Деледда Грация
Шерстяное одеяло

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Грация Деледда.
Шерстяное одеяло

   Пошел слух. -- неизвестно откуда, как и все слухи, -- что эта старая женщина дарила деньги парням.
   Об этом шла речь в один осенний вечер в придорожной сторожке в Санта-Марга, отстоящей на восемь километров [километр земного меньше версты: 16 километров равняется 15 верстам] от того места, где обитала женщина. Эти слухи приходили туда и оттуда распространялись, -- подобно мышам, путешествующим на судах, -- на телегах крестьян, перевозивших уголь и кору каменного дуба к морю, -- на дилижансах и на лошадях путешественников.
   Жена сторожа держала нечто вроде кабачка, и все путешественники останавливались здесь и играли в карты.
   И теперь двое мужчин сидели за этим занятием, разговаривая о той старой женщине, которая давала деньги парням.
   -- Но, если она дает, значит, у нее они имеются. И если дает, то или взаймы или как милостыню, -- заметила кума Марга (так все звали жену сторожа, хотя ее настоящее имя было другое): -- Если бы у меня были деньги, я бы тоже давала их молодым, а не старым. Ведь, если старики нуждаются еще в помощи, это значит, что они никуда не годились. Помогать надо молодым.
   Мужчины засмеялись, глядя в карты. Эта кума Марга, свернувшаяся в клубок в углу у двери, со своим разорванным платьем черного цвета, которое время и грязь превратили почти в первобытное состояние сырой шерсти, -- была еще совсем невинной овечкой: она ничего не понимала в людях и свете.
   -- Ладно, кума Марга, но тогда вы, старуха, помогите мне. молодому. Дайте мне, по крайней мере, шестьдесят скуди [скудо--монета в 5 лир (лира, по курсу до военного времени, равнялась 371/2 коп.)], и я поеду в Америку устраивать свое счастье. Ну, двигайтесь. доставайте же шестьдесят скуди.
   Но толчок, коленом под столом, со стороны его товарища, заставил игрока поднять глаза, и в противоположном углу комнатушки он увидел растянувшегося на белеющей рогоже сына сторожа и кумы Марги -- в старых синих штанах и в шапке с козырьком.
   Он спал, сын кумы Марги, -- хотя вечер едва наступил. -- как спал всегда, даже днем, если только не должен был помогать отцу. Он спал, -- но это был парень, который и во сне не позволил бы оскорбить ни себя, ни любого из самых дальних своих родственников.'
   Тем временем игроки закончили свою партию и продолжали разговаривать между собой, остерегаясь, однако, отпускать лукавые намеки по адресу кумы Марги, которая, в свою очередь, задремала и встряхнулась только для того, чтобы получить деньги от посетителей. После их ухода она положила эти деньги в горшочек, стоявший на колпаке камина.
   Черные кристаллы глаз ее сына тогда приоткрылись, сверкнув, и сейчас же снова закрылись в тени угла. Он приподнял и опять опустил голову, бормоча словно сквозь сон:
   -- Пора бы прекратить эту историю.
   Мать не обратила на это никакою внимания, привыкнув к его сонному бормотанию. Она оставила дверь полуприкрытой и пошла укладываться в смежной комнате рядом с мужем, который спал и так храпел, что даже по храпу можно было догадаться, что добряк порядочно за день устал.
   Сын вновь приоткрыл глаза и скрестил на груди руки. Он был один. Смотрел на головню, гаснувшую в камине среди мрака черной комнаты, с углями, опадавшими, как лепестки увядающего красного цветка. Сквозь дверную щель он чувствовал струю ночного воздуха, смешанный запах конюшни и свежей травы, близкое сопение быков и дальний рокот воды.
   Сквозь дремоту он слышал все разговоры игроков, и теперь пережевывал эту болтовню, подобно тому, как снаружи быки жевали зелень во мраке под навесом, хотя сон все еще баюкал его голосом далекой воды в эту нежную осеннюю ночь. Ему чудилось еще медлительная и горячая речь молодого игрока.
   -- Мне это рассказывал тот парень из Соргоно, который вместе с другими каменщиками строил дом для этой женщины. Она замужем уже второй раз. Первый муж ее был богат и стар, а она молода и бедна. Он был скуп ч ревнив, как пес, держал ее взаперти я морил голодом в течение двадцати лет. Когда же он умер, она, почти уже старуха, вышла замуж за молодого бедняка, но ей не хватало этого парня, и она начала обзаводиться другими друзьями. Муж колотил ее за это, а она что сделала? Прогнала его из дому, но так как он не переставал надоедать и угрожать, то она оставила родину и приехала сюда к нам, открыла мануфактурную лавку и стала строить дом. Ну, а принявшись за эту постройку, она прошлым летом каждый день ходила приглядывать за работой. Она смотрела на стены, но смотрела и на каменщиков, которые помоложе, и они все попадали к ней, одни за другим, со своих лесов, как плоды с дерева. Злые языки говорят, что дом стоил ей не мало золота. Но лучше всего то, что чем старее она становится, тем все больше хочет молодых, -- будь она не ладна! Теперь она живет в новом доме с железным балконом, украшенным позолоченными плодами, а ее лавка, выходящая на площадь, похожа на магазины больших городов, и снаружи написано ее имя -- Онофриа Дау -- на дощечке так же, как на распятии Христа.

* * *

   Он внезапно вскочил, зажег свет и заглянул внутрь горшочка, стоявшего на камине, накренив его настолько, чтобы разглядеть дно и, нюхая деньги, словно это была пища. И, действительно, медяки казались вареными, а редкие серебряные монеты -- свежими бобами.
   Он постоял так немного, неподвижный и нерешительный, пересчитывая глазами деньги. Потом, словно вытаскивая горшочек из огня, он взял его за ручки, раскрыл ногою дверь, дошел так до луга и, согнув колени, высыпал монеты в платок, который он вынул из карман, крепко обмотал и завязал кончики платка, и затем пошел дальше.
   Он держал в руках этот сверток, твердый и тяжелый, как железный шар, и шагал прямо по дороге между темными лугами, под. золотыми звездами Большой Медведицы. Село лежало по ту сторону долины, и ему казалось, что он видит на черном, воздушном, обрызганном звездами, горизонте, крест с надписью на дощечке "Онофриа Дау".
   Шум воды вдали, фырканье коней на пастбище, запах зелени, влажной от ночи, сопровождали его.
   -- Если это так, то так, -- думал он, -- теперь половина девятого и, при моей ходьбе, в десять я буду на месте. Я возьму у нее двадцать скуди -- о, нет! ни на грош меньше, -- и оттуда направлюсь прямо в порт, чтобы сесть на пароход. Уеду куда-нибудь, далеко -- на Корсику или в Америку, -- но здесь я не хочу больше оставаться. Не хочу я быть сторожем, торчать целый день, разбрасывая щебень по дороге и меняя лошадей для нарочных, -- изволь всегда быть там, как осел у мельничного жернова! Пусть торчит мой отец, если хочет, а я не хочу. А ежели дело не удастся, я вернусь и положу деньги обратно. Или же в добрый час, Гиспарру Лоддо. Шагай! Шагай!..
   И он шагал, строя хорошие планы и даже чувствовал себя весело, перебрасывая из руки в руку, как апельсин, свой сверток. Если ничего не выйдет, он не тронет ни копейки: все монеты вновь будут на месте по его возвращении через три часа. Но, если дело выгорит, он, едва прибыв в ту неизвестную страну, куда отправится, сейчас же напишет матери, прося у ней прошения, н пошлет ей первые заработанные деньги.
   В глубине души он вполне понимал то, что делал, и знал причину, толкавшую его на такой поступок: он отлично сознавал, что он лентяй, и что его отец ничего от него не ждет, и поэтому пытался оправдаться перед самим собой.
   -- Ты лентяй надменно поэтому должен переменить свою жизнь и отправиться туда, где есть подходящая работа для тебя, Гиспарру Лоддо. Шагай же...
   И он шел вперед. Заблудиться нельзя было, шаг за шагом приближался он к своей цели, как жизнь шаг за шагом ведет к смерти. По мере того, как он подвигался, он все яснее различал на темном горизонте мрачно-черные скалистые холмы над селом, и ему казалось даже, что он различает в глубине дороги дом женщины, окруженный балконом. Но чем больше он приближался к нему, тем сильнее начинал сомневаться в счастливом исходе своего предприятия. Он стад думать о женщине, которой не знал, представляя ее себе низенькой, плотной, жирной, с большой грудью, свисающей на живот через шнурки корсета, с глазами несколько суровыми, с небольшими усиками над толстой, выпяченной губой, -- словом, пожилой, состоятельной женщиной, каких он знал много, каких видел в последнее воскресенье сентября на празднике св. Ильи, которые любят еще развлекаться, хотя и не показывают вида, и, в конце концов, не очень противны мужчинам. Ему они, по крайней мере, не было неприятны, вернее сказать; не были ни неприятны, ни приятны, ибо, все женщины, если хорошенько подумать, -- красивые и некрасивые, молодые и старые, -- для него одинаковы.
   Он вошел в опустевшее село. В глубокой тишине лаяла собака. В маленьком подвальном окошке сияя слет. Он заглянул внутрь, проходя мимо, и увидел больную женщину на деревянной кровати и бодрствовавшую рядом девочку.
   Неизвестно почему, его мысли вдруг переменили направление. Возобновив путь, он почувствовал себя несколько растерянным, словно после небольшого света, к которому он прильнул на минуту, туман впереди пего еще более сгустился.
   От времени до времени кой-где сквозь окна и двери показывался свет, проясняя перед ним дорогу, вплоть до того места, где она расширялась в площадь. Наконец, придя в самую ее глубь, он ясно различил дом Онофрии Дау. Дом стоял перед ним, в углублении между холмами, сероватый, с ожерельем позолоченных плодов балкона, закрытый, молчаливый и непоколебимый, как действительность.
   И он почувствовал, как беспокойно забилось у него сердце. Ему казалось, что он приплыл против течения к истоку реки, и стоял, сильный и уверенный, но течение с яростью' набрасывалось на него, и в глубине сердце его дрожало от страха.
   Он перешел через площадь и постучал в дверь Онофрии Дау, пониже дощечки с надписью. Из речей прохожих он знал, что женщина, для своего удобства, не держала даже прислуги. Поэтому он был убежден, что это именно она высунулась из балкона, спрашивая, кто он и чего ему надо.
   -- Я -- Гиспарру Лоддо, сын сторожа в Санта-Марга. Откройте, я хочу купить шерстяное одеяло, так как моя мать заболела воспалением легких.
   Ему захотелось рассмеяться от этой неожиданной ребячьей выдумки, но он стал серьезным, увидев, как фигура скрылась и услышав вскоре шаги внутри дома.
   -- Она, должно быть, не одна, -- подумал он.; --а то не открыла бы так скоро. Ведь я же мог бы ее убить. Убить и ограбить, как была убита и ограблена прошлой ночью невестка доктора Чечне.
   Он вновь почувствовал, как забилось его сердце и склубились в комок жестокие мысли в его уме; и легкий пот увлажнил его ладони. Но едва открылась дверь и показалась высокая и красивая женщина с белым и сияющим лицом Мадонны, окруженным черным ореолом повязки, с миндалевидными синими глазами, отражавшими свет лампы, которую она держала в руках, -- как он почувствовал, что вместе с тенью от него сбежал ужас зла, и он тотчас убедился, что не смог бы ни убить, ни продаться. Он не посмел даже спросить женщину, не Онофриа ли она Дау. Он заметил только, что пол в прихожей был бел и светел, как и ее лицо, и тщательно вычистил ноги у порога, чтобы не занести внутрь дома даже пыли пройденного пути.
   Женщина шла, ничего не говоря, и когда они очутились у входа в лавку, находившуюся у подножия лестницы в глубине коридора, она протянула лампу Гиспарру.
   -- Я не беру ее с собой, так как не трудно наделать пожар. Будь добр, подожди здесь, -- вынесу тебе одеяло.
   Он остался со светом в одной руке и свертком в другой. Из двери, оставленной хозяйкой открытой, доносился запах свежего полотна и ароматного мыла. Он увидел, как она ловко вскочила на стул и вытащила из шкапа синий пакет. Потом она сошла, развернула его на скамье и вынесла на руках желтоватое в красных полосках одеяло.
   -- Посмотри, подходит ли оно тебе. Поставь-ка лампу на лестнице. Как же это она схватила воспаление легких, твоя мать? Ведь, теперь жарко?
   -- Ну, обыкновенно, как схватывают все болезни, -- сказал он серьезно, разглядывая одеяло, убежденный, что мать, лежа больная в постели, должна хорошенько пропотеть, чтобы прогнать воспаление.
   Женщина развернула одеяло во всю его ширь, чтобы показать, как следует, и смотрела в глаза покупателю, чтобы увидеть, доволен ли он. И ему показалось, что она улыбается своими белыми и крепкими зубами между красных губ, что она глядит на него и усмехается, чтобы понравиться ему.
   -- Тронь его, взвесь, ведь, это наилучшая шерсть. Поставь-ка вниз свет.
   Он поставил на третью ступеньку лестницы лампу и сверток и взял с одного края одеяло, взвесил его на руке и, наконец, молчаливо, помог сложить его.
   Ею тень и тень женщины чудовищно подражали им на потолке.
   -- Ну, что, -- ладно?
   -- Идет. Сколько стоит?
   -- Оно стоит двадцать две лиры, но для тебя, так как речь идет о таком случае, я уступаю. двадцать. А доктора вы позвали? Теперь я заверну тебе одеяло.
   Последние слова доносились уже из лавки. Она положила одеяло на большой синий лист бумаги и проворно заделывала пакет. Мужчина поднял свой сверток. Когда он нагнулся, ему показалось, что вся кровь бросилась ему в голову. К первоначальному ошеломлению присоединилась. мрачная ярость. Он не хотел, чтобы с ним сыграли такую штуку, не хотел потерять таким идиотским образом деньги, копейка за копейкой заработанные его матерью. Он обещал самому себе не растрачивать их, и он их, черт побери, не истратит. Потом на него нашла печаль, он почувствовал себя обманутым судьбой; женщиной, которая вовсе не была стара и не покупала мужчин, а, наоборот, продавала им свою улыбку; -- обманутым людьми, которые ее оклеветали. Он был охвачен желанием наброситься на нее, схватить пли, по крайней мере, ударить своим свертком. Но как только он вошел в лавку, то увидел мужчину, вероятно, слугу, расположившегося вдоль стены между скамьей и входом. Гиспарру тотчас же удалился, отступая, как вор. Ярость выкипела у него перед страхом. Он хотел бы, по крайней мере, удрать, спасти свои деньги, но стыд, в свою очередь, побелил страх.
   Женщина снова очутилась перед ним и протягивала синий пакет.
   Тогда он попытался защитить хоть то, на что имел право -- и даже больше, -- если сможет.
   -- Отдай мне одеяло за двенадцать лир, оно не стоит больше. (Он тотчас же раскаялся, что не сказал десять).
   Она, внезапно постарев, разгневанно посмотрела на него.
   -- Ты с ума спятил, мой сын! Одеяло, которое мне стоит двадцать лир, отдать тебе за двенадцать?
   Он пристально вблизи взглянул ей в лицо. Между ними были только их свертки. Да, она была стара. И тогда он попытался улыбаться ей, прельщать глазами, и сразу все дурные помыслы вернулись ему на ум.
   -- Если можешь, Онофриа Дау, хорошо, если нет -- терпение! Я извиняюсь, что обеспокоил тебя в такое время... но мне сказали... мне сказали...
   Он пристально смотрел ей в зрачки, желая внушить взглядом свои мысли. У него не было больше ни стыда, ни страха перед мужчиной, находившимся внутри: ему нужно было только, чтобы Онофриа поняла его.
   Но Онофриа не понимала или не хотела понять. Она понимала лишь, что должна была продать одеяло и подучить хороший заработок. Задумчиво наклонив немного голову и прикоснувшись щекой к свертку, она попыталась, но уже без надежды, в последний раз заманчиво взглянуть на покупателя.
   -- Дай мне. по крайней мерс, шестнадцать лир. Поверь, я скидываю четыре лиры, но так как ты пришел в такой поздний час для больной матери... Бери же и ступай.
   -- Не могу, -- сказал он, отодвигаясь, и ему казалось, что он уже спас свой сверток. Но она следовала за ним с пакетом и насильно совала его ему в руки.
   -- Ну, ладно, бери за твою цену, так как это для больной матери...
   Ему захотелось кричать, и он не сделал этого только из страха перед мужчиной в доме. Но, в конце концов, он ведь не вышвырнул деньги своей матери зря: шерстяное одеяло все-таки останется шерстяным одеялом...
   Он наклонился к белому полу, как прежде наклонялся к темной зелени луга, развязал сверток и, отобрал серебряные монеты: их было ровно двенадцать лир. Он сердито протянул их на ладони руки женщине, не глядя на нее. Она тоже опустила на пол свой пакет, перестывая деньги, в то время как он вновь завязывал свой платок

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сардинские рассказы / Грация Деледда; Пер. и предисл. Р. Григорьева. -- Пб.: Всемирная литература, 1919. -- 104 с.; 15 см. -- (Всемирная литература . Италия; Вып. No 9).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru