Д-Эсм Жан
Красные боги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Les Dieux Rouges.
    Перевод Н. А. Казмина (1924).

Жан д'Эсм.
Красные боги

Конец вместо предисловия

   Передо мной дверь. Тяжелая дверь из черного блестящего дуба. Я уже держусь за ручку и хочу ее открыть. Но колеблюсь. Во мне происходит борьба. Зачем я иду? Что я там буду делать? Ведь я не курю, почти не курю. Время от времени пять-шесть трубок, в часы послеобеденного отдыха и безделья. Шесть трубок среднего размера -- чистые пустяки. Любой настоящий курильщик подтвердит вам, что это пустяки. Однако почему же сегодня вечером я пришел сюда? Почему?
   Я стою в комнате позади китайской лавчонки в самом центре шумного Холона [Город на юге Индокитая, являющийся предместьем Сайгона]. Зачем я здесь? Я задумываюсь. Мое присутствие здесь кажется мне настолько диким и безрассудным, что я уже отдергиваю свою руку от двери и собираюсь идти назад через магазин почтенного Чен Така, который занимается продажей драгоценных шелков и редкостных китайских безделушек, а кроме того, поставляет опиум избранному кругу любителей из порядочных людей, неспособных его выдать.
   Да, я уйду. Так будет лучше. Я уже собираюсь повернуться, чтобы идти назад. Но в этот самый момент судьба решает за меня по-иному. За моей спиной в темноте раздается чей-то недовольный хриплый голос:
   -- Проходите же. Не топчитесь на месте.
   И тогда, инстинктивно нажав ручку, я толкаю дверь и вхожу. Волна едкого запаха обволакивает меня, а мое сердце окунается в благовонную и дурманящую затхлость единственного в мире аромата -- шандао.
   Дверь захлопнулась. Человек, бывший позади, отстранив меня, проскользнул вперед. Пока он разговаривал с выбежавшим навстречу боем [бой -- мальчик-слуга], я успел его рассмотреть.
   Он был очень высокого роста, сутулый и необыкновенно худой; худоба его еще больше подчеркивалась просторным белым костюмом, висящим на нем, как на вешалке. Если бы не проскальзывающая в чертах лица несомненная молодость, его можно было бы принять за старика, умирающего и уже при жизни превратившегося в скелет. У него была такая нервная походка и такие отрывистые и быстрые движения, которые свойственны постоянным курильщикам, особенно в те моменты, когда они готовятся к жертвоприношениям своему богу.
   Впрочем, что мне за дело до этого субъекта? Вот он прошел в глубину комнаты и исчез в дыму. Не знаю почему, но я облегченно вздохнул после этого и сам прошел вперед к бою. Он улыбнулся мне, открыв свои покрытые черным лаком зубы, и показал на свободное место на одном из широких деревянных диванов, стоящих вдоль стен. Я сел и сказал бою:
   -- Бамбуковую трубку. Среднего размера.
   Время исчезло. Сколько часов прошло? Не знаю. И не хочу знать.
   Из бамбуковой трубки, почерневшей от опиума, я вдыхаю смертельный и сладостный дурман. Глубоко и долго затягиваюсь, а потом откидываюсь на подушку и смотрю, как выходит из моих ноздрей едкий дым и, завиваясь в кольца, медленно поднимается к потолку.
   Тишина. Только комочки липкого шандао потрескивают на огоньке у головок трубок. Полумрак. Слабый свет китайских фонарей затемнен шелковыми абажурами и почти не проникает сквозь клубы дыма.
   Невыразимый, непередаваемый запах курильни! Он -- все. Кроме него, мне сейчас ничего не нужно в мире. Вся жизнь сосредоточена в этой безграничной сладостности, наполняющей мои вены, проникающей в мозг костей. Мне легко, спокойно.
   Восьмая или десятая трубка? Не все ли равно. Я закрываю глаза. В моем мозгу проносятся образы и видения другой жизни и другого мира. Мысли, скрытые в глубоких извилинах мозга, дремавшие и не появлявшиеся в сознании, сейчас колышутся, живут. И это одна из особенностей шандао: когда опьянение от него пройдет, эти мысли не забудутся, не исчезнут в бездне забвения, а оживут вновь уже наяву.
   Мне хорошо! Весь мир доступен. В мире все возможно. Все возможно. Все.
   Но не это! Нет, это невозможно. Невозможно и недопустимо, чтобы трогали и толкали курильщика, чтобы отрывали его от грез.
   Я открываю глаза и вижу, что чья-то рука лежит у меня на плече. Кто этот нахал? Голова моя еле-еле поворачивается, и я с трудом поднимаю свой взгляд на того, кто не знает правил, кто не умеет уважать пьяный покой курильщика. Я смотрю ему в лицо, сначала с негодованием и презрением, потом с удивлением.
   Мне кажется, что я не в первый раз вижу лицо, склонившееся надо мной. Да-да, я уже видел эти глубокие и черные глаза. Но где и когда?
   Он заговорил глухим и хриплым голосом, называя меня по имени.
   -- Здравствуй, Жак. Ты удивлен? А я узнал тебя сразу, как только ты вошел и лег на диван рядом со мной. Я сказал тогда себе: вот тот, с кем я провел детство, и кто меня не узнает, потому что я слишком рано состарился, настолько рано, что кажусь чужим даже другу детства. Не подумай, что я опьянел или обезумел от опиума. Нет. Я выкурил двадцать пять трубок. Это как раз та доза, которая нужна мне, чтобы ум стал ясным и чистым. Я ждал этого состояния, прежде чем начать с тобой беседу. Ты спрашиваешь, кто я такой? Я же сказал тебе. Лучший друг твоего детства; мы с тобой долго жили бок о бок, вместе играли, делили друг с другом детские радости и печали. Не вспоминаешь? Это меня не удивляет. У тебя всегда была посредственная память. Ну, а опиума ты, кажется, выкурил слишком мало, чтобы твоя память обострилась.
   Он остановился на минуту, как будто желая дать мне время подумать самому. Но я ничего не припоминал. Опиум окутал мою душу спокойной мудростью, я остро воспринимал, хорошо слушал, но своей воли и инициативы не имел.
   Я молчал, и он заговорил снова:
   -- Ну, хорошо. А ты помнишь Динар? Роскошный, блестящий на солнце пляж в Порт-Блан? Зеленую воду в бухте, где мы купались в жаркие июльские дни? Дачу, где мы проводили каникулы? А позже -- школу, в которой я учился и куда ты приходил ко мне, Колониальное Училище? И осенние вечера в Люксембургском саду, где мы бродили с тобой по аллеям с белыми статуями?.. Не помнишь? Ничего?
   Он наклонился надо мной и улыбнулся. Я рылся в своей памяти. Сцены, о которых говорил этот друг детства и юности, действительно имели место. Их я помнил, но его самого -- нет. Я не знаю, кто он. Я не мог больше смотреть на него и в досаде, что не могу его вспомнить, опустил глаза.
   Тогда он опять стал говорить сам. В голосе его появилась печаль и словно какая-то таинственность.
   -- Не помнишь? Ну что ж. Я не вправе сердиться. Открой глаза и погляди еще раз на меня. Попробуй всмотреться в меня подольше и повнимательнее. Да, меня трудно узнать. Волосы мои поседели, лицо побледнело от лихорадки, кожа вся в царапинах, кости вылезают наружу. Я безобразен и похож на отвратительную морщинистую маску китайской трагедии. Я только что вышел из больницы, пролежав четыре месяца в постели. Четыре месяца, а перед этим я перенес жесточайшие страдания и муки, несколько дней жил под страхом ежеминутной смерти. Да, это могло сделать человека неузнаваемым, и я не виню тебя, потому что перед входом сюда я сам в ужасе отступил от зеркала, увидав в нем незнакомое безобразное и изнуренное лицо. Я приехал в эту страну крепким, здоровым и молодым. Вот, едва прошел год, и я теперь уже не человек, а лоскут, обрывок. Я не живу, а медленно умираю. Надо ускорить конец, надо исчезнуть совсем. Исчезну, и ничего не останется, никто не затоскует о Пьере Люрсаке.
   -- Пьер!
   Должно быть, я крикнул это очень громко. Два-три курильщика с соседних диванов недовольно заворчали на нарушителя тишины, возмущающего покой их священнодействия. Я не обращал на них внимания и, протянув руки, повторил несколько раз:
   -- Пьер! Пьер!
   Он положил руки мне на плечо и успокоил:
   -- Тс-с, тише. Это я. Но замолчи. Я рад. Не двигайся. Опьянение опиумом благословенно и его нельзя смущать. Нет ничего хуже, чем постороннее воздействие для курильщика после того, как он принял свою дозу. Не говори.
   Он замолчал. Лицо его было серьезно и задумчиво. А я смотрел на него, и передо мной проносились картины ушедшего детства и юности. Люрсак! Неужели это он около меня? Последний раз я видел его в Сайгоне, куда он приехал через несколько месяцев после выхода из школы. Это было чуть-чуть больше года назад. Я помню его живость, энтузиазм, жажду приключений; помню, как много было в нем силы, молодости, изящества. А сейчас? Да, действительно, лоскут. Жалкий обломок человека. Но почему? Почему?.. Что произошло? Он не отвечал, в упор глядя на меня тяжелым, мрачным взглядом. Потом медленно опустился на диван рядом со мной и, все еще не говоря ни слова, взял мою трубку, которую я выпустил изо рта, когда он стал со мной разговаривать. Закрыл глаза и закурил. Торжественное, величественное молчание царило в этой комнате, напоенной ароматом божественного яда. Часы превращались в вечность.
   В заведении почтенного Чен Така слуги были вымуштрованы и умели предупреждать желания посетителей. Бой подошел и дал мне новую трубку. Я закурил тоже.
   И вдруг Люрсак начал говорить. Он лежал на спине. Его глаза с расширившимися черными зрачками, неподвижно устремленные в одну точку, казались мертвыми. Но он был жив. Он говорил. Мой опьяненный мозг безвольно воспринимал его слова.
   Один за другим постепенно ушли все курильщики. Мы остались вдвоем. И Люрсак все говорил. Слова его падали в мой мозг и оседали там. Я слушал его рассказ о жизни другого мира, слушал его безумные грезы о прошлом человечества. Я слушал слово за словом. Слова, произносимые последними, откладывались в мозгу, но слова, прежде сказанные, я быстро забывал, и связь рассказа для меня была утрачена. Однако я знал, что когда придет новое опьянение, я вспомню все, весь рассказ от первого до последнего слова.
   Время текло. Вместе с Люрсаком я жил там, где нет Настоящего, где есть только Прошлое, в чужом мире, преддверии нашего мира.
   Мое сознание было подавлено и опиумом, и рассказом Пьера. Окружающее подернулось туманом. Мой взгляд долго и упорно был прикован к какой-то длинной и бледно-желтой вещи, лежащей около Люрсака, с которой и он сам не спускал глаз. Что это было -- я не различал. Иногда мне казалось, что эта вещь похожа на руку. Да, на женскую руку, мертвую женскую руку.
   Фу!.. Какой я идиот! Откуда может взяться мертвая рука? Лучше я закрою глаза, чтобы не мерещилась всякая ерунда. Может быть, засну.
   Вероятно, я действительно спал. Когда я проснулся, Люрсак говорил заключительные слова:
   -- Вот. Я закончил. Теперь ты знаешь. Кроме тебя никто не знает. Никто. Я рад, что именно ты оказался у крайней границы моего пути и что именно тебе я рассказал. Если бы ты прочитал это в книге или газете, ты подумал бы вслед за другими, что это пустые россказни или бред разгоряченного и отравленного ума. Но это правда. И то, что я рассказал тебе, да послужит надгробной речью над моей могилой.
   Он замолчал. Наступила опять великая тишина, ничем не нарушаемая. Вдруг страшный гром ударил над моей головой. Что за болван там забавляется? Какие-то теплые и тяжелые капли упали мне на лицо и на руку. Я приоткрыл глаза и, сразу протрезвев, вскочил на ноги. Пьер лежал рядом со мной. Из его черепа на мой лоб сочилась кровь. А в руке у него сверкал револьвер.
   Прошла неделя.
   Мои нервы были натянуты, как струны. Я должен был облегчить свое состояние и отправился курить шандао. Как я и предвидел, шандао воскресил в моей памяти мельчайшие детали того, о чем поведал мне Пьер, прежде чем убить себя. И вот каждый вечер, буква за буквой, ничего не прибавляя, я записываю его странную историю. Я пишу не для себя, ибо я все знаю, но для других, которые думают, что они постигли все, что они выгнали таинственное и неведомое из его последних убежищ и которые не подозревают, что настоящая Тайна еще существует в мире, живет рядом с нами.
   Я закончил. Я не прибавил ни одного слова, не выдумал ни одной подробности. Только -- самое тщательное воспроизведение рассказа Пьера.
   А сам я теперь больше не буду курить. Никогда!
   Итак, вот история, которую рассказал мне Пьер [Капитан Жак Брессон погиб на французском фронте 28 июля 1917 года во время атаки Дамса. В его бумагах, которые он оставил мне с обязательством передать его родным, если он будет убит, я нашел большой конверт с надписью "Жану". В этом конверте находился рассказ Пьера Люрсака. К нему был приложен пергаментный свиток с буквами на неизвестном языке, вероятно, на языке бангар. Я издал книгу друга, ничего в ней не изменяя, и оставил даже фамилии, они подлинные. Ответственность я принимаю на себя].

Глава 1

   Выйдя из бюро, Пьер Люрсак остановился в дверях и аккуратно свернул только что полученное от директора "дорожное свидетельство". Потом, размышляя о приказаниях, данных ему, пересек веранду и спустился по большой лестнице в парк. Тут стоял на карауле солдат-туземец, линх. Пьер приказал ему:
   -- Позови рикшу.
   Линх крикнул. Из боковой аллеи выбежал человек, таща за собой легкую коляску. Одним прыжком Пьер вскочил в коляску и уселся на подушки. Рикша вопросительно смотрел на него, ожидая адреса. Люрсак знаком подозвал линха.
   -- Я говорю по-вьетнамски так плохо, что он меня не поймет. Скажи ему, что я хочу возвратиться в отель.
   -- Та бэм ква лон [Хорошо, господин], -- ответил низкорослый солдатик-туземец, одетый так своеобразно, что походил не то на детскую игрушку, не то на опереточного воина.
   На местном языке он объяснил рикше, что от него требуется. Тот кивком показал, что понял, схватился за оглобли и тронулся в путь. Рикша бежал быстро и ровно, а Пьер, откинувшись на спинку коляски и ритмично покачиваясь, смотрел на его голое тело и на выступившие на нем крупные капли пота.
   При выходе из тенистых аллей парка, когда они пересекали большую площадь перед дворцом французского губернатора, Пьера почти обжег горячий ветер. Хотя на голове у него был легкий шлем, а одет он был в просторный белый костюм, Пьер изнемогал от жгучей ласки здешнего солнца. И только когда пусс опять очутился в тени аллеи из громадных тамариндов, Пьер легко вздохнул, растянулся и закрыл глаза, испытывая приятное ощущение от легкого зыбкого покачивания коляски.
   Когда в одном месте, где собралось много колясок, рикша немного замедлил шаг, Пьер услышал, как его кто-то окликнул.
   -- О, Пьер!
   Удивленный, он повернул голову в сторону тротуара. Там стоял улыбающийся лейтенант колониальной пехоты.
   -- Сюда, сюда, Пьер.
   Люрсак сразу узнал его.
   -- Жак!
   Коснувшись тростью плеча рикши, он крикнул:
   -- Тони... тони.
   Это было единственное слово из вьетнамского языка, которое удалось ему запомнить по приезде в Сайгон.
   Вьетнамец остановился. Пьер выпрыгнул из коляски. Лейтенант уже шел ему навстречу. Взволнованные и обрадованные, они расцеловались. Потом Жак Брессон, отступя на несколько шагов, стал полушутливо осматривать своего друга со всех сторон.
   Это был широкоплечий высокий мужчина с хорошо развитой фигурой и приятным молодым лицом.
   -- Я получил твою записку только сегодня утром, так как был в отъезде. Не успел привести себя после дороги в порядок как следует и побежал в твой отель. Тебя не было, но бой из отеля на местном исковерканном французском языке наболтал мне, что ты или ушел два часа тому назад, или вернешься через два часа. Одним словом, я понял, что ты еще не уехал и нам удастся встретиться. Что ты сейчас собираешься делать?
   -- Ничего, -- ответил Пьер. -- Думал вернуться в отель.
   -- Тогда идем вместе. Посидим в кафе.
   Люрсак согласился.
   -- С радостью. Я здесь уже три дня и начинаю скучать от одиночества. Мне сказали, что ты пробудешь в отъезде еще недели две.
   Он бросил рикше несколько монет, взял друга под руку и пошел с ним по тротуару. Оживленно разговаривая, вспоминая о днях совместной жизни в Париже, они прошли несколько улиц и дошли до площади где, указывая на кафе в угловом доме, Жак Брессон сказал:
   -- Пойдем туда. Сядем на террасе. Ты не знаешь Сайгона и будешь наблюдать любопытное зрелище. Сейчас как раз наступает лучший час дня. В это время всегда поднимается легкий ветерок, который немного охлаждает жару. Лучшая сайгонская публика в этот час сидит по кафе и пьет прохладительные напитки.
   Вошли. Уселись. Пьер спросил:
   -- Тебе нравится тут, в этой стране?
   -- Как сказать? Есть тут и хорошее, есть и плохое. Хорошего, пожалуй, больше, чем плохого. А что касается самого Сайгона, то в нем я бываю очень мало. Из шести месяцев я четыре или пять провожу в поездках по бруссам, так называются местные непроходимые кустарники, путешествую по дремучим лесам Аннама и Верхнего Тонкина, по каналам и озерам Лаоса.
   -- Ты хорошо знаешь Лаос?
   -- Так себе. Я был там уже два раза, производил съемки для составления карт.
   -- Прекрасно. Значит, ты можешь немного ввести меня в курс дела, потому что меня посылают туда.
   Люрсак вынул из кармана недавно полученное служебное предписание и передал его Брессону.
   Бой, одетый в длинную белую тунику, с чалмой на голове, принес на их стол поднос со стаканами и несколько бутылочек с разноцветными жидкостями. Пока он готовил смесь коктейля и колол лед, Брессон читал бумагу Люрсака. Бой приготовил напиток и удалился.
   Жак, возвращая Пьеру его документ, сказал:
   -- Пост No 32. Точного обозначения места нет. Тебе не дали больше никаких указаний?
   -- Кроме того, что пост No 32 помещается у подножья Пу-Каса, ничего.
   -- Так-так. Подожди. Пу-Кас? Пу-Кас? -- Брессон вспоминал.
   -- Не знаю. Может быть. Во всяком случае, мне сообщили, что часть пути туда придется проделать на слонах или в повозке на быках, а часть на лодке или на пароходе.
   -- Пу-Кас? Очень смутно помню это место. Кажется, я был где-то недалеко в свою предпоследнюю поездку. Должен был быть, потому что, в конце концов, я почти всю страну изъездил вдоль и поперек. Да, да, совершенно верно. Это -- область, которая тянется вниз от большого вьетнамского горного хребта к самой границе Бирмы. О, жесточайшие, совершенно непроходимые бруссы. Неприятная страна! Радости ты там себе не найдешь.
   Пьер рассеянно улыбнулся. Он был не столько занят беседой с Жаком, сколько наблюдением за живописной толпой, с шумом и гомоном теснившейся по улицам и площади.
   -- Ну что ж, -- отвечал он, -- я ведь приехал сюда не для забавы. От меня в управлении и не скрывали, что пост этот не из приятных.
   -- Не из приятных? О да, разумеется. Кроме того, ты попадешь туда в самый разгар дождливого сезона. А жить тебе придется в неисследованной стране, вероятно, в полном одиночестве, если не считать солдат военного поста.
   -- Сколько там солдат, не знаешь? Дюжина, больше? Это как считается, передовой пост?
   -- Да передовой пост No 32. Кажется, мне говорили, что это на территории Мои.
   Брессон подскочил на месте.
   -- Территория Мои? Номер No 32? Как же я раньше-то не сообразил. Ну, знаешь ли... для начала, тебе досталась плохая штука. Но я не понимаю, что за смысл учреждать там пункт гражданского управления?
   Пьер был заинтригован тоном, которым Брессон произнес последние слова и его нескрываемым волнением.
   -- Начальником военного поста туда недавно назначен какой-то лейтенант. В его отсутствие я буду исполнять его обязанности. Для начала карьеры в колониях я получил хорошее назначение. Но что необыкновенного в этом посте No 32? Ты как-то странно говоришь.
   -- Что необыкновенного? Собственно говоря, ничего определенного я не знаю, и никто не знает больше меня. Но, во всяком случае, пост No 32 -- самое подлое место во всем Лаосе. Этот пост был уничтожен и теперь опять восстановлен. Ужасно глупо!
   Пьер посмотрел вопросительно, и Брессон продолжал:
   -- Да, да, ужасно глупо! В самом деле, первый раз пост был учрежден лет шесть или семь назад. Первым начальником его был Лонжер. Прошло полгода, и ни слуху ни духу ни о Лонжере, ни о посте No 32. Решили, что пост с его строениями и людьми погиб во время наводнения. После этого в течение трех лет о посте No 32 разговоров не поднималось. Но вот в один прекрасный день какой-то тупоголовый чиновник, роясь в бумагах, обнаружил, что пост No 32 самоупразднился, и решил, что для безопасности наших владений в Индокитае надо его восстановить. Начальником поста назначили Дорселя. Целый год все шло благополучно, а потом вдруг было получено известие: пост No 32 уничтожен. На этот раз не наводнение, а пожар. Сам Дорсель как-то сумел выбраться, в совершенно бессознательном состоянии был доставлен в госпиталь и там умер, не успев ничего рассказать об этом уже втором несчастном случае на посту No 32.
   Мимо кафе проезжала коляска, запряженная парой пони.
   Брессон знаком остановил извозчика, кликнул боя, дал ему серебряную монету и предложил Люрсаку:
   -- Давай прокатимся. Сейчас начинается пора гуляния, и тебе интересно будет посмотреть на уличные картины.
   Приближался вечер, солнце уже не жгло. Воздух становился прохладным. Коляска Брессона и Люрсака медленно двигалась в цепи других колясок по аллеям центральных улиц Сайгона. Брессон то и дело раскланивался со встречными знакомыми. Пьер Люрсак с жадным любопытством разглядывал пеструю толпу из разноцветно одетых туземцев и чопорно-важных европейцев, составлявших сливки местного общества. Брессон рассказывал ему обо всех встречавшихся -- кто это, с каких пор живет в Сайгоне, что делает и так далее.
   По тротуарам и по дороге между колясками сновали мальчишки с корзинами черешни и с букетами цветов. Все улицы и толпы представляли собой странное сочетание цивилизованного европейского Запада с древней примитивностью Востока.
   Пьер сказал об этом Брессону. Тот пожал плечами и ответил:
   -- Это правда. Но когда ты присмотришься поближе, то увидишь еще кое-что и поймешь, как мало похожа здешняя действительность на те представления, которые существуют об Индокитае во Франции. Впрочем, это и не удивительно, так как людей, знающих здешний край, очень мало. Очень мало.
   -- Почему? Все-таки...
   -- Нет, нет. Уверяю тебя, очень мало знающих людей. И еще долго-долго будет продолжаться это невежество. Чтобы узнать здешний край, недостаточно нескольких поездок по хорошо устроенным дорогам, недостаточно даже прожить здесь два или три года. Нет. Ни ты, ни я, пришедшие сюда с душой европейца и с нашей психологией завоевателей, ни ты, ни я, ни другие люди нашей породы не могут понять здешнюю расу. Вот ты сам был свидетелем и, так сказать, стал жертвой тупости наших бюрократов. Они третий раз восстанавливают пост в неисследованной дикой стране, в которой никто не занимается никакой работой, которую никак нельзя эксплуатировать, в которую даже не проникал никто из европейцев, в которой нет никакого рынка, никаких наших интересов. И все-таки туда посылают "гражданского представителя французской власти". Зачем? Чтобы управлять? Кем? Чем? Нелепо! Глупо! Да, ты встретишь там Редецкого.
   Пьер повернулся к нему.
   -- Редецкого?
   -- Да. Я вспомнил теперь и удивляюсь, почему забыл раньше, что он-то и командует там военным постом. Жак Болеслав Мишель Редецкий, старой польской фамилии, граф, но беден, как библейский Иов. Кто-то, либо его отец, либо дед, перешел во французское подданство. Он учился в Сен-Сирской школе [Одно из лучших военных училищ во Франции], а потом служил в Марокко, Судане, теперь в Индокитае, всегда выбирая места, где представляются случаи для приключений и для настоящей боевой военной работы. Уравновешенный ум и живое сердце; увлекающийся, но вместе с тем не лишенный скептицизма человек. Прекрасный товарищ. Года два назад мы с ним вместе служили на китайской границе. Вот, теперь ты имеешь о нем представление. Во всяком случае, лучшего товарища и компаньона для посещения тех мест ты не можешь себе желать.
   Брессон прервал себя и посмотрел на часы.
   -- Черт возьми! Половина восьмого. Нам надо возвращаться. Извини меня, пожалуйста, но я на сегодняшний вечер закабален. Должен обедать в клубе с главным инженером из Гонгхая. Деловой обед.
   И обращаясь к извозчику, он приказал ему ехать в отель "Континенталь", где остановился Пьер. Уже совсем стемнело, когда коляска остановилась у подъезда гостиницы.
   -- До свидания, Пьер, -- сказал Брессон, прощаясь. -- Дай бог тебе удачи. Я был бы очень рад что-нибудь для тебя сделать, но завтра я отправляюсь с командировкой в Верхний Тонкин, и маловероятно, чтобы я еще успел с тобой повидаться.
   Люрсак крепко, по-дружески пожал его руку.
   -- До свидания, Жак. Желаю удачи и тебе. Буду писать с поста No 32.
   -- Да-да. Непременно. Кланяйся от меня Редецкому. До свидания. Ну, пошел, в клуб. Живо!
   Коляска тронулась и исчезла в темноте. Пьер постоял немного на месте, глядя ей вслед, а потом направился к подъезду отеля. Когда он, миновав аллею деревьев, вошел на тротуар, возле самого уха кто-то произнес гортанным голосом:
   -- Пу-Кас не создан для белых.
   Пьер быстро повернулся и оглянулся вокруг. Мимо проходили несколько пешеходов. Трое туземцев шли, держась за руки, смеясь и болтая. Два рикши мчались наперегонки. Китаец-торговец с корзиной цветов переходил улицу. Мальчик-разносчик громко выкрикивал похвалы шоколаду, лежащему в небольшом ящичке у него подмышкой.
   Кто из них? Кто произнес странное и зловещее предостережение? А может быть, это сказала вон та нищенка в изодранной заплатанной одежде, медленно шествующая и постукивающая длинным костылем по камням тротуара?
   Как узнать?
   Пьер остановился. Он сейчас один в Сайгоне, в этом странном, чудовищном и великолепном городе, стоящем на перекрестке дорог для всех рас Европы и Азии. Здесь находятся в одной толпе, но не смешиваются друг с другом китайцы, индусы, малайцы, японцы, французы, англичане, немцы, русские; здесь сборище представителей всех религий и всех культур, самых новейших и самых древних; здесь открывается блестящая широкая дорога к прогрессу, и здесь же видны пути назад, к глубокому прошлому.
   От этих мыслей Пьера охватило жуткое чувство одиночества и какой-то стесненности. Он напряг свою волю и, желая прогнать непонятную жуть, резко повернулся и твердым шагом вошел в дверь отеля.
   Два боя встретили его низкими троекратными поклонами. В поклонах боев была рабская угодливость, но в глазах у них была заметна ненависть раба к своему господину.

Глава 2

   Небольшой пароходик "Вин Тиан" шел по реке Меконг.
   Пьер Люрсак проснулся, когда почти над самой его головой, на капитанском мостике, раздался резкий гудок. Пьер спал в некотором подобии каюты, в узкой маленькой загородке около машинного отделения. Встав с постели и наскоро одевшись, он вышел на палубу.
   Там на всем пространстве от кормы до носа, вповалку, едва не падая за борт, в перепутанной куче, укрывшись разными лохмотьями, спали туземцы, вьетнамцы, китайцы, камбоджийцы и лаосцы.
   Заря только занималась, и в предутреннем тумане еще плохо были видны берега Меконга. Лил дождь.
   На капитанском мостике стоял лоцман, напряженно вглядывающийся вперед и бросающий приказания в трубку стоящего перед ним рупора.
   Лестница на капитанский мостик помещалась рядом с дверью каюты Люрсака. Поднявшись на две-три ступеньки, он поздоровался издали с лоцманом и спросил:
   -- Разве мы уже подходим?
   Не поворачивая головы и продолжая смотреть вперед, старик-лоцман отвечал:
   -- Нет еще. Мы только входим в "Утонувший лес". Посмотрите.
   Пьер посмотрел по направлению хода судна. Действительно, казалось, что река обрывала свое течение и упиралась в берег, покрытый густым лесом, а пароход плыл прямо на этот берег.
   Пьер облокотился на перила лесенки и стал наблюдать.
   Когда "Вин Тиан" подошел совсем близко к лесу и, казалось, вот-вот должен был уткнуться носом в берег, в чаще деревьев обнаружилась узкая прогалина. Это и был фарватер реки. Необычайное искусство и великолепное знание местности требовались от лоцмана, чтобы вести пароход по этому извилистому и узкому каналу, такому узкому, что деревья подчас задевали пароход своими ветвями. Пьеру теперь было видно, что деревья растут не на берегу, а в воде, и он понял, почему местность носит название "Утонувший лес".
   Мало-помалу туман рассеялся. Когда посветлело, картина потеряла в своей фантастичности, но зато выиграла в своеобразии.
   Пассажиры-туземцы проснулись, поднялись с пола и теперь стояли на палубе плотной кучей, изредка обмениваясь полушепотом скупыми фразами на своих гортанных и гнусавых наречиях.
   Пьер стоял молча и курил. В "Утонувшем лесу" царила величественная тишина, нарушаемая только стуком пароходных машин да всплесками воды под носом.
   Вдруг Пьер услышал слова, произнесенные по-французски чистым и молодым женским голосом:
   -- Что за забавный край!
   Пьер осмотрелся вокруг. Никого нет. Но вслед за тем он услышал на капитанском мостике легкие шаги и начало разговора таинственной незнакомки с лоцманом.
   -- Здравствуйте, мсье Рабо. Вас удивляет, что после недели своего добровольного заключения в каюте я выползла на свежий воздух? Да, мне надоело, и я решила взобраться сюда, к вам. Было бы обидно не посмотреть на эту картину. Удивительная вещь!
   -- Здравствуйте, мадемуазель. Да, картина интересная. Подождите, впереди будет еще интереснее.
   -- Это очень хорошо!
   -- Для вас, может быть, и хорошо. А когда проживешь два десятка лет в этой проклятой стране...
   -- Ну-ну-ну, мсье Рабо, не ворчите. Здесь лучше, чем в Европе. Там жизнь так однообразна, дни так похожи один на другой, что от них устаешь скорее, чем от быстрой смены впечатлений здесь.
   Они немного помолчали, а потом лоцман спросил:
   -- Вы еще не отказались от своего проекта?
   -- Ничуть. Наоборот, все больше укрепляюсь в своем решении. Я как раз сейчас вспомнила о нем и теперь, когда лучше представляю себе здешнюю жизнь, я понимаю, как он должен страдать от одиночества. О, я знаю, вы хотите мне сказать, что мое место не там и что я только стесню его. Но он один, понимаете вы -- один, а для него, как и для меня, ничего нет тягостнее одиночества. Мы никогда не могли к нему привыкнуть и всегда помогали друг другу избегать его.
   Опять наступила пауза, которую несколько минут спустя прервал лоцман:
   -- А я могу предложить вам компаньона для того, чтобы немного скрасить ваше путешествие.
   Нервно и обиженно прозвучал ответ:
   -- Не нуждаюсь. Я предпочитаю остаться независимой.
   Лоцман рассмеялся.
   -- Пусть так. Хорошо. Но я считаю, что на мне лежит ответственность. Я обещал облегчить вам путешествие.
   И, видимо неожиданно для собеседницы, он громко кликнул:
   -- Мсье Люрсак!
   Пьер встрепенулся, сделал два шага вперед, но фраза, произнесенная незнакомкой, остановила его:
   -- Нет, нет, -- раздраженно говорила она. -- Я не хочу. На вас не лежит никакой ответственности.
   -- Черт возьми! -- возмутился лоцман. -- Не могу же я отпустить женщину одну в путь-дорогу по тропическим лесам без провожатого. Поймите, что даже мужчины не осмеливаются здесь пускаться в путешествие, не приняв мер предосторожности. Это было бы безумием.
   -- Безумие или нет -- мне все равно. Я так решила. И прошу вас, не будем больше об этом говорить.
   -- Подчиняюсь. Кстати, мы уже выходим из "Утонувшего Леса". Скоро прибудем в Хонсюд.
   Пьер спустился назад по лестнице. Туман уже совсем рассеялся. Блеснули первые лучи солнца.
   Деревья "Утонувшего леса" расступились, и вскоре "Вин Тиан" вышел на простор широкой реки.
   Пьер Люрсак был уязвлен нежеланием собеседницы лоцмана познакомиться с ним. Он попробовал заставить себя отнестись к этому равнодушно, закурил папиросу и погрузился в созерцание смутно видневшихся берегов Меконга. Но, несмотря на все, он чувствовал присутствие незнакомки у себя за спиной и невольно задавал себе вопросы: Кто она, откуда взялась на пароходе, о ком она говорила, что хочет облегчить тяжесть одиночества.
   Берег приближался. Раздалась команда замедлить ход.
   -- Хонсюд, -- крикнул с мостика лоцман.
   Палубные пассажиры-туземцы засуетились, складывая свои вещи и готовясь к выходу. Пьер прошел в каюту, застегнул пряжки своего чемодана и вышел обратно.
   Два камбоджийца вытаскивали его багаж и складывали у прохода к трапу. Тут же, рядом с его громоздкими тяжелыми ящиками и чемоданами, лежало несколько изящных кожаных чемоданов и свертков, аккуратно затянутых в чехлы. Пьер догадался, что это вещи незнакомки. Он подошел поближе, стараясь отыскать где-нибудь ярлык или надпись с обозначением имени владелицы. Единственно, что удалось ему найти -- это буквы "В. Р.", выдавленные на коже одного из чемоданов.
   Пьеру стало досадно. Ему никак не удавалось удовлетворить свое любопытство.
   Пароход остановился. Толпа туземцев устремилась по трапу и сходням на берег. Своих носильщиков Пьер задержал, пока схлынет давка.
   Небольшой амбар, пять или шесть хижин -- вот и все постройки пристани Хонсюд. Тут же было видно несколько повозок, около них лениво лежали быки, а на самом берегу, по колено в воде, стояли, опустив хоботы, шесть слонов. Пьер сообразил, что это тот караван, который должен доставить его к посту No 32.
   Утомляющее своим однообразием путешествие на пароходе ему надоело. Он с удовольствием подумал, что теперь предстоит интересная дорога к таинственному посту No 32, где он будет жить среди новых людей на странной земле, о которой так загадочно говорил Брессон.
   Надо выходить. Пьер поднялся на мостик, чтобы проститься с лоцманом Рабо. Он поднялся как раз в тот момент, когда Рабо прощался с молодой женщиной. Пьер взглянул на нее, их взгляды встретились, она ответила легким кивком на его поклон. Он успел заметить, что незнакомка была очень красивой блондинкой.
   Простившись со старым лоцманом и выслушав его пожелания счастливого пути, Пьер приказал носильщикам выносить вещи. Спускаясь по трапу, он чувствовал, что молодая женщина идет за ним. Он хотел было посмотреть на нее еще раз, но уязвленное самолюбие не позволяло ему этого, и он спустился с парохода, не повернув головы.

Глава 3

   Пьер сидел у окна хижины, которая заменяла ему на сегодняшнюю ночь номер отеля. Было уже поздно. Кругом не видно ни зги. Луна только начинала медленно взбираться на небо, и ее слабый отсвет играл в волнах Меконга. Другие хижины Хонсюда спали, темные, мрачные, немые. Кроме окна, у которого сидел Пьер, да фонаря на борту еще не отошедшего "Вин Тиана", нигде не было видно никакого света.
   Пьеру не хотелось спать. Он вспоминал свой сегодняшний разговор с французским комиссаром пристани Хонсюда. По распоряжению из Сайгона он приготовил для Пьера караван из шести слонов и четырех повозок с быками в сопровождении двенадцати солдат-лаосцев и одного проводника. Багаж Люрсака было решено распределить так: два больших чемодана с костюмами и бельем и три ящика с книгами будут нагружены на слонов, а мелкие вещи, хозяйственные принадлежности, провизия в дорогу займут две повозки. Третья повозка будет служить для Пьера днем экипажем, а ночью спальней, для чего в ней устроили удобное ложе из камбоджийских матрасов. Четвертая оставалась свободной, и Пьер сказал о ней комиссару:
   -- Незачем брать эту повозку с собой. Я оставлю ее у вас.
   Но тот, смеясь, ответил:
   -- О, нет. Я получил предписание приготовить для вас четыре повозки. Так и сделано. У жителей произведены реквизиции, документы выправлены, ваши проводники получили вперед вознаграждение. Если вы не возьмете с собой четвертую повозку, она ляжет мне на шею, и из-за нее мне придется написать тысячу бумаг, отписок, переписок. Мне сказано -- "четыре повозки". И кончено. Значит, на четырех вы и должны ехать. Она у вас лишняя? Сделайте из нее все, что угодно: столовую, библиотеку, ванную, но только заберите ее у меня.
   Улыбнувшись при воспоминании об этом разговоре, Пьер отошел от окна, растянулся на походной кровати, потушил маленькую лампу и решил подремать.
   Он проснулся, когда сквозь сон почувствовал, что в комнате стало светлее. Открыл глаза и тотчас же встал на ноги. Через открытую настежь дверь в комнату лился лунный свет. На пороге кто-то стоял.
   Едва Пьер поднялся с кровати, как стоящая у двери фигура сделала шага два вперед, закрыв за собой дверь. Комната опять погрузилась в темноту. И в этот же момент Пьер услышал женский голос:
   -- Может быть, вы будете так любезны и зажжете лампу, мсье Люрсак?
   Пьер вздрогнул. По голосу он сразу узнал незнакомку с "Вин Тиана".
   При свете зажженной лампы он действительно увидел ее, неподвижно стоящую посредине комнаты. Она была одета в серый костюм и высокие желтые ботинки. Ее руки, затянутые в серые перчатки, нервно теребили и гнули хлыст. Глаза блестели холодным блеском воли и решимости.
   Пьер смотрел на нее, не говоря ни слова. С подчеркнутой непринужденностью она швырнула хлыст на кровать, не ожидая приглашения села и сказала:
   -- Я надеюсь, мсье Люрсак, что вы знаете, с кем имеете дело?
   Хотя Пьер совсем не знал этого, но думая, что она намекает на их встречу на пароходе, отвечал:
   -- Да. Мы ехали с вами вместе на "Вин Тиане".
   И, церемонно поклонившись, спросил:
   -- Чем могу быть вам полезным?
   Она не спеша сняла перчатки. У нее были красивые тонкие и белые руки. На пальцах никаких драгоценностей. Немного помолчав, она сказала:
   -- Мсье Люрсак, можете вы уделить мне несколько минут для разговора?
   Пьер не мог удержаться от иронической улыбки.
   -- Вопрос этот в вашем положении мне кажется очень...
   Она быстро и резко оборвала его:
   -- Я знаю. Мое внезапное вторжение в вашу комнату не предоставляет вам выбора, но я прошу вас верить, что к такому беззастенчивому поведению меня побуждают исключительно важные причины.
   -- Не сомневаюсь.
   -- Я расскажу вам все. И тогда вы будете судить обо мне, как вам вздумается.
   Люрсак закусил губу. Ему не совсем нравился высокомерный и вздорный тон гостьи. Он подумал, нельзя ли как-нибудь ее осадить, но она уже продолжала:
   -- Мсье Люрсак, вы с рассветом уезжаете?
   -- В четыре часа утра на пост No 32.
   -- Я знаю. Об этом я осведомлена.
   Пьер, воспользовавшись случаем, дал выход своему недовольству, язвительно проронив:
   -- Я очень тронут и польщен тем интересом, который вы проявляете ко мне и моим делам.
   От таких слов уголки ее губ дернулись столь печально, а в глазах ее на момент мелькнула такая глубокая грусть, что Пьер пожалел о своей иронии.
   -- Вот как раз по поводу этой вашей поездки я и хочу обратиться к вам с просьбой, -- продолжала молодая женщина. -- Мне нужно проехать к лейтенанту Редецкому на пост No 32. Я была бы очень благодарна, если бы вы меня взяли с собой.
   Так как Пьер сделал резкое движение, она поспешила объясниться подробнее.
   -- Вы можете мне сказать, что я должна обратиться с такой просьбой к здешнему французскому комиссару. Я пробовала. Но он не только отказался удовлетворить мою просьбу, но и заявил, что приложит все старания, чтобы помешать мне. Он будто бы имеет распоряжение не пропускать в тот край, куда вы едете, ни одной белой женщины. Вы видите, я ничего не скрываю от вас из своего положения. И, тем не менее, я повторяю свою просьбу: возьмите меня с собой.
   Пьер взглянул на гостью, прошелся несколько раз по комнате взад-вперед, раздумывая, потом сел и сухо сказал:
   -- Нет. Я не могу вас взять.
   Она не сдвинулась с места. Глаза ее по-прежнему, с самого начала разговора, были устремлены в сторону от Пьера. И только складки на лбу после жесткого ответа Люрсака обозначились резче и глубже.
   Вставая, она тихо произнесла:
   -- Своими собственными силами я не могу справиться, -- и опустила голову.
   Пьер тоже встал. Посмотрев на свою гостью, он увидел, что вся ее гордость исчезла. Казалось, что она сняла маску, которую носила на себе до сих пор, а теперь показала свое настоящее лицо, нежное и почти детское. На глазах ее Пьер увидел слезы.
   -- Ах! -- вздохнула она. -- Если бы это было несколькими неделями раньше, пока он не уехал туда, я бы могла еще увидеться с ним. А путешествие сюда было такое длинное и такое тяжелое. И у меня на свете нет никого, кроме него, никого, после того, как умерла наша мать.
   -- Ваша мать?
   -- Да, мать, -- она вдруг спохватилась. -- Боже мой! Ведь я же забыла сделать самое главное: представиться вам. Меня зовут Ванда Редецкая, а начальник поста No 32 -- мой брат.
   Ах вот как! Пьер не мог объяснить, почему, но он чувствовал, что от этого сообщения ему стало приятно.
   А она продолжала:
   -- Да, это мой брат. Я приехала сюда из страшной дали, из Польши. Приехала для того, чтобы сказать ему: наша мать умерла, у меня никого не осталось кроме тебя, позволь мне жить вместе с тобой.
   Она заплакала. Слезы катились по ее щекам. Она еще раз попросила Пьера, взяв его за руку:
   -- Возьмите меня!.. Возьмите меня с собой.
   И тут Пьер, неожиданно для самого себя, поддавшись какому-то новому чувству, которое было сильнее его воли, сказал:
   -- Хорошо. Раз вы этого так хотите, едемте со мной.
   Утром с первыми проблесками зари караван двинулся в путь. Свободную четвертую повозку заняла со своим багажом Ванда Редецкая.

Глава 4

   Туземец, плывший на лодке, увидел, что он достиг своей цели. Вот тут, за этим поворотом, должен быть пост No 32. Он направил свою лодку к берегу. Но прибрежный ил не дал лодке подойти совсем близко. Он привязал лодку к самому толстому дереву, взял лук, колчан со стрелами и по деревьям, с ветки на ветку, добрался до твердой земли.
   На берегу, на пригорке, за двойной оградой виднелись новые строения поста. Туземец направился к ним и сильно постучал в ворота. Спустя две-три минуты ворота приоткрылись, и из них осторожно выглянул человек, принадлежащий к племени мои.
   -- Что тебе нужно?
   -- Я хочу говорить с начальником.
   -- Лейтенанта нет. За него сейчас наш священник отец Равен.
   -- Хорошо. Тогда я хочу говорить с отцом Равеном.
   -- Войди. Я скажу ему.
   Мои впустил пришедшего за первую ограду, а сам хотел бежать с докладом, но тот остановил его.
   -- О чем ты скажешь? Дурак!
   Сбитый с толку мои, остановившись, вопросительно и недоуменно смотрел на туземца, который оказался умнее его.
   -- Ты ему скажешь, что я пришел с запада и принес известия.
   Презрительно пожав плечами, он принялся скручивать папиросу из табачных листьев, а растерявшемуся глупому мои коротко приказал:
   -- Иди.
   Отец Равен во внутреннем дворе распоряжался последними работами по окончательному приведению в порядок недавно отстроенных зданий поста. Под его руководством несколько линхов и около двадцати женщин убирали мусор со двора и клали последние мазки побелки на наружные стены дома. Мои доложил ему о пришельце.
   -- Что такое? Вероятно, курьер из Хонсюда. Приведи его ко мне.
   Туземец-курьер, совершенно голый, если не считать повязки на бедрах, войдя во двор, низко поклонился священнику.
   -- Лейтенант Дарти с поста No 30 шлет тебе привет. Он предупреждает тебя, что седанцы в его области разрушили свои деревни и куда-то исчезли. Еще он велел тебе сказать, что в окрестностях поста происходят какие-то вещи, которых он не понимает и которые его беспокоят. Если ты будешь на западе, повидайся с ним. Он будет рад поговорить с тобой обо всем этом. А пока он предупреждает, чтобы ты был осторожнее.
   Миссионер беззаботно усмехнулся.
   -- Ну, ладно! -- сказал он. -- Вот уже три года, как я здесь, и все время одни и те же разговоры. Но все-таки за добрый совет спасибо. Когда будешь возвращаться в Хонсюд, поблагодари от моего имени лейтенанта Дарти. Скажи, что при первой возможности я приеду к нему. Это все?
   -- Нет. На посту No 28 новый начальник. Старый уехал в Сайгон в отпуск. В Нижней области, когда я проезжал там, наводнением снесло три деревни.
   -- А куда делся курьер с письмами и газетами?
   -- Точно неизвестно. Один казенный баркас опрокинулся в воду недалеко от поста No 28. Вещи все погибли, с ними вместе, должно быть, и почта.
   -- Так. Ну, можешь идти отдохнуть.
   -- У меня есть еще известия для тебя. Инспектор Кератель из Хонсюда шлет тебе привет. Он велел сказать, что управляющий, который назначен в помощь лейтенанту на этот пост, тронулся в путь и скоро будет здесь.
   -- Как скоро? Раньше нам сообщали, что он будет в конце месяца, а сегодня только шестое число. Когда, по-твоему, он будет?
   Курьер, взглянув на небо, немного задумался.
   -- Солнце не успеет умереть, как он приедет сюда. Мы выехали вместе из Хонсюда. С тех пор прошла одна луна и четыре ночи. Но потом я их покинул, чтобы идти короткой дорогой и поплыть на лодке. На мое горе разлив сделал некоторые дороги непроходимыми. Мне пришлось ожидать, пока спадет вода. От этого я опоздал на два дня, а они не должны быть далеко.
   -- Когда ты тронешься в обратный путь?
   -- Часа через два. Как только починю лодку. В ней есть повреждения.
   -- Превосходно. За это время я приготовлю письма, которые ты заберешь с собой. Ты ни в чем не нуждаешься?
   Оскорбленная гордость мелькнула в глазах туземца. Он отрицательно покачал головой, показал на лук, бывший у него под мышкой, и на колчан, подвешенный на перевязи через плечо.
   -- Нет. Когда у меня есть это, я ни в чем не нуждаюсь.
   И, поклонившись священнику, собрался уходить. Миссионер остановил его.
   -- Постой. Ты не знаешь, как зовут управляющего, который едет сюда?
   -- Мне говорил человек, ведущий караван, что господина зовут Люрсак.
   -- Хорошо. Можешь идти.
   Отец Равен повторил несколько раз про себя: "Люрсак? Люрсак? Не помню такого. Вероятно, новичок. Взбредет же кому-то в голову ехать сюда".
   Пожав плечами, он направился в контору поста.

* * *

   -- Приехали, -- сказал Пьер.
   Караван только что вышел из леса, и перед ним открылся пейзаж, центром которого были строения поста. Окруженный с трех сторон громадными вековыми деревьями дремучего тропического леса, обнесенный двойным рядом высоких стен с тяжелыми железными воротами, пост казался хорошо защищенным. Между крайними деревьями леса и забором поста оставалось свободное пространство в несколько десятков метров. Направо от Пьера и Ванды, внизу, в гуще деревьев текла река. Прямо перед ними, позади поста и за лесом высился огромный горный массив. Налево, перед задним фасадом главного дома, расстилалась широкая бескрайняя равнина.
   -- Смотрите, -- сказал Пьер. -- Нас заметили.
   На высокой мачте у ворот поста взвился флаг, и в тот же момент послышались звуки военного рожка.
   -- Идемте, -- предложил Пьер Ванде.
   Они пошли вперед. За ними двинулись слоны и повозки, охраняемые солдатами.
   Отец Равен ждал их у ворот. Когда они приблизились, он пошел им навстречу. При виде Ванды миссионер нахмурился, но, ничем не обнаружив своего удивления и недовольства, представился Пьеру:
   -- Отец Равен, миссионер святейшего престола в земле Бангар.
   -- Пьер Люрсак.
   Они обменялись рукопожатиями.
   -- Очень рад видеть вас и поздравить с благополучным прибытием. Примите приветствия и пожелания от меня лично и от имени отсутствующего лейтенанта Редецкого.
   -- Как? -- переспросила Ванда. -- Мишеля нет здесь? Неужели он еще не приезжал?
   Священник повернулся к ней и остановился в затруднении, вопросительно глядя на Пьера. Тот поспешил исправить свою оплошность и представил Ванду.
   -- Мадемуазель Редецкая, сестра лейтенанта.
   Миссионер поклонился.
   -- Успокойтесь, мадемуазель. Ваш брат три дня тому назад отправился в небольшую поездку. Мы ждали мсье Люрсака не раньше чем через три недели, и к тому времени лейтенант Редецкий рассчитывал вернуться. Но что касается... я думаю, что он не ожидал... Во всяком случае, он мне ничего не говорил.
   Священник слегка замялся, а молодая девушка весело рассмеялась.
   -- Да. Мишель ничего не знает. Он даже не подозревает о моем приезде в Индокитай. Это должно быть сюрпризом.
   Пока миссионер разговаривал с Вандой, Пьер рассматривал его. Это был мужчина приблизительно лет сорока пяти. Он был одет на вьетнамский манер в черную куртку и белые брюки. Худой и высокий, но с крепкими плечами, с высоким лбом, выдающимся вперед подбородком, с коротенькой седеющей бородой, он казался человеком сильной, почти жестокой воли. Зато его глаза, мягкие, вдумчивые и умные, являлись отображением теплого и нежного сердца.
   По приглашению священника все трое прошли во двор. За ними проехал караван, и ворота наглухо были заперты.
   Священник повел Пьера и Ванду в квартиру начальника поста и управляющего.
   -- Вход во владения, -- шутил отец Равен. -- Дом небольшой, и осмотр не будет утомительным. Веранда и пять комнат: контора, столовая и три спальни. Чтобы избежать сырости, мы строим все здания на сваях. Расположение комнат очень простое. Все они сообщаются друг с другом. На юге окна выходят в степь, на севере -- на веранду, то есть в сторону леса и гор. Что касается мебели, то, как видите, она очень скромна: кровати, несколько столов, десяток стульев. В вознаграждение за скромность меблировки у вас есть целых шесть ламп и большие запасы керосина, а это здесь большая роскошь. Со временем вы это оцените.
   В одной из комнат, окна которой выходили на равнину, священник поднял занавеску, сплетенную из бамбука, и показал, где живет он сам.
   -- Видите вон там, налево, лес немного вклинивается в степь. Отсюда десять километров. Там моя миссия. Я -- ваш сосед. Ближайшие посты -- No 28 и No 30, один из них находится от вас на расстоянии десяти дней ходьбы к востоку, а другой -- восьми дней к западу.
   Они вышли на веранду. На дворе выпрягали быков, разгружали слонов и повозки.
   Отец Равен объяснил, какие постройки имеются на посту.
   -- Направо -- солдатские казармы, склады, кухни. Налево -- сараи для животных и конюшни. А вон тот соломенный шалаш, возвышающийся над воротами -- сторожевая будка. Каждую ночь, с темноты до рассвета, в ней ставится караул. Когда приедет Редецкий, он введет вас в курс дела, но до его приезда я рекомендую послушаться моего совета: постарайтесь как можно реже выходить за пределы ограждения. Во всяком случае, при ваших прогулках не уходите далеко от поста, по крайней мере, первое время.
   -- Почему? -- спросила Ванда.
   -- Потому что вы находитесь по соседству с непокоренной территорией, у самой границы владений племени мои, куда до сих пор не проникал ни один европеец.
   -- Боже мой, но значит Мишель...
   Священник угадал ее беспокойство и не дал закончить вопроса.
   -- Нет, нет. Редецкий не подвергается опасности. Во-первых, он принял меры предосторожности и пустился в путь не один, а в сопровождении восьми солдат. А во-вторых, опасность представляет только гора Пу-Кас, Редецкий же отправился не в ту сторону.
   Солнце зашло. Небо быстро темнело.
   -- Мне пора уезжать, -- сказал отец Равен. -- Через несколько дней я приеду к вам в надежде, что окажусь полезным. Если я понадоблюсь раньше, вы знаете, где находится миссия. Пришлите за мной. Или, милости прошу, приезжайте сами. На лошади, это приятная прогулка на три четверти часа. А у себя дома я в полном вашем распоряжении. До свидания.
   -- Благодарю вас, -- ответил Пьер, -- мы скоро приедем.
   Священник спустился с веранды и быстро скрылся в темноте. Ванда крикнула ему вслед:
   -- Мы непременно приедем к вам, как только устроимся. До свидания.
   Уже издали донесся его голос:
   -- До свидания.
   Облокотившись на перила и стоя рядом, Пьер и Ванда еще несколько минут прислушивались к звуку удаляющихся шагов отца Равена. Когда все смолкло, они посмотрели друг на друга и ласково улыбнулись.

Глава 5

   Отец Равен крупными шагами шел к часовне. Небольшое четырехугольное здание было выстроено на туземный лад, с узкими щелями, закрытыми циновками вместо окон и с гонгом вместо колокола. Простой черный крест на крыше указывал на назначение постройки.
   Несколько энергичных ударов гонга -- и резкие звуки звенящей бронзы пробудили дремавший от зноя двор. Куры шарахнулись прочь от часовни, а с веранды домика, где жил сам священник, раздался лай собаки.
   -- Тихо, Янг, -- прикрикнул миссионер на пса.
   Отец Равен уже повесил колотушку и смотрел на поспешно вылезающих из шалашей туземцев.
   Вскоре вокруг него собралось около трех десятков человек, преимущественно женщин и детей. Подходя ближе, они низко и почтительно кланялись священнику, а потом усаживались на корточки в круг и, повернув к отцу Равену свои лица, приготовились внимательно слушать.
   Отец Равен оглядывал свою паству, не произнося ни слова. Под его строгим взглядом собравшиеся, видимо, чувствовали себя немного неловко. Когда миссионер решил, что собрались все, он, указывая рукой на виднеющиеся вдали горы, спросил.
   -- Зачем вы ходили туда сегодня ночью?
   Ответом было гробовое молчание. Кое-кто потупил глаза.
   -- Я вас спрашиваю, зачем вы туда ходили?
   На этот раз его вопрос был обращен главным образом к женщинам, сидящим в первом ряду круга. Но женщины только крепче прижимали к себе своих детей и упорно молчали.
   -- Хорошо. Так вы не хотите мне отвечать...
   Ему не дали закончить фразу. Кто-то заговорил:
   -- Мы прогуливались по лесу, отец. Ночь была такая душная.
   Когда священник подошел поближе к говорящему, тот еще раз повторил свои слова, но менее уверенным тоном:
   -- Ночь была очень душная.
   С другого конца ему на помощь поспешил другой туземец, хилый, малорослый, с лживыми глазами:
   -- Да, отец. Очень душная ночь. Мы не могли спать.
   Отец Равен, выпрямившись во весь свой громадный рост, схватил руку говорящего и вытащил его из заднего ряда:
   -- Зачем ты лжешь?
   -- Я не лгу, отец, я... -- смущенно начал бормотать тот.
   -- Молчи. Я тебе говорю, что ты лжешь. Вы все лжете.
   Но, заметив протестующие жесты двух туземцев, добавил, обращаясь к ним:
   -- Да, по отношению к вам я несправедлив. Вы оба не были вчера с ними, и вас стоит похвалить. Только Нгур и Пат ведут себя хорошо, только они не лгут и не лицемерят. Но зато все остальные...
   Он оттолкнул от себя туземца, которого держал за руку и, повернувшись к общей группе, сказал:
   -- Я сам могу рассказать вам о том, в чем вы не хотите сознаться. Вы опять ходили на собрание Бо Жао [колдунья]. Вспомните, сколько раз я говорил вам, что христианин не должен верить в колдовство. Я уже больше года живу среди вас, а вы все еще продолжаете держаться за свои глупости, несмотря на мои старания. Есть от чего выйти из себя. Тут и святой потеряет терпение, а я ведь не святой.
   Его прервал звонкий голос, раздавшийся со стороны плетеной изгороди:
   -- Мы, кажется, не вовремя, отец Равен. Мы пришли позвать вас на завтрак. Можно войти?
   Миссионер, обернувшись, увидел Ванду и Пьера.
   -- Ну, конечно. Я очень рад. Действительно я, кажется, начал горячиться, но Бог простит мне гнев против беззаконников. Полюбуйтесь-ка на них!..
   Он указал Ванде и Пьеру на смиренно сидящую паству.
   -- Полюбуйтесь на них. Они явились ко мне жалкими, измученными, больными. Я их принял, ежедневно поучал, направлял на путь истинной веры. Они сами просили меня об этом. Я их любил, любил, как своих детей. Я окрестил их. Вот, посмотрите на этого, его зовут Нион. Недели две тому назад, когда я его крестил, он на вопрос "веришь ли ты в Бога, отрекаешься ли от сатаны?" не ответил просто, как я учил: "Отрекаюсь". Нет, он дал не сухой, формальный ответ, он тронул и умилил меня своими словами: "Да, да, отрекаюсь, отрекаюсь от всего сердца и навсегда". Но это не помешало ему вчера ночью оказаться во главе процессии, отправившейся на собрание Бо Жао.
   Отойдя от своих гостей, он опять бросился к группе "верующих". Схватив за плечи одну из женщин, не глядя на плачущего ребенка, вцепившегося в одежды матери, миссионер яростно вопил:
   -- Слышите вы, я следил за вами. И я сам расскажу вам обо всех ваших похождениях. Вы думали, что я сплю, и не стеснялись. Но на этот раз сам Бог помог мне услышать, как ты сказала: "На священном дереве знак; мы должны идти сегодня ночью". И вы пошли, Нион во главе, а ты позади всех. Я отправился по вашим следам. Через речку мне пришлось перебираться вплавь, так как вы угнали все лодки. Я еле нагнал вас на лужайке. Там был и ты, Нмур, и ты, Док, и... да все были. Все уставились на костер и на Иенг, которая кривлялась, прыгала перед огнем и била себя саблей по рукам, по груди.
   Люрсак остановил его вопросом:
   -- Иенг, это та самая сказочная колдунья, о которой вы нам рассказывали?
   -- Подождите, не мешайте, дайте мне покончить с этим. -- И, обернувшись к пастве, миссионер продолжал: -- Когда вы увидели какую-то тень, скользнувшую среди деревьев -- это был я -- вы все разбежались, а ваша Иенг убежала первая. А я подошел к костру, нашел там одну вещь и принес ее сюда.
   Подойдя к своему домику, отец Равен через окно достал и поднял высоко над собой причудливой формы саблю, блестящий на солнце клинок которой был покрыт рыжими пятнами запекшейся крови.
   -- Вот оружие вашей колдуньи. Смотрите. Вы и теперь будете отпираться?
   А Пьер и Ванда с восторгом смотрели на миссионера, заброшенного в нетронутые цивилизацией тропики, покинувшего отечество, родственников, друзей, отказавшегося от культурных условий жизни, и все это ради достижения сомнительной цели -- пробудить ростки человеческих чувств в душах нескольких дикарей.
   -- Слушайте внимательно, что я вам скажу, -- гремел голос священника. -- Я приехал сюда из Франции только для того, чтобы жить с вами. На мою любовь, на мои заботы вы отвечаете хитростью, ложью, обманом. Мне надоело сражаться с вами. Ступайте опять по своим деревням. Уходите домой. Уходите от меня. Уходите.
   В первый момент показалось, что слова священника не произвели никакого впечатления. В группе "верующих" -- оцепенелое молчание. Но вот одна из женщин вскрикнула, за ней другая, третья и все женщины заплакали, завыли, упав на колени и цепляясь за полы одежды священника.
   -- Отец, не гони.
   -- Великий отец, не оставляй нас.
   -- Мы ходили, но мы не думали, что ты разгневаешься.
   -- Прости.
   Миссионер посмотрел на ползающих у его ног жалких людей. Их тревога, испуг от его угрозы, смятение их душ, видимо, смягчили его. Он поднял руку, требуя успокоения.
   -- Пусть будет так, -- сказал он. -- Я вас прощаю и на этот раз, но клянусь святым крестом, что в третий раз я буду тверд.
   -- Мы клянемся, что больше не пойдем в лес. Верь нам, великий отец.
   Священник недоверчиво покачал головой.
   -- Ладно. Посмотрим. Ну, ступайте. Займитесь своими делами.

Глава 6

   -- Так вы на самом деле не беспокоитесь? -- спросила Ванда.
   Священник, пытавшийся скрыть свое беспокойство, обернулся к ней.
   -- Нет, -- отвечал он. -- Конечно, я предпочел бы узнать, что Редецкий на посту No 28. Но, в конце концов, он запаздывает пока всего на шесть дней, а в наших местах, да еще в это время года, на такое опоздание не приходится обращать внимания.
   Пьер легким кивком головы выразил свое согласие с отцом Равеном.
   Разговор происходил на веранде домика миссионера.
   Ванда успокоилась. Она подняла свое опечалившееся было лицо, и улыбнулась.
   -- Может быть, вам мои опасения и кажутся смешными, но Мишель занимает слишком большое место в моей жизни. Кроме него, у меня никого нет.
   -- Я вас понимаю, -- сказал отец Равен. -- Но беспокоиться понапрасну все-таки не стоит. Не позже, как недели через две, ваш брат явится и даст отчет, почему он опоздал. К тому же...
   Его прервал бой, принесший вазу с фруктами.
   -- Отец мой, кофе подавать сюда?
   -- Нет. Подай в пещеру.
   Ванда, перебирающая фрукты, от неожиданности вздрогнула, рассыпала всю пирамиду апельсинов и плодов мангового дерева, раскатившихся по столу.
   -- В пещеру? -- переспросила она.
   -- Это комната, которую я выделил для своих доисторических коллекций, -- ответил отец Равен.
   И засмеявшись, добавил:
   -- Впрочем, ведь вы же ничего не знаете. Я увлекаюсь доисторическими временами. Это увлечение превратилось у меня в страсть, почти в манию.
   Люрсак улыбнулся.
   -- Почему вы смеетесь, мсье Люрсак? Вам кажется такое занятие несовместимым с саном священника?
   -- Да, признаться, мне кажется, что занятия такой наукой слабо вяжутся и с христианским учением, и с церковной догматикой.
   -- Заблуждение, пустое заблуждение, -- прервал Люрсака отец Равен. -- Ничто не мешает пастырю посвятить свои досуги знанию. В Париже, в миссионерской семинарии мои занятия никогда не вызывали никаких замечаний наставников.
   -- Однако, -- сказала Ванда, -- как же можно согласовать самое понятие "доисторических времен" со словами Священного Писания о том, что Бог создал человека приблизительно только семь тысяч лет тому назад?
   Отец Равен пожал плечами.
   -- Вы впадаете в очень распространенную ошибку. Дело в том, что в самих книгах Священного Писания вы нигде не найдете точного обозначения времени создания человека. Это уже только в пятнадцатом веке любители хронологии разбили события Библии по датам. Лучшим доказательством служит то, что католическая церковь отказалась внести в качестве догмы семь тысяч лет как срок сотворения мира и человека.
   Миссионер встал и пригласил своих гостей пройти в "пещеру".
   "Пещерой первобытного человека" он назвал одну из комнат своего домика, превращенную в музей. На столах и этажерках в строгом порядке были расставлены предметы каменного и бронзового веков, снабженные этикетками: ножи, топоры, скребки, сосуды, вазы, кувшины и другие вещи, назначение которых непонятно с первого взгляда современному человеку. На стенах обрывки ветхой одежды, куски шкур и примитивное оружие. Отдельно были размещены части человеческих скелетов и кости допотопных чудовищ. Мрачно глядели черными глазными впадинами пара блестящих, как слоновая кость, черепов.
   Комната оправдывала название "пещеры", производя впечатление одновременно и музея, и гробницы.
   Ванда с Пьером присели на стоящую здесь же походную кровать отца Равена, в то время как сам он, переходя от предмета к предмету, давал объяснения.
   -- Все это я собрал за те два года, что живу здесь, -- с гордостью заявил он.
   Люрсак удивился.
   -- Только за два года? Я бы никогда не смог предположить, что Лаос так богат предметами доисторического периода.
   Но миссионер не слышал замечания Пьера. Он увлекся рассматриванием одного из черепов, который держал в руках с величайшей осторожностью.
   -- Это гвоздь моей коллекции. Самая ценная вещь из всего собрания. Череп человека четвертичного периода. Чудо, так как череп этот единственный на всем свете, понимаете? -- единственный. Пусть мне покажут в Европе хоть что-нибудь похожее. Их так называемый "кроманьонский" череп ерунда по сравнению с этим.
   Он удовлетворенно и самодовольно улыбнулся, а потом продолжал с увлечением:
   -- И подумать только, что в этой костяной коробке сорок тысяч лет тому назад рождались мысли, чувства и что они были почти такими же, как теперь у нас, потому что тысячелетия опыта только обострили и утончили, но не изменили их. Аппарат в основе своей остался тот же самый. Уже в этом черепе был зародыш способностей к борьбе с природой, к покорению ее. Этот человек был снабжен такой же душой, как и наша.
   Он любовно поставил череп на место. Ванда возмутилась.
   -- Что вы говорите, отец Равен? Чтобы у нас была такая же душа, как у высших пород обезьян?
   Миссионер даже подскочил от негодования.
   -- Первобытный человек, по-вашему, обезьяна? -- закричал он. -- Кто вам рассказал такую ересь? Ламарк, Карл Фогт, Гексли? Но ведь эта нелепейшая теория уже бог знает когда оставлена. Достаточно иметь глаза, чтобы видеть, что здесь нет ничего общего. Я не понимаю, каким образом даже могло зародиться такое заблуждение. Буквально все доказывает полную независимость человеческой породы от человекоподобных существ. Да вы посмотрите сами.
   И, взяв другой череп, он продолжил лекцию, иллюстрируя свои доводы наглядным сравнением строения обоих черепов.
   -- Они пытаются обосновать свое мнение на анатомическом сходстве. Невежды! Вот перед вами единственный череп нашего самого отдаленного из всех известных предков, а это череп одного из видов макаки, как раз того, который наиболее сходен с человеческим. Ну-с, извольте посмотреть. У обезьяны нет подбородка. У человека он резко выдается вперед, в то время как выступ, образующий подбородок макаки, совершенно отсутствует. Далее, в зубах у обезьяны резкое различие между клыками и "глазными" зубами, в то время как у человека такого различия почти не существует. Коренные зубы у обезьяны увеличиваются в порядке как раз обратном тому, который мы наблюдаем у человека. Да, наконец, общий вид этих двух черепов, их линии, сами кричат о совершенно различном происхождении. Взгляните на звериную челюсть этого черепа. Я вам напомню еще о работах Гратиолета по сравнительной анатомии мозга человека и обезьяны. Он приходит к таким же выводам.
   -- Хорошо, -- сказала Ванда. -- Не будем спорить по этому вопросу. Но вот что представляется удивительным и мне, и Люрсаку: почему в здешней местности такое обилие подобных ископаемых?
   Отец Равен повернулся к ней.
   -- Я недоумеваю еще больше вас. Здесь, действительно, много этого материала. Причем заметьте, что все имеющиеся у меня экземпляры в удивительной сохранности. Но еще более странным является способ, которым мне удалось их добыть. По прибытии сюда я сам своими руками построил себе хижину. Был совершенно один. Каждый день после обедни я верхом на лошади блуждал по окрестностям. Однажды, потеряв дорогу, я попал вон в тот лес, что перед постом.
   Люрсак воскликнул:
   -- Но ведь это же "Страна Мертвых"?
   -- Да. Именно там я и сделал все свои находки. Топоры, инструменты, кости, одежда, все это попадалось мне всегда возле "нигуера" -- так местные обитатели называют свои языческие алтари -- и, судя по строгому порядку, в котором бывали разложены вещи, я заключил, что они служили приношениями, предметами жертвы, которую делали туземцы или объектами религиозного поклонения.
   -- Значит, вы думаете, что эти вещи являются предметами какого-то неведомого для нас культа?
   -- Вероятно. Можно только догадываться.
   -- Почему вы говорите так неопределенно? -- удивилась Ванда. -- Разве вы не попытались узнать наверное, я бы на вашем месте...
   -- Эх, узнать! -- устало отмахнулся миссионер. -- Я уже говорил вам, что нас окружает мир таинственный и непроницаемый. Я, конечно, пытался разузнать. Сначала я пробовал расспрашивать тех, кто приходил ко мне. Результат был такой же, как если бы я обратился с вопросом к стене. Когда с ними заговоришь об Иенг, они дрожат и убегают. Если начнешь слишком сильно настаивать, они утверждают, что Иенг -- легенда, и что она никогда не существовала в действительности. Не добившись ничего от своей паствы, я стал искать разгадку сам. Это было очень трудно, но я упорный человек и готов был рискнуть многим, чтобы только открыть тайну. В конце концов я кое-что узнал, но так мало и такое неопределенное, что мне, собственно говоря, почти нечего рассказывать.
   Миссионер помолчал немного, как будто собираясь с мыслями и обдумывая план своего рассказа.
   -- Вскоре после моего прибытия, через несколько дней после вторичного разрушения поста No 32 я почему-то задержался во время прогулки верхом и очень поздно ночью возвращался домой. Залитая бледным светом луны равнина представляла волшебное зрелище. Спускаясь с горы, я остановился около речки, отыскивая подходящее место для переправы вброд. Случайно мое внимание было привлечено одним совершенно неожиданным и раньше мною незамеченным явлением. Почти на всем пространстве нашей равнины, которое мог охватить глаз, были рассыпаны какие-то странные черные точки. Точки эти двигались, объединялись в группы, колонны. Создавалось впечатление, что передо мной какой-то гигантский муравейник. Постепенно я стал различать очертания человеческих фигур. Сначала я насчитал четыре, потом шесть, потом восемь основных колонн, зарождавшихся где-то на горизонте и двигавшихся мне навстречу.
   Чрезвычайно заинтересованный, я притаился в тени деревьев и ждал прохождения этих отрядов, направлявшихся, по-видимому, к горам. Когда они приблизились, уже объединившись в одну колонну, я с удивлением отметил, что эта странная процессия состояла исключительно из женщин. Только по бокам отрядов шли мужчины с пиками и самострелами за плечами, но их я насчитал не больше пятнадцати человек. Женщины двигались какой-то пляшущей походкой и выли, подняв вверх к луне свои татуированные лица. На опушке "Священного Леса" они остановились и стали выстраиваться полукругом. Спрятавшись за деревьями, я имел возможность наблюдать все происходящее. Поразительно было то, что в шествии принимали участие женщины не только всех возрастов, но даже всех племен территории мои. А между тем вы должны иметь в виду, что каждое отдельное племя, каждый клан, даже каждая семья ведут чрезвычайно замкнутую жизнь. Но и реунги, и галонги, и елунги, и дуаны, и джиры, и сапуаны, -- одним словом, все были здесь объединены. Только что-нибудь исключительное, из ряда вон выходящее могло их всех объединить. Надо вам сказать, что у каждого клана здесь есть по нескольку женщин, которых они называют чародейками, колдуньями. И вот, когда все выстроились, колдуньи заняли особые места, а все остальные смотрели на них с выражением такой покорности, такого страха, что признаюсь, меня самого охватила жуть ожидания какой-то мистической опасности.
   Именно здесь, на опушке "Священного Леса", я впервые осознал то колоссальное могущество, которым обладает Иенг. Напряженное ожидание разрешилось появлением ее самой. Она пришла, и все склонили перед ней головы. Выйдя из леса, Иенг остановилась, властно оглядела собравшихся и сказала: "Самцы да не войдут в Страну Мертвых. Ваши жены вернутся в седьмую ночь четвертой луны. Уходите". Воины послушно отделились от колонн и ушли, а женщины по властному жесту Иенг двинулись дальше по направлению к горе Пу-Кас. Идти за ними в глубь леса я не рискнул.
   Отец Равен, взволнованный воспоминаниями, прошелся несколько раз по комнате.
   -- Вот все. Больше я ничего не видел и больше я ничего не знаю.
   -- Куда же они шли? Что за собрание это было? -- спросила Ванда.
   -- Не знаю.
   Но после некоторого колебания он сказал:
   -- Я предполагаю, -- подчеркиваю, что только предполагаю, так как у меня нет никаких оснований утверждать, -- что в глубине Пу-Каса существует какое-то святилище, может быть, храм, а, может быть, и просто место, куда совершается паломничество, и что туда имеют доступ только женщины. Вспомните слова Иенг: "Самцы да не войдут в Страну Мертвых". Здесь существует какая-то таинственная религия, в тайны культа которой не могут проникнуть мужчины, даже мужчины их собственной крови.
   В глазах Ванды загорелся огонь.
   -- И этот храм... где он?
   Отец Равен, пожав плечами, показал рукой на горный массив, загромождавший горизонт:
   -- Где-то там.
   Ванда встала и, подойдя к окну, задумчиво посмотрела на цепь гор, покрытых густым непролазным кустарником и ощетинившимися деревьями.
   -- Где-то там, там, -- повторила она. На губах ее играла странная улыбка.

Глава 7

   -- Поверьте мне, Люрсак, если вы вздумаете сейчас отправиться в заросли, это с вашей стороны будет чистым безумием.
   Пьер промолчал. Он хотел бы ответить священнику так же, как в свое время ответил Ванде, когда она проявила к его особе и делам слишком большой интерес. Но удержался и только покачал головой в знак сомнения и несогласия.
   Отец Равен поднялся с кресла и нервно зашагал по веранде, заставляя скрипеть потревоженные половицы.
   -- По крайней мере, подождите ответа с поста No 28. Курьер туда послан давно, и он если не нынче, то завтра возвратится. И, кроме того, вы не можете здесь оставить мадмуазель Редецкую одну. Дай бог, чтобы вам вообще не пришлось раскаяться в том, что вы привезли ее сюда.
   Пьер опять покачал головой.
   -- Она превосходно добралась бы и без меня. А о том, чтобы она не оставалась одна, я уже думал. Если я уеду, она переберется к вам в миссию.
   Пьер встал со стула, взял миссионера под руку и зашагал вместе с ним.
   -- Слушайте, отец Равен. Я думаю, что вы так же ясно, как и я, отдаете себе отчет в положении дел. Редецкий должен был вернуться уже десять дней тому назад. Прошло три недели с тех пор, как мы получили от него последние известия. Достигнув горы, он направился к северу. После этого -- ничего. Несомненно, что-то произошло. Нечего по-детски закрывать на это глаза.
   -- Я это знаю, -- ответил священник. -- И лучшим доказательством моей тревоги за судьбу Редецкого служит то, что я уже отправил трех лучших из моих людей с приказом обшарить всю близлежащую местность.
   -- И что же?
   -- Двое из них вчера возвратились. Они не нашли никаких следов ни Редецкого, ни его спутников.
   -- Вот видите.
   -- Вижу, вижу, -- проворчал священник. -- Но еще раз повторяю вам, что мы ничего достоверно не знаем. Нам совершенно неизвестно, где надо искать Редецкого. Да и потом, может быть, все наши страхи напрасны и ему ничто не угрожает. Самое правильное, опять-таки повторяю -- это дожидаться ответа с поста No 28.
   -- Когда мы можем его получить?
   -- Через неделю, самое большее через десять дней. К этому моменту мы можем подготовить экспедицию.
   -- Ну, знаете "экспедиция" -- слишком пышное слово при наших средствах.
   Миссионер вытащил из кармана трубку и принялся медленно набивать ее. Видимо, он застенчиво готовился к какому-то разговору. Закурив, он сказал:
   -- Видите, Люрсак, пожалуй, вы не вполне понимаете причины, по которым я вас уговариваю.
   -- Вероятно, вы считаете себя ответственным за меня.
   -- Совершенно верно. Дело в том, что в этой стране вы пока еще ребенок.
   Пьер сделал недовольную гримасу, хотел возразить, но миссионер остановил его.
   -- Не волнуйтесь. Выслушайте меня спокойно. Поймите, одним бравированием ничего не добьешься. Вы не первый. Много храбрецов сложило тут голову. Броситься очертя голову -- значит погубить все дело. Я провел в этих краях пятнадцать лет и утверждаю, что из всех темных углов Индокитая, где мне только ни приходилось жить, здешний мне кажется самым подозрительным.
   Пьер внимательно посмотрел на священника.
   -- Что вы хотите этим сказать? Вы намекаете на историю Лонжера и Дорселя? Вы знали их?
   -- Да.
   В наступившей тишине слышно было, как у сторожевой вышки происходила смена караула. Сержант выкрикивал:
   -- Бао -- на первый пост. Тран -- на второй. Па и Винг -- к слонам и сараям.
   Люрсак прервал молчание:
   -- Вы что-нибудь знаете об этой истории?
   -- Ничего. Кроме того, что мы живем среди совершенно неизвестного нам народа, который нас яростно ненавидит и бежит от нас. Его шпионы бродят вокруг нас день и ночь. Мы их не видим, но они стерегут каждое наше движение, каждый наш шаг.
   Пьер недоверчиво покачал головой.
   -- Пустяки! Этого не может быть.
   -- Посмотрите туда, -- сказал священник, показывая на темную массу Пу-Каса.
   Пьер поднял голову. Взгляд его охватил широкую картину, расстилавшуюся в лучах заходящего солнца. У подножия горы виднелась деревушка племени мои с коническими хижинами, расположенными по течению ручья, обсаженного банановыми деревьями, и тройной оградой вьющегося и переплетающегося кустарника.
   -- Сколько жителей там? -- спросил миссионер. -- Пятьдесят или триста? Что они делают? Как живут? Мы ничего не знаем и не можем узнать.
   Пьер продолжал рассматривать странную картину. Как враги, сошедшиеся лицом к лицу, выстроились друг против друга французский военный пост и загадочная туземная деревушка, жителей которой европеец не мог даже увидеть.
   -- Но они сейчас там. Смотрите и прислушайтесь, -- сказал Пьер.
   В надвигающихся сумерках видны были зажигающиеся огни очагов; легкий вечерний ветер, дующий с гор, доносил какие-то тихие звуки, словно несколько женщин тянули заунывную песню.
   -- Да, -- ответил отец Равен. -- Они там, но ни вам, ни мне, ни Редецкому не удастся их увидеть, так же как не удалось это Лонжеру и Дорселю. Всякий раз приближение белого человека приводит к тому, что все исчезают. Если не верите, проделайте опыт. Тогда вы, может быть, скорее поймете, что мои советы вызваны не пустой трусостью. Давайте проделаем опыт сейчас. Идемте.
   И, выбив пепел из своей трубки, он спустился по лестнице во двор. Пьер, конечно, пошел за ним.
   Миссионер торопился. Он даже забыл надеть шляпу, и его седые волосы развевались по ветру. Они прошли мимо передового часового, отдавшего им честь, и двинулись по узенькой извивающейся тропинке. Вдали на фоне зарева заката поднималась громада Пу-Каса. Они достигли первых отрогов горы. Тропинка исчезла.
   Миссионер вдруг остановился.
   -- Слушайте!
   Издалека доносились глухие, повторяемые эхом гор, звуки гонга. Заунывное пение женщин резко оборвалось. От наступившей тишины лес казался еще таинственным и зловещим.
   -- Идем.
   Без тропинки, наугад стали они пробираться между деревьями. Вскоре перед ними показалась первая изгородь из густого кустарника. Они разыскали вход, загражденный массивной, грубой и очень узкой калиткой. Потом, пройдя еще через две изгороди, они очутились в самой деревушке с аллеей из банановых деревьев и длинными остроконечными шалашами, высоко поднятыми над землей.
   Деревня казалась вымершей. Между хижинами металась, кудахтая, курица. Выбежавшая навстречу собака, похожая на волка, с лаем покружилась около Пьера с миссионером, а затем, подняв морду кверху, начала протяжно выть.
   Они быстро обежали несколько шалашей, всматриваясь в темноту, поднимаясь на чердаки. Пьер с любопытством осматривал чуждую ему примитивную обстановку. Кое-где еще горели очаги, воздух был насыщен тяжелым запахом варящегося риса. В одной хижине качался повешенный на стену лук-самострел. Но жителей не было нигде.
   -- Ну, что вы скажете? -- обратился отец Равен к Пьеру. -- Ясно? Понимаете теперь, что если мы хотим углубиться внутрь такой страны, надо организовать настоящую экспедицию.
   -- Но каким образом они могли узнать, что мы явимся?
   Миссионер улыбнулся.
   -- А гонг? Разве вы не слышали? Система простая. Нас видели, когда мы вышли с поста. Пока мы пробирались незнакомой дорогой по лесу, сюда уже успел домчаться гонец. Три-четыре удара гонга -- и все удрали.
   -- Куда же они удрали? Мы были у калитки не позже, как через три минуты после гонга. Мы должны были заметить их. В самом деле, не становятся же они от приближения белых невидимыми.
   -- Да, тут много странного. Но пойдем дальше. Часть секрета я вам покажу.
   Они прошли в самый отдаленный конец деревушки. Пьер увидел такую же изгородь из колючего кустарника, через которую они пробирались уже на том конце деревни, но только здесь изгородь была выше и плотнее. Миссионер поднялся по лестнице в крайнюю из хижин, направился, как бывалый посетитель, прямо в темный угол и, встав на колени, открыл в стене подобие ставни, закрывающей дыру, через которую мог пробраться человек. Сквозь эту дыру отец Равен выбрался наружу. Пьер последовал его примеру. Перед ними вилась дорожка, заканчивающаяся такой же калиткой, как и та, через которую они вошли. Пьер сделал по тропинке несколько шагов вперед.
   -- Ни с места! -- в ужасе закричал священник и резким движением оттолкнул Люрсака назад.
   -- Что такое? Опасность?
   -- Исследовать лес -- предприятие бесцельное. Опасность не там, где вы ожидаете. Эти скоты слишком хитры, чтобы атаковать нас в лоб. Так что кругом пока безопасно, нападения на нас сейчас не совершат. Но посмотрите вниз.
   Пьер взглянул под ноги. На тропинке перед ним не было ничего, кроме грязи, сухих листьев и травы.
   -- По-моему, тут ничего нет.
   -- Так же думал когда-то и я. За это я дорого заплатил.
   Сняв с ноги грубый туземный башмак, он обнажил ногу и показал громадный багровый рубец, идущий до щиколотки.
   -- По счастью, я отделался только этой царапиной. Еще несколько сантиметров, и было бы затронуто сухожилие, а я остался бы на всю жизнь хромым. И только счастливой случайностью я могу объяснить то, что они не отравили тогда оружия. Одним словом, здесь жизнь наша зависит от случая больше, чем где бы то ни было.
   Разговаривая, он осторожно ворошил палкой покрывающие тропинку сухие листья. Под ними оказались воткнутые в землю шипы и стрелы с гранеными остриями, покрасневшими от пропитавшего их яда.
   -- Напоретесь ли вы сильно или только чуть-чуть оцарапаете ногу, результат один: через несколько минут жар, общая слабость, потом сумасшедшая боль и через час -- конец. Лекарств не существует.
   Концом палки он старательно закрыл смертоносные стрелки.
   -- А перед нами лес, с которого и начинается "Страна Мертвых". Чтобы попасть как можно быстрее к последней стоянке Редецкого, нам нужно будет пробираться через нее. Подождем немного. Если не получим благоприятных сведений, организуем экспедиционный отряд.
   Темнота вокруг них сгущалась, становясь совсем зловещей и угрожающей. Линии Пу-Каса начали теряться во тьме, и молчание ночи только изредка нарушалось хриплым воем собак-волков.

Глава 8

   Жизнь Люрсака и Ванды понемногу входила в колею.
   Время до обеда они обычно проводили в миссии отца Равена, дававшего им уроки туземного языка "бангар". Примитивный, с ограниченным запасом слов язык давался довольно легко, и вскоре они могли, хотя еще и не без затруднений, объясняться с паствой миссионера. Послеобеденные часы посвящались прогулкам верхом, во время которых они знакомились с окрестностями поста, нередко пробираясь к деревушке, но никогда не рискуя углубляться в лес. По вечерам болтали, расположившись на веранде и слушая монотонные песни солдат-линхов, сопровождаемые аккомпанементом своеобразного инструмента, похожего на флейту.
   Время, проводимое вместе, сближало их, и с уст Люрсака уже не раз готовы были сорваться слова признания.
   Они совершали свою обычную послеобеденную прогулку. Пони с трудом пробирались по узкой тропинке, кое-где загроможденной упавшими стволами. Ветви гигантских деревьев, переплетаясь вверху, образовывали подобие готического свода, сквозь который тускло пробивался солнечный свет.
   Ванда по пути собирала орхидеи, качающиеся на опутавших лес лианах.
   -- На первой лужайке мы остановимся. Я устала.
   Пьер, поглощенный своими размышлениями, не отвечал.
   -- Вы слышите, Пьер? Я устала.
   Он очнулся и приблизился к ней.
   -- Да, да. Мы сделаем привал, как только вы захотите.
   -- Сегодня вы не очень любезны. Вы, вероятно, плохо спали?
   -- Вы правы. Я совсем не сомкнул глаз ночью.
   И его опять охватили мучительные ночные мысли. Он думал о Ванде. Любит ли она его? Неизвестность казалась невыносимой.
   Ванда, выбравшись с тропинки на лужайку, соскочила с седла и, весело смеясь, положила возле себя несколько грубо обтесанных камней.
   -- Слабая пожива, -- сказала она. -- Отцу Равену не с чем будет поздравить нас на этот раз.
   Пьер остановился подле нее.
   -- Да, -- ответил он, -- с тех пор, как отец Равен показал нам свои доисторические коллекции, вы, кажется, больше ничем на свете не интересуетесь.
   Она засмеялась.
   -- Неудивительно. Его рассказ о первобытном человеке был лучшей из его проповедей, и он обратил меня в свою веру так же, как обращает язычников в христианство. Два месяца тому назад я не имела представления об антропологии и археологии, едва ли помнила об их существовании, а теперь уже начинаю грезить по ночам о топорах, наконечниках для стрел, скелетах. С каким увлечением говорит Равен о первобытном человеке, какие слова находит для его восхваления! Я как-то осмелилась сказать, что первобытный человек, наверное, был гадок до отвращения. Если бы видели его негодование. "Как! -- кричал он. -- Человек четвертичного периода гадок? Кто вам сказал такую глупость? Дик, свиреп, громоздок -- это все может быть, но только не гадок. Первобытный человек был силен, здоров, с колоссальными мышцами, со стальным скелетом. Он был частью природы, а природа не может быть гадкой".
   Пьер рассеянно перебирал лежащие перед ним камни.
   -- И вот уже целая неделя, как я рыскаю с вами по окрестностям в поисках этого хлама.
   -- Вам неприятно мое общество?
   -- Нет. Нет.
   И, внезапно решившись, добавил:
   -- Но все-таки сегодня мы не будем разговаривать о доисторических временах. Я хотел сказать вам о другом. Всего два слова: я... я вас...
   Она быстро зажала ему рот рукой.
   -- Молчите. Я знаю. Вы меня любите.
   Пьер поцеловал ей руку. Она ее не отнимала.
   -- Это началось с тех пор, когда я увидел вас в первый раз на борту "Вин Тиана".
   Девушка ничего не говорила, но в глазах ее светилась нежность.
   -- Ванда, Ванда... Я люблю вас. Верите ли вы мне?
   -- Да, -- отвечала она просто. -- Верю.
   -- Когда ваш брат вернется, я скажу ему. Вы разрешаете, правда?
   Ванда встала и пошла к пони. Пьер за ней.
   -- Ответьте мне, Ванда.
   Она, опершись ногой о стремя, легко поднялась в седло, а Пьер, положив руку на шею пони и подняв к Ванде голову, настойчиво и тревожно повторял:
   -- Что же вы молчите, Ванда? Скажите хотя бы одно слово.
   -- Сказать?..
   И, внезапно наклонившись к нему, она взяла его лицо в свои руки и страстно поцеловала в губы. Затем, прежде чем он успел опомниться, стегнула хлыстом своего пони и ускакала.
   Пьер догнал ее через несколько минут, и теперь они медленно ехали рядом, спускаясь с горы. Они строили проекты своей будущей жизни, поверяли друг другу тайные мечты, вспоминали о первой встрече и рассказывали, как робко зарождалось и постепенно вырастало чувство любви.
   Когда они были уже совсем недалеко от дома, Пьер снял со своего пальца кольцо и протянул его молодой девушке.
   -- Возьмите, Ванда. К сожалению, у меня нет кольца с бриллиантами или дорогими камнями. Возьмите и носите пока это. Правда, оно всего-навсего серебряное, но зато оно...
   -- Я вижу, -- сказала Ванда, взяв кольцо. -- Оно старинное.
   -- Да. Еще мой прадед носил его. С тех пор оно переходит в нашей семье от отца к сыну.
   -- Спасибо, милый Пьер. Я надену его и буду хранить так же верно и так же вечно, как буду хранить нашу любовь.

Глава 9

   На следующий день, спускаясь в долину, они залюбовались видом деревни, раскинувшейся среди густой зелени. Остроконечные верхушки хижин сверкали на солнце. Над ними мирно поднимался дымок, уносящийся в небо.
   Ванда остановилась:
   -- А не думаете ли вы, что эта деревушка является одной из резиденций Иенг?
   -- Возможно. Так думает и отец Равен, но у него нет никаких доказательств.
   -- Вы говорите об этом без всякого интереса, а меня это очень занимает, и я была бы рада встретиться с могущественной Иенг. Может быть, от нее удалось бы узнать что-нибудь и про Мишеля.
   Пьер пожал плечами и равнодушно проговорил:
   -- Ничего из этого не выйдет. Неужели вы думаете, что она откроет вам свои тайны?
   Ванда задумалась.
   -- Почем знать? Впрочем, я ведь ничем не рискую. В худшем случае, Иенг будет молчать или скажет какие-нибудь ничего не значащие фразы.
   -- Может быть, так, а может быть, и по-иному: предательский удар ножом или саблей.
   -- Не посмеет. Главное, уж очень удобный случай сейчас представляется. Мы близко, тревоги поднять не успеют. Давайте попробуем. Риска нет.
   И, пришпорив своего пони, Ванда понеслась в сторону деревне.
   -- Ванда! Ванда! Остановитесь! -- кричал Пьер ей вслед.
   Но так как она его не слушалась, он тоже пришпорил своего пони и помчался вперед. Ему удалось догнать девушку у самого входа в деревушку. Он уже не пытался удержать Ванду и решил ограничиться ролью защитника. После путешествия с отцом Равеном дорога ему была знакома, и он быстро отыскал проход в тройной изгороди.
   -- Ради бога, -- сказал он Ванде. -- Действовать буду только я, вы старайтесь держаться в стороне.
   Въехав в деревушку, он слез с пони и направился в одну из ближайших хижин, дверь в которую была широко открыта, а внутри виднелся огонь очага. На пороге он остановился, невольно отшатнувшись как от тяжелого запаха, так и от представившегося его глазам зрелища. Возле очага сидело на корточках около дюжины туземцев, молчаливо курящих длинные трубки. Казалось, они окаменели полукругом около женщины, сидящей на ложе и что-то перед появлением Пьера говорившей.
   Пьер, не обращая внимания на мужчин, направился прямо к женщине. Вспомнив описание, данное отцом Равеном, он был уверен, что перед ним никто иная, как сама Иенг, и обратился к ней по-бангарски:
   -- Привет тебе, о Иенг!
   Ванда с жадным любопытством рассматривала могущественную волшебницу. Из-под окутывающих ее лохмотьев виднелись худые плечи. Ростом она была так мала, что казалась ребенком. При слабом свете очага можно было разглядеть ее седые волосы, старческую кожу, покрытую морщинами и рубцами от порезов, лоб, украшенный грубой татуировкой. У нее был только один глаз, мутный и беспрестанно мигающий, а вместо другого зияла кровавая впадина. На лице был заметен резкий шрам совсем недавнего происхождения.
   Глаз старухи, рассматривающий вновь прибывших, не выражал ничего.
   -- Привет и тебе.
   И рукой, на которой зазвенели медные браслеты, она указала туземцам на дверь.
   -- Уходите!
   Судя по бывшим у мужчин топорам, самострелам, ножам, особому виду прически, ожерельям из клыков хищников и медным обручам на ногах, Пьер решил, что все они -- воины. Они поднялись и направились к выходу, но Люрсак остановил их.
   -- Стойте. Пусть никто не двигается с места.
   Старуха холодно взглянула на него.
   -- Те, кто сидит у нашего очага, -- произнесла она своим холодным, бесстрастным голосом, -- могут ничего не бояться, каким бы образом они к нам ни попали.
   И, повернувшись к воинам, бросила:
   -- Уходите.
   Последующее молчание колдуньи, неподвижно сидящей в позе идола и как-будто не замечавшей присутствия чужеземцев, не было приятно Пьеру. Надо было начать беседу.
   -- Эта молодая девушка, -- сказал он, указывая на Ванду, -- хотела тебя увидеть.
   Иенг, чуть-чуть повернув голову, взглянула на Ванду и проговорила:
   -- Она красивая.
   Ванда улыбнулась прямолинейности комплимента.
   -- Я хотела с тобой познакомиться, Иенг. Мне много рассказывали о тебе.
   Лицо Иенг оставалось таким же безучастным. Плечи ее дернулись от кашля.
   -- Кто может интересоваться такой старухой, как я?
   -- Все, -- ответила Ванда и, решившись на прямую атаку, добавила: -- Разве не ты царствуешь над этой страной?
   Какой-то огонек мелькнул в единственном глазу колдуньи и моментально погас.
   -- Что я могу сделать? Взгляни на меня. Я уже давно вижу смерть, зовущую меня.
   И она снова забилась в длительном приступе кашля.
   Ванда, охваченная жалостью, сделала по направлению к старухе несколько шагов, но восклицание Пьера отвлекло ее мысли в другую сторону.
   -- Смотрите, Ванда, и здесь доисторические предметы.
   Позади тлеющего очага было устроено подобие алтаря, на котором лежали в правильном полукруге кремневые топоры, молотки и различные кости. В центре полукруга возвышался, слабо поблескивая от неровного огня, череп, казалось, глядящий на происходящее своими пустыми впадинами.
   Ванда, внимание которой до сих пор было занято исключительно колдуньей, рассмотрела на закопченных дымом стенах развешанные меха животных, какие-то черепа с громадными рогами, слоновьи уши, высушенные руки обезьян, стрелы, луки.
   -- Зачем у тебя это? -- обратилась она к Иенг.
   -- Так. Мы собрали их в горах, -- спокойно и равнодушно ответила старуха.
   -- Но зачем они на алтаре? Вы им поклоняетесь?
   -- Это до-монг [до-монг -- фетиш]. Отцы наших отцов делали так. Мы следуем их примеру.
   Ванда взяла старуху за руку.
   -- Скажи мне, кто главная у вас в стране? Разве не ты?
   Иенг, видимо, уклонялась от прямого ответа.
   -- Мы поклоняемся всему, что выше нас, сильнее нас -- огню, грому. Ты об этом спрашиваешь?
   -- Нет, -- настаивала Ванда. -- Я говорю о другом. Я говорю о религии и о том, что каждый год все женщины племени мои собираются вместе и идут куда-то в горы. Куда вы ходите? Почему только женщины?
   Опять на один короткий миг изменилось что-то в бесстрастном выражении лица колдуньи, но она ничем себя не выдала и ответила прежним спокойным тоном:
   -- Я не понимаю тебя. Совсем не понимаю, -- и вновь начала задыхаться от хриплого кашля.
   Пьер не выдержал.
   -- Я же говорил вам, Ванда, что от нее ничего не добьешься.
   Ванда, вспомнив слова отца Равена: "Религия, в секрет которой не может проникнуть ни один мужчина", сказала Пьеру:
   -- Вы правы. Пойдемте назад. Посмотрите только, на месте ли лошади.
   Она сделала вид, что идет вслед за Пьером, но как только он вышел, повернулась и быстро подошла к старухе.
   -- Иенг, ты и мне одной ничего не скажешь?
   Теперь на нее смотрело совсем другое существо. Лицо стало осмысленным, а глаз пытливо и умно разглядывал девушку.
   -- Тебе? Тебе одной?
   Но глаз вдруг снова потух, а на лицо надвинулась безразличная старческая маска.
   -- Слышишь, тебя зовет твой мужчина.
   Со двора доносился нетерпеливый голос Люрсака:
   -- Ванда, где же вы?
   Молодая девушка зашептала скороговоркой:
   -- Если я приду через два дня к закату солнца, увижу ли я тебя?
   Старуха, посмотрев на нее, коротко бросила:
   -- Быть может.
   Не заметив странной улыбки ее тонких губ, Ванда вышла из хижины.

Глава 10

   Отец Равен заканчивал службу. Молящиеся один за другим стали выходить из часовни. Ванда и Пьер, выйдя последними, остановились у входа, ожидая священника.
   Когда он подошел к ним, Ванда спросила:
   -- Ваш курьер вернулся с 28-го поста? Ну? Какие новости?
   -- Они думают, что Редецкий направился к западу и оттуда южной дорогой доберется до поста. Я лично считаю это вполне допустимым. Сведения, доставленные моим третьим курьером, в известной степени подтверждают это.
   Беспокойство Пьера возросло. По некоторому смущению, старательно скрываемому священником, он определил, что положение гораздо серьезнее, чем отец Равен хотел представить Ванде.
   -- Подумайте сами, отец Равен, -- сказала Ванда, -- ведь Мишель должен был возвратиться еще три недели тому назад. Нужно же что-нибудь предпринять, на что-нибудь решиться.
   Миссионер кивнул в сторону гор.
   -- Мы могли бы добыть сведения. Есть один человек, который должен знать о Редецком, но до него нам не добраться.
   Пьер моментально догадался:
   -- Вы говорите об Иенг?
   -- Иенг? -- подхватила Ванда. -- Но ведь мы видели ее позавчера.
   -- Как? Где? -- изумился миссионер.
   -- Мы были у нее в деревне. Я даже разговаривала с ней.
   -- Боже мой! Какое безумие! Вы одна решились на это?
   -- Я была не одна. Меня провожал Пьер.
   И она подробно рассказала о своем посещении Иенг, описав маленькую умирающую старуху, воинов, хижину с ее странным алтарем. Миссионер сразу загорелся.
   -- Череп? Вы рассматривали череп?
   -- Ну, нам было не до этого. Нашей главной целью было заставить Иенг говорить.
   -- Ах, так. Да. Ну и что же, удалось?
   -- К сожалению, нет. Впрочем, ваше описание Иенг, как могущественной повелительницы, от взгляда которой содрогается и трепещет все окружающее, явно не соответствует действительности.
   Люрсак поддержал Ванду:
   -- Да, только с очень пылким воображением можно наделить эту старую нищенку тем таинственным и злобным обаянием, о котором вы говорили.
   Миссионер ничего не ответил.
   По пути к дому священника они остановились на минуту возле хижин, в которых жила паства. Женщины толкли рис, ритмично постукивая пестами, а вокруг них копошились голые ребятишки, высыпавшие наружу и окружившие отца Равена, с веселым смехом цепляясь за длинные полы его одежды.
   -- Здорово, мелкота, -- ласково приветствовал он. -- Видите этот ключ? Кто принесет его мне, получит кусок сахару.
   И с этими словами он отбросил ключ на несколько саженей. Визг, смех, свалка были ответом на его предложение.
   -- Тихо. Не толкайте маленьких. Осторожно, -- кричал отец Равен детям.
   -- Какая прелесть эти ребята! -- сказала Ванда.
   -- Действительно, прелесть! -- согласился священник. -- Из-за них я многое прощаю их родителям. В их ясных открытых душах я черпаю силы для своей работы.
   Вдруг раздался пронзительный детский крик. Не добежав до того места, где упал ключ, дети остановились перед чем-то, скрытым в высокой траве.
   -- Что там такое? -- недоуменно спросил отец Равен.
   А дети уже бежали назад с побледневшими, перепуганными личиками.
   -- В чем дело?
   -- Там мертвая женщина. Лежит в траве. Все лицо в крови. Умирает! -- наперебой кричали дети.
   Священник, Ванда и Люрсак бросились к тому месту, недалеко от входа во двор, на которое указывали маленькие туземцы.
   Там лежала женщина. Она была почти голая. Только пояс и бедра были обмотаны повязкой яркого цвета. Глаза ее были закрыты, а лицо окровавлено. Глубокая резаная рана начиналась на лбу повыше бровей, окружала глаз и спускалась по щеке и подбородку к горлу.
   -- Женщина из племени стиенг, -- сказал миссионер, осматривая лежащую. -- Только они не носят такой одежды. Не понимаю, как она сюда попала.
   -- Мертвая? -- спросила Ванда. -- Нет. В обмороке. Попробуем привести ее в чувство.
   С помощью туземцев, живших при миссии, женщину перенесли в дом священника и уложили на кровать в "пещере". Теперь и Люрсак с Вандой могли рассмотреть ее. Это была очень молодая женщина, почти девочка, хрупкого сложения; грудь ее вся исцарапана, а местами даже изрезана; ноги в ссадинах и грязи, видимо, она прибежала издалека.
   Ванда вытерла ей своим платком кровь, а священник смочил лоб. Из груди раненой женщины прорвался сдавленный стон, губы задергались.
   -- Тише! Она собирается говорить.
   -- Нет. Нет. Не хочу в храм, -- невнятно забормотала пострадавшая. -- Не хочу. Пощадите. Пить. Пить.
   Ванда освежила водой ее губы и влила через зубы несколько капель рома.
   -- Еще, еще!
   Ей дали еще рому, потом воды. Больная стала приходить в себя. Открыв глаза, она скользнула взглядом по незнакомым лицам Пьера и Ванды и остановилась на отце Равене.
   -- Отец, святой отец! Спаси! Они хотят увести меня в горы. Они пришли за мной.
   Должно быть, ей почудилось что-нибудь в дверях, так как, вытянув по направлению к ним руки, она, вскрикивая, забилась и задрожала.
   -- Там, там. Иенг хочет увести меня. Сегодня вечером шествие в горы. Я не пойду. Не пойду. Свяжите меня. Уходите. Я задушу вас. Нет, нет, без меня. У вас уже есть белый офицер, господин с двумя галунами.
   Услышав последние слова, встревоженная Ванда стала трясти женщину.
   -- Белый офицер? Какой белый офицер? Говори, говори!
   Отец Равен и Люрсак, побледнев, переглянулись. Отстранив молодую девушку, миссионер сам наклонился над женщиной. Он взял ее за руку, посмотрел прямо в глаза и, словно гипнотизируя, постепенно успокоил.
   -- Ты сказала про господина с двумя галунами. Не тот ли это, который был здесь и который двенадцать лун тому назад уехал на север?
   Женщина заволновалась, задрожала. Губы ее шевелились, но она молчала. Взгляд священника стал жестким и твердым. Напряжением своей воли он старался подчинить себе туземку.
   -- Отвечай. Это он?
   Она не могла выдавить из себя ни слова, но утвердительно кивнула.
   -- Мишель! -- в ужасе закричала Ванда.
   -- Тише! Не мешайте мне продолжать, -- сказал отец Равен и, вновь обращаясь к пострадавшей, спросил:
   -- Колдуньи захватили его в плен? Да? Так. Хорошо. Давно? Две луны? Меньше? Всего одна луна прошла? Одна? Да. Ты знаешь, куда его увели? Нет. Ты хорошо уверена, что не знаешь? Может, знаешь? Вспомни.
   Женщина несколько раз отрицательно покачала головой.
   -- Не можешь? Ну, ладно. Спи, спи.
   Больная успокоилась, а миссионер, оставив ее руки, встал и обратился к Пьеру:
   -- Вы слышали, с каким ужасом и содроганием упоминала она об Иенг? Что же, вы и теперь держитесь того мнения, что лишь моя фантазия наделяет Иенг властью и могуществом?
   -- Я готов отказаться от своих слов, но вместе с тем я никак не могу отделаться от того, что позавчера Иенг произвела на меня впечатление умирающей беспомощной старухи.
   -- Гм. Беспомощной?.. Впрочем, оставим пока этот вопрос. Перед нами сейчас задача поважнее. Нам надо организовать экспедицию.
   Ванда взглянула на Пьера с мольбой.
   -- Пьер! Поезжайте!.. Немедленно. Освободите его. Езжайте завтра же.
   Миссионер прервал ее.
   -- Завтра? Нет. Мы будем готовы не раньше, чем дней через восемь -- девять. Надо приготовить провизию, собрать людей.
   -- Но за это время они его убьют, замучают.
   -- Не думаю. Борьба только начинается. В третий раз лесные люди, управляемые и руководимые колдуньями, пытаются остановить продвижение на их территорию белых, отбросить назад завоевателей, присутствие которых их стесняет и беспокоит. Редецкого они взяли к себе как заложника.
   -- Ох, я боюсь, они убьют его, убьют.
   Миссионер строго посмотрел на Ванду.
   -- Наша цель -- добиться успеха, а для этого надо действовать с благоразумием и осторожностью.
   Видя страдания Ванды, Люрсак тоже горячился.
   -- К чему излишняя осторожность и медлительность? Надо действовать быстро и решительно. Проследить путь Редецкого, открыть место его нахождения, захватить врасплох похитителей и беспощадно с ними расправиться.
   -- О, мсье Люрсак, как вы ошибаетесь. Действовать напролом -- это значит наперед обречь себя на неудачу. Чтобы отыскать следы Редецкого, чтобы проникнуть туда, нам надо общаться с местными жителями, и не с теми, которые живут здесь на покоренных территориях, которых мы уже знаем, а с теми, кто живет в нетронутых местах, девственном лесу, под властью непонятной таинственной и чуждой нам религии, тщательно от нас охраняемой. Подумайте об этом хорошенько, Люрсак. Тут, около нас, но скрываясь от нас, существуют какие-то силы, могущественные силы, в течение многих веков подчиняющие себе туземцев. Мы не знакомы с этой силой, мы не знаем, на чем основана власть Иенг, мы не знаем просто-напросто даже системы ее управления. Как же можем мы бороться с неведомым врагом? Нет, если приниматься за дело, то приниматься взвесив, обдумав его со всех сторон. Вы не согласны со мной?
   Наступило продолжительное молчание. Пьер задумался: миссионер убедил его. Ванда стояла у окна, ее взгляд скользил по очертаниям Пу-Каса.
   -- Итак, значит, -- спросила Ванда, не оборачиваясь, -- раньше, чем через девять дней Пьер не отправится на выручку брату. Если так, то я...
   Она остановилась, не докончив фразы.
   -- Раньше нельзя, -- сказал отец Равен. -- А что хотите сделать вы?
   -- Нет, ничего.
   Ванда отыскала глазами деревушку, где она встретилась с Иенг. На сегодня перед закатом солнца у нее назначено свидание с колдуньей.
   -- Который час?
   -- Шесть часов, -- отвечал Пьер.
   Ванда направилась к выходу.
   -- До свиданья. Я чувствую себя очень усталой.
   -- Я вас провожу.
   -- Нет, Пьер, благодарю вас. Останьтесь здесь. Вам надо обсудить с отцом Равеном вопрос об экспедиции, что с собой взять, определить маршрут.
   -- Вы правы. Часа через два я приду домой.
   -- Часа через два? -- повторила она, как будто что-то высчитывая. -- Хорошо. Через два часа я вас жду.
   И она очень быстро вышла.

Глава 11

   За калиткой после третьей изгороди, при входе в деревушку, Ванда остановилась. Деревушка была пуста, хижины казались немыми и безжизненными.
   Стоит ли идти? Не лучше ли повернуть обратно?.. Но, вспомнив о брате, томящемся в плену у "колдуний", она решительно двинулась вперед. Едва она подошла к шалашу, в котором была позавчера, как дверь открылась и на пороге показалась Иенг. Ванда поклонилась.
   -- Ты видишь, Иенг, я точна.
   Она говорила по-бангарски, медленно подыскивая слова. Колдунья, ответив еле заметным поклоном, сказала:
   -- Я ждала тебя.
   И посторонилась, чтобы дать чужестранке войти внутрь. Внимательно посмотрев друг на друга, они уселись рядом на кровать. Ванда думала о том, как приступить к беседе и после нескольких секунд молчания начала:
   -- Я пришла одна, как и обещала тебе.
   Иенг подняла голову.
   -- Я вижу это. О чем ты хочешь знать?
   Такой прямой вопрос удивил и смутил Ванду.
   -- Ты хочешь знать об этом? -- Старуха обвела рукой вокруг, указывая на доисторическое оружие, кости и развешанные по стенам шкуры.
   -- Да, -- воспользовалась Ванда подсказанным ответом. -- И потом еще о собрании ваших женщин, ежегодном шествии куда-то к каким-то святыням.
   Она чувствовала, что еще не наступил подходящий момент, чтобы открыть истинную цель своего прихода.
   -- Это все, что ты хочешь знать? -- спросила Иенг, искоса поглядывая на девушку.
   -- Да.
   -- Наши женщины собираются вместе, чтобы идти молиться богам, которые покровительствуют супругам и матерям.
   -- А где же они молятся? В храме?
   Голос Ванды дрожал, потому что, задавая вопрос о месте женских молитв, она думала о месте заключения Мишеля.
   -- Что тебе за дело до этого? -- уклонилась от ответа Иенг. -- Здесь или там, в других местах, повсюду есть алтари наших богов, охранителей тех, в ком течет голубая кровь племени мои, свободных людей, живущих в горах, хозяев здешних лесов, которых никто не может поработить. Никто, ни вьетнамцы, ни лаосцы, ни сиамцы, ни тем более вы, белые, несмотря на все ваши усилия.
   Иенг поднялась и выпрямила стан. Стройная, с живыми движениями, с горящим взглядом единственного глаза она совсем не походила на ту изможденную старуху, которую Ванда видела в прошлое посещение. От той беспомощной нищенки осталось только изуродованное лицо да кровавые рубцы на плечах.
   -- В самом деле, какое тебе дело? У нас есть свои боги, у вас свои. Разве кто-нибудь из нас старается проникнуть в тайны вашей религии?
   -- Да, такие есть. У отца Равена.
   Иенг презрительно сплюнула.
   -- Изменники, предатели. Они погибнут, -- она пристально посмотрела на Ванду. -- Ты видишь, я тебе говорю все. Я откровенна. Будь откровенна и ты.
   Ванда решилась.
   -- Скажи мне так же откровенно, что вы сделали с лейтенантом, который командовал постом.
   -- Он в руках наших богов, -- почти не задумываясь, ответила Иенг.
   -- Почему? По какому праву?
   -- А по какому праву он проник в Страну Мертвых, в лес, куда ни один мужчина, даже нашей крови, не смеет войти?
   -- Но он жив, по крайней мере? -- волновалась Ванда. -- Вы его не...
   Иенг иронически улыбнулась.
   -- Почему тебя так интересует этот чужеземец?
   -- Это мой брат. Куда вы его дели? Жив ли он?
   Я хочу это знать. Слышишь, ты? Ты мне скажешь добровольно, или тебя принудят силой.
   Иенг подошла вплотную к Ванде.
   -- Ты хочешь знать? Очень хочешь?
   -- Да, -- закричала Ванда.
   И в это же время, опустив руку в карман своей жакетки, она вынула оттуда горсть серебряных монет и бросила их на кровать. Серебро рассыпалось и зазвенело по темному дереву.
   -- Все это и даже еще больше я дам тебе. Но только ответь мне. Расскажи, где мой брат и что с ним.
   Иенг не моргнула глазом и осталась равнодушной к деньгам. Склонив голову, она о чем-то думала и, в конце концов, сказала:
   -- Я ничего не могу рассказать тебе, потому что сама немного значу. Но если... -- тянула она слово за словом.
   -- Но если?..
   -- Сегодня вечером наши женщины идут туда.
   -- Я знаю. Так что же?
   Старуха опять выдержала длинную паузу, мучительную для Ванды.
   -- Я думаю, что ты можешь узнать все интересующее тебя, если присоединишься к женщинам, которые пойдут в Страну Мертвых. И ты пойдешь за ними туда, куда я их поведу.
   Если бы Ванда следила за старухой немного внимательнее, она бы заметила, каким жадным блеском сверкал старушечий глаз.
   -- Хорошо, -- сказала девушка, бледнея. -- Хорошо. Допустим, я пойду за вами. Что же тогда?
   -- Если ты захочешь пойти за нами, я уверена, что этому никто не воспротивится.
   -- Это и я знаю, что никто не воспротивится. Еще бы воспротивится, если я сама предлагаю себя в жертву.
   -- Напрасно ты так говоришь. Тебе не причинят никакого зла. Никто не осмелится тебя тронуть. Ты говоришь жертва? Но вспомни, ты пришла со своим мужчиной сюда, в деревню. Мои воины были здесь. Их было двенадцать человек, а вас только двое. Если бы я захотела, чтобы ты стала жертвой, кто помешал бы мне захватить тебя? В моей хижине вы были, как звери в клетке.
   Ванда раздумывала: "Во всяком случае, ничем серьезным я не рискую. Нужно только предупредить Пьера, чтобы не потерялись мои следы. Но самое главное -- какими угодно средствами добраться до Мишеля, увидеть его, помочь, освободить. Будь, что будет!"
   -- Ладно, -- сказала она вслух. -- Я согласна. Что я должна делать?
   Старуха-жрица приняла заявление Ванды совершенно спокойно, как будто она и раньше не сомневалась в ее согласии. Собрав на кровати и на полу рассыпанные монеты и положив их себе за пояс, она предложила Ванде.
   -- Переоденься в одежды наших женщин. Тебе не нравится это? Но иначе нельзя. Решайся.
   -- Что ж поделаешь? Давай.
   Иенг, нагнувшись, вынула из-под кровати платье, широкие панталоны и головную повязку.
   -- Оденься вот в это. Сейчас же. Через десять минут я приду за тобой.
   Она направилась к выходу.
   -- Подожди, -- остановила ее Ванда. -- Могу ли я послать записку своим друзьям?
   -- Да. Так даже будет лучше, -- и колдунья вышла из хижины, закрыв за собой дверь.
   Когда Ванда несколькими минутами позже вышла, переодевшись, к ожидавшей ее старухе, сумерки уже сгущались. Иенг держала в руках зажженный факел.
   -- Вот письмо, которое ты отошлешь отцу Равену.
   -- Он получит его сегодня же вечером.
   И не говоря ни слова больше, Иенг тронулась в путь, приглашая Ванду следовать за ней. Они шли довольно долго, все время поднимаясь в гору. Уже вскоре по выходу из деревни до слуха Ванды донесся глухой шум, напоминающий отдаленный гул массы людей. Чем дальше, тем явственнее становился шум, и постепенно можно было уже различить отдельные голоса поющих женщин.
   Иенг, сопровождаемая Вандой, из гущи деревьев вышла на площадку. Здесь, под наблюдением своих "колдуний", полукругом расположились женщины. Вся поляна была освещена колеблющимся пламенем факелов, воткнутых в землю.
   По призыву Иенг женщины смолкли. Короткое приказание -- и кортеж двинулся в лес, сливаясь с тенью деревьев. Ванда осталась одна на опустевшей и потемневшей поляне. Прямо перед ней Пу-Кас загромождал небо своей грозной величественной массой. Она оглянулась назад. Внизу видна была долина. Вон там светились огоньки поста. Ванда подумала о Пьере, представила его тревогу по поводу ее исчезновения и на мгновение усомнилась в своем решении.
   Сердце ее сжалось и наполнилось нежностью. Он был там, он ждал ее. Огни, которые виднелись -- это свет фонарей, каждый раз зажигаемых по приказанию Пьера с наступлением темноты, если Ванда запаздывала где-нибудь на прогулке. Ванда представила себе их столовую, небольшой круглый стол, лампу с розовым абажуром, любимое лицо молодого человека, нервное подергивание губ под светлыми усами, его ясный открытый смех -- представила так отчетливо, что, казалось, видела отсюда все это через открытое освещенное окно.
   Но тотчас же в ее воображении встал другой образ -- образ Мишеля, брата, которого она может увидеть и спасти. Быстрой чередой пробежали в ее памяти воспоминания детства и юности. С ним была связана вся ее прошлая жизнь. К нему тянулось ее сердце.
   Она еще раз обернулась на долину, еще раз посмотрела на огни поста, а потом, сжав зубы, побежала вперед, чтобы догнать отряд женщин, с песней поднимающихся в горы к таинственной святыне Страны Мертвых.

Глава 12

   Возвратившись домой уже с час тому назад, Пьер сидел на веранде и вглядывался в темноту. Во дворе группа солдат и корнаков [корнак -- погонщик слона] бегали, суетились и лихорадочно быстро работали, готовясь к экспедиции в горы.
   Повернувшись к столовой, в дверях которой появился бой, Пьер спросил:
   -- Который час?
   -- Вторая ночная стража только что звонила, господин [Ночная стража занимает караульный пост с шести часов вечера до шести часов утра, меняясь каждые три часа. Вторая ночная стража -- с девяти до двенадцати часов].
   -- Сколько времени тому назад ушла госпожа?
   -- Она вернулась еще до звона первой стражи и тотчас же ушла опять. Уходя, она сказала...
   -- Как? Она что-то сказала, а ты мне до сих пор не передал?
   -- Господин ничего у меня не спрашивал.
   -- Идиот! -- закричал Пьер. -- Что она сказала? Говори. Ну, говори же.
   -- Госпожа сказала: если господин обо мне спросит, ты передашь ему, что я вернулась к священнику в дом святого креста.
   Люрсак удивился.
   -- В миссию? Странно. Почему же мы тогда не встретились на дороге? На какой лошади она поехала?
   Она пошла пешком.
   -- Пешком? Десять километров она решила пройти пешком? Что за история?
   Взглянув на боя, он заметил какое-то странное, двусмысленное и принужденное выражение его лица. Он схватил его за плечо и потряс.
   -- Ты знаешь что-то еще. Говори.
   -- Нет, господин, я ничего больше не знаю. Клянусь. Я знаю только то, что госпожа велела передать тебе. Она и об этом велела сказать, что пошла пешком. Только это я знаю.
   Поняв, что больше ничего из боя не выжмешь, Пьер отпустил его. Неопределенное беспокойство, неизвестно откуда идущее и на чем основывающееся, закрадывалось в его душу. Он уселся на перила веранды. Медленно текли минуты, казавшиеся Пьеру часами. Из леса доносилось тонкое стрекотание ночных птиц и хриплое урчание зверей. Слоны ревели в своих загонах. Небо заволокло тучами. Упало несколько капель дождя. Еще и еще. Дождь пошел сильнее.
   -- Нет, -- думал Пьер. -- Она не в миссии. Хотя, с другой стороны, зачем же она сказала бою, что ушла туда?
   Соврать бой не мог, он никогда в этом не был замечен. Отец Равен хорошо его рекомендовал. Может быть, она осталась там, потому что расспрашивала о подробностях принятых нами решений в связи с экспедицией. Да, скорее всего, так. Впрочем, это же ничего не объясняет. Почему все-таки она отправилась пешком?
   Его беспокойство возрастало. А дождь все лил. Постепенно усиливаясь, он превратился в настоящий ливень.
   Пьер потерял терпение.
   -- Нет, не могу больше ждать. Отправлюсь туда сам.
   Он крикнул бою:
   -- Сао! Я поеду к отцу Равену. Если госпожа вернется за это время, сейчас же пошли туда кого-нибудь сообщить мне об этом. Распорядись, чтобы приготовили лошадь. Пусть оседлают самую быструю.
   Пьер не жалел сил своей лошади. Несмотря на дождь, темноту и вязкую грязь, измучив лошадь, он меньше чем за сорок минут доскакал до миссии. Спрыгнув наземь, он постучал в ворота и крикнул. Туземец открыл калитку. Бросив ему поводья, Пьер побежал по спящему и молчаливому двору к домику отца Равена. Когда, поднимаясь по ступенькам веранды, он сквозь щель дверей увидел свет в комнате священника, к нему возвратилась надежда. Сердце его стало биться сильнее, но спокойнее.
   -- Она тут. Они разговаривают, -- облегченно вздохнул он.
   Дверь не была заперта. Заслышав стук в ворота и скрип ступенек, отец Равен уже приготовился к встрече гостя. Он стоял в дверях передней с лампой в руке.
   -- Как! Люрсак? Боже мой, в каком вы виде. Весь мокрый... Вы уже знаете?
   -- Ванда? Где Ванда? -- вскричал Пьер, сразу поняв, что что-то произошло.
   -- Войдите, -- мягко и успокаивающе произнес отец Равен. -- Войдите. Я расскажу вам.
   Он обнял Пьера и, приведя в свою "пещеру", усадил на единственную скамейку.
   -- Где она? Вы видели ее?
   Священник, поставив лампу на стол, с состраданием глядел на нервное и усталое от тревоги лицо молодого человека.
   -- Нет, я не видел ее, но она прислала мне письмо, -- он вынул из кармана листок бумаги. -- Вот. Прочитайте.
   Пьер быстро схватил письмо и прочитал:
   "Дорогой отец Равен! Я не решаюсь писать Пьеру и пишу вам. Я видела Иенг. Сегодня ночью таинственная процессия женщин отправляется к священным местам. Куда -- точно я не знаю, но я знаю, что Мишель жив и он там. Я получила позволение присоединиться к женщинам-паломницам и, не имея терпения и сил ждать экспедиции Пьера, решила отправиться с ними. К тому же, ведь он не взял бы меня с собой. Сообщите ему об этом и извините за то беспокойство, которое я причиняю вам обоим. Ванда".
   Пьер побледнел. Из груди его вырвался крик:
   -- Они захватили ее в ловушку. Она погибла, погибла! -- и, поднимая к священнику свое измученное лицо, продолжал: -- Ах, вы не понимаете, не знаете. Ведь я люблю ее, люблю. Мы обручены. В тот день, когда мы были у Иенг, она дала мне слово. Я обнимал ее, у меня на губах еще осталось... ах!
   Миссионер взял его за руку.
   -- Милый мой, -- сказал он. -- Я понимаю вашу тоску и ваши страдания. Но ничего еще не потеряно. Я послал одного из моих людей, самого надежного, в деревню Иенг и велел ему отыскать следы мадемуазель Редецкой, отметить все, что сможет нам потом облегчить ее поиски. Подождем его.
   -- Ах, мы теряем время, а Ванда...
   -- Все равно мы ничего не можем предпринять до рассвета. Подождем.
   Началось томительное гнетущее ожидание. Люрсак и отец Равен не разговаривали. Каждый погрузился в свои мысли. Пьеру казалось, что временами он терял сознание. Третья, а потом и четвертая стража прозвонили. Через час начнет светать...
   Вдруг священник, прислушиваясь, сказал:
   -- Вот он. Пришел.
   Пьер побежал к двери и порывисто открыл ее.
   -- Ну, что? -- крикнул он.
   На пороге появился туземец, испачканный в грязи, промокший, еле держащийся на ногах от усталости. Он бросил на пол какой-то сверток, из которого вывалился ботинок.
   -- Костюм Ванды?!
   -- Да, -- ответил туземец. -- Одежда госпожи. Я нашел ее в хижине Иенг, спрятанной под кроватью. Это все, что я нашел.
   -- А она? Где она сама?
   -- Никаких следов, господин. Я обыскал все хижины деревушки. Нет ничего. Тогда я побежал в лес, кричал, звал, искал... -- он показал на свои исцарапанные руки и ноги. -- Вы видите, господин, я не жалел себя и все-таки ничего не нашел. Они, должно быть, увели ее в Страну Мертвых.
   -- Слушай! -- сказал миссионер туземцу, напряженно смотря ему прямо в глаза. -- Утром мы пойдем туда. Из всех наших людей я верю только тебе и Пату. Как раз вы оба лучше других знаете эту местность. Вы пойдете с нами и укажете дорогу.
   Туземец вздрогнул, на лице его появился страх.
   -- Мужчины, -- простонал он, -- не могут входить в Страну Мертвых.
   Миссионер еще раз повторил настойчиво и твердо:
   -- Вы пойдете с нами и укажете нам дорогу.
   Слуга опустил голову.
   -- Хорошо, великий отец. С тобой мы пойдем.
   Отец Равен приветливо улыбнулся и дружески похлопал его по плечу:
   -- Ну, вот так. Я знал, что ты согласишься. Иди, приготовься, -- а обращаясь к Пьеру, сказал: -- Мы спасем ее, Люрсак. Ее и Редецкого.
   Пьер впал в отчаяние.
   -- Вспомните Одендхаля, Робера, Пари и, наконец, Лонжера с Дорселем.
   Он проговорил это безнадежным тоном, а затем погрузился в мрачные размышления. Ему припомнилась трагическая судьба многих европейцев, рисковавших пробираться в глухие места Индокитая. Одендхаля завлекли в хижину "Огненного царя", таинственного и всемогущего повелителя дикарей-кеумрангов, там сначала избили, а потом сожгли вместе с хижиной. На Робера напали в его доме и убили; его труп был найден с двадцатью четырьмя ранами. Лонжер, живший как раз на посту No 32, бесследно исчез. Следующий за ним начальник этого же поста был доставлен тяжело больным в Сайгон и, не приходя в сознание, никому ничего не объяснив, умер от болезни, которую врачи не смогли определить.
   Какой ужас! Неужели такая же судьба ждет и его, Люрсака?
   Пьеру почудилось, что и в этой комнате уже бродит таинственный и жуткий предвестник их трагического конца. Удаленные от своих, двое европейцев беспомощны и беззащитны перед натиском людей чужой расы.
   -- Не надо отчаиваться, -- сказал отец Равен, стараясь приободрить Пьера. -- Мы найдем ее.
   -- Да? Вы надеетесь? Но нас с вами двое, а против нас весь народ. Вы же сами говорили о могуществе Иенг, а она -- наш враг. А потом самое главное: куда они ее увели? Ведь у нас нет ни малейшего указания. Значит, что же? Разрыть гору и обыскать целый лес?
   Отец Равен глубоко задумался. Вдруг одна мысль, блестящая мысль, пришла ему в голову. Он встал.
   -- Крепитесь, Люрсак. Возьмите себя в руки. Не теряйте самообладания -- это главный залог нашего успеха. Мы отыщем вашу невесту. Слушайте меня. Дело, в конце концов, только в том, чтобы как-нибудь добраться до их святилища, куда совершаются паломничества.
   Его голос звучал твердо и уверенно, разгоняя настроение напряженной тоски и безнадежности. Пьер, действительно, стал успокаиваться.
   -- Верно. Надо добраться до святилища. Но где оно? Вы это знаете?
   -- Нет, не знаю. Но сейчас мы с вами попробуем узнать. Идемте.
   Он вышел. Пьер -- за ним. Они по двору направились к шалашам, в которых жили новообращенные христиане, миссионерская паства. Дождь перестал, но в воздухе еще чувствовалась сырость. С соломенных крыш медленно падали капли на мокрую землю. Кругом было тихо, и даже лес спал в глубоком молчании, отдыхая после живительного дождя.
   Миссионер остановился у одного из шалашей и негромко постучал кулаком в дверь, на которой мелом был нарисован крест. Когда за дверью послышался чей-то встревоженный голос, отец Равен и Пьер вошли внутрь. Священник зажег приготовленный заранее факел. На грубо сколоченной кровати, прислоненной к стене, полулежала женщина, всматриваясь в пришедших. Пьер разгадал план отца Равена.
   -- Это та, которую мы нашли сегодня утром, -- шепнул он. -- Теперь я понимаю вас. Ах, если бы она могла что-нибудь рассказать нам!
   Священник сел на кровать рядом с молодой туземкой, ласково взяв ее за руку. Она подняла голову. Теперь, когда она успокоилась, когда ее уже не преследовали кошмарные видения, она производила впечатление еще более приятное, чем утром. Ее лицо, несмотря на раны и царапины, было положительно миловидным, а глаза светились таким хитрым и подвижным умом, какого никогда не приходилось встречать у ее соплеменников. Остановив на ней твердый и упорный взгляд, отец Равен начал на бангарском наречии:
   -- Слушай меня. Когда сегодня утром ты прибежала к воротам моего дома, почти умирающая, измученная от голода и жажды, обезумевшая от страха, я принял тебя к себе, не пытаясь узнать, ни откуда ты пришла, ни кто ты такая. Я не задал тебе ни одного вопроса. Я приютил тебя и позаботился о тебе, не думая о том, что, может быть, навлеку на себя месть людей твоего племени.
   Отец Равен остановился на минуту, а Пьер следил по лицу женщины за впечатлением, которое производят на нее слова священника. Она внимательно слушала, стараясь не пропустить ни слова и правильно уловить мысль. Когда отец Равен смолк, она, опустив глаза, сказала:
   -- Я знаю твою доброту, великий отец, -- и потом с тревогой в голосе спросила: -- Ты оставишь меня у себя?
   -- Что бы ни случилось, ты останешься здесь, раз ты сама так хочешь. Я помог тебе утром, а теперь пришла моя очередь просить тебя о помощи. Хочешь помочь мне?
   -- Что я должна сделать? -- тихо спросила она.
   -- Отвечать на вопросы, которые я тебе задам. И отвечать прямо, без хитростей, безо лжи, откровенно.
   Она молчала. Отец Равен вновь повторил:
   -- Хочешь помочь мне? Отвечай.
   Женщина, закрыв глаза, прошептала еле слышно:
   -- Да. Все, о чем я знаю, я расскажу тебе без утайки.
   Отец Равен вздохнул и обнадеживающе посмотрел на Пьера, словно говоря ему: "Теперь мы добьемся своего". Потом, заставив пострадавшую открыть глаза и смотреть прямо на него, он спросил:
   -- Сегодня вечером должно было состояться шествие к святыням в Стране Мертвых, да?
   Испуг пробежал по лицу женщины, она попыталась было отвести глаза в сторону, но отец Равен удержал ее своим почти неподвижным тяжелым взглядом.
   -- Говори. Так?
   Она утвердительно кивнула.
   -- Хорошо. Откуда они должны пойти? Где был назначен сбор?
   Женщина прошептала ответ еще тише, совсем приглушенным голосом:
   -- На третьей поляне вверх от деревни. А оттуда...
   -- А оттуда? Что же ты остановилась? Продолжай.
   Но она молчала, тревожно к чему-то прислушиваясь.
   -- А оттуда? -- настаивал отец Равен.
   -- Я не могу, не могу ответить. Если они узнают, что я рассказала тебе об этом, они убьют меня.
   -- Брось говорить глупости. Никто не узнает, что ты нам рассказала. Мы одни. Говори.
   -- Нет, нельзя. Я не хочу умирать. Мы тут не одни. Слушай. Они ходят там. Совсем близко. Я не вру, прислушайся. Берегись ты сам.
   Она осторожно встала с кровати и, взяв священника за руку, подвела его к двери, резко толкнув ее одним ударом. Отец Равен бросил быстрый взгляд во все стороны. Заря только что занималась, и двор еще был погружен в темноту. Но все-таки он успел заметить, как в предутреннем тумане метнулась от двери человеческая тень и, скользнув за угол часовни, исчезла.
   -- Видел? -- спросила женщина и, закрыв дверь и вернувшись к кровати, села. -- Спрашивай меня обо всем, исключая то, о чем я не могу говорить, так как они мне запретили.
   Нервничая, Люрсак бросил ей вопрос:
   -- "Они, они"... Кто они? О ком ты говоришь?
   Она подняла на него свои полные страха глаза и с дрожащим вздохом произнесла:
   -- Они?.. Красные боги.
   Люрсак и миссионер переглянулись. Вот как! В первый раз было произнесено имя неизвестных божеств, которым служили таинственные колдуньи. Красные боги! Это имя вызвало в их представлении кровавые картины. Красные боги. Боги красной крови.
   Факел чадил, наполняя хижину дымом и тяжелым запахом; догорали последние капли масла. Еще одна вспышка света -- и факел погас совсем. Сквозь щели просачивался жидкий, бледный свет зари.
   Пьер думал о Ванде. А около него сидел священник и повторял:
   -- Красные боги. Красные боги.

Глава 13

   Отец Равен встал, коснулся плеча женщины и приказал ей:
   -- Иди за мной, -- а жестом пригласил идти и Пьера. Он привел их в свою часовню.
   -- Садись сюда, -- показал он туземке на ступеньки перед алтарем. -- Ты можешь не бояться, что кто-нибудь услышит твои слова. Смотри сама -- помещение так велико, что твой голос не будет слышен снаружи.
   -- Хорошо. Я верю тебе, -- покорно ответила женщина. -- Я расскажу все, что знаю и обо всем, что случилось со мной. Так я исполню твое желание?
   -- Да.
   -- Меня зовут Хмон. Я из деревни Хон Ко Кан, племени стиенг. Четыре года назад родители выдали меня замуж за старейшину нашей деревни. Первые два года протекли благополучно. Но потом злоба и ненависть вошли в нашу хижину и стали между мной и мужем. Несмотря на все молитвы и драгоценные жертвы богам, я не приносила моему мужу детей. Тогда на совете мужчин было решено, что я должна присоединиться к отряду бесплодных жен, которые два раза в год ходят в Страну Мертвых на поклонение Красным богам.
   Таких, как я, в деревне было восемь. Трое вооруженных мужчин должны были нас сопровождать. И вот однажды вечером мы тронулись в путь. Через семь суток, во время второй ночной стражи, мы дошли до опушки Священного Леса.
   Жрецы принимали женщин, приходящих маленькими отрядами со всех сторон и из всех племен. Они расставили нас по порядку, сосчитали всех одну за другой, а затем, прогнав мужчин, повели нас к горе.
   Через пять часов ходьбы мы дошли до какой-то лужайки. Там ждала нас сама Иенг, великая колдунья. После короткой остановки мы пошли дальше. Четыре раза солнце, по направлению к которому мы шли, рождалось и умирало и только в начале пятой ночи, когда на небе зажглась луна, мы увидели, наконец, храм, стоящий на самой верхушке великой горы Пу-Кас.
   Когда на землю совсем спустилась ночь и стало темно, нам приказали войти в храм. Между двух высоких башен мы вошли под своды длинного коридора, который вывел нас на большой внутренний двор, четырехугольный и вымощенный каменными плитами. Вокруг возвышались громадные строения с шестью башнями и широкими лестницами. На площадках в пространстве между башнями стояли статуи воинов и жрецов, лошадей и слонов. На земле сквозь расщелины каменных плит пробивалась трава. От нее хорошо пахло, но от этого запаха тоскливо замирали наши сердца. Было тепло. Мы все устали, и нам позволили присесть. Так прошел, вероятно, час. А после в том здании, что расположено напротив сводчатого входа и которое, как мне показалось, выдолблено прямо в скале Пу-Каса, раздалось пение. В то же время у дверей этого здания появилась Иенг и закричала:
   -- Женщины из деревни Донг Трак племени реунг.
   Пять женщин подошли к ней, и она повела их внутрь храма. Прошло еще некоторое время, и снова явилась Иенг, и позвала:
   -- Женщины из деревни Син Хон племени седанг.
   Только три женщины отозвались на ее зов. И их она повела за собой в святилище. Так деревню за деревней, племя за племенем вызывала Иенг женщин и уводила их во дворец богов, чтобы они молились там о ниспослании материнских сил в их бесплодное чрево.
   -- Женщины из деревни Хон Ко Кан племени стиенг, -- вызвала Иенг.
   Пришла наша очередь. Я шла впереди всех. Подойдя к Иенг, я поклонилась ей в ноги, как делали все, проходившие раньше меня, Иенг велела войти в двери. Прежде всего мы очутились в длинной и узкой комнате, в стенах которой были выдолблены разные фигуры и изображения. Затем мы спустились в извилистый подземный коридор. С его стен сочилась вода, а освещен он был светильниками, стоящими на больших медных треножниках. По мере того, как мы продвигались вперед, пение приближалось. Мы довольно долго шли по этому коридору. Наконец, после крутого поворота, мы вышли в круглую комнату, посредине которой помещался вырытый в полу бассейн с водой. Тут стояли восемь колдуний с факелами. Они велели нам окунуться в воду. Нас ведь тоже было восемь и, когда мы вышли из воды, то на каждую из нас пришлось по колдунье. Моя колдунья надела на меня черную одежду, а потом прикрепила к лицу маску с четырьмя отверстиями: для глаз, рта и носа. Другие колдуньи проделали то же самое со всеми женщинами. Потом, окружив их, они открыли дверь и повели нас дальше. Когда дверь была открыта, то пение, все время не прекращавшееся, раздалось совсем близко от нас, и мы поняли, что вступаем в святилище богов, которым пришли молиться.
   Горло мое пересохло от волнения. Руки и ноги дрожали. Я осмотрелась вокруг. Направо от меня высеченный из камня громадный восьмиглавый змей поддерживал колонну. Немного дальше другую такую же колонну поддерживало животное с телом ящерицы и головой птицы. Колонны были видны и дальше, покуда мог видеть глаз, теряясь в темноте. Но я не могла стоять на месте и рассматривать окрестности. Толчком в спину колдунья заставила меня идти вперед.
   Мы пошли. Около каждой колонны с чудовищем стояла колдунья с факелом, освещая нам путь. Их было тут, справа и слева, я думаю, не меньше шестидесяти. У всех лица, обезображенные ранами. Глаза их были устремлены на нас. Они стояли не двигаясь, но пели без остановки. Так мы подошли к самому алтарю. Перед нами -- три расположенные полукругом площадки, поднятые над полом на три ступеньки. От площадки к площадке протянуты занавеси из легкой, почти прозрачной материи, вышитой серебром. Каждая из нас, поклонившись до земли, прошла за занавеску. Я увидела статую бога. Он сидел, поджав под себя ноги, с его плеч спускалась шкура из черного меха, тело его было красного цвета, а странно улыбающееся лицо необычайно красиво. Его двенадцать рук были вытянуты, а пальцы были сложены так, как складывают их жрецы, когда благословляют.
   Иенг, стоящая позади нас, приказала:
   -- Подойдите к богу супружества и положите каждая свою голову под одну из его рук.
   Склонив головы, мы приблизились. Я подошла с правой стороны к его четвертой руке. Постепенно поднимая голову, пока не почувствовала прикосновение к моему лбу холодной ладони бога, я произнесла несколько раз слова, которым меня научили раньше:
   -- Бог бесплодных женщин, дай жизнь моему иссохшему чреву.
   И рядом со мной семь других голосов повторяли ту же фразу:
   -- Бог бесплодных женщин, дай жизнь моему иссохшему чреву.
   Металлические пальцы бога давили мне на лоб. Я задыхалась от сладкого запаха, наполняющего алтарь. Постепенно слабея, я упала, и ночь вошла в меня.
   Женщина смолкла.
   -- Это все? -- спросил отец Равен.
   -- Нет. Если бы это было все, мне незачем было бы приходить сюда. Очнувшись, я увидела, что лежу на том же месте, на каменном полу. Я подняла глаза. Надо мной были распростерты красные руки бога. Ничто не изменилось, только колдуньи перестали петь. Глубокое молчание, тихое и покойное, царило вокруг. Тишину нарушил голос Иенг:
   -- Идите, -- сказала она. -- Красные боги услышат ваши молитвы.
   Я поднялась. Голова моя была страшно тяжелой. Невероятную усталость ощущала я во всем теле. Мы пошли обратно. В зале с бассейном с меня сняли маску, и я переоделась в свои обычные одежды. Когда мы вышли во двор, солнце уже склонялось к закату. Это меня удивило. Я никак не предполагала, что лежала у ног бога в течение четырех страж.
   Через десять дней я снова была в деревне у себя дома и начала жить, ожидая милости богов. Но прошел год, а чрево мое все еще оставалось бесплодным. Во второй раз я отправилась в Страну Мертвых и во второй раз склонилась перед образом бога. Прошло еще одиннадцать месяцев. Муж ждал ребенка, а я не могла его принести. Собрался совет мужчин и решил, что раз я не рожаю, меня надо отдать Красным богам насовсем. В наш дом явилась колдунья, чтобы увести меня с собой. Она-то и объявила в деревне, что господин с двумя галунами, бывший здесь начальником, взят в плен.
   Ужас охватил меня. Я вспомнила законы Страны Мертвых, законы колдуний. Красным богам могут служить только некрасивые женщины, и поэтому все колдуньи обезображены и изуродованы. Я вспомнила о колдунье из племени реунг, у которой вместо рук болтаются лишь обрубки, и о колдунье из племени саонд с разбитой ногой, волочащейся за ней, как кусок тряпки, и о самой Иенг, кривоглазой, с рассеченной губой, искалеченными плечами.
   Я подумала о страданиях, которые ждут меня, если я буду посвящена богам, и решила бежать. Десять дней я блуждала по лесу, преследуемая колдуньями и людьми всех лесных кланов, пока не добралась до твоего дома, отец. Мне говорили о твоей доброте, и я пришла к тебе.
   Вот, я рассказала все, ничего не утаив.
   -- Да, -- проговорил отец Равен, вставая. -- Я вижу, что ты действительно рассказала все. Благодарю. Иди теперь в свой шалаш.
   Когда женщина вышла из часовни, Пьер сказал:
   -- Мы узнали все, что хотели. Ясно, что для нашей экспедиции надо взять направление на Пу-Кас. Процессия опередила нас покамест на двенадцать часов, но она состоит из женщин, которые не могут идти быстро. Если мы немедленно тронемся в путь, мы их догоним.
   -- Догоним их? Вряд ли. Мы не сделаем и одного километра по направлению к Пу-Касу, как они будут предупреждены о нас. И когда мы дойдем до их святилища, то там будет приготовлена такая оборона, что мы ничего и никакими силами не добьемся. И это в лучшем случае, а в худшем -- их засада еще по дороге либо переловит, либо перебьет нас. Нет. Надо действовать иначе. Правда, в путь надо тронуться сейчас же, но мысль о погоне оставить. У меня есть другой план. Доверьтесь мне.
   -- Хорошо. Распоряжайтесь. Когда же мы тронемся?
   -- Давайте высчитаем. Час вам нужно, чтобы вернуться на пост. Два часа вы потратите на приготовления. Берите лишь самое необходимое. И прежде всего -- питание; обеспечьте себя им недели на три. Не отягчайте себя лишними вещами. Возьмем шесть слонов с корнаками и человек пятнадцать солдат. Только не говорите им, куда мы идем. Ну, езжайте. Через три часа я буду у вас.
   Люрсак поспешно направился к воротам, где у столба была привязана его лошадь, а отец Равен пошел в свой дом. Но посредине двора, когда Люрсак уже мчался галопом, он остановился в раздумье.
   -- Конечно же, должна существовать обходная дорога, за которой не следят. Как я не догадался расспросить об этом раньше? Теперь уже поздно. Впрочем, может быть, об этом знает наша пострадавшая.
   Он пошел к тому шалашу, где помещалась дикарка. Дверь была открыта настежь. Хмон лежала на кровати.
   -- Хмон, -- окликнул миссионер, приближаясь к ней и кладя руку на плечо. -- Есть еще один вопрос.
   Вдруг он быстро отдернул руку: плечо женщины было холодным, а из ее виска тонкой струйкой сочилась кровь.

Глава 14

   Слоны трубными звуками приветствовали восходящее солнце.
   Пьер, сидя на опорожненном ящике, покрикивал на увязывающих тюки туземцев. Корнаки с тысячей проклятий заставляли слонов становиться на колени для погрузки на них поклажи. Нагруженный слон тяжело приподнимался, раскачивался и, помахивая хоботом, отходил в сторону. Погрузка заканчивалась. Корнаки, забравшись на шеи колоссальных животных, весело перебрасывались шутками с солдатами, получавшими от старшего винтовки образца 1874 года и по полтораста патронов на человека.
   Отец Равен, без устали хлопотавший, обратился к проводникам:
   -- Так, уговор: пройдя речку, мы направляемся к востоку. Куда мы идем, кроме нас не должен знать никто.
   Двое мускулистых туземцев с длинными копьями и повязками вокруг пояса радостно подставляли свои голые татуированные тела лучам начинающего пригревать солнца.
   -- Да, да, отец. Три дня мы идем по пустыне, а на четвертый сворачиваем в лес.
   -- Все это так, -- сказал Люрсак. -- Но имейте в виду, что нам нужно выйти к храму с другой стороны, обогнув Пу-Кас. Захватить врасплох можно только при условии, если пойдем по дороге, о которой они и не думают.
   Проводник сделал утвердительный жест.
   -- Трех дней пути хватит. Но что скажут вон те, когда, мы свернем?
   И он указал пальцем на солдат и корнаков, уже приготовившихся к отправлению.
   -- О них не беспокойся. Я их сумею заставить.
   Проводник выразил сомнение.
   -- Лучше бы им сказать. Но ты -- хозяин.
   Люрсак в последний раз окинул взглядом сделавшиеся родными за трехмесячное пребывание места.
   -- Пора, -- сказал священник.
   Пьер вздрогнул и, повернувшись, крикнул проводникам:
   -- В путь!
   Проводники двинулись, а за ними, колышась, тронулся и весь караван.
   Во все стороны расстилалась бесконечная безводная степь -- пустыня "Жаждущая страна", покрытая песчаными дюнами, которые казались окаменелыми волнами. Безжалостное солнце лило потоки палящего света. За струями раскаленного воздуха почти не было видно гряды гор, и только величественный Пу-Кас неизменно вырисовывался на горизонте.
   По крику проводника у наполовину высохшего источника, до которого караван добрался к ночи, устроили привал. Ночь осветилась огнями костров, и при их свете силуэты слонов, удовлетворенно фыркающих в болотистой воде, вырастали до чудовищных размеров.
   Ночное дежурство нес Нгур, один из двух проводников, взятых отцом Равеном. Он не ложился спать и всю ночь провел стоя на ногах, выкрикивая гортанным голосом время с аккуратностью и точностью самого совершенного хронометра.
   С наступлением дня караван вновь тронулся в путь. К палящему зною прибавилось новое бедствие. Поднявшийся ветер нес тучи мельчайшего песка, сжигающего глаза, засыпающего горло, затрудняющего дыхание. Среди песчаных вихрей, под блестящим, как зеркало небом, караван все дальше и дальше углублялся в неведомую страну.
   К вечеру третьего дня они находились приблизительно в ста километрах от военного поста. Стоянка была устроена у ручейка, возле которого был небольшой водоем, почти моментально выпитый до дна обезумевшими от жажды животными. Тут же росла пара чахлых деревьев.
   Отец Равен и Люрсак, расположившись в раскинутой для них палатке, выслушивали ежедневный доклад старшего из погонщиков.
   -- Следовательно, -- спросил Люрсак, -- у нас сейчас четверо больных?
   -- Да. Трое в лихорадке, а один поранил ногу; он не мог идти сам, и в пути его несли товарищи.
   Люрсак нахмурил брови.
   -- Так нельзя, -- сказал он. -- Надо придумать что-нибудь другое. Больные для нас -- слишком обременительный груз, и из-за них мы можем опоздать. Сильная у них лихорадка?
   -- Кто же их знает? -- ответил старший. -- Жалуются. Ноги вздулись. Не едят, не пьют. Сейчас сидят, скорчившись, у костра и греются.
   Люрсак повернулся к отцу Равену.
   -- Что вы скажете?
   -- Боюсь, что дело серьезное. При такой погоде в это время года лихорадка -- всегда опасная вещь. Хина им не помогает, да к тому же у них самих нет никакого желания бороться с болезнью.
   -- Что же мы будем делать? Может быть, лучше отделаться от них?
   -- Думаю, что нет смысла обременять ими караван. Как только мы войдем в лес, верные слуги Красных богов дадут о нас знать, кому следует. Иллюзий создавать нечего: наш отряд не иголка, и незамеченными нам проскользнуть не удастся. Единственный наш шанс -- быстрота продвижения.
   Пьер не возражал и отдал старшему погонщику распоряжение:
   -- Выбери из своих людей двоих, и пусть они утром вместе с больными отправятся обратно домой. Риса и сухого мяса дашь на шесть дней. Оставь им два карабина и полсотни патронов. Больше у тебя ничего нет?
   -- Ничего, господин.
   -- Можешь идти. Утром выступим в обычный час.
   Когда старший погонщик ушел, Люрсак с горькой улыбкой повернулся к отцу Равену.
   -- Выбыло из строя шесть человек, а мы еще не вошли в лес.
   Миссионер был спокоен.
   -- Какая разница? Шесть человек больше, шесть человек меньше? Наш отряд все равно достаточно силен. Эти дни перехода по "Жаждущей стране" были испытанием. Слабые не выдерживают и отстают. Пока только слабые телом, но боюсь, что со вступлением в лес найдутся и слабые духом. Сейчас на них сказываются только усталость, лишения, лихорадки, а дальше будут действовать другие причины, более грозные.
   Священник умолк и, подойдя к открытому входу палатки, смотрел на смутные очертания гор, которые в полумраке ночи были похожи на стадо куда-то спешащих фантастических чудовищ.
   Душная ночь была наполнена звуками, доносившимися со стороны лагеря. В один сплошной неясный гул сливались разговоры носильщиков, гортанные покрикивания корнаков, треск костров и ворчание слонов.
   -- Люрсак, смотрите.
   Пьер, растянувшийся возле огня, поднялся и приблизился к миссионеру, присевшему на корточки и что-то внимательно рассматривающему.
   -- Что там такое? -- спросил Люрсак.
   -- А вот взгляните. Я только что нашел.
   И он протянул нечто вроде грубо сделанного топора, высеченного из камня, прикрепленного к необтесанной палке. Молодой человек бросил рассеянный взгляд на находку, не представляющую для него никакого интереса.
   -- Какой-нибудь абориген бросил свою палицу.
   Миссионер продолжал озабоченно рассматривать найденный предмет.
   -- А вам приходилось видеть у какого-нибудь туземца такой инструмент? Я знаю вооружение всех здешних племен. У них есть копья, самострелы, короткие сабли, изредка двусторонние топорики, но оружия, подобного этому, я не встречал. Эта вещь по всем приметам относится к доисторической эпохе. Обратите внимание на особый способ обтесывания. Но дело не в этом. Тут есть кое-что более любопытное. Вы ничего не видите?
   -- Ровно ничего. Топор как топор. И у нас я уже видел таких штук тридцать. Никакой разницы.
   -- Просто вы не умеете смотреть.
   Он поднес топор ближе к огню костра и указал на совершенно свежие грани кремня.
   -- Вот что меня смущает. Я положительно растерялся. Все мои знания в этой области подтверждают, что топору, по крайней мере, тридцать тысяч лет, а с другой стороны, я готов дать голову на отсечение, что вытесан он всего несколько месяцев тому назад. Будь это в Европе, я, конечно, кричал бы изо всех сил о том, что топор -- подделка и выпущен фабрикой, занимающейся подобным шарлатанством.
   Пьер засмеялся.
   -- Да уж вас, археологов, только ребенок не сумеет одурачить.
   -- Хотя вы и не правы, не буду сейчас спорить. Пусть так. Но согласитесь сами, какой же смысл здесь, в азиатской глуши, заниматься кому-нибудь одурачиванием археологов?.. И тем не менее. Странно, странно.
   И он вновь начал подвергать инструмент тщательному осмотру.
   -- Нет. Ошибки быть не может. Надломы совершенно свежие. Правда, сама по себе прекрасная сохранность предмета еще ничего не доказывает. В этом отношении бывали случаи и более поразительные. Но свежий вид кремня, его окраска! Никаких признаков того, что он в земле пролежал тысячелетия. Ей богу, это самая любопытная задача из всей моей практики археолога.
   -- Просто какой-нибудь охотник нашел этот топор, приделал к нему ручку и воспользовался им. Отсюда и свежие изломы.
   -- Объяснение было бы удовлетворительно, если бы за эти три дня я не сделал одиннадцати находок, и все с теми же особенностями. Вчера четыре лопаты и два топора, сегодня -- два ножа, два скребка и этот топор. Нет, Люрсак, тут кроется какая-то тайна, какой-то большой секрет, но разгадки я не могу подыскать. Кое-какие смутные подозрения, впрочем, у меня есть. Вопрос надо поставить в большом масштабе, все эти отдельные случаи есть только элементы одной большой тайны.
   Пьер заинтересовался:
   -- Не понимаю, что вы хотите сказать.
   -- В конце концов, я тоже не знаю ничего определенного и двигаюсь ощупью. Только временами среди полного мрака заблестит на мгновение светящаяся точка.
   После некоторой паузы он продолжал:
   -- Вопрос стоит так: в сердце страны Мои, населенной народностями, ведущими примитивный, буквально животный образ жизни, существует, -- и, вероятно, уже несколько столетий, -- громадный храм. Как был построен этот храм и кем? Это первый вопрос. А второй: в святилище поклоняются таинственным "красным богам", их изображения из красного металла (по-видимому, медь) стоят в храме. Откуда взялись эти боги? Ясно, что мы имеем дело не с простым язычеством. Что это за боги? Вспомните рассказ Хмон, вспомните, что Красных богов иногда называют богами супружества, вспомните, что статуя изображает бога, сидящего с подогнутыми ногами. Невольно напрашивается связь с Буддой и ламами, царствующими в Тибете. В этом, конечно, нет ничего ни невозможного, ни невероятного. Но только обратите внимание на исключительную таинственность, на затрудненность доступа, что совсем не соответствует обычаям здешних религий. Мы знаем громадные пагоды с бонзами в Тонкине, Кохинхине, Камбодже, там нет ничего подобного. Для меня бесспорно, что за всем этим скрывается что-то очень большое и интересное: или целое оккультное общество, или какая-нибудь сильная таинственная личность. Внешние формы религии -- не более чем парадный фасад, целиком созданный колдуньями. Хмон открыла нам только эту формальную сторону, наименее интересную из всего. Вот о чем я упорно думаю последние дни.
   Пьер пожал плечами.
   -- Стоит ли ломать голову? Все равно дня через три мы прорвемся туда, и все загадки разрешатся сами собой. А с допотопным оружием дело, конечно, куда проще, чем вы думаете. Жили когда-то здесь первобытные люди, туземцы теперь откопали две-три пещеры, где была сложена разная доисторическая рухлядь, растащили ее по всей стране, а вы из этого создали целый роман.
   Меня сейчас куда больше беспокоят мои люди и слоны.
   Миссионер молчал, продолжая раздумывать над тайной доисторических находок, а мысли Пьера унеслись к Ванде.
   Еще до наступления сумерек караван вступил в нагорную часть страны. Внезапный поворот в сторону от прямой дороги сразу сказался на настроении участников экспедиции. Не было, правда, ни вопросов, ни выражения прямого недовольства, и приказы Люрсака, отдаваемые категорическим тоном, пока выполнялись беспрекословно, но у всех в караване появилась какая-то вялость и вместе с тем напряженность. Одни только слоны остались равнодушны к изменению маршрута и по-прежнему с грузным колыханием продвигались вперед, к неведомой цели. Взоры корнаков все время с нескрываемой тревогой были прикованы к приближавшемуся лесу. Затихла гортанная брань линхов, и в необычной тишине гулко раздавались грузные шаги гигантских животных.
   За выжженной пустыней последовали первые отроги гор, покрытые чахлой растительностью; дальше показались бамбуковые рощи с раскинувшись кое-где мелкими "байо", небольшими стоячими прудами, завидев которые, слоны рвались с дороги, не обращая внимания на град ударов, которые обрушивали на них погонщики. Наконец, начались густые заросли кустарников, раскинувшиеся по горам, и проход сделался настолько труден, что по временам путники были должны топорами прорубать дорогу сквозь опутанный лианами, густой, пахнущий сыростью лес.
   Из отряда, изнемогавшего от усталости, снова выбыло три человека, ноги которых распухли, покрывшись ранами от колючек. Настроение упало еще больше, и даже в трубных криках слонов Пьеру чудился иногда протест, обращенный к нему, ведущему их по дороге, на которой столько препятствий.

Глава 15

   -- Что там?
   -- Показали спины! Удрали!
   Крики двух проводников сопровождались потоками ругани и проклятий.
   Разбуженный криками, Пьер вскочил со своей постели. Ночь только что начала уступать первым, еле заметным признакам зари. Голоса проводников приближались, и вскоре, отдернув полог, они, воя, потрясая копьями и размахивая руками, ворвались в палатку. Инстинктивно Пьер схватил револьвер, ночью всегда лежащий около него.
   Отец Равен тоже проснулся и одним прыжком вскочил с походной кровати.
   -- Что случилось?
   -- Удрали, все удрали, пока мы спали, все.
   -- Куда удрали? Кто? О чем вы болтаете? Вы пьяные, что ли? -- недоумевал Люрсак.
   Нгур выругался.
   -- Все удрали, сыны собак. Все солдаты, господин. Я предупреждал тебя. Надо было рассказать им раньше. Тогда бы, по крайней мере, мы знали, с кем имеем дело.
   Пьер уже больше не слушал. Сначала он побледнел, а затем почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
   Оттолкнув проводников, он выскочил наружу. Отец Равен следовал за ним. На лужайке, где с вечера расположился лагерь, было пусто. Кое-где еще дымились брошенные костры, валялись дорожные солдатские мешки и даже несколько пакетов с патронами к винтовкам.
   -- Скоты! Мерзавцы! -- негодовал Пьер. -- Что за черт! Ведь вчера вечером не было заметно никаких признаков. Когда вы обнаружили, что они исчезли?
   -- Только несколько минут тому назад, -- ответил Нгур. -- Мы спали вместе с ними, Пат даже рядом с их старшим. Сначала, когда мы проснулись и не увидели их, то не поняли, в чем дело. Но потом сообразили, когда нашли вот это.
   И концом копья он поднял пару связок каких-то кореньев.
   Отец Равен нагнулся, чтобы рассмотреть их.
   -- Да, -- сказал он, отбрасывая пучки в сторону, -- кок-геун-коанг, испарения которого действуют усыпляюще, вроде хлороформа. Положив это под нос нашим проводникам, они могли быть уверены, что те заснут крепким сном. В таком случае, они уж далеко и нам их не догнать.
   -- Боже мой, а что же со слонами? -- вспомнил Пьер и бросился к озеру, возле которого вчера вечером расположились корнаки со своими животными.
   Но там все обстояло благополучно. Слоны блаженно барахтались в илистой воде, а корнаки, сидя на берегу, мирно беседовали. Увидев Пьера, они почтительно приподнялись и поклонились.
   Пьер успокоился, облегченно вздохнув. Ничего не говоря про дезертирство солдат, он с внешне спокойным видом закурил папиросу и отдал приказ собираться в путь. Решение его было неизменно: путешествие продолжается.
   Когда Пьер вернулся обратно, отец Равен все еще расспрашивал проводников, стараясь установить подробную картину бегства солдат. Он встретил возвращающегося Пьера вопросительным взглядом, на который тот ничего не ответил, скомандовав Нгуру и Пату:
   -- Помогите корнакам. Как только они будут готовы, двинемся в путь.
   Казалось, корнаки ничуть не были удивлены; покорно ответив:
   -- Слушаем, господин, -- и они удалились.
   Пьер считал себя обязанным дать миссионеру объяснения, но вместе с тем не хотел вступать в длинные рассуждения, боясь, что отец Равен воспротивится продолжению путешествия. Поэтому с возможной сухостью тона, подчеркивая непоколебимость решения, он сказал:
   -- Отступать поздно. Догонять солдат бесполезно. Мы их вряд ли найдем. А если и найдем, то все равно негодяи будут только искать нового случая для побега. Я распорядился двинуться в путь дальше.
   Он остановился, ожидая возражений от отца Равена, но тот ничего не сказал и только грустно улыбнулся.
   -- В нашем распоряжении слоны с корнаками, -- продолжал Пьер. -- Проводники тоже с нами. Значит, самого главного мы не лишены. И я решил идти. Не буду сейчас строить планы наперед. На месте и по обстоятельствам увижу, что надо делать.
   Он умышленно говорил "я", а не "мы", подчеркивая этим, что в случае отказа миссионера пустится в дальнейшее путешествие один.
   -- Я все равно отправлюсь туда. В случае чего -- пойду один. Но пойду, пойду.
   Встретившись с взглядом миссионера, полным упрека, Пьер смутился и со стыдом опустил голову. Священник будто ничего и не заметил, ограничившись короткой фразой:
   -- Я иду с вами, если вы считаете возможным идти дальше.
   Но улыбка его, когда он произносил эти слова, была печальна, а глаза полны грусти.
   К вечеру добрались до реки. Передовой слон по кличке Беокобомо, остановился. Шел проливной дождь, и люди, соскочив со слонов и увязая в грязи, подошли к самому берегу и обозревали новую местность. Тут не было для привала подходящего места. Решили переправляться на ту сторону.
   Один из корнаков взобрался на Беокобомо и, ласково похлопывая по шее самца-гиганта, стал понукать его идти вперед. Беокобомо долго противился, но потом, по-видимому, решился и, раскачивая хоботом, спустился с берега и вошел в воду. Волны вскоре покрыли его похожие на бревна ноги, достигли брюха, залили бока. Слон погружался все глубже и глубже, но вдруг, испуганный, повернул обратно и, выбравшись на берег, встал как вкопанный, упорно отказываясь от новой попытки перебраться через бушующую речку.
   Корнаки, собравшись вокруг него, подняли бурю проклятий, ругани и криков. Слон упорствовал и ограничился тем, что, подняв хобот, резко затрубил. Его стали бить со всех сторон, осыпая палочными ударами. Это привело лишь к тому, что он попытался сбросить своего корнака, успевшего вовремя соскочить, а затем лег на землю, повалившись на бок.
   Корнак-лаосец, рассвирепев, начал ожесточенную борьбу со слоном, продолжая наносить ему удары по шее, голове и ушам, умело избегая взмахов хобота.
   В конце концов, слон был побежден. Грузно поднявшись, он с бешеными трубными звуками, подняв хобот, прыжками бросился в реку, и через пару минут его яростные и мятежные призывы уже раздавались на другом берегу, а с этого берега ему отвечали внезапно заволновавшиеся самки.
   Проводники обменялись озабоченными и тревожными взглядами, которые не ускользнули от отца Равена.
   -- Что вас беспокоит? -- спросил он.
   -- Слишком громко трубят. Беокобомо приручен недавно, а в лесу он дичает. Ночью придется поглядывать за ним. Не случилось бы беды.
   Перебравшись через речку, путешественники метрах в пятистах расположились на ночлег. Слонов привязали за ноги к деревьям и они, казалось, мирно пережевывали листву. Но временами, оставляя корм, они настороженно прислушивались к каким-то звукам, доносимым ветром. Корнаки и проводники, скучившись около костра, с великим интересом слушали товарища, рассказывающего какую-то любовную историю. Люрсак и отец Равен, завернувшись в одеяла, лежали недалеко от них и разговаривали вполголоса.
   -- Завтра. Так вы думаете, мы будем там завтра?
   -- Думаю, -- отвечал миссионер. -- Если мои расчеты правильны и если Нгур не ошибается, то осталось часов пять, может быть, даже четыре часа ходу. Столько же нужно положить на поиски этого таинственного входа.
   Он помедлил немного и, в свою очередь, спросил у Пьера:
   -- Ну, а каковы ваши планы?
   -- Не знаю. Дезертирство солдат спутало мне все карты. Прежние планы пришлось отбросить. Надеяться на то, что удастся вырвать Ванду силой, теперь не приходится.
   Он резко повернулся к священнику:
   -- Вы имеете представление, сколько у нас оружия? Мой револьвер с дюжиной патронов, вот и все. Мерзавцы!.. Если бы они оставили хоть пару винтовок!
   -- Пользоваться ими все равно пришлось бы только вам одному, -- ответил священник. -- Я же по своему сану не имею права убивать. Мое единственное оружие... Впрочем, я не буду продолжать, а то получится что-то вроде проповеди, которая сейчас совсем не к месту. Возвратимся к моему вопросу: что вы думаете делать там?
   Пьер глядел куда-то поверх головы отца Равена. Он грезил, вспоминая встречу с Вандой на пароходе, прогулки в лесу и особенно ту прогулку, когда один раз, единственный раз, Ванда поцеловала его.
   -- Я спрашиваю вас: что вы думаете там делать?
   Пьер вернулся к действительности.
   -- Достигнув храма, мы будем выжидать случая, чтобы пробраться в него. Нужно будет запастись выдержкой и терпением. Придется, вероятно, некоторое время скрываться.
   Миссионер согласился.
   -- Да. Это единственный путь. В таком виде намечалась и моя программа. Необходимо полнейшее спокойствие, крепость нервов. Малейший необдуманный шаг может лишить нас последней надежды на успех.
   -- За себя я ручаюсь, -- ответил Пьер. -- Я достаточно выдержанный человек и буду действовать только наверняка. К тому же я знаю...
   Внезапно раздавшийся рев слонов помешал продолжению их беседы. Животные уже давно перестали есть и тянулись к глубине леса, откуда, по-видимому, доносились до них какие-то таинственные звуки. Вдруг, словно по сигналу, все они вместе начали рваться со своих привязей и огласили лес могучим ревом.
   -- Зовут, -- сказал Нгур.
   Но один из корнаков, боязливо покачав головой, заметил:
   -- Хуже. Отвечают.
   Все замолкли, напряженно прислушиваясь к молчанию леса. Где-то далеко зарождались неясные смутные шорохи; постепенно усиливаясь, они переходили в гул, и вскоре можно было различить треск ломающихся ветвей, дрожь почвы и топот стада огромных животных, мчавшихся где-то по соседству.
   Слоны продолжали бешено вырываться. Под напором Беокобомо громадное дерево, к которому он был привязан, трещало и готово было вот-вот повалиться.
   Понемногу, под влиянием обхаживаний, поглаживаний и причмокиваний корнаков слоны успокоились. Опять воцарилась тишина. Увы, ненадолго. Издалека, как призыв, раздался резкий дикий рев какого-то животного. Звук напоминал трубный зов слона, но был более сильным, могучим и свирепым.
   Отец Равен поднялся.
   -- Странно. Совершенно непонятно. Надо пойти посмотреть, что это такое.
   Он уже хотел было углубиться в лес по направлению к звуку, но Нгур загородил ему путь.
   -- Нет, великий отец. Ты останешься здесь. Пойду я.
   Священник собрался запротестовать, но раздавшиеся крики корнаков "факелы сюда, огня" отвлекли его внимание. Корнаки, к которым присоединился и Пьер, с горящими факелами в руках, выстроившись вокруг слонов, стали неистово кричать и беспощадно бить своих животных. Целый час продолжалось это занятие, пока наконец слоны, испуганные и избитые, не собрались тесной кучей в центр огненного круга и там успокоились, прижавшись друг к другу.
   А бродячее таинственное стадо за это время, по-видимому, ушло далеко, удалившись к северу.
   -- Вероятно, дикие слоны, -- сказал Пьер. -- Шли на водопой к речке, но наше присутствие...
   Он остановился, заметив около себя искаженное от ужаса лицо возвратившегося Нгура. Нгур делал знаки отцу Равену, отзывая его в сторону. Миссионер, взяв Пьера под руку, направился к проводнику.
   -- Ну, что там?
   Нгур вытирал руками струившийся с лица пот.
   -- Видел. Это слоны, но таких я еще никогда в жизни не встречал.
   -- Что за слоны? -- горел от нетерпения священник.
   -- Один из них прошел совсем рядом со мной. Он вдвое больше Беокобомо. Голова длинная, и весь покрыт шерстью.
   -- А какие у него клыки?
   -- Не успел рассмотреть. Они очень быстро прошли и скрылись в зарослях.
   Отец Равен задумался.
   -- Какая жалость. Надо было пойти мне самому. А то, что у них есть шерсть, это ты хорошо рассмотрел?
   -- О да, отец. Длинная шерсть до самых ног. Как грива.
   Священник, казалось, забыв про присутствие проводника и Люрсака, начал разговаривать сам с собой.
   -- Шерсть до самых ног, как грива. Гм. Мои предположения оправдываются. Это ужасно. Невероятно, невозможно, но так. Все звенья цепи налицо. Но ведь в таком случае... Что же тогда в таком случае?..
   И отец Равен разразился беспокойным, странным смехом, от которого Пьеру стало не по себе.

Глава 16

   Остаток ночи был проведен в охране лагеря и хлопотах возле слонов, постепенно успокаивающихся. С рассветом тронулись в путь. Отец Равен, погруженный в свои размышления, шел вместе с проводниками.
   Преодолев последний подъем, караван достиг, наконец, вершины горы. Кустарники закончились раньше, и вершина была покрыта только зарослями трав.
   Стоя на самом возвышенном месте Индокитая с видом на страну Мои, куда еще не ступала нога европейца, Пьер на минуту забыл и усталость, и лишения, и цель, ради которой он сюда явился. Он вспомнил о великих исследователях-путешественниках и понял, какой восторг и какая гордость должны были наполнять их души в момент открытия новой страны.
   Он повернулся к западу. С этой стороны гора резко обрывалась и крутым спуском переходила в покрытое лесом плато, плоскогорье Пу-Кас, на противоположном конце которого должен был, по предположениям Пьера, находиться храм Красных богов. Разглядывая местность, Пьер обратил внимание на громадную пропасть шириной в два-три километра, образовавшуюся от сброса пластов почвы. По-видимому, путь по краю пропасти был самым верным путем к храму. Подсчитав, что нужно будет пройти еще не меньше сорока километров, Пьер с огорчением заметил:
   -- Еще два дня ходу.
   Ответ миссионера заставил его вздрогнуть.
   -- Возможно. А может быть, мы гораздо ближе к цели.
   -- Не понимаю. Ведь нам нужно обойти кругом этот провал.
   -- Непременно ли? Вспомните рассказ Хмон. Она говорила о том, что приходилось спускаться вниз и идти по подземному коридору, о том, что некоторые здания были "выдолблены" в стене. Вас это не наводит ни на какие мысли?
   -- А! -- воскликнул Пьер. -- Вы думаете, что здесь на дне пропасти...
   -- Совершенно верно. Если там, -- священник показал на отдаленный край плоскогорья, -- находится главный вход в храм, то здесь, на дне пропасти, может быть, есть боковой. Мы легко в этом можем убедиться завтра.
   -- Все завтра да завтра, -- недовольно ворчал Люрсак. -- Я хочу сегодня же спуститься по крайней мере до края пропасти.
   -- Это можно. И даже сию минуту.
   Пьер начал спускаться по склону, а отец Равен направился к груде камней, возвышающейся неподалеку. Но Пьер не сделал и половины пути, как его остановил резкий окрик священника. Он обернулся и увидел, что отец Равен поспешно бежит к нему.
   -- Вы меня испугали. Что с вами случилось?
   -- Пойдемте вон туда. Я там кое-что увидел... впрочем, мне, может быть, только показалось. Сверху плохо видно. Надо подойти поближе. Посмотрите сами.
   Торопливыми шагами он подвел Люрсака к громадному манговому дереву, широко раскинувшему свои тенистые ветви.
   -- Тут.
   И, взволнованный, он умолк.
   Пристально вглядываясь, Пьер заметил, что перед ним яма, искусно закрытая ветвями и сухими листьями.
   -- Слоновая западня?
   Но в то же время он обратил внимание на валяющиеся рядом лохмотья, в которых легко можно было узнать остатки французского офицерского мундира.
   -- Равен, смотрите.
   Миссионер уже все понял. Не отвечая Пьеру, он поспешно разбросал ветки, закрывающие яму, наклонился над ней и затем с помертвевшим лицом откинулся назад. Пьер в свою очередь заглянул вглубь.
   Дно ямы было усажено острыми кольями, на одном из которых повис европеец. А на самом дне ямы виднелся еще один скелет с кусками сохранившихся лохмотьев.
   -- Редецкий?
   -- Да.
   Священник спустился в яму, снял тело Редецкого с кола, пропоровшего бок и живот и, подняв труп на руках вверх, передал Люрсаку.
   Труп едва начал разлагаться, и на лице его, казалось, сохранилось еще выражение спокойной решимости.
   Не посвящая ни во что людей своего каравана, Пьер принес лопату и вырыл неглубокую могилу. Отец Равен прочитал погребальные молитвы.
   Люрсак и отец Равен решили воспользоваться остатком дня и спуститься лесом немного вниз по плато: так и цель становилась ближе, и караван был скрыт лучше, чем на самой макушке Пу-Каса.
   Когда наступили сумерки, Пьер отдал приказ об остановке. В то время как проводники и корнаки хлопотали возле животных, Люрсак с миссионером осторожно пробрались к обрыву. Наклонившись над бездонным мрачным колодцем, они напряженно вслушивались, не донесется ли оттуда каких-нибудь звуков.
   -- Ничего, -- сказал Пьер. -- Ничего. Пустота. Молчание.
   Он хотел было уже подняться и уйти, как миссионер схватил его за плечо и прошептал:
   -- Прямо, чуть-чуть правее -- огни.
   Действительно вдалеке -- вероятно, на противоположном краю обрыва, маячила пара огней. Затем показались еще. Люрсак вскоре насчитал семь светящихся точек.
   -- На той стороне кто-то живет.
   Миссионер крепче сжал плечо Люрсака.
   -- Да, если кто-то живет. Но ведь приходится прийти к выводу, что живут в самой стене. По-видимому, гроты. А может быть, выходы подземных галерей храма, а может быть, и еще что-нибудь.
   Пьер спохватился:
   -- Наши огни! Они тоже видны!
   Он бросился к лагерю и попал как раз в тот момент, когда корнаки начали раздувать чуть теплящееся пламя только что разведенного костра. Пьер затоптал его ногами.
   -- Никаких огней! Вы меня слышите? Чтобы уголек не светился!
   Он позвал проводников:
   -- Нгур и Пат! Где вы?
   Из темноты послышался ответ.
   -- Мы здесь, господин.
   -- Захватите с собой все веревки, которые у вас есть, и приходите вон туда. Я жду вас там с отцом Равеном.
   Уходя, он отдал приказ корнакам:
   -- Оставайтесь здесь! Не сходите с места!
   Миссионер, когда Пьер возвратился к нему, продолжал стоять все на том же месте, погруженный в раздумья.
   -- Это вы? А я стоял и размышлял, каким образом добраться вниз.
   -- Путь один, -- отвечал Пьер. -- Стена совершенно отвесная, и спуститься можно только по веревке. Сейчас проводники принесут ее.
   -- Хватит ли веревки? Мы ведь не знаем, насколько глубока пропасть и как высока стена.
   -- Хватит. У нас есть целая веревка на двести пятьдесят метров. Я велел привязать к ней веревки от вьюков. Там наберется метров до пятидесяти. Итого триста. Спустившись, я дождусь дня и тогда уже решу, что делать.
   -- Вы говорите так, словно собираетесь спускаться один. Вы ошибаетесь: я буду с вами, -- и, застенчиво понизив голос, отец Равен прибавил: -- Ведь вы, Люрсак, еще не все знаете. Мое поведение за последние дни могло вам показаться странным и ненормальным. Однако я надеюсь, что скоро вы поймете меня. Одним словом, я спущусь в эту бездну. И даже если бы вы не захотели спускаться, я сделал бы это один...

Глава 17

   Ноги Пьера коснулись, наконец, твердой земли и, ощупав почву, он сделал несколько робких шагов в сторону.
   Он трижды дернул веревку и через несколько секунд почувствовал, что сверху тоже дернули три раза. Так было условлено. Он отвязал веревку от пояса и дернул еще раз. Веревку потянули наверх.
   Кругом господствовали мрак и гробовая тишина. Только вдали по-прежнему еле виднелись огни; теперь они были уже выше той линии, на которой стоял Пьер.
   Шорох наверху заставил его поднять голову.
   -- Равен?
   Приглушенный голос священника отвечал:
   -- Я. Ой, как темно. Я ничего не вижу.
   Он отвязал веревку.
   -- Казалось, что мне и не удастся добраться до дна, так долго продолжался спуск. Знаете, сколько осталось веревки? Тридцать метров. Следовательно, мы опустились на глубину двести семьдесят метров.
   -- Вы дали Нгуру и Пату инструкции?
   -- Да. Они поднимут веревку, как только я дам сигнал. Вот так. Готово. Теперь один из них будет безотлучно находиться на краю пропасти. После револьверного выстрела веревка спускается, после второго нас вытягивают. Это -- днем, а ночью веревка должна быть спущена все время. Если мы дернем три раза, значит надо нас поднять, если два раза -- спустить нам припасы. Дожидаться нас должны пятнадцать дней, а после этого они могут возвращаться на пост. Они прекрасно все поняли, и с этой стороны мы можем быть спокойны.
   Отец Равен ощупал рукой стену.
   -- Веревки нет. Нгур и Пат подняли ее. Давайте держать курс направо. Там есть лесок, где в случае чего мы можем укрыться.
   Взвалив на спины мешки с провизией, они тронулись в путь, осторожно ступая в темноте по скользкой траве, мокрой от росы. Кругом была абсолютная тишина. Ни единого звука, ни даже самого легкого дуновения ветерка. Воздух казался неподвижным и застывшим.
   Так пробрались они к лесу. Но, видимо, настоящий лес был дальше, и им предстояло сначала пройти через густой кустарник. Пришлось двигаться буквально ощупью. Они натыкались на колючки, царапали себе руки и лицо о шипы, цеплялись за сучья и рвали костюмы.
   -- Скоро начнет светать, -- сказал Пьер. -- Нам следует где-нибудь спрятаться.
   -- Ничего. Кустарника осталось немного. Я сверху внимательно все рассмотрел. Сейчас мы войдем в лес.
   Достигнув первого дерева, они решили дождаться здесь рассвета. Отец Равен, ощупав ствол, чем-то заинтересовался и, вынув нож, стал исследовать кору. До Пьера долетали обрывки фраз из его разговора с самим собой:
   -- Странно... Запах бразильской... Ткань твердая, плотная... Сладкий вкус...
   Он шарил вокруг ствола по земле.
   -- Стручки плоские, продолговатые, губчатые и четырехгранные. Да... Из бразильских лесов... в стране Мои...
   Пьер, наконец, обратил внимание на его волнение.
   -- Что там у вас?
   -- Я сделал поразительное открытие. Здесь, в Индокитае, растет дерево резко типичное для флоры Бразилии. Согласитесь, что есть от чего придти в волнение.
   Пьер не разделил ученого энтузиазма своего спутника.
   -- Действительно странно, -- произнес он равнодушно.
   В томительном молчании они ждали рассвета, тщетно пытаясь рассмотреть что-либо в окутывающем их тумане.
   Тишина ночи была нарушена только перед самым утром -- каким-то резким криком, повторившимся два раза и похожим на ужасный, полный отчаяния вопль человека. Но затем опять наступила тишина.
   -- Вы слышали? -- спросил Пьер.
   -- Да. Мне показалось, что это человеческий голос.
   -- Похоже.
   Они прислушались, стараясь некоторое время не двигаться с места. Но странные звуки больше не повторились.
   Туман, наконец, начал подниматься. Перед ними вырисовывалось озеро с топкими, заросшими травой берегами. Потом прояснилось и самое дно пропасти.
   Люрсак и священник жадно впились глазами в открывающуюся картину.
   Они находились в начале леса, тянущегося далеко направо. Прямо перед ними расстилалось озеро с совершенно неподвижной поверхностью, а налево от него, километров на десять, тянулась равнина, покрытая зарослями, переходящими опять в лес.
   Хорошо была видна и противоположная сторона пропасти. До нее от берега озера с той стороны было приблизительно метров двести. На ней зияли темными пятнами гроты, в которых, по-видимому, ночью и были огни. Люрсак насчитал семь отверстий гротов.
   С пылающим взглядом священник возбужденно бросал отрывистые фразы:
   -- Гнейс. Нетронутый кусок вулканической цепи. Сброс Гондваны. Слоны с гривами. Бразильское дерево... все одно к одному...
   Люрсак говорил ему в это время:
   -- Мы пройдем лесом, обойдем озеро кругом, попытаемся незаметно пробраться к пещерам и там где-нибудь спрячемся.
   Священник машинально отвечал:
   -- Да, да, правильно, -- но он не слушал и был занят своими мыслями.
   Они зашли поглубже в лес, боясь, что на опушке будут слишком заметны. Чем дальше продвигались они вперед, тем яснее становилась перемена в характере растительности; обычные для страны Мои деревья попадались все реже и реже.
   Отец Равен казался опьяненным. Он с непрерывно возраставшим возбуждением называл встречавшиеся деревья.
   -- Вот, посмотрите туда. Колоссальная глыба, может, метров пятьдесят в обхвате. Знаете, что это? Баобаб! Дерево, растущее в Судане и Конго, тысячелетнее дерево, которому нужно от шести до десяти тысяч лет, чтобы достигнуть полного развития. А посмотрите направо: гигант, Мамонтове дерево, секвойя гигантская, встречается лишь в Калифорнии. Ему тоже не меньше четырехпяти тысяч лет. И еще вон видите дерево, похожее на пальму с листьями кверху? Это с Канарских островов -- драконово дерево; оно больше, чем прославленный экземпляр в Оротаве, а тому около девяти тысяч лет. А вот это дерево из Австралии!..
   Взяв Пьера за руку, он тащил его то к одному, то к другому дереву. Возбуждение, казалось, спутало все его мысли, и фразы вылетали, перебивая одна другую.
   -- Ну, что вы скажете? Поразительно! В яме, в центре Индокитая, собраны и не ископаемые, а живые, -- понимаете, живые -- виды растений из Бразилии, Африки, Австралии. Как сорок или пятьдесят тысяч лет тому назад, как тогда, когда еще существовал великий экваториальный материк Гондвана с его бразильско-африканским плоскогорьем, когда были объединены Центральная Америка, Африка, Индия, Аравия, Индокитай и Австралия. Таково единственное объяснение, я предчувствовал это.
   Он несколько раз топнул ногой о землю.
   -- Теперь все стало ясно. Ослепительно ясно. Как ни фантастично, но вот эта самая почва -- та, на которой в древние геологические времена зарождалась жизнь на Земле. Мы наблюдаем картину первых времен мира. Мы живем в прошлом. Странный провал в прошедшее обнажил перед нами первые строки бытия и сотворения мира. Почва была сброшена вулканическими колебаниями. Горизонтальная трещина, по-видимому, предохранила это место от дальнейших изменений. По всему миру время вело свою неустанную работу, срывая горы, разделяя континенты, осушая моря, а эта щель каким-то таинственным образом избегла его влияния.
   -- Идемте отсюда, отец Равен, -- уговаривал Пьер, не уверенный в здравом уме миссионера. -- Идемте! Мы и так едва ли успеем к ночи добраться до пещер.
   По пути они сделали короткую остановку, присели отдохнуть и подкрепились захваченными с собой сухарями. После долгого молчания Пьер спросил:
   -- Уверены ли вы во всем, что говорили?
   -- А вы же сами хорошо видели.
   И так как Пьер собирался что-то возразить, отец Равен предупредил его мысль:
   -- Знаю, знаю. Вы думаете, что кто-нибудь мог посадить их или семена случайно попали сюда. Так ведь? Я сам так думал, когда стоял около бразильского дерева. В отношении некоторых видов это вещь возможная. Ну а в отношении остальных, например, баобаба или драконова дерева?.. Кому могла взбрести в голову мысль устроить здесь ботанический сад с растительностью всех пяти частей света. Нет, это -- земля Гондваны, и мы с вами на древней почве вторичного периода. И я отчетливо представляю себе животный мир, обитавший в этих местах: чудовищные пресмыкающиеся, фантастические птицы, громадные млекопитающие, весь муравейник палеонтологических исчезнувших существ.
   Он усмехнулся.
   -- "Исчезнувших"? Зачем я так говорю?.. А стадо, которое ночью шло на водопой? Нгур говорил "слоны с гривой до колен" -- то есть, иными словами, мамонты.
   Люрсак не выдержал.
   -- Живые мамонты? Вы с ума сошли.
   -- Точно так говорил я и сам себе, когда в первый раз зародилось у меня это предположение. Я не хотел верить, думал, что существует неизвестная науке порода слонов. Но затем новые факты, сцепляясь одни с другими, натолкнули меня на новые мысли.
   -- Новые мысли?.. Какие же?
   -- Милый Люрсак, не сердитесь на меня. Два раза вы меня спрашивали об этом, и два раза я говорил вам, что "надо подождать". Сейчас третий раз и последний. Я не хочу говорить вам, пока не укреплюсь в своем мнении окончательно. Потерпите еще несколько часов. Кстати, мы уже подходим к пещерам, и нам надо осмотреться и обдумать, что предпринять в дальнейшем.
   Сначала они шли по лесу параллельно берегу озера, делая крюк, чтобы его обогнуть, и, вместе с тем, описывая дугу вдоль стен провала. Постепенно деревья становились реже, ниже и уступали свое место кустарнику. Пробираясь сквозь него, Люрсак и Равен вышли к озеру. Перед ними открылся тот же вид, что они видели утром при спуске, но с противоположной стороны и под другим углом. Между ними и каменной стеной с пещерами лежал заросший травой луг. Обернувшись назад, Пьер бросил взгляд на опушку леса, с которой они несколько часов тому назад начали свое путешествие по дну долины. Он отыскал глазами место стены, по которой они спустились. Люрсак взглянул туда, и глухой стон ужаса вырвался из его груди.
   -- Вот почему был крик!.. Помните двукратный крик сегодня утром?
   Веревка, по которой они спускались, все еще висела, а на ней болтались два трупа.
   -- Нгур и Пат, -- бледнея, прошептал отец Равен.
   Под дуновением легкого ветерка, предвестника сумерек, голые тела двух проводников, подвешенные на веревке, качались из стороны в сторону. А наверху над ними, у края обрыва бродили три гигантских размеров слона. На фоне сереющего неуютного неба четко вырисовывались их громадные, неуклюжие, обросшие шерстью фигуры.
   -- Мамонты! -- сказал миссионер, стараясь сохранить спокойствие.
   Но рука, которой он указывал на мамонтов, дрожала, а лицо его было бледнее смерти.

Глава 18

   -- Итак, теперь у нас нет больше выбора, -- сказал Люрсак. -- Единственный путь, который нам остался, чтобы выбраться отсюда -- это через храм. Надо попытаться влезть на один из утесов.
   -- Невозможно, -- покачал головой отец Равен. -- Все скалы совершенно отвесны и неприступны.
   -- Тогда надо поискать вход здесь, внизу.
   -- Я уже думал об этом, но...
   -- Но?
   -- На что мы можем надеяться?.. Нас двое, а сколько их там?
   -- Однако что же делать? Вы можете предложить какой-нибудь другой план?
   Миссионер молчал.
   -- Вот видите, -- сказал Пьер. -- Остается одно: отыскать вход и проникнуть в храм. Только так мы можем найти Ванду и спасти ее.
   -- Да, вы правы, -- произнес отец Равен после раздумья, сделав жест, выражавший одновременно и отчаяние, и решимость. -- По словам Хмон, храм расположен прямо на юг от поста. Если вы представите себе путь нашего каравана, то вам станет ясно, что мы сейчас находимся на одной линии с постом, только южнее. Отсюда вывод, что для отыскания храма нам опять надо продвигаться на юг, вон туда.
   -- Не понимаю, -- удивился Пьер. -- А как же гроты? Ведь гроты и есть храм.
   -- Нет. Пещеры служат для другой цели. Посмотрите внимательнее.
   Пещеры находились теперь лишь метрах в ста, и их можно было подробно рассмотреть, по крайней мере, снаружи. Перед каждой пещерой была площадка, постепенно переходящая в склон, спускающийся к лугу. По однообразию этих площадок и по симметричности их расположения можно было бы предположить, что пещеры -- дело рук человеческих, но нигде не было слышно никакого шума и не было заметно никаких признаков их обитаемости.
   Вдруг до слуха Люрсака и миссионера донесся неясный гул. Они посмотрели в ту сторону, откуда доносились звуки. Далеко в сгущающихся сумерках виднелось какое-то темное пятно, приближающееся и вырастающее в размерах. Скоро уже можно было различить, что это мчалось стадо животных, похожих на быков. Животные были чем-то перепуганы и бежали прямо на лес, где стояли наши путешественники. Передний самец с большими крутыми рогами, яростно мыча, проскочил совсем близко от Пьера. За ним мчалось стадо голов в двести. Они быстро углубились в лес, и минуты через две уже не было слышно ни стука их копыт, ни воя.
   -- Буйволы, -- проговорил Пьер.
   -- Буйволы? Нет, -- отвечал отец Равен. -- Зубры. Да, зубры, вид быков, представители которых почти совершенно вымерли на всем земном шаре. Но вы, кажется, не обратили внимания на самое главное: топор в спине у вожака-зубра и стрелы в шее.
   -- Значит, есть охотники?
   -- Разумеется. Что же еще?.. Да вот и они. Смотрите.
   Сначала можно было различить только несколько темных, едва видимых точек, разрозненно двигающихся по лугу. Мало-помалу они объединились в общую группу, медленно продвигающуюся вперед по тому же пути, по которому раньше промчалось стадо зубров. Когда они приблизились к опушке леса, Пьер уже свободно мог их рассмотреть. Их было около сорока. Отдельно, широко шагая впереди всех, шел один -- по-видимому, предводитель. Он-то и привлек особенное внимание Люрсака и отца Равена. В сумеречной полутьме четко вырисовывалась его высокая, сильная и мужественная фигура. Его одежда состояла из простой звериной шкуры, ниспадающей с плеч наподобие ризы католического священника и перехваченной в талии свободным поясом. В правой руке у него была громадная дубина, а в левой длинное копье, на которое он временами опирался. Он прошел шагах в двухстах от Люрсака и Равена. Как раз перед ними он приостановился, словно ожидая, когда подойдет его отряд. До сих пор он был виден только в профиль, но, остановившись, повернулся к ним лицом и прорезал тишину могучим криком:
   -- О... о... э... ие... йап... ие... оп!..
   У него было широкое, с точки зрения европейца, неправильное лицо, выдающиеся скулы, глубоко посаженные глаза, суровый взгляд. Длинные, спускающиеся до плеч русые волосы резко подчеркивали красный цвет кожи на лице и открытой шее.
   Миссионер, крепко сжав руку Пьера, взволнованно зашептал:
   -- Человек четвертичного периода... предок современного человека... живой... живой...
   Не дав Пьеру прийти в себя от изумления, он продолжал:
   -- Да. Я не пьян, и это не кошмар. Теперь все ясно. Красные боги -- группа людей доисторической эпохи, которые здесь, в этом провале земли, ведут то же самое существование, что и тридцать тысяч лет тому назад. И все теперь объясняется. И тайна, которой колдуньи окружили эту страну, и смерть, которой они предают всех, проникающих сюда, и предметы, которые я повсюду находил. Все... все...
   -- Но... -- попытался вставить какую-то фразу Пьер.
   -- Нет никаких "но". Я уверен, совершенно уверен. Уже давно я кое-что подобное предполагал, но раньше сомневался. Мне казалось это фантастическим, и я не хотел, не мог верить. Я пытался отыскать другие объяснения. Но теперь истина встала передо мной. Как она ни невероятна, я не могу ее отрицать. Посмотрите на этого человека -- предводителя. Он не принадлежит ни к одной из существующих рас, это не племя мои, не китаец, не лаосец, не европеец. Это -- примитивный монголоид, родоначальник человеческой расы. Люрсак, вы не знаете антропологии и поэтому не можете оценить чрезвычайности нашего открытия. Споры различных школ, всякие теории сразу теряют значение. Проблема происхождения человечества разрешена, и разрешили ее мы, Люрсак. Мы! Мы!
   Отряд первобытных людей, между тем, направлялся к пещерам. За предводителем прошли остальные охотники. Они немногим отличались от своего начальника: тот же тип лица, тот же костюм и лишь рост их был не так велик, а тела не так крепки и мускулисты. Восемь охотников несли носилки с убитым зверем. Подойдя совсем близко к пещерам, к подножию спусков от них, предводитель остановился и опять издал крик, подобный прежнему, но с несколько иными интонациями.
   -- О... о... ие... йап... оп!
   Через пару-другую секунд откуда-то издали раздались приглушенные ответные крики:
   -- О... о... ап... ой!
   А потом не прошло и минуты, как у входа всех пещер стали показываться люди. То были остававшиеся дома женщины, старики и дети, приветствующие возвратившихся с охоты мужчин.
   -- О... о... ие... йап! -- кричали они.
   -- О... о... ие... йап! -- отвечали охотники. Несколько детей сбежало с площадки вниз навстречу отцам.
   Почти оцепенев от изумления, долго стояли европейцы на одном месте, наблюдая картину мирной жизни первобытных людей.
   На площадках около каждой пещеры были разожжены костры. Готовилась пища, и запах жарящегося мяса, доносимый ветром до леса, раздражал аппетит голодных путешественников. Возле каждого костра сидела группа человек по пять-шесть. Насколько можно было судить с того расстояния, на котором находились Пьер и отец Равен, разговоров было мало и собеседники объяснялись больше жестами, чем речью. Но время от времени слышались все-таки звуки восклицаний и возгласов, а раз-другой послышался и взрыв хохота. На одной из площадок, самой близкой, была на кольях развешена для просушки шкура убитого зверя, а на соседней площадке на острие шеста водружена его голова.
   -- Пещерный медведь, -- прошептал, всмотревшись, отец Равен. -- Любимая добыча первобытного человека. Кости этого медведя были найдены при раскопках в Ориньяке и на Рейне.
   Мало-помалу группы пещерных обитателей вокруг костров редели. Ушли все женщины, дети и старики, большинство мужчин; только у некоторых костров еще сидело несколько человек, по-видимому, занятых обтесыванием своего каменного оружия. Наконец, скрылись в пещеру и они. Костры потухли. Наступила полная темнота и ничем не нарушаемая тишина.
   Через час после того, как скрылся последний пещерный обитатель, Люрсак сказал:
   -- Они, должно быть, уже спят. Пойдемте.
   Решено было идти на юг, вдоль скалистых стен, пока не пройдут лес, спускающийся с горы вниз, или пока не увидят храм. Пустились в путь осторожно, стараясь не производить лишнего шума, который мог бы разбудить хозяев пещер. Пришлось пробираться сквозь густой колючий кустарник, о который очень скоро изорвалась одежда и исцарапались руки. Вечерняя роса и сырость низко лежащей долины усугубляли тяжесть положения.
   Пьер шел впереди. Помня о громадном медведе, которого убили первобытные охотники, и опасаясь неприятной встречи с другим подобным зверем, он держал наготове свой револьвер. Скоро дорога стала немного легче. На пути встретилось несколько тропинок, узких и запущенных, но все-таки свидетельствующих о том, что если не люди, то, по крайней мере, звери ходили по этим местам. Посовещавшись, Люрсак и отец Равен выбрали одну из таких тропинок, убедившись, что она без грубых отклонений ведет более или менее на юг.
   Отсыревшие лохмотья, в которые превратился костюм, прилипали к телу. Было холодно. Но, стиснув зубы, чтобы не дрожать и напрягая до крайности свою волю, Пьер терпеливо шел вперед, подогревая и подбадривая себя мыслями об освобождении Ванды. Однако холод и усталость брали свое. Пять часов безостановочной ходьбы подорвали силы путешественников, измученных потрясающими впечатлениями дня. Небо уже начало чуть-чуть светлеть. Пьер подумывал об отдыхе. Но в это время лес стал редеть и Пьер, собирая последние силы, призывая себя к терпению, решил добраться до опушки.
   Лес закончился. Выйдя на опушку, отец Равен и Люрсак увидели перед собой не высокую отвесную скалу, являющуюся стеной громадной пропасти, а большую площадку -- правда, довольно возвышенную, но не больше, чем до половины той стены, которую они оставили позади и продолжение которой смутно виднелось впереди. Площадка эта была правильной формы и вызывала представление об очень высоком искусственном фундаменте для какой-то грандиозной постройки.
   Пройдя немного вбок и обогнув площадку со стороны, путешественники, действительно, увидели строения. На фоне светлеющего неба обозначились силуэты крыш неравной величины, а над ними возвышались острые силуэты четырех башен.
   -- Храм, -- тихо сказал Пьер.
   -- Да, храм, -- прошептал в ответ миссионер.
   Пройдя немного дальше, отец Равен, указывая на кучу скалистых глыб, которая могла быть хорошим прикрытием, предложил:
   -- Отдохнем здесь.
   Пьер согласился. Утомление было так велико, что, едва коснувшись голой земли, он моментально заснул. А священник еще долго сидел, напрягая слух и тщетно стараясь уловить хоть какой-нибудь звук из спящего храма.

Глава 19

   Пьер проснулся с восходом солнца. Отца Равена не было рядом. Пьер окликнул:
   -- Равен!
   -- Я здесь. Идите ко мне.
   Пьер подошел к миссионеру.
   -- Лезьте сюда за камни. Мы находимся недалеко от самого входа в храм. Подвиньтесь немного направо. Вон там, видите? Для наблюдательного пункта мы не можем желать ничего лучшего. Нас здесь не видно, перед нами же все, как на ладони. Ну, а теперь давайте молчать и смотреть.
   -- До сих пор вы ничего не заметили?
   -- Пока ничего.
   С наблюдательного пункта, действительно, был хорошо виден весь храм. Строения его являлись продолжением скалы, так что было незаметно, где заканчивалась она, а где начинался храм. Величественный фасад храма украшали портики, кружевные орнаменты, изящные колонны и окна с решетками.
   -- Диковинно! Поразительно! -- шептал взволнованный священник. -- Этот храм великолепнее и грандиознее, чем храм в Ангор-Вате, открытый в конце прошлого века. Сто пятьдесят метров в высоту. Изумительно...
   Он был весь охвачен восторгом ученого, открывшего нечто, неизвестное до сих пор никому. Он не думал ни об опасностях, ни о лишениях, ни о колдуньях, ни о Ванде и весь предался созерцанию.
   -- Да! Вот это храм. И где же такая исключительная по красоте вещь? В глуши азиатских лесов и гор! На земле лаосцев, народа грубого и примитивного, как животные. Но кто же мог построить это величественное и гениальное сооружение! Кто?..
   Вдруг Пьер потянул его назад, тревожно зашептав:
   -- Замолчите!.. Тише!.. Кто-то идет.
   Он показал пальцем по направлению к опушке леса, где и в самом деле появился человек, одетый так же, как вчерашние первобытные охотники. Особую странность придавало ему то, что на своей голове он нес череп громадного быка с высокими рогами, закругленными в форме лиры.
   Пройдя вдоль опушки леса, человек по каменным уступам скалы ловко взобрался наверх, уцепился за карниз и, пробравшись к одному из окон, закричал, но крик его, в противоположность тем крикам, которые Пьер и священник слышали вчера, был, во-первых, не так пронзителен, а, во-вторых, наполнен лаской и нежностью:
   -- О... о... йе... оп!
   И в этот момент, может быть, по тембру голоса, Люрсак и отец Равен узнали в нем того человека, который шел вчера во главе ватаги охотников.
   Прокричав еще раз "о... о... йе... оп!", предводитель первобытных людей снял со своей головы бычий череп и, держа его, как жертву, на вытянутых руках, простоял некоторое времени неподвижно, устремив свой твердый, но ласковый взгляд на окно.
   Пьер и священник недоумевали. Это была жертва, молитва. Кому? Красные боги, первобытные люди доисторической эпохи, чудесным образом сохранившиеся до наших времен, ставшие богами для жителей этого уголка Индокитая, сами поклонялись кому-то, сами чтили кого-то. Кого же?
   Между тем человек положил свою жертву на выступ окна, простоял еще несколько минут в той же молитвенной позе и с тем же выражением лица, а потом прежним путем пробрался обратно и спрыгнул со скалы наземь. Еще раз обернулся, бросил взгляд на окно и затем, быстро пробежав через лужайку, скрылся в лесу.
   Осмотревшись внимательнее, Пьер заметил в стене -- или, вернее, под стеной, в самой скале несколько деревянных дверей. Он указал на них отцу Равену.
   -- Вот самый простой путь для проникновения в храм.
   Миссионер согласился:
   -- Да, надо попробовать. Вероятно, они заперты, но попытка не пытка. Начнем вот с этой двери, что прямо против нас.
   Они встали. Прижимаясь к земле, прячась за камни, а где и ползком, они добрались до стены. К двери подняться было нетрудно. Пользуясь такими же каменными уступами, по которым взбирался первобытный человек, они достигли небольшой гранитной площадки перед дверью. Только подойдя совсем близко, они, к великой своей радости, увидели, что дверь не только не заперта, но даже не закрыта плотно. Пьер тихонько толкнул ее и, приготовив на всякий случай револьвер, ступил через порог первым. Отец Равен шел за ним.
   Из густой темноты на них неприятно пахнуло холодом и сыростью. Они простояли некоторое время неподвижно, напряженно прислушиваясь. Абсолютная тишина успокоила их. Отец Равен вынул коробок спичек. Пришлось повозиться, пока удалось зажечь хотя бы одну из отсыревших спичек. Слабое пламя метнулось по шероховатой стене и осветило стоящий около самой двери треножник, поддерживающий вазу, в которой лежали смолистые ветви и сухие листья.
   -- Это светильник. Его можно зажечь, -- сказал Пьер. -- Подождите. Сначала надо закрыть дверь, а то открытая в стене дверь привлечет внимание снаружи.
   При зажженном светильнике они увидели, что находятся в очень высокой квадратной комнате, представляющей из себя почти правильный куб. На каменном полу валялось несколько топоров и копье. Мебели никакой. На серых стенах из дикого камня ничего.
   Прямо напротив входа находилась другая дверь. Пьер и священник, пройдя через нее, вышли в другую комнату, вдоль стен которой тянулся ряд высоких колонн, расставленных близко одна к другой.
   Направо была массивная дверь из толстых досок. Пьер толкнул ее, потом дернул. Бесполезно. На запоре. Сквозь щель видна была небольшая железная пластинка, неглубоко задвинутая, но, тем не менее, крепко держащая дверь. Вынув перочинный нож, Люрсак просунул его в щель и попытался сдвинуть железку. Неудача: тонкое лезвие ножа не выдержало и сломалось,
   -- А, черт возьми! -- досадовал Пьер. -- Придется прибегнуть к более сильным средствам. Что ж поделаешь! Отступать теперь поздно.
   Вспомнив про топоры в соседней комнате, он хотел пойти за ними, но отец Равен, предупредив его намерение, уже тащил один из них.
   -- Слушайте, Люрсак. Мой план таков: как только дверь поддастся под вашими ударами, проскакиваем через нее и, не останавливаясь на месте, бежим вперед, пока, по обстоятельствам, не представится удобный случай спрятаться. Главное -- не оставаться здесь, потому что, конечно, стук будет слышен, и сюда могут прибежать встревоженные обитатели.
   -- Согласен.
   Пьер взял топор, взвесил его в руке и изо всех сил ударил им по двери. Задвижка отлетела не сразу. Пьеру пришлось несколько раз повторить удары, производящие сильный шум, гулко разносящийся во все стороны. Наконец дверь поддалась и открылась настежь. Отец Равен устремился первым; Пьер, отбросив назад топор, ринулся следом.
   Почти непосредственно за дверью оказалась лестница, спускающаяся вниз. При свете зажженного в первой комнате треножника можно было различить лишь первые ступени, остальные терялись в темноте. Выбирать и раздумывать было некогда.
   Отец Равен начал спускаться, Люрсак за ним. Уговор бежать как можно скорее остался невыполненным: по скользким ступеням в абсолютной темноте двигаться быстрее было невозможно.
   Священник, вытянув вперед руки, осторожно ощупывал ногой каждую ступеньку, а Пьер отсчитывал:
   -- Восемь, девять, десять, одиннадцать.
   Вдруг, прорезав тишину, раздался пронзительный крик отца Равена:
   -- Люрсак!.. Внимание!.. Засада!..
   Пьер даже не расслышал последнего слова, потому что неожиданно на себе самом испытал то, о чем предупреждал священник: удары и толчки, неведомо откуда и от кого исходящие. Он рванулся назад, но тотчас же почувствовал, что попал в чьи-то цепкие, объятия. А потом его повалили, связали по рукам и ногам, закутали во что-то голову и понесли.

Глава 20

   -- Сказано: тот, кто хочет узнать -- узнает. Таков закон Красных богов, закон бесплодных жен, закон Гондваны. Но только люди нашей крови и из них только женщины и служители богов остаются жить, узнав об этом.
   Голос, произносивший эти слова, смолк и после короткой паузы отдал приказание:
   -- Развяжите их и снимите с головы повязки. Пусть они видят. Закон должен быть исполнен.
   Пьер, освобожденный от повязки, в которую была закутана его голова, с любопытством осматривался вокруг.
   Они с отцом Равеном стояли посередине внутреннего двора храма. Кругом возвышались строения с портиками, галереями, балконами, балюстрадами. Прямо напротив них стояла толпа колдуний с невероятно обезображенными лицами. Сколько их? Сто? Двести? Может быть, больше?
   Глядя на них, Люрсак и священник скользили взглядом по фасаду от галереи к галерее, от балкона к балкону. И вдруг оба они одновременно вскрикнули:
   -- Ванда!
   -- Мадмуазель Редецкая!
   Она стояла на одном из балконов, окруженная несколькими жрицами. Густые волны ее светлых волос сверкали на солнце, и казалось, что на голову ее надета золотая корона. Перегнувшись через перила балкона, протянув руки, она ответила:
   -- Пьер!
   Молодой человек рванулся, желая броситься к ней, но она остановила его:
   -- Нет, нет, стойте смирно. Не сейчас, после, -- и смолкла.
   Окружающие ее колдуньи шушукались между собой и обменивались ироническими взглядами и замечаниями.
   Пьер смотрел на нее, не двигаясь с места. Она тоже не спускала глаз с Пьера. Одинаковое чувство охватывало их обоих, одинаковое волнение, одно и то же желание. Забыв об опасности, они радостно улыбались друг другу.
   Властный голос, прорезав тишину, снова отдал приказание:
   -- Слушайте, слушайте все. Будут сказаны слова истины.
   Это произнесла Иенг. Одетая в одежды из белого шелка, стоя на возвышении, она как бы председательствовала на этом своеобразном заседании колдуний.
   -- Кажется, нас собираются судить, -- сказал Пьер стоящему рядом отцу Равену.
   -- Да, -- отвечал священник. -- Слушайте, что-то начинают говорить.
   Не повышая и не понижая голоса, кто-то нараспев читал:
   -- В те времена, когда боги спустились на землю, был построен храм, построен руками богов. Потом боги сотворили людей и животных, и в назидание им сказали слова закона, их закона, закона богов.
   Иенг стояла неподвижно, скрестив руки на груди. У ее ног сидела чтица, держащая в руках длинный пергаментный свиток, "закон богов".
   -- Чтобы воля богов была исполнена, они позвали женщин, живущих по ту сторону гор в белой и холодной стране. Они сказали им: вот наш закон, служительницами которого вы станете. Ваша власть будет безгранична, потому что ее даем вам мы, и потому что вы будете отцами и матерями народа мои, свободного народа лесов.
   Все колдуньи пристально смотрели на пленных европейцев, стараясь по их лицам отгадать впечатление, производимое на них чтением закона.
   Пьер считал происходящее за ненужную и томительную комедию. Все было потеряно, и церемониться больше не следовало. Надо действовать силой и прибегнуть к дерзости. Он сделал шаг вперед, приближаясь к Иенг, и закричал:
   -- Твои законы не нужны нам. Единственно, что интересует нас -- это вот та белая женщина, которую ты увлекла сюда и силой здесь держишь.
   Иенг не соблаговолила ответить. Она коснулась плеча чтицы и сделала знак продолжать.
   И сказали боги своим служительницам:
   -- Вот храм, где вы будете жить. Этот храм построен на земле, где время неподвижно. И вот мужчины Неизменной Расы. Они будут Живущими Богами. А вы и другие люди будете называть их Красными Богами, что значит царственные сыны первой расы рмоа-галов".
   Пьер опять прервал чтение:
   -- Слушай! Если ты не отдашь нам эту женщину и не отпустишь нас на свободу, придут наши братья, разрушат и сметут с лица земли ваш храм. А вас всех перебьют. Их суд будет ужасен.
   Иенг спокойно приказала чтице читать дальше.
   -- И отныне первое правило закона будет таково. Вы будете жить здесь вечные времена, но никогда не будете рабами. Все, что у вас будет взято, вам будет возвращено, потому что свободный народ лесов, народ мои, не умрет никогда. Он будет самым сильным народом, потому что бесплодные жены его племени будут приходить сюда. На одну ночь они будут становиться супругами живущих богов. И в чреве своем они отнесут лесному народу жизнь и силу Неизменной Расы.
   Пьер смирился. Он понял, что перед ним такая сила, против которой его борьба бесполезна. Он не вслушивался в монотонное чтение закона на бангарском языке. Это ему было не интересно. Его мысли были заняты только Вандой. Ее побледневшее лицо казалось невыразимо прекрасным, особенно в сравнении с безобразными рожами страшных колдуний. Но, окинув взглядом двор, увидев, какое множество колдуний собралось сюда, Пьеру стало ясно неравенство сил. Он не спасет Ванду, не сможет ее спасти.
   Бешеная ярость его настроения сменилась мрачным унынием. Угадывая его страдания, отец Равен произнес:
   -- Подождем!.. Крепитесь. Еще рано отчаиваться.
   А чтица продолжала:
   -- Они будут супругами на одну ночь, но они об этом не узнают, потому что будут погружены в сон. Ибо ни одна женщина, кроме служительниц, не должна видеть Красных богов в лицо. Ни одна -- или же она должна стать служительницей и остаться среди них до самой смерти.
   Иенг, прервав чтение, обратилась к Люрсаку:
   -- Ты слышишь?.. Она хотела увидеть Красных богов. Она их увидела, но теперь она останется с нами до самой смерти. Так повелевают боги в своем законе. Читай дальше.
   -- Женщины свободного народа, которые три раза будут супругами Красных богов и все-таки останутся бесплодными, должны стать их служительницами. Они должны потерять красоту и приобрести повиновение. Мужчины племени мои никогда не увидят храма, и Страна Мертвых для них запретна. Могут жить в храме, но не могут видеть богов только пятьдесят воинов, но прежде чем войти в храм, они должны перестать быть самцами.
   И тоном выше, чем до сих пор, подчеркивая заключительные слова закона, чтица закончила:
   -- А если мужчина чужой крови и чужой страны придет в храм, чтобы узнать, он узнает, но да постигнет его после этого медленная смерть. Так повелели боги. Таков их закон.
   Люрсак, заметив, что миссионер побледнел, спросил:
   -- Вас так пугает этот приговор?
   -- Вы не расслышали? Мы с вами приговорены к "медленной смерти". Вы представляете себе, что это значит?
   -- Представляю. Будут морить голодом и жаждой.
   -- Нет. Это кое-что поужаснее. Нас будут разрезать на куски. Сначала отрежут один за другим пальцы на руках, затем на ногах, затем уши, ладони.
   Голос Иенг прервал отца Равена.
   -- Веление богов будет исполнено. Вы пришли сюда, чтобы узнать. Вы узнали. Теперь закон Гондваны стал вашим законом, а он гласит, что только люди нашей крови и из них только женщины и служители богов остаются жить, узнав об этом.
   А потом, обратившись к своим, она приказала:
   -- Отведите чужеземцев в восьмую галерею последней залы. Пусть они останутся там до захода солнца. Потом отнесите их к статуе бога, а когда родится день, закон будет исполнен.

Глава 21

   Восьмая галерея, в которой заперли узников-европейцев, была довольно странной тюрьмой. Это было что-то вроде коридора, метров пятьдесят в длину, с очень высоким потолком и с мозаичным полом из белого, черного и красного камня. На одном конце коридора, за аркой, на низком пьедестале был водружен идол, изготовленный из красного металла. На другом конце прямо напротив идола -- дверь, через которую ввели пленников. Кроме этих двух стен на узких концах коридора больше стен не было. По бокам, вместо сплошных стен, тянулся двойной ряд колонн, расположенных так тесно одна к другой, что между ними едва можно было просунуть руку. Таким образом, место заточения Пьера и отца Равена напоминало сразу и клетку, и алтарь храма.
   Мебели, разумеется, никакой. Только у подножия идола на полу было разостлано несколько звериных шкур, из которых при нужде, по-видимому, устраивалась постель.
   Люрсак расположился на шкурах, а миссионер занялся рассматриванием своей "камеры" и анфилады других подобных залов, виднеющихся сквозь просветы между колоннами.
   Там то и дело проходили взад и вперед колдуньи, вероятно, занятые своими обычными делами. Они как будто нисколько не интересовались пленниками. Во всяком случае, ни одна из колдуний не остановилась около них и даже не взглянула. Иногда колдуньи проходили мимо в сопровождении воинов, у которых ноги и торс были голыми, и лишь с пояса до колен спускалась широкая повязка.
   Колдуньи двигались медленными, размеренными шагами, совершенно беззвучно. Вообще было тихо. Единственными звуками, доносящимися до ушей европейцев, являлись звуки тихой песни, тягучей и печальной, исполняемой где-то в отдалении двумя или тремя женскими голосами.
   Закрыв лицо руками и уткнувшись головой в шкуру, Пьер старался отгадать, что значили слова, произнесенные Вандой на дворе: "Не сейчас, после". Собственная судьба его не беспокоила; его нервы были так издерганы, а силы так изнурены, что он ничего не жаждал, кроме полного и абсолютного покоя.
   Вдруг отец Равен крикнул ему:
   -- Люрсак! Идите сюда, скорее.
   С трудом поднявшись, он подошел к священнику, который, показывая куда-то вглубь соседних зал, произнес:
   -- Ванда!
   Действительно, по направлению к ним, в черной одежде, подчеркивающей бледность ее лица, быстро шла, почти бежала Ванда. Вместе с ней шла жрица, которая отперла дверь, а впустив Ванду, заперла ее опять и молча удалилась.
   Войдя в комнату к узникам, Ванда залилась слезами. Пьер стал целовать ей руки.
   -- Ванда... Моя дорогая, любимая, подними голову, покажи свои глаза. Ванда, я люблю тебя, милая. Не плачь.
   Ванда, рыдая, положила ему на плечо свою голову. Пьер, успокаивая ее, нежно гладил по волосам.
   Отец Равен деликатно отошел в конец коридора и, усевшись на шкуры, старался не смотреть в сторону влюбленных.
   Мало-помалу Ванда успокоилась; против своего желания священник услышал звук поцелуя. Наконец, его позвали:
   -- Отец Равен!
   Он подошел к ним.
   -- Я могу совершенно свободно ходить в пределах храма, -- говорила Ванда. -- Меня никто ни к чему не принуждает, я могу делать, что хочу, но мне нельзя выйти за пределы храма, и я останусь здесь до самой смерти. Скажите, что вы знаете о Мишеле? Вы его нашли?
   Пьер молчал, но отец Равен решил, что нет смысла скрывать правду, и рассказал Ванде об их путешествии, о предательском побеге солдат, о нахождении трупа Редецкого, о спуске в пропасть, о гибели проводников и о том, как они сами были захвачены в плен.
   Несколько раз Ванда прерывала его рассказ словами:
   -- И все это было сделано из-за меня. Я втянула вас в это путешествие своим необдуманным шагом. Простите меня. Простите.
   А потом она, в свою очередь, поведала о том, что случилось с ней:
   -- Я хотела спасти Мишеля. Когда вы, отец Равен, сказали, что экспедиция не может быть готова раньше, чем через восемь-девять дней, я была страшно опечалена. Я боялась, что мы попадем на место слишком поздно. Выйдя из миссии, я решила отправиться к Иенг, рассчитывая получить от нее какие-нибудь сведения. Иенг сказала мне, что единственный способ что-нибудь узнать -- это отправиться с шествием бесплодных женщин в храм Красных богов. Я решилась на это. Когда мы вечером подошли к храму, нас ввели внутрь.
   -- Да, это мы знаем, -- прервал ее Пьер и передал Ванде рассказ Хмон.
   -- Это все? -- спросила Ванда, когда он закончил.
   -- Все. Она пришла в себя у подножья идола. Сколько времени продолжалось ее забытье, она не могла отдать себе отчета.
   -- Да, это я знаю. Во внутреннем дворе храма Иенг вызвала меня из толпы женщин и сказала: "Если ты хочешь увидеть своего брата, иди вместе с жрицами в храм". Вот тут-то я и увидела, что после того, как женщины падали в обморок, четыре колдуньи поднимали их и уносили в дверь, скрытую позади идола. Иенг опять мне сказала: "Иди за ними". Я боялась, но Иенг сделала такую презрительную гримасу, издеваясь над моей трусостью, что я решилась. Позади меня шли две другие жрицы, освещая факелами дорогу в темном подземном коридоре. В конце этого коридора было несколько дверей. Колдуньи открыли одну из них, и мы вошли в комнату с колоннами. Здесь были светильники на треножниках, а на полу валялись звериные шкуры. Колдуньи положили женщину на шкуры, и все вышли, кроме одной. Прямо напротив той двери, через которую мы вошли, была другая дверь. Оставшаяся со мной колдунья подошла к ней, стукнула три раза кулаком и отбежала обратно, спрятавшись за колонну, знаками подзывая меня к себе. Я стала рядом с нею, интересуясь, что будет дальше. Вдруг колдунья порывисто отступила назад, скользнула за первую дверь, через которую мы вошли, и захлопнула ее. Я осталась одна. Почти в тот же самый момент открылась другая дверь, и в комнату вошел мужчина. Он был громадного роста, цвет кожи -- темно-красный, а длинные волосы спускались почти до самых плеч. Сверкающими жадными глазами взглянул он на спящую женщину, постоял немного, потом вдруг резким прыжком бросился на нее. Я сразу поняла, что он собирается делать. От страха я вскрикнула и тем выдала свое присутствие. Человек вскочил, посмотрел по сторонам и заметил меня. Посмотрев и на меня такими же жадными горящими глазами, он перевел взгляд на женщину, лежащую у его ног, затем опять на меня. От ужаса я не могла сдвинуться с места, а странный красный человек потихоньку приближался ко мне. Тогда...
   -- Тогда? Что тогда? -- волновался, дрожал и кипел Люрсак.
   -- Тогда, напрягая остаток воли и свои последние силы, я бросилась к двери и толкнула ее. Она была заперта. В отчаянии я заплакала, а красный человек подошел совсем близко ко мне. Я приготовилась к смерти и к тому, что хуже смерти. Но взглянув один раз ему в глаза, я к великому своему удивлению увидела в них не выражение жадной свирепости, а мягкости и почти нежности. Он осторожно взял в руки прядь моих волос, поднес их к лицу то ли для того, чтобы понюхать, то ли для того, чтобы поцеловать, а потом медленно и тихо повернулся и вышел. После, не знаю, через сколько времени -- потому что, хотя я и не теряла сознания, но все время безудержно рыдала, -- открылась дверь и появились Иенг с двумя воинами. Бросив на меня насмешливый взгляд, она приказала что-то воинам. Те взяли меня под руки и через храм привели в какую-то комнату со стенами, украшенными скульптурными орнаментами. Тут была кровать, шкаф своеобразной формы и несколько грубых скамеек. Когда воины вышли, Иенг сказала мне: "Это -- твоя комната. Ты свободна и в пределах храма можешь делать все, что угодно. Я обещала, что тебе никто не причинит зла. Так и будет. Тебя никто не задерживает в храме. Ты можешь уйти, но знай, что тут у тебя есть защита и покровительство, а там, в лесах и в горах ты будешь предоставлена самой себе и знай еще, что там всякого человека не нашей крови ждет смерть. Когда ты выйдешь за ворота храма, свободные люди лесов вправе сделать с тобой все, что захотят".
   Иенг ушла. Я долго лежала на кровати в полубессознательном состоянии. Постепенно я пришла в себя. Когда наступил рассвет, а в окно моей комнаты заглянуло солнце, я встала с кровати и решила, взяв себя в руки, постепенно присмотреться к новому положению. Вспомнив слова Иенг, что в пределах храма мне предоставлена свобода, я вышла из комнаты. Действительно, меня никто не останавливал и, казалось, даже никто не интересовался мной. Встречавшиеся мне колдуньи равнодушно проходили мимо, и только за спиной у себя я чувствовала их насмешливые взгляды и шушуканье. Я прошлась по всем залам храма. Во время этой прогулки меня охватило тягостное чувство полнейшего одиночества. Я почему-то отчетливо, убийственно отчетливо поняла, что моя прежняя свободная жизнь окончена. Я вернулась в комнату, бросилась на кровать и опять долго пролежала в каком-то оцепенении, сменившимся сном, глубоким сном -- потому что, не забывайте, я целую неделю шла пешком от поста до храма.
   На этот раз меня разбудил чей-то голос. Я подняла голову и увидела в окне лицо того красного человека, один на один с которым я пережила в предшествующую ночь страшные минуты. Я встала с кровати и приготовилась бежать. Но увидев меня, человек ласково улыбнулся и поднял руку, стараясь показать мне, что он в них что-то держит. После этого он исчез. Выждав из осторожности несколько секунд, я осторожно подошла к окну. На выступе лежала оленья голова с рогами. А вдали, среди каменистых скал, виднелся удаляющийся красный человек.
   Люрсак и отец Равен переглянулись: они сами видели этого красного человека. Они недоумевали по поводу его молитвенной позы и спрашивали себя, какому богу поклоняется этот человек, сам почитаемый за бога. Люрсак не углублялся в подобные мысли, но отец Равен подумал, что человеку первобытному и дикому так же, как человеку современному и утонченному, свойственно чувство любви, свойственно поклонение любимой женщине. Ванда продолжала рассказ:
   -- С тех пор каждое утро на заре и каждый вечер, когда наступают сумерки, он появляется у моего окна и стоит по несколько минут. А когда он уходит, я всегда нахожу новый трофей его охотничьих подвигов. Я знаю, что мне нечего бояться, но мне страшно от мысли, что почти беспрестанно ходит под моим окном и стережет меня этот получеловек-полузверь. И так продолжается целую неделю, всю неделю, которую я провела здесь. Ужас!
   Из глаз Ванды снова потекли слезы. Пьер стал ее успокаивать, а отцу Равену чувство деликатности опять подсказало, что ему следует отойти в сторону.

Глава 22

   День клонился к вечеру. Уже исчез последний косой луч солнца, освещавший крайние колонны. Голубоватый сумрак наполнял храм. Тихой поступью надвигалась ночь, и дальние залы одна за другой погружались в темноту. А издали все продолжало доноситься тихое женское пение, печальное и заунывное, похожее на погребальную песнь.
   Колдуньи, как и прежде, беззвучно проходили мимо. Наблюдая за их передвижением, отец Равен заметил в отдаленной темнеющей зале группу людей, быстро приближающихся. Вот уже возможно различить в темноте восемь колдуний и человек пятнадцать воинов с копьями, идущих под предводительством Иенг.
   Миссионер вспомнил ее слова: "Отведите их в восьмую галерею до заката солнца". Солнце зашло. Час настал.
   -- Люрсак! -- позвал он. -- Идут за нами.
   И он подошел к двери, готовясь выйти.
   -- Нет, -- остановил его голос Иенг. -- Не торопитесь. Вас поведут туда через час.
   Взглянув на Пьера, она сказала, иронически отвесив поклон:
   -- Я не забыла тебя. Ты приходил с этой женщиной ко мне в деревню. Вот теперь я пришла к тебе.
   Ей никто не ответил. Ванда и Люрсак стояли рядом, тесно прижавшись друг к другу. Иенг сухо засмеялась. И вдруг, приведя в оторопелое изумление европейцев, она сказала по-французски:
   -- Что же, удовлетворено теперь ваше любопытство? Узнали вы тайны нашей религии?
   Правда, она произнесла эти фразы медленно и не вполне уверенно, но с почти безукоризненным выговором.
   -- Да, я говорю на вашем языке. Вы не ожидали этого? Действительно, странно: в глуши азиатских лесов старая женщина, ведущая дикий полуживотный образ жизни, нищенка, и вдруг говорит по-французски. Понимаю ваше изумление. Вы, вероятно, хотите получить от меня разъяснение этой загадки? Извольте. Все произошло гораздо проще, чем вы предполагаете. Я думаю, вы слышали, что в Сайгоне существует сиротское училище, устроенное французами для детей местного населения. Так вот, я провела в этом училище восемь лет. Отдали меня туда совсем маленькой девочкой, на шестом году. Если бы вы жили в те времена в Сайгоне, то вы, конечно, слышали бы о случае таинственного исчезновения одной воспитанницы сиротского училища. Это была я. Мне едва минуло четырнадцать лет, когда нищенка выманила меня на улицу, а потом привела сюда, к народу моей расы, чтобы подготовить к моей теперешней роли. Тридцать лет продолжалась подготовка, и восемнадцать лет тому назад, когда мне было сорок четыре года, после смерти Биа Бо Жао, я стала великой колдуньей и хранительницей закона Гондваны. С тех пор по крайней мере раз в два года я бываю в Сайгоне. В последний раз я была там тогда, когда вы, -- она показала на Люрсака, -- приехали туда. Через четыре месяца я снова там буду. Я езжу туда для того, чтобы быть в курсе ваших дел, чтобы вовремя ознакомиться с вашими намерениями, чтобы знать, куда еще вы хотите двинуть свою разрушительную и пакостную силу... завоеватели.
   Последнее слово она произнесла с язвительным сарказмом. Вначале она говорила с некоторым затруднением, видимо, отвыкнув от французского языка, но чем дальше, тем язык ее становился свободнее.
   -- О, вы могущественны, вы достигли блестящих успехов, вы дошли сюда, до подножия священной горы, до границы запретного леса. Но дальше вы не проникнете. Нет! Дальше я вас не пущу, а после моей смерти вас не пустит та, которая меня заменит. Не пустит! Никогда!.. Вы не верите? Улыбаетесь? Пожалуйста. Только ведь вы ничего не знаете. И я скажу вам сейчас всю правду. Мне нет смысла вас стесняться. Вы через несколько часов умрете, а она никогда не покинет храма. Слушайте!.. Вы знаете, что погибли офицеры Редецкий и Лонжер -- да, знаете, потому что их трупы вы нашли в яме. Вы знаете, как неблагополучно закончилось пребывание здесь лейтенанта Дорселя, которому, правда, дали возможность вернуться в Сайгон, но только потому, что хотели этим способом рассеять подозрения, возникшие по поводу исчезновения Лонжера. И к тому же мы были уверены, что Дорсель никому ничего не сможет рассказать. Вы знаете об этих случаях?
   Закашлявшись, она на момент прервала свою речь. Отец Равен спросил:
   -- Так это все сделала ты?
   -- Я!.. Да, я! И я горжусь тем, что сделала это. То, что вы знаете о Дорселе и Лонжере -- это только незначительные эпизоды в той борьбе, которую я веду против вас. Повторяю, мне скрывать нечего, и я напомню вам еще про некоторые случаи. Вспомните про восстание племени боловенов, про нападение на пост Куми. Вспомните про Робера, который был осужден мною на смерть, потому что его любопытство начинало меня стеснять. Одендхаль тоже поплатился за то, что захотел узнать слишком много, больше, чем можно знать европейцу.
   Иенг ударила себя кулаком в сухую грудь.
   -- Все это сделала я. Такова была моя воля, и ее исполняли все народы здешних мест. Погибло несколько европейцев, погибнет еще больше!
   -- Зачем? Чем мешаем тебе мы?.. Мы пришли в эту страну не для того, чтобы причинить вам зло? Мы хотим...
   -- Брось, старик! -- прервала она отца Равена, топнув ногой и повышая голос до крика. -- Не говори глупостей! "Причинить нам зло"?! А кто дал вам право считать себя здесь хозяевами? Эта земля -- наша. Переройте всю историю, и вы увидите, что с самых давних времен наш народ, народ мои, живет на этой земле. Чужие люди завоевывали соседние земли. Кхмеры, шамы, лаосцы, камбоджийцы, вьетнамцы рассеялись вокруг, теснили нас, но сюда, в самое сердце нашей земли, не проникали и отсюда нас не вытесняли. И вы, французы, новые завоеватели, не проникнете сюда и не вытесните нас отсюда. Мы покинули плодородную землю, мы бежали с лучших мест на худшие, мы должны вести здесь жалкую неуютную жизнь, но зато мы остались независимыми, остались свободным народом. Вы хотите заставить нас жить по вашим законам, поклоняться вашему богу. А мы этого не хотим, и это вам не удастся. И поэтому я, Иенг, я -- ваш враг, и я ненавижу вас. Я ненавижу вас за вашу силу, за вашу "цивилизацию", которая делает вас могущественными, но отвратительными. Я ненавижу вас за то, что вы хотите подчинить себе слабый народ, который живет у себя дома, не мешая вам. Я ненавижу вас за то, что вы хотите уничтожить наши законы, обычаи, религию. Ненавижу! Ненавижу!
   Речь Иенг превратилась в исступленный крик. Новый приступ сильного кашля заставил ее сделать паузу. И опять отец Равен воспользовался паузой, чтобы вставить:
   -- На твою ненависть мы не отвечаем ненавистью. Наша религия велит нам поступать иначе. А ты служишь своей религии.
   На губах Иенг появилась снисходительно-презрительная улыбка.
   -- Я служу своей религии?.. И это он говорит после всего того, что я сказала!.. Они совсем не поняли меня!.. Дорсель был гораздо сообразительнее вас. Моя религия? Вы так же простодушны и доверчивы, как люди моей расы. Им нужны боги, божественные существа, которых они никогда не видели и страх перед которыми заставляет их повиноваться нам, простым смертным. Красные боги? Да, для них, для всех -- это боги. Но для меня это чистая порода крепких и сильных людей, кровь которых, вливаясь в кровь племени мои, делает ее здоровее, крепче. Красные боги -- это исцеляющая живительная прививка к дереву мои. Разве же вы не помните слова прочитанного вам сегодня закона: "Все, что у вас будет взято, вам будет возвращено, потому что свободный народ лесов, народ мои, не умрет никогда. Он будет самым сильным народом, потому что бесплодные жены его племени будут приходить сюда и на одну ночь становиться супругами Живущих богов. И в чреве своем они отнесут лесному народу жизнь и силу Неизменной Расы".
   -- А как же, -- спросил отец Равен, -- относятся к этому сами "Красные боги"?
   -- Они? Они ничего не знают. Вся их жизнь, с глубокой древности, у тысячи поколений, протекла на дне этой равнины. Отцы их отцов жили здесь, и для них не существует другого мира. Они знают сроки, когда через дверь в стене храма, -- как раз через одну из таких дверей вошли вы, -- когда через дверь они могут войти в комнату и найти там женщину. Они знают только задний фасад храма, а здесь из них никто, кроме вождя, никогда не бывает. И они не подозревают, что здесь что-нибудь существует. Это вне их мира, вне их понимания.
   Раздался удар гонга и своим звуком наполнил своды всех зал. Иенг выпрямилась и, сверкая своим единственным глазом, зловеще произнесла:
   -- Ваш час настал!
   Ванда, упав на колени, зарыдала. Пьер, склонившись над ней, быстро шепнул:
   -- Иди за нами и постарайся оказаться возможно ближе к тому месту, куда нас отведут. Может быть, нам еще удастся...
   Дверь открыли. Воины, окружив Люрсака и отца Равена, по команде замаршировали. Вереницей потянулись за ними колдуньи, которых собралось несколько десятков, пока Иенг разговаривала с пленниками. Ванда хотела присоединиться к толпе колдуний, но два воина остановили ее. Она пыталась вырваться, но они держали ее крепко. Один из них тоненьким голоском, почти женским, сказал ей:
   -- Смерть придет не сейчас. Те, за кем она придет, всю ночь проведут у статуи бога.
   Ванда крикнула:
   -- Пьер!.. Пьер!..
   Ответа не было. Пленники и их конвой уже были далеко. Где-то захлопнулась за ними тяжелая дверь.
   Воины отпустили Ванду. Она бросилась бежать, а они, смеясь, глядя ей вслед, обменялись замечаниями:
   -- Женщины и самки одинаковы.
   -- Да, и те, и другие плачут о своем самце.

Глава 23

   Ванда прибежала в свою комнату. Легла на кровать и стала обдумывать создавшееся положение. Она больше не плакала, напряжением воли заставляя себя успокоиться, чтобы привести в порядок разбегающиеся мысли и возбужденные нервы.
   Наступала ночь. Последняя ночь в жизни Пьера и отца Равена. Завтра, с первыми проблесками зари, начнется их казнь "медленной смертью". Вчера вечером Иенг с язвительной любезностью, когда Ванда еще не знала о пленении Люрсака и миссионера, рассказала ей, что значит "медленная смерть".
   Кусок за куском будут вырывать живое мясо, не спеша, с остановками на несколько часов, и так же не спеша, с остановками, тяжелыми ударами будут разбивать то одну кость, то другую, то на пальце левой руки, то на колене правой ноги. Представив себе эти подробности, Ванда содрогнулась от ужаса.
   Чтобы избавиться от страшной темноты, рождающей кошмарные видения, она зажгла факел, прикрепленный над окном. Но и при свете ей чудился в разных углах комнаты Пьер, истекающий кровью, четвертованный, с отрубленной головой. Пьер, страдающий из-за нее, по ее вине.
   Она вспомнила свое последнее посещение Иенг в деревне. Только теперь она поняла, почему на вопрос, можно ли предупредить Люрсака и Равена, Иенг не только ответила утвердительно, но еще прибавила: "Так даже будет лучше". Старая хитрая Иенг готовила приманку. Она хотела наверняка захватить ненавистных европейцев. И захватила!
   Ни Пьеру, ни Равену теперь не выбраться из ее лап. Впрочем, Пьер на что-то надеется. Он сказал: "Может быть, нам удастся". Нет, ничего не удастся. Их только двое против множества колдуний и воинов. Не пойти ли к Иенг и не предложить ли себя на их место?.. Она не согласится. Ей нужна не я, а они. Но все-таки надо что-нибудь придумать. Что же? Неужели нет выхода?.. Неужели Пьер и священник обречены?
   Сидя на кровати, склонив голову на подушку, Ванда рыдала. Вдруг за окном прозвучал тот дикий и нежный призыв, который раздавался каждый вечер и каждое утро. Ванда подняла голову и увидела красного человека. Он еще раз повторил свой призыв:
   -- О... о... йе... ап.
   Почему-то сейчас варвар не был страшен Ванде, и она спокойно смотрела ему в лицо. Крутой и довольно высокий лоб, поднимающийся над необыкновенно густыми бровями; широко расставленные, беспрестанно мигающие глаза; острый и твердый взгляд, как у хищной птицы; сильные и очень красные губы, резко выделяющиеся, несмотря на красноту кожи всего лица; жесткий выдающийся подбородок, -- все это показалось Ванде не лицом, а дикой, но красивой маской.
   Положив на выступ перед окном огромную связку фруктов, красный человек улыбнулся такой же застенчивой и неловкой улыбкой, которой улыбаются маленькие дети, ожидающие одобрения от старших.
   Одна мысль вдруг пришла в голову Ванде. Каков бы ни был этот человек, он все же человек. И главное, он человек сильный. Если бы его иметь своим сообщником и помощником, может быть, удалось бы добиться чего-нибудь для облегчения судьбы Люрсака и Равена. Даже не обдумав, как следует, своей мысли и решив, что самое важное сейчас -- не упустить подходящего момента, Ванда решительно подошла к окну и открыла его.
   Стремительным, мощным прыжком красный человек вскочил на подоконник. Ванда отступила к противоположной стене. Второй прыжок, и красный человек оказался вплотную к Ванде. Пальцы его коснулись ее плеча. Этого Ванда, несмотря на то, что готовилась и к большему, перенести не могла. Инстинктивно она подняла кулак и изо всей силы ударила красного человека по лицу. Первобытный дикарь, видимо, никогда не получавший от женщины такого отпора, удивился, оторопел и выпустил Ванду из объятий.
   Воспользовавшись его замешательством, Ванда заговорила тихим и хриплым от волнения голосом:
   -- Ты приходил каждое утро и каждую ночь. Ты приносил мне дары. Я знаю. Я видела тебя. Я слышала тебя. И сегодня вечером я тебя пустила.
   Она говорила по-бангарски, очень медленно, с трудом подыскивая слова и стараясь выговаривать их как можно отчетливее и правильнее, чтобы красный человек ее понял. А что если он не знает бангарского языка?.. Тогда все пропало, рухнет последняя надежда. Но нет, он слушал. Хотя нельзя было с уверенностью сказать, воспринимал ли он мысли или просто ловил звуки голоса Ванды.
   -- Я пустила потому, что хочу просить тебя.
   Глаза красного человека налились кровью. Он тяжело и учащенно дышал, выражение лица стало жестоким. Увы! Он не понимает, что ему говорят -- так решила Ванда. Когда она смотрела на него через окно, ей казалось, что перед ней был покорный и влюбленный мужчина; теперь перед ней стоял самец, возбужденный и взбешенный близостью самки. Вот-вот он набросится на нее.
   Так и случилось. Красный человек рванулся к Ванде, но она проскользнула между стеной и его вытянутыми руками. Он успел ухватить ее за одежду, но материя треснула, и большой лоскут остался у него в руках. Единственным оружием защиты, попавшимся на глаза Ванде, был факел. Она схватила его и ткнула горящим пучком смолистых ветвей в лицо дикаря. Тот, застонав от боли, отступил. Ванда стояла на месте, ожидая нового натиска и готовясь к отпору.
   Затушив руками свои загоревшиеся было длинные волосы, дикарь тоже остановился. Так стояли они друг напротив друга, как кровные враги перед смертельной схваткой, в течение нескольких минут. Красный человек, видимо, оставил мысль о новом нападении. По его глазам Ванда поняла, что он сражен, усмирен и подчинен. Не выпуская все-таки из рук факела, Ванда спросила по-бангарски:
   -- Ты понимаешь, что я тебе говорю?
   -- Понимаю, -- ответил он. По глубокой складке между бровей на лбу было видно, что он изо всех сил напрягает свой слабый разум и старается понять слова Ванды.
   "Будь, что будет"! -- подумала про себя Ванда и решительно подошла к нему. Дикарь стоял в такой позе, что будь это культурный человек, можно было бы сказать, что он пристыжен и просит прощения.
   -- Я сказала, что у меня есть просьба. Выслушай меня, и если ты сделаешь, как я хочу, тогда...
   Ванда запнулась, и через силу, пытаясь подавить рыдания, закончила:
   -- Тогда... я пойду с тобой... и буду с тобой всегда... везде.
   Красный человек, тяжело дыша, повторил:
   -- Всегда, везде... со мной.
   -- Да. Я это сделаю, если ты освободишь моих братьев.
   -- Твоих братьев?
   -- Двух мужчин моего племени, моей крови. Они здесь. Их заперли на сегодняшнюю ночь в большой зале около красного бога и собираются убить, когда родится день. А я этого не хочу.
   Красный человек молчал. Его недоразвитый, не привыкший думать мозг пытался оценить ситуацию.
   -- Со своими товарищами ты можешь взять их отсюда и унести в лес. Они уйдут оттуда, а я останусь с тобой.
   Ванда дрожала. Решался вопрос о жизни или смерти Пьера. Если дикарь сейчас скажет "нет" -- рухнет последняя надежда, и надо будет покорно ожидать смерти.
   -- Ну, отвечай. Ты согласен?
   -- Хорошо, -- отвечал дикарь. -- Завтра, прежде чем бог осветит мир, твои братья будут свободны.
   Ванда облегченно вздохнула.
   -- Но много ли у тебя товарищей? И захотят ли они помочь?
   Красный человек выпрямился и, сжав кулаки, твердо сказал:
   -- Нас сорок. И все сорок мужчин пойдут туда, куда пойдет Маа Ванг, Потому что Маа Ванг называется "Идущим впереди".
   -- А кто этот Маа Ванг?
   -- Маа Ванг -- я. Когда твои братья будут свободны, то те, кто захватил их, захотят убить тебя.
   -- Мне все равно, лишь бы были освобождены они.
   -- Так не хочу я. Иди за мной.
   Ванда сделала отрицательный жест.
   -- Иди. Маа Ванг спрячет тебя, и только после того, как твои братья уйдут в лес, он придет за тобой.
   И дикарь потянул Ванду за собой к двери. Ванда не думала сопротивляться, но последние силы оставили ее и, не будучи способной держаться на ногах, она упала. Красный человек поднял ее на руки и понес. Почти потеряв сознание, Ванда не отдавала себе отчета, куда и какой дорогой несет он ее. Куда-то поднимались, куда-то спускались. Ощущался сырой запах подземелья, а потом пахнуло свежим воздухом. Ванда пришла в себя, когда дикарь, положив ее, сказал:
   -- Здесь тебя не найдет никто, кроме меня.
   Она лежала на земле между громадными камнями, нагроможденными друг на друга так, что получалось нечто вроде пещеры или грота.
   -- Я приду за тобой, когда твои братья будут свободны.
   Красный человек не уходил, словно ожидая чего-то от Ванды. Она догадалась, что он ждет подтверждения обещания.
   -- Хорошо. Иди. Я буду ждать тебя.
   А когда дикарь, согнувшись, пролез через низкий выход из пещеры и скрылся, Ванда опять потеряла сознание.

Глава 24

   Пробравшись в храм через одну из комнат, в которые они раньше приходили на свидания с женщинами, первобытные охотники длинной вереницей по двое шли по подземному коридору следом за своим вождем по имени Маа Ванг. Крутой поворот, и коридор уперся в лестницу. Наверху лестницы площадка, на ней широкая дверь, за дверью -- спина идола, а дальше -- зала.
   Остановившись на пороге, выпрямившись во весь рост, подняв свою палицу, Маа Ванг бросил в тихий полумрак громадной залы клич своего племени, призывающий к борьбе и победе:
   -- О... о... йе... йа... ап.
   На ступеньках у подножия статуи бога лежали Люрсак и отец Равен со связанными руками и ногами, с заткнутыми ртами, в изорванной одежде. Около них горело два светильника.
   Увидев их, ворвавшиеся в залу охотники завопили яростно и восторженно, как вопит дикий зверь, увидев врага или жертву. Но Маа Ванг остановил своих людей и, не позволив им коснуться "братьев белокурой самки", подбежал к пленным европейцам и стал их развязывать.
   Краснолицые дикари изумились, что Маа Ванг, обещавший повести их на хорошую охоту, теперь не позволяет воспользоваться первой же попавшейся добычей, но еще больше удивил их тот новый, неведомый раньше мир, в котором они сейчас очутились.
   Огромная зала, конца которой не было видно в темноте; множество колонн; изображения чудовищных зверей у подножия каждой колонны; красная статуя бога с лицом Маа Ванга или любого из них самих; двенадцать вытянутых рук идола; вся величественная громада храма, так непохожая ни на лесные чащи, в которых они охотились, ни на покрытые копотью пещеры, в которых они жили, -- все это подавляло наивных дикарей, выбивало почву из-под ног и ослабляло их волю к борьбе.
   Освобожденный от пут Пьер, шатаясь, встал. Он ничего не понимал. Что это: явь или продолжение кошмара, мучившего его всю ночь? Или, может быть, это уже пришел назначенный срок и сейчас приступят к казни "медленной смертью"? Да, вот и колдуньи появились. Но почему они так дико, так пронзительно кричат?..
   В самом деле, пока Маа Ванг возился с пленными европейцами, обитатели храма, встревоженные боевым призывом красного человека, успели сбежаться в залу. Добрая сотня колдуний и полсотни воинов столпились за колоннами, не решаясь подойти ближе, недоумевая, в чем дело, и криками созывая остальных жриц.
   При их появлении отряд Маа Ванга сжался в тесную кучу; первобытные охотники, не ожидавшие встретить на сегодняшней охоте таких зверей, были напуганы и готовы были отступить.
   -- Вы братья белокурой женщины? -- спросил Маа Ванг, развязав пленников и поставив их на ноги. -- Я пришел вас освободить.
   Отец Равен, сообразив, что "белокурой" красный человек называет Ванду, ответил:
   -- Да, -- и показывая на собравшихся колдуний и воинов, добавил: -- Их слишком много, а вас мало.
   Ничего ему на это не отвечая, Маа Ванг взглянул на свой отряд, снова потряс палицей и, издав боевой клич "о... и... ие... йе... йап", бросился в самую середину толпы колдуний и воинов.
   Боевой клич вождя вывел первобытных красных людей из состояния оцепенелого удивления, пробудив в них угасшую было жажду борьбы. Подняв топоры и тоже завопив "о... ие... йап", они ринулись вслед за "Человеком, идущим впереди".
   Стиснув зубы, Маа Ванг с горящими от ярости глазами вонзился в самую середину вражеской толпы. Как стремительный порыв буйного вихря, налетели охотники на колдуний и воинов. Люди Гондваны боролись жестоко. Как звери. Широкими взмахами сильных рук опускали они топоры на головы своих противников.
   Хрустели черепа, ломались кости. Лилась кровь, целые ручьи ее струились по покатому каменному полу. От запаха и испарений крови, от жуткого рева диких людей становилось душно в огромном храме. Европейцы почти теряли сознание.
   Пронзительно кричали тонкими голосами колдуньи и воины. Но краснолицые охотники покрывали их крики своим мрачным грубым боевым кличем. При неверном колеблющемся свете факелов и светильников, в общей свалке живых и убитых, стоящих и упавших, только инстинктом первобытных людей можно было угадать, где свои и где чужие.
   Колдуньи и воины отступили. Дорога к выходу из храма была свободна.
   Хотя ни Пьер, ни тем более отец Равен не принимали участия в схватке, стоя позади, один воин, прорвавшись сквозь ряд красных людей, подбежал к миссионеру и ударом сабли рассек ему бок. Он замахнулся и на Пьера, но заметивший это Маа Ванг вовремя подоспел на выручку и своей дубиной размозжил воину череп.
   Красный великан поднял упавшего отца Равена, взвалил его себе на плечо и, знаками приглашая за собой Пьера, направился к выходу. Убывшие наполовину в своем числе охотники конвоировали их.
   Во дворе Пьер увидел шесть слонов своего отряда. Их корнаки лежали рядом, связанные и дрожащие от ужаса при виде краснолицых чужеземцев, направляющихся к ним. Они попали в плен накануне вечером, и их ожидала та же участь, которая была уготоваена Люрсаку и священнику.
   Опустив наземь еле живого, едва дышащего отца Равена, Маа Ванг подошел к корнакам. Люрсак сел на камень рядом с миссионером.
   Пьер плохо осознавал происходящее. Сердце билось страшно медленно, ни рукой, ни ногой он не мог шевельнуть, голова казалась чужой, в ней не было никаких мыслей. Он пробовал бороться с оцепенением, охватившим все его тело, пытался встать, но не мог.
   Все, что произошло после этого, Пьеру представлялось происходящим не наяву, а во сне.
   Маа Ванг, подойдя к дереву, около которого стояли слоны, развязал одного из корнаков и помог ему взобраться на шею животного. По его приказанию двое из красных людей подняли Пьера и привязали к спине слона. То же самое было проделано с отцом Равеном.
   Маа Ванг поднял руку и, когда все краснолицые дикари собрались в кружок к нему, он вывел их через ворота и, показывая на расстилающийся внизу пейзаж могучих гор и широкой безбрежной долины, сказал:
   -- Я обещал повести вас на новые земли для охоты. Вот они. Земли без границ, земли без стен. Идите туда. Я же останусь здесь. Пусть другой вместо меня будет "Человеком, идущим впереди".
   Охотники молчали. Потрясенные, глядели они на этот новый мир, открывшийся перед ними.
   -- Идите вперед, без страха. Идите.
   На лицах охотников отражалась внутренняя борьба самых разнообразных чувств: и опьянение безграничностью пространства, и страх перед неизвестным, и жажда окунуться в непознанный новый мир, и жалость к покидаемым очагам. Они топтались на месте. Но вот один из них решился и пошел. Он стал "Человеком, идущим впереди". За ним двинулись остальные.
   Маа Ванг долго следил за ними. И только тогда, когда они скрылись за деревьями еле различимого в предрассветном тумане леса, он вернулся на двор, где терпеливо ожидал его корнак, сидящий на шее слона.
   -- Ты свободен, -- обратился к нему Маа Ванг. -- Иди. Отвези этих двух людей туда, откуда они пришли.
   И без дальнейших слов, не выслушав лаосца, собиравшегося что-то сказать, он ударил по крупу слона своей огромной дубиной. Слон двинулся и, направляемый корнаком, прошел через ворота, а потом по склонам Пу-Каса в лес.
   И его долго провожал глазами Маа Ванг. А потом повернулся и быстрой походкой пошел обратно в храм. Он спешил на свидание к "белокурой самке".
   Он шел тем же путем -- через залу, которая за несколько минут до того служила полем битвы. Маа Ванга не тронули ни стоны раненых, ни кучи мертвых тел, ни лужи крови. Он, не останавливаясь, прошел, шагая через трупы, к двери, скрытой за спиной идола.
   По лестнице и по подземному коридору он выбрался из храма наружу и побежал к тому месту, где спрятал свою добычу, живой трофей одержанной победы. Из ран на груди, на бедре и на плече текла кровь, но он не чувствовал боли. Он думал только о белокурой самке, о том, что ее желание исполнено и что он, Маа Ванг, может гордиться собой.
   Вот и пещера. Легким прыжком Маа Ванг взобрался на уступ скалы и ползком пролез внутрь.
   Что за наваждение?.. Пещера пуста. Ничего не понимая, Маа Ванг остановился на месте. Единственное, что оставалось тут от женщины -- это белый лоскут материи. Кусок ее одежды. А! Здесь происходила борьба! Ее увели отсюда силой!
   Из его груди вырвался страшный крик. И с этим криком, от которого, казалось, даже скалы задрожали, он бросился обратно в храм.
   С взбешенным лицом мчался он по залам храма, заглядывая во все темные закоулки. Все, что было в нем человеческого, заглохло. Он стал только зверем. Зверем-самцом, обманутым и ненасытившимся; зверем, разъяренным борьбой и неудачей; зверем, не знающим препятствий и сокрушающим все, что попадается на пути.
   Белокурой самки здесь нет?! Кто виноват, что она исчезла?.. Колдуньи?.. Иенг!.. И эти идолы!..
   Он опять находился в главной зале, где стояла двенадцатирукая статуя. В диком остервенении бросился Маа Ванг на красного бога и своей огромной дубиной стал колотить по идолу до тех пор, пока не свалил его с пьедестала и не превратил в бесформенную медную массу.
   Тогда он бросился к другим идолам и чудовищным изображениям, бил их, сокрушал, швырял, ломал, истекая кровью, брызгая бешеной слюной.
   Бегая по всему помещению храма, он, в конце концов, очутился перед какой-то аркой, на верху которой стоял гигантский каменный дракон. Маа Ванг хотел пройти под этой аркой, но едва он ступил на порог, как громадный дракон свалился.
   Без крика и стона упал Маа Ванг, придавленный каменной глыбой.
   И в тот же самый момент к месту гибели Маа Ванга сбежались уцелевшие в битве колдуньи, давно поджидавшие этого момента, спрятавшись в укромных местах.
   Так отомстила Иенг за гибель своих жриц, за освобождение пленников и за поругание святынь.
   Смутно, словно в бреду, или как обрывки тяжелого сна помнил Пьер дальнейшее. Лишь один эпизод сохранился более или менее отчетливо в его памяти. Это было на опушке леса перед выходом на лужайку, где раньше помещался пост. Только теперь вместо зданий здесь виднелись лишь обгоревшие бревна. Пьер стоял на коленях, а около него, прислонившись головой к дереву, лежал на траве отец Равен. Пьер видел его страдания, видел куски гниющего мяса в его открытых ранах на боку, в животе и на ногах, видел муравьев, пьющих кровь еще живого человека, но даже не пытался облегчить страдания, ибо было ясно, что всякая помощь уже опоздала, что отец Равен умирает.
   -- Господи, дай мне покой, -- простонал священник и повторил еще несколько раз: -- Покой, покой.
   И смолк. Его бледная худая рука, державшая крест около губ, упала на грудь. Отец Равен умер.
   После этого полный провал в памяти Пьера, черная тьма в сознании.

Глава 25

   Пьер открыл скрипучие ставни и распахнул окно. В комнату, пропитанную запахом лекарств, ворвались солнечные лучи, осветили белые стены, чистое белье на кровати и, сверкая, заиграли на столе, уставленном аптечными флаконами и баночками.
   Большие часы, украшающие передний фасад госпиталя, пробили пять раз. В одной из соседних палат кто-то с шумом открыл окно. Послеобеденный отдых больных, приуроченный к самому жаркому времени дня, закончился.
   Пьер потянулся, попробовал свои мускулы. Слабо! Плохи, брат, твои дела. Ничто теперь уже не восстановит былых сил, ничто не возвратит прежний жар в кровь. Пять месяцев нервных потрясений и тяжелой болезни окончательно подорвали организм. Молодость прошла. А с ней, может быть, и вся жизнь?
   Скрип двери прервал мрачные размышления Пьера. Улыбаясь, вошла сестра милосердия.
   -- Да вы молодцом! Хорошо себя чувствуете?
   Пьер не отвечал.
   -- Э, на вас, кажется, опять нахлынули черные мысли. Бросьте это занятие, пойдите лучше погуляйте в парке. Сегодня первый раз, когда доктор разрешает вам выйти на свежий воздух.
   -- Послушайте, сестра Тереза, я хотел бы... -- Он запнулся.
   -- Вероятно, вы хотите спросить, как сюда попали, -- подхватила сестра. -- В сотый раз тот же вопрос. Честное слово, ничего не знаю. Если бы знала, я бы вам сказала. Какой интерес мне скрывать?.. Вас доставили сюда вечером во время моего дежурства. Вы были так плохи, что надо было прежде всего заняться вами, а не допросом тех, кто вас привез. Вы были без памяти и, признаться, -- теперь-то можно сказать, потому что вы поправляетесь, -- я боялась, что вы не дотянете до утра и умрете. Все время вы бредили.
   -- Что же я говорил?
   -- Разве это можно запомнить? Через мои руки проходит столько больных... Одно время вас пришлось силой удерживать в постели, потому что вы все время порывались встать и уйти. Ах, бросим это, милый Люрсак. Пойдите лучше погуляйте. Встретите товарищей, развлечетесь. Они вам расскажут последние сайгонские сплетни. Право, идите. Вон, слышите, как весело смеются. Ну, собирайтесь. Марш, марш на прогулку. Через пять минут я вернусь. Чтобы вас к тому времени здесь не было.
   Она вышла, а Пьер решил послушаться ее совета и, действительно, пойти погулять.
   Неуверенной походкой человека, несколько месяцев пролежавшего в постели, он медленно шел по аллее парка. Вдруг его окликнули голоса:
   -- Ого! Люрсак!
   -- Первый выход? Поздравляю!
   -- Тут лучше, чем в госпитале, не правда ли?
   Это были четыре молодых человека, которые так же, как он, несли службу в джунглях и по болезни приехали в отпуск в Сайгон. Один из них прибыл из Камбоджи, двое с китайской границы, а четвертый недавно был переведен из Вьетнама. Они сидели в беседке, за столом с газетами и журналами. Пьер присоединился к ним и уселся в кресло.
   Поговорив немного о разных пустяках, Пьер взял газету и попробовал углубиться в чтение. Молодые люди тоже читали. В парке было тихо. Из-за забора, который был совсем рядом, доносился иногда стук копыт маленьких пони, мягкое поскрипывание колясок и гортанные крики пробегавших кули. Потом послышалась песня нищенки-лаоски, жалобная и унылая.
   Молодые люди встали.
   -- Вы пойдете с нами, Люрсак?
   Пьер думал о прошлом. Он вспоминал об отце Равене и отчетливо представил себе последние минуты его жизни. Он думал о Ванде. Где она теперь? Что с нею сталось? По-прежнему ли она в плену у Иенг? Что делает вождь людей Гондваны, влюбленный в белокурую самку?
   Кто-то потряс его за плечо:
   -- Люрсак! Ну, Люрсак, что же вы спите с открытыми глазами? Вы слышали, уже был первый звонок к обеду. Вы пойдете с нами?
   Пьер отрицательно покачал головой:
   -- Еще есть время. Второй звонок будет через четверть часа.
   Молодые люди ушли. Пьер остался один. Сердце его билось в мучительной тоске, и он шептал чуть слышно:
   -- Ванда!.. Ванда!..
   А за соседним забором не прекращалась унылая песня нищенки. Она все время ходила поблизости и слышно было, как то удалялись, то приближались ее шаги.
   Вдруг какой-то белый длинный сверток, брошенный через забор с улицы, упал к ногам Пьера. В тот же момент песня нищенки резко оборвалась и послышались ее поспешно удаляющиеся шаги.
   Наклонившись, Пьер поднял сверток и осмотрел его. Обертка из грязной тряпки, но аккуратно завязанная.
   Пьер развязал сверток, развернул и увидел... Ужас сковал его, дрожь пробежала по всему телу. Некоторое время он просидел без движения, а потом сразу сорвался со своего места и побежал к воротам. Испуганный его бледным лицом и стремительностью движений, сторож даже не попытался его остановить.
   На улице никого не было. Пьер добежал до угла, посмотрел направо и налево: нищенки не было видно. Тогда он бесшумно пошел прямо, куда глаза глядят. А сверток цепко, не выпуская, держал в своих руках.
   Он вышел на оживленную улицу и шел все время прямо, оставаясь совершенно безучастным ко всему окружающему. Его задевали, толкали, но он ни на что не обращал внимания, ничего не слышал.
   Он и сам не знал, почему остановился около одной витрины. В большом зеркальном окне отразились его фигура и лицо. Как, это он? Этот скелет -- Пьер Люрсак? Это худое, изможденное, почти без щек лицо -- его? И эти впалые глаза, этот заострившийся нос -- тоже его? Засмеявшись, сжав кулаки, Пьер отошел от витрины и пошел дальше.
   Уже стемнело. А Пьер все шел и шел, бродил то по одной, то по другой улице, из центра Сайгона попав в предместье Холон. И тут бродил без цели, без нужды. Взгляд его случайно скользнул по черной вывеске, где золотыми буквами было написано:
   "Чен Так. Китайский фарфор, бронза и шелк. Кантон. Сайгон. Шанхай".
   -- Чен Так!.. Чен Так?..
   Это имя почему-то было знакомо Пьеру. Ах, вспомнил он, здесь, в глубине коридора, позади лавки, курильня опиума. Опиума? Забвение и покой? Это хорошо!..
   Он вошел в магазин. Толстый хозяин встретил его с услужливой улыбкой.
   -- Шандао, -- сухо сказал ему Пьер, бросив на прилавок несколько серебряных монет.
   Толстяк еще шире улыбнулся. С таинственным видом он оглянулся на входную дверь и показал Пьеру на занавеску в углу магазина.
   Скользнув за нее, Пьер очутился в коридоре, в глубине которого была дверь, слабо освещенная китайским фонарем.
   Пьер остановился на секунду. Он хотел еще раз взглянуть здесь, наедине, на то, что было в страшном свертке.
   -- Нет, не могу. Не теперь. После. Когда выкурю десять трубок. Когда опиум успокоит нервы. Да, тогда я посмотрю. Еще раз посмотрю. Долго буду смотреть. Долго буду смотреть. На ее руку. Ее руку. С моим кольцом. Кольцом, которое я надел ей на палец в день нашего обручения. Да, я буду смотреть и буду целовать ее мертвую руку, ее руку.
   Он пошел по коридору к входу в курильню. У двери стоял, преграждая ему дорогу, какой-то европеец.
   -- Проходите же! Не топчитесь на месте! -- сказал ему Пьер.
   Тот открыл дверь. Люрсак вошел внутрь.

---------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Красные боги. Роман / Жан д'Эм; Пер. с 38 франц. изд. Н. А. Казмин. -- М.: Изд. авт., 1924. -- 210 с.; 17 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru