Lib.ru/Классика: Давыдов Дмитрий Павлович. Стихотворения

Давыдов Д. П.

0x01 graphic

Завещание

(Посвящение поэмы "Поэтические картины")

Моей дочери, Давыдовой (Макаровой) Зинаиде Дмитриевне.

Дитя, когда родилось ты,

Не знал я горя и печали;

Мои заветные мечты

Уже сбываться начинали;

Плоды тяжёлого труда

Довольно радостей сулили;

Мне было весело тогда:

Надежды светлые живили

Вздохнувшую свободно грудь;

Окончился тернистый путь,

Назначенный судьбою строгой;

Открылась гладкая дорога,

Чтобы вперёд беспечно нам

Идти по розовым цветам...

Выла крепка моя природа;

Но что же вышло из того?

Едва прошло четыре года

Со дня рожденья твоего,

Как вдруг болезнь с ужасной силой

Меня в урода превратила!

Исчезло все, что льстило мне...

Часы тянулись, дни летели

В невозмутимой тишине.

Я восемь лет провёл в постели;

И пусть то знает только Бог,

Мой покровитель животворный,

Что вынес я в чужбине черной,

И как я вынести то мог,

Не будучи жильцом небесным,

Бесчувственным и бестелесным.

Беда всегда приходит вдруг

И держится у жертвы строго.

Недавно пагубный недуг

Мне дал опомниться немного.

Позвал я тотчас верных муз

Вступить опять со мной в союз,

И музы на голос больного

Немедленно слетались снова.

Душа восторгом объялась,

Фантазия крылом махала

И речь свободно полилась:

Я диктовал, а ты писала...

С какой любовью, милый друг,

С какою нежною заботой

Ты мне дарила свой досуг!

Легко и быстро шла работа.

Казалось, детская рука

Ждала не слов от языка,

А мысли самые ловила

И в ямбы их переносила.

Так вырос и созрел у нас

Мой поучительный рассказ

О том, что в памяти усталой

Яснее прочего мелькало.

Без помощи твоей, одень,

Я "Поэтических картин"

Не мог бы выполнить, конечно.

В избытке радости сердечной

Тебе их посвящаю я,

Малютка добрая моя!

Прими произведенье это,

Как дар от друга и отца,

Здесь всё, с начала до конца,

Глубокой истиной согрето!

Хотя её обычный вид

Туманом выдумки прикрыт.

Когда ты сблизишься со светом,

Поймешь, как мало правды там.

Пускай стихи мои заветом

Взаимной дружбы будут нам!

И мы, читая их порою,

В воспоминании своём

Отраду тайную найдём,

Что над холодной Ангарою

Мы с честью вышли из борьбы

Против враждующей судьбы,

Внезапно покоренной ныне,

И не погибли на чужбине!..

1871 г.

Поэтические картины

(Поэма)

Я вырос в северной стране,

Любил я точные науки;

Но кровь горячая во мне,

И не педант я близорукий.

Уже давал я с ранних пор

Воображению простор

И сказку о летучем змее

Не называл пустой затеей,

Хотя еще не изучал

Геологических начал.

Потом я жил в ученой сфере.

Открытия мешали спать,

Тут было некогда мечтать;

Но вспомнил я о Гулливере:

Воздушный остров в ум запал.

Другой почёл бы это вздором,

А я сильней трудиться стал...

И лёгкий челночок с прибором

Из гальванических листов

Нестись по воздуху готов.

В пылу глубоких разысканий

Я хромо-фотографом был.

Я брал куски животной ткани,

Их электричеством живил,

И под стеклом камер-обскуры

Родились пёстрые фигуры...

Толпились думы -- новый род

Обворожительных работ!

Действительность -- дитя идеи;

Мечты -- заботливые феи.

Кто мыслит иначе -- неправ.

Душой далеко я носился,

И в голове моей родился

Без проволоки телеграф.

Не симпатических улиток.

Я в сигналисты посадил;

А магнетический избыток

Земного шара уловил...

(Давно хлопочут об устройстве телеграфов без проводников. Думали, между прочим, достигнуть этого посредством двух симпатических улиток, взятых из одного резервуара. Перемещая одну из них, заставляли другую самопроизвольно перемещаться, и, таким образом, выражать мысли по известным знакам круга, где обращались улитки. Хотя опыты над ними подавали некоторые надежды на успех по устройству нового телеграфа, однако ж, разные неудобства заставили совершенно оставить эти попытки).

Возможным всё тогда казалось;

Куда желанье не влекло,

Везде мне счастье улыбалось.

Я делал гибкое стекло;

А из раствора скотской кожи

Ботинки лил для молодежи,

Которая со мной была

Так благосклонна и мила...

Восторг горел в душе поэта,

Когда, любовию согретый,

Я превосходный мадригал

Прекрасной девушке писал!

Ум расширялся безгранично,

Когда я с важностью приличной

Следил, серьезный и немой,

За интегральною строкой.

Работал я уединённо;

Уже приблизилась пора,

Когда из сени потаённой,

От инструментов и пера,

Я мог явиться в мир отсталый

С плодом науки небывалой.

О, сколько к сердцу принеслось

Надежд высоких, сладких грезь!

Но вдруг попался я под лапу

Безжалостному эскулапу...

Минуло 8 страшных лет

Мучений, горестей и бед.

Очнулся я для всех нежданно

В углу холодного чулана.

Где мой роскошный кабинет,

Мои бумаги и снаряды,

Моя постель, мои наряды

И полный золота карман,

Прогрессу верная опора?

Где гордый вид и ловкий стан?

Где тень кудрей, где пламень взора?

Увы, исчезло всё навек!

Я стал чурбан -- не человек,

И разве ведьме прихотливой

Мог пригодиться на топливо...

От благ, мне посланных в удел

Остался только шар хрустальный.

Не знаю, как он уцелел

В моей обители печальной;

Но был я бесконечно рад

Увидеть здесь и этот клад.

Мой ум, ещё довольно острый,

Представил живо Калиостро (Джузеппе Д. Б. В. П. А. М. Ф. Бальзамо, известного под именем графа Калиостро А. (1743 -- 1795 гг.) -- известного мистика, алхимика и авантюриста)

Я вспомнил о моих друзьях,

Рассеянных в чужих краях;

О тех, которые когда-то

Казались радостью крылатой

И искрами прекрасных глаз

Меня тревожили не раз...

О тех, которым я сурово

Их будущность разоблачал...

О всём припомнил я, и снова

Увидеть всё я пожелал.

Что думать долго? Всё готово,

И шар, наполненный водой,

Уже стоял передо мной.

Я ожидаю терпеливо.

Вот постепенно развилась

Картина юности счастливой,

Когда, бывало, в поздний час,

Один, ничем не озабочен,

Я поджидал Сусанну Готчен.

Из самовара пар валил,

Огонь трещал в жерле камина,

И том роскошный Ламартина (известного французского поэта-сентименталиста Альфонса Ламартина (1790 -- 1869 гг.))

О чем-то новом говорил...

О милый друг, как было сладко

С тобой беседовать украдкой

Хотя открыто, без стыда,

Могли мы видеться всегда.

Прошедшего мы не имели,

И раем нам казался мир,

Но как-то грустно мы смотрели,

Читая вместе "Souvenir (Сувенир, памятный подарок)".

Избытком нежности то было,

Или предчувствие томило, --

Никто тогда бы по постиг.

Нас восхищал французский стих,

Но по-немецки мы мечтали,

И оба в раз "ich liebe dich (я тебя люблю (нем.))"

Друг другу робко мы сказали.

Чего не доставало нам

В стране, баянами воспетой?

Мы были счастливы -- не там,

Где нет зимы, где вечно лето,

Где скуки нет, и нет труда.

О, нежный друг, туда, туда!

"Там виноград и мирты зреют,

Там пламенней любить умеют"! (Намёк на знаменитую "песню Миньоны" из романа немецкого писателя И. В. Гёте (1749 -- 1832 гг.) "Годы странствий Вильгельма Мейстера").

Кипели радостью сердца,

Надеждам не было конца, --

Так много нам любовь сулила!

Да иначе судьба решила...

Но где бы ни был я один,

Мне слышалось "Dahin, dahin (туда, туда (нем.))"!

И даже навевало югом

Под северным полярным кругом.

Другое время, -- новый строй

Идей, занятии и стремлений;

Другие люди, круг иной

Друзей, знакомств и увлечений.

Какой-то дивный хоровод

Заботы, неги и свободы,

Где расстояния и годы

Уже не ставились в расчёт!

Где прожитое всё, казалось,

В одно мгновение сливалось,

В одну картину все края,

Где странствовал когда-то я!

Из всех особ, с кем я встречался,

Один кружок группировался,

И повторилось все на миг,

Что прежде слышалось от них...

То был какой-то пир чудесный,

Где крайности сходились тесно,

Куда стремились жизнь и смерть

В глаза друг другу посмотреть,

Где свирепел якутский холод (в Якутске бывают зимою чрезвычайные морозы, в долине, где стоит город, почва находится в вечно замёрзшем состоянии на глубину до ста сажен от её поверхности; при дыхании в воздухе слышится сильный шум, солнце представляется в виде беловатого кружка без лучей, на который можно смотреть сколько угодно без малейшей усталости для глаз, атмосфера совершенно тиха, и как бы наполнена парами, так что теряет прозрачность, и на близком расстоянии нельзя различать предметов, лошадь может идти только шагом, и при том нужно через короткие промежутки времени отрывать ледяные сосульки, которые образуются у ней под носом, если плюнуть горизонтально, то слюна мгновенно замерзает и летит как пуля),

Где нежил чувство светлый юг,

Где пресыщение и голод

Сознанье поражали вдруг;

Где радость прыгала под звуки

Гремящих дружно струн и труб,

Где бедствие ломало руки

Под трепет посиневших губ;

Здесь дружба расточала ласки,

Коварство жертву стерегло;

Любовь воспламеняла глазки,

А злоба морщила чело;

Мелькали сильные таланты,

Бездарность медленно плелась;

Вертелись беззаботно франты,

Неряхи разносили грязь;

Тут воздух, напоенный сладко,

Мешался с атмосферой гадкой;

В ушах красавицы алмаз

Играл, переливаясь ярко,

И рыбья кость, как на показ,

Торчала под носом дикарки;

Под легкой тканью феи там

Неслись по розовым цветам,

И шлялись по снегу фигуры,

Одетые в оленьи шкуры.

Здесь было всё, что создал век,

Чем горд красавец белокожий,

И чем известен человек

С татуированною рожей;

Что дало море и земля,

Чем нас искусство подарило,

И что у мира взято силой.

Изделия из хрусталя,

Из золота и из фарфора,

Чудесной формы и узора,

Стояли вместе, иль скорей

Мешались с хламом дикарей,

С посудой, выделанной просто

Из высохших древесных пней,

Из желтоватого берёста

И из растительных корней.

Дымилась сладкая Гавана (сигара, свёрнутая из табачных листов в городе Гаване, на острове Кубе, в испанском владении),

Махорка испускала смрад.

Блаженство, каждому под лад,

Лилось из полного стакана.

Ласкали вкус, пленяли взор

И возвышали силу духа

Токай (вино позднего урожая из винодельческого региона Токай-Хедьяла на территории Венгрии), шампанское (французское игристое вино), ликёр,

Победоносная сивуха,

Ханшин (китайская водка), кумыс (простокваша из кобыльего молока) и мухомор (некоторые дикари употребляют гриб мухомор, как опьяняющее средство);

Фазан с душистою приправой,

И лакомство на всякий лад;

Простые блюда с ними в ряд,

Кора сосновая (многие северные дикари питаются часто внутреннею сосновою корою, якуты заготовляю ее заблаговременно, и варят из неё нечто вроде каши на коровьем молоке, разведенном водою, с прибавкой малого количества ржаной муки), монява (в неочищенный желудок убитого оленя (питающегося, как известно, белым мхом) наливают крови того же животного, и перемешав её с тем, что там содержится, завязывают отверстие, и вешают желудок над огнем очага. Смесь эта приходит в некоторого рода брожение и называется монявою, когда нет другой пищи, тунгус достаёт поварешку монявы для употребления, и отверстие снова завязывает)

И все, противное на взгляд

Но поглощаемое жадно

Припадком жизни безотрадной...

Когда б чрезмерно зоркий глаз,

Поднявшись по законам чуда

К звезде, чуть видимой для нас,

Взглянул на родину оттуда,

Он увидал бы диск Земли

В его первоначальном строе,

Когда стихии там в покое

Еще ужиться не могли;

Потом, спускаясь постепенно

С недосягаемых высот,

Наш наблюдатель непременно

Пересмотрел бы дивный ход

Всех изменений на планете;

Однако же виденья эти

Со всем величием своим

Чередовались бы пред ним,

И, как предлоги изученья,

Не возбуждали б изумленья...

Нам может видеться предмет,

Которого давно уж нет,

Как слышим рог с лесной опушки,

Уже замолкший у пастушки...

(Свет достигает до нас от Солнца слишком в восемь минут, от ближайшей к нам другой звезды -- более чем через три года, а от дальнейшей из доступных нашим средствам -- через два миллиона лет; так что события на земле виделись бы на Солнце слишком восьмью минутами позже их действительного здесь проявления; на иную ближайшую звезду достигли бы они спустя слишком три года, а на отдалённейшую из сказанных -- по истечении двух миллионов лет. Обратно, если бы три упомянутые светила исчезли или погасли, то на земле они всё также виделись бы ещё столько времени, во сколько их свет до нас доходит. Теперь понятно, что, опускаясь постепенно от самой далекой из видимых нами звёзд, можно было бы наблюдать землю с того состояния, в каком она находилась за миллионы лет со всеми на ней изменениями до настоящего её положения)

Здесь в расстоянии ответ,

Лишь невозможна в мире сила

Сливать в одно, что порознь было...

Но я, казалось, снова жил

В прошедшем, без годов и чисел,

Все чувствовал, за всем следил,

Все так же думал, видел, слышал.

Жизнь представлялась вся глазам

Повсюду вдруг -- и здесь, и там,

Какою прежде мне являлась,

И все такой же оставалась;

Катилась с легкостью своей,

И время не касалось к ней...

Картина дивная скрывалась,

Иль лучше изменяла вид,

Где гаснул общий колорит,

И только личность развивалась.

Здесь рисовались в тишине

Особы, памятные мне.

Вот первый из людей, который,

В дни ранней юности моей,

Ко мне склонил приветно взоры

С высокой кафедры своей,

Барон, вельможа благородный,

Не тративший напрасно сил,

Пред кем я смело и свободно

В часы досуга говорил

О том, что для других казалось

Пустым мечтанием тогда,

Хотя для знанья и труда

Уже возможным представлялось;

Или искусно рисовал

Картины Забайкальских скал,

Надеждой тайною сгорая

Добраться до стены Китая...

Он немец по природе был,

Но пламенно Восток любил,

И собирал дары Тибета

Для образованного света.

Его рабочий кабинет

Напоминал дацан (храм или кумирня, где ламаисты отправляют своё богослужение) собою;

И сам он там сидел порою,

Как лама истинный одет,

За кипой дивного Ганджура,

Пред позолоченной фигурой

Достойнейшего из богов;

Или, безмолвен и суров,

И даже несколько нахмурен,

С неудовольствием внимал

Как на Клапрота (Клапорта Юлиуса (1783 -- 1835 гг.) -- известного немецкого востоковеда и путешественника) нападал

Самонадеянный Бичурин (Бичурин Н. И., в монашестве Иакинф (1777 -- 1853 гг.) -- миссионер, переводчик, крупный российских религиозный и общественный деятель).

Вот камер-юнкер Вольдемар,

С надеждами на орден Анны,

В речах неистощимый жар,

На сердце холод постоянный;

Он восхищался красотой,

Но деньги не считал мечтой.

Тайком, по Галлевой системе (имеется в виду учение френологии Галля Ф. Й. (1758 -- 1828 гг.) о связи различных черт человеческого характера с особенностями строения черепа индивида),

Рассматривал он лоб и темя

Одной купеческой вдовы;

Но не искал счастливой шишки,

А лит, по отзывам молвы,

Мечтал о кованной кубышке,

Которую почивший брат

Жене оставил год назад.

Вот Леонид, моряк усатый,

Со Львом и Солнцем (то есть с персидским орденом Льва и Солнца) на груди,

С карманом, нетерпящим злата,

И мирной бухтой впереди.

Сидел он скромно в кабинете,

Уже не тот, что прежде был,

Но так же прост и так же мил.

И, как всегда бывает в свете,

Конечно, вовсе позабыл

О том, что некогда любил,

Чем увлекался шаловливо...

А между там ещё так живо

Воспоминание о нем

В стране, покрытой вечным льдом.

Как будто нужен страшный холод.

Что б в памяти не исчезал,

А был всегда и свеж, и молод

Когда-то дивный идеал

И наслаждения, и страсти,

Уж не имевший прежней власти.

О благородный Леонид!

Не возвратится к нам былое,

Где всё хорошее блестит

И исчезает всё дурное,

Где шалость кстати завсегда

И даже глупость не беда!

На Лене пусть трещат морозы,

А мы и там срывали розы.

Припомним хоть пирушку ту

С ею чудесной простотою,

Когда, с сигарами во рту,

И подкрепившись штурмовою,

Мы свету выказать взялись

Хореографическую рысь

С такою полнотою воли,

Какой никто не зрел дотоле.

Тут было много милых дам,

И были памятные нам

По их особенному строю

И по приватным именам,

Придуманным насмешкой злою.

Здесь Сфинкс, недвижна и тиха,

Высматривала жениха,

Кляня мужское волокитство,

II перед шумною толпой

Казалась Лотовой женой,

Наказанной за любопытство.

Там Резвая, плечом гордясь,

Меж кавалерами толклась,

Как под ударами буруна

Красиво сложенная шхуна.

Едва расцветшая Бутон,

Меняя часто вид и тон,

Носилась по влиянию ветра,

Глухая к просьбам Барометра,

Подруги длинной и худой,

Следить построже за собой.

Раздувшаяся до затылка,

Дуняша, дочь откупщика.

Которую мы в страсти пылкой

Назвали метко так Бутылкой, --

Огонь в душе, на вид кротка, --

Краснела от надежды сладкой,

Что к ней приложатся украдкой.

Жид Шлёмка в бубен бил с плеча

Под переливы скрипача

И мордой гнул такие штуки,

Что чёрта б вылечил от скуки.

Легко и шумно праздник шёл;

Стучали звучно ноги в пол,

Мы кренились, лавировали,

Танцорок брали на буксир,

Или отважно выполняли

Столь дивные pas dе zephyr (размахивания ногами в воздухе (фр.)),

Что колебался целый мир...

Но прочь виденья золотые!

Теперь они мне не под стать:

Ведь не поймут меня иные,

А те откажутся понять;

" O tempora, o mores (о, времена, о, нравы (лат.)!" скажут,

И злой улыбкою накажут.

Негоден кубок у седин

Для юношеских излияний.

Других я требую картин,

Ищу других воспоминаний.

Волшебный шар на всё готов;

Вернее зеркала не надо.

И вот с Шантарских островов,

Как из пучины страшной ада,

Явился Бранд (Миддендорф А. Ф. (1815 -- 1894 гг.) -- исследователь, зоолог, орнитолог, ботаник, преподаватель университета, землевладелец, врач, путешественник, естествоиспытатель, сравнимаемый автором с заглавным героем одной из пьес норвежского драматурга и поэта Ибсена Г., написанной в 1865 г.) передо мной

С большим альбомом под рукой.

Какой восторг! Товарищ милый,

Нам есть о чем поговорить!

В Сибири мрачной и унылой

Тебе пришлось не долго быть;

Но в ней и ты скитался много,

Мы порознь шли одной дорогой

К одним и тем же пустырям,

Одно и тоже -- здесь и там --

Подметить оба мы успели,

Хоть не в один и тот же раз,

Хоть были разные у вас

В виду и способы, и цели.

Ты беззаботно шёл вперед,

Тебе дорогу очищали;

На мне лежал тяжелый гнёт

Препятствий, горя и печали.

Зато я сердцем отдыхал,

Где ты от скуки изнывал.

Мне не встречалось злой судьбины

В глуши на склонах Инбака,

Где начал я писать картины

Завоеваний Ермака;

Тут время тихо проходило

Без огорчений и тревог;

В Таймырских тундрах тоже было,

Я думать там спокойно мог;

А средь пустынь Удского края

Мне даже грезилось порой

Как будто радость, гостья рая,

Меня манила за собой.

Увы, мечтание пустое!

О нем не стоит толковать.

Теперь мы вместе, -- счастье вдвое;

Да кто решится уверять,

Что к нам оно придет опять?

Не нисаны закону року.

Из грустной области зимы

Круг новый начинаем мы,

Ты к западу, а я -- к востоку,

Ты на покой, а я на труд...

Изволь надеждам верить тут!

Но настоящее прекрасно;

Смешны опасности двоим.

И, любознательные страстно,

Мы в шахте Шергинской (Шергинская шахта названа так по имени купца Шергина Ф. Е., который думал сделать здесь колодец для добычи воды, находится в Якутске и имеет

до 55 сажен отвесной глубины, две бадьи, от которых двойные канаты идут

через вал, обращающийся посредством ручного колеса, повешены для входа в колодец, естественно, одна из них поднимается, когда другая спускается, устройство весьма неудобное и пугает охотников опускаться ко дну шахты; автор производил здесь

некоторое время геотермические исследования) висим.

Змеились толстые веревки;

Ты к верху шел, а я на низ;

Бадьи, качая нас неловко,

В безмолвной пропасти сошлись;

Еще бок о бок колотили,

Как повелительным звонком

Мы зараз их остановили.

Обычай странникам знаком,

Что путь немыслим без поклажи:

Со мною был отличный ром,

А у тебя -- пирог стерляжий...

Мы рассуждали долго тут.

Пускай же робкие поймут,

Что даже в темной бездне ада

Для дружбы есть всегда отрада.

Видение исчезло вдруг.

И новый образ показался.

А, это Зальберг (Зальберг К. Р. (1779 -- 1860 гг.) -- энтомолог и ботаник), старый друг!

Откуда ты в Якутске взялся?

Нос побелел и ус во льду!

Иль ты с морозом не в ладу?

А мы его легко выносим,

Хоть он и злится через чур:

Сегодня ровно сорок восемь

Показывает Реомюр (имеется в виду термометр системы Реомюра Р. А. (1683 -- 1757 гг.) -- французского естествоиспытателя, натуралиста, физика и математика, то есть 48 градусов по шкале Реомюра).

Садись же к очагу, мой милый,

Да строганиной подкрепись!

Я знаю, у тебя все жилы

В Бразилии перепеклись,

Когда, без ветра и без тени,

Не сберегая юных сил,

Ты так настойчиво ловил

Колибри всех подразделений;

А после тяжкого труда

Полезен отдых завсегда.

Довольно времени покуда;

Ещё успеешь в Гельсингфорс (Хельсинки),

Где ты и сам сочтёшь за чудо

Что не сгорел и не замерз.

Едва товарищ стушевался,

Другой приятель показался.

Мы за Байкалом, при Уде.

Ведь ныне странствуют везде

Прозорливые астрономы;

А здесь так ясен небосклон!

Не в духе что-то мой знакомый,

Как будто чем-то огорчен.

Мы были близко друг от друга.

На лимбе Писторского круга (угломерного прибора, так называемого "призмозеркального круга Пистора", усовершенствованного немецким астроном и механиком Пистором К. Ф. Г. (1778 -- 1847 гг.), отсюда и наименование),

Отсчитывал секунды он;

А я с огромною трубою,

К Луне направив объектив,

Стоял и думал той порою,

Что стал уж слишком терпелив

И целый час слежу напрасно

За нашей спутницей прекрасной.

Товарищ мой заговорил

Когда совсем покончил дело;

И между прочим в речи зрелой

Он Пулково (то есть Пулковскую обсерваторию в окрестностях г. Санкт-Петербурга) превозносил;

Кидал отчетливые взгляды

На инструменты и снаряды,

Которые изведал сам,

И сожалел что он не там...

Я слушал с важностью приличной,

И слово выпустил не в час:

"Все так! Устроена отлично

Обсерватория у нас,

Ни в чем не встретишь недостатка,

И все прилажено с умом.

Без шума башенка кругом

Вертится на подставке гладкой.

Редеет здесь ночная мгла;

Здесь можно видеть безгранично,

И звёзды сами в зеркала

Кидаются на смотр обычный,

Как будто для того зажглись;

Считать их только не ленись"!

Там все прекрасно; но -- заметим --

Всегда ли пользуются этим,

Не засыпают ли под раз?

Там, верно, Леверье читали,

И все ж Нептуна прозевали,

А Галлю он попал на глаз!..

(В этих трёх стихах идёт речь об событиях, связанных с открытием восьмой от Солнца планеты Нептун в 1846 г. и упоминаются имена Леверье У. Ж. Ж. (1811 -- 1877 гг.), французского астрофизика, и Галле И. Г. (1812 -- 1910 гг.), немецкого астронома, участвовавших в этом).

Мой астроном взглянул сердито,

Сжал крепко удивленный рот,

Для возражения открытый,

Схватил свой ртутный горизонт,

Закрыл его чугунной крышкой,

И скрылся с Пистором подмышкой...

Кто там с ретортою в руке

Мне показался вдалеке?

А, это химик величавый!

Ну, милый мой, не кстати, право,

Теперь ты выплыл из воды!

Ей, ей, недолго до беды:

Характер у меня не мелкий,

И злюсь я за твои проделки.

К чему пытаться то поймать,

На что. я столько силы трачу,

И в мир бессмысленно пускать

Несовременную задачу?

Прилично ль ставить с колбой в ряд

Телеграфический снаряд?

Не мне ль открылась, -- пусть случайно --

Возможность передачи слов

Без металлических узлов?

Процесс пока остался тайной

И не обследован вполне;

А ты, на огорченье мне,

Решился перед целым светом

Кричать заносчиво об этом!

Меж тем, я вовсе не мешал

Игре химических фантомов,

Идею типов уважал

И не распаивал атомов,

Не рвался в чуждую среду

Искать заманчивых верхушек

И не выдумывал ловушек

Чужим надеждам ко вреду.

Мой химик понял, что не к часу

Свиданье наше довелось,

Сверкнул глазами как-то вкось

И сделал скверную гримасу,

Как будто гадкий радикал

В его нескромный рот попал;

Потом из центра сферы гладкой,

Где появился словно бес,

Стал испаряться без осадка

И, наконец, совсем исчез.

Вот математик знаменитый.

Меж центрами живого быта

Воображал он ось абсцисс

И чрез глубокий анализ

Из клеточки первоначальной

Все формы жизни натуральной, --

Что были, есть и могут быть, --

Стремился в раз определить.

Он был любезен с нежным полом,

Со всеми ладил без труда

И не сновал в карман за словом,

Хотя казался иногда

Для наблюдательного глаза

Конхоидою (плоской кривой, получающейся при увеличении или уменьшении радиус-вектора каждой точки данной линии на постоянную величину) долговязой.

Едва он скрылся, вышел вдруг

Студент, наш собеседник юный,

По Месмеру (Месмер Ф. А. (1734 -- 1815 гг.) -- немецкий медик, создатель учения о "животном магнетизме" (впоследствии названном в его честь "месмеризмом")) мне брат и друг, --

Открытый лоб, в глазах перуны.

Он пассами могучих рук

Субъект, упорный для другого,

В одну минуту усыплял,

И даром пламенного слова

Сердца холодные смущал.

Наташа, милая соседка,

С которою я дружно жил,

Его звала к себе нередко

Попробовать волшебных сил.

Она приятно лгать умела,

Выла воздушна и стройна;

Но вскоре очень пополнела

От магнетического сна.

Вот с гармоническою лирой

Певец неведомого мира;

И с громкой арфою другой,

Поклонник слабости людской.

Друзья мои, как это в пору,

И как отрадно для меня!

Вы позабыли вашу ссору,

Порыв священного огня,

И посетили оба разом

Собрата по былым проказам.

Любимцы неба и земли,

Вы лучше сделать не могли!

Садитесь же и возвестите

О вашей разнородной свите,

Которая за вами вслед

Тянулась мирно столько лет,

Разогревая песней стройной

Народ, холодный и спокойный.

Весь этот благородный строй,

Таланты сильные порой,

Что проносились без укора

То словно искры метеора,

То как блудящие огни,

Или как зарево денницы, --

Те с истиной, те с небылицей,

Те с мёдом легкой болтовни, --

Все эти люди, где они?

Увы, прекрасного не стало

Для нашей родины отсталой!

Восторг божественный погас

И в бездну ринулся Парнас.

Дары неведомого рая

Обратно улетали в высь;

Разбилась лира золотая,

На арфе струны порвались,

И даже скромные свирели

Полопались и онемели;

Напев пленительный затих,

Не проявлялся звучный стих,

И над толпою близорукой

Угрюмо воцарилась скука.

Но в недрах милой нам страны.

Как бы покинутой богами,

Не наступило тишины,

Предвозвещённой простаками.

Едва успели соловьи

Окончить песенки свои,

Как стали нам давать уроки

Вороны, галки и сороки.

Собрался нестерпимый хор

Искусству праздновать поминки;

Открылся пагубный простор

Для балалайки и волынки,

И, на потеху мужика,

Раздался топот трепака.

Жалея громко о народе,

Что он в невежестве погряз,

Учители в особом роде

Являться начали у нас,

Каких давно уж не встречали

На всей окружности земли.

Они открыто восклицали

Что мудрецами в свет пришли;

Что без познания и вкуса

Профессоров не по летам

На кафедры сзывают к нам,

И наш студент второго курса

Всегда сильней в науках был

Великих западных светил.

Конечно, истинное диво

Все знать, нисколько не учась!

Что ж было б с юностью счастливой,

Когда б она на этот раз

Прилежно делом занялась

И потрудилась хоть немного

Пройтись ученою дорогой?

Ведь всё, -- мы спорить не хотим, --

Возможно гениям таким.

Тогда они, в часы свободы,

Раскрыли б таинства природы,

Прошли б земную глубину

К её средине неизвестной,

Спустились бы к морскому дну,

Разоблачили б свод небесный;

И полилась бы благодать

На нашу дряхлую планету.

Но звёзды ни к чему хватать;

У нас без них довольно свету!

Зачем ученость божествам,

Нечаянно сошедшим к нам?

Они без устали болтают

О том, чего не понимают,

Кричат, -- один за семерых, --

И этого довольно с них.

Былые гении напрасно

Работали десятки лет,

Что бы отчетливо и ясно

Решить какой-нибудь предмет

Неисчерпаемой науки:

Не голова, нам нужны руки

Держать учебник на показ,

А остальное вздор для нас.

Вот неожиданный подарок,

Изобретенье крикунов!

Вот вам Ньютоны из кухарок

И Либихи (Либих, Ю. фон, (1803 -- 1873 гг.) -- немецкий химик, зд. в значении искусного химика вообще) из кучеров!

Пускай венчает наша пресса

Бред жалким титулом прогресса:

Мы правы в убежденье том,

Что не вперёд, назад идём.

Мы гонимся за новым взглядом,

А нового тут вовсе нет.

И в древности все тем же складом

К упадку шел усталый свет.

Удобство жизни, плод искусства,

Приманки для ума и чувства,

Таких же ждали перемен.

Не утверждал ли Диоген (знаменитый древнегреческий философ, основоположник т. н. "цинизма" в философии),

Из горсти жажду утоляя,

Что чашка выдумка пустая?

А между тем прошли века,

И очень многие, пока

Настолько люди поумнели,

Что чашку выделать сумели,

Хоть со своих начальных дней

Всегда нужду имели в ней.

Увы, давно и повсеместно

Была та истина известна,

Что созидать -- великий труд,

И время требуется тут,

А разрушать -- легко и скоро,

Лишь не было б на то отпора.

Но в мире нет узды страстям:

Нередко в тягость счастье там.

Все люди созданы с причудой;

В них бес тщеславия засел;

Но это было бы не худо,

Когда б он не был слишком смел;

А от того бездарность вечно

Таланты сильные бранит,

Тогда как в глубине сердечной

Одна лишь зависть говорит.

Отсюда грустное начало

Тревожить все, что выше стало,

И с чем сравнятся силы нет:

На том стоит коварный свет.

Но вихорь долго не кружится,

Минует временное зло;

Все грубое на дно садится,

За тем что очень тяжело;

И горизонт живого слова

Очистится от скучной мглы;

Изящное восстанет снова,

Как вечный феникс из золы;

Замолкнут сбивчивые сказки,

Утопии исчезнут с глаз,

И выйдет истина без маски

На добрый путь направить нас.

Так подождем же терпеливо

Эпохи более счастливой,

И отведем печальный взгляд

От мудрецов на новый лад.

Сидел я молча; грустно стало;

Мечта мелькала за мечтой;

Былое радугой играло,

А настоящее пугало

Своею мрачной пустотой.

Просило сердце дружбы старой,

Просила отдыха душа;

Но дружба ныне -- злая кара,

И только жаждет барыша;

Привязанность -- расчёт коварный,

Желанье тайное надуть;

Беседа близких -- шум базарный;

К сочувствию закрыта грудь;

Нельзя руки подать без страха,

Что тронул жало у змеи,

И что затопчут в кучу праха

Надежды лучшие твои.

Все смелой истины страшатся,

Честят уловку ремеслом;

К удобству личному стремятся,

Чужое называют злом;

И скрыться негде от печали,

Что люди низко так упали.

В раздумье голову склоня,

Хотел я честности бывалой;

Но думы черные меня

Ещё тревожили немало,

Когда внезапно встретил глаз

В волшебном шаре -- не алмаз, --

Мы чужды для таких заказов, --

Но нечто выше всех алмазов,

Чего в природе лучше нет,

Чему дивиться должен свет,

Чего эстетика слепая

Не уловила в кущах рая,

В чем столько грации и сил,

И перед чем кружок спесивый

Из гениев среды счастливой

Уже колено преклонил...

Смотрю. Стоит передо мною

Мужик с широкой бородою.

С усами, загнутыми вниз;

Зрачки как будто разошлись;

Лоснился лоб, и в скобку стрижка,

Где оседало, как роса,

Коровье масло до излишка.

Сережка, вечная краса

И средство против золотухи,

Белела тускло в левом ухе.

Рубашка с крапом вроде стрел,

Алея, к низу шла степенно

Закутать сшивок раздвоенный.

На чёрном пояс висел,

С краёв обломанный немного,

Короткий гребешок из рога.

Из грубой кожи сапоги

Торчали до колен трубою;

И навевало от ноги

В избытке смазкой дегтевою.

Какой пленительный наряд!

Как в нём легко и как удобно!

Как всё придумано под лад

Тут с нашей ловкостью природной!

Здесь всё устроено на стать,

Что б было не о чём мечтать.

Тут осторожности печальной

Не встретит прихотливый глаз;

И с откровенностью похвальной

Выходит мускул на показ.

Здесь всё избавлено от тени,

Всему оставлен должный вид;

Ничто привычек не теснит;

Простор для бешеных движений,

Разгул для воли молодой;

Хоть начинай кулачный бой!

Ну, -- думаю -- картина -- диво,

Но до неё мне дела нет.

Я человек миролюбивый,

По увлечениям -- поэт,

По убежденьям -- скептик строгий,

И насмотрелся слишком много

На склад и нужды мужика.

Пусть у него сильна рука,

Да голова слаба порядком.

Мирюсь я с этим недостатком, --

Проходит всякая беда;

Но отрицаю завсегда

Прогресс под красною рубашкой

И скромность с буйною замашкой.

С какой же стати, наконец,

Явился странный молодец?

Он не знаком мне, и едва ли

Друг друга в жизни мы встречали.

Однако ж случаем почесть

Нельзя чудесного виденья,

Затем -- что в мире, без сомненья,

На всё свои причины есть.

Заняться нужно этой рожей.

Что это?.. О великий Боже!

Я не мечтою увлечен, --

Обмана нет в кристалле чистом.

Я вспомнил .... Это точно он!

Ко мне ходил он гимназистом,

Был мальчик бойкий, не нахал,

Без лишней склонности к проказам,

Затверживал уроки разом

И редко классы пропускал.

Ах, милый, право, мне неловко!

Легко уж очень ты одет;

И, если примет мой совет,

Хоть бы завесился поддевкой!

Здесь всё прилично, и сюда

Приходят дамы иногда...

И для чего такие страсти?

Кулак мясничий вечно гол...

А! Понимаю твой глагол!

Народность выше всякой власти;

Мы за народность в бой спешим;

У нас великие идеи;

Мы уничтожим, победим

Все иностранные затеи.

Не будет бар, не будет слуг!

Долой перчатки с нежных рук!

Долой брильянты с белой шеи!

И кисею, и бархат в грязь!

Все это лишнее для нас!

Для благоденствия народа

Нужна лишь полная свобода;

А там довольство в каждый дом

Само собою уж польется,

Чуть только человек займется

Производительным трудом.

О, о! Остановись любезный!

Ты видно новый грамотей,

И думаешь, что лгать полезно.

Язык, конечно, без костей;

Но будут и на нем мозоли,

Лишь дай ему побольше воли.

Допустим, что кого-нибудь

Тебе придется обмануть, --

Ведь не у всех рассудок ясен;

Что до меня, твой труд напрасен:

Я не считаю на авось,

И вижу недруга насквозь.

А в сёлах? -- Против стопки клетка!

У мужика есть тоже сметка.

Он поглядит тебе в лицо,

В затылке у себя почешет,

Промолвит крепкое словцо

И побасёнкою утешит.

Уставы людям пишет век;

Тут слаб и мудрый человек.

С чего же недоучки взяли

Нам предлагать свои скрижали?

Здесь движет словом и пером

Надежда жить чужим добром;

А для такой надежды гадок

Веками сложенный порядок.

Довольно умников нашлось

Его бранить и вкривь, и вкось.

Напрасно, господа, кричите!

Он не нуждается в защите,

Не сделать вам народу зла.

Прочтите басню о Синице:

Хвастунья моря не зажгла,

А умерла дрянною птицей...

Ну, гость нежданный, извини;

Хоть это не совсем прилично,

А я займусь тобою лично.

Оно же кстати, -- мы одни.

Кричишь ты громко против света,

Что очень много в нём причуд;

И люди, по причине этой,

Не все равно богаты тут;

Изящное -- мечта пустая.

Искусства -- вывеска лентяя,

Удобства жизни -- чистый вздор,

А роскошь -- разуму позор.

Откиньте бредни вековые, --

Все будут в чистом барыше.

Зачем постройки громоздкие? --

Довольно места в шалаше.

Уборы в комнатах -- игрушки

Для избалованных ребят.

К чему тюфяк, на что подушки?

И на соломе также спят.

Нарядам крайние границы;

Перчатки -- бесполезный хлам,

И, если холодно рукам,

Пусть надевают рукавицы!

Конечно, просто жили встарь,

И ныне так живет дикарь,

Да лучше или хуже это?

Вопрос не требует ответа;

Но рядом с ним другой стоит:

Каков-то твой домашний быт,

Поборник жизни упрощенной?

Пройдемся к сени сокровенной;

Я отплачу тебе визит.

Э, э! Любезный, что за чудо!

В квартире у тебя не худо!

О простоте тут слова нет,

И вкус твой кажется не мелок.

Отлично убран кабинет;

На этажерках тьма безделок;

Часы с хрустальным колпаком;

Камин, обрамленный кругом

Резьбой, как будто паутиной;

Кушетка с мягкою пружиной;

Ковер роскошный у стола,

И драгоценные обои.

Далёко тянутся покои;

Картины, лампы, зеркала,

И много всякой благодати,

Пригодной для постылой знати.

Ну, парень, славно ты живешь,

И губа у тебя не дура;

А песню странную поешь, --

Есть, видно, польза от сумбура...

Ты не краснеешь от стыда?

Нехорошо! Прощай же, милый!

Да помни, брат, что никогда

В мешке не утаится шило...

Толкнул я сильно шар рукой;

Заискрилась его средина;

Но скоро всё пришло в покой.

Открылась новая картина.

Неловко сделалось глазам,

Хоть я люблю смотреть на дам.

"Сударыня, прошу покорно!

Да не сердитесь на меня...

Досадно, в доме нет уборной...

Я разведу сейчас огня,

Погреться у камина можно,

И стул поставлен на ковре.

Одеты вы неосторожно;

А ветер страшный на дворе.

Далеко ли до воспалений,

До лихорадочных зараз?

Смотрите, только по колени

Доходит платьице у вас,

Как будто на ребенка сшито;

Без шарфа шея, грудь открыта;

Прозрачны слишком рукава;

Остриженная голова

Накинута фуражкой сбоку.

Ну, в одеянии таком --

Сказать по правде, -- мало проку.

Напрасно машете хлыстом, --

Ведь это лишняя затея,

И мёрзнувшему кулаку

Не будет от того теплее.

Садитесь лучше к огоньку,

Чем тешиться пустой игрою,

А я шинелью вас прикрою".

Но гостья не хотела знать

Моих стыдливых предложений.

-- "Вот это мило! Уж под стать

Ты дал бы мне тулуп олений!

Ах, миленький, понять пора,

Что вздорь и холод, и жара, --

Смешная выкладка рутины:

Условье за принцип возьмут

И сглупа ищут смысла тут!

Нет в бесконечном середины,

И относительный разлад

Зовется свойством невпопад.

Считать враждебным не годиться,

Что к равновесию стремится.

Вот я, примерно, вся в огне,

Ты -- лёд внутри и лёд снаружи;

Но ближе подойди ко мне, --

Не будет ни тепла, ни стужи...

Мы сделаем эксперимент, --

Увидишь права я, иль нет".

"Сударыня, я помню ясно,

Росли вы скромницей прекрасной;

Откуда ж -- странно мне -- у вас

Теперь такая прыть взялась!

Вы юны, замужем, конечно...

Я уважаю женский пол.

-- ,,Э, полно бредить, друг сердечный!

Ведь это чистый произвол

Длить создания на классы,

Коль цель одна для общей массы.

С одним сближаясь хоть на миг,

Не должно забывать других.

По совести, несправедливо

Быть с тем в ладу, а с тем спесивой.

Но ты со мной не очень мил,

И глазки в землю потупил;

Как видно, человек лукавый!

Тоска с таким уродом, право"! --

Она скользнула, как стрела,

К неконченому мемуару,

Мгновенно лист разорвала

И закурила им сигару,

Сердито раздувая нос,

Что лучшей в сумке не нашлось.

"Позвольте! -- я взмолился слезно, --

Вы истребили труд полезный"!

-- "Фи, много надобно ума

Каракули намазать снова!

Я сочиняла бы сама,

Когда б действительного слова

Не уважала больше книг.

И кто читает нынче их?

Одни мальчишки да солдаты,

Народ досугами богатый!

Ну, мой любезный домосед,

В тебе, я вижу, толку нет.

Толь от истомы, толь от лени

Ты морщишься, как гриб осенний;

Язык у бедного прирос;

Невольно чувствует мороз!

Козлы не понимают чести;

От них ни молока, ни шерсти.

Что за милашка твой сосед!

Там, верно, ждёт меня обед

И сладкий отдых после чаю.

Там будет весело, я знаю"...

И нигилистка, покосись,

Из двери вихрем унеслась.

Ну, слава Богу, убежала!

Уж тем бы дьявола и сбыть!

Давно б ей лыжи навострить.

Далеко ль с нею до скандала?

Легко проклятая могла

Мои бумаги сжечь дотла:

Огонь в камине так и пышет!

Их только счастье сберегло.

От груди словно отлегло,

Теперь она свободней дышит.

Я размышлял под этот час;

Красавицы, мне не до вас!

Тоской и горем сердце сжато.

Конечно, я искал когда-то

На прелести покоить взор;

Любил я нежный разговор,

И ваши сладостные ласки,

И ваши, полные огня,

Обворожительные глазки;

Казались раем для меня

Таинственные встречи с вами;

И вы не уклонялись сами

Побыть со мной наедине,

Хоть часто изменяли мне.

Пускай порой бесило это

Честолюбивого поэта;

Однако ж я прощал всегда

Проделки юности счастливой.

Ещё неважная беда,

Что нам плутовка прихотливо

Приставит ко лбу пару рог:

Тут будет шалость, не порок.

Бедняжкам и самим нередко,

К досаде близких, может быть,

От нас доводится ходить

С довольно видною приметкой.

Кто испытал блаженство раз,

Тому принцип его понятен.

Пусть совершенства нет у нас,

И даже солнце не без пятен;

Да был бы свет невидим здесь,

Когда б не проявлялось тени;

И наше благо -- только смесь

Разнообразных ощущений.

Зачем же нежный пол бранить

За мелочные заблужденья?

Неверностью не отравить

Прозрачной чаши наслажденья ....

Но в ней теперь смертельный яд.

На кубок радости бывалой

Все с ужасом кидают взгляд,

Как на злотворное начало;

Всем кажется, что смерть близка:

Повсюду холод и тоска.

В прекрасной нашей половине

Сочувствия не стало ныне.

Покой и отдых нужен вам

Под вашей кровлей безмятежной;

Вы ищите подруги нежной,

Чтоб счастием делиться там:

Любовь -- от горестей защита;

Хотите полной жизни вы,

И вместо женщины, увы,

Находите гермафродита...

Сидел я грустно в тишине,

О милых личностях мечтая,

Как вдруг явилась дама мне.

Красивая и молодая,

Казалась гордою она,

Была до крайности бледна,

С большими черными глазами,

Одета просто, без затей;

Но спереди гора у ней ....

Всплеснул я жалобно руками!

Накликал я себе беду:

Ну, в акушеры попаду!

Готов увидеть свет ребенок, --

Еще пожалуй, близнецы, --

А ни рубашки, ни пеленок ....

Пошел бы лучше я в отцы,

Чем взяться за чужое дело, --

Такое горе одолело!

Я скрыл свой внутренний испуг

И с гостьей был как старый друг,

Всегда радушием согретый.

Прошли взаимные приветы,

Обмен обыкновенных фраз.

Моя знакомка занялась

Своим широким мериносом (вероятно, шарфом из овечьей шерсти),

Какой-то думой смущена.

Я обратился к ней с вопросом,

Давно ли замужем она.

-- "Я целый год в гражданском браке:

Да ныне с мужем разошлась.

Невыносима эта связь!

Пропасть бы бешеной собаке!

Я захотела послужить

В местечке мировым судьею;

Он мог мне в этом пособить

Своим влияньем над толпою,

И "не хотел смешить людей",

Как выражается злодей".

"Сударыня, -- вскричал я живо, --

Вы сердитесь несправедливо!

Прекрасной даме не под стать

Мужичьи ссоры разбирать.

При том же, гостья дорогая.

У вас обязанность иная

Всего на свете поважней...

Вы не подумали о ней"?

Она немножко оробела

И зарумянилась на миг;

Но страх быть матерью затих,

И женщина сказала смело:

-- "О детях речь? Легко понять,

Кто был причиной их рожденья,

Тому и должно, без сомненья,

Их вырастить и воспитать.Права полов равны, конечно;

А нас во всём винили вечно.

Пора опомниться и нам.

Что за рабыни мы мужьям?

У нас теперь довольно силы,

Чтоб образумить мир постылый,

Себя избавить от стыда

Потворствовать враждебной страсти

И у тиранов навсегда

Отнять возможность всякой власти".

"Позвольте, -- скромно я прервал

Оратора с высоким чревом, --

Вы воспалились страшным гневом

Против естественных начал.

Никто не унижает пола,

Не отрицает ваших прав;

Но в мире действует устав,

Где места нет для произвола.

Повелевать хотите вы:

Но строй прекрасной головы

Способен ли ещё на это?

Мы от науки ждём ответа;

А я покуда вам скажу,

Что беспристрастными глазами

На ваши выходки гляжу

И расхожусь во многом с вами.

Слова без логики смешны.

Давно ли наши крикуны

Торжественно провозглашали

Привычкой вздорной и пустой

Работать правою рукой,

Хотя левши и намекали

Необразованным умам,

Что есть на все свои причины,

И что нередко право там,

Где видят призраки рутины?

Займемся делом не шутя.

Зародыш, в будущем дитя,

Претерпевает превращенья;

Он переходит все виды

Разнообразного творенья,

От низших в высшие ряды,

Пока достигнет постепенно

До формы самом совершенной,

С которой был начально взят.

Физиологи говорят,

Что девочка в природе целой, --

Как прихотница не сердись, --

Есть только мальчик недозрелый;

Развейся раньше и родись, --

Она была бы гусеницей,

Пожалуй, рыбой, или птицей;

Но человеческих начал

Никто бы в ней не отыскал.

Теперь, сударыня, понятно,

Где взял мужчина перевес.

Конечно, видеть неприятно

У дела важного повес;

Но это -- исключенье ныне.

Смешон сенатор в кринолине,

И юбочный ареопаг

Нам не дал бы желанных благ;

Не прибыло б у женщин чести,

В мужчинах не исчезла б лесть.

Все хорошо на данном месте,

Всему своя дорога есть.

На долю нежной половины

Цветут роскошные долины;

Ворочать горы -- страшный труд:

Мужья необходимы тут.

Для тех приятная забота,

А этим тяжкая работа.

Уже ль, красавицы, подчас

Природа вам не говорила,

Что не в уме, а в сердце сила

Неодолимая у вас?

Я чужд выдумывать нападки,

И здесь добавлю без прикрас,

Что даже ваши недостатки

Облагородили бы нас;

Однако же, на самом деле

Тверды достоинства в разделе.

Вода -- известно вам самим --

Происхождением своим

Обязана горючим газам,

А тушит всякий пламень разом.

Не должно вдруг желать всего, --

То было бы не в нашем строе.

Для вас довольно одного,

А нам останется другое

Ах, если б выкинули вы,

Мои богини молодые,

Несвязный бред из головы,

Предначертания пустые,

И принялись бы без затей

За ваше истинное дело,

За воспитание детей!

О, я тогда сказал бы смело,

Что искра чести сбереглась

И счастье ожидает нас".

-- "Видала я педантов много, --

Мне гостья возразила строго,

-- Наслушалась галиматьи!

Не удалось попасть в судьи, --

Открылись новые ресурсы;

Ассоциация у нас,

И не одна -- большой запас,

Очаровательные курсы.

Мои союзницы с умом

И подвизаются не дурно.

Конечно, мы еще плывем

По прихоти стихии бурной;

Но все же наши корабли

Достигнут скоро до земли.

Что б дать толчок системе новой,

Решили мы начать аb оuо (с самого начала).

Не докучая слишком вам,

Я несколько примеров дам.

В одной заброшенной пустыне

Задумана слесарня ныне,

Пока в размерах небольших,

Но после мы расширим их.

Работницы и принципалки

Все юные провинциалки.

С высоким совершенством тут

Дела великие пойдут.

Шасспо (Шасспо А. А. (1833 -- 1905 гг.) -- французский изобретатель и оружейник) и Дрейзе (Дрейзе И. Н. (1787 -- 1867 гг.) -- немецкий военный конструктор) -- пустозвоны!

Мы пустим в ход другой снаряд:

Не истощаемый заряд

И бесконечные пистоны, --

Знай только наводить прицел,

Какой бы враг не подоспел.

За Клязьмой дельные подружки

Берутся лить из стали пушки.

В лафет маленький привод;

Он подвигает без хлопот

И взрыв, и ядра по порядку.

Едва возьмёте рукоятку,

Как превратит чугунный град

День ясный в ночь, а землю в ад.

На склонах мирного Валдая

Возникнет кузница большая:

Здесь заработок и приют

Крестьянки бедные найдут,

От молодой до престарелой.

В последствии усилим дело:

Займемся ковкой без гвоздей

Кавалерийских лошадей.

Гиппосандалии покуда

Ещё считаются за чудо;

Да мы докажем в этот раз,

Что нет чудесного для нас.

Давно в столицах между прочим,

Через посредство разных лиц,

Неутомимо мы хлопочем

О воспитании девиц

Согласно направленью века.

Несчастие для человека,

Когда не понимает он

С какою целью в свет рождён.

Глупцы нас думать приучили,

Что только слуги мы мужьям;

И мы -- увы -- слугами были

То негодяям, то врагам.

Теперь невольницы готовы

Сложить тяжёлые оковы.

Однако ж, невозможно вдруг,

Вращаясь в грубом элементе,

Поднять униженных подруг.

У нас девиз: festine lente (поспевай медленно (лат.)).

Пускай сперва забытый пол

Пойдёт в писцы, в телеграфисты,

В учители начальных школ;

Потом распустить парус чистый

И понесется по волнам

Общественного управленья

Запять свободно возвышенья,

Закрытые доныне нам.

Известно всякому, мужчина

В соображениях не быстр, --

Конечно, тупость тут причина.

Наш академик, наш министр,

Все директрисы -- кандидатки,

Напротив, пылки завсегда;

И нынешние беспорядки

Они загладят без труда.

В руках искусных все возможно,

Разумной воле нет препон;

Но мы направим осторожно

Противу варваров закон,

И уничтожим постепенно

Их неприязненный задор.

Тогда-то истине священной

Везде откроется простор.

Далеко ль до счастливой доли?

Изменятся поспешно роли:

Мы госпожами заживем;

Мужьям же будет нипочем

Заняться гадкими делами,

Что прежде отправлялись нами".

Я улыбнулся и сказал:

"Сударыня, ваш трибунал

Доставит вам немало славы.

Мне в детстве кто-то говорил,

Что Бог красавиц сотворил

Для нашей собственной забавы.

Я прежде шуткою считал,

Чему теперь невольно верю;

И в том, что правду отвергал,

Я вижу горькую потерю.

Вы образумили меня!

Начну я с нынешнего дня

Писать чудесные картины,

Великолепные виды

Из поучительной среды.

С усами длинными мужчины

Коров классически доят,

К обеду делают салат,

Готовят барыням постели,

Детей качают в колыбели,

Иль вышивают по канве,

Почесывая в голове;

А женщины в наряде милом

Вертят общественным кормилом,

Войска в сражения ведут,

Льют пушки, бомбы и картечи,

Студентам лекции дают,

В советах произносят речи,

Поспешно выпускают в свет

Тюки журналов и газет,

Или стоят пред телескопом

В недоумении глубоком,

Как задевает за штатив

Под грудью жизненный прилив.

Все это дивно, все прекрасно;

Да что же о себе сказать?

Ребят не смыслю пеленать;

Взять место горничной опасно, --

Натура слишком горяча, --

Модисткой сделаться не смею,

Идти в кухарки -- калача

Путём состряпать не умею...

Хоть петлю надевай на шею!

Придется с голоду пропасть,

Не то что отобедать всласть.

Но нет, зачем такие грёзы?

Отчаянье -- великий грех.

Надежда осушает слезы

И сердце радует у всех.

Ведь я не пасынок природы,

Не без талантов голова.

Конечно, следует сперва

Искать спасенья у свободы.

Теперь она приятна мне,

Божественны её законы;

Я ею пользуюсь вполне...

Долой дрянные панталоны,

Долой негодные усы:

От них ни пользы, ни красы,

А зло за ними вереницей.

Вот одеваюсь я девицей,

Немножко в летах, -- ничего,

Не будет хуже от того,

Не позавидует вельможа

С подкрашенной на щёчках кожей.

Меняю имя, -- назовусь

Заместо Дмитрия Федорой, --

Сначала с мелочью дружусь,

А там дойду и к старшим скоро.

Поладить с сильными добром --

Дорога верная ко кладу.

Махну эпическим пером

И начеркаю Женщинаду.

Авось в беде поможет Бог!

Позвольте! Кто б подумать мог,

Восторгом сердце закипело.

Примусь рачительно за дело:

"О вы, которым небеса

Судили делать чудеса,

Богини истины и чести,

Которые не знают мести

И только гнали произвол,

Чтоб покорить враждебный пол,

Красавицы, венец природы,

Источник блага вам знаком.

Все бородатые уроды

Лежат под вашим башмаком,

Лежат и думают, скотины:

Когда б надеть им кринолины,

То, верно, стали бы опять

Они страной повелевать,

В самодовольствии веселом

Тряхнули б с гордостью подолом,

По-прежнему бы поднялись

До апогея грозной славы,

Испортили б, как прежде, нравы

И опрокинули бы вниз

Полки чреватых директрис"...

Мне запершило, в горле сжало.

Я взор на гостью опустил,

А гостьи словно не бывало:

Она ушла и -- след простыл!

Тянулись длинные минуты.

Сидел я мрачный и надутый:

Досадно было за других.

Потом душевный пыл утих;

Мечты опять роиться стали.

Но вдруг... И руки задрожали,

И слезы канули из глаз!

От радости они струились,

От счастья все жилки бились:

Явилась Сара Сталибраз!

"О, друг мой милый, друг бесценный,

Подруга юношеских лет,

Тебя ли в хижине смиренной

Встречает пламенный поэт,

Любимый некогда тобою,

И так обиженный судьбою?

Не позабыла ты меня,

Хоть в мире всё переменилось,

Хоть много времени со дня

Разлуки вашей прокатилось!

Я весь в томительном огне.

Ах, милая, побудь со мною,

Позволь налюбоваться мне

Твоею чудной красотою!

Ведь ты, как прежде, хороша:

Все та же дивная душа

Виднеется в улыбке чистой,

Все тот же локон золотистый;

Не уменьшился пламень глаз,

В щеках румянец не погас!

Ты помнишь ли, как мы, бывало,

На гребне сопки вековалой

Вдвоем сидели но утрам,

И тешились мечтами там?

Река светлела под холмами,

Тянулись мрачные леса,

И голубые небеса

Сливались с дальними горами

Все отдыхало на земле,

Не колыхался воздух ясный;

Лишь навевало на скале

Какой-то негой сладострастной.

В сердцах томительный восторг,

И -- пропасть страшная у ног,

Куда смотреть считалось шуткой.

Хоть ты была почти малюткой,

Но сознавала уж вполне

Как сладостно с тобою мне.

Я тоже видел, что ни мало

Ты чувств моих не порицала.

Нам свет казался очень мил,

Меж тем мы прятались от света.

Я восхищался и -- любил,

А ты... лелеяла поэта.

О, я блаженствовал тогда!

Я был богат, здоров и весел,

Не знал тяжёлого труда

И не искал почётных кресел.

Чего бы я не пожелал, --

Ко мне поспешно приходило,

Как будто сам я обладал

Какою-то волшебной силой.

Увы, все это сон теперь,

В знакомый рай закрыта дверь!

По случаю иль волей рока,

Остался я в стране далекой.

Ты не поверишь, ангел мой,

Как поступали здесь со мной.

Но я с людьми боролся честно,

Не поддавался я беде.

Мне жить пришлось в такой среде,

Где дружба вовсе неизвестна,

Где все стремятся делать зло,

Где почитают ложь забавой,

Любовь идет за ремесло,

А плутни заменяют право.

Я все что льстило потерял,

Постигнутый судьбою лютой;

Однако ж духом не упал.

Смотри: я беден, без приюта;

Довольно я изведал гроз.

Довольно наглотался пыли;

Знаком мне голод и мороз;

Мозоли с пальцев не сходили...

Но я невзгоды превозмог,

Не кинул жалоб в мир постылый,

Не истощил душевной силы

И чувства прежние сберег,

Туман холодности наружной

Воспоминаньем осеня.

Что до тебя, -- здесь слов не нужно:

Взор милой -- книга для меня.

Ты счастлива, живешь беспечно,

Радушие со всех сторон;

И я от радости сердечной

Благословляю Альбион,

Отечество подруги нежной,

С которою когда-то я,

Надежд далеких не тая,

Мечтал о жизни безмятежной.

Она мне руку подала

И дружески мою пожала.

Как много было тут тепла,

Как много мысли тут мелькало!

Ах, Боже мой! Давно, давно

Я не вкушал такой отрады!

В непостижимое одно

Слились задумчивые взгляды.

Тогда-то я вполне постиг

Божественность природы их,

Могущество незримой власти,

Достоинство невинной страсти...

То сень, где радости живут:

Желания безмолвны тут,

Как не звучала бы на лире

Струна, дрожащая в эфире;

То без окраин и без дна

Таинственная глубина,

Где всё -- довольство и услада

И ничего искать не надо;

То мир без солнца и без тьмы,

Существование без были...

И долго так стояли мы,

И долго молча говорили...

Невыразимо, как исчез

Контур красавицы приветной:

Так в легкой синев небес

Пар исчезает незаметно;

Но никогда тот чудный вид

Не будет мною позабыт.

Сгрустнулось, -- призрак затаенный

Манил на запад отдалённый...

Я отдохнул и стал опять

В волшебном шаре наблюдать.

Картины быстро изменялись;

В них было много красоты.

Мои знакомые являлись

И исчезали, как мечты.

Они рассеяны повсюду,

И каждый о своей стране

Передавал заметки мне.

Но я описывать не буду

Всех посетителей моих:

Не перечтешь порядком их, --

На то бумаги б недостало

И не хватило бы чернил,

Хотя б заметить не мешало

Кого я в памяти хранил.

Итак, далекое былое

Пускай останется в покое.

Уже хотел я с места встать,

Что бы совсем покончить дело

И шар заветный с глаз убрать,

Да любопытство одолело.

Вот к удивленью моему, --

Теперь, конечно, не к печали, --

В воде, один по одному,

С поспешностью сбираться стали,

Как будто ждали тут добра,

Расчётливые доктора.

О прежнем размышляя здраво,

Я их приветствовал лукаво.

Был очень вежлив и у всех

Предвидел в практике успех.

Толпа премудрых возрастала, --

Их было больше тридцати.

Задача голову ломала, --

Зачем бы им ко мне прийти?

Ведь не сойдутся против воли!

Консилиум кто созвал, что ли?

С какой же стати, для кого?

Не понимаю ничего!

Непостижимые затеи!

Тут были немцы и евреи,

И русские, и поляки,

И тощие, и толстяки,

И без бород, и с бородами,

И лысые, и с волосами,

И с сединой, и без седин,

С морщинами и без морщин,

И сгорбленные, и прямые,

И маленькие, и большие.

У всех широкие глаза

И растопыренные руки.

Что -- думаю -- за чудеса?

Что с вами, пасынки науки?

Чему дивитесь вы, друзья?

Уж не с ума ли спятил я?

Однако ж, скоро объяснилось

Что в странном сборище таилось.

Когда со мной была беда, --

Припадки страшные терзали,

Ко мне все эти господа

Поочередно заезжали:

Известно, я при деньгах был

И, врой в медиков убитый,

Безукоризненно платил

За их короткие визиты.

Везде причуды без границ,

А в лекарях избыток чванства.

И каждый из ученых лиц --

Ошибкой или из упрямства --

По-своему определял

Недуг, которым я страдал;

Но все потом сказали гласно,

Что болен я весьма опасно

И нечего трудиться им:

Их пациент неизлечим.

Окончены расчёты были;

Меня проказники забыли.

Я поправлялся и молчал,

Да издали их угощал

Особым сочетаньем пальцев...

И вдруг к врачам достигла весть,

Что червю не досталось сесть

Единственного из страдальцев...

Узнать то правда или нет

Собрался целый факультет;

И все за чудо объявили,

Что бедняка не уморили.

Мне весело казалось тут:

Пускай нелепицу несут!

Меж тем в дверях торчало ухо.

"Что это? -- я промолвил глухо, --

Подкрался видимо шпион!

Кого подслушивает он?

Здесь только слышны небылицы;

Спор медицинский не секрет."

Я кинулся быстрее птицы

На возмутительный предмет.

Взглянул и -- сердце закипело;

В глазах от гнева потемнело...

Ничья природа не могла б

Перенести такого вида!

Была ужасная обида;

Передо мною эскулап,

Который из корыстной цели, --

Как я в последствии узнал, --

Меня умышленно к постели

Своим леченьем приковал.

"А, а! -- вскричал я безотрадно; --

Попался ты, Иуда жадный!

Отсюда не уйдешь живой,

Проклятый небом кровопийца,

Разбойник, отравитель злой,

Замаскированный убийца!

Еще ли ты мне не вредил?

Довольно здесь беды навеял!

Другой бы дальше уходил,

А ты подслушивать затеял!

Известно, впрочем, что всегда

Для хлопотливого жида,

Как для особы аккуратной,

Не доверяющей судьбе,

Auscultatio (прослушивание (лат.)) приятно;

А вот percussio (выстукивание (лат.)) тебе,

И две, и три, коль будет мало.

Коль с этим мало ты знаком"!..

И я, -- насколько силы стало, --

Хватил злодея кулаком!

Хрусталь распался на кусочки,

Вода скатилась со стола.

И кровь ручьями залила

Мои журнальные листочки...

И неподвижен, и угрюм.

Стоял я в позе изумленья;

Но в комнате неясный шум...

И ахнул я от удивленья!

Я весь стал зрение и слух:

Со мною незабвенный друг,

Давно потерянный в чужбине!

Внезапно он приехал ныне.

Мы обнимались, и у нас

Потоки слез лились из глаз;

Зато в устах не слышно речи.

Прошло волненье первой встречи.

Боль стихла и руки не жгла.

Искусно вынул гость из тела

Обломки мелкие стекла,

Как истинный любитель дела,

И раны, сметливый вполне,

Перевязал поспешно мне.

Мы долго оставались вместе.

С ним были радостные вести:

Друзьями не был я забыт,

Хотя они не знали, верно,

Где от приязни беспримерной

Больной товарищ их сокрыт.

Надежды новые блистали

Роскошной радугой вдали

И много счастья обещали

В других окраинах земли.

Туда, туда душа летела,

Где жизнь отрадою кипела,

Где музы, полные огня,

Опять согрели бы меня,

И где воспел бы я на лире

Все новые идеи в мире.

Эпилог.

Поэма кончена вполне;

И я, довольный сам собою,

Дремал в приятной тишине...

Не лавры были подо мною,

Не розы, нет, а кирпичи:

Лежал я скромно на печи

В моей лачужке неуклюжей;

Но мне от этого не хуже...

Ещё недавно бушевал

Внезапно здесь ангарский вал;

Он все, что было, опрокинул

И даже деревянный пол

Переломал и с места сдвинул;

Однако ж, как он ни был зол,

Как ни ярился безгранично,

Не мог страдальца захватить;

И пред оградою кирпичной

Пришлось стихии отступить.

На лаврах бедного поэта

Наверно, поглотила б Лета;

И лишь уродливая печь

Успела странника сберечь.

Другого б горе тут крушило, --

Мне как-то веселее было.

Иль я к лишениям привык,

Иль у меня такой язык,

Что с самой страшною бедою

Сражается насмешкой злою?

Всё в беспорядке тут и там,

А я уж был спокоен снова.

Смотря кругом на всякий хлам,

Припомнил я стихи Хвостова (Хвостова Дмитрия Ивановича (1757 -- 1835 гг.) -- русского поэта, получившего среди современников известность графомана, Хвостов описал в "Послании к N. N. о наводнении Петрополя" стихийное бедствие 1824 г., связанное с катастрофическим разливом Невы, то же происшествие описано в поэме Пушкина А. С. "Медный всадник" (1833 г.), где, в частности, говорится:

"Граф Хвостов,

Поэт, любимый небесами,

Уж пел бессмертными стихами

Несчастье невских берегов".

Ранее (в 1825 г.) поэт Измайлов А. Е. написал эпиграмму:

"Господь послал на Питер воду,

А граф сейчас скропал и оду.

Пословица недаром говорит:

"Беда беду родит""):

"И кравы, ноги кверху вздрав,

Лежат поверх размытых трав".

(Подобных стихов нет ни в одном известном издании "Послания". Литературный анекдот гласит, что якобы друг и единомышленник Хвостова Д. И., Шишков А. С. видел их в рукописи и посоветовал их не печатать, так они его неприятно поразили. Неясно только, кому мог потом об этом сообщить Шишков и для чего выставлять напоказ творческую неудачу приятеля? Участник "Беседы любителей русского слова" был, несмотря на все его странности, честным человеком, не склонным сплетничать. Уместнее предположить, что эти стихи были сочинены кем-то из недоброжелателей и литературных противников Хвостова и Шишкова. Распространяясь в рукописи и устно, пародия дошла даже до Сибири, где её слышал или прочёл Давыдов Д. П. В различных источниках, подобно фольклорному произведению, встречаются разные варианты текста: "По стогнам там валялось много крав", "по стогнам города валялось много крав", "под вётлами валялось много крав". В предыдущих строках рассказывалось, как "свирепствовал Борей,/ И сколько в этот день погибло лошадей").

Так дедушка замысловато

Потоп описывал когда-то.

Зачем бы мне на ту же стать

Здесь повести не рассказать

О том, как Ангара зимою

Нас залила своей волною?

Картина дивная, ей, ей!

Да сердце не лежало к ней.

Что минуло, -- пустое дело,

И все о нём толкуют смело;

Тогда храбрится каждый трус.

Но я? -- Я твёрд для всякой встречи.

"Fortuna non mutБt qenus ("Счастье не меняет природы (нравов)" (лат.) -- изречение древнеримского поэта Квинта Горация Флакка, см. шестую попевку из "Книги попевок")!"

Я к богачам взываю с печи,

Со сковородником в руке,

Гордясь породою высокой,

И дерзко направляя око

К опустошительной реке,

Где неподвижно льды торчали

И никого уж не пугали.

Раз охватил пожар меня:

Я в пламени держался храбро

И вышел бойко из огня,

Вооруженный мокрой шваброй.

Все сгибло, нечего поесть, --

Осталась рыцарская честь;

А это слишком много значит, --

О мелочах герой не плачет.

Не только я не унывал,

Напротив, делался бодрее, --

Горел ли я, иль утопал,

Иль попадал в притон злодея.

Мой дух в бою непобедим,

И я горжусь достойно им,

Ласкаемый мечтой приятной,

На свет смотрел я свысока;

Вдруг таракан неаккуратный

Упал мне на нос с потолка.

Вот гадина, а беспокоит,

Хоть ничего сама не стоит!

Досадно что ли стало мне, --

Невольно сердце возмутилось;

И повернулся я к стене,

Чтоб дряни в рот не навалилось.

Тоска такая налегла,

Что жизнь казалась немила;

Все грязное в глазах вертелось,

А видеть лучшее хотелось...

И в настроении таком

Забылся я глубоким сном.

Пригрезилось, что тихо двери

На ржавых петлях проскрипели;

И кто-то медленно ко мне

Вошёл, невидимый вполне,

Но чувству тонкому понятный,

Как призрак на рассвете дня.

Раздался голос неприятный;

Он грубо вызывал меня:

-- "Проснись, гонитель нашей чести,

Защитник пагубных зараз!

Проснись, и жди жестокой мести

За возмутительный рассказ,

Который ты, в угоду знати,

Готовишь выпустить в печати!

Страшись и трепещи, злодей,

Писатель вредный для народа!

Мы не допустим в свет затей

Литературного урода!

Мы не хотим раскола тут,

Не любим мысли устарелой!

Направлен так всемирный труд,

К тому стремится наше дело.

Чтоб было равенство везде.

Ничто прогрессу не мешало,

И на поверхностной среде

Возвышенностей не торчало:

От них всегда густая тень,

Хоть на верху не гаснет день.

Легко нам справиться с тобою:

У нас вся пресса под рукою,

А это грозный властелин!

Он грянет, -- всё под ним согнется,

И ни черты не сбережется

От "Поэтических картин".

Однако ж крайностей не нужно;

Война -- пустой убыток всем;

И я пришёл сюда затем,

Чтобы разлад окончить дружно.

Чего же более желать?

Перепадет тебе копейка,

А нам останется статейка. .

Отдай мне спорную тетрадь!

Сосуды делают из глины:

Я перемну твои "Картины",

Я изменю фальшивый взгляд,

И выйдет вещь на новый лад!

Иль не согласен ты на это!

Молчишь, не хочешь дать ответа?

Тут нечего и толковать!

Люблю я верную систему, --

Врагу кинжалом рот зажать

И взять безденежно поэму".

"Потише, милый! -- я сказал, --

Ты вечно пустяки болтаешь;

Ведь не на труса ты напал

И никого не испугаешь.

Я не кинжалом, не пером

На выходки твои отвечу,

А с переломленным ребром

Пойдешь ты дьяволу на встречу.

Благоразумно я припас

Оружие противу вас:

Оно достойно вашей славы.

И скоро исправляет нравы".

Для подкрепления угроз,

Как булавой из стали чистой,

Я сковородником потряс

Над головою журналиста...

Присел со страха низко он

На запыленную рогожу,

И вытянул такую рожу,

Что был до крайности смешон.

Он силился промолвить что-то,

Но звука в горле не нашлось,

Лишь рот коверкался зевотой,

Да быстро раздувался нос.

Мгновенно я развеселился,

Захохотал и -- пробудился...

В верховьях своих Ангара обыкновенно возвышается при замерзании. Лето 1869 г. было вообще дождливо, и многие местности, особенно за Байкалом, пострадали от разлива вод. Осенью Ангара начала медленно убывать; однако ж все ещё уровень её был довольно высок, даже и тогда, как стала на ней появляться шуга, при усилении которой постоянно делается прибыль в реке. Таким образом, к началу января 1870 г. Ангара против Иркутска сравнялась с берегами. Вечером третьего числа этого месяца сплошной лед уже покрывал ее почти до конца города, оставались незамёрзшими тут только самые верховья; но в ночь едва окрепший лед взорвало снова, и к рассвету четвёртого января река вышла из берегов. Квартира автора была защищена с ангарской стороны некоторыми возвышенностями. Пробравшись через них, вода устремилась с быстротой на низменности; мгновенно с шумом горного потока полилась в подвальные углубления; наконец, пошла далее и залила комнаты до половины их высоты. Все вещи, книги, бумаги, физические и астрономические инструменты, -- всё было захвачено страшным потоком. Густой пар от холодной воды не позволял хороню различать предметов даже при зажженной свече. Так как вспомогательные средства, по малости своей, не позволяли всем вдруг выбраться из затопленного дома, то, озабоченный первоначально спасением своего семейства, автор оставался некоторое время один и имел дух на подмостках декламировать стихи из своего потонувшего в рукописи "Ермака", то есть "Покорения Сибири":

"Реви, волна, кипи, волна!

Ни жизнь, ни смерть мне не страшна:

Я много жил, я много видел,

Страдал, любил и ненавидел"...

Замечательно, что все самые крупные лишения автора падали на январь. Так, между прочим, в Якутске много лет назад в январе он потерял от пожара всё своё имущество и бумаги. Об этих-то событиях и упоминается в эпилоге поэмы.

1871 г.

Источник текста: Давыдов Д. П., "Поэтические картины", Иркутск, "Типография Синицына Н. Н.", 1871 г.

Оставить комментарий Давыдов Дмитрий Павлович (bmn@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 26/03/2025. 110k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Стихотворения Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Завещание Поэтические картины

Давыдов Дмитрий Павлович Стихотворения

Давыдов Д. П.

Завещание

Поэтические картины

Давыдов Дмитрий Павлович
Стихотворения