Даниловский Густав
Пальто

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Густав Даниловский.
Пальто

Рассказ

Пер. с польского Михайловой-Штерн.

   Пани Катерина П., известная в тесных партийных кружках под уважаемой кличкой Янины, со вздохом заплатила штраф за недостающую марку, подошла поближе к лампочке и разорвала конверт. Адрес на конверте написан был водянистыми чернилами; судя по дате, письмо шло по почте несколько недель, надпись в начале текста гласила:

Колпатово, Нарымский край.

   "Дорогая Кася! Пишу тебе, чтобы узнать поскорее, каково тебе живется в этом Кракове, как поживают малыши и имеешь ли ты уже работу. Я прочел в одной газете, которую прислали нам из Иркутска, что это положение должно будет скоро окончиться и что получившие заграницу смогут скоро вернуться на родину. Если это правда, то махни скорей назад в Варшаву, где тебе легче будет перебиться пока что. Может быть, тебя примут даже к "Лабору", потому что так рисовать цветы, как ты, не всякая сумеет. У нас тут выпал уже снег, и загнул уже здоровый мороз. Одежда наша вся пообносилась, мы сидим около печки и обдумываем, что дальше будет. Прибыл к нам еще один из товарищей, ты, может быть помнишь его, тот косой из Лодзи. Я рад его прибытию, потому что все-таки--свой. Остальные товарищи, хотя и славные малые, но все эсдеки, и здорово доставалось мне от них насчет социал-патриотов, а я хоть и силен на руку, но слаб в красноречии. Теперь нам вдвоем легче. Мы с ним тоже ссоримся между собой, но по отношению к остальным держимся дружно.
   Я уже теперь аккуратно подсчитал, что хватит сорока целкашей... Если бы можно было где раздобыться, так ты уже знаешь, что... А хотелось бы. Пять лет -- не безделица!.. Тянет меня ужасно и к своим, и к тебе, женка моя. Поцелуй детей, пиши, а Ясю скажи, что если он не будет тебя слушаться, то я уже устрою ему праздник, как вернусь".

Ян.

   -- Сорок рублей! -- задумалась Янина, -- это больше 100 крон. Пустяки! -- Словно желая подсчитать свои капиталы, Янина обвела глазами комнату, или, вернее, сводчатый подвал, с маленьким продолговатым окном на улицу, выходившим на самую панель. Почти половину подвала занимала печка и дымящаяся лоханка, остальное пространство заполняли кровать, подпертая ящиком, и двое козел, с лежавшей на них гладильной доской, заменявшей стол. Одежду приходилось уже вешать в маленьких сенцах. За это помещение, а также за право пользоваться чердаком, необходимым ей для ея ремесла, Янина платила два гульдена в неделю. Каждую неделю, с приближением срока уплаты за квартиру, Янина волновалась и дрожала от страха, так как хозяин дома, состоявшего из одних только пристроек, не имел ни малейшей жалости и немедленно выселял неплатящую голытьбу.
   -- Сорок рублей! -- иронически повторила она, с горькой улыбкой сжимая губы, и задумалась о тех временах, когда она вместе с мужем зарабатывала почти столько же еженедельно, она -- разрисовывая эмалированную посуду на фабрике "Лабор", он -- как слесарь при фильтрах. Жили они тогда в двух приличных комнатках с кухней, имели крытую ковром оттоманку, на окнах занавески, для детей нанимали девчонку, носили приличное белье и для стирки нанимали бабу. А теперь...
   Все пережитые страдания, все заботы и недостатки ожили снова в душе Янины и закипели глухим бессильным гневом. Она погрузила обнаженные по локоть руки в лоханку и почти с бешенством стала тереть какие-то тряпки, вдыхая смрадный пар и ядовитые испарения мыльной пены, хлора и соды, выжимавшие из ее черных, лихорадочно-пылающих глаз жгучие, едкие слезы.
   Янина умела мужественно и с достоинством переносить все превратности судьбы, которые стали еще тяжелее с той минуты, когда у ней в тюрьме родилась Юля, но нужда и нищета эмигрантской жизни съедали ее, как ест ржавчина железо. Вид детей, хиреющих в подвале, наполнял ее отчаянием. Бесконечные унижения глубоко возмущали ее гордую душу и тем держали ее в состоянии непрерывного лихорадочного возбуждения и недовольства.
   Янина чувствовала, что она становится злой, раздражительной, резкой, грубо ругается, за каждую мелочь дает подзатыльники детям, но больше всего достается Ясю, которого она некогда берегла, как зеницу ока.
   Маленькой Юле, вечно лежащей на кровати, достаточно для полного счастья иметь сухие пеленки и бутылку с соской -- кусочком булки в тряпке. Двухлетний Стась, как сел неделю тому назад на сундучок, да привязал к перилам кровати веревочку, так целыми днями, причмокивая и притопывая, все едет в Варшаву и, если бы ему еще удалось достать кнут, то он был бы вполне доволен своим положением.
   Совсем другое дело Ясь. Шестилетний мальчик уже размышляет и помнит: помнит прогулки в Лазенки, помнит, как они пили, бывало, на кругу воду с сиропом и мятным прямиком, помнит паяца, хлопавшего в медные тарелки, сияющую елку, башлык, теплое осеннее пальто, игры в снежки и катанье на коньках по водосточной канаве, а теперь как раз для всего этого наступила пора. Но воспользоваться всеми этими развлечениями зимы теперь он не может. Есть у него, правда, шапка войлочная, совсем недурные сапоги, но нет пальто, а в люстриновой куртке, единственном остатке лучших времен прошлого, мать не пускает на двор, боясь простуды, которая окончательно 'бы подкосила всю семью.
   Ясь смертельно скучает, топчется по комнате, словно птичка в клетке, и вечно что-нибудь "устроит". До тех пор плевал на лампу, любуясь, как шипит стекло, пока оно не лопнуло. Открыл дверцы от печки и сжег пол, порезал себе ножом руку, едва не облил кипятком Стася. В самые неудобные моменты он подвертывается матери под руку, путается у нее под ногами и получает подзатыльники.
   Единственное безопасное для него развлечение-- это присматриваться через окошко к ногам снующих прохожих: вот мелькнули калоши, подвернутые брюки и кончик трости -- прошел пан. Видно развевающееся платье и маленькие ножки -- паненка. Толстые сапоги -- рабочий. Иногда заглянет в окошко собачонка, нюхнет стекло и побежит дальше, бывает, что собачонка остановится, помахает хвостом, поднимет заднюю лапку и покончит одно необходимое и важное для нее дело, к великой радости Яся. Но сильнее всего волнуется Ясь, когда заметит стоптанные каблуки своего приятеля Кубуся, с которым, когда еще было тепло, он здорово подрался на дворе. Ах, этот двор, словно нарочно построенный для игры, полный закоулков, галереек, крыш, лестниц пещер и мусора, богатых разными сокровищами, где можно выкопать и найти и гвоздь, и бляшку, и бутылку, а иногда даже и обломок подковы.
   Все это теперь, благодаря отсутствию пальто, для него совершенно недоступно. Хуже того, окошечко, как только становится немного холоднее, затягивается тонким слоем замерзшего пара, делается матовым, и Ясь может только едва различать мелькающие тени. Он лишается тогда единственной возможности выглянуть на свет Божий. Часто бывает, что за ночь окошечко замерзнет совсем, украсится листьями, жилками, сеткой, и только под вечер, когда оно немножко оттает посредине, Ясь по маленькому желтому кружочку узнает, что уже зажгли стоящий напротив фонарь и что день кончился, приближается ночь. И все это проходит так незаметно в пх мрачном подвале.
   Это отсутствие света испортило ему весьма приятное развлечение -- мыльные пузыри. Ясь пытался было пускать их, но водяные шары, так красиво играющие на солнце всеми цветами радуги и красочным отражением предметов, здесь, в подвале, выходили серыми, мутными, похожими на бычьи пузыри и не хотели летать совсем. Когда он вздумал сажать их Стаcю на голову, то от них делались лишь пятна на голове, а грязная вода сплывала брату за воротник. Стась расплакался, мать рассердилась и отняла у него блюдечко.
   Ясь чувствует, что ему плохо живется, комната тесная, негде разбежаться, негде подскочить, кувыркнуться в воздухе. Проклятая лоханка не только крадет у него пространство, но еще, благодаря своему навесу, заинтересовавшему его, стала причиной страшного несчастья -- наводнения всего подвала и настоящей порки "наголо".
   За что он ни возьмется, все запрещено: и утюг, и доска, и соска Юли, из которой можно бы сделать вовсе недурную лейку.
   Ясь протестует, и когда на днях мать запретила ему вертеть выжималку, надулся и дерзко спросил:
   -- Так что же мне делать?
   -- Издохни! -- раздался дикий и злой ответ.
   Пани Янина склонилась над лоханкой, и Ясь видел, как вдруг неожиданно поникла ее голова и задрожали лопатки. Потом она схватила ведро и побежала за водой, пробыла довольно долго на дворе, вернулась с красными пятнами на лице, и -- что важнее -- с оловянной трубой, ценою в несколько геллеров.
   Радость была огромная, но весьма непродолжительная. Труба быстро охрипла, потом вылетел из нее оловянный язычок, кто-то его растоптал и мать, подметая комнату, сделала Ясю резкое замечание, что он не умеет ничего беречь.
   -- Чего там беречь, коли она не трубит! -- думал Ясь, вздохнул, и в голове его зародились смутные представления о том, что все на свете перевернулось: пришли ночью, взяли мамусю и татусю, а их разобрали между собою соседи. Теперь татусь куда-то запропал, мамуся неизвестно зачем притащилась с ними в этот противный Краков и, вместо того, чтобы сидеть в "коммуне", где, по крайней мере, было много людей, забралась в подвал и моет поочередно то белье, то его самого. Никто у них не бывает. Одна только панна Мария иногда забежит, даст адрес, куда пойти за новым бельем, спросит Стася, далеко ли еще до Варшавы, взглянет на него и скажет: "Ах, ты, шалунишка, надо бы тебе пальтишко постараться" -- и убежит. Мать называет ее провидением.
   Ясь, вообще, не представляет себе точно, что такое провидение, а к такому провидению, которое по вопросу о пальто только трещит без толку, он не питает ни малейшего доверия. Недоверие Яся к силам и могуществу панны Марии весьма неосновательно. Панна Мария, как настоящее провидение, существует везде и повсюду. Повсюду и везде она является, словно из-под земли, перед карманом струхнувшего "сочувствующего" или товарища и отравляет его невозмутимое спокойствие души, требуя пожертвований в пользу эмигрантов. Панна Мария принимает пожертвования, как наличными, так и натурой. Словно старьевщик, она настойчиво и неутомимо грабит поношенный гардероб субъектов обоего пола и одевает, таким образом, своих клиентов из заграницы. Она неутомима и ей незнакомо сожаление. Одно появление панны Марии возбуждает тревогу, как среди закаленных и привычных к ее нашествиям пришельцев из Царства Польского, так и среди неопытных и незнающих еще всего могущества панны Марии обывателей австрийской Польши.
   Праздники, похороны, рождение, свадьба, вообще, самое маловажное событие являются для нее надлежащим предлогом, чтобы возбудить ослабевающую благотворительность.
   В данное время ее подчиненные панны, которых она держит в строгом послушании и дисциплине, получили категорический приказ добыть "хотя бы из-под земли" детское пальто. Циркуляры и письма панны Марии по этому вопросу кружатся от Кракова до Закопанья.
   Ясь ни о чем не знает и, заметив из своей обсерватории характерное движение юбки и стоптанные ботинки, равнодушно сообщает матери, что панна Мария "валит". Мать любит эти посещения: в общении с панной Марией ей вспоминаются прежние времена, она перестает чувствовать себя униженной прачкой, снова становится "Яниной", посвященной во все дела и интересы партии.
   Раздаются непонятные для Яся слова: "цека", "пепеэс", "роб", под которыми скрываются какие-то непонятные для него тайны. Ясь инстинктивно чувствует, что эти тайны находятся в известной связи с судьбой его и его родителей.
   Но на этот раз появление панны Марии приносит для него целый ряд потрясающих впечатлений. Она входит с узелком в руках и уже с порога говорит:
   -- Ясь, тут есть кое-что для тебя!
   Узел развертывается, и перед сверкающими от любопытства глазами мальчика появляются темно-красное сукно, роговые пуговицы и меховой воротник. Панна Мария поднимает все это за вешалку на воздух и с торжествующей миной, потрясая пальто, говорит:
   -- На вате и фланели, с настоящим тюленьим воротником! Ну, пойди сюда, плутишка, примерим!
   Ясь, затаив дыхание, выходит на середину комнаты п, словно манекен, позволяет себя одеть и поворачивать, то вправо, то влево.
   -- Великолепно, как на заказ! Что? Янина! Застегни пуговку, подними воротник! Роскошь! Выглядишь, как буржуй. А ты знаешь, что такое тюлень? Не знаешь? Морская собака!
   Ясь машинально слушается приказаний панны Марии, чувствует нежную ласку воротника около ушей, лицо его то бледнеет, то вспыхивает. Он вспотел, как мышь, и не понимает еще ясно, что это все значит.
   -- Ну, сними, а то вспотеешь!
   Панна Мария снимает с него пальто, передает его Янине и собирается уходить.
   -- Поблагодари! -- говорит мать, смотря на сына с чувством радости, смешанной с печалью, что ей приходится жить милостыней.
   Ясь стоит, как столб. Он не верит своему счастью, в голове у него помутилось, п только после ухода панны Марии он спрашивает:
   -- Значит, это уже взаправду мое?!
   -- Твое, твое, -- торопливо подтверждает мать, осматривая подробно при свете лампы подарок, вздыхает и выносит пальто в сенцы. Она заливает белье на ночь п стелет постель. Сама она вместе с младшими детьми спит па кровати, а Ясь имеет свой отдельный сенничек в углу, у стены, где, несмотря на сырость п холод, спит как суслик.
   Но теперь Ясю не спится. Он возбужден, испытывает волнение и беспокойство. Участь пальто в сенях весьма сомнительная: во входной двери есть окошечко, вор вышибет стекло -- хвать! и все кончено. Каждый шелест возбуждает в нем подозрение п тревогу, холодный пот прошибает его.
   Наконец, Ясь отваживается на решительный шаг: он встает и, босиком, в короткой рубашонке, осторожно прокрадывается в сени, по дороге толкает ведро.
   -- Что ты бродишь? -- сонным голосом спрашивает мать.
   -- Я ничего... за делом...-- лжет, как по-писанному, Ясь, схватывает пальто и, дрожа от волнения, бежит с ним на свое место.
   Ясь гладит мех и ласково шепчет, словно котенку: "кися, кися", попадает на крючок и, воображая себе, что это коготки, ударяет по нему ручонкой, повторяя "А брысь!" Наконец, истощенный волнениями дня, держа пальто в объятиях, засыпает.
   На следующий день Ясь бегает по двору, как безумный. Тут находятся все его сверстники: Кубусь, Лейба, сын лавочника, рябоватый Антек, из дома напротив, прозванный "скубент", потому что носит ученическую шапку, и Михась, сын переплетчика, прозванный "коноплянка".
   Все восхищаются новым пальто Яся, большими роговыми пуговицами, а, главное, воротником из морской собаки. Эта морская собака становится не только предметом живого любопытства, но и ожесточенных споров.
   Кубусь доказывает, что это не может быть пес, а только сука.
   Скубент сомневается в самой наличности существования собак в море.
   Коноплянка полизал языком воротник и уверяет, что он не соленый.
   -- Ну, как в Бога верю, -- клянется Ясь, -- панна Мария говорила.
   Яся до такой степени задевает недоверие товарищей, что он готов идти на пари.
   -- Хорошо! На что? -- спрашивает Скубент.
   -- На два щелчка в нос!
   Пари состоялось. Лейба разбивает руки спорящих, Кубусь свидетель пари. Решающим авторитетом должен быть пан Файтальский, чиновник магистрата, называемый всеми обитателями дома "профессором", так как он приготовил сына хозяина во второй класс.
   Пан Файтальский каждую минуту может выйти из дому, отправляясь на службу, и дети держат в осаде крыльцо его, сокращая минуты ожидания сосанием ледяных сосулек. Наконец, на крыльце появляется в глубоких калошах, с портфелем под мышкою, местный авторитет. Мальчики окружают его.
   -- Извините, пан профессор, -- смело спрашивает Скубент, -- есть ли на свете морская сука?
   -- Сука? -- переспрашивает пан профессор, поправляя очки. -- Нет, -- отвечает он после некоторого раздумья.
   -- Жиг, жиг, жиг! -- дразнят дети Яся.
   -- Тюлень, тюлень! -- кричит Ясь в отчаянии.
   -- А, тюлень! Как же, есть. Собака морская... Как же, существует, -- отвечает пан Файтальский.
   И начинается лекция
   -- Вид V, семейство ластоногих; водится в далеких морях севера, к этому же роду принадлежат...
   Но аудитория уже занята другим.
   Скубент честно подставляет нос.
   -- Раз! -- считает Лейба.
   -- Два! -- другой щелчок.
   -- Три!
   Ясь не может удержаться и дает третий щелчок.
   -- Свинья! Обманщик! -- кричит Скубент.
   -- А зачем он сказал "три"? -- защищается пристыженный Ясь.
   -- Ну, а чего ты кричишь, бездельник! Не можешь дать ему сдачи? -- заявляет атакуемый Лейба.
   Аргумент этот действует на всех. Ясь подставляет нос и получает такой здоровенный щелчок, что у него радужные круги закружились перед глазами. Но Ясь хорошо знает, как надлежит вести себя в таких случаях. Он поворачивается на одной пятке, чтобы скрыть слезы, и говорит:
   -- Вовсе не больно!
   Честь его пальто и его самого спасены; никто больше уже не сомневается в происхождении воротника, и Ясь получает прозвище "Тюленя".
   "Тюлень", несчастный в игре в снежки, отличается зато на катке. Кроме катания на одной ноге, он выступает еще с неизвестным остальным, варшавским, фокусом, кататься "в сапожники", -- подогнув одно колено, по которому бьют кулаками, подражая ударам молотка и шитью дратвой. В турнире: "кто дальше плюнет", он также побеждает остальных, потому что умеет пускать слюну сквозь зубы, как варшавские извозчики. Эти варшавские похвальбы и фанфаронада "крулевяка" [т.-е. жителя Царства Польского: по-польски Царство Польское называется "Крулевство", потому при вопросе: "откуда вы", следует ответ: "из Крулевства", т.-е. из русской Польши. Прим. перев.] задевают галичан и насмешливая песенка:
   Светится Варшава, как шелковая нитка.
   За Варшаву сто тысяч, а за Краков дудка... едва не доводит до драки.
   Примирителем является международно настроенный Лейба. Примирение устраивается тем легче, что на дворе появляется шарманщик со щеглом, достающим из ящичка предсказания.
   Зовут обедать. Ясь прибегает в свой подвал с раскрасневшимися щеками, сияющими глазами и посиневшим носом. Он, словно голодный волк, поглощает картофельную похлебку и, несмотря на большой кусок хлеба, чувствует себя несколько голодным.
   После обеда, Ясь открыл в кармане своего пальто целые сокровища: длинный шнурок и кожаные перчатки. Из части шнурка он устроил кнут для Стася.
   Перчатки оказываются менее полезными, потому что, как ни пытался Ясь их надеть, ему все не хватает одного пальца, зато надутые воздухом они производят комичное впечатление вспухнувшей руки.
   Вечером он еще раз отпросился у матери на двор. Товарищи его куда-то разбежались. Ясь выходит на улицу и стоит в воротах, выпятив животик, заложив руки в карманы и наблюдает, какое впечатление производит на прохожих его роскошное пальто. Даже городовой, с медным полумесяцем под подбородком, обратил внимание, приглядывается п подходит ближе. Ясь не дурак: избегает ближайшего знакомства "с полицейским", издает протяжный свист и исчезает в глубине ворот.
   На ночь пальто уже висит на специально прибитом для него крюке вблизи сенника, на котором спит Ясь. Ясь теперь спокоен, пальто не пропадет, притом он набегался, опьянен свежим воздухом и быстро засыпает.
   Поздно. Слышно мерное детское дыхание, а пани
   Янина складывает готовое белье. Завтра она, пользуясь воскресным днем, разнесет его по местам. По ее расчетам, ей следует больше пяти гульденов. Два гульдена она отдаст за квартиру, как раз срок пришел -- срок самый тяжелый, потому что перед первым ни за что нельзя плату оттягивать, под угрозой "выселения"; остальное пойдет на расходы.
   Своей работой Янина недовольна: цветные вещи полиняли и закрасили белье, крахмальные груди тверды, как доски, а одна рубашка -- самая красивая, в складки --несколько сожжена и на ней роковое, полукруглое, желтое пятно.
   Пани Янина старается, как умеет, но она еще новичок в своем деле, не может сообразить, какая доза крахмала нужна, не понимает, что цветные вещи нужно стирать отдельно и, упаси Боже, не в соде.
   Сделанные ошибки беспокоят ее несколько, но она утешает себя, что обойдется. Ее самолюбивая натура, многократно унижаемая, утратила уже восприимчивость к ругани, и, думая о завтрашнем нагоняе, недавняя патрицианка предместья чувствует, что она смиренно перенесет самую грубую брань, только бы ей заплатили.
   Янина легла, но спать не может. Высчитывает расходы п возможные доходы. Ей приходит в голову мысль, что Ясь мог бы заняться продажей газет: у нее есть связи в редакции. Янину соблазняет возможность хоть маленького заработка, но она в то же время боится, что шатание по улицам может испортить мальчика.
   Вспоминается ей письмо мужа. Если бы добыть где-нибудь сорок рублей, он был бы здесь. Тоскует она о нем -- кровь не вода--тяжело без мужика. Охотно прижалась бы к нему, как Бог велел... Чувствует она себя слишком молодой для вдовы.
   Мысли Янины путаются, голову окутывает туман, медленно открывается пропасть, в которой постепенно исчезают и память и чувства.
   Воскресное утро Ясь должен провести дома. Мать идет отнести белье, он должен присмотреть за младшими и, если Юля проснется, дать ей бутылку с молоком. Чтобы плутишка не убежал, двери, для пущей безопасности, запираются на ключ.
   Ясь сокращает томительное ожидание тем, что барабанит по ведру и бегает в пустой лоханке. Один раз его забаву прерывает дворник, который заявляет через запертые двери, что хозяин требует плату за квартиру.
   -- А как же, -- рассудительно отвечал Ясь, -- как только рак свистнет в хлеву -- и, чувствуя себя в безопасности, показывает через замочную скважину язык своему вечному врагу, преследующему его за прятание метлы и шалости на дворе.
   Дворник бранится. Ясь, видя, что выпал снег, можно будет лепить снежную бабу, открывает печь и выбирает угольки для носа, глаз и рта. Он прячет свою добычу в пальто и замечает, что с края шов распорот. Яся прошибает пот. Неужели разорвал? Он запускает ручонку глубже. Нет, это глубокий карман, а на дне что-то плоское, круглое. Вынимает: с одной стороны зеркальце, с другой под стеклом микроскопическая мышка и две маленьких западни. Фокус заключается в том, чтобы встряхиванием зеркальца загнать мышь в ловушку.
   Забава эта так поглощает мальчика, что он не слышит, как открываются двери, и, только заметив мать на пороге, бросается к ней с радостным криком.
   -- Мамуся, а что я нашел в пальто!
   Но мать отталкивает его. Ясь смотрит на ее лицо и затихает. По выражению ея лица он уже умеет угадывать несчастье.
   Губы пани Янины бледны и крепко сжаты, на щеках красные пятна, глаза окружены синяками и словно провалились в глубину. Она тяжело опускается на кровать и судорожно сжимает пальцы.
   Предчувствия мальчика верны. Мать страшно изругали, и, по вычете нанесенных убытков, она получила едва несколько копеек отступного.
   Янина уже была за спасением у панны Марш, но та выехала на несколько дней. В воротах она встретила хозяина, просила отсрочки, давала ему крону, но он не хотел взять и при ней сказал дворнику, чтобы завтра, до полудня подвал был освобожден: у него уже есть кандидаты.
   -- Что делать? -- кружатся в голове Янины несвязная мысли. Продать все приспособления для стирки невозможно: кроме них, у нее ничего нет. Горящими глазами она осматривает комнату -- пустота. Стась на сундуке, Юльця на кровати -- детей никто не купит...
   "Повеситься, растопить печь хорошенько и закрыть вьюшки" -- пробегают в ее голове яркие, как молнии, преступные мысли. Продать все, купить шляпу, плюшевый жакет и выйти на улицу, -- она недурна, стройна и хорошо сложена. Ходят по Рынку [главная улица Кракова] нарядные мужчины, один даже как-то задел ее и долго шел вслед за ней, заглядывая под платок... Пришлось обернуться и дать по морде.
   Закипела опять злоба в ее груди, поднялся глухой гнев, овладело сердцем жестокое чувство мщения, а потом утихло все и наступили минуты смертельного утомления.
   Ясь между тем убежал на двор. Там Кубусь и Коноплянка уже катали туловище. Ясь принялся устраивать голову. Работа захватила его совершенно. Он забыл обо всем, даже о зеркальце. Снег лепится, словно воск, голова растет большая, круглая, тяжелая и красивая. Ясь с трудом катит ее, весь красный от усилий, сияет от радости, -- он так занят, что не видит даже матери, которая идет к отцу Лейбы, Шмулю, торговцу старьем.
   Разговаривают. Старый Шмуль качает головой, разводит руками и идет с матерью в подвал, там юн осматривает какие-то лохмотья и равнодушно отдает их назад. Снова живой разговор о чем-то.
   -- Вот это я купил бы, -- говорит Шмуль, указывая на Яся.
   Пани Янина смотрит на него испуганными глазами. Ея вздрагивающие губы, словно отравленные лукавой мыслью, хотят крикнуть горячий протест:
   -- Нет, нет! -- громко говорит она, а в голове настойчиво гудит мысль, что надо спасать всю семью, надо, хотя бы пришлось лечь трупом.
   -- Ну, как же будет? -- спрашивает Шмуль.
   Пани Янина прислоняется к стене, словно боится упасть. Потом она внезапно выпрямляется и кричит взволнованным голосом:
   -- Ясь!
   -- Сейчас, -- отвечает мальчик.
   Он устраивает в данную минуту бабе глаза из угольков, кончает нос и, веселый, подпрыгивая, вбегает в сени.
   Пани Янина, бледная как полотно, с вздрагивающими, словно в лихорадке, губами, поспешно расстегивает пуговицы пальто, руки ее дрожат, она переживает страшное чувство: ей кажется, что она сдирает кожу живьем со своего ребенка. Наконец, пальто снято, Янина толкает Яся в комнату и запирает двери.
   Ошеломленный Ясь стоит за дверью и слышит ожесточенный торг.
   -- Пять.
   -- Ну, вы шутите?
   -- Ведь оно совсем новое!
   -- Два еще могу дать.
   -- Что, два?.. Один воротник...
   Услыхав это, Ясь вздрагивает, холодный пот обливает его тело, он напрягает слух:
   -- Три!
   -- Два с половиной, уж по совести.
   -- Нет!
   -- Ну, пусть я теряю!
   Звон отсчитываемых денег, потом тишина.
   Мать куда-то идет. Возвращается истощенная, разбитая, садится на кровать и машинально свертывает какую-то бумажку, которую держит в руках.
   Яся охватывает сильное беспокойство. Он чувствует, что произошло что-то необыкновенное, что в непонятную историю запутано его пальто. Он исподлобья смотрит на мать, и личико его становится не по-детски угрюмым.
   Мать сидит неподвижно и бессмысленно смотрит, словно слепая, в стену. Янина чувствует, что ее покидают последние силы. Слеза за слезой катятся по ее истощенным щекам.
   -- Мама!
   -- Что? -- очнулась Янина.
   -- Я могу пойти за зеркальцем?
   -- Зеркальце, какое зеркальце?..
   -- С мышкой. Я оставил его в кармане пальто.
   -- Нет, нет! -- срывается с места пани Янина, закрывает двери на крючок, вспоминает все... и разражается стремительными рыданиями.
   -- Я хочу зеркальце! -- настойчиво, почти дерзко кричит Ясь.
   -- Хорошо, хорошо... Завтра, завтра... -- сквозь слезы говорит мать. -- Возьму назад, -- думает она, -- завтра... Наверно возьму, сегодня поздно... Есть вам хочется, дети, правда?
   Она начинает поспешно суетиться, режет хлеб, разливает молоко, сама не в силах притронуться к пище.
   Ясь облегченно вздыхает, сердце его наполняется надеждой: если есть зеркальце, то должно быть и пальто. Но все-таки он не может отрешиться от некоторых подозрений и недоверчиво посматривает на мать: поведение ее действительно странное. Зачем приходил Шмуль? Зачем пальто в сенях, а не на своем месте? Там ведь его могут украсть.
   Хлеб кажется Ясю невкусным и застревает в горле.
   Оп снова пытливо смотрит в лицо матери, которая явно избегает его взгляда.
   -- Мамуся, -- неожиданно говорит он, -- как это говорится, если что-нибудь пропадет? Святой Антоний?..
   -- Падуанский... -- и пани Янина машинально читает всю молитву.
   -- И всегда найдется? -- допытывается ребенок.
   -- Так говорят, -- глухо отвечает пани Янина, раздевает Стася, стелет постель, велит Ясю ложиться и гасит лампу.
   В комнате делается темно, словно в гробу.
   Ясь не спит.
   -- Я должен убедиться, -- думает он.
   Он слышит, что мать встает, шаги ее босых ног приближаются к нему, его накрывают теплым платком, и неожиданно дрожащие от плача губы горячо и крепко целуют его.
   Сердце Яся замирает, а потом сжимается, словно схваченное клещами. Он смутно чувствует в этом поцелуе и любовь и как будто измену; душа его переполняется неизмеримой нежностью и страшным, непонятным горем.
   Он лежит, скорчившись, и смотрит широко раскрытыми глазами в тупой мрак подвала, неподвижно ждет, пока все уснут.
   Ясь слышит мерное дыхание. Взволнованный, в испуге, чувствуя мурашки на спине, с каким-то ощущением чего-то холодного, тяжелого под сердцем, он встает и осторожно крадется к сеням. Он ловко и умело обходит все препятствия, отворяет крючок и входит в холодные сени.
   -- Святой Антоний Падуанский, небесный житель, как твоя слава во веки слывет, так пусть мое сокровище не пропадет!..
   Шепчут молитву дрожащие уста ребенка и бродят в поисках по стенам маленькие ручонки.
   Первый гвоздь -- метелка.
   Второй гвоздь -- тряпки.
   Третий гвоздь -- пусто.
   -- Святой Антоний! -- горячо и страстно молится мальчик, блуждая во мраке и ощупывая все углы. Он шатается, возвращается в комнату, водит вокруг руками, с замирающей надеждой приближается к последнему пункту, где еще может свершиться чудо, -- найтись пропажа. Руки Яся встречают влажную стену, он поднимается на цыпочки, царапает о гвоздь свою ладонь. Пальто нет...
   На минуту Ясь замирает, сердце сжимается, в голове страшная пустота.
   Сначала начинают дрожать руки и колени Яся, потом ребра и лопатки. Ребенок дрожит от горького спазматического плача, словно тростинка от порывов ветра. Жалобные и раздирающая, полные слез всхлипывания одиноко раздаются в подвале, словно беспомощное несчастье блуждает в угрюмом мраке подземелья...

---------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Мы помним Польшу. Лит.-худож. сб / Под ред. Марии Моравской. -- Петроград: Прометей (Н. Н. Михайлов), 1915. -- 189 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru