Однажды Заккиеле показал ей священную историю Ветхого Завета с иллюстрациями. Анна медленно перелистывала книгу, слушая объяснения своего друга. Она видела Адама и Еву, разгуливающих среди зайцев и оленей, полуобнаженного Ноя, стоящего на коленях перед ковчегом, трех ангелов, Авраама, Моисея, спасенного из воды, наконец, она увидела самого фараона, на глазах которого жезл Моисея превратился в змею, царицу Савскую, праздники Кущей, пытки Маккавеев. Случай с валаамской ослицей поверг ее в изумление. Рассказ о том, как чаша Иосифа очутилась в мешке Вениамина, даже вызвал у нее слезы. Она живо представляла себе иудеев, идущих по безводной пустыне под градом белой, как снег, и вкусной, как хлеб, манны.
   После Ветхого Завета Заккиеле, тщеславию которого было приятно внимание Анны, начал ей читать "Подвиги франкских королевичей", начиная от императора Константина до Орланда, принца английского. Анна была окончательно ошеломлена и сбита с толку: набеги филистимлян и сирийцев смешались в ее голове с набегами сарацин, Олоферна она пугала с Рициери, царя Саула -- с Мамбрином, Елеазара с Балантом, Ноэми -- с Галеаной. Она страшно устала, не в состоянии была больше следить за нитью рассказов и пришла в себя только тогда, когда голос Заккиеле произнес имена ее любимых героев -- Дузолины и герцога Боветто, который, воспылав страстью к дочери короля фризов, завоевал всю Англию.
   Наступила середина сентября. Выпали дожди, и летний зной смягчился, уступив место прелестной осенней погоде. Комнатка Анны превратилась в настоящую читальню. Однажды Заккиеле читал, как Галеана, дочь короля Галафра, потребовала у Майнетта, в которого была влюблена, венок из трав. Потому ли, что завязка была так интересна, или потому, что в голосе чтеца слышались какие-то новые чарующие ноты, Анна слушала его с заметным вниманием. Черепаха спокойно лежала в куче свежих листьев латука. Огромная ткань паука ярко отливала на смотревшем в окно солнце, сквозь тонкие золотистые нити паутины виднелись последние розовые цветочки растущего на навесе табака. Дочитав до конца главы, Заккиеле отложил книгу в сторону, взглянув на всю погруженную в слух женщину, он улыбнулся одной из тех глупых улыбок, которые красноречиво говорят о переполняющих душу чувствах. Затем он застенчиво заговорил с ней Видно было, что он не знает, как бы ему приступить к желанной теме. Наконец, он решился. Не думает ли она о замужестве? Анна не ответила на вопрос. Они замолчали, почувствовав какое-то смутное, сладкое томление. То было пробуждение погребенной юности, зовущее их к любви. Их мозг был словно затуманен парами крепкого вина.

VIII

   Но молчаливое решение вступить в брак последовало значительно позже, а именно -- в октябре, когда приступили к приготовлению оливкового масла и когда последние стаи ласточек улетели в теплые страны. В первый октябрьский понедельник Заккиеле, заручившись согласием донны Кристины, вызвался проводить Анну на свою холмистую ферму, где у него был пресс для выжимания масла. Они пошли от Портазаля пешком и, оставя за собой речку, вскоре очутились на Саларийской дороге. Со дня чтения повести о Галеане и Майнетте они чувствовали друг к другу нечто вроде трепета, смешанного с робкой стыдливостью и восхищением. Непринужденность их теплых дружеских отношений сразу исчезла. Они избегали говорить друг с другом, с трудом сдерживались, чтобы не выдать волнующих их чувств, старались не глядеть друг другу в лицо. То и дело на их губах появлялась бессознательная улыбка, лица внезапно вспыхивали горячим румянцем, обнаруживавшим робкую, почти ребяческую стыдливость.
   Они шли молча, держась двух узких сухих тропинок, проложенных пешеходами по обоим краям дороги. Их разделяла грязная и изрытая глубокими колеями телег дорога. Был восхитительный осенний день, и поля оглашались ликующими звуками, радостными песнями в честь молодого вина. Заккиеле шел немного позади своей спутницы, нарушая время от времени тишину беседой о погоде, о виноградниках, о сборе маслин. Анна с любопытством смотрела на кусты, осыпанные алеющими ягодами, на возделанные поля, на канавы, наполненные водой, и постепенно душой их овладевала смутная радость, предчувствие будущего счастья. Когда дорога начала круто подниматься вверх, к вершине холма и они пошли через богатые оливковые плантации Кардируссо, Анна вдруг с поразительной ясностью вспомнила о Сан-Аполлинаре, об осле и пастухе, и почувствовала, как вся кровь вдруг бросилась ей в голову. Место, по которому она теперь шла, было очень похоже на ту дорогу, где некогда начинал разыгрываться давно забытый эпизод ее молодости. И ей показалось, что на фоне этого пейзажа она снова увидела человека с заячьей губой, услышала его голос, испытывая в то же время непонятное волнение.
   Вот уже близка ферма. Легкий порыв ветра сорвал с деревьев несколько спелых маслин, вдали сверкнула синяя полоса моря. Заккиеле шел теперь рядом с Анной, с нежной мольбой заглядывая ей в лицо. "О чем думала она сейчас?" В страшном смущении обернулась Анна, словно ее застали на месте преступления. "Ни о чем не думала".
   Наконец они добрались до фермы, где рабочие выжимали первые, преждевременно упавшие с дерева маслины. Пресс помещался в низеньком, очень темном сарае, на стене висели медные лампочки и страшно чадили. К рычагу пресса были запряжены мулы, которые медленно и равномерно вертели гигантский жернов, а рабочие, одетые в свои обычные длинные, мешковатые блузы, с голыми руками и ногами, мускулистые, пропитанные маслом, переливали сок в лохани, чаны и кувшины.
   Анна начала внимательно следить за работой, а Заккиеле стал отдавать приказания рабочим, когда он ходил между машинами и с видом знатока пробовал маслины, она почувствовала, как в ее душе растет уважение к нему. Затем, когда Заккиеле поднял перед ней полный стакан чистого и светлого масла и, переливая его в кувшин, произнес благодарственную молитву Богу, она набожно перекрестилась, вся охваченная благоговением к богатым производительным силам земли.
   В это время к дверям сарая подошли две живущие на ферме женщины. Каждая держала у груди младенца, а за их юбками тащился целый хвост ребятишек. Женщины мирно беседовали между собой. Когда Анна стала ласкать детей, то каждая из матерей с явным удовольствием начала глядеть на свое многочисленное потомство и называть Анне имена детей. У первой было семеро сыновей, у второй -- одиннадцать. Такова была воля Иисуса Христа, хотевшего обогатить поля рабочими руками.
   Беседа перешла на семейные темы. Альбароза, одна из матерей, засыпала Анну вопросами: "Не было ли у нее сыновей?" Анна, отвечая, что она еще не замужем, почувствовала смутное сожаление о том, почему она до сих нор не испытала материнского чувства. Переменив тему, она положила руку на головку одного из мальчиков. Другие дети смотрели на нее своими широко раскрытыми глазками, чистыми, прозрачными, цветом похожими на зеленую траву. Воздух был пропитан ароматом мятой оливы, он щекотал ноздри, гортань и нёбо. Группы рабочих то появлялись, то исчезали под красным светом лампочек.
   К женщинам подошел Заккиеле, который до этого времени был занят измерением выжатого масла. Альбароза шутливо спросила его, когда она, наконец, дождется женитьбы дона Заккиеле. Заккиеле улыбнулся, немного смущенный этим вопросом, и быстро взглянул на Анну, которая продолжала ласкать мальчугана и притворялась, что ничего не понимает. Альбароза, кинув взор своих бычачьих глаз на головы Анны и Заккиеле, продолжала подсмеиваться над смущенными влюбленными: "Разве они -- не благословенная Богом парочка? Чего им ждать?" Рабочие, прекратив работать в ожидании ужина, окружили их тесным кольцом. Влюбленная пара, смущенная большим числом свидетелей молодого чувства, молча стояла среди них, робко и стыдливо улыбаясь. Кто-то из парней, которых забавляло смущенное лицо дона Заккиеле, толкнул локтем своих соседей. Вблизи заржали голодные мулы.
   Но пора готовиться к ужину. Все энергично принялись за работу. Под оливковыми деревьями, в том месте, откуда видно было лежащее внизу море, был расставлен стол, за которым все уселись. На столе появились тарелки с овощами, приготовленными на свежем оливковом масле, в простых чашках, похожих на церковную утварь, заискрилось вино, и скромная пища стала быстро исчезать в желудках рабочих.
   Теперь Анна чувствовала, как бесконечная радость наполнила все ее существо, в то же время ей казалось, что она связана с этими двумя женщинами какими-то особыми, более чем дружескими отношениями. Обе они проводили Анну внутрь барского дома, где комнаты были большие и светлые, хотя и требовали ремонта. На стенах висели иконы вперемежку с пальмовыми листьями. С потолка свешивались окорока. От пола по краям шли высокие и широкие навесы, где хранился виноград. Отовсюду веяло спокойствием семейного согласия. Анна, осматривая это упорядоченное хозяйство робко улыбалась от переполнявших ее отрадных чувств, она находилась в каком-то странном состоянии, как будто в ней дрожали внезапно обнаруживавшиеся все доселе скрытые добродетели домовитой матери и инстинкты кормилицы и воспитательницы.
   Когда женщины вернулись обратно, мужчины еще стояли вокруг стола, Заккиеле говорил с ними. Альбароза взяла маленький кусочек хлеба, облила его маслом, посыпала солью и передала Анне. Свежее, только что выжатое масло пахло во рту аппетитным ароматом белого вина. Она с наслаждением съела весь ломоть и запила вином. Затем, когда стемнело, Анна и Заккиеле стали спускаться с холма.
   Рабочие провожали их пением. Поднялся прохладный ветерок. На небе словно застыла предсмертная ярость розового и фиолетового сияния.
   Анна быстро шла впереди. Заккиеле шел за ней, обдумывая, что бы ей сказать. Оба они, почувствовав себя наедине, опять стали испытывать детский страх. Вдруг Заккиеле назвал свою спутницу по имени. Вся затрепетав, она обернулась. "Что ему нужно?" Заккиеле больше ничего не сказал, сделал два шага и очутился около Анны. Так оба они, сохраняя молчание, продолжали путь, пока их не разделила Саларийская дорога. Как и раньше, каждый из них пошел по узенькой тропинке по краям дороги, пока они не вернулись в Портазале.

IX

   Анна все еще не могла решиться на брак и откладывала его. Ее беспокоили религиозные сомнения. Она слышала, что только девицы могут быть допущены в райскую свиту Божьей Матери. Как же ей быть теперь? Отказаться ли ей ради земного блага от этого небесного блаженства?.. Эти сомнения усилили ее набожность. Все свои свободные часы она проводила в церкви Розария, где возле большой дубовой исповедальни она подолгу простаивала на коленях и молилась. Церковь была простенькая и убогая, ее пол был устлан надгробными плитами, а перед алтарем теплилась единственная дешевая металлическая лампадка. И Анна с сожалением вспоминала о роскоши своей базилики, о пышности религиозных обрядов, об одиннадцати серебряных лампадах и трех алтарях из драгоценного мрамора.
   На святой седьмице 1857 года произошло знаменательное событие: между братством, управляемым доном Филено д'Амелио, и аббатом Ченнамеле, поддерживаемым телохранителями из прихожан, разгорелась настоящая война: они повздорили из-за порядка шествия с Телом Иисусовым. Дон Филено хотел, чтобы шествие клира вышло из церкви братства, а аббат настаивал, чтобы клир вышел из приходской церкви. В этом соперничестве приняли участие все окрестные жители и даже солдаты неаполитанского короля, стоявшие в ближайшей крепости.
   На этой почве возникли народные волнения. Все дороги были усеяны толпами фанатиков, повсюду маршировали военные патрули, чтобы помешать беспорядкам, архиепископа Киетского осаждало бесчисленное множество послов со стороны обеих партий, немало денег было потрачено на подкупы, в городе уже разнесся слух о каком-то таинственном заговоре. Дом донны Кристины Базиле превратился в очаг ненависти. Поразительная хитрость и безграничная наглость дона Фиоре Уссорио обнаружились именно в эти дни распри. Дон Паоло Нервенья захворал сильнейшим разлитием желчи. Дон Игнацио Чеспа напрасно расточал все чары своего искусства мирить спорящих и свои медоточивые улыбки. Победа оспаривалась с непримиримым упорством вплоть до начала священной погребальной церемонии. Народ волновался в ожидании исхода, военный комендант, приверженец аббата, угрожал неслыханными карами мятежным сторонникам братства. Уже готов был вспыхнуть мятеж, как вдруг на площади показался всадник, держа в руках послание от епископа, возвещавшее победу братства.
   С необычайной торжественностью двинулась процессия по улицам, усыпанным цветами. Хор из пятидесяти певчих пел звонкими голосами гимны Страсти Господней. Десять кадильщиков наполняли фимиамом весь город. Балдахины, хоругви, обилие свечей -- все это повергло в изумление толпу. Потерпевший поражение аббат ни во что не вмешивался. Главный коадъютор дон Паскале Карабба, одетый в широкое облачение, шел торжественной походкой за гробом Иисуса.
   Анна вначале была очень расстроена, так как желала победы аббату. Но ее пленила пышность погребальной церемонии, при виде которой она совершенно растерялась. К дону Фиоре Уссорио она даже почувствовала симпатию за то, что он участвовал в процессии, держа в руке колоссальных размеров свечу. Когда с ней поравнялись последние ряды процессии, она смешалась с фанатичной толпой мужчин, женщин и детей. Она шла, как будто ноги ее не касались земли, все время устремив взоры на сверкающий в вышине венец Скорбящей Богоматери. Над головами участников шествия развевались красивые полосы материи, протянутые от одних балконов к другим. Из окон булочных свешивались грубо слепленные из теста изображения агнцев. На углах улиц и переулков были расставлены жаровни, на которых сжигали ароматный фимиам.
   Процессия не пошла мимо окон аббата. Время от времени по рядам народа пробегало нечто вроде замешательства, как будто первые ряды натыкались на какое-нибудь препятствие. Причиной этому было препирательство между крестоносцем братства и лейтенантом военной охраны, на них обоих была возложена обязанность сопровождать процессию. Так как лейтенант не мог употребить насилия, опасаясь совершить святотатство, то он обрушился на крестоносца. Члены конгрегации запротестовали, главный командир рассвирепел, а толпа с любопытством наблюдала за ними.
   Когда крестный ход, приблизившись к арсеналу, свернул в сторону, чтобы войти в церковь святого Джакомо, Анна обошла здание и, сделав несколько шагов, была у главных врат, где преклонила колени. Сначала к вратам подошли мужчины с колоссальным распятием в руках, за ними следовали хоругвеносцы с длинным древком, которое они поддерживали не только руками, но и лбом и подбородком. Затем, словно среди облака фимиама, шли другие ряды: певчие в мантиях, девушки, священники, клир, войска. Зрелище было величественное. Душой Анны овладел мистический ужас.
   Процессия оставалась в вестибюле, чтобы, согласно обряду, сложить свечи на стоящую на аколите широкую чашу. Анна продолжала смотреть. Тогда начальник военной охраны, пробурчав несколько бранных слов по адресу братства, сердито бросил свою свечу в блюдо и с угрожающим взглядом повернулся к нему спиной. Все оторопели от изумления. В гробовом молчании слышно было бряцание шпаги удаляющегося лейтенанта. Один только дон Фиоре Уссорио имел дерзость улыбнуться.

X

   Эти события еще долгое время служили темой оживленных разговоров обывателей и были причиной ожесточенных распрей. Так как Анна была очевидицей последней сцены, то многие приходили к ней за сведениями. Она терпеливо рассказывала всегда в одних и тех же выражениях то, что видела. В это время вся ее жизнь проходила в религиозных обрядах, исполнении домашних обязанностей и проявлениях любви к черепахе. С первыми теплыми апрельскими днями черепаха очнулась от спячки. Однажды из-под щита вдруг высунулась ее змеиная головка, и черепаха, еще погруженная в оцепенение, стала слабо покачиваться на лапах. Ее маленькие глазки были еще закрыты. Животное, быть может, уже утратившее сознание того, что оно не на свободе, стало двигаться лениво и нерешительно, ощупывая лапами почву, словно отыскивая в песке родного леса пищу.
   Анна, наблюдая это пробуждение, почувствовала прилив невыразимой нежности и продолжала смотреть влажными от слез глазами. Затем она подняла черепаху, положила ее на постель и дала ей несколько зеленых листочков. Черепаха все еще не решалась дотронуться до листьев и, открывая свои челюсти, показала свой мясистый язычок, похожий на язык попугая. Оболочка шеи и лап казалась выцветшей и своим желтоватым цветом напоминала труп. Анна почувствовала большое сожаление и старалась подбодрить свою любимицу такими нежными ласками, которые расточает мать выздоравливающему сыну. Она смазала мазью ее костяной щит, чешуйки которого под лучами весеннего солнца стали ослепительно блестеть...
   В этих заботах проходили для Анны весенние месяцы. Заккиеле же под влиянием усилившегося с наступлением весны чувства любви стал приставать к Анне с такими нежными мольбами, с какими не обращался к ней до торжественного обещания. Бракосочетание было назначено на канун Рождества Христова.
   Тогда идиллия снова расцвела. В то время как Анна углубилась в шитье свадебного убранства, Заккиеле читал вслух историю Нового Завета. Брачный пир в Кане, чудеса Спасителя в Капернауме, смерть Найма, умножение хлебов и рыб, исцеление дочери хананеянки, десяти прокаженных и слепорожденного, воскрешение Лазаря -- все эти чудесные рассказы производили большое впечатление на слушательницу. И она долго не могла забыть въезда Иисуса в Иерусалим на ослице, во время которого толпа устилала его путь своими одеждами и зелеными ветвями.
   В комнате стояла ваза с благоухающим тимианом. Черепаха то и дело подходила к Анне, терлась мордочкой о край ее платья или о кожу ее башмаков. Как-то раз Заккиеле, увлекшись чтением притчи о блудном сыне, почувствовал какое-то движение у своих ног. Он невольно вздрогнул и что-то отбросил ногой, черепаха ударилась о стену и так и осталась на спине с вытянутой головой. Спинной щит разлетелся на куски. Немного крови показалось на лапах, которыми животное бесполезно шевелило, чтобы принять обычное положение.
   Хотя несчастный влюбленный казался напуганным этим происшествием и был неутешен, но Анна с этого дня стала неприступной и недоверчивой, она не говорила ни слова и не хотела больше слушать чтения. Блудный сын так и остался навсегда под дубовым деревом созерцать свиней своего господина.

XI

   Разразившееся в октябре 1858 года огромное стихийное бедствие -- наводнение -- было причиной смерти Заккиеле. Мыза, где он жил, в окрестности Каппуччини, за Порта-Джулиа, была затоплена водой вместе со всей деревней от холма Орландо до холма Кастелламаре. Вода, пересекавшая на своем пути большой слой красного железняка, приняла цвет крови, словно в каком-нибудь древнем мифе. Там и сям из этой грязной и теплой крови высовывались верхушки деревьев. В промежутках между ними, мимо крепости, стремительно неслись громадные стволы вырванных с корнем деревьев, домашняя утварь, вещи, испорченные водой до неузнаваемости, домашние животные, которые еще были живы, они издавали жалобные стоны, скрывались под водой, снова выплывали на поверхность и исчезали где-то вдали. Особенно тяжелое зрелище представляло стадо быков: их жирные белые туши сталкивались друг с другом, головы с отчаянным видом высовывались из воды и, пораженные ужасом, сплетались между собой рогами. Так как море находилось с восточной стороны, то волны переполнили устье реки. Соленое озеро делла-Палато и бухты моря соединились вместе с рекой в один сплошной океан. Крепость казалась жалким островком среди волн.
   Все дороги в окрестностях были залиты водой. Вода в доме донны Кристины доходила до половины лестницы. Шум воды возрастал с каждой минутой, колокола не переставали звонить. Заключенные в тюрьме преступники поднимали отчаянный вой. Анна, считая это бедствие карой Всевышнего, прибегла к единственному спасению -- молитве. Поднявшись на второй день на вышку голубятни, она увидела кругом необъятную массу воды и покрытое тучами небо, затем она услышала топот испуганных лошадей, бешено скакавших по амбразурам Сан-Вингале. Она спустилась вниз в каком-то оцепенении, разум ее почти помутился, непрерывающийся шум волн и царивший полумрак отняли у нее всякое представление о пространстве и времени.
   Когда вода начала убывать, в город стали съезжаться на шлюпках жители окрестных деревень. Лица и глаза мужчин, женщин и детей выражали скорбное удивление. Все рассказывали о постигшем их несчастии. Какой-то рабочий явился в дом Базиле, чтобы сообщить, что дон Заккиеле стал жертвой наводнения. Этот рабочий бесхитростно передал картину гибели дона Заккиеле. Он рассказывал, как вблизи местности Каппуччини несколько женщин привязали своих грудных младенцев к верхушке дерева, чтобы спасти их от наводнения, но бурный поток вырвал с корнем дерево и унес пять малюток. Дон Заккиеле стоял тогда на крыше вместе с группой других христиан, взывая о помощи, но вот крыша начала уже скрываться под водой, трупы животных и сломанные ветви деревьев стали уже сталкивать в воду отчаявшихся в спасении людей. В тот момент, когда мимо них пронеслось дерево с малютками, напор был так силен, что в один миг бесследно исчезли в пучине и крыша, и стоявшие на ней христиане.
   Анна слушала эту историю без слез, в ее притупленном мозгу рассказ об этой смерти, об этом дереве с пятью малютками, об этих людях, столпившихся на крыше, об этих трупах животных, которые плыли мимо и сталкивали их в воду, возбудил нечто вроде суеверного удивления, подобного тому, которое она испытывала, слушая рассказы из Ветхого Завета. Она поднялась и медленно пошла в свою комнату, где отдалась воспоминаниям. Солнце мягко освещало подоконник, черепаха спала в углу, свернувшись под своим щитом, из-под крыши доносилось чириканье воробьев... Вновь воцарившееся спокойствие окружающей жизни мало-помалу наполнило ее душу внутренним светом. Из глубины этого минутного покоя на нее вдруг нахлынула чистая скорбь, она склонила голову на грудь и отдалась порыву грусти.
   Тогда душу ее стали терзать угрызения совести за то, что она так долго питала к Заккиеле безмолвный гнев, и воспоминания -- одно за другим -- снова нахлынули на нее: теперь, как никогда раньше, она с поразительной отчетливостью убедилась в прекрасных душевных качествах своего погибшего друга. И в ее сердце все возрастала волна скорби, она вскочила, подошла к постели, бросилась на нее лицом вниз, и ее горькие рыдания смешались с чириканием птичек.
   Затем, когда поток слез иссяк, ее душой начало овладевать спокойствие покорности, и она подумала, что все земное -- тленно, что нам нужно безропотно покориться воле Божией. От сознания этой преданности Провидению ей стало легче. Она перестала чувствовать тяжесть и нашла покой в этой безропотной, но непоколебимой вере. С тех пор она не переставала твердить: существует высшая воля -- Божья, всегда справедлива и всегда всему предпочитаемая, пусть же простирается она на все окружающее, и да будет хвала ей вовеки веков!

XII

   Так для дочери Луки был открыт истинный путь в рай. Круг времени разграничивался для нее только церковными праздниками. Когда река вошла в свое русло, по городским и деревенским улицам не переставали двигаться бесчисленные религиозные процессии. Анна участвовала во всех шествиях и пела вместе с толпами народа Те Deum. Наводнением были уничтожены все окрестные виноградники, почва стала мягкой, а воздух был пропитан светлым туманом, который как-то особенно светился, как это бывает весной в болотистых местностях.
   Наступил и прошел праздник Всех Святых, затем -- торжественный день Всех Усопших. В память жертв наводнения были отслужены с необычайной торжественностью панихиды. К Рождеству Анне захотелось приготовить ясли, она купила воскового младенца, Марию, св. Иосифа, быка, осла, волхвов и пастухов. Взяв с собой маленькую дочь пономаря, она отправилась вдоль рва по Саларийской дороге искать мох. Под ледяным зимним покровом тихо покоились покрытые илом пашни. Вот на холме, среди масличных деревьев, виднеется ферма Альбарозы, ни один звук не нарушает безмолвия природы. Анна, замечая под ногами мох, нагибалась и срезала ножом пучок. Трава была так холодна, что руки Анны посинели. Иногда, при виде какого-нибудь особенно зеленого пучка, у нее вырывалось радостное восклицание. Когда корзина наполнилась, Анна вместе с девочкой села на насыпь возле рва. Ее взгляд блуждал медленно по тропинке, по оливковой роще и остановился на белых стенах фермы, которая казалась ей теперь похожей на монастырскую обитель. Анна склонила голову и задумалась. Вдруг она обратилась к спутнице с вопросом, не видела ли она когда-нибудь, как выжимают из олив масло, и начала подробно описывать и объяснять устройство машин и прессов, увлекаясь этим рассказом, она перебирала в душе своей все воспоминания, которые одно за другим проходили в ее уме и сообщали голосу едва заметную дрожь.
   Это было ее последней мирской слабостью. В апреле 1858 года, вскоре после Пасхи, она заболела. Воспаление легких почти на целый месяц приковало ее к постели. Донна Кристина каждое утро и каждый вечер приходила в ее комнату проведать больную. Какая-то старушка, профессиональная сиделка, снабдила ее лекарствами. Кроме того, и черепаха скрашивала дни ее выздоровления. Зимняя спячка изнурила животное, которое так высохло от голода, что стало совсем прозрачным. Анна, видя, как черепаха похудела, и чувствуя и себя еще далеко не окрепшей, испытывала какое-то внутреннее удовлетворение, подобное тому, какое мы испытываем, когда страдаем вместе с дорогим нашему сердцу человеком. От покрытых лишайником черепиц доносилась к выздоравливающим мягкая теплота, двор стал оглашаться пением петухов, однажды утром откуда-то появились вдруг две ласточки, забились крылышками в окно и исчезли.
   Когда Анна выздоровела и в первый раз отправилась в церковь, был Духов день. Она вошла в церковь и с жадностью стала вдыхать в себя запах фимиама. Тихо пошла она по портику, чтобы отыскать место, где она любила раньше долго простаивать на коленях. Она почувствовала прилив внезапной радости, когда, наконец, добралась до знакомых надгробных плит, испещренных надписями. Там она благоговейно преклонила колени и начала молиться. Народ прибывал. С хоров спустились двое служителей с двумя сосудами, полными роз, и начали осыпать цветами головы молящихся под звуки органа, игравшего торжественно-радостный гимн. Анна продолжала стоять на коленях в каком-то экстазе, который овладел ею, благодаря мистической радости сознания, что она исцелилась. Когда на нее упало несколько роз, она долго трепетала. Бедная женщина никогда не испытывала трепета, который доставлял бы ей большую радость, чем это мистическое наслаждение, которое сменялось ощущением приятной слабости во всем теле.
   С тех пор Духов день стал любимым праздником Анны. Долгие годы он повторялся, не сопровождаясь какими-нибудь замечательными событиями. В 1860 году в городе произошли народные волнения. Ночью беспрерывно слышались звуки военных рожков, тревожные сигналы часовых и ружейные выстрелы. В доме донны Кристины замечалась более оживленная деятельность пяти претендентов на ее руку и сердце. Анна ничего не боялась, она продолжала жить в благоговении, не понимая ни того, что совершается вне дома, ни того, что делается в пределах дома, где она служила, свои обязанности она исполняла с аккуратностью автомата.
   В сентябре крепость Пескары была эвакуирована, вражеские солдаты разбежались, бросая оружие в реку, толпы людей шли по улице, радостно приветствуя свободу. Когда в весело бегущей толпе Анна узнала аббата Ченнамеле, ей показалось, что враги церкви Божьей одержали победу, и ей стало грустно.
   После этого ее жизнь долго протекала мирно. Щит черепахи разросся и стал более темным, ежегодно показывались ростки табака, цвели и увядали, каждую осень стаи ласточек улетали в страну фараонов. В 1865 году великое состязание женихов увенчалось, наконец, победой дона Филено д'Ателио. Свадьбу отпраздновали в марте, закончив ее торжественным и веселым пиром, готовить дорогие и тонкие кушанья явились два отца-капуцина -- брат Витторио и брат Мансуэто.
   После упразднения обители из всей братии осталось только двое для охраны монастыря. Брат Витторио был шестидесятилетний старик, но румяный, сильный и веселый. Он был не прочь выпить. Маленькая зеленая повязка закрывала его больной правый глаз, зато левый так и сиял весельем и заражал им всех окружающих. С детства брат Витторио любил возиться со всяким зельем, и, так как он великолепно знал поварское дело, то господа часто приглашали его в торжественных случаях. Его движения были резки, но мохнатые руки, показывающиеся из широких рукавов, мелькали быстро и ловко, при каждом движении борода его развевалась, и его голос был оглушителен. Брат Мансуэто, напротив, был сухощавый старик с лысой головой, белой козлиной бородкой и желтоватыми глазами, полными необычайной кротости. Он возделывал огород и, собирая подаяние, разносил по домам овощи. Помогая своему товарищу во время исполнения последним поварских обязанностей, он принимал учтивую позу, он говорил на мягком ортопском наречии и часто, быть может, вспоминая легенду о св. Томмазе, восклицал: "Pe'li Turchi!" -- поглаживая при этом одной рукой свой гладкий череп.
   Анна внимательно смотрела, как монахи готовят кушанья, накрывают стол и сервируют его медной посудой. Теперь ей казалось, что, благодаря присутствию братьев -- кухня превратилась в место священнодействия. Она не сводила глаз с брата Витторио и чувствовала даже какую-то робость, которую испытывают обыкновенные люди, созерцая людей, одаренных какими-нибудь высшими доблестями. Ее поражали уверенные жесты, с которыми великий капуцин сыпал в соус свои таинственные снадобья и какие-то особенно ароматные пряные вещества. Все же мало-помалу ее покорили кротость, смирение и скромная словоохотливость брата Мансуэто. Их связывала общая родина и то, что особенно притягивает друг к другу, -- родное наречие.
   Как только они разговорились, воспоминания о прошлом потоком хлынули из их уст. Оказалось, что брат Мансуэто знал Луку и находился в базилике как раз тогда, когда трагически погибла вместе с несколькими пилигримами Франческа Нобиле. Он даже помогал нести ее тело к дому Луки и теперь вспомнил, что на покойнице было желтое шелковое платье и золотое ожерелье...
   Анне стало грустно. До сих пор в ее памяти это событие оставалось каким-то смутным пробелом, почти неизвестным моментом, благодаря продолжительному оцепенению, которое овладело всем ее существом после первых припадков падучей болезни. Но, когда брат Мансуэто сказал, что покойница теперь в раю, так как погибшие за религию причисляются к сонму святых, Анна испытала невыразимый восторг и вдруг почувствовала, как в ее душе растет необычайное благоговение к святости ее матери.
   Затем они перешли к воспоминаниям о родных местах. Она начала говорить о базилике патрона своей родины, сейчас же припомнила внешний вид алтаря, расположение капелл, даже число церковной утвари, форму купола, облачения, расположения приделов и цвет оконных стекол. Брат Мансуэто сочувственно внимал ее рассказам. Так как он лишь несколько месяцев тому назад был в Ортоне, то он рассказал ей много нового: ортонский архиепископ принес в дар базилике золотую дарохранительницу, с инкрустациями из драгоценных камней. Братство Св. Духа отделало заново все деревянные и кожаные части скамей, а донна Бландино Онофрио вышила несколько церковных облачений: далматские ризы, епитрахиль и стихари.
   Анна жадно ловила каждое слово земляка, и страстное желание увидеть эти новые вещи и снова взглянуть на старых начало положительно мучить ее. Когда капуцин замолчал, она взглянула на него, не будучи в состоянии скрыть робкой надежды. Приближается майский праздник. Не отправиться ли им?..

XIII

   В середине мая Анна, с разрешения донны Кристины, начала собираться в путь. Ее сильно тревожила участь черепахи: оставить ли ее дома или взять с собой? Она долго колебалась, но, наконец, для того, чтобы быть уверенной в целости животного, решила нести ее с собой. Она уложила ее в корзину между своими платьями и банками с вареньем, которые донна Кристина поручила Анне передать донне Веронике Монтеферранте, настоятельнице монастыря Св. Екатерины.
   С рассветом Анна и брат Мансуэто отправились в дорогу. Первое время Анна шла чрезвычайно быстро, сгорая от радостного нетерпения: ее волосы, уже почти совсем седые, непокорно вылезали из-под платочка. Брат едва поспевал за ней, прихрамывая и опираясь на свой посох, с его плеча свешивалась пустая сума. Дойдя до соснового леса, они сделали первый привал.
   Было чудное майское утро. Лес тихо шумел, распространяя в воздухе приятный смолистый запах, небо было синее, как и находившееся вблизи море. Из коры деревьев сочилась прозрачная смола. Дрозды весело насвистывали свою незатейливую песенку. Все источники жизни, казалось, открылись на поверхности матери-земли.
   Анна села на траву и предложила капуцину хлеб и сладости. Затем, за едой, началась беседа о грядущем празднике. Черепаха пыталась передними лапами приоткрыть корзину, и ее змеевидная головка усиленно ворочалась во все стороны, то высовываясь, то снова прячась под щит. Анна помогла ей выбраться наружу, и животное направилось по мху по направлению к миртовому кусту, медленно двигаясь вперед, быть может, смутно ощущая прелесть былой свободы. Ее щит среди зелени казался еще красивее.
   Брат Мансуэто пустился в благочестивые рассуждения и стал восхвалять Провидение, которое снабдило черепаху домиком и погружало ее в зимнюю спячку. Анна рассказала, в свою очередь, несколько случаев, которые доказывали, что у черепахи кроткий нрав и покладистая натура. "О чем она думает? -- вдруг спросила она и добавила: -- О чем вообще думают животные?"
   Брат не отвечал. Оба замолчали. С коры одной из сосен сползала вереница муравьев и растянулась по земле, каждый муравей тащил провиант, и весь этот бесчисленный рой выполнял свою работу весьма прилежно и в поразительном порядке. Анна наблюдала за этими неутомимыми тружениками, и в ее уме вдруг пробудилась наивная детская вера. Она стала рассказывать об удивительных жилищах, которые сооружают себе под землей муравьи. Брат с чувством глубокой веры говорил: "Хвала Богу!" И оба они глубоко задумались, сидя под зеленеющими деревьями и вознося в своих сердцах хвалу Господу.
   В первом часу пополудни они добрались до ортонской местности. Анна постучалась в ворота монастыря и заявила, что хочет видеть настоятельницу. Она вошла в небольшой двор, в середине которого находился водоем, выложенный черными и белыми каменными плитками. Приемной служила низенькая комната, в которой стояло несколько скамей, две стены были забраны решетками, а две другие заняты распятием и образами. Анна тотчас преисполнилась чувством благоговения к торжественной тишине, царившей в этом месте. Когда за решеткой неожиданно показалась мать Вероника, высокая и строгая женщина в монашеском облачении, Анна испытала невыразимое волнение, словно перед ней появилось сверхъестественное видение. Спустя минуту, она, ободренная доброй улыбкой настоятельницы, в нескольких словах передала поручение своей госпожи, положила в углубление ниши банки с вареньем и стала ждать. Мать Вероника ласково поблагодарила ее, взглянула на нее своими прелестными карими глазами, подарила ей образок Девы Марии, протянула ей через решетку свою руку для поцелуя и исчезла.
   Анна, вся трепеща, вышла из приемной. Когда она проходила по вестибюлю, до нее доносилось пение, ровное и приятное. Ей казалось, что хор поет где-то глубоко под землей. Проходя через двор, она увидала, что с высокой стены свешивается апельсиновая ветка, сгибаясь под тяжестью плодов. Когда она, наконец, вышла на дорогу, ей казалось, что она оставила за собой какой-то сад блаженства.
   После этого Анна отправилась разыскивать своих родственников. У двери старого дома стояла какая-то неизвестная женщина, опершись о дверной косяк. Анна робко подошла к ней и спросила, не известно ли ей что-нибудь о семье Франчески Нобиле. "Что такое? В чем дело?.. Чего вам нужно?" -- перебила женщина грубым голосом, окинув ее испытующим взглядом. Когда Анна растолковала ей, чего она хочет, та пригласила ее войти.
   Оказалось, что почти все родственники Анны или умерли, или уехали из Ортона. В доме оставался лишь немощный старик, дядя Минго, женатый вторым браком на дочери Сплендора, он жил с ней почти в нищете. Старик сначала не узнал Анну. Он сидел в старом кресле, с которого свешивались лоскутки красной материи, его руки покоились на ручках кресла, они были скрючены и обезображены подагрой, ноги, ритмично покачиваясь, ударялись в земляной пол, непрерывная паралитическая дрожь пробегала по мускулам шеи, локтей и колен. Он взглянул на Анну, пытаясь широко раскрыть свои безжизненные глаза. Наконец, он узнал ее.
   Так как Анна все рассказала про себя и не скрыла своего печального положения бесприютной, то дочь Сплендора, догадываясь, что у Анны должны быть деньги, подумала, что недурно было бы воспользоваться ими, тотчас же выражение ее лица стало благодушным. Едва Анна окончила свой рассказ, она предложила ей переночевать, взяла у нее корзину с платьями и спрятала ее, обещав Анне заботиться о черепахе. После этого она стала жаловаться на болезнь старика и на нищету в доме, проливая при этом горькие слезы. Анна вышла из дому, полная благодарности и сожаления к участи хозяев. Она пошла вдоль побережья по направлению к раздававшемуся из базилики звону колоколов, чувствуя, как по мере приближения к храму Божьему растет ее волнение.
   Возле Фарнезского дворца волновалась толпа народа. Анна вошла во тьму, вдоль скамей, уставленных серебряной церковной утварью и прочими священными предметами. Ее сердце радостно забилось при виде всего этого блеска священных предметов, и она благоговейно крестилась перед каждой скамьей, словно перед алтарем. Дойдя до дверей базилики, увидев иллюминацию и услышав церковное пение, она не могла подавить в себе радостного волнения, едва держась на ногах, она приблизилась к церковной кафедре. Ее колени подгибались, слезы застилали глаза. Она долго оставалась там, осматривая канделябры, ковчежец и все прочие принадлежности алтаря, у нее кружилась голова, так как с раннего утра она ничего не ела. Она чувствовала, что вот-вот упадет от слабости...
   Над ее головой висела колоссальных размеров тройная люстра и ярко пылала. А в глубине, по бокам скинии, теплились четыре массивных восковых ствола.

XIV

   В течение пяти дней праздника Анна почти не выходила из церкви, проводя там время с раннего утра до того часа, когда закрывали церковь. Она с глубокой верой вдыхала в себя этот чистый воздух, который наполнял ее блаженным трепетом, душа ее была полна счастья и благочестия. Молебствия, коленопреклонения всего народа, здравицы -- все эти беспрерывно повторяющиеся обряды совершенно ошеломили ее. Дым фимиама скрывал от нее землю.
   Между тем дочь Сплендора старалась из всего этого извлечь пользу, терзая сердце Анны притворными жалобами и жалким видом разбитого параличом старика. Это была злая женщина, опытная в различного рода плутнях и предававшаяся бражничанию, все ее лицо было покрыто лишаями, волосы -- седые, огромный живот. Кроме брака, ее связывала со стариком порочная жизнь, вместе с ним она в короткое время растратила свои скудные средства в пьянстве и кутежах. Обеднев, они негодовали на постигшую их нужду, вечно жаждали вина и водки и теперь, в старческой немощи, расплачивались за грехи всей своей жизни.
   Анна, по доброте душевной, подарила Розарии все свои сбережения и все свои платья, она даже сняла с себя серьги, два золотых кольца, коралловое ожерелье и обещала помогать ей и впредь. Затем она отправилась обратно в сопровождении брата Мансуэто, неся в корзине свою черепаху.
   По дороге, когда дома Ортоны скрылись из виду, безысходная тоска закралась в душу женщины. По всем дорогам тянулись с пением толпы пилигримов. Их монотонное и протяжное пение долго еще оглашало воздух. Анна слушала пение, и бесконечное томление влекло ее к богомольцам, ей хотелось присоединиться к ним, следовать за ними, жить так, переходя от одного святого места к другому, из деревни в деревню, приходя в мистический восторг от созерцания святых реликвий.
   -- Они идут в Кукулло, -- сказал ей брат Мансуэто, указывая рукой вдаль. И оба они начали говорить о святом Доминике, который охраняет людей от укуса ядовитых змей, а молодые посевы -- от гусениц, потом они перешли к другим святым покровителям.
   -- В Буньяре, на Понте-дель-Риво, движется процессия, сопровождаемая сотнями лошадей, ослов и мулов, нагруженных провиантом, к Мадонне делла-Неве. Богомольцы сидят на вьюках, с венками из колосьев на голове, у ног их висят образа и хлебные дары. В Бизенте к ним присоединяется много девушек, держащих на голове корзины с зерном, они ведут с собой осла, который несет на спине огромную корзину, вместе с ослом идут они с пением к церкви Мадонны, чтобы принести корзину в дар Богородице. Возле башни Паломников мужчины и девушки, увенчанные розами и плодами, поворачивают к церкви Мадонны, находящейся на утесе, где сохранился след ноги Самсона. В Лорето к процессии присоединяют белого быка, откармливаемого в течение года тестом, его ведут прямо к статуе Патрона. На покрывающем его пурпурном чепраке сидит девушка. При входе в церковь бык преклоняет колени, затем медленно подымается и идет дальше, сопровождаемый радостными восклицаниями народа. Посреди церкви бык опорожняет желудок, и благочестивые поселяне по виду этой дымящейся массы судят о грядущем урожае.
   Такие благочестивые разговоры вели между собой Анна и брат Мансуэто, когда приближались к устью Алепто. Река катила свои весенние воды среди полей, покрытых стеблями еще не распустившегося жигунца. И капуцин стал рассказывать о храме Царицы Небесной, когда в праздник святого Иоанна богомольцы одевают на головы венки из жигунца, ночью ходят к реке Джицио провожать воды с веселыми песнями.
   Анна сняла башмаки, чтобы перейти реку вброд. Она чувствовала теперь, что всей душой полюбила эти деревья, эти травы, животных и все то, что освятила католическая церковь. И в глубине ее наивного и бесхитростного сердца пустил глубокие ростки инстинкт идолопоклонства.
   Спустя несколько месяцев в стране распространилась эпидемия холеры, смертность была громадная. Анна стала ухаживать за бедными больными. Брат Мансуэто умер, к величайшему огорчению Анны. В 1866 году, в годовщину праздника, она решила уйти навсегда, так как видела во сне чуть ли не каждую ночь святого Томмазо, который велел ей отправиться к святым местам. Она взяла свою черепаху, свои платья и сбережения и с плачем поцеловала руки донны Кристины. На этот раз она уехала в телеге с двумя нищими-монахами.
   В Ортоне она снова поселилась в доме разбитого параличом дяди. Спать ей пришлось на соломе, пищей ей служили хлеб и овощи. Все дни она проводила в церкви, предаваясь горячей молитве, ее мысль способна была сосредоточиться только на созерцании религиозных обрядов, на обожании священных символов и представлении себе рая. Она вся была охвачена божественной благодатью и вся отдалась божественной страсти, которую непрестанно поддерживали в ней священники своими обрядами и проповедями. Она понимала только этот язык торжественных богослужений, когда сердце преисполняется миром и из глаз льются невыразимо-отрадные слезы...
   Она глубоко страдала, видя царившую в доме нищету, она не произносила ни слова жалобы, упрека или угрозы. Розария постепенно вытянула у нее все сбережения, и скоро Анна начала голодать. Хозяйка стала притеснять ее, ругать скверными словами и жестоко преследовать черепаху. Старый паралитик уже не мог говорить, а только хрипло мычал, раскрывая рот, из которого высовывался дрожащий язык и беспрерывно текли слюни. В один прекрасный день, когда жена пила около него водку и отказалась дать ему стаканчик, он с трудом поднялся с кресла и пустился было вслед за бросившейся бежать супругой. Ноги у него подкашивались и едва передвигались. Вдруг он ускорил шаги, нагнулся всем корпусом вперед, запрыгал мелкими шажками, словно кто-то сильно подтолкнул его сзади, и упал замертво лицом вниз у самого края лестницы.

XV

   Анну стала тяготить жизнь в этом доме. Она взяла свою черепаху и отправилась просить убежища у донны Вероники Монтеферранте. Так как бедная женщина в последнее время оказала несколько услуг монастырю, то настоятельница сжалилась над ней и приняла ее, возложив на Анну обязанности послушницы.
   Хотя Анна не была пострижена, но она носила монастырское платье: черную мантию, нагрудник и чепец с белыми ленточками. Ей казалось, что она в этом одеянии святая. В первое время, когда ветер колыхал вокруг ее головы ленточки, вся кровь у нее волновалась, и сердце радостно трепетало.
   Когда солнечный свет, отражаясь в этих ленточках, оттенял снежную белизну ее лица, ей казалось порой, что ее озаряет мистический блеск.
   С течением времени она все чаще и чаще впадала в религиозный экстаз. То и дело слышались ей ангельские голоса, отдаленные звуки органа и другие звуки, недоступные слуху других людей. В роще являлись ей светлые образы и чудились ароматы рая.
   Весь монастырь был объят священным ужасом: казалось, будто проявилась какая-то скрытая мощь, настало время сверхъестественных событий. Из предосторожности новую послушницу освободили от всяких служебных обязанностей и стали наблюдать за ней, за ее словами и даже за взглядами, придавая всему суеверный смысл. Так начала расцветать легенда о том, что в монастыре находится святая.
   В середине февраля 1873 года голос Анны стал особенно глухим и глубоким. Спустя некоторое время, она вдруг утратила способность речи.
   Это неожиданное событие испугало набожных монахинь. Все они, окружив онемевшую послушницу, с мистическим ужасом наблюдали за ее исступленными жестами, неопределенными движениями безмолвных губ, неподвижными глазами, из которых струились обильные слезы. Черты лица немощной, изможденные продолжительным постом, отличались теперь необыкновенной рельефностью. Лицо стало белее слоновой кости, и все нити вен и артерий словно обнажились, наводя своим биением трепет на робкие души монахинь.
   При приближении месяца Марии монахини стали особенно заботиться об украшении общины. Они разбрелись по монастырскому саду, усаженному кустами роз и апельсиновыми деревьями, там собирали они "побеги нового мая", чтобы разложить их у подножия алтаря. Анна, которую теперь ничем не утруждали, также сошла в сад, желая помочь сестрам в благочестивом деле, она жестами объяснила, что хотела бы принять участие в собирании зелени и цветов. Все эти невесты Христовы с наслаждением гуляли под ласковыми лучами солнца и вдыхали чудный аромат молодых побегов. Давно они не были возле портика, находящегося в самом конце сада. И подобно тому, как в душах девушек весенний воздух пробуждал давно уснувшие образы, так солнце, проникая под низкие арки портика, оживляло на карнизах следы византийской лепной работы.
   Ко дню первого торжественного богослужения община была готова к празднику. Церемония началась после вечерни. Одна из сестер села за орган, и вдруг раздался страстный аккорд органных труб и наполнил божественным звуком все окрестности. Все склонили головы, замелькали кадильницы, из которых вырывался благовонный дымок, замигали огоньки в увенчанных цветами люстрах. Затем к звукам органа присоединились прелестные нежные голоса. Вот растут они, становятся сильнее, громче... Точно под влиянием неземной силы Анна страшно вскрикнула и упала на спину, она стала размахивать руками, тщетно пытаясь подняться. Хоровое пение прервалось. Одни из сестер, словно пригвожденные, не двигались с места, другие бросились на помощь к немощной. И вот произошло неожиданное великое чудо.
   Постепенно всеобщее оцепенение, неопределенное перешептывание и нерешительность сменились безграничным ликованием, восторженными криками, перешедшими в хоровое пение. Анна, уже охваченная религиозным экстазом, продолжала стоять на коленях и не сознавала, что делается вокруг нее. Но, когда хоровое пение стало громче, она тоже запела. Первый звук ее голоса совпал с паузой хора, после чего сестра стала петь тише, чтобы лучше слышать этот единственный голос, вновь дарованный милостью Божьей. А Анна все пела и пела: она воспевала золотую кадильницу, испускавшую отрадный аромат, лампаду, днем и ночью освещавшую святые мощи, урну, содержавшую манну небесную, куст, который горел, не сгорая, стебель Иисуса, на котором росли цветы роскошнее всех цветов мира.
   После этого слава о чуде распространилась из монастыря по всей Ортонской стране, а оттуда -- по соседним землям, возрастая на своем пути. Сама донна Бландина Онофрио принесла в дар Мадонне монастыря одеяние из серебряной парчи и ценное бирюзовое ожерелье с острова Смирны. Другие благородные ортонские дамы принесли менее ценные дары. Архиепископ Ортонский нанес монастырю торжественный визит. Он обратился к Анне с назидательной речью на ту тему, что только чистота жизни делает человека достойным божественных даров.
   В августе 1876 года обнаружились новые чудеса. Немощная с приближением вечера, вдруг впадала в оцепенение, затем стремительно вскакивала на ноги и, постоянно с одними и теми же жестами, начинала говорить, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, словно по мистическому вдохновению. Ее речь была лишь беспорядочной смесью слов, фраз и целых периодов, недавно слышанных ею, все это она бессознательно повторяла без всякой связи и смысла. Простонародная речь родины перемешивалась с высокопарным диалектом и библейскими оборотами, порою она лепетала просто бессвязные слоги и издавала самые невероятные сочетания звуков. Но глубокая дрожь голоса, резкая смена интонаций, повышение и понижение тонов, одухотворенность всей ее фигуры, таинственный час -- все это содействовало тому, что все были потрясены до глубины души.
   Эти явления повторялись ежедневно, с поразительной регулярностью. К вечеру в общине зажигались лампады, монахини, образуя круг, становились на колени. Как только немощная впадала в каталепсию, торжественные звуки органа уносили души религиозных женщин в высшие сферы. В вышине слабо сиял свет лампад, придавая всем предметам воздушный оттенок неопределенности, среди которой сладко замирала душа. Вдруг орган замолкал. Дыхание немощной становилось более глубоким, руки вытягивались так, что сухожилия начинали вибрировать подобно струнам. Спустя минуту, немощная вдруг вскакивала на ноги, скрещивала на груди руки, замирая в мистической позе. И в тишине раздавался ее голос то радостный, то печальный, то звонкий, то едва слышный.
   В начале 1877 года эти припадки стали повторяться реже, сначала они бывали по два-три раза в неделю, а потом и совсем прекратились, доведя женщину до окончательного изнурения. Прошло еще несколько лет, в течение которых несчастная полоумная жила среди жесточайших страданий: члены ее стали неподвижными. Она совершенно перестала заботиться об опрятности, питалась она хлебом и ничтожными порциями овощей, вокруг шеи и на груди у нее висело огромное количество маленьких крестиков, частиц мощей, образков, веночков, она не говорила, а лепетала, пропуская слова сквозь зубы, ее волосы были совершенно белы, глаза блуждали, как у умирающего мула.
   Однажды в мае, когда страдалица лежала под портиком, а сестры собирали розы Марии, к ней подошла черепаха, которая теперь влачила свое мирное и невинное существование в монастырском саду. Старуха видела, что в траве что-то движется и постепенно удаляется. В ее душе не пробудилось даже искры воспоминания. Черепаха так и затерялась среди кустов тимиана.
   Летом 1881 года появились первые признаки приближения смерти. В истощенном и изуродованном теле несчастной Анны не сохранилось уже ничего человеческого. Даже тело ее постепенно исказилось до неузнаваемости, на одном боку, плече и затылке выступили огромные, как яблоки, опухоли.
   10 сентября в восьмом часу утра весь Ортон задрожал от землетрясения. Множество домов разрушилось, у других потрескались крыши и стены, третьи накренились и осели. Все население Ортона с плачем, криком, возгласами, призывавшими святых и Мадонну, выбежало из домов. Все собирались на равнине Сан-Рокко, опасаясь худших бедствий. Монахини, объятые паническим страхом, покинули свое убежище, с распущенными волосами они выбежали на улицу, ища спасения. Четверо из них несли на доске Анну. Все спешили на равнину, где народ чувствовал себя в безопасности.
   Когда народ их увидел, из груди всех вырвался единодушный крик, так как появление посвятивших себя Богу женщин казалось им благоприятным предзнаменованием. Везде на земле лежали больные, глубокие старики и спеленутые младенцы. Дивное утреннее солнце освещало головы людей, море и виноградники, снизу, с берега, спешили сюда моряки, ища своих жен, выкликая по имени своих детей, едва дыша от усталости после восхождения вверх, со стороны Кальдоры потянулись стада мелкого скота, быков и мулов, за ними шли пастухи со своими семьями: все -- и люди и животные -- боялись одиночества и старались во время опасности быть ближе друг к другу.
   Анну уложили под масличным деревом, она чувствовала приближение смерти и слабым лепетом жаловалась на то, что ей приходится умирать без святого причастия, стоявшие вокруг нее монахини утешали несчастную, а все присутствовавшие с благоговением смотрели на нее. Вдруг толпа услышала какой-то голос, который, казалось, доносился из порта Кальдара, его приписали бюсту апостола. В душах всех возродилась надежда, и воздух огласился молитвенным пением. Вдали засияла какая-то светлая полоса, женщины преклонили колени и с распущенными волосами, со слезами на глазах они начали двигаться на коленях прямо по направлению к свету, распевая псалмы.
   Анна умирала. Поддерживаемая двумя сестрами, она внимала молитвам и прислушивалась к благой вести, и, быть может, грезя наяву в последний раз, она видела шествие апостола, так как на ее безжизненном лице появилось что-то вроде радостной улыбки. На губах показалось несколько пузырьков слюны, по телу пробежала судорога, веки опустились, голова склонилась на плечо, и Анна испустила дух.
   Когда светлая полоса приблизилась к женщинам, на солнце появилась фигура мула, на спине которого высилось металлическое знамя.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru