Дейч Лев Григорьевич
Певец "поколенья, проклятого Богом"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Пѣвецъ "поколѣнья, проклятаго Богомъ".

Коль посреди именъ, отмѣченныхъ несчастьемъ,
Ты встрѣтишь и мое,-- о, пусть рука твоя
Мой образъ начертитъ съ холоднымъ безпристрастьемъ.
Не нужно лавровъ мнѣ, не нужно пышныхъ розъ,--
Пусть ихъ возьмутъ бойцы, не знавшіе сомнѣнья:
Великихъ ради мукъ, обидъ и тайныхъ слезъ
Винамъ моимъ молю пощады и забвенья.
(Изъ "Прощанья П. Якубовича).

   Минулъ годъ со дня смерти П. Ф. Якубовича. Много сыпалось на его могилу и "лавровъ" и "пышныхъ розъ"; много въ рѣчахъ и статьяхъ, вызванныхъ его кончиной, было вполнѣ заслуженныхъ Якубовичемъ лестныхъ отзывовъ и похвалъ, въ которыхъ онъ, конечно, болѣе уже не нуждается. Но его "образа" все еще нѣтъ. Оно и понятно, такъ какъ еще не появилась сколько-нибудь обстоятельная его біографія.
   Я не претендую дать въ настоящемъ небольшомъ очеркѣ сколько-нибудь исчерпывающую характеристику пѣвца "поколѣнья, проклятаго Богомъ",-- это сдѣлаютъ, вѣроятно, люди болѣе искусные и ближе, чѣмъ я, знавшіе его... Но судьбѣ угодно было предоставить мнѣ возможность жить вмѣстѣ съ Якубовичемъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ въ Карійской каторжной политической тюрьмѣ, о каковомъ періодѣ его жизни мнѣ не попадалось въ печати сообщеній. Объ этомъ времени я и намѣренъ разсказать, чѣмъ, быть можетъ, посодѣйствую исполненію его желанія, высказаннаго въ приведенномъ мною выше стихотвореніи, которое, насколько мнѣ извѣстно, онъ написалъ по поводу разставанья съ нами, его товарищами по заключенію, когда его, вмѣстѣ съ другими, осенью 1890 года отправили въ Акатуй -- "Шелай" по "Міру отверженныхъ",
   Въ моей книгѣ "16 лѣтъ въ Сибири" я лишь вскользь касаюсь Якубовича, къ тому же не всегда обозначаю его имя достаточно ясно. Поэтому лица непосвященныя не въ состояніи догадаться, о комъ у меня идетъ тамъ рѣчь. Здѣсь я разскажу о всѣхъ перипетіяхъ его жизни на Карѣ, насколько, конечно, онѣ были мнѣ извѣстны и удержались въ моей памяти.
   Пусть не посѣтуетъ на меня читатель, если изъ моего очерка онъ вынесетъ нѣсколько иное представленіе о Петрѣ Филипповичѣ, чѣмъ то, которое онъ себѣ о немъ составилъ: онъ долженъ не упускать изъ виду, что я зналъ его почти 25 лѣтъ тому назадъ, къ тому же при особенныхъ, исключительно тяжелыхъ условіяхъ. За одно могу поручиться: по мѣрѣ моихъ силъ, я исполню страстное и искреннее желаніе поэта:
   "Посреди именъ, отмѣченныхъ несчастьемъ" начертаю его образъ на Карѣ "съ холоднымъ безпристрастьемъ".
   

I.

   Глухое, жестокое время установилось въ Россіи, когда происходилъ процессъ 21-го, по которому П. Якубовичъ былъ приговоренъ къ смертной казни, замѣненной ему затѣмъ каторжными работами на 18 лѣтъ. Наступившая послѣ 1-го марта 1881 г. реакція ко времени этого процесса достигла кульминаціоннаго своего пункта. То было, какъ извѣстно, время почти неограниченнаго господства давно прославившагося, въ качествѣ министра внутреннихъ дѣлъ, гр. Д. А. Толстого.
   Мы, заключенные на Карѣ, не предполагали, чтобы кого-нибудь изъ осужденныхъ по упомянутому процессу прислали къ намъ: тогда, за ничтожными исключеніями, всѣхъ приговоренныхъ къ продолжительнымъ срокамъ каторжныхъ работъ отправляли въ Шлиссельбургскую крѣпость. Тѣмъ болѣе радостнымъ сюрпризомъ для насъ было полученное нами въ 1887--8 гг. извѣстіе, что двое мужчинъ и двѣ женщины, осужденныхъ по указанному процессу, идутъ къ намъ на Кару.
   Въ виду упомянутой выше реакціи, господствовавшей тогда въ Россіи, а также вслѣдствіе полной нашей оторванности отъ внѣшняго міра, приходъ новичка къ намъ дѣлался необычайнымъ событіемъ, вносившимъ на нѣкоторое время разнообразіе въ нашу монотонную, полную лишеній жизнь. Новичекъ, проведшій minimum 6--8 мѣсяцевъ въ пути, какъ-никакъ, былъ лицомъ, явившимся "съ воли". Ничего, что эта "воля" сопровождалась мучительными переходами, во всякую погоду, подъ конвоемъ, по ужаснымъ этапамъ и тюрьмамъ,-- все же новичекъ дышалъ "вольнымъ", неогороженнымъ воздухомъ, по пути встрѣчалъ "вольныхъ" людей и слыхалъ отъ нихъ разныя новости. Поэтому, кромѣ всего прочаго, мы съ невыразимой радостью смотрѣли на новичка, видъ котораго такъ живо напоминалъ намъ столь желанную всѣмъ волю...
   Но недѣли проходили за недѣлями, мѣсяцы за мѣсяцами, а къ намъ никто по процессу 21-го не являлся. У нѣкоторыхъ изъ насъ, наиболѣе пессимистически настроенныхъ, начало, было, являться даже сомнѣніе насчетъ правильности дошедшаго до насъ извѣстія. Но вѣрность, его подтвердилъ вполнѣ надежный человѣкъ,-- жандармскій вахмистръ Голубцовъ, сообщившій нашему "старостѣ" о полученіи въ конторѣ бумаги, въ которой увѣдомляли коменданта, завѣдывавшаго государственными тюрьмами, о предстоявшемъ прибытіи на Кару двухъ мужчинъ -- П. Якубовича и В. Сухомлина -- и двухъ женщинъ -- Саловой и Добрускиной.
   Тогда самые отчаянные скептики должны были замолкнуть. Однако, наступила весна 1888 г., а новичковъ все не было. Нетерпѣніе нѣкоторыхъ изъ насъ достигло высокаго напряженія. Наконецъ, мы узнали, что Сухомлинъ, по болѣзни, задержался въ въ г. Китѣ, а Якубовичъ долженъ былъ придти съ ближайшей партіей.
   Имя его, какъ поэта, а также иниціатора "Молодой Народной Воли", было хорошо извѣстно всѣмъ намъ. Но лично изъ насъ знали его только двое: Ѳаддей Рехневскій, встрѣчавшій Якубовича въ Петербургѣ, и Осипъ Нагорный, считавшійся даже другомъ Петра Филипповича. Немногое могъ сообщить намъ Рехневскій, такъ какъ и самъ онъ не особенно близко зналъ Якубовича; да и отъ Нагорнаго, въ виду личныхъ свойствъ его, тоже нельзя было добиться сколько-нибудь обстоятельной характеристики его друга.
   Кромѣ указанныхъ выше причинъ, Якубовичъ вызывалъ во многихъ изъ насъ особенный интересъ еще и тѣмъ, что онъ былъ поэтомъ: разныхъ профессій и призваній лица перебывали на Карѣ, но заправскаго поэта, печатавшагося въ толстыхъ журналахъ и издавшаго уже томъ своихъ стихотвореній, мы еще не имѣли въ нашей тюрьмѣ.

* * *

   Наступилъ день прибытія партіи, а Якубовича все нѣтъ какъ нѣтъ. Мы недоумѣвали, чѣмъ объяснить это. Прошло нѣсколько дней, и мы вновь примирились съ мыслью, что по какой-нибудь причинѣ онъ, какъ и Сухомлинъ, задержался въ пути, какъ вдругъ совершенно неожиданно по тюрьмѣ раздался крикъ: "Якубовича привели!" "Якубовичъ идетъ!" А вслѣдъ за этимъ въ ту камеру, въ которой я сидѣлъ,-- въ такъ называемую у насъ "больницу",-- вошелъ столь давно жданный нами новичекъ.
   Въ нашей тюрьмѣ съ "древнѣйшихъ временъ" установился обычай, по которому вновь прибывавшій долженъ былъ дѣлать обходъ камеръ, чтобы познакомиться со всѣми заключенными и въ каждой повторить имѣвшіяся у него новости. Этотъ обычай осуществлялся даже во времена "Кота", какъ прозвали мы жестокаго, хитраго и злого коменданта Никелина. Но незадолго до прибытія Якубовича, его мѣсто занялъ добродушный и безхарактерный жандармскій полковникъ Масюковъ, при которомъ у насъ установился довольно либеральный режимъ: камеры днемъ большею частью не запирались, и мы свободно могли разгуливать по корридору и по двору.
   Якубовичу, поэтому, не понадобилось и дѣлать визитовъ, такъ какъ, вслѣдъ за его приходомъ, въ "больницу" сошлись почти всѣ обитатели тюрьмы.
   Въ арестантскомъ халатѣ съ желтыми "тузами" на спинѣ, съ обритой правой половиной головы, Якубовичъ мало напоминалъ "поэта", и еще менѣе того пѣвца "проклятаго Богомъ поколѣнья", котораго многіе привыкли себѣ представлять.
   Хотя Якубовичу было тогда 28 лѣтъ, но на лицѣ его было очень мало растительности: бородка рѣдкая и крохотная, на щекахъ также жидкіе волосы. Но цвѣтъ лица у него былъ здоровый, смуглый, и смотрѣлъ онъ бодрымъ, веселымъ. Говорилъ онъ очень оживленно, громко, сильно жестикулируя при этомъ руками и часто сопровождая свои сообщенія отрывистымъ смѣхомъ.
   Окружившіе его со всѣхъ сторонъ товарищи, конечно, засыпали его вопросами и, заражаясь веселымъ его видомъ, также разражались часто громкимъ смѣхомъ по поводу тѣхъ или иныхъ его разсказовъ.
   Якубовичъ, между прочимъ, разъяснилъ намъ, почему онъ не пришелъ къ намъ раньше. Оказалось, что по какому-то недоразумѣнію въ бумагахъ, имѣющихся у начальниковъ партій и называющихся "статейными списками", не обозначено было, что Якубовичъ -- политическій каторжанинъ. Поэтому, по приходѣ партіи на Кару, его отправили въ уголовную тюрьму. Но объ этомъ узнали наши товарищи-"вольнокомандцы", и, лишь благодаря энергичнымъ ихъ хлопотамъ, его перевели къ намъ,-- что случилось дня два спустя послѣ его прихода на Кару. За все время существованія государственныхъ тюремъ на Карѣ, кажется, съ нимъ единственнымъ произошло такое недоразумѣніе. Такимъ образомъ, съ самаго перваго дня его прибытія на Кару начались для него всякаго рода непріятности, огорченія и страданія.
   Мое мѣсто въ "больницѣ" приходилось какъ разъ вблизи того, гдѣ, стоя, окруженный собравшимися товарищами, Якубовичъ весело бесѣдовалъ. Ему, понятно, приходилось разбрасываться, перескакивать съ предмета на предметъ и, не окончивъ отвѣта на одинъ вопросъ, начинать о другомъ. Сидя вблизи на койкѣ и самъ не вмѣшиваясь въ общій говоръ, я разсматривалъ новичка.
   Сразу бросилась въ глаза искренность, простота и непосредственность Петра Филипповича. Качества эти не такъ были рѣдки среди политическихъ заключенныхъ, связанныхъ другъ съ другомъ единствомъ стремленій и общностью условій развитія, а также предстоявшей всѣмъ участи. Поэтому съ первой же встрѣчи всѣ мы чувствовали себя какъ бы старыми, хорошими пріятелями. Но въ Якубовичѣ указанныя черты какъ-то особенно рѣзко выдѣлялись.
   Не могу, конечно, воспроизвести теперь всѣ его сообщенія и разсказы. Больше всего, помнится, они касались его процесса, участниковъ послѣдняго, условій его заключенія въ Петропавловской крѣпости, времени, предшествовавшаго его аресту (осенью 1884 г.) и пр. Съ особеннымъ удовольствіемъ онъ разсказывалъ о впечатлѣніяхъ, которыя произвели на него сибирскіе пейзажи, во время продолжительнаго его путешествія по этапамъ. Онъ восхищался быстрой ѣздой вокругъ Байкала, что и передано было имъ тогда въ стихотвореніи, начинающемся такъ:
   
   Зеленѣлъ Байкалъ сердитый,
   Клокоталъ гремучій валъ;
   По бокамъ висѣли грозно
   Цѣпи горъ и кручи скалъ.
   

II.

   Якубовичъ поселился въ "больницѣ", такъ какъ тамъ помѣщался и другъ его Нагорный. Я такимъ образомъ имѣлъ возможность близко узнать его, видѣть его постоянно и часто бесѣдовать. А затѣмъ, вскорѣ по приходѣ, онъ попалъ въ одну со мною "поварскую группу", дежурившую въ теченіе семи дней на кухнѣ черезъ каждыя 5--6 недѣль и въ которой я и онъ исполняли обязанности "чернорабочихъ", "судомоекъ" и кр. Всѣ эти обстоятельства очень способствовали нашему знакомству, но не могу сказать -- сближенію: мы были черезчуръ разными людьми, съ различными характерами, взглядами, привычками.
   Какъ я уже выше сказалъ, каждый новичокъ вносилъ въ нашу жизнь нѣкоторое разнообразіе, развлеченіе. Но то, что внесъ Якубовичъ, было значительно существеннѣе и продолжительнѣе, чѣмъ бывало у другихъ. Такъ, съ его поселеніемъ въ "больницѣ" стало практиковаться въ этой камерѣ по вечерамъ чтеніе вслухъ произведеній лучшихъ нашихъ писателей -- Толстого, Достоевскаго, Щедрина, Глѣба Успенскаго. Чтецомъ, большею частью, былъ Петръ Филипповичъ, который могъ безъ передышки исполнять эту функцію по нѣсколько часовъ подрядъ. Читалъ онъ очень живо, образно; но нѣкоторымъ не особенно нравилась его манера, переходившая въ декламацію, съ чрезмѣрными повышеніями и пониженіями голоса. Когда, помню, кто-то изъ насъ замѣтилъ ему, зачѣмъ онъ такъ "выкрикиваетъ, словно актеръ на сценѣ",-- Петръ Филипповичъ отвѣтилъ просто: "я такъ привыкъ,-- насъ, студентовъ, такъ училъ читать профессоръ словесности".
   Эти чтенія, сопровождавшіяся каждый вечеръ, по ихъ окончаніи, обсужденіями и спорами, были далеко не безполезны многимъ изъ насъ, въ особенности тѣмъ изъ сокамерниковъ, которые сами не были большими охотниками до чтенія и чуть не умирали отъ тоски и скуки. Находились, правда, и протестанты, утверждавшіе, что эти чтенія мѣшаютъ ихъ занятіямъ, и, хотя такихъ лицъ было немного, все же пришлось ограничить время общихъ чтеній опредѣленными часами.
   Не мало посодѣйствовалъ Якубовичъ и обогащенію нашей библіотеки выпиской черезъ своихъ родственниковъ разныхъ недостававшихъ намъ литературныхъ произведеній, за что многіе изъ васъ были ему очень признательны: извѣстно, что карійская наша тюрьма являлась въ своемъ родѣ учебнымъ заведеніемъ, къ тому же.во многихъ отношеніяхъ очень напоминавшимъ "закрытыя".
   Но, если "не единымъ хлѣбомъ живъ человѣкъ", то и наоборотъ: онъ, понятно, не можетъ довольствоваться и одной умственной пищей, какъ бы пріятна и содержательна она ни была. Петръ Филипповичъ вскорѣ по прибытіи къ намъ сталъ заботиться и объ улучшеніи нашихъ матеріальныхъ средствъ.
   Дѣло въ томъ, что приходъ его къ намъ какъ разъ совпалъ съ чрезвычайнымъ оскудѣніемъ нашихъ денежныхъ рессурсовъ. Получки съ воли, бывшія и раньше незначительными, стали все болѣе или болѣе уменьшаться. Бюджетъ нашъ доведенъ былъ до минимума.
   Хотя Якубовичъ и не привыкъ съ дѣтства къ нуждѣ и лишеніямъ, тѣмъ не менѣе онъ рѣшительно никогда не жаловался на неудовлетворительность нашего питанія. Но онъ осуществилъ одно предпріятіе, которое увеличило наши средства.
   Намъ строго-на-строго запрещено было писать и вообще посылать что-либо на волю, кромѣ офиціальныхъ писемъ отъ имени коменданта самымъ близкимъ родственникамъ. Тѣмъ не менѣе Якубовичъ какимъ-то образомъ ухитрился списаться со своими близкими, чтобы они позаботились о доставленіи ему платнаго перевода съ какого-нибудь иностраннаго языка. Спустя нѣкоторое время онъ, дѣйствительно, получилъ "Гигіену дѣтей" Уффельмана, на нѣмецкомъ языкѣ, и родственница его условленнымъ заранѣе съ нимъ способомъ увѣдомила его, что она нашла издателя, который согласенъ напечатать это сочиненіе въ русскомъ переводѣ.
   Радость, распространившаяся въ нашей тюрьмѣ при полученіи этого сообщенія, не поддается описанію. Книга эта не-' медленно была разбита на части, которыя были разобраны знавшими нѣмецкій языкъ, а такихъ среди насъ было не мало. Избрана была редакціонная коллегія, въ которую, въ качествѣ стилиста, попалъ, конечно, и Якубовичъ. Работа закипѣла, вскорѣ была окончена, и рукопись "нелегальнымъ" путемъ отправлена на волю. Къ великому нашему удовольствію, она, по прошествіи нѣкотораго времени, дошла по назначенію, и мы получили слѣдовавшую намъ за переводъ, сравнительно большую сумму въ нѣсколько сотъ рублей, которые, по установленному у насъ правилу, пошли на улучшеніе продовольствія всѣхъ безъ различія заключенныхъ.
   Благодаря изобрѣтательности же и настойчивости Якубовича, мы пріобрѣли еще нѣчто, являвшееся для насъ, быть можетъ, не менѣе важнымъ, чѣмъ улучшенная пища. Я имѣю въ виду установленную имъ конспиративнымъ путемъ переписку съ Петербургомъ.
   Хотя въ Россіи и господствовала сильнѣйшая реакція, все же жизнь не замерла въ ней окончательно,-- извѣстно, что даже подъ толстымъ слоемъ льда она не прекращается. А насъ, наглухо замурованныхъ, не могла не занимать мысль о томъ, какъ и въ чемъ проявляется жизнь на волѣ. Не зная дѣйствительнаго положенія вещей, мы, естественно, склонны были строить всевозможныя предположенія,-- радужныя или, наоборотъ, пессимистическія, смотря по индивидуальнымъ свойствамъ каждаго и по его настроенію.
   Установить связь съ крупнымъ центромъ, въ особенности же съ Петербургомъ, было для насъ совершенно неосуществимой мечтой. И вотъ это-то легко и просто устроилъ Петръ Филипповичъ. Хотя съ тѣхъ поръ миновала четверть вѣка, и у насъ, "слава Богу", установился "конституціонный" строй,-- все же не рѣшаюсь раскрыть въ печати тотъ очень практичный и удобный способъ, благодаря которому Якубовичъ получилъ самыя подробныя сообщенія не только о всѣхъ крупныхъ фактахъ общественной жизни Россіи, но и изъ эмиграціи.
   Если вы, читатель, втеченіе многихъ лѣтъ не были заживо погребены,-- чего я вамъ, кто бы вы ни были, конечно, не желаю,-- то вы не въ состояніи представить себѣ, какимъ не только облегченіемъ, но и спасеніемъ отъ моральныхъ, а отчасти и физическихъ страданій явилась для многихъ изъ насъ эта "нелегальная" связь съ Петербургомъ, а, слѣдовательно, и со всѣмъ міромъ. Правда, приходившія этимъ путемъ извѣстія были большею частью невеселаго характера,-- все же они были оттуда, "съ воли"...
   Немедленно по полученіи новостей, Петръ Филипповичъ переносилъ ихъ на бумагу, вслухъ прочитывалъ ихъ въ нашей камерѣ, затѣмъ передавалъ въ дальнѣйшія. Новости эти, конечно, вызывали оживленіе, разговоры, споры, а то и "пари".
   

III.

   Якубовичъ принадлежалъ къ наиболѣе активнымъ, работящимъ членамъ нашей тюремной коммуны". Онъ, правда, не уклонялся ни отъ общихъ разговоровъ на темы, которыя его интересовали, ни отъ бесѣдъ съ тѣмъ или другимъ на-единѣ. Но онъ всегда былъ чѣмъ-нибудь занятъ и не принималъ рѣшительно никакого участія въ очень распространенныхъ у насъ всевозможныхъ играхъ на дворѣ и въ камерахъ. Онъ вѣчно какъ будто торопился куда-то, словно ему необходимо было поспѣть къ опредѣленному сроку. Ходилъ Петръ Филипповичъ быстрой походкой, съ сосредоточеннымъ, задумчивымъ видомъ. Случалось, кто-нибудь-изъ насъ, внезапно остановивъ его, спроситъ:
   -- На какое свиданіе торопитесь, поэтъ?
   На лицѣ его появляется выраженіе недоумѣнія, словно изъ міра грезъ онъ вдругъ вновь очутился въ незавидной дѣйствительности, а затѣмъ съ добродушной улыбкой онъ отвѣчаетъ:
   -- Такъ, знаете, одна мыслд пришла!
   Или продекламируетъ:
   
   Нѣтъ, еще мало страдалъ я во имя свободы и свѣта:
   Я недостоинъ, о братья, святого названья поэта!
   
   До его прибытія, насколько помню, мы были мало освѣдомлены о новыхъ родахъ поэзіи -- о символизмѣ и декадентствѣ, тогда входившихъ лишь въ моду въ Европѣ. Онъ, кажется, первый познакомилъ насъ съ произведеніями Водлэра, переводомъ которыхъ на русскій языкъ занимался. Восхищаясь стихами пѣвца "Fleurs du mal", Якубовичъ энергично пропагандировалъ его у насъ, но, кажется, среди заключенныхъ въ карійской тюрьмѣ эта пропаганда не имѣла большого успѣха.
   Надсонъ также былъ тогда любимымъ поэтомъ Петра Филипповича, благодаря которому, нѣкоторые изъ насъ стали внимательнѣе относиться къ стихотвореніямъ недавно угасшаго поэта. Впрочемъ, я не могу припомнить ни одного поэта, у котораго Петръ Филипповичъ не находилъ бы, въ большей или въ меньшей степени, "прекрасныхъ", "чудныхъ", "превосходныхъ" стиховъ. Исключеній въ этомъ отношеніи не составляли ни Фетъ, ни Фофановъ, которыхъ многіе изъ насъ считали ниже всякой критики.
   Такая широта у Якубовича не мало удивляла насъ и служила нерѣдко темой споровъ. Объяснялась она, конечно, способностью Петра Филипповича къ разносторонней воспріимчивости: въ поэтическихъ произведеніяхъ онъ цѣнилъ и ихъ темы, "тенденціи", и настроенія авторовъ, и ихъ форму.
   Должно отмѣтить при этомъ полнѣйшее отсутствіе у Якубовича какого-либо соперничества, намека даже на сопоставленіе себя и своихъ стиховъ съ какимъ-либо изъ извѣстныхъ поэтовъ. Непритязательность его въ этомъ отношеніи доходила чуть не до самоуниженія: "ну, гдѣ уже мнѣ до него!" -- говорилъ онъ, когда кто-нибудь изъ насъ сравнивалъ то или иное его стихотвореніе съ аналогичными у другого изъ извѣстныхъ поэтовъ.
   Наше удивленіе онъ вызывалъ также прекраснымъ знаніемъ про изведеній всѣхъ родныхъ поэтовъ. Въ большинствѣ случаевъ Якубовичъ по одному слову угадывалъ, изъ какого стихотворенія оно взято.
   -- Откуда это, Петръ Филипповичъ: "при?" -- спроситъ, бывало кто-нибудь,
   "...каждой новой жертвѣ боя",-- продолжалъ онъ безъ малѣйшей запинки.
   -- А "если"?-- вспоминалъ другой,
   "...пасмуренъ день, если ночь не свѣтла",-- отвѣчалъ онъ.
   Изъ этого развился у насъ своего рода "спортъ", котораго не было до прихода Якубовича: во время разговора о предметѣ, не имѣвшемъ ничего общаго съ поэзіею, или Петра Филипповича кто-нибудь вдругъ спрашивалъ, или онъ внезапно произносилъ, напр., "такъ?"
   "...въ ненастные дни собирались они",-- отвѣчалъ вопрошаемый, продолжая затѣмъ прерванную бесѣду.
   При Якубовичѣ, помню, пошло еще въ ходъ другое состязаніе: опредѣленіе, чѣмъ знаменитъ тотъ или иной названный кѣмъ-либо выдающійся дѣятель въ той или иной области изъ извѣстныхъ только спеціалистамъ. Въ этомъ отношеніи Петръ Филипповичъ обнаруживалъ большую память на имена лицъ, прикосновенныхъ къ изящной литературѣ, но онъ проявлялъ умѣренное знаніе "знаменитостей" въ другихъ областяхъ.
   Чуть ли не съ перваго же дня своего прихода Петръ Филипповичъ предпринялъ энергичную борьбу противъ неправильнаго употребленія нами удареній въ нѣкоторыхъ словахъ, въ особенности -- въ фамиліяхъ. Услыхавъ, что мы говоримъ "Надсонъ", онъ запротестовалъ, заявивъ, что слѣдуетъ дѣлать удареніе на первомъ слогѣ. По этому поводу онъ велъ нескончаемую полемику, приводилъ въ подтвержденіе правильности своего произношенія массу доводовъ, ссылокъ и примѣровъ. Втеченіе нѣкотораго времени по всей тюрьмѣ только и раздавалось: "Надсонъ" или "Надсонъ", "Гладстонъ" или "Гладстонъ". Чтобы не огорчать Петра Филипповича и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не считая возможнымъ уступать ему въ столь важномъ вопросѣ, нѣкоторые въ разговорѣ съ нимъ произносили спорныя слова и фамиліи двоякимъ образомъ.
   При монотонной, однообразной нашей жизни, всѣ такія состязанія вносили кое-какое развлеченіе, заставляя хоть на время забыть печальную дѣйствительность, такъ какъ они, конечно, сопровождались шутками, остротами, смѣхомъ, и иной посторонній человѣкъ съ трудомъ повѣрилъ бы, что такъ забавляются политическіе каторжане, изъ которыхъ многіе осуждены не на одинъ десятокъ лѣтъ...
   

IV.

   Якубовичъ ввелъ насъ въ совершенно неизвѣстный намъ литературный кругъ, въ которомъ онъ вращался до своего ареста. Его живые и образные разсказы о такихъ популярныхъ писателяхъ, какъ Михайловскій, Щедринъ, Шелгуновъ, мы слушали съ напряженнымъ вниманіемъ. Онъ съ добродушнымъ смѣхомъ передавалъ намъ, какъ Салтыковъ молча возвратилъ ему тетрадку съ его стихами и на вопросъ Петра Филипповича, слѣдуетъ ли ему продолжать, отвѣтилъ: "пишите пишите!"... Между прочимъ, помню такой курьезный эпизодъ, разсказанный Петромъ Филипповичемъ.
   Нѣсколько литераторовъ бесѣдовали о Марксѣ, -- это было вскорѣ послѣ его смерти. Они высказывали сожалѣніе по этому поводу; вдругъ въ разговоръ вмѣшался Фофановъ и съ недоумѣніемъ спросилъ, о чьей смерти они говорятъ.
   -- Да о Марксѣ!-- отвѣтили ему.
   -- Какъ о Марксѣ? Онъ живъ,-- я только сегодня сдалъ ему лично свое стихотвореніе!-- заявилъ поэтъ.
   -- Вы, конечно, имѣете въ виду издателя "Нивы"? А мы говоримъ объ авторѣ "Капитала".
   -- Ну, этого Маркса я не знаю,-- признался. Фофановъ.
   Аналогичныхъ курьезовъ о нѣкоторыхъ его собратьяхъ передалъ намъ Якубовичъ немало...
   Но и о себѣ самомъ Петръ Филипповичъ любилъ разсказывать смѣшныя и забавныя происшествія; къ сожалѣнію, они не удержались въ моей памяти. Онъ безъ малѣйшихъ стѣсненій признавался также въ недостаточномъ своемъ знакомствѣ съ общеизвѣстными соціальными фактами, а то и съ терминами. Случалось, при общей тишинѣ въ камерѣ, когда всѣ, въ томъ числѣ и Петръ Филипповичъ, заняты были чѣмъ-нибудь,.вдругъ раздается его голосъ:
   -- А скажите, господа, что означаетъ слово "кувада"?
   Ну, какъ же вы, поэтъ, не знаете такого слова, а еще кандидатъ!-- съ шутливымъ укоромъ замѣтитъ кто-нибудь.
   -- Что съ того, что я окончилъ университетъ,-- отвѣчалъ онъ просто.-- Но я, дѣйствительно, кромѣ поэзіи, мало что знаю...
   Такія чистосердечныя признанія повели къ тому, что вскорѣ въ нашей тюрьмѣ за нимъ установилась репутація знатока изящной литературы, но человѣка довольно слабаго въ другихъ областяхъ, въ особенности же въ вопросахъ соціальныхъ, считавшихся, конечно, наиболѣе важными и обязательными для политическаго дѣятеля. Вообще, Якубовичъ не вполнѣ подходилъ къ большинству обитателей нашей тюрьмы: по своимъ интересамъ, привычкамъ, а, отчасти, и прошлому, онъ являлся человѣкомъ изъ иной нѣсколько среды, чѣмъ остальные заключенный интеллигенты.
   Если не весь, то, во всякомъ случаѣ, преобладающій контингентъ у насъ составляли семидесятники, т.-е. профессіональные революціонеры, попавшіе въ движеніе въ тотъ его періодъ, когда спеціальныя теоретическія знанія отрицались, когда развитіе пріобрѣталось главнымъ образомъ изъ нелегальныхъ изданій да изъ устныхъ бесѣдъ. Между участниками въ движеніи этого періода легко поэтому устанавливались одинаковые понятія, стремленія, привычки. Единство условій ихъ развитія давало имъ возможность легко понимать другъ друга, даже когда они расходились во взглядахъ по тому или иному вопросу.
   Къ этому у большинства заключенныхъ въ нашей тюрьмѣ присоединилась продолжительная совмѣстная жизнь, начавшаяся за много лѣтъ до прихода Якубовича, что не мало способствовало выработкѣ у нихъ извѣстнаго единства во многихъ пунктахъ.
   Инымъ по своему прошлому, по времени своей дѣятельности, а также, отчасти, и по своему образованію и развитію былъ Петръ Филипповичъ.
   Онъ, какъ мы знаемъ, вращался главнымъ образомъ среди легальныхъ литераторовъ; къ революціонному движенію присталъ только въ началѣ 80-хъ годовъ и именно тогда, когда почти никого изъ старыхъ дѣятелей уже не было на волѣ. Къ тому же и самъ онъ вскорѣ былъ арестованъ; слѣдовательно, не успѣлъ пріобрѣсти ни революціонныхъ традицій, ни привычекъ. Въ теченіе же нѣсколькихъ лѣтъ, проведенныхъ имъ до суда въ Петропавловской крѣпости. и въ Домѣ Предварительнаго Заключенія, онъ, конечно, лишенъ былъ возможности пополнить свои пробѣлы по этой части.
   Въ виду указанныхъ обстоятельствъ, Якубовичъ, очутившись среди насъ въ возрастѣ среднемъ для большинства заключенныхъ, т.-е. подъ тридцать лѣтъ, оказался менѣе многихъ другихъ интеллигентовъ подготовленнымъ, свѣдущимъ въ томъ опредѣленномъ кругѣ идей, который составлялъ умственный обиходъ тюремнаго населенія. Это вскорѣ и было замѣчено остальными.
   Какъ я уже не разъ упоминалъ, Петръ Филипповичъ обладалъ прямымъ, искреннимъ, безъискусственнымъ нравомъ. Черты эти, конечно, цѣнились у насъ, но одними ими нельзя было выдѣлиться, занять видное положеніе въ нашей средѣ, такъ какъ такими же свойствами обладало немало и другихъ заключенныхъ. Чтобы пріобрѣсти замѣтное уваженіе и симпатіи въ Карійской политической тюрьмѣ, необходимо было отличаться особенными свойствами, обладать значительнымъ умственнымъ превосходствомъ, большими и разнообразными знаніями, исключительнымъ характеромъ и пр.
   Якубовичъ же въ этихъ отношеніяхъ не выдѣлялся особенно рѣзко изъ средняго уровня интеллигентовъ, находившихся въ нашей средѣ. Нѣкоторые даже находили, что онъ не всегда умѣло пользовался присущими ему несомнѣнно положительными чертами: его прямоту и искренность признавали подчасъ переходящими въ "наивность", а, вслѣдствіе его неопытности въ обыденныхъ житейскихъ обстоятельствахъ, иной практикъ величалъ Петра Филипповича "взрослымъ младенцемъ".
   Какъ бы то ни было, фактъ тотъ, что Якубовичъ, несмотря на пріобрѣтенное уже тогда имъ литературное имя,-- чего не было ни у кого другого изъ заключенныхъ,-- занялъ на Карѣ положеніе значительно менѣе замѣтное, чѣмъ ему подобало, и на какое онъ несомнѣнно имѣлъ право. Въ этомъ не было рѣшительно ничьей вины, -- такъ неблагопріятно сложились для него обстоятельства. По указаннымъ же причинамъ, Якубовичъ не только ни съ кѣмъ изъ заключенныхъ не сблизился, что такъ часто случалось у насъ, но даже съ Нагорнымъ у него,-- не помню уже по какому поводу,-- установились довольно холодныя отношенія. Проживъ нѣкоторое время въ "больницѣ", Петръ Филипповичъ, послѣ расхожденія со старымъ другомъ, перешелъ въ "Якутку".
   Будучи несомнѣнно прекраснымъ товарищемъ, чуткимъ, отзывчивымъ, а, главное, чрезвычайно справедливымъ, Якубовичъ,-- что вполнѣ понятно и извинительно, -- временами бывалъ крайне раздражителенъ и вспыльчивъ. Но, отличаясь добротой и незлобивостью, онъ сейчасъ же готовъ былъ признать что погорячился, и искренно стремился загладить свою вину, если вина дѣйствительно была съ его стороны. Не пустой фразой являются поэтому его слова въ цитированномъ уже мною стихотвореніи "Прощаніе":
   
   Великихъ ради мукъ, обидъ и тайныхъ слезъ
   Винамъ моимъ молю пощады и забвенья!
   

V.

   Въ разныхъ такъ называемыхъ хозяйственныхъ занятіяхъ, требовавшихся нашей коммуной отъ каждаго здороваго ея члена,-- въ уборкѣ камеры, въ топкѣ печи, колкѣ дровъ и т. п.,-- Якубовичъ, понятно, не проявлялъ особенной сноровки и искусства. Да откуда ему, какъ и многимъ другимъ новичкамъ изъ интеллигенціи, было научиться этому? То же незнаніе и неопытность обнаруживалъ онъ во время нашихъ совмѣстныхъ съ нимъ дежурствъ на кухнѣ, чѣмъ нерѣдко,-- особенно на первыхъ порахъ,-- давалъ поводъ къ шуткамъ и остротамъ.
   -- Что мнѣ теперь дѣлать?-- спроситъ, бывало, Якубовичъ, окончивъ нужную работу и обуреваемый желаніемъ еще чѣмъ-нибудь помочь главному повару.
   -- Пойдите къ старостѣ и возьмите у него 40 цыплятъ, 10 фунтовъ лавроваго листа и 5 бутылокъ мадеры: это для больничныхъ порцій,-- серьезнымъ тономъ отвѣчаетъ поваръ.
   Якубовичъ стремглавъ мчится исполнитъ это порученіе. Староста, конечно, догадывается въ чемъ дѣло и, чтобы въ свою очередь пошутить надъ неопытнымъ новичкомъ, говоритъ ему:
   -- Скажите повару, что цыплятъ нѣтъ у меня, а имѣются индѣйки, мадера также вся вышла, за то есть лафитъ.
   Подобныя шутки вызывали, понятно, веселый смѣхъ на кухнѣ да и въ камерахъ {Это Якубовича же я имѣлъ въ виду, когда въ моей книгѣ "16 лѣтъ въ Сибири" я сообщилъ, не обозначивъ его фамиліи, что, насыпавъ картошку въ котелокъ, чтобы сварить ее, онъ въ недоумѣніи спрашивалъ затѣмъ, куда же ему налить воду? Онъ же, въ другой разъ, наливъ воды въ самоваръ, но забывъ всыпать въ него горячіе угли, воскликнулъ: "что я надѣлалъ: теперь самоваръ распаяется"!}.
   Во время дежурствъ на кухнѣ, когда не было у насъ спѣшной работы, мы, помню, любили предаваться воспоминаніямъ. Случалось, правда, при этомъ, что, увлекшись разсказами, мы забывали про данное намъ поваромъ порученіе слѣдить за тѣмъ, чтобы не перегорѣли дрова подъ плитой или не сгорѣло что-нибудь на ней жарившееся. За эти упущенія намъ, конечно, потомъ влетало отъ нашего старшого.
   Лично Якубовичъ не зналъ никого изъ старыхъ народовольцевъ, участниковъ предыдущаго десятилѣтія, изъ которыхъ однихъ давно уже не было въ живыхъ, другіе навсегда погребены были въ казематахъ Петропавловской крѣпости, и лишь немногіе уцѣлѣвшіе томились въ эмиграціи. Ко всѣмъ этимъ лицамъ Якубовичъ относился съ восторгомъ и имена ихъ произносилъ съ благоговѣніемъ.
   Такъ какъ мнѣ привелось знать почти всѣхъ участниковъ той эпохи, то я, по просьбѣ Петра Филипповича, дѣлился съ нимъ имѣющимися у меня о нихъ свѣдѣніями. Въ свою очередь, онъ съ сердечной болью и участьемъ вспоминалъ о сопроцессникахъ, а также и о другихъ лицахъ, томившихся въ Шлиссельбургской крѣпости, представляя себѣ мученія, которымъ они тамъ подвергаются. Нерѣдко разсказывалъ онъ намъ то объ одномъ, то о другомъ изъ участниковъ процесса 21-го, и въ голосѣ его всегда слышались такая нѣжность, словно онъ говорилъ о родныхъ братьяхъ.
   Но, по внѣшнему его виду, по преобладавшему у него настро енію, трудно было повѣрить, что онъ таитъ въ своей груди большую драму: ему, вѣдь, пришлось разстаться на многіе-многіе годы не только съ товарищами сопроцессниками, но и съ матерью и сестрой, къ которымъ онъ былъ нѣжно привязанъ, а также и съ невѣстой, отправленной административнымъ порядкомъ въ Якутскую область.
   Это внѣшнее спокойствіе Петра Филипповича было тѣмъ болѣе поразительно, что онъ вовсе не казался замкнутымъ въ себѣ человѣкомъ; скорѣе даже, наоборотъ, его можно было отнести къ тому типу людей, у которыхъ, какъ говорится, душа на распашку. Несмотря на присущія ему прямоту и искренность, онъ въ разсказѣ о своихъ личныхъ переживаніяхъ и страданіяхъ былъ откровененъ лишь на столько, на сколько считалъ это возможнымъ съ даннымъ лицомъ.
   За три года совмѣстной жизни съ Якубовичемъ, во время которыхъ вся наша тюрьма вынесла неимовѣрныя страданія, мнѣ,-- да и никому, я увѣренъ,-- не пришлось услыхать отъ него ни малѣйшаго сожалѣнія по поводу постигшей его, безъ всякаго серьезнаго къ. тому основанія, тяжелой участи. Скорѣе даже наоборотъ: онъ готовъ быть признать, что судьба была къ нему еще милостива, такъ какъ онъ могъ вѣдь тоже очутиться въ Шлиссельбургѣ.
   Поэтому неподдѣльная правда заключается въ стихотвореніи, въ которомъ онъ говоритъ:
   
   Ни о чемъ не жалѣю я въ прошломъ, друзья,
   Ни одной-бы черты въ немъ не выкинулъ я...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Тамъ за каждой слезой, въ каждомъ сумрачномъ днѣ
   Солнца яркаго лучъ вспоминается мнѣ:
   Это солнце я въ сердцѣ горячемъ носилъ,
   Я одними страданьями съ родиной жилъ?
   
   Въ этихъ словахъ его нѣтъ никакихъ поэтическихъ прикрасъ: онъ, дѣйствительно, "одними страданьями съ родиной жилъ". Его убѣжденіе, что эти страданья должны вскорѣ прекратиться, и что для беззавѣтно любимой имъ родины настанетъ свѣтлая пора, основывалось у него не столько на знакомствѣ съ фактами, съ внутренними условіями жизни Россіи, сколько на его личномъ желаніи и вѣрѣ.
   Во многихъ отношеніяхъ Якубовичъ напоминалъ мнѣ другого крупнаго поэта-энтузіаста -- Сергѣя Кравчинскаго. Петръ Филипповичъ былъ очень доволенъ, когда я какъ-то сообщилъ ему объ этомъ. Кстати, ему также было пріятно, что онъ носитъ ту же фамилію, что и извѣстный декабристъ. Будучи на волѣ, онъ даже избралъ для себя имя и отчество послѣдняго -- Александръ Ивановичъ -- нелегальной своей кличкой.
   

VI.

   Живя за-границей, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, я встрѣчался тамъ съ Кравчинскимъ, Ошаниной, Лавровымъ и Тихомировымъ. Жизнь этихъ лицъ чрезвычайно интересовала Якубовича, и мнѣ не разъ приходилось разсказывать ему о нихъ. Къ каждому изъ нихъ онъ относился съ благоговѣніемъ, высказывая увѣренность, что имъ вскорѣ вновь удастся разжечь потухшій лишь наружно, но продолжающій тлѣть внутри горючій матеріалъ.
   Особенно велики были его ожиданія относительно Льва Тихомирова. Какъ и вся тогдашняя народовольческая молодежь, Якубовичъ, на основаніи устныхъ разсказовъ, составилъ себѣ объ этомъ вдохновителѣ почти всѣхъ террористическихъ актовъ конца 70-хъ и начала 80-хъ г.г. очень высокое мнѣніе. Тогда еще ни онъ, да и никто другой изъ насъ не зналъ, что Тихомировъ уже во всемъ раскаялся, написалъ брошюру "Почему я пересталъ быть революціонеромъ" и получилъ полное прощеніе.
   Легке представить себѣ, какимъ тяжелымъ ударомъ было для Якубовича,-- какъ, конечно, и для всѣхъ остальныхъ насъ,-- полученное упомянутымъ выше его "нелегальнымъ" способомъ извѣстіе о ренегатствѣ этого кумира!
   -- Быть этого не можетъ! Неправда!-- твердили лица, безпредѣльно преданныя старымъ народовольцамъ. Иные изъ нихъ, напр., нынѣ покойный Спандони, возмущались по поводу легкомыслія людей, способныхъ повѣрить "нелѣпому извѣстію, несомнѣнно пущенному въ ходъ самимъ правительствомъ". Когда же ему возражали, что случаются всякія метаморфозы, онъ приходилъ въ сильнѣйшее негодованіе и по адресу этихъ "легковѣрныхъ" отпускалъ всякія колкости и рѣзкіе эпитеты.
   Бѣдный Петръ Филипповичъ былъ въ крайне затруднительномъ положеніи: съ одной сторены онъ зналъ, что его источникъ не могъ сообщить ему неустановленнаго факта, а съ другой, ему также трудно было повѣрить, что Тихомировъ сдѣлался монархистомъ. Онъ попросилъ своего корреспондента справиться, на сколько вѣрно сдѣланное имъ сообщеніе. Но пришлось ждать томительно долгіе мѣсяцы, пока пришло подтвериденіе перваго извѣстія.
   Ренегатство Тихомирова немедленно произвело у насъ свое дѣйствіе.
   Одинъ изъ наиболѣе убѣжденныхъ, твердыхъ и развитыхъ участниковъ движенія 70-хъ годовъ, сидѣвшій въ одной со мною и Якубовичемъ камерѣ, -- бывшій офицеръ Властопуло, котораго дважды мы избирали на самую почетную въ нашей коммунѣ должность "старосты",-- вдругъ раскаялся во всемъ своемъ прошломъ и подалъ прошеніе о помилованіи.
   Извѣстіе это произвело на всѣхъ насъ, въ особенности на чуткаго, воспріимчиваго Якубовича, ошеломляющее впечатлѣніе.
   Но, какъ ни велико было огорченіе, испытанное Петромъ Филипповичемъ вслѣдствіе этихъ фактовъ, оно было у него лишь временнымъ и не могло лишить его горячей вѣры въ правоту дѣла, за которое, сообща съ другими, онъ страдалъ. Это настроеніе вылилось у него въ стихотвореніи, написанномъ, помнится, въ то именно время:
   
   Все глубже сонъ и мракъ на небесахъ отчизны,
   Все тягостнѣй кошмаръ предательствъ и утратъ:
   Замолкли голоса бойцовъ безъ укоризны,
   Нахальнѣй и смѣлѣй постыдный кличъ: "назадъ"!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Пусть сномъ еще мрачнѣй родимый край заснетъ,--
   Того, что темный міръ сіяньемъ озарило,
   Что въ жизнь влагало смыслъ, грозѣ не истребить.
   И на развалинахъ святого идеала,
   Какъ прежде, буду я и вѣрить, и любить!
   
   Тѣмъ цѣннѣе и изумительнѣе эта глубокая вѣра Якубовича въ "идеалъ", что онъ, какъ мы знаемъ, и на политическую арену вступилъ, когда революціонное движеніе было, въ сущности разбито, и въ карійскую тюрьму попалъ, когда разочарованіе слѣдовало за разочарованіемъ, и ренегатства приняли широкіе размѣры.
   Судьба какъ-бы усиленно преслѣдовала этого даровитаго человѣка. Подвергая его тяжелымъ невзгодамъ, она словно желала убѣдиться, устоятъ-ли его вѣра и любовь; вынесетъ-ли онъ всѣ посылаемыя ему испытанія?
   Мы знаемъ, что Якубовичъ устоялъ и все вынесъ...
   Въ жестокій періодъ Дегаевщины и Судей кинщины вошелъ онъ въ порѣдѣвшіе ряды "Народной Воли"; не въ лучшій моментъ въ исторіи карійскихъ политическихъ тюремъ прибылъ онъ и къ намъ.
   Тихомировъ открылъ покаянное шествіе: его примѣру послѣдовали въ нашей тюрьмѣ многіе, среди которыхъ, кромѣ Властопуло, были лица, сами еще незадолго предъ тѣмъ не допускавшія мысли о томъ, что они въ состояніи перейти въ станъ "ликующихъ",
   Каждый такой случай повергалъ Якубовича чуть не въ отчаяніе, но затѣмъ онъ вновь ободрялся, еще болѣе прежняго укрѣпляясь въ своей вѣрѣ въ идеалъ.
   Но ренегатствами не ограничились огорченія и страданія, посыпавшіяся на насъ, въ особенности же на Якубовича, съ момента его прибытія на Кару. Тогда же начались продолжительныя перипетіи извѣстной исторіи по поводу насильственнаго увода изъ женской политической тюрьмы Елизаветы Ковальской, ознаменованныя тремя голодовками, небывалымъ случаемъ тѣлеснаго наказанія политической каторжанки Надежды Сигиды и многочисленными самоотравленіями. Не желая повторять здѣсь всѣхъ подробностей кровавой драмы, которая длилась около полутора лѣтъ, такъ какъ это уже сдѣлано мною въ книгѣ "16 лѣтъ въ Сибири", я остановлюсь только на переживаніяхъ Якубовича, на сколько, конечно, они мнѣ извѣстны.
   Въ моей памяти особенно рельефно запечатлѣлся образъ Петра Филипповича во время голодовки, объявленной нами лѣтомъ 1888 г. изъ чувства солидарности къ женщинамъ, не принимавшимъ пищи, какъ мы узнали, уже въ теченіе нѣсколькихъ дней.
   Якубовичъ былъ однимъ изъ первыхъ, поддержавшихъ предложеніе объявить голодовку, чтобы такимъ способомъ побудить женщинъ прекратить ихъ мученія. Удивительно бодро, помню, чувствовалъ онъ себя. Съ высоко поднятой головой онъ по обыкновенію быстро носился по корридору и тюремному двору, какъ всегда что-то обдумывая и едва замѣтно шевеля губами. Быть можетъ, про себя онъ въ такихъ случаяхъ декламировалъ стихи любимыхъ поэтовъ или свои собственныя.
   -- Что, Петръ Филиппычъ, какъ чувствуете себя?-- обратился я къ нему на прогулкѣ на второй или третій день нашей голодовки.
   -- Превосходно! Знаете, я совсѣмъ не испытываю голода; голова работаетъ, какъ всегда!-- отвѣтилъ онъ твердымъ тономъ.
   Онъ, дѣйствительно, имѣлъ обычный, бодрый видъ, и непосвященный человѣкъ не повѣрилъ бы, посмотрѣвъ на Якубовича, что онъ три дня уже не принималъ пищи.
   Разгуливая затѣмъ вмѣстѣ вдоль тюремныхъ паль, мы бесѣдовали о совершенно постороннихъ предметахъ.
   Въ тотъ разъ, путемъ переговоровъ, намъ удалось склонить нашихъ женщинъ, чтобы онѣ прекратили голодовку. Но борьба ихъ съ комендантомъ Масюковымъ приняла лишь иную форму: чтобы добиться его смѣщенія, онѣ рѣшили бойкотировать его. Впрочемъ, въ этой борьбѣ изъ двѣнадцати заключенныхъ женщинъ принимали участіе только шесть.
   Наша тюрьма также раздѣлилась на двѣ "партіи": на большинство, считавшее возможнымъ ограничиться принятіемъ извиненія отъ Масюкова за его распоряженіе о насильственномъ увозѣ Ковальской; и меньшинство, находившее обязательнымъ для насъ согласовать свои дѣйствія съ поведеніемъ женщинъ, какъ въ ихъ требованіи, такъ и во всѣхъ употребляемыхъ ими для этого пріемахъ.
   Безъ малѣйшихъ, кажется, колебаній присоединился Якубовичъ къ намъ, къ "умѣренному" большинству, несмотря на то, что въ числѣ рѣшительныхъ протестантокъ противъ Масюкова находились его товарищи по процессу -- Неонила Салова и Генріетта Добрускина, съ которыми онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ и поддерживалъ товарищескую переписку. Отъ этого рѣшенія онъ не отступилъ даже тогда, когда, по поводу неприсоединенія большинства изъ насъ къ протестанткамъ, отъ послѣднихъ получилось письмо, полное упрековъ по нашему адресу за отсутствіе чувства товарищеской солидарности.
   Петръ Филипповичъ былъ чрезвычайно опечаленъ этимъ протестомъ. Отъ огорченія онъ теребилъ волосы на небритой половинѣ головы и въ тѣ дни, быть можетъ, пролилъ не мало "тайныхъ слезъ". Наконецъ, онъ рѣшилъ отправить Садовой, которую особенно высоко цѣнилъ,-обстоятельное письмо съ изложеніемъ всѣхъ своихъ взглядовъ и соображеній относительно предпринятой ими борьбы, а также о неосуществимости ихъ требованія объ удаленіи коменданта, о нашемъ, вообще, положеніи въ тюрьмѣ и пр.
   Письмо это, по окончаніи, Петръ Филипповичъ прочиталъ нѣкоторымъ изъ насъ: оно было тепло, убѣдительно, а главное, какъ и всѣ его произведенія, искренно написано. Но, увы! Все его краснорѣчіе не возымѣло ожидаемаго имъ дѣйствія. Помнится, Салова даже не отвѣтила Якубовичу и прервала съ нимъ переписку.
   Легко представить себѣ, что испытывалъ вслѣдствіе этого Петръ! Филипповичъ!
   А въ это же приблизительно время, въ другомъ концѣ Сибири,-- въ отдаленной Якутской области,-- происходила другая, еще болѣе ужасная трагедія, также касавшаяся непосредственно Якубовича: тамъ нѣсколько десятковъ ссыльныхъ, среди которыхъ находилась и невѣста Петра Филипповича, подверглись ружейному обстрѣлу солдатъ, послѣдствіемъ чего шесть человѣкъ оказались убитыми и многіе ранеными.
   Не помню, дѣлился-ли съ кѣмъ-нибудь изъ насъ Якубовичъ своимъ душевнымъ состояніемъ, когда до насъ достигло извѣстіе объ этой бойнѣ и о послѣдовавшемъ затѣмъ жестокомъ приговорѣ военнаго суда. Кажется, у него хватило силъ таить про себя тревогу и опасенія, ничѣмъ наружно не проявивъ своего состоянія, даже тогда, когда онъ узналъ, что его невѣста не попала въ число жертвъ,-- она приговорена была къ поселенію.
   

VII.

   Напомню вкратцѣ о послѣднемъ актѣ предпринятой въ женской тюрьмѣ борьбы. Когда одна изъ протестантокъ -- Надежда Сигида -- убѣдилась въ невозможности путемъ второй голодовки, длившейся уже двѣнадцать дней, добиться удаленія коменданта, она рѣшила принести себя въ жертву, чтобы, такимъ образомъ, положить конецъ собственнымъ мученіямъ и товарокъ по заключенію. Съ этой цѣлью она замахнулась только на полковника Масюкова, полагая, что за это оскорбленіе ее или казнятъ, или увеличатъ срокъ каторжныхъ работъ, а его удалятъ со службы. Но, какъ извѣстно, поступокъ ея имѣлъ совсѣмъ иной финалъ: ее подвергли унизительному наказанію, Масюковъ же, по прежнему, остался комендантомъ.
   Отъ нервнаго-ли сотрясенія или отъ принятаго яда, Сигида на второй день скончалась. Три ея товарки -- Марія Ковалевская, Марія Калюжная и Надежда Смирницкая -- вслѣдъ за ней покончили съ собою. Въ нашей тюрьмѣ, безъ споровъ и переговоровъ, многіе также рѣшили отравиться. Къ этой формѣ протеста противъ возмутительной расправы съ политической заключенной присоединились даже нѣкоторые изъ наиболѣе мирно настроенныхъ людей; въ ихъ числѣ былъ и другъ Петра Филипповича -- "докторъ Панглоссъ", какъ мы называли Нагорнаго за его оптимизмъ. Но и на этотъ разъ Якубовичъ остался за одно съ большинствомъ.
   Никто, полагаю, и изъ отравлявшихся не сомнѣвался, что у Петра Филипповича хватило бы рѣшимости покончить съ собою. Навѣрно, онъ не разъ и готовъ былъ осуществить это; если же не сдѣлалъ этого, то не изъ чрезмѣрной привязанности къ жизни, а скорѣе потому, что, по его мнѣнію, онъ "еще мало страдалъ во имя свободы и свѣта", и ему необходимо было испытать еще больше "великихъ мукъ". Онъ, какъ мы знаемъ, дѣйствительно, претерпѣлъ ихъ до конца.
   Сосредоточенный, мрачный, быстро носился Петръ Филипповичъ въ тѣ дни по тюрьмѣ, нигдѣ не находя себѣ покоя. Онъ то обращался къ кому-нибудь изъ рѣшившихъ отравиться съ увѣщаніями не дѣлать этого, то въ отчаяніи бросался въ камерѣ на свою постель и подолгу лежалъ неподвижно, устремивъ глаза въ потолокъ,-- нужно-ли говорить, что онъ страдалъ неимовѣрно.
   Изъ сорока заключенныхъ, находившихся въ то время въ тюрьмѣ, вечеромъ 12-го ноября 1889 г. приняли ядъ на глазахъ у не принимавшихъ участія въ этомъ самоотравленіи товарищей семнадцать человѣкъ. Прощаніе съ ними дѣйствовало потрясающимъ образомъ и на здоровыхъ нервами людей, вызывая у нихъ слезы,-- а то и сдерживаемыя рыданія.
   Во время этой ужасной сцены у отзывчиваго Петра Филипповича сердце, вѣроятно, разрывалось на части, но онъ не плакалъ на виду у другихъ. Ему же пришлось присутствовать при продолжительной предсмертной агоніи наиболѣе симпатичныхъ его сокамерниковъ -- Сергѣя Бобохова и Ивана Калюжнаго.
   Вспоминая теперь объ этомъ времени, я удивляюсь той внутренней силѣ, которая дала Петру Филипповичу возможность вынести всѣ эти мученія.
   

VIII.

   Унесены были трупы Бобохова и Калюжнаго. Поправились постепенно остальные отравлявшіеся. Въ тюрьмѣ господствовало тяжелое, мрачное состояніе. Мы чувствовали себя придавленными, угнетенными и съ тревогой ждали новыхъ несчастій.
   Въ первые два года своего пребыванія на Карѣ Якубовичъ очень мало творилъ, что видно и изъ собранія его стихотвореній: муза его,-- очевидно, подъ вліяніемъ нашей обстановки,-- бездѣйствовала. Лишь иногда онъ произносилъ экспромптомъ какое-нибудь юмористическое стихотвореніе. Но послѣ описанныхъ выше печальныхъ происшествій онъ усиленно стадъ писать что-то. Вскорѣ оказалось, что то были очерки, посвященные Бобохову и Калюжному. Когда по окончаніи онъ пустилъ свою рукопись по камерамъ, всѣ безъ исключенія пришли въ восторгъ отъ его произведенія. Петръ Филипповичъ до того художественно вѣрно изобразилъ умершихъ товарищей, что они, какъ живые, стояли у насъ передъ глазами. Мы настаивали, чтобы онъ отправилъ на волю для напечатанія гдѣ-нибудь эту рукопись. Онъ сдѣлалъ это, но мнѣ рѣшительно неизвѣстно, куда она дѣвалась,-- въ печати она не появилась. А это чрезвычайно жалко, потому что этотъ очеркъ на сколько могу теперь припомнить, лучшее произведеніе изъ всего того, что мнѣ приходилось читать о заключенныхъ въ нашихъ политическихъ тюрьмахъ.

* * *

   Жизнь мало-по-малу снова начала входить у насъ въ свою обычную колею. Начальство оставило насъ въ покоѣ. Ренегатства почти совсѣмъ прекратились, такъ какъ всѣ тѣ, которые были къ тому склонны, успѣли уже подать прошенія о помилованіи. Какъ въ то время чувствовалъ себя Петръ Филипповичъ, а также многіе другіе изъ насъ, лучше всего показываетъ написанное имъ въ томъ году (1890) стихотвореніе "Крестъ и идеалъ":
   
   Ни дружеской руки, ни любящаго взгляда...
   Чѣмъ вѣру поддержать, чѣмъ горе усладить?
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Все отнято у насъ!.. Убиты до разсвѣта
   Любви и счастья сны... Средь холода и тьмы.
   Съ душою, полною тепла, добра и свѣта,
   Не грѣя, не свѣтя, въ глуши угаснемъ мы.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Путь скорби и креста, а послѣ -- мракъ забвенья?..
   Нѣтъ, нѣтъ! Не можетъ быть! Есть правда въ небесахъ:
   Когда и жизнь, и смерть -- одной лишь цѣпи звенья,
   Когда въ вѣкахъ живетъ и нашъ бездушный прахъ.
   
   Какъ всегда, въ самыя отчаянныя времена, Петръ Филипповичъ и въ указанномъ году не терялъ надежды на торжество "идеала". Этой вѣрой проникнуто далѣе и только-что приведенное стихотвореніе:
   
   Какъ грозный океанъ, волнуясь съ плескомъ мѣрнымъ,
   Родъ человѣческій сквозь сумракъ золъ и бѣдъ
   у Путемъ медлительнымъ, но неуклонно-вѣрнымъ
   Идетъ, за шагомъ шагъ, впередъ, гдѣ брежжетъ свѣтъ!
   
   Оно-то такъ, относительно "рода человѣческаго". Но самому Якубовичу и многимъ другимъ пришлось вскорѣ итти не туда, "гдѣ брежжетъ свѣтъ", а въ еще большую глушь, на новыя испытанія и страданія...
   Давно уже носившіеся слухи о готовящемся уравненіи политическихъ во всемъ съ уголовными подтвердилъ въ концѣ лѣта 1890 г. генералъ-губернаторъ баронъ Корфъ.
   Собранные всѣ на тюремномъ дворѣ, мы рѣшили не отвѣчать на вопросы этого жестокаго намѣстника обширнѣйшаго края, явившагося въ сопровожденіи большой и блестящей свиты, такъ какъ, именно вслѣдствіе его распоряженія, Сигида подвергнута была тѣлесному наказанію, что повлекло за собою шесть жертвъ.
   Въ теченіе долгаго времени тщетны были старанія барона Корфа втянуть насъ въ разговоръ. Лишь когда онъ повернулся, намѣреваясь уже уйти, Мирскій обратился къ нему съ какимъ-то вопросомъ. Тогда и Якубовичъ не смогъ сдержаться: волнуясь и размахивая руками, онъ съ большой горячностью началъ доказывать, что мы на все готовы, что мы можемъ вынести всякія лишенія и страданія, но одного политическіе заключенные не позволятъ безъ протеста учинять надъ собою -- тѣлесныхъ наказаній.
   Этотъ неожиданный, навѣрно, и для самого Якубовича экспромтъ были, произнесенъ съ такой страстностью и съ такимъ глубокимъ убѣжденіемъ, что видимо произвелъ впечатлѣніе и на генералъ-губернатора. Онъ сталъ утверждать, что въ его намѣренія никогда не входило подвергать политическихъ тѣлеснымъ наказаніямъ; если же это случилось съ Сигидой, то она, вѣдь, первая подняла руку.

* * *

   Вновь наступило невыносимо тягостное время: перспектива быть вскорѣ во всемъ уравненными съ уголовными нагоняла печальныя мысли. Всѣ ходили съ понуренными головами. Лишь Якубовичъ, по обыкновенію, бодро смотрѣлъ въ будущее.
   Вскорѣ затѣмъ намъ было объявлено, что всѣхъ окончившихъ установленный срокъ выпускаютъ въ "вольную команду" на Карѣ же, а тринадцать человѣкъ, въ числѣ которыхъ былъ и Петръ Филипповичъ, будутъ на дняхъ отправлены въ Акатуй.
   Не могу передать, до чего намъ, "вольнокомандцамъ", тяжело было разставаться съ этими товарищами, обреченными на новыя мученія, быть можетъ, еще болѣе тяжкія, чѣмъ уже сообща съ нами испытанныя ими въ теченіе многихъ лѣтъ. Тягостно было наше йрошанье...
   По прошествіи разныхъ сроковъ мнѣ удалось свидѣться со многими изъ акатуйцевъ. Только съ Якубовичемъ я уже не встрѣчался никогда.

Левъ Дейчъ

"Русское Богатство", No 3, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru