Далматов Василий Пантелеймонович
По ту сторону кулис

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Повесть Мошки Фиртельзона).

   

По ту сторону кулисъ.

(Повѣсть Мошки Фиртельзона).

...Небо ясно:
Подъ небомъ мѣста много всѣмъ:
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ... Зачѣмъ?
М. Лермонтовъ.

   -- Уфъ! Наконецъ-то я въ Кишиневѣ!.. радостно воскликнулъ маленькій Мошка послѣ долгаго путешествія, то пѣшкомъ, то желѣзнодорожнымъ зайцемъ.
   Весна... Утреннее солнце ярко освѣщало всю грязь непригляднаго городка, въ томъ числѣ и жалкое подобіе театра, гдѣ въ данное время гастролировалъ извѣстный петербургскій артистъ Ганнибаловъ. Около театра, у главнаго подъѣзда, размѣстилась группа актеровъ въ ожиданіи репетиціи, тутъ-же суетился и юркій антрепренеръ Гешефтзонъ, перебѣгая отъ актеровъ къ кассѣ, отъ кассы на сцену и обратно,-- то съ актерами перешептывался, то съ кассиромъ перемигивался, то громко отдавалъ распоряженія рабочимъ и все время какъ-то безпокойно поглядывалъ въ разныя стороны улицъ, какъ будто кого-то поджидая... Когда-же кто нибудь подъѣзжалъ къ театру, онъ мгновенно преображался въ равнодушнаго созерцателя неба, не обращая будто-бы вниманія на подходящихъ къ кассѣ, хотя въ сущности зорко слѣдя за всякимъ приходившимъ и чутко прислушиваясь къ переговорамъ публики съ кассиромъ. Въ числѣ другихъ къ театру незамѣтно подошелъ и маленькій Мошка.
   -- Здравствуйте, Левъ Абрамовичъ! осклабившись, съ гортаннымъ акцентомъ проговорилъ Мошка, обращаясь къ летучему антрепренеру Гешефтзону.
   -- А! Мошка!.. Ты какъ сюда попалъ, мерзавецъ?"--вскрикнулъ визгливо Гешефтзонъ.
   -- Я къ вамъ... Я же зналъ, что пасху вы здѣсь...
   -- Это еще зачѣмъ? Какъ тебя изъ дома отпустили?
   -- Я потихоньку. Никто не знаетъ, куда я дѣвался...
   -- Ахъ ты подлецъ! Посѣчь тебя хорошенько за такія штучки, да и отправить въ полицію для препровожденія...
   -- Что вы, что вы! съ испугомъ прошепталъ Мошка,-- даже шутить такъ не надо... Я уже это немножко пробовалъ.
   Актеры, бывшіе на подъѣздѣ, сгруппировались вокругъ бесѣдовавшихъ... Мошка не то жалобно, не то юродиво-шутя сталъ манить Гешефтзона отойти съ нимъ въ сторону.
   -- Я буду работать вамъ, какъ собака, только не гоните, молилъ со слезами Мошка,-- я буду вамъ преданный человѣкъ... Я заработаю свой кусочекъ хлѣба... вотъ, увидите... вы знаете, что я могу быть полезнымъ...
   -- Да на какой чортъ ты мнѣ нуженъ?
   -- Я буду вамъ реквизитъ доставать, вещи отправлять, афиши носить, что хотите буду дѣлать, только не гоните... Я почти два мѣсяца шелъ пѣшкомъ... голодалъ... вы видите, какъ я оборвался... Пожалѣйте меня... не гоните...
   Въ это время подбѣжалъ къ Гешефтзону разсыльный и позвалъ его на сцену.
   -- Такъ я могу, Левъ Абрамовичъ, остаться?..
   -- Чортъ съ тобой! оставайся, подлецъ! разсмѣялся Гешефтзонъ, подмигнувъ актерамъ, и быстро пошелъ на сцену.
   -- Благодарю васъ... Заслужу... Ей-Богу, заслужу, вотъ увидите -- лепеталъ вслѣдъ со слезами радости Мошка, слѣдомъ за нимъ приближаясь къ подъѣзду, гдѣ попрежнему стояли актеры въ ожиданіи гастролера Ганнибалова, чтобы начать репетицію.
   -- Здравствуйте, господа!-- сказалъ Мошка, снимая съ головы нѣчто, напоминавшее картузъ, и заискивающе, по-собачьи, смотря своими маленькими черненькими быстрыми глазами на актеровъ...
   -- Здравствуй, господинъ, какъ тебя по имени, по отчеству величать...
   -- Здравствуй! повторяли голоса,-- здравствуй!
   -- Откуда такой франтъ появился? Чай, прямо изъ Испаніи?
   -- Что это у тебя въ сумкѣ? Чеснокъ?
   -- Ха, ха, ха!..
   -- А посохъ-то каковъ! библейскій, чортъ возьми!
   -- Путешествуешь, Моисеевъ сынъ?
   -- Путешествую... Хэ, хэ, хэ!-- добродушно осклабившись, вторилъ Мошка.
   -- Въ чертѣ осѣдлости?
   -- Какъ придется,-- прищуривъ одинъ глазъ и склонивъ голову на бокъ, сказалъ Мошка.
   Гешефтзонъ вернулся изъ-за кулисъ съ писанной афишей въ рукахъ.
   -- Не расходится!..-- сказалъ онъ актерамъ.
   -- Ну-у-у?!
   -- Не смотря на то, что нѣкоторые по двѣ и по три роли играютъ, все-таки не хватаетъ.
   -- Позвольте, я могу чего-нибудь сыграть...-- предложилъ Мошка.
   -- Да... Ха, ха, ха... именно "чего-нибудь" можешь сыграть...
   -- Ну, ей-Богу же могу, попробуйте...
   -- Пошелъ вонъ, дуракъ... въ русской исторической пьесѣ ты будешь играть?
   -- А почему-же нѣтъ?.. Попробуйте...
   -- А паспортъ у тебя есть?-- вдругъ оборвалъ мальчика Гешефтзонъ.
   -- Паспо-о-ортъ? а зачѣмъ паспортъ, чтобы играть?
   -- А затѣмъ, что каждое лицо, выставленное на афишѣ, должно имѣть видъ и право на жительство. Понялъ?-- подмигнувъ, сказалъ Гешефтзонъ.
   И Гешефтзонъ опять убѣжалъ на сцену.
   Подъѣхалъ къ театру и ожидаемый Ганнибаловъ... Всѣ отправились репетировать. Мошка тоже поплелся за кулисы, разсматривая съ большимъ любопытствомъ эффектную фигуру гастролера.
   -- Мама тіа! Пьесу забылъ! Вотъ такъ такъ!
   -- Позвольте, я сбѣгаю за нею...-- быстро предложилъ Мошка.-- Гдѣ вы живете?
   -- "Hôtel de Franèe" No 8-й...
   -- Чья?..
   -- Франція, болванъ!-- крикнулъ Гешефтзонъ, -- бѣги скорѣе!
   Мошка бросился со всѣхъ ногъ къ выходу.
   -- Это что еще за Агасферъ въ юности?
   -- Приблудился. По пути изъ Испаніи...
   Черезъ нѣсколько минутъ Мошка уже вернулся съ пьесой; репетиція шла сначала гладко, но когда дошло до народной сцены -- начались недоразумѣнія... дѣйствующихъ лицъ не хватало, и Мошкѣ вручили нѣсколько необходимыхъ репликъ, чѣмъ несказанно порадовали мальчика. Къ сожалѣнію, гортанный акцентъ мѣшалъ ему правильно выговаривать нѣкоторыя слова, на что ему сейчасъ-же указывали и исправляли...
   Вмѣсто "Царь" -- онъ говорилъ "Царъ", вмѣсто "Государь" -- "Государъ", вмѣсто "пять" -- "пьять" и т. д.
   Работа ему предстояла большая и серьезная, чтобы проговорить правильно нѣсколько фразъ... Но никакой трудъ, ни голодъ, никакіе ужасы и бѣдствія Мошку не смущали.. Онъ такъ безконечно, глубоко, всѣмъ существомъ полюбилъ театръ, что все счастье его заключалось въ томъ, чтобы жить около него, быть ему полезнымъ хоть чѣмъ нибудь.
   Въ данную минуту онъ забылъ всѣ дорожныя и всякія страданія, и былъ счастливъ до слезъ. Помощникъ режиссера обратился къ Гешефтзону, чтобы онъ проставилъ на афишѣ фамиліи дѣйствующихъ лицъ.
   -- Ну, какъ же тебя, подлеца, прописать?
   -- Какъ хотите, Левъ Абрамовичъ,-- отвѣтилъ, осклабившись, Мошка.
   Актеры окружили Мошку и Гешефтзона.
   -- Да тебя какъ зовутъ?-- спросилъ кто-то.
   -- Мошка.
   -- Здорово!
   -- А отца?
   -- Сруль.
   -- Вотъ тебѣ на! Мошка Срулевичъ. Ха, ха, ха!
   -- А фамилія.
   -- Фамилія -- Фиртельзонъ.
   -- Ну это нельзя писать...
   -- Конечно, надо какой нибудь псевдонимъ; ну, хоть Агафсеровъ,-- посовѣтовалъ Ганнибаловъ.
   -- Все равно, надо представить документъ полиціймейстеру,-- заявилъ Гешефтзонъ.
   -- А развѣ не имѣется?
   -- Нема...
   Мошка умоляюще смотрѣлъ на Ганнибалова.
   -- Ну, ладно, пишите, я устрою. Если нужно,-- съѣзжу къ полиціймейстеру или къ губернатору,-- сказалъ Ганнибаловъ.
   -- Такъ какъ же его именовать?
   -- Срульевъ 1-й.
   -- Ха, ха, ха!..
   Общій хохотъ покрылъ слова изобрѣтателя псевдонима.
   -- Не благозвучно, господа,-- вмѣшался ядовитый комикъ;-- есть равнозначущее Мошкѣ имя -- Комаровъ...
   -- Ура! Да будешь ты отнынѣ и во вѣки вѣковъ Михаилъ Комаровъ.
   -- Ну, Комаровъ, такъ Комаровъ,-- мнѣ некогда, пора къ полиціймейстеру; опоздаю,-- уѣдетъ; надо сейчасъ же подписать афишу,-- засуетился Гешефтзонъ.-- Да, еще вотъ что, Владиміръ Владиміровичъ, въ случаѣ чего, я скажу, что Мошка... тьфу... Михаилъ Комаровъ при васъ состоитъ, тогда онъ не будетъ придираться... всего нѣсколько дней...
   -- Пожалуйста,-- отвѣтилъ Ганнибаловъ.
   Гешефтзонъ исчезъ. Репетиція продолжалась. По окончаніи, когда въ темномъ корридорѣ проходили актеры къ выходу,-- Ганнибаловъ почувствовалъ, что его кто-то тихо и незамѣтно для другихъ поцѣловалъ въ руку; онъ невольно прилгалъ голову мальчика къ груди... это былъ вновь испеченный Комаровъ. Всѣ вышли изъ театра, направляясь по домамъ... Ганнибаловъ сунулъ мальчику мелочь серебра, вскочилъ въ дожидавшую его пролетку и направился съ визитомъ къ губернатору.
   Паспортное недоразумѣніе уладилось благополучно, но за то нельзя то же сказать относительно дебюта... Не только частой бранью сопровождался онъ, но даже въ суматохѣ пришлось извѣдать Мошкѣ и оскорбленіе дѣйствіемъ... Онъ вздумалъ было огрызнуться, но грозный крикъ помощника режиссера -- "вонъ" -- заставилъ его немедленно смириться. Весь спектакль онъ страшно суетился, чаще безъ толку, всѣмъ и каждому помогая, и по окончаніи спектакля, которое состоялось въ 1 1/2 ночи, почувствовалъ усталость и голодъ... Всѣ разошлись, жалкое подобіе театра опустѣло, керосиновые огни погасли -- и Мошка-Комаровъ очутился одинъ на безлюдныхъ улицахъ. Уныло завывали собаки и глухо раздавались частые удары деревянныхъ колотушекъ невидимыхъ сторожей... Комаровъ отправился отыскивать приличное его званію и состоянію убѣжище для ночлега. Долго ему пришлось блуждать, отыскивая какой-нибудь постоялый дворъ; со страхомъ озираясь, чтобы не наскочить на обходъ или не попасть въ зубы волкодаву, онъ пробирался по незнакомымъ улицамъ захудалаго городка съ жалкими домами и прочими украшеніями уѣзднаго логовища. Темная южная ночь мѣшала ему оріентироваться, и въ концѣ концовъ онъ заблудился и неожиданно очутился въ какомъ-то узенькомъ переулкѣ среди цѣлой стаи уличныхъ собакъ, окружившихъ его со всѣхъ сторонъ. Страхъ быть разорваннымъ заставилъ забыть его голодъ и усталость... Онъ хотѣлъ крикнуть, но голосъ не повиновался ему... пришлось стоять неподвижно и безмолвно... Собаки все ближе и ближе сдвигались... нѣкоторыя уже даже обнюхивали его потрепанное платье... Онъ застылъ отъ ужаса, не находя выхода изъ своего критическаго положенія... Не смѣя пошевельнуться, онъ вспомнилъ, какъ кто-то говорилъ, что въ этихъ случаяхъ слѣдуетъ покорно опуститься на землю, и тоіда собаки не трогаютъ человѣка. Онъ. помнилъ это очень хорошо, но не хватало рѣшимости на такой храбрый поступокъ... Мошка вспомнилъ звѣринецъ, гдѣ взглядомъ человѣкъ усмирялъ льва и тигра, но самъ боялся смотрѣть на окружавшихъ собакъ и безпомощно смотрѣлъ куда-то въ пространство, дѣлая видъ, что онъ на нихъ не обращаетъ вниманія... Такъ прошла для него цѣлая вѣчность, хотя на самомъ дѣлѣ прошло не болѣе получаса... Онъ уже даже сталъ привыкать и сживаться со своимъ необыкновеннымъ положеніемъ, предавая себя на волю Божію, какъ неожиданный случай измѣнилъ обстоятельства въ его пользу. Ближайшая собака, которая особенно внимательно обнюхивала его, залаяла и побѣжала отъ него, и вся лохматая стая съ громкимъ лаемъ ринулась за ней...
   А онъ все стоялъ и ему долго еще чудилось, что его обнюхиваютъ, и сверкаютъ глаза какихъ-то чудовищъ... Очнулся онъ у ближайшихъ воротъ на лавочкѣ, когда солнце пригрѣло его тощее изнуренное тѣло, и южный разсвѣтъ болѣе не нарушался ни колотушками невидимыхъ сторожей, ни лаемъ собакъ, ни пѣніемъ пѣтуховъ... Все смолкло... Онъ всталъ, осмотрѣлся и направился къ центру города.
   Такъ провелъ первыя сутки начала своей театральной карьеры актеръ Михаилъ Комаровъ.
   Конечно, онъ этого печальнаго для него, но смѣшного для другихъ, ночного препровожденія времени никому не сообщилъ и даже скрылъ усталость, бодро и весело суетился въ театрѣ, придя туда раньше всѣхъ, помогая и декоратору, и бутафору, и портному, и всѣмъ безъ разбора, такъ что въ самое короткое время онъ сдѣлался необходимымъ своимъ человѣкомъ, къ которому то и дѣло обращались, посылая его, куда находили нужнымъ. Имя Комарова быстро усвоили себѣ всѣ въ театрѣ, начиная съ артистовъ и кончая сторожемъ.
   Часовъ въ 10 онъ пошелъ въ гостинницу "Франція" къ Ганнибалову справиться, не нужно ли чего нибудь.
   Это было кстати.
   Ганнибаловъ ему поручилъ разобрать костюмы Грознаго и отобрать что нужно на Кина.
   Наблюдая за проворствомъ и смѣтливостью Мошки, онъ рѣшилъ взять его съ собою.
   -- Послушай, Комаровъ, оставь разбирать костюмы... успѣешь. Вотъ, возьми деньги, сходи пока, помойся, постригись, приведи себя въ порядокъ...
   -- Благодарю васъ, г. Ганнибаловъ, я вамъ отслужу... а то мнѣ стыдно по улицамъ ходить... и ночевать никуда не пустятъ... надо поправиться... я побѣгу... до репетиціи поспѣю.
   Зажавъ что есть силы золотой въ кулакъ, онъ прежде всего побѣжалъ на толкучку совершить операцію обмѣна своего туалета съ ногъ до головы... Торговцы рвали его во всѣ стороны, предлагая всякую рвань -- подштопанную, подкрашенную и вывороченную,-- онъ отбивался, отыскивая то, что ему нужно... Черезъ часъ онъ выходилъ изъ бани неузнаваемымъ франтомъ... Отъ пяти рублей еще осталась мелочь на пропитаніе...
   Онъ шелъ по улицамъ съ сознаніемъ, что онъ не босякъ, а такой же человѣкъ, какъ и другіе, что онъ имѣетъ право войти въ трактиръ напиться чаю, поѣсть,-- на постоялый дворъ переночевать, что его не будетъ осматривать подозрительно всякій прохожій, невольно вспоминая о кошелькѣ, не станетъ зорко провожать проницательнымъ взоромъ городовой, котораго онъ инстинктивно угадывалъ на большомъ разстояніи и изъ боязни обходилъ, не жалѣя ни ногъ, ни времени... Онъ шелъ вполнѣ счастливый въ театръ, гдѣ его уже всѣ знаютъ, гдѣ у него есть сильный покровитель: онъ будетъ сегодня обѣдать, какъ и другіе, будетъ имѣть возможность спать... Но вдругъ лицо его омрачилось, глаза потускнѣли: онъ вспомнилъ, что у него нѣтъ ни паспорта какъ у другихъ, что онъ бродяга, надъ которымъ всякій можетъ издѣваться, котораго, какъ ему казалось, каждый можетъ быть,-- и онъ даже не смѣетъ искать защиты; каждую минуту его могутъ арестовать и погнать по этапу въ черту осѣдлости... Сердце заныло отъ такой горькой перспективы, и это сознаніе заставило его ускорить шаги, чтобы поскорѣе скрыться за кулисами темнаго театра, гдѣ онъ какъ будто чувствовалъ себя въ безопасности отъ печальныхъ случайностей.
   Репетиція началась; его уже нѣсколько разъ звали и даже, какъ будто обрадовались, когда онъ появился, да еще въ преобразованномъ видѣ; нѣкоторые стали его называть "Михаилъ Михайловичъ", а рабочіе требовать "вспрыски" за обновки...
   Гастрольные спектакли близились къ концу, дѣла были прекрасныя,-- что, какъ извѣстно, дѣлаетъ театральный мірокъ благодушнымъ и безпечнымъ до глупости; Гешефтзонъ торжествовалъ и. въ такомъ радостномъ состояніи, уже не просто ходилъ, а какъ-то танцовалъ и леталъ.
   Общее благопріятное настроеніе, само собой, отразилось и на Мошкѣ. Онъ сдѣлался необходимой принадлежностью, какъ Ганнибалова, такъ и всего театра. Съ одной стороны, онъ служилъ предметомъ для остроумныхъ, безобидныхъ шутокъ, съ другой -- для тупоумныхъ и очень обидныхъ, на которыя Комаровъ не обращалъ вниманія, по крайней мѣрѣ, не проявлялъ никакого недовольства; напротивъ, добродушно, находчиво отшучивался и вообще, вносилъ своей особой всюду жизнерадостное настроеніе.
   Гешефтзонъ давалъ ему двугривенные на пропитаніе, а Ганнибаловъ подарилъ золотой. Положеніе Мошки, въ концѣ концовъ, оказалось блестящимъ. Онъ даже пріютился въ какой-то бѣдной еврейской семьѣ и платилъ по гривеннику за ночлегъ.
   При переѣздѣ труппы въ слѣдующій городъ Гешефтзонъ поручилъ Комарову брать у всѣхъ артистовъ багажъ, перевязать его веревками и сдать на желѣзную дорогу, купить билеты для всей труппы и т. п. Мошка просто изумилъ Ганнибалова своей ловкостью и силой въ упаковкѣ и увязываніи тяжелыхъ сундуковъ съ костюмами и книгами.
   -- Какъ ты можешь такъ легко справляться съ сундуками?.. Оставь... ты надорвешься...
   -- Я?.. Я все могу... вотъ увидите... Разъ, два и три... готово...
   Дѣйствительно, сундуки были такъ перевязаны, какъ едва ли перевязалъ бы трехсаженный артельщикъ.
   Такимъ образомъ его положеніе и занятіе при труппѣ выяснились сами собой, а онъ свои труды не цѣнилъ ни во что. Ему было хорошо.
   Но пріѣхавъ въ другой городъ, онъ опять почувствовалъ себя контрабандой, хотя, повидимому, радостнаго настроены не утратилъ; хлопоталъ, суетился, принималъ багажъ, развозилъ по гостинницамъ, гдѣ остановились артисты; заѣхалъ въ театръ, развязалъ костюмы, бутафорію, реквизитъ и прочіе сценическіе аттрибуты; побѣжалъ къ Ганнибалову, развязалъ сундуки, отобралъ костюмы и все необходимое для перваго спектакля. Работа кипѣла въ его рукахъ; только одна неотвязчивая мысль спиралью сверлила его мозгъ: онъ боялся, чтобы не спросили паспортъ.
   -- Владиміръ Владиміровичъ, вы поможете, ежели меня.
   -- Въ чемъ, добрый другъ?
   -- Ежели меня заберутъ въ полицію...
   -- Не безпокойся, не заберутъ... я тебѣ ручаюсь...
   -- А спать мнѣ здѣсь нельзя?
   -- Ты же самъ знаешь, что нельзя...
   -- Такъ я въ театрѣ...
   -- Попробуемъ... Въ Кишиневѣ не позволили...
   -- Попросите!.. и онъ со слезами бросился цѣловать рукавъ пиджака...
   -- Да перестань... все устроимъ...
   -- Ну, хорошо... я больше не буду... И онъ скрылся.
   Спектакли, объявленные заранѣе и достаточно рекламированные, хотя и привлекали публику, но ранняя южная жара и духота плохо устроеннаго театра отбивали охоту у публики проводить вечера въ театрѣ; съ каждымъ разомъ количество публики уменьшалось, а вмѣстѣ съ тѣмъ падали и доходы кассы... Тѣмъ не менѣе Гешефтзонъ не унывалъ... Онъ въ первомъ городѣ заручился барышами и возлагалъ большія надежды на слѣдующій испытанный городъ.
   Но, къ изумленію его, слѣдующій городъ оказался роковымъ.
   Несмотря на интересный репертуаръ и успѣхъ Ганнибалова, театръ постоянно пустовалъ, и черезъ недѣлю Гешефтзонъ объявилъ, что не можетъ заплатить слѣдуемаго жалованья и предлагаетъ продолжать на маркахъ, а онъ останется въ качествѣ распорядителя.
   Начался обыкновенный въ этихъ случаяхъ скандалъ съ вмѣшательствомъ полиціймейстера, театральнаго агента, хозяевъ гостинницъ, гдѣ задолжали актеры, не будучи въ состояніи были расплатиться.
   Несчастный Мошка трепеталъ отъ ужаса предъ неизвѣстнымъ будущимъ.
   Ганнибаловъ рѣшилъ устроить два спектакля на выѣздъ труппы и уѣхать въ Петербургъ.
   Такъ и свершилось.
   Эти два спектакля дали возможность артистамъ расплатиться въ гостинницахъ и выѣхать изъ города.
   Мошкѣ Ганнибаловъ далъ на дорогу и взялъ съ него слово, что онъ поѣдетъ домой, къ семьѣ, и напишетъ ему оттуда.
   Гешефтзонъ и его правая рука Гробикъ остались въ городѣ и продѣлали для выѣзда очень некрасивую комбинацію... Они наполнили сундуки камнями, афишами, словомъ, всякимъ хламомъ и отправили ихъ по желѣзной дорогѣ, предварительно застраховавъ на солидную сумму, въ Ростовъ-на-Дону, а квитанціи заложили наивному хозяину гостинницы, увѣривъ его, что отправлены костюмы и библіотека, которые необходимы въ Ростовѣ, гдѣ, молъ, онъ, Гешефтзонъ, держитъ лѣтній театръ.
   Продѣлка удалась,-- деньги они получили и благополучно скрылись изъ негостепріимнаго города. Эта скверная исторія черезъ два мѣсяца была обнаружена и предана гласности. Къ сожалѣнію, замѣшали въ скандальную хронику театральныхъ гастролей и ни въ чемъ неповиннаго Ганнибалова.
   Возгорѣлась полемика, въ числѣ свидѣтелей выставляли и Михаила Комарова.
   Скандалъ дошелъ и до свѣдѣнія двинскихъ любителей театра, около которыхъ Мошка услужливо вертѣлся въ свободные часы. Но никто не зналъ, что Михаилъ Комаровъ не кто иной, какъ Мошка Фиртельзонъ -- "бутылочникъ".
   Бутылочникомъ звали его потому, что отецъ его кормилъ свою огромную семью тѣмъ, что скупалъ старыя, грязныя бутылки, терпѣливо промывалъ ихъ съ помощью дроби, песка, бумаги и т. п., сортировалъ и вновь пускалъ ихъ въ ходъ, добывая этимъ неблагодарнымъ трудомъ сущіе гроши для поддержанія своего горькаго существованія и семьи изъ восьми душъ.
   Кто-то изъ родственниковъ довелъ до свѣдѣнія отца Мошки, Сруля, что его сынъ "шарлатанъ", замѣшанъ въ мошенническихъ продѣлкахъ, что онъ срамитъ его честное имя, что пора его женить и засадить за работу.
   По совѣщаніи родственниковъ, отецъ призвалъ Мошку къ себѣ, выразилъ ему свое негодованіе и объявилъ непреклонную волю. Рѣшено было женить Мошку на дочери портного Нафтальзона, тихаго работящаго человѣка съ огромной семьей на плечахъ. Такое рѣшеніе, какъ громомъ, сразило Мошку, и чѣмъ ближе подходилъ день свадьбы, тѣмъ сильнѣе было рѣшеніе Мошки бѣжать изъ родного города. Почти наканунѣ свадьбы онъ скрылся, невѣдомо куда, захвативъ и документъ, полученный имъ для вступленія въ бракъ. Его побѣгъ произвелъ въ семьѣ переполохъ. Родные въ отчаяньи не знали, что дѣлать и къ кому обратиться за помощью. Всѣ перессорились. Родные и сосѣди стали избѣгать семьи Фиртельзоновъ, дѣти и подростки дразнили ихъ громко, на улицѣ... Жизнь бѣдняковъ стала еще невыносимѣе... Старикъ отецъ заболѣлъ...
   Между тѣмъ Мошка Комаровъ пробирался зайцемъ въ Петербургъ къ Ганнибалову.
   Первое время онъ шелъ пѣшкомъ, придерживаясь желѣзнодорожнаго полотна, и даже кое-чѣмъ питался, имѣя въ своемъ распоряженіи рубль съ копѣйками... Но черезъ нѣсколько дней деньги истощились, и онъ застрялъ въ большомъ торговомъ селѣ.
   Силы ему измѣняли... Костюмъ, и безъ того не привлекательный, превратился подъ безпрерывными дождями въ лохмотья, про обувь и говорить нечего,-- отъ нея осталось одно воспоминаніе. Питался онъ случайной коркой хлѣба на постояломъ дворѣ, гдѣ суетился около проѣзжающихъ...
   Но случай -- благодѣтель судьбы человѣческой -- далъ ему возможность выбраться, повидимому, изъ безвыходнаго положенія. Мимо того села, гдѣ влачилъ свое жалкое существованіе Мошка, проѣзжали на лошадяхъ евреи, направлявшіеся въ его родной городъ судиться. Остановившись на постояломъ дворѣ покормить лошадей и пошумѣвъ за трапезой, они рѣшили переписать бывшее съ ними прошеніе къ мировому судьѣ. Мошка, бывшій при этомъ, предложилъ имъ свои услуги. Они диктовали ему по-еврейски, а онъ переводилъ, какъ умѣлъ, по-русски и изложилъ имъ суть дѣла такъ, что они собрали ему два рубля, накормили, обласкали и тѣмъ дали возможность Мошкѣ двинуться дальше.

-----

   Онъ добрался до первой станціи желѣзной дороги и за 40 коп. "зайцемъ" пробрался въ одинъ изъ уѣздныхъ городовъ. Тамъ оказалась голодающая труппа малороссовъ. Онъ, несмотря на то, что по опыту зналъ, какъ малороссы нетерпимо относятся къ евреямъ, рѣшилъ обратиться къ нимъ.
   -- Такъ нехай тоби бисъ! И безъ тебя горько! Попухлы отъ голоду!
   -- Мнѣ ничего не надо отъ васъ... я только хочу работать, помогать вамъ...
   -- Ну помогай, помогай, бисовъ хлопецъ.
   И Мошка съ свойственнымъ ему рвеніемъ суетился, такъ что и здѣсь черезъ два -- три дня сдѣлался своимъ необходимымъ человѣкомъ и даже его прописали на афишѣ подъ фамиліей Комаренко. Перебиваясь изо дня въ день, онъ пріютился въ какой-то пустой избѣ, принадлежавшей еврейской семьѣ, гдѣ стояла свободная большая деревянная кровать съ огромной периной, и больше ничего. Время было осеннее, холодное. Комаренко былъ одѣтъ совсѣмъ не по сезону. Изба не топилась. Онъ, благодаря своей остроумной находчивости, ночи проводилъ довольно удобно: распоровъ по шву небольшой уголъ перины, онъ влѣзалъ во внутрь ея и засыпалъ съ блаженной улыбкой восточнаго принца.
   Мечты и грезы, манившія его вдаль, рисовали ему чудныя картины будущаго, заставлявшія забывать всѣ горести настоящаго. Этотъ своеобразный комфортъ ночлега имѣлъ только одну непріятную сторону -- пробужденіе. Когда Комаренко вылѣзалъ на разсвѣтѣ изъ перины, то его шевелюра и весь онъ съ головы до ногъ походилъ не то на страуса, не то на оборотня рождественскихъ фантазій. Но такъ какъ ни зеркало", ни трюмо, смущающихъ часто хорошее расположеніе духа, вокругъ него не было, то онъ, поплевавъ на руки, чистилъ себя, насколько это было возможно этимъ первобытнымъ способомъ. Затѣмъ, выбравшись на свѣжій воздухъ, умывался изъ подъ первой попавшейся лужи или бадьи и бодрый, счастливый направлялся въ театръ къ сторожу, который его часто гостепріимно поилъ чаемъ...
   Сторожъ со своей семьей гнѣздился въ избушкѣ, наполненной насѣкомыми всевозможныхъ наименованій, но Мошка давно сжился съ ними и не брезгалъ даже, когда случалось вытаскивать изъ чая что-нибудь изъ знакомыхъ уже ему породъ... Главное, надо было ухитриться собрать нѣсколько рублей и хоть какъ-нибудь пріодѣться, чтобы добраться въ Петербургъ, гдѣ его, навѣрное, пристроитъ Ганнибаловъ.
   Однако недолго продолжалось и это благодатное положеніе. Труппа дошла до такого бѣдственнаго состоянія, что ни ѣсть, ни жить, ни закладывать нечего. Волей-неволей спектакли пришлось прекратить и выбираться изъ города Христовымъ именемъ.
   Обыкновенно, въ этихъ случаяхъ становой или исправникъ играютъ первенствующую роль. Имъ приходится рядить, судить и собирать по подпискѣ деньги на выѣздъ голодающимъ артистамъ. Такъ и на этотъ разъ случилось. Труппа рѣшительно безъ всего, кое-какъ добралась до Ч*'** а вмѣстѣ съ нею и Комаренко: вмѣсто Петербурга онъ попалъ изъ огня да въ полымя.
   Всѣ остановились на постояломъ дворѣ. На другой день отыскали театральнаго еврея Мойсея, который всѣхъ размѣстилъ по квартирамъ, роздалъ денегъ на пропитаніе, руководилъ представителями труппы, хлопоталъ о разрѣшеніи спектаклей, собралъ оркестръ, устроилъ буфетъ и пр., и черезъ сутки была выпущена афиша, объявившая о пріѣздѣ знаменитой малороссійской труппы и первомъ представленіи "Наталки Полтавки".
   Комаренко былъ ближайшимъ помощникомъ.
   Глубокая осень давала себя знать.
   Невылазная грязь и безпросвѣтная тьма съ воемъ собакъ и глухими колотушками незримыхъ сторожей довершала картину непробуднаго захолустья.
   Моисей уѣхалъ въ уѣздный городъ, гдѣ малороссы заложили всѣ свои пожитки, безъ которыхъ они не могли начать своихъ представленій, съ тѣмъ, чтобы ихъ выкупить на свой страхъ или привезти оттуда и еврея, одолжившаго деньги, и выплачивать ему долгъ постепенно, ежеспектакльно...
   Комаренко въ суматохѣ очутился безъ крова и пищи, оборванный... Словомъ, въ такомъ видѣ, что его никуда не пустили-бы на квартиру... Да къ тому же дѣло происходило внѣ черты осѣдлости...
   Театръ былъ деревянный, жалкій и по архитектурѣ и по отдѣлкѣ,-- какой-то огромный сарай, стоявшій посреди немощеной площади; въ осеннее время онъ утопалъ въ болотѣ. Тѣмъ не менѣе сторожъ день и ночь охранялъ эту достопримѣчательность отъ пожара, такъ что Мошкѣ не удалось пристроиться гдѣ-нибудь въ театрѣ на ночлегъ, и онъ очутился на улицѣ во тьмѣ непроглядной... Холодъ, голодъ и грязь давали себя чувствовать съ каждымъ часомъ сильнѣе и сильнѣе...
   Онъ стоялъ около театра въ нерѣшительности, не зная что предпринять, куда дѣваться, гдѣ укрыться отъ непогоды, какъ дотянуть до разсвѣта, чтобы попасть въ какой-нибудь базарный кабакъ обогрѣться.
   Онъ было даже присѣлъ у театра.
   Но бодрствовавшій сторожъ нарушилъ его покой.
   -- Ты что здѣсь дѣлаешь?
   -- Я... ничего... я свой...
   -- Какой такой свой?..
   -- Я изъ труппы. Мы только пріѣхали.
   -- Что-жъ ты здѣсь сидишь... Пора домой... Здѣсь не позволяютъ... Съ Богомъ...
   -- Я сейчасъ... только отдохну...
   -- Ты гдѣ же живешь?
   -- Тутъ... близко...
   -- Ну и съ Богомъ... а то обходъ заберетъ... У насъ забираютъ...
   Пришлось встать и шлепать по болоту въ невѣдомое пространство, чутко прислушиваясь, не идетъ ли обходъ, котораго онъ больше всего боялся...
   Пугливому по натурѣ, ему въ каждомъ шелестѣ чудилось Богъ вѣсть что, страшное, хватавшее его, и онъ все ускорялъ шаги, боясь оглянуться...
   Въ окнахъ невзрачныхъ домовъ кое-гдѣ свѣтились лампады... Съ какою завистью онъ смотрѣлъ на эти окна. Какими счастливыми казались ему тѣ, что покоились теперь въ этихъ домахъ! Долго, долго онъ блуждалъ въ ночной темнотѣ, страшась собственныхъ шаговъ, пока не набрелъ на какую-то постройку, гдѣ, измученный, припалъ на бревно и горько, истерически, глухо зарыдалъ...
   Холодъ и сырость пронизывали его насквозь, но страхъ попасть въ полицію преодолѣвалъ всѣ ощущенія и онъ мужественно переносилъ свои страданія, дожидаясь желаннаго разсвѣта... а ночь, какъ нарочно, тянулась безконечно... Опять пришлось встать и идти -- идти, пока наконецъ утренняя заря не разсѣяла почкой мракъ, и онъ очутился на базарной площади, гдѣ уже копошились торговцы и начиналась дневная жизнь...
   Посинѣвшій, дрожавшій, онъ вошелъ въ первый попавшійся шинокъ или харчевню и спросилъ себѣ на три копѣйки чаю, котораго долго пришлось дожидаться.
   Между тѣмъ Моисей вернулся изъ своей поѣздки съ провожатымъ, и съ вещами, необходимыми для спектаклей. Черезъ два дня представленія начались, дѣла пошли вообще недурно, такъ что Мошка, осмотрѣвшись въ городѣ, умѣлъ пристраиваться спокойно на ночлегъ, не давая паспорта, не обнаруживая своего вѣроисповѣданія.
   Черезъ мѣсяцъ онъ уже чувствовалъ себя почти малороссомъ и забылъ о минувшихъ горестяхъ... Даже-успѣлъ за это время пріобрѣсти нѣчто вродѣ пальто и сапоги...
   Онъ уже создавалъ планы, вновь мечталъ собрать деньги для поѣздки въ Петербургъ, гдѣ онъ ожидалъ исполненія всѣхъ своихъ завѣтныхъ желаній. Какъ вдругъ неожиданная катастрофа разрушила всѣ его мечты.
   Одинъ изъ комиковъ труппы, во время театральнаго маскарада, которые устраивалъ буфетчикъ по воскресеньямъ, послѣ спектаклей, напившись до безобразія, сталъ буянить въ театрѣ, ему вѣжливо предложили выйти, но онъ не унимался,-- тогда подошелъ къ нему съ тѣмъ же предложеніемъ приставъ; комикъ схватилъ пристава за погоны. Актера отвели въ участокъ.
   На другой день антрепренеру предложили выѣхать изъ города. Арестованный актеръ представилъ свой документъ на имя Симченко, поручика въ запасѣ какого-то полка, стоявшаго на Кавказѣ. Полиціймейстеръ, самъ служившій когда-то въ томъ же полку и знавшій лично Симченко, потребовалъ арестованнаго къ себѣ.
   Его ввели.
   -- Вы поручикъ въ запасѣ Симченко?
   -- Совершенно вѣрно... И вы не имѣете права держать меня въ общей арестантской при полиціи. Я буду жаловаться.
   -- Извольте дать подписку о невыѣздѣ, а документъ вашъ останется пока у насъ... Кстати,-- обращаясь къ приставу, сказалъ полиціймейстеръ,-- прошу васъ собрать документы у всей труппы немедленно и представить ихъ мнѣ... Сегодня же...
   Приставъ съ антрепренеромъ и комикомъ вышли.
   Полиціймейстеръ сейчасъ же отправилъ телеграмму на Кавказъ съ запросомъ, дѣйствительно ли Симченко въ запасѣ и какой это Симченко. Тѣмъ временемъ за комикомъ былъустановленъ надзоръ.
   Отвѣтъ былъ къ вечеру и очень неблагопріятный для комика: поручикъ Симченко числится умершимъ, а другого Симченко въ полку никогда не было. Въ этотъ же вечеръ Симченко былъ вновь арестованъ, а вмѣстѣ съ нимъ еще двое изъ труппы, оказавшіеся совсѣмъ безъ документовъ,-- одинъ изъ нихъ былъ Михаилъ Комаренко.
   Въ испугѣ онъ засунулъ свой документъ въ щель пола и заявилъ, что онъ потерялъ свой документъ на имя Гомельскаго мѣщанина Комаренко, православнаго вѣроисповѣданія.
   Его, конечно, тоже посадили въ арестантскую при полиціи впредь до выясненія личности.
   Въ грязной, темной камерѣ, съ маленькой рѣшеткой въ дверяхъ, съ нарами вокругъ чулана и огромной переполненной "парашкой" въ углу, было человѣкъ семь пьяныхъ оборванцевъ. Нестерпимая духота, брань, вонь и грязь довели Мошку до обморочнаго состоянія... Долго ли продолжался обморокъ, онъ не зналъ, но когда очнулся -- увидалъ себя уже на койкѣ въ казармѣ пожарныхъ... Все было тихо... Кое-гдѣ слышалось храпѣніе... Онъ долго не рѣшался пошевельнуться... но страхъ передъ тѣмъ, что его опять отведутъ въ казематъ и, какъ бродягу, препроводятъ въ Гомель, гдѣ онъ никогда не былъ, заставлялъ усиленно биться сердце и мечтать о бѣгствѣ...
   "Что же дальше будетъ? Надо рѣшиться... Попробую", думалъ онъ... "А можетъ быть"... Тихо, тихо приподнявшись съ койки, накинувъ на себя солдатскую шинель, которой онъ былъ прикрытъ, онъ ощупью направился къ первой попавшейся двери... Она была отперта... Онъ наткнулся на спящаго дежурнаго... прошелъ благополучно во дворъ... добрался до деревяннаго забора... Тьма... прислонился... ни звука... Онъ сбросилъ съ себя шинель и, какъ кошка, перелѣзъ черезъ гнилой заборъ и скрылся въ темнотѣ ночи...
   Бѣжать было опасно,-- могло случайно показаться подозрительнымъ, и потому онъ крался довольно медленно, пока не выбрался, наконецъ, за городъ, гдѣ попалъ въ лѣсокъ, но онъ, не останавливаясь, побѣжалъ почти раздѣтый, какъ безумный вдаль.
   Такимъ образомъ онъ набрелъ на полотно желѣзной дороги и, даже не зная куда оно ведетъ, пошелъ по полотну. Шумъ приближавшагося поѣзда заставилъ его. прилечь въ грязь около насыпи. Мимо промчался пассажирскій поѣздъ... Мошка всталъ и опять пошелъ по тому же направленію. Вновь послышался шумъ надвигавшагося поѣзда, но безъ заманчиво мелькавшихъ освѣщенныхъ оконъ. Это былъ не пассажирскій, а товарный поѣздъ.
   "Не попробовать-ли вскочить на подножку или прицѣпиться сзади?" разсуждалъ нашъ герой. "Попробую",й онъ попробовалъ, довольно удачно прицѣпившись къ подножкѣ вагона.
   Такъ онъ держался по крайней мѣрѣ полчаса... Увидя издали станцію, онъ спрыгнулъ, никѣмъ не замѣченный, кодъ откосъ и скатился въ грязь... Пока онъ отдыхалъ подъ откосомъ, начало разсвѣтать...
   "Что же теперь дѣлать"? Его ужасный видъ съ непокрытой даже головой сейчасъ же обратилъ бы на себя вниманіе... Надо скрыться куда-нибудь въ лѣсокъ... Подождать сумерекъ, добраться осторожно до станціи, узнать куда ведетъ эта дорога, и тогда уже продолжать путь. И Мошка поплелся по топкому болоту по направленію къ лѣсу.
   Страхъ, голодъ и холодъ пробудили въ немъ первый разъ въ жизни злобу... Да, онъ почувствовалъ зародившееся въ немъ новое чувство, котораго онъ до сихъ поръ не зналъ -- незнакомое и нехорошее чувство...
   Онъ почувствовалъ жажду мести...
   Кому? За что? Онъ не могъ дать себѣ отчета, но потребность причинить кому-нибудь зло чувствовалась во всемъ его существѣ... Глаза сверкали, безсмысленно глядя на окружающіе предметы, пальцы судорожно сжимались.. Зубы то стучали въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи; онъ то скрежеталъ ими, то что-то бормоталъ по-еврейски, то глубоко вздыхалъ, и повторялъ по-русски: "Господи, Господи!!!"
   Въ такомъ состояніи онъ провелъ безконечный день въ лѣсу, прислушиваясь къ каждому шороху и ежеминутно озираясь, а къ вечеру опять вышелъ на дорогу и пошелъ къ станціи, долго не рѣшаясь подойти къ деревнѣ...
   Съ трудомъ, почти безсознательно, онъ все-таки превозмогъ свое колебаніе, вошелъ въ деревню и спросилъ перваго попавшагося крестьянина о станціи и куда идетъ желѣзная дорога. Все благопріятствовало... Надо идти дальше... И онъ опять пошелъ, миновавъ станцію, держась полотна желѣзной дороги.
   Поѣздъ... другой... опять товарный... попробую... онъ вновь незамѣтно прицѣпился къ подножкѣ... Свистки паровоза давали знать о приближеніи къ станціи... Онъ соскочилъ, но на этотъ разъ неудачно... Фейерверкъ огней сверкнулъ въ его глазахъ, онъ ударился головой объ шпалу, съ грохотомъ и визгомъ пронеслись надъ нимъ колеса вагоновъ. Обливаясь кровью, онъ какъ-то безмолвно свернулся отъ боли и замеръ, скорчившись на полотнѣ желѣзной дороги.
   Утромъ его подобрали въ безчувственномъ состояніи и перенесли на станцію, гдѣ и оказали первую помощь.
   Когда Мошка пришелъ въ себя, начался допросъ, изъ котораго выяснилось для протокола, что онъ ѣхалъ въ свой городъ съ пассажирскимъ поѣздомъ, вышелъ на площадку, голова закружилась и онъ, потерявъ равновѣсіе, упалъ...
   Его отправили подъ надзоромъ, по его указанію, по назначенію, т. е. куда ему было нужно, и, удостовѣривъ личность, сдали на руки отцу...
   Долго Мошкѣ пришлось лежать и ходить съ завязанной головой; много пришлось выслушать и брани, и укоровъ отъ родныхъ и отъ всѣхъ, кому только не лѣнь было отчитывать за неблаговидный поступокъ съ невѣстой и за позорное бѣгство... Но мало-по-малу все улеглось и вошло въ обычную колею. Мошка смирился и перемывалъ по прежнему бутылки, которыя отецъ ежедневно розыскивалъ по всему городу...
   Такъ бы оно, можетъ быть, шло и дальше до безконечности, если бы неожиданно не пріѣхалъ въ свой родной городъ къ роднымъ погостить и отдохнуть отъ треволненій столичной жизни одинъ изъ дальнихъ родственниковъ. Это былъ молодой человѣкъ, получившій высшее образованіе и не безъ успѣха выступившій въ толстомъ журналѣ въ качествѣ критика, взявъ, впрочемъ, на себя неблагодарную и, пожалуй, непосильную задачу -- критической переоцѣнки признанныхъ авторитетовъ. Трудъ хотя и рискованный, но въ то же время и популярный, такъ что о. Ковенскомъ заговорили скоро и въ прессѣ, и въ обществѣ; въ большинствѣ случаевъ, конечно, неблагопріятно для него, но молва о смѣлыхъ попыткахъ молодого литератора, достигла и до его родного городка.
   Земляки радовались успѣхамъ своего родича, а когда онъ появился въ роддомъ углу, то ему вмѣсто отдыха приходилось удѣлять по десяти часовъ въ сутки на бесѣды со всѣми его окружавшими; онъ не могъ спокойно пройти по улицѣ, его преслѣдовали всюду и старъ, и малъ, а при встрѣчахъ почти всѣ ласково кланялись и привѣтствовали.
   Впечатлительный Мошка вскорѣ завоевалъ симпатію молодого литератора. Мошка изливалъ ему въ часы досуга свою юную душу, открывалъ свои мечты, не утаилъ отъ него, что онъ уже пережилъ ради выполненія ихъ. Ковенскій, заинтересовавшись юношей, бесѣдовалъ съ нимъ, какъ съ роднымъ, давалъ ему читать доступныя его пониманію книги,.свои статьи, слѣдилъ за нимъ и радовался его воспріимчивости и быстрому развитію... Послѣ своего отъѣзда въ столицу онъ поддерживалъ съ Фиртельзономъ завязавшуюся переписку и, когда Ковенскій на слѣдующее лѣто снова пріѣхалъ на родину, онъ нашелъ Фиртельзона неузнаваемымъ,-- это былъ уже начитанный, развитой молодой человѣкъ...
   Къ этому времени Мошкѣ Фиртельзону удалось получить мѣсто въ маленькой экспортной конторѣ, давшее ему возможность прилично одѣваться и удѣлять кое-что роднымъ. Занятія, однако, не мѣшали ему все свободное время посвящать самообразованію. Въ два года онъ сдѣлался вполнѣ интеллигентнымъ, начитаннымъ молодымъ человѣкомъ, прекрасно, правильно владѣющимъ русской рѣчью. Такъ что вторая встрѣча Ковенскаго съ Фиртельзономъ уже сблизила ихъ почти до дружбы. Ковенскій любилъ бесѣдовать съ нимъ, потому что онъ умѣлъ слушать и, можетъ-быть, потому, что онъ особенно любилъ его слушать.
   Это случайное обстоятельство встрѣчи Фиртельзона и Ковенскаго переродило молодого человѣка во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ одного -- упорнаго и неизлѣчимаго влеченія къ театру, которое, онъ, впрочемъ, старался въ виду различныхъ семейныхъ обстоятельствъ всячески заглушать...

-----

   Передъ отъѣздомъ въ столицу Ковенскій, бесѣдуя съ Фиртельзономъ, вдругъ неожиданно задалъ ему вопросъ, котораго Фиртельзонъ меньше всего ожидалъ.
   -- Скажите, Фиртельзонъ, какъ вы смотрите на бракъ?
   -- Я?.. Я, признаться, объ этомъ еще и не думалъ,-- сказалъ удивленный Фиртельзонъ.
   -- Однако, вы хотѣли жениться?..
   -- Я не хотѣлъ, -- перебилъ его Фиртельзонъ, -- а меня хотѣли женить, чтобы, излечить отъ моего несчастнаго влеченія къ театру, какъ полагали мои родители... Но вы знаете, чѣмъ это кончилось.
   -- Ну, а если бы я вамъ сказалъ на прощанье, что въ женщинѣ альфа и омега жизни, что она тотъ источникъ истины, котораго мы, блуждая въ одиночествѣ, ищемъ, что, если бы вы, -- я сужу по себѣ, -- могли сосредоточиться на этомъ вопросѣ и выбрать себѣ подругу, то, я увѣренъ, что всѣ ваши колебанія и поиски счастья были бы разрѣшены.
   -- Я, право, не знаю, что можно на это сказать. Повторяю, я никогда объ этомъ и не думалъ... Да и едва ли на практикѣ этотъ вопросъ можетъ быть для меня разрѣшенъ благопріятно.
   -- Почему же?
   -- Да по всему... Начиная съ внѣшности... Я увѣренъ, что внѣшность одинъ изъ важнѣйшихъ посредниковъ счастливаго союза, въ которомъ вы видите начало и конецъ бытія. Я же не могу не сознавать, что мои физическія данныя далеко не соотвѣтствуютъ той задачѣ, которую вы мнѣ задаете...
   -- Если бы я придавалъ какое-нибудь значеніе внѣшности и если бы я чувствовалъ и видѣлъ въ васъ что-нибудь отталкивающее, то прежде всего я, разумѣется, не поднялъ бы настоящаго вопроса. А чтобы провѣрить себя и меня, побесѣдуйте какъ нибудь съ Сарочкой... Она дѣвушка образованная, развитая... Побесѣдуйте съ ней и напишите мнѣ... А теперь прощайте... Пора ѣхать... Не будемъ цѣловаться на прощанье... Это притупляетъ чувствительность губъ и до неприличія не гигіенично... никогда и ни съ кѣмъ, кромѣ любимой подруги, не цѣлуюсь... Да, только съ нею/ потому что ее считаю самимъ собою, то-есть лучшей половиною меня самого. Такъ пишите же... Вы знаете, какъ я аккуратенъ въ отвѣтахъ...
   Ковенскій уѣхалъ...
   Прощальная бесѣда Ковенскаго съ Фиртельзономъ, однако, внушила ему новую мысль и отвлекла на нѣкоторое время отъ основной задачи его стремленій. Онъ сталъ искать встрѣчъ съ Саррой Вейбельманъ, двоюродной сестрой Ковенскаго.
   Миловидная, стройная дѣвушка не отличалась красотой, но въ ней было нѣчто болѣе прочное -- доброе сердце и вдумчивость. Она чутко прислушивалась ко всему окружающему, спѣшила навстрѣчу нуждающимся и что было въ ея силахъ, она съ радостью исполняла,-- дѣлилась всѣмъ, чѣмъ могла, съ бѣдными: и познаніями, и вещами, и средствами, которыя были у нея очень ограничены,-- она существовала по преимуществу уроками, особенно музыки.
   Словомъ, она была настолько привлекательна и добра, что невольно заставляла уважать себя и умѣла всѣхъ привязывать къ себѣ. Фиртельзонъ, конечно, искалъ ея общества и черезъ годъ сдѣлался ея мужемъ. Онъ искалъ сочувствія, родственной души и нашелъ ее въ этомъ прекрасномъ существѣ.
   Такая партія очень льстила и его роднымъ. Онъ продолжалъ служить въ конторѣ, она -- давать уроки, и въ общемъ они не только не нуждались, но даже помогали его роднымъ.
   Прошелъ годъ счастливой совмѣстной жизни. Она сдѣлалась матерью... Они оба радовались, любовались хорошенькимъ мальчикомъ и заранѣе фантазировали, составляли будущую программу его воспитанія и жизни. На зиму въ ихъ городъ пріѣхала драматическая труппа и Фиртельзонъ сначала съ женою посѣщалъ спектакли, занимая скромныя мѣста, а затѣмъ онъ сталъ и одинъ ходить не только въ театръ, но даже и за кулисы. Познакомился съ антрепренеромъ, съ актерами и вскорѣ сталъ своимъ человѣкомъ и даже полезнымъ.
   Случилось, суфлеръ запилъ,-- онъ его замѣнилъ. Сценаріусъ заболѣлъ, -- онъ его замѣнилъ. Доставалъ иногда какую-нибудь необходимую вещь для сцены, которой не могъ достать реквизиторъ. Написалъ двѣ корреспонденціи, благопріятныя для труппы, въ столичный спеціальный журналъ; бесѣдовалъ съ актерами о пьесахъ, но чаще всего онъ старался услужить примадоннѣ Павлиновой... Онъ съ какимъ-то благоговѣніемъ смотрѣлъ на златокудрую дебелую красавицу съ большими голубыми глазами и чувственнымъ ртомъ,
   Она была вдова и съ нею было двое дѣтей: шести и восьми лѣтъ.
   Онъ забѣгалъ къ нимъ, забавлялъ ихъ, носилъ гостинцы: исполнялъ ея порученія и въ концѣ концовъ сдѣлался домашнимъ человѣкомъ, безъ котораго не проходило дня. Послѣ спектакля онъ ее провожалъ, если не было извощика, носилъ за нею узлы съ ея костюмами и ревниво мучился когда кто-нибудь другой оказывалъ Павлиновой услуги... Дома у себя онъ бывалъ рѣже и рѣже. Сару его поведеніе тревожило, но она молчаливо встрѣчала и провожала его и съ горестью чувствовала и видѣла, что съ ея мужемъ творится недоброе. Но такъ какъ до конца сезона оставалось всего мѣсяцъ, то она запаслась терпѣніемъ, ждала отъѣзда труппы, и съ полною надеждою на будущее и вѣрою въ благородство мужа продолжала энергично работать и заботиться о своемъ семейномъ очагѣ.
   За недѣлю до масляницы пріѣхалъ въ труппу на гастроли извѣстный артисть, съ очень красивой внѣшностью, Дорси. Первый спектакль съ его участіемъ переполнилъ театръ публикою и вскружилъ всѣмъ дамамъ головы, въ томъ числѣ и его партнершѣ, старой знакомой Павлиновой.
   Послѣ спектакля онъ пригласилъ ее и еще кое-кого изъ труппы ужинать въ гостиницу, гдѣ онъ остановился, и окончательно очаровалъ златокудрую красавицу, которую онъ давно, съ перваго взгляда, уже намѣтилъ въ жертву.
   Они были знакомы еще раньше, когда еще былъ живъ ея мужъ, служили вмѣстѣ; но она была такъ недоступна даже для легкаго флирта, что въ то время Дорси не смѣлъ и мечтать объ ухаживаніи, а тѣмъ болѣе о побѣдѣ надъ Павлиновой, хотя всегда пожиралъ ее завистливыми глазами. Теперь судьба ему благопріятствовала, и онъ рѣшилъ воспользоваться обстоятельствами немедленно, безъ дальнихъ проволочекъ. Послѣ второго спектакля онъ вновь ее пригласилъ ужинать къ себѣ въ номеръ; она, будучи увѣренной, что встрѣтитъ у него за ужиномъ своихъ, довѣрчиво поѣхала. Не заставъ никого, она хотѣла сейчасъ же уѣхать, но онъ такъ нѣжно, такъ убѣдительно просилъ ее подождать, увѣрялъ, что всѣ сейчасъ пріѣдутъ и столъ былъ накрытъ на пять персонъ, такъ что она не только присѣла, но даже и шапочку сняла. Появилось вино. Онъ умолялъ ее выпить одну каплю.
   -- Одну каплю, умоляю...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не могу. Вы знаете, что я никогда не пью...
   -- Ради всего святого, ради вашихъ дѣтей. Здоровье вашихъ дѣтей!
   -- Хорошо, только вы не будете больше меня принуждать?
   -- Клянусь!
   Она отпила. Подали ужинъ, замороженое шампанское. Онъ налилъ два бокала и, страстно глядя на нее, взялъ ея руку и неожиданно прошепталъ:
   -- За наше счастье!..
   Она расхохоталась.
   -- За какое?
   -- За безумное, безконечное!..
   -- Что съ вами?
   -- За то, чтобы никогда, никогда намъ не разставаться! За процвѣтаніе вашего обворожительнаго таланта, которому я посвящу всю свою жизнь! За страстную любовь и вѣчную дружбу!.. За красоту и умъ! За пылающее сердце и нѣжную благородную душу! За чистоту! За вѣрность! За истинную преданность! За великодушіе и милосердіе! За мою пламенную любовь, ради которой я сюда примчался чтобы у вашихъ ногъ вымолить состраданіе! За вѣчный союзъ любящихъ сердецъ!..
   Онъ залпомъ выпилъ свой бокалъ и опустился со слезами, задыхаясь, къ ея ногамъ, продолжая шептать торопливо: "я измучился... не отталкивайте меня!.. Снизойдите ко мнѣ, жалкому, погибающему... Я всѣхъ презираю... я хочу быть только съ вами, подлѣ васъ... всю жизнь... пощадите... пощадите меня... я съ ума сойду". Онъ осыпалъ поцѣлуями ея руки и платье... Она испуганно шептала:
   -- Успокойтесь!.. что вы дѣлаете? Кто-нибудь войдетъ... встаньте... встаньте...
   Но онъ не вставалъ. Тогда она порывисто вскочила и хотѣла высвободиться изъ его сильныхъ рукъ, но, безсильная, опустилась и заплакала...
   -- За что вы такъ меня оскорбляете? Я отнеслась къ вамъ такъ довѣрчиво, а вы...
   -- Я... васъ?..
   Онъ вскочилъ почти съ воплемъ.
   -- Боже! Боже! Ты видишь мое сердце!-- захлебываясь, проговорилъ Дорси, обращаясь къ иконѣ, и опустился въ изнеможеніи на диванъ подлѣ Павлиновой...
   Наступило томительное и долгое молчаніе.
   Она думала... она хотѣла думать о чемъ-то серьезномъ... о приличіи... о неприличіи., о чести и безчестіи... о нравственности, о любви... о счастьѣ... о сценѣ... объ успѣхѣ... о паденіи... о славѣ... о красотѣ... объ одиночествѣ... о нуждѣ... опять о любви...
   А онъ думалъ, что первый приступъ былъ настолько искрененъ и силенъ, что дальше надо воздержаться, чтобы не пересолить... И перемѣнилъ тактику...
   Послѣ хорошо выдержанной паузы, онъ основа наполнилъ бокалы виномъ и тихимъ, почти покойнымъ, но подавленнымъ голосомъ проговорилъ, чокаясь съ Павлиновой:
   -- Выпьемъ... выпейте первый и послѣдній бокалъ за мою первую и послѣднюю любовь къ вамъ! выпьемъ за примиреніе съ самими собою!.. За мою смерть!..
   Почему онъ упомянулъ о смерти, онъ самъ не зналъ, но твердо зналъ, что женщины обыкновенно пугаются этого слова, искренно или неискренно, и многія находятъ въ этомъ страшномъ словѣ оправданіе своимъ проступкамъ... Онъ не ошибся... "Смерть" произвела впечатлѣніе, онъ достигъ нужнаго ему настроенія, и Павлинова вдругъ, нѣжно и страстно глядя въ его неотразимо красивые глаза, протяжно сказала, обворожительно сквозь слезы улыбаясь:
   -- За жизнь! За счастье!-- и выпила бокалъ до дна...
   -- За вѣчное!-- прошепталъ онъ и страстно припалъ къ ея влажнымъ чувственнымъ губамъ...
   А въ это время на улицѣ, мимо гостиницы бродилъ съ поникшей головой Фиртельзонъ, переживая новое чувство -- мучительной ревности за оскорбленное божество, къ которому въ немъ пробудилась въ первый разъ въ жизни страстная любовь и священное поклоненіе...
   Когда на разсвѣтѣ Дорси провожалъ Павлинову домой, первое движеніе Фиртельзона было подбѣжать къ нимъ и крикнуть: "А я былъ здѣсь!.." Но ни ноги, ни голосъ ему не повиновались, и онъ, какъ въ столбнякѣ, смотрѣлъ на удалявшихся счастливцевъ, нѣжно прижавшихся другъ къ другу.
   Какъ онъ попалъ домой -- этого онъ не помнилъ и не могъ вспомнить во всю жизнь... Утромъ онъ поднялся разбитый, съ тяжелой головой и отправился, по обыкновенію, на службу, которой онъ уже давно сталъ манкировать, что возбуждало недовольство хозяевъ. Впрочемъ, онъ службой и не дорожилъ... День и ночь его мучили мысли одна страшнѣе другой...
   Страсть къ театру вновь загорѣлась со всей силой пылкой молодости...
   Жить для искусства и... для нея... подлѣ нея... охранять ее... Да, да... вотъ его назначеніе... вотъ его призваніе... Но жена... ребенокъ... родные... и безъ права на жительство...
   Театральный сезонъ истекалъ. Побѣды гастролера Дорси продолжались, а вмѣстѣ съ ними увеличивались и муки Фиртельзона... Въ немъ не ревность изъ-за женщины, не страсть къ ней клокотала,-- нѣтъ, это было безысходно тяжелое сознаніе своего безсилія спасти гибнущую душу прекраснаго созданія, одареннаго красотой и талантомъ, любящую мать славныхъ дѣтишекъ, которыхъ онъ обожалъ и которыя успѣли привыкнуть и привязаться къ нему, какъ родныя. Необъяснимое чувство, переполнившее все его существо къ этой женщинѣ, къ ея интересамъ, ея дѣтямъ, было для него несравненно выше интересовъ его семьи и личной жизни. Видѣть Павлинову, ея дѣтей, знать что съ ними дѣлается, стало для него потребностью каждаго дня.
   Жена и окружающіе не могли не замѣчать страннаго, болѣзненнаго его состоянія, но какъ и чѣмъ помочь своему горю -- не знали. Всѣ надежды возлагали на скорый конецъ сезона и отъѣздъ труппы изъ города.
   Наконецъ, наступилъ и великій постъ... Дорси уѣхалъ первый; за нимъ постепенно стали разъѣзжаться и другіе артисты. Въ субботу на первой недѣлѣ былъ назначенъ отъѣздъ и Павлиновой. Фиртельзонъ всю недѣлю хлопоталъ по ея дѣламъ, укладывалъ вещи, все готовилъ къ ихъ отъѣзду... Настала суббота. Утромъ онъ проводилъ ихъ на вокзалъ... Купилъ билеты, сдалъ багажъ... Молча усадилъ Павлинову и дѣтей въ вагонъ... Третій звонокъ, свистки... и паровозъ зловѣще зашипѣлъ... Все исчезло. Пусто... Онъ, кажется, даже не простился... Какъ же такъ?.. Куда же теперь?.. Домой?.. Да... да., домой... Онъ шагалъ по срединѣ немощеной улицы, то и дѣло спотыкаясь, точно пьяный, торопясь домой... но вмѣсто дома очутился въ пустой квартирѣ Павлиновой...
   На стѣнѣ еще висѣлъ засохшій вѣнокъ, на столахъ и комодѣ валялись пустыя картонки, на полу смятыя афиши, разорванныя письма... Почеркъ Дорси... "Цѣлую страстно!" Нѣтъ, нѣтъ, не надо... не могу... Я долженъ ее спасти во что бы то ни стало... Медлить нельзя... Она ничего не понимаетъ... Погромъ окружающей обстановки охватилъ его какъ будто ужасомъ ея судьбы, и онъ торопливо направился домой, съ твердымъ рѣшеніемъ спасли ее отъ неминуемой гибели... Когда онъ вошелъ въ комнату, гдѣ его радостно встрѣтила жена, ему почему-то показалось, что онъ попалъ въ чужую квартиру... Схватилъ на руки своего ребенка, прижималъ его къ груди, цѣловалъ... мутными, безсмысленными глазами смотрѣлъ на него, на жену... Отдалъ женѣ ребенка и сѣлъ къ столу... Долго перебиралъ бумаги, что-то писалъ, уничтожалъ написанное, опять писалъ... наконецъ, жалуясь на головную боль, растерянный, вышелъ изъ дому.
   Жена и родные, зная, что труппа выѣхала изъ города, сразу повеселѣли и благодарили Бога, что все кончилось благополучно.
   Наступилъ вечеръ,-- ночь, утро, а Фиртельзонъ не возвращался домой... Утромъ жена получила короткую телеграмму: "Письмо въ столѣ. Простите. Я боленъ". Въ письмѣ онъ главнымъ образомъ жаловался на то, что онъ рожденъ евреемъ, что онъ проклятый, что его всѣ презираютъ, что ему нѣтъ выхода, что онъ не можетъ жить болѣе въ могилѣ, куда его заживо отъ рожденія заточили, что онъ хочетъ жить, какъ всѣ люди и рѣшилъ искать счастья внѣ дома и т. д. Но ни однимъ словомъ не обмолвился о томъ, что помимо всего изложеннаго, его влекло быть подлѣ поглощавшей его существованіе женщины, которая неразрывно связана съ театромъ и со всѣмъ, чѣмъ онъ увлекался съ дѣтства. Изъ письма даже не видно было, куда онъ уѣхалъ, куда ему писать... Но одно было несомнѣнно и ясно, что онъ скрылся безвозвратно и, пожалуй, съ тѣмъ, чтобы принять православіе...
   Это неожиданное исчезновеніе Фиртельзона надѣлало шума, тревогъ и сплетенъ безъ конца... Дни шли за днями, а извѣстій не получалось... Слѣдъ былъ потерянъ.
   Фиртельзонъ въ это время подъ псевдонимомъ Комарова былъ неотлучно въ труппѣ, въ которой участвовала Павлинова. Труппа путешествовала изъ города въ городъ, давая по 3--4 гастрольныхъ спектакля, во главѣ съ Дорси. Комаровъ былъ избранъ тѣмъ, что называютъ "передовымъ", т. е. лицомъ, которое ѣздитъ впереди труппы, арендуетъ театры, выпускаетъ афиши, анонсы, открываетъ продажу билетовъ и т. д.
   Гастроли Дорси съ его партнершей Павлиновой сопровождалъ всюду успѣхъ, чему не мало способствовала распорядительность Комарова, его смѣтливость, трезвость и безконечная преданность дѣлу и интересамъ Павлиновой.
   Характеръ Павлиновой значительно измѣнился. Она была иногда и раздражительна и несправедлива въ своихъ требованіяхъ, но Комаровъ почти не замѣчалъ этой перемѣны.
   Само собой, что Дорси срывалъ цвѣты удовольствія со всѣхъ кустовъ, и между прочимъ, поддерживалъ отношенія и съ Павлиновой. Она понимала и чувствовала свое унизительное положеніе, ревновала, страдала, дѣлала тайныя сцены ревности, осыпала упреками, плакала, болѣла, но сдѣлать свое смѣшное положеніе достояніемъ всѣхъ не желала и поневолѣ, поддаваясь страсти, продолжала служить прихотью для своего повелителя и мучителя.
   Дѣтей она оставила въ одномъ уѣздномъ городѣ въ почтенной семьѣ, которой платила за нихъ 60 рублей въ мѣсяцъ и разъѣзжала съ труппою совершенно свободной и независимой. Впрочемъ, о дѣтяхъ и вообще объ ея денежныхъ дѣлахъ больше заботился Комаровъ-Фиртельзонъ.
   Помимо всѣхъ другихъ заботъ и хлопотъ Комарову еще приходилось главнымъ образомъ заботиться о себѣ, какъ лицу, неимѣющему права на жительство. Пріѣзжая въ городъ на нѣсколько дней, какъ представитель труппы съ извѣстнымъ артистомъ во главѣ, онъ, сравнительно, легко укрывался отъ надзора полиціи. Остановившись въ гостинницѣ, онъ наскоро переодѣвался и торопился къ полиціймейстеру для подписи афиши на разрѣшеніе спектакля... Если же къ нему обращались, по обыкновенію, немедленно за видомъ на жительство для прописки, онъ торопливо отговаривался, что багажъ еще не пришелъ, затѣмъ, если ему къ вечеру напоминали о томъ же, онъ варьировалъ отвѣты, смотря по положенію, отдѣлывался отъ назойливости прислуги гостинницъ различными способами,-- то давалъ хозяевамъ билеты въ театръ, то на чай прислугѣ, то чужой документъ (чей нибудь изъ труппы) прописывалъ; въ крайнемъ случаѣ, переѣзжалъ въ другое мѣсто, гдѣ были менѣе осторожны и такимъ образомъ, перекочевывалъ изъ города въ городъ все лѣто. Тѣмъ не менѣе, постоянное тревожное состояніе довело его до мучительной безсонницы. Въ особенности, его страшила возможность какого-либо ничтожнаго повода къ недоразумѣнію, вызывающему составленіе полицейскаго протокола... Это обстоятельство заставляло быть уступчивымъ на каждомъ шагу не только въ личныхъ дѣлахъ, но и въ общественныхъ питерссахъ, которые ему были всецѣло довѣрены труппою. Окружающіе театръ этимъ злоупотребляли, и Комаровъ, сознавая всю несправедливость требованій, почти безмолвно подчинялся имъ и смиренно выполнялъ грубыя и алчныя предначертанія. Неотвязная мысль, что вотъ-вотъ его схватятъ и отправятъ въ черту осѣдлости довела его до такого состоянія, что онъ не оставался въ неосвѣщенной комнатѣ; лежалъ по цѣлымъ ночамъ, съ открытыми глазами, -- и какъ безконечны были эти ночи!.. Пустой шорохъ рисовалъ воображенію подкрадывавшихся злодѣевъ... Съ какой радостью онъ встрѣчалъ первые лучи солнца!.. Но оно всходило и начиналась новая пытка.
   Стукъ въ дверь.
   -- Войдите.
   -- Хозяинъ просятъ вашъ видъ для прописки.
   -- Хорошо. Хорошо. Сейчасъ съѣзжу за богажсмъ. Паспортъ въ сундукѣ... Скажите сейчасъ...
   -- Слушаю-съ.
   -- Дайте самоваръ.
   -- Сейчасъ... и слуга, кажется, подозрительно осмотрѣвъ пріѣзжаго, прошелъ въ корридоръ.
   Черезъ 1/4 часа появляется на столѣ самоваръ. Стукъ.
   -- Войдите. Входитъ управляющій.
   -- Простите за безпокойство, потрудитесь дать вашъ видъ. Насъ штрафуютъ.
   -- Боже мой! Да вѣдь я же сказалъ, что сейчасъ привезутъ багажъ, въ немъ и документъ... Если же вамъ нужно сію секунду,-- такъ я долженъ самъ ѣхать за нимъ.
   -- Да, ужъ, пожалуйста. Насъ самихъ...
   Остается удирать. Надо это сдѣлать ловко, съ достоинствомъ, какъ и подобаетъ представителю труппы...
   Спускается по лѣстницѣ. Въ швейцарской человѣкъ пять народа. Кажется, что всѣ они уже догадались, что онъ не имѣетъ права на жительство. Хотѣлось бы свернуть куда-нибудь въ сторону, да некуда, а тутъ еще швейцаръ съ подозрительной учтивостью спрашиваетъ:
   -- Какъ прикажете записать, если будутъ спрашивать?
   -- Артистъ Комаровъ... да вотъ моя визитная карточка... Онъ торопливо отдаетъ карточку и гордо выходитъ на улицу...
   Между тѣмъ за его спиною рѣшили, что дѣло не чисто: что-то баринъ жмется... А Комаровъ рѣшилъ сейчасъ же искать другого пристанища. Прежде всего, конечно, отправляется въ театръ, тамъ узнаетъ о квартирахъ, на которыхъ актеры зимою жили и, соображаясь съ обстоятельствами, пристраивается на два, на три дня на частной квартирѣ, въ большинствѣ случаевъ у хозяевъ изъ евреевъ.
   Такое постоянно напряженное состояніе сдѣлало то, что съ одной стороны Фиртельзонъ сжился съ мыслью, что онъ вѣчный бродяга, а съ другой -- такъ изощрило его въ взыскиваніи путей для обхода закона о правѣ на жительство, что его уже въ концѣ концовъ и не страшилъ законъ,-- только нравственное состояніе было какое-то подавленное, приниженное, безысходное...
   Время шло... Воспоминаніе о женѣ и ребенкѣ все чаще и чаще угнетало его душу... Но съ другой, стороны, страхъ потерять Павлинову доводилъ его до отчаянія.... Поѣздка близилась къ концу: надо придумать что-нибудь на зимній сезонъ въ чертѣ осѣдлости... За лѣтнюю поѣздку онъ заработалъ около 500 рублей; съ этими деньгами можно снять театръ, напримѣръ, въ Гомелѣ или Бердичевѣ, составить товарищество съ Павлиновой во главѣ... Жить можно... Только бы не разставаться...
   Когда разсчетъ по лѣтней поѣздкѣ окончился -- всѣ оказались съ деньгами и поднесли Комарову въ знакъ признательности золотую дощечку "отъ благодарныхъ товарищей"... Радости его и счастью не было границъ.
   Это признаніе его скромныхъ трудовъ на почвѣ общественной дѣятельности было для него рѣшающимъ вопросомъ жизни. За эти минуты онъ многое простилъ и забылъ.
   -- Ну, прощайте, голубчикъ,-- протягивая руку, сказала Павлинова,-- спасибо вамъ за все, большое спасибо,-- проговорила она со слезами... Простите, если я чѣмъ-нибудь невольно огорчила васъ... Знаете, театръ, сцена -- такое дѣло, въ которомъ легко обидѣть... И за дѣтей благодарю... за всѣ ваши заботы о насъ. Вотъ, примите отъ меня на память это,-- она подала ему бумажникъ съ его монограмой и свою фотографическую карточку съ дѣтьми... Возьмите и не забывайте насъ, какъ и мы васъ никогда, никогда не забудемъ...
   Она горячо, со слезами на глазахъ пожала ему руку, и, отвернувшись, сѣла у стола, чтобы скрыть навернувшіяся слезы.

-----

   Минуту царило молчаніе.
   -- Куда же вы теперь?-- спросилъ Комаровъ-Фиртельзонъ.
   -- Къ дѣтямъ, а затѣмъ въ Москву.
   -- А я хотѣлъ вамъ предложить зиму играть въ товариществѣ, которое я намѣренъ организовать для хорошаго, вѣрнаго города.
   Она молчала.
   -- Неужели вы не вѣрите мнѣ?-- продолжалъ онъ.
   -- Я вѣрю вамъ, но я такъ устала отъ всего... Нервы... нѣтъ, я не могу ничего рѣшить. Я должна прежде всего придти въ себя, успокоиться... Мы будемъ переписываться, тамъ видно будетъ, а теперь прощайте пока, голубчикъ. Вы очень хорошій, честный человѣкъ, я знаю и вполнѣ довѣряю вамъ, но теперь, ради Бога, не требуйте отъ меня рѣшительнаго отвѣта... Я не могу... я не понимаю, что со мною... я, точно чужая, не своя, точно меня кто-то подмѣнилъ... Не знаю, что со мной будетъ дальше, предчувствую что-то недоброе... Мнѣ кажется, что меня ограбили. И даже пожаловаться мнѣ не кому... Никто не пойметъ...
   -- Я васъ пойму... Я уже давно все понялъ... Прошу васъ объ одномъ, позвольте мнѣ быть подлѣ васъ, подлѣ вашихъ дѣтей, которыхъ я полюбилъ больше, сильнѣе своего ребенка... Позвольте мнѣ охранять васъ всѣхъ, жить вашими интересами, -- больше мнѣ ничего не нужно... Вы увидите, что у васъ есть настоящій другъ...
   -- Хорошо... я вамъ напишу...
   -- Но я долженъ просить васъ не ѣздить въ Москву...
   -- Почему?
   -- Тамъ могутъ васъ увлечь куда-нибудь... я боюсь за васъ... Прошу васъ, не ѣздите въ Москву...-- и онъ несмѣло взялъ ея руку...
   Она крѣпко, горячо пожала его руку.
   -- Дайте мнѣ честное слово,-- заговорилъ онъ горячо,-- что вы поѣдете къ дѣтямъ и тамъ подождете меня, я пріѣду за вами, чтобы ѣхать на зимній сезонъ. Я сегодня уѣду отсюда, чтобы арендовать театръ и начну составлять товарищество. Вы увидите, какъ у насъ пойдетъ дѣло! Какъ вы будете покойны! Вы теперь убѣдились, что я не только люблю театръ, но и умѣю работать для него! Вы не раскаетесь... Я весь, весь буду жить для искусства и для васъ... Я такъ глубоко цѣню вашъ талантъ. Я увѣренъ, что вы займете первенствующее мѣсто на лучшихъ сценахъ, только поработать года два-три спокойно, вдали отъ мелочныхъ заботъ и соблазновъ, которые окружаютъ театръ... Они не дадутъ вамъ нигдѣ покоя... Васъ надо охранять отъ нихъ. Я буду вашей нянькой... Позвольте мнѣ мою ничтожную маленькую жизнь посвятить вамъ, вашему таланту... Вы будете нашей гордостью, а я буду счастливъ вашимъ счастьемъ... Дайте мнѣ слово, что вы не поѣдете никуда, если бы даже вамъ предложили очень хорошія условія.-- Обѣщать можно все, но исполнить обѣщаніе немногіе въ состояніи... Не соблазняйтесь заманчивыми предложеніями... Предоставьте все мнѣ. Даете слово?
   -- Хорошо. Я васъ жду. До свиданія.
   Онъ съ благоговѣніемъ прикоснулся губами къ ея рукѣ, а она прижала его голову и поцѣловала въ лобъ. Въ тотъ же день они выѣхали изъ города: она къ дѣтямъ, а онъ -- арендовать театръ...
   Завѣтная мечта Комарова осуществилась. Театръ былъ снятъ; товарищество на маркахъ организовано; Павлинова обѣщаніе исполнила: сама пріѣхала и привезла съ собою дѣтей. Онъ умѣлъ ладить со всѣми, и дѣло шло, хотя и скромно, тихо, но терпимо въ матеріальномъ отношеніи, такъ что въ концѣ сезона итогъ далъ 50 съ чѣмъ-то копѣекъ на рубль номинальнаго жалованья. Конечно, жалованье "марками" было назначено вдвое, втрое... Всѣ были довольны и рѣшили съ Пасхи начать снова гастрольную поѣздку съ Ганнибаловымъ во главѣ.
   Постомъ рѣшили прожить въ томъ же городѣ, куда долженъ былъ пріѣхать и Ганнибаловъ на послѣдней недѣлѣ поста.
   Весь зимній сезонъ держался на Павлиновой. Она была предметомъ общаго поклоненія и какъ артистка и какъ безукоризненнаго поведенія женщина. Комаровъ сжился съ нею и съ ея семьею настолько, что многіе подозрѣвали его въ болѣе близкихъ отношеніяхъ. Но этого не было... Впрочемъ, молодые люди часто ловили себя на страстныхъ мимолетныхъ взглядахъ и въ то же мгновеніе стыдились своихъ побужденій...
   Случай, какъ водится, рѣшилъ ихъ судьбу.
   Павлинова захворала инфлуэнцой, Комаровъ не оставлялъ ее ни днемъ, ни ночью; бѣгалъ въ аптеку, давалъ ей лекарство и... даже втиралъ ей скипидаръ въ грудь и спину... Оставался ночевать въ сосѣдней комнатѣ и слѣдилъ неустанно за больной. Она стала поправляться. Ночью, когда все затихало, онъ читалъ ей книги: то пьесы, то стихотворенія, то романы, и -- какъ онъ сдѣлался "счастливѣйшимъ изъ смертныхъ", -- онъ не могъ себѣ объяснить... Какъ догорѣла лампа... Почему сдѣлалось темно, почему онъ очутился на колѣняхъ у ея кровати... Зачѣмъ онъ плакалъ и что онъ говорилъ -- онъ не могъ дать себѣ отчета... Но фактъ свершился... Свершилось то, о чемъ онъ не смѣлъ мечтать... Она принадлежала ему... Онъ сразу почувствовалъ себя другимъ человѣкомъ. Онъ способенъ былъ на всякій подвигъ. Для него теперь не было препятствій. Ему хотѣлось крикнуть на весь міръ, что въ настоящее время нѣтъ счастливѣе его человѣка... Онъ гордился сознаніемъ своей силы...
   Павлинова, наоборотъ, почувствовала себя приниженной, сконфуженной... Ходила, какъ растерянная; стыдилась и себя, и его, и дѣтей... Такого угнетеннаго чувства она не испытывала, когда отдалась подъ вліяніемъ минуты Дорси, который третировалъ ее, какъ случайную "интрижку"...
   Тѣмъ не менѣе, молодость, страсть, одиночество дѣлали свое дѣло, и Комаровъ имѣлъ кое-какое вліяніе на Павлинову, онъ былъ и рабъ, и господинъ. Она ничего не знала, все хозяйство было въ его рукахъ, и съ этой стороны онъ завоевалъ себѣ прочное, незамѣнимое положеніе въ ея обиходѣ. Онъ молился на нее... Иногда мелькало воспоминаніе объ ея мимолетной связи съ Дорси, и вся кровь приливала къ сердцу при воображаемой картинѣ, какъ тотъ свободно обращался съ нею, съ этимъ божествомъ... Тайно, упорно, помимо его воли, въ немъ вселялась ревность къ прошлому и отравляла его счастье...
   Пріѣхать Ганнибаловъ. Увидѣвъ такую метаморфозу съ Фиртельзономъ, онъ былъ, конечно, въ восторгѣ отъ своего найденыша и, не зная, что у Павлиновой съ нимъ интимныя отношенія, началъ ухаживать и оказывать всякія любезности хорошенькой женщинѣ, что вызывало въ Комаровѣ не только ревность, но негодованіе противъ человѣка, котораго онъ привыкъ глубоко уважать и любить. Павлинова же, чтобы скрыть свою тайную связь съ Фиртельзономъ-Комаровымъ, старалась на каждомъ шагу подчеркнуть, что она свободна, одинока, что сердце "проситъ любви", что ей надоѣло вдовствовать и т. п.
   Ганнибаловъ рѣшилъ помочь ея горю, развязать узелъ вдовствующей артистки и дѣло дошло до поцѣлуевъ ручекъ, прогулокъ послѣ спектакля и пр. Комаровъ бѣсновался, но не смѣлъ выдать тайны.
   Въ особенности онъ съума сходилъ, когда ему приходилось уѣзжать впереди труппы въ слѣдующій городъ, чтобы приготовить все необходимое для гастрольныхъ спектаклей... Павлинова оставалась ужинать въ саду послѣ спектакля, Ганнибаловъ, конечно, съ ней, и Богъ знаетъ, чѣмъ бы это кончилось, если бы въ одномъ изъ городовъ Комаровъ не остановился съ Ганнибаловымъ въ одномъ номерѣ и, страдая по обыкновенію безсонницей, не вызвалъ Ганнибалова на откровенный разговоръ о томъ, какія онъ цѣли преслѣдуетъ по отношенію къ Павлиновой.
   -- Она мнѣ очень нравится, мой другъ... я люблю такихъ... это мой жанръ...
   -- Но она не такая, какъ вы полагаете... Она честная, безукоризненная женщина и хорошая мать.
   -- Все это я вижу... тѣмъ лучше... Но при чемъ тутъ дѣти -- не понимаю.
   -- А развѣ она не должна передъ ними отвѣчать за свое поведеніе?
   -- Какъ вы, однако, далеко заходите, я объ этомъ и не подумалъ. Она мнѣ правится, очень нравится, я за ней ухаживаю, стараюсь ей нравиться. Вотъ и все. Я даже опредѣленной цѣли на далекомъ разстояніи не вижу... Я всегда за кѣмъ-нибудь ухаживаю... Это моя потребность. Но это не мѣшаетъ мнѣ любить и другихъ... Это одна безпрерывная любовь къ женщинѣ, вообще, понимаете, мой другъ?
   -- А вы не можете миновать Павлинову?
   -- Никоимъ образомъ! Съ какой стати?
   -- Но еслибы я васъ... еслибы я вамъ довѣрился... еслибы я вамъ сказалъ, что я безумно люблю эту женщину, что у меня больше ничего нѣтъ въ жизни, что я для нея бросилъ жену, ребенка... все... Еслибы я васъ просилъ не разбивать моего счастья, а помочь мнѣ... Вы такой блестящій! На что она вамъ нужна? Къ вашимъ услугамъ столько женщинъ, жаждущихъ вашей любви... Оставьте ее... Не завлекайте... Она не знаетъ сама, что дѣлаетъ...
   -- Да вы напрасно, мой другъ,-- перебилъ его Ганнибаловъ,-- умоляете меня. Наши отношенія не такъ далеко зашли, чтобы упрашивать меня пощадить ее. Я не такъ неотразимъ, чтобы просить моей пощады.
   -- О, у васъ много шансовъ, тѣмъ болѣе для молодой артистки, мечтающей о карьерѣ.
   -- Ну, а вамъ она куда? Что вы съ ней дѣлать будете?
   -- Я? Я всю жизнь посвящу ей и ея дѣтямъ. Это единственное счастье, котораго я прошу у Бога...
   -- Да, вотъ что!.. Ну, и что же, вы говорили ей о своей любви... Она знаетъ...
   -- Да, она знаетъ... И скажу вамъ откровенно, простите, еслибы не вы... она васъ стыдится... еслибы не вы, я могъ бы расчитывать на взаимность...
   Ганнибалова это извѣстіе кольнуло въ самое сердце...
   -- Вотъ какъ!.. Чего же ей стыдиться меня? Она свободна въ своемъ чувствѣ и въ выборѣ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ради Бога, не трогайте ее,-- пожалѣйте меня. Я не могу этого выносить... Я надѣлаю глупостей... Простите меня, но я долженъ... Я васъ такъ люблю... многимъ обязанъ вамъ... Вы никогда не отказывали мнѣ въ помощи, когда я нуждался... Помогите же мнѣ и теперь.
   -- Вотъ какъ,-- сказалъ серьезно и значительно Ганнибаловъ, измѣнивъ шутливый тонъ.-- Ну, хорошо... Успокойтесь и спите... Уже свѣтаетъ, завтра рано репетиція, будемъ спать, а я все сдѣлаю, какъ вы хотите. Завтра вы мнѣ скажите вашу программу... Я не умру безъ нея... впрочемъ, жаль,-- она очень поправилась мнѣ... Такая досада!.. Покойной ночи!.. "Покойной ночи, королева!.." и Ганнибаловъ черезъ нѣсколько минутъ покоился богатырскимъ сномъ...
   Тѣмъ временемъ Комаровъ, съ искусствомъ ночного вора, пробирался въ померъ Павлиновой...
   Артистическое tournée продолжалось довольно успѣшно, хотя спектакли давали во второстепенныхъ и третьестепенныхъ городахъ.
   Комаровъ норовилъ, конечно, направлять маршрутъ по знакомымъ городамъ, гдѣ онъ въ прошломъ году былъ уже съ Дорси и гдѣ онъ зналъ начальство, гостинницы и квартиры, въ которыхъ можно было жить, не прописывая вида на жительство.
   Ганнибаловъ сталъ послѣ спектаклей кутить, ухаживать за всѣми... Это Павлиновой очень не нравилось, она считала себя обиженной и изливала желчь на Комарова, котораго считала причиной своего "унизительнаго" положенія... При этомъ она объявила ему, что она въ "интересномъ положеніи", но ни за что не согласна имѣть еще ребенка и проситъ его немедленно отыскать такую акушерку, которая дала бы ей средство избавиться отъ непріятныхъ послѣдствій...
   Комаровъ, съ одной стороны обрадованный, что онъ отецъ, а съ другой -- удрученный ея капризными выходками и требованіемъ, по его понятіямъ, преступнымъ, всѣ мѣры принималъ, чтобы отдалить разрѣшеніе этого вопроса, выиграть время и тѣмъ сохранить жизнь ребенка, связывающаго его съ нею навсегда... Онъ сталъ заранѣе заботиться о зимнемъ сезонѣ... Вернуться опять въ тотъ городъ, гдѣ они провели прошлую зиму, Павлинова ни за что не соглашалась... Она попрежнему скрывала свою связь съ Комаровымъ, хотя всѣ ясно видѣли ихъ отношенія. Но пріѣхать туда въ такомъ положеніи она не рѣшалась ни за что въ жизни... Подходящихъ театровъ для зимняго сезона не было... Онъ ломалъ голову, какъ выйти изъ этого положенія... Онъ можетъ постоянно держать театръ только въ чертѣ осѣдлости,-- выборъ ограниченный... Онъ рѣшилъ поговорить съ Ганнибаловымъ.
   Поѣздка кончилась въ одномъ южномъ маленькомъ городкѣ. Прежде всего Комаровъ по секрету открылъ ему тайну своихъ отношеній къ Павлиновой и ея положеніе. Затѣмъ просилъ совѣта, что ему дѣлать...
   -- Есть одинъ театръ. Очень подходящій для нашего маленькаго дѣла, но... я не могу его снять!.. Мнѣ не позволятъ тамъ жить...
   -- Вотъ еще вздоръ... Какой театръ?
   Комаровъ объяснилъ.
   -- Превосходно! я все это вамъ устрою въ лучшемъ видѣ... Полиціймейстеръ -- мой закадычный другъ. Я дамъ вамъ письмо къ нему... Можете быть покойны... поѣзжайте и снимайте. Деньги у васъ есть?
   -- Немножко есть... рублей 600 наберется. Но тамъ нужно внести 500 рублей залога въ Думу: театръ городской...
   -- На что же вы труппу соберете?
   -- Вотъ въ этомъ и вопросъ... Не можете-ли вы одолжить мнѣ рублей 500?
   -- Голубчикъ, у меня сейчасъ нѣтъ, дай Богъ добраться домой... Все прожилъ... Но я вамъ вышлю черезъ мѣсяцъ, достану. Богатѣйте!.. Пора, да насъ не забывайте...
   Комаровъ поѣхалъ съ письмомъ Ганнибалова въ намѣченный имъ городъ. Полиціймейстеръ оказался бывшимъ кавалеристомъ, блестящимъ офицеромъ. Прочитавъ письмо Ганнибалова, онъ весь просіялъ и принялъ Комарова съ распростертыми объятіями...
   Въ нѣсколько дней, не смотря на конкуренцію другихъ претендентовъ, театръ остался за Комаровымъ. Онъ немедленно внесъ 500 рублей залога и дѣло было кончено, оставалось только заключить контрактъ.
   Вечеромъ полиціймейстеръ устроилъ въ честь новаго антрепренера ужинъ, на который были приглашены нѣсколько лицъ "избраннаго" кружка людей, попавшихъ въ это захолустье, благодаря постройкѣ подъѣздныхъ путей и пребыванію новаго драгунскаго полка.
   Ужинъ происходилъ въ гостинницѣ, въ большомъ залѣ. Начался съѣздъ приглашенныхъ. Первое мѣсто среди нихъ занималъ ротмистръ драгунскаго полка, большого роста, богатый и общительный, еще молодой и красивый. Полиціймейстеръ все время не разставался съ нимъ, сидѣли они рядомъ, и другъ другу неустанно наливали -- сперва рюмки, потомъ бокалы, потомъ рюмочки, потомъ стаканы, затѣмъ опять бокалы... Отъ нихъ не отставалъ остроумный инженеръ, любившій чокаться и сопровождать каждый бокалъ сперва серьезными тостами, а затѣмъ краткими остроумными спичами.
   Произнесши цѣлый рядъ блестящихъ тостовъ и остроумныхъ спичей, онъ въ концѣ ужина разразился бурной рѣчью въ честь новаго молодого антрепренера, въ рукахъ котораго отнынѣ находится судьба ихъ "духовнаго просвѣщенія"...
   Комарова посадили въ серединѣ стола по правую руку отъ полиціймейстера, занимавшаго центральное мѣсто, инженеръ помѣстился противъ нихъ; остальные -- человѣкъ шесть -- этого неразлучнаго кружка размѣстились безъ мѣстничества...
   -- Господа!-- вставая и стуча ножемъ по тарелкѣ, воскликнулъ инженеръ...
   Общій шумъ умолкъ, всѣ съ веселыми лицами сосредоточились на ораторѣ...
   -- Господа! Я предлагаю этотъ любезной и дорогой намъ всѣмъ бокалъ, заключающій въ себѣ всѣ наши радости, и физическія и духовныя, въ честь нашего,-- онъ продолжалъ нѣжно и восторженно, обращаясь къ Комарову -- молодого и желаннаго гостя, который съ нынѣшняго дня дѣлается не только членомъ нашего общества, но и беретъ на себя тяжелую отвѣтственность разсѣять скуку нашего соннаго царства. Предстоящее въ рукахъ Михаила Михаиловича! Заранѣе можно смѣло привѣтствовать нашъ городъ съ наступающимъ пробужденіемъ. Да отдохнетъ наша душа въ храмѣ высокаго искусства отъ всѣхъ мелочныхъ интересовъ обыденной жизни! Да услышатъ наши уши здѣсь чистую литературную русскую рѣчь, свободную отъ наносныхъ, невыносимыхъ инородческихъ искаженій, да воспрянутъ наши умы, воспринимая благородныя идеи геніальныхъ русскихъ людей, которыми Россія гордится, какъ лучшимъ доказательствомъ быстрой культуры русскаго человѣка! Во главѣ сцены всталъ энергичный просвѣщенный русскій человѣкъ...
   Фиртельзонъ покраснѣлъ, хотѣлъ что-то возразить, но языкъ не повиновался: ему казалось, что всѣ стали зорко всматриваться въ его лицо.
   Ораторъ же между тѣмъ продолжалъ:
   -- Онъ своей чуткой русской душой дополнитъ все то, чего не хватаетъ намъ въ этихъ дебряхъ, куда насъ забросила судьба. Пойдемъ же ему на встрѣчу, господа! Поддержимъ его смѣлое начинаніе не только привѣтливымъ словомъ, но и дѣломъ. Я предлагаю вамъ, какъ русскимъ людямъ, поддержать своего-же, русскаго, существенно, и объединиться вокругъ театра крѣпкой цѣпью. Господа! Я предлагаю ознаменовать сегодняшній вечеръ подпиской на абонементъ...
   Всѣ закричали единодушно "ура!!!"
   -- Позвольте, господа, я не кончилъ... Абонементъ не долженъ ограничивать наши обязательства по отношенію къ Михаилу Михаиловичу; нѣтъ, желательно для правильнаго процвѣтанія театра, сейчасъ же организовать изъ присутствующихъ здѣсь, такъ сказать, негласную дирекцію, которая должна раздѣлить весь рискъ частнаго единоличнаго предпріятія Михаила Михаиловича, и тѣмъ сразу поставить его и театръ на прочныя основанія.
   Всѣ снова закричали: "согласны, согласны, браво!"
   -- Я поднимаю бокалъ за наше будущее дѣло, за успѣхъ, за Михаила Михаиловича Комарова, за вашу отзывчивую русскую душу, за непоколебимую вѣру въ русскаго человѣка! Ура!
   Громкимъ эхомъ прозвучало многократное "ура" присутствовавшихъ; энергичный звонъ бокаловъ, горячія пожатія рукъ и громкіе поцѣлуи завершили страстную рѣчь инженера...
   Фиртельзонъ, раскраснѣвшійся, сконфуженный, принималъ поздравленія съ тайнымъ чувствомъ какого-то преступника... Каждый разъ, когда ораторъ подчеркивалъ слово "русскій",-- онъ весь горѣлъ со стыда за свое малодушіе, которое мѣшало ему заявить, что они ошибаются, что онъ не Михаилъ Комаровъ, а Мошка Фиртельзонъ, но невѣдомый страхъ однимъ правдивымъ словомъ разрушить всю иллюзію настоящаго и всѣ заманчивые планы будущаго, съ которымъ такъ неразрывно связана судьба Павлиновой -- помѣшали искреннему побужденію... Онъ продолжалъ пить, благодарить и превозносить талантъ Павлиновой...
   Ротмистръ больше всего заинтересовался составомъ будущей труппы: будутъ-ли хорошенькія...
   -- Я не понимаю некрасивыхъ женщинъ... Я не чувствую ихъ... для меня женщина это -- украинская ночь,-- такъ же темна, загадочна и такъ же заманчиво-красива. Я никогда не лгалъ себѣ, никогда не покупалъ любви, не фантазировалъ на счетъ женской психологіи... Женщина -- даръ небесъ, путеводная звѣзда. Вы знаете... что я... да нѣтъ вы не повѣрите...
   И онъ громко продекламировалъ:
   О, будь моей звѣздой, сіяй мнѣ тихимъ свѣтомъ, Какъ эта чистая, далекая звѣзда!
   На землю темную она глядитъ съ привѣтомъ, Чужда ея страстямъ, свободна и горда...
   И только иногда, услыша въ отдаленьи Любви безумный стонъ, отчаянный призывъ, Она вздрогнетъ сама,-- и въ жалости, въ смятеньи На землю падаетъ, о небѣ позабывъ!
   -- Вотъ какихъ женщинъ я признаю и на сценѣ... На сценѣ не должно быть некрасивыхъ... Красота прежде всего... Женщины какъ звѣзды, должны сіять на этомъ горизонтѣ, привлекать своею загадочностью... и...
   -- Падать,-- подхватилъ инженеръ.
   -- И падать... да, "услышавъ стонъ любви безумной", а не звонъ...
   -- Знаю, знаю. Ты поэтъ... идеалистъ... А мы, смертные, ищемъ "любви разумной"... Мы вѣримъ только въ настроеніе... Называйте это любовью, чѣмъ хотите, а по нашему, для женщины настроеніе -- все: и страсть и любовь!..
   -- Не о любви рѣчь...
   -- Однако, господа, надо оформить сейчасъ же наше рѣшеніе насчетъ абонемента и дирекціи...
   На столѣ появились бумага, чернила, и все было запротоколено въ очень благопріятной для Комарова формѣ. Послали коллективную телеграмму Павлиновой, и пирушка продолжалась съ тостами, анекдотами, стихами до разсвѣта...

-----

   На другой день Комаровъ проснулся съ больной головой, угнетенный, но счастливый сознаніемъ совершившагося вечеромъ. Сезонъ обезпеченъ. Одно его смущало, это вопросъ о правѣ на жительство... Надо бы все-таки выяснить... Хотя, вѣроятно, Ганнибаловъ написалъ полиціймейстеру обо мнѣ. но у меня въ труппѣ еще два человѣка въ такомъ же положеніи, какъ и я... Полиціймейстеръ такъ деликатенъ... такъ дружески отнесся ко мнѣ, такъ велъ себя вчера, что мнѣ кажется, я смѣло и откровенно могу поговорить съ нимъ по этому поводу... И онъ, приведя себя въ порядокъ, отправился сдѣлать визиты ротмистру, инженеру и полиціймейстеру...
   Дома онъ его не засталъ, пришлось проѣхать въ присутствіе...
   Тяжелое впечатлѣніе на него производило полицейское управленіе... Какой-то врожденный страхъ не покидалъ его ни на минуту даже при видѣ городового, на котораго онъ всегда смотрѣлъ заискивающе-ласково или притворно-равнодушно... Стоило городовому внимательно посмотрѣть на него, и онъ уже внутренно ежился, искренно желая провалиться въ то же мгновеніе...
   А тутъ приходилось пройти черезъ корридоръ, канцелярію, въ кабинетъ полиціймейстера... Его пригласили не въ очередь; просители, стоявшіе въ передней, съ завистью глядѣли на счастливца... Полиціймейстеръ всталъ изъ-за своего стола и привѣтливо протянулъ руку.
   -- Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Михаилъ Михайловичъ! Милости прошу... Садитесь... Чѣмъ могу служить?
   -- Прежде всего позвольте мнѣ принести сердечную благодарность за ваше любезное вниманіе ко мнѣ и душевное отношеніе къ моему дѣлу... Я всѣмъ вамъ обязанъ, чего никогда не забуду...
   -- Считаю своимъ пріятнымъ долгомъ сослужить службу своему старому другу, который просилъ меня за васъ... А затѣмъ, какъ радѣющій о городѣ, я и самъ счастливъ, что мы и зиму будемъ гарантированы отъ всякихъ скандальныхъ проваловъ, съ которыми мнѣ уже надоѣло возиться. Почти не было за эти пять лѣтъ, что я здѣсь, ни одной труппы, которой бы не приходилось устроивать подписки на выѣздъ... Вѣчная исторія.
   -- Дастъ Богъ, мы установимъ теперь, благодаря вашимъ заботамъ, дѣло на прочныхъ началахъ...
   -- Давай Богъ, давай Богъ! Да что-же вы не курите? Пожалуйста...-- И онъ протянулъ ему массивный портсигаръ. Фиртельзонъ взялъ папиросу.
   Закурилъ. Молчаніе... Онъ медлилъ, не зная, какъ приступить къ цѣли, мялъ папиросу...
   -- Что, вѣроятно, дурная попалась?.. У меня домашней набивки, но за то табакъ -- настоящій турецкій... Здѣсь его легко доставать, подъ рукой... Пожалуйста, бросьте, возьмите другую.
   Комаровъ взялъ другую, опять закурилъ отъ спички, любезно зажженной и предложенной ему полиціймейстеромъ...
   Опять молчаніе... Полиціймейстеръ смотрѣлъ на него вопросительно.
   -- Такъ, сегодня уѣзжаете? Не можете остаться еще на денекъ? Мы вечеркомъ еще бы что-нибудь смастерили...
   -- Очень вамъ благодаренъ, но, къ сожалѣнію, я долженъ торопиться.-- Надо приготовиться...
   -- Да вѣдь у насъ сезонъ поздно начинается, еще успѣете.
   -- Боюсь растерять своихъ артистовъ и прочихъ, съ которыми я уже имѣлъ не разъ дѣло... Между ними есть незамѣнимые... напримѣръ, помощникъ режиссера... А вотъ, кстати, какъ у васъ на этотъ счетъ? Конечно, стѣсненій не будетъ,-- онъ еврей...
   Полиціймейстеръ холодно, но вѣжливо отвѣтилъ...
   -- Этого не могу обѣщать... У насъ нельзя...
   -- Неужели нельзя?
   -- Рѣшительно нельзя,-- послѣдовалъ отвѣтъ, и на этотъ разъ у полиціймейстера было такое выраженіе, какого онъ еще ни разу не замѣчалъ въ немъ... Если узнаетъ объ этомъ начальникъ -- онъ и его и меня уберетъ въ 24 часа... У насъ очень строго...
   -- А какъ же я самъ буду здѣсь... невольно вырвалась у Фиртельзона робкая фраза.
   -- Какъ? Такъ и вы еврей? почти вскрикнулъ онъ удивленно и сурово.
   -- Да, еврей...
   -- Да какъ-же вы...-- и онъ, не договоривъ начатой фразы, предложилъ ему немедленно оставить городъ, иначе онъ вынужденъ будетъ принять мѣры... Затѣмъ онъ, взволнованный, всталъ и указавъ ему на дверь, сказалъ:
   -- Прощайте.
   -- Извините, простите,-- лепеталъ сконфуженный и испуганный Фиртельзонъ. Я сегодня же уѣду,-- по какъ же мой залогъ въ думѣ 500 рублей?
   -- Это уже ваше дѣло... Прошу васъ избавить отъ всякихъ непріятныхъ послѣдствій,-- выѣзжайте немедленно... Я удивляюсь Ганнибалову, который позволилъ себѣ такую неблаговидную шутку...
   -- Я думалъ, онъ написалъ вамъ объ этомъ...
   Полиціймейстеръ позвонилъ...
   -- Простите.
   Комаровъ быстро, пятясь къ двери, пробѣжалъ сквозь строй канцеляріи, просителей и городовыхъ къ выходу...
   Выбѣжавъ на улицу, онъ съ тупымъ, безотчетнымъ отчаяніемъ направился въ Думу. Не объясняя подробностей происшедшей перемѣны обстоятельствъ, онъ поинтересовался узнать, что, если бы онъ не могъ по какимъ-либо обстоятельствамъ заключить контрактъ, то можетъ ли онъ получить залогъ обратно. Ему отвѣтили, что ни въ какомъ случаѣ залогъ не возвращается, а превращается въ неустойку и остается безвозвратно въ "спеціальномъ" капиталѣ.
   Все рушилось... Всѣ надежды и мечты разсѣялись, какъ дымъ... Все заволоклось туманомъ... Онъ какъ-то автоматически пошелъ къ театру, постоялъ передъ зданіемъ, потомъ отправился на квартиру, гдѣ онъ остановился, заплатилъ слѣдуемое, взялъ свой чемоданчикъ и отправился пѣшкомъ на вокзалъ.
   Тамъ долго пришлось ему въ одиночествѣ дожидаться поѣзда...
   За нимъ, какъ ему показалось, все время слѣдовалъ какой-то человѣкъ, который тоже, повидимому, дожидался поѣзда... Безсознательно онъ сѣлъ въ вагонъ и поѣздъ двинулся... 30-ть часовъ пути промелькнули какъ тяжелый кошмаръ... Онъ опомнился дома.
   Когда Комаровъ вошелъ въ квартиру Павлиновой, она даже ахнула.
   -- Что съ вами, голубчикъ? Вы больны? Васъ узнать нельзя... Вы старикомъ смотрите.
   -- Нѣтъ,-- успокойтесь... Ничего особеннаго,-- все старое.
   -- Да что же именно? Я получила такую радостную телеграмму... Такъ была рада за васъ... Въ чемъ дѣло?.. Что-нибудь въ дорогѣ? Разсказывайте же скорѣе...
   И Комаровъ сталъ медленно, болѣзненно разсказывать исторію своего путешествія...
   -- Единственное средство у меня осталось, къ которому я вынужденъ прибѣгнуть это -- перейти въ православіе...
   -- А ваши родные, жена, ребенокъ?
   -- У меня никого нѣтъ, кромѣ васъ, вы это знаете, а въ настоящемъ моемъ положеніи, я могу лишиться всего, что у меня осталось дорогого на этомъ свѣтѣ. Нѣтъ, нѣтъ, не мѣшайте мнѣ... Я много передумалъ, пережилъ за эти сутки... Вы видите, я состарился. Значитъ, я знаю, что я дѣлаю... Я дѣйствую сознательно... Подумайте о будущемъ вашемъ ребенкѣ... Мнѣ нужно прежде всего право на жительство. А Богъ у всѣхъ людей одинъ... Я завтра же обращусь къ священнику...
   -- О моемъ ребенкѣ не заботьтесь, я васъ не стѣсню... Я вамъ говорила.
   -- Я не допущу этого преступленія, не допущу!.. Ради всего святого, не доводите меня до сумасшествія.
   На слѣдующій день онъ отправился къ священнику. Батюшка, выслушавъ его просьбу, обратился къ нему съ ласковымъ наставленіемъ о томъ, что онъ долженъ подготовиться къ воспріятію Святого Крещенія, что онъ не можетъ принять его въ лоно православное безъ твердой увѣренности, что онъ дѣлаетъ этотъ шагъ по внушенію свыше, по глубокой вѣрѣ, а не по какимъ-либо инымъ побужденіямъ... По соображеніямъ Ермолова, чтобы перейти въ православіе потребовалось бы слишкомъ много времени... Это его не устроивало въ его положеніи.
   Тогда онъ, по совѣту уже крещенаго еврея, обратился къ лютеранскому пастору съ тою же просьбою, но съ маленькой искусственной варіаціей.
   Онъ долженъ былъ притвориться умирающимъ, пожелавшимъ передъ смертью принять христіанство. Такого содержанія было сдѣлано заявленіе пастору, который долженъ былъ заявить объ этомъ событіи своему начальству, что и было сообщено телеграммою въ Петербургъ...
   Отвѣтъ получился благопріятный. Комаровъ, надѣвъ чистое бѣлье, легъ въ постель и, разыгрывая умирающаго, въ сущности отъ всѣхъ нравственныхъ потрясеній былъ въ полубезсознательномъ состояніи...
   Онъ ждалъ пастора... Время тянулось безконечно... Онъ шепталъ что-то... Вся жизнь проносилась передъ нимъ такъ ясно, какъ будто онъ вновь ее переживалъ... Когда же начался обрядъ крещенія, онъ дрожалъ и повторялъ за пасторомъ слова такимъ голосомъ, что окружавшіе стали серьезно бояться за его жизнь...
   Но все кончилось благополучно и черезъ нѣсколько дней Комаровъ оправился отъ всѣхъ потрясеній...
   Всѣ эти хлопоты заняли, по крайней мѣрѣ, мѣсяцъ времени. Онъ умолялъ Павлинову обвѣнчаться съ нимъ, такъ какъ вмѣстѣ съ переходомъ въ христіанство и бракъ съ его женой самъ собой расторгался... Но Павлинова упорно отказывалась отъ его предложенія, тѣмъ не менѣе она дала ему клятву, что никакихъ мѣръ для истребленія плода не приметъ.
   Онъ пока успокоился на этомъ и поѣхалъ вновь въ тотъ городъ, гдѣ уже былъ снятъ имъ на зиму театръ, за который, какъ извѣстно, онъ внесъ въ видѣ залога послѣднія свои деньги. Первый его визитъ былъ къ полиціймейстеру.
   -- Здравствуйте, господинъ полковникъ!
   -- Какъ, вы опять здѣсь?-- Удивленно вскрикнулъ полиціймейстеръ.
   -- Не безпокойтесь, я съ правомъ на жительство по всей Имперіи,-- и Комаровъ предъявилъ ему свою новую книжку.
   -- Да, вотъ что! Ну, и слава Богу, поздравляю васъ.
   Онъ подалъ ему руку и просилъ сѣсть.
   -- Только я васъ буду просить объ одномъ, господинъ полковникъ, не говорить пока никому, что я крещеный... Вы знаете, какъ общество предубѣждено противъ насъ...
   -- Будьте покойны. Даю слово никогда объ этомъ не упоминать.
   Да и кому какое дѣло?.. Намъ нужна хорошая труппа, а изъ кого она состоитъ, намъ рѣшительно все равно. Итакъ, не теряя времени, приступайте къ дѣлу.
   До свиданія!-- и онъ вновь, пожимая его руку, говорилъ: "доброе дѣло, доброе дѣло. Съ Богомъ!"
   Комаровъ, однако, вышелъ какой-то озлобленный... Почему? Полиціймейстеръ былъ любезенъ, но чего-то все-таки ему не хватало... Чего-же?
   "Нѣтъ, я чувствую, что я становлюсь желчнымъ и несправедливымъ, а главное черезчуръ подозрительнымъ... Это не хорошо. Надо себя обуздывать".
   Контрактъ на театръ былъ подписанъ на три года. Съ копіей такого долгосрочнаго контракта легко было достать денегъ у буфетчика и заняться формированіемъ труппы...
   Онъ поѣхалъ въ Москву. Величіе древней столицы охватило его радостнымъ сознаніемъ, что онъ такой же полноправный гражданинъ, какъ всѣ, что онъ можетъ пользоваться равными удобствами жизни, радоваться и печалиться вмѣстѣ съ другими, гордиться и страдать за свою родину... "Да, у меня есть, наконецъ, родина! Я могу работать для нея, могу быть полезнымъ гражданиномъ и сослужить службу...
   Мнѣ кажется, что я не только со дня рожденія, но отъ сотворенія міра былъ ввергнутъ въ какую-то безпросвѣтную пропасть, но какое то чудо "извлекло меня изъ этой тьмы"...
   Онъ бѣгалъ по Москвѣ, осматривалъ всѣ достопримѣчательности, картинныя галлереи, храмы... наконецъ ему неудержимо захотѣлось посмотрѣть синагогу...
   День былъ субботній, клонилось къ вечеру; по дорогѣ онъ зашелъ въ Кремлевскій соборъ; служили всенощную; величественный храмъ былъ переполненъ молящимися... торжественное благоговѣніе отразилось на всемъ и на всѣхъ,-- казалось, всѣ слились во-едино не только помыслами, чувствами, но и физически... Одинъ Комаровъ смотрѣлъ на всѣхъ молящихся и почувствовалъ себя оторваннымъ... одинокимъ... они были ему чужіе, и онъ поспѣшилъ уйти.
   Когда онъ подходилъ къ зданію синагоги, шаги невольно становились медленнѣе и... вдругъ онъ остановился, какъ вкопанный... Онъ услышалъ хоръ, доносившійся изъ синагоги и священные возгласы раввина... Онъ стоялъ неподвижно, не смѣя переступить порогъ храма, не смѣя поднять глазъ на входившихъ туда... И тутъ онъ былъ чужой... Онъ бормоталъ по-еврейски молитву, но не чувствовалъ и не понималъ словъ. Къ нему подошелъ какой-то человѣкъ семитическаго типа и шепнулъ: "Я понимаю васъ... тише... я самъ чужой"... и сжалъ его руку.
   -- Что? Что вы понимаете?.. спросилъ испуганно Комаровъ, но ему никто не отвѣтилъ: незнакомецъ быстро скрылся...
   "Да, да, я имъ чужой... Но это только стадное влеченіе, съ искаженной иронической улыбкой проговорилъ онъ,-- на что они мнѣ и я имъ?.. Такъ размышлялъ Фиртельзонъ, плетясь домой въ меблированныя комнаты... Чужой?.. Но у меня есть свои интересы въ жизни; мнѣ есть кѣмъ и для кого жить"... и мысли его перенеслись къ Павлиновой и театру.
   Войдя въ соглашеніе съ театральнымъ агеиствомъ, одъ обезпечилъ себя дѣльными, способными работниками сцены, накупилъ пьесъ, кое-что изъ бутафоріи, реквизита; "драгоцѣнныхъ" камней для костюмовъ и различныхъ предметовъ, которыхъ въ провинціи не достанешь ни за какія деньги... Черезъ недѣлю онъ былъ уже опять подлѣ Павлиновой и ея дѣтей...
   Болѣзнь сдѣлала ее раздражительной; ему иногда казалось, что она ненавидитъ его... Онъ по прежнему былъ остороженъ въ своемъ поведеніи, чтобы никто не могъ заподозрить ихъ отношеній...
   Но это не мѣшало ей придираться къ нему, ко всякимъ пустякамъ: то онъ не тамъ удареніе сдѣлалъ на какомъ нибудь словѣ, и она начинала дразнить его, повторяя неправильно сказанное слово, то у него шея грязная, то ногти не чистые, то то, то другое, и всѣ вмѣстѣ эти мелочи заставляли его краснѣть и страдать... Онъ хотѣлъ быть равнымъ, достойнымъ ея, а она на каждомъ шагу давала ему чувствовать какую-то непреодолимую разницу...
   Между тѣмъ наступало время родовъ. Чтобы скрыть этотъ фактъ для дѣтей, они рѣшили выѣхать изъ того города, гдѣ проживали, въ одинъ изъ городовъ по пути къ городу зимняго сезона. Дѣтей было рѣшено опять оставить на зиму однихъ. Онъ не смѣлъ противорѣчить. Такъ и сдѣлали... Родился сынъ...
   Комаровъ былъ въ восторгѣ... И какъ ему было тяжело услышать ея рѣшеніе оставить ребенка въ томъ же городѣ у кормилицы, такъ какъ сама кормить его она не могла...
   Вообще, отношенія Павлиновой къ Комарову становились все хуже и хуже... Она даже не скрывала, что тяготится его опекой... Старалась отдѣлаться отъ него и скрывать самыя обыкновенныя свои намѣренія и дѣла...
   А такъ какъ для него въ ней сосредоточилась вся жизнь, то онъ и самъ становился раздражительнымъ во всѣхъ своихъ столкновеніяхъ съ актерами, со служащими и даже съ публикой.
   Знавшіе его кроткій характеръ терялись, пожимали плечами и сожалѣли.
   Спектакли шли съ успѣхомъ тщательно поставленные Комаровымъ. Публика охотно посѣщала театръ.

-----

   Павлинова, обставленная заботами Комарова, пользовалась выдающимся успѣхомъ. Она была окружена мѣстными театралами, въ числѣ которыхъ, конечно, красовались главнымъ образомъ ротмистръ и инженеръ, подносившіе каждый спектакль цвѣты въ самыхъ фантастическихъ формахъ.
   Постоянные визиты, вниманіе, живая рѣчь, средства, дававшія имъ возможность исполнять всѣ ея прихоти,-- сдѣлали свое дѣло, Павлинова была упоена восторгомъ окружающихъ и почти избѣгала присутствія Комарова.
   Тяжелые дни и ночи ему пришлось переживать. Не имѣя возможности говорить съ ней, потому что она избѣгала этого, онъ по цѣлымъ ночамъ до разсвѣта просиживалъ усталый, измученный, сидѣлъ за письменнымъ столомъ, изливая душу въ письмахъ къ ней... Но все напрасно, Павлинова съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе поддавалась окружающей ее компаніи...
   Ужины, пикники, празднества, на которые въ началѣ раза два приглашали и Комарова, совсѣмъ ей вскружили голову и она перестала принимать къ себѣ послѣдняго.
   Онъ просто сталъ для нея невыносимъ своими увѣщеваніями, изліяніями чувствъ, укоризнами и мелочностью,-- мелочностью разсчетовъ... Она съ презрѣніемъ вертѣла въ рукахъ его скучныя грошевыя вычисленія ея заработка и расходовъ... Такъ часто слыша вокругъ себя бесѣды о тысячахъ, милліонахъ банковскихъ и желѣзнодорожныхъ Санкт-Петербуоперацій, она была загипнотизирована обиліемъ воображаемыхъ денегъ и перестала понимать и считать актерскіе рубли... Надѣлала долговъ у портнихи столько, что не имѣла возможности оплатить ихъ получаемыми деньгами на свои марки до конца сезона, даже, если бы она получила на марку по рублю... Комаровъ рвалъ и металъ... Сначала его сожалѣли, сочувствовали, но, когда онъ сдѣлался невыносимъ въ своихъ требованіяхъ и придиркахъ,-- его стали ненавидѣть... Въ труппѣ начались разладъ, непріятности, ссоры, сплетни и даже драки... Въ пылу одного изъ столкновеній съ актерами, во время разсчета изъ-за какихъ-то грошей, одинъ изъ актеровъ назвалъ Комарова жидомъ, онъ отвѣтилъ тоже дерзостью и... получилъ при всѣхъ пощечину. Ихъ розняли... Онъ потребовалъ, чтобы актера исключили изъ труппы, но, такъ какъ это былъ нужный и любимый актеръ,-- труппа воспротивилась его рѣшительному требованію. Театральный скандалъ получилъ, разумѣется, огласку со всевозможными преувеличенными добавленіями, и Комаровъ совсѣмъ потерялъ почву: онъ не зналъ, какъ себя вести, чтобы попасть снова въ колею. И странно, чѣмъ больше онъ изощрялся въ этомъ направленіи, тѣмъ больше выходило недоразумѣній и непріятныхъ столкновеній...
   Наступилъ день бенефиса Павлиновой. Билеты были проданы еще задолго до бенефиса, главнымъ образомъ, конечно, инженеромъ и ротмистромъ. Въ городѣ ходили анекдотическіе слухи насчетъ Павлиновой и ротмистра, относительно готовящихся овацій, подарковъ,-- всѣ съ нетерпѣніемъ ждали этого торжества...
   Наконецъ, спектакль начался, Павлинова появилась, вся сіяющая молодостью и красотой; начались апплодисменты, крики; посыпались съ верхнихъ мѣстъ цвѣты и разноцвѣтные билетики съ надписью: "несравненной!" "Отъ почитателей высокоталантливой артистки".
   Оркестръ игралъ тушъ.
   Павлинова граціозно присѣдала, раскланивалась, улыбалась и даже прослезилась... Можно было смѣло сказать, театръ дрожалъ отъ грома рукоплесканій и криковъ "bravo!" Весь спектакль превратился въ одно безпрерывное торжество успѣха... Подношеній отъ публики было безконечное множество: тутъ были цѣнный браслетъ, брошь, серьги и серебряный приборъ, и самоваръ, и вазы, и восточный коверъ, и зурна съ драгоцѣнными каменьями, и запертые ящики, въ которыхъ, какъ говорила молва, заключалось золото, и бюваръ съ двумя выигрышными 5%, и еще какія-то ненужныя, вещи, и пр. и пр...
   Въ уборной Павлиновой и закул псами царило торжество и веселье. Шампанское лилось рѣкой, о чемъ заботился неустанно красивый ротмистръ.
   -- Пользуйся настроеніемъ,-- шепнулъ ему инженеръ...-- Настроеніе -- все! Лови моментъ!
   Послѣ спектакля былъ назначенъ ужинъ въ квартирѣ ротмистра...
   Шикарная коляска и пара рысаковъ понесли Павлинову и ротмистра, при оглушительныхъ крикахъ "bravo Павлинова" бушевавшей толпы съ факелами, за городъ, чтобы освѣжиться...
   Она нѣжно и страстно припала къ его могучей груди и восторженно шептала:
   -- Боже! Какъ хорошо жить на свѣтѣ!.. Я такъ, счастлива, какъ никогда... Теперь нѣтъ женщины счастливѣе меня... Какъ я безумно люблю всѣхъ, всѣхъ... но больше всѣхъ -- тебя... Онъ торжествующе впился въ ея пылающія губы и страстно декламировалъ:
   
   "О, вотъ онѣ, минуты счастья,
   Когда, какъ зорька въ небесахъ,
   Блеснетъ внезапно лучъ участья
   Въ твоихъ плѣнительныхъ очахъ!!!
   
   Луна покойно освѣщала величественную картину: окружавшія ихъ горы, долины и безконечную аллею тополей...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Пиръ кончился. Умолкли голоса... Упившіеся гости разъѣхались... кромѣ Павлиновой... Огни въ окнахъ погасли, и для Камарова зловѣщая, тьма окутала домъ... Полубезумный, ничего уже не сознававшій, все время безсмысленно слѣдившій за Павлиновой, онъ въ ярости бросился бить стекла въ окнахъ квартиры ротмистра...
   Поднялся шумъ... выскочили люди, но онъ, изъ чувства самосохраненія, скрылся въ темнотѣ, и весь въ крови прибѣжалъ въ театръ...
   На его громкіе стуки въ дверь выползъ сонный, полупьяный сторожъ и, услыхавъ голосъ Комарова, онъ его впустилъ, извиняясь, что немножко выпилъ по случаю бенефиса. Но Комаровъ не слышалъ его словъ. Онъ только пробормоталъ отрывисто: "подожди... сейчасъ... подожди... и ощупью прошелъ хорошо ему знакомой дорогой въ уборную Павлиновой... Снялъ быстро съ себя платье, нервно и грозно бормоча, онъ затянулъ себѣ шею ремнемъ... Сорвалъ съ какимъ-то бѣшенствомъ со стѣны зеркало, вскочилъ на стулъ... закинулъ ремень за крюкъ, съ силой отбросилъ отъ себя ногой стулъ, и вся фигура его грузно повисла... Онъ въ то же мгновеніе конвульсивно схватился руками за ремень, хотѣлъ освободить шею, избавиться отъ невыносимой боли, но силы ему измѣнили... Хотѣлъ крикнуть: "помогите... спасите...", но только судорожно прохрипѣлъ какіе-то неясные звуки и, скорчившись замеръ... Его никто не услышалъ въ пустынной театральной тьмѣ...

В. Далматовъ.

"Библіотека театра и искусства", Книга 1-6, 1903

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru