Диккенс Чарльз
Бэрнаби Родж

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Barnaby Rudge: A Tale of the Riots of Eighty.
    Русский перевод 1842 г. под редакцией М. А. Орлова.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА

КНИГА 16.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ
къ журналу "ПРИРОДА и ЛЮДИ"
1909 г.

БЭРНЕБИ РОДЖЪ.

Переводъ "Отечественныхъ Записокъ"
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
М. А. Орлова.

I.

   Въ 1775 году, у Эппингэмскаго Лѣса, въ разстояніи двѣнадцати миль отъ Лондона -- т. е., отъ Коргильскаго штандардта, или лучше отъ того мѣста, на которомъ когда-то стоялъ штандардтъ,-- была большая гостиница, называвшаяся гостиницею "Майскаго-Дерева". На этотъ фактъ указывала всѣмъ путешественникамъ, неумѣвшимъ ни читать, ни писать (а 67 лѣтъ тому назадъ, на такой степени образованія стояло большое число путешественниковъ домосѣдовъ), эмблема, поставленная на дорогѣ, насупротивъ дома. Если эта эмблема и не отличалась той вышиною, которою могли хвалиться встарину другія "майскія-деревья", она все-таки была ни болѣе, ни менѣе, какъ красивый молодой ясень въ тридцать футовъ вышины, и притомъ прямой, ровный, какъ самая лучшая стрѣла, когда-либо спущенная съ тетивы англійскаго фермера.
   "Майское-Дерево" -- впередъ мы будемъ разумѣть подъ этимъ именемъ не эмблему, а самую гостиницу -- было старое строеніе съ такимъ множествомъ фронтоновъ, что ихъ едва ли бы счелъ лѣнивый человѣкъ въ теплый лѣтній день,-- съ такими неизмѣримыми, угловатыми трубами въ видѣ зигзаговъ, что изъ нихъ, казалось, и дымъ не могъ выходить иначе, какъ въ неестественныхъ, фантастическихъ формахъ,-- строеніе съ большими пустыми конюшнями и сараями, имѣвшими видъ мрачныхъ развалинъ. Домъ этотъ, какъ гласило преданіе, построенъ во времена Генриха VIII, и въ народѣ сохранилось сказаніе, что сама королева Елизавета, однажды, запоздавъ на охотѣ, не только переночевала въ немъ, и именно въ небольшой, выложенной дубомъ комнаткѣ съ полукруглымъ окномъ,-- но что эта дѣва-королева на другое утро, стоя одной ногой въ стремени, а другою на колодѣ, помогавшей путешественникамъ садиться на лошадь, выдрала одного бѣднаго пажа за уши и надавала ему нѣсколько полновѣсныхъ пощечинъ за какой-то маловажный промахъ. Правда, скептическіе, мнительные умы, какихъ, къ сожалѣнію, много въ каждомъ небольшомъ приходѣ, и какихъ было довольно между посѣтителями "Майскаго-Дерева", старались опровергать справедливость этого сказанія; по какъ скоро хозяинъ старой гостиницы призывалъ въ свидѣтели саму-то колоду и, торжественно указывая на нее пальцемъ, говорилъ, что она и теперь лежитъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ лежала во время Елизаветы,-- скептики были заглушаемы большинствомъ голосовъ, и всѣ вѣрующіе торжествовали, какъ будто одержали знаменитую побѣду.
   Справедливы или ложны были эти и многія другія подобныя имъ исторіи, несомнѣнно только то, что "Майское-Дерево" дѣйствительно было старое, очень старое зданіе, вѣроятно столь же старое, какъ о немъ говорили, а можетъ быть и еще старѣе:-- это иногда случается съ домами неизвѣстныхъ лѣтъ, какъ и съ женщинами извѣстныхъ лѣтъ. Мелкія стекла въ окнахъ были вставлены въ свинцовые переплеты; полы вездѣ опустились и покоробились; потолки почернѣли отъ времени и кряхтѣли подъ натискомъ огромныхъ балокъ. Надъ подъѣздомъ высилась старомодная бесѣдка, украшенная разными рѣзными фигурами; здѣсь въ лѣтніе вечера сидѣли почетные посѣтители "Майскаго-Дерева", такъ называемые "коренные гости", курили и пили, а подчасъ и пѣли пѣсни, покоясь на двухъ креслахъ съ высокими спинками, украшенныхъ какими-то страшилищами; кресла эти, подобно двумъ драконамъ въ волшебной сказкѣ, казалось, стерегли входъ въ гостиницу.
   Въ каминахъ многочисленныхъ необитаемыхъ комнатъ ласточки давно уже вили свои гнѣзда, а въ сточныхъ трубахъ съ первыхъ весеннихъ дней до поздней осени чирикали и пищали цѣлыя колоніи воробьинаго племени. Въ опустѣлыхъ конюшняхъ и вокругъ прочихъ пристроекъ жило столько голубей, что врядъ-ли кто-нибудь, исключая хозяина гостиницы, могъ сосчитать ихъ. Стаи веселыхъ голубей, летавшихъ цѣлый день вокругъ дома, можетъ быть не совсѣмъ соотвѣтствовали важному и торжественному характеру зданія, но за то однозвучные крики индѣекъ, неумолкавшихъ съ утра до вечера, совершенно сообразовались съ нимъ, и казалось, хотѣли усыпить всѣхъ находящихся въ немъ. Въ самомъ дѣлѣ, домъ этотъ, съ выдававшимися впередъ верхними этажами, съ сонными, крошечными стеклами въ окнахъ, съ брюхомъ, высунувшимся далеко за тропинку, которая тянулась вдоль дороги, казался погруженнымъ въ полную дремоту. Не нужно было имѣть сильное воображеніе, чтобъ замѣтить въ немъ и другія сходства съ дремлющимъ человѣкомъ. Кирпичи, изъ которыхъ онъ былъ сложенъ, первоначально были темнокрасны, но пожелтѣли и сдѣлались безцвѣтны, какъ кожа старика; толстыя балки изгрызаны и изъѣдены подобно дряхлымъ зубамъ; а дерево, плотно обвивавшееся своими зелеными листьями около сѣрыхъ стѣнъ, походило на теплое платье, защищающее старика отъ холода.
   Однакожъ, домъ пользовался здоровою, веселою старостью. Въ лѣтніе и осенніе вечера, когда пурпуровые лучи заходящаго солнца падали на дубовыя и каштановыя деревья близлежащаго лѣса, старый домъ, получая на свои долю также часть этого блеска и роскоши, казался ихъ товарищемъ, который въ состояніи прожить съ ними еще не одинъ годъ.
   Тотъ вечеръ, о которомъ мы намѣрены вести теперь рѣчь, былъ ни лѣтній, ни осенній, а какой-то средній -- мартовскій. Вѣтеръ страшно вылъ въ сухихъ вѣтвяхъ деревьевъ, гудѣлъ въ обширныхъ каминахъ и гналъ дождевыя капли въ окна "Майскаго-Дерева", такъ что посѣтители, бывшіе тамъ въ это самое время, имѣли самую основательную причину просидѣть еще долѣе въ гостиницѣ. Хозяинъ предсказывалъ, что погода непремѣнно прояснится ровно въ одиннадцать часовъ ночи,-- а въ это время, по странному стеченію обстоятельствъ, онъ всегда запиралъ свою гостиницу.
   Человѣкъ, на котораго такимъ образомъ сошелъ, духъ прорицанія, назывался Джономъ Уиллитомъ. Неуклюжее тѣло, толстая голова и жирное лицо его выражали глубокое, основательное упрямство, весьма явную способность воспринимать впечатлѣнія, и притомъ сильную, закоренѣлую увѣренность въ собственныхъ достоинствахъ. Будучи въ миролюбивомъ расположеніи духа, Джонъ Уиллитъ хвалился обыкновенно, что идетъ впередъ хоть медленно, но вѣрно,-- истина, которую, въ нѣкоторомъ отношеніи, никакъ нельзя было оспаривать, потому что онъ во всемъ безспорно былъ прямо противоположенъ скорости и отличался упорствомъ и задорливостью необычайными. Онъ былъ увѣренъ въ правотѣ своей, что бы ни думалъ, ни говорилъ, ни дѣлалъ, и считалъ неоспоримымъ, основаннымъ на законахъ природы и Провидѣнія фактомъ, что всякій, кто думалъ, говорилъ или дѣйствовалъ не такъ, какъ онъ -- думалъ, говорилъ или дѣйствовалъ ложно, неправильно.
   Мистеръ Уиллитъ медленно подошелъ къ окошку и приплюснулъ свой жирный носъ къ холодному стеклу; потомъ обернулся назадъ и, заслонивъ глаза рукою, чтобъ не бытъ ослѣплену краснымъ заревомъ огня, пошелъ на свое прежнее мѣсто въ углу камина и расположился привольно, какъ будто желая еще увеличить удовольствіе, доставляемое тепломъ. Наконецъ, взглянувъ на своихъ гостей, онъ сказалъ:
   -- Въ одиннадцать часовъ прояснится,-- ни раньше, ни позже,-- ни прежде, ни послѣ.
   -- Почему же вы это знаете?-- спросилъ маленькій человѣчекъ, сидѣвшій въ противоположномъ углу комнаты.-- Полнолуніе прошло; мѣсяцъ всходитъ теперь въ девять часовъ.
   Джонъ съ важнымъ и торжественнымъ видомъ смотрѣлъ на спрашивавшаго до тѣхъ поръ, пока понялъ всю силу его возраженія; потомъ отвѣчалъ тономъ, которымъ, казалось, хотѣлъ выразить, что наблюденіе за мѣсяцемъ есть исключительное его занятіе или должность и ни до кого болѣе касаться не можетъ:
   -- Пожалуйста, ужъ не заботьтесь о мѣсяцѣ. Пусть онъ идетъ себѣ своимъ путемъ; вѣдь я предоставляю вамъ идти своимъ!
   -- Надѣюсь, вы не обидѣлись?-- спросилъ маленькій человѣчекъ.
   Джонъ опять подождалъ, пока этотъ вопросъ совершенно проникъ въ его голову; потомъ отвѣчалъ: "это еще не обида" -- закурилъ трубку и сталъ выпускать изъ нея дымъ тучами; иногда онъ поглядывалъ искоса на одного изъ посѣтителей, который, закутавшись въ широкій сюртукъ съ огромными отворотами, съ истертыми серебряными галунами и металлическими пуговицами, сидѣлъ поодаль отъ обыкновенныхъ "коренныхъ гостей" "Майскаго-Дерева". Нахлобучивъ шляпу на лицо, онъ, сверхъ того, закрывалъ его рукою, на которую опиралъ голову, и потому казался довольно подозрительнымъ.
   Былъ тутъ еще и другой гость въ сапогахъ со шпорами. Онъ сидѣлъ также, нѣсколько поодаль отъ огня; мысли его, судя по скрещеннымъ на груди рукамъ, наморщенному лбу и непочатому стакану вина, стоявшему передъ нимъ на столѣ, заняты были совсѣмъ другими предметами,-- не тѣмъ, о чемъ сейчасъ расуждали хозяинъ и маленькій человѣчекъ.
   Этотъ второй гость былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, нѣсколько выше средняго роста, и, хоть довольно тщедушный съ виду, но сильный и красивый. Голова его была покрыта не напудренными темнаго цвѣта волосами; платье, подобно сапогамъ (походившимъ на ботфорты нынѣшнихъ кирасировъ), носило на себѣ неоспоримые слѣды дурного состоянія дорогъ. Однакожъ, несмотря на грязь, покрывавшую его платье, оно было щеголевато, даже богато, и обнаруживало въ носившемъ его человѣка не безъ достатка.
   Подлѣ него на столѣ лежали увѣсистый хлыстъ и шляпа съ широкими полями; эту шляпу носилъ онъ, безъ сомнѣнія, какъ лучшую защиту отъ немилосердой погоды. Сверхъ того, на столѣ, же лежала пара пистолетовъ въ чушкахъ и короткій плащъ. Лица его почти вовсе не было видно; замѣтны были только длинныя, темныя рѣсницы, которыми оттѣнялись его опущенные глаза; но ловкость пріемовъ и природный вкусъ, замѣтный даже въ платьѣ и пистолетахъ отличной работы, свидѣтельствовали о благородномъ происхожденіи молчаливаго гостя.
   Мистеръ Уиллитъ только одинъ разъ взглянулъ на этого молодого человѣка и то какъ-бы съ нѣмымъ вопросомъ, замѣтилъ ли онъ своего молчаливаго сосѣда. Видно было, что Джонъ и молодой гость давно знакомы. Когда Джонъ убѣдился, что человѣкъ, на котораго взглянулъ онъ, не отвѣчалъ на этотъ взглядъ или, лучше сказать, вовсе не замѣтилъ его, тогда мало-по-малу собралъ всю силу глазъ своихъ въ одну точку и прицѣлился ими въ человѣка съ нахлобученною шляпой; потомъ сталъ такъ энергически и упорно глядѣть на него, что гости, сидѣвшіе у камина, пораженные этимъ, всѣ, какъ будто по командѣ, вынули трубки изо ртовъ и также вперили глаза въ пріѣзжаго.
   У жирнаго хозяина гостиницы была пара большихъ, глупыхъ, рыбьихъ глазъ, а у маленькаго человѣчка, осмѣлившагося сдѣлать замѣчаніе о мѣсяцѣ (и бывшаго церковно-служителемъ и звонаремъ въ Чигуэллѣ, сосѣдней деревенькѣ) были маленькіе круглые глазки, черные и блестящіе, какъ зерна въ четкахъ; сверхъ того, у него же на колѣнкахъ черныхъ какъ сажа панталонъ, на сюртукѣ такого же цвѣта, и вдоль всего жиллета виднѣлись маленькія странныя пуговки, которыхъ ни съ чѣмъ нельзя сравнить, кромѣ его глазъ, такъ что, когда онѣ блестѣли при свѣтѣ огня, что, впрочемъ, случалось и съ его свѣтлыми пряжками на башмакахъ, то маленькій человѣчекъ казался составленнымъ отъ маковки до оконечностей ногъ изъ однихъ глазъ и теперь каждымъ изъ нихъ смотрѣлъ на незнакомаго гостя. Немудрено, что человѣкъ, подъ вліяніемъ такого вниманія, долженъ былъ сдѣлаться безпокойнымъ, не говоря уже о дѣйствіи глазъ коротенькаго Тома Кобба, торговца съѣстными припасами и содержателя почтоваго дьора, да долговязаго Филь Паркеса, объѣздчика: оба они, зараженные примѣромъ своихъ товарищей, также внимательно осматривали гостя, сидѣвшаго съ нахлобученною на головѣ шляпою.
   Незнакомецъ встревожился, можетъ быть, отъ того, что подвергался такому перекрестному огню взглядовъ, можетъ быть и отъ свойства предшествовавшихъ этому думъ своихъ -- и гораздо вѣроятнѣе отъ послѣдней причины, потому что, перемѣнивъ положеніе, обернувшись, онъ удивился, видя, что за нимъ наблюдаютъ такъ пристально. Онъ бросилъ сердитый и подозрительный взглядъ на группу, бывшую у камина. Непосредственнымъ слѣдствіемъ этого было то, что глаза всѣхъ отвернулись отъ него и обратились снова на каминъ, исключая глазъ Джоя Уиллита, такъ сказать захваченнаго врасплохъ и, при упомянутой уже нами медленности его природы, продолжавшаго чрезвычайно неловко глазѣть на пріѣзжаго.
   -- Ну?-- сказалъ незнакомецъ.
   Ну! Этимъ немного было сказано.
   -- Я думалъ, вы приказали что-нибудь,-- сказалъ хозяинъ, промолчавъ минуты двѣ или три, чтобъ собраться съ духомъ.
   Незнакомецъ снялъ шляпу, и зрителямъ представились жесткія, временемъ разрушенныя черты мужчины лѣтъ около шестидесяти; отъ природы строгое выраженіе его физіономіи нисколько не смягчалось чернымъ платкомъ, который обернутъ былъ около головы и служилъ вмѣсто парика, закрывая въ то же время почти совершенно лобъ и брови. Если гость хотѣлъ скрыть этимъ платкомъ глубокую рану, проходившую первоначально до самой кости верхней челюсти, и теперь зажившую и оставившую только непріятнаго вида рубецъ, то онъ достигалъ своей цѣли весьма неполно, потому что рану можно было замѣтить съ перваго взгляда. Лицо его совершенно походило цвѣтомъ на лицо мертвеца, а щетинистый съ просѣдью подбородокъ не былъ бритъ по крайней мѣрѣ три недѣли.
   Вотъ какова была эта очень просто и бѣдно одѣтая фигура, которая, вдругъ вставъ съ своего мѣста и перешедъ поперекъ комнаты, присѣла у камина на стулѣ, который весьма охотно уступленъ былъ ей маленькимъ церковнослужителемъ изъ страха, или изъ вѣжливости, Богъ знаетъ.
   -- Разбойникъ съ большой дороги!-- шепнулъ Томъ Коббъ объѣздчику Паркесу.
   -- Развѣ вы думаете, что разбойники одѣты не лучше этого?-- возразилъ Паркесъ.-- Это промыслъ болѣе выгодный, нежели вы воображаете себѣ, Томъ; разбойники большой дороги не имѣютъ надобности, да и не привыкли одѣваться такъ скаредно,-- честное слово.
   Между тѣмъ, незнакомецъ принесъ свою дань гостиницѣ, приказавъ подать себѣ что-нибудь выпить. Ему тотчасъ услужиль сынъ хозяина, Джой, широкоплечій, высокій, сильный молодой человѣкъ двадцати лѣтъ, котораго отецъ, однакожъ, по особенной какой-то прихоти, все еще считалъ ребенкомъ и съ которымъ поступалъ, какъ слѣдовало поступать по этому понятію. Незнакомецъ протянулъ руки, чтобъ погрѣться у огня, и между тѣмъ, какъ, обратясь къ обществу, разсматривалъ его проницательнымъ взглядомъ, спросилъ голосомъ, соотвѣтствовавшимъ его наружности:
   -- Что это за домъ въ полмилѣ отсюда?
   -- Гостиница?-- сказалъ хозяинъ съ обыкновенною своею медленностію и обдуманностью.
   -- Гостиница, батюшка!-- воскликнулъ Джой.-- Гдѣ найдешь ты на милю въ окружности гостиницу, кромѣ "Майскаго-Дерева"? Онъ разумѣетъ большой домъ -- "Кроличью-Засѣку" -- вѣроятно, такъ? Старое строеніе изъ краснаго кирпича, сэръ, стоящее посреди полей, которыя ему и принадлежатъ?..
   -- Разумѣется,-- отвѣчалъ незнакомецъ.
   -- И которое,-- продолжалъ Джой: -- лѣтъ пятнадцать или двадцать назадъ стояло въ паркѣ впятеро обширнѣе нынѣшняго, который переходилъ вмѣстѣ съ другими богатѣйшими участками изъ рукъ въ руки и исчезъ поштучно... Жаль!
   -- Все равно,-- отвѣчалъ старикъ.-- Я хотѣлъ спросить о хозяинѣ его. Чѣмъ этотъ домъ былъ когда-нибудь, мнѣ нѣтъ до того дѣла, а теперь я могу его видѣть и самъ.
   Первородный будущій наслѣдникъ "Майскаго-Дерева" прижалъ палецъ къ губамъ и отвѣчалъ тише, поглядывая на описаннаго выше молодого джентльмена, при первомъ словѣ объ этомъ домѣ перемѣнившаго свое положеніе:
   -- Хозяина зовутъ Гэрдалемъ, мистеромъ Джоффруа Гэрдалемъ, и (тутъ онъ опять взглянулъ на молодого джентльмена) онъ достойный, почтенный человѣкъ -- хм!
   Незнакомецъ такъ же мало обратилъ вниманіе на этотъ кашель, какъ и на значительные взгляды, предшествовавшіе ему, и продолжалъ спрашивать:
   -- Идучи сюда, я свернулъ съ дороги и пошелъ стороной по тропинкѣ, ведущей черезъ ноля. Кто была молодая дама, садившаяся въ карету? Дочь его?
   -- А почему же мнѣ знать это, честной господинъ?-- отвѣчалъ Джой и началъ хлопотать около камина, чтобъ подойти ближе къ спрашивающему и дернуть его за рукавъ.-- Вѣдь я не видалъ этой молодой дамы... Уу! вотъ опять завыла буря... Дождь какъ изъ ведра... Что за проклятая ночь!
   -- Да, погода нехороша!-- замѣтилъ незнакомецъ.
   -- Вы привыкли къ ней?-- началъ опять Джой, чтобъ отклонить разговоръ отъ прежняго предмета.
   -- Порядочно таки,-- отвѣчалъ тотъ.-- Да! на-счетъ молодой дамы. Есть ли дочь у мистера Гэрдаля?
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- сказалъ молодой человѣкъ съ досадой:-- онъ холостой... онъ... Да молчите же! Развѣ вы не можете молчать? Развѣ вы не видите, что тамъ неохотно слушаютъ нашъ разговоръ?
   Не обращая вниманія на это предостереженіе, сказанное вполголоса, и дѣлая видъ, будто вовсе не слыхалъ его, мучитель Джоя продолжалъ съ настойчивостью:
   -- Ну, бывали примѣры, что и холостые имѣли дочерей. Moжетъ быть, она все-таки дочь его, хоть онъ и не женатъ.
   -- Вотъ еще!-- сказалъ Джой и прибавилъ, подойдя опять ближе и понизивъ голосъ:-- Вы попадетесь въ тиски, говорю вамъ, попадетесь!
   -- Вѣдь у меня нѣтъ ничего дурного на умѣ,-- сказалъ смѣло путешественникъ:-- и, кажется, я не сказалъ ничего дурного. Я дѣлаю тебѣ вопросы -- какіе можетъ дѣлать и всякій -- о тѣхъ, кто живетъ въ замѣчательномъ домѣ по сосѣдству, для меня совершенно незнакомомъ, а вы всѣ вдругъ такъ встревожились и испугались, какъ будто бы я клеветалъ на короля Георга. Можетъ быть, вы, сэръ, можете объяснить мнѣ причину этого, потому что (какъ я уже сказалъ) я не здѣшній, и ваши поступки для меня загадочны.
   Послѣднее замѣчаніе относилось прямо къ смущенію Джоя Уиллита, который всталъ и накинулъ плащъ, чтобъ выйти съ короткимъ отвѣтомъ, что не можетъ дать отвѣта на предложенный вопросъ. Молодой джентльменъ подозвалъ Джоя, далъ ему монету для расплаты за то, что выпилъ, и неспѣшно вышелъ въ сопровожденіи молодого Уиллита, свѣтившаго ему до самаго подъѣзда.
   Между тѣмъ, какъ Джой былъ на дворѣ, старый Уиллитъ и три товарища его курили трубки, важно, торжественно, въ глубочайшемъ молчаніи; но глаза каждаго изъ нихъ были устремлены на огромный мѣдный котелъ, висѣвшій надъ огнемъ. Спустя нѣсколько времени, Джонъ Уиллитъ медленно потрясъ головой; затѣмъ и пріятели его медленно потрясли головами; но ни одинъ не отвратилъ взглядовъ отъ котла и нисколько не измѣнилъ торжествующаго выраженія своей физіономіи.
   Наконецъ возвратился Джой въ весьма разговорчивомъ и миролюбивомъ расположеніи духа, какъ будто сильно предчувствовалъ, что его побранятъ скоро.
   -- Странная вещь любовь!-- сказалъ онъ, придвинувъ къ огню стулъ, и оглянулся кругомъ, ища себѣ слушателей.-- Теперь онъ ушелъ въ Лондонъ; всю длинную дорогу въ Лондонъ хочетъ онъ пройти пѣшкомъ. Лошадь его, захромавшая отъ ѣзды въ это проклятое послѣ-обѣда, еще о сю пору лежитъ очень спокойно на соломѣ въ конюшнѣ, и онъ отказывается отъ хорошаго, теплаго ужина и превосходной постели нашей, потому что миссъ Гэрдаль отправилась въ городъ на балъ, а онъ рѣшился непремѣнно видѣть се! Думаю, я не былъ бы способенъ на это, какъ она ни будь тамъ хороша -- да и что жъ мнѣ? Вѣдь я не влюбленъ,-- по крайней мѣрѣ не думаю, чтобъ былъ влюбленъ...
   -- А онъ влюбленъ?-- Спросилъ незнакомецъ.
   -- Да на порядкахъ!-- отвѣчалъ Джой.-- Онъ никогда не будетъ болѣе, а могъ бы быть гораздо менѣе влюбленъ.
   -- Молчи!-- закричалъ отецъ Джою.
   -- Какой вы чудакъ, Джой!-- сказалъ долговязый Паркесъ.
   -- Такой безразсудный мальчишка!-- проворчалъ Томъ Коббь.
   -- Можно ли соваться впередъ и выворачивать родному отцу носъ изъ лица!-- воскликнулъ метафорически звонарь.
   -- Что жъ я такое сдѣлалъ?-- началъ разсуждать бѣдный Джой.
   -- Смирно, сэръ!-- отвѣчалъ отецъ его.-- Какъ ты смѣешь начинать говорить, когда видишь, что люди вдвое и втрое старше тебя сидятъ молча, и имъ не приходитъ въ голову вымолвить ни одного слова?
   -- Если вы молчите, это значитъ, что я могу говорить, значитъ, что это настоящее для меня время говорить,-- сказалъ непокорный Джой.
   -- Настоящее время, сэръ!-- замѣтилъ отецъ его.-- Настоящаго времени никогда не бываетъ.
   -- А, разумѣется!-- проворчалъ Паркесъ и торжественно кивнулъ прочимъ, которые кивнули также и ворча про себя замѣтили, что хозяинъ былъ совершенно правъ.
   -- Настоящаго времени никогда не бываетъ, сэръ,-- повторилъ Джонъ Уиллитъ:-- будучи въ твоихъ лѣтахъ, я никогда не говорилъ, никогда не имѣлъ позыва къ разговору; я только слушалъ и учился; вотъ что я дѣлалъ.
   -- И вы узнали бы, Джой, что вашъ отецъ ужасный спорщик настоящій пѣтухъ, еслибъ кто-нибудь захотѣлъ связаться и заспорить съ нимъ,-- сказалъ Паркесъ.
   -- Ну, что касается до этого, Филь,-- замѣтилъ мистеръ Уиллитъ, выпуская изъ рта длинное, тонкое, спиральное облако дыма и смотря задумчиво вслѣдъ за его полетомъ:-- что касается до этого, такъ способность спорить -- даръ природы. Если кого природа надѣлила ею, тотъ имѣетъ право ею пользоваться по своимъ силамъ, а ты не имѣешь нрава, изъ ложной скромности, утверждать, чтобъ не былъ одаренъ этой способностью; иначе, ты повернулся бы задомъ къ природѣ, надругался бы надъ нею, презрѣлъ ея драгоцѣнныя сокровища.-- Да, это значило бы доказывать, что ты свинья, недостойная того, чтобъ природа метала передо тобой бисеръ.
   Такъ какъ хозяинъ сдѣлалъ послѣ этихъ словъ большую паузу, то мистеръ Паркесъ подумалъ, что онъ кончилъ рѣчь свою, и потому, обратившись съ строгимъ видомъ къ молодому человѣку, воскликнулъ:
   -- Слышите ли, что говоритъ вашъ отецъ, Джой? У васъ, я думаю, нѣтъ теперь большой охоты связываться съ нимъ?
   -- Если...-- сказалъ Джонъ Уиллитъ, отвративъ глаза отъ потолка, чтобъ заглянуть въ лицо прервавшему его Паркесу. Онъ произнесъ слово "если", какъ будто все оно состояло изъ однѣхъ прописныхъ буквъ или было изображено лапидарнымъ шрифтомъ,-- чтобъ показать дерзкому, осмѣлившемуся прервать его, что онъ раскрылъ глотку съ неприличною и непочтительною поспѣшностью:-- если природа, сэръ, одарила меня способностью спорить, то почему жъ бы мнѣ не признаться въ этомъ, почему бы даже не гордиться тѣмъ? Да, сэръ, я ужасный пѣтухъ въ дѣлахъ такого рода. Вы правы, сэръ. Моя сила испытана была, сэръ, въ этой комнатѣ не одинъ разъ; вы, я думаю, знаете это; а если вы еще не знаете,-- прибавилъ Джонъ, вкладывая трубку опять въ ротъ:-- тѣмъ лучше, потому что я не гордъ и не стану вамъ пересказывать этого.
   Бормотанье трехъ пріятелей и киванье головъ ихъ въ направленіи къ мѣдному котлу удостовѣрили Джона Уиллита, что они достаточно испытали его силу и не нуждаются въ дальнѣйшихъ доказательствахъ его преимуществъ. Джонъ сталъ курить съ большимъ достоинствомъ и осматривалъ ихъ торжествующими взорами.
   -- Все это прекрасно сказано,-- ворчалъ Джой, вертѣвшійся съ разными безпокойными движеніями на стулѣ:-- но если вы думаете, что я не долженъ никогда раскрывать рта...
   -- Смирно!-- закричалъ его отецъ.-- Да, ты никогда не долженъ раскрывать рта. Если спросятъ твоего мнѣнія -- скажи его; если заговорятъ съ тобой -- говори. Если не спросятъ твоего мнѣнія и не заговорятъ съ тобой, то тебѣ не для чего сказывать свое мнѣніе и не о чемъ говорить. Чудная перемѣна сдѣлалась съ міромъ въ мое время, право! Я думаю, теперь совсѣмъ нѣтъ больше дѣтей;-- такой вещи, какъ мальчикъ, вовсе нѣтъ въ свѣтѣ;-- теперь нѣтъ никакой разницы между ребенкомъ въ пеленкахъ и взрослымъ мужчиной. Вмѣстѣ съ его благословеннымъ величествомъ королемъ Георгомъ-Вторымъ у насъ вывелись всѣ малышки.
   -- Это весьма справедливое замѣчаніе; только надо исключить молодыхъ принцевъ,--сказалъ церковнослужитель, который, какъ представитель государства и церкви въ этомъ обществѣ, почиталъ долгомъ своимъ строго держаться законности.-- Если для мальчика прилично и справедливо вести себя такъ, какъ слѣдуетъ мальчику, то молодые принцы должны быть мальчиками и не могутъ вести себя иначе.
   -- Слыхали-ль вы когда-нибудь о морскихъ дѣвицахъ, сэръ?-- спросилъ мистеръ Уиллитъ.
   -- Безъ сомнѣнія!-- отвѣчалъ церковнослужитель.
   -- Хорошо,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ.-- Насколько въ морской дѣвицѣ нѣтъ женскаго свойства, настолько въ ней, по самой натурѣ ея, должно быть свойства рыбьяго. По натурѣ всякаго принца, въ немъ должно быть столько свойственнаго молодому принцу, что онъ хоть не совершенный ангелъ, то, по крайней мѣрѣ, долженъ быть благочестивъ и справедливъ. Если, поэтому, молодымъ принцамъ прилично, благочестиво и справедливо быть мальчиками,-- какъ это и есть на самомъ дѣлѣ,-- то они суть и должны быть мальчиками, и имъ невозможно быть ни чѣмъ инымъ.
   Это лучезарное развитіе труднаго вопроса было принято съ такими знаками одобренія, что Джонъ Уиллитъ пришелъ въ самое лучшее расположеніе духа и удовольствовался тѣмъ, что еще разъ приказалъ своему сыну молчать, хоть тотъ и не говорилъ ни слова; потомъ, повернувшись къ незнакомцу, сказалъ:
   -- Еслибъ вы обратились съ вашими вопросами къ взрослому человѣку,-- ко мнѣ, или къ одному изъ этихъ джентльменовъ,-- то получили бы удовлетворительный отвѣтъ и не наговорили бы себѣ попусту чахотки. Миссъ Гэрдаль -- племянница мистера Джоффруа Гэрдаля.
   -- Живъ ли отецъ ея?-- спросилъ незнакомецъ равнодушно.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ хозяинъ:-- онъ не живъ, хоть и не умеръ...
   -- Не умеръ!-- воскликнулъ пріѣзжій.
   -- Не умеръ обыкновеннымъ образомъ,-- сказалъ хозяинъ.
   Три пріятеля кивнули другъ другу головами, и мистеръ Паркесъ замѣтилъ тихо (покачивая притомъ головой, какъ будто желая сказать: "никто не противорѣчь мнѣ, потому что я не повѣрю"), что Джонъ Уиллитъ нынче вечеромъ въ своей тарелкѣ и былъ бы въ состояніи поспорить съ самимъ главнымъ судьею.
   Незнакомецъ пропустилъ нѣсколько минутъ и потомъ вдругъ спросилъ:
   -- Что жъ вы разумѣете подъ этимъ?
   -- Болѣе, нежели вы подозрѣваете,-- отвѣчалъ Джонъ Уиллитъ.-- Можетъ быть, въ моихъ словахъ болѣе смысла, чѣмъ вы думаете.
   -- Очень можетъ быть,-- сказалъ съ досадой незнакомецъ:-- да на кой же чортъ говорите вы такими обиняками и такъ цвѣтисто? Сперва вы сказали, что тотъ, о комъ я васъ спрашивалъ, не живъ и не умеръ; потомъ -- что онъ не умеръ обыкновеннымъ образомъ; потомъ еще -- что вы разумѣете больше, нежели я подозрѣваю. По правдѣ сказать, это должно быть такъ, потому что, сколько я могу понять изъ всего сказаннаго, вы сами ничего не разумѣете. А? Ну, что вы разумѣете, спрашиваю я васъ еще?
   -- Это,-- отвѣчалъ хозяинъ, сбитый немного грубостью незнакомца съ прежней высоты:-- это исторія "Майскаго-Дерева", и было всегда его исторіею въ продолженіе двадцати четырехъ лѣтъ. Это исторія Соломона Дэйзи. Она принадлежитъ этому дому, и никогда никто, кромѣ Соломона Дэйзи, не разсказывалъ ея подъ этой кровлей, и никто не смѣетъ впредь гдѣ-либо разсказывать. Вотъ и все тутъ!
   Онъ взглянулъ на церковнослужителя, котораго самонадѣянный и важный видъ доказывалъ ясно, что рѣчь шла о немъ, а Джонъ, замѣтивъ, что звонарь вынулъ уже изо рта трубку, потянувъ изъ нея предварительно какъ можно сильнѣе, чтобъ она не погасла, и безъ сомнѣнія былъ намѣренъ разсказывать безъ дальнѣйшей отсрочки свою исторію -- закутался въ широкій сюртукъ свой и отодвинулся еще далѣе, такъ что почти скрылся въ тѣни камина. Только изрѣдка пламя, вырываясь съ усиліемъ изъ подъ огромной вязанки хвороста, внезапно вспыхивало и на мгновеніе освѣщало его, погружая потомъ еще въ большій мракъ.
   При этомъ дрожащемъ свѣтѣ огня, отъ котораго старинная комната съ тяжелыми балками и выложенными дубомъ стѣнами казалась построенною изъ полированной слоновой кости, при ревѣ и завываніи вѣтра, то стучавшагося въ дверную ручку и потрясавшаго воротами, то ударявшаго въ окна, Соломонъ Дэйзи началъ разсказъ свой:
   -- Мистеръ Реубенъ Гэрдаль, старшій братъ мистера Джоффри. Онъ вдругъ замолчалъ и сдѣлалъ такую длинную паузу, что даже самъ Джонъ Уиллитъ пришелъ въ нетерпѣніе и спросилъ, отчего онъ не продолжаетъ.
   -- Коббъ,-- сказалъ Соломонъ Дэйзи таинственнымъ голосомъ содержателю почтоваго двора:-- которое число у насъ сегодня?
   -- Девятнадцатое.
   -- Марта?-- сказалъ церковнослужитель, нагнувшись впередъ:-- девятнадцатое марта? Это очень странно!
   Всѣ тихомолкомъ согласились съ нимъ, и Соломонъ Дэйзи продолжалъ:
   -- Мистеръ Реубенъ Гэрдаль, старшій братъ мистера Джоффруа Гэрдаля, былъ, двадцать два года назадъ, владѣтелемъ "Кроличьей-Засѣки", которая, какъ сказалъ Джой -- не то, чтобъ вы помнили объ этомъ, Джой: такой мальчишка, какъ вы не можетъ этого помнить, а потому что часто слышали это отъ меня -- словомъ, Засѣки, которая была тогда обширнѣйшимъ, лучшимъ строеніемъ и выгоднѣйшимъ имѣніемъ. Жена Реубена умерла недавно, оставивъ ему одного ребенка -- ту самую миссъ Гэрдаль, о которой вы спрашивали. Этому ребенку было тогда около года.
   Разсказчикъ все обращался къ тому человѣку, который такъ любопытствовалъ знать исторію этого семейства, и теперь, замолчавъ, ожидалъ себѣ какого-нибудь восклицанія, выражающаго удивленіе или поощреніе съ его стороны; но незнакомецъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго замѣчанія и вообще ничѣмъ не обнаруживалъ вниманія къ разсказу; Соломонъ опять обратился къ своимъ старымъ пріятелямъ, у которыхъ оконечности носовъ ярко освѣщались отблескомъ огня, бывшаго въ трубкахъ. Долговременная опытность удостовѣряла его въ ихъ внимательности; притомъ же, онъ рѣшился показывать, что нечувствителенъ къ такому невѣжливому поведенію незнакомца.
   -- Мистеръ Гэрдаль,-- сказалъ Соломонъ и повернулся къ незнакомцу спиною:-- послѣ смерти жены своей покинулъ это жилище, потому что оно показалось ему слишкомъ уединеннымъ, и отправился въ Лондонъ, гдѣ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ; но какъ и Лондонъ ему скоро наскучилъ,-- да я и самъ слыхалъ объ немъ невыгодные отзывы,-- то вдругъ возвратился съ своею маленькою дочерью въ "Кроличью-Засѣку" и привезъ съ собою только двухъ служанокъ, одного управляющаго и одного садовника.
   Тутъ мистеръ Дэйзи замолчалъ, чтобъ покурить трубку, которая готова была погаснуть, и потомъ продолжалъ -- сначала нѣсколько въ носъ, чему были причиною довольно-сильныя затяжки изъ трубки, но потомъ съ возрастающею ясностію:
   -- Да-съ; только двухъ служанокъ, одного управляющаго и одного садовника. Прочая прислуга его осталась въ Лондонѣ и должна была прибыть на другой день. Случайно, въ ту самую ночь, умеръ одинъ старый джентльменъ, жившій въ Чигуэль-Говѣ и давно уже хворавшій; мнѣ было приказано встать въ половинѣ перваго часа ночи, чтобъ идти ударить въ колоколъ по усопшемъ...
   Въ маленькой группѣ слушателей произошло движеніе, обнаруживавшее какъ сильно каждый изъ трехъ пріятелей звонаря воспротивился бы приказанію отправиться изъ дому для подобнаго дѣла въ такой поздній часъ ночи. Церковнослужитель умѣлъ достойно оцѣнить это движеніе и продолжалъ:
   -- Это было страшное дѣло особенно потому, что заболѣлъ могильщикъ,-- онъ, видите, долго работалъ въ сырой землѣ, потомъ сѣлъ на холодную могильную плиту, чтобъ пообѣдать, и простудился. Нечего дѣлать, я принужденъ былъ итти одинъ; въ такое позднее время нельзя уже было найти себѣ другого провожатаго. Между тѣмъ, я былъ приготовленъ къ такому приказанію, потому что старый джентльменъ нѣсколько разъ просилъ меня ударить въ колоколъ какъ можно скорѣе послѣ его смерти,-- а уже нѣсколько дней ждали съ часу на часъ, что онъ умретъ. Итакъ, не будучи пораженъ нечаянностью и хорошенько закутавшись -- тогда было чертовски холодно -- съ фонаремъ въ одной и ключомъ отъ церкви въ другой рукѣ, я приготовился отправиться въ путь.
   Въ это время платье незнакомца немного зашумѣло, какъ-будто онъ обернулся, чтобъ лучше слышать разсказъ звонаря. Соломонъ украдкой указалъ пальцемъ черезъ плечо, вздернулъ брови и безмолвнымъ наклоненіемъ головы спросилъ Джоя, точно ли незнакомецъ двигался. Джой заслонилъ глаза рукою и сталъ глядѣть въ уголъ, но, не увидѣвъ ничего, потрясъ головой въ знакъ отрицанія.
   -- Тогда была точно такая ночь, какъ сегодня: истинный ураганъ, проливной дождь и притомъ ужаснѣйшая темнота -- я до сихъ поръ увѣренъ, что тогда была такая темень, какой мнѣ никогда не случалось видѣть ни прежде, ни послѣ. Можетъ быть, это только игра воображенія; но всѣ дома были тогда плотно заперты, люди лежали въ своихъ постеляхъ, и можетъ быть теперь есть только одинъ человѣкъ, который знаетъ, какъ тогда было темно. Я вошелъ въ церковь, притворилъ дверь такъ, что она осталась полуоткрытою -- потому что, откровенно говоря, у меня не было охоты запереться въ церкви -- и, поставивъ фонарь на каменную скамью въ томъ углу, куда спущена веревка отъ колокола, сѣлъ подлѣ, чтосъ снять со свѣчки. Снявъ же со свѣчи, я не могъ никакъ рѣшиться встать, чтобъ приняться за дѣло. Не знаю, какъ это случилось, только вдругъ я вспомнилъ всѣ исторіи о привидѣніяхъ, когда-либо мнѣ разсказанныя, и даже тѣ исторіи, которыя слышалъ еще будучи мальчикомъ въ школѣ и которыя давнымъ-давно забылъ, да притомъ еще не поодиночкѣ, а всѣ вдругъ явились онѣ въ умѣ моемъ. Я вспомнилъ преданіе, сохраняемое въ деревнѣ, какъ ежегодно въ одну опредѣленную ночь (можетъ быть, именно въ эту ночь) всѣ мертвецы выходятъ изъ земли и, сѣвъ въ головахъ своихъ могилъ, сидятъ тамъ до утра. Это навело меня на мысль, сколько людей, которыхъ я знавалъ, были похоронены между церковною дверью и кладбищенскою калиткой, и какъ было бы ужасно, еслибъ я долженъ былъ пройти между ними и узнавать старыхъ пріятелей, несмотря на ихъ искаженныя, разрушенныя физіономіи. Съ дѣтства зналъ я каждую нишу, каждую арку въ церкви; но, несмотря на это, никакъ не могъ повѣрить, чтобъ тѣни, упадавшія на церковный помостъ, естественнымъ образомъ происходили отъ этихъ нишъ и арокъ. Нѣтъ, мнѣ казалось, что за ними торчали уродливыя привидѣнія и выглядывали оттуда. Тутъ еще вспомнилъ я только что умершаго стараго джентльмена и былъ готовъ присягнуть, что, глядя на каѳедру, увидѣлъ его на обыкновенномъ его мѣстѣ, закутавшагося въ саванъ и дрожавшаго отъ холода. Все это время сидѣлъ я, присматриваясь и прислушиваясь, и едва смѣлъ переводить духъ отъ ужаса. Наконецъ, я вскочилъ и протянулъ руку къ веревкѣ. Въ ту же минуту раздался звонъ -- не этого (я не успѣлъ и тронуть веревки), а другого колокола...
   Вдругъ слышу ясно звуки другого и притомъ довольно большого колокола. Звуки продолжались одно мгновеніе, вѣтеръ уносилъ ихъ; однакожъ, я ихъ слышалъ. Прислушиваюсь еще нѣсколько времени, но звуки не повторяются. Мнѣ разсказывали о колоколахъ-привидѣніяхъ, и потому я тотчасъ же убѣдился, что это былъ колоколъ-привидѣніе, самъ собою звонящій въ полночь по усопшимъ. Наконецъ, я началъ звонить;-- долго ли и какъ звонилъ я, не помню; помню только, что потомъ со всѣхъ ногъ бросился домой и забился подъ подушки.
   На другое утро, послѣ ночи, проведенной безъ сна, я всталъ рано и разсказывалъ сосѣдямъ о томъ, что со мною случилось. Одни приняли мой разсказъ серьезно, другіе легко, но никто, повидимому, не вѣрилъ, чтобъ это случилось такъ на самомъ дѣлѣ. Въ то же утро мистеръ Реубенъ Гэрдаль найденъ убитымъ въ своей спальнѣ; въ рукѣ его остался еще конецъ веревки, проведенной къ набатному колоколу, привѣшенному надъ крышей; веревка висѣла въ спальнѣ покойника, но, безъ сомнѣнія, была перерѣзана убійцами, когда несчастный ухватился за нее.
   Этотъ то звонъ я и слышалъ.
   По осмотрѣ комнаты оказалось, что конторка разломана, а шкатулка съ деньгами, которыя въ тотъ же день мистеръ Гэрдаль привезъ съ собою и въ которой, вѣрно, были большія суммы денегъ, пропала. Не найдены ни управляющій, ни садовникъ; ихъ долго подозрѣвали въ преступленіи, но не могли нигдѣ найти, хоть и дѣлали самые строгіе розыски. И долго, и далеко искали бы они бѣднаго управляющаго, мистера Раджа, еслибъ не узнали трупа его по платью, перстню и часамъ; этотъ трупъ найденъ былъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, въ небольшомъ прудѣ, на полѣ, съ глубокою раною въ груди. Онъ быль не совсѣмъ одѣтъ, и всѣ согласны, что онъ, вѣроятно, читалъ, сидя въ своей комнатѣ, гдѣ осталось много кровавыхъ пятенъ, въ то время, когда злодѣи напали на него и убили въ глазахъ господина.
   Тутъ всѣ уже догадались что садовникъ одинъ совершилъ убійство, и хоть съ тѣхъ поръ до нынѣшняго дня не было о немъ ни слуху, ни духу, но, вѣрьте моему слову, вы услышите о немъ когда-нибудь. Сегодня двадцать два года минуло съ того дня; злодѣяніе совершено девятнадцатаго марта 1753 года. Девятнадцатаго марта какого-нибудь года, все равно какого бы то ни было, злодѣй будетъ пойманъ,-- я увѣренъ въ этомъ, потому что мы всегда по какому-нибудь случаю вспоминаемъ объ этой исторіи именно девятнадцатаго марта.
  

II.

   -- Странная исторія!-- сказалъ человѣкъ, подавшій церковнослужителю поводъ къ разсказу.-- Еще удивительнѣе будетъ, если исполнится ваше пророчество. Ну, что же? И все тутъ?
   Такой неожиданный отвѣтъ очень оскорбилъ Соломона Дэйзи. Онъ такъ часто разсказывалъ свою исторію и, по обычаю деревенскихъ повѣствователей, всегда съ такимъ множествомъ прикрасъ и прибавокъ, внушаемыхъ ему время отъ времени различными слушателями, что, наконецъ, достигъ нѣкотораго рода виртуозности въ этомъ дѣлѣ, и дѣйствительно разсказывалъ съ большимъ эффектомъ. "И все тутъ?" -- къ такому вопросу, послѣ искуснаго, художественнаго разсказа, не привыкъ Соломонъ Дэйзи.
   -- И все тутъ!-- повторилъ онъ.-- Да, тутъ все, сэръ... я думаю, этого довольно.
   -- Довольно. Лошадь мою, молодой человѣкъ! Это, правда, дрянная кляча, нанятая на дрянномъ почтовомъ дворѣ; но она должна довезти меня сегодня ночью до Лондона.
   -- Сегодня ночью?-- сказалъ Джой.
   -- Сегодня ночью,-- отвѣчалъ тотъ,-- Что же ты вытаращилъ на меня глаза? Право, мнѣ кажется, въ этомъ кабакѣ сходятся всѣ лѣнтяи и зѣваки изъ окрестностей.
   При этомъ ясномъ намекѣ на любопытные взгляды, которымъ незнакомецъ подвергся сначала, Джонъ Уиллитъ и друзья его съ удивительною скоростью обратили опять взоры на мѣдный котелъ. Не такъ поступилъ Джой. Какъ смѣльчакъ, онъ твердо выдержалъ гнѣвный взглядъ незнакомца и отвѣчалъ:
   -- Что жъ тутъ дерзкаго, если удивляются, что вы хотите еще сегодня ночью отправиться въ путь? Вѣрно, такой невинный вопросъ дѣлали вамъ уже во многихъ гостиницахъ и при лучшей погодѣ. Я думалъ, вамъ неизвѣстна дорога, потому что вы, повиданному, совсѣмъ не знаете нашей стороны.
   -- Неизвѣстна дорога!-- возразилъ тотъ, еще болѣе раздраженный.
   -- Да. Ну, знаете ли вы дорогу?
   -- Я? Не безпокойся, найду и безъ тебя,-- отвѣчалъ незнакомецъ, презрительно махнувъ рукою, и отвернулся.-- Хозяинъ, скорѣе счетъ!
   Джонъ Упллитъ тотчасъ исполнилъ требованіе, потому что въ этомъ отношеніи онъ былъ всегда проворенъ, исключая случаевъ, когда ему приходилось мѣнять деньги и давать сдачу: тогда обыкновенно онъ дѣлался гораздо осмотрительнѣе, удостовѣрялся въ достоинствѣ каждой монеты зубами или языкомъ, или какимъ-нибудь другимъ способомъ, а въ сомнительныхъ случаяхъ подвергалъ монету цѣлому ряду опытовъ, которые всегда оканчивались тѣмъ, что онъ не принималъ монеты. Незнакомецъ плотно завернулся въ плащъ, чтобъ сколько можно болѣе быть защищену отъ дурной погоды, и отправился во дворъ, не сказавъ на прощанье ни единаго слова, не сдѣлавъ ни одного знака. На дворѣ стоялъ уже Джой, укрывая себя и лошадь отъ дождя подъ крышей стараго навѣса.
   -- Лошадь почти совершенно согласна съ моимъ мнѣніемъ,-- сказалъ Джой, поглаживая ее.-- Бьюсь объ закладъ, что, еслибъ вы остались переночевать здѣсь, такъ ей это было бы гораздо пріятнѣе, нежели мнѣ.
   -- Она и я въ продолженіи этого путешествія были уже не одинъ разъ несогласны въ своихъ мнѣніяхъ,-- кротко отвѣчалъ незнакомецъ.
   -- Я подумалъ это прежде, нежели вы пришли сюда: бѣдная скотинка порядочно испытала ваши шпоры.
   Незнакомецъ закрылъ лицо воротникомъ сюртука и не отвѣчалъ ни слова.
   -- Вы стараетесь замѣтить мое лицо, какъ я вижу, и вѣрно узнаете меня при новой встрѣчѣ?-- сказалъ онъ, прыгнувъ въ сѣдло и видя, какъ пристально смотрѣлъ на него молодой челоловѣкъ.
   -- Тотъ человѣкъ, мистеръ, вѣрно стоитъ, чтобъ его замѣтили, кто въ такую погоду отказывается отъ теплаго ночлега и хочетъ ѣхать дальше по незнакомой дорогѣ и на измученной лошади.
   -- У васъ острые глаза, да и язычекъ востеръ, какъ я вижу.
   -- И то, и другое даръ природы; но языкъ ржавѣетъ иногда за недостаткомъ въ упражненіи.
   -- Упражняй и глаза меньше; сохрани востроту ихъ для своей дѣвчонки, мальчишка!-- сказалъ незнакомецъ, выдернулъ поводья изъ руки Джоя, ударилъ его толстымъ концомъ хлыста по головѣ и пустился во всю прыть.
   Черезъ грязь и болота, ночью поскакалъ онъ съ такою бѣшеною скоростью, на которую рѣшились бы немногіе, сидя на дурной лошади и при незнаніи мѣстности, которое ежеминутно грозило непредвидѣнною опасностью и даже гибелью.
   Въ то время дороги, даже въ двѣнадцати миляхъ отъ Лондона, были дурныя и поправлялись рѣдко. Дорога, по которой пустился нашъ ѣздокъ, взрыхлена была колесами тяжелыхъ телѣгъ, а морозы и оттепели въ прошлую зиму, можетъ быть, даже въ продолженіе нѣсколькихъ зимъ совершенно ее испортили. Она была усѣяна ямами и рытвинами, которыя, наполнившись отъ послѣдняго дождя, угрожали опасностью даже днемъ, потому что, попавъ въ одну изъ этихъ рытвинъ, лошадь и покрѣпче несчастной клячи нашего путешественника упала бы непремѣнно. Острые камни летѣли изъ подъ копытъ ея; ѣздокъ едва могъ различать предметы далѣе головы своего буцефала или на протяженіи собственной руки своей вправо и влѣво. Притомъ же, въ тѣ времена всѣ дороги близъ столицы были поприщемъ для грабителей, а въ эту ночь преимущественно каждый изъ нихъ могъ упражняться въ своемъ ремеслѣ, не опасаясь никакой помѣхи. Однакожъ, ѣздокъ нашъ продолжалъ путь бѣшенымъ галопомъ, несмотря ни на грязь, ни на воду, брызгавшія вокругъ него, ни на темноту ночи, ни на возможность встрѣтиться съ какими-нибудь отчаянными людьми и помѣшать ихъ ночному промыслу. При каждомъ изгибѣ и поворотѣ дороги, даже тамъ, гдѣ всего меньше можно было ожидать или замѣтить ихъ, онъ твердою рукою брался за узду и держался середины дороги. Такъ летѣлъ онъ, приподнявшись на стременахъ, наклоняясь впередъ всѣмъ тѣломъ, почти касаясь шеи своего коня и какъ бѣшенный махая тяжелымъ хлыстомъ надъ своею головою.
   При необыкновенномъ волненіи стихій случается, что люди, отправившіеся на головоломное предпріятіе или побуждаемые великими, злыми или добрыми, замыслами, чувствуютъ тайную симпатію съ раздраженною природою и приходятъ въ соотвѣтствующее ей состояніе. При бурѣ, громѣ и молніи много сдѣлано ужасныхъ дѣлъ, и люди, которые прежде совершенно владѣли собою, становились вдругъ добычею страстей, которыхъ не могли болѣе обуздывать. Демоны ярости и отчаянія состязаются тогда съ духами, прокатывающимися на вихряхъ, повелѣвающими бурею, и человѣкъ, до бѣшенства терзаемый шумнымъ вѣтромъ и лѣнящимися потоками на время становится столь же немилосердымъ, какъ и бунтующія стихіи.
   Волновали ли нашего путешественника мысли, которымъ ужасная непогода придавала еще болѣе мятежности, или у него были только сильныя причины скорѣе окончить свое путешествіе,-- какъ бы то ни было, онъ летѣлъ по дорогѣ, болѣе похожій на преслѣдуемую адскими призраками тѣнь, нежели на человѣка. Въ самомъ дѣлѣ, онъ не умѣрялъ своего галопа до тѣхъ поръ, пока, достигнувъ перекрестка, съ котораго одна дорога шла также и въ "Майское-Дерево", не наткнулся такъ неожиданно на ѣхавшую встрѣчу ему повозку, что при попыткѣ свернуть въ сторону почти посадилъ лошадь на хвостъ и едва не упалъ вмѣстѣ съ нею навзничь.
   -- О-го!-- вскричалъ мужской голосъ.-- Кто тамъ? Кто идетъ?
   -- Другъ!-- отвѣчалъ путешественникъ.
   -- Другъ?-- повторилъ голосъ.-- Кто смѣетъ называть себя другомъ, когда летитъ такъ безчеловѣчно, срамитъ дары неба въ образѣ лошадинаго мяса и не только себя, но и другихъ подвергаетъ опасности сломить шею?
   -- У васъ тамъ, я вижу, фонарь,-- сказалъ путешественникъ, слѣзая съ лошади:-- одолжите его мнѣ на минуту. Вы, кажется, ранили мою лошадь оглоблей, или колесомъ.
   -- Ранилъ!-- воскликнулъ другой.-- Не вы виноваты, что я не убилъ ея. Да что вы о себѣ думаете, что скачете такъ по королевской столбовой дорогѣ, а?
   -- Давайте свѣчу,-- сказалъ путешественникъ, вырывая у него изъ рукъ фонарь:-- и не дѣлайте ненужныхъ вопросовъ человѣку, у котораго нѣтъ охоты болтать много.
   -- Еслибъ вы сказали мнѣ раньше, что у васъ нѣтъ охоты болтать, то и я, можетъ быть, не имѣлъ бы охоты свѣтить вамъ,-- возразилъ голосъ.-- Впрочемъ, какъ ранена только лошадь, а не вы, то охотно уступаю фонарь одному изъ васъ -- однакожъ не тому, который кусается.
   Путешественникъ не удостоилъ этихъ словъ отвѣтомъ, но при свѣтѣ фонаря осматривалъ измученную свою лошадь. Въ продолженіе этого времени другой преспокойно сидѣлъ въ своей повозкѣ, которая была нѣчто въ родѣ колясочки, съ особеннымъ вмѣстилищемъ для мѣшка, содержавшаго въ себѣ разные инструменты,-- и съ большимъ вниманіемъ присматривалъ за дѣйствія путешественника.
   Сидѣвшій въ повозкѣ былъ круглый, краснощекій, плотный мужчина, съ двойнымъ подбородкомъ, и голосомъ, которому спокойная жизнь, веселый нравъ и здоровый сонъ его владѣльца придали какую-то жирную охриплость. Онъ прожилъ уже цвѣтущія лѣта жизни, но время, хоть и не оставляетъ безъ посѣщенія ни одного изъ своихъ дѣтокъ, однакожъ дотрогивается только слегка до тѣхъ, которыя хорошо обращались съ нимъ, дѣлаетъ ихъ также стариками и старушками, но оставляетъ имъ молодое, полное жизненной силы сердце и умъ. У такихъ людей, сѣдые волосы только признакъ благословляющей руки ихъ матери -- времени, и каждая морщинка -- не болѣе, какъ отмѣтка въ календарѣ хорошо проведенной жизни.
   Человѣкъ, съ которымъ столкнулся такъ внезапно нашъ путешественникъ, принадлежалъ именно къ этому классу; онъ былъ силенъ, здоровъ, бодръ и веселъ на старости, всегда въ мирѣ съ самимъ собою, и очевидно желалъ жить въ мирѣ съ цѣлымъ свѣтомъ. Хоть онъ и закутался въ разные сюртуки и платки (изъ которыхъ одинъ, ловко наброшенный на голову и завязанный подъ подбородкомъ, удерживалъ треугольную шляпу и парикъ съ тупеемъ въ приличномъ состояніи), однакожъ онъ не могъ скрыть своей мясистой, лѣнивой фигуры; даже нѣсколько грязныхъ слѣдовъ отъ пальцевъ придавали лицу его забавно-комическое выраженіе, сквозь которое ярко проглядывала вся его обыкновенная веселость.
   -- Лошадь вовсе не ушиблась,-- сказалъ, наконецъ, путешественникъ, приподнявъ голову и фонарь въ одно время.
   -- Наконецъ-то вы догадались!-- отвѣчалъ старикъ.-- Хоть глаза мои и больше вашихъ видали свѣтъ и людей, однакожъ я не хотѣлъ бы помѣняться съ вами.
   -- Это это значитъ?
   -- Что значитъ! А вотъ что. Я ужъ минутъ пять назадъ могъ бы сказать, что лошадь ваша не ранена. Подайте-ка фонарь, пріятель, ступайте дальше, да потише. Доброй ночи!
   Подавая фонарь, незнакомецъ, разумѣется, освѣтилъ полное лицо говорившаго. Глаза ихъ встрѣтились. Путешественникъ вдругъ бросилъ фонарь объ землю и раздавилъ его ногою.
   -- Развѣ вы не видывали никогда слесаря, что такъ пугаетесь, какъ-будто встрѣтились съ мертвецомъ?-- воскликнулъ старикъ, сидѣвшій въ повозкѣ.-- Или,-- прибавилъ онъ, поспѣшно всунувъ руку въ мѣшокъ и вытаскивая молотокъ:-- или вамъ хочется ограбить меня? Мнѣ знакомы тутъ всѣ дороги, пріятель, и когда я ѣзжу по нимъ, никогда не беру съ собой болѣе пары шиллинговъ, несоставляющихъ даже и кроны, говорю вамъ прямо, чтобъ избавить насъ обоихъ отъ напраснаго труда,-- вы не найдете у меня ничего, кромѣ руки столь сильной, сколько позволяютъ мои лѣта, и этого молотка, которымъ я, можетъ быть отъ долговременнаго съ нимъ знакомства, умѣю владѣть порядочно. Впрочемъ, обѣщаюсь, если вы подойдете слишкомъ близко, мѣтить не прямо въ голову.-- Съ этими словами онъ приготовился къ оборонѣ.
   -- Я не тотъ, за кого вы принимаете меня, Габріель Уарденъ,-- сказалъ путешественникъ.
   -- Кто жъ вы?-- спросилъ слесарь.-- Вы, кажется, знаете мое имя. Скажите мнѣ свое.
   -- Я узналъ ваше имя не изъ дружескаго разговора съ вами, а изъ надписи на вашей колясочкѣ, которая объявляетъ его всему городу,-- отвѣчалъ незнакомецъ.
   -- Видно, для этого у васъ были лучше глаза, нежели для лошади,-- сказалъ Уарденъ, поспѣшно выходя изъ повозки.-- Кто жъ вы? Дайте-ка мнѣ взглянуть на ваше лицо.
   Но пока слесарь выходилъ изъ повозки, путешественникъ сѣлъ опять на лошадь и въ такомъ положеніи встрѣтилъ старика, который соразмѣрялъ свои движенія съ каждымъ движеніемъ безпокойной, раздражаемой натянутыми удилами лошади и упорно оставался порѣ незнакомца.
   -- Дайте мнѣ взглянуть на ваше лицо, говорю я!
   -- Отвяжитесь! Прочь!
   -- Э, полно, любезнѣйшій! Брось эти маскарадныя штуки!-- сказалъ слесарь.-- А то, пожалуй, завтра же будутъ говорить въ клубѣ, какъ Габріель Уарденъ испугался чьего-то глухого голоса въ потемкахъ. Стой, дай мнѣ взглянуть на твое лицо!
   Видя, что дальнѣйшее сопротивленіе кончится только дракой, и притомъ съ противникомъ, которымъ никакъ нельзя было пренебрегать, незнакомецъ откинулъ воротникъ сюртука, наклонился и взглянулъ прямо на слесаря.
   Можетъ быть, никогда еще два человѣка болѣе противоположные не стояли другъ противъ друга. Красное лицо слесаря такъ сильно разнилось отъ необычайно-блѣдной физіономіи всадника, что послѣдній казался духомъ безплотнымъ и безкровнымъ, а темныя, крупныя капли, выжатыя быстрою ѣздой на лицѣ его, казались холоднымъ, предсмертнымъ потомъ. Физіономія стараго слесаря была освѣщена улыбкою, какъ будто онъ ожидалъ найти стараго знакомаго. Физіономія незнакомца, исполненная сильныхъ, разрушительныхъ страстей, но притомъ подозрительная, недовѣрчивая, казалась физіономіею человѣка, стоящаго на караулѣ; плотно-сомкнутыя челюсти, стиснутыя губы и болѣе всего какое-то скрытное движеніе руки къ боковому карману указывали. повидимому, на отчаянное намѣреніе, ничуть не похожее на дѣтскую игру или водевильную сцену.
   Такъ смотрѣли они съ минуту другъ на друга.
   -- Гм!-- сказалъ старикъ, разсмотрѣвъ черты незнакомца:-- Я васъ не знаю.
   -- И не хотите узнать?-- спросилъ незнакомецъ, закутывая себѣ лицо по прежнему.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Габріель:-- откровенно говоря, пріятель, ваше лицо не слишкомъ хорошее рекомендательное письмо для своего хозяина.
   -- Оно и не должно быть хорошимъ,-- сказалъ путешественникъ:-- я хочу, чтобъ люди меня избѣгали.
   -- Ну,-- сказалъ откровенно слесарь:-- я полагаю, что ваше желаніе исполнится какъ нельзя лучше.
   -- Оно должно исполниться во что бы то ни стало,-- отвѣчалъ путешественникъ.-- Въ доказательство же этому помните вотъ что: вы никогда еще не были въ такой опасности лишиться жизни, какъ въ продолженіе этихъ немногихъ минутъ, проведенныхъ нами вмѣстѣ; за пять секундъ до послѣдняго вздоха вы будете не ближе къ смерти, какъ были сегодня ночью.
   -- Можетъ ли это быть?-- сказалъ упорный слесарь.
   -- Да; и смерти насильственной!
   -- Отъ чьей же руки?
   -- Отъ моей,-- отвѣчалъ путешественникъ, пришпорилъ лошадь и поѣхалъ сначала легкою рысцою, разбрызгивая грязь на обѣ стороны, потомъ скорѣе, скорѣе, и звукъ отъ копытъ коня его замеръ въ отдаленіи. Тогда онъ опять началъ тотъ же бѣшеный галопъ, въ какомъ налетѣлъ на повозку слесаря.
   Габріель Уарденъ стоялъ на дорогѣ съ разбитымъ фонаремъ въ рукѣ, и неподвижный, окаменѣлый, прислушивался до тѣхъ поръ, пока до слуха его не достигало уже другихъ звуковъ, кромѣ стона вѣтра и шума дождя; тогда онъ раза два-три ударилъ себя въ грудь, какъ будто для возбужденія своей энергіи, и восклицанія удивленія полились потокомъ изъ жирныхъ устъ его:
   -- Клянусь всѣми чудесами, желалъ бы я знать кто это такой! Бѣглецъ ли изъ дома сумасшедшихъ, или разбойникъ, головорѣзъ? Еслибъ онъ не ускользнулъ такъ быстро, мы посмотрѣли бы, кто изъ насъ въ большей опасности -- онъ или я! "Я никогда не былъ ближе къ смерти, какъ нынче ночью"! Кажется, что и черезъ двадцать лѣтъ я буду такъ же далекъ отъ нея, какъ былъ теперь. Я хотѣлъ бы всегда быть такъ близко къ смерти... Удивительное хвастовство передъ сильнымъ, здоровымъ человѣкомъ!
   Габріель сѣлъ опять въ свою повозку и задумчиво глядѣлъ на дорогу, по которой прилетѣлъ къ нему навстрѣчу путешественникъ, бормоча:
   -- "Майское-Дерево"... двѣ мили отъ "Майскаго-Дерева", Я нарочно выбралъ самую длинную дорогу отъ "Кроличьей-Засѣки", провозившись весь день за замками и звонками, чтобъ только не проѣхать мимо "Майскаго-Дерева" и не измѣнить слову, данному Мартѣ,-- вотъ твердость въ словѣ, такъ ужъ подлинно твердость! Однакожъ ѣхать въ Лондонъ безъ огня было бы опасно, а до перваго дома еще четыре мили съ доброю полмилью въ придачу; тутъ всего нужнѣе освѣщеніе. Двѣ мили до "Майскаго-Дерева"! Я сказалъ Мартѣ, что не сдѣлаю, сказалъ, что не сдѣлаю -- и не сдѣлалъ; вотъ что я называю твердостію!
   Послѣднія слова -- "вотъ что я называю твердостью" повторялъ онъ очень часто, какъ будто желая эту твердость въ словѣ, которую показать намѣревался, возвеличить собственною своею похвалой. Наконецъ Габріель Уарденъ повернулъ спокойно оглобли, рѣшись ѣхать безъ огня въ "Майское-Дерево",-- единственно за тѣмъ, чтобъ достать тамъ огня въ фонарь.
   Но когда онъ подъѣхалъ къ "Майскому-Дереву", когда Джой, по знакомому призыву Габріеля подскочивъ къ лошади оставилъ за собою дверь растворенною, и передъ Габріелемъ раскрылась перспектива блеска и тепла; когда веселый говоръ голосовъ, благовоніе отъ дымящагося грога и чудный табачный запахъ, все это, какъ будто напоенное веселымъ свѣтомъ, встрѣтило его; когда движеніе тѣней за гардинами показало, что гости встали съ своихъ мѣстъ, чтобъ очистить тепленькое мѣстечко (и какъ онъ хорошо зналъ это мѣстечко!) для честнаго слесаря; когда широкій пламень, вдругъ вспыхнувъ, свидѣтельствовалъ о добромъ качествѣ дровъ, которыя въ эту минуту, вѣрно въ честь его пріѣзда, пустили цѣлый залпъ искръ; когда, кромѣ всѣхъ этихъ приманокъ, изъ отдаленной кухни послышалось тихое шипѣніе сковородъ, вмѣстѣ съ гармоническимъ стукомъ тарелокъ, мисокъ и вкуснымъ запахомъ, слышимымъ даже сквозь свистящій вѣтеръ,-- тогда Габріель почувствовалъ, что вся твердость его начинаетъ исчезать быстрѣе молніи. Онъ усиливался смотрѣть глазами стоика на трактиръ, но этотъ взглядъ невольно превратился въ нѣжный; онъ оглянулся -- даже безчувственная, холодная, черная окрестность, повидимому, мрачно отвергала его и гнала въ дружескія объятія гостиницы.
   -- Добрый христіанинъ, Джой,-- сказалъ слесарь:-- поступаетъ по-христіански и съ скотомъ своимъ. Я войду только на минутку.
   Да и какъ было не войти въ гостиницу! Естественно ли было умному человѣку трудиться надъ утаптываніемъ грязныхъ дорогъ и подвергаться ударамъ дождя и вѣтра, когда здѣсь ожидала его опрятная передняя, посыпанная бѣлымъ пескомъ, уютный камелекъ, столъ, накрытый чистою скатертью, свѣтлыя оловянныя кружки и другія заманчивыя приготовленія къ хорошо-состряпанному ужину; присоедините ко всему этому, веселое общество, въ которомъ каждый готовъ былъ услуживать ему, приглашать его къ наслажденію...
  

III.

   Такія мысли волновали слесаря, когда онъ сидѣлъ уже въ извѣстномъ намъ уголкѣ и медленно освобождался отъ пріятной глазной боли,-- мы говоримъ "пріятной", потому что она происходила отъ вѣтра, дувшаго въ глаза, и теперь постепенно проходила отъ теплоты, объявшей все тѣло путешественника. По той же причинѣ онъ нарочно усиливалъ небольшой свой кашель и объявилъ, что совсѣмъ выбился изъ силъ. Такія мысли волновали его еще часъ спустя, когда ужинъ кончился, и онъ сидѣлъ съ веселой, блестящей физіономіей въ томъ же уютномъ уголкѣ, прислушиваясь къ чириканью маленькаго Соломона Дэйзи, занимая и самъ немаловажную роль между веселыми собесѣдниками вокругъ камина "Майскаго-Дерева".
   -- Желаю, чтобъ онъ былъ честный человѣкъ, и не скажу больше ничего,-- говорилъ Соломонъ, развивая нить цѣлой массы различныхъ наблюденій и предположеній о незнакомцѣ, въ отношеніи котораго Габріель сравнивалъ свои наблюденія съ наблюденіями общества, чѣмъ и возбудилъ важное объясненіе.-- Желаю, чтобъ онъ былъ честный человѣкъ...
   -- Думаю, что и всѣ будутъ этого мнѣнія?-- замѣтилъ слесарь.
   -- Только не я,-- сказалъ Джой.
   -- Не ты?-- воскликнулъ Габріель.
   -- Да. Этотъ подлый трусъ ударилъ меня хлыстомъ, сѣвъ на лошадь, тогда какъ я былъ пѣшій, и за это я желаю, чтобъ онъ оказался тѣмъ, чѣмъ я считаю его.
   -- А что же ты думаешь о немъ, Джой?
   -- Да, ничего добраго не думаю, мистеръ Барденъ... Кивайте головой, батюшка, сколько угодно -- мнѣ все равно; я всетаки скажу, что ничего добраго о немъ не думаю, и буду всегда говорить это, и сказалъ бы еще сто разъ, еслибъ тѣмъ могъ принудить его вернуться за побоями, которые онъ заслужилъ..
   -- Молчать, сэръ!-- сказалъ Джонъ Уиллитъ.
   -- Не хочу. Мы одни виноваты въ томъ, что онъ осмѣлился поднять на меня руку. Видя, что со мною поступаютъ какъ съ ребенкомъ, что мнѣ запрещаютъ говорить, онъ тоже ободрился и смѣлъ оскорбить человѣка, у котораго въ головѣ,-- какъ онъ думалъ, и какъ всѣ должны думать по вашей милости -- нѣтъ ни искры ума. Но онъ ошибается, я докажу ему это,-- ему и всѣмъ вамъ въ скоромъ времени!
   -- Понимаетъ ли этотъ мальчишка, что говоритъ?-- воскликнулъ удивленный Джонъ Уиллитъ.
   -- Батюшка!-- отвѣчалъ Джой:-- я очень хорошо понимаю, что говорю,-- понимаю лучше чѣмъ вы, слушая меня. Отъ васъ я могу еще сносить все, но не могу сносить отъ другихъ презрѣнія, навлекаемаго на меня вашимъ обращеніемъ. Поглядите-ка на другихъ молодыхъ людей моихъ лѣтъ. Развѣ они лишены воли, свободы, права говорить? Развѣ они вынуждены сидѣть какъ болваны, не смѣя пикнуть? Развѣ они позволяютъ помыкать собою до такой степени, что дѣлаются цѣлью насмѣшекъ и обидъ стараго и малаго? Я сталъ притчею во всемъ Чигуэллѣ, и говорю вамъ -- потому что гораздо благороднѣе сказать это теперь, чѣмъ дождавшись вашей смерти, когда ваши деньги зазвенятъ въ моихъ карманахъ -- говорю вамъ, что скоро буду принужденъ разорвать эти оковы, и тогда вините ужъ себя, а не меня!
   Джонъ Уиллитъ былъ до того пораженъ досадою и смѣлостію своего сына, что сидѣлъ какъ окаменѣлый, чрезвычайно комически глядя на котелъ и напрасно стараясь собрать лѣнивыя свои мысли и придумать отвѣтъ. Гости, едва ли меньше его пораженные, были въ подобномъ же замѣшательствѣ; наконецъ, они встали, пробормотали нѣсколько полупонятныхъ сожалѣній и совѣтовъ и удалились, потому что были тоже порядочно отуманены.
   Честный слесарь одинъ сказалъ нѣсколько связныхъ и понятныхъ словъ обѣимъ партіямъ; онъ напомнилъ Джону Уиллиту, что Джой вступилъ уже въ возрастъ мужа и не долженъ быть школенъ такъ жестоко, а къ Джою обратилъ увѣщанія сносить капризы отца и лучше противиться имъ умѣренными возраженіями, чѣмъ несвоевременнымъ явнымъ возстаніемъ. Совѣтъ этотъ былъ принятъ такъ, какъ обыкновенно принимаются подобные совѣты. На Джона Уиллита онъ произвелъ почти такое же впечатлѣніе, какъ на вывѣску гостиницы, а Джой, хоть и вовсе не разсердился на него, а напротивъ объявилъ себя столько обязаннымъ, что не можетъ выразить,-- однакожъ намекнулъ очень вѣжливо, что тѣмъ не менѣе отнынѣ пойдетъ собственнымъ, самостоятельнымъ шагомъ.
   -- Вы всегда были до меня очень добры, мистеръ Уарденъ,-- сказалъ онъ, когда они вышли на подъѣздъ, и слесарь приготовлялся ѣхать домой:-- я вижу доброжелательство съ вашей стороны въ томъ, что вы уговаривали меня такимъ образомъ, но все-таки, кажется, мнѣ ужъ пора разстаться съ "Майскимъ-Деревомъ".
   -- Катящійся камень не обрастаетъ мохомъ, Джой!-- сказалъ Габріель.
   -- Да и поверстный столбъ также,-- отвѣчалъ Джой.-- А мнѣ здѣсь не лучше, чѣмъ поверстному столбу на большой дорогѣ; я столько же знаю о свѣтѣ, сколько и онъ.
   -- Да что жъ вы хотите дѣлать, Джой?-- продолжалъ слесарь, задумчиво поглаживая свой подбородокъ.-- Чѣмъ можете вы быть?-- Смотрите, куда пойдете вы?
   -- Я предоставляю это своему счастію.
   -- Плохое дѣло -- счастіе; на него не надо много полагаться, Джой. Я не люблю его. Я всегда твержу своей дѣвчонкѣ, чтобъ, при рѣчи о замужествѣ, она никогда не полагалась на счастіе, а шла бы впередъ съ увѣренностью и старалась найти себѣ добраго и вѣрнаго мужа!-- Тогда счастье ничего не можетъ ей сдѣлать. Что вы тамъ хлопочете, Джой! Надѣюсь, у меня ничего не пропало изъ повозки, ничего не испортилось въ упряжи?
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- сказалъ Джой, хлопотавшій, однако, около пряжекъ и ремней:-- здорова ли миссъ Долли?
   -- Здорова, покорно благодарю. Она попрежнему мила и добра.
   -- Она всегда мила и добра, сэръ..
   -- Да, слава Богу!
   -- Надѣюсь,-- сказалъ Джой, послѣ нѣкотораго молчанія:-- что не будете разсказывать о той исторіи -- знаете... ну, о той, что меня побили, какъ будто я въ самомъ дѣлѣ такой мальчишка, какого они желали бы сдѣлать изъ меня... По крайней мѣрѣ не разсказывайте до тѣхъ поръ, покуда я не отыщу этого джентльмена и не расквитаюсь съ нимъ. Тогда исторія будетъ любопытнѣе...
   -- Э, да кому же мнѣ разсказывать о такихъ вещахъ?-- отвѣчалъ Габріель.-- Здѣсь всѣ уже знаютъ объ этомъ, а въ другомъ мѣстѣ едва ли я встрѣчу кого-нибудь, кому бы этотъ разсказъ показался занимателенъ.
   -- Да, правда ваша,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ, вздохнувъ.-- Я совсѣмъ забылъ объ этомъ. Правда, правда!
   Онъ поднялъ голову; лицо его, вѣроятно отъ напряженія при стягиваніи ремней, сильно покраснѣло; онъ подалъ старику, сѣвшему уже въ повозку, возжи, вздохнулъ еще разъ и пожелалъ ему покойной ночи.
   -- Доброй ночи!-- воскликнулъ Габріель.-- Смотрите жъ, обдумайте хорошенько то, о чемъ мы говорили, и не будьте слишкомъ опрометчивы, мой милый; я интересуюсь вами и не желалъ бы, чтобъ вы погубили себя. Доброй ночи!
   Джой Уиллитъ отвѣчалъ искренно на привѣтливое прощаніе и простоялъ еще нѣсколько минутъ на улицѣ, пока до ушей его пересталъ доходитъ стукъ колесъ; тогда онъ тихо покачалъ головою и возвратился въ комнату.
   Габріель Уарденъ поѣхалъ по направленію къ Лондону и размышлялъ о многихъ предметахъ, особенно же о пламенныхъ выраженіяхъ, въ которыхъ разскажетъ онъ свое приключеніе, чтобъ оправдаться передъ мистриссъ Уарденъ въ нарушеніи нѣкоторыхъ священныхъ условій, заключенныхъ съ нею но поводу "Майскаго-Дерева".
   Человѣкъ можетъ быть очень трезвымъ или по крайней мѣрѣ стоять еще твердыми ногами на нейтральной землѣ, лежащей между совершенною трезвостію и легкимъ опьянѣніемъ, и не смотря на то чувствовать большую охоту смѣшивать видимые предметы съ совершенно имъ чуждыми, упустить изъ виду всякое отношеніе къ мѣсту и времени, лицамъ и вещамъ, и превратить свои несвязныя мысли въ какой-то родъ духовнаго калейдоскопа, изъ котораго происходятъ столь же неожиданныя, мимолетныя комбинаціи. Въ такомъ именно состояніи былъ Габріель Уарденъ, когда, дремля въ своей колясочкѣ и предоставляя лошади свободу идти по дорогѣ, хорошо ей знакомой, подвигался впередъ, самъ того не замѣчая и все болѣе и болѣе приближаясь къ дому. Разъ онъ очнулся, когда лошадь его остановилась у конторы, гдѣ собиралась пошлина за шоссе, и весело пожелалъ сборщику "доброй ночи"; но и тутъ пробудился онъ отъ сна, въ которомъ мерещилось ему, что онъ открывалъ замокъ въ утробѣ великаго могола; даже проснувшись, онъ все еще мысленно смѣшивалъ сборщика пошлинъ съ своею тещею, умершею двадцать лѣтъ назадъ. Не диво поэтому, что онъ скоро заснулъ опять и, забывъ о своей поѣздкѣ, катился далѣе и далѣе по трясучей мостовой.
   И вотъ онъ приближался къ огромному городу, который лежалъ передъ нимъ, какъ черная тѣнь на землѣ, наполняя сгущенную атмосферу мутно-краснымъ отсвѣтомъ, обозначавшимъ цѣлые лабиринты улицъ и лавокъ, и рой дѣятельнаго народа. По мѣрѣ его приближенія, этотъ отсвѣтъ начиналъ исчезать, и глазамъ Габріеля должны бъ были представляться причины, его производившія: сначала показались длинныя линіи бѣдно-освѣщенныхъ улицъ, кое-гдѣ съ болѣе яркими точками, и именно тамъ, гдѣ скопилось болѣе фонарей,-- около площади, сквера, или большого строенія; черезъ минуту дома сдѣлались явственнѣе, и лампы имѣли уже видъ маленькихъ свѣтло-желтыхъ пятенъ, которыя поперемѣнно гасли и мелькали, по мѣрѣ того, какъ проходящіе заслоняли ихъ собою. Потомъ поднялись звуки -- бой башенныхъ часовъ, отдаленный лай собакъ, жужжанье на улицахъ;-- надъ массой неровныхъ кровель начали возвышаться статныя башни и колокольни; далѣе жужжанье превратилось въ болѣе внятныя звуки; фигуры становились явственнѣе, многочисленнѣе, и Лондонъ, освѣщаемый собственнымъ, слабымъ свѣтомъ,-- не небеснымъ -- лежалъ передъ нашимъ путешественникомъ.
   Слесарь, ни мало не предчувствуя близости Лондона, ѣхалъ все далѣе и далѣе, въ полуснѣ, въ полубдѣніи, какъ вдругъ громкій крикъ, въ недальнемъ разстояніи, разбудилъ его.
   Съ минуту онъ оглядывался подобно человѣку, перенесенному во время сна въ страну невѣдомую, но скоро узналъ давно знакомые предметы, лѣниво протеръ себѣ глаза и, можетъ быть, заснулъ бы опять, еслибъ крикъ не повторился и не одинъ, не два, не три раза, а много разъ сряду и каждый разъ громче и сильнѣе прежняго. Габріель, какъ человѣкъ смѣлый, котораго нелегко было испугать, проснувшись совершенно, началъ напропалую гнать свою бодрую лошадку прямо туда, откуда неслись крики.
   Дѣло было точно довольно важное; прибывъ на мѣсто, Габріель увидѣлъ мужчину, лежавшаго на дорогѣ безъ всякихъ признаковъ жизни; наклонясь надъ нимъ, стоялъ другой, съ дикимъ нетерпѣніемъ махая по воздуху факеломъ и повторяя громче и громче крики, привлекшіе вниманіе слесаря.
   -- Что здѣсь такое?-- спросилъ старикъ, выходя изъ своей повозки.-- Что это?.. Какъ?.. Бэрнеби!
   Человѣкъ съ факеломъ откинулъ назадъ длинные, косматые воліосы, быстро подошелъ къ слесарю и вперилъ въ него взглядъ, который разомъ объяснилъ всю исторію его.
   -- Узнаешь ли ты меня, Бэрнеби?-- спросилъ Уарденъ.
   Онъ кивнулъ головою -- не одинъ, не два раза, но двадцать разъ, и притомъ съ фантастическою, неестественною быстротою, которая заставила бы голову его кивать цѣлый часъ, еслибъ слесарь, поднявъ палецъ и смотря на него сурово, не принудилъ успокоиться. Потомъ Габріель указалъ съ вопрошающимъ взглядомъ на трупъ.
   -- На немъ кровь,-- сказалъ Бэрнеби содрагаясь:-- это дѣлаетъ меня больнымъ!
   -- Какъ это случилось?-- спросилъ Уарденъ.
   -- Сталъ, сталъ, сталь!-- отвѣчалъ онъ дико, подражая рукою удару шпаги.
   -- И его ограбили?-- спросилъ слесарь.
   Барноби схватилъ Габріеля за руки и кивнулъ утвердительно; потомъ указалъ на городъ.
   -- А!-- сказалъ старикъ, наклонясь надъ трупомъ и глядя въ блѣдное лицо Бэрнеби, на которомъ вспыхнуло что-то странное, чего нельзя было назвать мыслію.-- Разбойникъ ушелъ въ ту сторону, не такъ ли? Хорошо, оставимъ пока это. Посвѣти сюда,-- не такъ близко;-- хорошо. Теперь стой смирно, я осмотрю рану.
   Сказавъ, онъ началъ внимательнѣе осматривать раненаго, между тѣмъ, какъ Бэрнеби, держа факелъ, какъ ему было приказано, и увлекаемый участіемъ или любопытствомъ, но въ то же время не скрывая ужаса, судорожно потрясавшаго каждую жилку въ его тѣлѣ, былъ нѣмымъ зрителемъ дѣйствій Уардена.
   Незнакомецъ стоялъ въ полунаклонснномъ положеніи, безпрестанно отворачиваясь съ ужасомъ отъ трупа, и лицо его вмѣстѣ со всею фигурою было освѣщено факеломъ такъ ярко, какъ солнцемъ въ самый ясный день. Ему было двадцать три года, и хоть онъ былъ довольно худощавъ, однакожъ высокъ ростомъ и сильнаго тѣлосложенія. Густые, рыжіе волосы, лежа въ дикомъ безпорядкѣ около лица и плечъ, придавали тревожнымъ взглядамъ его выраженіе странное, замогильное, усиливаемое еще блѣдностью лица и стекляннымъ блескомъ большихъ, безчувственныхъ глазъ. Несмотря на отталкивающую наружность, въ чертахъ его было замѣтно какое-то добродушіе, и блѣдный, изнуренный видъ имѣлъ даже что-то плачевное. Но отсутствіе души гораздо ужаснѣе въ живомъ человѣкѣ, нежели въ трупѣ,-- а у этого несчастнаго созданія не доставало благороднѣйшихъ силъ ея...
   Платье его, украшенное грубыми, но блестящими шнурками, вѣроятно имъ самимъ сдѣланными, было роскошно убрано тамъ, гдѣ сукно болѣе всего истерлось и износилось, а, напротивъ, бѣдно тамъ, гдѣ сукно было еще хорошо. На рукахъ у него висѣла пара красивыхъ манжетъ, между тѣмъ, какъ шея была совсѣмъ обнажена. Шляпу украсилъ онъ пучкомъ павлиньихъ перьевъ, но перья были стары, изломаны и свѣсились ему на спину. Съ боку носилъ онъ стальную рукоять старой сабли безъ клинка и ноженъ; нѣсколько цвѣтныхъ лентъ и стеклянныхъ коралловъ дополняли нарядъ. Нелѣпая смѣсь всѣхъ этихъ пестрыхъ тряпокъ, составлявшихъ его одежду, не менѣе лица, глазъ и ухватокъ свидѣтельствовала о слабости его ума и странною противоположностью своею еще болѣе усиливала дикое выраженіе чертъ лица его.
   -- Бэрнеби,-- сказалъ слесарь послѣ быстраго, во внимательнаго осмотра:-- этотъ человѣкъ не умеръ; онъ раненъ въ бокъ и лежитъ въ обморокѣ.
   -- Я знаю его, я его знаю!-- кричалъ Бэрнеби, всплеснувъ руками.
   -- Ты знаешь его?-- сказалъ Уарденъ.
   -- Тс!-- возразилъ Бэрнеби, приложивъ палецъ къ губамъ.-- Онъ вышелъ сегодня за тѣмъ, чтобъ свататься. Я не взялъ бы и гинеи за то, чтобъ онъ не могъ пойти свататься, потому что, когда помутятся тѣ глаза, которые блестятъ теперь, какъ... видите, когда я заговорю о глазахъ, на небѣ начинаютъ проглядывать звѣзды. Чьи это глаза? Если глаза ангеловъ, то зачѣмъ они терпятъ, что добрые люди подвергаются страданіямъ, и блестятъ только ночью?
   -- Прости Господи безумцу!-- бормоталъ сконфуженный слесарь.-- Можетъ ли быть, чтобъ онъ зналъ этого джентльмена? Домъ его матери недалеко отсюда; лучше бы посмотрѣть, не можетъ ли она сказать, кто онъ? Послушай, Бэрнеби, помоги мнѣ положить его въ повозку и поѣдемъ вмѣстѣ домой.
   -- Я не могу дотронуться до него!-- кричалъ безумный, отскочивъ и дрожа всѣмъ тѣломъ.-- Онъ въ крови.
   -- Такъ, такъ, это въ натурѣ его,-- бормоталъ слесарь:-- нельзя просить его о помощи въ такомъ дѣлѣ; но чтожъ тутъ начать?.. Бэрнеби... Добрый Бэрнеби... Милый Бэрнеби, если ты знаешь этого джентльмена, то ради жизни его и жизни всѣхъ, которые любятъ его, помоги мнѣ поднять его и положить въ повозку.
   -- Ну, такъ закройте жъ его... Закутайте хорошенько... Чтобъ я не видѣлъ... Не чувствовалъ на рукахъ своихъ... Не произносите этого слова. Вы не произнесете этого слова -- не правда ли?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, будь спокоенъ. Ну вотъ, онъ закрытъ. Осторожнѣе. Хорошо, такъ!
   Они подняли раненаго, и хотя Бэрнеби былъ очень силенъ, но въ продолженіе этого минутнаго дѣла всѣ члены его такъ дрожали, и онъ былъ такъ испуганъ, что слесарь смотрѣлъ на него съ состраданіемъ.
   Окончивъ дѣло и покрывъ раненаго своимъ собственнымъ сюртукомъ, Уарденъ вмѣстѣ съ Бэрнеби поѣхалъ дальше. Бэрнеби считалъ по пальцамъ звѣзды, а Габріель внутренно поздравлялъ себя съ новымъ приключеніемъ, которое, вѣроятно, успокоить мистриссъ Уарденъ насчетъ "Майскаго-Дерева"
  

IV.

   Въ почтенномъ предмѣстьи Клеркенуиллѣ,-- въ той сторонѣ, которая ближе всего къ сиротскому дому, и въ одной изъ тѣхъ прохладныхъ, тѣнистыхъ улицъ, какія сохранились донынѣ въ древнихъ частяхъ Лондона, гдѣ каждый кварталъ прозябаетъ еще спокойно какъ гражданинъ минувшаго, давно уже оставившій свою торговлю и еле-еле живущій до тѣхъ поръ, пока времени вздумается отправить его на покой, чтобъ очистить мѣсто пылкому молодому наслѣднику,-- въ такомъ-то кварталѣ и въ такой-то улицѣ происходитъ дѣйствіе этой главы нашего разсказа.
   Въ это время -- хоть этому и не болѣе 67 лѣтъ -- еще не было большей части нынѣшняго Лондона. Даже въ головѣ самыхъ отчаянныхъ мечтателей не существовали еще ни длинные ряды улицъ, соединяющихъ Гейгитъ съ Хайтчэплемъ, ни группы дворцовъ въ болотистыхъ низменностяхъ, ни маленькіе города на открытомъ полѣ. Хоть эта часть города такъ же, какъ теперь, пересѣкалась улицами и была очень населена, однакожъ она имѣла совсѣмъ другой видъ. При многихъ домахъ были сады, и деревья росли по сторонамъ тротуаровъ; свѣжесть, которой напрасно стали бы искать теперь, оживляла всю эту часть города. Подъ рукой зеленѣли поля, черезъ которыя извивался Нью-Гейверъ, и лѣтомъ тутъ происходило много забавныхъ сценъ. Тогда жители Лондона не были еще такъ далеки отъ природы, какъ теперь, и хоть въ Клеркенуиллѣ были лавки и дѣятельные ювелиры, однакожъ въ немъ было болѣе чистоты, свѣжести и дачъ по близости, нежели можетъ себѣ представить иной обитатель новаго Лондона. Тамъ были даже мѣста для прогулки влюбленныхъ, оканчивавшіяся темными дворами, гораздо прежде, чѣмъ родились теперешніе любовники.
   Въ одной изъ такихъ улицъ, очень опрятной и притомъ на тѣнистой сторонѣ ея,-- потому что добрыя хозяйки выбираютъ преимущественно эту сторону, зная, что солнечный свѣтъ портитъ ихъ дорогую мебель -- стоялъ тотъ домъ, съ которымъ мы должны будемъ имѣть дѣло. Это было строеніе скромное, не слишкомъ новомодное, не слишкомъ правильное, небольшое, но прямое, не горделиво украшенное огромными безсовѣстными окнами, а такъ, домикъ тихій, скромный, съ конусообразной кровлею, поднимавшеюся надъ маленькимъ окномъ о четырехъ стеклахъ подкровельной каморки и оканчивавшеюся остріемъ, отъ чего походила она на треугольную шляпу на головѣ стараго, одноглазаго джентльмена. Домикъ былъ построенъ не изъ кирпича и не изъ какого нибудь камня, а изъ бревенъ и глины; постройка его не была исполнена по глубокомысленнымъ соображеніямъ и докучнымъ правиламъ, ибо ни одно окно не подходило симметрически къ другому и не имѣло отношенія къ окруясавшимъ его предметамъ.
   Сводъ (въ этомъ домѣ былъ сводъ) находился, какъ водится, въ первомъ этажѣ; но этимъ и оканчивалось сходство его со всякимъ другимъ сводомъ. Входящіе и выходящіе не должны были всходить на него по лѣстницѣ, не могли также войти прямо съ улицы, но сходили въ него по тремъ крутымъ ступенямъ, какъ въ погребъ. Полъ былъ устланъ камнемъ и кирпичемъ, какъ въ настоящемъ погребѣ, и, вмѣсто окна съ переплетами и стеклами, въ немъ былъ большой, черный деревянный ставень, аршина въ полтора надъ землей; ставень этотъ открывался днемъ и впускалъ столько же, а часто и гораздо болѣе холода, чѣмъ свѣта. За нимъ лежала красивая комната, "гостиная", изъ которой можно было пройти сперва на вымощенный дворъ, а потомъ въ небольшой садикъ, похожій на террасу и возвышавшійся нѣсколькими футами надъ дворомъ. Всякій чужой человѣкъ подумалъ бы, что эта комната, кромѣ входа изъ свода, не имѣетъ никакой другой связи съ остальнымъ міромъ, и дѣйствительно не рѣдко случалось, что посѣтители, приходившіе сюда въ первый разъ, сильно задумывались, какъ будто разсчитывая въ умѣ своемъ, что въ верхнія комнаты невозможно попасть иначе, какъ приставивъ съ улицы лѣстницу къ окнамъ, ибо никто не подозрѣвалъ, чтобъ двѣ невидныя собой и ничего не выражавшія двери,-- которыя остроумнѣйшій въ мірѣ механикъ непремѣнно счелъ бы дверьми алькова,-- вели изъ этой комнаты на двѣ темныя круглыя лѣстницы, изъ которыхъ одна шла вверхъ, а другая внизъ, и служили единственною связью этого свода съ другими частями дома.
   Несмотря на всѣ означенныя странности, не было болѣе чистенькаго, опрятнаго, красиваго и содержимаго въ большемъ порядкѣ домика ни въ Клеркенуиллѣ, ни въ Лондонѣ, ни даже въ цѣлой Англіи. Нигдѣ не нашли бы вы болѣе свѣтлыхъ стеколь, болѣе чистаго двора, такъ лоснящихся печей и мебели изъ стариннаго краснаго дерева. Вообще, во всѣхъ домахъ цѣлой улицы, взятыхъ вмѣстѣ, хозяева не занимались столько мытьемъ, полировкой, чищеньемъ, какъ владѣльцы одного этого домика. Но этотъ блескъ обходился не безъ хлопотъ и расходовъ, особенно же не безъ большаго напряженія голосовыхъ органовъ, въ чемъ сосѣди могли убѣждаться очень часто, когда добрая хозяйка присутствовала при чисткѣ комнатъ въ опредѣленные дни: а эти дни продолжались -- съ утра въ понедѣльникъ до вечера въ субботу, включая выше поименованные два дня.
   Опершись о дверь своего дома, стоялъ слесарь (это былъ его домъ) рано утромъ послѣ той ночи, когда нашелъ раненаго, и съ отчаяніемъ поглядывалъ на огромный деревянный ключъ, который, какъ символъ его ремесла, окрашенный золотистою краскою, висѣлъ надъ входомъ и съ грустнымъ скрипомъ качался изъ стороны въ сторону, какъ будто жалѣя, что ему нечего отомкнуть. Иногда слесарь оборачивалъ голову и искоса поглядывалъ въ мастерскую, которая имѣла такой темный и мрачный видъ отъ многочисленныхъ инструментовъ, необходимыхъ слесарю, такъ была закопчена дымомъ небольшой кузницы, у которой работалъ его ученикъ, что человѣкъ, неодаренный проницательнымъ взглядомъ, едва-ли замѣтилъ бы тутъ что нибудь другое, кромѣ разнаго хлама, огромныхъ связокъ заржавѣлыхъ ключей, кусковъ желѣза, полуготовыхъ замковъ и тому подобной дряни, украшавшей стѣны и потолокъ.
   Послѣ продолжительнаго, терпѣливаго осмотра золотого ключа и нѣсколькихъ взглядовъ назадъ, Габріель вышелъ на улицу и, обернувшись назадъ, посмотрѣлъ украдкой на окна верхняго этажа своего дома. Одно изъ оконъ случайно отворилось въ эту минуту, и веселое личико истрѣтилось съ глазами слесаря,-- личико, украшенное парою такихъ прелестныхъ, блестящихъ глазъ, какіе когда либо случалось видѣть какому нибудь слесарю,-- личико хорошенькой, улыбающейся дѣвушки, свѣжей и здоровой, истиннаго олицетворенія цвѣтущей красоты и веселаго нрава.
   -- Тсс!-- прошептала она, нагнувшись и съ усмѣшкой указывая на окно, которое было пониже.-- Маменька спитъ еще.
   -- Спитъ, моя милая?-- отвѣчалъ слесарь также шопотомъ.-- Ты говоришь такъ, какъ будто она спала всю ночь, между тѣмъ, какъ она спитъ не болѣе получаса. Но я очень радъ этому. Сонъ, безъ всякаго сомнѣнія -- истинное благословеніе Божіе!.. Послѣднія слова проворчалъ онъ про себя.
   -- Какъ жестоко было съ вашей стороны, что вы заставили насъ прождать до утра, не сказавъ даже, гдѣ были!-- сказала дѣвушка.
   -- Ахъ, Долли, Долли,-- отвѣчалъ слесарь, улыбаясь и качая головой:-- какъ ужасно съ твоей стороны, что ты, кажется, хочешь снова лечь въ постель! Сойди-ка внизъ къ завтраку, шалунья, да потише; иначе разбудишь мать. Она должно быть устала, право -- и я тоже усталъ!-- Послѣднія слова пробормоталъ онъ опять про себя, и отвѣчая на поклонъ дочери тѣмъ же, хотѣлъ идти, все еще улыбаясь, въ мастерскую, подъ сводъ, какъ вдругъ ему бросился въ глаза коричневый бумажный колпакъ его ученика, который присѣлъ, чтобъ не быть замѣченнымъ, и отъ окна прыгнулъ на прежнее мѣсто, гдѣ тотчасъ началъ опять стучать молоткомъ изо всѣхъ силъ.
   -- Опять подслушивать, Симъ!-- сказалъ Габріель про себя.-- Это дурно. Коего чорта хочетъ онъ услышать отъ дѣвушки? Я всегда застаю его на сторожѣ, когда она говоритъ, и только тогда, когда она говоритъ! Это дурная привычка, Симъ, подлая, низкая привычка! Да, стучи себѣ сколько хочешь; ты не выбьешь у меня изъ головы этого мнѣнія.
   Выговоривъ такую угрозу и важно покачавъ головою, вошелъ онъ въ мастерскую и остановился передъ предметомъ приведенныхъ нами замѣчаній.
   -- Довольно, довольно!-- сказалъ слесарь.-- Брось теперь этотъ проклятый молотокъ. Завтракъ на столѣ.
   -- Сэръ,-- сказалъ Симъ съ удивительною вѣжливостью, дѣлая притомъ незначительный поклонъ, отъ котораго между головой и шеей его образовался почти прямой уголъ:-- я сейчасъ приму на себя смѣлость явиться.
   -- Думаю,-- бормоталъ Габріель:-- что онъ выхватилъ это выраженіе изъ "Букета Учениковъ" или изъ "Восхищенія Ученика", или изъ "Пѣсенника Ученика", или изъ "Путеводителя Ученика къ Висѣлицѣ", или изъ другого какого-нибудь столь же назидательнаго собранія словъ. Теперь онъ будетъ еще наряжаться -- хорошъ слесарь!
   Симъ, не подозрѣвая, что хозяинъ смотритъ за нимъ изъ темнаго угла комнаты, безъ околичности сбросилъ свой бумажный колпакъ, сдѣлалъ два необыкновенные скачка,-- отчасти похожіе на катанье на конькахъ и отчасти на минуэтный прыжокъ,-- къ умывалѣнику въ другомъ концѣ мастерской и здѣсь съ величайшимъ стараніемъ сгладилъ съ лица и рукъ всѣ слѣды прежней работы, продолжая въ это время повторять съ величайшею торжественностью тѣ же скачки. Потомъ онъ досталъ маленькій кусокъ зеркала, съ помощію котораго пригладилъ свои волосы и удостовѣрился, что красный лишай все еще сидитъ у него на носу. Окончивъ туалетъ, онъ поставилъ обломокъ зеркала на низкую скамейки, смотря черезъ плечо съ величайшимъ самодовольствомъ, старался обозрѣть ту часть своихъ ногъ, которая могла отражаться въ небольшомъ кусочкѣ стекла.
   Симъ, какъ называли его въ домѣ слесаря, или мистеръ Симонъ Тэппертейтъ, какъ онъ самъ себя называлъ и какъ хотѣлъ, чтобъ другіе его называли внѣ дома по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, былъ старомодный, жиденькій, простоволосый, остроносый, узкоглазый, крошечный человѣкъ, не выше пяти футовъ, но совершенно убѣжденный, что ростъ его выше средняго, и онъ, дѣйствительно, былъ болѣе высокъ, чѣмъ толстъ, или наоборотъ. Къ собственному лицу, довольно хорошему, но слишкомъ худощавому, питалъ онъ глубочайшее удивленіе; а ноги, которыя, въ узкихъ панталонахъ, достававшихъ до колѣнъ, представляли истинную рѣдкость по своему малому размѣру, приводили его часто въ восхищеніе, близкое къ энтузіазму. Сверхъ того, онъ питалъ еще нѣсколько величественныхъ темныхъ идей о силѣ своего взгляда, которыхъ никогда не могли совершенно постигнуть даже лучшіе друзья его. И въ самомъ дѣлѣ, онъ хвалился даже, что можетъ совершенно побѣдить и подчинить своего власти самую гордую красавицу простымъ пріемомъ, который назвалъ технически "обглядываніемъ"; мы должны однако, прибавить, что онъ никогда не былъ въ состояніи доказать ни этотъ даръ, ни другую способность; которою, по его увѣренію, владѣлъ онъ,-- именно тѣмъ же взглядомъ укрощать и усмирять всѣхъ животныхъ, даже бѣшеныхъ.
   Изъ этихъ подробностей видно, что въ маленькомъ тѣлѣ мистера Тэппертейта была честолюбивая и гордая душа. Какъ извѣстныя жидкости, заключенныя въ слишкомъ тѣсныхъ сосудахъ, начинаютъ приходить въ броженіе, пѣниться и шипѣть, такъ иногда приходила въ броженіе и духовная эссенція души мистера Тэппертейта въ своей драгоцѣнной тюрьмѣ,-- въ тѣлѣ его, и бродила до тѣхъ поръ, пока съ сильнымъ паромъ, пѣной и свистомъ не вырывалась изъ заключенія и не ниспровергала все встрѣчное.
   Обыкновенно въ подобныхъ случаяхъ онъ говорилъ, что душа его ушла въ голову, и въ этомъ новомъ родѣ опьянѣнія на него находили разныя тѣлесныя и духовныя гримасы, которыя онъ, часто съ большимъ трудомъ, скрывалъ отъ своего почтеннаго хозяина.
   Рядомъ съ другими мечтаніями, въ которыхъ безпрерывно парила вышереченная душа его, и которыя, подобно печенкѣ Прометея, безпрестанно возобновлялись, Симъ Тэппертейтъ имѣлъ также высокое мнѣніе о своемъ состояніи; служанка нерѣдко слушала его жалобы на то, что ученики не носятъ болѣе попрежнему огромныхъ дубинъ, вмѣсто скипетровъ, для владычествованія надъ гражданами,-- именно такъ выражался онъ. Сверхъ того, разсказывали, какъ онъ говорилъ, что въ старинныя времена вся корпорація ихъ была заклеймена казнію Джорджа Барнуэлла, которую допустили совершить безъ сопротивленія низкіе трусы. По его мнѣнію, напротивъ, должно было вытребовать Барнуэлла отъ начальства сперва въ умѣренныхъ выраженіяхъ, потомъ, въ случаѣ нужды, силой -- чтобь поступить съ нимъ по благоусмотрѣнію мудрой корпораціи. Такія разсужденія всегда наводили его на мысль о томъ, какое славное сословіе могло бы еще образоваться изъ учениковъ или работниковъ, еслибъ ими начальствовала голова умная, способная. Далѣе, къ ужасу своихъ слушателей, онъ намекалъ стороной о нѣкоторыхъ отчаянныхъ, смѣлыхъ головахъ, которыхъ знаетъ, и о нѣкоемъ львиномъ сердцѣ, готовомъ сдѣлаться ихъ атаманомъ, и передъ которымъ, если онъ явится на поприще, будетъ дрожать даже самъ лордъ-мэръ на своемъ престолѣ.
   Въ нарядахъ и вообще въ одеждѣ Симъ Тэппертейтъ показывалъ также большую предпріимчивость и силу характера. Видали не разъ, какъ по субботамъ, передъ возвращеніемъ домой, онъ останавливался на углу улицы, снималъ тончайшіе манжеты и тщательно пряталъ ихъ въ карманѣ. Было также извѣстно, что въ большіе праздники онъ замѣнялъ свои обыкновенныя стальныя пряжки другими съ блестящими (фальшивыми) алмазами, которыя надѣвалъ тайно и ловко подъ кровомъ сѣней сосѣдняго дома. Прибавьте ко всему этому, что ему было ровно 20 лѣтъ, что по наружности онъ казался гораздо старше, а самъ воображалъ, что ему было по крайней мѣрѣ 200 лѣтъ; онъ охотно позволялъ трунить надъ собой насчетъ хозяйской дочери, и даже въ одномъ дрянномъ кабакѣ, когда потребовали, чтобъ онъ пилъ за здоровье дамы своего сердца, онъ съ разными знаками и подмигиваніями выпилъ за здравіе прелестной дѣвушки, которой имя начиналось съ буквы Д... Теперь вы знаете Сима Тэппертейта (который отправился между тѣмъ завтракать) именно столько, сколько нужно для знакомства съ нимъ.
   Завтракъ былъ солидный, сытный. Кромѣ обыкновенно употребляемаго чая съ принадлежностями, столъ трещалъ подъ гнетомъ превосходнаго ростбифа, окорока первой величины и нѣсколькихъ іоркширскихъ пироговъ. Тутъ же стояла кружка изъ красной глины, нѣсколько сходная съ старымъ слесаремъ; на обнаженномъ темени ея находилась красивая бѣлая пѣна, соотвѣтствовавшая парику Габріеля и заставлявшая предполагать въ кружкѣ отличное пиво, сваренное дома. Но гораздо драгоцѣннѣе пива или іоркширскихъ пироговъ, или окорока, или ростбифа, или чего-нибудь другого, доставляемаго землей, водой и воздухомъ для пищи и питья, была дочь слесаря, занимавшая верхній конецъ стола и распоряжавшаяся завтракомъ. Передъ ея темными глазами даже ростбифъ превращался въ ничто; передъ блескомъ красоты ея хмѣль и солодъ теряли всякое достоинство.
   Но отцы никогда не должны цѣловать своихъ дочерей въ присутствіи молодыхъ мужчинъ. Это слишкомъ! Человѣкъ можетъ переносить многое, но все имѣетъ свои границы. Такъ думалъ Симъ Типпертейтъ, когда Габріель прижалъ розовыя губки дочери къ своимъ губамъ -- прижалъ эти губки, которыя всякій день были очень близки отъ Сима и въ то же время были такъ далеки отъ него! Симъ уважалъ своего хозяина, однакожъ пожелалъ, чтобъ іоркширскій пирогъ остановился у него въ горлѣ.
   -- Папенька,-- сказала дѣвушка послѣ этого привѣтствія, когда всѣ усѣлись за столъ:--правда ли, что я слышала сегодня ночью?..
   -- Совѣршенная правда, моя милая, совершенная правда.
   -- Я слышала, что, подъѣзжая къ Лондону, вы нашли на дорогѣ молодого мистера Меггера, ограбленнаго и раненаго.
   -- Да, это былъ мистеръ Эдвардъ. Подлѣ него стоялъ Бэрнеби, изо всѣхъ силъ крича о помощи. Хорошо еще, что такъ случилось, потому что дорога уединенна, и притомъ было поздно, ночь холодна, бѣдный Бэрнеби отъ ужаса и удивленія помѣшался въ умѣ болѣе обыкновеннаго, и молодой джентльменъ легко могъ бы умереть.
   -- Ужасно и подумать объ этомъ!-- воскликнула дочь Габріеля, содрогаясь.-- Но какъ вы узнали его?
   -- Да,-- отвѣчалъ слесарь:-- я не зналъ его, никогда не видывалъ, хоть и часто слыхалъ о немъ. Я отвезъ его къ мистриссъ Годжъ; она лишь только взглянула на него, тотчасъ же сказала мнѣ все.
   -- Миссъ Эмма придетъ въ отчаяніе, если узнаетъ объ этомъ, батюшка, особенно когда разскажутъ ей все съ преувеличеніями, какъ обыкновенно разсказываются подобныя вещи.
   -- Посуди же, чему подвергаются люди, одаренные сострадательнымъ сердцемъ,-- сказалъ слесарь.-- Миссъ Эмма, какъ сказали мнѣ люди въ "Кроличьей-Засѣкѣ", очень неохотно отправилась съ своимъ дядей въ маскарадъ въ Карлейль-Гоузъ. И я, глупая голова, вмѣсто того, чтобъ ѣхать спать, переговоривъ съ мистриссъ Годжъ, бѣгу туда, уговариваю пріятеля своего, швейцара, чтобъ онъ впустилъ меня, надѣваю маску и домино и вмѣшиваюсь въ толпу посѣтителей.
   -- Какъ это похоже на васъ, батюшка!-- воскликнула Долли, обвивая отца прекрасною свою рукою и цѣлуя его съ жаромъ.
   -- Совершенно похоже на меня!-- повторилъ Габріель, повидимому, съ досадой, но въ самомъ дѣлѣ обрадованный похвалой и гордясь своего рѣшимостью.-- Совершенно похоже на меня... такъ сказала и мать твоя. Но какъ бы то ни было я вмѣшался въ толпу, и меня за это порядкомъ потолкали, пощипали и помучили безпрестаннымъ пискомъ: "Развѣ ты меня не знаешь?", "Я узналъ тебя" и всею этой безсмыслицей, которая достигала до ушей моихъ. Впрочемъ, я ходилъ бы тамъ и теперь, не нашедши того, кого надо было, еслибъ не увидѣлъ въ небольшой боковой комнаткѣ молодую дѣвушку, которая сняла отъ жара маску.
   -- Это была она?-- поспѣшно спросила дочь.
   -- Да, она,-- отвѣчалъ слесарь:-- едва я шепнулъ ей о случившемся, такъ тихо, милая Долли, и почти съ такою же нѣжностью, съ какого развѣ только ты могла бы это сдѣлать, какъ она вскрикнула глухо и упала въ обморокъ.
   -- Что жъ вы сдѣлали?.. Что потомъ?
   -- Потомъ налетѣли маски съ ужаснымъ шумомъ, визгомъ, гамомъ, и я почиталъ себя счастливымъ, что могъ ускользнуть отъ нихъ,-- отвѣчалъ слесарь.-- А что случилось, когда я пришелъ домой, это ты сама можешь себѣ представить, если не слыхала. Ахъ, это бѣдное сердце, которое никогда не выздоровѣетъ... Подай-ка мнѣ Тоби, душенька.
   Этотъ Тоби быль именно та кружка, о которой мы говорили уже выше. Слесарь, до сихъ поръ сражавшійся безъ устали съ кушаньями, приложилъ теперь губы къ доброжелательному челу почтенной старой кружки и до тѣхъ поръ потягивалъ ея содержаніе, приподнимая все выше и выше, пока Тоби остановился, наконецъ, головой на носу его. Слесарь чмокнулъ тогда губами и съ нѣжностью поставилъ кружку опять на столъ.
   Хотя Симъ Тэппертейтъ и не участвовалъ въ этомъ разговоръ, потому что никто не обращался къ нему, однакожъ онъ безпрестанно обнаруживалъ такіе знаки удивленія, какіе казались ему сообразнѣйшими для болѣе выгодной игры своего всепобѣждающаго взора. А такъ какъ онъ почелъ послѣднее дѣйствіе слесаря особенно благопріятнымъ случаемъ, чтобы пустить свои глаза въ маневры противъ Долли (которая, по его мнѣнію, смотрѣла на него въ нѣмомъ удивленіи), то началъ коверкать и вертѣть всю физіономію свою, особенно же глаза, такъ ужасно и неестественно, что Габріель, случайно взглянувъ на него, остановился отъ удивленія посреди своей усладительной работы
   -- Ба, чортъ возьми!. Что сдѣлалось съ этимъ парнемъ?-- вскричалъ онъ.-- Не подавился ли ты?
   -- Кто?-- спросилъ Симъ немного презрительно.
   -- Кто? Да ты, чортъ возьми!-- отвѣчалъ хозяинъ.-- Что за дурацкая манера корчить рожи за завтракомъ?
   -- Корчить рожи, сэръ -- дѣло вкуса,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, нѣсколько смущенный, особенно тѣмъ, что и дочь слесаря засмѣялась.
   -- Симъ,-- возразилъ Габріель, хохоча во все горло.-- Не будь дуракомъ, потому что я охотнѣе желалъ бы видѣть тебя въ полномъ умѣ. Эти молодые люди,-- прибавилъ онъ, обратясь къ дочери: вѣчно выдумываютъ какую-нибудь глупость. Вотъ, вчера вечеромъ, напримѣръ, былъ опять споръ между Джоемъ Уиллитомъ и старымъ Джономъ -- хоть и нельзя сказать, чтобъ Джой былъ неправъ. Въ одно прекрасное утро онъ улетитъ изъ "Майскаго-Дерева", чтобы поискать счастья въ другомъ мѣстѣ... Ба, ба, ба! Это что, Долли? И ты начала гримасничать. Право, эти дѣвочки ни чѣмъ не лучше мальчишнкъ.
   -- Это отъ того, сказала Долли то краснѣя, то блѣднѣя, что, безъ сомнѣнія, происходило отъ обжога:-- чай такъ горячъ...
   Теппертейтъ вперилъ ужасно пристальный взглядъ въ четверть хлѣба, лежавшую на столѣ, и дышалъ тяжело.
   -- И больше ничего?-- отвѣчалъ слесарь.-- Подлей еще молока. Да! Мнѣ жаль Джоя; онъ славный малый, и чѣмъ чаще его видишь, тѣмъ больше привязываешься къ нему. Но, вспомни мое слово,-- онъ убѣжитъ, убѣжитъ непремѣнно, онъ самъ сказывалъ мнѣ объ этомъ,.
   -- Неуже-ли?-- воскликнула Долли слабымъ голосомъ.-- Неуже-ли его правда?
   -- Развѣ чай все еще жжетъ тебя?-- спросилъ слесарь.
   Но Долли прежде, чѣмъ могла отвѣчать, закашляла, и это былъ такой ужасный кашель, что слезы выступили на глазахъ ея. Простодушный слесарь ударилъ ее раза три по спинѣ и употреблялъ еще другія кроткія средства къ исцѣленію, какъ вдругъ отъ мистриссъ Уарденъ явилось посольство ко всѣмъ тѣмъ, до которыхъ могло оно касаться -- съ объявленіемъ, что она, послѣ испуга и тревогъ прошлой ночи, сдѣлалась очень нездорова и не можетъ встать съ постели, почему и требуетъ немедленной присылки маленькаго чайника съ крѣпко настоеннымъ чаемъ, нѣсколькихъ кусковъ пирога, ни слишкомъ большой тарелки съ мелко изрѣзаннымъ ростбифомъ и ветчиной, да протестантскій молитвенникъ въ двухъ томахъ, въ восьмушку. Подобно нѣкоторымъ другимъ женщинамъ, которыя въ древнія времена цвѣли въ Англіи, мистриссъ Уарденъ бывала очень благочестива, когда была не въ духѣ. Лишь только, бывало, придетъ она въ непріязненное отношеніе съ Габріелемъ,-- протестантскй молитвенникъ не выходитъ изъ рукъ ея.
   Завтракавшіе знали по неоднократнымъ опытамъ, что значили подобныя требованія. Итакъ, тріумвираторъ всталъ и отправился: Долли -- присмотрѣть, чтобъ все было исполнено тотчасъ же: Габріель -- въ сарай, чтобъ исправить какое-то поврежденіе, случившееся съ повозкой; а Симъ въ мастерскую, унося съ собой свой пристальный взглядъ, хоть четверть хлѣба, на которую онъ смотрѣлъ, и осталась на столѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ, пристальный, окаменѣлый взглядъ его усиливался болѣе и болѣе, и когда Симъ повязалъ передникъ, этотъ взглядъ сдѣлался невыносимъ... Наконецъ, когда онъ прошелся нѣсколько разъ по мастерской съ сложенными на спинѣ руками, дѣлая притомъ исполинскіе шаги и оттолкнувъ ногой множество мелкихъ предметовъ, которые попадались на пути,-- губы его начали судорожно двигаться; потомъ на лицѣ проявилась мрачная насмѣшка, онъ улыбнулся и при этомъ воскликнулъ съ величайшимъ презрѣніемъ: "Джой!"
   -- Я смотрѣлъ на нее, когда она говорила объ этомъ человѣкѣ,-- сказалъ онъ:-- и, безъ сомнѣнія, это смутило ее... Джой!.
   Онъ снова пустился ходить взадъ и впередъ, но еще скорѣе и еще болѣе исполинскими шагами; иногда останавливался, чтобъ взглянуть на свои ноги, иногда, чтобъ такъ сказать лягнуть ими и еще вскрикнуть: "Джой!" Спустя съ четверть часа, онъ надѣлъ опять свой бумажный колпакъ и попробовалъ приняться за работу. Нѣтъ, работа не клеилась.
   -- Сегодня я не буду ничего дѣлать,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, бросивъ работу:-- буду только точить. Навострю всѣ ножи, ножницы и топоры. Это сообразно съ расположеніемъ моего духа... Джой!
   Урр--р-р-р-р-р-р! Точильный камень скоро былъ приведенъ въ движеніе, и искры потоками посыпались изъ него. Это было прекрасное занятіе для разгоряченнаго воображенія.
   Урр--р-р-р-р-р-р!
   -- Что-нибудь да будетъ изъ этого!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, останавливая колесо, какъ бы отдыхая отъ торжества и отирая потъ рукавомъ.-- Что-нибудь да окажется же послѣ этого. Надѣюсь, что не прольется кровь человѣческая...
   Урр--р-р-р-р-р-р!
  

V.

   По окончаніи дневной работы, слесарь отправился къ раненому джентльмену, чтобъ узнать о его положеніи. Домъ, въ которомъ онъ оставилъ его, стоялъ въ переулкѣ близь Соутворка, недалеко отъ Лондонскаго Моста; туда-то побѣжалъ онъ со всевозможною скоростью, чтобъ возвратиться поскорѣе и лечь пораньше спать.
   Вечеръ былъ бурный, погода такъ же дурна, какъ была и въ прошедшую ночь. Для такого толстаго мужчины было не легко удерживать въ равновѣсіи на поворотахъ свое тѣло; дѣйствительно, иногда вѣтеръ одерживалъ верхъ и отгонялъ его назадъ на нѣсколько шаговъ, или принуждалъ, несмотря на всѣ старанія и мужество, искать защиты подъ воротами или въ сѣняхъ, пока сила вѣтра не ослабѣвала. Повременамъ, какъ бѣшенные летѣли навстрѣчу -- то шляпа, то парикъ, то то и другое вмѣстѣ, между тѣмъ, какъ изразцы, глина и подобныя пріятности падали съ крышъ вередъ самымъ его носомъ на мостовую и въ ту же минуту разсыпались на тысячи кусковъ, что, разумѣется, нимало не увеличивало удовольствія прогулки.
   -- Скверная ночь для такого человѣка, какъ я!-- сказалъ слесарь, стучась тихонько въ дверь дома вдовы.-- Я охотно сидѣлъ бы теперь въ уголку у камина старика Джона,-- право, клянусь честью!
   -- Кто тамъ?-- спросилъ женскій голосъ изнутри. Послѣ отвѣта Габріэля женщина поспѣшно отперла дверь и поклонились ему.
   Этой женщинѣ было лѣтъ сорокъ, можетъ-быть, съ небольшимъ. Она имѣла привѣтливыя черты и лицо, которое нѣкогда было красиво. На немъ видны были слѣды печали и заботы; но эти слѣды, очевидно, были давнишніе, и рука времени отчасти изгладили ихъ. Кто когда-нибудь видѣлъ Бэрнеби, долженъ былъ тотъ часъ узнать въ этой женщинѣ, по сходству, мать его; но тамъ, гдѣ его черты выражали дикость и отсутствіе ума, у ней выражалось терпѣніе, слѣдствіе продолжительной борьбы съ жизнью, и спокойной рѣшимости.
   Одно въ этомъ лицѣ было особенно странно и непріятно. Какъ бы ни было оно радостно, на него никогда нельзя было смотрѣть безъ сознанія о томъ, что оно чрезвычайно способно выражать страхъ. Эта черта, впрочемъ, была не на поверхности лица, выражалась не въ отдѣльныхъ чертахъ его; нельзя было, указавъ на глаза, ротъ, или линіи щекъ, сказать: еслибъ то, или другое, были иначе, оно имѣло бы то или другое выраженіе. А между тѣмъ, эта черта не сходила съ лица, всегда неясно обнаруживавшаяся, но всегда присущая, не исчезавшая ни на минуту. Это была слабая, блѣдная тѣнь какого-то взгляда, тѣнь, которую могло произнести только мгновеніе величайшаго и невыразимаго ужаса; но какъ тѣнь ни была блѣдна и слаба, по ней можно было угадывать, какимъ долженъ быть этотъ взглядъ во всей его силѣ. Этотъ же самый знакъ виднелся и на лицѣ ея сына, только слабѣе запечатлѣнный и, такъ сказать, безъ силы и значенія, потому что не оживлялся умомъ. Представленный на картинѣ, этотъ знакъ долженъ бы былъ разсказать цѣлую повѣсть тому, кто замѣтитъ его. Знавшіе исторію "Майскаго-Дерева" и еще помнившіе, чѣмъ была эта вдова передъ умерщвленіемъ ея мужа и господина,-- понимали выраженіе ея физіономіи какъ нельзя лучше. Они помнили, какъ случилась эта перемѣна въ ней, и знали еще, что сынъ ея, родившійся въ тотъ самый день, когда совершено убійство, имѣлъ на рукѣ кровавое пятно.
   -- Богъ вамъ въ помощь, сосѣдка!-- сказалъ слесарь, какъ старинный пріятель послѣдовавъ за нею въ небольшую комнату, гдѣ въ каминѣ горѣлъ отрадный огонь.
   -- И вамъ также -- отвѣчала она улыбаясь.-- Доброе сердце привело васъ опять сюда; васъ ничто не удержитъ дома, если кому-нибудь изъ друзей нужна помощь или совѣтъ; я давно уже знаю это.
   -- Тс... тс!..-- возразилъ слесарь, грѣя у огня руки и потирая ихъ.-- Вы, женщины, любите болтать; ну, что дѣлаетъ нашъ больной, сосѣдка?
   -- Онъ спитъ теперь. Подъ утро былъ онъ очень безпокоенъ и нѣсколько часовъ сряду метался во всѣ стороны. Теперь, однакожъ, жаръ прошелъ, а докторъ говоритъ, что ему скоро будетъ легче. Раньше завтрашняго дня ему нельзя будетъ выйти...
   -- У него были нынче гости? А?..-- спросилъ Габріель лукаво.
   -- Да; старый мистеръ Честеръ былъ здѣсь и ушелъ минуты за двѣ предъ тѣмъ, какъ вы постучались.
   -- А дамъ не было?-- спросилъ Габріель.
   -- Нѣтъ, но было письмо,-- отвѣчала вдова.
   -- Ну, это все-таки лучше, чѣмъ ничгео!-- воскликнулъ слесарь.-- А кто принесъ его?
   -- Бэрнеби.
   -- Бэрнеби настоящее сокровище! Онъ дѣлаетъ свое дѣло, тогда какъ мы, считая себя умниками, ничего не дѣлаемъ. Надѣюсь, онъ не ушелъ опять?
   -- Слава Богу, онъ теперь ужъ въ памяти. Вы знаете, онъ всю ночь не спалъ и былъ цѣлый день на ногахъ; измучился, бѣдный... Ахъ, еслибъ я почаще могла видѣть его такимъ, еслибъ я могла только побѣдить въ немъ эту странную лѣнь!..
   -- Все придетъ своимъ чередомъ,-- отвѣчалъ слесарь добродушно:-- не надо только слишкомъ принуждать его; въ моихъ глазахъ онъ съ каждымъ днемъ становится лучше.
   Вдова покачала головою. Она знала, что слесарь говорилъ это не по убѣжденію, а только для того, чтобъ потѣшить ее; однакожъ такая похвала ея бѣдному, безумному сыну была очень ей пріятна.
   -- Онъ будетъ славнымъ, дѣльнымъ человѣкомъ,-- продолжалъ слесарь:-- того и смотри, что пристыдитъ еще насъ съ тобой, когда мы состаримся... А что нашъ другой пріятель,--прибавилъ онъ, заглянувъ подъ столъ и окинувъ глазами комнату:-- самый хитрый и лукавый изъ всѣхъ хитрецовъ и лукавцевъ -- гдѣ онъ?
   -- Въ комнатѣ Бэрнеби,-- отвѣтила вдова съ усмѣшкой.
   -- О, хитрая штука!-- сказалъ Уарденъ, покачавъ головою.-- При ночи я остерегался бы разсказывать что-нибудь, что надо держать въ тайнѣ. Нечего сказать, славная голова: я думаю, онъ можетъ писать, читать и даже вести счетныя книги, если только захочетъ... Что это? Ужъ не онъ ли стучится?
   -- Нѣтъ,-- возразила вдова:-- это, кажется, съ улицы; послушайте: да, такъ точно... Опять... Стучатъ въ ставню... Кто бы могъ это быть?
   Во все время говорила она шопотомъ, чтобъ не разбудить больного, который лежалъ въ комнаткѣ, бывшей надъ ними и отдѣлявшейся весьма тонкимъ потолкомъ. Такимъ образомъ прохожій, стучавшійся съ улицы, не могъ слышать ни слова изъ ихъ разговора, если бы даже и приложилъ ухо къ ставнѣ. Видя сквозь скважину огонь и не слыша никакого шума, онъ легко могъ вообразить, что въ домѣ всего одинъ человѣкъ.
   -- Какой-нибудь воръ или мошенникъ,-- сказалъ слесарь.-- Подайте-ка свѣчу.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- возразила вдова:-- такіе гости никогда еще не стучались у моего бѣднаго домика. Останьтесь здѣсь... Въ случаѣ нужды, я васъ кликну... Пойду лучше одна...
   -- Зачѣмъ?-- спросилъ слесарь, отдавая неохотно свѣчу, которую взялъ было со стола.
   -- Зачѣмъ?.. Затѣмъ, что... Я и сама не знаю зачѣмъ... Но мнѣ такъ хочется. Пожалуйста, не удерживайте меня... Прошу васъ.
   Габріель взглянулъ на нее съ удивленіемъ, не понимая отчего это женщина, всегда столь покойная и кроткая, могла быть такъ встревожена бездѣлицею. Она вышла изъ комнаты и заперла за собою дверь. Съ минуту стояла она въ трепетной нерѣшимости, положивъ руку на дверной засовъ. Между тѣмъ, стукъ раздался снова, и какой-то голосъ, показавшійся слесарю знакомымъ и подѣйствовавшій на него непріятно, произнесъ у самой ставни: "скорѣе, скорѣе!"
   Слова эти были сказаны тихимъ, однакоже рѣзкимъ тономъ, отъ котораго могъ бы пробудиться спящій... Въ первую минуту они испугали слесаря, невольно отскочившаго отъ окна и начавшаго прислушиваться...
   Вѣтеръ, свистѣвшій въ каминѣ, мѣшалъ ему слышать, что происходило въ сѣняхъ; однакожъ, онъ могъ различить стукъ отворившейся двери и скрипъ ступеней подъ ногою какого-то человѣка, взбѣжавшаго по лѣстницѣ... Послѣ этого настала минутная тишина; потомъ послышался шумъ, который не былъ ни воплемъ, ни вздохомъ, ни зовомъ на помощь, но могъ заключать въ себѣ все это вмѣстѣ; и наконецъ слова: "Боже мой!" сказанныя такимъ тономъ, что отъ нихъ по тѣлу слесаря пробѣжала холодная дрожь.
   Онъ бросился въ сѣни. Тамъ стояла она, какъ-будто пригвожденная къ землѣ, съ страшною блѣдностью въ лицѣ, съ неподвижными взорами, устремленными на человѣка, котораго онъ видѣлъ въ прошлую ночь... Глаза слесаря встрѣтились съ его глазами; взглядъ этотъ былъ быстръ, какъ молнія, и незнакомецъ скрылся...
   Слесарь устремился вслѣдъ за нимъ, коснулся почти его развѣвавшагося плаща, но въ ту же минуту почувствовалъ, что кто-то схватилъ его самого за руки и увидѣлъ вдову, упавшую предъ нимъ на колѣни.
   -- Туда... Туда!..-- воскликнула она:-- онъ тамъ, въ той сторонѣ!.. Назадъ! Назадъ!
   -- Тише!.. Теперь я вижу его!..-- воскликнулъ слесарь, указывая рукою:-- тамъ... тамъ мелькнула его тѣнь. Кто это?.. Пустите меня за нимъ.
   -- Назадъ! Назадъ!-- кричала она, схватившись за слесаря.-- Не троньте его... если жизнь дорога вамъ... Приказываю вамъ остаться... Назадъ!..
   -- Что это значитъ?..-- воскликнулъ слесарь.
   -- Все равно, что бы это ни значило; не спрашивайте меня, не говорите, не думайте объ этомъ... Онъ не позволитъ ни слѣдовать за собою, ни схватить себя -- это невозможно... Назадъ, говорю я вамъ!
   Старикъ взглянулъ на нее съ изумленіемъ и, какъ бы ошеломленный ужасомъ ея и отчаяніемъ, остановился... Только тогда, когда она снова затворила наружную дверь засовомъ и съ дикою торопливостью безумной втолкнула старика въ комнату, только тогда взглянула она опять на него своимъ страшнымъ, неподвижнымъ взглядомъ и, упавъ на стулъ, закрыла свое блѣдное лицо.
  

VI.

   Пораженный всѣмъ случившимся, старый слесарь смотрѣлъ на бѣдную женщину въ какомъ-то страшномъ недоумѣніи и, можетъ быть, долго остался бы безмолвнымъ, еслибъ сожалѣніе и человѣколюбіе не развязали ему языка.
   -- Вы, кажется, нездоровы,-- сказалъ, наконецъ, Габріель:-- постойте, я позову кого-нибудь изъ сосѣдей.
   -- Ни за что въ свѣтѣ!-- воскликнула она, отвратя отъ него блѣдное лицо свое и всплеснувъ дрожащими руками.-- Ни за что въ свѣтѣ! Довольно и того, что вы были свидѣтелемъ всего случившагося...
   -- Слишкомъ довольно, или слишкомъ мало,-- сказалъ Габріель.
   -- Какъ вамъ угодно... все равно,-- возразила она:-- только не спрашивайте меня ни о чемъ, умоляю васъ.
   -- Сосѣдка,-- сказалъ слесарь послѣ минутнаго молчанія:-- такъ ли должны вы поступать со мною? Вы знаете меня давно и всегда отправлялись ко мнѣ за совѣтами... Я не узнаю васъ; вы всегда отличались твердостью души, а теперь...
   -- Ахъ! возразила она.-- Лѣта и скорби сокрушили меня; но не спрашивайте, ради Бога, не спрашивайте ни о чемъ; не говорите ничего со мною.
   -- Но какъ могу я молчать послѣ того, что видѣлъ? воскликнулъ слесарь.-- Кто былъ этотъ человѣкъ, и отчего появленіе его произвело на васъ такое ужасное дѣйствіе?
   Она молчала и держалась ли стулъ, какъ-будто для того, чтобъ не упасть.
   -- Я спрашиваю васъ объ этомъ, Марія, какъ старый знакомецъ, который, кажется, часто доказываетъ вамъ, какое сердечное участіе принимаетъ онъ во всемъ, до васъ касающемся. Кто этотъ человѣкъ и что можетъ быть общаго между имъ и вами? Кто этотъ призракъ, являющійся только во мракѣ ночи и во время грозы? Какимъ образомъ знаетъ онъ этотъ домъ, куда причины для того только, чтобъ плевать на него и хозяйничать въ немъ произвольно, какъ-будто между вами существуетъ какая-то связь, о которой вы даже и говорить боитесь? Кто онъ?
   -- Вы правы; онъ плюетъ на этотъ домъ,-- отвѣчала вдова глухимъ голосомъ:-- до сихъ поръ, только призракъ его носился надъ этимъ домомъ и надо мною и въ полдень, и въ полночь; теперь явился онъ самъ, облеченный, какъ и мы, плотью...
   -- И, конечно, не ускользнулъ бы отъ моихъ рукъ, еслибъ вы не удержали меня,-- воскликнулъ слесарь съ жаромъ.-- Но скажите же, что это за загадка?
   -- Загадка эта,-- отвѣчала вдова:-- должна остаться навсегда неразрешенною... Я не смѣю сказать вамъ ничего больше.
   -- Не смѣете?-- повторилъ удивленный слесарь.
   -- Да, но не спрашивайте меня ни о чемъ,-- продолжала она:-- я больна; всѣ жизненныя силы какъ-будто умерли во мнѣ... Подите прочь! Не прикасайтесь ко мнѣ...
   Габріель, сдѣлавшій было шагъ впередъ, чтобъ поддержать ее, вдругъ отскочилъ при этомъ восклицаніи и смотрѣлъ на вдову съ ужасомъ и удивленіемъ.
   -- Оставьте меня; я дойду одна. Рука честнаго человѣка не должна прикасаться ко мнѣ въ эту ночь,-- сказала она слабымъ голосомъ и, вставъ со стула, побрела, шатаясь, къ дверямъ. Дойдя до нихъ, она обернулась и прибавила:-- Я была принуждена ввѣрить вамъ эту тайну: вы честный, благородный человѣкъ и были всегда расположены ко мнѣ; не измѣните же мнѣ и въ этомъ случаѣ; если вверху вы слышали какой-нибудь шумъ, придумайте что-нибудь въ мое оправданіе; скажите, что хотите, но только не то, что вы видѣли, и пусть никогда уже ни малѣйшее слово не напоминаетъ вамъ о томъ, что здѣсь было. Я совершенно ввѣряюсь вамъ. Замѣтьте это,-- совершенно, а какъ много я вамъ довѣряю, этого вы никогда не поймете.
   Съ минуту глядѣла она на слесаря неподвижно; потомъ скрылась за дверью и оставила его одного.
   Габріель не зналъ, что думать о всемъ видѣнномъ, и долго еще стоялъ посреди комнаты, устремивъ глаза на дверь, въ которую вышла вдова. Чѣмъ болѣе онъ размышлялъ о случившемся, тѣмъ сильнѣе становилось его недоумѣніе. Эта женщина, которая столько лѣтъ вела странную, уединенную жизнь, которая своею кротостью и добродушіемъ заслужила любовь и уваженіе всѣхъ знакомыхъ своихъ -- была въ тайныхъ сношеніяхъ съ какимъ-то страшнымъ человѣкомъ, котораго присутствіе наводило на нее ужасъ, и которому она, несмотря на это, помогла убѣжать... Все это казалось ему чрезвычайно странно и сильно огорчало его. Къ этому огорченію присоединилось еще неудовольствіе на самого себя:-- зачѣмъ онъ согласился молчать о всемъ имъ видѣнномъ. Еслибъ онъ обнаруживалъ болѣе твердости, болѣе настойчивости въ своихъ вопросахъ, вмѣсто того, чтобъ согласиться на ея просьбу, то былъ бы теперь гораздо спокойнѣе.
   -- Я поступилъ какъ настоящій оселъ,-- говорилъ самъ себѣ Габріель, сдвинувъ на сторону парикъ свой, чтобъ свободнѣе почесать затылокъ;-- мнѣ бы надобно было заставить ее признаться во всемъ, а не смотрѣть на нее, разиня ротъ... Но въ томъ-то и бѣда, что я никакъ не умѣю ладить съ бабами: онѣ всегда дѣлали изъ меня, что хотѣли...
   Говоря это, онъ снялъ парикъ, погрѣлъ у камина носовой платокъ и сталъ потирать имъ лысину.
   -- Впрочемъ,-- продолжалъ онъ, какъ-будто успокоясь послѣ этого пріятнаго занятія:-- тутъ, можетъ быть, нѣтъ ничего важнаго. Первый пьяный бродяга, которому вздумалось бы забраться въ домъ, перепугалъ бы эту бѣдную, трусливую женщину; но тогда... Вотъ тутъ-то и штука -- зачѣмъ бы ей покровительствовать его бѣгству, зачѣмъ бы не сказать просто, что она перепугалась и сама не знала, что дѣлать? Отчего это былъ онъ, а не другой кто-нибудь? Отчего имѣетъ онъ на нее такое сильное вліяніе?.. Больно, когда придется вдругъ сомнѣваться въ человѣкѣ, котораго знаешь давно и котораго любишь... Кто тамъ?.. Не ты ли, Бэрнеби?
   -- Да, да, Бернеби!...-- воскликнуть Бэрнеби, вбѣжавъ въ комнату -- Почему ты угадалъ это?
   -- По твоей тѣни,-- отвѣчалъ слесарь.
   -- О, о!..-- воскликнулъ Бэрнеби, оглядываясь.-- Тѣнь эта большая проказница, она всегда при мнѣ... не отстаетъ, хоть тресни!.. То бываетъ она длинна, какъ колокольня, то мала, какъ карликъ; то бѣжитъ передо мною, то гонится по пятамъ, то стоить съ правой, то съ лѣвой стороны; остановись я, и она остановится... Нечего сказать, большая проказница! И какъ не устанетъ она возиться со мною цѣлый день?.. Ну что жъ, зачѣмъ же не идешь ты?
   -- Куда?
   -- Туда, наверхъ... онъ требуетъ тебя... Постой... да гдѣ же его тѣнь? Скажи-ка мнѣ это; вѣдь ты умный человѣкъ.
   -- Тѣнь его при немъ, Бэрнеби,-- отвѣчалъ слесарь.
   -- Нѣтъ, неправда... отмѣчалъ тотъ, покачавъ головою:-- отгадай-ка?
   -- Не пошла ли она, можетъ быть, гулять, а?..
   -- Нѣтъ; онъ промѣнялся тѣнью своею съ тѣнью женщины!-- шепнулъ на ухо старику безумецъ, взглянувъ на него съ торжествующимъ видомъ и отскочивъ проворно.-- Ея тѣнь всегда при немъ, а его при ней... Не правда ли, это смѣшно?..
   -- Бэрнеби, другъ мой, подойди сюда,-- сказалъ ему слесарь съ важностью.
   -- Я знаю, что ты хочешь сказать, знаю...-- отвѣчалъ онъ, оставаясь въ отдаленіи:-- но я себѣ на умѣ, не проболтаюсь... Я спрашиваю только -- готовъ ли ты?
   Сказавъ это, онъ схватилъ свѣчу и съ дикимъ хохотомъ сталь махать ею у себя надъ головой.
   -- Тише, тише!..-- воскликнулъ слесарь сурово, желая остановить его.-- Я думалъ, что ты спалъ.
   -- Да, я спалъ съ открытыми глазами,-- отвѣчалъ Бэрнеби: огромныя лица проносились мимо меня... они были то рядомъ со мною, то за цѣлую милю... я долженъ былъ волею или неволей проползать чрезъ пещеры, скакать черезъ пропасти и падать съ колоколенъ... Страшныя, смѣшныя фигуры, скорченныя, согнутыя прыгали по моей кровати... смѣялись, плакали, визжали... и что называется спать?..
   -- Тебѣ чудилось все это во снѣ, Бэрнеби,-- сказалъ слесарь.
   -- Во снѣ?..-- повторилъ Бэрнеби тихо и подошелъ ближе къ слесарю.-- Нѣтъ, это не былъ сонъ.
   -- Что жъ могло это быть, кромѣ сна?..
   -- Мнѣ чудилось,-- продолжалъ безумный шопотомъ, опершись на руку Уардена и устремивъ прямо на него дикіе глаза свои:-- мнѣ чудилось сію минуту, что какой-то призракъ въ образѣ человѣка преслѣдовалъ меня, не выпускалъ изъ вида, забѣгалъ впередъ, прятался какъ кошка по темнымъ угламъ, выжидая, чтобъ я прошелъ мимо, и выползалъ потомъ изъ своей засады... Видалъ ты когда-нибудь, какъ я бѣгаю?
   -- Какъ же! Нѣсколько разъ видалъ.
   -- Никогда еще не бѣжалъ я такъ скоро, какъ въ этотъ разъ, и, несмотря на то, онъ все былъ за мною, ближе, ближе, ближе... Я побѣжалъ еще шибче.. вскочилъ съ постели, выпрыгнулъ въ окно -- и тамъ, на улицѣ... Но онъ ждетъ насъ -- пойдемъ.
   -- Что же тамъ на улицѣ, Бэрнеби? Ты не досказалъ?...-- спросилъ слесарь, думая найти какую-нибудь связь между этимъ сномъ и тѣмъ, что случилось дѣйствительно.
   Бэрнеби взглянулъ ему прямо въ лицо, пробормоталъ какія-то несвязныя слова, замахалъ опять свѣчою и, схвативъ крѣпче руку слесаря, потащилъ его вверхъ по лѣстницѣ.
   Они вошли въ небольшую комнату, уставленную соломенными стульями и другою простою мебелью, но весьма чистую и опрятную. Въ большихъ креслахъ, передъ огнемъ, горѣвшимъ въ каминѣ, сидѣлъ блѣдный и изнеможенный отъ потери крови сэръ Эдвардъ, тотъ самый молодой человѣкъ, который въ предшествовавшую ночь прежде всѣхъ оставилъ "Майское-Дерево". Онъ протянулъ руку слесарю и привѣтствовалъ его какъ своего избавителя.
   -- Ни слова больше, сэръ, ни слова!-- сказалъ Габріель.-- Я сдѣлалъ бы то же самое для всякаго въ такомъ положеніи, а тѣмъ болѣе для васъ, сэръ. Извѣстная вамъ миссъ,-- прибавилъ онъ смѣючись:-- не разъ оказывала намъ услуги, и намъ надобно было поквитаться съ нею; надѣюсь, что вамъ лучше, и нельзя опасаться никакихъ дурныхъ послѣдствій?
   Молодой человѣкъ улыбнулся; но въ ту же минуту сдѣлалъ движеніе, которое доказывало, что онъ страдалъ сильно.
   -- Я не чувствую ничего, кромѣ слабости, отъ потери крови; рана не опасна,-- отвѣчалъ онъ, стараясь пересилить боль.-- Садитесь, мистеръ Уарденъ.
   -- Позвольте, сэръ Эдвардъ, остаться здѣсь, подлѣ вашихъ креселъ, чтобъ имѣть возможность говорить съ вами тихо. Бэрнеби нынче не въ хорошемъ расположеніи духа, а въ такомъ случаѣ разговоры ему всегда непріятны.
   И сэръ Эдвардъ и слесарь взглянули на Бэрнеби, который сѣлъ, между тѣмъ недалеко отъ камина и съ безсмысленною улыбкою на лицѣ забавлялся дѣланіемъ узловъ и петлей на длинной ниткѣ, обвивая ею свои пальцы.
   -- Сдѣлайте одолженіе, сэръ,-- сказалъ Уарденъ:-- разскажите мнѣ подробно обо всемъ, что случилось въ прошедшую ночь... Я имѣю причины спрашивать объ этомъ. Вы уѣхали изъ "Майскаго-Дерева" одни?
   -- Я отправился домой пѣшкомъ. Дошедъ до того мѣста, гдѣ вы нашли меня, я услыхалъ лошадиный топотъ...
   -- За вами?-- спросилъ слесарь.
   -- Да, за мною; то былъ одинъ проѣзжій, который, догнавъ меня, остановилъ свою лошадь и сталъ разспрашивать о дорогѣ въ Лондонъ.
   -- Вы, конечно, были вооружены, сэръ, зная, сколько мошенниковъ шатается по этой дорогѣ?
   -- У меня была только одна палка, а пистолеты, по несчастію, остались у хозяйскаго сына. Я разсказалъ о дорогѣ проѣзжему, но прежде, чѣмъ успѣлъ кончить, онъ стремительно бросился на меня, какъ будто хотѣлъ растоптать конемъ своимъ. Я отскочилъ въ сторону, поскользнулся и упалъ. Онъ ударилъ меня кинжаломъ и взялъ мой кошелекъ, въ которомъ нашелъ немного за свой подвигъ. Теперь, мистеръ Уарденъ,-- прибавилъ сэръ Эдвардъ, взявъ руку слесаря и сжавъ ее крѣпко:-- теперь знаете вы столько же, сколько и я самъ.
   -- Но я хотѣлъ бы знать еще примѣты разбойника; каковъ онъ былъ собою?.. Говорите, пожалуйста, тише, сэръ... Бэрнеби, кажется не обращаетъ на насъ вниманія; но я знаю его лучше, чѣмъ вы, и увѣренъ, что онъ теперь замѣчаетъ за нами.
   Можно было подумать, что замѣчаніе слесаря было неосновательно, потому что Бэрнеби, казалось, совершенно занялся своею игрушкою; однакожъ, увѣренность, съ какою Уарденъ сказалъ послѣднія слова, подѣйствовала на сэра Эдварда, и онъ отвѣчалъ, понизивъ голосъ:
   -- Ночь была такъ темна, нападеніе такъ быстро и неожиданно, что я не могу отвѣчать удовлетворительно на вашъ вопросъ... Кажется, однакожъ, что...
   -- Не называйте его по имени!..-- поспѣшилъ сказать слесарь, слѣдя за взоромъ сэра Эдварда, устремленнымъ на Бэрнеби.-- Я знаю, что онъ видѣлъ его; но мнѣ бы хотѣлось знать то, что вы видѣли.
   -- Я помню только,-- продолжалъ сэръ Эдвардъ:-- что у него слетѣла съ головы шляпа, когда онъ остановился. Онъ поймалъ ее на воздухѣ и надѣлъ опять; при этомъ я замѣтилъ, что голова его была обвязана чернымъ платкомъ. Когда я былъ въ "Майскомъ-Деревѣ", туда заѣзжалъ какой-то незнакомецъ, котораго я не видалъ въ лицо, потому что сидѣлъ въ сторонѣ; когда же я всталъ, чтобъ выйти изъ комнаты, и оглянулся, то увидѣлъ его, сидѣвшаго близъ камина, спиною ко мнѣ. Если жъ этотъ незнакомецъ и разбойникъ два разныя лица то звукъ ихъ голоса чрезвычайно сходенъ; я не могъ не замѣтить этого, когда проѣзжій заговорилъ со мною на дорогѣ.
   -- Вотъ именно то, чего я боялся; этотъ самый человѣкъ былъ здѣсь нынче ночью!-- подумалъ слесарь, и лицо его покрылось блѣдностью... Боже мой! Что все это значитъ?..
   -- Гей, гой!..-- крикнулъ какой-то рѣзкій голосъ.-- Гей, гой!.. Что тамъ?.. Гей, гой!..
   Крикунъ этотъ, отъ котораго слесарь отскочилъ, какъ отъ сверхъестественнаго шпіона, былъ воронъ, спустившійся непримѣтно на спинку кресла сэра Эдварда и слушавшій съ такою внимательностью, какъ будто онъ, дѣйствительно, могъ понимать то, о чемъ слесарь и молодой человѣкъ разговаривали между собою; при этомъ воронъ безпрестанно поворачивалъ голову то къ одному, то къ другому изъ нихъ, и казалось, не хотѣлъ проронить ни одного слова.
   -- Посмотрите!-- сказалъ Уарденъ, съ удивленіемъ и съ какимъ-то необъяснимымъ страхомъ, внушеннымъ этою птицею.-- Видалъ ли кто такого урода?.. О, онъ страшный удалецъ!..
   Воронъ приклонилъ на одну сторону свою голову, въ которой два глаза сіяли какъ два брильянта и, помолчавъ съ минуту, закричалъ рѣзкимъ, глухимъ голосомъ, который, казалось, вылеталъ не изъ его клюва, а изъ внутренности туловища: "Гей, гой, гей!.. Что тутъ такое?.. Крр, крр, крр!.. Смѣйся и веселись, не говори о смерти... Гей, гой, гей!.. Я дьяволъ! Дьяволъ! Дьяволъ!.. ура!.."
   Воронъ началъ свистать и каркать ужасно, какъ будто радуясь самъ тому, что сказалъ.
   -- Я почти готовъ думать, что онъ говоритъ правду!..--воскликнулъ Уарденъ.-- Посмотрите, какъ онъ глядитъ на меня: точно понимаетъ, что я говорю.
   На это воронъ, прискакивая, отвѣчалъ:-- "Я дьяволъ, дьяволъ, дьяволъ!" и началъ бить себя крыльями какъ будто хотѣлъ лопнуть отъ смѣха. Бэрнеби всплеснулъ руками и въ чрезмѣрной радости сталъ валяться но полу.
   -- Нечего сказать, удивительные товарищи, сэръ!..-- замѣтилъ Габріель, посматривая то на ворона, то на Бэрнеби.-- У птицы станетъ ума на двоихъ!
   -- Подлинно удивительно!-- сказалъ сэръ Эдвардъ, протянувъ свой указательный палецъ къ ворону, который, будто въ знакъ признательности къ такой ласкѣ, схватился за палецъ клювомъ.-- Старъ ли онъ?
   -- Еще совершенный птенецъ, сэръ,-- отвѣчалъ Габріель.-- Ему, можетъ быть, лѣтъ сто двадцать, не болѣе. Кликни его отсюда, любезный Бэрнеби.
   -- Кликни его!-- повторилъ Бэрнеби, бросивъ на Габріеля безсмысленный взглядъ и не трогаясь съ пола, на которомъ сидѣлъ.-- Кто можетъ его спугнуть оттуда?-- Онъ кличетъ меня. и я долженъ идти за нимъ, куда онъ хочетъ... не такъ ли, Грейфъ?
   Воронъ каркнулъ тихо и отрывисто, какъ будто хотѣлъ сказать: "Зачѣмъ посвящать этихъ людей въ наши тайны? Мы понимаемъ другъ друга, и этого довольно!"
   -- Мнѣ кликнуть его оттуда!-- воскликнулъ Бэрнеби, указывая пальцемъ на птицу:-- его, который никогда не спитъ, а только дремлетъ!.. Ночью, во всякое время можете вы видѣть глаза его, блистающіе въ моей темной каморкѣ, какъ двѣ яркія наѣзды, каждую ночь бываетъ онъ веселъ и живъ; толкуетъ самъ съ собою, говоритъ, что намѣренъ дѣлать, куда хочетъ идти, что украсть, что спрятать! И мнѣ тревожить, мнѣ кликать его? Хи, хи, хи!
   Казалось, однакожъ, что воронъ самъ собою рѣшился спуститься со спинки креселъ, гдѣ сидѣлъ. Сначала взглянулъ онъ на потолокъ, потомъ на каждаго изъ бывшихъ въ комнатѣ, порхнулъ къ дверямъ, спустился на полъ и скорымъ шагомъ, какъ какой-нибудь важный господинъ, отправился прямо къ Бэрнеби, вскочилъ ему на руку и сталъ каркать и свистать съ примѣтнымъ самодовольствіемъ.
   Слесарь покачалъ головою, сомнѣваясь, можетъ быть, не быль ли этотъ воронъ дѣйствительно что-нибудь болѣе ворона -- а можетъ быть и соболѣзнуя о Бэрнеби, который вмѣстѣ съ птицею катался по полу. Отведя свои взоры отъ бѣднаго юноши, встрѣтился онъ съ взоромъ его матери, которая, вошедъ незамѣтно въ комнату, стояла у дверей молча.
   Лицо ея было покрыто смертною блѣдностью, и даже губы не имѣли обыкновеннаго своего цвѣта; она побѣдила, однакожъ, свое внутреннее волненіе и смотрѣла на сына съ обыкновеннымъ спокойствіемъ. Уардену показалось, что она содрогнулась, когда онъ взглянулъ на нее, и поспѣшила сказать, обращаясь къ больному:
   -- Вамъ пора бы лечь въ постель; завтра васъ отвезутъ къ вашимъ роднымъ; вы просидѣли въ креслахъ долѣе, чѣмъ должно.
   Слесарь, услыхавъ это, хотѣлъ откланяться.
   -- Кстати,-- сказалъ сэръ Эдвардъ, пожавъ ему руку и взглянувъ на мистриссъ Роджъ:-- что тамъ былъ за шумъ внизу? мнѣ слышались ваши голоса. Что случилось?
   Слесарь взглянулъ на вдову; она оперлась на стулъ и опустила глаза; Бэрнеби прислушивался.
   -- Какой-то пьяница ошибся домомъ и хотѣлъ насильно войти сюда,-- отвѣчалъ Уарденъ, бросивъ украдкою взоръ на мистриссъ Роджъ.
   Она вздохнула свободнѣе, однакожъ, не сказала ни слова. Когда слесарь простился съ сэръ Эдвардомъ, Бэрнеби взялъ свѣчу, чтобъ посвѣтить ему на лѣстницѣ; мистриссъ Роджъ, увидѣвъ это, выхватила у сына свѣчу и съ необыкновенною живостью приказала ему не трогаться съ мѣста. Воронъ послѣдовалъ за сошедшими внизъ, какъ будто для того, чтобъ удостовѣриться, все ли было въ порядкѣ; а когда вдова и слесарь дошли до наружной двери, онъ остановился на нижней ступенькѣ лѣстницы.
   Трепещущей рукою отодвинула она засовъ и повернула ключъ... Слесарь сказалъ между тѣмъ тихимъ голосомъ:
   -- Изъ привязанности къ вамъ и по старому знакомству съ вами, Марія, рѣшился я нынче солгать, чего никогда не дѣлалъ. Я хочу вѣрить, что отъ этого не будетъ ничего дурного; подозрѣнія, возбуждаемыя вами во мнѣ, не покидаютъ меня, и, признаюсь откровенно, я не охотно оставляю здѣсь сэра Эдварда... Смотрите, чтобъ съ нимъ не случилось чего-нибудь худого. Я не считаю его въ безопасности подъ этою кровлею и радуюсь, что онъ скоро оставляетъ вашъ домъ. Ну, теперь пустите меня.
   Она закрыла лицо руками и горько заплакала; скоро, однакожъ, пересиливъ себя, отворила дверь и сдѣлала слесарю знакъ, что онъ можетъ итти, Лишь только слесарь успѣлъ переступить черезъ порогъ, какъ дверь захлопнулась за нимъ, и онъ услышалъ, съ какою поспѣшностью вдова задвинула засовъ, и какъ ужасно закаркалъ зловѣщій воронъ.
   Съ минуту стоялъ слесарь, погруженный въ мрачныя мысли.-- Что все это значитъ?-- думалъ онъ:-- Неужели эта женщина, которая всегда пользовалась доброю славою, могла рѣшиться на что нибудь худое!.. Прости мнѣ, Господи, такія мысли! Но она бѣдна, а искушеніе сильно... Каркай, каркай себѣ, проклятый! Если здѣсь скрывается что-нибудь недоброе, то воронъ не чуждъ этому, я готовъ побожиться!
  

VII.

   Мистриссъ Уарденъ была женщина причудливая. Она казалась грустною, когда другимъ было весело, и веселою, когда другіе скучали. Капризная отъ природы, она никогда не умѣла скрывать своихъ ощущеній и предавалась имъ со всѣмъ увлеченіемъ своего сердца. Мы сказали уже, что эта добрая дама (которая, поистинѣ, была еще очень недурна собою, хотя и уступала въ красотѣ своей дочери) становилась капризнѣе и несноснѣе по мѣрѣ того, какъ увеличивалось ея благосостояніе, такъ что люди, знакомые коротко съ семействомъ слесаря, были убѣждены, что лучшимъ средствомъ къ нравственному исправленію жены его была бы потеря всего его имущества. Мы не можемъ ручаться за справедливость этой гипотезы, но думаемъ, что душа подобно тѣлу приходитъ въ болѣзненное состояніе отъ слишкомъ хорошей жизни, и что ее надобно лечить лишеніями и несчастіями, какъ тѣло микстурами и порошками.
   Главною помощницею и распорядительницею въ домашнихъ дѣлахъ мистриссъ Уарденъ, а также и главною жертвою ея капризовъ была единственная ея служанка, нѣкая миссъ Меггсъ. Эта Меггсъ была высокая, худощавая дѣвица съ лицомъ, которое, не будучи очень безобразно, имѣло въ себѣ что-то рѣзкое и непріятное. Главною темою ея мыслей и убѣжденій было то, что мужчины вообще не стоятъ никакого вниманія, что всѣ они непостоянны, лукавы, низки и завистливы. Въ минуты, когда она особенно была раздражена противъ мужчинъ (а это, по замѣчанію злоязычной молвы, случалось именно тогда, когда Симъ Таппертейтъ не обращалъ на нее вниманія), обнаруживала она желаніе, чтобъ весь женскій полъ вымеръ для того только, чтобъ мужчины поняли, наконецъ, какимъ божественнымъ существомъ пренебрегали они такъ недостойно.
   Когда слесарь постучался у своего дома, голосъ этой мужчино-ненавистницы, этой Меггсъ, былъ первый, грубо спросившій его: "кто тамъ?"
   -- Я, Меггсъ, я!-- отвѣчалъ Габріель.
   -- Какъ, сэръ, вы уже возвратились?-- воскликнула Мсггсъ, отворяя дверь.-- А мы только что надѣли свои ночные чепцы и хотѣли ложиться спать... О, мистриссъ Уарденъ была такъ нездорова...
   Меггсъ сказала это довольно громко, и Габріель, видя, что двери въ гостиную были отперты, догадался, къ кому относились эти слова.
   -- Мистеръ воротился!-- воскликнула Меггсъ, спѣша въ гостиную.-- Вы были неправы, мистриссъ, а я права... Я говорила что мистеръ не оставитъ васъ однѣхъ цѣлыя двѣ ночи... Я такъ рада за васъ, мистриссъ, такъ рада!.. Меня уже давно клонилъ сонъ, хоть я и не признавалась вамъ въ этомъ... право, мистриссъ...
   -- Въ такомъ случаѣ ты сдѣлала бы лучше, еслибъ давно уже отправилась спать,-- сказалъ слесарь, желавшій въ эту минуту, чтобъ воронъ Бэрнеби сѣлъ ей на губы и зажалъ ихъ своимъ клювомъ.
   -- Благодарю, мистеръ, благодарю!-- возразила Меггсъ:-- я не уснула бы спокойно, не уложивъ прежде въ постель мою добрую мистриссъ; а, сказать правду, ей бы давно уже была пора лечь въ постель.
   -- Ты слишкомъ заботлива, Меггсъ!-- замѣтилъ Уарденъ, снимая сюртукъ и взглянувъ косо на служанку.
   -- Какъ вамъ угодно, мистеръ. Я готова терпѣть за свою добрую госпожу и не требую за свое усердіе къ ней никакой посторонней похвалы, была бы только она мною довольна.
   Мистриссъ Уарденъ, сидѣвшая во все время за молитвенникомъ и не говорившая ни слова, приподняла въ эту минуту голову, украшенную огромнымъ ночнымъ чепцомъ, и, вмѣсто благодарности за такую привязанность къ ней доброй Меггсъ, приказала ей молчать.
   Меггсъ вспыхнула отъ злости, и всѣ жилы шея ея налились кровью; однакожъ она воздержалась и отвѣчала со смиреніемъ:
   -- Слушаю, мистриссъ.
   -- Ну, какъ ты чувствуешь себя, другъ мой?-- спросилъ слесарь, сѣвъ на стулъ рядомъ съ женою, которая опять схватила свой молитвенникъ.
   -- Тебя это очень интересуетъ, не правда ли?-- отвѣчала мистриссъ Уарденъ, устремивъ глаза въ книгу.-- Ты, однакожъ, цѣлый день не былъ у меня и не пришелъ бы, еслибъ я дали умирала.
   -- Что ты? Милая Марта? Что ты, Богъ съ тобою!-- сказалъ Габріель.
   Мистриссъ Уарденъ перевернула листъ и продолжала читать.
   -- Милая Марта,-- продолжалъ слесарь:-- какъ можешь ты говорить такія вещи? Ты знаешь, что я всегда нѣжно любилъ тебя и, конечно, не покинулъ бы, еслибъ ты точно была нездорова.
   -- Да!-- воскликнула мистриссъ Уарденъ и залилась слезами.-- Да, я знаю, ты былъ бы радъ, еслибъ я закрыла навѣки глаза; тогда ты могъ бы жениться на другой...
   Меггсъ глубоко вздохнула.
   -- Но ты скоро уходишь меня,-- продолжала мистриссъ Уарденъ:-- и тогда мы оба будемъ наконецъ счастливы. Единственное мое желаніе -- пристроить только Долли, и тогда можешь ты дѣлать со мною, что хочешь...
   -- Ахъ!-- воскликнула Меггсъ, вздохнувъ еще громче.
   Бѣдный Габріель долго вертѣлъ на себѣ парикъ то въ ту, то въ другую сторону и спросилъ наконецъ глухимъ голосомъ:
   -- Долли спитъ уже?
   -- Мистеръ спрашиваетъ тебя,-- сказала мистриссъ Уарденъ, обратясь къ Меггсъ и взглянувъ на нее строго.
   -- Нѣтъ, другъ мой; я спрашиваю не ее, а тебя,-- сказалъ слесарь.
   -- Слышишь ли ты, Меггсъ?-- закричала упрямая женщина, топнувъ ногою.-- Теперь уже и ты пренебрегаешь мною, не слушаешься меня?.. Это чудесно! Только этого не доставало!
   При этихъ ужасныхъ словахъ, Меггсъ, у которой слезы были всегда въ запасѣ, горько заплакала; мистриссъ Уарденъ послѣдовала ея примѣру и комната огласилась рыданіями и вздохами. Это продолжалось нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ Габріель, измученный усталостью и не спавши прошлую ночь, началъ дремать на стулѣ и, вѣроятно, преспокойно заснулъ бы, еслибъ голосъ мистриссъ Уарденъ, отершей наконецъ свои слезы, не разбудилъ его.
   -- Не ужасно ли,-- говорила она:-- что со мною поступаютъ такимъ образомъ именно тогда, когда я въ самомъ лучшемъ расположеніи духа и когда желала бы поболтать со всею откровенностью?
   -- Но на что можешь ты жаловаться, другъ мой?-- сказалъ Габріель, протирая глаза.-- Увѣряю тебя, я ничѣмъ не хотѣлъ тебя огорчить.
   -- На что могу я жаловаться? Вотъ прекрасно!.. Нечего сказать, пріятно имѣть мужа, который возвращается домой для того только, чтобъ хмуриться и спать, вмѣсто того, чтобъ разсказать что нибудь.
   -- Извини, другъ мой; я думалъ, что ты не расположена меня слушать. Впрочемъ, я готовъ разсказать тебѣ все и радъ поболтать съ тобой часокъ другой...
   -- Нѣтъ, мистеръ Уарденъ, нѣтъ,-- отвѣчала она, вставъ съ своего мѣста.-- Благодарю покорно... Я не ребенокъ, съ которымъ можно забавляться какъ угодно; я ужъ слишкомъ стара для итого. Меггсъ, свѣчку.
   Меггсъ схватила со стола свѣчу и пошла вслѣдъ за своею госпожою, которая вышла изъ комнаты, бросивъ на мужа сердитый взглядъ.
   -- Она не въ духѣ,-- подумалъ Уарденъ, поправляя въ каминѣ уголья.-- Чтожъ? У всякаго свои слабости; не надобно быть слишкомъ строгимъ; мы такъ давно ужъ живемъ вмѣстѣ...
   И, прислонивъ голову къ стѣнкѣ стула, началъ онъ опять дремать. Вдругъ дверь потихоньку отворилась, и изъ-за нея выставилась какая-то голова, которая, увидѣвъ Габріеля, въ ту же минуту скрылась.
   -- Мнѣ бы очень хотѣлось,-- пробормоталъ Уарденъ пробудившись:-- чтобъ кто-нибудь женился на Меггсъ; но это невозможно:-- гдѣ найти такого сумасшедшаго, который рѣшился бы на это?
   Габріель опять задремалъ и оставался въ этомъ положеніи до тѣхъ поръ, пока огонь въ каминѣ совсѣмъ потухъ. Наконецъ, онъ проснулся, всталъ, замкнулъ наружную дверь дома, положилъ въ карманъ ключъ и отправился спать. Черезъ нѣсколько минутъ показалась опять та же самая голова -- и Симъ Тэппертейтъ, съ небольшою лампочкою въ рукѣ, вошелъ въ комнату.
   -- Какой дьяволъ задержалъ его здѣсь такъ долго?-- проворчалъ онъ сквозь зубы, вошедъ въ комнату и поставивъ лампочку на печь.
   -- Теперь уже далеко за полночь!.. Проклятое ремесло! Вотъ вся польза, которую я извлекъ отъ тебя!..
   При этихъ словахъ вытащилъ онъ изъ кармана большой ключъ, всунулъ его въ замокъ двери и тихо, съ величайшею осторожностью отворилъ ее. Замкнувъ потомъ дверь съ наружной стороны, спряталъ онъ въ карманъ свой поддѣльный ключъ и выбрался на улицу такъ тихо, что слесарь, заснувшій крѣпко, ничего не могъ слышать.
  

VIII.

   Вышедъ изъ дома, Симъ Тэппертейтъ пустился скорымъ шагамъ по темнымъ улицамъ, хватаясь по временамъ за карманъ, чтобъ удостовѣриться, точно ли ключъ былъ при немъ. Такимъ образомъ добрался онъ до Бэрбейкена и поворотилъ въ одну изъ самыхъ узкихъ улицъ, отирая потъ, катившійся градомъ съ лица. Наконецъ, дошелъ онъ до какого-то узкаго прохода, чрезъ который пробрался къ небольшому дворику, темному какъ ночь, и остановился у рѣшетки.
   Симъ ударилъ въ нее три раза ногою, но не получая никакого отвѣта на этотъ знакъ, разсердился и ударилъ еще три раза сильнѣе прежняго. Тогда земля подъ ногами его вдругъ растворилась, и оттуда высунулась какая-то лысая голова.
   -- Вы ли это, капитанъ?-- спросилъ чей-то голосъ.
   -- Кто же можетъ быть другой?-- отвѣчалъ мистеръ Тэппертейтъ, и спустился внизъ.
   -- Теперь такъ поздно, что мы уже перестали ожидать васъ,-- сказалъ тотъ же голосъ.-- Вы запоздали, мистеръ!
   -- Безъ замѣчаній; я не прошу ихъ у тебя,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ съ важностью:-- впередъ, маршъ!
   Черезъ нѣсколько минутъ онъ и проводникъ его вошли въ большой погребъ, въ которомъ было нѣсколько стульевъ, столъ и кровать, покрытая толстымъ одѣяломъ; большой огонь былъ разложенъ въ сторонѣ и освѣщалъ сырые своды подземелья.
   -- Добро пожаловать, капитанъ!-- воскликнула какая-то высокая фигура, какъ-бы пробудясь отъ сна.
   Капитанъ кивнулъ головою, сбросилъ съ себя кафтанъ и, окинувъ глазами того, который шелъ за нимъ, спросилъ:
   -- Что новаго нынче вечеромъ?
   -- Ничего особеннаго,-- отвѣчалъ тотъ, вытянувшись (а онъ и безъ того былъ гигантскаго роста):-- по какому случаю пожаловали вы такъ поздно?
   -- Это не твое дѣло,-- отвѣчалъ капитанъ:-- готова ли зала?
   -- Готова!-- отвѣчалъ провожатый.
   -- А товарищъ... здѣсь?
   -- Здѣсь -- такъ же, какъ и нѣсколько другихъ... вы слышите ихъ?
   -- Они играютъ въ кегли!-- сказалъ капитанъ съ неудовольствіемъ.-- Глупцы!
   Нельзя было не отгадать ихъ занятія, потому что стукъ отъ бросаемыхъ шаровъ раздавался подъ сводами сырого и мрачнаго погреба и звучалъ какъ перекаты грома. Такая забава должна была показаться очень странною въ такомъ мѣстѣ, гдѣ вмѣсто пола была земля, гдѣ воздухъ былъ тяжелъ и удушливъ, и гдѣ стѣны во многихъ мѣстахъ были покрыты мхомъ.
   Владѣлецъ этого погреба, тотъ самый, которому принадлежала лысая голова, встрѣтившая капитана у рѣшетки, былъ человѣкъ очень блѣдный и худощавый. Глаза его были закрыты и по трепетанію вѣкъ ихъ можно было догадаться, что онъ былъ слѣпъ.
   -- Даже и Стэггъ вздремнулъ,-- сказалъ великанъ, указывая на хозяина.
   -- Не бѣда, капитанъ, не бѣда!..-- воскликнулъ слѣпой.-- Не хотите ли чего-нибудь выпить: водки, рому, или джину? Все достанемъ для васъ, хотя бы пришлось забраться въ погребъ короля Георга.
   -- Чего нибудь, только покрѣпче; а изъ какого погреба -- мнѣ все равно, хотя бы изъ чортова.
   -- Славно сказано, капитанъ!-- возразилъ слѣпой.-- Ха-ха-ха!.. изъ чортова погреба... славно! Славно!
   -- Ну, поворачивайся, давай скорѣе!-- закричалъ мистеръ Тэппертейтъ.
   -- Сейчасъ!--воскликнулъ Стэггъ и какъ зрячій отправился прямо къ шкафу, взялъ оттуда бутылку, наполнилъ стаканъ, не проливъ ни капли, и, подавая его Симу, сказалъ:
   -- Пей, благородный капитанъ, пей! Смерть всѣмъ мастерамъ! Жизнь и здоровье всѣмъ подмастерьямъ, любовь всѣмъ хорошенькимъ дѣвушкамъ! Пей, храбрый генералъ, и согрѣй этимъ виномъ свое мужественное сердце!
   Мистеръ Тэппертейтъ взялъ стаканъ и выпилъ. Стеггъ, между тѣмъ, ставъ на колѣни, обхватилъ своими руками его ноги и воскликнулъ съ восторгомъ:
   -- О! Зачѣмъ я слѣпъ! Зачѣмъ не могу налюбоваться на эти чудесныя икры... на эти сокровища...
   -- Пусти меня!-- закричалъ мистеръ Тэппертейтъ!-- Пусти!
   -- Если я ихъ сравню съ своими,-- продолжалъ Стеггъ, ударивъ себя по икрамъ:-- то начинаю ненавидѣть ихъ. Что онѣ, щепки и больше ничего!
   -- И конечно щепки!-- замѣтилъ съ усмѣшкой мистеръ Тэппертеіітъ.-- Но довольно; возьми стаканъ, и за работу.
   Сказавъ это, онъ нахмурилъ брови, окрестилъ на груди руки и, принявъ величественный видъ, скрылся вмѣстѣ съ длиннымъ товарищемъ своимъ за небольшою дверью, бывшею въ концѣ погреба.
   Подземная зала, въ которую они вступили, была усѣяна опилками; она освѣщалась слабо нѣсколькими зажженными свѣчами и находилась между погребомъ и другою залою, гдѣ играли въ кегли, что ясно доказывалось шумомъ и криками, вылетавшими оттуда; скоро, однакожъ, по знаку, поданному длиннымъ товарищемъ, шумъ этотъ замолкъ, и въ залѣ водворилась мертвая тишина. Товарищъ этотъ подошелъ къ буфету, и досталъ оттуда огромную костяную голень, которая, вѣроятно, принадлежала когда-то человѣку столь же высокому, какъ онъ самъ. Эту кость принялъ мистеръ Тэнпертейтъ изъ рукъ товарища какъ скипетръ, свидѣтельствовавшій о его высокомъ достоинствѣ, надѣлъ на голову свою трехугольную шляпу и влѣзъ на большой столъ, на которомъ было приготовлено для него кресло обложенное человѣческими черепами.
   Едва успѣлъ онъ сѣсть на эти кресла, какъ явился другой молодой человѣкъ, поклонился низко капитану, передалъ длинному товарищу огромную книгу съ застежками и, подойдя къ столу, сталъ къ нему спиною. Тогда длинный товарищъ въ свою очередь влѣзъ на столъ, сѣлъ на табуретъ, разложилъ на спинѣ молодого человѣка огромную книгу и, взявъ перо, съ важнымъ видомъ приготовился писать.
   Мистеръ Тэппертейтъ, видя, что все было готово, поднялъ кость и ударилъ ею девять разъ по двумъ лежавшимъ передъ нимъ черепамъ. При девятомъ ударѣ явился изъ кегельной залы третій молодой человѣкъ, поклонился низко и съ почтеніемъ ожидалъ приказаній.
   -- Ученикъ!-- сказалъ могущественный капитанъ.-- Кто ждетъ тамъ?
   Молодой человѣкъ отвѣчалъ, что какой-то незнакомецъ пришелъ просить о принятіи его въ общество ученическаго братства, съ распространеніемъ на него всѣхъ правъ и привилегій его. Мистеръ Тэппертейтъ снова ударилъ костью по черепу и воскликнулъ: "впустите его!" Ученикъ опять поклонился почтительно и вышелъ.
   Скоро изъ той же самой двери показались еще два ученика и между ними третій, съ завязанными глазами, котораго они вели подъ руки. На немъ былъ парикъ съ кошелькомъ вмѣсто косы, кафтанъ съ широкими полами и длинная шпага; одинъ изъ проводниковъ этого новопринимаемаго кандидата держалъ надъ самымъ ухомъ его длинное, покрытое ржавчиною ружье, а другой старую саблю, которою онъ размахивалъ во всѣ стороны.
   Между тѣмъ, какъ эта группа приближалась въ молчаніи, мистеръ Тэппертейтъ надѣлъ шляпу. Новопринимаемый кандидатъ положилъ руку на грудь и преклонился передъ капитаномъ. Симъ приказалъ снять съ глазъ его повязку и устремилъ на него свои проницательные взоры.
   -- Начинайте!-- воскликнулъ инъ потомъ громкимъ голосомъ.
   Длинный товарищъ началъ читать слѣдующее:
   "Маркъ Джильбертъ; 19 лѣтъ отъ роду; въ ученьи у Томаса Курцона, чулочника; любитъ дочь Курцона и не можетъ сказать навѣрное, любимъ ли ею взаимно, но полагаетъ, что любимъ. Курцонъ, въ прошедшій вторникъ, выдралъ его за уши..."
   -- Какъ! За что?-- воскликнулъ капитанъ съ жаромъ.
   -- За то, что я смотрѣлъ на его дочь,-- отвѣчалъ кандидатъ.
   -- Записать: "на Курцона принесена жалоба", и поставить противъ его имени черный крестъ.
   -- Съ вашего позволенія, великомощный капитанъ, это еще не все,-- сказалъ новопосвящаемый.-- Мистеръ Курцонъ называетъ своихъ учениковъ лѣнивыми собаками и не даетъ имъ пива, когда они работаютъ не такъ, какъ онъ хочетъ; самъ ѣстъ честерскій сыръ, а насъ потчуетъ голландскимъ; въ довершеніе же всего, оставляетъ на гулянье только одно воскресенье въ цѣлый мѣсяцъ.
   -- Это важное обвиненіе!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ величественно.-- Поставить два черныхъ креста противъ имени Курцона.
   -- Не угодно ли будетъ высокопочтенному братству,-- продолжалъ кандидатъ, отличавшійся особеннымъ безобразіемъ:-- поджечь незастрахованный домъ Курцона или поколотить его порядкомъ, когда онъ будетъ возвращаться вечеромъ домой, или пособить мнѣ увезти его дочь и жениться на ней, несмотря на то, хочетъ она этого или нѣтъ?
   Мистеръ Тэппертейтъ поднялъ свой страшный скипетръ и приказалъ поставить противъ имени Курцона три черные креста.
   -- Это значитъ,-- воскликнулъ онъ:-- что Курцонъ обреченъ мщенію, ужасному мщенію!
   Послѣ этого капитанъ началъ длинную рѣчь, въ которой объяснилъ новопосвящаемому, что по прежнимъ законамъ, въ прежнее время, всѣ ученики, посвящавшіе себя какому бы то ни было ремеслу, наслаждались полною свободой, могли безнаказанно колотить своихъ мастеровъ и даже при случаѣ рѣзать ихъ на улицахъ; что законы эти нынче нарушены и измѣнены разными вредными реформами, и что цѣлью ихъ братства было возстановить все въ прежней силѣ, уничтожить всѣхъ мастеровъ, сокрушить власть ихъ и отмстить за всѣ ихъ тиранства. Мистеръ Тэппертейтъ кончилъ тѣмъ, что спросилъ съ необыкновенною торжественностью новопосвящаемаго, чувствуетъ ли онъ въ себѣ довольно силы и мужества къ совершенію такого великаго подвига и можетъ ли дать клятву употребить всѣ средства къ достиженію этой цѣли, прибавивъ, что есть еще время одуматься, и что онъ можетъ удалиться, если трудность предстоящаго дѣла устрашаетъ его.
   На это новопосвящаемый отвѣчалъ, что готовъ дать требуемую отъ него клятву, и сдержать ее, хотя бы ему пришлось удавиться. Тогда, по знаку, поданному капитаномъ, началась церемонія посвященія, состоявшая въ разныхъ странныхъ обрядахъ, во время которыхъ черепы освѣтились плошками, и шумъ, замолкшій на время въ кегельной залѣ, возобновился съ большею противъ прежняго силою. Когда требуемая клятва была, наконецъ, произнесена, мистеръ Тэппертейтъ сошелъ съ своего трона, приказалъ убрать всѣ атрибуты своего могущества, отпереть двери въ погребъ и въ кегельную залу и позволилъ всѣмъ почтеннымъ сочленамъ этого тайнаго братства предаться общему веселью, въ которомъ самъ не хотѣлъ принять участія, считая это несовмѣстнымъ съ своимъ высокимъ званіемъ. Онъ бросился на кровать и, смотря равнодушно на карты, кости и кегли, предался мечтамъ о прекрасной дочери слесаря.
   -- Великій капитанъ!-- сказалъ слѣпой хозяинъ, подсѣвъ къ нему.-- Ты не хочешь ни играть, ни пѣть, такъ выпей чего-нибудь, вино развеселитъ тебя.
   Мистеръ Тэппертейтъ осушилъ поданный ему стаканъ, потомъ, засунувъ въ карманъ руки, пустился ходить по залѣ между кеглями и картами. При приближеніи его, игравшіе останавливались и съ почтительнымъ видомъ давали ему дорогу.
   -- Зачѣмъ не родился я знатнымъ бариномъ или патріотомъ,-- думалъ мистеръ Тэппертейтъ, поглядывая разсѣянно на кегли:-- тогда былъ бы я на своемъ мѣстѣ. Но быть затеряннымъ въ толпѣ, жить незнаему никѣмъ, не значить ничего -- ужасно!.. Но терпѣніе, терпѣніе!.. Я еще прославлюсь... мнѣ говоритъ что-то: "ты назначенъ въ великому!" Скоро, скоро явлюсь я въ настоящемъ своемъ видѣ, и тогда какая власть будетъ въ состояніи противиться мнѣ? Я трепещу отъ радости при одной мысли объ этомъ... Вина, скорѣе вина!
   -- Гдѣ новопосвященный?-- продолжалъ мистеръ Тэппертейтъ, возвысивъ голосъ.-- Гдѣ онъ?
   -- Здѣсь, благородный капитанъ!-- отвѣчалъ Стэггъ.-- Я чувствую по духу, что рядомъ со мною стоитъ чужой.
   -- Есть ли у тебя восковой оттискъ ключа отъ дверей дома твоего мастера?-- спросилъ онъ, бросивъ на новопосвященнаго быстрый взглядъ.
   -- Есть,-- отвѣчалъ тотъ почтительно -- и подалъ оттискъ.
   -- Хорошо, ты получишь ключъ, который тебѣ нуженъ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ и сунулъ въ карманъ оттискъ, между тѣмъ, какъ всѣ присутствующіе смотрѣли на него съ какимъ-то благоговѣніемъ; каждаго изъ нихъ снабдилъ онъ уже такимъ ключомъ, и, можетъ быть, это ничтожное обстоятельство было причиной того уваженія, какое они невольно питали къ нему. Вотъ отъ какихъ бездѣлицъ зависитъ иногда вліяніе, которое имѣютъ люди на подобныхъ себѣ!
   Отведя въ сторону новопосвященнаго, мистеръ Тэппертейтъ сказалъ ему:
   -- Итакъ, ты любишь дочь своего хозяина?
   -- Да, капитанъ; но у меня честныя намѣренія, клянусь вамъ!
   -- Есть ли у тебя...-- спросилъ мистеръ Тэппертейтъ заикнувшись и схвативъ его за руку съ мрачнымъ видомъ:-- есть ли у тебя соперникъ?..
   -- Нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно.
   -- А еслибъ у тебя былъ соперникъ, что сдѣлалъ бы ты?..
   Новопосвященный взглянулъ на него выразительно и поднялъ кулакъ съ угрожающимъ видомъ.
   -- Довольно,-- воскликнулъ мистеръ Тэппертейтъ:-- мы понимаемъ другъ друга!.. За нами примѣчаютъ... благодарю тебя!
   Сказавъ это, онъ оттолкнулъ его, подозвалъ длиннаго товарища и приказалъ ему прилѣпить немедленно къ стѣнѣ письменное объявленіе, по которому нѣкто Джозефъ Уиллитъ (извѣстный болѣе подъ именемъ Джоя) обрекался опалѣ; въ этомъ объявленіи предписывалось всѣмъ братьямъ-ученикамъ подъ страхомъ исключенія изъ общества вредить Джою всѣми средствами, преслѣдовать его, мѣшать ему во всѣхъ предпріятіяхъ и заводить съ нимъ ссоры, гдѣ бы его ни встрѣтили.
   Облегчивъ свое сердце этою рѣшительною мѣрою, мистеръ Тэппертейтъ удостоилъ принятъ участіе въ общей трапезѣ и такъ развеселился, что затянулъ громкую пѣсню, которой всѣ собесѣдники вторили хоромъ; мало того, онъ пустился въ пляску; примѣру его послѣдовали всѣ другіе, и тутъ поднялся такой шумъ и гвалтъ, что стѣны погреба дрожали въ своихъ основаніяхъ. Эта дикая, пьяная оргіи могла, бы быть весьма продолжительною, еслибъ вбѣжавшій хозяинъ, вышедшій незадолго предъ тѣмъ изъ залы пиршества, не объявилъ, что не болѣе, какъ черезъ часъ настанетъ день, и что всѣ пѣтухи въ Бэрбейкенѣ затянули свою пѣсню. При этомъ извѣстіи, всѣ пирующіе прекратили пляски и пѣсни, построились въ одну шеренгу, мѣрнымъ шагомъ прошли мимо капитана и поспѣшили каждый къ себѣ домой.
   -- Прощайте, благородный капитанъ, прощайте. Добрая ночь!-- воскликнулъ слѣпой хозяинъ, провожая мистера Тэппертейта.-- Чтобъ чортъ сломилъ тебѣ шею, проклятый гордецъ!-- прибавилъ онъ, опуская рѣшетку и будучи увѣренъ, что страшный капитанъ, за отдаленностью, не могъ слышать его.
  

IX.

   Романисты пользуются особенными преимуществами; они входятъ, куда хотятъ, переносятся съ мѣста на мѣсто и даже проникаютъ сквозь замочныя скважины. Да будетъ трижды благословенно это право, дающее намъ возможность послѣдовать за мужчино-ненавистницею Меггсъ въ святилище ея спальни и провести въ ея обществѣ цѣлую ночь.
   Уложивъ свою госпожу, миссъ Меггсъ удалилась въ свою комнатку, бывшую подъ самой крышей. Несмотря на сказанное ею слесарю, она не имѣла ни малѣйшаго расположенія ко сну; поставивъ свѣчу на столъ, отдернула она занавѣски небольшого окна и устремила въ задумчивости свои прекрасно-сѣрые глаза на ночное небо.
   Можетъ быть, думала она, какая-нибудь звѣзда назначена для ея мѣстопребыванія послѣ волненія этой земной жизни; можетъ быть, разгадывала, которая изъ этихъ блестящихъ сферъ была мѣстомъ родины ея милаго мистера Тэппертейта, а можетъ быть и удивлялась, какъ могли эти лучезарныя свѣтила глядѣть такъ спокойно на землю, гдѣ жили такія презрѣнныя и ненавистныя существа, какъ мужчины. Сидя такимъ образомъ на окнѣ своемъ, она была вдругъ поражена какимъ-то шорохомъ, происходившимъ въ сосѣдней комнатѣ, принадлежавшей Симу Тэппертейту,-- Тэппертейту, который спалъ въ ней и которому, можетъ быть (такъ думала по крайней мѣрѣ его сосѣдка), въ сладостныхъ сновидѣніяхъ представлялся порою милый образъ милой Меггсъ.
   Но теперь было ясно, что онъ не спалъ и, слѣдовательно, не грезилъ о ней. Безпрестанно повторявшійся шорохъ доказывалъ, что мистеръ Тэппертейтъ покинулъ свое ложе. Скоро послышался тихій скрипъ его двери и, наконецъ, шумъ шаговъ въ сѣняхъ... Миссъ Меггсъ поблѣднѣла при этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ, какъ будто опасаясь, что онъ имѣлъ какое-нибудь дерзкое намѣреніе, и нѣсколько разъ повторяла, задыхаясь отъ сильнаго волненія: "О! Какое счастье, что я заперлась! Какая благоразумная предосторожность!" Бѣдная дѣвушка, встревоженная такъ сильно разными страшными мечтами, вѣроятно забыла, что предосторожность, которою она такъ хвалилась, не была употреблена ею, и что дверь комнаты оставалась всегда незамкнутою.
   Одаренная чрезвычайно тонкимъ слухомъ, миссъ Меггсъ скоро убѣдилась, что шаги, миновавъ дверь ея, взяли другое направленіе, и что комнатѣ ея не угрожала осада. При этомъ открытіи, она не пугалась еще болѣе и была уже готова закричать: "Воры! грабить! рѣжутъ!", какъ вдругъ еи пришло на умъ выбраться самой потихоньку за дверь и удостовѣриться своими глазами, дѣйствительно ли опасенія ея были справедливы.
   Высунувъ голову въ дверь, она къ чрезвычайному своему удивленію увидѣла мистера Тэппертейта, который, будучи совершенно одинъ, сходилъ съ величайшею осторожностью съ лѣстницы, держа въ одной рукѣ башмаки, а въ другой лампочку. Сдѣлавъ сама нѣсколько шаговъ впередъ, она увидѣла, какъ онъ отворилъ дверь гостиной и, сунувшись туда головой въ ту же минуту отскочилъ назадъ.
   -- Тутъ кроется какая-нибудь тайна!-- сказала Меггсъ, прыгнувъ опять съ проворствомъ кошки въ свою комнату.-- Желаніе узнать, что все это значило, и удовлетворить тѣмъ своему любопытству было въ ней такъ сильно, что еслибъ она приняла даже опіумъ, то не могла бы заснуть во всю ночь. Минуту спустя услышала она опять шорохъ, выбралась опять за, дверь и увидѣла, какъ Симъ вошелъ въ гостиную, откуда уже не показывался болѣе.
   Въ одно мгновеніе ока была миссъ Меггсъ опять въ своей комнатѣ и бросилась къ окну, которое въ этотъ разъ отворила. Симъ вышелъ на, улицу, замкнулъ за собою дверь, и, сунувъ что-то въ карманъ, отправился далѣе. Увидѣвъ это, миссъ Меггсъ воскликнула: "Небо!" и схвативъ свѣчу, сошла по лѣстницѣ въ гостиную, а оттуда въ сѣни.
   -- О! Хитрый плутъ! Я готова прозакладывать голову, что онъ поддѣлалъ себѣ фальшивый ключъ!..-- сказала Меггсъ.-- Прошу покорно, кто бы могъ подумать, чтобъ этотъ мальчикъ былъ способенъ и а такія дѣла?
   Для отстраненія всякаго недоразумѣнія со стороны читателей насчетъ того, почему миссъ Меггсъ употребила слово "мальчикъ", мы должны однажды навсегда замѣтить, что всѣхъ мужчинъ, которымъ не было еще тридцати лѣтъ, она почитала не больше, ни меньше, какъ "мальчиками".
   Нѣсколько минутъ миссъ Меггсъ не знала, что ей дѣлать, и въ продолженіе всего этого времени не спускала глазъ съ двери; наконецъ вынула изъ ящика листъ бумаги, свернула въ трубочку, наполнила его золою отъ каменнаго угля, стала на колѣни передъ дверью и, вложивъ трубочку въ замочную скважину, дунула въ нее сильно и послѣ этого маневра съ злобною радостію возвратилась къ себѣ въ комнату.
   -- Ну,-- сказала она, потирая себѣ руки:-- теперь посмотримъ, не придется ли тебѣ, мистеръ, обратиться и къ моей помощи!.. Ха, ха, ха! Теперь у тебя будутъ глаза не для одной Долли... этой толстощекой утки!
   Сдѣлавъ это прекрасное сравненіе, она взглянула съ самодовольной улыбкой въ свое маленькое зеркальцо, какъ будто хотѣла тѣмъ выразить: "благодаря Бога, про меня этого нельзя сказать!" и въ этомъ случаѣ она была совершенно права. Миссъ Меггсъ не могла похвалиться полнотою; она была чрезвычайно похожа "на ободранную кошку" -- сравненіе, которымъ мистеръ Тэппертейтъ часто мысленно удостаивалъ ее.
   -- Я не лягу въ постель во всю ночь!-- сказала миссъ Меггсъ, накинула на себя платокъ, поставила къ окну два стула, сѣла на одинъ изъ нихъ и положила ноги на другой.-- Я буду дожидаться твоего возвращенія и не отойду отъ окна ни за что на свѣтѣ, ни даже за 50 фунтовъ стерлинговъ.
   Съ этими словами, въ которыхъ выражались въ одно время злость, хитрость, торжество и твердая рѣшимость, облокотилась миссъ Меггсъ на окно и, подобно хищному звѣрю, стерегущему свою добычу, стала дожидаться возвращенія мистера Тэппертейта.
   Такъ сидѣла она цѣлую ночь; наконецъ, предъ самымъ разсвѣтомъ, послышался на улицѣ шумъ шаговъ и вслѣдъ за тѣмъ мистеръ Тэппертейтъ остановился у дверей дома. Миссъ Меггсъ видѣла, какъ онъ вытащилъ изъ кармана ключъ, какъ пытался вложить его въ замокъ, какъ, встрѣтивъ препятствіе, сталъ онъ выдувать золу, какъ всовывалъ туда поднятую щепочку, стараясь очистить замокъ, какъ, наконецъ, вложивъ ключъ, силился повернуть его, какъ, не успѣвъ въ этомъ, сталъ раскачивать дверь, чтобъ просто отпергть ее, какъ, желая вытащить ключъ, который не вынимался, рванулъ его съ такою силою, что упалъ самъ навзничь, и какъ, наконецъ, видя, что всѣ его усилія были напрасны, сѣлъ въ отчаяніи на поногѣ, отирая рукою потъ, градомъ катившійся съ лица его.
   Въ эту трагическую минуту миссъ Меггсъ, высунувъ голову въ окно, прикинулась испугавшеюся и слабымъ, дрожащимъ голосомъ спросила:-- кто тамъ?
   -- Тсъ!-- отвѣчалъ мистеръ Тэппертейтъ и, подбѣжавъ подъ самое окно, сталъ просить, чтобъ она не шумѣла.
   -- Не воры ли это?-- воскликнула миссъ Меггсъ.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ!-- отвѣчалъ Симъ.
   -- Ахъ, Боже мой!-- воскликнула она еще съ большимъ ужасомъ.-- Не пожаръ ли?.. Гдѣ? Вѣрно близко отсюда... Ахъ, спасите, спасите!
   -- Меггсъ! Миссъ Меггсъ!..-- воскликнулъ мистеръ Тэппертейтъ.-- Неужели вы не узнаете меня?.. Это я... Симъ Тэппертейтъ...
   -- О Боже! Что съ нимъ? Не въ опасности ли онъ?..-- закричала миссъ Меггсъ, всплеснувъ руками...-- Не горитъ ли онъ? О, небо!..
   -- Я здѣсь, здѣсь!-- возразилъ Симъ.-- Только ради Бога не кричите такъ громко... Я здѣсь... взгляните на меня... Можно ли быть такой безтолковой!..
   -- Какъ, это вы?..-- сказала наконецъ миссъ Меггсъ, не обративъ вниманія на его комплиментъ -- Но какимъ образомъ? Боже мой, что это значитъ?.. Я побѣгу сказать мистриссъ...
   -- Не надо, не надо!-- воскликнулъ въ отчаяніи мистеръ Тэппертейтъ, приподнявшись на ципочки и стараясь сколько возможно приблизиться къ окну.-- Не надо!.. Я уходилъ со двора безъ позволенія, а между тѣмъ съ замкомъ что-то случилось... Сдѣлайте милость, сойдите внизъ, отворите мнѣ окно кухни, чтобъ я могъ и опасть въ домъ хоть черезъ него.
   -- Вы знаете, Симъ, какъ я труслива... Нѣтъ, я никогда не рѣшусь сойти внизъ одна ночью...
   -- Сжальтесь надо мною!..-- воскликнулъ Симъ:-- Милая, дорогая миссъ Меггсъ!..
   Меггсъ глубоко вздохнула...
   -- Которую я такъ люблю, о которой всегда думаю,-- продолжалъ Симъ, дѣлая страстные глаза...-- Сдѣлайте милость, сойдите внизъ!..
   -- О, Симъ!-- воскликнула Меггсъ.-- Не говорите мнѣ этого... Я знаю, что если сойду...
   -- Что же, мое сокровище?
   -- Вы захотите цѣловать меня... или сдѣлаете что-нибудь еще хуже...
   -- Клянусь вамъ, ничего не сдѣлаю!.. Ахъ, Боже мой! Смотрите, совсѣмъ ужъ свѣтло... Ночной сторожъ приближается. Сойдите, умоляю васъ...
   Миссъ Меггсъ, которой чувствительное сердце было тронуто его просьбами, рѣшилась предаться судьбѣ своей; она сошла тихонько съ лѣстницы и сама своими нѣжными, худыми ручками отворила внутреннюю ставню кухоннаго окна, помогла Симу влѣзть и, прошептавъ тихимъ голосомъ: "теперь вы въ безопасности!" упала въ обморокѣ къ нему на руки.
   -- Я зналъ, что она не устоитъ противъ меня,-- подумалъ Тэппертейтъ, приведеный въ замѣшательство ея обморокомъ.-- Миссъ Меггсъ, миссъ Меггсъ! Опомнитесь, придите въ себя!.. Что за костлявое созданіе! Нельзя порядочно ухватиться за нее... Миссъ Меггсъ!.. Да опомнитесь же!..
   Но какъ миссъ Меггсъ, несмотря на всѣ его старанія, оставалась глуха и неподвижна, то онъ прислонилъ ее на минуту къ стѣнѣ, какъ трость или зонтикъ, затворилъ окно и потомъ, взявъ безчувственную дѣву на руки, поплелся по лѣстницѣ съ своего ношею, что стоило ему не малаго труда; наконецъ добрался благополучно до ея комнаты, положилъ на постель и оставилъ и тамъ.
   -- Пусть будетъ онъ холоденъ какъ ледъ,-- сказала сама себѣ миссъ Меггсъ, пришедшая въ чувство въ ту же минуту, какъ онъ ушелъ:-- но я владѣю его тайной, и онъ не ускользнетъ отъ меня!
  

X.

   Въ одно весеннее утро, когда начинающійся годъ, подобно юношѣ, не имѣетъ еще положительнаго, опредѣленнаго характера, когда въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ бываетъ то тепло, то холодно, когда на солнцѣ уже лѣто, а въ тѣни еще зима, въ одно такое утро Джонъ Уиллитъ, заснувшій на своемъ желѣзномъ сундукѣ, былъ вдругъ разбуженъ лошадинымъ топотомъ и, выглянувъ въ окно, увидѣлъ какого-то господина, остановившаго коня своего у самыхъ воротъ "Майскаго-Дерева".
   Остановившійся незнакомецъ былъ серьезный, важный джентльменъ, лѣтъ сорока пяти, бодрый и стройный собою. Онъ сидѣть молодцомъ на своемъ темногнѣдомъ клеперѣ и отличался прекрасною одеждою, въ которой не было, однакоже, ничего моднаго. На немъ былъ сюртукъ свѣтло-зеленаго сукна съ бархатнымъ воротникомъ и съ карманами, узорочно обшитыми широкимъ шнуркомъ; бѣлье его было тонко и чрезвычайно бѣло; лошадь прекрасно вычищена, и хоть дорога изъ Лондона, по которой онъ пріѣхалъ, была въ то время чрезвычайно грязна, однакожъ онъ нисколько не запачкался и стоялъ предъ воротами старинной гостиницы, какъ человѣкъ, только что выѣхавшій для прогулки.
   -- Какой странный домъ!-- сказалъ незнакомецъ (голосъ его былъ силенъ и звученъ).-- Здѣсь хозяинъ?
   -- Къ вашимъ услугамъ, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ Уиллитъ, выбѣжавшій между тѣмъ на улицу и съ почтеніемъ стоявшій предъ проѣзжимъ.
   -- Надѣюсь, что у тебя можно найти порядочное помѣщеніе для моей лошади и что нибудь поѣсть. Я не прихотливъ: было бы чисто. Да есть ли у тебя комната собственно для меня?.. Судя по величинѣ этого дома, въ немъ, кажется, не можетъ быть недостатка въ помѣщеніи,-- прибавилъ незнакомецъ, поглядывая на фасадъ трактира.
   -- Все это можете вы получить здѣсь, сэръ,-- рѣшительно все,-- отвѣтилъ Джонъ.
   -- Тѣмъ лучше, очень радъ,-- сказалъ незнакомецъ съ улыбкой и проворно спрыгнулъ съ лошади.
   -- Эй, Гогъ, сюда!-- заревѣлъ Джонъ.-- Извините, сэръ, что заставлю васъ дожидаться; но сынъ мой отправился по дѣламъ въ Лондонъ, а безъ него я всегда въ большомъ затрудненіи... Гогъ!.. Этотъ Гогъ, мой работникъ, страшный лѣнтяй, соня; онъ, я полагаю, полу-цыганъ; лѣтомъ только и знаетъ, что валяется на солнцѣ, а зимой на печкѣ... Гогъ! Господи Боже мой! Онъ, кажется, оглохъ... заставляетъ дожидаться здѣсь такого джентльмена... Гогъ.! Гогъ!.. Проклятый! Я желалъ бы, чтобъ онъ околѣлъ...
   -- Не случилось ли этого съ нимъ въ самомъ дѣлѣ?-- замѣтилъ незнакомецъ.-- Я полагаю, что еслибъ онъ еще здравствовалъ, вѣрно бы услыхалъ васъ давно.
   -- Если онъ разъ заснетъ, то спитъ такъ крѣпко, что не проснется, еслибъ ему стали даже стрѣлять изъ пушекъ въ уши,-- отвѣчалъ смущенный трактирщикъ.
   Незнакомецъ не сдѣлалъ никакого замѣчанія на эту новую методу будить людей, но стоялъ преспокойно, сложивъ за спиною руки, и смотрѣлъ на Джона, который, держа за поводъ лошадь, не зналъ бросить ее или ввести въ сѣни, чтобъ имѣть возможность проводить гостя въ его комнату.
   -- Вотъ онъ, наконецъ, проклятый!-- воскликнулъ Джонъ.-- Развѣ ты не слыхалъ какъ я тебя кликалъ, лѣнтяй!
   Тотъ, къ которому были обращены слова эти, не давъ никакого отвѣта, прыгнулъ на сѣдло, поворотилъ лошадь къ конюшнѣ и исчезъ въ одну минуту.
   -- Онъ довольно проворенъ!-- замѣтилъ незнакомецъ
   -- Да, проворенъ, сэръ!-- отвѣчалъ Джонъ, глядя на то мѣсто, гдѣ стоила лошадь, и какъ будто не понимая, что съ нею сдѣлалось и куда она дѣвалась.-- Проворенъ, когда ему вздумается.
   Сказавъ это, Джонъ Уиллитъ повелъ своего гостя вверхъ по лѣстницѣ въ лучшую, великолѣпную комнату "Майскаго-Дерева".
   Комната эта, занимавшая всю середину дома, была очень обширна и имѣла на каждомъ концѣ своемъ по огромному окну, въ которомъ торчало еще нѣсколько расписанныхъ гербами стеколъ доказывавшихъ, что бывшій владѣлецъ этого дома приказалъ нарисовать ихъ тамъ вѣроятно по чувству тщеславія и для того, чтобъ солнце, ударяя на эти гербы, напоминало ему всю древность и славу его фамиліи.
   На нее это было во времена оны; теперь же это самое солнце могло свободно проникать въ разбитыя стекла и освѣщать голыя стѣны залы по всей ихъ наготѣ. Хоть зала эта считалась лучшею въ цѣломъ домѣ, однакожъ, она имѣла въ себѣ что-то печальное, грустное, напоминавшее о ея прежнемъ величіи. Будучи слишкомъ велика и слишкомъ пуста, она не представляла ничего къ спокойствію и комфорту того, кто поселился бы въ ней. Богатыя, великолѣпныя занавѣски, блескъ свѣчей, красивыя женщины, стройные, молодые кавалеры, шумъ, движеніе, веселые разговоры, музыка, танцы, шопотъ любви,-- все это было когда-то здѣсь; но все это миновалось, не оставивъ по себѣ никакихъ слѣдовъ, и домъ, служившій жилищемъ благородному семейству, стоялъ теперь брошенный и лишенный своего прежняго блеска... Грустное чувство пробуждается въ душѣ при видѣ древняго, благороднаго зданія, превращеннаго въ грязный трактиръ!
   Теперь все убранство этой залы состояло во множествѣ простыхъ столовъ и скамеекъ, разставленныхъ въ симметрическомъ порядкѣ предъ огромнымъ каминомъ. Джонъ, положивъ дорожный чемоданъ своего гостя въ уголъ и разведя огонь въ каминѣ, удалился, чтобъ потолковать съ поваромъ, какъ бы угостить получше своего постояльца; но какъ огонь въ каминѣ не хотѣлъ разгорѣться, то незнакомецъ отворилъ окно и, сѣвъ къ нему, сталъ грѣться на тепломъ мартовскомъ солнцѣ.
   Время отъ времени покидалъ онъ окно и расхаживалъ по залѣ во всю длину ея; наконецъ, когда огонь разгорѣлся, незнакомецъ отворилъ окно, придвинулъ къ камину единственное кресло, бывшее въ залѣ, сѣлъ на него и кликнулъ Джона.
   -- Что прикажете, сэръ?-- спросилъ Джонъ.
   -- Мнѣ нужно перо, чернилъ и бумаги.
   Джонъ подалъ все требуемое и хотѣлъ удалиться, но незнакомецъ сдѣлалъ ему знакъ, чтобъ онъ подождалъ и, написавъ нѣсколько строкъ, сказалъ ему:
   -- Недалеко отсюда есть домикъ, который вы называете, кажется, "Кроличьей-Засѣкой".
   Такъ какъ слова эти были сказаны тономъ человѣка, увѣреннаго въ томъ, что онъ говоритъ, то Джонъ Уиллитъ удовольствовался утвердительнымъ знакомъ, сдѣланнымъ головою.
   -- Мнѣ нужно,-- продолжалъ незнакомецъ, складывая бумагу:-- чтобъ кто-нибудь взялся отнести туда эту записку и доставить мнѣ отвѣтъ... Есть ли у тебя для этого кто-нибудь?
   Джонъ подумалъ съ минуту и отвѣчалъ:-- Есть!
   -- Я хотѣлъ бы его видѣть,-- сказалъ незнакомецъ.
   Дѣло становилось щекотливымъ; такъ какъ Джоя не было дома, а Гогъ былъ занятъ въ конюшнѣ лошадью пріѣзжаго, то Джонъ намѣревался поручить записку Бэрнеби, который былъ всегда готовъ бѣжать, куда бы его ни послали.
   -- Признаться откровенно, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ послѣ минутнаго молчанія:-- человѣкъ, который могъ бы исполнить это скорѣе, чѣмъ кто-нибудь, дикарь... и хотя онъ очень проворенъ на, ноги, но съ нимъ не легко сговориться, потому что онъ немножко тупъ, т. е. слабоуменъ...
   -- Надѣюсь, ты говоришь не о... какъ бишь зовутъ его?.. Не о Бэрнеби?..-- спросилъ незнакомецъ.
   -- Именно о немъ, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ, котораго лицо въ эту минуту выразило величайшее изумленіе.
   -- Какимъ образомъ онъ здѣсь?-- спросилъ незнакомецъ спокойнымъ тономъ и съ усмѣшкою.-- Я видѣлъ его нынче ночью въ Лондонѣ.
   -- Онъ бываетъ то здѣсь, то тамъ...-- отвѣчалъ Джонъ:-- бѣгаетъ туда и сюда какъ заяцъ... По дорогѣ знаютъ его всѣ, даже дѣти... Иногда пріѣзжаетъ онъ, усѣвшись на запяткахъ кареты, иногда cъ кѣмъ-нибудь вдвоемъ на одной лошади... Ни дождь, ни снѣгъ, ни вѣтеръ не удерживаютъ его; все это ему ни по чемъ.
   -- А онъ часто бываетъ въ этой "Кроличьей-Засѣкѣ"?-- спросилъ равнодушно незнакомецъ.-- Помнится, вчера его мать сказывала что-то надобное... Впрочемъ, я слушалъ безъ вниманія эту добрую женщину.
   -- Да, сэръ, онъ часто бываетъ тамъ; отецъ его былъ умерщвленъ въ этомъ домикѣ.
   -- Я слышалъ это,-- возразилъ незнакомецъ, вынувъ изъ кармана зубочистку.-- Весьма непріятный случаи для всего семейства!
   -- Весьма непріятный,-- отвѣчалъ Джонъ, выпучивъ глаза въ изумленіи, что такое несчастіе можно было называть "непріятнымъ случаемъ".
   -- Признаюсь,-- продолжалъ незнакомецъ прежнимъ, равнодушнымъ тономъ и какъ будто говоря съ самимъ собою:-- послѣдствія подобнаго убійства должны быть чрезвычайно непріятны для семейства... Сколько хлопотъ, сколько толковъ, какая бѣготни, какая суматоха... Все это должно быть несносно... Ты хотѣлъ еще что то сказать?..
   -- Ничего больше, какъ только то, что мистриссъ Роджъ живетъ небольшимъ пансіономъ, получаемымъ ею отъ родственниковъ, и что Бэрнеби наслаждается въ домѣ полною свободой,-- отвѣчалъ Джонъ.-- Угодно ли вамъ, сэръ, чтобъ онъ исполнилъ ваше порученіе?
   -- Разумѣется; сдѣлай одолженіе, приведи его сюда для того, чтобъ и могъ попросить его поторопиться. Еслибъ онъ сталъ отказываться, скажи ему только, что я мистеръ Честеръ -- я знаю, что онъ вспомнитъ мое имя.
   Джонъ былъ такъ удивленъ, узнавъ, кто былъ его гостемъ, что удивленіе это не имѣло даже силы выразиться ни на лицѣ его, ни въ словахъ; онъ только молча поспѣшилъ выйти изъ залы, такъ что незнакомецъ не могъ замѣтить въ немъ никакой перемѣны. Говорятъ, однакоже, что Джонъ, вышедъ изъ залы, минутъ десять стоялъ, молча покачивая головою; какъ бы то ни было, но вѣрно одно -- что онъ возвратился въ комнату незнакомца вмѣстѣ съ Бэрнеби не ранѣе, какъ черезъ четверть часа.
   -- Поди сюда, другъ мой!-- сказалъ мистеръ Честеръ.-- Ты знаешь мистера Джоффруа Гэрдаля?
   Бэрнеби засмѣялся и взглянулъ на трактирщика, какъ будто хотѣлъ сказать: "Слышишь, что онъ говоритъ?" Но Джонъ, приведенный въ смущеніе такою невѣжливостью, понюхалъ табаку и покачалъ головою.
   -- Онъ знаетъ его, сэръ; такъ же хорошо знаетъ, какъ вы и я,-- сказалъ Джонъ, бросивъ между тѣмъ на Бэрнеби сердитый взглядъ.
   -- Я не имѣю удовольствія пользоваться такимъ короткимъ знакомствомъ съ этимь господиномъ, какъ ты полагаешь,-- возразилъ незнакомецъ:-- и потому сравненіе твое, другъ мой, совершенно напрасно.
   Хотя слова эти были сказаны тѣмъ же ласковымъ и спокойнымъ тономъ, какимъ отличался пріѣзжій, однакожъ они совершенно сразили бѣднаго Джона, который, приписывая все глупости и невѣжливости Бэрнеби, далъ себѣ слово при первомъ удобномъ случаѣ вымостить свою досаду на его воронѣ и попотчевать его препорядочнымъ толчкомъ.
   -- Вотъ эту записку,-- сказалъ пріѣзжій, подозвавъ къ себѣ Бэрнеби:-- долженъ ты вручить мистеру Гэрдалю въ собственныя его руки. Подожди отвѣта и принеси мнѣ его сюда. Если же онъ теперь занятъ чѣмъ-нибудь, скажи ему... упомнитъ ли онъ то, что ему скажутъ, г. трактирщикъ?
   -- Если захочетъ, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ:-- впрочемъ, вашего порученія онъ вѣрно не забудетъ.
   -- Почему жъ ты такъ увѣренъ въ этомъ?
   Джонъ показалъ только рукою на Бэрнеби, который, устремивъ глаза на спрашивавшаго, слушалъ его съ величайшимъ вниманіемъ.
   -- Итакъ, скажи ему, Бэрнеби, что если онъ теперь чѣмъ-нибудь занятъ, то можетъ придти послѣ самъ сюда, и что я буду готовъ принять его во всякое время... Найдется ли для меня здѣсь какая-нибудь постель, Уиллитъ?
   Джонъ хотѣлъ уже распространиться о чудесной постели, которую онъ приготовитъ своему гостю, но тотъ не далъ ему времени и, отдавая письмо Бэрнеби, сказалъ:
   -- Ну, скорѣе же.
   -- Скорѣе!-- повторилъ Бэрнеби и спряталъ письмо за пазуху.-- Скорѣе! Это значитъ скорѣе и таинственнѣе... Посмотрите сюда...
   Онъ взялъ, къ величайшему страху Джона, пріѣзжаго за руку, и подвелъ къ окну.
   -- Посмотрите-ка сюда,-- сказалъ Бэрнеби тихо:-- замѣчаете ли вы, какъ они шепчутъ другъ другу на ухо; какъ они пляшутъ и прыгаютъ... Видите, какъ они примолкли вдругъ, полагая, что на нихъ никто не смотритъ... Но вотъ они опять зашевелились. О, я знаю ихъ! Я часто подсматривалъ за ними, лежа на травѣ... Что такое они тамъ дѣлаютъ?.. Не знаете ли вы?..
   -- Да это бѣлье, которое виситъ тамъ для сушки,-- отвѣчалъ пріѣзжій:-- оно качается отъ вѣтра...
   -- Бѣлье!-- повторилъ Бэрнеби, взглянувъ ему прямо въ лицо и вдругъ отскочивъ назадъ.-- Ха, ха, ха! Право, лучше быть дуракомъ, чѣмъ такимъ мудрецомъ, какъ вы... Вы не видите тамъ цѣлой толпы тѣней, похожихъ на тѣ, что являются во снѣ... Вы не слышите голосовъ ихъ... О, какъ вы жалки!.. Я гораздо счастливѣе васъ, я вижу и слышу все и не помѣняюсь своею глупостью на вашъ умъ... Вы живете во мракѣ -- я въ блескѣ свѣта!.. Какъ вы жалки!
   Сказавъ это, онъ надѣлъ шляпу и выбѣжалъ вонъ.
   -- Странное существо, клянусь честью!-- сказалъ пріѣзжій и, вынувъ изъ кармана красивую табакерку, понюхалъ изъ нея табаку.
   -- Въ немъ нѣтъ никакого воображенія,-- замѣтилъ съ важностью Джонъ: рѣшительно никакого.
   Мистеръ Честеръ внутренно усмѣхнулся, но не обнаружилъ этого, и, придвинувъ опять кресло къ камину, сдѣлалъ Джону знакъ, что хочетъ остаться одинъ.
   Старый Джонъ отправился въ кухню и, поджидая изготовленіи завтрака, погрузился въ глубокую думу. Онъ не могъ понять, какимъ образомъ мистеръ Честеръ, который, какъ всѣмъ въ околодкѣ извѣстно, былъ въ самыхъ непріязненныхъ отношеніяхъ съ мистеромъ Гэрдалемъ, могъ пріѣхать въ "Майское-Дерево" за тѣмъ только, чтобъ повидаться съ нимъ и послать къ нему нарочнаго. Въ такомъ недоумѣніи Джону оставалось только посматривать почаще на часы и съ нетерпѣніемъ ожидать возвращенія Бэрнеби.
   Но Бэрнеби не возвращался. Гостю былъ уже поданъ завтракъ, потомъ обѣдъ; въ каминъ нѣсколько разъ подкладывались новые уголья, на дворѣ начинало уже смеркаться, наконецъ, совершенно стемнѣло, а Бэрнеби все еще не возвращался. Это чрезвычайно удивляло и безпокоило Джона, а гость его преспокойно сидѣлъ въ своихъ креслахъ и не показывалъ ни малѣйшихъ признаковъ нетерпѣнія.
   -- Какъ долго не возвращается Бэрнеби!-- рѣшился сказать Джонъ, поставивъ на столъ два подсвѣчника съ зажженными свѣчами.
   -- Да,-- отвѣчалъ мистеръ Честеръ, осушивъ стаканъ вина:-- но теперь онъ вѣрно скоро будетъ назадъ.
   Джонъ кашлянулъ и поправилъ въ каминѣ огонь
   -- Судя по тому, что случилось съ моимъ сыномъ, дороги здѣсь не совсѣмъ безопасны,-- скакалъ мистеръ Честеръ:-- а такъ, какъ мнѣ вовсе нѣтъ охоты наткнуться на какого-нибудь мошенника, то я рѣшился переночевать здѣсь... Ты, кажется, сказалъ мнѣ, что у тебя есть постель?
   -- Да еще какая постель, сэръ!..-- воскликнулъ Джонъ,-- мягкая, широкая... Вашъ благородный сынъ былъ послѣднимъ гостемъ, спавшимъ на ней мѣсяцевъ шесть тому назадъ...
   -- Прекрасно; прикажи только хорошенько выколотить перину и прибавить поскорѣе углей въ каминъ... Домъ этотъ холодноватъ немного.
   Джонъ хотѣлъ идти; но вдругъ на лѣстницѣ послышались шаги, и Бэрнеби, запыхавшись, вбѣжалъ въ комнату.
   -- Черезъ часъ явится онъ сюда!-- воскликнулъ Бэрнеби.-- Его цѣлый день не было дома; онъ только сію минуту пріѣхалъ; однакожъ, несмотря на свою усталость, онъ, поѣвши и попивши, придетъ къ своему любезному другу.
   -- Онъ сказалъ тебѣ это?-- спросилъ пріѣзжій, взглянувъ быстро на Бэрнеби, но не измѣнивъ своему хладнокровію.
   -- Все, кромѣ послѣднихъ словъ,-- возразилъ Бэрнеби.-- Но онъ подумалъ это; я замѣтилъ по его лицу.
   -- Вотъ тебѣ за труды,-- сказалъ мистеръ Честеръ и сунувъ ему въ руку деньги, взглянулъ прямо въ глаза.
   -- Мнѣ, Грейфу и Гогу... мы раздѣлимъ это поровну,-- сказалъ Бэрнеби, начиная разсчитывать по пальцамъ: "Грейфъ одинъ, я другой, Гогъ третій, потомъ еще собака, кошка, коза... всѣмъ будетъ довольно... всѣмъ... Постойте умные люди! Видите ли вы тамъ что-нибудь?"
   Онъ опустился на одно колѣно передъ каминомъ и съ неподвижными взорами сталъ смотрѣть на дымъ, который густою, черною полосою улеталъ въ трубу. Джонъ, принявшій на свой счетъ эпитетъ "умные люди", сталъ также смотрѣть на дымъ.
   -- Куда это они такъ спѣшатъ?-- спросилъ Бэрнеби.-- Зачѣмъ перегоняютъ другъ друга?.. Экіе проворные! Какая веселая пляска!.. Какъ бы хотѣлъ я попрыгать также вмѣстѣ съ Грейфомъ!
   -- Что у тебя тамъ въ корзинѣ?-- спросилъ мистеръ Честеръ, между тѣмъ какъ Бэрнеби все еще смотрѣлъ въ трубу.
   -- Что въ корзинѣ?-- воскликнулъ Бэрнеби, вскочивъ быстро, и прежде, чѣмъ Джонъ успѣлъ отвѣчать.-- Что тамъ, хотите вы знать, прибавилъ онъ, тряся корзиною:-- что тамъ? Скажи ему!
   -- Дьяволъ, дьяволъ, дьяволъ!-- закричалъ какой-то рѣзкій голосъ.
   -- Вотъ деньги, Грейфъ, деньги тебѣ и мнѣ,-- сказалъ съ радостью Бэрнеби.
   -- Ура! Ура! Ура!-- закричалъ воронъ.
   Джонъ, боясь, чтобъ Бэрнеби и его черный товарищъ не надоѣли, наконецъ, гостю, взялъ безумца за руку и насильно утащилъ изъ залы.
  

XI.

   Въ этотъ вечеръ Джону было много хлопотъ: каждому постоянному посѣтителю "Майскаго-Дерева" долженъ онъ былъ толковать, что зала, въ которой обыкновенно всѣ собирались, была занята мистеромъ Честеромъ, ожидаюцимъ прибытія мистера Джоффруа Гэрдаля, къ которому онъ посылалъ съ Бэрнеби записку, вѣроятно, самаго грознаго содержанія.
   Новость эта чрезвычайно заинтересовала всѣхъ скромныхъ курильщиковъ, которые, привыкнувъ къ однообразной жизни своей были очень рады какому-нибудь случаю, дававшему пищу ихъ разговорамъ. Всѣ они видѣли въ томъ, что разсказалъ имъ Джонъ, какую то тайну и пустились толковать объ этомъ каждый по-своему, не забывая при томъ ни трубокъ своихъ, ни пива, которое пили очень усердію
   Во всей этой толпѣ только двое не курили, не пили и не разговаривали. Эти двое были Бэрнеби и Гогъ; первый пріютился къ углу камина и спаль или притворялся спящимъ, чтобъ избѣжать вопросовъ, а второй дѣйствительно храпѣлъ во всю мочь, растянувшись передъ очагомъ, на которомъ пылалъ торфъ.
   Свѣтъ, падавшій на него отъ огня, выказывалъ во всей красотѣ стройность его формъ. Гогъ былъ прекрасный, здоровый малый; всѣ мускулы его обнаруживали необыкновенную силу, а смуглое лицо и черные длинные волосы могли бы служить моделью любому живописцу. Небрежность его одежды, нечесаная голова, въ которой торчали солома и сѣно, выразительныя, рѣзкія черты лица, все это обратило на себя вниманіе даже вседневныхъ посѣтителей "Майскаго-Дерева", знавшихъ его хорошо, и многіе изъ нихъ, даже самъ Паркесъ, посматривая на Гога, спавшаго крѣпкимъ сномъ, говорили, что онъ болѣе чѣмъ когда-нибудь быль похожъ на разбойника.
   -- Онъ, вѣрно, дожидаетъ здѣсь мистера Гэрдаля или, лучше сказать, его лошади, чтобъ поставить ее въ конюшню,-- замѣтилъ Соломонъ.
   -- Да,-- отвѣчалъ Джонъ, закуривъ свою трубку:-- онъ всегда возится съ скотами, и потому самъ похожъ на скота.
   -- Прекрасно сказано!-- воскликнулъ Паркесъ.
   -- Вотъ что значитъ не получить никакого воспитанія,-- продолжалъ Джонъ съ важностью.-- Онъ остался ребенкомъ послѣ матери своей, которую повѣсили за выдѣлку фальшивыхъ денегъ,-- и что жъ изъ него вышло?..
   -- Довольно объ этомъ, Джонъ,-- сказалъ Соломонъ, начинавшій досадовать, что такой слухъ могъ отвлечь разговоръ ихъ отъ прежняго предмета.-- Вы говорили, что мистеръ Честеръ, пріѣхавъ сюда утромъ, занялъ большую залу?
   -- Да, онъ объявилъ, что ему нужна особая комната.
   -- Ну, такъ я вамъ скажу, господа,-- продолжалъ Соломонъ:-- что все это значитъ; онъ и мистеръ Гэрдаль будутъ тамъ стрѣляться.
   При этомъ ужасномъ предположеніи, всѣ взглянули на Джона, а Джонъ, устремивъ глаза на очагъ, придумывалъ про себя, какое вліяніе будетъ имѣть это на его трактиръ.
   -- Не знаю,-- сказалъ онъ, наконецъ:-- могу только объявить вамъ, джентльмены, что когда я вошелъ въ послѣдній разъ въ залу, то видѣлъ, что мистеръ Честеръ поставилъ оба подсвѣчника на каминъ.
   -- Это такъ ясно,-- возразилъ Соломонъ:-- какъ то, что у мистера Паркеса носъ посреди лица... (Мистеръ Паркесъ, у котораго носъ былъ чрезвычайно великъ, схватился за него невольно, какъ будто сказанное Соломономъ было личною для него обидой).
   -- Я говорю вамъ,-- продолжалъ Соломонъ:-- что они будутъ стрѣляться; между джентльменами это часто случается: они пріѣзжаютъ въ трактиры, чтобъ выходить на дуэль безъ секундантовъ... Я читалъ объ этомъ не разъ въ газетахъ... Повѣрьте, одинъ изъ нихъ будетъ раненъ, а можетъ быть даже и убитъ.
   -- Такъ неужели Бэрнеби носилъ къ мистеру Гэрдалю вызовъ?-- спросилъ Джонъ.
   -- Я въ этомъ увѣренъ,-- продолжалъ Соломонъ:-- они будутъ драться, и если мистеръ Гэрдаль падетъ, то на полу залы останется такое кровавое пятно, которое никогда не сойдетъ; если же мистеръ Честеръ будетъ раненъ, то пятно будетъ, вѣроятно, еще больше.
   -- Неужели?-- воскликнули всѣ съ ужасомъ.
   -- Да; я говорю вамъ, что пятно это никогда не сойдетъ; вы знаете всѣ, что такой случай былъ уже въ одномъ домикѣ, который всѣмъ намъ извѣстенъ...
   -- Въ "Кроличьей-Засѣкѣ",-- воскликнулъ Джонъ.-- Да, такъ точно!
   -- То-то же... Пятно это смывали, строгали доску, а кровь все оставалась; сдѣлали новый полъ -- все напрасно: пятно явилось опять на томъ же мѣстѣ, и знаете ли что,-- подвиньтесь-ка поближе,-- я слышалъ и знаю навѣрное, что мистеръ Джоффруа сдѣлалъ изъ этой комнаты свой кабинетъ, и когда сидитъ въ немъ, то закрываетъ всегда ногою кровавое пятно, будучи увѣренъ, что оно тогда только пропадетъ, когда убійца будетъ отысканъ.
   При этихъ послѣднихъ словахъ, на улицѣ послышался лошадиный топотъ.
   -- Вотъ онъ! Пріѣхалъ!-- воскликнулъ Джонъ.-- Гогъ! Гогъ!
   Гогъ вскочилъ и выбѣжалъ вонъ. Джонъ бросился также навстрѣчу мистеру Джоффруа и съ величайшими знаками почтенія ввелъ еro въ комнату. Мистеръ Гэрдаль, котораго Джонъ бытъ арендаторомъ, взглянулъ на толпу и, приподнявъ немного шляпу, сказалъ:
   -- У тебя, Джонъ, есть здѣсь пріѣзжій, который присылалъ за мной. Гдѣ онъ?
   -- Въ большой залѣ въ первомъ этажѣ, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ, низко кланяясь.
   -- Покажи мнѣ дорогу. Лѣстница твоя такъ темна...
   Джонъ пошелъ впередъ со свѣчкой; когда они взошли на лѣстницу, и когда трактирщикъ хотѣлъ отворить дверь въ залу, мистеръ Джоффруа, остановилъ его:
   -- Не нужно докладывать, я самъ это сдѣлаю,-- сказалъ онъ, -- можешь идти.
   Съ этимъ словомъ пошелъ онъ въ залу и поспѣшно затворилъ за собою дверь. Джонъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанія оставаться одинъ и подслушивать, тѣмъ болѣе, что стѣны были очень толсты. Онъ поспѣшно сбѣжалъ съ лѣстницы, перепрыгивая черезъ нѣсколько ступеней, и присоединился къ своимъ пріятелямъ, ожидавшимъ его въ кухнѣ.
  

XII.

   Мистеръ Гэрдаль, захлопнувъ за собою дверь и замкнувъ ключемъ и пошелъ прямо къ камину и остановился предъ сидѣвшимъ въ креслахъ мистеромъ Честеромъ.
   Если внутреннія чувства этихъ людей были такъ же несходны между собою, какъ несходна была ихъ наружность, то свиданіе это, казалось, не могло кончиться мирно и спокойно. Лѣтами они были почти одинаковы, но за то во всѣхъ отношеніяхъ не имѣли рѣшительно ничего общаго, и врядъ ли можно было встрѣтить другихъ двухъ человѣкъ, которые бы такъ мало походили другъ на друга. Одинъ отличался свѣтскою вѣжливостью и изысканностью въ манерахъ и одеждѣ,-- другой грубою простотою и небрежностью въ обращеніи; одинъ вѣчно улыбался, другой былъ мраченъ и угрюмъ. Гэрдаль, казалось, твердо рѣшился не скрывать чувствъ своихъ и выказалъ всю непріязнь свою человѣку, къ которому пришелъ; Честеръ, напротивъ, казалось, хотѣлъ дѣйствовать совсѣмъ иначе и, увидевши всю выгоду, которая могла произойти отъ того собственно для него, втайнѣ радовался этому.
   -- Мистеръ Гэрдаль,-- сказалъ онъ, не обнаруживъ ни малѣйшей непріязни и не измѣнивъ нисколько своего спокойно улыбающагося лица:-- мнѣ чрезвычайно пріятно васъ видѣть.
   -- Оставимъ пустыя учтивости; онѣ между нами совершенно неумѣстны,-- возразилъ Гэрдаль:-- выскажемъ другъ другу прямо и безъ всякихъ обиняковъ то, что намъ надобно высказать. Вы желали видѣться со мною: я здѣсь... Зачѣмъ, для чего мы свидѣлись?
   -- Все тотъ же крутой и неуклончивый нравъ, какъ и прежде!
   -- Хорошъ ли, дуренъ ли я, сэръ,-- отвѣчалъ Гэрдаль, прислонясь спиною къ камину и бросивъ на сидѣвшаго въ креслахъ гордый взглядъ:-- но я таковъ, какимъ быть хочу; я не перемѣнился нисколько ни въ своей любви, ни въ своемъ отвращеніи; намять моя осталась при мнѣ. Вы требовали свиданія, повторяю вамъ, я здѣсь.
   -- Наше свиданіе, сэръ,-- сказалъ мистеръ Честеръ, ударивъ пальцами по табакеркѣ и замѣтивъ съ усмѣшкой, что мистеръ Гэрдаль, можетъ быть безсознательно, схватился за шпагу:-- наше свиданіе, вѣроятно, будетъ имѣть самыя мирныя послѣдствія.
   -- Я пришелъ сюда,-- отвѣчалъ Гэрдаль но вашему требованію, считая себя обязаннымъ увидѣться съ вами всегда и вездѣ, гдѣ вамъ это будетъ угодно; но пришелъ не за тѣмъ, чтобъ разсыпаться въ пустыхъ фразахъ; въ этомъ отношеніи вы, какъ человѣкъ свѣтскій, будете имѣть передо мною всегда большое преимущество. Увѣряю васъ, что мистеръ Честеръ въ цѣломъ мірѣ былъ бы послѣднимъ изъ тѣхъ, съ кѣмъ я рѣшился бы затѣять борьбу на комплиментахъ и притворствѣ. Признаю себя гораздо слабѣе его въ искусствѣ владѣть такимъ оружіемъ и думаю, что въ этомъ отношеніи онъ не найдетъ достойныхъ себѣ соперниковъ.
   -- Вы дѣлаете мнѣ слишкомъ много чести, сэръ,-- возразилъ Честеръ съ величайшимъ спокойствіемъ;-- благодарю васъ и буду съ вами чистосердеченъ.
   -- Извините, я не понялъ васъ:-- какимъ хотите вы быть?
   -- Чистосердечнымъ, откровеннымъ...
   -- Право?-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль съ язвительной усмѣшкой.-- Впрочемъ, я не хочу прерывать васъ...
   -- Я такъ твердо рѣшился на это,-- продолжалъ мистеръ Честеръ, взявъ стаканъ и выпивъ немного вина:-- что вмѣнилъ себѣ въ обязанность не спорить съ вами и не оскорбляться ничѣмъ, что бы вы могли сказать въ жару разговора.
   -- Въ этомъ случаѣ, вы опять будете имѣть большое предо мною преимущество; ваше умѣнье владѣть собою...
   -- Непоколебимо, когда оно можетъ послужить мнѣ къ достиженію цѣли, хотѣли вы сказать... Соглашаюсь, пусть будетъ по вашему; теперь я именно въ такомъ положеніи и думаю, что цѣль наша одинакова; будемъ же стремиться къ ней, какъ люди разсудительные, которые давно уже перестали быть ребятами... Пьете ли вы вино?
   -- Съ друзьями...-- отвѣчалъ Гэрдаль.
   -- Сядьте по крайней мѣрѣ,-- сказалъ Честеръ.
   -- Я хочу стоять,-- возразилъ Гэрдаль съ нетерпѣніемъ: -- продолжайте...
   -- Какъ вамъ угодно,-- отвѣчалъ мистеръ Честеръ, перекинувъ одну ногу на другую и взявъ стаканъ съ виномъ, который онъ разсѣянно началъ разсматривать:-- но позвольте вамъ замѣтить, что вы не совсѣмъ правильно смотрите на вещи; конечно, мы съ вами не то, что свѣтъ называетъ друзьями, однакожъ въ этомъ самомъ свѣтѣ изъ десяти человѣкъ, которые величаютъ себя этими именами, девять вѣрно похожи на насъ. У васъ есть племянница, у меня сынъ -- славный, но странный малый. Эти молодые люди вздумали влюбиться другъ въ друга, и свѣтъ толкуетъ, что между ними существуетъ то, что онъ называетъ связью... хоть этого еще и вовсе нѣтъ... Но это можетъ случиться, и неужели потому что этотъ же самый свѣтъ называетъ насъ врагами, должны мы оставаться въ отдаленіи и смотрѣть спокойно, какъ они бросятся другъ другу въ объятія, тогда какъ, сблизясь и дѣйствуя согласно, мы можемъ поправить зло и разлучить ихъ.
   -- Я люблю племянницу,-- сказалъ Гэрдаль послѣ минутнаго молчанія;-- это должно казаться вамъ несовсѣмъ понятнымъ, однакожъ я люблю ее.
   -- Непонятнымъ?-- воскликнулъ Честеръ, наливая стаканъ и вынувъ изъ кармана зубочистку.-- Нисколько; я также расположенъ не дурно къ моему Нэду или, какъ вы говорите, люблю его... Онъ славный малый и къ тому же красавецъ -- право! Но дѣло въ томъ,-- я уже сказалъ, что буду съ вами чистосердеченъ,-- дѣло въ томъ, что, отложивъ въ сторону взаимное наше нежеланіе породниться и различіе нашихъ вѣроисповѣданій,-- а это не бездѣлица,-- я не могу согласиться на этотъ бракъ... Не могу, понимаете ли вы? И онъ не состоится.
   -- Нельзя ли вамъ оставить подобныя выраженія и укротить свой языкъ!-- воскликнулъ съ запальчивостью мистеръ Гэрдаль.-- Я уже сказалъ вамъ, что люблю племянницу, и неужели вы думаете, позволю ей отдать свое сердце человѣку, въ жилахъ котораго течетъ ваша кровь?
   -- Вотъ видите!-- возразилъ мистеръ Честеръ, не обнаруживъ ни малѣйшаго гнѣва на подобную выходку.-- Какъ выгодно и какъ хорошо говорить съ такою откровенностью. Клянусь честью, я думалъ именно то, что мы сказали... Я очень люблю своего Нэда, я безъ ума отъ него и скажу прямо, что глупая страсть его могла бъ уже помѣшать намъ сойтись дружелюбно, еслибъ это намъ когда-нибудь вздумалось. Не хотите ли выпить стаканъ вина?
   -- Выслушайте меня!-- воскликнулъ Гэрдаль, подступивъ ближе и ударивъ по столу рукою.-- Если кто-нибудь могъ подумать или сказать, что мнѣ когда-нибудь приходила въ голову мысль позволить Эммѣ Гэрдаль отвѣчать на любовь человѣка, который хоть нѣсколько сродни вамъ, тотъ солгалъ самымъ безстыднымъ образомъ!
   -- Гэрдаль,-- возразилъ Честеръ, поправляя огонь въ каминѣ,-- право, вы дѣйствуете чрезвычайно благородно, высказывая мнѣ такъ откровенно свои мысли. Увѣряю васъ, я думаю точно такъ же, но къ сожалѣнію не умѣю выражать этого съ такою силою, какъ вы. Вѣдь вамъ извѣстна моя застѣнчивость, и вы вѣроятно извиняете меня...
   -- Я желалъ бы лишить Эмму возможности не только видѣть вашего сына, но даже думать о немъ, хотя бъ это стоило ей жизни...-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, который, между тѣмъ, сталъ ходить но комнатѣ.-- Но я желалъ бы, чтобъ это сдѣлалось само собою, безъ насильственныхъ мѣръ.
   -- Вы не можете себѣ представить, какъ я радуюсь, видя, что вы раздѣляете мое мнѣніе,-- продолжалъ мистеръ Честеръ съ величайшею ласковостью.-- Вы видите, какъ мы хорошо сдѣлали, что объяснились лично; теперь мы понимаемъ другъ друга и знаемъ, чего должны держаться. Зачѣмъ не пьете вы вина вашего арендатора?-- Оно недурно.
   -- Прошу васъ,-- возразилъ Гэрдаль:-- скажите, кто помогалъ Эммѣ и сыну вашему въ ихъ отношеніяхъ?.. Знаете ли вы это?
   -- Всѣ добрые люди здѣшняго околодка,-- отвѣчалъ Честеръ съ своею вѣчною улыбкой...-- а болѣе всѣхъ тотъ посланецъ, который доставилъ вамъ мою записку.
   -- Бэрнеби! Этотъ сумасшедшій?..
   -- Васъ удивляетъ это? И меня также... Я вывѣдалъ это у его матери -- очень почтенной женщины, отъ которой узналъ, какъ было дѣло. Немедленно рѣшился я пріѣхать сюда, чтобъ повидаться съ вами... Вы пополнѣли, сэръ, и, кажется, вполнѣ наслаждаетесь здоровьемъ.
   -- Кажется, мы кончили все?-- сказалъ Гэрдаль съ нетерпѣніемъ, котораго не старался даже скрыть.-- Положитесь на меня, мистеръ Честеръ; племянница моя отнынѣ совершенно перемѣнится... Я обращусь къ ея сердцу, постараюсь пробудить въ ней гордость и припомнить ей ея обязанности.
   -- То же самое сдѣлаю я съ моимъ Нэдомъ,-- возразилъ мистеръ Честеръ, поправивъ носкомъ своего сапога уголья въ каминѣ.-- Если въ мірѣ есть что-нибудь положительнаго, такъ это, конечно, отношенія отца къ сыну; я представлю ему, что низкая страсть эта не приведетъ его ни къ какому результату; что я всегда разсчитывалъ для него на богатую партію, которая могла бы успокоить мою старость и удовлетворить мои справедливыя требованія, состоящія въ томъ только, чтобъ всѣ долги мои были заплачены изъ кошелька будущей жены его; словомъ, что обязанности сына и чувства благодарности къ моимъ благодѣяніямъ непремѣнно требуютъ, чтобъ онъ околдовалъ какую-нибудь богатую наслѣдницу, увезъ ее...
   -- И растерзалъ бы ея сердце, бросивъ ее какъ можно скорѣе? замѣтилъ мистеръ Гэрдаль, задѣвая перчатки.
   -- Это не мое дѣло,-- отвѣчалъ мистеръ Честерь, прихлебывая вино: это совершенно отъ него зависитъ; ни за что въ свѣтѣ не захотѣлъ бы я вмѣшаться въ семейныя отношенія моего сына, особенно въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ... Неужели вы не дадите уговорить себя и не выпьете стаканчика?.. Нѣтъ?.. Ну, какъ вамъ угодно, прибавилъ онъ, наливая себѣ еще вина.
   -- Честеръ! сказалъ мистеръ Гэрдаль послѣ минутнаго молчанія и взглянувъ на его улыбающееся лицо.-- Честеръ! Тамъ, гдѣ рѣчь идетъ объ обманѣ и хитрости, голова и сердце ваше истинныя дьявольскія...
   -- За ваше здоровье!-- воскликнулъ Честеръ, кивнувъ головою...-- Извините меня, я прервалъ васъ...
   -- А если мы встрѣтимъ затрудненія, стараясь разлучить этихъ молодыхъ людей?-- сказалъ Гэрдаль.-- Если вы, напримѣръ, съ вашей стороны будете въ такомъ положеніи, къ какому предмету прибѣгнете вы тогда, мистеръ?
   -- Къ самому легкому и простому, любезнѣйшій мистеръ,-- отвѣтилъ Честеръ, развалясь въ креслахъ.-- Я прибѣгну къ тѣмъ качествамъ, которыя вы такъ благосклонно мнѣ приписываете, хотя, сказать по чести, заслуживаю только въ половину ваше доброе обо мнѣ мнѣніе... употреблю два весьма обыкновенныя домашнія средства -- хитрость и коварство; постараюсь возбудить и съ той и съ другой стороны ревность...
   -- Итакъ, стремясь къ нашей цѣли, мы употребимъ въ дѣло предательство, ложь, обманъ?
   -- Избави насъ Богъ отъ этого!..-- воскликнулъ Честеръ, понюхавъ табаку.-- Нѣтъ, предательство, ложь, обманъ тутъ не нужны... нужны только тонкость и дипломатика... словомъ, надобно умѣть немного интриговать и больше ничего.
   -- Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ все это устроилось какъ-нибудь полегче, сказалъ Гэрдаль, прохаживаясь по комнатѣ въ сильномъ волненіи:-- Впрочемъ, если дѣло зашло ужъ такъ далеко, что мы должны дѣйствовать, то постараюсь помогать вамъ; это единственный случай, въ которомъ мы можемъ быть согласны... Надѣюсь, однакоже, что мы видимся теперь въ послѣдній разъ, и намь не встрѣтится уже надобности опять говорить другъ съ другомъ.
   -- Вы хотите идти?-- сказалъ мистеръ Честеръ, приподнявшись съ креселъ.-- Позвольте проводить васъ и посвѣтить на лѣстницѣ.
   -- Благодарю, не безпокойтесь; я найду дорогу и одинъ,-- отвѣчалъ Гэрдаль и, надѣвъ шляпу, пошелъ къ двери, которую сильно захлопнулъ за собою.
   -- Какая грубая скотина!-- проворчалъ Честеръ, опустясь опять въ кресла.
   Джонъ Уиллитъ и пріятели его, прислушивавшіеся къ малѣйшему шуму, въ ожиданіи шпажнаго звука или пистолетнаго выстрѣла, и готовые броситься въ залу по первому крику, были чрезвычайно удивлены, увидѣвъ мистера Гэрдаля, который живъ и здравъ сошелъ съ лѣстницы, спросилъ очень спокойно свою лошадь, сѣлъ на нее съ задумчивымъ видомъ и поѣхалъ прямо домой. Послѣ довольно продолжительнаго пренія, всѣ эти добрые люди рѣшили, что Гэрдаль вѣрно убилъ наповалъ своего противника и оставилъ его въ залѣ плавающаго въ крови. Они готовились уже отправиться въ залу церемоніальнымъ порядкомъ, заранѣе устроеннымъ, какъ громкій звукъ колокольчика, раздавшагося изъ верхней комнаты, повергъ всѣхъ въ величайшее недоумѣніе; наконецъ, Джонъ Уиллитъ, оправившись отъ этой неожиданности, рѣшился идти самъ; но изъ предосторожности на всякій случай взялъ съ собою двухъ свидѣтелей Гога и Бэрнеби.
   Подъ защитой такого сильнаго прикрытія, Джонъ, отворивъ дверь, съ трепетомъ переступилъ порогъ и увидѣлъ мистера Честера, сидящаго попрежнему въ креслахъ.
   -- Ну, Джонъ,-- сказалъ Честеръ,-- готова ли та комната, которую ты назначалъ мнѣ спальнею? Меня что-то клонитъ ко сну, и я хочу посмотрѣть точно ли постель твоя такъ хороша, какъ ты говорилъ...
   -- О! Что до этого, сэръ, вы будете совершенно довольны!-- воскликнулъ Джонъ, посматривая съ недовѣрчивостью на своего гостя и надѣясь отыскить на немъ гдѣ-нибудь рану...
   -- Проводи же меня.
   -- Милости просимъ, сэръ...
   Мистеръ Честеръ всталъ и въ сопрвожденіи Джона, Гога и Бэрнеби отправился въ спальню, которая была такъ же пуста и холодна, какъ зала, и въ одномъ углу которой стояла старинная огромная кровать съ грязнымъ пуховикомъ. Честеръ, посмотрѣвъ на нее, улыбнулся и сѣлъ въ кресла. Джонъ, увѣренный, что гостъ его раненъ, подумалъ, что ему сдѣлалось дурно, и хотѣлъ уже заать на помощь; но Честеръ преспокойно сказалъ ему:
   -- Доброй ночи, Джонъ; я здѣсь усну прекрасно. Прощай, Бэрнеби; прощай, Гогъ!
   Съ этимъ словомъ онъ сдѣлалъ знакъ, чтобъ его оставили одного, и скоро въ верхнемъ этажѣ "Майскаго-Дерева" воцарилось мертвое молчаніе.
  

XIII.

   Еслибъ Джозефъ Уиллитъ, или просто, Джой (тотъ самый, на главу котораго мистеръ Тэппертейтъ призывалъ мщеніе всего братства подмастерьевъ) былъ дома, когда вѣжливый гость его отца остановился у воротъ "Майскаго-Дерева", ему, конечно, удалось бы какимъ-нибудь образомъ проникнуть въ тайныя его намѣренія. Онъ тотчасъ предупредилъ бы любовниковъ объ угрожающей имъ бѣдѣ и далъ бы чрезъ то средство принять нужныя мѣры, которыми и самъ пособилъ бы имъ, потому что всѣ желаніи Джоя клонились къ тому, чтобъ сдѣлать этихъ молодыхъ лицеи счастливыми. Но Джоя не было; онъ не могъ знать происшедшаго и былъ принужденъ съѣздить для разсчетовъ съ продавцомъ и дистилаторомъ винъ, которому въ концѣ каждаго мѣсяца отвозилъ деньги за всѣ забранные отцомъ его вина и другіе припасы.
   Путешествіе это совершалъ Джой всегда на старой, сѣрой кобылѣ, въ которой Джонъ Уиллитъ подозрѣвалъ отличныя качества, бывъ увѣренъ, что она могла бы выиграть первый призъ на скачкѣ еслибъ только ему надумалось пустить ее на скачку. Правду сказать, она никогда еще не дѣйствовала на этомъ блистательномъ поприщѣ, и, вѣроятно, ей было суждено никогда не бывать на немъ, потому что надъ нею тяготѣло уже добрыхъ четырнадцать или пятнадцать лѣтъ; но это не мѣшало Джону оставаться при своемъ убѣжденіи, и каждый разъ, когда Гогъ выводилъ ее изъ конюшни, старый трактирщикъ съ гордостью и любовью посматривалъ на нее.
   -- Вотъ лошадь!-- говорилъ онъ.-- Что за стать, что за ростъ, что за кости!..
   Костей было въ ней, дѣйствительно, довольно, и въ этомъ, казалось, соглашался даже и Гогъ, который, выведя ее изъ конюшни, подвелъ къ крыльцу въ ожиданіи Джоя.
   -- Смотри, Джой, береги лошадь; не скачи скоро,-- сказалъ Джанъ, обращаясь къ своему сыну.
   -- Это было бы очень трудно,-- отвѣчалъ Джой, бросивъ презрительный взглядъ на клячу.
   -- Безъ замѣчаній!-- воскликнулъ Джонъ.-- Я знаю, для тебя и зебръ былъ бы недовольно проворенъ; ты, пожалуй, радъ бы осѣдлать дикаго льва... Но, повторяю, прошу беречь мою лошадь и не замучить ее...
   -- Будьте спокойны, батюшка. Я не замучу ее...
   -- Молчать!-- воскликнулъ Джонъ, употреблявшій это выраженіе весьма часто въ разговорахъ, которые ему удавалось имѣть съ своимъ сыномъ.-- Молчатъ!.. Что это за нарядъ у тебя? Къ чему ты такъ расфрантился?
   -- Что же находите вы дурного въ этомъ небольшомъ букетѣ цвѣтовъ?-- спросилъ, закраснѣвшись, Джой.
   -- Да къ чему онъ? Ты очень ошибаешься, думая, что погребщикъ приметъ тебя ласковѣе съ такимъ букетомъ...
   -- Я совсѣмъ этого не думаю; красноносый погребщикъ и не увидитъ этого букета; онъ назначенъ не ему... Но что толковать объ этомъ! Отдайте мнѣ деньги, батюшка, и пустите съ Богомъ.
   -- Вотъ деньги; но смотри же, дай лошади хорошенько отдохнуть, да не останавливайся слишкомъ долго у "Золотого-Льва"; а не то, тамъ, пожалуй, Богъ знаетъ, что на меня запишутъ...
   -- Зачѣмъ же не дадите вы мнѣ самому денегъ на расходы, а заставляете брать все въ долгъ, даже обѣдъ у "Золотого Льва", за который расплачиваетесь сами?..
   -- Дай ему денегъ! Прошу покорно!-- воскликнулъ Джонъ.-- Да что же называешь ты деньгами? Однѣ гинеи, что ли? Развѣ шиллингъ и шесть пенсовъ, которые я далъ тебѣ, не деньги, а?
   -- Шиллингъ и шесть пенсовъ!-- повторилъ презрительно молодой человѣкъ.
   -- Да, шиллингъ и шесть пенсовъ,-- шутка это! Въ твои лѣта я не только не имѣлъ въ рукахъ своихъ денегъ, но даже и не видывалъ такого количества ихъ. Шиллингъ можешь ты употребить на новую подкову, въ случаѣ, если лошадь потеряетъ свою; ну, а шесть пенсовъ остаются тебѣ для расходовъ въ Лондонѣ... Развѣ этого мало?..
   Джой не счелъ нужнымъ отвѣчать, сдѣлалъ знакъ Гогу, вскочилъ на сѣдло -- и былъ таковъ. Джонъ, стоявшій на порогѣ двери, разинулъ ротъ и смотрѣлъ на удалявшагося сына или, лучше сказать, на свою сѣрую кобылу, до тѣхъ поръ, пока она пропала у него изъ виду; тогда вошелъ онъ обратно въ домъ и легъ отдохнуть часика на два...
   Несчастная сѣрая кобыла бѣжала тихою рысцою по большой дорогѣ до тѣхъ поръ, пока "Майское Дерево" не скрылось за строеніями; тогда, зная привычку своего всадника, она сама собою пустилась въ галопъ, поворотила въ сторону и, сдѣлавъ довольно-большой кругъ черезъ поле, остановилась, наконецъ, у одного стариннаго зданія, которое въ первой главѣ этой исторіи мы назвали уже "Кроличьей-Засѣкой". Джой соскочилъ проворно на землю и привязалъ лошадь къ дереву.
   -- Стой здѣсь, старая кляча!-- сказалъ онъ.-- Дай посмотрѣть, нѣтъ ли мнѣ сегодня какого порученія.
   Сказавъ это, онъ бросилъ лошади немного скошенной травы и, отворивъ калитку, пустился пѣшкомъ къ "Кроличьей-Засѣкѣ".
   Тропинка, по которой онъ шелъ, привела его скоро къ самому дому. Мертвая тишина царствовала въ его обширныхъ, пустыхъ комнатахъ и въ полуразвалившихся башенкахъ. Садъ, окружавшій террасу, былъ мраченъ и печаленъ; высокая желѣзная рѣшетка, заржавѣвшая отъ времени, наклонилась на бокъ и, казалось, была совсѣмъ готова упасть. По стѣнамъ строенія, во многихъ мѣстахъ, вился дикій плющъ, перемѣшанный съ мхомъ. Даже обитаемая часть дома, бывшая въ лучшемъ состояніи, имѣла въ себѣ что-то мрачное и унылое. При взглядѣ на это зданіе, трудно было представить себѣ, чтобъ въ немъ могла обитать радость, чтобъ стѣны эти могли вмѣщать въ себѣ что-нибудь другое, кромѣ грусти и молчанія.
   Такое мрачное состояніе дома могло быть, конечно, во многомъ приписано смерти прежняго его владѣльца и характеру нынѣшнихъ его обитателей; однакожъ, если припомнить исторію, соединненую съ этимъ зданіемъ, то все, повидимому, будетъ доказывать, что оно съ незапамятныхъ временъ было назначено къ чему-нибудь ужасному. При воспоминаніи о печальномъ происшествіи, случившемся въ немъ, небольшой прудъ, въ которомъ было найдено тѣло управителя, принималъ какой-то особенно черный видъ, котораго не могъ имѣть никакой другой прудъ; а колоколъ, висѣвшій надъ крышею и возвѣстившій въ самую полночь о совершившемся убійствѣ, казался какимъ-то роковымъ глашатаемъ, при звукахъ котораго волосы подымались дыбомъ у всѣхъ окрестныхъ жителей.
   Джой ходилъ около дома взадъ и впередъ, останавливаясь часто и не спуская глазъ съ одного окна, какъ будто поджидалъ чего-то. Такъ прошло около четверти часа; наконецъ, изъ этого окно показалась маленькая, бѣлая ручка, сдѣлавшая молодому человѣку знакъ, на который онъ отвѣчалъ низкимъ, почтительнымъ поклономъ и поспѣшилъ къ своей лошади, сказавъ самъ себѣ: "Нынче нѣтъ мнѣ никакого порученія!"
   Однакожъ, щеголеватый нарядъ, за который Джонъ Уиллитъ такъ сердился, и букетъ цвѣтовъ, приколотый къ кафтану Джоя, доказывали, что, за неимѣніемъ чужого порученія, онъ готовился исполнить свое собственное. Такъ дѣйствительно и было. Кончивъ въ Лондонѣ всѣ счеты съ погребщикомъ, получивъ отъ него расписку и заѣхавъ въ трактиръ "Золотого-Льва", пустился онъ къ дому слесаря, къ которому влекли его прекрасные глаза Долли.
   Хотя Джой былъ малый незастѣнчивый, неробкій, однакожъ, онъ не скоро рѣшился войти въ домъ Уардена; оставивъ свою лошадь въ ближней тавернѣ, прошелся онъ раза два по улицѣ и, наконецъ, призвавъ на помощь все свое мужество, съ трепещущимъ сердцемъ переступилъ черезъ завѣтный порогъ и очутился въ мастерской Габріеля.
   -- Ба! Джой Уиллитъ! Ты ли это?-- воскликнулъ слесарь, вставъ изъ-за письменнаго стола, за которымъ сидѣлъ надъ своею расходною книгой, и снявъ очки.-- Откуда? Какъ поживаютъ твои домашніе?
   -- Какъ всегда, сэръ...
   -- Ну, слава Богу; а что дѣлаетъ твой буцефалъ? Бѣгаетъ еще? Ха, ха, ха!.. Это что, Джой? Букетъ цвѣтовъ?..
   -- Да-съ, маленькій букетецъ... я думалъ... я хотѣлъ... миссъ Долли.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ слесарь, понизивъ голосъ и покачавъ головою.-- Не Долли: отдай букетъ ея матери, это будетъ лучше... Что-жъ? Развѣ ты не хочешь отдать его мистриссъ Уарденъ?
   -- Почему же нѣтъ, сэръ?-- отвѣчалъ Джой, стараясь скрыть свою досаду.-- Мнѣ это будетъ очень пріятно.
   -- Такъ пойдемъ же къ ней; меня сейчасъ звали пить чай; она тамъ въ гостиной.
   -- Она!-- подумалъ Джой.-- Но кто же эта она: мистриссъ или миссъ?
   Слесарь не замедлилъ разсѣять его недоумѣніе; отворивъ двери, онъ сказалъ громко:-- Милая Марта, вотъ тебѣ гость, мистеръ Джой Уиллитъ.
   Но мистриссъ Уарденъ была вовсе не рада, этому гостю, и букетъ цвѣтовъ былъ ей очень непріятенъ, потому что въ немъ видѣла она желаніе молодого человѣка задобрить ее,-- а мистриссъ Уарденъ была вовсе не расположена подавать ему надежду, чтобъ виды его на миссъ Долли могли когда-нибудь осуществиться. Она вдругъ притворилась, что ей сдѣлалось дурно и, приписавъ это сильному запаху цвѣтовъ, просила извинить ее, если она положитъ ихъ за окошко. Джой просилъ ее не церемониться и съ грустнымъ сердцемъ увидѣлъ, какъ прекрасные цвѣты его, которые достать стоило ему такъ много труда, были съ пренебреженіемъ выброшены за окно.
   -- Теперь я чувствую себя гораздо лучше,-- сказала мистриссъ Уарденъ.
   Джой поблагодарилъ ее за то, что она поспѣшила отдѣлаться отъ букета, и старался не показывать вида, какъ огорчало его отсутствіе миссъ Долли.
   -- У васъ, въ "Майскомъ-Деревѣ", собираются ужасные люди, мистеръ Джозефъ,-- сказала мистриссъ Уарденъ.
   -- Почему же, мистриссъ Уарденъ?-- сказалъ удивленный Джой.
   -- Я знаю, что каждый вечеръ всѣ ваши сосѣди покидаютъ своихъ женъ и собираются къ вамъ пить и курить... не ужасно ли это?
   -- Оставимъ ихъ въ покоѣ, другъ мой, и будемъ пить свой чай!-- замѣтилъ слесарь...
   Въ эту критическую минуту явилась миссъ Меггсъ съ чашками.
   -- Я знаю, что тебѣ это непріятно слышать, потому что ты и самъ не прочь отъ такого занятія,-- продолжала мистриссъ Уарденъ.-- Ты радъ не видать жены своей цѣлый вѣкъ, не заботясь о томъ, здорова она или больна...
   -- Какъ, напримѣръ, весь вчерашній день,-- сказала миссъ Меггсъ.-- Бѣдная мистриссъ была такъ нездорова, такъ слаба, что у меня сердце разрывалось отъ жалости.
   -- Тебя объ этомъ не спрашиваютъ!-- воскликнула мистриссъ Уарденъ.
   -- Извините; это вырвалось у меня невольно изъ любви къ вамъ.
   -- Ни слова больше!-- возразила мистриссъ Уарденъ гордо.-- Но ты посмотри, одѣлась ли Долли, и скажи ей, что если она хоть одну минуту заставитъ ждать носилки, въ которыхъ должна отправиться на танцовальный вечеръ, я ихъ отошлю назадъ.
   Миссъ Меггсъ, не отвѣтивъ ни слова, вышла изъ комнаты.
   -- Зачѣмъ же не пьешь ты чаю?-- спросила мистриссъ Уарденъ мужа.-- Я вижу, дома тебѣ ничто не нравится. И вы также, мистеръ Джозефъ, не пьете...
   Джой хотѣлъ что-то сказать въ свое оправданіе, но въ эту минуту явилась Долли, и слова замерли на устахъ юноши. Она такъ была прекрасна, нарядъ ея отличался такимъ вкусомъ, такимъ изяществомъ, что у бѣднаго Джоя разбѣжались глаза; мысль, что она собирается на вечеръ, гдѣ съ нею будутъ танцевать, что его не будетъ тамъ,-- мучила его, и онъ внутренно проклиналъ всѣ балы и тѣхъ, кто выдумалъ ихъ.
   А она даже и не взглянула на него или, лучше сказать, почти не взглянула... Бѣдный Джой былъ въ отчаяніи. Но вотъ явились носильщики. Долли, увидѣвъ ихъ, обрадовалась и поспѣшила вонъ изъ комнаты; Джой пошелъ вслѣдъ за нею и помогъ ей сѣсть... Какъ затрепеталъ онъ, когда ручка ея прикоснулась къ его рукѣ! И какая была эта ручка! Маленькая, пухленькая, нѣжная... ручка, которой, конечно, не было подобной въ цѣломъ мірѣ -- такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Джою. Долли ласково взглянула на юношу, улыбнулась ему привѣтливо и, опершись на его руку своею рукою, какъ будто ждала, чтобъ онъ тихо пожалъ ее. Но миссъ Меггсъ стояла рядомъ и глазами аргуса смотрѣла на молодыхъ людей. Наконецъ, носилки тронулись, и Джой, грустный, печальный, возвратился въ гостиную.
   Какъ пуста, какъ неуютна казалась ему теперь эта "гостиная"! Какъ тяжко, какъ мучительно было ему сидѣть въ ней, между тѣмъ, какъ Долли можетъ-быть въ эту самую минуту кружилась въ бѣшеномъ вальсѣ съ какимъ-нибудь счастливцемъ, который обнималъ своею рукою ея чудный, роскошный станъ! Джой быль такъ занятъ своими мыслями, что не могъ выговорить ни слова, и только мѣшалъ безпрестанно чай въ своей чашкѣ, какъ будто въ ней не было ни куска сахару. Габріель также былъ не расположенъ говорить, а мистриссъ Уарденъ, которая всегда была очень весела, когда другіе бывали грустными, казалась въ самомъ прекрасномъ расположеніи духа. Впрочемъ, любезность ея была непродолжительна; посидѣвъ еще съ четверть часа, она встала.
   -- Куда же ты, другъ мой?-- спросилъ ее слесарь.-- Останься еще съ нами...
   -- Благодарю,-- возразила мистриссъ Уарденъ. -- Я не хочу затруднять васъ... Вы, вѣроятно, хотите курить... трубка и пиво для мужчинъ всегда пріятнѣе бесѣды женщинъ,-- и я оставлю васъ на свободѣ... Прощайте, мистеръ Уиллитъ, поклонитесь отъ меня мистеру Джону; покойной ночи!
   Сказавъ это, она присѣла и вышла изъ комнаты въ сопровожденіи своей вѣрной Меггсъ.
   Бѣдный Джой! Могъ ли ты думать, что всѣ надежды твои будутъ имѣть такой конецъ?.. Нѣсколько недѣль сряду ожидалъ ты, какъ блага, дня, въ который будешь въ домѣ слесаря; съ величайшимъ стараніемъ собиралъ ты цвѣты для своего букета, хотѣлъ отдать его Долли и сказать ей, какъ нѣжно, какъ пламенно любишь ее, и что же? Букетъ твой выбросили за окно. А Долли?.. Ты увидѣлъ ее только на одну минуту для того, чтобъ проводить на балъ, куда она спѣшила съ такою радостью!.. Все это, и въ особенности холодный пріемъ, сдѣланный ему мистриссъ Уарденъ, сильно огорчило бѣднаго юношу; онъ простился съ своимъ старымъ другомъ, слесаремъ, пошелъ за своею лошадью и отправился домой, думая дорогой о своемъ горькомъ положеніи, о Долли, которая, казалось, мало обращала на него вниманія, о ея злой, капризной матери, о невозможности достигнуть счастія и о томъ, что ему оставалось только идти въ солдаты или матросы, чтобъ скорѣе кончить жизнь, начинавшую становиться ему въ тягость.
  

XIV.

   Преданный отчаянію, Джой Уиллитъ ѣхалъ тихо, мечтая о прекрасной дочери слесаря, какъ услыхалъ за собою лошадиный топотъ; обернувшись, увидѣлъ онъ какого-то молодого джентльмена, который, остановивъ своего коня, назвалъ его по имени. Джой въ эту минуту ударилъ свою клячу и подскакалъ къ всаднику.
   -- Я такъ и думалъ, что это вы, сэръ Эдвардъ,-- сказалъ онъ, снявъ свою шляпу.-- Какой прекрасный вечеръ! Какъ я радъ, что вижу васъ опять здоровымъ!
   -- Ну, что новаго?-- спросилъ мистеръ Эдвардъ.-- Все ли она такъ же хороша, какъ прежде? Зачѣмъ же краснѣть, другъ?
   -- Если я покраснѣлъ, то, конечно, отъ стыда, что могъ такъ глупо вѣрить моимъ надеждамъ, сэръ Эдвардъ... Мнѣ до миссъ Долли такъ же далеко, какъ до неба!
   -- Полно, Джой, что за отчаяніе! Все еще можетъ устроиться...-- отвѣчалъ мистеръ Эдвардъ.
   -- Ахъ!-- сказалъ Джой, съ глубокимъ вздохомъ.-- Вамъ хорошо такъ говорить... Но оставимъ это; куда вы ѣдете, сэръ? Не къ намъ ли, въ "Майское-Дерево"?
   -- Да; такъ-какъ я еще не совсѣмъ оправился, то хочу переночевать тамъ, чтобъ завтра потихоньку пуститься домой.
   -- Если вы не торопитесь, и если вамъ будетъ не скучно ѣхать, соображаясь съ бѣгомъ моей клячи, то я готовъ проводить васъ до "Кроличьей-Засѣки" и подержать вашу лошадь во время вашего отсутствія; это избавитъ васъ отъ труда идти пѣшкомъ изъ "Майскаго-Дерева"... У меня довольно времени, и какъ бы поздно я ни пріѣхалъ домой, мнѣ все будетъ казаться еще очень рано.
   -- Радъ быть твоимъ товарищемъ; но, пожалуйста, перестань грустить; все еще можетъ поправиться; не надобно только терять надежды, и Долли можетъ еще быть твоею...
   Джой грустно покачалъ головою; однакожъ, слова сэра Эдварда нѣсколько ободрили его; онъ далъ шпоры своей кличѣ, и она пошла довольно скорою рысью, какъ-будто хотѣла показать тѣмъ, что о ней напрасно думали такъ дурно.
   Ночь была прекрасная; полный мѣсяцъ разливалъ свой таинственный свѣтъ на окрестныя поля. Тихій, прохладный вѣтерокъ качалъ вершины деревьевъ, которыми была обсажена дорога; путники ѣхали рядомъ и по временамъ, переставая разговаривать, погружались въ тихую задумчивость.
   -- "Майское-Дерево" сегодня что-то особенно освѣщено,-- сказалъ сэръ Эдвардъ, когда трактиръ показался изъ-за деревьевъ.
   -- Да,-- замѣтилъ Джой и приподнялся на стременахъ, чтобъ лучше видѣть.-- Большая зала освѣщена, и кажется въ верхней комнатѣ затопленъ каминъ. Желалъ бы я знать, для кого все это?
   -- Моэетъ-быть, какой-нибудь проѣзжій, котораго перепугали разсказами о разбойникѣ, напавшемъ на меня, и который не рѣшился ѣхать ночью.
   -- Это долженъ быть какой-нибудь знатный проѣзжій: ему отдали даже вашу спальню...
   -- Ничего, Джой; всякая комната будетъ хороша для меня... Но поѣдемъ скорѣе; ужъ бьетъ девять часовъ.
   Они пустили лошадей своихъ въ галопъ и остановились у той самой рощицы, въ которой Джой утромъ оставлялъ свою лошадь. Мистеръ Эдвардъ соскочилъ на землю, отдалъ лошадь Джою и пошелъ съ величайшею осторожностью къ дому.
   Служанка, дожидавшаяся у калитки, впустила его безпрепятственно. Онъ прошелъ скоро чрезъ террасу, взбѣжалъ по лѣстницѣ и достигъ, наконецъ, старинной, мрачной комнаты, стѣны которой были расписаны разными охотничьими сценами. Удивленный, что служанка не пошла за нимъ, мистеръ Эдвардъ остановился; но вдругъ дверь сосѣдней комнаты отворилась; прекрасная молодая дѣвушка, съ черными локонами, выбѣжала оттуда и бросилась къ нему на шею; но почти въ ту же самую минуту какая-то сильная рука оттолкнула Эдварда: м-ръ Гэрдаль стоялъ между имъ и ею.
   Онъ взглянулъ строго на молодого человѣка, не снявъ даже шляпы; одною рукою обхватилъ онъ за талію свою племянницу, а другою, въ которой былъ хлыстъ, указалъ на дверь. Серъ Эдвардъ не испугался, однакожъ, и гордо смотрѣлъ ему прямо въ лицо.
   -- Вы прекрасно поступаете, сэръ!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль.-- Подкупивъ людей, прокрадываетесь въ домъ, какъ воръ!.. Оставьте насъ сію же минуту и не переступайте никогда моего порога.
   -- Какъ благородный человѣкъ, вы бы не должны были пользоваться присутствіемъ миссъ Гэрдаль и родствомъ съ нею, чтобъ оскорблять меня такъ, какъ теперь оскорбляете,-- возразилъ молодой человѣкъ.-- Вы сами принудили меня избрать эту дорогу, и вся вина лежитъ на васъ, не на мнѣ.
   -- Какъ благородному и честному человѣку,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- вамъ бы не слѣдовало обольщать сердце молодой, неопытной дѣвушки и, чувствуя всю низость своего поступка, скрываться отъ того, кто служитъ ей защитникомъ и покровителемъ. Послѣ всего этого мнѣ остается только запретить вамъ входъ въ домъ свой и требовать, чтобъ вы немедленно его оставили.
   -- Не знаю,-- возразилъ Эдвардъ:-- благородно ли принимать на себя роль шпіона, которой вы не постыдились; знаю только, что слова ваши не заслуживаютъ ничего болѣе, кромѣ презрѣнія.
   -- Напрасно величаете бы меня шпіономъ, сэръ,-- отвѣчалъ спокойно мистеръ Гэрдаль:-- я случайно увидѣлъ, какъ вы вошли въ калитку, и еслибъ вы не спѣшили такъ, то, конечно, могли бы услыхать голосъ мой въ саду... Но все это не идетъ къ дѣлу. Повторяю вамъ, присутствіе ваше здѣсь оскорбительно для меня и обидно для моей племянницы.
   При этихъ словахъ, онъ еще сильнѣе обхватилъ плачущую дѣвушку, и хотя въ этомъ движеніи было что-то строгое и угрожающее, однакожъ лицо его выражало все участіе, которое онъ принималъ въ ея страданіяхъ.
   -- Мистеръ Гэрдаль,-- сказалъ Эдвардъ:-- я люблю ее. Съ радостью пожертвовалъ бы я жизнію, еслибъ могъ искупить ея счастіе... Въ ней одной заключается все бытіе мое; она поклялась мнѣ, а я поклялся ей въ вѣчной вѣрности... Что же сдѣлалъ я, что вы обращаетесь со много такимъ образомъ и говорите со мною такимъ тономъ?
   -- Вы сдѣлали то, сэръ, чего бы никогда не должно было дѣлать,-- отвѣчалъ, мистеръ Гэрдаль:-- вы сплели здѣсь любовную сѣть, которая должна быть разорвана, слышите ли -- должна! По-кранейй мѣрѣ я разрываю ее, отвергаю васъ и весь родъ вашъ, въ которомъ нѣтъ ни чести, ни совѣсти.
   -- Это только слова!-- возразилъ Эдвардъ гордо.
   -- Слова, которыя сказаны безвозвратно; замѣтьте это, сэръ.
   -- А вы... прошу васъ замѣтить то, что скажу теперь, сэръ,-- отвѣчалъ Эдвардъ:-- ваше холодное, безчувственное сердце, оледеняющее все, что только приближается къ вамъ, ваша строгость, наводящая на все страхъ, заставили насъ окружить любовь свою тайною.-- Я не дурной, не безнравственный человѣкъ; намѣренія мои чисты, и вы напрасно приписывали мнѣ качества, которыя скорѣе приличны вамъ, чѣмъ мнѣ. Вы не въ состояніи разорвать союзъ, скрѣпленный любовью и взаимнымъ уваженіемъ.-- Я не откажусь отъ своихъ правъ; полагаюсь на ея вѣрность и не страшусь вашего вліянія и вашей власти; оставляю ее съ полною увѣренностью, что она никогда не перемѣнится ко мнѣ, и скорблю только о томъ, что оставляю ее въ такомъ домѣ, гдѣ никто не утѣшитъ ее участіемъ въ горести.
   Сказавъ это, онъ прижалъ холодную руку дѣвушки къ устамъ своимъ, взглянулъ гордо на мистера Гэрдаля, и вышелъ изъ комнаты.
   Въ короткихъ словахъ разсказалъ онъ Джою о всемъ случившемся; въ глубокомъ молчаніи поворотили они лошадей своихъ къ "Майскому-Дереву" и остановились у воротъ его съ сердцами, полными скорби и отчаянія.
   Старый Джонъ, сидѣвшій у окна, выскочилъ на дворъ въ ту самую минуту, когда они стали кликать Гога, и сказалъ съ величайшею поспѣшностью сэру Эдварду:
   -- Онъ давно ужъ въ постели... въ лучшей моей постели... и, кажется, ужъ започивалъ...
   -- Кто, Уиллитъ?-- спросилъ разсѣянно Эдвардъ, слѣзая съ лошади.
   -- Вашъ почтенный батюшка, сэръ.
   -- Батюшка?-- воскликнулъ Эдвардъ, взглянувъ на Джоя, полный испуга и сомнѣнія.
   -- Что вы говорите? Развѣ вы не видите, что сэръ Эдвардъ не понимаетъ васъ?-- сказалъ Джой.
   -- Какъ, сэръ... неужели вы ничего объ этомъ не знали?-- спросилъ Джонъ, выпучивъ глаза.-- Странно!.. Онъ здѣсь уже съ самаго обѣда; къ нему приходилъ мистеръ Гэрдаль; они долго разговаривали о чемъ-то, и мистеръ Гэрдаль ушелъ отсюда не болѣе часа.
   -- Мой отецъ здѣсь, Уиллитъ?
   -- Да, сэръ, вашъ батюшка; онъ тамъ, наверху, въ вашей комнатѣ. Вы, вѣрно, можете еще поговорить съ нимъ; онъ, кажется, еще не спитъ... Да; такъ точно,-- прибавилъ Джонъ, взглянувъ вверхъ на окна:-- онъ не загасилъ еще свѣчей.
   Эдвардъ также взглянулъ на окна, вскочилъ на лошадь и, сказавъ, что забылъ что-то въ Лондонѣ, поскакалъ назадъ. Джонъ и Джой стояли на крыльцѣ, какъ вкопанные, и смотрѣли другт на друга съ безмолвнымъ изумленіемъ.
  

XV.

   На слѣдующій день, около полудня, сидѣлъ мистеръ Честеръ у себя дома за завтракомъ; на немъ былъ щеголеватый, покойный шлафрокъ; развалясь въ мягкихъ, широкихъ креслахъ, онъ, казалось, отдыхалъ отъ трудовъ и лишеній предшествовавшаго дня, проведеннаго имъ въ "Майскомъ-Деревѣ", гдѣ, не смотря на заботливость стараго Джона, многаго не доставало къ удовлетворенію привычекъ знатнаго гостя.
   Кончивъ завтракъ, мистеръ Честеръ сѣлъ къ окну и сталъ смотрѣть разсѣянно на площадь, посреди которой былъ обширный скверъ, гдѣ толпилось уже много народу, и гдѣ какой-то молодой человѣкъ сидѣлъ задумчиво на скамейкѣ.
   -- Нэдъ чрезвычайно терпѣливъ!-- сказалъ мистеръ Честерь, взглянувъ на молодаго человѣка и вынувъ изъ кармана свою золотую зубочистку.-- Удивительно, какъ терпѣливъ!.. Онъ сидѣлъ тутъ, когда я только что всталъ, и не перемѣнилъ съ тѣхъ поръ нисколько своего положенія...
   Между тѣмъ молодой человѣкъ всталъ и скорыми шагами пошелъ прямо въ дому.
   -- Право, можно подумать, что онъ слышалъ или понялъ меня,-- сказалъ мистеръ Честеръ, взявъ машинально газету, которую уже давно прочелъ:-- славный малый мой Нэдъ!
   Въ эту самую минуту отворилась дверь, и Эдвардъ вошелъ въ комнату; отецъ привѣтствовалъ его наклоненіемъ головы и привѣтно улыбнулся.
   -- Есть ли у васъ время поговорить со мною немного, сэръ?-- сказалъ Эдвардъ.
   -- Конечно Недъ; у меня всегда есть время... Завтракалъ ли ты?
   -- Давно ужъ.
   -- О! Какъ же ты рано встаешь!-- воскликнулъ Честеръ, взглянувъ на сына съ усмѣшкой.
   -- Сказать правду,-- продолжалъ Эдвардъ, придвинувъ къ окну стулъ и сѣвъ на него:-- я очень дурно спалъ эту ночь, и потому былъ радъ встать пораньше. Причина моей безсонницы и безпокойства должна быть вамъ извѣстна, сэръ, и объ ней-то хочу я поговорить съ вами.
   -- Сдѣлай милость, другъ мой, ввѣрь мнѣ свое горе,-- отвѣчалъ отецъ. Но ты знаешь мои привычки: я не люблю, когда кто слишкомъ распросграняется...
   -- Постараюсь быть какъ можно короче и пойду прямо къ дѣлу,-- отвѣчалъ Эдвардъ.
   -- Прекрасно. Итакъ, ты хочешь сказать мнѣ...
   -- Ничего больше, кромѣ того, что я знаю, гдѣ вы были нынче ночью, съ кѣмъ говорили и съ какою цѣлію: знаю это потому, что самъ былъ тамъ же, гдѣ и вы...
   -- Неужели?.. Какъ я радъ!-- воскликнулъ Честеръ: -- это избавитъ насъ обоихъ отъ скучнаго предисловія. Ты былъ въ томъ же домѣ, гдѣ и я? Зачѣмъ же ты не пришелъ ко мнѣ? Я былъ бы очень радъ видѣть тебя.
   -- Я зналъ, что то, о чемъ намъ нужно было говорить другъ съ другомъ, будетъ высказано гораздо лучше тогда, когда мы оба сдѣлаемся нѣсколько хладнокровнѣе,-- отвѣчалъ Эдвардъ.
   -- Чортъ возьми, Нэдъ!-- воскликнулъ Честеръ.-- Мнѣ было холодно въ этомъ "Майскомъ-Деревѣ". Вѣтеръ въ немъ гуляетъ на свободѣ, право, не хуже, какъ въ открытомъ полѣ... Но ты хотѣлъ что-то сказать?
   -- Я хотѣлъ сказать, что вы, сэръ, сдѣлали меня на вѣки несчастнымъ; хотите ли вы выслушать меня нѣсколько минутъ спокойно и не перебивая?
   -- Любезный мой Нэдъ; я готовъ слушать тебя съ терпѣніемъ анахорета... Сдѣлай одолженіе, подай мнѣ сливки...
   -- Я видѣлъ вчера вечеромъ миссъ Гэрдаль,-- продолжалъ Эдвардъ, подавъ ему сливки.-- Дядя ея, вслѣдствіе вашего съ нимъ свиданія, запретилъ мнѣ являться къ нему въ домъ и въ самыхъ дерзкихъ выраженіяхъ потребовалъ, чтобъ я оставилъ его.
   -- Въ дерзкомъ обращеніи его, милый Нэдъ, ты не долженъ и не можешь винить меня, клянусь тебѣ честью,-- возразилъ Честеръ.-- Онъ настоящій мужикъ, неотесанный чурбанъ, незнающій нисколько свѣтскихъ приличій; право, я никогда еще не встрѣчалъ подобнаго невѣжи.
   Эдвардъ всталъ и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, между тѣмъ, какъ его почтенный родитель преспокойно прихлебывалъ чай.
   -- Батюшка!-- сказалъ, наконецъ, Эдвардъ, остановись передъ нимъ.-- Не будемъ шутить такими вещами, не будемъ также и обманывать другъ друга. Позвольте мнѣ идти моею дорогой, какъ прилично мужу, и не отталкивайте меня отъ себя своимъ равнодушіемъ.
   -- Предоставляю тебѣ самому судить, любезный Нэдъ, равнодушенъ ли я,-- отвѣчалъ мистеръ Честеръ.-- Проѣхать по грязи 25 миль, обѣдать въ скверномъ трактирѣ, видѣться съ мистеромъ Гэрдалемъ, и говорить съ нимъ, какъ съ братомъ или другомъ, ночевать въ "Майскомъ-Деревѣ", имѣть собесѣдниками стараго дурака и сумасшедшаго мальчика... Если добровольное обреченіе себя на всѣ эти мученія ты назовешь равнодушіемъ, я замолчу...
   -- Прошу васъ только подумать, въ какое ужасное положеніе повергли вы меня. Я люблю миссъ Гэрдаль...
   -- Любезный сынъ,-- возразилъ мистеръ Честеръ съ улыбкою сожалѣнія:-- ты, право, ошибаешься; въ тебѣ столько здраваго смысла, столько ума, что ты не можешь предаться такой глупости, повѣрь мнѣ въ этомъ.
   -- Повторяю вамъ,-- продолжалъ Эдвардъ съ твердостью:-- я люблю ее. Вамъ удалось разлучить насъ теперь, но я прошу васъ подумать объ этомъ хорошенько и сказать рѣшительно, намѣрены ли вы разлучить насъ навсегда, если это только можетъ удасться вамъ?
   -- Любезный Нэдъ,-- отвѣчалъ мистеръ Честеръ, понюхавъ табаку и подавая ему табакерку:-- говорю тебѣ прямо, что намѣренъ сдѣлать это непремѣнно.
   -- Выслушайте же меня, батюшка. Съ самаго младенчества былъ я воспитанъ въ довольствѣ и праздности; съ самой колыбели окружала меня роскошь и богатство; меня пріучали думать, что не личныя заслуги, не истинныя достоинства должны были вести къ возвышенію, а слѣпой случай, удача. Я, какъ говорится, выросъ въ знатности и сдѣлался ни къ чему не годнымъ. Но какое-то тайное чувство говорило мнѣ, что дорога, по которой вы заставили меня идти, была не настоящей дорогой честнаго и благороднаго человѣка. Я не могъ раболѣпствовать передъ тѣми, которые казались вамъ достойными поклоненія; не имѣлъ силы показывать вниманія тѣмъ женщинамъ, которыхъ вы, по богатству ихъ, прочили мнѣ въ невѣсты; вообще не чувствовалъ въ себѣ способности слѣпо покоряться вашей волѣ... Простите, что говорю такъ откровенно; мнѣ надобно было сказать это давно; но вы знаете сами, имѣлъ ли я къ тому случай...
   -- Все это прекрасно; но къ чему ты говоришь мнѣ это?
   -- Къ тому,-- продолжалъ Эдвардъ съ жаромъ:-- что я не могу сносить безусловной зависимости даже отъ васъ, сэръ. У меня потеряно уже много времени; но я еще молодъ и могу воротить потерянное. Дайте мнѣ средства посвятить свои способности и силы какой-нибудь благородной цѣли... Оставьте мнѣ полную свободу проложить самому себѣ дорогу, и вы увидите, что дѣвушка, которую я люблю и которую вы отвергаете потому только, что, кромѣ красоты и добродѣтели, у ней нѣтъ другого приданого, не будетъ вамъ въ тягость... хотите ли вы это, сэръ? Отвѣчайте...
   -- Любезный, милый Нэдъ,-- возразилъ мистеръ Честеръ, взявъ газету и заглянувъ въ нее разсѣянно:-- ты знаешь, какъ я не люблю касаться такъ называемыхъ фамильныхъ исторій; но видя, что ты во многомъ, относящемся къ тебѣ, заблуждаешься до невѣроятности, рѣшаюсь побѣдить свое отвращеніе и дать тебѣ ясный, удовлетворительный отвѣтъ, если ты только сдѣлаешь мнѣ одолженіе, замкнешь эту дверь.
   Эдвардъ пошелъ исполнить желаніе отца своего, который между тѣмъ, взявъ маленькій перочинный ножичекъ, сталъ обрѣзывать себѣ ногти и продолжалъ такъ:
   -- Мнѣ долженъ ты быть благодаренъ, Нэдъ, что происходишь отъ хорошей фамиліи, потому что мать твоя, впрочемъ, очень милая женщина, съ нѣжнымъ сердцемъ, прекрасною душою и проч., и проч., оставившая меня впослѣдствіи, не могла въ этомъ отношеніи многимъ похвастать.
   -- Однакожъ, отецъ ея былъ извѣстнымъ адвокатомъ,-- замѣтилъ Эдвардъ.
   -- Точно такъ, Нэдъ; онъ пользовался большою славою въ судахъ и огромнымъ богатствомъ; но, происходя изъ низкаго состоянія, хотѣлъ, посредствомъ дочери своей, вступить въ родство съ какою-нибудь хорошею фамиліею. Желаніе это было исполнено. Будучи младшимъ сыномъ младшаго въ семействѣ, я женился на ней, и такимъ образомъ онъ и я достигли своей цѣли. Дочь его вступила прямо въ лучшій кругъ, а я во владѣніе ея имѣніемъ, которое мнѣ было чрезвычайно нужно, увѣряю тебя. Но теперь, любезный другъ, имѣніе это принадлежитъ къ тѣмъ вещамъ, которыя были: теперь его уже нѣтъ -- его какъ будто и не было... Сколько тебѣ лѣтъ? Я всегда забываю..
   -- Двадцать семь, сэръ.
   -- Какъ, неужто столько!-- воскликнулъ отецъ съ удивленіемъ.-- Ну, мой другъ, въ такомъ случаѣ, я могу сказать тебѣ, что послѣдніе остатки этого имѣнія исчезли лѣтъ девятнадцать тому назадъ... Это было около того времени, когда я переѣхалъ въ этотъ домъ, доставшійся мнѣ отъ твоего дѣда, и когда я началъ жить ничтожнымъ оставшимся у меня доходомъ и моею старинною репутаціею.
   -- Вы шутите, сэръ?..-- сказалъ Эдвардъ.
   -- Нимало, увѣряю тебя,-- отвѣчалъ отецъ съ величайшимъ спокойствіемъ.-- Всѣ эти фамильныя подробности такъ сухи и такъ скучны, что ни въ какомъ случаѣ не могутъ расположить къ шуткамъ; оттого-то я такъ и ненавижу ихъ. Но довольно объ этомъ; остальное тебѣ извѣстно... Сынъ, который не можетъ еще быть отцу товарищемъ -- то-есть, если ему нѣтъ еще двадцати-трехъ или двадцати-четырехъ лѣтъ -- можетъ только стѣснять его, и вотъ почему лѣтъ за пять передъ симъ (у меня память очень плоха на числа; ты простишь меня, если я ошибаюсь) удалилъ я тебя отсюда и далъ тебѣ средства пріобрѣсти множество познаній ученіемъ. Мы видѣлись рѣдко; наконецъ, ты возвратился, и скажу тебѣ откровенно: еслибъ ты возвратился неучемъ или невѣжей, то я услалъ бы тебя опять какъ можно дальше, въ какую-нибудь часть свѣта.
   -- Жалѣю очень, что вы этого не сдѣлали, сэръ,-- замѣтилъ Эдвардъ.
   -- Напрасно, любезный другъ,-- отвѣчалъ Честеръ очень спокойно:-- напрасно! Я нашелъ въ тебѣ красиваго, ловкаго малаго и ввелъ тебя въ общество, въ которомъ имѣю еще нѣкоторый вѣсъ. Такимъ образомъ открылъ я тебѣ блестящую дорогу ко всему и надѣюсь, что изъ благодарности ты сдѣлаешь съ своей стороны что-нибудь для меня.
   -- Не понимаю, что вы хотите сказать этимъ, сэръ.
   -- Вещь очень простую... Потрудись вынуть изъ молочника муху, которая залетѣла туда... Я хочу сказать, что ты долженъ поступить точно такъ же, какъ поступилъ я, то-есть жениться какъ можно выгоднѣе и воспользоваться богатствомъ жены, чтобъ жить какъ можно лучше...
   -- И сдѣлаться въ глазахъ свѣта презрѣннымъ негодяемъ, расточающимъ чужое достояніе!-- воскликнулъ Эдвардъ съ негодованіемъ.
   -- Что ты, Нэдъ, Богъ съ тобою!-- возразилъ мистеръ Чесгеръ хладнокровно.-- Кто осмѣлится назвать тебя негодяемъ, когда ты будешь сорить золотомъ? Напротивъ, всѣ будутъ уважать тебя, искать твоей дружбы.
   Молодой человѣкъ опустилъ голову на грудъ и не отвѣчалъ ни слова.
   -- Я очень радъ, что у насъ завязался такой разговоръ, любезный Нэдъ,-- сказалъ, наконецъ, отецъ, вставъ съ креселъ и подошедъ къ зеркалу, въ которое взглянулъ съ довольной улыбкой. Онъ поселитъ между нами совершенную довѣренность другъ къ другу, которая была такъ необходима въ нашемъ положеніи. Признаюсь, однакожъ, я думалъ, что все обдѣлается безъ объясненій, и думалъ это до тѣхъ поръ, пока не узналъ о твоей страсти къ этой дѣвушкѣ.
   -- Я знаю, что вы бывали иногда въ затруднительномъ положеніи,-- сказалъ Эдвардъ, приподнявъ на минуту голову и опустивъ ее снова на грудь:-- но мнѣ никогда не приходило на мысль, чтобъ мы могли быть нищими... Зачѣмъ же, зная разстройство дѣлъ своихъ, воспитывали вы меня какъ богача? Зачѣмъ продолжали вести попрежнему такую роскошную жизнь?
   -- Любезный Нэдъ,-- воскликнулъ отецъ:-- ты разсуждаешь какъ ребенокъ! Я для того-то и далъ тебѣ такое блестящее воспитаніе, чтобъ поддержать свой кредитъ. Что же касается до роскошной жизни которую веду я, она мнѣ необходима. Я привыкъ ко всѣмъ удобствамъ, окружающимъ меня, и не могу обойтись безъ нихъ. Но это не мѣшаетъ намъ быть въ самомъ отчаянномъ положеніи. Увѣряю тебя честью, однѣ карманныя наши деньги поглощаютъ весь годовой доходъ нашъ.
   -- Зачѣмъ не зналъ я этого прежде? Зачѣмъ заставляли вы меня разыгрывать роль богача, когда я былъ нищимъ?
   -- Ахъ, другъ мой! Еслибъ ты не разыгрывалъ этой роли, то не былъ бы принятъ такъ хорошо въ свѣтѣ и не могъ бы достигнуть цѣли, къ которой я назначаю тебя. Какой богачъ отдалъ бы тогда за тебя дочь свою?.. Повторяю тебѣ, долги наши очень велики и потому тебѣ, какъ молодому, благородному человѣку, надобно постараться какъ можно скорѣе заплатить ихъ.
   -- Какую подлую роль разыгрывалъ я, самъ не зная того!..-- пробормоталъ Эдвардъ, какъ будто говоря самъ съ собою.-- Я завлекъ бѣдную дѣвушку, вкрался въ ея сердце для того, чтобъ только растерзать его. О, Эмма! Эмма! Зачѣмъ не умеръ я прежде, чѣмъ увидѣлъ тебя!
   -- Меня чрезвычайно радуетъ, любезный сынъ, что ты самъ, наконецъ, видишь всю невозможность подобнаго союза. Одно различіе религій было бы уже непобѣдимымъ къ тому препятствіемъ, и признаюсь, я не понимаю, какъ могло тебѣ прійти въ голову жениться когда-нибудь на католичкѣ... тебѣ, происходящему изъ старинной протестантской фамиліи!.. Но даже, еслибъ можно было отстранить и это неудобство, то одна мысль жениться на дѣвушкѣ, отецъ которой былъ зарѣзанъ какъ баранъ и котораго осматривали присяжные, должна бы ужаснуть тебя... Но я, можетъ быть, надоѣлъ тебѣ всѣми этими напоминаніями... Ты, можетъ быть, хочешь остаться одинъ?.. Оставайся, любезный Нэдъ... Я иду со двора, но ввечеру мы опять увидимся... Смотри же, береги себя, другъ мой -- ты такъ нуженъ мнѣ!..
   Во все время, пока мистеръ Честеръ говорилъ это, онъ стоялъ передъ зеркаломъ, завязывая свой галстухъ, и, наконецъ, вышелъ изъ комнаты, напѣвая какую-то арію. Эдвардъ, погрузившійся между тѣмъ въ глубокую думу, казалось, не слыхалъ или не понялъ словъ отца своего и сидѣлъ неподвижно, склонивъ голову на грудь. Черезъ полчаса вошелъ Честеръ, одѣтый очень щеголевато, вышелъ изъ дому, а Эдвардъ все еще сидѣлъ въ прежнемъ положеніи, какъ окаменѣлый.
  

XVI.

   Еслибъ мы бросили взглядъ на Лондонскія улицы въ то время, къ которому относится разсказъ нашъ, то никакъ не могли бы узнать самыхъ извѣстныхъ нынѣшнихъ улицъ и скверовъ. Такъ измѣнился Лондонъ менѣе чѣмъ въ полстолѣтія.
   Самыя главныя и широкія улицы, подобно самымъ узкимъ и рѣдко посѣщаемымъ, были очень темны. Правда, онѣ были освѣщены фонарями, и фонарщики должны были три раза въ ночь обрѣзывать нагорѣвшія свѣтильни; но, несмотря на это, свѣтъ отъ нихъ и въ началѣ вечера былъ самый слабый, а среди ночи, когда въ домахъ и лавкахъ гасли огни, фонари эти бросали на дорогу какой-то мутноватый отблескъ, и двери и фасады домовъ были погружены въ совершенную темноту. Во многихъ маленькихъ улицахъ, посреди густого мрака, блистали кое-гдѣ слабые огоньки въ окнахъ. Часто даже жители сами гасили по разнымъ причинамъ фонари, повѣшенные у ихъ домовъ, и при тогдашнемъ безсиліи патрулей никто и не думалъ за это съ нихъ взыскивать. Такимъ образомъ, даже въ освѣщенныхъ улицахъ, а болѣе всего на поворотахъ и въ переулкахъ, было нѣсколько темныхъ мѣстъ, куда могли всегда скрыться мошенники, и гдѣ ихъ опасно было преслѣдовать. Но такъ какъ старый городъ отъ предмѣстья былъ отдѣленъ полями, пашнями и пустынными улицами, то преслѣдованіе воровъ было большою частію неуспѣшно, и они легко могли увернуться изъ рукъ служителей правосудія.
   Поэтому неудивительно, что, при стеченіи такихъ благопріятныхъ обстоятельствъ, даже въ центрѣ города почти каждую ночь происходили грабежи, нерѣдко сопровождаемые убійствами, и мирные жители, только побуждаемые необходимостью, рѣшались пускаться въ лабиринтъ этихъ улицъ послѣ закрытія лавокъ и магазиновъ.
   Тѣ, которые въ полночь рѣшались на подобныя путешествія, шли всегда посрединѣ улицы, чтобъ обезопасить себя по крайней мѣрѣ отъ неожиданнаго нападенія изъ-за угловъ. Рѣдко кто отправлялся безъ оружія и даже безъ прикрытія въ Кентишъ-Тоунъ или Гемпстидъ, въ Кензингтонъ или въ Чельзей. Самыхъ отважныхъ героевъ сопровождали, при незначительныхъ переходахъ, слуги съ факелами.
   Еще много особеннаго и замѣчательнаго было въ то время на лондонскихъ улицахъ. На многихъ лавкахъ, особенно къ востоку отъ Темпль-Бэра, вѣрныхъ стариннымъ обычаямъ, висѣли огромныя вывѣски, и скрипъ этихъ желѣзныхъ досокъ, слабо укрѣпленныхъ на желѣзныхъ же петляхъ, составлялъ какой-то странный, пронзительный и печальный концертъ. Длинные ряды носилокъ и группы носильщиковъ, въ сравненіи съ которыми нынѣшніе кучера -- образцы учтивости и вѣжливости, заграждали дорогу и наполняли воздухъ дикими завываніями. Изъ погребовъ, которыхъ двери черной пастью растворялись на улицы, приглашая къ себѣ самую грубую чернь, несся ревъ смѣшанныхъ голосовъ. Подъ каждымъ навѣсомъ, у каждой лавки толпы работниковъ и факелоносцевъ проигрывали то, что заработали въ цѣлый день, и часто догорѣвшій факелъ, выпадая изъ рукъ уснувшаго посреди этой шумной толпы, освѣщалъ какимъ-то красноватымъ свѣтомъ эту картину и гасъ, дымясь и разбрасывая искры.
   Тутъ проходила ночная стража съ палками и фонарями, громко возглашая часъ и состояніе погоды, и тѣ, которые уже засыпали сладкимъ сномъ въ своихъ постеляхъ, просыпались, прислушиваясь къ тому, "идетъ ли дождь или снѣгъ, морозитъ или таетъ". Скромные пѣшеходы бросались въ сторону, услыша крики носильщиковъ: "Дорогу, съ вашего позволенія!". Порою, носилки какой-нибудь знатной дамы, окруженныя толпою слугъ съ факелами и скороходовъ, которые бѣжали впередъ, очищая дорогу, освѣщали на минуту улицу, и потомъ снова погружалась она въ непроницаемую темноту. Нерѣдко у слугъ, дожидающихся у подъѣзда господъ своихъ, завязывались драки, и поле сраженія усыпалось пудрою, клочками париковъ и измятыми цвѣтами. Обыкновенно, причиною подобныхъ дракъ была игра, бывшая въ то время почти необходимою потребностью народа. Страсть къ костямъ и картамъ перешла къ слугамъ отъ господъ и производила множество безпорядковъ какъ въ томъ, такъ и въ другомъ классѣ. Часто, въ то время, когда въ западной части города гремѣли трубы и кадрили масокъ пересѣкали улицы по всѣмъ направленіямъ, въ Сити цѣлые караваны повозокъ съ кучерами и пассажирами, вооруженными съ ногъ до головы, были останавливаемы толпою разбойниковъ; пистолетные выстрѣлы смѣшивались съ криками, и, смотря по своей силѣ или по упорной защитѣ, злодѣи то грабили повозки, то отступали, нерѣдко оставляя множество труповъ своихъ товарищей и пассажировъ. На утро эти ночныя происшествія доставляли неистощимый запасъ для разсказовъ и анекдотовъ праздному любопытству. Порою процессія молодыхъ и пьяныхъ джентльменовъ, отправлявшихся въ Тейбернъ, забавляла толпу народа, подавъ ей к поучительный примѣръ
   Между праздными толпами, скитавшимися ночью по улицамъ, замѣтнѣе всѣхъ былъ одинъ человѣкъ. Его почти каждую ночь видѣли въ разныхъ мѣстахъ, и самый безстрашный, отчаянный гуляка, встрѣтясь съ нимъ, не могъ удержаться отъ невольнаго трепета. Кто онъ и откуда явился?-- На это никто не могъ дать отвѣта. Никто не зналъ его имени; онъ быль незнакомъ ни старикамъ, ни молодому поколѣнію. Онъ не могъ быть шпіономъ, потому что ни передъ кѣмъ никогда не снималъ своей широкополой шляпы, никогда ни съ кѣмъ не разговаривалъ, не вмѣшивался ни въ какія уличныя исторіи, не прислушивался ни къ чьему разговору, не смотрѣлъ ни на кого, кто проходилъ мимо. Спокойно и молча сидѣлъ онъ по ночамъ до самого разсвѣта въ погребахъ, между толпами самой буйной и развратной черни.
   Какимъ-то привидѣніемъ являлся онъ на ихъ безпорядочныхъ и грязныхъ праздникахъ, пугая ихъ необузданныя и шумныя скопища. Съ наступленіемъ ночи показывался онъ на улицахъ -- вездѣ и всегда одинъ, и шелъ скорыми шагами, не осматриваясь, не останавливаясь. Порою (какъ разсказывали тѣ, которымъ случалось съ нимъ встрѣтиться) оглядывался онъ назадъ и потомъ шелъ еще скорѣе. На лугахъ, поляхъ и улицахъ, во всѣхъ частяхъ города, въ восточныхъ и западныхъ, въ сѣверныхъ и южныхъ, какъ тѣнь бродилъ этотъ странный незнакомецъ. И всегда казалось, что онъ торопился оставить то мѣсто, гдѣ его встрѣчали. Встрѣтившійся съ нимъ не смѣлъ взглянуть на него, невольно давалъ ему дорогу и пропускалъ мимо. Когда же потомъ онъ разсматривалъ фигуру незнакомца, скрывающагося въ темнотѣ, ему иногда удавалось поймать взоръ его, обращенный назадъ, и онъ тотчасъ же невольно опускалъ свои глаза внизъ и прекращалъ свои наблюденія.
   Этотъ странный образъ жизни, это внезапное появленіе то въ той, то въ другой части города подали поводъ къ разнымъ толкамъ. Незнакомца такъ часто видали почти въ одно и то же время въ двухъ мѣстахъ, отдаленныхъ другъ отъ друга, что нѣкоторые думали, будто это было два лица; другіе -- что онъ сверхестественною силою переносится съ одного мѣста на другое. Воръ, спрятанный въ своей западнѣ, говорилъ, что онъ какъ тѣнь проскользнулъ мимо его; ночной бродяга повстрѣчался съ нимъ въ самой глухой улицѣ; нищій замѣтилъ, какъ онъ остановился на мосту, свѣсился за перилы, посмотрѣлъ на воду и потомъ снова исчезъ во мракѣ; могильщики увѣряли, что онъ проводитъ ночи на кладбищахъ, потому что часто видали, какъ, при ихъ приближеніи, онъ мелькалъ между могилами, и въ то время, когда они разсказывали другъ другу свои замѣчанія, оглянувшись, съ ужасомъ видѣли, что незнакомецъ стоитъ между ними.
   Наконецъ, одинъ изъ могильщиковъ рѣшился завести разговоръ съ этимъ загадочнымъ существомъ, и въ темную ночь, увидѣлъ, что незнакомецъ сидитъ на могилѣ, онъ смѣло подошелъ и сѣлъ подлѣ него.
   -- Темная ночь, мистеръ!
   -- Да, темна.
   -- Гораздо темнѣе прошедшей, хоть и та была чертовски темна... Не встрѣтился ли я недавно съ вами въ Оксфордской улицѣ у ратуши?
   -- Можетъ быть.
   Могильщикъ поглядѣлъ вокругъ себя и видя, что ихъ окружили въ это время его товарищи, рѣшился на отчаянный поступокъ и, ударивъ незнакомца по плечу, вскричалъ:
   -- Слушайте, мистеръ! Что вы вѣчно смотрите совой? Будьте немножко пообходительнѣе, поразговорчивѣе. Вы здѣсь въ обществѣ джентльменовъ. Про васъ разсказываютъ такія вещи, что волосъ дыбомъ становится! Говорятъ, что вы чорту душу продали...
   -- Мы всѣ продали чорту свои души,-- угрюмо отвѣчалъ незнакомецъ.-- Еслибъ насъ не было такъ много, онъ бы дороже давалъ за одну душу.
   -- Видно, вамъ не очень посчастливилось на этомъ свѣтѣ?-- сказалъ могильщикъ, взглянувъ на блѣдное, худощавое лицо незнакомца и на его ветхое рубище.-- Чтожъ за бѣда! Это не мѣшаетъ быть веселымъ... Ну-ка, мистеръ, затянемъ удалую пѣсенку, такъ горе какъ рукой сниметъ!
   -- Пой самъ, если хочешь,-- отвѣчалъ незнакомецъ и, сбросивъ съ плеча его руку, прибавилъ:-- да не совѣтую дотрагиваться до меня. Со мною добрый ножъ, который легко выходитъ изъ ноженъ, какъ это ужъ и случилось испытать кой-кому однажды. Я не люблю, чтобъ меня разспрашивали, чтобъ со мной такъ дерзко обходились...
   -- О-го! Ты, кажется, грозишь мнѣ?
   -- Да, и докажу всякому, кто дотронется до меня, что слова мои не напрасны!-- вскричалъ незнакомецъ, вскакивая и бросая вокругъ себя дикіе взгляды, какъ-будто спрашивая, кто изъ толпы будетъ такъ смѣлъ, чтобъ на него броситься.
   Голосъ, взоры, движенія, полныя какого-то грубаго отчаянія, заставили окружавшихъ его отступить на нѣсколько шаговъ
   -- Я такой же человѣкъ, какъ и вы, и живу такъ же, какъ и вы живете,-- продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, все еще стоя въ оборонительномъ положеніи и осматривая своихъ противниковъ.-- Что вамъ отъ меня надобно? Какое кому до меня дѣло? Если я не хочу говорить съ вами, не хочу имѣть съ вами никакихъ сношеній, кто жъ меня можетъ къ этому принудить? У меня на это свои причины. Оставьте меня въ покоѣ; въ противномъ случаѣ, горе тѣмъ, которые осмѣлятся напасть на меня, хотя бы ихъ было вдесятеро болѣе!
   Глухой шопотъ пробѣжалъ въ толпѣ. Нѣкоторые болѣе благоразумные люди совѣтовали оставить незнакомца., не вмѣшиваться въ частную жизнь человѣка, не сдѣлавшаго вреда никому, не принуждать его открывать свою тайну. Когда они кончили совѣщаніе и оглянулись, незнакомца уже не было.
   Въ слѣдующій вечеръ, только-что стемнѣло, появился онъ снова на улицахъ. Нѣсколько разъ останавливался онъ передъ домомъ слесаря, но домъ былъ запертъ. Потомъ черезъ Лондонскій Мостъ пошелъ онъ къ Соутворку. На поворотѣ одной улицы, увидѣлъ онъ женщину съ корзинкою въ рукѣ и тотчасъ же спрятался за уголъ, выжидая, пока она пройдетъ мимо его: потомъ вышелъ изъ своей засады и, озираясь, пошелъ за нею.
   Она заходила въ лавки, покупая разныя вещи для домашняго обихода. Онъ также останавливался бродилъ около того мѣста, куда она заходила, и потомъ снова, слѣдовалъ за нею. Около одиннадцати часовъ, когда прохожіе начинали рѣже и рѣже показываться на улицахъ, повернула, она, вѣроятно, домой и вошла, въ ту же улицу, гдѣ ее встрѣтилъ незнакомецъ. Улица была пуста и темна, женщина удвоила шаги свои, робко оглядываясь по сторонамъ. Незнакомецъ преслѣдовалъ ее неутомимо.
   Наконецъ, вдова -- это была она -- подошла къ своему дому и остановилась, чтобъ достать изъ корзины ключъ отъ дверей. Запыхавшись отъ скорой ходьбы и радуясь счастливому окончанію своего путешествія, вложила, она ключъ въ замочную скважину и, поднявъ голову, увидѣла передъ собою страшнаго незнакомца.
   Онъ зажалъ ей ротъ рукою; это было напрасно: отъ ужаса она не могла произнести ни одного слова.
   -- Долго подстерегалъ я тебя на улицахъ! Есть ли кто у тебя въ домѣ? Одна ли ты? Отвѣчай!
   Вмѣсто отвѣта какой-то неясный звукъ вылетѣлъ изъ спертой груди ея.
   -- Если ты не можешь говорить, то сдѣлай утвердительный знакъ.
   Она кивнула, головою, повидимому, желая сказать, что ни кого нѣтъ.
   Онъ отперъ дверь, ввелъ ее въ домъ и крѣпко заперъ дверь за собою.
  

XVII.

   То была, темная и холодная ночь. Огонь потухъ въ каминѣ. Странный посѣтитель досталъ тлѣющій уголь и началъ раздувать его, поглядывая по временамъ на вдову, которая въ какомъ-то безпамятствѣ опустилась на стулъ.
   Наконецъ, ему удалось раздуть огонь, который былъ необходимъ, чтобъ согрѣть его окоченѣвшіе члены. Платье незнакомца было промочено насквозь, потому что прошлую ночь и все утро шелъ проливной дождь. Все доказывало, что онъ жилъ подъ открытымъ небомъ, не имѣя никакого пристанища. Перепачканный въ грязи и угляхъ, въ платьѣ, плотно прильнувшемъ къ его исхудалымъ членамъ, съ блѣднымъ лицомъ, небритою бородою, стоялъ онъ, жадно слѣдя взорами за разгорающимся огнемъ и порою поглядывая изъ подлобья на вдову, какъ бы боясь, чтобъ она не ушла отъ него.
   Она закрыла лицо руками, дрожа отъ ужаса, не смѣя взглянуть на страшнаго гостя. Прошло нѣсколько долгихъ и мучительныхъ минутъ. Наконецъ, онъ сѣлъ и сказалъ:
   -- Это твой домъ?
   -- Да. Но, ради Бога, зачѣмъ вы пришли сюда?
   -- Дай мнѣ ѣсть и пить, если не хочешь, чтобъ я самъ здѣсь распорядился... Я прозябъ и голоденъ! Мнѣ необходима пища и теплый уголъ, гдѣ бы я могъ отдохнуть. Надѣюсь все это получить здѣсь, отъ тебя...
   -- Ты разбойникъ изъ Чигуэльской улицы?
   -- Да!
   -- Ты готовъ былъ совершить убійство?
   -- По крайней мѣрѣ это было моимъ желаніемъ. Да что прикажешь дѣлать? Онъ поднялъ ужасный крикъ: "убійцы! Спасите!" Ему было бы худо, еслибъ онъ не былъ такъ проворенъ... Я побѣжалъ за нимъ...
   -- Съ ножемъ?-- вскричала вдова, поднимая руки къ небу.-- О, Боже! Ты слышишь его, Ты видишь этого ужаснаго человѣка!..
   И, сложивъ руки, подняла она къ небу взоры, полпые отчаянія. Сурово посмотрѣлъ онъ на нее и, вставъ съ своего мѣста, остановился передъ нею въ нѣсколькихъ шагахъ.
   -- Берегись!-- вскричалъ онъ дикимъ голосомъ.-- Берегись оскорблять меня, или ты погибла,-- погибла, погибла душою и тѣломъ!-- Слушай,-- продолжалъ онъ:-- я дикій звѣрь въ образѣ человѣка, злой духъ, облеченный тѣломъ и плотью, привидѣніе, котораго страшатся всѣ живущіе, проклятое существо, житель не здѣшняго міра... Я ничего не боюсь, я испыталъ всѣ ужасы жизни, я на землѣ живу какъ въ аду; но если ты будешь исполнять мои приказанія и не будешь оскорблять меня -- не сдѣлаю тебѣ никакого зла. Ты осмѣлилась угрожать мнѣ, а я никому не прощаю оскорбленій. Если ты заставишь меня пролить кровь, она падетъ на тебя же и на подобныхъ тебѣ во имя злого духа, который искушеніемъ ведетъ людей къ погибели.
   При этихъ словахъ онъ вынулъ изъ-за пояса пистолетъ и крѣпко сжалъ его въ рукѣ
   -- О! Накажи этого человѣка, правосудное небо!-- вскричала вдова.-- Пошли ему минуту раскаянія и потомъ очисти отъ него землю.
   -- Дай мнѣ пить и ѣсть, не то я исполню свои угрозы.
   -- Но оставишь ли ты домъ мой, когда я исполню твое требованіе? Обѣщаешь ли ты никогда сюда не возвращаться?
   -- Ничего не обѣщаю,-- отвѣчалъ онъ, садясь за столъ:-- кромѣ одного: исполнить свою угрозу, если ты не будешь мнѣ повиноваться.
   Она встала и молча подошла къ маленькому шкапу, изъ котораго вынула ломоть хлѣба, нѣсколько кусковъ холоднаго мяса, и поставила все это на столъ. Онъ потребовалъ вина и водки. И это исполнила она. Съ жадностью голоднаго звѣря пожиралъ онъ принесенное ею, и во все это время она сидѣла въ противоположномъ углу комнаты, съ ужасомъ слѣдя за его движеніями. Она не смѣла не глядѣть на него: ужасное лицо незнакомца, казалось, приковывало къ себѣ ея взоры. Проходя мимо его къ шкапу, она подобрала платье, опасаясь прикосновенія къ этому человѣку. Окончивъ свой обѣдъ, если обѣдомъ можно назвать животное утоленіе голода, придвинулъ онъ снова къ огню стулъ и, грѣясь у ярко разгорѣвшагося камина, началъ снова:
   -- Я никогда такъ не былъ доволенъ обѣдомъ, какъ сегодня. Теплое пристанище -- для меня необыкновенная роскошь. Кусокъ хлѣба, бросаемый нищему вмѣсто подаянія, былъ бы для меня роскошнымъ пиромъ. Здѣсь такъ хорошо и уютно. Ты одна живешь здѣсь?
   -- Нѣтъ!-- отвѣчала она какъ бы противъ воли.
   -- Кто жъ еще здѣсь живетъ?
   -- Человѣкъ, мужчина; для тебя все равно, кто бы онъ ни былъ, но я совѣтовала бы тебѣ поскорѣе уйти отсюда.-- онъ можетъ застать тебя...
   -- Я хочу хорошенько согрѣться,-- отвѣчалъ онъ, протягивая къ огню свои исхудалыя жилистыя руки.-- Ты вѣрно богата?
   -- О, очень!-- отвѣчала она съ горькой улыбкой.-- Очень богата!..
   -- По крайней мѣрѣ, я увѣренъ, что у тебя найдется пара шиллинговъ. Я знаю, что у тебя есть деньги -- ты сегодня вечеромъ дѣлала разныя закупки.
   -- Весьма небольшія. У меня осталось два, три шиллинга...
   -- Дай мнѣ твой кошелекъ. Ты держала его въ рукѣ, когда отворяла дверь.
   Она молча положила кошелекъ на столъ. Онъ высыпалъ на руку мелкія деньги и началъ ихъ пересчитывать. Въ это время она вдругъ остановилась посреди комнаты, какъ будто прислушиваясь къ чему-тр, и потомъ бросилась къ нему.
   -- Бери всѣ деньги, бери все, что хочешь, все, что здѣсь найдешь, но ради Бога уходи скорѣе... Онъ сейчасъ придетъ... Я узнаю шаги его. Я одна могу различитъ ихъ издалека. Уходи! Уходи!
   -- Кто тамъ идетъ? Чьи шаги услыхала ты?..
   -- Оставь эти неумѣстные вопросы. Еслибъ я была въ силахъ, своими руками притащила бы тебя къ дверямъ и вытолкнула на улицу. Бѣги! Бѣги! Не теряй ни минуты, жалкій разбойникъ!
   -- Если тамъ ждутъ меня шпіоны, то я здѣсь гораздо безопаснѣе,-- отвѣчалъ незнакомецъ съ какимъ-то страхомъ:-- я хочу здѣсь остаться, и не уйду, пока не минетъ опасность.
   -- Поздно!-- вскричала вдова, которая прислушивалась къ шагамъ, раздававшимся по улицѣ, и не обращала вниманія на слова.-- Слышишь ли ты эти шаги! Это онъ, мой сынъ, мой бѣдный, беззаботный сынъ!..
   При этихъ словахъ, произнесенныхъ съ необыкновенною дикостью, съ улицы сильно застучали въ дверь. Онъ взглянулъ на вдову, вдова взглянула на него.
   -- Впусти его!-- сказалъ онъ хриплымъ голосомъ.-- Я боюсь его не столько, какъ темной, безпріютной ночи. Онъ опять стучится. Впусти!
   -- Я предчувствовала ужасъ этой минуты,-- отвѣчала вдова:-- это предчувствіе тревожило меня во всю жизнь мою,-- я не впущу его. Бѣдствіе неминуемо постигнетъ его, если вы встрѣтитесь съ глаза на глазъ. Сынъ мой! Мой несчастный сынъ! О, добрые ангелы неба, передъ которыми открыта истина! Внемлите молитвѣ бѣдной матери, сохраните ей сына, не допустите его до знакомства съ. этимъ ужаснымъ человѣкомъ!
   -- Онъ стучится въ ставни!-- вскричалъ разбойникъ.-- Онъ зоветъ тебя. Этотъ голосъ, этотъ крикъ... А! Это онъ! Онъ боролся со мною на дорогѣ, не такъ ли?
   Она почти лишилась чувствъ, упала на колѣни и шевелила губами, но не могла произнести ни слова. Пока, разбойникъ смотрѣлъ на нее, не зная что начать, куда обратиться,-- ставни отворились. Онъ едва успѣлъ съ быстротою молніи схватить со стола ножъ, всунуть его въ рукавъ и броситься въ кладовую, когда Бэрнеби уже постучался въ окно и съ дикимъ торжествомъ поднялъ нижнюю часть его рамы.
   -- Ха-ха-ха! Кто же можетъ не впускать меня съ Грейфомъ?-- вскричалъ онъ, просунувъ, голову въ окно и дико озирая комнату.-- Вы тутъ, матушка? Зачѣмъ такъ долго не допускали вы насъ къ свѣту и огню?
   Мать, заикаясь, сказала что-то въ извиненіе и протянула ему руку. Но Бэрнеби, не принимая руки ея, прыгнулъ въ комнату, бросился къ ней на шею и цѣловалъ ее.
   -- Мы были въ полѣ, матушка: прыгали черезъ рвы, ползали черезъ пресѣки, взбирались на крутизны и спускались внизъ. Вѣтеръ дулъ сильно; трава и молодой тростникъ наклонились и кланялись ему, чтобъ онъ не обижалъ ихъ, трусы!-- А Грейфъ -- ха, ха, ха!-- Молодецъ Грейфъ! Ему все не по чемъ; когда вѣтеръ покатаетъ его въ пыли, онъ смѣло оборачивается и кусаетъ его... Грейфъ, смѣлый Грейфъ, дрался съ каждою склонявшеюся вѣточкой... Онъ говорилъ мнѣ, что вѣтки смѣются надъ нимъ... и онъ трепалъ ихъ, какъ бульдогъ. Ха, ха, ха!
   Воронъ въ маленькой корзинкѣ, бывшей на спинѣ его господина, слыша, что такъ часто и громко произносятъ его имя, выразилъ свое участіе тѣмъ, что закричалъ пѣтухомъ, и потомъ произнесъ всѣ слова, какія зналъ, съ такою скоростью и въ такихъ многоразличныхъ хриплыхъ тонахъ, что оны показались говоромъ цѣлой толпы народа,
   -- Какъ онъ слушается меня! продолжалъ Бэрнеби.-- Пока я сплю, онъ стережетъ меня, а когда я закрываю глаза, прикидываясь спящимъ, онъ тихонько твердитъ новый урокъ; но всегда присматриваетъ за мною, и если замѣтитъ, что я хоть немножко смѣюсь, тотчасъ перестанетъ болтать. Онъ хочетъ сдѣлать мнѣ сюрпризъ, когда совсѣмъ вытвердитъ слова.
   Воронъ опять закричалъ пѣтухомъ и такъ увлекательно, какъ будто хотѣлъ сказать: "опять рѣчь идетъ обо мнѣ; я горжусь этимъ". Между тѣмъ Бэрнеби закрылъ окно и, подходя къ огню, хотѣлъ сѣсть лицомъ къ кладовой. Но мать предупредила его въ этомъ, сѣвъ сама такимъ образомъ и подавая ему знакъ, чтобъ онъ сѣлъ напротивъ ея.
   -- Какъ вы блѣдны сегодня, матушка!-- сказалъ Бэрнеби, опершись на свою палку.-- Мы поступили жестоко, Грейфъ; мы напугали ее!
   Дѣйствительно, она испугалась; сердце, ея билось сильно. Разбойникъ немного растворивъ дверь своего убѣжища, пристально смотрѣлъ на сына вдовы. Грейфъ, замѣчавшій все, чего даже не подозрѣвалъ господинъ его, высунулся изъ корзины и съ своей стороны сталъ внимательно глядѣть на разбойника сверкающими глазами.
   -- Онъ бьетъ крыльями,-- сказалъ Бэрнеби и обернулся такъ быстро, что едва не замѣтилъ затворявшейся двери и головы подслушивавшаго:-- вѣрно тутъ есть кто-нибудь чужой; Грейфъ такъ уменъ, что вѣрно не выдумаетъ небылицы. Ну, скачи себѣ!
   Принявъ это приглашеніе съ свойственною ему важностью, воронъ вспрыгнулъ на плечо Бэрнеби, оттуда спустился на протянутую его руку и сошелъ на землю. Когда Бэрнеби снялъ со спины корзину и поставилъ ее съ открытой крышкой въ уголъ, первою заботою Грейфа было закрыть ее какъ можно скорѣе и сѣсть на нее. Полагая, безъ сомнѣнія, что теперь отнялъ возможность у всякаго запереть его опять въ корзину, торжествуя, защелкалъ языкомъ и нѣсколько разъ прокричалъ "ура!"
   -- Матушка,-- сказалъ Бэрнеби, положивъ шляпу и палку въ уголъ и сѣвъ опять на стулъ, съ котораго всталъ было.-- Я разскажу тебѣ, гдѣ мы были сегодня и что дѣлали -- хочешь?
   Она взяла его за руку, крѣпко сжала ее и кивнула въ знакъ согласія, не имѣя силы говорить.
   -- Только никому не пересказывай этого,-- продолжалъ Бэрнеби, грозя ей пальцемъ: потому что это тайна, извѣстная только мнѣ, Грейфу и Гогу. Правда, съ нами была и собака, но она не можетъ все еще сравняться съ Грейфомъ; хоть и она тоже молодецъ, но никакъ не угадаетъ, зачѣмъ ходила съ нами, бьюсь объ закладъ... Что ты все смотришь черезъ мое плечо?
   -- Кто? Я?-- отвѣчала мать слабымъ голосомъ.-- Такъ, сама не знаю. Подвинься ко мнѣ ближе.
   -- Ты встревожена,-- сказалъ Бэрнеби, блѣднѣя.-- Матушка... Ты не видишь?..
   -- Чего?
   -- Вѣдь нѣтъ?.. Здѣсь ничего этого нѣтъ, а?-- шепталъ онъ, придвигаясь еще ближе и указывая на родимый знакъ на рукѣ.-- Боюсь, что оно здѣсь гдѣ-нибудь. Волосы у меня подымаются дыбомъ, когда смотрю на тебя, и по всему тѣлу пробѣгаетъ дрожь. Зачѣмъ ты глядишь такъ странно? Развѣ оно въ комнатѣ такъ, какъ мнѣ снилось, брызжетъ кровью на потолокъ и на стѣны? Отвѣчай же? Да?
   Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, дѣлая эти вопросы, закрывъ глаза руками. Черезъ нѣсколько времени онъ приподнялъ голову и оглянулся.
   -- Ушло?
   -- Да здѣсь ничего и не было,-- отвѣчала мать, успокоивая его.-- Право, ничего, милый Бэрнеби. Посмотри хорошенько! Ты видишь, здѣсь никого нѣтъ, кромѣ меня и тебя.
   Онъ со страхомъ посмотрѣлъ на нее и, успоколсь немного, захохоталъ дико.,
   -- Посмотримъ,-- сказалъ онъ, задумываясь.-- Мы ли это говорили? Были ли это ты, да я? Гдѣ мы были?
   -- Нигдѣ; мы сидѣли здѣсь.
   -- Ахъ, да, только Гогъ и я,-- сказалъ Бэрнеби:-- вотъ что. Гогъ изъ "Майскаго-Дерева", да я, знаешь, да Грейфъ -- лежали въ лѣсу, подъ деревьями у дороги, съ потайнымъ фонаремъ, когда пришла ночь; у насъ была собака на веревкѣ, чтобъ тотчасъ спустить ее, когда тотъ человѣкъ пройдетъ мимо.
   -- Какой человѣкъ?
   -- Разбойникъ; тотъ, на котораго глазѣли звѣзды. Мы ужъ нѣсколько ночей подстерегали его въ потъмахъ и ужъ непремѣнно поймаемъ его. Я узнаю его изъ тысячи человѣкъ. Смотри сюда, матушка! Вотъ каковъ онъ собой. Смотри!
   Онъ обвилъ себѣ около головы платокъ, надвинулъ шляпу на лобъ, закутался въ сюртукъ и всталъ, до того похожій на подлинникъ, къ которому хотѣлъ поддѣлаться, что темная фигура, выглядывавшая за нимъ изъ каморки, могла быть почтена за тѣнь его.
   -- Ха, ха, ха! Ужъ мы поймаемъ его!-- воскликнулъ онъ, скидывая съ себя такъ же скоро шляпу и платокъ, какъ скоро надѣлъ ихъ.-- Увидишь его, матушка, связаннаго по рукамъ и по ногамъ; увидишь, какъ потащутъ его въ Лондонъ на сѣдельной подпругѣ; услышишь, что онъ на тайбернскомъ деревѣ, если намъ посчастливится. Такъ говоритъ Гогъ. Но ты опять блѣднѣешь, опять дрожишь! Зачѣмъ ты смотришь такъ въ дверь кладовой?
   -- Ничего,-- отвѣчала она.-- Я не такъ здорова. Поди, лягъ въ постель, милый Бэрнеби; оставь меня въ покоѣ.
   -- Въ постель!-- сказалъ онъ.-- Я не люблю постели... Я лучше люблю лежать передъ огнемъ и смотрѣть на мѣстоположенія въ раскаленныхъ угляхъ -- на рѣки, пригорки, пещеры въ темнокрасномъ солнечномъ закатѣ, на дикія, огненныя лица. Да вѣдь я голоденъ, и Грейфъ тоже не ѣлъ ничего съ самаго обѣда. Дай намъ поужинать. Грейфъ! Ужинать; эй, молодецъ!
   Воронъ захлопалъ крыльями и, каркая отъ радости, прыгнулъ къ ногамъ своего господина, раскрывая клювъ, чтобъ подхватить бросаемые куски. Бэрнеби бросилъ ему около двадцати кусковъ, и воронъ, не двигаясь съ мѣста, ловилъ ихъ очень ловко.
   -- Довольно,-- сказалъ Бэрнеби.
   -- Больше!-- кричалъ Грейфъ.-- Больше!
   Но увѣрившись, что не получитъ ничего болѣе, воронъ отретировался съ своею провизіею, выбросилъ куски изо рта и спряталъ ихъ по разнымъ угламъ; но при этомъ особенно остерегался подходить близко къ кладовой, какъ-бы не довѣряя намѣреніямъ спрятавшагося въ ней человѣка и его силѣ противиться искушенію. Кончивъ работу, онъ прошелся два-три раза поперекъ комнаты, стараясь придать себѣ видъ величайшей беззаботности, но при всемъ томъ безпрестанно поглядывая однимъ глазомъ на свое сокровище; потомъ началъ доставать одинъ кусокъ за другимъ и ѣсть съ величайшимъ аппетитомъ.
   Бэрнеби, съ своей стороны, сдѣлавъ тщетныя усилія, чтобъ заставить мать раздѣлить съ нимъ ужинъ, поѣлъ тоже плотно. Одинъ разъ, въ продолженіе этого, онъ хотѣлъ идти за хлѣбомъ; но мать поспѣшно предупредила его и, собравъ все свое мужество, пошла сама въ кладовую и принесла кусокъ хлѣба.
   -- Матушка,-- сказалъ Бэрнеби, посмотрѣвъ ей прямо въ глаза, когда она сѣла опять.-- Развѣ сегодня день моего рожденія?
   -- Сегодня?-- отвѣчала она.-- Да развѣ ты не помнишь, что онъ быль съ недѣлю назадъ, и прежде, чѣмъ онъ опять придетъ, должны бъ были пройти лѣто, осень и зима?
   -- Помню, что до сихъ поръ было такъ,-- сказалъ Бэрнеби.-- Но, несмотря на все это, я полагаю, что и сегодня долженъ быть день моего рожденія.
   -- Почему жъ ты такъ думаешь?
   -- Я скажу тебѣ почему,-- отвѣчалъ онъ.-- Я видалъ, хоть и не говорилъ тебѣ ничего,-- но видалъ, что ты всегда очень печальна въ этотъ день вечеромъ. Я видалъ тебя плачущею, когда мы съ Грейфомъ были очень веселы, и испуганною безъ всякой причины; пожималъ тебѣ руку, и чувствовалъ, что она была холодна, точно какъ теперь. Разъ, матушка... тоже въ день моего рожденія... я и Грейфъ начали размышлять объ этомъ, отправившись спать и ночью, когда пробилъ часъ, мы сошли внизъ и подошли къ двери твоей комнаты, чтобъ узнать здорова ли ты. Ты стояла на колѣняхъ... Я опять забылъ, что ты говорила тогда... Грейфъ, что она тогда говорила?
   -- Я дьяволъ!-- поспѣшно вскричалъ воронъ.
   -- Врешь,-- сказалъ Бэрнеби.-- Ты что-то говорила въ молитвѣ, и когда встала и начала прохаживаться по комнатѣ, то была такъ же блѣдна, какъ теперь и какъ бываешь всегда въ день моего рожденія. Видишь, я понялъ это, хоть и глупъ. Вотъ почему и говорю теперь, что ты ошибаешься: сегодня долженъ быть день моего рожденія... Грейфъ, вѣдь нынче день моего рожденія?
   Воронъ запѣлъ пѣтухомъ такъ продолжительно, какъ, могъ бы запѣть только пѣтухъ, одаренный разумомъ, чтобъ провозгласить наступленіе должайшаго дня. Какъ будто въ самомъ дѣлѣ понявъ слова Бэрнеби и придумывая, какъ поздравить его, воронъ почелъ приличнѣе всего сказать: "Очень много разъ говорю не быть мертвымъ!" хлопая при этомъ весьма патетически крыльями.
   Мать не отвѣчала на слова сына и старалась обратить его вниманіе на другой предметъ, что, какъ знала изъ опыта, было очень легко. Послѣ ужина, Бэрнеби, несмотря на просьбы матери, легъ на циновкѣ передъ каминомъ; Грейфъ качался на одной ногѣ и то дремалъ въ пріятной теплотѣ то, казалось, старался вспомнить какую-то рѣчь, которую заучивалъ днемъ.
   Наступило продолжительное, глубокое безмолвіе, только изрѣдка прерываемое Бэрнеби, который все еще пристально смотрѣлъ въ огонь и ворочался на своей постели, то Грейфомъ, который, стараясь припомнить что-то, время отъ времени вскрикивалъ глухимъ голосомъ: "Полли, поставь чайн..." и, забывъ остальное, умолкалъ и продолжалъ дремать.
   Прошло довольно времени; Бэрнеби начиналъ уже дышать сильнѣе, правильнѣе и закрылъ глаза. Но тутъ опять крикъ безпокойнаго ворона: "Полли, поставь чайн..." пробуждалъ его.
   Наконецъ, Бэрнеби заснулъ глубокимъ сномъ, и воронъ, опустивъ голову на вздувшуюся грудь свою, болѣе и болѣе закрывалъ блестящіе глаза свои, и казалось, тоже расположился спать. Кое-когда бормоталъ онъ еще гробовымъ голосомъ: "Полли, поставь чайн..." но очень невнятно и скорѣе, какъ пьяный человѣкъ! нежели какъ размышляющій воронъ.
   Вдова, едва смѣя дышать, встала съ своего мѣста. Разбойникъ тихонько выбрался изъ кладовой и задулъ свѣчу.
   -- "...никъ на огонь" вскричалъ Греііфъ, вдругъ вспомнивъ окончаніе фразы, чрезвычайно громкимъ голосомъ: -- "никъ на огонь. Ура! Полли, поставь чай...никъ на огонь, мы всѣ пьемъ чай. Полли, поставь чайникъ на огонь, мы всѣ пьемъ чай. Ура, ура, ура! Я дьяволъ, дьяволъ, чайникъ на огонь! Скорѣе. Говори никогда не быть мертвымъ бау, вау, вау, я дьяволъ; чайникъ на огонь; я... Полли, поставь чайникъ на огонь, мы всѣ пьемъ чай..."
   Вдова и разбойникъ стали какъ вкопанные, будто услышали голосъ изъ могилы.
   Но и эти крики не могли разбудить спящаго. Онъ обернулся къ огню, рука его опустилась на землю, голова склонилась на руку. Вдова и незваный гость взглянули на него, потомъ другъ на друга, и она указала ему дверь.
   -- Постой,-- прошепталъ онъ.-- Славнымъ дѣламъ учишь ты своего сына!
   -- Я не учила его ничему изъ того, что ты слышалъ. Уйди сію же минуту, или я разбужу его.
   -- Это въ твоей волѣ. Не хочешь ли, чтобъ я разбудилъ его?
   -- Ты не осмѣлишься этого сдѣлать!
   -- Я уже говорилъ тебѣ, что осмѣлюсь на все. Онъ, кажется, хорошо знаетъ меня: такъ и я хочу съ нимъ познакомиться.
   -- Ты хочешь убить спящаго?-- вскричала вдова, бросаясь между имъ и сыномъ.
   -- Женщина!-- сказалъ онъ сквозь зубы, отводя ее въ сторону: -- я хочу посмотрѣть на него получше и сдѣлаю это. Если-жъ ты хочешь, чтобъ одинъ изъ насъ былъ убитъ, то, пожалуй, разбуди его.
   Сказавъ это, онъ подошелъ къ Бэрнеби, наклонился, тихо повернулъ къ огню его голову и всматривался ему въ лицо. Пламя озарило лицо Бэрнеби и освѣтило малѣйшую черту его. Съ минуту разбойникъ всматривался въ него и потомъ быстро отошелъ.
   -- Замѣть себѣ,-- шепнулъ онъ вдовѣ: -- черезъ этого молодца, о существованіи котораго я не зналъ ничего до нынѣшняго вечера, ты въ моей власти. Берегись дурно обращаться со мною! Берегись! Я покинутъ всѣми; я нищій, умирающій съ голоду: я могу мстить вѣрно и медленно!
   -- Въ твоихъ словахъ долженъ быть ужасный смыслъ, но я не понимаю его.
   -- Въ нихъ есть смыслъ., и я вижу, ты понимаешь ихъ какъ нельзя лучше. Ты напередъ знала это цѣлые годы, ты сама говорила мнѣ о томъ. Предоставляю тебѣ размыслить объ этомъ. Не забудь же моей угрозы.
   Онъ указалъ еще разъ на спящаго и вышелъ тихими шагами на улицу. Мать бросилась на колѣни подлѣ сына и осталась въ такомъ положеніи какъ окаменѣлая, пока слезы, удерживаемыя до тѣхъ поръ страхомъ, не облегчили ея стѣсненнаго сердца.
   -- Боже!-- воскликнула она,.-- Ты, научившій меня такой сильной любви къ этой единственной надеждѣ, которая осталась мнѣ отъ минувшаго счастія,-- къ этому больному ребенку, изъ недуга котораго, можетъ быть, проистекаетъ утѣшеніе, что онъ навсегда останется мнѣ нѣжнымъ, любящимъ сыномъ,-- будь ему заступникомъ на мрачномъ пути жизни; иначе онъ погибнетъ, а бѣдное сердце мое не вынесетъ его погибели...
  

XVIII.

   Разбойникъ, только что оставившій жилище вдовы, прокрадываясь по темнымъ улицамъ и избирая самыя мрачныя и безлюдныя части ихъ, пошелъ черезъ Лондонскій Мостъ. Пришедъ въ "Старый Городъ", онъ бросился въ переулки, проходы и дворы между Корнгиллемъ и Смитфильдомъ, имѣя, повидимому, только одно намѣреніе -- потеряться въ ихъ извилинахъ и скрыться отъ сыщиковъ, которые могли бы подстерегать его.
   Кругомъ царствовало мертвое молчаніе. Кое-когда раздавались по мостовой шаги соннаго сторожа или фонарщика, который, обходя свое отдѣленіе, несъ факелъ, оставлявшій за собою небольшую струю дыма. Онъ прятался даже отъ этихъ товарищей своего уединенія то подъ воротами, то подъ аркой, и лишь тогда, когда они минуютъ, выходилъ на улицу и шелъ далѣе.
   Быть одному безъ крова, безъ пристанища въ открытомъ полѣ, гдѣ слышенъ только вой вѣтра, и во всю долгую ночь ждать разсвѣта, прислушиваться къ шуму дождя и искать тепла и крова подъ стогами сѣна или въ дуплѣ деревьевъ,-- грустно, но не столько, однакожъ, грустно, какъ скитаться изгнанникомъ, отверженцемъ общества, безъ пріюта, тамъ, гдѣ есть и кровъ и пріютъ, гдѣ есть даже тысячи теплыхъ постелей. Слушать всю ночь отзвукъ собственныхъ шаговъ на каменьяхъ, считать глухіе удары башенныхъ часовъ, смотрѣть на свѣчи, которыя блестятъ сквозь ставни спаленъ, думать, какое блаженное самозабвеніе объемлетъ обитателей каждаго дома. Тамъ дѣти лежатъ въ теплыхъ своихъ постелькахъ; здѣсь юность, тамъ старость, здѣсь бѣдность, тамъ богатство -- всѣ одинаково спятъ и покоятся; не имѣть ничего общаго съ этими блаженными существами, и ни даже сна,-- этого дара Божія, общаго всѣмъ тварямъ, не быть въ родствѣ ни съ кѣмъ и ни съ чѣмъ, кромѣ отчаянія, и притомъ, отъ ужаснаго противорѣчіи со всѣмъ окружающимъ, чествовать себя еще болѣе уединеннымъ и отверженнымъ, нежели живя въ пустынѣ,-- это такого рода бѣдствіе, которое извѣстно только въ большихъ городахъ и которое одно дѣлаетъ возможнымъ уединеніе, между тысячами.
   Несчастный ходилъ взадъ и впередъ по улицамъ,-- которыя были такъ длинны, такъ утомительны, такъ однообразны,-- и часто съ жадностью посматривалъ на востокъ, чтобъ увидѣть первые, слабые лучи рождающагося дня. Но упорная ночь все еще покрывала небесный сводъ, и онъ все еще не находилъ отдыха отъ своего безцѣльнаго, неутомимаго странствованія.
   Одинъ только домъ въ какомъ-то закоулкѣ быль еще освѣщенъ; въ немъ раздавались звуки музыки, шумъ танцующихъ, веселый говоръ и громкій смѣхъ. Къ этому дому возвращался онъ безпрестанно, чтобъ быть, по крайней мѣрѣ, подлѣ оживленнаго и веселаго мѣста. Не у одного изъ выходившихъ оттуда, видъ этого человѣка, скользившаго взадъ и впередъ, подобно тревожному духу, отнималъ веселое расположеніе. Наконецъ, разошлись всѣ гости; домъ заперли, и онъ сталъ такъ же теменъ и молчаливъ, какъ и всѣ дома, его окружавшіе.
   Разъ во время этой ночи, подошелъ несчастный къ городской тюрьмѣ. Вмѣсто того, чтобъ скорѣй бѣжать отъ нея, какъ отъ мѣста, котораго избѣгать имѣлъ онъ основательныя причины, онъ сѣлъ на одну въ ступеней лѣстницы ближняго дома и, опершись подбородкомъ на руку, началъ смотрѣть на почернѣлыя, мрачныя стѣны тюрьмы, какъ будто онѣ могли быть пріятнымъ убѣжищемъ для усталыхъ глазъ его. Обошедъ тюрьму кругомъ, онъ воротился на прежнее мѣсто и опять сѣлъ. Эту прогулку повторилъ онъ нѣсколько разъ; одинъ разъ подошелъ даже, быстро къ тому мѣсту, гдѣ нѣсколько сторожей сидѣло въ караульной, и ужъ поставилъ ногу на крыльцо, какъ бы рѣшившись обратиться къ нимъ; но когда, оглянувшись, увидѣлъ, что начинало свѣтать, онъ оставилъ это намѣреніе, повернулся назадъ и убѣжалъ.
   Скоро очутился онъ опять въ томъ кварталѣ, гдѣ былъ недавно, и попрежнему сталъ ходить взадъ и впередъ. Между тѣмъ, какъ онъ проходилъ по бѣдному переулку, изъ ближняго коридора раздался крикъ ночныхъ гулякъ, и около дюжины сорванцовъ, выходя оттуда поодиночкѣ и громко называя другъ друга по имени, наконецъ, простились и разсѣялись по разнымъ направленіямъ.
   Надѣясь, что тутъ было какое-нибудь заведеніе, которое доставитъ ему безопасный пріютъ, онъ повернулъ во дворъ, ища полурастворенной двери, освѣщеннаго окна или какого-нибудь другого слѣда того мѣста, откуда вышли молодые люди. Но кругомъ царствовала глубокая темнота, и вся наружность строенія имѣла отвратительный видъ, заставившій ею подумать, что молодые люди случайно зашли на этотъ дворъ и, обманувшись, выбѣжали вонъ. Въ этомъ предположеніи и не видя другого выхода, кромѣ того, чрезъ который вошелъ самъ, онъ уже намѣревался повернуть назадъ, какъ вдругъ у ногъ его показался свѣтъ сквозь рѣшетку, и раздался звукъ голосовъ. Бродяга отступилъ подъ ворота, чтобъ посмотрѣть, кто были говорящіе, и въ то же время, чтобъ подслушать ихъ.
   Между тѣмъ, свѣтъ поднялся до мостовой, и на нее вышелъ человѣкъ съ факеломъ въ рукѣ. Онъ отперъ рѣшетку, и держалъ ее въ такомъ положеніи какъ бы для того, чтобъ пропустить другого. Въ самомъ дѣлѣ, вслѣдъ за нимъ явился молодой человѣкъ маленькаго роста съ необыкновенно гордымъ видомъ. На немъ было старомодное, до невѣроятности испещренное лентами и цвѣтами платье.
   -- Покойной ночи, благородный атаманъ!-- сказалъ мужчина, державшій факелъ.-- Счастливый путъ. Дай Богъ вамъ всякаго благополучія, знаменитый генералъ!
   Въ отвѣтъ на эти комплименты, тотъ, къ кому относились они, приказалъ ему молчать, не шумѣть и надавалъ ему съ большимъ велеречіемъ и важнымъ видомъ множество другихъ подобныхъ приказаній.
   -- Засвидѣтельствуйте, атаманъ, мое всенижайшее почтеніе подстрѣленной миссъ Меггсъ,-- сказалъ факелоносецъ тихо.-- Мой атаманъ паритъ выше и не спустится для ловли какихъ-нибуь Меггсъ. Ха, ха, ха! Мой атаманъ орелъ какъ взглядомъ, такъ и могучими крыльями. Атаманъ разбиваетъ сердца, какъ другіе молодые люди разбиваютъ за завтракомъ яйца.
   -- Ты дуракъ, Стэггъ!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, ступивъ на мостовую и стряхая пыль, приставшую къ ногамъ его на лѣстницѣ.
   -- Какіе драгоцѣнные, атлетическіе члены!-- воскликнулъ Стэтгъ, схвативъ его за ногу.-- Куда какой-нибудь Меггсъ тянуться къ такимъ формамъ! Нѣтъ, нѣтъ, атаманъ! Мы примемся за прелестныхъ дамъ и женимся на нихъ въ нашей потайной пещерѣ. Мы сочетаемся съ цвѣтущими красотами, атаманъ!
   -- Вотъ что, мой нѣжный козелъ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, освобождая свою ногу:-- прошу васъ, сэръ, не вольничать слишкомъ и не выпускать наружу нѣкоторыхъ вопросовъ, если вамъ не предлагаютъ ихъ. Отвѣчайте только тогда, когда съ вами говорятъ объ извѣстныхъ предметахъ, не иначе. Держите факелъ выше, пока я не дойду до выхода изъ этого двора, а потомъ ступайте въ свою собачью конуру, слышишь?
   -- Слышу, благородный атаманъ!
   -- Ну, такъ повинуйся же!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ съ высокомѣріемъ.-- Джентльмены впередъ!-- Съ этими словами, обращенными къ воображаемому генеральному штабу, онъ сложилъ руки и съ величайшей важностью пошелъ черезъ дворъ.
   Послушный провожатый его стоялъ, высоко поднявъ факелъ, и тутъ бродяга, выглянувъ изъ-подъ воротъ, замѣтилъ, что онъ слѣпъ. Невольное движеніе его достигло до чуткаго слуха слѣпца и онъ вдругъ вскричалъ: "Кто тамъ?"
   -- Человѣкъ,-- отвѣчалъ другой, подошедъ ближе.-- Другъ.
   -- Чужой!-- возразилъ слѣпецъ.-- Чужіе мнѣ не друзья. Что вамъ здѣсь нужно?
   -- Я видѣлъ, какъ выходили ваши гости, и подождалъ, пока они удалятся. Мнѣ нуженъ ночлегъ.
   -- Ночлегъ въ эту пору!-- сказалъ Стэггъ, указывая на утреннюю зорю, какъ будто бы видѣлъ ее.-- Знаете ли вы, что уже свѣтаетъ?
   -- Знаю,-- отвѣчалъ другой:-- къ несчастію. Я всю ночь ходилъ по этому городу между его жестокихъ обитателей.
   -- Лучше вамъ приняться еще разъ за то же хожденіе,-- сказалъ слѣпецъ, намѣреваясь сойти внизъ:-- пока найдете пріютъ, сообразный съ вашимъ вкусомъ. Я никого не впущу сюда.
   -- Стой!-- воскликнулъ другой, схвативъ слѣпца за руку.
   --Я ударю тебя факеломъ по твоей разбойничьей рожѣ (твоя рожа должна быть разбойничья, если похожа на твой голосъ) и разбужу сосѣдей, если ты будешь удерживать меня,-- сказалъ слѣпецъ.--Пустите меня, слышите ли?
   -- Слышишь ли ты?-- отвѣчалъ другой, брянча парою шиллинговъ и поспѣшно всунувъ ихъ ему въ руку.-- Я ничего не требую отъ васъ даромъ. Я плачу вамъ за пріютъ. Клянусь смертію! Развѣ я требую много отъ такого человѣка, какъ ты! Я пріѣхалъ издалека и хотѣлъ бы отдохнуть тамъ, гдѣ никто не надоѣлъ бы мнѣ вопросами. Я усталъ, ослабъ, полумертвъ. Позволь мнѣ, какъ собакѣ, прилечь у огня, ничего больше не нужно мнѣ. А если хочешь отвязаться отъ меня, я уйду завтра же.
   -- Если съ джентльменомъ случилось несчастіе, на улицѣ,-- бормоталъ Стэггъ, уступая незнакомцу, который принуждалъ его спѣшить и уже сталъ на лѣстницу:-- и если онъ можетъ заплатить за услуги...
   -- Заплачу всѣмъ, что я имѣю. Я недавно утолилъ свой голодъ, и -- Богу извѣстно, какъ хочу купить теперь себѣ только ночлегъ. Кто живетъ съ вами внизу?
   -- Никто.
   -- Такъ заприте рѣшетку и покажите мнѣ дорогу. Скорѣй!
   Слѣпецъ медлилъ съ минуту, потомъ исполнилъ требованіе бродяги, и они вмѣстѣ сошли внизъ. Переговоры эти производились такъ скоро, что оба переговаривавшіе очутились въ бѣдной каморкѣ слѣпца прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться отъ своего изумленія.
   -- Можно ли посмотрѣть, куда ведетъ эта дверь, и что скрывается за нею: -- спросилъ бродяга, озираясь.-- Вы позволите мнѣ это?
   -- Я самъ покажу вамъ все. Ступайте впередъ или слѣдуйте за мною, какъ угодно.
   Бродяга приказалъ слѣпцу идти впередъ и при свѣтѣ факела осмотрѣлъ всѣ три погреба. Увѣрившись въ справедливости словъ слѣпца, что онъ живетъ одинь-одинешенекъ, гость возвратился съ нимъ въ первый подвалъ и съ глубокимъ вздохомъ бросился на полъ передъ огнемъ.
   Хозяинъ принялся за свои обыкновенныя занятія, не заботясь, повидимому, нисколько о своемъ гостѣ. Но какъ скоро тотъ заснулъ -- и хозяинъ замѣтилъ это такъ же вѣрно, какъ человѣкъ съ самымъ лучшимъ зрѣніемъ -- сталъ подлѣ него на колѣни и слегка, но внимательно провелъ рукою по лицу и всему тѣлу спящаго.
   Сонъ спящаго былъ прерываемъ восклицаніями ужаса и стонами; иногда онъ пришептывалъ одно или два слова. Руки его были сжаты, лобъ сморщенъ и губы судорожно стиснуты. Слѣпецъ очень хорошо замѣтилъ все это; и какъ будто совершенно удовлетворивъ своему любопытству, узнавъ часть тайны незнакомца, сидѣлъ, наблюдая за спящимъ до тѣхъ поръ, пока разсвѣло совершенно.
  

XIX.

   Хорошенькая головка Долли Уарденъ была исключительно занята разнообразными воспоминаніями о вечеринкѣ, и ея блестящіе глазки были еще ослѣплены видѣнными ею картинами и образами, которые предстали теперь передъ нею какъ пылинки въ лучѣ солнечномъ. Между ними образъ одного гостя, бывшаго на этой вечеринкѣ, игралъ главную роль,-- образъ молодаго каретника и вѣчно-цеховаго каретнаго мастера. Усаживая ее, на прощанье, въ носилки, онъ далъ ей понять, что твердо рѣшился совершенно пренебречь своимъ ремесломъ и чахнуть мало-по-малу отъ любви. Головка, глазки, мысли, словомъ, всѣ пять чувствъ Долли были въ полномъ обаяніи и смѣшеніи, хотя съ того знаменитаго вечера прошло уже три дня. Сидя беззаботно за завтракомъ и читая на днѣ чайнаго блюдечка всѣ роды счастія (то-есть, любовнаго и супружескаго), вдругъ услышала она въ мастерской чьи-то шаги, и за стеклянною дверью показался мистеръ Честеръ, стоя между заржавленными замками и ключами, какъ амуръ между розами. Историкъ отнюдь не намѣренъ присваивать себѣ честь этого удачнаго сравненія, потому что оно было изобрѣтено дѣвственною, почтенною миссъ Меггсъ, которая, замѣтивъ, въ своихъ сантиментальныхъ мечтаніяхъ, мистера Эдварда съ ступеней, которыя мыла въ это время, произнесла это сравненіе.
   Слесарь бесѣдовалъ тогда очень прилежно съ своимъ Тоби, воздѣвъ глаза кверху и опрокинувъ голову назадъ, и потому не замѣтилъ бы своего гостя, еслибъ мистриссъ Уарденъ, бывъ внимательнѣе своего мужа, не приказала Симу Тэппертейту отворить стеклянную дверь и впустить его. Но добрая женщина тотчасъ заключила изъ этого непріятнаго обстоятельства (потому что она изъ малѣйшаго обстоятельства умѣла извлекать удивительныя моральныя наставленія), что пить пиво поутру -- пагубная, противо-религіозная, языческая привычка, которую должно было бы предоставить лишь свиньямъ или сатанѣ; честныя же люди должны были бы избѣгать этого зла, какъ исчадія грѣха и ада. Вѣроятно, она растянула бы гораздо длиннѣе свое наставленіе, основывая на немъ безконечный рядъ безподобныхъ нравственныхъ сентенцій, еслибъ молодой джентльменъ, слушавшій ихъ съ небольшой досадой, не принудилъ ея къ скорому окончанію проповѣди, которую читала она своему супругу.
   -- Вы вѣрно извините меня, сэръ,-- сказала мистриссъ Уарденъ, вставъ и кланяясь мистеру Эдварду:-- мужъ мой такъ разсѣянъ... ему такъ часто надо напоминать... Симъ, подай стулъ.
   Мистеръ Тэппертейтъ повиновался, но съ физіономіей, которая говорила ясно:-- повинуюсь, но протестую...
   -- Ты можешь идти, Симъ,-- прибавилъ слесарь.
   Мистеръ Тэппертейтъ опять повиновался, но все еще протестуя, и, пришедъ въ мастерскую, сталъ не шутя опасаться, что будетъ принужденъ отравить своего хозяина прежде, чѣмъ минетъ срокъ его ученической жизни.
   Между тѣмъ мистеръ Эдвардъ отвѣчалъ очень вѣжливо на комплименты мистриссъ Уарденъ, что очень ей нравилось, такъ что, когда онъ принялъ изъ прелестныхъ ручекъ Долли чашку чаю, она очень развеселилась.
   -- Повѣрьте, если мы, то-есть, Уарденъ, я, или Долли, можемъ чѣмъ-нибудь услужить вамъ, то скажите одно слово -- и все будетъ исполнено,-- сказала мистриссъ Уарденъ.
   -- Покорнѣйше благодарю,-- отвѣчалъ Эдвардъ.-- Вы придаете мнѣ смѣлости признаться, что я пришелъ теперь сюда именно за тѣмъ, чтобъ попросить васъ объ одолженіи.
   Мистриссъ Уарденъ была въ невыразимомъ восхищеніи.
   -- Мнѣ пришло на память, что ваша прелестная дочка отправится, можетъ бытъ, сегодня или завтра въ "Кроличью-Засѣку",-- сказалъ Эдвардъ, смотря на Долли:-- и если это предположеніе справедливо, и если вы, мистриссъ, позволите, ей взять съ собой это письмо, то невыразимо обяжите меня. Правду сказать, мнѣ очень хотѣлось бы, чтобъ оно дошло по адресу; я имѣю особенныя причины не ввѣрять его никому другому, такъ что безъ вашей помощи буду въ большомъ затрудненіи.
   -- Признаться, сэръ, она, такъ сказать, не поѣдетъ въ "Кроличью-Засѣку" ни сегодня, ни затра, ни во всю эту недѣлю,-- отвѣчала мистриссъУарденъ милостиво:-- но намъ будетъ очень пріятно услужить вамъ, и если вамъ угодно, сэръ, то можете быть увѣрены, что письмо будетъ доставлено сегодня же. Вы могли бы подумать,-- продолжала мистриссъ Уарденъ, грозно смотря на мужа: -- что, судя по молчаливому и угрюмому виду мистера Уардена, онъ имѣетъ что-нибудь сказать противъ этого; но прошу васъ, сэръ, не обращать на него вниманія. Такова ужъ его всегдашняя манера, когда онъ дома. Въ людяхъ онъ умѣетъ быть и веселъ, и разговорчивъ!..
   Между тѣмъ несчастный слесарь, благодаря Бога, что супруга его въ такомъ хорошемъ расположеніи духа, съ сіяющимъ лицомъ и невыразимою радостію прислушивался къ разговору. Это внезапное нападеніе тѣмъ сильнѣе поразило его.
   -- Милая Марта...-- сказалъ онъ.
   -- О, да,-- прервала мистриссъ Уарденъ, съ полунасмѣшливой, съ полушутливой улыбкой:-- очень милая. Это всѣмъ извѣстно...
   -- Душа моя,-- сказалъ Габріель:-- ты ошибаешься. Право, ошибаешься. Я восхищался тѣмъ, что ты такъ мила и такъ готова услужить джентльмену. Я, моя милая, ждалъ только, что ты скажешь, увѣряю тебя.
   -- Ты ждалъ?-- повторила мистриссъ Уарденъ.-- Да, спасибо тебѣ, Уарденъ. Ты ждалъ, какъ и всегда ждешь, чтобъ въ случаѣ, если дѣло кончится худо, всю вину свалить на меня. Но я ужъ привыкла къ этому,-- прибавила она съ какимъ-то торжественнымъ, рѣзкимъ смѣхомъ:-- и все мое утѣшеніе въ томъ...
   -- Даю тебѣ честное слово, Марта...-- сказалъ Габріель.
   -- Позволь мнѣ дать тебѣ тоже честное слово, мой милый,-- прервала жена его съ христіанской улыбкой:-- и сказать, что женатымъ людямъ гораздо приличнѣе не вступать въ подобные споры. Итакъ, если тебѣ угодно, оставимъ этотъ разговоръ. Я не хочу продолжать его. Я могла бы... я имѣла бы сказать много кое-чего... Но ужъ лучше буду молчать... Пожалуйста, ни слова болѣе объ этомъ.
   -- Мнѣ нечего сказать больше,-- отвѣчалъ раздраженный слесарь.
   -- Ну, такъ и не говори!-- вскричала мистриссъ Уарденъ.
   -- Да и не я началъ первый, Марта,-- прибавилъ слесарь, шутя.-- Это я могу сказать.
   -- Не ты началъ, Уарденъ!-- воскликнула жена его, сдѣлавъ ужасно большіе глаза и озираясь кругомъ, какъ будто желая сказать: "Слышите ли, что онъ говоритъ?" -- Но пусть же ты не скажешь, что я была не въ духѣ. Нѣтъ, не ты началъ, ей-Богу, не ты, право, не ты, мой миліый!
   -- Хорошо, хорошо,-- сказалъ слесарь.-- Итакъ, дѣло кончено?
   -- Да, да,-- отвѣчала жена его:-- совершенно кончено. Если ты хочешь сказать, мой милый, что начала Долли, такъ я и въ этомъ нисколько не буду противорѣчить тебѣ. Я знаю долгъ свой. Я обязана знать его, увѣряю тебя. Я часто принуждена вспоминать о немъ, когда природа моя, противъ моей воли, можетъ быть, обязываетъ меня забывать о немъ хоть на минуту. Спасибо, Уарденъ!-- Мистриссъ Уарденъ съ величайшей покорностью и смиреніемъ сложила руки и осмотрѣлась опять съ улыбкой, которая говорила ясно: "Если вы хотите видѣть величайшую на землѣ мученицу, взгляните на меня."
   Какъ ни ясно свидѣтельствовало это небольшое приключеніе о чрезвычайной любезности и кротости мистриссъ Уарденъ, однакожъ оно остановило разговоръ и такъ смутило всѣхъ, исключая ея самой, что до ухода Эдварда произнесено было не. болѣе пары односложныхъ словъ. Эдвардъ поблагодарилъ нѣсколько разъ хозяйку за ея снисхожденіе и шепнулъ Долли на ухо, что придетъ навѣдаться завтра, не будетъ ли отвѣта на письмо его; впрочемъ, она знала это и безъ него, потому что Бэрнеби и другъ его Грейфъ приходили наканунѣ предупредить ее объ этомъ посѣщеніи.
   Габріель, проводивъ Эдварда до улицы, возвратился съ руками въ карманахъ; прошедшись нѣсколько разъ съ безпокойнымъ видомъ взадъ и передъ по комнатѣ и бросивъ нѣсколько косвенныхъ взглядовъ на мистриссъ Уарденъ (которая съ самымъ спокойнымъ видомъ погрузилась на пятъ сажень глубины въ чтеніе протестантскаго молитвенника), онъ спросилъ Долли, какимъ образомъ она думаетъ пробраться въ "Кроличью-Засѣку"? Долли полагала, что лучше всего ѣхать въ омнибусѣ и взглянула на мать, которая, замѣтивъ этотъ нѣмой вопросъ, нырнула по-крайнѣй мѣрѣ еще на сажень въ молитвенникъ и забыла о всѣхъ мірскихъ дѣлахъ.
   -- Марта!-- сказалъ слесарь.
   -- Я слушаю тебя, Уарденъ,-- сказала жена его, не выплывая изъ глубины на поверхность.
   -- Мнѣ жаль, милая, что ты питаешь такое непреодолимое отвращеніе къ "Майскому-Дереву" и старому Джону; вотъ что можно было бы сдѣлать: погода сегодня прекрасная; по субботамъ же у насъ всегда мало дѣла; мы всѣ трое могли бы отправиться въ Чигуэлль и провести тамъ день очень весело.
   Мистриссъ Уарденъ закрыла молитвенникъ и, залившись слезами, потребовала, чтобъ ей помогли пройти вверхъ.
   -- Что съ тобой, Марта?-- спросилъ слесарь.
   Марта отвѣчала:-- О, не говори со мной!-- и увѣряла среди ужасныхъ судорогъ, что еслибъ кто-нибудь предсказалъ ей это, она не повѣрила бы во всю жизнь.
   -- Помилуй, Марта,-- сказалъ Габріель и заслонилъ ей дорогу, когда, опираясь на плечо Долли, она хотѣла уйти:-- чему бы ты не повѣрила? Скажи, на милость, что тутъ опять не по твоему? Ей-Богу, не понимаю. Не знаешь ли хоть ты, Долли? А!-- воскликнулъ слесарь, въ какомъ-то изступленіи теребя свой парикъ.-- Я думаю, никто, кромѣ Меггсъ, не пойметъ этого!
   -- Меггсъ?-- произнесла слабо мистриссъ Уарденъ и съ признаками приближающагося обморока.-- Меггсъ привязана ко мнѣ, и этого достаточно ей, чтобъ навлечь на себя ненависть всего дома. Для меня -- она утѣшеніе; для другихъ -- пусть будетъ чѣмъ угодно.
   -- Для меня она не утѣшеніе!-- воскликнула Габріель, которому отчаяніе придало смѣлости.-- Она несчастіе моей жизни. Она -- то, что всѣ бѣдствія египетскія вмѣстѣ.
   -- Вы считаете ее своимъ несчастіемъ, я увѣрена въ томъ,-- сказала мистриссъ Уарденъ.-- Я ждала этого; это очень натурально; это очень похоже на все прочее. Если ты ужъ позоришь меня въ глаза, то могу ли удивляться, что ее позоришь за глаза?
   Тутъ она начала приходить въ сильное отчаяніе, плакать и смѣяться, всхлипывать и содрогаться, икать и давиться; наконецъ сказала, что сама знаетъ, какъ это глупо, но не можетъ поступать иначе, и если умретъ и будетъ отпѣта, и похоронена, то они будутъ жалѣть о ней (впрочемъ, въ подобномъ положеніи дѣлъ, все это было, кажется, не такъ достовѣрно, какъ она думала), и многое тому подобное. Словомъ, она очень ловко исполнила всѣ церемоніи, принадлежащія къ подобнымъ приключеніямъ, потомъ велѣла отнести себя вверхъ и положить въ постель при ужаснѣйшихъ судорогахъ. Скоро Меггсъ бросилась на трупъ ея.
   Дѣло было въ томъ, что мистриссъ Уарденъ хотѣлось ѣхать въ Чигуэлль; но она не хотѣла уступать или объясняться; она хотѣла, чтобъ ее просили, умоляли, и иначе никакъ не намѣревалась исполнить это. Такимъ образомъ, послѣ значительной порціи стоновъ и плача, послѣ многихъ примочекъ къ головѣ, многихъ вспрыскиваній уксусомъ и понюхиваній оленьяго рога; послѣ чрезвычайно патетическихъ заклинаній со стороны Меггсъ, подкрѣпляемыхъ не слишкомъ слабыми пріемами горячей водки съ водой и другихъ сердце укрѣпляющихъ средствъ, принадлежавшихъ также къ возбудительнымъ средствамъ, которыя даются сперва по чайной ложечкѣ, а потомъ увеличиваются въ возрастающей пропорціи, и которыя миссъ Меггсъ принимала сама, какъ предохранительное средство (потому что обмороки заразительны); послѣ употребленія всѣхъ этихъ и другихъ лекарствъ и послѣ множества моральныхъ и всяческихъ утѣшеній, слесарь покорился -- и дѣло начало приходить къ концу.
   -- Чтобъ только сохранить спокойствіе въ домѣ, папенька,-- сказала Долли:-- подите наверхъ.
   -- О, Долли, Долли,-- сказалъ добродушный отецъ:-- если у тебя будетъ когда-нибудь мужъ...
   Долли посмотрѣлась въ зеркало.
   -- Да, если у тебя будетъ мужъ,-- продолжалъ слесарь:-- никогда не падай въ обморокъ. Отъ легкаго паденія въ обморокъ произошло болѣе домашнихъ несчастій, чѣмъ отъ всѣхъ страстей вмѣстѣ. Замѣть это, милая Долли, если хочешь быть истинно счастливою; ты никогда не будешь счастлива, если мужъ твой несчастливъ. И -- еще словечко на ухо, дитя мое,-- не терпи никогда около себя какой-нибудь Меггсъ!
   Давъ этотъ добрый совѣтъ, онъ поцѣловалъ Долли и медленно пошелъ въ комнату мистриссъ Уарденъ, между тѣмъ, какъ эта добрая женщина, лежа въ постели, блѣдная, едва дышащая, утѣшалась созерцаніемъ новаго своего чепчика, который Меггсъ расположила въ самомъ выгодномъ свѣтѣ у постели, чтобъ успокоить жизненныя силы своей хозяйки.
   -- Вотъ, мистеръ, мистриссъ,-- сказала Меггсъ.-- О, какое благополучіе, когда мужъ и жена въ дружбѣ. О, Боже, страшно подумать, что они могутъ иногда ссориться!..-- Сила чувствъ, высказанныхъ въ этомъ восклицаніи и обращеніи ко всѣмъ семи небесамъ безъ разбору, заставила миссъ Меггсъ надѣть чепчикъ и сложивъ руки, заплакать.
   -- Не могу удержаться!-- воскликнула Меггсъ.-- Не могу, хоть бы мнѣ пришлось утонуть въ собственныхъ слезахъ своихъ. У нея такое прощающее сердце! Она забываетъ все. случившееся и поѣдетъ съ вами, сэръ... О, еслибъ вамъ вздумалось отправиться на край свѣта, она и туда пошла бы съ вами!
   Мистриссъ Уарденъ, нѣжно улыбаясь, осуждала свою служанку за такой энтузіазмъ и въ то же время напомнила ей о своемъ нездоровьѣ, которое помѣшаетъ ей выѣхать сегодня.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, мистриссъ, право, нѣтъ,-- сказала Меггсъ:-- спрошу мистера, мистеръ знаетъ, что это неправда. Воздухъ и движеніе въ коляскѣ будутъ вамъ полезны; вы не должны поддаваться болѣзни, право, не должны. Не правда ли, сэръ, она должна поддерживать себя для всѣхъ насъ. Я сейчасъ говорила объ этомъ. Она должна думать объ насъ, еслибъ и рѣшилась забыть, о самой себѣ... Ужъ мистеръ уговоритъ васъ, я увѣрена. Вы поѣдете съ миссъ Долли, съ мистеромъ; всѣ будутъ такъ счастливы, веселы. О!..-- воскликнула Меггсъ и снова, заплакала.-- Я никогда еще не видывала такого добраго сердца, никогда, никогда! Да и мистеръ, вѣрно, тоже никогда еще не видывалъ!..-- Послѣ этого патетическаго восклицанія, она вышла изъ комнаты.
   Около пяти минутъ мистриссъ Уарденъ тихо противилась всѣмъ просьбамъ мужа; но, наконецъ, уступила и смягчилась до того, что простила его совершенно, сказавъ, что это была заслуга ея молитвенника, а не ея собственная, и позвала Меггсъ, чтобъ она помогла ей одѣваться. Горничная явилась тотчасъ же и мы только отдадимъ справедливость ихъ соединеннымъ усиліямъ, если скажемъ, что добрая женщина, сходя потомъ съ лѣстницы, имѣла такой свѣжій и здоровый видъ, какъ будто съ нею ничего не случилось.
   Явилась и Долли, идеалъ свѣжести, въ хорошенькомъ салопѣ вишневаго цвѣта, съ такимъ же капюшономъ, въ маленькой соломенной шляпкѣ, надѣтой немножко на бекрень. Кромѣ этого, на ней была пара такихъ неизъяснимо маленькихъ башмаковъ, что мистеръ Тэппертейтъ, державшій подъ уздцы лошадь и увидѣвшій, какъ миссъ Долли одна выходила изъ дому, почувствовалъ смертную охоту заманить ее въ коляску и ускакать съ ней, куда глаза глядятъ, и сдѣлалъ бы это непремѣнно, еслибъ въ умѣ его не родились нѣкоторыя непріятныя сомнѣнія о ближайшей дорогѣ въ Гретна-Гринъ: онъ не зналъ, куда надо ѣхать, вверхъ или внизъ по улицѣ, направо или налѣво, и, наконецъ, если даже предположить, что буря опрокинетъ всѣ дома сборщиковъ пошлины за шоссе -- согласится ли кузнецъ обвѣнчать ихъ въ долгъ? Послѣднее предположеніе показалось растревоженной фантазіи Сима столь невѣроятнымъ, что онъ медлилъ. А пока онъ медлилъ и металъ на Долли изъ глазъ цѣлыя почтовыя кареты, запряженный шестернями, вышелъ изъ дому мистеръ Уарденъ, за нимъ вышла мистриссъ Уарденъ и дѣвственница Меггсъ; удобный случай для Сима погибъ невозвратно. Заскрипѣли рессоры колясочки, и мистриссъ Уарденъ усѣлась; потомъ рессоры заскрипѣли сильнѣе прежняго -- усѣлся слесарь; наконецъ, прыгнула въ коляску Долли, радостная, веселая... И вотъ они уѣхали; мѣсто, на которомъ стояла она, опустѣло, и Тэппертейтъ остался на улицѣ одинъ съ ужасною миссъ Меггсъ.
   Добрый слесарь былъ веселъ, какъ будто съ нимъ цѣлый годъ не случалось ничего непріятнаго; Долли была вся улыбка и прелесть, а мистриссъ Уарденъ особенно любезна. Пока они тряслись по мостовой, разговаривая о томъ и о другомъ,-- по тротуару прошелъ упомянутый уже нами каретникъ и прошелъ съ такою важною осанкою, какъ будто онъ во всю жизнь свою не имѣлъ другого дѣла съ каретами, кромѣ ѣзды на нихъ. Онъ поклонился такъ, какъ можетъ поклониться джентльменъ. Долли смутилась, отвѣчая на поклонъ его; ленты ея салопа затрепетали, когда она встрѣтила его печальный взглядъ, который, казалось, говорилъ: "Я сдержалъ слово, работа пошла къ чорту, а во всемъ виноваты вы!" До тѣхъ поръ, пока она не поворотила, за уголъ, онъ стоялъ на одномъ мѣстѣ какъ статуя -- по выраженію Долли, какъ насосъ -- по выраженію мистриссъ Уарденъ, и когда слесарь замѣтилъ, что это безсовѣстно, а мать спросила, что онъ разумѣетъ подъ этимъ словомъ, Долли покраснѣла опять такъ сильно, что салопъ ея казался блѣднымъ въ сравненіи съ лицомъ ея.
   Однакожъ, это не мѣшало имъ быть веселыми, и слесарь, въ радости, останавливался поминутно, обнаруживая весьма близкое знакомство свое со всѣми шинками, со всѣми хозяевами и хозяйками ихъ, съ которыми была очень дружна и маленькая его лошадка, потому что она сама останавливалась у каждаго подобнаго заведенія. Никогда на этомъ свѣтѣ не бывало людей веселѣе этихъ хозяевъ и хозяекъ при встрѣчѣ съ мистеромъ Уарденомъ, мистриссь Уарденъ и миссъ Уарденъ: одни не хотѣли пускать ихъ далѣе; другіе просили, чтобъ они непремѣнно вошли въ бель-этажъ; третьи говорили, что обидятся и обвинятъ ихъ въ гордости, если они не скушаютъ чего-нибудь, такъ что поѣздка слесаря и его семейства казалась тріумфальнымъ шествіемъ, не простою прогулкою. Дѣйствительно, пріятно видѣть себя предметами такого почета, не говоря уже о разныхъ лакомствахъ, бывшихъ его слѣдствіемъ; поэтому-то мистриссъ Уарденъ молчала до поры до времени и была вся восхищеніе; но такое количество очевидныхъ доказательствъ, какое, собрала она въ этотъ день противъ несчастнаго слесаря, чтобъ позже воспользоваться ими при удобномъ случаѣ, никогда еще не было собираемо заразъ и гуртомъ супружескою нѣжностью.
   По прошествіи довольно долгаго времени,-- потому что всѣ эти пріятныя остановки отняли его немало,-- достигли они опушки лѣса, а вскорѣ и "Майскаго-Дерева", гдѣ веселый возгласъ слесаря: "го-го!" вызвалъ немедленно на подъѣздъ стараго Джона и молодого Джоя. И тотъ и другой, увидѣвъ дамъ, были изумлены до такой степени, что съ минуту не могли даже поклониться.
   Впрочемъ, Джой опомнился очень скоро, отодвинулъ своего соннаго отца въ сторону -- къ крайней и невыразимой досадѣ мистера Уиллита -- и подскочилъ къ коляскѣ, чтобъ помочь дамамъ выйти. Долли вышла прежде всѣхъ. Джой держалъ ее въ своихъ объятіяхъ,-- правда, не больше мгновенія,-- но все-таки держалъ же, Вѣдь и въ этомъ есть хоть маленькій проблескъ счастія!
   Трудно было бы описать, что за пошлая и обыкновенная исторія была высаживаніе изъ коляски мистриссъ Уарденъ; но Джой сдѣлалъ это и при томъ съ самымъ вѣжливымъ, предупредительнымъ видомъ. Старый же Джонъ, въ какомъ-то туманномъ предчувствіи, что мистриссъ Уарденъ не можетъ его терпѣть, и не зная, не пріѣхала ли она, чтобъ напасть на него и поколотить добрымъ порядкомъ,-- собралъ все свое мужество, пожелалъ ей добраго дня и предложилъ руку, чтобъ проводить въ домъ. Предложеніе было принято очень благосклонно, и они отправились; за ними пошли Джой и Долли, также рука объ руку (опять счастіе!), а мистеръ Уарденъ составлялъ арьергардъ.
   Старый Джонъ пригласилъ ихъ въ общую комнату; всѣ согласились на это. Общія комнаты въ гостиницахъ пріятны, но общая комната въ "Майскомъ-Деревѣ" была самою наипріятнѣйшею и совершеннѣйшею комнатою въ этомъ родѣ, когда либо придуманною умомъ человѣческимъ. Какія были тутъ удивительныя бутыли въ старыхъ, плетеныхъ чехлахъ, какія блестящія кружки, качавшіяся на крючкахъ, почти въ томъ же самомъ положеніи, въ какомъ онѣ находятся, когда люди, томимые жаждою, подносятъ ихъ ко рту; какіе крѣпкіе дубовые боченки, поставленные рядами на карнизахъ; сколько было лимоновъ, висѣвшихъ въ сѣткахъ и составлявшихъ вмѣстѣ съ сахарными пирамидами пуншъ, превосходящій понятія самаго геніальнаго человѣка; какіе были тутъ шкапики, ящички съ трубками, подносики,-- и все это набито биткомъ съѣстнымъ и питейнымъ, или вкусными пряностями; наконецъ, вѣнецъ всего, доказательство богатыхъ запасовъ гостиницы -- огромнѣйшій сыръ!
   Бѣдно то сердце, которое, не можетъ никогда радоваться, и это сердце было бы бѣднѣйшимъ, слабѣйшимъ и несчастнѣйшимъ, которое, не забилось бы сильнѣе при видѣ столовой "Майскаго-Дерева". Сердце мистриссъ Уарденъ тотчасъ начало биться сильнѣе. Она теперь была такъ же мало въ состояніи упрекать Джона Умллита посреди его пенатовъ -- боченковъ, бутылокъ, лимоновъ, трубокъ и сыра, какъ и заколоть его собственнымъ ножомъ его. Притомъ же, манера его заказывать кушанье могла бы смягчить самаго жестокаго дикаря. "Чуточку рыбы" -- сказалъ Джонъ кухаркѣ: "и нѣсколько кусковъ баранины, хорошій салатъ и жаренаго молодого цыпленка, съ тарелочкой сосисокъ или чего-нибудь въ родѣ этого". "Чего-нибудь въ родѣ этого!" Что за огромные запасы въ этихъ гостиницахъ! Говорить такъ небрежно о кушаньяхъ, которыя сами по себѣ составляютъ уже праздничныя блюда, говорить о нихъ: "чего-нибудь въ родѣ этого!" то-есть, если не можешь достать цыпленка, такъ возьми какую-нибудь другую птицу -- напримѣръ, индѣйскаго пѣтуха! А тутъ еще кухня, съ огромнымъ каминомъ,-- кухня, въ которой можно было варить все, при видѣ которой можно было ожидать навѣрное, что все заказанное къ обѣду явится непремѣнно. Мистриссъ Уарденъ возвратилась изъ обозрѣнія всѣхъ этихъ чудесъ совершенно смущенная и встревоженная. Ея хозяйственный геній былъ не такъ обширенъ, чтобъ постичь все это. Она была принуждена прилечь. Быть наяву между такими удивительными вещами -- слишкомъ мучительно.
   Долли, которой голова была занята совсѣмъ другимъ, вышла изъ садовой калитки и, оглядываясь по временамъ (разумѣется, не заботясь о томъ, видитъ ли ее Джой), побѣжала черезъ поля, которыя знала очень хорошо, чтобъ исполнить порученіе, данное ей въ "Кроличью-Засѣку"
  

XX.

   Гордое сознаніе важности возложеннаго на нее порученія измѣнило бы ея намѣренію, еслибъ она вздумала пройти, такъ сказать, сквозь строй передъ всѣми обитателями "Кроличьей-Засѣки"; но такъ какъ Долли не разъ, еще ребенкомъ, играла во всѣхъ залахъ и коридорахъ стараго дома, а позже всегда оставалась скромною подругою молочной сестры своей, миссъ Гэрдаль, то знала домъ такъ же хорошо, какъ и его обитателей. Удерживая дыханіе, проскользнула она на ципочкахъ мимо библіотеки и очутилась въ комнатѣ миссъ Эммы.
   Это была самая веселая комната во всемъ домѣ. Правда, она имѣла такой же мрачный видъ, какъ и всѣ другія, но присутствіе молодости и красоты оживляетъ даже, темницу и удѣляетъ часть своихъ прелестей самымъ мрачнымъ мѣстамъ. Птицы, цвѣты, книги, рисунки, ноты и сотня подобныхъ признаковъ женской любви и прихоти, наполняли комнату. Въ ней царствовала любовь, а кто изъ людей, одаренныхъ сердцемъ, не узнаетъ присутствія любви въ другомъ.
   У Долли, безъ всякаго сомнѣнія, было сердце, и притомъ не холодное, хоть оно и было окружено небольшимъ туманомъ кокетства, какой иногда поутру окружаетъ солнце жизни, затемняя нѣсколько блескъ его. Поэтому, когда Эмма встала, чтобъ привѣтствовать Долли, ласково поцѣловала ее въ щеку и разсказала, что чувствовала себя очень несчастливою, на глазахъ Долли навернулись слезы, и она сдѣлалась необыкновенно печальною. Однакожъ, минуту спустя, она взглянула нечаянно въ зеркало, и это было ей такъ пріятно, что она улыбнулась, хоть слезы все. еще дрожали на рѣсницахъ, и почувствовала себя совершенно утѣшенною.
   -- Я слышала объ этомъ, миссъ,-- сказала Долли:-- это очень грустно; но когда несчастіе дойдетъ до высшей степени, тогда, говорятъ, и помощь недалеко.
   -- Но развѣ ты навѣрное, знаешь, что несчастіе достигло высшей степени?-- спросила, улыбаясь, Эмма.
   -- Ну, я по крайней мѣрѣ не вижу, чтобъ оно могло быть еще сильнѣе,-- сказала Долли.-- Я принесла кое что для начала.
   -- Ужъ не отъ Эдварда ли?
   Долли кивнула головой, улыбнулась и стала шарить въ карманахъ (тогда носили еще карманы), какъ будто не могла найти искомаго,-- что значительно увеличивало важность ея,-- наконецъ, вытащила письмо. Между тѣмъ, какъ Эмма поспѣшно сломала печать и погрузилась въ чтеніе, глаза Долли, по какому-то странному случаю, опять направились на зеркало. Она размышляла о томъ, сильно ли страдаетъ каретникъ и рѣшительно сожалѣла о бѣдняжкѣ. Письмо было длинно, очень длинно, листъ бумаги мелко исписанный и тщательно сложенный; но въ то же время оно не было утѣшительно, потому что, читая его, Эмма по временамъ останавливалась, чтобъ отереть на глазахъ слезы. Долли была очень удивлена, видя такую горесть: по ея понятіемъ, любовь была самою лучшею шуткою, самымъ пріятнымъ, самымъ смѣшнымъ дѣломъ. Она внутренно была увѣрена, что все это происходило единственно отъ излишняго постоянства миссъ Гэрдаль, и что, еслибъ она захотѣла полюбить другого молодого человѣка -- хоть на столько, чтобъ первый любовникъ струсилъ -- то все пошло бы гораздо лучше.
   -- Я непремѣнно поступила бы такъ,-- думала Долли.-- Опечалить своего поклонника -- этого довольно; но сдѣлаться самой несчастною -- это ужъ слишкомъ.
   Однакожъ, неловко было бы обнаружить эти мысли, и потому Долли сидѣла молча, посматривая на миссъ Эмму; а для этого необходимымъ былъ порядочный запасъ терпѣнія, потому что, когда письмо было прочтено разъ, миссъ Эмма начала читать его снова; прочитавъ же его два раза, миссъ Эмма начала читать его снова. Въ продолженіи этой скучной исторіи Долли старалась обмануть время самымъ выгоднымъ образомъ, дѣлая себѣ, при помощи упомянутаго зеркала, нѣсколько убійственныхъ локоновъ.
   Однакожъ, всему есть конецъ. Даже влюбленные не могутъ вѣчно читать письма. По прошествіи нѣкотораго времени, письмо было опять сложено; оставалось написать отвѣтъ.
   Но такъ какъ это было также дѣло не минутное, то Эмма сказала, что не будетъ отвѣчать до послѣ обѣда, и пригласила Долли отобѣдать съ нею. Долли еще прежде рѣшалась на это и потому не заставила долго просить себя, и обѣ подруги, въ ожиданіи обѣда, пошли въ садъ.
   Онѣ бродили взадъ и впередъ по аллеямъ, болтая безъ умолку;-- по крайней мѣрѣ. Долли не переставала говорить ни на минуту -- такъ, что эта часть мрачнаго, печальнаго дома совершенно развеселилась. Нельзя сказать, чтобъ онѣ болтали слишкомъ громко или смѣялись много, но онѣ были такъ милы, день былъ такъ хорошъ, ихъ легкія платья и темные локоны развѣвались такъ свободно, такъ весело и игриво; Эмма была такъ прелестна, Долли такъ мила и румяна, Эмма съ такими нѣжными формами, Долли такъ полна, что, повѣрьте, ни въ одномъ саду въ мірѣ не росли еще такіе цвѣтки; и домъ и садъ, казалось, радовались этому.
   Потомъ настало время обѣдать; затѣмъ надо было писать письмо, тамъ поболтать немножко, при чемъ миссъ Гэрдаль воспользовалась случаемъ упрекнутъ Долли въ небольшой склонности къ непостоянству и кокетству. Но Долли, повидимому, приняла эти обвиненія за настоящіе комплименты и чрезвычайно утѣшилась ими. Эмма, находя Долли неисправимою по этой части, отпустила ее, наконецъ, ввѣряя ей "важное" письмо и подаривъ красивую браслетку. Надѣвая ей на руку браслетку и еще разъ, полушутя, полусерьезно, посовѣтовавъ исправиться (Эмма знала, что Долли внутренно любила Джоя, хоть и отнѣкивалась очень упорно, увѣряя съ насмѣшливымъ высокомѣріемъ, что надѣется найти по себѣ какое-нибудь лучшее занятіе и т. п.), Эмма простилась съ нею; потомъ воротила ее еще разъ, чтобъ дать ей къ Эдварду столько порученій, сколько не могла бы припомнить даже вдесятеро серьезнѣйшая голова, и, наконецъ, окончательно отпустила ее.
   Долли спрыгнула съ лѣстницы; подошедъ къ страшной двери библіотеки, она намѣревалась уже прокрасться мимо ея на цыпочкахъ, какъ вдругъ дверь растворилась, и мистеръ Гэрдаль предсталъ предъ ней. Надобно замѣтить, что Долли съ дѣтства соединяла всегда съ видомъ этого джентльмена мысль о чемъ-то страшномъ, ужасномъ; а такъ какъ въ эту минуту совѣсть ея была не совсѣмъ чиста, то видъ мистера Гэрдаля такъ испугалъ ее, что она не могла ни поклониться ему, ни убѣжать, но, сдѣлавъ большой скачекъ, остановилась, дрожа всѣмъ тѣломъ и опустивъ глаза.
   -- Поди сюда,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, взявъ се за руку.-- Мнѣ нужно поговорить съ тобой.
   -- Если позволите, сэръ, мнѣ некогда,-- бормотала Долли:-- и... вы такъ испугали меня, такъ внезапно очутились предо мною, сэръ... Я охотнѣе, ушла бы, сэръ, если будетъ ваша милость отпустить меня.
   -- Сейчасъ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, введя ее между тѣмъ въ комнату и запирая дверь.-- Ты сейчасъ можешь уйти... Ты была у Эммы?
   -- Да, сэръ, сію минуту... Батюшка ждетъ меня, сэръ, если будетъ ваша милость...
   -- Знаю, знаю,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Отвѣчай мнѣ на одинъ только вопросъ: что принесла ты сюда сегодня?
   -- Что я принесла сюда, сэръ?-- сказала Долли.
   -- Я увѣренъ, что ты скажешь правду. Не такъ ли?
   Долли колебалась съ минуту, но ободренная его обращеніемъ, сказала, наконецъ:
   -- Ну, да, сэръ, я принесла письмо.
   -- Отъ Эдварда Честера, разумѣется. И тебѣ поручено передать ему отвѣтъ?
   Долли опять колебалась и, не зная на что рѣшиться, заплакала.
   -- Ты пугаешься безъ причины,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Какой ты ребенокъ! Почему бы тебѣ не отвѣчать просто? Вѣдь ты знаешь, мнѣ стоитъ только спросить Эмму, чтобъ узнать всю правду. Отвѣтъ у тебя?
   Долли, попавшись въ тиски, старалась защищаться какъ можно храбрѣе.
   -- Да, сэръ,-- отвѣчала она, блѣднѣя.-- Да, сэръ, письмо при мнѣ. Вы можете убить меня, сэръ, если угодно, но я не отдамъ вамъ этого письма. Мнѣ очень жаль... но я не отдамъ... Да, сэръ.
   -- Мнѣ нравится твоя твердость и откровенность,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Будь увѣрена, я такъ же не хочу отнимать у тебя это письмо, какъ и жизнь. Ты вѣрный посланникъ и добрая дѣвушка..
   Долли, не считая себя совершенно безопасною, какъ признавалась впослѣдствіи, держалась какъ можно далѣе отъ мистера Гэрдадя и, плача, рѣшилась защищать до послѣдней крайности карманъ, въ которомъ лежало письмо.
   -- Мнѣ очень хочется,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, помолчавъ немного, между тѣмъ, какъ улыбка освѣтила его обыкновенно угрюмое, меланхолическое лицо:-- мнѣ очень хочется дать племянницѣ компаньонку, потому что жизнь, которую она ведетъ здѣсь, слишкомъ скучна и однообразна. Согласилась ли бы ты принять на себя эту должность? Ты давнишняя подруга Эммы и имѣешь полное право на это мѣсто.
   -- Не знаю, сэръ,-- отвѣчала Долли, подозрѣвая, что онъ хочетъ пошутить надъ нею:-- я не могу отвѣчать на это. Не знаю, что скажутъ объ этомъ мои родители... Я не имѣю голоса въ этомъ дѣлѣ, сэръ.
   -- А еслибъ твои родители были согласны, развѣ ты не захотѣла бы исполнить моего желанія? Ну, полно, дитя; это простой вопросъ -- на него отвѣчать нетрудно.
   -- Я нисколько не противилась бы, сэръ,-- отвѣчала Долли.-- Мнѣ было бы весьма пріятно... мнѣ всегда пріятно быть вмѣстѣ съ миссъ Эммой.
   -- Это очень мило съ твоей стороны,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Вотъ все, о чемъ я желалъ поговорить съ тобою. Ты хочешь уйти... Я не буду удерживать. Иди съ Богомъ.
   Едва были произнесены послѣднія слова, какъ Долли выбѣжала изъ библіотеки, пустилась бѣгомъ изъ дома и очутилась на свободѣ.
   Когда она опомнилась, первымъ дѣломъ ея было -- заплакать снова; вторымъ, когда вспомнила, какъ дешево отдѣлалась,-- засмѣяться. Слезы уступили мѣсто смѣху, и, наконецъ, она начала хохотать такъ сильно, что принуждена была прислониться къ дереву. Переставъ смѣяться, она привела въ порядокъ головной уборъ свой, отерла слезы и, съ торжествомъ оглянувшись на "Кроличью-Засѣку", отправилась къ "Майскому-Дереву"
   Наступили уже сумерки, и становилось темно, но Долли знала дорогу такъ хорошо, что не испугалась этого и нисколько не заботилась о своемъ одиночествѣ. Притомъ же ей надо было полюбоваться браслетомъ; она потерла его и держала въ протянутой рукѣ; онъ блестѣлъ такъ мило, что она совершенно погрузилась въ это занятіе. Тутъ было еще письмо, и оно имѣло такой таинственный и скрытный видъ, когда было вынуто изъ кармана, въ немъ содержалось столько важнаго, что перевертываніе его въ разныя стороны и размышленіе о томъ, какъ оно начиналось и какъ оканчивалось, и что въ немъ написано, составило второе, не менѣе продолжительное занятіе. Кромѣ браслета и письма, было еще много другихъ предметовъ для размышленій, такъ что не надо было думать ни о чемъ другомъ, и Долли шла далѣе, то любуясь на браслетъ, то посматривая на письмо.
   Вышедъ черезъ калитку на маленькую тропинку, обсаженную по обѣ стороны деревьями и кустарниками, Долли услышала шумъ и вдругъ остановилась; стала прислушиваться -- все смолкло. Не слишкомъ испуганная этимъ, она пошла далѣе, ускоривъ, однако, свою походку.
   Едва прошла она нѣсколько шаговъ, какъ послышался опять тотъ же шумъ, какъ будто кто-нибудь крадется черезъ лѣсъ и кустарники. Когда она взглянула въ ту сторону, откуда слышенъ былъ шорохъ, ей показалось, что кто-то присѣлъ за деревомъ Она снова остановилась. Все смолкло по прежнему. Она опять пошла далѣе и гораздо скорѣе прежняго, стараясь потихоньку пѣть, увѣренная, что ее напуталъ вѣтеръ.
   Но отъ чего же вѣтеръ шумѣлъ только тогда, когда она шла, и умолкалъ, когда она останавливалась? При этой мысли она невольно остановилась, и шорохъ опять прекратился. Тутъ уже страхъ объялъ ее, и пока она колебалась еще, не зная на что рѣшиться, кустарникъ раздался въ обѣ стороны, и изъ него выскочилъ мужчина.
  

XXI.

   Долли несказанно обрадовалась, узнавъ въ человѣкѣ, представшемъ такъ внезапно предъ нею, Гога, слугу изъ "Майскаго-Дерева", и она тотчасъ же очень громко произнесла имя его съ выраженіемъ радости.
   -- Такъ это были вы?-- сказала она.-- Какъ я рада васъ видѣть! Не стыдно ли такъ напугать меня!
   Онъ не отвѣчалъ ни слова, но, не сходя съ мѣста, смотрѣлъ на нее.
   -- Вы пришли ко мнѣ навстрѣчу?-- спросила Долли.
   Гогъ кивнулъ головою, пробормотавъ, что онъ ждалъ ее и надѣялся, что она придетъ раньше.
   -- Я такъ и думала, что они пошлютъ встрѣчать меня,-- сказала Долли, успокоившись совершенно.
   -- Меня никто не посылалъ,-- ствѣчалъ онъ сердито:-- я пришелъ по собственной охотѣ.
   Грубые пріемы Гога и дикій, отвратительный видъ, часто, даже въ присутствіи постороннихъ, наводили на Долли какой-то неизъяснимый страхъ; теперь же она невольно отступила назадъ. Ужасъ ея усилился еще мыслію, что онъ вздумалъ быть ея незваннымъ проводникомъ въ темнотѣ наступавшей ночи..
   Еслибъ обращеніе его было только дико и сурово, какъ бывало обыкновенно, Долли не почувствовала бы слишкомъ сильнаго отвращенія отъ его сообщества -- можетъ быть даже была бы рада ему. Но въ глазахъ его выражалось какое-то дикое, безстыдное намѣреніе. Она смотрѣла на него въ нерѣшимости, не зная, впередъ ли ей идти, или назадъ, и онъ остановился, любуясь ею, какъ молодой сатиръ. Такъ простояли они съ минуту не говоря ни слова. Наконецъ, Долли собрала все свое мужество, пробѣжала мимо его и пустилась изъ всѣхъ силъ къ "Майскому Дереву".
   -- Зачѣмъ вы такъ стараетесь бѣжать отъ меня?-- сказалъ Гогъ, но отставая отъ Долли.
   -- Я хотѣла бы быть какъ можно скорѣе съ моими въ "Майскомъ Деревѣ", и притомъ вы подходите ко мнѣ слишкомъ близко,-- отвѣчала Долли.
   -- Слишкомъ близко!-- сказалъ Гогъ и нагнулся надъ нею такъ, что она чувствовала его дыханіе.-- Отъ чего же слишкомъ близко? Вы всегда горды со мной, леди.
   -- Я ни съ кѣмъ не горда, вы ошибаетесь,-- отвѣчала Долли.-- Сдѣлайте одолженіе, идите либо впереди, либо позади.
   -- Нѣтъ, леди,-- возразилъ онъ, стараясь взять ее подъ руку:-- я хочу идти рядомъ съ вами.
   Долли вырвала свою руку, сжала въ кулакъ и замахнулась на Гога. Гогъ захохоталъ во все горло, обвилъ станъ ея рукою и удерживалъ ее съ такою легкостью, какъ будто держалъ въ рукахъ птичку.
   -- Ха-ха-ха! Вотъ такъ-то, леди! Ну, ударьте хорошенько. Бейте меня по лицу, дерите за волосы, царапайте, сколько угодно. Мнѣ это очень пріятно. Ну, ударьте еще разъ, леди. Ха-ха-ха!
   -- Пустите меня!-- вскричала Долли, стараясь оттолкнуть его.-- Пустите!
   -- Вы поступили бы лучше, еслибъ обходились со мной поласковѣе, душенька,-- сказалъ Гогъ.-- Право! Ну, скажите-ка, отъ чего вы всегда такъ горды? Конечно, я не сержусь на васъ за это. Мнѣ пріятно видѣть, что вы горды. Ха-ха-ха! Какъ ни гордитесь, а красоты своей все таки не скроете отъ бѣднаго Гога,-- вотъ мое утѣшеніе!
   Она не отвѣчала, но пустилась опять бѣжать изъ всѣхъ силъ. Наконецъ, борьба, испугъ и сила, съ которою Гогъ обнималъ се. до того ослабили Долли, что она не могла идти далѣе.
   -- Гогъ,-- воскликнула Долли, задыхаясь:-- добрый Гогъ, пустите меня, я отдамъ вамъ все,-- все. что имѣю,-- и не скажу ничего ни одному живому существу!
   -- Вотъ такъ-то лучше,-- отвѣчалъ Гогъ.-- Послушайте-ка, голубушка, вамъ лучше всего молчать. Меня знаютъ во всемъ околодкѣ, знаютъ, что я могу сдѣлать, лишь только захочу. Если вамъ когда-нибудь вздумается проболтаться -- замолчите на первомъ же словѣ и подумайте о несчастій, которое, въ противномъ случаѣ, навлечете на многихъ невинныхъ людей. Только досадите мнѣ -- такъ я самъ не только досажу многимъ, которые вамъ нравятся, но и сдѣлаю еще кой что другое. Я забочусь о нихъ столько же, сколько объ нашей дворной собакѣ, да и что въ нихъ? Скорѣе соглашусь убить человѣка, чѣмъ собаку. Во всю жизнь свою не горевалъ я ни объ одномъ человѣкѣ, а о собакѣ плакивалъ.
   Въ голосѣ, взорахъ, движеніяхъ Гога было столько дикаго, что ужасъ придалъ Долли новыя силы; неожиданно вырвалась она отъ него и побѣжала. Но Гогъ былъ такъ прытокъ, силенъ и ловокъ, какъ едва ли кто бывалъ въ старой Англіи, и Долли напрасно старалась уйти отъ него; лишь только отбѣжала она на сто шаговъ, какъ онъ уже держалъ ее опять въ своихъ объятіяхъ.
   -- Тише, душенька, тише; развѣ вы хотите убѣжать отъ грубаго Гога, который любитъ васъ не менѣе любого джентльмена?
   -- Хочу,-- отвѣчала она, стараясь освободиться.-- Хочу. Эй! Помогите!
   -- Наказаніе за крикъ. Ха-ха-ха! Наказаніе и прехорошенькое, вашимъ губкамъ. Я самъ беру плату. Ха-ха-ха!
   -- Помогите, помогите! Между тѣмъ, какъ она кричала во все горло, въ отдаленіи послышался отвѣтный крикъ, потомъ второй и третій.
   -- Слава Богу!-- воскликнула Долли въ ужасѣ.-- Джой, милый Джой, сюда! Помогите!
   Гогъ съ минуту былъ въ нерѣшительности, что дѣлать, но какъ крикъ быстро приближался, ему надобно было рѣшиться на что нибудь. Выпустивъ Долли изъ своихъ объятій, онъ шепнулъ ей: "Скажите ему одно только слово, и вы увидите послѣдствія!", потомъ прыгнулъ въ кусты и исчезъ во мракѣ. Долли бросилась впередъ и попала прямехонько въ распростертыя объятія Джоя Уиллита.
   -- Что такое? Не ушиблись ли вы? Что тутъ было? Кто? Гдѣ онъ? Каковъ онъ собой?-- Вмѣстѣ съ разными утѣшеніями и успокоеніями, таковы были первыя слова Джоя. Но бѣдная дѣвушка была такъ испугана, что долго не могла отвѣчать; она только всхлипывала и висѣла на шеѣ Джоя, какъ будто хотѣла выплакать предъ нимъ все свое сердце.
   Джою нисколько не было противно, что она повисла ему на шею, хоть отъ этого и измялись вишневаго цвѣта ленты ея и шляпка. Но онъ не могъ видѣть ея слезъ; старался утѣшать ее, наклонился надъ ней, шепталъ си на ухо -- иные говорятъ даже, что цѣловалъ ее,-- но это вздоръ, сказка. Во всякомъ случаѣ, однакожъ, онъ насказалъ ей множество нѣжностей, и Долли не мѣшала ему, не прерывала его ни разу, и прошло минутъ съ десять прежде, нежели она была въ состояніи приподнять головку и поблагодарить его.
   -- Что же такъ испугало васъ?-- спросилъ Джой.
   Она отвѣчала, что ее преслѣдовалъ незнакомый мужчина; сначала пустилъ въ ходъ просьбы, потомъ угрозы, которыя уже былъ готовъ привести въ исполненіе, когда Джой помѣшалъ ему. Джой приписывалъ смущеніе Долли при этомъ разсказѣ испугу и вовсе не подозрѣвалъ истины.
   "Замолчите при первомъ же словѣ!" Сто разъ въ этотъ вечерь и позже вспоминала Долли эти слова, когда была готова сказать правду. Глубоко запавшій въ душу страхъ, увѣренность, что гнѣвъ Гога, однажды воспламененный, ужъ не остановится, и что, когда она назоветъ его имя, вся месть Гога падетъ на ея спасители Джоя, все это отнимало у Долли мужество открыть истину и заставляло молчать.
   Джой, съ своей стороны, былъ такъ счастливъ, что не могъ подробно разспрашивать о случившемся, а какъ Долли была еще очень слаба, то они шли медленно, рука объ руку, пока изъ-за деревьевъ не показался свѣтъ въ окнахъ "Майскаго Дерева". Тутъ Долли остановилась и сказала вполголоса:
   -- А письмо!
   -- Какое письмо?-- спросилъ Джой.
   -- Письмо, которое было со мной -- я держала его въ рукѣ. И браслетъ также,-- сказала она, ощупывая руку.-- Я потеряла все.
   -- Недавно?
   -- Или я потеряла ихъ давеча, или у меня отняли ихъ,-- отвѣчала Долли, тщетно шаря въ карманахъ.-- Нѣтъ!.. О, какъ я несчастна! При этихъ словахъ, бѣдная Долли, столь же опечаленная потерею письма, какъ потерею браслета, снова заплакала.
   Джой старался успокоить Долли увѣреніемъ, что, проводивъ ее въ "Майское-Дерево", тотчасъ отправится съ фонаремъ искать потерянныя вещи, надѣясь навѣрное найти ихъ, потому что послѣ нихъ никто не могъ проходить по тропинкѣ, да притомъ она не могла сказать достовѣрно чтобъ вещи были отняты у ней насильно. Долли искренно благодарила за обѣщаніе, хотя но слишкомъ надѣялась на успѣхъ. Такимъ образомъ, при жалобахъ съ ея и обнадеживаніемъ съ его стороны, при большой слабости со стороны Долли и нѣжной помощи со стороны Джоя, пришли они, наконецъ, въ "Майское-Дерево", гдѣ слесарь, жена его и старый Джонъ все еще сидѣли да пировали
   Мистеръ Уиллитъ услышалъ о приключеніяхъ Долли съ тѣмъ удивительнымъ присутствіемъ духа и тою говорливостью, которыми такъ ярко отличался онъ отъ всѣхъ другихъ людей. Мистриссъ Уарденъ выразила свое участіе тѣмъ, что разбранила дочь за то, что она просидѣла такъ долго въ "Кродичьей-Засѣкѣ", а честный слесарь то жалѣлъ о Долли и цѣловалъ ее, то искренно пожималъ руку добраго Джоя, разсыпаясь передъ нимъ въ похвалахъ и благодарности.
   Въ отношеніи къ послѣднему пункту, старый Джонъ не соглашался съ своимъ пріятелемъ, ибо, кромѣ того, что онъ не любилъ подобныя опасныя приключенія вообще, онъ вспомнилъ еще, что, еслибъ сынъ и наслѣдникъ его былъ опасно раненъ въ дракѣ, это не только было бы непріятно и стоило большихъ издержекъ, но еще повредило бы ходу дѣлъ въ "Майскомъ-Деревѣ". Отъ этого, и еще отъ того, что Джонъ смотрѣлъ вообще на молодыхъ дѣвушекъ неблагосклонно, считая ихъ и весь женскій полъ какимъ-то страннымъ промахомъ въ твореніи, онъ далъ Джою скрытно нѣсколько толчковъ въ бокъ, въ видѣ отеческаго увѣщанія, чтобъ онъ заботился болѣе о собственныхъ дѣлахъ и не разыгриваль роли дурака.
   Джой, напротивъ, взялъ фонарь и засвѣтилъ его; потомъ вооружился огромною дубиной и спросилъ гдѣ Гогъ.
   -- Спитъ въ кухнѣ,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ.-- На что онъ тебѣ?
   -- Онъ долженъ итти со мною, чтобъ отыскать письмо и браслетъ, потерянные миссъ Долли.
   Долли поблѣднѣла, какъ полотно, и ей показалось, что она упадетъ непремѣнно въ обморокъ. Черезъ нѣсколько минутъ Гогь ввалился въ комнату со всѣми признаками человѣка, сейчасъ только проснувшагося.
   -- На, соня,-- сказалъ Джой, подавая ему фонарь.-- Неси, да кликни собаку. Возьми также свою дубинку. Горе мошеннику, если мы встрѣтимъ его!
   -- Какому мошеннику?-- проворчалъ Гогъ, протирая глаза.
   -- Какому мошеннику!-- отвѣчалъ Джой.-- Такому, котораго ты долженъ знать и за которымъ долженъ бы присматривать получше. Ты, лѣнтяй, валяешься въ кухнѣ и спишь, между тѣмъ, какъ дочери честныхъ людей не могутъ пройти вечеромъ по нашимъ полямъ, чтобъ не напали воры и не напугали до смерти.
   -- Меня никто не ограбитъ!-- вскричалъ Гогъ, смѣясь.-- Мнѣ терять нечего. Но я такъ же охотно проломаю имъ голову, какъ и всякому другому. Сколько ихъ?
   -- Всего одинъ,-- сказала Долли слабымъ голосомъ, потому что всѣ смотрѣли на нее.
   -- А каковъ онъ собой, леди?-- сказалъ Гогъ, взглянувъ искоса на Джоя, но такъ быстро, что никто не замѣтилъ этого.-- Будетъ ли онъ съ меня ростомъ?
   -- Нѣтъ... поменьше,-- отвѣчала Долли, едва сознавая, что говоритъ.
   -- А какое на немъ платье?-- спросилъ опять Гогъ, пристально смотря на нее.-- Не быль ли онъ одѣтъ... какъ напримѣръ кто-нибудь изъ насъ? Я знаю всѣхъ въ околодкѣ и можетъ быть угадаю, кто это былъ, если вы только наведете, меня на слѣдъ.
   Долли поблѣднѣла еще сильнѣе и отвѣчала, что на немъ широкій сюртукъ, лицо обвязано платкомъ, а впрочемъ она не можетъ описать его.
   -- Можетъ быть, вы не узнаете его, если опять увидите?-- спросилъ Гогъ, злобно усмѣхаясь.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала Долли, снова заплакавъ:-- я не хочу его видѣть. Не могу даже подумать о немъ безъ ужаса. Не могу говорить о немъ. Не ходите искать потерянныхъ вещей, мистеръ Джой, прошу васъ, не ходите. Умоляю васъ, не ходите съ этимъ человѣкомъ.
   -- Не ходите съ этимъ человѣкомъ!-- воскликнулъ Гогъ.-- Я имъ всѣмъ кажусь слишкомъ грубъ. Они всѣ боятся меня, а между тѣмъ, клянусь, леди, у меня самое, нѣжное сердце... Я люблю всѣхъ женщинъ, мистриссъ,-- прибавилъ Гогъ, обратясь въ женѣ слесаря.
   Мистриссъ Уарденъ сказала, что въ такомъ случаѣ онъ долженъ стыдиться самого себя; что такія чувства гораздо приличнѣе бродящему во мракѣ мусульманину или дикому островитянину Южнаго Океана, нежели доброму протестанту. Изъ этого развращеннаго состоянія его нравственности вывела мистриссъ Уарденъ заключеніе, что онъ никогда еще не читалъ никакой назидательной книги. Такъ какъ Гогъ согласился съ этимъ и даже признался, что не умѣетъ читать, то мистриссъ Уарденъ объявила очень строго, что въ такомъ случаѣ онъ долженъ стыдиться еще болѣе и совѣтовала ему сберегать часть своего жалованья, чтобъ купить книгу и научиться понимать ее. Она была еще въ самомъ жару декламацій, когда Гогъ оставилъ ее довольно непочтительно и вышелъ за своимъ молодымъ хозяиномъ; предоставляя ей поучать остальныя лица общества. Мистриссъ Уарденъ дѣйствительно приготовлялась къ этому и, замѣтивъ, что глаза мистера Уиллита были обращены на нее съ блескомъ глубокаго вниманія, обратилась къ нему со всею своею диссертаціею и проговорила значительно длинную лекцію богословско-моральнаго содержаніи, надѣясь произвесть на него большое впечатлѣніе. Дѣло, однакожъ, въ томъ, что мистеръ Уиллитъ, хотя глаза, его и были раскрыты, хоть они и видѣли женщину, которой голова, казалось, увеличивалась болѣе и болѣе, пока не наполнила всей комнаты,-- заснулъ крѣпко, и проснулся съ глубокимъ вздохомъ уже при возвращеніи сына, сохранивъ притомъ темное воспоминаніе о видѣнной имъ во снѣ свининѣ и зелени...
   Розыски Джоя были совершенно безполезны. Джой разъ двѣнадцать прошелъ всю дорогу, ища въ травѣ, въ канавахъ, въ кустахъ,-- все было напрасно. Долли, неутѣшная о своей потерѣ, написала записку къ миссъ Гэрдаль, увѣдомляя се о случившемся такъ, какъ разсказала въ "Майскомъ-Деревѣ", и Джой обѣщалъ отнести эту записку на другой же день на разсвѣтѣ; потомъ всѣ сѣли пить чай...
   Нельзя сказать, чтобъ мистриссъ Уардепъ слишкомъ строго соблюдала правила строгаго протестантизма въ отношеніи къ кушаньямъ, исключая развѣ тѣхъ случаевъ, когда, ихъ было слишкомъ много или слишкомъ мало, или когда она была вообще не въ духѣ. Теперь же жизненныя силы ея возрасли значительно при видѣ превосходныхъ прибавленій къ чаю, состоявшихъ въ прекрасныхъ булкахъ, свѣжемъ маслѣ, порядочныхъ кускахъ ветчины, ростбифа и прочихъ бездѣлокъ. Она съ большою легкостью перешла отъ ничтожества человѣческихъ добродѣтелей къ важности ветчины и ростбифа. Подъ вліяніемъ этихъ спасительныхъ средствъ, она стала строго выговаривать Долли за ея трусость и отчаяніе и замѣтила, подставляя тарелку для втораго пріема, какъ хорошо поступила бы Долли, еслибъ, вмѣсто того, чтобъ печалиться о потерѣ игрушки и листа бумаги, помышляла о добровольномъ самопожертвованіи бѣдныхъ миссіонеровъ въ дальнихъ странахъ, гдѣ они питаются исключительно однимъ салатомъ.
   Приключенія подобнаго дня производятъ разныя колебанія въ человѣческомъ термометрѣ, особливо же въ такомъ чувствительномъ и нѣжно устроенномъ физическомъ инструментѣ, какимъ была мистриссъ Уарденъ. За обѣдомъ она стояла на точкѣ лѣтняго жара, была весела, восхитительна и безпрестанно улыбалась. Послѣ обѣда, въ солнечномъ свѣтѣ вина, она поднялась по крайней мѣрѣ еще. на полдюжину градусовъ выше и сдѣлалась совершенно очаровательною. Когда же дѣйствіе вина ослабло, она быстро стала упадать, спала около часа къ умѣренной температурѣ и проснулась немного ниже точки замерзанія. Теперь она стояла опять на точкѣ лѣтняго жара, въ тѣни; и когда, послѣ чаю, старый Джонъ, доставъ бутылку "сердцекрѣпительнаго", принудилъ ее выпить два стакана до капельки, она въ продолженіе пяти четвертей часа стояла все еще на девяноста градусахъ. Опытный слесарь воспользовался этою прекрасною погодой, чтобъ выкурить въ сѣняхъ трубочку, и вслѣдствіе этого разсчетливаго поступка былъ готовъ, при новомъ паденіи термометра, ѣхать домой.
   Колясочку запрягли и подали къ подъѣзду. Джой, не слушая увѣщаній отца, рѣшительно объявилъ, что проводитъ ихъ по самой скучной части дороги, вывелъ для этого изъ конюшни сѣраго мерина, подсадилъ Долли въ коляску (опять частица блаженства!) и весело вспрыгнулъ въ сѣдло. Послѣ многихъ "покойныхъ ночей", многихъ совѣтовъ закутаться хорошенько, неоднократнаго посвѣчиванія факелами и свѣчами, послѣ нагруженія экипажа множествомъ салоповъ и платковъ, колясочка покатилась; Джой ѣхалъ подлѣ нея... то-есть. подлѣ Долли, у самыхъ колесъ.
  

XXII.

   Ночь была прелестная, свѣтлая, и Долли, пссмотря на печаль свою, поглядывала на звѣзды такъ очаровательно, что Джой выходилъ изъ себя. Дорога была очень хороша, ровна и нетряска; однакожъ, Долли, въ продолженіе всего пути, держалась одной ручкой за край коляски; и еслибъ палачъ поднялъ за Джоемъ сѣкиру, чтобъ тотчасъ отрубить ему голову за прикосновеніе къ этой ручкѣ, Джой никакъ не утерпѣлъ бы оставить ее въ покоѣ. Сначала онъ будто случайно положилъ свою руку на ея ручку и отнялъ минуту спустя; но потомъ ѣхалъ далѣе и далѣе, не оставляя прекрасной ручки, какъ будто нарочно былъ приставленъ къ этой должности. Странно при этомъ было, что Долли, повидимому, ничего не замѣчала. Она смотрѣла такъ невинно и простодушно, когда обращала глаза на Джоя, что взгляды ея были очаровательны и формально вызывали на подобную смѣлость.
   Она также и говорила -- говорила о своемъ испугѣ и избавленіи, о своей благодарности и объ опасеніи, что не поблагодарила Джоя достаточно, и о томъ, какъ они впередъ всегда останутся друзьями, и пр. и пр. А когда Джой сказалъ: "надѣюсь, что не друзьями", Долли была очень удивлена и полагала, что ужъ, вѣрно, не "врагами"; когда же Джой спросилъ, не могутъ ли они быть другъ для друга болѣе, чѣмъ друзьями, она нечаянно увидѣла звѣзду, блиставшую ярче другихъ, и попросила его взглянуть на нее, при чемъ казалась въ десять тысячъ разъ невиннѣе прежняго.
   Такъ ѣхали они далѣе и далѣе, тихо перешептываясь и желая, чтобъ дорога растянулась на дюжину миль;-- по крайней мѣрѣ Джой желалъ этого. Выѣхавъ изъ лѣса на открытое мѣсто, они услышали за собою стукъ лошадиныхъ вопитъ. Мистриссъ Уарденъ вскрикнула, ѣздокъ же сказалъ "другъ!" и подъѣхалъ къ коляскѣ.
   -- Опять этотъ человѣкъ:-- воскликнула Долли, содрогнувшись.
   -- Гогъ!-- сказалъ Джой.-- Какія вѣсти привезъ ты?
   -- Мнѣ велѣно воротить васъ,-- отвѣчалъ Гогъ, украдкой поглядывая на дочь слесаря.-- Онъ прислалъ меня.
   -- Батюшка?-- сказалъ бѣдный Джой и прибавилъ тихо:-- Неужели онъ вѣчно будетъ считать меня такимъ ребенкомъ, что не позволитъ и часу пробыть безъ няньки!
   -- Да!-- отвѣчалъ Гогъ на первую часть вопроса.-- Дороги теперь не слишкомъ-то безопасны, и онъ говоритъ, что вамъ лучше имѣть провожатаго.
   -- Такъ поѣзжай впередъ,-- сказалъ Джой.-- Я еще не намѣренъ вернуться домой.
   Гогъ былъ доволенъ этимъ, и они поѣхали далѣе. Ему вздумалось ѣхать непосредственно передъ коляскою и безпрестанно оглядываться. Долли чувствовала, что онъ смотрѣлъ на нее, но отворачивалась и боялась хоть одинъ разъ взглянуть на него: такъ великъ былъ страхъ, имъ внушенный.
   Переговоры вполголоса прекратились отъ пріѣзда Гога и бдительности мистриссъ Уарденъ. До тѣхъ поръ она дремала, покачиваясь, и только проснулась минуты на три побранить слесаря за дерзость, съ какою онъ обхватывалъ ее, отъ опасенія, что она выкачнется изъ коляски. Проѣхавъ съ милю, Габріель, по приказанію жены, остановилъ лошадку, и добрая женщина увѣряла, что Джой ни за что не долженъ ѣхать далѣе. Напрасно Джой увѣрялъ, что вовсе не усталъ, что поѣдетъ тотчасъ назадъ, проводивъ ихъ до такого-то и такого-то мѣста. Мистриссъ Уарденъ упорно стояла на своемъ, и никакая человѣческая сила не могла побѣдить ея.
   -- Итакъ, желаю вамъ спокойной ночи, если ужъ я непремѣнно долженъ вернуться,-- сказалъ печально Джой.
   -- Покойной ночи,-- сказала Долли. Она охотно прибавила бы: "Берегитесь этого человѣка и ради Бога не ввѣряйтесь ему", но Гогъ повернулъ лошадь и стоялъ подлѣ самой коляски. Она могла только пожать Джою руку. Коляска отъѣхала уже далеко, а Джой все еще стоялъ на томъ же мгѣетѣ, махая рукой; подлѣ него стояла высокая, темная фигура Гога.
   О чемъ думала Долли до пріѣзда домой, и занималъ ли еще каретникъ въ сердцѣ ея то выгодное мѣстечко, какое имѣлъ по утру -- неизвѣстно. Исторія говоритъ только, что они пріѣхали, наконецъ, домой;-- да, "наконецъ", потому что дорога была длинна, а ворчанье мистриссъ Уарденъ не могло сократить ее. Услышавъ стукъ колесъ, Меггсъ мигомъ очутилась у подъѣзда.
   -- Вотъ они, Симмунъ! Вотъ они!-- кричала Меггсъ, хлопая въ ладоши, и подскочила къ коляскѣ, чтобъ высадить свою госпожу.-- Принесите стулъ, Симмунъ. Ну, мистриссъ, лучше ли вамъ теперь? Чувствуете ли вы себя лучше? О, небо, какъ вы прозябли! Боже мой, сэръ, да она холодна, какъ ледъ!
   -- Что жъ мнѣ дѣлать, добрая дѣвушка? Не лучше ли проводить ее къ камину?-- сказалъ слесарь.
   -- Мистеръ кажется безчувственнымъ,-- сказала Меггсъ голосомъ, въ которомъ слышалось сожалѣніе:-- но онъ только кажется такимъ. ЛЯ никогда не повѣрю, чтобъ онъ могъ быть такъ золъ послѣ того, что видѣлъ отъ васъ сегодня утромъ. Войдите, сядьте у огня; я какъ нарочно развела славный огонь. Пойдемте!
   Мистриссъ Уарденъ согласилась. Слесарь послѣдовалъ за ними, засунувъ руки въ карманы, а мистеръ Тэппертейтъ отправился съ колясочкой въ сосѣднюю конюшню.
   -- Милая Марта,-- сказалъ слесарь, вошедъ въ комнату жены:-- думаю, ты поступила бы только сообразно съ долгомъ, еслибъ сама посмотрѣла за Долли или послала кого-нибудь къ ней. Ты знаешь, что она перепугалась и нездорова.
   Въ самомъ дѣлѣ, Долли, не обращая вниманія на нарядъ свой, которымъ такъ гордилась по утру, бросилась на диванъ и, закрывъ лицо руками, навзрыдъ плакала.
   При первомъ взглядѣ на это явленіе (Долли не привыкла, къ такому положенію, научась, напротивъ, изъ примѣра матери избѣгать его), мистриссъ Уарденъ объявита, что, по ея мнѣнію, никогда не было такой несчастной женщины, какъ она; что жизнь ея безпрерывное испытаніе; что, какъ скоро она сдѣлается немного способною повеселиться или быть здоровою, кто-нибудь изъ окружающихъ ужъ навѣрное окатитъ ее холодной водой; что она должна уже нести казнь за сегодняшній веселый день, а между тѣмъ Богу извѣстно, какъ мало у нея такихъ дней въ жизни. Меггсъ поддакивала всѣмъ этимъ изліяніямъ сердца мистриссъ Уарденъ. Бѣдной же Долли отъ такихъ лекарствъ нисколько не становилось лучше. Когда же обнаружилось, что она дѣйствительно нездорова, мистриссъ Уарденъ и Меггсъ, движимыя состраданіемъ, принялись, наконецъ, за нею ухаживать.
   Но и тутъ добродушіе закутывалось въ нарядъ ихъ обыкновенной политики, и хотя въ обморокѣ была Долли, но простодушному человѣку показалось бы, что страдаетъ не она, а мистриссъ Уарденъ. Какъ скоро Долли стала немного оправляться и приходить въ ту степень болѣзненности, когда педантки находятъ опять полезнымъ употреблять укоризны и выговоры, мать, со слезами на глазахъ, представляла ей, что если сегодня пугали и стращали ее, то должно вспомнить, что это общая участь человѣчества, и преимущественно женской его половины, которая во всю жизнь не должна ожидать ничего лучшаго и обязана приготовляться къ терпѣнію, покоряться судьбѣ. Мистриссъ Уарденъ просила дочь вспомнить, что, по всей вѣроятности, она скоро будетъ принуждена сдѣлать насиліе своимъ чувствамъ и выйти замужъ; что супружество, какъ она могла видѣть каждый день (и точно, она видѣла это), требуетъ большаго мужества и терпѣнія. Живыми красками изображала, она, какъ, безъ глубокаго сознанія долга, которое одно еще поддерживало ее въ странствіи по юдоли плача, она сама давно уже лежала бы въ землѣ, и потомъ желала знать, что сталось бы въ такомъ случаѣ съ блуждающимъ во мракѣ духомъ (слесаря), котораго истинною зѣницею ока, свѣтомъ и путеводною звѣздою въ жизни, такъ сказать, была никто иной какъ она.
   Миссъ Меггсъ также произнесла нѣсколько словъ въ томъ же духѣ. Она говорила, что Долли, дѣйствительно, должна взять себѣ въ образецъ свою благородную мать, которая,-- какъ она всегда говорила и говорить будетъ, хоть-бы сейчасъ за это ее повѣсили, четвертовали и выпотрошили,-- самая нѣжная, любящая, миролюбивая и терпѣливая жена, какую когда-либо считала она возможною; что одно исчисленіе ея добродѣтелей произвело такую благодѣтельную перемѣну въ ея собственной свояченицѣ, что эта свояченица и мужъ ея, жившіе прежде какъ кошка съ собакой и переговаривавшіеся обыкновенно при посредствѣ подсвѣчниковъ, горшечныхъ крышекъ, утюговъ и тому подобныхъ летучихъ вѣстниковъ гнѣва, теперь составляли самую благополучную и милую чету, въ чемъ всякій можетъ убѣдиться ежедневно на дворѣ "Золотого Льва", въ нумерѣ двадцать-седьмомъ, вторая дверь съ правой руки. Разсмотрѣвъ потомъ самое себя, какъ относительно безцѣнный, но нѣкоторымъ образомъ годный сосудъ, она попросила Долли помыслить, что вышереченная, драгоцѣнная, единственная матушка ея, слабая сложеніемъ и раздражительнаго темперамента, безпрерывно подвержена домашнимъ безпокойствамъ, въ сравненіи съ которыми воры и разбойники -- совершенная дрянь; но что она все-таки не приходила никогда въ отчаяніе, или гнѣвъ, никогда не сдавалась, но всегда поддерживала свое достоинство и побѣдоносно выходила изъ битвы. Когда Меггсъ кончила свое соло, хозяйка присоединилась къ ней, и обѣ онѣ исполнили дуэтъ, содержаніемъ котораго было то, что мистриссъ Уарденъ -- угнетенная добродѣтель, а мистеръ Уарденъ, какъ представитель мужескаго рода въ домѣ -- существо, исполненное злобныхъ и грубыхъ привычекъ, совершенно нечувствительное къ благодати, снизшедшей на него въ образѣ жены его... Наконецъ, приходъ слесаря прервалъ разглагольствія двухъ утѣшительницъ.
   Но величайшею радостью Меггсъ было то, что она не только узнала обо всемъ случившемся, но могла еще имѣть неоцѣненное удовольствіе передать все слышанное мистеру Тэппертейту, къ увеличенію его мученій и ревности, потому что этого джентльмена пригласили, по случаю нездоровья миссъ Долли, поужинать въ мастерской, куда Меггсъ собственноручно благоволила принести ему кушанье.
   -- О, Симмунъ, Симмунъ,-- сказала добродѣтельная дѣвица:-- чего не было сегодня! О, Боже, помоги мнѣ! О, Симмунъ!
   Мистеръ Тэппертейтъ былъ не слишкомъ въ духѣ и особенно не терпѣлъ Меггсъ, когда она клала руку на сердце и силилась вздохнуть, потому что тогда необыкновенно рѣзко выставлялись недостатки контуровъ ея тѣла; онъ бросилъ въ нее самымъ высокомѣрнымъ взглядомъ и не удостоилъ ни золотникомъ любопытства.
   -- Такихъ вещей я никогда не слыхивала, да никто никогда же могъ слышать,-- продолжала Меггсъ.-- Что за мысль заниматься ею? И что такое находятъ въ ней люди, чтобъ стоило вниманія... Вотъ что мнѣ особенно забавно. Ха, ха, ха!
   Мистеръ Тэппертейтъ, видя, что тутъ замѣшана дама, гордо попросилъ свою прелестную пріятельницу говорить яснѣе и сказать ему, кого разумѣла она подъ своимъ "ею".
   -- Ну, эту Долли,-- сказала Меггсъ, сдѣлавъ удареніе на имени.-- Клянусь честью, молодой Джозефъ Уиллитъ молодецъ и достоинъ получить ея руку, право!
   -- Женщина!-- вскричалъ мистеръ Тэппертейтъ, соскочивъ съ верстака, на которомъ сидѣлъ.-- Берегись!
   -- Ахъ, Боже мой, Симмунъ!-- сказала Меггсъ съ поддѣльнымъ удивленіемъ.-- Вы перепугали меня до смерти. Что съ вами?
   -- Есть струны...-- отвѣчалъ Тэппертейтъ, махая по воздуху ножомъ:-- есть струны въ сердцѣ человѣческомъ, въ которыя лучше не ударять. Вотъ, что! Понимаешь?
   -- Понимаю; вы объѣлись бѣлены!-- воскликнула Меггсъ и хотѣла удалиться.
   -- Бѣлены ли, другого ли чего,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ торжественно удерживая ее за руку,-- но что значатъ слова твоя, Іезавель? Что ты хотѣла разсказать мнѣ? Отвѣчай!
   Несмотря на грубое обращеніе, Меггсъ охотно согласилась исполнить желаніе мистера Тэппертейта и разсказала ему, какъ на Долли, когда она одна одинехонька въ темнотѣ переходила черезъ лугъ, напали три или четыре рослые разбойника, которые навѣрное увели, и можетъ быть даже убили бы ее, еслибъ Джозефъ Уиллитъ не явился во-время къ ней на помощь и не разбилъ одними кулаками всей шайки разбойниковъ, къ удивленію своихъ собратій и къ вѣчной благодарности и любви Долли Уарденъ.
   -- Очень хорошо,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, вздохнувъ глубоко и взъерошивая волосы до тѣхъ поръ, пока они стали на головѣ его, какъ щетина.-- Дни его жизни сочтены!
   -- О Симмунъ!
   -- Говорю намъ,-- продолжалъ онъ.-- Дни его жизни сочтены! Оставьте меня! Убирайтесь!
   Меггсъ ушла, но не столько изъ повиновенія приказанію, сколько для того, чтобъ посмѣяться на свободѣ. Успокоившись немного, она возвратилась въ столовую, гдѣ слесарь, ободренный безвѣтріемъ и знакомствомъ съ "Тоби", сдѣлался очень разговорчивъ и имѣлъ большую охоту поговорить еще разъ о всѣхъ происшествіяхъ этого дня. Но мистриссъ Уарденъ, которой практическое благочестіе, какъ нерѣдко случается, имѣло только обратное дѣйствіе, остановила его на первомъ словѣ, начавъ декламировать о грѣховности такихъ наслажденій и сказавъ, что пора идти спать. Въ самомъ дѣлѣ она отправилась спать съ такимъ же страшнымъ и мрачнымъ видомъ, какой представляла парадная постель въ "Майскомъ-Деревѣ". Скоро и всѣ прочіе обитатели дома Габріеля Уардена отправились на покой.
  

XXIII.

   Ночь давно уже смѣнила сумерки, и время обѣда наступило, а мистеръ Честеръ преспокойно лежалъ на диванѣ въ своей уборной и читалъ какую-то книгу.
   Казалось, онъ не спѣшилъ своимъ туалетомъ, потому что, одѣвшись въ половину, предался опять довольно продолжительному отдыху. Хотя вся нижняя часть его туловища была одѣта но самой послѣдней модѣ, но остальная половина туалета была еще не кончена; кафтанъ его висѣлъ на вѣшалкѣ, жилетъ также, а всѣ мелочныя принадлежности наряда лежали на столѣ, разложенныя въ систематическомъ порядкѣ; самъ же онъ, развалившись на диванѣ, углубился въ чтеніе книги.
   -- Клянусь честью!-- сказалъ онъ съ видомъ человѣка, размышляющаго серьезно о томъ, что онъ прочелъ.-- Клянусь честью! Книга эта настоящее сокровище; это лучшій нравственный кодексъ, напитанный настоящими джентльменовскими чувствами. О! Нэдъ, Нэдъ! Еслибъ ты захотѣлъ только образовать свой умъ по тѣмъ правиламъ, какія изложены здѣсь, то у насъ насчетъ всего былъ бы одинаковый образъ мыслей, и мы никогда не стали бы спорить другъ съ другомъ и дѣйствовали бы въ полномъ согласіи.
   Рѣчь эта была сказана на вѣтеръ, потому что Эдварда не было въ комнатѣ. Почтеннѣйшій мистеръ Честеръ-отецъ ораторствовалъ въ полномъ одиночествѣ.
   -- О, любезный мой лордъ Честерфильдъ!-- сказалъ онъ, закрывъ книгу.-- Еслибъ я прежде познакомился съ тобою и еслибъ образовалъ сына по твоимъ урокамъ, теперь мы оба были бы богаты. Шекспиръ, безъ сомнѣнія, прекрасенъ въ своемъ родѣ; Мильтонъ хорошъ, хоть немного скученъ; лордъ Бэконъ глубокъ и ученъ; но лордъ Честерфильдь лучше и выше ихъ всѣхъ; только имъ однимъ имѣемъ мы полное прево гордиться.
   Онъ опять погрузился въ размышленіе и сталъ искать свою зубочистку.
   -- Я считалъ себя совершеннымъ свѣтскимъ человѣкомъ,-- продолжалъ онъ:-- я думалъ, что обладаю всѣми тонкостями обхожденія, которыя отличаютъ человѣка порядочнаго отъ черни, и нахожу здѣсь столько вещей, мнѣ совершенно неизвѣстныхъ, столько лицемѣрія, столько утонченнаго эгоизма, что, право, краснѣю за самого себя... Удивительный человѣкъ этотъ Честерфильдъ! Настоящій джентльменъ! Каждый король и каждая королева могутъ сдѣлать столько лордовъ, сколько имъ угодно, но развѣ только одинъ дьяволъ и граціи могутъ создать другого Честерфильда.
   Возвеличивъ такимъ образомъ своего любимаго писателя, мистеръ Честеръ взялъ опять книгу, какъ вдругъ шорохъ, раздавшійся за наружною дверью, помѣшалъ ему предаться чтенію; казалось, будто его лакей старался отдѣлаться отъ какого-то незванаго гостя, котораго онъ хотѣлъ выпроводить вонъ.
   -- Это немного поздно для кредитора,-- сказалъ Честеръ такъ равнодушно, какъ будто дѣло касалось не до него.-- Вѣрно опять обыкновенный предлогъ, что надобно завтра платить значительную сумму. Бѣдный человѣкъ! Онъ только напрасно теряетъ время, а время все равно, что деньги,-- говоритъ старинная пословица.-- Ну, что тамъ такое? Вѣдь ты знаешь, что меня нѣтъ дома!
   -- Какой-то человѣкъ принесъ вамъ хлыстъ, который вы не давно потеряли,-- сказалъ слуга, бывшій, въ свою очередь, таким-же хладнокровнымъ и такъ-же безпечнымъ, какъ и господинъ его.-- Я сказалъ ему, что васъ нѣтъ дома; но онъ отвѣчалъ, что будетъ дожидаться и не уйдетъ до тѣхъ поръ, пока я не отдамъ вамъ хлыста.
   -- Онъ совершенно правъ, а ты сущій оселъ,-- возразилъ Честеръ.-- Позови его сюда, да смотри, чтобъ онъ хорошенько вытеръ ноги -- слышишь?
   Слуга положилъ хлыстъ на стулъ и вышелъ. Честеръ не двинулся, не взглянулъ на него и услыхавъ, что онъ удалился, вынулъ табакерку, понюхалъ табаку и погрузился опять въ прежнія свои размышленія.
   -- Еслибъ время и деньги были, дѣйствительно, одно и то же,-- продолжалъ онъ:-- я славно бы раздѣлался съ своими кредиторами; я отдалъ бы имъ... А сколько бы, напримѣръ, въ день?.. Часъ предъ обѣдомъ, когда я отдыхаю; часъ утромъ, между завтракомъ и чтеніемъ газетъ; часъ вечеромъ,-- три часа въ сутки!.. Въ одинъ годъ они получили бы и капиталъ, и проценты!.. Не сдѣлать ли мнѣ имъ такое предложеніе?.. Право, это было бы не худо... А, любезный, ты здѣсь!
   -- Да, здѣсь,-- отвѣчалъ Гогъ, войдя въ комнату въ сопровожденіи собаки, которая была такъ же дика и угрюма, какъ онъ самъ:-- и мнѣ стоило не малаго труда добраться до васъ. Зачѣмъ же приказываете вы приходить, когда не хотите впускать къ себѣ?
   -- Любезный другъ,-- отвѣчалъ Честеръ, приподнявшись немного съ подушки и окинувъ его глазами съ головы до ногъ.-- Я очень радъ тебя видѣть, и лучшимъ доказательствомъ того, что тебя выпустили, служитъ то, что ты здѣсь.-- Ну, какъ ты поживаешь?
   -- Порядочно,-- сказалъ Гогъ съ нетерпѣніемъ
   -- Судя по твоему виду, ты долженъ быть чрезвычайно здоровъ.-- Садись-ка!
   -- Я лучше постою.
   -- Какъ хочешь, любезнѣйшій,-- сказалъ Честеръ, вставъ съ дивана и сбросивъ широкій шлафрокъ, который былъ на немъ.-- Впрочемъ, прошу не церемониться,-- прибавилъ онъ и сѣлъ къ зеркалу.
   Сказавъ это самымъ ласковымъ тономъ, онъ продолжалъ одѣваться, не обращая ни малѣйшаго вниманія на своего гостя, который, не зная, что начать, стоялъ за нимъ и время отъ времени посматривалъ на него съ удивленіемъ.
   -- Хотите ли вы говорить со мною, мистеръ?-- спросилъ онъ, наконецъ, послѣ продолжительнаго молчанія.
   -- Ты, кажется, не въ духѣ, любезнѣйшій,-- отвѣчалъ Честеръ.-- Я подожду, когда ты развеселишься; мнѣ некуда торопиться...
   Слова эти имѣли желаемое дѣйствіе; они пристыдили Гога и сдѣлали его еще болѣе нерѣшительнымъ. На грубость отвѣчалъ бы онъ грубостью, на запальчивость запальчивостью; но этотъ холодный, ласковый и вмѣстѣ съ тѣмъ полный презрѣнія пріемъ заставилъ его, лучше чѣмъ что-нибудь, почувствовать то разстояніе, которое было между нимъ и мистеромъ Честеромъ. Онъ подошелъ еще ближе къ стулу, на которомъ сидѣлъ Честеръ, и, посмотрѣвъ черезъ его плечо въ зеркало, какъ будто для того, чтобъ поймать на лицѣ его благосклонную улыбку, сказалъ, наконецъ, тихимъ голосомъ:
   -- Угодно ли вамъ говорить со мною, мистеръ, или мнѣ надо уйти?
   -- Говори, любезнѣйшій, говори,-- отвѣчалъ Честеръ.
   -- Вотъ видите ли, сэръ,-- началъ Гогъ съ примѣтнымъ смущеніемъ.-- Я тотъ самый кому вы оставили свой хлысть уѣзжая изъ "Майскаго-Дерева"; вы хотѣли, чтобъ я принесъ его къ вамъ для того, чтобъ поговорить со мною...
   -- Да, вижу, это ты, если только у тебя нѣтъ брата-двойника; а это, кажется, подвержено сомнѣнію,-- сказалъ Честеръ, взглянувъ черезъ зеркало на его смущенное лицо.
   -- Вотъ я и пришелъ, сэрь,-- продолжалъ Гогъ:-- принесъ хлыстъ, да и еще кой-что... Письмецо, сэръ, отнятое мною у той, которая должна была доставить его по адресу.
   Сказавъ это, положилъ онъ на туалетъ письмо, потерянное Долли, то самое, которое надѣлало ей столько безпокойства.
   -- И ты досталъ это письмо силою, любезнѣйшій?-- спросилъ мистеръ Честеръ, взглянувъ на письмо и не обнаруживъ ни малѣйшей радости или удовольствія.
   -- Не совсѣмъ,-- отвѣчалъ Гогъ.
   -- А кто была та, у которой ты взялъ его?
   -- Дѣвушка, дочь Уардена.
   -- Право!-- воскликнулъ Честеръ съ усмѣшкою.-- Что жъ взялъ ты у ней еще?
   -- Какъ, что?
   -- Да, то есть, что ты взялъ у ней еще, кромѣ письма,-- сказалъ Честеръ протяжно, наклеивая между тѣмъ кусочекъ англійскаго пластыря на небольшой прыщикъ, вскочившій у него на щекѣ.
   -- Одинъ поцѣлуй,-- отвѣчалъ Гогъ послѣ минутной нерѣшительности.
   -- А еще что?
   -- Ничего больше...
   -- Я думалъ,-- продолжалъ Честеръ съ тою же улыбкой и нагнувшись ближе къ зеркалу, чтобъ удостовѣриться, хорошо ли приклеилъ пластырь.-- Я думалъ, что ты попользовался еще чѣмъ-нибудь... Я какъ-то слышалъ, что это была какая-то бездѣлка, о которой ты, можетъ быть, забылъ... Вспомни-ка хорошенько... что-то въ родѣ браслета.
   Гогъ, пробормотавъ какое-то проклятіе, засунулъ руку за пазуху и вытащилъ оттуда браслетъ, завернутый въ сѣно; онъ хотѣлъ уже положить его на столъ, но Честеръ остановилъ его...
   -- Ты взялъ этотъ браслетъ собственно для себя, другъ мой, и можешь у себя оставить его,-- сказалъ онъ.-- Я не воръ, я не хочу присвоивать себѣ ничего чужого; спрячь его, любезнѣйшій, спрячь; я даже не хочу и видѣть его.
   -- Вы не присвоиваете себѣ ничего чужого!-- воскликнулъ Гогъ, несмотря на невольный страхъ, который внушалъ ему Честеръ, и ударивъ тяжелою рукою своею по письму.-- А какъ же назовете вы это?
   -- Это совсѣмъ другое дѣло,-- отвѣчалъ Честеръ хладнокровно.-- И я сію минуту докажу тебѣ.-- Ты усталъ и вѣрно хочешь пить?..
   Гогъ отеръ рукавомъ ротъ и пробормоталъ глухо:-- Да.
   -- Подойди жъ къ этому шкафу и достань оттуда бутылку съ стаканомъ.
   Гогъ повиновался. Честеръ слѣдилъ за нимъ глазами и разсмѣялся. Когда Гогъ принесъ бутылку, Честеръ налилъ ему полный стаканъ, и когда тотъ выпилъ его, налилъ ему другой, потомъ третій.
   -- Сколько можешь выпить?-- спросилъ онъ, наливая четвертый стакапъ.
   -- Сколько вамъ угодно... Только полнѣе лейте, лейте больше, и я буду готовъ рѣшиться даже на убійство, если вы потребуете его отъ меня.
   -- Такъ какъ я не намѣренъ требовать у тебя этого и такъ какъ ты, пожалуй, и безъ требованія пустишься на такой подвигъ, если станешь пить еще, то мы остановимся на этомъ стаканѣ,-- сказала Честеръ съ величайшею важностью.-- Ты, любезный другъ, вѣрно ужъ выпилъ прежде, чѣмъ пришелъ сюда?
   -- Я готовъ пить всегда и вездѣ, было бы только вино!-- воскликнулъ Гогъ довольно громко, опрокинувъ пустой стаканъ себѣ на голову.-- Всегда и вездѣ... Почему жъ бы не такъ? Ха, ха, ха!.. Что можетъ быть лучше вина?.. Что помогало мнѣ переносить стужу въ холодныя ночи и голодъ, когда у меня не было куска хлѣба? Вино!.. Что придало мнѣ силы и мужества; что поддержало меня, когда я былъ еще ребенкомъ, и когда люди обращались со мною какъ съ собакой? Вино... Да, мистеръ! Да здравствуетъ вино!.. Ха, ха, ха!..
   -- Ты, я вижу, малый веселый!-- сказалъ мистеръ Честеръ, завязывая очень серьезно галстухъ и повертывая голову то въ ту, то въ другую сторону, чтобъ приладить какъ должно свой подбородокъ,-- Очень веселый малый!
   -- Видите ли вы эту руку, мистеръ,-- сказалъ Гогъ, вздернувъ рукавъ свой до локтя -- Прежде были здѣсь кожа да кости, и еслибь не вино, то рука эта давно бы уже вмѣстѣ со мною валялась на какомъ-нибудь кладбищѣ.
   -- Ты напрасно трудился обнажать ее,-- сказалъ Честеръ:-- и сквозь рукавъ видно, что она довольно сильна и крѣпка.
   -- Безъ вина, мистеръ, у меня никогда не достало бы смѣлости поцѣловать дѣвушку!-- воскликнулъ Гогъ.-- А что это былъ за поцѣлуй! Ха, ха, ха... Сладокъ, какъ медъ!.. А кому за него спасибо?.. Вину... Да здравствуетъ вино!.. Налейте-ка еще стаканчикъ; еще одинъ!
   -- Ты такой славный малый,-- сказалъ Честеръ, надѣвая жилетъ и не обращая вниманія на просьбу Гога:-- что я долженъ поберечь тебя и посовѣтовать не такъ много пить; а не то, пожалуй, ты прежде времени попадешь на висѣлицу. Сколько тебѣ лѣтъ?
   -- Не знаю.
   -- Но всякомъ случаѣ, ты еще довольно молодъ и до натуральной смерти, по всей вѣроятности, осталось тебѣ еще много лѣтъ... Какъ же можешь ты, не зная меня коротко, предаваться мнѣ въ руки съ веревкою на шеѣ?.. Ты слишкомъ довѣрчивъ, любезнѣйшій!..
   Гогъ отскочилъ на нѣсколько шаговъ и смотрѣлъ на него глазами, въ которыхъ выражался испугъ, страхъ и удивленіе, между тѣмъ, какъ Честеръ продолжалъ поглядывать въ зеркало съ прежнимъ спокойствіемъ и прежнею ласковою улыбкой.-- Грабежъ на большой королевской дорогѣ вещь очень щекотливая, любезный другъ. Конечно, занятіе это очень пріятно; но оно, какъ и всякое наслажденіе въ этомъ мірѣ, непродолжительно. И если ты, въ простотѣ сердца, всегда будешь такъ откровененъ, то, признаюсь, я почти увѣренъ, что тебѣ до висѣлицы недалеко.
   -- Что это значитъ, мистеръ?-- воскликнулъ Гогъ,-- Кто же подбилъ меня на это?
   -- Кто?-- возразилъ мистеръ Честеръ, повернувшись проворно къ нему и взглянувъ на него гордо.-- Я не вслушался, кто?..
   Гогъ запнулся и пробормоталъ какія-то несвязныя слова.
   -- Кто же соблазнилъ тебя? Мнѣ бы любопытно узнать это,-- продолжалъ Честеръ ласковымъ тономъ.-- Какая-нибудь деревенская красотка?.. Будь остороженъ, другъ мой; женщины вообще очень опасны... Право, я говорю это для твоей же пользы... Съ этими словами повернулся онъ опять къ зеркалу и продолжалъ одѣваться.
   Гогу очень хотѣлось сказать, что онъ же самъ, предостерегавшій его теперь, подбилъ его на это дѣло; но языкъ какъ-то не повиновался... Хитрое искусство, съ какимъ Честеръ, ведя во все время разговоръ съ нимъ, дошелъ, наконецъ, до этого пункта, совершенно его озадачило. Онъ не сомнѣвался, что еслибъ отвѣтилъ Честеру то, что хотѣлъ сказать, когда тотъ такъ быстро повернулся къ нему, то онъ немедленно отправилъ бы его вмѣстѣ съ украденною вещью къ мировому судьѣ, и что тогда ему не миновать бы висѣлицы. Власть, которую Честеръ хотѣлъ пріобрѣсть себѣ надъ этимъ грубымъ человѣкомъ, была съ этой минуты упрочена; Гогъ сдѣлался совершенно ему покоренъ. Онъ смертельно боялся и чувствовалъ, что случай и хитрость до того опутали его своими сѣтями, что, при малѣйшемъ движеніи, рука мастера, державшаго ихъ, могла удавить его.
   Преданный этимъ мыслямъ и вмѣстѣ съ тѣмъ удивленный, что этотъ человѣкъ, къ которому онъ пришелъ съ такою полною довѣренностью, могъ такъ скоро поработить его себѣ, стоялъ Гогъ съ опущенною на грудь годовою и время отъ времени посматривалъ съ безпокойствомъ на Честера, продолжавшаго одѣваться. Наконецъ, Честеръ взялъ письмо, разломалъ печать и, развалившись въ креслахъ, сталъ читать его.
   -- Прекрасно написано, клянусь честью, прекрасно! Настоящее женское письмо, полное того, что люди называютъ нѣжностью, чувствомъ, увлеченіемъ, и прочее.
   Сказавъ это, онъ свернулъ письмо въ трубочку и зажегъ его на свѣчкѣ, взглянувъ между тѣмъ на Гога, какъ будто для того, чтобъ сказать: "видишь?" Когда пламя обхватило бумагу, бросилъ онъ ее въ каминъ, гдѣ она скоро и превратилась въ пепелъ.
   -- Письмо это было назначено моему сыну,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Гогу:-- и ты сдѣлалъ очень хорошо, что принесъ его ко мнѣ. Вотъ тебѣ за труды.
   Гогъ сдѣлалъ шагъ впередъ, и Честеръ, сунувъ ему въ руку монету, прибавилъ:
   -- Если ты когда-нибудь случайно опять что-нибудь услышишь, или увидишь, приходи опять ко мнѣ, другъ мой; я буду всегда радъ тебѣ.
   Это было сказано съ ласковою улыбкой, которую Гогъ растолковалъ себѣ слѣдующимъ образомъ: "если этого не сдѣлаешь, то тебѣ будетъ плохо",-- онъ поторопился отвѣчать, что придетъ непремѣнно.
   -- И,-- прибавилъ Честеръ благосклонно:-- тебѣ нисколько не надобно безпокоиться на счетъ извѣстной вещи; шея твоя въ моихъ рукахъ такъ же безопасна, какъ въ рукахъ ребенка, увѣряю тебя. Ну, выпей еще стаканчикъ; теперь ты отдохнулъ.
   Гогъ взялъ стаканъ и выпилъ его медленно, посматривая на улыбающагося Честера.
   -- Что-жъ, теперь ты не пьешь уже во славу вина?..-- сказалъ Честеръ, засмѣявшись.
   -- Я пью за ваше здоровье, сэръ,-- отвѣчалъ Гогъ мрачно.
   -- Покорно благодарю. Кстати, любезный другъ, какъ твое настоящее имя? Тебя зовутъ всѣ Гогомъ, я знаю это; но нѣтъ ли у тебя еще другого имени?
   -- Никакого.
   -- Удивительный человѣкъ! Но ты, можетъ быть, не хочешь сказать мнѣ это имя?
   -- Я сказалъ бы, еслибъ имѣлъ его,-- отвѣчалъ Гогъ поспѣшно:-- но у меня нѣтъ его; я всегда назывался Гогомъ, не зналъ никогда отца своего, не думалъ о немъ, и мнѣ было лѣтъ шесть, когда мать мою повѣсили въ Тайбурнѣ, въ присутствіи тысячи зѣвакъ. А, право, они могли бы оставить ей жизнь: она была такъ бѣдна!..
   -- Какъ жаль!-- воскликнулъ Честеръ.-- Она вѣрно была хороша собою?
   -- Видите ли вы мою собаку?..-- сказалъ вдругъ Гогъ.
   -- Славное животное, и, конечно, очень вѣрное,-- отвѣчалъ Честеръ, разсматривая собаку въ лорнетъ.
   -- Такая собака, какъ эта, и такой точно породы, была единственное живое существо, кромѣ меня, которое выло въ тотъ день,-- сказалъ Гогъ.-- Въ числѣ двухъ тысячъ человѣкъ, а можетъ быть и болѣе, собравшихся туда, чтобъ посмотрѣть, какъ станутъ вѣшать бѣдную женщину, только собака и я жалѣли и горевали о ней... Люди радовались, видя страданія несчастной, а собака, которая часто голодала съ нею, выла и стонала,-- ей было жаль бѣдняжки!
   -- Да, она поступила совершенно по-собачьи,-- замѣтилъ Честеръ равнодушно.
   Гогъ не отвѣчалъ ни слова, но свистнулъ своей собакѣ, которая, въ ту же минуту подбѣжавъ, стала ласкаться къ нему; погладивъ ее, онъ пожелалъ своему патрону доброй ночи.
   -- Прощай!-- сказалъ Честеръ.-- Помни, что со мною тебѣ нечего бояться, и что ты всегда найдешь во мнѣ друга и покровителя, на скромность котораго можешь положиться. Но повторяю, будь остороженъ и не забывай, какой опасности ты подвергнулъ бы себя, если бъ имѣлъ дѣло съ кѣмъ-нибудь другимъ. Прощай! Да сохранитъ тебя Богъ!
   Гогъ такъ былъ встревоженъ смысломъ этихъ словъ, что вышелъ съ чрезвычайно озабоченнымъ видомъ, поклонившись пренизко своему страшному патрону, который, посматривая на него, лукаво улыбался.
   -- А все-таки,-- сказалъ Честеръ, понюхавъ табаку: -- мнѣ очень досадно, что они повѣсили эту женщину. У этого негодяя такіе прекрасные глаза, и я увѣренъ, мать его была очень недурна собою. Но она, вѣрно, была груба, неопрятна, съ краснымъ носомъ и съ огромными ногами,-- вѣрно такъ! Слѣдовательно, все къ лучшему!
   Утѣшатъ этой мыслію, надѣлъ онъ свой фракъ, взглянулъ еще разъ въ зеркало и кликнулъ своего камердинера, который явился съ двумя носильщиками.
   -- Пфай! Какой запахъ оставилъ послѣ себя этотъ мерзавецъ... Здѣсь воняетъ конюшней!.. Возьми одеколону и опрыскай то мѣсто, гдѣ стоялъ онъ!.. Подай мнѣ духовъ,-- я задыхаюсь...
   Камердинеръ исполнилъ приказаніе своего господина, который, надѣвъ шляпу, прыгнулъ въ носилки и, велѣвъ нести себя куда было нужно, запѣлъ какой-то модный мотивъ.
  

XXIV.

   Какимъ образомъ нашъ джентльменъ провелъ вечеръ, какъ всѣ восхищались его умомъ, любезностью, какъ ухаживали за нимъ,-- все это такія вещи, о которыхъ мы не будемъ распространяться и которыя весьма обыкновенны. Обратимся къ разсказу.
   Утромъ слѣдующаго дня, мистеръ Честеръ сидѣлъ на своей постели и, распивая кофе, съ удовольствіемъ припоминалъ всѣ подробности минувшаго вечера, столь много льстившаго его самолюбію, какъ вдругъ камердинеръ подалъ ему запачканную записку, запечатанную наглухо съ обоихъ концовъ и заключавшую въ себѣ слѣдующія слова, писанный самымъ крупнымъ почеркомъ: "Одинъ другъ желаетъ повидаться съ вами наединѣ; сожгите, эту записку".
   -- Откуда выкопалъ ты эту записку? -- воскликнулъ Честеръ.
   -- Мнѣ подалъ ее какой-то человѣкъ, оставшійся тамъ, за дверью,-- отвѣчалъ камердинеръ.
   -- Въ плащѣ и съ кинжаломъ?-- спросилъ Честеръ.
   -- Нѣтъ, въ кожаномъ передникѣ и съ запачканнымъ лицомъ.
   -- Впусти его.
   Симъ Тэппертейтъ вошелъ въ комнату съ растрепанными, всклокоченными волосами и съ огромнымъ замкомъ въ рукѣ, который онъ положилъ на полъ посрединѣ комнаты.
   -- Сэръ,-- сказалъ Тэппертейтъ съ низкимъ поклономъ:-- благодарю васъ за снисхожденіе и радуюсь душевно, что вижу васъ. Простите мнѣ низкую работу, къ которой я принужденъ, и удостойте обратить вниманіе на человѣка, который, при всей ничтожной своей наружности, гораздо выше своего ремесла.
   Мистеръ Честеръ отдернулъ занавѣски своей кровати и смотрѣлъ на Тэппертейта какъ на каторжника, который не только-что разломалъ дверь своей тюрьмы, но унесъ также и замокъ, которымъ она запиралась. Мистеръ Тэппертейтъ снова поклонился и выставилъ впередъ свою красивую ногу.
   -- Вы, конечно, слышали, сэръ,-- продолжалъ мистеръ Тэппертейтъ, положивъ руку на сердце:-- о слесарѣ Габріелѣ Уарденѣ, который работаетъ разные замки, колокольчики и другія вещи, въ Клеркенуиллѣ и въ Лондонѣ?
   -- Ну, потомъ?
   -- Я его подмастерье, сэръ.
   -- Ну, потомъ?
   -- Потомъ? Гм! Позвольте мнѣ запереть дверь, сэръ, и дайте честное слово сохранить въ величайшей тайнѣ все, что я скажу вамъ.
   Мистеръ Честеръ легъ опять очень спокойно на постель и, обратясь къ мистеру Тэппертейту, который между тѣмъ замкнулъ дверь, просилъ его высказать все, что было нужно, и не вдаваться въ излишнее краснорѣчіе.
   -- Благодарю васъ, мистеръ,-- сказалъ Тэппертейтъ, вынувъ изъ кармана носовой платокъ и развернувъ его.-- Такъ какъ у меня нѣтъ визитной карточки (этого не позволяетъ низкая зависть нашего хозяина), то позвольте предложить вамъ этотъ платокъ; если вы, сэръ, удостоите взглянуть на правый конецъ его, то увидите тамъ слова...
   -- Благодарю васъ,-- отвѣчалъ мистеръ Честеръ, взявъ съ величайшей вѣжливостью платокъ, на одномъ концѣ котораго были вышиты краснымъ гарусомь слова: "No 4. Симонъ Тэппертейтъ".-- Такъ это...
   -- Мое имя, сэръ, за исключеніемъ нумера. Нумеръ выставленъ только для прачки и не имѣетъ ничего общаго ни со мною, ни съ моей фамиліей... А вы, сэръ, если не ошибаюсь, мистеръ Честеръ?-- продолжалъ Тэппертейтъ, бросивъ быстрый взглядъ на колпакъ джентльмена.-- Не трудитесь снимать вашъ колпакъ, я вижу и отсюда буквы К. Ч.,-- остальное подразумѣваегся само собою.
   -- Позвольте спросить васъ, мистеръ Тэппертейтъ, имѣетъ ли какую-нибудь связь съ нашимъ разговоромъ этотъ замокъ, который вамъ угодно было принести съ собою?
   -- Нѣтъ, сэръ,-- отвѣчалъ подмастерье:-- замокъ этотъ назначенъ въ воротамъ одной кладовой Темсъ-Стрита.
   -- Въ такомъ случаѣ,-- возразилъ мистеръ Честеръ:-- вы меня очень бы одолжили, еслибъ вынесли его за дверь; отъ него сильно пахнетъ деревяннымъ масломъ, а я не имѣю привычки парфюмировать такими духами свою спальню.
   -- Съ удовольствіемъ исполню ваше желаніе, сэръ,-- отвѣчалъ Тэппертейтъ и вынесъ за дверь замокъ.
   -- Вы, конечно, простите, мистеръ, мою откровенность,-- сказалъ Честеръ вѣжливо.
   -- Безъ извиненій, прошу васъ, сэръ... Теперь, если позволите, обратимся къ дѣлу.
   Во все продолженіе этого разговора, ласковаи и привѣтливая улыбка не оставляла лица Честера; тонъ его былъ чрезвычайно вѣжливъ, и мистеръ Тэппертейтъ, думавшій о себѣ очень много, относилъ все это къ тому уваженію, которое онъ внушалъ джентльмену своею особою.
   -- По тому, что происходитъ у насъ въ домѣ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ: -- замѣчаю я, сэръ, что сынъ вашъ, противъ вашей воли, находится въ сношеніяхъ и въ связи съ одною дѣвицею... Сынъ вашъ очень дурно поступилъ со мною.
   -- Мистеръ Тэппертейтъ!-- воскликнулъ Честеръ,-- Вы очень огорчаете меня этимъ.
   -- Благодарю васъ, сэръ,-- продолжалъ подмастерье.-- Меня очень радуетъ то, что вы сказали... Сынъ вашъ очень гордъ, сэръ, очень высокомѣренъ.
   -- Да, я боюсь, что онъ дѣйствительно таковъ, мистеръ,-- сказалъ Честеръ.-- Я давно уже замѣчалъ это, и вы еще болѣе убѣдили меня теперь въ моемъ предположеніи.
   -- Еслибъ мнѣ пришлось исчислить всѣ тѣ унизительныя услуги, которыя я долженъ былъ оказывать ему, то это могло бы наполнить цѣлый томъ,--и за все это слышалъ я отъ него только: "спасибо, Симъ". А онъ, сэръ, еще такъ молодъ, что могъ бы, кажется, благодарить повѣжливѣе.
   -- Мистеръ Тэппертейтъ, вы мудры не по лѣтамъ! Продолжайте, сдѣлайте одолженіе.
   -- Благодарю, сэръ, за ваше хорошее обо мнѣ мнѣніе,-- сказалъ Симъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ.-- Итакъ, по этимъ причинамъ, а можетъ быть и по другимъ, которыхъ теперь разсказывать не хочу, я совершенно на вашей сторонѣ. Слушайте же, что я вамъ скажу: до тѣхъ поръ, пока наши будутъ бѣгать въ "Майское-Дерево", переносить письма, посылать записки, до тѣхъ поръ вы будете не въ состояніи помѣшать вашему сыну переписываться съ извѣстною дѣвицею, хотя бы за нимъ присматривалъ день и ночь цѣлый эскадронъ гвардейцевъ въ полныхъ мундирахъ...
   Мистеръ Тэппертейтъ остановился на минуту, чтобъ перевести дыханіе и продолжалъ очень скоро:
   -- Теперь, сэръ, дохожу я до главнаго пункта. Вы, конечно, спросите меня, какъ же надобно дѣйствовать? Сейчасъ намъ скажу это. Когда такой умный, любезный, благородный, вѣжливый джентльменъ, какъ вы...
   -- Мистеръ Тэппертейтъ! Право, мнѣ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я говорю серьезно, клянусь вамъ честью! Еслибъ такой благородный, вѣжливый и умный джентльменъ, какъ вы, захотѣлъ поговорить минутъ десять съ нашею старухой,-- я разумѣю мистриссъ Уарденъ,-- и польстить ей немного, то я увѣренъ, что она совершенно предалась бы ему. Тогда бы все пошло какъ должно, и дочь ея, миссъ Долли (при этомъ словѣ лицо мистера Тэппертейта вспыхнуло), не осмѣлилась бы разыгрывать роль повѣренной;-- а ее ни что не удержитъ отъ этого до тѣхъ поръ, пока мать не вмѣшается въ это дѣло. Совѣтую вамъ обратить на это вниманіе.
   -- Мистеръ Тэппертейтъ, я удивляюсь вашей проницательности, вашему знанію человѣческаго сердца...
   -- Потерпите немного, сэръ,-- сказалъ Симъ, скрестивъ на груди руки съ страшнымъ спокойствіемъ:-- теперь только коснусь я главнаго пункта. Тамъ, въ "Майскомъ-Деревѣ", сэръ, есть разбойникъ, негодяй, мошенникъ, чудовище въ человѣческомъ образѣ, который, если вы только не уничтожите его, обвѣнчаетъ вашего сына съ извѣстною вамъ дѣвицею,-- не хуже какого-нибудь кентерберійскаго епископа. Да, сэръ, онъ сдѣлаетъ это изъ ненависти къ вамъ. Еслибъ вы только знали, сэръ, какъ этотъ негодяй, этотъ Джозефъ Уиллитъ -- такъ зовутъ его -- клевещетъ на васъ и угрожаетъ вамъ, то стали бы ненавидѣть его еще болѣе, чѣмъ я... Да,-- воскликнулъ Тэппертейтъ, растрепавъ свои волосы и скрежеща зубами:-- еще болѣе, чѣмъ я, если это только возможно!
   -- Признайтесь, любезнѣйшій мистеръ Тэппертейтъ, не скрывается ли тутъ какой-нибудь личной ненависти?..
   -- Личной или не личной, все равно... Только уничтожьте его!-- воскликнулъ Тэппертейтъ.-- Меггсъ говоритъ вамъ это, Меггсъ и я... Мы не можемъ уже ничего сдѣлать въ вашу пользу... Бэрнеби и мистриссъ Роджъ также замѣшаны тутъ; но главная пружина всего -- разбойникъ Джозефъ Уиллитъ. Мнѣ и миссъ Меггсъ извѣстны всѣ его планы; если вамъ будетъ нужно узнать что-нибудь, обратитесь къ намъ... Долой этого Джозефа Уиллита! Уничтожьте его, сэръ, раздавите его и живите счастливо.
   Мистеръ Тэппертейтъ, не дождавшись отвѣта, скрестилъ на груди руки и скрылся за дверь.
   -- Этотъ малый можетъ быть мнѣ полезенъ, -- сказалъ Честеръ, оставшись одинъ.-- Боюсь, что мнѣ придется прибѣгнуть къ сильнымъ мѣрамъ противъ этихъ честныхъ людей. Что дѣлать, необходимость... А мнѣ, право, жаль ихъ.
   Послѣ этихъ словъ онъ опустился на подушку и заснулъ сладкимъ, спокойнымъ сномъ.
  

XXV.

   Оставимъ нашего джентльмена спокойно почивать и улыбаться даже во снѣ и послѣдуемъ за двумя путниками, которые брели тихо въ Чигуиль... Путники эти -- Бэрнеби и мать его, а съ ними вмѣстѣ и неразлучный Грейфъ.
   Вдова, которой каждая новая миля казалась длиннѣе прежней, подвигалась впередъ медленно. Бэрнеби, напротивъ, бѣгалъ туда и сюда; онъ то останавливался назади, то забѣгалъ впередъ, то, спрятавшись за какимъ-нибудь кустомъ, выскакивалъ оттуда съ громкимъ смѣхомъ, то влѣзалъ на деревья, откуда перекликался съ матерью; то, взявъ длинный шестъ, перепрыгивалъ черезъ рвы и овраги; то, забѣжавъ впередъ на цѣлую милю, дѣлалъ привалъ и, валяясь по травѣ, игралъ съ Грейфомъ до тѣхъ поръ, пока мать нагоняла его. Видя эту веселость, эту беззаботную радость, она не имѣла духа выговаривать ему за его шалости и ласково улыбалась когда онъ выбѣгалъ къ ней навстнѣчу
   Естъ что-то особенно усладительное въ безотчетной радости человѣка посреди роскошныхъ красотъ природы даже и тогда, когда радость эта проявляется въ безумномъ. Мысль, что Великій Творецъ вселенной посылаетъ радость даже и такому бѣдному созданію, которое не умѣетъ понимать его величія, отрадна для сердца и свидѣтельствуетъ о неисчерпаемой любви Создателя къ его творенію.
   Умы холодные и бездушные! Вы, которые представляете намъ Предвѣчнаго строгимъ, непреклоннымъ судьею -- загляните въ дивную книгу природы, развертывающую предъ нами листы свои, и посмотрите, что говоритъ она вамъ. Картины ея расписаны не простыми, но яркими, блестящими красками; музыка ея составлена не изъ вздоховъ и стенанія, но изъ веселыхъ, сладостныхъ звуковъ. Прислушайтесь въ тихое лѣтнее утро къ милліонамъ голосовъ и скажите, есть ли въ нихъ хоть одинъ, который, подобно вашему, нарушалъ бы всеобщую гармонію. Припомните, если можете, чувство надежды и радости, которымъ наполнено каждое неиспорченное сердце, при появленіи великолѣпнаго свѣтила дня, и научитесь любить, благоговѣть, молиться.
   Бѣдная вдова, удрученная тайною боязнью и скорбію, была грустна и задумчива; но веселость сына поддерживала ее и сокращала для ней длинный путь. По временамъ просилъ онъ ее опереться на его руку и шелъ рядомъ съ нею; но ему было пріятнѣе бѣгать на свободѣ, и она, любя сына, не удерживала его.
   Мѣсто, куда она шла теперь, покинуто ею послѣ того ужаснаго случая, который измѣнилъ всю ея будущность; двадцать два года прошло съ тѣхъ поръ, и она ни разу не имѣла силы побывать тамъ. Сколько воспоминаній, тяжкихъ и грустныхъ, овладѣло ея душою, когда родная деревня представилась вдругъ ея взорамъ!
   Двадцать два года! Цѣлая жизнь ея сына!.. Когда она въ послѣдній разъ выглянула изъ-за деревьевъ на эти кровли, сынъ лежалъ у груди ея; онъ былъ еще младенцемъ. Какъ часто, съ тѣхъ поръ, сидѣла она надъ нимъ дни и ночи, съ жадностью ожидая какихъ-нибудь признаковъ ума, которые не обнаруживались! Какъ боялась она и какъ въ то же время надѣялась, какъ ловила каждую улыбку сына, думая найти въ ней что-нибудь похожее на смыслъ, и какъ тщетны, какъ обманчивы были ея надежды! Все это представилось ея воображенію такъ живо, какъ будто отъ прошедшаго отдѣлялъ ее одинъ только день, какъ будто все это было вчера. Комната, гдѣ она сидѣла надъ нимъ; мѣсто гдѣ стояла его колыбель; безсмысленный, дикій взоръ, который онъ бросалъ на нее; странныя прихоти, рождавшіяся въ немъ, когда онъ достигнулъ отроческихъ лѣтъ; наконецъ, его вѣчное дѣтство, его безсознательность,-- все это снова воскресло въ душѣ ея со всѣми горестями, со всѣми страданіями.
   Взявъ его за руку, поспѣшно шла она по улицамъ деревни. Тамъ все было еще попрежнему, но ей все казалось иначе. Перемѣна, была въ ней самой, а не въ деревнѣ; и она, не подумавъ объ этомъ, всему удивлялась.
   Всѣ жители знали Бэрнеби; ребятишки толпою бѣжали за нимъ; она вспомнила, какъ въ дѣтствѣ своемъ также бѣгала за какимъ-нибудь калѣкою; ея никто не зналъ, всѣ были ей совершенно чужіе; съ величайшей поспѣшностью старалась она миновать деревню и скоро вышла опять на чистое поле.
   "Кроличья-Засѣка" была цѣлью ихъ странствованія. Мистеръ Гэрдаль прогуливался въ саду; у видевъ сквозь желѣзную рѣшетку путниковъ, онъ поспѣшилъ отворитъ ее и вышелъ къ нимъ навстрѣчу.
   -- Наконецъ-то вы собрались съ силами посѣтить старинное ваше убѣжище,-- сказалъ онъ вдовѣ.
   -- Это будетъ въ первый и въ послѣдній разъ, сэръ,-- отвѣчала она.
   -- Въ первый, послѣ многихъ лѣтъ; но зачѣмъ же въ послѣдній?
   -- Рѣшительно въ послѣдній!
   -- Вы, вѣроятно, опасаетесь, чтобъ твердость, къ которой вы должны были прибѣгнуть, рѣшаясь придти сюда, не оставила васъ?-- сказалъ мистеръ Гэрдаль. Повѣрьте, вы ошибаетесь; я часто уговаривалъ васъ воротиться сюда; здѣсь будете вы счастливѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, я убѣжденъ въ этомъ; что же касается до Бэрнеби, онъ у насъ совершенно какъ дома.
   -- И Грейфъ также,-- сказалъ Бэрнеби, открывъ корзину.-- Воронъ выпрыгнулъ оттуда, вскочилъ ему на плечо и, обратясь къ мистеру Гэрдалю, закричалъ:-- "Долли, поставь чайникъ на огонь, мы всѣ пьемъ чай!"
   -- Выслушайте меня, Марія,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль съ участіемъ и приглашая вдову войти въ домъ.-- Жизнь ваша была всегда примѣромъ терпѣнія и мужества, за исключеніемъ только этого одного случая, что меня чрезвычайно огорчаетъ. Я въ полной мѣрѣ постигаю всю громадность вашего несчастій, которое лишило меня единственнаго моего брата, а Эмму отца; неужели долженъ я еще думать, что вы смѣшиваете насъ съ виновникомъ нашихъ общихъ бѣдъ?
   -- Смѣшивать васъ съ нимъ!-- воскликнула она.
   -- Да, Марія; мужъ вашъ былъ такъ тѣсно связанъ съ нашимъ семействомъ; онъ погибъ, служа ему и защищая его, и все это, вѣроятно, даетъ вамъ поводъ обвинять насъ нѣкоторымъ образомъ въ его убійствѣ.
   -- Ахъ!-- отвѣчала она.-- Какъ дурно судите вы о моемъ сердцѣ! Вы не знаете всей истины, сэръ.
   -- Такія мысли очень натуральны,-- продолжалъ мистеръ Гэрдаль, какъ будто говоря съ самимъ собою.-- Слава дома нашего погибла; золото было бы только слабымъ вознагражденіемъ такихъ несчастій, даже и въ такомъ случаѣ, еслибъ мы могли сыпать имъ, а при нашихъ ограниченныхъ средствахъ, мы не въ состояніи сдѣлать и этого; руки наши связаны. Клянусь Богомъ, я чувствую это,-- прибавилъ онъ съ жаромъ.--Почему же ей не чувствовать того же?..
   -- Вы несправедливы ко мнѣ, любезный мистеръ,-- отвѣчала она съ грустью:-- и, однакожъ, если вы услышите то, что я скажу вамъ...
   -- То удостовѣрюсь еще болѣе въ моемъ мнѣніи?-- сказалъ онъ, видя, что она смутилась.-- Ну, что же, говорите...
   Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, потомъ, воротясь, остановился подлѣ нея.
   -- И неужели предприняли вы такую дальнюю дорогу для того только, чтобъ поговорить со мною?..
   Она сдѣлала головою утвердительный знакъ.
   -- Проклятіе лежитъ на насъ, гордыхъ нищихъ!-- пробормоталъ онъ глухо.-- Бѣдные и богатые равно чуждаются насъ; одни обращаются съ нами съ холоднымъ почтеніемъ, другіе думаютъ унизиться, если удостоятъ насъ словомъ, и стараются быть отъ насъ какъ можно дальше... Но если вамъ было такъ трудно, послѣ двадцати двухъ-лѣтняго отсутствія, посѣтить эти мѣста,-- прибавилъ онъ:-- то для чего не дали вы мнѣ знать, что хотите видѣть меня? Я немедленно явился бы къ вамъ.
   -- На это не было у меня времени, сэръ. Я рѣшилась только въ прошлую ночь и видѣла, что не могла отложить этого свиданія не только на одинъ день, но даже на одинъ часъ.
   Они прошли между тѣмъ къ дому. Мистеръ Гэрдаль остановился на минуту и смотрѣлъ на вдову, какъ будто удивленный ея словами. Замѣтивъ, однакожъ, что она не обращала на него вниманія, но съ какимъ-то ужасомъ смотрѣла на старыя стѣны зданія, съ которымъ въ душѣ ея было связано столько страшныхъ воспоминаній, повелъ ее чрезъ боковую лѣстницу въ свой кабинетъ, гдѣ Эмма сидѣла у окна за книгою.
   Увидѣвъ мистриссъ Роджъ, Эмма вскочила, бросилась къ ней, и съ слезами на глазахъ простерла руки; но бѣдная вдова съ трепетомъ уклонилась отъ ея объятій и въ изнеможеніи упала на стулъ.
   -- Возвращеніе въ этотъ домъ послѣ такого долгаго отсутствія растрогало и взволновало ее,-- сказала Эмма съ кротостью.-- Позвольте, любезный дядюшка... или нѣтъ, Бэрнеби самъ сбѣгаетъ внизъ... и немного вина...
   -- Ни за что въ свѣтѣ!..-- воскликнула вдова съ ужасомъ.-- Не виномъ показалось бы оно мнѣ, и я не имѣла бы силы прикоснуться къ нему устами... Позвольте мнѣ отдохнуть нѣсколько минутъ и больше мнѣ ничего не нужно.
   Эмма стала подлѣ ея стула и съ нѣмымъ сожалѣніемъ смотрѣла, какъ она, склонивъ голову на руки, сидѣла неподвижно, подобно статуѣ. Мистеръ Гэрдаль, пройдясь нѣсколько разъ по комнатѣ, бросился въ кресло и устремилъ на нее свой испытующій взоръ.
   Глубокое молчаніе царствовало въ кабинетѣ, рядомъ съ которымъ была та комната, гдѣ совершилось нѣкогда злодѣяніе; множество старинныхъ книгъ лежало на полкахъ, устроенныхъ вокругъ стѣнъ; старинныя гардины, полинявшія отъ времени, закрывали до половины окна, осѣненныя густыми деревьями, которыхъ вѣтви, затемняя свѣтъ, стучали по временамъ въ стекла; все это придавало кабинету мрачный, унылый видъ, съ которымъ согласовались также и собравшіяся въ немъ лица: мистриссъ Роджъ, съ своими рѣзкими чертами и опущенною на грудь головою; мистеръ Гэрдаль, мрачный и задумчивый; Эмма, грустная, и удивительно похожая на портретъ своего отца, который, казалось, грозно смотрѣлъ на нее съ почернѣвшей стѣны; Бэрнеби, съ своимъ дикимъ, блуждающимъ взглядомъ, и даже воронь, который, вспрыгнувъ на какой-то огромный фоліантъ, лежавшій на столѣ, устремилъ въ него свою голову и казался какимъ-то страшнымъ чернокнижникомъ, приготовлявшимся къ своимъ таинственнымъ чарамъ.
   -- Я, право, не знаю, какъ мнѣ начать,-- сказала, наконецъ, вдова, какъ будто пробудясь изъ глубокой задумчивости.-- Вы подумаете, что я не въ своемъ умѣ.
   -- Безукоризненная жизнь ваша ручается вамъ за уваженіе людей,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Почему думаете вы возбудить такое мнѣніе? Вѣдь вы не съ чужими; вы должны быть увѣрены въ нашемъ участіи. Ободритесь, говорите смѣло; всякій совѣтъ, всякая помощь, какую я могу оказать вамъ, будутъ мнѣ пріятны. Говорите...
   -- Что жъ подумаете вы, сэръ,-- отвѣчала она:-- если я, у которой въ цѣломъ мірѣ только вы одинъ другъ, скажу, что пришла сюда за тѣмъ, чтобъ отказаться навсегда отъ вашей дружбы и помощи, и что я рѣшилась скитаться одна по свѣту до тѣхъ поръ, пока Богу будетъ угодно призвать меня къ себѣ.
   -- Я подумаю, что только какая-нибудь слишкомъ важная причина могла заставить васъ рѣшиться на такой поступокъ, и что вы сообщите мнѣ эту причину,-- отвѣчалъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Въ томъ-то и несчастіе мое, что я не могу сказать этой причины,-- возразила она.-- Я могу только сказать, что къ этому принуждаетъ меня долгъ мой и что я была бы самымъ презрѣннымъ созданіемъ, еслибъ не исполнила его. Болѣе не могу сказать ни одного слова; языкъ мой будетъ нѣмъ, что бы вы ни говорили!
   Сердце ея какъ будто облегчилось, когда она сказала это. и съ той минуты голосъ ея сдѣлался смѣлѣе и тверже.
   -- Богъ свидѣтель,-- продолжала она:-- что съ той горькой минуты, о которой мы всѣ имѣемъ причину вспоминать съ такимъ ужасомъ и скорбію, питала я до сихъ поръ чувства глубочайшей признательности къ вашему семейству. Богъ свидѣтель, что чувства эти, куда бы ни пошла я, никогда не истребятся изъ моего сердца, и что только вы одни заставляете меня рѣшиться на поступокъ, который я предпринимаю, и отъ котораго никакая сила въ мірѣ не заставить меня отказаться. Клянусь вамъ въ этомъ будущимъ блаженствомъ души моей!
   -- Странная, удивительная загадка!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Быть можетъ, она разрѣшится еще и въ здѣшнемъ мірѣ,-- отвѣчала она.-- Истина явится когда-нибудь во всемъ свѣтѣ; и дай Богъ,-- продолжала она тихимъ голосомъ:-- чтобъ время это настало какъ можно позже!
   -- Я хочу увѣриться, такъ ли понимаю васъ...-- возразилъ мистеръ Гэрдаль.-- Не хотите ли вы сказать этимъ, что рѣшились добровольно лишить себя той ничтожной помощи, которую получали отъ насъ такъ давно, что вы хотѣли отказаться отъ пенсіи, производившейся вамъ въ продолженіе слишкомъ двадцати лѣтъ... оставить домъ свой... уйти отсюда въ другую сторону,-- все это по какой-то тайной причинѣ, которой не можете объявить? Но скажите, что съ вами сдѣлалось, что все это значитъ?
   -- Чувствую безпредѣльную благодарность къ милостямъ господъ этого дома какъ умершихъ, такъ и живыхъ, и не желая, чтобъ кровля эта, обрушившись, раздавила меня, или чтобъ стѣны эти покрылись кровью, при звукахъ моего имени, рѣшилась я никогда болѣе не прибѣгать къ вашей помощи... Вы не знаете,-- прибавила она съ живостью:-- какъ ужасно употребляется во зло эта помощь, и въ какія руки она попадаетъ. Я знаю это и отказываюсь отъ нея...
   -- Но она поддерживаетъ васъ,-- замѣтилъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Прежде было это такъ, но не теперь. Теперь золото ваше служитъ только къ достиженію цѣли, позорной даже для мертвыхъ, почивающихъ въ гробахъ своихъ... мнѣ не даетъ оно благословенія: оно низвергнетъ только тяжкое проклятіе на главу моего бѣднаго сына, котораго невинность должна будетъ отвѣчать за вину его матери.
   -- Что это за слова!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль съ изумленіемъ.-- Съ какими сообщниками соединились вы?.. Въ какую вину впали вы вмѣстѣ съ ними?
   -- Я виновна и невинна, неправа и права и, несмотря на всю чистоту моихъ намѣреній, принуждена потворствовать злу и укрывать его. Не спрашивайте меня ни о чемъ болѣе, сэръ; повѣрьте, я заслуживаю болѣе сожалѣнія, чѣмъ упрека. Завтра должна я покинуть домъ свой, потому что, пока я здѣсь, онъ оскверняетъ его своимъ присутствіемъ. Если сыну случится опять быть когда-нибудь въ этой тюрьмѣ, не принуждайте его ни къ какимъ разысканіямъ или развѣдываніямъ и велите бодрствовать надъ нимъ, когда онъ будетъ возвращаться, потому что мы принуждены будемъ бѣжать опять дальше и дальше, если слѣды его откроются. Теперь,-- прибавила вдова, вздохнувъ глубоко: -- теперь, когда съ сердца моего спало тяжкое бремя, прошу я васъ,-- и васъ также, добрая миссъ,-- не презиврать меня, если это возможно, и вспоминать обо мнѣ съ участіемъ. Память объ этомъ днѣ усладитъ смерть мою даже и тогда, если мнѣ не будетъ позволено на краю могилы высказать свою тайну, а это можетъ легко случиться. Прощайте; будьте счастливы и вѣрьте, что благодарность и любовь къ вамъ не изгладятся у меня изъ сердца до послѣдняго издыханія.
   Сказавъ это, она хотѣла идти; но мистеръ Гэрдаль и Эмма остановили ее; съ любовью и участіемъ упрашивали они ее одуматься, переждать, ввѣриться имъ и сказать, что было у ней на сердцѣ. Видя, однакожъ, что она была глуха ко всѣмъ ихъ убѣжденіямъ, Гэрдаль рѣшился на послѣднее средство и просилъ, чтобъ она ввѣрилась одной Эммѣ, которой, по молодости лѣтъ и по сходству пола, она не имѣла причины такъ стыдиться. Но и это предложеніе отвергла она съ прежнею непреклонностью. Все, чего можно было добиться отъ нея, состояло въ обѣщаніи съ ея стороны принять мистера Гэрдаля у себя въ домѣ на слѣдующій вечеръ и отложить до тѣхъ поръ исполненіе, своего намѣренія; она предупредила, однакожъ, что никакая сила не заставитъ ее перемѣнить это намѣреніе.
   Наконецъ, видя, что она ни подъ какимъ видомъ не хотѣла ни чѣмъ подкрѣпить свои силы, рѣшились они отпустить ее, и она вмѣстѣ съ Бэрнеби и Грейфомъ удалилась черезъ садъ точно такъ же, какъ пришла, не видѣвъ никого постороннихъ и не будучи никѣмъ видима.
   Странно, что воронъ, во все продолженіе этой сцены, смотрѣлъ неподвижно въ книгу, какъ будто углубленный въ чтеніе, не проронивъ ни слова. Разговоръ, слышанный имъ, казалось, все еще вертѣлся у него въ головѣ, и хоть онъ по временамъ вскрикивалъ и каркалъ, однакожъ, въ немъ была замѣтна какая-то особенная задумчивость.
   Они должны были воротиться домой съ деревенскимъ дилижансомъ; но какъ онъ отправлялся не ранѣе двухъ часовъ, и какъ они имѣли нужду въ отдыхѣ и пищѣ, то Бэрнеби просилъ убѣдительно позволить ему сбѣгать въ "Майское-Дерево". Мать, не желавшая быть узнанною своими старыми знакомыми, рѣшилась лучше дожидаться въ церковной оградѣ.
   И здѣсь воронъ, пообѣдавъ немного, не оставлялъ своей задумчивости; онъ съ пресерьезнымъ видомъ перепрыгивалъ съ одного надгробнаго камня на другой и, казалось, внимательно читалъ надписи. Иногда, осмотрѣвъ могилу со всѣхъ сторонъ, царапалъ онъ ее своимъ клювомъ и начиналъ кричать громко:-- "Я дьяволъ, дьяволъ, дьяволъ!"
   Мѣсто, выбранное нашими путниками, было тихо и уединенно; но для матери Бэрнеби оно заключало въ себѣ самыя тяжкія воспоминанія. Тутъ покоился мистеръ Реубень Гэрдаль, а рядомъ съ нимъ виднѣлся камень, положенный въ память ея мужа, съ краткою надписью о времени и родѣ его смерти. Задумчиво сидѣла она подлѣ этого камня до тѣхъ поръ, когда почтовый рожокъ возвѣстилъ прибытіе дилижанса.
   Бэрнеби, уснувшій между тѣмъ на травѣ, вскочилъ проворно при этомъ звукѣ, а Грейфъ, который, казалось, хорошо понималъ его, прыгнулъ въ свою корзинку, крикнувъ, однакожъ, какъ бы въ насмѣшку къ тому мѣсту, гдѣ они были:-- "никто не умеръ! никто не умеръ!" -- Скоро сидѣли они уже на имперіалѣ дилижанса и катились по большой дорогѣ.
   Дорога эта шла мимо гостиницы "Майскаго-Дерева", и они остановились у самыхъ воротъ ея. Джоя не было дома, и Гогъ выбѣжалъ проворно для отдачи требуемаго пакета. Нельзя было опасаться, чтобъ старый Джонъ вышелъ на крыльцо; съ вершины своего имперіала путешественники видѣли его спящаго за столомъ; онъ всегда поступалъ такимъ образомъ: почта заставала его всегда спящимъ; онъ терпѣть ея не могъ и говорилъ, что дилижансы и почтари созданы на мученье честныхъ людей.
   Мистриссъ Годжъ опустила свой вуаль, когда Гогъ влѣзъ наверхъ, чтобъ поболтать съ Бэрнеби; никто не узналъ ея, и она покинула такимъ образомъ мѣстечко, гдѣ родилась, гдѣ была счастливою дѣвушкою, счастливою женою, и гдѣ, наконецъ, постигли ее всѣ бѣды и горести, сдѣлавшіяся удѣломъ ея жизни.
  

XXVI.

   -- И васъ не поразило это извѣстіе, Уарденъ?-- спросилъ Гэрдаль,-- Очень хорошо! Вѣдь вы вчера были ея лучшимъ другомъ и можете понимать ее.
   -- Прошу извинить меня, сэръ,-- возразилъ слесарь.-- Я не говорилъ, что понимаю ее. Ни объ одной женщинѣ не отважусь я этого сказать. Но это происшествіе не столько меня поразило, сэръ, какъ вы ожидали, нѣтъ.
   -- Почему же?
   -- Я видѣлъ, сэръ,-- отвѣчалъ съ явнымъ отвращеніемъ слесарь:-- я видѣлъ въ разсужденіи ея нѣчто такое, что поселило во мнѣ недовѣрчивость и безпокойство. Она попала въ дурное общество,-- какъ, и когда, не знаю; но домъ, ея служитъ, по крайней мѣрѣ, пріютомъ разбойнику и душегубцу, въ этомъ я убѣжденъ. Вотъ что, сэръ. Теперь вы все знаете.
   -- Уорденъ!
   -- Я видѣлъ это своими собственными глазами и для нея желалъ бы быть полуслѣпымъ, чтобъ только могъ не повѣрить своимъ глазамъ. До сихъ поръ я хранилъ тайну про себя и знаю, что отъ васъ ея никто не узнаетъ; но, говорю вамъ: собственными своими глазами -- а я тогда былъ бодръ и свѣжъ -- видѣлъ я однажды вечеромъ, послѣ сумерекъ, въ сѣняхъ ея, того разбойника, который ранилъ и ограбилъ господина Эдварда Честера, и въ ту же ночь встрѣтился мнѣ.
   -- И вы не постарались захватить его?-- живо спросилъ Гэрдаль.
   -- Сэръ,-- отвѣчалъ слесарь.-- Она сама помѣшала мнѣ, удерживая меня всѣми силами; она висѣла на мнѣ до тѣхъ поръ, пока тотъ скрылся. И слесарь разсказалъ подробно все, что произошло въ извѣстную намъ ночь.
   Разговоръ этотъ велся тихимъ голосомъ въ маленькой гостиной слесаря, куда честный Уарденъ проводилъ гостя съ самаго его прибытія. Гэрдаль пришелъ съ просьбою проводить его къ вдовѣ, своимъ вліяніемъ помочь ему уговорить ее. Это-то обстоятельство подало поводъ къ описанному разговору.
   -- Я остерегался,-- сказалъ Габріель: -- говорить объ этомъ кому-нибудь, потому что ей не принесло бы это никакой пользы, а легко могло бы повредить. Признаться, я всегда надѣялся, что она сама придетъ ко мнѣ и откроется, объяснивъ дѣло; я нарочно не разъ намекалъ ей на это, но она никогда не касалась предмета и говорила о немъ развѣ только взглядомъ. Разумѣется,-- продолжалъ добродушный слесарь: -- этотъ взглядъ говорилъ многое, больше, чѣмъ куча словъ. Между прочимъ, въ немъ видно было: "не спрашивайте меня, ради Бога", такъ что и въ самомъ дѣлѣ я ужъ не спрашивалъ ни слова. Вы почтете меня за стараго дурака, знаю, сэръ... Называйте меня дуракомъ, если угодно.
   -- То, что вы сказали мнѣ, сильно меня тревожитъ,-- сказалъ Гэрдаль, помолчавъ немного.-- Какъ вы объ этомъ думаете? Что вы изъ этого заключаете?-- Слесарь покачалъ головою и смотрѣлъ, пожимая плечами, въ окно на смеркающійся день.
   -- Вѣдь не можетъ быть, чтобъ она вторично вышла замужъ?-- сказалъ Гэрдаль.
   -- Конечно, нѣтъ, не давъ намъ знать, сэръ.
   -- Можетъ статься; впрочемъ, можетъ быть, она опасалась, что мы станемъ возражать ей, упрекать, оставимъ ее. Положимъ, что она необдуманно вышла замужъ,-- это не совсѣмъ вѣроятно, при ея одинокой и однообразной жизни,-- что мужъ ея потомъ оказался бездѣльникомъ: она, разумѣется, будетъ покрывать его и вмѣстѣ мучиться его преступленіями; тутъ нѣтъ несбыточнаго; все это шло бы къ смыслу ея вчерашнихъ рѣчей и совершенно объяснило бы ея поведеніе. Думаете ли вы, что Бэрнеби знаетъ объ этой связи?
   -- Рѣшительно не могу сказать, сэръ,-- отвѣчалъ слесарь, покачавъ головою.-- Да отъ него и добиться ничего нельзя. Если въ самомъ дѣлѣ такъ, какъ вы полагаете,-- я боюсь за молодца: онъ будто нарочно созданъ для того, чтобъ быть орудіемъ для достиженія дурныхъ цѣлей...
   -- Вѣдь невозможно, Уарденъ,-- сказалъ Гэрдаль еще тише прежняго:-- чтобъ эта женщина ослѣпила насъ и такъ долго обманывала? Невозможно, чтобъ эта связь заключена была при жизни ея мужа, и чтобъ мужъ ея и моя братъ...
   -- Боже мой, сэръ!-- воскликнулъ Габріель, прерывая его.-- Какъ вы могли подумать такія вещи! Была-ль на свѣтѣ дѣвушка, подобная ей, двадцать пять лѣтъ назадъ? Свѣжая, пригожая, веселая, свѣтлоокая дѣвушка! Вспомните, что это за женщина была нѣкогда, сэрѣ. Даромъ, что я старикъ, у котораго дочь невѣста, а и теперь грустно, какъ подумаю о томъ, что она была, и что теперь. Всѣ мы перемѣняемся, но отъ времени; время честно дѣлаетъ свое дѣло, и я о немъ не забочусь. Пусть кукушка хлопочетъ о времени, сэръ. Умѣй съ нимъ только обходиться, а оно добрый малый, который никого не обманываетъ. Но заботы и горести (которыя и ее перемѣнили), вотъ дьяволы, сэръ,-- скрытные, непримѣтные, невидимые дьяволы,-- которые губятъ роскошнѣйшіе цвѣтки въ Эдемѣ и въ одинъ мѣсяцъ разрушаютъ больше, нежели время можетъ разрушить въ годъ. Вообразите только сами, что за дѣвушка была Марія прежде, чѣмъ несчастіе постигло ее, и скажите, возможно ли такое подозрѣніе?
   -- Вы добрый человѣкъ, Уарденъ -- сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- и совершенно правы. Я такъ долго раздумывалъ объ этомъ предметѣ, что каждая бездѣлица всегда возобновляетъ во мнѣ подозрѣніе. Вы совершенно правы.
   -- Не потому, что я прежде Роджа сватался за нее и получилъ отказъ,-- воскликнулъ слесарь съ оживленнымъ взоромъ, твердымъ, звонкимъ голосомъ:-- не потому, говорю я, что она была слишкомъ хороша для него. Она и для меня также была бы слишкомъ хороша. Но въ самомъ дѣлѣ, она была слишкомъ хороша для него, и онъ не совсѣмъ стоилъ ее. Не то, чтобъ я хотѣлъ осуждать покойника, нѣтъ, я хочу только показать вамъ, чѣмъ она была нѣкогда. Что касается до меня, я сохраню въ своемъ сердцѣ ея прежній образъ, и когда подумаю о немъ и о причинахъ, которыя такъ измѣнили ее, то остаюсь ея другомъ и стараюсь возвратить ее къ спокойствію. И, чортъ меня возьми, сэръ,-- воскликнулъ Габріель:-- извините за выраженіе,-- я дѣлалъ бы то же, еслибъ она выходила замужъ хоть за пятьдесятъ разбойниковъ въ годъ, и, вопреки Мартѣ, до послѣдней минуты сталъ бы смѣло утверждать, что это нисколько не противорѣчитъ протестантскому молитвеннику!
   Какъ будто темная комнатка наполнена была густымъ туманомъ, который вдругъ провалъ, и она опять просвѣтлѣла: такъ вдругъ прояснило собесѣдниковъ это изліяніе чувствъ добраго слесаря. Мистеръ Гэрдаль почти такимъ же яснымъ и полнымъ голосомъ воскликнулъ: "Славно сказано!" и пригласилъ Уардена отправиться съ нимъ немедленно. Слесарь охотно согласился; оба сѣли въ наемную карсту, стоявшую у дверей, и поѣхали.
   На углу улицы они вышли, отпустили кучера и отправились пѣшкомъ къ дому вдовы. На первый стукъ въ дверь отвѣта не было. На второй тоже. Но когда они въ третій разъ постучались нѣсколько громче, рама окна тихо приподнялась, и пріятный голосъ воскликнулъ:
   -- Гэрдаль, любезный другъ! Чрезвычайно радъ васъ видѣть. Какъ вы похорошѣли съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись въ послѣдній разъ! Я никогда не видалъ васъ такимъ свѣжимъ. Хорошо ли поживаете?
   Мистеръ Гэрдаль взглянулъ въ окно, откуда выходилъ голосъ, хоть это и не нужно было, чтобъ узнать говорившаго. Мистеръ Честеръ дѣлалъ ему знаки рукою и привѣтливо улыбался.
   -- Дверь сейчасъ отопрутъ,-- сказалъ онъ,-- Никого не случилось на эту пору внизу, кромѣ больной, дряхлой старухи. Вѣдь вы извините ея слабость? Еслибъ она была что-нибудь познатнѣе, у ней была бы подагра. Но какъ она простая работница, не болѣе, то у нея ревматизмъ. Это естественныя различія состояній, любезный Гэрдаль, будьте увѣрены.
   Мистеръ Гэрдаль, котораго лицо, какъ скоро услышалъ онъ этотъ голосъ, опять приняло свое недовѣрчивое и мрачное выраженіе, отвѣчалъ легкимъ поклономъ и отворотился отъ говорящаго.
   -- Все еще не отперли?-- сказалъ мистеръ Честеръ.-- Боже Великій! Надѣюсь, что старуха не запуталась дорогою въ паутинѣ Вотъ она, наконецъ! Войдите, сдѣлайте одолженіе.
   Гэрдаль вошелъ, за нимъ слесарь. Съ величайшимъ изумленіемъ смотрѣлъ онъ на старуху, которая отворила имъ дверь, и спросилъ о мистриссъ Роджъ, о Бэрнеби.-- Оба они навсегда уѣхали,-- отвѣчала она, качая головою.-- Впрочемъ, въ залѣ баринъ, который, можетъ быть, больше объ этомъ скажетъ.
   -- Скажите, пожалуйста, сэръ,-- произнесъ Гэрдаль, обращаясь къ новому жильцу:-- гдѣ та женщина, которую я искалъ здѣсь?
   -- Любезный другъ,-- отвѣчалъ тотъ:-- я не имѣю объ этомъ ни малѣйшаго понятія.
   -- Шутки ваши не кстати,-- сказалъ Гэрдаль нетерпѣливо.-- Да и предметъ ихъ неудачно выбранъ. Поберегите ихъ для друзей и не тратьте для меня. Я не имѣю никакого притязанія на эту честь и добровольно отказываюсь отъ нея.
   -- Мой любезный, добрый мистеръ,-- сказалъ Честеръ.-- Вы вспотѣли отъ ходьбы. Прошу покорно садиться. Товарищъ вашъ...
   -- Просто прямой, честный человѣкъ,-- прервалъ Гэрдаль:-- и нисколько недостойный вашего вниманія.
   -- Габріель Уарденъ, по имени, сэръ,-- прибавилъ неловко слесарь.
   -- Почтенный англійскій мастеръ: -- сказалъ мистеръ Честеръ.-- Весьма почтенный человѣкъ, о которомъ я часто слыхалъ отъ моего милаго Нэда и котораго ужъ давно желалъ видѣть. Очень радъ, мой другъ, Уарденъ, познакомиться съ вами. Вамъ удивительно видѣть меня здѣсь?-- сказалъ онъ, обращаясь къ Гэрдалю.-- Не правда ли, вамъ удивительно?
   Мистеръ Гэрдаль посмотрѣлъ на него, но непривѣтливо и безъ удивленія, усмѣхнулся и молчалъ.
   -- Загадка тотчасъ разрѣшится,-- сказалъ мистеръ Честеръ:-- тотчасъ. Не угодно ли вамъ на минуту пожаловать со мною въ сторону. Помните наше маленькое условіе въ разсужденіи Нэда и вашей любезной племянницы, Гэрдаль? Извѣстны ли вамъ всѣ участники ихъ невинной интриги? Знаете ли, что эти двое были также въ числѣ участниковъ? Любезнѣйшій мой, поздравьте себя и меня. Я купилъ ихъ.
   -- Вы ихъ... какъ вы говорите?-- сказалъ мистеръ Гэрдаль
   -- Купилъ,-- отвѣчалъ Честеръ съ улыбкою.-- Я счелъ за нужное сдѣлать нѣсколько рѣшительныхъ шаговъ, чтобъ совершенно прервать сношенія между молодыми людьми, и началъ съ того, что удалилъ этихъ двухъ посредниковъ. Вы удивляетесь? Да кто же устоитъ противъ кучи денегъ? Они нуждались и позволили себя купить. Ихъ намъ ужъ нечего бояться. Они уѣхали.
   -- Уѣхали!-- повторилъ Гэрдаль.-- Куда?
   -- Любезный другъ, вы позволите, однако, мнѣ еще разъ замѣтить, что вы никогда еще не казались такъ молоды, какъ сегодняшній вечеръ. Богъ знаетъ, куда они уѣхали; я думаю, самъ Колумбъ не открылъ бы ихъ. Между нами сказать, они при этомъ имѣли еще свои секретныя причины, но на этотъ счетъ я далъ слово молчать. Она, я знаю, условилась еще видѣться съ вами нынче вечеромъ, но ей было нельзя и некогда дожидаться. Вотъ ключъ, который они оставили. Боюсь, онъ покажется вамъ слишкомъ великъ, но какъ квартира принадлежитъ вамъ, то ваше доброе сердце, я увѣренъ, извинитъ его, Гэрдаль!
  

XXVII.

   Мистеръ Гэрдаль стоялъ въ старой комнатѣ вдовы съ ключомъ въ рукѣ, посматривая то на мистера Честера, то на слесаря, то на ключъ, будто надѣясь, что этотъ послѣдній самъ отопретъ тайну; наконецъ, мистеръ Честеръ надѣлъ шляпу и перчатки, и, спросивъ ласково, не по одной ли дорогѣ имъ идти, заставилъ его опомниться.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ онъ.-- Дороги наши расходятся, и очень, какъ вамъ извѣстно. Я останусь здѣсь на нѣсколько минутъ.
   -- Вы наживете подагру, Гэрдаль, вы захвораете, жестоко захвораете,-- возразилъ Честеръ.-- Это мѣсто самое невыгодное для человѣка вашего сложенія. Я знаю, вы отъ него будете больны.
   -- Такъ и быть,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, садясь.-- Вы можете радоваться заранѣе.-- Добраго вечера!
   Мистеръ Честеръ притворился, будто не замѣтилъ легкаго движенія руки, которое, дѣлало этотъ поклонъ похожимъ на желанье поскорѣе избавиться отъ него, отвѣчалъ вѣжливо дружескимъ сердечнымъ пожеланіемъ и спросилъ Габріеля, въ какую сторону онъ отправится.
   -- Идти съ вами, сэръ, было бы слишкомъ много чести для нашего брата,-- отвѣчалъ слесарь, мѣшкая.
   -- Я попросилъ бы васъ еще немного повременить, Уарденъ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, несмотря на нихъ.-- Мнѣ нужно сказать нѣсколько словъ съ вами.
   -- Ни минуты больше не стану мѣшать вашему разговору,-- сказалъ мистеръ Честерь съ необыкновенною учтивостью.-- Желаю вамъ взаимнаго удовольствія! Да сохранитъ васъ Богъ!-- Съ этими словами и съ торжествующею улыбкою, относившеюся къ слесарю, онъ ихъ оставилъ.
   -- Жалкое существо этотъ грубіянъ!-- сказалъ онъ, перешедъ черезъ улицу.-- Это гадина, которая въ самой себѣ находитъ наказаніе,-- медвѣдь, который самъ себя кусаетъ. Здѣсь опять видно, какая неоцѣнимая выгода умѣть владѣть собой. Въ эти два короткія свиданія меня сто разъ брало искушеніе взяться за шпагу. Изъ шести пятеро уступили бы страсти. Но, подавивъ свой гнѣвъ я ранилъ его глубже и больнѣе, чѣмъ еслибъ у меня былъ самый лучшій въ Европѣ клинокъ, а у него самый худшій. Ты послѣднее прибѣжище мудреца,-- промолвилъ онъ, ударяя по шпагѣ;-- тебя мы тогда только призываемъ на помощь, когда все возможное сказано и сдѣлано. Прибѣгать къ тебѣ прежде и только щадить этимъ нашихъ противниковъ, есть варварскій образъ воины, нимало недостойный человѣка, имѣющаго хоть какія-нибудь претензіи на утонченность и образованность.
   Разговаривая такимъ образомъ съ самимъ собою, онъ улыбался такъ ласково, что одинъ нищій отважился слѣдовать за нимъ на нѣкоторое разстояніе и попросить милостыни. Это его обрадовало, потому что льстило выразительности его физіономіи, и въ награду онъ позволилъ нищему идти за собою до тѣхъ поръ, пока кликнулъ носилки, потомъ очень милостиво отпустилъ его съ благословеніемъ.
   -- Благословлять такъ же легко, какъ и проклинать, и лучше идетъ къ лицу,-- мудро промолвилъ онъ, садясь на мѣсто.-- Въ Клеркенуилль, любезные, пожалуйста!-- Носильщики обрадовались такому ласковому сѣдоку и скорымъ шагомъ пошли съ нимъ въ Клеркенуилль.
   На извѣстномъ мѣстѣ, которое Честеръ дорогою назначилъ имъ напередъ, онъ слѣзъ и заплатилъ имъ нѣсколько меньше, нежели тѣ ожидали отъ такого привѣтливаго сѣдока, поворотилъ въ улицу, гдѣ жилъ слесарь, и скоро стоялъ уже подъ сѣнью "Золотого Ключа". Мистеръ Тэппертейтъ, прилежно работавшій за лампою въ углу мастерской, не замѣчалъ присутствія Честера до тѣхъ поръ, пока почувствовалъ чью-то руку у себя на плечѣ; тогда онъ вскочилъ и обернулся.
   -- Прилежаніе,-- сказалъ мистеръ Честеръ:-- есть душа труда и краеугольный камень благосостоянія. Мистеръ Тэппертейтъ, когда вы будете лондонскимъ лордомъ-мэромъ, надѣюсь, пригласите меня на обѣдъ.
   -- Сэръ,-- отвѣчалъ ученикъ, положивъ молотокъ и утирая носъ ладонью сильно запачканной сажею руки.-- Я презираю лорда-мэра и все, что къ нему относится. У насъ будетъ совсѣмъ иной общественный распорядокъ, сэръ, прежде, чѣмъ вы доживете, пока я сдѣлаюсь лордомъ-мэромъ. Какъ вы въ своемъ здоровьѣ, сэръ?
   -- Очень хорошо, мистеръ Тэппертейтъ, и тѣмъ лучше, что опять вижу ваше умное лицо. Вы какъ себя чувствуете?
   -- Такъ, сэръ,-- сказалъ осиплымъ голосомъ Симъ, приподнимаясь, чтобъ быть близко къ уху мистера Честера:-- какъ только можетъ чувствовать себя человѣкъ среди притѣсненій, которыми я обремененъ. Жизнь мнѣ въ тягость. Не будь у меня въ виду мщенія, я отважился бы и поставилъ ее на. одну карту.
   -- Дома мистриссъ Уарденъ?-- спросилъ Честеръ.
   -- Сэръ,-- отвѣчалъ Симъ и посмотрѣлъ на него съ лицомъ котораго оригинальное выраженіе было до крайности эффектно.-- Она дома. Вамъ угодно ее видѣть?
   Мистеръ Честеръ кивнуль утвердительно головою.
   -- Такъ пожалуйте сюда, сэръ,-- сказалъ Симъ, утеревшись фартукомъ.-- Пожалуйте за мною, сэръ.-- Не удѣлите ли вы мнѣ полсекунды, чтобъ шепнуть вамъ кое-что?
   -- Безъ сомнѣнія.
   Мистеръ Тэппортейтъ привсталъ на цыпочки, приложилъ губы къ уху мистера Честера, потомъ отнялъ голову, не говори ни слова, пристально взглянулъ на него, опять приставилъ ротъ къ уху мистера Честера, опять его отнялъ и, наконецъ, прошепталъ:-- зовутъ его Джозефъ Уиллитъ. Тс! Больше я ничего не скажу.
   Онъ съ таинственною гримасою мигнулъ гостю слѣдовать за собою до дверей гостиной, гдѣ доложилъ о немъ, вскричавъ торжественнымъ тономъ:-- мистеръ Честеръ!
   -- Не миетсръ Эдвардъ,-- сказалъ Симъ, заглянувъ опять въ дверь и прибавилъ послѣднія слова, какъ замѣчаніе отъ себя:-- а его батюшка.
   -- Но позвольте его отцу,-- сказалъ мистеръ Честеръ, входя со шляпою въ рукѣ, когда замѣтилъ дѣйствіе словъ Сима:-- никакъ не нарушать вашихъ домашнихъ занятій, миссъ Уарденъ.
   -- О, вотъ видите? Не говорила-ль я?-- воскликнула Меггсъ, всплеснувъ руками.-- Развѣ не принялъ онъ мать за дочь? Такъ! Она еще такъ молода, что кажется дочерью. Вообразите себѣ...
   -- Неужели,-- сказалъ мистеръ Честеръ своимъ сладкимъ голосомъ.-- Неужели это мистриссъ Уарденъ? Удивительно! Это не дочка ваша, мистриссъ Уарденъ? Нѣтъ, нѣтъ. Ваша сестрица?
   -- Да, это дочь моя, сэръ,-- отвѣчала мистриссъ Уарденъ, покраснѣвъ отъ своей моложавости.
   -- Ахъ, мистриссъ Уарденъ!-- воскликнулъ гость.-- Ахъ, сударыня! Человѣческая жизнь -- завидный жребій, когда намъ дозволено повторяться въ другихъ и сохранить при этомъ молодость, какъ вы ее сохранили. Вы позволите мнѣ поздороваться съ вами -- по родному обычаю, любезная мистриссъ,-- и съ вашей дочкою.
   Долли обнаружила нѣкоторое отвращеніе отъ этой церемоніи, но получила строгій выговоръ отъ мистриссъ Уарденъ, которая приказала ей тотчасъ повиноваться.-- Гордость,-- произнесла она важно:-- одинъ изъ семи смертныхъ грѣховъ, а покорность и уничиженіе -- добродѣтели. И потому она требовала, подъ опасеніемъ ея справедливаго негодованія, чтобъ Долли сейчасъ поцѣловалась съ гостемъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, замѣтила, что она смѣло можетъ подражать всему, что дѣлаетъ мать, не разсуждая ни о чемъ и не умничая, ибо умничанье въ дѣтяхъ соблазнительно, противно долгу и явно противорѣчитъ ученію церкви.
   Послѣ такихъ увѣщаній Долли повиновалась, впрочемъ неохотно: у мистера Честера свѣтился пристальный, смѣлый взглядъ удивленія, который, какъ ни старался быть вѣжливымъ и утонченнымъ, сильно тяготилъ ее. Между тѣмъ, пока она стояла съ потупленными глазами, чтобъ не встрѣтить его взгляда, онъ благосклонно смотрѣлъ на нее и сказалъ, обращаясь къ матери:
   -- Другъ мой, Габріель (съ которымъ нынче вечеромъ мы познакомились), долженъ быть истинно счастливъ, мистриссъ Уарденъ.
   -- Ахъ!-- произнесла мистриссъ Уарденъ, покачавъ головою.
   -- Ахъ!-- повторила Меггсъ.
   -- Неужели?-- сказалъ мистеръ Честеръ съ участіемъ.-- Праведное небо!
   -- Мистеръ о томъ только и думаетъ, сэръ,-- бормотала Меггсъ, ковыляя къ нему съ боку,-- чтобъ за все, чѣмъ онъ владѣетъ и что способенъ оцѣнить, быть столько благодарну, сколько позволяетъ его характеръ. Но вѣдь никогда, сэръ,-- сказала Меггсъ, взглянувъ искоса на мистриссъ Уарденъ и приправивъ свою рѣчь вздохомъ:-- никогда, сэръ, мы не знаемъ настоящей цѣны нѣкоторыхъ виноградныхъ лозъ и смоковницъ, пока ихъ не потеряемъ. Тѣмъ хуже, сэръ, для того, у кого на совѣсти лежитъ пренебреженіе этихъ благъ, особенно когда они удалятся, чтобъ зацвѣсть гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. И Меггсъ при этихъ послѣднихъ словахъ подняла глаза къ небу, показывая, гдѣ это "другое мѣсто".
   Какъ мистриссъ Уарденъ хорошо понимала и должна была понимать каждое слово, сказанное Меггсъ, и какъ эти слова, казалось, аллегорически выражали или пророчествовали, что она преждевременно падетъ подъ своими скорбями и улетитъ на небо, то она вдругъ начала страдать; потомъ взяла съ стола протестантскій молитвенникъ и оперлась на него рукою, какъ будто сама она была надежда, а книга ея якорь. Какъ скоро мистеръ Честеръ замѣтилъ эту продѣлку и увидѣлъ надпись на переплетѣ книги, онъ тихонько взялъ ее изъ-подъ руки и перевернулъ нѣсколько листовъ.
   -- Моя любимая книга, сударыня.-- Сколько разъ, сколько разъ во время младенчества сына моего Нэда,-- теперь онъ объ этомъ ничего не помнитъ (эта оговорка была точно весьма справедлива),-- выбиралъ я отсюда маленькія для него нравоученія. Вы знаете Нэда?
   Мистриссъ Уарденъ отвѣчала, что имѣетъ эту честь, и что это прекрасный, ласковый, молодой джентльменъ.
   -- Вы сами мать, мистриссъ Уарденъ,-- сказалъ мистеръ Честеръ, нюхая табакъ: -- и потому понимаете, что чувствую я, отецъ, когда его хвалятъ. Онъ безпокоитъ меня, очень безпокоитъ: онъ вѣтренаго характера., сударыпя, порхаетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, отъ одного удовольствія къ другому. Ну, да это мотыльковая пора жизни, и мы не должны стишкомъ строго судить о такихъ мелочахъ.
   Онъ взглянулъ на Долли. Она очевидно вслушивалась въ каждое его слово. Этого-то онъ и хотѣлъ!
   -- Одно, на что я особенно могу пожаловаться въ Нэдѣ,-- продолжалъ мистеръ Честеръ: -- кстати его имя мнѣ напомнило, что я потомъ хочу попросить васъ выслушать меня нѣсколько минутъ наединѣ -- одно, на что могу пожаловаться, это именно, что онъ не совсѣмъ откровененъ. Какъ ни стараюсь я, при всей любви къ Нэду, скрывать отъ себя эту истину, однако всегда невольно прихожу къ мысли, что мы ничто безъ откровенности, совершенно ничто. Будь мы откровенны, любезная мистриссъ...
   -- И хорошіе протестанты,-- прошептала мистриссъ Уарденъ.
   -- И хорошіе протестанты пуще всего... Будь мы откровенны и хорошіе протестанты, строго нравственны, строго справедливы (хотя всегда при томъ наклонны къ милосердію), строго честны и строго правдивы, и мы найдемъ -- хотя небольшую, зато всегда твердую точку опоры; мы положимъ какъ бы прочный фундаментъ прямодушія, на которомъ впослѣдствіи можно построить уже достойнѣйшее зданіе.
   Мистриссъ Уарденъ, конечно, подумала: вотъ совершеннѣйшій характеръ. Вотъ кроткій, справедливый, нелицемѣрный и прямой христіанинъ, обладающій всѣми этими свойствами, такъ трудно достигаемыми; который не гордится ихъ обладаніемъ, но стремится еще къ высшей нравственности. Доброй женщинѣ (какъ всѣмъ добрымъ мужчинамъ и женщинамъ) не пришло въ голову усомниться, чтобъ этотъ смиренный отзывъ о своихъ добродѣтеляхъ, это уничиженіе великихъ дѣлъ, эта манера какъ будто говорить: "я не горжусь; я то, что вы слышите, но не считаю за это себя лучше другихъ; перестанемте объ этомъ говорить, сдѣлайте одолженіе" -- чтобъ все это не было совершенно истинно и непритворно. Онъ такъ умѣлъ это приноровить и такъ выражаться, что, казалось, будто это было у него вынуждено, и дѣйствіе, произведенное имъ, было удивительно.
   Какъ скоро мистеръ Честеръ замѣтилъ сдѣланное имъ впечатлѣніе,-- а быстрѣе его не былъ никто на эти открытія -- онъ вслѣдъ за первою выходкою пустилъ нѣсколько нравственныхъ изреченій, которыя, хоть были пошлы и неопредѣленны, старыя, изношенныя, такъ называемыя истины, но которыя онъ произносилъ такимъ очаровательнымъ голосомъ и съ такимъ неподражаемымъ прямодушіемъ и спокойствіемъ духа, что они какъ нельзя лучше соотвѣтствовали его цѣли. Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго; какъ полые сосуды при паденіи издаютъ звукъ гораздо музыкальнѣе, чѣмъ сосуды наполненные, такъ и пустыя, безсодержательныя сентенціи наиболѣе дѣлаютъ шума въ свѣтѣ и встрѣчаютъ наиболѣе одобренія.
   Мистеръ Честеръ, въ одной рукѣ держа книгу, другую прижавъ къ сердцу, говорилъ превосходно; всѣ слушатели были увлечены несмотря на то, что ихъ различные мысли и интересы не ладили между собою. Даже Долли, которая совсѣмъ растерялась между пристальными взглядами мистера Честера и мистера Тэппертейта принуждена была въ глубинѣ души сознаться, что еще не слыхивала ни одного такъ прекрасно говорящаго джентльмена. Даже миссъ Меггсъ, которая раздѣлена была между удивленіемъ къ мистеру Честеру и смертельною ревностью къ своей барышнѣ, имѣла довольно времени успокоиться. Даже мистеръ Тэппертейтъ, который, какъ мы видѣли, былъ занятъ созерцаніемъ "утѣхи своего сердца", не могъ совершенно отвлечь вниманія отъ голоса другого очарователя. Мистриссъ Уарденъ, по ея собственному признанію, во всю жизнь никогда еще такъ не назидалась; и когда мистеръ Честеръ всталъ и попросилъ позволенія говорить съ нею наединѣ, взялъ ее подъ руку и повелъ на верхъ въ ея лучшую гостиную, онъ показался ей едва ли не чѣмъ-то больше простого человѣка.
   -- Любезная мистриссъ,-- сказалъ онъ, нѣжно прижавъ ея руку къ губамъ:-- прошу присѣсть.
   Мистриссъ Уарденъ, принявъ важный видъ, сѣла.
   -- Вы угадываете мои мысли?-- сказалъ мистеръ Честеръ, придвигая себѣ стулъ.-- Вы угадываете мое намѣреніе? Я нѣжный отецъ, любезная мистриссъ Уарденъ.
   -- Безъ сомнѣнія нѣжный отецъ, я увѣрена въ этомъ, сэръ,-- сказала мистриссъ Уарденъ.
   -- Благодарю васъ,-- отвѣчалъ Честеръ, щелкнувъ по крышкѣ табакерки.-- На родителяхъ всегда лежитъ тяжкая, нравственная отвѣтственность, мистриссъ Уарденъ.
   Мистриссъ Уарденъ приподняла руку вверхъ, покачала головою и устремила глаза въ землю съ такимъ выраженіемъ, какъ будто желала прозрѣть сквозь земной шаръ въ необъятное пространство неба.
   -- Вамъ я могу смѣло довѣриться,-- продолжалъ мистеръ Честеръ.-- Я нѣжно люблю сына, сударыня; и потому что люблю его, хотѣлъ бы предохранить его отъ нѣкотораго несчастій. Вамъ извѣстны его отношенія къ миссъ Гэрдаль. Вы оказывали ему пособіе въ этомъ, что и было очень хорошо съ вашей стороны. Я вамъ очень обязанъ, чрезвычайно обязанъ за ваше участіе въ его благополучіи; но, любезная мистриссъ, вы заблуждались касательно его пользы, увѣряю васъ.
   Мистриссъ Уарденъ пролепетала, что ей очень жаль.
   -- Жаль, любезная мастриссъ!-- сказалъ онъ.-- Вы никогда не имѣете причины сожалѣть о томъ, что было дѣлано изъ дружбы, съ такою доброю цѣлію, такъ вполнѣ достойно васъ. Но есть важныя причины, неизбѣжныя семейныя отношенія, и даже, кромѣ того, религіозныя несогласія, которыя противятся этому и дѣлаютъ невозможнымъ сочетаніе молодыхъ людей -- никакъ невозможнымъ. Я разсказалъ бы эти отношенія вашему мужу; но онъ -- извините, мою откровенность -- онъ не имѣетъ ни вашей быстрой способности понимать, ни вашего глубокаго нравственнаго чувства... Что за прекрасный домъ у васъ и въ какомъ порядкѣ! Для человѣка, подобнаго мнѣ, который такъ давно овдовѣлъ, эти признаки женской попечительности и женскаго присмотра имѣютъ несказанную прелесть.
   Мистриссъ Уарденъ начала (сама хорошенько не зная, почему) дѣйствительно убѣждаться, что молодой мистеръ Честеръ неправъ, а старый мистеръ Честеръ правъ.
   -- Сынъ мой, Нэдъ,-- началъ опять искуситель съ своею обольстительною миною:-- былъ, какъ мнѣ сказывали, вспомоществуемъ въ своихъ исканіяхъ вашимъ чистосердечнымъ мужемъ и вашею достолюбезною дочерью.
   -- Гораздо больше, нежели мною, сэръ,-- сказала мистриссъ Уарденъ:-- гораздо больше. Я часто имѣла свои опасенія... Это...
   -- Нехорошій примѣръ,-- договорилъ мистеръ Честеръ.-- Да, безъ сомнѣнія. Дочь ваша въ такомъ возрастѣ, когда особенно опасно и неблагоразумно ободрять въ ея глазахъ молодыхъ людей къ противорѣчію съ родителями въ такомъ важномъ дѣлѣ. Вы совершенно правы. Мнѣ бы самому надобно это вздумать, но, признаюсь, мнѣ не пришло въ голову; столько-то, любезная мистриссъ, вашъ полъ превосходитъ нашъ въ проницательности...
   Мистриссъ Уарденъ сдѣлала такое мудрое лицо, какъ будто бы въ самомъ дѣлѣ она сказала что-нибудь, чѣмъ заслужила этотъ комплиментъ; словомъ, она рѣшительно повѣрила, что сказала что-нибудь подобное, и ея высокое мнѣніе о собственной мудрости сдѣлало значительные успѣхи.
   -- Безцѣнная мистриссъ,-- сказалъ мистеръ Честеръ:-- вы даете мнѣ смѣлость говорить, ничего не скрывая. Мы съ сыномъ несогласны на этотъ счетъ. Миссъ Гэрдаль и ея опекунъ также несогласны. Сверхъ того, сынъ мой долгомъ своими ко мнѣ, своею честію, всѣми священными узами обязанъ жениться на другой дѣвушкѣ.
   -- Помолвленъ на другой!-- воскликнула мистриссъ Уарденъ, всплеснувъ руками.
   -- Любезная мистриссъ, онъ росъ, воспитывался и образовывался именно для этой цѣли, исключительно для этой цѣли.-- Говорятъ, миссъ Гэрдаль очень привлекательна?
   -- Я воспитательница ея и должна это знать; превосходная дѣвушка!-- отвѣчала мистриссъ Уардень.
   -- Нимало не сомнѣваюсь въ этомъ. Я убѣжденъ, что она превосходнѣйшая дѣвушка. И вы, находившись въ такихъ нѣжныхъ отношеніяхъ съ нею, обязаны пещись объ ея счастіи. Могу ли же я, какъ я говорилъ и Гэрдалю, который совершенно согласенъ со мною, могу ли я видѣть равнодушно, что она (хоть она и происходитъ отъ католическаго семейства) привязывается къ мальчику, у котораго теперь пока еще вовсе нѣтъ сердца? Я не обвиняю его особенно, говоря, что у него нѣтъ сердца, потому что молодые люди, глубоко погрязшіе въ вѣтрености и условіяхъ свѣтскаго общества, рѣдко имѣютъ сердце. У нихъ вовсе нѣтъ сердца, любезная мистриссъ, до тридцати лѣтъ. Я не думаю даже, нѣтъ, не думаю, чтобъ у меня самого было сердце въ лѣта Нэда.
   -- О, сэръ,-- сказала мистриссъ Уарделъ:-- я полагаю, что у васъ было сердце. Не можетъ быть, чтобъ вы, владѣя теперь такимъ превосходнымъ сердцемъ, были тогда безъ сердца.
   -- Кажется,-- отвѣчалъ онъ, скромно пожавъ плечами:-- что я имѣю нѣсколько, что я имѣю нѣкоторое сердце -- Богъ знаетъ! Но возвратимся къ Нэду -- вѣрно вы полагали -- и потому такъ благосклонно принимали въ немъ участіе,-- что я имѣю что-нибудь противъ миссъ Гэрдаль? Это очень натурально съ вашей стороны! Но, безцѣнная мистриссъ, противъ него, противъ самого Нэда я имѣю многое.
   Мистриссъ Уарденъ ужаснулась при этомъ открытіи.
   -- Ему, если онъ выполнитъ эту священную обязанность, о которой я вамъ докладывалъ, какъ честный человѣкъ,-- а онъ долженъ вести себя какъ честный человѣкъ, или не считать себя моимъ сыномъ,-- ему достанется хорошее состояніе. Онъ ведетъ расточительную, до крайности расточительную жизнь; и если въ минутномъ порывѣ прихоти и упрямства женится онъ на этой дѣвушкѣ и черезъ то лишитъ себя средствъ къ жизни, не отказывая себѣ, какъ онъ давно привыкъ жить,-- тогда, любезная мистриссъ, тогда онъ растерзаетъ сердце этого невиннаго существа. Мистриссъ Уарденъ, моя добрая, безцѣнная мистриссъ, я спрашиваю у вашего сердца: можно ли допустить такую жертву? Можно ли позволить такъ шутить женскимъ сердцемъ? Спросите собственное свое сердце, сударыня. Спросите свое собственное сердце, прошу васъ.
   -- Право, это святой,-- думала мистриссъ Уарденъ.-- Но, спросила она громко и не безъ истиннаго чувства:-- если вы отнимете у миссъ Эммы ея любовника, сэръ, что станется тогда съ сердцемъ бѣдной дѣвушки?
   -- Вотъ,-- отвѣчалъ мистеръ Честеръ, нимало не смутившись:-- вотъ именно пунктъ, къ которому я хотѣлъ васъ привести. Бракъ ея съ моимъ сыномъ, отъ котораго я принужденъ былъ отказаться, повлекъ бы за собою цѣлые годы бѣдствій; не прошло бы года, любезная мистриссъ, какъ они разстались бы другъ съ другомъ. Если жъ мы прервемъ эту связь, которая, какъ обоимъ намъ хорошо извѣстно, существуетъ больше въ воображеніи, чѣмъ въ дѣйствительности, это будетъ стоять милой дѣвушкѣ нѣсколькихъ слезинокъ, и потомъ она опять счастлива. Представьте себѣ, что ваша собственная дочь, дѣвица, которую я видѣлъ внизу, живой вашъ портретъ... (тутъ мистрисъ Уарденъ закашляла съ кислой улыбкою)... Да, такъ есть одинъ юноша (вѣтреный мальчикъ, долженъ я сказать, къ сожалѣнію, очень дурнаго характера), о которомъ я слыхалъ отъ Нэда,-- Буллитъ, кажется, или Пуллитъ... Муллитъ...
   -- Вѣрно Уиллитъ, Джозефъ Уиллитъ, сэръ, да, такъ зовутъ одного молодаго человѣка,-- сказала мистриссъ Уарденъ, и сложила съ достоинствомъ руки.
   -- Именно онъ!-- воскликнулъ мистеръ Честеръ.-- Представьте, что этотъ Джозефъ Уиллитъ домогался бы любви вашей прелестной дочери и получилъ бы ее.
   -- Онъ былъ бы довольно безстыденъ, еслибъ вздумалъ что нибудь подобное,-- прервала его мистриссъ Уарденъ, гордо поднявъ голову.
   -- Любезная мистриссъ, это совершенно то же самое. Я знаю, что онъ былъ столько безстыденъ. Нэдъ не постыдился поступать точно такъ же, какъ поступилъ и онъ; но вѣдь вы изъ за этого или изъ за нѣсколькихъ слезинокъ вашей прекрасной дочери, не побоялись бы потушить склонность молодыхъ людей въ самомъ началѣ? Я сбирался представить все это вашему мужу, встрѣтивъ его нынче вечеромъ у мистриссъ Роджъ...
   -- Мой мужъ,-- проговорила мистриссъ Уарденъ съ нѣкоторымъ волненіемъ:-- гораздо бъ лучше сдѣлалъ, еслибъ сидѣлъ дома, вмѣсто того, чтобъ такъ часто ходить къ мистриссъ Роджъ. Я не понимаю, что ему тамъ дѣлать. Вообще, я не знаю, зачѣмъ онъ мѣшается въ ея дѣла, сэръ.
   -- Если можетъ показаться, что мое согласіе съ вашими намѣреніями, которыя обнаруживаются въ вашихъ послѣднихъ словахъ, выразилъ я не такъ сильно, какъ вы того желали,-- возразилъ мистеръ Честеръ:-- причина этого заключается въ томъ, что именно его несговорчивый и недоступный характеръ побудилъ меня прійти сюда и доставилъ мнѣ счастіе говорить съ дамою, отъ которой, какъ я вижу, зависитъ все устройство, весь порядокъ и благосостояніе ея семейства.
   Тутъ онъ опять схватилъ руку мистриссъ Уарденъ и поцѣловалъ со всей церемонной вѣжливостью того времени, даже еще церемоннѣе и высокопарнѣе, нежели было въ модѣ, чтобъ это сильнѣе кинулось въ глаза доброй дамѣ, непривыкшей къ подобнымъ учтивостямъ. Потомъ онъ продолжалъ говорить въ томъ же софистическомъ, льстивомъ и нѣжномъ тонѣ и, наконецъ, заклиная ее употребить все ея вліяніе, чтобъ ни мужъ ея, ни дочь не поддерживали видовъ Эдварда на миссъ Гэрдаль и вообще не помогали ни той, ни другой сторонѣ. Какъ бы ни было, мистриссъ Уарденъ была женщина и владѣла порядочнымъ запасомъ суетности, упрямства и властолюбія. Она заключила съ своимъ вкрадчивымъ гостемъ тайный оборонительный и наступательный союзъ и думала, какъ подумалъ бы всякій, видѣвшій его въ первый разъ, что, въ самомъ дѣлѣ, споспѣшествуетъ этимъ торжеству истины, справедливости и нравственности. Въ восторгѣ отъ успѣха своего разговора и хохоча внутренно, мистеръ Честеръ свелъ ее опять внизъ по лѣстницѣ съ тою же учтивосгью и торжественностью, и, повторивъ прежнюю церемонію поцѣлуевъ, попрежнему простиравшуюся также и на Долли, онъ совершенно покорилъ себѣ сердце миссъ Меггсъ вопросомъ, не угодно ли "этой молодой дамѣ" посвѣтить ему до дверей. Тамъ онъ распрощался.
   -- Ну, сударыня,-- сказала Меггсъ, воротясь со свѣчкою.-- О, Боже мой, сударыня! Вотъ ужъ джентльменъ! Что за ангель въ разговорѣ и какой обходительный! Такой прямой и благородный, что, кажется, земля, по которой, онъ идетъ, недостойна носить его; и несмотря на то, такой кроткій и снисходительный, что, кажется, будто хочетъ сказать: "но и земли я не долженъ презирать!" Вообразите, васъ онъ принялъ за миссъ Долли, а миссъ Долли за вашу сестрицу. О, небо, на мѣстѣ мистера, я стала бы ревновать къ нему!
   Мистриссъ Уарденъ велѣла своей горничной замолчать съ этими суетными рѣчами, но очень снисходительно и милостиво -- даже съ улыбкою -- замѣтивъ, что она глупая, вѣтреная дѣвка, что она забываетъ въ своей веселости всѣ предѣлы, и чтобъ она не принимала и половины того, что говорятъ, за правду, не то она (мистриссъ Уарденъ) и въ самомъ дѣлѣ разсердится на нее.
   -- Что касается до меня,-- сказала Долли, задумавшись:-- я почти увѣрена, что мистеръ Честеръ похожъ на Меггсъ въ этомъ отношеніи. Несмотря на всю его учтивость и на всѣ его льстивыя рѣчи, я твердо убѣждена, что онъ не разъ шутилъ надъ нами.
   -- Если ты еще осмѣлишься сказать что-нибудь подобное и говорить о другихъ дурно за глаза при мнѣ,-- сказала мистриссъ Уарденъ:-- то сейчасъ же возьмешь свѣчку и отправишься спать. Какъ ты смѣешь?.. Непостижимо! Я весь вечеръ краснѣла за твои грубости. Слыхано ли гдѣ-нибудь,-- воскликнула раздраженная дама:-- чтобъ дочь сказала матери въ глаза: "надъ тобой смѣялись?"
   Что за непостоянный темпераментъ былъ у мистриссъ Уарденъ!
  

XXVIII

   Вышедъ изъ дома слесаря, мистеръ Честеръ отправился въ знакомую кофейню въ Ковентъ-Гарденѣ и долго сидѣлъ тамъ за позднимъ обѣдомь, чрезвычайно забавляясь своей послѣднею продѣлкою и поздравляя себя съ такой необыкновенной ловкостью
   Это расположеніе придало его лицу такое благосклонное и спокойное выраженіе, что трактирный служитель, который ему прислуживалъ, готовъ былъ пойти для него хоть сейчасъ въ огонь и (пока разсчетъ за кушанье и очень малая монета на водку за столь большое усердіе не вывели его изъ очарованія) разсуждалъ самъ съ собою, что одинъ такой добродѣтельный посѣтитель стоитъ гораздо дороже, по крайней мѣрѣ полдюжины обыкновенныхъ гостей.
   Онъ подошелъ и къ игорному столу, не какъ бѣшеный, жадный вертопрахъ, а какъ человѣкъ, который просто дѣлаетъ себѣ удовольствіе, жертвуя двумя-тремя червонцами глупостямъ свѣта и равно доброжелательно улыбаясь выигрывающему и проигрывающему; такимъ образомъ стало ужъ поздно, когда онъ отправился домой. Камердинеру своему онъ обыкновенно приказывалъ, если не давалъ особаго порученія, ложиться, когда захочетъ, и только оставлять свѣчу въ сѣняхъ. Надъ лѣстницею висѣла лампа, на которой онъ зажигалъ эту свѣчу, если поздно возвращался домой; и какъ онъ всегда при себѣ носилъ ключъ, то могъ приходитъ домой и ложиться, когда ему было угодно.
   Онъ поднялъ стекло темной лампы, которой свѣтильня, нагорѣвшая и раздувшаяся какъ носъ пьяницы, отъ прикосновенія свѣчи разлеталась въ мелкіе карбункулы и сыпала вокругъ горящія искры; вдругъ шумъ, похожій на сильное храпѣнье человѣка -- испугалъ его, такъ что онъ остановился и сталъ прислушиваться. Дѣйствительно, это было тяжелое дыханіе спящаго и очень близко. Кто-нибудь чужой легъ на голой лѣстницѣ и крѣпко заснулъ. Наконецъ, мистеръ Честеръ зажегъ свѣчу, отворилъ свою дверь и поднялся нѣсколькими ступенями вверхъ, держа свѣчу надъ головою и осторожно высматривая, что бы это былъ за человѣкъ, выбравшій себѣ такой неудобный ночлегъ.
   Положивъ голову на площадку лѣстницы и протянувъ рослые, длинные члены по полудюжинѣ ступеней, лежалъ Гогъ, словно мертвый, котораго уронили пьяные гробоносильщики. Лицо его было обращено кверху, длинные волосы, какъ дикая трава, разметались по его деревянной перинѣ, и широкая грудь высоко поднималась при каждомъ изъ рѣзкихъ звуковъ, которые такъ необыкновенно нарушали тишину въ этомъ мѣстѣ и въ эту пору.
   Мистеръ Честеръ только что сбирался разбудить его, толкнувъ ногою, какъ, пораженный видомъ обращеннаго кверху лица, остановился, нагнулся и, заслонивъ свѣчу рукою, сталъ разсматривать его черты вблизи. Какъ ни точенъ былъ осмотръ, но, вѣроятно, его было недостаточно, потому что мистеръ наклонялся вмѣстѣ съ свѣчою, которую тщательно закрывалъ ладонью, нѣсколько разъ къ лицу спящаго и все еще пристально всматривался.
   Пока онъ занимался такимъ образомъ, спящій проснулся, но не встревожился. Мистеръ Честеръ сталъ какъ очарованный, повстрѣчавъ его неподвижный взглядъ, и не имѣлъ духа отвести глазъ, такъ что оставался какъ бы принужденнымъ смотрѣть ему въ лицо. Съ минуту они пристально глядѣли другъ на друга, пока, наконецъ, мистеръ Честеръ прервалъ молчаніе и тихимъ голосомъ спросилъ, зачѣмъ онъ тутъ лежитъ и спитъ.
   -- Мнѣ показалось,-- сказалъ Гогъ, приподнимаясь съ усиліемъ и все еще пристально смотря на него:-- что я вижу васъ во снѣ. Это былъ странный сонъ. Авось-либо онъ никогда не сбудется!
   -- Отчего ты такъ дрожишь?
   -- Отъ... отъ озноба, я думаю,-- проворчалъ онъ угрюмо, отряхнулся и всталъ.-- Я почти забылъ, гдѣ я.
   -- Узналъ ли ты меня?-- сказалъ Честеръ.
   -- Ахъ, да; я васъ знаю,-- отвѣчалъ онъ.-- Мнѣ пригрезились вы... Мы не тамъ, гдѣ, какъ мнѣ чудилось, мы были. Слава Богу!
   Онъ взглянулъ при этихъ словахъ вокругъ себя и кверху, будто думая, что стоитъ подъ предметомъ, который привидѣлся ему во снѣ. Потомъ онъ протеръ глаза, еще разъ отряхнулся и вошелъ за своимъ благодѣтелемъ въ комнату.
   Мистеръ Честеръ зажегъ свѣчки на уборномъ столикѣ, и, подкативъ себѣ кресла къ горѣвшему еще камину, развелъ въ немъ огонь, сѣлъ передъ нимъ и, подозвавъ своего грубаго гостя, велѣлъ ему снять съ себя сапоги.
   -- Ты опять выпилъ, пріятель?-- сказалъ онъ, когда Гогъ привсталъ на одно колѣно и снялъ съ него сапоги.
   -- Нѣтъ, и это вѣрно такъ, какъ то, что я живъ, мистеръ; я прошелъ двѣнадцать долгихъ миль и дожидался здѣсь, Богъ-вѣсть какъ долго, а съ обѣда не бралъ въ ротъ ни капли.
   -- Такъ ты не придумалъ ничего лучшаго, любезный, какъ уснуть и заставить цѣлый домъ трястись отъ своего храпѣнья?-- сказалъ мистеръ Честеръ.-- Развѣ не могъ ты, неуклюжая собака, грезить у себя дома на соломѣ, что пришелъ за этимъ сюда? Подай мнѣ туфли, да шагай тише.
   Гогъ молча повиновался.
   -- Послушай, мой милый,-- сказалъ Честеръ, надѣвая туфли.-- Когда ты опять станешь грезить, то грезь не обо мнѣ, а о какой-нибудь собакѣ или лошади, съ которою ты лучше знакомъ. Налей себѣ стаканъ -- ты найдешь его тамъ съ графиномъ -- и выпей, чтобъ не дремать.
   Гогъ опять повиновался -- этотъ разъ даже усерднѣе -- и потомъ сталъ передъ своимъ благодѣтелемъ.
   -- Ну,-- сказалъ мистеръ Честеръ:-- что-жъ тебѣ надобно?
   -- Были нынче новости,-- отвѣчалъ Гогъ.-- Вашъ сынъ былъ у насъ,-- пріѣзжалъ верхомъ. Онъ добивался видѣть барышню, да не удалось. Оставилъ какое-то письмо, чтобъ нашъ Джой его отнесъ, но они съ старикомъ все спорили объ этомъ, когда вашъ сынъ уѣхалъ, и старикъ не соглашался его отослать. Онъ говоритъ -- да, вотъ каковъ старикъ -- говоритъ, что никто изъ его домашнихъ не должны мѣшаться въ дѣло, чтобъ не нажить непріятностей. Онъ, дескать, трактирщикъ и не долженъ терять ничьего знакомства.
   -- Онъ сокровище,-- сказалъ смѣясь мистеръ Честеръ: -- и тѣмъ драгоцѣннѣе, что глупъ. Ну, а еще что?
   -- Уарденова дочь, которую я поцѣловалъ...
   -- И у которой отнялъ браслетъ на королевской большой дорогѣ,-- прибавилъ мистеръ Честеръ спокойно.-- Что же она?
   -- Она написала у насъ записку барышнѣ, что потеряла письмо, которое я вамъ принесъ и которое вы сожгли. Она просила нашего Джоя отнести записку въ "Кроличью-Засѣку", да старикъ продержалъ его цѣлый день дома, потому что не позволялъ и этого. Утромъ нашъ Джой отдалъ ее мнѣ; вотъ она.
   -- Такъ ты ея не отнесъ, пріятель?-- сказалъ мистеръ Честеръ, будто удивившись и свертѣвъ пальцами записку Долли.
   -- Я подумалъ, она вамъ годится,-- отвѣчалъ Гогъ,-- Одно сожгли, такъ и все сожжете, я думалъ.
   -- Чортъ тебя возьми, пріятель!-- сказалъ мистеръ Честеръ.-- Право, если ты не умѣешь тоньше понимать обстоятельства, то твое поприще скоро придетъ къ концу. Развѣ ты не знаешь, что письмо, которое ты мнѣ принесъ, адресовано было къ моему сыну, который живетъ котъ здѣсь, въ одномъ домѣ со мною? И ты не можешь найти разницы между его письмами и такими, которыя адресуются къ постороннимъ людямъ?
   -- Если вамъ не нужно,-- сказалъ Гогъ, не мало смущенный тѣмъ, что его осудили тамъ, гдѣ онъ ждалъ похвалы:-- отдайте мнѣ записку: я ее отнесу. Я не знаю, какъ вамъ угодить, мистеръ,
   -- Я самъ ее отнесу,-- отвѣчалъ его благодѣтель и, подумавъ немного, положилъ ее въ сторону.-- Выходитъ ли барышня гулять по утрамъ?
   -- Почти всегда, около полудня.
   -- Одна?
   -- Да, одна.
   -- Куда?
   -- На поля, что передъ домомъ,-- тамъ, гдѣ идетъ тропинка.
   -- Если погода будетъ хороша, то завтра я, можетъ быть, съ ней увижусь,-- сказалъ мистеръ Честеръ, такъ непринужденно, какъ будто она была одною изъ его знакомыхъ.-- Мистеръ Гогъ, если я заѣду въ "Майское-Дерево", то, пожалуйста, ты видѣлъ меня только одинъ разъ. Скрой свою благодарность и постарайся забыть мое снисхожденіе насчетъ браслета. Очень естественно, что въ тебѣ есть такое чувство и оно дѣлаетъ тебѣ честь; но въ присутствіи другихъ, ты, для своей собственной безопасности, веди себя такъ обыкновенно, какъ будто ты мнѣ ничѣмъ не обязанъ и никогда не бывалъ здѣсь. Понимаешь?
   Гогъ понималъ его какъ нельзя лучше. Послѣ небольшой паузы, онъ пробормоталъ, что мистеръ, вѣрно, не введетъ его въ бѣду за эту записку, потому что онъ удержалъ ее только для угожденія ему. Такимъ тономъ продолжалъ онъ говорить, какъ мистеръ Честеръ, съ самой благосклонной миной покровителя, прервалъ его слѣдующими словами:
   -- Любезный мой, даю тебѣ мое обѣщаніе, мое слово и подпись (потому что у меня словесное обязательство столько жь важно, какъ и письменное) въ томъ, что я тебя не выдамъ, пока ты будешь этого стоить. Успокойся же и не опасайся, пожалуйста. Передъ тѣмъ, кто такъ вполнѣ, какъ ты, предается въ мои руки, я считаю себя нѣсколько обязаннымъ. Въ такихъ случаяхъ больше, нежели могу тебѣ сказать, я наклоненъ къ состраданію и снисходительности. Считай меня своимъ покровителемъ и будь увѣренъ, что ты, за свое маленькое безразсудство, пока мы останемся пріятелями, можешь быть такъ покоенъ, какъ любой человѣкъ въ мірѣ. Налей себѣ еще стаканъ для подкрѣпленія на дорогу; мнѣ, право, совѣстно, когда подумаю, какъ тебѣ далеко идти. Желаю тебѣ доброй ночи.
   -- Они дома воображаютъ,-- сказалъ Гогъ, вытянувъ вино:-- что я сплю крѣпкимъ сномъ въ конюшнѣ. Ха, ха, ха! Конюшня-то заперта, да лошади нѣтъ.
   -- Ты настоящій весельчакъ,-- отвѣчалъ его доброжелатель:-- и я больше всего люблю тебя за веселость. Доброй ночи! Будь какъ можно осторожнѣе, пожалуйста!
   Замѣчательно, что въ продолженіе всего этого разговора, оба они старались взглядывать другъ на друга украдкою и ни разу не посмотрѣли прямо въ лицо другъ другу. Когда Гогъ уходилъ, они обмѣнялись короткимъ и торопливымъ взглядомъ, потомъ отвели глаза и разстались. Гогъ медленно и тихо притворилъ за собою двойныя двери; мистеръ Честеръ продолжалъ сидѣть въ своихъ креслахъ и пристально смотрѣлъ въ каминъ.
   -- Посмотримъ!-- произнесъ онъ послѣ долгаго раздумья, глубоко вздохнувъ и безпокойно перемѣнивъ положеніе, какъ будто выпуская посторонній предметъ изъ головы и снова возвращаясь къ тому, который занималъ его цѣлый день.-- Заговоръ образуется; я пустилъ бомбу, и она долетитъ въ сорокъ восемь часовъ; кажется, это ужасно испугаетъ добрыхъ людей. Увидимъ!
   Онъ легъ въ постель, долго не могъ заснуть и потомъ вскочилъ испуганный; ему показалось, что Гогъ стоитъ за наружною дверью и проситъ отворить совершенно чужимъ голосомъ. Обманъ чувствъ былъ таковъ и такъ наполнилъ его тѣмъ смутнымъ ужасомъ, который сопровождаетъ ночью подобныя видѣнія, что онъ взялъ свою шпагу, отворилъ дверь и на лѣстницѣ посмотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ спалъ Гогъ. Онъ даже кликнулъ его по имени. Но все было мрачно, и тихо; онъ снова улегся въ постель, и еще съ часъ безпокойно ворочался съ боку на бокъ, прежде, нежели удалось ему опять заснуть.
  

XXIX.

   Мыслями свѣтскихъ людей управляетъ всегда законъ моральнаго тяготѣнія, который, подобно физическому, влечетъ ихъ къ землѣ. Сіяющая роскошь дня и тихія прелести звѣздной ночи напрасно говорятъ ихъ сердцу. Ни солнце, ни мѣсяцъ, ни звѣзды не имѣютъ божественныхъ письменъ для ихъ ока. Они похожи на тѣхъ ученыхъ, которые каждую планету умѣютъ назвать ея латинскимъ именемъ, но вовсе не знаютъ такихъ небольшихъ созвѣздій на небѣ, каковы: благотворительность, снисхожденіе, человѣколюбіе, состраданіе, хоть они такъ ярко свѣтятъ ночью и днемъ, что всякій слѣпой можетъ ихъ видѣть; эти ученые, смотря на блистающее небо, видятъ въ немъ только отраженіе ихъ собственной глубокой книжной мудрости.
   Странно, какъ эти свѣтскіе люди, глядя задумчиво на безчисленные міры, сверкающіе надъ нами, видятъ только отраженіе тѣхъ образовъ, которые находятся въ головахъ ихъ. Кто живетъ въ атмосферѣ князей, тотъ не видитъ ничего, кромѣ звѣздъ на груди придворныхъ. Завистникъ даже на тверди видитъ достоинства ближняго; для скряги, корыстолюбца и массы свѣтскихъ людей вся вселенная на небѣ блещетъ чистыми червонцами, только что съ монетнаго двора, и всегда становящимися между нами и небомъ, какъ бы они ни кружились и ни поворачивались. Такъ тѣни нашихъ страстей становятся между нами и нашими ангелами-хранителями и заслоняютъ ихъ свѣтлый блескъ.
   Все было свѣжо и радостно, будто міръ сотворенъ былъ только въ это утро, когда мистеръ Честеръ покойною рысью ѣхалъ по дорогѣ вдоль лѣса. Несмотря на раннюю весну, погода стояла теплая и ясная; деревья распускались, кустарники и травы зеленѣли, воздухъ былъ наполненъ мелодическимъ пѣніемъ птицъ, и высоко, поверхъ всего, пѣлъ жаворонокъ свои чудныя пѣсни. По тѣнистымъ мѣстамъ блистала утренняя роса на юныхъ листьяхъ и стебляхъ; гдѣ свѣтило солнце, тамъ горѣло еще нѣсколько алмазныхъ капель такъ ярко, словно имъ не хотѣлось, послѣ короткаго существованія, разстаться съ такимъ прекраснымъ міромъ. Даже легкій вѣтерокъ, котораго шелестъ звучалъ слуху такъ сладостно, какъ тихіе водопады, нашептывалъ о надеждахъ и обѣщаніяхъ, и означая свой воздушный слѣдъ пріятнымъ запахомъ, мимолетный, онъ говорилъ о своемъ сношеніи съ лѣтомъ и скоромъ его прибытіи.
   Одинокій всадникъ продолжалъ ѣхать между деревьями, то скрываясь въ тѣни, то опять выѣзжая на солнце все тѣмъ же ровнымъ шагомъ; правда, отъ времени до времени смотрѣлъ онъ вокругъ себя, не думая о днѣ и странѣ, но которой ѣхалъ, но помышляя только о томъ, какъ онъ счастливъ, что стоитъ такая благопріятная погода, потому что одѣтъ былъ въ отличное платье. Въ эти минуты онъ и улыбался очень самодовольно, какъ будто находилъ въ самомъ себѣ еще больше удовольствія, нежели въ окружающихъ предметахъ; онъ ѣхалъ на своемъ темно-гнѣдомъ иноходцѣ, столь же красивый наружностью, какъ его лошадь, но, вѣроятно, менѣе воспріимчивый для радостныхъ впечатлѣній окружающей его природы.
   Скоро показались массивныя трубы "Майскаго-Дерева"; однако онъ не ускорилъ рыси и съ тою же спокойною величавостью подъѣхалъ къ дверямъ гостиницы. Джонъ Уиллитъ, который обжигалъ свое красное лицо передъ огнемъ въ трактирѣ, и съ необыкновенною предусмотрительностью начиналъ думать, что если это голубое небо и это состояніе погоды продолжатся, необходимо будетъ наконецъ прекратить топку печей и выставить окна,-- Джонъ Уиллитъ вышелъ на крыльцо и держалъ ему стремя, громко зовя Гога.
   -- О, ты ужъ тутъ?-- сказалъ Джонъ, нѣсколько пораженный скоростью появленія Гога.-- Возьми это прекрасное животное въ конюшню и старайся о немъ какъ можно лучше, если не хочешь потерять мѣсто. Ужасно лѣнивый малый, сэръ! За нимъ надобно смотрѣть да и смотрѣть.
   -- Но вѣдь у тебя есть сынъ?-- возразилъ мистеръ Честеръ, слѣзая съ лошади и отдавъ поводья Гогу, на поклонъ котораго отвѣчалъ легкимъ поднятіемъ руки къ шляпѣ.-- Почему ты его не употребляешь въ дѣло?
   -- Ну, правду сказать, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ съ важностью:-- мой сынъ... что ты тутъ слушаешь, бездѣльникъ?
   -- Кто слушаетъ?-- возразилъ Гогъ сердито.-- Конечно, васъ слышать, это что-то особенное! Развѣ можно отвести лошадь въ конюшню, пока она не простыла?
   -- Такъ води ее взадъ и впередъ, подальше отсюда, сэръ!-- вскричалъ старый Джонъ.-- И когда видишь, что я разговариваю съ такимъ знатнымъ господиномъ то наблюдай свое разстояніе и держись поодаль. Если ты не знаешь своего разстоянія, сэръ,-- прибавилъ мистеръ Уилдитъ послѣ огромной паузы, въ продолженіе которой устремилъ свои безсмысленные глаза на Гога и съ примѣрнымъ терпѣніемъ ждалъ, пока ему придетъ въ голову какая-нибудь мысль, которою бы могъ онъ овладѣть:-- то мы ужъ найдемъ средства и способы научить тебя этому...
   Гогъ пожалъ насмѣшливо плечами и отошелъ съ своею дерзкою, дикой манерою на другую сторону маленькаго луга, гдѣ перебросивъ за плечо поводья, сталъ проваживать лошадь взадъ и впередъ и отъ времени до времени бросалъ изъ подъ своихъ густыхъ бровей мрачные взгляды на хозяина.
   Мистеръ Честеръ, который, не подавая вида, внимательно наблюдалъ за нимъ въ продолженіе этого короткаго разговора, вошелъ въ сѣни и сказалъ, вдругъ оборотясь къ Уиллиту:
   -- У тебя странные люди, Джонъ!
   -- Онъ довольно страненъ наружностью, это правда, сэръ,-- отвѣчалъ трактирщикъ:-- но внѣ дома, что касается до хожденья за лошадьми, собаками и тому подобнымъ скотомъ, въ цѣлой Англіи нѣтъ малаго лучше, какъ Гогъ изъ "Майскаго-Дерева". Для комнаты онъ не годится,-- прибавилъ мистеръ Уиллитъ съ снисходительною довѣрчивостью человѣка, ясно сознающаго собственное превосходство:-- на это я уже беру свои мѣры; но еслибь малый имѣлъ хоть немножко воображенія, сэръ...
   -- Онъ, впрочемъ, расторопный молодецъ, я готовъ за это поручиться,-- сказалъ мистеръ Честеръ, задумавшись, такъ что можно было бы подумать, что онъ то же бы сказалъ, еслибъ его и некому было услышать.
   -- Расторопный, сэръ?-- возразилъ Джонъ почти съ оживившимся лицомъ.-- Этотъ малый? Эй, ты, сэръ! Подай сюда лошадь и повѣсь мой парикъ на флюгеръ, чтобъ показать господину, что ты ловкій, живой малый.
   Гогъ не отвѣчалъ ни слова, бросилъ хозяину поводья и сорвалъ у него съ головы парикъ такъ поспѣшно и непочтительно, что мистеръ Уиллитъ нѣсколько смутился, хоть это и сдѣлалось по его приказанію; потомъ проворно вскарабкался на верхушку "Майскаго-Дерева" и повѣсилъ парикъ на флюгеръ такъ, что онъ закружился, какъ на вертелѣ. Кончивъ штуку, онъ бросилъ парикъ на землю, скользнулъ по бревну съ непостижимою скоростью внизъ и въ одно мгновеніе очутился на ногахъ.
   -- Ну, видите ли, сэръ,-- сказалъ Джонъ, впадая опять въ свою обыкновенную тупость:-- это вамъ едва ли гдѣ-нибудь случится видѣть, кромѣ "Майскаго-Дерева", гдѣ есть хорошая прислуга для людей и скота, хоть это у него еще ничто, просто бездѣлица...
   Послѣднее замѣчаніе относилось къ тому, какъ Гогъ въ прежній пріѣздъ мистера Честера ловко вольтижировалъ и проскочилъ съ лошадью въ дверь конюшни.
   -- Это еще ничто у него,-- повторилъ мистеръ Уиллитъ, отряхнувъ рукою пыль съ парика и внутренно рѣшившись за пыль и поврежденіе на парикѣ приписать на счетѣ лишку между итогами:-- онъ, я думаю, вскочитъ почти въ любое окошко въ домѣ. Такого малаго, который вертится какъ колесо и не повредить себѣ ни одного члена, нигдѣ еще не бывало. По моему мнѣнію, сэръ, это происходитъ только оттого, что у него нѣтъ ни малѣйшаго воображенія, и еслибъ можно ему вдолбить воображеніе въ голову, онъ уже не могъ бы этого дѣлать. Но вѣдь вы заговорили о моемъ сынѣ, сэръ.
   -- Правда, Уиллитъ, правда,-- сказалъ гость, обратясь къ нему съ обыкновенной привѣтливостью на лицѣ.-- Что съ нимъ, мой другъ?
   Говорятъ, мистеръ Уиллитъ мигнулъ прежде, нежели сталъ отвѣчать. Но какъ извѣстно, что мистеръ Уиллитъ никогда ни прежде, ни послѣ, не бывалъ виновенъ въ такой вѣтренности, то это можно почесть за коварную выдумку враговъ, которая основана, можетъ быть, на томъ неоспоримомъ обстоятельствѣ, что онъ взялъ своего гостя за третью пуговицу кафтана, считая отъ подбородка, и сказалъ ему отвѣтъ на-ухо.
   -- Сэръ,-- шепталъ важно Джонъ: -- я знаю свою обязанность. Намъ не нужно здѣсь любовныхъ исторій, сэръ, тайкомъ отъ родителей. Я уважаю нѣкотораго молодого господина, какъ господина; я уважаю нѣкоторую барышню, какъ барышню; но, чтобъ они были парою, объ этомъ я не хочу ничего знать, сэръ, рѣшительно ничего. Сынъ мой, сэръ, на патрулѣ.
   -- Мнѣ показалось, однако, что онъ сейчасъ выглядывалъ изъ угольнаго окошка,-- сказалъ мистеръ Честеръ, который натурально думалъ, что быть на патрулѣ, значило ходить туда и сюда гдѣ-нибудь.
   -- Вы точно его видѣли, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ.-- Онъ далъ свой патруль и не выходитъ изъ дома, сэръ. Я и нѣкоторые пріятели мои и пріятели "Майскаго-Дерева", сэръ, разсуждали, что съ нимъ лучше всего сдѣлать, чтобъ онъ не могъ предпринять ничего противъ вашихъ желаній, и мы взяли съ него патруль. И еще, сэръ, онъ порядочно подождетъ, пока я сниму съ него патруль, могу васъ увѣрить.
   Сообщивъ эту прекрасную мысль, родившуюся отъ того, что пріятели читали въ газетѣ, какъ одинъ офицеръ во время военнаго суда отпущенъ былъ на честное слово (пароль), мистеръ Уиллитъ отошелъ отъ уха своего гостя и усмѣхнулся три раза очень явственно, но безъ всякой перемѣны въ лицѣ. Это наибольшее приближеніе къ смѣху, какое онъ когда-либо позволялъ себѣ (и то рѣдко, только въ чрезвычайныхъ случаяхъ), ни разу однако не косило его губъ и не производило ни малѣйшаго измѣненія -- нѣтъ, даже легкаго колебанія, въ его большомъ, жирномъ двойномъ подбородкѣ, который при этихъ и другихъ случаяхъ оставался совершенною степью на широкой ландкартѣ его лица, неизмѣнною, пустынною, страшною степью.
   Чтобъ никого не удивляло, какъ мистеръ Уиллитъ позволилъ себѣ такую вольность съ господиномъ, который часто у него останавливался и всегда исправно платилъ за свои посѣщенія "Майскому-Дереву", мы должны замѣтить, что его проницательность подала ему поводъ предаваться такимъ необычайнымъ выходкамъ веселости, каковы разсказанныя нами. Мистеръ Уиллитъ тщательно взвѣсилъ отца и сына на своихъ умственныхъ вѣсахъ и пришелъ къ тому ясному заключенію, что старый господинъ лучшій посѣтитель, нежели молодой. Когда онъ на ту же чашку, и то уже довольно тяжелую, бросилъ еще своего помѣщика и, сверхъ того, прибавилъ свое собственное сильное желаніе дѣлать все вопреки несчастному Джою, вмѣстѣ съ отвращеніемъ, какое питалъ ко всѣмъ любовнымъ и брачнымъ исторіямъ, тогда одна чашка упала почти до пола, а другая съ молодымъ Честеромъ взлетѣла почти до потолка. Мистеръ Честеръ былъ не столько близорукъ, чтобъ не разгадать пружинъ уиллитовыхъ поступковъ, но несмотря на то, благодарилъ его такъ усердно, какъ одного изъ самыхъ безкорыстныхъ мужей, какіе когда-либо блистали на землѣ. Потомъ, съ множествомъ лестныхъ увѣреній, что вполнѣ полагается на его вкусъ и выборъ, велѣлъ ему приготовить обѣдъ, какой самъ онъ найдетъ приличнымъ, и направился къ "Кроличьей-Засѣкѣ".
   Одѣтый изящнѣе обыкновеннаго, съ пріятною осанкою, которая, будучи плодомъ долгаго изученія, была однако непринужденна и очень шла къ нему, съ самымъ привѣтливымъ и самымъ привлекательнымъ выраженіемъ лица, словомъ, со всевозможнымъ вниманіемъ къ себѣ, свидѣтельствовавшимъ о великой важности, какую онъ придавалъ впечатлѣнію, которое хотѣлъ произвести собою, вступилъ мистеръ Честеръ въ мѣста, гдѣ миссъ Гэрдаль обыкновенно прогуливалась.
   Онъ еще не далеко прошелъ и недолго смотрѣлъ кругомъ, какъ увидѣлъ женскую фигуру, которая шла къ нему навстрѣчу черезъ деревянный мостикъ. Легкаго взгляда на ея наружность и одежду, достаточно было, чтобъ увѣриться, что онъ встрѣтилъ ту, съ которою желалъ говорить. Онъ пошелъ ей навстрѣчу и че резъ нѣсколько шаговъ былъ передъ нею.
   Онъ поклонился и посторонился съ дороги; потомъ, какъ-будто ему только что въ эту минуту пришла мысль, онъ быстро оборотился и сказалъ встревоженнымъ голосомъ:
   -- Прошу извиненія -- не съ миссъ ли Гэрдаль имѣю честь говорить?
   Смутившись нѣсколько такимъ неожиданнымъ вопросомъ незнакомца, она остановилась и отвѣчала:-- Да-съ.
   -- Что-то сказало мнѣ, что это должны быть вы,-- началъ онъ, дѣлая ей комплиментъ взглядомъ.-- Миссъ Гэрдаль, я ношу имя, которое не незнакомо вамъ, которое -- горжусь этимъ и вмѣстѣ страдаю -- пріятно звучитъ въ вашемъ слухѣ. Я человѣкъ въ лѣтахъ, какъ видите. Я отецъ того, кого вы отличаете и уважаете передъ всѣми прочими мужчинами. Могу ли по важнымъ причинамъ, меня обезпокоивающимъ, просить вашего вниманія на одну минуту?
   Какое неопытное въ притворствѣ, открытое, юное сердце усомнилось бы въ правдивости говорящаго, особливо, когда голосъ, который говорилъ, звучалъ легкимъ эхомъ другого столь знакомаго, столь любимаго голоса? Она склонила передъ нимъ голову и стояла, потупивъ глаза.
   -- Не угодно ли вамъ отойти нѣсколько въ сторону -- вотъ къ этимъ деревьямъ. Рука пожилого человѣка, миссъ Гэрдаль,-- честнаго человѣка, повѣрьте мнѣ.
   Она подала ему, при этихъ словахъ, свою руку и отошла съ нимъ къ ближайшей скамейкѣ.
   -- Вы пугаете меня, сэръ,-- произнесла она тихо.-- Надѣюсь, вы пріѣхали не съ дурными извѣстіями?
   -- Не съ такими дурными, какъ вы, можетъ быть, воображаете,-- отвѣчалъ онъ, садясь подлѣ нея.-- Эдвардъ здоровъ, совершенно здоровъ. Правда, я хочу говорить о немъ, однакожъ, съ нимъ не случилось никакого несчастія.
   Она опять склонила голову и, казалось, желала, чтобъ онъ продолжалъ, но сама не говорила ни слова.
   -- Очень чувствую, что я не въ выгодномъ положеніи, говоря съ вами, безцѣнная миссъ Гэрдаль. Повѣрьте, я не столько забылъ чувства моей молодости, чтобъ не знать, что вы не слишкомъ будете расположены смотрѣть на меня благосклонно. Меня описывали вамъ холоднымъ, разсчетливымъ, эгоистомъ...
   -- Никогда, сэръ,-- прервала она его твердымъ голосомъ, вся перемѣнясь въ лицѣ.-- Никогда не слыхала я объ васъ отзывовъ дурныхъ и непочтительныхъ. Вы очень несправедливы къ Эдварду, если почитаете его способнымъ къ какому-нибудь низкому и недостойному поступку.
   -- Извините, сударыня; но дядюшка вашъ...
   -- И дядюшка мой не таковъ,-- возразила она съ яркимъ румянцемъ.-- Ни у него нѣтъ привычки заочно злословить людей, ни я не люблю подобныхъ разговоровъ.
   Она встала, сказавъ это, и хотѣла уйти; но онъ кротко удержалъ ее и такъ убѣдительно просилъ выслушать его еще одну минуту, что она легко согласилась опять присѣсть.
   -- И это-то открытое, благородное, великодушное сердце,-- сказалъ мистеръ Честеръ, со вздохомъ,-- будто про себя:-- терзаешь ты такъ легкомысленно, Надъ! Позоръ, позоръ тебѣ, молодой человѣкъ!
   Она быстро обернулась къ нему съ презрительнымъ взглядомъ и сверкающими глазами. На глазахъ у мистера Честера были слезы, но онъ поспѣшно подавилъ ихъ, какъ-будто не хотѣлъ показать своей слабости, и смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и состраданіемъ.
   -- Никогда я не думалъ,-- сказалъ онъ:-- чтобы вѣтренность молодого человѣка такъ возмутила меня, какъ возмущаетъ теперь вѣтренность моего родного сына! До сихъ поръ я не зналъ еще цѣны женскому сердцу, которое молодые люди такъ легкомысленно привлекаютъ къ себѣ и такъ легкомысленно покидаютъ. Повѣрьте мнѣ, сударыня, только теперь узналъ я всю цѣну вамъ; хотя отвращеніе отъ лжи и притворства заставило меня пріѣхать къ вамъ, и хоть я то же бы самое сдѣлалъ, еслибъ вы были самою бѣдною, и самою не блестящею изъ своего пола, однакожъ, у меня не достало бы духа на это посѣщеніе, еслибъ я въ моемъ воображеніи представлялъ васъ такою, каковы вы на самомъ дѣлѣ.
   О, еслибъ мистриссъ Уарденъ видѣла героя добродѣтели, какое благородное негодованіе блеснуло бы въ ея взорахъ при этихъ словахъ! О, еслибъ она слышала прерывистый, дрожащій звукъ его голоса, какъ онъ съ обнаженною головою стоялъ на солнцѣ и съ необыкновенною энергіей предавался потоку своего краснорѣчія!
   Безмолвно и съ гордымъ видомъ, но также блѣдная и трепещущая, смотрѣла на него Эмма. Она не говорила, не трогалась съ мѣста и смотрѣла на него, будто желая проникнуть въ глубину его сердца.
   -- Сбрасываю съ себя оковы, которыя отцовская любовь наложила бы на другого,-- сказалъ мистеръ Честеръ:-- разрываю всѣ узы, кромѣ узъ истины и долга. Миссъ Гэрдаль, вы обмануты, обмануты вашимъ недостойнымъ любовникомъ, моимъ недостойнымъ сыномъ!
   Она все еще пристально глядѣла на него и все еще не говорила ни слова.
   -- Я всегда былъ противъ него, когда онъ расточался въ увѣреніяхъ о своей любви къ вамъ; вы будете справедливы ко мнѣ, любезная миссъ Гэрдаль, и вспомните это обстоятельство. Съ дядюшкой вашимъ мы давнишніе враги, и еслибъ я желалъ мщенія, тутъ мнѣ представился бы къ нему прекрасный случай. Но съ лѣтами становимся мы умнѣе -- добрѣе, смѣлъ бы я сказать -- и съ самаго начала воспротивился я этому его намѣренію. Я предвидѣлъ конецъ и съ радостью предостерегъ бы васъ отъ такого страданія, еслибъ только имѣлъ возможность.
   -- Говорите прямо, сэръ:-- пролепетала она.-- Или вы меня обманываете, или сами обманываетесь. Я не вѣрю вамъ, не могу, не смѣю вамъ повѣрить.
   -- Прежде всего,-- сказалъ Честеръ, успокаивая ее:-- можетъ быть, въ вашемъ сердцѣ еще таится нѣкоторая досада, которою я не хочу пользоваться. Не угодно ли вамъ взять это письмо? Оно случайно, по ошибкѣ, попало мнѣ въ руки и содержитъ, какъ мнѣ сказали, извиненіе моего сына, что онъ не отвѣчалъ на ваше письмецо. Боже избави, миссъ Гэрдаль,-- продолжалъ добрый человѣкъ, сильно растроганный:-- чтобъ ваше нѣжное сердце раздражалось противъ него безъ причины! Вы должны знать и увидите, вѣроятно, что, по крайней мѣрѣ, здѣсь онъ невиненъ.
   Въ этой манерѣ было такъ много добросовѣстной, неподдѣльной правдивости, нѣчто такое, что дѣлало говорящаго столь достойнымъ довѣрія, что Эмма, наконецъ, потеряла твердость. Она отвернулась и зарыдала.
   -- Я хотѣлъ,-- сказалъ мистеръ Честеръ, наклонясь къ ней, кроткимъ и почтительнымъ тономъ:-- я хотѣлъ, любезная миссъ... мое намѣреніе было исцѣлить вашу горесть, а не увеличивать ее. Мой сынъ, мой заблуждающійся сынъ -- не называю его преднамѣренно преступнымъ, потому что такіе молодые люди, которые уже были два, три раза непостоянны, поступаютъ не разсуждая, почти не сознавая виновности своего поступка,-- нарушитъ клятву, вамъ данную, даже уже нарушилъ ее. Остановиться ли мнѣ на этомъ и, указавъ вамъ предостереженіе, ждать, пока оно оправдается, или продолжать?
   -- Продолжайте, сэръ,-- отвѣчала она:-- говорите еще яснѣе, чтобъ отдать справедливость какъ ему, такъ и мнѣ.
   -- Безцѣнная миссъ,-- сказалъ Честеръ, наклонясь къ ней, еще съ большимъ участіемъ:-- вы, которую я съ радостью назвалъ бы дочерью, еслибъ позволила судьба! Эдвардъ ищетъ разрыва съ вами подъ пустымъ, вымышленнымъ предлогомъ. Я знаю это отъ него самого; у меня есть письмо, писанное его собственною рукою. Не осуждайте меня, что я за нимъ подсматривалъ: я отецъ ему; я заботился о вашемъ спокойствіи и объ его чести; другого способа мнѣ не оставалось. Въ эту минуту лежитъ у него на бюро письмо, приготовленное къ вамъ, гдѣ онъ говоритъ, что наша бѣдность -- наша бѣдность, его и моя, миссъ Гэрдаль, не позволяетъ ему надѣяться получить вашу руку, разрѣшаетъ васъ отъ данной ему клятвы и (такъ обыкновенно говорятъ мужчины въ подобныхъ случаяхъ) намекаетъ, что впослѣдствіи будетъ достойнѣе вашего уваженія, и такъ далѣе. Въ письмѣ этомъ, говоря откровенно, онъ явно шутитъ надъ вами -- извините выраженіе; ссылаюсь на вашу гордость и ваше сознаніе собственнаго достоинства:-- шутитъ, въ угодность, какъ опасаюсь, тои особѣ, чья холодность внушила ему кратковременную страсть къ вамъ, такъ, что она проистекала только изъ оскорбленнаго самолюбія, и онъ еще ставитъ это себѣ въ заслугу и добродѣтель.
   Она еще разъ гордо взглянула на него, будто по невольному побужденію, но потомъ отвѣчала, задыхаясь отъ волненія:-- Если правда, что вы говорите, то напрасно онъ много безпокоится, сэръ, объ исполненіи своего намѣренія. Онъ слишкомъ нѣжно заботится о моемъ душевномъ спокойствіи. Право, я очень ему благодарна за это.
   -- Истину того, что я сказалъ, сударыня,-- возразилъ онъ:-- докажетъ вамъ полученіе или неполученіе письма, о которомъ я говорю... Гэрдаль, любезный другъ, чрезвычайно радъ васъ видѣть, хоть мы встрѣчаемся и въ странныхъ обстоятельствахъ и по непріятному поводу. Надѣюсь, вы совершенно здоровы.
   При этихъ словахъ, Эмма подняла глаза, наполненные слезами; увидѣвъ въ самомъ дѣлѣ передъ собою дядю, и не будучи уже въ состояніи ничего ни слушать, ни говорить, она поспѣшно встала и удалилась. Оба джентльмена стояли, то смотря ей вслѣдъ, то глядя одинъ на другого, и долго ни одинъ изъ нихъ не промолвилъ ни слова.
   -- Что это значитъ?-- сказало напослѣдокъ мистеръ Гэрдаль.-- Объясните. Какъ вы очутились здѣсь и съ нею?
   -- Любезный другъ,-- отвѣчалъ тотъ, съ необыкновенною быстротою принявъ свою обычную наружность и въ утомленіи опустившись на скамью:-- недавно, въ томъ прекрасномъ старомъ домѣ, котораго вы почтенный владѣтель (а точно, прелестный домъ для людей крѣпкаго здоровья, неподверженныхъ насморку), вы сказали мнѣ, что у меня дьявольское искусство на всякаго рода притворство. Тогда я, право, подумалъ, что вы мнѣ льстите. Но теперь начинаю удивляться вашей быстрой наблюдательности, и безъ хвастовства въ самомъ дѣлѣ думаю, что вы сказали правду. Случалось ли когда-нибудь вамъ играть роль благороднаго негодованія и необыкновеннаго чистосердечія? Любезный другъ, если вы этого не испытали, то представить не можете, какъ послѣ того чувствуешь себя слабымъ, какъ это утомляетъ!
   Мистеръ Гэрдаль окинулъ его взглядомъ холоднаго презрѣнія.-- Я знаю, вы сумѣете отдѣлаться отъ объясненія,-- сказалъ онъ, складывая руки.-- Но оно мнѣ нужно. Я подожду.
   -- Совсѣмъ нѣтъ, любезный другъ. Вамъ не надобно ждать ни минуты,-- возразилъ Честеръ, кладя одну ногу на другую.-- Самая простая вещь, сущіе пустяки! Нэдъ написалъ къ ней письмо -- дѣтскую, добродѣтельную, сантиментальную выходку, которая до сихъ поръ еще лежитъ у него въ конторкѣ, потому что у него не достало духа отправить. Я позволилъ себѣ небольшую вольность, достаточно извиняемую мой родительской любовью и попеченіемъ, и прочелъ письмо... Я разсказалъ вашей племянницѣ (прелестная дѣвушка, Гэрдаль, настоящій ангелъ!) содержаніе письма, разумѣется, съ небольшими прикрасами, какъ того требовала моя цѣль. Дѣло сдѣлано. Будьте совершенно спокойны. Все кончено. У ней нѣтъ ни друзей, ни посредниковъ; возбуждена самая жестокая ревность и глубоко оскорблено самолюбіе; разувѣрять со некому, а вы, вѣроятно, еще постараетесь утвердить ее въ мнѣніи, которое я поселилъ, и увидите, что съ отвѣтомъ на письмо связь ихъ кончится. Если завтра въ полдень она получитъ Нэдово письмо, то смѣло можете считать ихъ разрывъ съ завтрашняго вечера. Безъ благодарностей, сдѣлайте одолженіе; вы мнѣ ничѣмъ не обязаны. Я дѣйствовалъ для себя; и если добивался цѣли нашего договора со всею ревностью, какой только вы сами могли пожелать, то дѣлалъ это, право, изъ своихъ видовъ.
   -- Отъ всей души, отъ всего сердца проклинаю нашъ договоръ, какъ вы называете,-- возразилъ Гэрдаль.-- Онъ заключенъ въ не добрый часъ. Я взялъ на себя ложь, связался съ вами, и хоть сдѣлалъ это по доброму побужденію, и хоть это стоило мнѣ такихъ усилій, какія знакомы, можетъ быть, немногимъ, однакожъ, все-таки я презираю самъ себя за этотъ поступокъ.
   -- Вы начинаете горячиться,-- замѣтилъ съ улыбкою мистеръ Честеръ.
   -- Да, я горячусь. Ваша холодность приводитъ меня въ бѣшенство. Клянусь вамъ, Честеръ, теки въ вашихъ жилахъ болѣе горячая кровь и не будь обстоятельствъ, которыя меня останавливаютъ и удерживаютъ... Ну, да что разговаривать, дѣло кончено, какъ вы мнѣ сказали; въ такихъ вещахъ можно и вамъ повѣрить. Когда совѣсть будетъ терзать меня за эту измѣну, я стану вспоминать объ васъ и вашей женитьбѣ, чтобъ въ такихъ воспоминаніяхъ найти оправданіе, что я ничего не пощадилъ для разлученія Эммы съ вашимъ сыномъ. Теперь союзъ нашъ прерванъ, и мы можемъ разстаться..
   Мистеръ Честеръ ласково сдѣлалъ ему рукою и съ тѣмъ же спокойнымъ видомъ, какой сохранялъ во все время -- даже тогда, какъ собесѣдникъ его въ припадкѣ страсти дрожалъ всѣмъ тѣломъ -- продолжалъ небрежно лежать на скамейкѣ, смотря въ слѣдъ удаляющемуся.
   -- Ты былъ моимъ вьючнымъ осломъ въ школѣ,-- сказалъ онъ, приподнявъ голову и провожая его глазами.-- Ты, впослѣдствіи, былъ моимъ другомъ, который, завоевавъ любезную, не умѣлъ удержать ее за собою, а столкнулъ съ нею меня, такъ что награда досталась мнѣ; я торжествую надъ тобой и въ настоящемъ и въ прошедшемъ. Лай себѣ, грязная, злая деревенская собака! Счастіе все-таки на моей сторонѣ. Пожалуй, я готовъ тебя слушать.
   Мѣсто, гдѣ они встрѣтились, было въ аллеѣ. Мистеръ Гэрдаль уходилъ прямо по ней. Прошедши значительное разстояніе, онъ случайно оглянулся, и какъ мистеръ Честеръ между тѣмъ всталъ и смотрѣлъ ему вслѣдь, то онъ остановился, будто поджидая, что Честеръ пойдетъ за нимъ.
   -- Можетъ быть, и дойдетъ до этого, только не нынче,-- сказалъ Честеръ, пославъ ему, какъ другу, поцѣлуй рукою и отвернувшись.-- Нѣтъ, Гэрдаль. Въ жизни еще довольно радостей для меня; сще довольно горестей и мукъ для тебя. Нѣтъ! Обнажить шпагу на такого человѣка, уступить его капризу прежде, чѣмъ дошло до крайности -- было бы просто глупость.
   Дорогою, однакожъ, онъ вынулъ свою шпагу изъ ноженъ и въ какой-то забывчивости осматривалъ ее двадцать разъ съ острія до рукояти. Но раздумье наводитъ морщины; онъ вспомнилъ это и вложилъ шпагу въ ножны, пригладилъ волосы, напѣвая веселую арію, и опять сталъ какъ ни въ чемь не бывало
  

XXX.

   Есть подлые люди, говоритъ старинная пословица, которымь протяни мизинецъ, они захотятъ всей руки. Не приводя громкихъ примѣровъ тѣхъ геройскихъ бичей человѣчества, которыхъ достолюбезная жизнь отъ колыбели до могилы была цѣпью пожаровъ, кровопролитій и разрушеній, и которые, кажется, жили дли того только, чтобъ показать человѣчеству, что безъ нихъ земля была бы раемъ -- не приводя такихъ великихъ примѣровъ, довольно будетъ указать на стараго Джона Уиллита.
   Ограничивъ уже еще на добрый дюймъ дѣйствія Джоя, а въ его свободѣ слова захвативъ цѣлый голландскій футъ, старый Джонъ сдѣлался такимъ деспотомъ, что его жажда завоеваній ужъ не знала границъ. Чѣмъ покорнѣе оказывался молодой Джой, тѣмъ самовластнѣе становился старый Джонъ. Фута стало недостаточно: старый Джонъ подвигался впередъ саженями и верстами, обрубая тамъ отросточекъ, тутъ какую-нцбудь небольшую вольность въ словахъ или на дѣлѣ, и подлинно въ своей тѣсной сферѣ оказывалъ такое-жъ самовластное величество, какъ самый знаменитый тиранъ древнихъ временъ.
   Такъ какъ великіе люди бываютъ увлекаемы и понуждаемы (если только они позволяютъ себя принуждать, что рѣдко случается) къ злоупотребленію своего могущества льстецами и угодниками, то и старый Джонъ подстрекаемъ былъ къ проявленію своей власти одобреніемъ и похвалами своихъ трактирныхъ пріятелей, которые во время паузъ на ихъ еженочныхъ табачныхъ и пьяныхъ засѣданіяхъ покачивали головами и говорили, что мистеръ Уиллитъ человѣкъ прочнаго стараго покроя, который не набиваетъ голову нововыпечеными, модными идеями, напоминаетъ имъ точь-въ-точь то, что были ихъ отцы, когда еще они сами были мальчишками; что онъ не прошибется ни въ чемъ; что Англія была бы счастлива, еслибъ было побольше отцовъ, похожихъ на него, но ихъ, увы! нѣтъ,-- и тому подобныя оригинальныя замѣчанія.
   При этомъ, они снисходительно толковали Джою, что все это ему же къ лучшему, и что со-временемъ онъ еще самъ вспомнитъ объ этомъ съ благодарностью; особливо же мистеръ Коббъ старался ему объяснить, что ему (Коббу) самому, когда онъ былъ ребенкомъ отецъ часто безъ всякихъ причинъ давалъ то толчокъ, то пощечину, то затрещину, то какое-нибудь другое подобное родительское увѣщаніе; и при этомъ съ значительнымъ взглядомъ замѣчалъ, что безъ такого благоразумнаго воспитанія, онъ никогда-бъ не сдѣлался такимъ, какимъ былъ во время теперешняго разговора, что казалось очень вѣроятнымъ, ибо онъ, безъ всякаго сомнѣнія, былъ величайшій болванъ во всемъ кружкѣ. Словомъ, ни одного несчастнаго юноши столько не дразнили, не обижали и не терзали, какъ бѣднаго Джоя Уиллита. Старый Джонъ съ своими пріятелями перекидывали его другъ къ другу до того, что жизнь опротивѣла ему.
   Это было обычное и законное положеніе дѣлъ; но какъ Джону хотѣлось похвастать своею властью передъ мистеромъ Честеромъ, то въ этотъ день онъ превзошелъ самого себя, терзалъ и мучилъ своего сына и наслѣдника до такой степени, что, еслибъ Джой не далъ торжественнаго обѣта держать руки въ карманахъ, когда имъ не было особаго занятія,-- нельзя утвердительно сказать, что бы онъ ими сдѣлалъ. Но и у самаго длиннаго дня есть конецъ, и мистеръ Честеръ сошелъ напослѣдокъ съ лѣстницы садиться на коня, который осѣдланный стоялъ у дверей.
   Такъ какъ стараго Джона не случилось на ту пору, то Джой, сидѣвшій въ трактирѣ и размышлявшій о своей горькой судьбѣ и о многоразличныхъ совершенствахъ Долли Уарденъ, выбѣжалъ поддержать гостю стремя и помочь сѣсть въ сѣдло. Только что мистеръ Честеръ успѣлъ вскочить на лошадь, только что Джой собирался сдѣлать ему учтивый поклонъ, какъ старый Джонъ выбѣжалъ опрометью и схватилъ сына за воротъ.
   -- Нѣтъ, сэръ,-- вскричалъ Джонъ.-- Не такъ. Не обманешь. Какъ ты смѣлъ выйти за дверь безъ спроса? Ты хочешь убѣжать, сэръ, и опять измѣнять? Что-жъ ты задумалъ? А, сэръ?
   -- Пустите меня, батюшка,-- сказалъ умоляющимъ голосомъ Джой, видя, что гость съ злобной радостью улыбается его униженію.-- Это ужъ слишкомъ! Кто хочетъ убѣжать?
   -- Кто хочетъ убѣжать!-- вскричалъ Джонъ, тормоша его.-- Ты, сэръ, ты хотѣлъ убѣжать. Ты вѣдь такой молодецъ, сэръ,-- прибавилъ Джонъ, держа одною рукою его за воротъ, а другою сопровождая поклонъ гостю:-- что бѣгаешь по чужимъ домамъ и ссоришь знатныхъ господъ съ сыновьями, не такъ ли, а? Молчать, сэръ!
   Джой ужъ не отвѣчалъ ни слова. Униженіе его дошло до послѣдней степени въ этой сценѣ. Онъ вырвался изъ рукъ отца, бр силъ гнѣвный взглядъ на уѣзжающаго и воротился домой.
   -- Еслибъ не она,-- думалъ Джой, облокотясь на столъ и положивъ на него руки:-- еслибъ не Долли, передъ которой больно мнѣ слыть за мерзавца, какимъ они меня представятъ, если убѣгу -- нынче же ночью разстался бы я съ этимъ домомъ.
   Какъ дѣло было вечеромъ, то Соломонъ Дэйзи, Томъ Коббъ и долговязый Маркесъ уже сидѣли у хозяина и видѣли въ окошко все, что происходило. Скоро вошелъ и мистеръ Уиллитъ и спокойно отвѣчалъ на поклоны пріятелей; потомъ онъ закурилъ трубку и сѣлъ между ними.
   -- Посмотримъ, джентльменъ,-- сказалъ послѣ долгаго молчанія Джонъ: -- кто здѣсь господинъ и кто нѣтъ. Посмотримъ, мальчикъ ли станетъ распоряжаться человѣкомъ, или человѣкъ мальчикомъ.
   -- И дѣло!-- сказалъ Соломонъ Дэйзи, кивая головою въ знакъ одобренія. Дѣло, Джонни. Хорошо, Джонни. Славно сказало мистеръ Уиллитъ. Браво, сэръ!
   Джонъ медленно обернулъ къ нему свои большіе глаза, посмотрѣлъ нѣсколько времени и, наконецъ, отвѣчалъ къ неописанному изумленію слушателей: -- Когда мнѣ понадобится ваше одобреніе, я попрошу его у васъ, сэръ. Не трогайте только меня, сэръ; я найду и безъ васъ дорогу. Отвяжитесь отъ меня, сэръ, прошу васъ покорно.
   -- Да не сердись, Джонни; право, я не хотѣлъ сказать ничего обиднаго,-- бормоталъ маленькій человѣчекъ.
   -- Пусть такъ, сэръ,-- сказалъ Джонъ, ставъ съ послѣдней побѣды упрямѣе обыкновеннаго.-- Пусть ужъ будетъ такъ, сэръ. Кажется, я довольно крѣпко стою на ногахъ, сэръ; вамъ нечего меня поддерживать!-- Послѣ такого сильнаго возраженія, Уиллитъ опять устремилъ глаза на котелъ и впалъ въ родъ табачнаго очарованія.
   Веселое расположеніе собесѣдниковъ такъ было подавлено грубою выходкою трактирщика, что долго никто не произносилъ ни слова; первый вызвался на разговоръ мистеръ Коббъ, вставшій вытряхнуть золу изъ трубки, и сказалъ, что Джой, вѣрно, съ этихъ поръ научится во всемъ слушаться отца; что нынче онъ узналъ въ отцѣ человѣка, съ которымъ нельзя шутить, и что онъ совѣтуетъ ему впередъ бояться даже отцовскаго взгляда.
   -- Я, съ своей стороны, совѣтую вамъ,-- отвѣчалъ Джой, вспыхнувъ:-- не говоритъ со мною.
   -- Молчать, сэръ!-- закричалъ Уиллитъ, пробудившись вдругъ отъ своей дремоты и оборачиваясь.
   -- Не хочу молчать, батюшка!-- воскликнулъ Джой, ударивъ по столу кулакомъ такъ, что кружки и стаканы зазвенѣли.-- Довольно, что и отъ васъ я терплю такія вещи; а отъ другихъ я ихъ не намѣренъ сносить. Повторяю, мистеръ Коббъ, не говорите со мною.
   -- Э, что же ты за птица, Джой,-- сказалъ Коббъ насмѣшливо:-- что съ тобой и говорить нельзя, а?
   Джой не отвѣчалъ ли слова, но, значительно покачавъ головою, сѣлъ на прежнее мѣсто, на которомъ и дождался бы спокойно обряда запиранія воротъ, еслибъ Коббъ, подстрекаемый удивленіемъ общества къ дерзости молодого человѣка, не началъ опять разныхъ колкостей, которыхъ ни одно живое созданіе не могло бы вынесть. Вспомнивъ въ эту минуту всѣ обиды и мученья цѣлыхъ годовъ, Джой вскочилъ, опрокинулъ столъ, бросился на своего врага, напалъ на него всѣми силами и пригналъ его, наконецъ, къ кучѣ плевальныхъ ящиковъ, стоявшей въ углу, такъ что мистеръ Коббъ съ страшнымъ громомъ повалился на полъ, гдѣ остался оглушенный и неподвижный. Джой не дожидался отъ окружающихъ поздравленія съ побѣдою, но убѣжалъ къ себѣ въ спальню, и, полагая себя въ осадномъ состояніи, загромоздилъ двери всѣми вещами, какія могъ сдвинуть съ мѣста.
   -- Теперь все кончено,-- сказалъ Джой, бросаясь въ постель и отирая потъ съ распаленнаго лица.-- Я зналъ, что когда-нибудь дойдетъ до этого. Мы съ "Майскимъ-Деревомъ" должны разстаться. Теперь я бродяга... она меня возненавидитъ... все пропало!
  

XXXI.

   Джой долго сидѣлъ, раздумывая о своей горькой участи и прислушивался, каждую минуту ожидая услышать шумъ ихъ шаговъ но лѣстницѣ или голосъ отца, требующаго немедленной покорности и сдачи. Но ни голосовъ, ни шаговъ не было слышно, и хотя глухой отголосокъ какъ будто отворяемыхъ и затворяемыхъ дверей при входѣ и выходѣ людей отъ времени до времени доносился по длиннымъ коридорамъ до его отдаленнаго убѣжища, но никакой близкій звукъ не нарушалъ тишины его комнаты, которая отъ этого отдаленнаго шума казалась еще тише и была мрачна и угрюма, какъ скитъ пустынника.
   Становилось все темнѣе и темнѣе. Старинныя вещи этой комнаты, служившей родомъ богадѣльни для всей инвалидной утвари "Майскаго-Дерева", принимали неясные и призрачные очерки; стулья и столы, днемъ казавшіеся еще сносными калѣками, получали двусмысленную, загадочную наружность; старыя отставныя ширмы изъ полинялаго сафьяна съ позолотою по краямъ, которыя въ былое время много разъ не пропускали холодный воздухъ и много довольныхъ, свѣжихъ лицъ видали подъ своею защитою, мрачно смотрѣли на него изъ опредѣленнаго для нихъ угла, будто тощее, угрюмое привидѣніе, ожидающее только вопроса, чтобъ заговорить. Портретъ, висѣвшій противъ окошка -- уродливый старый сѣроглазый генералъ въ овальной рамкѣ, казалось, морщился и кивалъ, когда смерклось, и, наконецъ, когда потухъ послѣдній слабый лучъ дня, пресерьезно закрылъ глаза и крѣпко заснулъ. Вокругъ царствовала такая тишина и таинственность, что Джой не миновалъ послѣдовать его примѣру; онъ также погрузился въ дре.моту и мечталъ о Долли до тѣхъ поръ, пока на Чигуэльской башнѣ пробило два часа.
   Все еще никто не приходилъ. Отдаленный шумъ въ домѣ замолкъ, и внѣ дома было также все тихо; развѣ иногда собака громко лаяла, да ночной вѣтеръ колебалъ вѣтки деревьевъ. Джой грустно смотрѣлъ въ окно на всѣ столь коротко знакомые предметы, дремавшіе въ слабомъ сіяніи мѣсяца; тамъ опять возвращался на постель и раздумывалъ о вчерашнемъ возмущеніи, пока отъ долгаго раздумья ему показалось, что это случилось мѣсяцъ назадъ. Такимъ образомъ, въ грезахъ, думахъ и посматриваньи въ окно протекла ночь; старыя ширмы и сосѣдніе столы и стулья начали являться въ своихъ обыкновенныхъ очертаніяхъ; сѣроглазый генералъ, казалось, сталъ моргать, зѣвать и потягиваться; наконецъ, проснулся совершенно и непріятно, безжизненно глядѣлъ въ туманномъ утреннемъ свѣтѣ.
   Солнце уже проглянуло изъ за вершины лѣса и разсѣкало вьющійся туманъ свѣтлыми золотыми полосами, когда Джой спустилъ за окно свой узелокъ и неизмѣнную трость, а вслѣдъ за ними полѣзъ и самъ.
   Это было вовсе не трудно, ибо на стѣнѣ было столько уступовъ и кровель, что они образовали почти лѣстницу, и вся трудность состояла въ томъ, что, наконецъ, нужно было спрытуть фута на два внизъ. Скоро Джой, съ узелкомъ на палкѣ черезъ плечо, стоялъ на землѣ и смотрѣлъ, въ послѣдній, можетъ быть, разъ, на старое "Майское-Дерево".
   Онъ не произнесъ "обращенія" къ нему, потому что не щеголялъ ученостью; не сказалъ ему, и проклятія, потому что не питалъ ненависти ни къ чему на землѣ. Онъ почувствовалъ даже больше, чѣмъ когда-нибудь, привязанности къ старому дому, отъ всего сердца сказалъ на прощанье: "Богъ съ тобою!" и отвернулся.
   Онъ шелъ скорыми шагами, занятый мыслями о томъ, какъ пойдетъ въ солдаты и умретъ гдѣ-нибудь далеко на чужой сторонѣ, среди зной и песчаныхъ пустынь, какъ онъ откажетъ Богъ знаетъ какія несметныя сокровища своихъ добычъ Долли, которая, узнавъ объ этомъ, будетъ, разумѣется, сильно растрогана; и полный такихъ юношескихъ грезъ, то сангвиническихъ, то меланхолическихъ, но всегда къ ней относившихся, онъ бодро подвигался впередъ, пока шумъ Лондона раздался въ его ушахъ и передъ нимъ предсталъ "Черный Левъ."
   Было еще только восемь часовъ, и "Черный Левъ" очень удивился, увидѣвъ его въ такую раннюю пору съ запыленными ногами, прибывшаго безъ сѣрой клячи. Но какъ онъ поспѣшно спросилъ завтракъ и представилъ на немъ несомнѣнныя доказательства усерднаго аппетита, то Левъ принялъ его, по обыкновенію, радушно и обращался съ нимъ со всевозможнымъ вниманіемъ, на которое онъ, какъ коренной гость и одинъ изъ франкъ-масоновъ округа, имѣлъ законное право.
   Этотъ Левъ или трактирщикъ -- онъ носилъ имя человѣка и животнаго вмѣстѣ, потому что велѣлъ живописцу, рисовавшему его вывѣску, въ физіономіи царственнаго звѣря на вывѣскѣ соблюсти столько подобія съ его почтенными чертами, сколько лишь сумѣетъ -- былъ человѣкъ почти столько жъ понятливый и столько жъ острый, какъ и властительный Джонъ, съ тою, впрочемъ, разницею, что у мистера Уиллита остроуміе было чисто природнымъ даромъ, а Левъ своимъ умомъ болѣе обязанъ былъ пиву, котораго поглощалъ столь обильное количество, что большая часть его умственныхъ способностей была совершенно потоплена и смыта, выключая великаго таланта спать, сохранившагося въ удивительномъ совершенствѣ. Оттого скрипучій левъ надъ дверьми трактира былъ нѣсколько сонный, ручной и смирный левъ, и какъ эти представители дикой породы въ обществѣ носятъ обыкновенно условный характеръ (потому что ихъ обыкновенно рисуютъ въ несбыточныхъ положеніяхъ и сверхъестественными красками), то неученые и малосвѣдущіе сосѣди принимали его за настоящій портретъ трактирщика въ томъ видѣ, какъ онъ являлся на похоронахъ или во время публичнаго траура.
   -- Кто это шумитъ въ сосѣдней комнатѣ?-- спросилъ Джой, умывшись и вычистивъ платье послѣ завтрака.
   -- Вербовщикъ офицеръ,-- отвѣчалъ Левъ.
   Джой невольно вспрыгнулъ отъ радости. Именно объ этомъ онъ мечталъ цѣлую дорогу.
   -- Желалъ бы я,-- сказалъ Левъ:-- чтобъ онъ былъ гдѣ угодно, только не здѣсь. Шуму отъ этой сволочи довольно, а заказовъ немного. Много крику, да мало проку, мистеръ Уиллитъ. Я знаю, батюшка вашъ терпѣть ихъ не можетъ.
   Можетъ быть. И еслибъ онъ зналъ, что происходило въ эту минуту въ душѣ Джоя, онъ еще больше не сталъ бы ихъ терпѣть.
   -- Въ хорошій полкъ онъ вербуетъ?-- сказалъ Джой, взглянувъ въ маленькое круглое зеркальце, висѣвшее въ трактирѣ.
   -- Я думаю, что такъ,-- отвѣчалъ трактирщикъ.-- Все равно, въ какой бы полкъ онъ ни вербовалъ. Я слыхалъ, что нѣтъ большой разницы между красавцемъ и безобразнымъ, когда они бываютъ всѣ прострѣлены.
   -- Вѣдь не всѣ бываютъ убиты,-- замѣтилъ Джой.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Левъ: -- не всѣ; но которые убиты -- предположивъ, что они скоро умерли -- тѣ еще въ выигрышѣ, по моему мнѣнію.
   -- Ахъ,-- возразилъ Джой:-- такъ вы ни во что не ставите славу?
   -- Что?-- спросилъ Левъ.
   -- Славу.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Левъ чрезвычайно равнодушно:-- ни во что не ставлю. Вы правду сказали, мистеръ Уиллитъ. Милости прошу когда-нибудь славу, если она спроситъ выпить и станетъ мѣнять гинею, на расплату, я ничего съ нея не возьму. Но моему мнѣнію, слава нигдѣ много не успѣетъ.
   Эти замѣчанія были отнюдь не утѣшительны. Джой вышелъ, остановился у дверей сосѣдней комнаты и сталъ прислушиваться. Вербовщикъ описывалъ военную жизнь.-- У насъ вѣчная попойка,-- говорилъ онъ:-- мы не пьемъ только тогда, когда ѣдимъ или волочимся. А сраженіе!.. Есть ли на свѣтѣ что-нибудь лучше сраженія, когда бываешь на сторонѣ побѣдителей. А Англичане всегда побѣждаютъ.
   -- Ну, а если васъ убьютъ, сэръ?-- вскричалъ робкій голосъ изъ угла комнаты.-- Хорошо, сэръ, положимъ, васъ убьютъ,-- отвѣчалъ офицеръ:-- ну, такъ что жъ? Отечество любитъ васъ, сэръ; его величество король Георгъ Третій васъ любитъ; память вашу чтутъ, чествуютъ, уважаютъ; всякій любитъ васъ и благодаритъ; имя ваше во всю его длину вписано въ книгу главнаго штаба. Да и что жъ, джентльменъ, вѣдь рано ли, поздно ли всѣ мы помремъ, а?
   Голосъ закашлялъ и не сказалъ больше ни слова.
   Джой вошелъ въ комнату. Съ полдюжины парней сидѣли и слушали, развѣсивъ уши. Одинъ изъ нихъ, извозчикъ въ рубашкѣ, казалось, ужъ колебался и готовъ былъ завербоваться. Прочіе, неимѣвшіе большой охоты присягать за барабанѣ, уговаривали его (какъ обыкновенно дѣлаютъ люди), поддакивали на доводы вербовщика, плакали и смѣялись про себя.
   -- Я ничего не скажу больше, братцы,-- говорилъ вербовщикъ, который сидѣлъ нѣсколько поодаль, потягивая свой джинъ.-- Для удальцовъ и храбрецовъ,-- тутъ онъ взглянулъ на Джоя -- теперь настоящая пора. Приманивать мнѣ васъ нечего. До этого король еще не дошелъ, слава Богу. Намъ нужна свѣжая, молодецкая кровь, не молоко и не вода. Мы будемъ разборчивы; изъ шестерыхъ пяти не примемъ. Намъ надобны сорви-головы. Я не могу всего выболтать, но, чортъ возьми, еслибъ пересчитывать всю знатную молодежь, какая служитъ въ нашемъ полку оттого, что попала въ бѣду за какія-нибудь ссоры съ ровными, и т. д... тутъ онъ опять взглянулъ на Джоя и такъ привѣтливо, что Джой мигнулъ ему. Онъ тотчасъ подошелъ.
   -- Вы джентльменъ, клянусь честью!-- воскликнулъ онъ, ударивъ его по плечу.-- Вы джентльменъ инкогнито. Я самъ то же. Поклянемся быть друзьями.
   Этого Джой не сдѣлалъ, но потрясъ ему руку, благодаря за доброе мнѣніе.
   -- Вы хотите служить?-- сказалъ его новый пріятель.-- Вы должны служить, вы созданы для этого, вы нашъ -- природный солдатъ. Что прикажете выпить?
   -- Покамѣстъ, ничего,-- отвѣчалъ Джой съ легкой улыбкою.-- Я не совсѣмъ расположенъ пить.
   -- Такой лихой малый, да не расположенъ пить!-- воскликнулъ вербовщикъ.-- Вотъ, позвольте мнѣ только позвонить, и черезъ полминуты я знаю, что вы будете расположены.
   -- Пожалуйста, не дѣлайте этого,-- сказалъ Джой:-- какъ скоро вы позвоните здѣсь, гдѣ меня знаютъ, прощай моя военная служба... Посмотрите мнѣ въ лице. Ну что, видите ли вы меня?
   -- Разумѣется,-- отвѣчалъ вербовщикъ съ клятвой:-- и красивѣе молодца или годнѣе на службу королю и отечеству я никогда не видывалъ моими -- тутъ онъ употребилъ прилагательное... глазами.
   -- Покорнѣйше благодарю,-- сказалъ Джой:-- я спрашиваю не для того, чтобъ меня хвалили, но все-таки благодарю васъ. Похожъ ли я на плута или обманщика?
   Офицеръ пустился увѣрять въ противномъ: еслибъ собственный его (офицера) отецъ сказалъ что-нибудь такое, то онъ почелъ бы долгомъ проткнуть шпагою старика.
   Выслушавъ эти увѣренія, Джой продолжалъ:-- ну, такъ вы можете на меня положиться и повѣрить словамъ моимъ. Я намѣренъ нынче же вечеромъ записаться къ вамъ въ полкъ. Причина, почему дѣлаю это не тотчасъ, состоитъ въ томъ, что до вечера мнѣ не хочется сдѣлать рѣшительный шагъ. Гдѣ же я васъ найду?
   Пріятель отвѣчалъ нѣсколько неохотно и послѣ многихъ напраснымъ просьбъ покончить дѣло тутъ же же объявилъ, что живетъ въ "Архіерейскомъ Жезлѣ" въ Тоуеръ-Стритѣ, гдѣ его можно найти неспящимъ до полуночи, а на другой день спящимъ до завтрака
   -- Если жъ я приду... тысяча противъ одного, что приду -- когда вы возьмете меня изъ Лондона?-- спросилъ Джой.
   -- Завтра утромъ въ половинѣ девятаго,-- отвѣчалъ вербовщикъ.-- Вы поѣдете за границу, въ страну, гдѣ есть яркое солнце и грабежъ... чудеснѣйшая страна!
   -- За-границу!-- сказалъ Джой, пожимая ему руку:-- Больше мнѣ ничего не нужно. Можете смѣло ждать меня.
   -- Вы сущій кладъ!-- воскликнулъ вербовщикъ, держа Джоя за руку, въ избыткѣ своего удивленія.-- Вы далеко пойдете. Не то, чтобъ я завидовалъ вамъ или хотѣлъ убавить славу вашей будущей карьеры; но, будь и такъ воспитанъ и ученъ, какъ вы, я былъ бы теперь полковникомъ.
   -- Тссъ, любезный другъ!-- сказалъ Джой:-- объ этомъ ужъ поздно думать. Пришлось служить, если чортъ гонитъ; а чортъ, который гонитъ меня, пустой карманъ и несчастіе въ отцовскомъ домѣ. Покамѣстъ, прощай.
   -- За короля и отечество!-- вскричалъ вербовщикъ, махнувъ шляпою.
   -- За насущный хлѣбъ!-- вскричалъ Джой, щелкнувъ пальцами.-- Такъ они разстались.
   У Джоя мало было денегъ въ карманѣ, такъ мало, что послѣ заплаченнаго за завтракъ (онъ былъ такъ честенъ и, можетъ быть, такъ гордъ, что не хотѣлъ записать на счетъ отца), у него остался одинъ пенни. Несмотря на это, онъ имѣлъ твердость отказаться отъ всѣхъ усердныхъ и настоятельныхъ просьбѣ вербовщика, который съ различными увѣреніями въ вѣчной дружбѣ проводилъ его до дверей и особенно просилъ сдѣлать ему одолженіе принять отъ него хоть одинъ шиллингъ, въ видѣ временнаго пособія. Джой отвергнулъ всякое денежное предложеніе и пустился съ узелкомъ и палкою попрежнему, рѣшившись день перебиться какъ-нибудь, а въ сумерки пойти къ слесарю; ему казалось, что несчастіе его удвоится, если ему не удастся проститься съ прелестной Долли Уарденъ.
   Онъ шелъ къ Ислингтону и далѣе до Гейджета; на многихъ улицахъ и на многихъ порогахъ садился онъ, но ни одинъ колоколъ не приглашалъ его воротиться. Со временъ благороднаго Виттингтона {Относится къ сказкѣ, въ которой этому Виттингтону, бывшему впослѣдствіи лордомъ-миромъ, когда онъ въ несчастіи хотѣлъ бѣжать изъ Лондона, колокола кричали: Turn again, Whiltington!}, пышнаго цвѣта купечества,-- колокола мало сочувствуютъ съ человѣчествомъ. Они звонятъ только для сбора денегъ и при государственныхъ событіяхъ. Странники стали многочисленнѣе; корабли оставляютъ Темзу и плывутъ въ отдаленныя страны, не имѣя другого груза, кромѣ того, который находится между переднею и заднею ихъ частью; но колокола молчатъ, не звонятъ ни въ радости, ни въ горѣ; они привыкли ко всему этому и стали нечувствительны.
   Джой купилъ себѣ булку и довелъ кошелекъ до того, что онъ (впрочемъ съ нѣкоторою разницею) сталъ похожъ на знаменитый кошелекъ Фортуната, который постоянно содержалъ въ себѣ одинаковую сумму денегъ, несмотря на то, много или мало истрачивалъ его счастливый обладатель. Въ наше положительное время, когда ужъ нѣтъ фей на бѣломъ свѣтѣ, есть еще много кошельковъ подобнаго содержанія. Сумма, которую они вмѣщаютъ въ себѣ, выражается въ ариѳметикѣ простымъ кружкомъ, и помножите ли вы ее на нее самое, или сложите съ нею же самою, итогъ всегда выводится легче, нежели при какомъ-нибудь другомъ счетѣ съ цифрами.
   Наконецъ, наступилъ вечеръ. Съ унылымъ чувствомъ безпріютнаго и безкровнаго, впервые одинокаго на свѣтѣ, направилъ Джой шаги свои къ дому слесаря. Онъ мѣшкалъ до тѣхъ поръ, ибо зналъ, что иногда мистриссъ Уарденъ одна, или въ сопровожденіи миссъ Меггсъ, ходила на вечернія проповѣди, и въ глубинѣ души надѣялся, что этотъ вечеръ будетъ однимъ изъ такихъ вечеровъ.
   Два или три раза проходилъ онъ мимо дома по противоположной сторонѣ улицы, какъ вдругъ, при оборотѣ, увидѣлъ у двери слесарева дома подолъ женскаго платья. Это платье Долли: чье жъ иначе? Только ея платье можетъ имѣть эти прелестныя складки. Онъ скрѣпилъ сердце и пошелъ за нею въ мастерскую "Золотого Ключа".
   Она оглянулась. Что за личико! "Если бъ не оно" подумалъ Джой: "не прибилъ бы я бѣднаго Тома Кобба. Она въ двадцать разъ лучше прежняго. Она могла бы выйти за лорда!"
   Онъ не сказалъ этого: онъ только подумалъ, а можетъ быть и глаза его выражали то же. Долли была рада ему и жалѣла, что папеньки и маменьки не было дома. Джой просилъ ее вовсе не поминать объ этомъ.
   Долли не шла съ нимъ въ гостиную, потому что тамъ было ужъ почти темно; не хотѣла однакожъ разговаривать и въ мастерской, гдѣ было еще свѣтло, и откуда дверь отворена была на улицу. Случайно подошли они къ маленькой кузницѣ;, и какъ Джой держалъ руку Долли въ своей (по настоящему, онъ не имѣлъ никакого права дѣлать это, потому что Долли подала ему руку для того только, чтобъ поздороваться), то они очень похожи были на чету, обручающуюся передъ домашнимъ алтаремъ.
   -- Я пришелъ,-- сказалъ Джой:-- проститься съ вами, проститься Богъ знаетъ на сколько лѣтъ, можетъ быть, навсегда. Я уѣажаю изъ Англіи.
   Именно, этого-то ему и не слѣдовало говорить. Онъ стоялъ себѣ и говорилъ, какъ никому не подвластный, знатный баринъ, который воленъ придти, уйти, разъѣзжать, какъ ему угодно, по свѣту, тогда какъ учтивый каретникъ еще вчера божился, что миссъ Уарденъ "оковала его діамантовыми цѣпями", и выразительно увѣряя, что Долли убиваетъ его капля по каплѣ, объявилъ, что онъ намѣренъ недѣли черезъ двѣ умертвить себя приличнымъ образомъ и передать заведеніе матери.
   Долли отняла свою руку и сказала: "въ самомъ дѣлѣ?" Не переводя духу, она замѣтила, какая прекрасная ночь на дворѣ, и однимъ словомъ, обнаружила душевнаго волненія такъ же мало, какъ и та кузница, въ которой они были.
   -- Я не могъ уѣхать,-- сказалъ Джой:-- не повидавшись съ вами. У меня не достало твердости для этого.
   Долли стало очень жаль, что онъ такъ безпокоился. Дорога такая дальняя, а у него, вѣроятно, много хлопотъ. Здоровъ ли мистеръ Уиллитъ, этотъ любезный старичекъ?
   -- И больше вы ничего мнѣ не скажете?-- воскликнулъ Джой.
   Больше! Боже, мой, чего же ему надобно? Она принуждена была взять въ руку передникъ и внимательно осматривать края его съ одного конца до другого, чтобы только не засмѣяться Джою въ глаза -- не потому, чтобъ его взглядъ приводилъ ее въ замѣшательство, о, нѣтъ, совсѣмъ не по этой причинѣ.
   Джой имѣлъ очень мало опытности въ любовныхъ дѣлахъ и чуждъ былъ всякаго понятія о томъ, какъ различны бываютъ молодыя дѣвушки въ различное время; онъ надѣялся найти Долли на той же точкѣ любви, на которой оставилъ ее послѣ незабвеннаго провожанія вечеромъ; къ такой перемѣнѣ онъ столь же мало былъ приготовленъ, какъ и ко внезапной смѣнѣ солнца луною. Онъ цѣлый день утѣшался какимъ-то неяснымъ представленіемъ, какъ она, вѣрно, ему скажетъ "не ѣздите", либо "не оставляйте насъ", либо "зачѣмъ вы уѣзжаете?", "зачѣмъ вы оставляете насъ?", или какъ-нибудь иначе станетъ его одобрятъ и утѣшать. Онъ полагалъ даже возможнымъ, что она зальется слезами, бросится къ нему въ объятія, или вдругъ, не сказавъ ни слова, упадетъ въ обморокъ; но онъ не могъ вообразить, чтобъ она вела себя такъ, какъ теперь, и только смотрѣлъ на нее съ нѣмымъ изумленіемъ.
   Долли, между тѣмъ, держалась за край своего фартука, мѣряла его стороны и расправляла складки, оставаясь, подобно ему, безмолвною. Наконецъ, послѣ долгой паузы, Джой сталъ прощаться.-- Прощайте!-- сказала Долли съ такой непринужденною, ласковою улыбкою, какъ будто онъ шелъ только въ ближнюю улицу и къ ужину долженъ былъ воротиться.-- Прощайте.!
   -- Подите ко мнѣ,-- сказалъ Джой, протягивая къ ней обѣ руки:-- Долли, милая Долли, не разстанемтесь такъ. Я люблю васъ всѣмъ сердцемъ, всей душою; люблю, кажется, такъ истинно и сильно, какъ только когда-нибудь мужчина любилъ дѣвушку на этомъ свѣтѣ. Я бѣденъ, какъ вамъ извѣстно, бѣденъ теперь больше, чѣмъ когда-нибудь, потому что я бѣжалъ изъ отцовскаго дома, гдѣ не могъ больше выносить жизни, и долженъ теперь одинокимъ скитаться по свѣту. Вы прекрасны, всѣми любимы и уважаемы, здоровы и счастливы! Желаю вамъ и всегда быть счастливою! Сохрани меня Богъ хотѣть увидѣть васъ когда-нибудь въ несчастіи. Но скажите мнѣ хоть одно слово въ утѣшеніе. Скажите мнѣ только одно ласковое слово. Знаю, что не имѣю никакого права ожидать его отъ васъ, но прошу васъ онь этомъ, потому что люблю васъ, и всякое слово изъ устъ вашихъ сберегу на цѣлую жизнь, какъ сокровище. Долли, безцѣнная Долли, неужели мы ничего мнѣ не скажете?..
   Нѣтъ, ничего! Долли отъ природы была кокетка и избалованный ребенокъ. Она вовсе не привыкла къ такимъ приступамъ. Каретникъ заливался бы слезами, стоялъ бы передъ нею на колѣняхъ называлъ бы себя презрительными именами, всплеснулъ бы руками, ударялъ бы себя въ грудь, отчаянно рвалъ бы на себѣ галстухъ и употреблялъ бы всѣ роды поэзіи. Джой вообще не долженъ былъ уѣзжать. Онъ не имѣлъ права осмѣлиться на это. Еслибъ онъ былъ "въ діамантовыхъ цѣпяхъ любви", онъ не могъ бы этого сдѣлать.
   -- Я ужъ два раза прощалась съ вами,-- сказала Долли.-- Возьмите сейчасъ прочь свою руку, мистеръ Джозефъ, или я кликну Меггсъ.
   -- Не хочу васъ упрекать,-- отвѣчалъ Джой:-- виноватъ, конечно, я самъ. Я иногда думалъ, что вы меня не презираете, но я былъ глупъ, думая такимъ образомъ. Меня долженъ презирать всякій, кто видѣлъ жизнь, какую велъ я -- особенно же вы. Да сохранитъ васъ Богъ!
   Съ этимъ словомъ онъ ушелъ, ушелъ дѣйствительно. Долли ждала нѣсколько минутъ, думая, что онъ воротится, выглянула за дверь, потомъ глядѣла взадъ и впередъ по улицѣ, сколько позволяла быстро возраставшая темнота, воротилась домой, подождала еще минуту, вбѣжала во второй этажъ, напѣвая пѣсенку, заперлась задвижкою, положила голову на постель и плакала, какъ будто сердце ея хотѣло разорваться. И не смотря на то, подобные характеры составлены изъ такихъ противорѣчій, что воротись Джой Уиллитъ въ ту же ночь, на другой день, черезъ недѣлю, черезъ мѣсяцъ, можно бы держать сто противъ одного, что она опять точно также обошлась бы съ нимъ и потомъ опять такъ же бы горько плакала объ этомъ.
   Едва оставила она мастерскую, какъ изъ-за кузничной печи осторожно выглянуло лицо, которое уже раза два или три высовывалось изъ этого вертепа, не будучи замѣчено. Убѣдившись, что оно одно, вытащило оно за собою ноги, плеча и прочіе члены,-- и такимъ образомъ составилась полная фигура мистера Тэппертейта, въ коричневомъ бумажномъ колпакѣ, небрежно сдвинутомъ на ухо, и съ руками, круто подпертыми подъ бока.
   -- Уши ли меня обманули,-- сказалъ онъ:-- или все это я видѣлъ во снѣ? Благодарить ли тебя, судьба, или проклинать, а?
   Онъ величественно сошелъ съ своего возвышенія, взялъ кусокъ зеркала, приставиль его, какъ обыкновенно, на лавку къ стѣнѣ, повернулъ голову и внимательно осмотрѣлъ свои ноги.
   -- Если эти ноги -- мечта, сонъ,-- сказалъ Симъ:-- то желаю ваятелямъ видать такіе сны и высѣкать ихъ изъ камня, когда проснутся. Это не сонъ! У сна нѣтъ такихъ членовъ. Трепещи, Уиллитъ, и отчаивайся. Она моя! Моя!
   Съ этимъ торжественнымъ восклицаніемъ схватилъ онъ молотокъ и сильно ударилъ по тискамъ, которые, въ воображеніи, представлялись ему черепомъ Джозефа Уиллита; потомъ захохоталъ такъ, что сама миссъ Меггсъ испугалась этого хохота въ своей отдаленной кухнѣ, окунулъ голову въ рукомойникъ и подбѣжалъ къ алькову за полотенцемъ, которое оказало ему двойную услугу: потушило его волненіе и осушило лицо.
   Джой, между тѣмъ, вышедъ безутѣшный и отвергнутый изъ дома слесаря, отправился прямо въ "Архіерейскій Жезлъ" и отыскалъ тамъ своего пріятеля, вербовщика, который, никакъ не ожидавъ его, принялъ съ распростертыми объятіями. Черезъ пять минутъ послѣ прихода въ гостиницу, онъ былъ записанъ въ число храбрыхъ защитниковъ отечества; а черезъ полчаса сидѣлъ уже за дымящимся блюдомъ вареныхъ кишокъ съ лукомъ, которыя, какъ нѣсколько разъ увѣрялъ его пріятель, приготовлялись по именному повелѣнію его августѣйшаго величества, короля. За этимъ ужиномъ, который, послѣ такого продолжительнаго поста, показался чрезвычайно вкусенъ, онъ весело разговаривалъ, и когда послѣ того выпилъ нѣсколько разныхъ вѣрноподанническихъ и патріотическихъ тостовъ, его уложили, наконецъ, въ соломенную постель на полу въ сараѣ и заперли тамъ на ночь.
   На другой день онъ увидѣлъ, что обязательная попечительностъ его воинственнаго друга украсила его шляпу разными пестрыми значками довольно яркихъ цвѣтовъ; въ сообществѣ этого офицера и трехъ другихъ новобранныхъ военныхъ, до того покрытыхъ разными цвѣтами, что отъ нихъ виднѣлось только полтора воротника кафтановъ и по четверти шляпъ, отправился онъ на берегъ Темзы. Тутъ присоединился къ нимъ капралъ еще съ четырьмя героями, изъ которыхъ двое были пьяны и шумѣли, двое трезвыхъ, раскаивавшихся; но всѣ, подобно Джою, несли узелки и пыльныя палки. Компанія отплыла на пакетботѣ въ Гревесендъ, откуда имъ должно было идти пѣшкомъ до Чатама; вѣтеръ дулъ попутный, и скоро они оставили за собою Лондонъ, какъ туманное облако -- исполинское привидѣніе въ воздухѣ.
  

XXXII.

   Бѣда никогда не приходитъ одна, говоритъ пословица. Нѣтъ сомнѣнія, что скорби и страданія отъ природы имѣютъ склонность собираться въ толпу, летать стадами и садиться большею частію по прихоти или случайно; такъ скопляются онѣ на головахъ горемыкъ до тѣхъ поръ, пока на ихъ бѣдныхъ черепахъ не останется ни на дюймъ порожняго мѣста, и минуютъ другія головы, гдѣ свободно умѣстился бы цѣлый полкъ заботъ и бѣдствій. Быть можетъ, такая толпа носилась надъ Лондономъ, ища Джозефа Уиллита; но какъ его уже тамъ не было, то она упала случайно на перваго молодого человѣка, ей встрѣтившагося. Во всякомъ случаѣ, вѣрно одно -- именно, что въ тотъ день, когда уѣхалъ Джой, цѣлые рои скорбей носились надъ головою Эдварда Честера и до того жужжали, хлопали крыльями и не давали ему покоя, что онъ почувствовалъ себя несчастнѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ.
   Было восемь часовъ вечера, когда онъ и отецъ его, сидя за столомъ, уставленнымъ винами и дессертомъ, первый разъ въ этотъ день остались одни -- за обѣдомъ былъ еще посторонній человѣкъ; сынъ и отецъ не видѣлись со вчерашняго дня до этого обѣда.
   Эдвардъ былъ грустенъ и молчаливъ. Мистеръ Честеръ, напротивъ, былъ веселѣе обыкновеннаго, но нисколько, повидимому, не хотѣлъ заводить разговора съ человѣкомъ, такъ противоположно-настроеннымъ, а обнаруживалъ свою веселость улыбками и свѣтлыми взглядами. Такъ провели они нѣсколько времени: отецъ лежалъ съ своею обыкновенною граціозною беззаботностью на софѣ, сынъ сидѣлъ противъ него съ потупленными глазами и явно тревожимый горестными мыслями.
   -- Любезный Эдвардъ,-- сказалъ, наконецъ, мистеръ Честеръ, ласково улыбаясь: -- не распространяй своего усыпительнаго вліянія на бутылку. Пусть она, по крайней мѣрѣ, ходитъ кругомъ; брось свою задумчивость.
   Эдвардъ извинился, подалъ ему бутылку и опять впалъ въ прежнее состояніе.
   -- Ты дурно дѣлаешь, что не наливаешь себѣ рюмки,-- продолжалъ мистеръ Честеръ, поднявъ свою рюмку къ свѣту.-- Вино, выпитое въ мѣру, оказываетъ множество благопріятныхъ дѣйствій. Оно проясняетъ глаза, улучшаетъ голосъ, даетъ новую жизнь мыслямъ и разговору; попробуй выпить.
   -- Ахъ, батюшка!-- воскликнулъ сынъ.-- Если...
   -- Любезный другъ,-- прервалъ его поспѣшно отецъ, поставивъ рюмку на столъ и поднявъ брови съ изумленнымъ, даже испуганнымъ видомъ:-- ради Бога, не зови меня этимъ отжившимъ, старомоднымъ именемъ. Пощади нѣсколько мою деликатность. Развѣ я ужъ такой сѣдой старикъ, хожу на костыляхъ, съ морщинами на лицѣ и безъ зубовъ во рту, что ты меня такъ величаешь? Это просто грубость!
   -- Я хотѣлъ съ откровенностью, какой бы надобно быть между нами, поговорить о дѣлахъ, касающихся до моего сердца,-- отвѣчалъ Эдвардъ:-- а вы, еще ничего не слыша, такъ отталкиваете меня.
   -- Полно, полно, Нэдъ!-- сказалъ мистеръ Честеръ, поднявъ съ умоляющимъ видомъ свою нѣжную руку.-- Не говори такимъ ужаснымъ образомъ о дѣлахъ, касающихся до твоего сердца! Развѣ ты не знаешь, что сердце -- маленькая частица нашего тѣла,-- средоточіе кровяныхъ сосудовъ и прочей дряни, которая съ твоими рѣчами и мыслями такъ же мало имѣетъ общаго, какъ и твои ноги? Какъ можно быть такъ просту и неразборчиву? Предоставимъ медикамъ эти анатомическіе намеки. Въ обществѣ они, право, непріятны. Ты изумляешь меня, Нэдъ...
   -- Что дѣлать! На свѣтѣ нѣтъ другихъ такихъ вещей, какъ сердце: нечего въ нихъ ни ранить, ни исцѣлять, ни щадить. Я знаю вашъ образъ мыслей, сэръ, и не скажу болѣе ни слова,-- отвѣчалъ сынъ.
   -- Опять ты ошибаешься,-- сказалъ мистеръ Честеръ, прихлебывая вино.-- Я говорю ясно, что есть такія вещи; это всѣмъ извѣстно. Сердца животныхъ -- коровъ, овецъ и тому подобныхъ,-- варятся въ пищу, и чернь, говорятъ, ѣстъ ихъ съ большимъ аппетитомъ. Людей иногда закалываютъ въ сердце и прострѣливаютъ въ сердце; но говорить: отъ сердца или къ сердцу, растерзанное сердце, холодное или горячее сердце, быть съ сердцемъ, не имѣть сердца,-- это явная безсмыслица, Нэдъ.
   -- Безъ сомнѣнія, сэръ,-- отвѣчалъ сынъ, когда отецъ остановился, давая ему говорить.-- Безъ сомнѣнія.
   -- Вотъ Гэрдалева племянница, еще недавній предметъ твоей страсти,-- сказалъ мистеръ Честеръ, какъ-будто для того только, чтобъ взять ближайшій примѣръ.-- Вѣрно она, по твоему мнѣнію, была вся сердце. Теперь она совершенно не имѣетъ сердца. И. однакоже, она все та же, Нэдъ, совершенно та же
   -- Нѣтъ, она сдѣлалась'другою, сэръ,-- сказалъ Эдвардъ, покраснѣвъ:-- и причиною этого, кажется, низкое коварство.
   -- Такъ ты получилъ холодную отставку?-- сказалъ отецъ.-- Бѣдный Нэдъ! Я вѣдь говорилъ тебѣ, что это случится когда-нибудь. Потрудись подать мнѣ щипцы для орѣховъ.
   -- Она обманута, предательски обманута!-- воскликнулъ Эдвардъ, вставая съ мѣста.-- Никогда не повѣрю я, чтобъ она перемѣнилась отъ того, что отъ самого меня узнала настоящее мое положеніе. Я знаю, ее раздражаютъ, терзаютъ нарочно. Но хоть связь наша разорвана невозвратно, хоть я жалѣю о ея нетвердости, однакоже не вѣрю и никогда не повѣрю, чтобъ такая простая причина или ея собственный произволъ побудили ее къ этому поступку,-- никогда!
   -- Мнѣ должно краснѣть,--возразилъ отецъ весело:-- за твой безразсудный характеръ, въ которомъ, кажется, нѣтъ ничего похожаго на мой. Что же касается до дѣвушки, она поступила очень естественно и разсудительно, мой милый; она сдѣлала то, что ты самъ ей предлагалъ, какъ я слышалъ отъ Гэрдаля, и что я -- не напрягая особенно своей догадливости -- предсказывалъ тебѣ. Она считала тебя за богатаго или, по крайней мѣрѣ, за человѣка съ достаточнымъ состояніемъ и увидѣла, что ты бѣденъ. Бракъ есть гражданская сдѣлка; замужъ выходятъ для того, чтобъ улучшить свое положеніе въ свѣтѣ; это дѣло, касающееся дома, мебели, ливрейныхъ слугъ и экипажей. Но такъ какъ она бѣдна и ты также, то исторія и кончилась. Тебѣ нечего домогаться при этомъ ходѣ вещей, и нечего дѣлать съ обручальною церемоніей. Пью за ея здоровье, уважаю и почитаю ее за ея необыкновенный, здравый разсудокъ. Это тебѣ урокъ. Налей свою рюмку, Надъ.
   -- Это урокъ,-- отвѣчалъ Эдвардъ:-- котораго я, кажется, никогда не выучу, хоть долголѣтній опытъ и врѣзываетъ его въ...
   -- Не говори только въ сердце,-- прервалъ отецъ.
   -- Въ сердце людей, испорченныхъ свѣтомъ и его коварствомъ,-- сказалъ Эдвардъ съ жаромъ.-- Избави меня Богъ знать ихъ когда-нибудь!
   -- Полно, сэръ,-- возразилъ отецъ, приподнявшись на софѣ и пристально посмотрѣвъ на него:-- довольно. Подумай, сдѣлай одолженіе, о своихъ выгодахъ, своемъ долгѣ, своихъ нравственныхъ обязанностяхъ, своей дѣтской любви, подумай обо всемъ, что такъ пріятно и отрадно вспоминать; въ противномъ случаѣ, ты будешь раскаиваться.
   -- Никогда не буду раскаиваться въ томъ, что сохранилъ уваженіе къ самому себѣ, сэръ!-- возразилъ Эдвардъ.-- Простите меня, если скажу, что никогда не пожертвую имъ, по вашему приказанію, никогда не пойду по дорогѣ, которую вы мнѣ указываете и которая имѣетъ связь съ тайнымъ участіемъ, какое вы принимали въ моей разлукѣ съ Эммою.
   Отецъ еще нѣсколько приподнялся и поглядѣлъ на него, будто испытывая, точно ли это его рѣшительное и серьезное мнѣніе; потомъ опять тихо опустился и сказалъ самымъ покойнымъ голосомъ, продолжая ѣсть орѣхи:
   -- Эдвардъ, у моего отца былъ сынъ, который былъ такой же дуракъ, какъ ты, и имѣлъ такія же низкія, упорныя чувства: отецъ, однажды утромъ, послѣ завтрака, лишилъ его наслѣдства и проклялъ. Сцена эта особенно живо представляется мнѣ въ нынѣшній вечеръ. Я какъ теперь помню, что ѣлъ тогда пирожки съ мармеладомъ. Онъ велъ бѣдственную жизнь (то-есть сынъ, я разумѣю) и умеръ преждевременно; во всякомъ случаѣ, смерть его была счастьемъ, потому что онъ былъ позоромъ для семейства. Бѣда, Эдвардъ, если отецъ принужденъ бываетъ прибѣгать къ такимъ строгимъ мѣрамъ.
   -- Правда,-- возразилъ Эдвардъ.-- Но горестно также, когда сынъ обращается къ отцу съ любовью и преданностью, въ самомъ полномъ и точномъ смыслѣ слова, и всякій разъ бываетъ имъ отвергаемъ и принуждаемъ къ неповиновенію. Любезный батюшка,-- продолжалъ онъ, возвысивъ голосъ:-- я много разъ думалъ обо всемъ, что между нами происходило съ тѣхъ поръ, какъ мы въ первый разъ заговорили объ этомъ предметѣ. Будемъ откровенны другъ съ другомъ, не на словахъ только, а на самомъ дѣлѣ. Выслушайте меня.
   -- Такъ какъ я предвижу и долженъ предвидѣть, что ты хочешь сказать, Эдвардъ,-- отвѣчалъ отецъ холодно:-- то не хочу и слушать. Это мнѣ невозможно. Это навѣрно разстроило бы меня. Если ты намѣренъ отвергнуть планы, какіе я составилъ для твоей жизни и для сохраненія того высокаго достоинства, которое такъ долго поддерживало нашу фамилію; словомъ, если ты рѣшился идти своею собственною дорогою, ступай себѣ, пожалуй, и возьми съ собой мое проклятіе. Это мнѣ прискорбно, но, право, я не вижу другого средства...
   -- Проклятіе можетъ выйти изъ вашихъ устъ,-- сказалъ Эдвардъ:-- но оно останется пустымъ звукомъ. Я не вѣрю, чтобъ одинъ человѣкъ могъ призвать проклятіе на другого, тѣмъ менѣе отецъ на собственнаго сына. Подумайте, что вы дѣлаете, сэръ.
   -- Ты такъ непочтителенъ, такъ дерзокъ и непокоренъ,-- возразилъ отецъ, тихо оборачиваясь къ нему и раздавливая орѣхъ:-- что я долженъ остановить тебя. Намъ рѣшительно нельзя долѣе жить вмѣстѣ. Если ты потрудишься позвонить, то слуга проводитъ тебя до двери. Не возвращайся больше никогда подъ эту кровлю, сдѣлай одолженіе. Ступай, сэръ, если ты потерялъ всякое нравственное чувство; ступай къ чорту, чего я особенно тебѣ желаю. Прощай!
   Эдвардъ вышелъ изъ комнаты, не тратя уже ни одного слова, ни одного взгляда, и навсегда разстался съ домомъ отцовскимъ.
   Лицо Честера слегка покраснѣло и разгорячилось, но вся наружность его оставалась неизмѣнною. Онъ позвонилъ еще разъ и сказалъ вошедшему слугѣ:
   -- Если господинъ, который сейчасъ вышелъ...
   -- Извините, сэръ, вы говорите о мистерѣ Эдвардѣ?
   -- Развѣ тутъ былъ кто-нибудь другой, болванъ, что ты спрашиваешь?-- Если мистеръ пришлетъ за своимъ гардеробомъ, выдай ему, слышишь? Если самъ когда-нибудь придетъ, меня нѣтъ. Такъ скажи ему и затвори дверь.
   Скоро разнеслась молва, что мистеръ Честеръ очень несчастливъ своимъ сыномъ, нанесшимъ ему много безпокойствъ и огорченій. Добрые люди, слушавшіе и пересказывавшіе это, тѣмъ болѣе удивлялись его спокойствію и говорили, что за прекрасный характеръ долженъ быть у этого человѣка, который, послѣ такихъ огорченій, могъ оставаться кроткимъ и спокойнымъ. И когда произносилось имя Эдварда, въ свѣтѣ качали головою, клали палецъ на губы, вздыхали и старались сдѣлать серьезную мину; а у кого были сыновья Эдвардовыхъ лѣтъ, тѣ досадовали, сердились и желали ради добродѣтели, чтобъ онъ умеръ. И такъ кружился свѣтъ въ продолженіе тѣхъ пяти лѣтъ, о которыхъ наша исторія умалчиваетъ.
  

XXXIII.

   Въ одинъ зимній вечеръ, въ началѣ года отъ Рождества Христова тысяча семьсотъ восьмидесятаго, поднялся въ сумерки рѣзкій сѣверный вѣтеръ, и ночь наступила темная, страшная. Злая буря съ рѣзкимъ, густымъ, холоднымъ снѣгомъ и дождемъ неслась по мокрымъ улицамъ и стучала въ дрожащія окна. Трактирныя вывѣски, жестоко потрясенныя въ своихъ скрипучихъ рамахъ, съ громомъ падали на мостовую; старыя трубы качались отъ вѣтра, и многія колокольни колебались въ эту ночь, какъ-будто земля была не совсѣмъ спокойна.
   Тому, кто какъ-нибудь могъ добраться до тепла и свѣта, не приходило въ голову бороться съ яростью непогоды. Въ кофейняхъ высшаго разряда толпились гости вокругъ огня, забывали политику и съ тайнымъ удовольствіемъ разсказывали другъ другу, какъ буря усиливалась ежеминутно. Во всякой простой харчевнѣ на берегу сидѣла около очага кучка нескладныхъ фигуръ, которыя говорили о корабляхъ, какъ они со всѣмъ грузомъ и экипажемъ погибаютъ въ открытомъ морѣ; разсказывали много страшныхъ исторій о кораблекрушеніяхъ и потонувшихъ людяхъ, и -- то надѣялись, что нѣкоторые изъ ихъ знакомыхъ воротятся цѣлы, то опять сомнительно покачивали головами. Въ частныхъ домахъ дѣти собирались вокругъ растопленнаго камина и съ робкимъ наслажденіемъ слушали исторіи о духахъ, привидѣніяхъ и высокихъ фигурахъ, которыя въ бѣломъ саванѣ становятся у постели, и о людяхъ, которые заснули въ старой церкви, были забыты тамъ и, проснувшись, очутились среди мертвой ночи: они трепетали, помышляя о темныхъ комнатахъ въ верхнемъ этажѣ, однако, съ удовольствіемъ слушали, какъ вылъ вѣтеръ, и желали, чтобъ онъ дулъ сильнѣе. Отъ времени до времени эти счастливые домосѣды умолкали, прислушиваясь къ чему-то; иной изъ нихъ поднималъ палецъ и говорилъ: "слушай!" Тогда сквозь трескъ камина и стукъ въ окна раздавался то жалобный, громкій вопль, отъ котораго тряслись стѣны, будто исполинская рука ложилась на нихъ; то глухой ревъ, какъ-будто море взволновалось; то такой шумъ и вихрь, что воздухъ, казалось, кружится, какъ бѣшеный; наконецъ, съ протяжнымъ воемъ волны вѣтра неслись далѣе и затихали на минуту.
   Въ этотъ вечеръ огонь "Майскаго-Дерева" свѣтился особенно привѣтливо, хотя на дворѣ не было никого, кто бы могъ его видѣть. Дай Богъ здоровья красному, пламенно-красному, старому оконному занавѣсу, который огонь, свѣчи, кушанье и напитки вмѣстѣ съ гостями сливалъ въ одну широкую яркую полосу и, какъ веселый глазъ, смотрѣлъ въ темное, пустынное поле! А внутри, какой коверъ можетъ сравниться съ этимъ хрустящимъ пескомъ, какая музыка усладительнѣе этого трещащаго хвороста, какой ароматъ уподобится этому лакомому кухонному запаху, какая погода станетъ на ряду съ этой пріютной теплотою! Дай Богъ здоровья старому дому! Какъ раздразненный вѣтеръ ревѣлъ и визжалъ около великолѣпной кровли; какъ, задыхаясь, онъ боролся съ старыми трубами камина, которыя все-таки изъ своихъ гостепріимныхъ горлъ насмѣшливо пускали ему въ лицо густые клубы дыма; какъ онъ царапался и стучался въ окно, завистливо стараясь потушить это отрадное пламя, которое не только не потухало, но ярче и ярче выходило изъ борьбы.
   Прибавьте обиліе, богатый, роскошный избытокъ этого великолѣпнаго трактира! Мало того, что одинъ огонь пылалъ и трещалъ на просторномъ очагѣ: на кирпичахъ, которыми выстланъ и изъ которыхъ складенъ былъ очагъ, горѣло кругомъ еще пятьсотъ ярко пылающихъ огней. Мало того, что одинъ красный занавѣсъ смотрѣлъ на дикую ночь и разливалъ свое отрадное очарованіе по комнатѣ: въ каждой кастрюльной крышкѣ и подсвѣчникѣ, въ каждой мѣдной, бронзовой или оловянной вещи, которая висѣла на стѣнѣ, блистали при всякомъ порывѣ пламени безчисленные красные занавѣсы и представляли глазу, куда бы онъ ни обратился, безконечныя перспективы того же яркаго цвѣта. Старыя, дубовыя панели по стѣнамъ, балки, стулья, скамейки виднѣлись въ яркомъ красномъ отблескѣ. Даже въ глазахъ собесѣдниковъ, въ ихъ пуговицахъ, въ ихъ стаканахъ, въ трубкахъ, которыя они курили, были огни и красныя сторы.
   Мистеръ Уиллитъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ, на которомъ за пять лѣтъ обыкновенно сиживалъ, съ глазами, устремленными на вѣчный котелъ; онъ сидѣлъ тутъ съ восьми часовъ, не подавая никакого другого знака жизни, кромѣ того, что медленно переводилъ дыханіе съ громкимъ храпѣніемъ (хоть и вовсе не спалъ), подносилъ отъ времени до времени стаканъ къ губамъ или выколачивалъ пепелъ изъ трубки и снова набивалъ ее. Было половина одиннадцатаго. Мистеръ Коббъ и долговязый Филь Паркесъ были попрежнему его собесѣдниками, и въ теченіи двухъ съ половиною смертельно долгихъ часовъ никто изъ нихъ не промолвилъ слова.
   Много лѣтъ сидя вмѣстѣ на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ, въ одинаковомъ отношеніи и одинаковомъ положеніи, дѣлая, какъ двѣ капли воды, одно и то же, пріобрѣтаютъ ли черезъ это люди шестое чувство или вмѣсто его получаютъ какую-то непостижимую способность дѣйствовать другъ на друга,-- это вопросъ, который надлежало бы разрѣшить философіи. По крайней мѣрѣ, несомнѣнно одно, что старый Джонъ Уиллитъ, мистеръ Паркесъ и мистеръ Коббъ, всѣ между собою, по собственному ихъ убѣжденію, были вѣрные собесѣдники и весьма умныя головы; по временамъ они переглядывались другъ съ другомъ, какъ-будто между ними происходила безпрестанная мѣна идей; никто изъ нихъ не считалъ несловоохотливымъ себя или своего сосѣда, и каждый кивалъ при случаѣ головою, когда смотрѣлъ другому въ глаза, какъ будто говоря: "Вы очень хорошо выразились, сэръ, въ разсужденіи этого предмета; я совершенно съ вами согласенъ".
   Комната была такъ пріятно тепла, табакъ такъ хорошъ, и огонь такъ благотворенъ, что мистеръ Уиллитъ началъ мало-по-малу забываться; но какъ онъ отъ долгой привычки обладалъ искусствомъ курить во снѣ, и какъ дыханіе его во снѣ и бодрствованіи было совершенно однозвучно, кромѣ того, что въ первомъ случаѣ онъ натыкался на небольшое препятствіе (какъ плотникъ, когда стругаетъ и попадаетъ на сучекъ), то этого никто изъ товарищей и не замѣчалъ до тѣхъ поръ, пока онъ наткнулся на такой сучокъ и долженъ былъ приняться сызнова.
   -- Джонни свалился,-- прошепталъ мистеръ Паркесъ.
   -- Спитъ, какъ сурокъ,-- сказалъ мистеръ Коббъ.
   Больше они не сказали ни слова до тѣхъ поръ, пока мистеръ Уиллитъ вторично не наткнулся на сучокъ, необыкновенно жесткій, который привелъ его почти въ судорожное состояніе, но который онъ, наконецъ, преодолѣлъ подлинно сверхъестественнымъ усиліемъ.
   -- Онъ спитъ ужасно крѣпко,-- сказалъ мистеръ Коббъ.
   Мистеръ Паркесъ, который, вѣроятно, и самъ спалъ крѣпко, отвѣчалъ нѣсколько отрывисто: "отъ чего жъ и не такъ?" и устремилъ взоръ на афишу, прилѣпленную надъ каминомъ и украшенную гравюрою, которая изображала юношу нѣжныхъ лѣтъ, быстро бѣгущаго съ палкою и узелкомъ за плечами; подлѣ него, для дополненія идеи, представленъ былъ путеуказатель и каменная миля. Мистеръ Коббъ также обратилъ глаза по этому направленію и смотрѣлъ на листъ, будто видѣлъ его первый разъ въ жизни. Это просто было объявленіе, которое мистеръ Уиллитъ повѣсилъ для самого себя о пропажѣ своего сына Джозефа; оно гласило высшему и низшему дворянству, равно какъ почтеннѣйшей публикѣ вообще, что Джой бѣжалъ изъ дома, описывало его наружность и одежду и предлагало пять фунтовъ стерлинговъ награжденія лицу или лицамъ, которыя его свяжутъ и въ цѣлости доставятъ въ "Майское-Дерево", въ Чигуэллѣ, или продержатъ въ одной изъ тюремъ его королевскаго величества до тѣхъ поръ, пока отецъ его не пріѣдетъ за нимъ. Въ этомъ объявленіи мистеръ Уиллитъ упорно настаивалъ, вопреки добрымъ совѣтамъ и просьбамъ пріятелей, на томъ, чтобъ описать сына "маленькимъ мальчикомъ" и также представить его восемнадцатью дюймами или двумя футами ниже, чѣмъ онъ былъ дѣйствительно -- два обстоятельства, бывшія отчасти причиною, что объявленіе не принесло другихъ плодовъ, кромѣ того, что въ разныя времена и за хорошія деньги прислано было въ Чигуэлль для осмотра около сорока пяти бѣглецовъ отъ шести до двѣнадцати лѣтъ отъ роду.
   Мистеръ Коббъ и мистеръ Паркесъ таинственно глядѣли на афишу, потомъ на стараго Джона и, наконецъ, другъ на друга. Мистеръ Уиллитъ съ того дня, какъ прилѣпилъ ее собственноручно, ни разу ни словомъ, ни намекомъ не касался этого предмета и никого не ободрялъ на то. Никто не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, какъ онъ объ этомъ разсуждалъ и что думалъ: совсѣмъ ли онъ это забылъ или нѣтъ; вообще, знаетъ ли еще онъ, что такое происшествіе было когда-то. Даже когда онъ спалъ такимъ образомъ, никто не осмѣливался выронить слово объ этомъ въ его присутствіи; таковы то были важныя причины, по которымъ наши избранные друзья были теперь такъ молчаливы.
   Между тѣмъ мистеръ Уиллитъ попалъ на такія суковатыя мѣста, что рѣшительно долженъ былъ или пробудиться, или задохнуться. Онъ выбралъ первое и открылъ глаза.
   -- Если черезъ пять минутъ онъ не будетъ,-- сказалъ Джонъ:-- я велю безъ него подавать ужинъ.
   Первая часть этого предложенія произнесена была въ послѣдній разъ въ восемь часовъ. Потому мистеръ Коббъ и мистеръ Паркесъ, уже привыкшіе къ такому образу разговора, отвѣчали немедленно, что Соломонъ точно долго не идетъ, и они не могутъ понять, что его задерживаетъ.
   -- Надѣюсь, однако, его не унесло вѣтромъ,-- сказалъ Паркесъ:-- хоть вѣтеръ дуетъ довольно сильно для человѣка его роста и такого нетвердаго на ногахъ. Слышите? Это какъ изъ пушекъ, клянусь честью. Сегодняшнюю ночь много будетъ треску въ лѣсу, я думаю; много сломанныхъ сучьевъ будетъ завтра валяться по землѣ.
   -- Въ "Майскомъ-Деренѣ" ничего не сломаетъ, ручаюсь вамъ, сэръ,-- возразилъ старый Джонъ.-- Пусть пожалуетъ сюда вѣтеръ, пусть попробуетъ... Это что такое?
   -- Вѣтеръ,-- сказалъ Паркесъ.-- Вотъ ужъ цѣлый вечеръ онъ воетъ, какъ нищій.
   -- Слыхали вы, сэръ,-- сказалъ Джонъ, подумавъ съ минуту:-- чтобъ вѣтеръ говорилъ: "Майское-Дерево"?
   -- Э, да кто жъ это слыхалъ когда-нибудь?-- отвѣчалъ Парковъ.
   -- Опять! О-о! А не слыхали ль, чтобъ онъ кричалъ?-- прибавилъ Джонъ.
   -- Нѣтъ, и этого не слыхивалъ.
   -- Хорошо, сэръ,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ спокойно:-- если это вѣтеръ, по вашему, потрудитесь прислушаться и услышите, что вѣтеръ кричитъ оба слова.
   Мистеръ Уиллитъ былъ правъ. Послушавъ съ минуту, они сквозь шумъ и свистъ могли ясно разобрать этотъ крикъ,-- крикъ пронзительный и усиленный, какой, очевидно, происходилъ отъ человѣка, находившагося въ опасности. Они посмотрѣли другъ на друга, поблѣднѣли и притаили дыханіе. Никто изъ нихъ не шевелился.
   Въ эту-то критическую минуту проявилъ мистеръ Уиллитъ твердость и присутствіе духа, которыя заслужили ему удивленіе всѣхъ его пріятелей и сосѣдей. Поглядѣвъ нѣсколько времени молча на мистера Кобба и мистера Паркеса, онъ схватился обѣими руками за щеки и испустилъ такой ревъ, что всѣ стаканы запрыгали, всѣ стропила въ домѣ задрожали. Это было протяжное, раздирающее слухъ мычаніе, которое, перекатываясь по вѣтру, раздавалось всюду и дѣлало ночь во сто разъ шумнѣе,-- глубокій, громкій, отвратительный крикъ, звучавшій живымъ барабаномъ. Всѣ жилы надулись у него отъ сильнаго напряженія, и лицо покрылось яркимъ пурпуромъ, когда онъ подошелъ ближе къ огню и, обернувшись къ нему спиною, сказалъ съ достоинствомъ:
   -- Если это кого-нибудь утѣшитъ, я очень радъ. Если нѣтъ, жаль мнѣ его. Не хочетъ ли кто изъ васъ, джентльмены, выйти и посмотрѣть, что тамъ такое? Пойдите, пожалуйста. Я со своей стороны не любопытенъ.
   Пока онъ говорилъ еще, крикъ слышался все ближе и ближе; подъ окошкомъ раздались шаги, щеколдка поднялась, дверь отворилась, снова сильно захлопнулась, и Соломонъ Дейзи, съ зажженнымъ фонаремъ въ рукѣ, промоченный насквозь дождемъ, вбѣжалъ въ комнату.
   Трудно вообразить картину ужаса совершеннѣе той, какую представлялъ собою маленькій человѣчекъ. Потъ крупными каплями выступилъ у него на лицѣ, колѣни ударялись одно о другое. всѣ члены дрожали, языкъ отнялся; онъ стоялъ, разинувъ ротъ, тяжело дыша и весь блѣдный смотрѣлъ на нихъ такими оледенѣлыми глазами, что они сами заразились такимъ же страхомъ, не зная его причины, и съ такою же испуганною, обезображенною физіономіею отступили въ остолбенѣніи, не имѣя силъ сдѣлать ему вопроса, пока, наконецъ, Джонъ Уиллитъ, въ припадкѣ мгновеннаго безумія, прыгнулъ къ его галстуху и, схвативъ за эту часть одежды, такъ сильно затрясъ его, что зубы у него застучали.
   -- Говори, что такое, сэръ,-- вскричалъ Джонъ:-- не то я убью тебя! Говори, или еще секунда -- и голова твоя очутятся полъ котломъ. Какъ ты смѣешь корчить такія рожи? По пятамъ что ли кто бѣжитъ за тобою? Что ты это? Говори, сказывай; не то тутъ тебѣ смерть!
   Мистеръ Уиллитъ въ своемъ бѣшенствѣ такъ былъ близокъ къ буквальному выполненію своего обѣщанія (Соломонъ Дейзи уже началъ ужаснымъ образомъ выворачивать глаза, и нѣсколько гортанныхъ звуковъ, какъ у задыхающагося, вылетѣло у него изъ горла), что двое пріятелей, нѣсколько опамятовавшіеся, насильно оттащили его отъ жертвы и посадили маленькаго чигуэлльскаго церковнослужителя на стулъ. Озираясь мутно вокругъ себя, онъ слабымъ голосомъ заклиналъ ихъ дать ему чего-нибудь выпить, а пуще всего запереть двери и, не теряя ни минуты, покрѣпче задвинуть ставни. Просьба эта мало могла успокоить и ободрить слушателей, однако, они поспѣшили ее исполнить и, давъ ему въ руку чашку горячаго джина съ водою, приготовились слушать разсказъ.
   -- О, Джонни!-- сказалъ Соломонъ, сжавъ ему руку,-- О, Паркесъ! О, Томми Коббъ! Зачѣмъ выходилъ я нынѣшній вечеръ изъ дому! Девятнадцатое марта -- изъ всѣхъ вечеровъ въ году, девятнадцатое марта!
   Они тѣснѣе сдвинулись вокругъ огня. Паркесъ, сидѣвшій ближе всѣхъ къ двери, вздрогнулъ и оглянулся черезъ плечо. Мистеръ Уиллитъ нахмурился и спросилъ, что такое онъ тамъ говорить, потомъ прибавилъ: "Господи помилуй" и также оглянулся черезъ плечо и подвинулся нѣсколько ближе.
   -- Пошедши отсюда сегодня вечеромъ, я совсѣмъ не подумалъ, какое нынче число. Двадцать семь лѣтъ никогда въ этотъ день не ходилъ я одинъ въ потемкахъ въ церковь. Я слыхалъ, что, какъ мы живые празднуемъ наши дни рожденія, такъ мертвецы, которымъ нѣтъ покоя въ могилахъ, празднуютъ день своей смерти... Ахъ, какъ воетъ вѣтеръ!
   Никто не говорилъ. Всѣ глаза пристально глядѣли на Соломона.
   -- По дурной погодѣ я бы могъ догадаться, что нынче за ночь. Въ цѣломъ году не бываетъ такой ночи, какова всегда эта. Я никогда не сплю покойно девятнадцатаго марта.
   -- Я тоже,-- промолвилъ Томъ Коббъ тихо.-- Продолжай.
   Соломонъ Дейзи поднесъ стаканъ къ губамъ, потомъ опустилъ его на столъ такою дрожащею рукою, что ложка зазвенѣла въ стаканѣ. какъ колокольчикъ, и, наконецъ, продолжалъ:
   -- Но говорилъ ли я всегда, что такъ или иначе мы какъ нарочно попадаемъ на этотъ предметъ, лишь только наступитъ девятнадцатое марта? Вы думаете, это просто случай, что я забылъ завести часы на колокольнѣ? Въ другое время, однако, я никогда не забывалъ, хоть и скучная вещь заводить ихъ каждый день. Почему изъ всѣхъ дней въ году именно въ этотъ я позабылъ? Вотъ вы о чемъ подумайте! Я спѣшилъ, сколько могъ, вышедъ отсюда, но прежде надобно было воротиться, домой за ключами, и какъ вѣтеръ и дождь всю дорогу дули мнѣ прямо въ лицо, то я едва могъ удержаться на ногахъ. Наконецъ, я пришелъ, отперъ дверь и вошелъ въ церковь. Во всю дорогу мнѣ не попалось живой души: можете судить, каково страшно было. Вы вѣрно не пошли бы со мною,-- и были бы правы, еслибъ знали, что потомъ случилось. Слушайте, что было дальше. Вѣтеръ былъ такъ силенъ, что я едва могъ притворить дверь, упершись въ нее изо всѣхъ силъ; и то она два раза отворялась, такъ что упирайтесь вы на нее по моему, вы побожились бы, что ее кто-нибудь толкаетъ съ той стороны. Однакожъ, я повернулъ ключъ въ замкѣ, вошелъ на колокольню и завелъ часы: гири ужъ совсѣмъ спустились до низу, и часы стояли съ полчаса подвижно. Когда я опять взялъ фонарь, чтобы выйти изъ церкви, мнѣ вдругъ вспомнилось, что нынче девятнадцатое марта. Это меня такъ ударило, какъ будто кто кулакомъ пришибъ эту мысль къ головѣ моей; въ то же мгновеніе я услышалъ снаружи подъ башнею голосъ, подымавшійся изъ могилъ.
   Здѣсь старый Джонъ вдругъ перебилъ разсказчика, попросивъ мистера Паркеса (который сидѣлъ противъ него и смотрѣлъ прямо черезъ голову Джону) потрудиться сказать, не видитъ ли онъ чего нибудь. Мистеръ Паркесъ извинился, говоря, что онъ только слушаетъ; на что мистеръ Уиллитъ возразилъ съ досадою, что эта манера слушать, съ такимъ особеннымъ выраженіемъ лица, ничуть не пріятна, и что если онъ не можетъ держать лицо какъ другіе люди, то гораздо лучше сдѣлаетъ, завѣсивъ его носовымъ платкомъ. Мистеръ Паркесъ со всѣмъ смиреніемъ обѣщалъ въ другой разъ такъ дѣлать, если понадобится, и Джонъ Уиллитъ, опять обратившись къ Соломону, велѣлъ разсказывать дальше. Маленькій человѣчекъ подождалъ, пока промчался жестокій порывъ вѣтра, потрясшій даже этотъ прочный домъ до основанія, и продолжалъ:
   -- Не говорите, чтобъ это было въ моемъ воображеніи, или чтобъ я ослышался. Я слышалъ, какъ вѣтеръ свисталъ по церковнымъ сводамъ, слышалъ, какъ башня качалась и скрипѣла, слышалъ, какъ дождь хлесталъ по стѣнамъ, чувствовалъ, какъ тряслись колокола, слышалъ и этотъ голосъ.
   -- Что же онъ сказалъ?-- спросилъ Томъ Коббъ.
   -- Не знаю, что. Не знаю даже, говорилъ ли онъ. Онъ закричалъ подобно тому, какъ мы кричимъ, когда во снѣ что-нибудь страшное гонится за нами и вдругъ догонитъ; потомъ онъ замеръ.
   -- Ну, тутъ еще нѣтъ ничего важнаго,-- сказалъ Джонъ, глубоко вздохнувъ и оглянувшись вокругъ себя, какъ-будто у него камень упалъ съ сердца.
   -- Можетъ быть,-- отвѣчалъ пріятель.-- Но вѣдь это еще не все.
   -- Что жъ еще, сэръ?-- спросилъ Джонъ, отирая передникомъ потъ съ лица.-- Что же вы теперь намъ разскажете?
   -- То, что я видѣлъ.
   -- Видѣлъ!-- воскликнули всѣ трое, подавшись впередъ.
   - Когда я отворилъ церковную дверь, чтобъ выйти,-- сказалъ маленькій человѣчекъ съ гримасою, лучше всего подтверждавшею искренность его убѣжденія:-- когда я отворилъ церковную дверь, чтобъ выйти,-- а я сдѣлалъ это проворно, потому что хотѣлъ запереть ее прежде, чѣмъ опять подуетъ вѣтеръ, тогда прошла -- такъ близко ко мнѣ, что я могъ бы дотронуться до нея, протянувъ палецъ,-- прошла человѣческая фигура. На головѣ у нея ничего не было. Она оборотилась, не останавливаясь, и пристально посмотрѣла на меня. Это было привидѣніе, духъ...
   -- Чей?-- спросили всѣ трое въ одинъ голосъ.
   Въ избыткѣ волненія (потому что онъ, дрожа, упалъ на стулъ и махалъ рукою, будто умоляя, чтобъ его больше не спрашивали), отвѣтъ его не былъ услышанъ никѣмъ, кромѣ стараго Джона, который сидѣлъ подлѣ него.
   -- Кто?-- воскликнули Паркесъ и Томъ Коббъ, поглядывая то на Соломона Дейзи, то на мистера Уиллита.-- Кто это былъ?
   -- Нечего спрашивать, джентльмены,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ послѣ долгой паузы.-- Разумѣется, тѣнь убитаго; вѣдь нынче девятнадцатое марта.
   Наступила глубокая тишина.
   -- Если вы послушаетесь моего совѣта,-- сказалъ Джонъ:-- то всѣмъ намъ лучше оставить эту тайну про себя. Такія исторіи не понравятся въ "Кроличьей-Засѣкѣ". По крайней мѣрѣ, покамѣстъ мы смолчимъ объ этомъ дѣлѣ; иначе наживемъ себѣ непріятностей, да и Соломонъ можетъ потерять мѣсто. Въ самомъ ли дѣлѣ было такъ, какъ онъ говоритъ, или нѣтъ, все равно. Правъ ли, не правъ ли онъ, никто этому не повѣритъ. Что касается до вѣроятности случая, то я самъ не вѣрю,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ, осматривая всѣ углы комнаты съ видомъ, показывавшимъ, что онъ, подобно другимъ философамъ, не очень былъ успокоенъ своею теоріею,-- чтобъ мертвецъ, который при жизни былъ неглупымъ человѣкомъ, вышелъ въ такую погоду; знаю, что, по крайней мѣрѣ, я не вышелъ бы, еслибъ былъ мертвецъ.
   Но это еретическое мнѣніе встрѣтило сильное противорѣчіе со стороны трехъ другихъ пріятелей, которые приводили кучу примѣровъ въ доказательство, что именно въ такую погоду была настоящая пора для привидѣній; и мистеръ Паркесъ (самъ имѣвшій привидѣніе въ семействѣ, съ матерней стороны), излагалъ свои доказательства съ такимъ остроуміемъ и такою ясностью, что Джонъ, отъ опасности отступиться отъ своего мнѣнія, спасся только благовременнымъ появленіемъ ужина, на который всѣ напали съ страшнымъ аппетитомъ. Самъ Соломонъ Дэйзи, ободренный вліяніемъ огня, свѣчей, джина и добрыхъ собесѣдниковъ, до того оправился, что размахивалъ ножомъ и вилкою съ примѣчательною храбростью и обнаруживалъ въ ѣдѣ и питьѣ такое мужество, передъ которымъ умолкло всякое опасеніе, что испугъ повредилъ его здоровью.
   Послѣ ужина они опять усѣлись около камина и перебирали, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, всѣ возможные вопросы, чтобъ снабдить исторію новыми ужасами и внезапностями. Но Соломонъ Дэйзи, вопреки этимъ искушеніямъ, такъ твердо стоялъ на своемъ первомъ разсказѣ и повторялъ его такъ часто, съ такими маловажными отступленіями и съ такими торжественными увѣреніями въ истинѣ его и подлинности, что слушатели удивлялись больше прежняго. Какъ онъ принялъ мнѣніе Уиллита, что благоразуміе требовало не распространять этой исторіи, пока мертвецъ не явится ему опять,-- а касательно этого случая необходимо будетъ посовѣтоваться немедленно съ священникомъ,-- то храненіе происшествія втайнѣ было торжественно условлено. И какъ большая часть людей любитъ владѣть тайною, которою возвышаютъ свою значительность, то условіе заключено было совершенно единодушно.
   Между тѣмъ было уже поздно, и обыкновенный часъ разставанья давно прошелъ, такъ что пріятели, наконецъ, распростились. Соломонъ Дэйзи пошелъ домой съ свѣжею свѣчою въ фонарѣ, и длинный Паркесъ съ мистеромъ Коббомъ, бывшіе посмѣлѣе его, составляли его прикрытіе. Мистеръ Уиллитъ проводилъ ихъ до дверей и воротился собрать помощью котла свои мысли и прислушиваться къ шуму вѣтра и дождя, которые ни на одну іоту не убавили своей ярости.
  
   XXXIV.
   Старый Джонъ не смотрѣлъ еще двадцать минутъ на котелъ, какъ мысли его собрались уже въ фокусъ и занялись исторіею Соломона Дэйзи. Чѣмъ больше онъ объ ней раздумывалъ, тѣмъ силѣнѣе становилось въ немъ убѣжденіе въ собственной мудрости и желаніе передать это убѣжденіе мистеру Гэрдалю. Наконецъ, онъ рѣшился, прежде чѣмъ ляжетъ спать, сходить въ "Кроличью-Засѣку", во-первыхъ, для того, чтобъ играть въ дѣлѣ главную роль, а, во-вторыхъ, чтобъ опередить Соломона и двухъ его пріятелей, отъ которыхъ, какъ онъ зналъ, приключеніе на другой же день къ завтраку будетъ извѣстно по крайней мѣрѣ двадцати человѣкамъ и, очень вѣроятно, дойдетъ до ушей самого мистера Гэрдаля.
   -- Онъ мой помѣщикъ,-- разсуждалъ Джонъ, и, поставивъ свѣчу за уголъ отъ вѣтра, открылъ заднее окно, чтобъ посмотрѣть въ конюшни.-- Мы съ нимъ въ послѣдніе годы не такъ часто видѣлись, какъ бывало прежде... въ семействѣ есть перемѣны... желательно сколько можно ладнѣе жить съ людьми... слухъ объ этой исторіи разсердитъ его... не худо имѣть съ такимъ человѣкомъ маленькіе секреты и быть къ нему поближе. Гогъ, сюда! Гогъ... Гогъ! Эй!
   Когда онъ повторилъ разъ двадцать этотъ крикъ и перепугалъ всѣхъ голубей на гнѣздахъ, отворилась дверь въ развалившемся, старомъ строеніи, и грубый голосъ спросилъ, что тамъ опять за пропасть, что и во снѣ не даютъ ему покоя.
   -- Какъ! Развѣ ты не выспался, ворчунъ, что тебя и разбудить нельзя?-- сказалъ Джонъ.
   -- Куда выспаться!-- отвѣчалъ тотъ, зѣвая и отряхиваясь.-- Только что успѣлъ заснуть.
   -- Не понимаю, какъ ты можешь спать, когда вѣтеръ такъ воетъ у тебя надъ ушами, и кирпичи летаютъ, какъ колода картъ,-- сказалъ Джонъ.-- Ну, да это ничего. Накинь что-нибудь на себя и пойдемъ со мною въ "Кроличью-Засѣку". Скорѣе!
   Гогъ, бормоча что-то, воротился въ свою берлогу и скоро опять показался съ фонаремъ и дубиною въ рукахъ, съ головы до ногъ закутанный въ старую, косматую, изодранную попону. Мистеръ Уиллитъ встрѣтилъ его у задней двери и ввелъ въ комнату, навьючивъ на себя множество сюртуковъ и кафтановъ и до того закутавъ лицо шалями и платками, что трудно было догадаться, какъ онъ будетъ дышать.
   -- Вѣдь вы, вѣрно, не поведете человѣка изъ дому въ такую погоду, середь ночи, безъ подкрѣпительнаго, мистеръ, а?-- сказалъ Гогъ.
   -- Какъ же, какъ же, сэръ,-- отвѣчалъ мистеръ Уиллитъ.-- я дамъ ему подкрѣпительнаго (какъ ты это называешь), когда онъ благополучно приведетъ меня назадъ домой, и когда для меня будетъ не такъ важно знать, крѣпко онъ держится на ногахъ или нѣтъ. Ну, подними же свѣчку выше, и ступай впередъ да указывай дорогу.
   Гогъ повиновался безъ особеннаго удовольствія, бросивъ жадный взглядъ на бутылки съ джиномъ. Старый Джонъ, отдавъ повару строгое приказаніе держать въ его отсутствіе двери на запорѣ и подъ страхомъ разсчета не впускать никого чужого, послѣ пошелъ за своимъ проводникомъ въ ненастную ночь.
   Дорога была грязна и дурна ужасно, а ночь такъ темна, что еслибъ мистеръ Уиллитъ былъ самъ своимъ лоцманомъ, то, навѣрное, попалъ бы въ лошадиную купальню, въ нѣсколькихъ стахъ шагахъ отъ "Майскаго-Дерева", и окончилъ бы въ этой недостойной его сферѣ свое блистательное поприще. Но Гогъ, который былъ зорокъ какъ ястребъ и, независимо отъ этой способности, на двѣнадцать миль въ окружности нашелъ бы дорогу съ завязанными глазами, тащилъ стараго Джона, впередъ, не слушая его криковъ, даже ни разу къ нему не оборачиваясь. Такъ пробирались они, упираясь всѣми силами противъ вѣтра; Гогъ давилъ мокрую траву своими тяжелыми ногами и шагалъ своимъ обыкновеннымъ, дикимъ манеромъ далѣе; Джонъ Уиллитъ слѣдовалъ за нимъ на разстояніи руки, осторожною поступью, и озирался, боясь то рвовъ и лужъ, то скитающихся вокругъ мертвецовъ, и исполненный такого страха и безпокойства, какое только могло выражаться на его неизмѣнномъ лицѣ.
   Наконецъ, пришли они въ большую песчаную аллею передъ "Кроличьей-Засѣкой". Зданіе было мрачно; ни души вокругъ него. Однакожъ, въ уединенной комнатѣ надъ балкономъ свѣтился огонекъ; къ этому-то единственному утѣшительному мѣсту въ холодной, нѣмой, угрюмой стѣнѣ велѣлъ мистеръ Уиллитъ править своему лоцману.
   -- Вѣдь старая комната,-- сказалъ Джонъ, робко глядя наверхъ:-- спальня мистера Реубена, помилуй насъ Господи! Удивляюсь только, какъ братъ его можетъ тамъ сидѣть такъ поздно ночью -- и притомъ въ такую ночь.
   -- А гдѣ-жъ бы ему сидѣть?-- спросилъ Гогъ, прижимая фонарь къ груди, чтобъ вѣтеръ не задулъ свѣчи, пока онъ снималъ съ нея пальцами.-- Вѣдь она спокойна?
   -- Спокойна! Право, у тебя славныя понятія о спокойствіи. Знаешь ли ты, негодяй, что случилось въ этой комнатѣ?
   -- Ну, такъ что-жъ? Чѣмъ же она отъ этого хуже?-- воскликнулъ Гогъ, смотря на жирное лицо Джона.-- Развѣ она меньше обороняетъ отъ вѣтра, доледя и снѣга? Развѣ меньше тепла и суха, оттого, что въ ней убитъ человѣкъ? Ха, ха, ха! Полноте, сэръ! Человѣкъ еще не такая важная вещь...
   Мистеръ Уилитъ вытаращилъ безжизненные глаза на своего проводника и началъ -- по какому-то внушенію свыше -- находить возможнымъ, что Гогъ опасный малый, котораго не дурно на другой же день сбыть съ рукъ. Онъ былъ такъ благоразуменъ, что не сказалъ ни одного слова до тѣхъ поръ, пока передъ нимъ лежалъ еще обратный путь, и потому повернулся къ желѣзной рѣшетчатой двери, подлѣ которой происходилъ этотъ разговоръ, и позвонилъ въ колокольчикъ. Такъ какъ балконъ, на которомъ виднѣлся свѣтъ, находился на углу зданія и только садовою дорожкою отдѣлялся отъ аллеи, куда вели рѣшетчатыя ворота, то мистеръ Гэрдаль тотчасъ отворилъ окно и спросилъ, кто тамъ.
   -- Извините, сэръ,-- сказалъ Длинъ.-- Я зналъ, что вы долго не ложитесь спать, и осмѣлился придти, потому что мнѣ нужно поговорить съ вами.
   -- Уиллитъ, это ты?
   -- Уиллитъ изъ "Майскаго-Дерева" -- къ вашимъ услугамъ, сэръ.
   Мистеръ Гэрдаль закрылъ окно и пошелъ прочь. Скоро онъ явился внизу, перешелъ поперекъ дорожку и отперъ рѣшетку, чтобъ впустить пришедшихъ.
   -- Ты поздній гость, мистеръ Уиллитъ. Что у тебя за дѣло?
   -- Ничего особенно важнаго, сэръ,-- сказалъ Джонъ:-- глупая сказка; но мнѣ показалось, что вамъ должно знать ее; больше ничего.
   -- Вели же твоему слугѣ идти впередъ съ фонаремъ и дай мнѣ твою руку. Лѣстницы кривы и тѣсны. Потише ты со свѣчкою, любезный! Ты махаешь ею, какъ кадиломъ.
   Гогъ, бывшій уже въ сѣняхъ, взялъ крѣпче фонарь и сталъ подниматься по лѣстницѣ, оборачиваясь отъ времени до времени, чтобъ свѣтить за собою. Мистеръ Гэрдаль, шедшій тотчасъ за нимъ, смотрѣлъ неблагопріятными глазами на его шпіонское лицо; и Гогъ, глядѣвшій на него, когда они всходили на круглую лѣстницу, платилъ ему такими же взглядами.
   Наконецъ, они пришли въ маленькую переднюю, примыкавшую къ той комнатѣ гдѣ они видѣли огонь. Мистеръ Гэрдаль вошелъ напередъ и ввелъ ихъ въ послѣднюю комнату, гдѣ сѣлъ опять за письменный столъ, изъ-за котораго всталъ, когда они позвонили.
   -- Сюда,-- сказалъ онъ, кивнувъ старому Джону, который съ поклономъ остановился у двери.-- Я тебя не зову, любезный,-- сказалъ онъ поспѣшно Гогу, который также вошелъ.-- Уиллитъ, зачѣмъ ты привелъ съ собою этого человѣка?
   -- Сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ, поднявъ брови, тѣмъ же тихимъ голосомъ, какимъ сдѣланъ былъ вопросъ:-- это хорошій тѣлохранитель, какъ видите.
   -- Сомнѣваюсь,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, смотря на Гога.-- Не слишкомъ полагайся на него. Онъ смотритъ негодяемъ.
   -- Въ его глазахъ нѣтъ никакого воображенія, -- возразилъ мистеръ Уиллитъ, оглядываясь черезъ плечо на Гога.-- Конечно, сэръ...
   -- Въ нихъ, повѣрь, нѣтъ ничего добраго,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Пожалуйста, любезный, подожди тамъ въ передней и затвори за нами дверь.
   Гогъ повиновался, пожавъ плечами и бросивъ насмѣшливый взоръ, показывающій, что онъ или слыхалъ ихъ шопотъ, или угадывалъ его содержаніе. Когда онъ вышелъ, мистеръ Гэрдаль обратился къ Джону и просилъ его начать свой разсказъ, но говорить не слишкомъ громко, потому что и у стѣнъ есть уши.
   Послѣ такого предостереженія мистеръ Уиллитъ тихимъ, ровнымъ шопотомъ разсказалъ все, что видѣлъ и слышалъ въ этотъ вечеръ. Особенно ударялъ онъ на свою проницательность, уваженіе къ ихъ семейству и заботу объ его счастіи и спокойствіи. Разсказъ произвелъ на слушателя несравненно болѣе впечатлѣнія, чѣмъ ожидалъ Джонъ. Мистеръ Гэрдаль во время повѣствованія часто мѣнялъ положеніе, вставалъ и ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, опять садился на мѣсто, просилъ повторить отъ слова до слова случившееся съ Соломономъ и обнаруживалъ такъ много другихъ знаковъ безпокойтва и волненія, что самъ мистеръ Уиллитъ удивлялся.
   -- Ты очень хорошо сдѣлалъ,-- сказалъ онъ послѣ долгой бесѣды:-- что велѣлъ имъ молчать объ этомъ дѣлѣ. Это глупое видѣніе слабоумнаго человѣка, который выросъ въ страхѣ и суевѣріи. Но миссъ Гэрдаль, хоть и знаетъ это, встревожилась бы, услышавъ такіе разсказы; они имѣютъ такую связь съ предметомъ, слишкомъ тягостнымъ для всѣхъ насъ, что нельзя выслушивать ихъ равнодушно. Ты очень благоразумно поступилъ и чрезвычайно обязалъ меня. Благодарю тебя отъ всего сердца.
   Это восполняло самыя мечтательныя ожиданія Джона; однако, ему было бы пріятнѣе, еслибъ мистеръ Гэрдаль, говоря такъ, въ самомъ дѣлѣ смотрѣлъ на него съ признательностью, вмѣсто того, чтобъ ходить взадъ и впередъ, говорить отрывисто, останавливаться и устремлять глаза въ землю, вдругъ опять ходить подобно безумному, смутно понимающему то, что онъ дѣлаетъ и говоритъ.
   Всѣ эти поступки привели Джона въ такое-затрудненіе, что онъ долго не зналъ, что ему дѣлать. Наконецъ, онъ всталъ. Мистеръ Гэрдаль пристально взглянулъ на него, будто совершенно забылъ о его присутствіи, потомъ потрясъ ему руку и отворилъ дверь. Гогъ, который лежалъ въ передней на поду и крѣпко спалъ или притворялся спящимъ, вскочилъ при входѣ ихъ, накинулъ свой плащъ, схватилъ фонарь и дубину и приготовился сойти съ лѣстницы.
   -- Постой!-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Не хочетъ ли твой провожатый выпить?
   -- Выпить! Да онъ готовъ вытянуть Темзу, еслибъ она была не слишкомъ крѣпка для него, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ Уиллитъ.-- Онъ выпьетъ, какъ ужъ воротится домой. Лучше, пусть останется теперь трезвымъ, сэръ.
   -- Нѣтъ. Половина дороги уже сдѣлана,--сказалъ Гогъ.-- Что вы за жестокій хозяинъ! Послѣ хорошаго стакана, я веселѣе сдѣлаю другую половину. Пожалуйте!
   Такъ какъ Джонъ ничего не возразилъ на это, то мистеръ Гэрдаль вынесъ стаканъ джину и подалъ Гогу, который, взявъ его въ руку, сплеснулъ съ него нѣсколько капель на полъ.
   -- Э, съ чего же ты взялъ, сэръ, мочить своимъ питьемъ полъ въ домѣ джентльмена?-- сказалъ Джонъ.
   -- Пью за здоровье,-- отвѣчалъ Гогъ, поднявъ стаканъ надъ головою и пристально смотря мистеру Гэрдалю въ лицо.-- Много лѣтъ здѣшнему дому и хозяину!-- Онъ проворчалъ еще что-то себѣ подъ носъ, выпилъ, поставилъ стаканъ и пошелъ, не сказавъ больше ни слова.
   Джона взяла сильная досада; но видя, что мистеръ Гэрдаль мало обращалъ вниманія на Гога, занятый совсѣмъ иными мыслями, онъ не сталъ извиняться, а молча спустился съ лѣстницы, и черезъ дорожку вышелъ за садовыя ворота. Тамъ они остановились, пока Гогъ свѣтилъ мистеру Гэрдалю, запиравшему рѣшетку; и Джонъ съ удивленіемъ (какъ самъ послѣ разсказывалъ) замѣтилъ, что мистеръ былъ очень блѣденъ, и что съ самаго прихода ихъ лицо его такъ перемѣнилось и похудѣло, что его ужъ почти нельзя было узнать.
   Теперь они опять были на открытой дорогѣ, и Джонъ по попрежнему шелъ за своимъ тѣлохранителемъ, погруженный раздумье о томъ, что слышалъ и видѣлъ, какъ вдругъ Гогъ дернулъ его въ сторону, и почти въ то же мгновеніе пронеслись мимо ихъ трое всадниковъ,-- крайній даже задѣлъ за плечо Джона,-- которые тотчасъ остановили лошадей и ждали, пока подойдетъ Гогъ съ своимъ хозяиномъ.
  

XXXV.

   Когда Джонъ Уиллитъ увидѣлъ, что всадники быстро оборотились и всѣ трое рядомъ стояли на узкой дорогѣ, поджидая его съ Гогомъ, ему съ необыкновенной скоростью пришла мысль, что это разбойники, и будь только у Гога, вмѣсто дубины, ружье въ рукахъ, онъ вѣрно велѣлъ бы ему стрѣлять на удачу, а самъ, во время выстрѣла, искалъ бы спасенія въ бѣгствѣ. Но въ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, въ какихъ онъ находился съ своимъ тѣлохранителемъ, счелъ онъ за лучше принять совершенно иную тактику, и потому шепнулъ своему, проводнику приказаніе заговорить съ незнакомцами какъ можно миролюбивѣе и вѣжливѣе. Дѣйствуя въ духѣ полученнаго приказанія, Гогъ выступилъ впередъ, и махая палкою подъ самымъ носомъ ближайшаго всадника, спросилъ грубо, что это значитъ, что они такъ поздно ночью скачутъ по королевской большой дорогѣ, и едва не задавили его съ хозяиномъ.
   Вопрошаемый началъ было отвѣчать тѣмъ же тономъ, какъ вдругъ былъ прерванъ стоявшимъ посерединѣ всадникомъ, который съ видомъ начальническаго достоинства вступился въ дѣло, и нѣсколько громкимъ, но отнюдь не грубымъ и не непріязненнымъ голосомъ спросилъ:
   -- Скажите, эта дорога въ Лондонъ?
   -- Коли прямо поѣдете, такъ въ Лондонъ,-- грубо отвѣчалъ Гогъ.
   -- Нѣтъ, братъ,-- сказало то же лицо:-- ты не болѣе, какъ дикій англичанинъ, если еще только англичанинъ, въ чемъ я сильно бы усомнился, когда бы ты не говорилъ по-англійски. Товарищъ твой вѣрно отвѣтитъ учтивѣе. Что ты скажешь, любезный?
   -- Я скажу, сэръ, это дорога въ Лондонъ,-- отвѣчалъ Джонъ.-- Желалъ бы я,-- продолжалъ онъ, понизивъ голосъ, Гогу:-- чтобъ ты былъ гдѣ-нибудь не здѣсь на дорогѣ, бродяга. Развѣ тебѣ надоѣла жизнь, что ты заводишь ссору съ тремя такими головорѣзами, которые могутъ, если захотятъ, затоптать насъ до смерти, а потомъ взять за сѣдла и бросить въ воду миль за десять отсюда?
   -- Далеко ли до Лондона?-- спросилъ тотъ же говорившій.
   -- Отсюда, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ умилительнымъ голосомъ:-- будетъ не больше тринадцати очень легкихъ миль.
   Прилагательное "очень-легкихъ", надѣялся онъ, заставитъ всадниковъ поскакать, сломя голову; но вмѣсто ожидаемаго успѣха, оно вызвало у спрашивающаго восклицаніе: "Тринадцать миль! Далеко же!" и за этимъ послѣдовала короткая, нерѣшительная пауза.
   -- Скажи, пожалуйста,-- спросилъ онъ опять:-- нѣтъ ли тутъ вблизи гостиницъ?
   При словѣ "гостиницъ" Джонъ удивительно ободрился; страхъ его исчезъ, какъ исчезаютъ отруби передъ вѣтромъ; трактирщикъ проснулся въ оробѣвшемъ Джонѣ.
   -- Гостиницъ нѣтъ по близости,-- отвѣчалъ мистеръ Уиллитъ, дѣлая особое удареніе на послѣднемъ слогѣ, означавшемъ множественное:-- а есть одна гостиница -- "Майское-Дерево". Вотъ ужъ настоящая гостиница, нечего сказать. Подобную ей не вездѣ найдете.
   -- Не ты ли хозяинъ ея?-- сказалъ, смѣясь, всадникъ.
   -- Конечно, сэръ,-- возразилъ Джонъ, очень удивляясь, какъ тотъ угадалъ это.
   -- А далеко ли отсюда до "Майскаго-Дерева"?
   -- Около мили,-- Джонъ хотѣлъ добавить, что это самая короткая миля въ свѣтѣ, какъ третій всадникъ, до тѣхъ поръ державшійся нѣсколько поодаль, вдругъ прервалъ его:
   -- А есть ли у тебя отличная постель, господинъ-хозяинъ? Гм! Постель, за которую бы ты могъ поручиться,-- постель, разумѣется, хорошо провѣтреная,-- постель, въ которой не спалъ никто, кромѣ особъ почтенныхъ и безукоризненныхъ?
   -- Бродягъ и сволочи у насъ не останавливается, сэръ,-- отвѣчалъ Джонъ.-- А что касается до постели...
   -- Скажите до трехъ постелей,-- прервалъ господинъ, говорившій прежде:-- потому что если мы остановимся, намъ понадобятся три постели, хотя мой товарищъ и говоритъ только объ одной.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, мой высокій господинъ; вы слишкомъ добры; но ваша жизнь такъ дорога для націи въ наше трудное время, что не можетъ быть поставлена на-ряду съ такою безполезною и ничтожною жизнью, какъ моя. Великое дѣло, мой великій господинъ, огромное дѣло лежитъ на васъ. Вы его вождь и руководитель, поборникъ и провозвѣстникъ. Это дѣло нашего отечества и нашей вѣры, вопросъ идетъ о тронѣ и алтарѣ, о жизни и имуществѣ. Мнѣ позвольте уснуть на стулѣ, на коврѣ,-- гдѣ попало. Некому будетъ сѣтовать, если я схвачу насморкъ или лихорадку. Джонъ Грюбэ можетъ провести ночь на дворѣ -- о немъ некому жалѣть. Но сорокъ тысячъ человѣкъ (не считая дѣтей и женщинъ) на этомъ островѣ живутъ и дышутъ лордомъ Джорджемъ Гордономъ; ежедневно, съ восхода солнечнаго до заката, молятъ они Бога сохранить его здоровье. Милордъ!-- сказалъ ораторъ, приподнявшись на стременахъ. Это славное дѣло, и нельзя забывать его. Милордъ, это священное дѣло, и нельзя оставлять его постыднымъ образомъ.
   -- Да, священное дѣло!-- воскликнулъ его превосходительство и съ величайшей торжественностью снялъ шляпу.-- Аминь!
   -- Джонъ Грюбэ,-- сказалъ долговязый господинъ съ кроткимъ упрекомъ:-- его превосходительство сказалъ "аминь".
   -- Я слышалъ, сэръ,-- отвѣчалъ онъ, и продолжалъ неподвижно сидѣть на лошади.
   -- А ты не слѣдуешь его примѣру?
   На это Джонъ Грюбэ не отвѣтилъ ничего, но сидѣлъ и смотрѣлъ впередъ.
   -- Дивлюсь тебѣ, Грюбэ,-- сказалъ увѣщатель.-- Въ такое критическое время, какъ теперь, когда королева Елизавета, дѣвственница королева, плачетъ въ гробѣ, и кровожадная Марія, съ мрачнымъ человѣкомъ, торжествуя...
   -- Э, сэръ,-- воскликнулъ тотъ съ досадою: -- что толку болтать о кровожадной Маріи, когда милордъ промокъ до костей и усталъ отъ скорой ѣзды? Либо поѣдемте въ Лондонъ, сэръ, либо пріютимся гдѣ-нибудь; а то эта несчастная кровожадная Марія еще больше будетъ виновата; и такъ, я думаю, она въ могилѣ надѣлала гораздо больше зла, чѣмъ когда-нибудь при жизни.
   Мистеръ Уиллитъ никогда еще не слыхивалъ столько словъ заразъ и притомъ произносимыхъ съ такою скоростью и высокопарностью, какъ слова долговязаго господина; умъ его, будучи не въ состояніи понять и выдержать такое множество словъ, совсѣмъ было растерялся; но при послѣднихъ словахъ Джона Грюбэ оправился и могъ выговорить, что "Майское-Дерево" представляетъ всѣ удобства для почтенной компаніи: прекрасныя постели, цѣльныя вина, отличную пищу для людей и лошадей, особыя комнаты для большихъ и малыхъ партій; обѣды, готовые по малѣйшему знаку въ самое короткое время; превосходныя конюшни и сараи съ замками; словомъ, мистеръ Уиллитъ высказалъ всю кучу рекомендательныхъ фразъ, которыя были прибиты по разнымъ частямъ его гостиницы и которыя онъ, въ теченіе сорока лѣтъ, насилу заучилъ наизусть. Онъ еще раздумывалъ, нельзя ли прибавить нѣсколько новыхъ выраженій въ темъ же родѣ, какъ господинъ, говорившій прежде, спросилъ у долговязаго:
   -- Какъ ты думаешь, Гашфордъ? Ночевать намъ въ этомъ домѣ, про который онъ говоритъ, или ѣхать дальше? Рѣшай.
   -- Я, ваше превосходительство, замѣтилъ бы всепокорнѣйше,-- отвѣчалъ спрошенный необыкновенно угодливо: -- что ваше здоровье и силы, которыя такъ важны для нашего великаго, чистаго и правдиваго дѣла -- тутъ его превосходительство опять снялъ шляпу, несмотря на проливной дождь,-- нуждаются въ покоѣ и подкрѣпленіи.
   -- Ступай же впередъ, господинъ хозяинъ, и показывай намъ дорогу,-- сказалъ лордъ Гордонъ. Мы поѣдемъ за тобою.
   -- Если вы позволите, милордъ,-- сказалъ Джонъ Грюбэ тихимъ голосомъ:-- перемѣнить мое мѣсто, я поѣду впереди васъ. Товарищъ нашего хозяина не очень честной наружности, и нѣкоторая предосторожность относительно его не помѣшала бы.
   -- Джонъ Грюбэ совершенно правъ,-- сказалъ мистеръ Гашфордъ, отъѣхавъ поспѣшно назадъ.-- Милордъ, такую драгоцѣнную жизнь, какъ ваша, нельзя подвергать опасности. Во всякомъ случаѣ, Джонъ, поѣзжай впереди. Если замѣтишь въ молодцѣ что-нибудь подозрительное, расшиби ему черепъ.
   Джонъ не отвѣчалъ ни слова, а смотрѣлъ вдаль, что, повидимому, онъ дѣлалъ всякій разъ, когда секретарь начиналъ говорить, и велѣлъ Гогу идти впередъ, а самъ слѣдовалъ за нимъ по пятамъ. Потомъ ѣхалъ его превосходительство, съ мистеромъ Уиллитомъ, державшимся за узду; сзади всѣхъ былъ секретарь его превосходительства -- такова была, повидимому, должность Гашфорда.
   Гогъ бодро выступалъ впередъ; онъ часто оглядывался на слугу, котораго лошадь шла за самол его спиною, и бросалъ украдкою взоръ на пистолетныя чушки, повидимому, высоко имъ цѣнимыя. Слуга былъ широкоплечій, плотный малый, чисто англійскаго покроя; и какъ Гогъ мѣрялъ его глазами, онъ также мѣрялъ Гога взглядомъ гордаго презрѣнія. Онъ былъ гораздо старше Гога, имѣя, по всѣмъ признакамъ, лѣтъ сорокъ пять отъ роду, былъ одинъ изъ тѣхъ разсудительныхъ, твердыхъ, непоколебимыхъ молодцовъ, которые, пойдетъ ли дѣло на кулаки или на другую драку, не чувствуютъ побои и хладнокровно лѣзутъ впередъ, пока верхъ останется за ними.
   -- А что, еслибъ я повелъ тебя не по настоящей дорогѣ,-- сказалъ Гогъ, подшучивая вѣдь ты бы... ха, ха, ха!.. ты бы, пожалуй, влѣпилъ мнѣ пулю въ лобъ?
   Джонъ Грюбэ такъ мало обратилъ вниманія на эти слова, какъ будто бъ онъ былъ глухъ, а Гогъ нѣмъ, и продолжалъ спокойно ѣхать, устремивъ глаза вдаль.
   -- Случалось тебѣ когда-нибудь въ молодости бороться, пріятель?-- сказалъ Гогъ.-- Умѣешь драться на палкахъ, а?
   Джонъ Грюбэ посмотрѣлъ на него искоса съ тою же самодовольною миною, но не удостоилъ его ни однимъ словомъ.
   -- Вотъ этакъ, напримѣръ?-- сказалъ Гогъ, повернувъ свою палку однимъ изъ тѣхъ ловкихъ маневровъ, которыми щеголяли палочные бойцы того времени.-- Пафъ!
   -- Или вотъ такъ,-- отвѣчалъ Джонъ Грюбэ, отпарировавъ кнутомъ его палку и ударивъ его рукоятью по головѣ.-- Какъ же! И я когда-то умѣлъ это дѣлать. Волосы у тебя очень длинны; будь они покороче, я бы тебѣ разсѣкъ черепъ.
   Ударъ былъ ловкій, громкій и явно привелъ въ удивленіе Гога; въ первую минуту онъ, казалось, былъ не прочь стащить своего новаго знакомца съ лошади. Но такъ какъ лицо Грюбэ не выражало ни злости, ни торжества, ни запальчивости, вообще никакого сознанія въ томъ, что онъ обидѣлъ его; такъ какъ онъ спокойно и равнодушно продолжалъ смотрѣть впередъ, будто просто согналъ муху, то Гогъ невольно смутился и уже рѣшился признать въ противникѣ своемъ необыкновенно крѣпкаго малаго. Потомъ усмѣхнулся, вскричалъ "браво!", подался немного въ сторону и началъ молча указывать дорогу.
   Черезъ нѣсколько минутъ компанія остановилась у дверей "Майскаго-Дерева". Лордъ Джорджъ и секретарь проворно соскочили и отдали лошадей своему слугѣ, который, въ сопровожденіи Гога, отправился въ конюшню. Радуясь, что укрылись отъ жесткой погоды этой ночи, вошли они за мистеромъ Уиллитомъ въ общую комнату и расположились у огня, грѣясь и суша платье, между тѣмъ, какъ хозяинъ занимался распоряженіями и приготовленіями, какихъ требовало высокое званіе гостя.
   Вбѣгая во время этихъ приготовленій и выбѣгая изъ комнаты, онъ имѣлъ случай разсмотрѣть двухъ незнакомцевъ, которыхъ зналъ до тѣхъ поръ только по голосу. Лордъ, важная особа, дѣлавшая столь много чести "Майскому-Дереву", былъ почти средняго роста, худощавъ и блѣденъ, съ орлинымъ носомъ и темно-русыми волосами, прямо и гладко зачесанными за уши и слегка напудренными, безъ малѣйшаго слѣда кудрей. Онъ носилъ подъ сюртукомъ совершенно черное платье, безъ всякаго украшенія и самаго скромнаго, самаго приличнаго покроя. Отъ этой строгой одежды, нѣкоторой худощавости и гордости въ обращеніи, онъ казался лѣтами десятью старѣе, хотя по лицу ему нельзя было дать болѣе тридцати лѣтъ. Когда онъ задумчиво стоялъ на красномъ отблескѣ пламени, поразительно было видѣть его большіе блестящіе глаза, въ которыхъ сверкало безпокойство мыслей, особенно несогласовавшееея съ изученнымъ спокойствіемъ и умѣренностью его мины и съ его скромнымъ, важнымъ костюмомъ. Ни въ глазахъ его, ни въ худомъ, кроткомъ лицѣ не было никакого грубаго и жестокаго выраженія; скорѣе можно было замѣтить въ немъ что-то меланхолическое; но въ нихъ было какое-то невыразимое безпокойство, которое поражало всякаго, кто его видѣлъ, и возбуждало къ нему родъ состраданія, хотя трудно было объяснить себѣ причину этого впечатлѣнія.
   Гашфордъ, секретарь, былъ высокъ, угловато сложенъ, сутуловатъ, костлявъ и неграціозенъ. Платье его, въ подражаніе господину, было очень скромно, просто даже до излишества; осанка форменна и принужденна. Этотъ человѣкъ имѣлъ выпуклый лобъ, большія руки, ноги и уши, глаза необычайно вдавшіеся подъ лобъ и какъ будто образовавшіе пещеру. Обращеніе его было ровно и покорно; во всемъ замѣтна была гибкость и вкрадчивость. Онъ смотрѣлъ человѣкомъ, который безпрестанно ожидаетъ чего-то, отъ чего должно уклониться, но смотритъ терпѣливо, очень терпѣливо, и ползаетъ, какъ лягавая собака. Даже, теперь, грѣясь у огня и потирая руки, онъ, казалось, позволялъ себѣ это наслажденіе въ такой лишь мѣрѣ, въ какой прилично его мѣщанскому званію, и хоть зналъ, что его превосходительство не смотрѣлъ на него, взглядывалъ ему время отъ времени въ лицо: улыбался съ кроткимъ, покорнымъ видомъ, какъ будто для упражненія въ своей способности сгибаться.
   Таковы были гости, на которыхъ старый Джонъ Уиллитъ смотрѣлъ по крайней мѣрѣ сто разъ неподвижными, оловянными глазами и къ которымъ явился, наконецъ, съ парадными подсвѣчниками въ рукахъ и съ просьбою -- пожаловать за нимъ въ лучшія комнаты.-- Милордъ,-- сказалъ Джонъ (довольно забавно, что нѣкоторые люди находятъ, повидимому, столько же удовольствія выговаривать титулы, сколько владѣльцы этихъ титуловъ носить ихъ):-- эта комната, милордъ, вовсе не приличное мѣсто для вашего превосходительства, и я покорнѣйше прошу ваше превосходительство извинить меня, что заставилъ васъ пробыть въ ней минуту, милордъ...
   Съ этимъ приглашеніемъ, Джонъ повелъ ихъ по лѣстницѣ въ парадный покой, который, подобно многимъ другимъ параднымъ и великолѣпнымъ вещамъ, былъ холоденъ и неудобенъ. Шаги ихъ, раздаваясь по широкой комнатѣ, звучали пустотою въ ушахъ ихъ; и сырой, холодный воздухъ этой залы, по сравненію съ отрадной теплотою, которую они оставили, былъ вдвойнѣ непріятенъ.
   Но безполезно было бы желать возвратиться въ покинутую ими комнату, ибо приготовленія и приборка залы происходили такъ быстро, что остановить ихъ было ужъ невозможно.
   Джонъ, съ длинными подсвѣчниками въ рукахъ, проводилъ ихъ до камина; Гогъ пришелъ съ горящимъ пукомъ лучины и съ вязанкою дровъ, которую бросилъ на очагъ и зажегъ; Джонъ Грюбэ (съ большою, синею кокардою на шляпѣ, отъ которой, повидимому, имѣлъ чрезвычайное отвращеніе) принесъ чемоданъ, который везъ съ собою на лошади и положилъ его на полъ; ревностно шли приготовленія, разставлялись ширмы, накрывался столъ, поправлялись постели, разводился огонь въ спальняхъ, готовился ужинъ и все устроивалось такъ удобно и пріютно, какъ только можно было сдѣлать въ столь короткое время. Менѣе нежели въ часъ, ужинъ поданъ, съѣденъ и убранъ; и лордъ Джорджъ, въ туфляхъ, протянувъ ноги передъ каминомъ, сидѣлъ съ своимъ секретаремъ за стаканомъ горячаго глинтвейна.
   -- Такъ кончается, милордъ,-- сказалъ Гашфордъ, прихлебывая свой стаканъ съ большимъ удовольствіемъ: -- благословенный трудъ благословеннаго дня.
   -- И благословенпаго вчерашняго дня,-- сказалъ его превосходительство, приподнявъ голову.
   -- Ахъ!-- тутъ секретарь сложилъ руки.-- Подлинно благословенный вчерашній день! Суффолькскіе протестанты благочестивые и вѣрные люди. Если другіе наши соотечественники и блуждаютъ во тьмѣ, точно какъ мы, милордъ, блуждали сегодня вечеромъ, то имъ свѣтъ и слава!
   -- Сдѣлалъ я на нихъ впечатлѣніе, Гашфордъ?-- сказалъ лордъ Джорджъ.
   -- Впечатлѣніе, милордъ! Впечатлѣніе! Они кричали, чтобъ ихъ только повели на папистовъ, они клялись имъ страшной местью, они ревѣли, какъ одержимые...
   -- Однако не бѣсомъ,-- замѣтилъ милордъ.
   -- Нѣтъ, милордъ! Свѣтлыми геніями.
   -- Да... о, разумѣется, свѣтлыми! Безъ сомнѣнія! -- говорилъ лордъ Джорджъ, то засунувъ руки въ карманы, то опять вынувъ и грызя ногти, то смотря безпокойно на огонь.-- Конечно, свѣтлыми -- не правда ли, Гашфордъ?
   -- Вѣрно вы не усомнитесь въ этомъ, милордъ?-- сказалъ секретарь.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- отвѣчалъ лордъ.-- Нѣтъ. Да и почему же сомнѣваться? Я думаю, было бы безбожно сомнѣваться въ этомъ, не такъ ли, Гашфордъ? Хоть, правда,-- промолвилъ онъ, не дожидаясь отвѣта:-- между ними было и нѣсколько ужасныхъ мерзавцевъ...
   -- Когда вы разгорячились,-- сказалъ секретарь, пристально смотря на потупленные глаза лорда, постепенно оживлявшіеся при его словахъ:-- когда въ благородномъ одушевленіи вы сказали имъ, что вы не изъ числа робкихъ и холодныхъ сыновъ отечества, что они должны быть готовы идти за вами смѣло, даже на смерть; когда вы упомянули о ста сорока тысячахъ человѣкахъ за шотландскою границею, которые сами найдутъ удовлетвореніе, если имъ не дадутъ его; когда вы воскликнули: "гибель папѣ и всѣмъ его поклонникамъ; законы противъ нихъ до тѣхъ поръ не отмѣнятся, пока у англичанъ есть еще сердца и руки", когда вы махнули рукою и ударили себя по шпагѣ, а толпа закричала "прочь папство!", а вы опять: "прочь, хотя бы пришлось окунуться въ крови", а народъ бросилъ шапки вверхъ съ крикомъ: "ура! Хотя бы окунуться въ крови; прочь папство! Лордъ Джорджъ! Смерть папистамъ, мщеніе, смерть имъ!". Когда въ это-то время одно слово ваше, милордъ, утишало и возбуждало волненіе... ахъ, тогда-то я почувствовалъ, что такое истинное величіе, и подумалъ: у кого можетъ быть столько могущества, какъ у лорда Джорджа Гордона!
   -- Да, это могущество. Ты правъ. Большое могущество!-- воскликнулъ онъ съ сверкающими глазами.-- Но, любезный Гашфордъ, неужели я въ самомъ дѣлѣ говорилъ все это?
   -- А сколько еще говорили вы, кромѣ того!-- воскликнулъ секретарь, поднявъ глаза вверхъ.-- Ахъ! Сколько еще говорили!
   -- И я въ самомъ дѣлѣ сказалъ имъ, что ты мнѣ разсказываешь, о ста сорока тысячахъ человѣкахъ въ Шотландіи?-- спросилъ онъ съ явнымъ восторгомъ.-- Это было смѣло!
   -- Для нашего дѣла нужна смѣлость, милордъ. Истина всегда смѣла.
   -- Разумѣется. И религія также. Вѣдь она смѣла, Гашфордъ?
   -- Да, милордъ, истинная религія.
   -- А наша истинная,-- возразилъ онъ, безпокойно ворочаясь на стулѣ и кусая ногти, какъ будто хотѣлъ ихъ обгрызть до мяса.-- Нѣтъ никакого сомнѣнія, что наша религія истинная. Вѣдь ты столько же въ этомъ увѣренъ, какъ и я, Гашфордъ, не правда ли?
   -- Меня милордъ спрашиваетъ объ этомъ,-- сказалъ Гашфордъ плаксивымъ тономъ и какъ оскорбленный подвинулъ себѣ стулъ, положивъ на столъ широкую, плоскую руку:-- меня,-- повторилъ онъ, вперивъ въ него свои темные впалые глаза съ горькою улыбкою,-- меня, который годъ тому назадъ, очарованный его краснорѣчіемъ въ Шотландіи, отступился отъ заблужденій католической церкви и послѣдовалъ за нимъ, какъ за геніемъ хранителемъ, чья рука во время извлекла меня изъ бездны?
   -- Правда. Нѣтъ... нѣтъ. Я... я не то хотѣлъ сказать,-- отвѣчалъ лордъ, пожавъ ему руку, всталъ съ своего кресла и началъ безпокойно ходить по комнатѣ.-- А лестное дѣло предводительствовать народомъ!-- прибавилъ онъ, вдругъ остановившись.
   -- И притомъ предводительствовать силою разума,-- отвѣчалъ уступчивый секретарь.
   -- Да, конечно. Пусть они дуются, трунятъ и смѣются въ парламентѣ, пусть зовутъ меня глупцомъ и сумасшедшимъ, но кто изъ нихъ можетъ располагать этимъ моремъ людей и заставлять его шумѣть и бушевать по своему желанію? ни одинъ.
   -- Ни одинъ,-- повторилъ Гашфордъ.
   -- Кто изъ нихъ можетъ похвалиться такою же честностью, какою могу я похвастать? Кто изъ нихъ могъ получать ежегодно тысячу фунтовъ министерскаго подкупа, еслибъ отказался отъ своего мѣста въ пользу другого и отвергъ подкупъ? Никто.
   -- Никто,-- повторилъ опять Гашфордъ, завладѣвъ на этотъ разъ всѣмъ глинтвейномъ.
   -- И какъ мы честны, справедливы и участвуемъ въ священномъ дѣлѣ, Гашфордъ,-- продолжалъ лордъ, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ и громкимъ голосомъ, положивъ ему руку на плечо:-- какъ мы одни уважаемъ великую массу народную и ею взаимно уважаемы, то станемъ ее защищать до послѣдней крайности; поднимемъ противъ этихъ папистовъ крикъ, который раздастся по всей Англіи и прокатится подобно грому. Я покажу, что не недостойно ношу на своемъ гербѣ слова: "призванъ, избранъ и вѣренъ".
   -- Призванъ отъ Провидѣнія,-- сказалъ секретарь.
   -- Да.
   -- Избранъ народомъ.
   -- Да.
   -- Вѣренъ обоимъ, Провидѣнію и народу.
   -- До гроба.
   Трудно было бы дать правильное понятіе о волненіи, съ какимъ милордъ отвѣчалъ на эти внушенія секретаря, о поспѣшности его рѣчей, о рѣзкости рги тсва и тѣлодвиженій, въ которыхъ сквозь пуританскую строгость проглядывало нѣчто дикое, необузданное. Нѣсколько минутъ онъ торопливо ходилъ но комнатѣ, потомъ вдругъ остановился и воскликнулъ:
   -- Гашфордъ, ты такъ же увлекалъ ихъ вчера. О, да! Ты такъ же увлекалъ!
   -- Свѣтъ, которымъ я блисталъ, былъ заимствованный, милордъ,--отвѣчалъ скромный секретарь, прилгавъ руку къ сердцу.-- Я дѣлалъ, что могъ.
   -- Ты славно держалъ себя,-- сказалъ лордъ:-- ты великое, достойное орудіе. Позвони, пожалуйста, чтобъ Джонъ Грюбэ внесъ чемоданъ въ мою комнату и подождалъ здѣсь, пока я раздѣваюсь, а тамъ мы, по обыкновенію, займемся дѣлами, если ты не слишкомъ усталъ.
   -- Слишкомъ усталъ, милордъ! Но ужъ таковъ онъ, весь проникнутъ попечительностью! Христіанинъ съ ногъ до головы.-- Во время этого разговора съ самимъ собою секретарь нагнулъ кружку и внимательно поглядѣлъ на глинтвейнъ, чтобъ видѣть, сколько его осталось.
   Джонъ Уиллитъ и Джонъ Грюбэ пришли вмѣстѣ. Одинъ несъ большіе подсвѣчники, другой чемоданъ. Такимъ образомъ отвели обольщеннаго лорда въ комнату и оставили секретаря одного. Онъ потягивался, зѣвалъ и, наконецъ, заснулъ передъ огнемъ.
   -- Ну, мистеръ Гашфордъ, сэръ,-- шепталъ ему на ухо Джонъ Грюбэ, когда секретарь, какъ ему казалось, забылся на минуту:-- милордъ въ постели.
   -- Ахъ, любезный Джонъ,-- отвѣчалъ тотъ кротко:-- благодарю тебя, Джонъ. Оставаться никому не нужно. Я ужъ найду свою спальню.
   -- Надѣюсь, однако, что вы съ милордомъ не станете нынѣшнюю ночь кружить себѣ головы исторіями о кровожадной Маріи,-- сказалъ Джонъ.-- Желалъ бы я, чтобъ проклятой старухи никогда не было на свѣтѣ.
   -- Я сказалъ: ступай спать, Джонъ,-- отвѣчалъ секретарь.-- Вѣрно ты не разслышалъ.
   -- Отъ вашей кровожадной Маріи, синихъ кокардъ, славной королевы Елисаветы, прочь папство, протестантскаго союза и ораторства,-- продолжалъ Джонъ Грюбэ, не замѣтивъ знаковъ, дѣлаемыхъ секретаремъ, потому что смотрѣлъ по привычкѣ впередъ:-- милордъ почти совсѣмъ помѣшался. Выѣдемъ ли мы со двора, за нами сберется шайка бродягъ и кричитъ:-- "да здравствуетъ Гордонъ!", такъ что мнѣ самого себя стыдно, и я не знаю, куда глаза дѣвать. Пріѣдемъ ли куда въ домъ, они соберутся вокругъ дома, ревутъ и кричатъ, какъ воплощенные дьяволы; а милордъ, чѣмъ бы ихъ велѣть разогнать, выйдетъ на балконъ, дурачится, говоритъ имъ рѣчи, зоветъ ихъ мужами Англіи и земляками, какъ будто онъ ихъ о четь любитъ и благодаренъ имъ за то, что они пришли. Не знаю какъ, только всѣ они, видите, въ какой-то связи съ несчастной кровожадной Маріей и кричатъ ея имя, пока вспотѣютъ. Всѣ они протестанты -- отъ стараго до малаго, а протестанты, видно, любятъ ложки и вообще серебро, какъ скоро дверь не притворена. Еще пусть бы это было самое худшее, пусть бы не было никакого больше вреда; но если вы не заткнете во время глотки гнуснымъ проповѣдникамъ, мистеръ Гашфордъ (я васъ знаю; вы раздуваете огонь), увидите, что вамъ не сдобровать съ ними. Да вотъ, станетъ потеплѣе, и протестантамъ захочется пить: они еще растащатъ весь Лондонъ,-- а я не слыхалъ чтобъ кровожадная Марія доходила до этого когда-нибудь.
   Гашфордъ уже давно ушелъ, и слова эти говорены были просто на вѣтеръ. Джонъ Грюбэ нимало не разсердился, замѣтивъ, что Гашфорда нѣтъ, надѣлъ задомъ напередъ свою шляпу, чтобъ не видать и тѣни ненавистной кокарды, и отправился спать; но, идучи, до самой постели продолжалъ качать головою, съ угрюмымъ видомъ.
  

ХХXVI.

   Улыбаясь, но все съ видомъ глубочайшаго смиренія и покорности, пошелъ Гашфордъ въ комнату своего господина, пригладилъ дорогою волосы и сталъ про себя напѣвать псаломъ. Подходя къ дверямъ лорда Джорджа Гордона, онъ откашлялся и запѣлъ громче.
   Поразительна была противоположность его занятія въ эту минуту съ выраженіемъ его физіономіи, чрезвычайно злымъ и непріятнымъ. Выдавшійся лобъ почти совершенно закрывалъ глаза его; вздернутая губа образовала презрительную улыбку; даже приподнятыя плечи будто перешептывались украдкою съ длинными, отвислыми ушами.
   -- Тс!-- прошепталъ онъ тихо, заглянувъ въ дверь спальни.-- Онъ, кажется, спитъ. Дай Богъ, чтобъ онъ въ самомъ дѣлѣ спалъ! Излишнее бодрствованіе, излишнія заботы, излишнее размышленіе -- о! Сохрани его небо за его мученичество! Вотъ праведникъ, если на этомъ развратномъ свѣтѣ живали когда-нибудь праведники.
   Онъ поставилъ свѣчу на столъ и на цыпочкахъ подошелъ къ огню; сѣлъ въ кресла, спиною къ постели, и продолжалъ, будто думая вслухъ, говорить самъ съ собою:
   -- Избавитель отечества и отечественной вѣры, другъ бѣдныхъ соотчичей, врагъ гордыхъ и жестокихъ; любимый отверженными и угнетенными, обожаемый сорока тысячами смѣлыхъ и благочестивыхъ англійскихъ сердецъ -- какъ счастливъ онъ, какъ счастливъ сонъ его...-- Тутъ онъ вздохнулъ, погрѣлъ руки и потрясъ головою, какъ человѣкъ, у котораго сердце переполнено, вздохнулъ еще разъ и опять погрѣлъ руки.
   -- Э, Гашфордъ?-- сказалъ лордъ Джорджъ, который вовсе не спалъ, весело лежалъ на боку и смотрѣлъ на него съ тѣхъ поръ, какъ тотъ вошелъ въ комнату.
   -- Ми... милордъ,-- сказалъ Гашфордъ, вскочивъ съ мѣста и осматриваясь вокругъ, будто и Богъ знаетъ, какъ изумленный.-- Я разбудилъ васъ?
   -- Я не спалъ.
   -- Не спали!-- повторилъ онъ съ видимымъ замѣшательствомъ.-- Чѣмъ могу извиниться, что въ вашемъ присутствіи обнаружилъ мысли... Но онѣ были искренни, онѣ были искренни!-- воскликнулъ секретарь, проведши поспѣшно рукавомъ по глазамъ.-- Зачѣмъ жалѣть, что вы ихъ слышали?
   -- Гашфордъ,-- сказалъ бѣдный лордъ, протягивая къ нему руку и явно тронутый: -- тебѣ не о чемъ жалѣть. Ты любишь меня -- я знаю -- слишкомъ любишь. Но я не стою этой любви.
   Гашфордъ не отвѣчалъ, но схватилъ его руку и прижалъ въ губамъ; потомъ всталъ, вынулъ изъ ящика портфель, поставилъ его на столѣ подлѣ огня, отперъ его ключомъ, который носилъ въ карманѣ, сѣлъ передъ нимъ, досталъ перо, обсосалъ его прежде, чѣмъ обмакнуть въ чернила -- можетъ быть для того, чтобъ распрямить ротъ, искривленный еще улыбкою.
   -- Каково-то наше число съ послѣдняго набора?-- спросилъ лордъ Джорджъ.-- Въ самомъ дѣлѣ, у насъ сорокъ тысячъ человѣкъ, или мы все еще говоримъ только "круглыми числами" о силѣ союза?
   -- Вся сумма превосходитъ теперь это число двадцатью тремя человѣками,-- отвѣчалъ Гашфордъ, посмотрѣвъ на бумагу.
   -- А капиталъ?
   -- Не въ очень цвѣтущемъ положеніи; но мы имѣемъ немного манны въ пустынѣ, милордъ. Гм! Въ пятницу, вдовы принесли свои лепты. Сорокъ подметальщиковъ улицъ -- три шиллинга, четыре пенса. Старая церковная ставильщица стульевъ изъ прихода св. Мартина -- шесть пенсовъ. Новорожденный протестантскій младенецъ -- полпенни. Общество факелоносцевъ -- три шиллинга (изъ нихъ одинъ не годился). Антипанисты, заключенные въ Ньюгетѣ,-- пять шиллинговъ, четыре пенса. Соревнователъ изъ Бедлэма -- полкроны. Денни, палачъ,-- одинъ шиллингъ.
   -- Этотъ Денни,-- сказалъ его превосходительство:-- степенный и усердный человѣкъ. Я замѣтилъ его между народомъ въ Уэльбекской улицѣ, въ прошедшую пятницу.
   -- Хорошій человѣкъ,-- отвѣчалъ, секретарь:-- дѣльный, прямой и истинно усердный человѣкъ.
   -- Его надо ободрить,-- сказать Джорджъ.-- Отмѣть у себя Денни. Я хочу поговорить съ нимъ
   Гашфордъ исполнилъ приказаніе и продолжалъ читать списокъ:-- Друзья разума --полгинеи. Друзья свободы -- полгинеи. Друзья мира -- столько же. Друзья благотворительности -- столько же. Друзья состраданія -- столько же. Общество воспоминателей о кровожадной Маріи -- столько же. Общество бульдоговъ -- столько же.
   -- Общество бульдоговъ,-- сказалъ лордъ Джорджъ, страшно кусая между тѣмъ ногти: новое общество, не такъ ли?
   -- Прежній орденъ учениковъ-ремесленниковъ, милордъ. Такъ какъ сроки ученическихъ свидѣтельствъ прежнихъ сочленовъ миновались мало-по-малу, то они, кажется, перемѣнили имя, хотя членами попрежнему ученики, какъ и мастера.
   -- Какъ зовутъ ихъ президента?-- спросилъ лордъ Джорджъ.
   -- Президентъ,--сказалъ Гашфордъ, читая: -- мистеръ Симонъ Тэппертейтъ.
   -- Помню. Маленькій человѣчекъ, который приводитъ иногда пожилую сестру на наши собранія и часто также другую женщину особу благочестивую безъ сомнѣнія, но дурной наружности?
   -- Точно такъ, милордъ, онъ самый.
   -- Тэппертейтъ усердный человѣкъ,-- сказалъ лордъ Джорджъ, задумавшись.-- Не правда ли, Гашфордъ?
   -- Одинъ изъ первыхъ, милордъ. Онъ чуетъ издалека сраженіе, какъ боевой конь. На улицѣ бросаетъ онъ шляпу впередъ, какъ человѣкъ, на котораго сошло вдохновеніе, и говоритъ очень выразительныя рѣчи съ плечъ своихъ товарищей.
   -- Замѣть Тэппертейта,-- сказалъ лордъ Джорджъ Гордонъ.-- Мы можемъ довѣрить ему важный постъ.
   -- Тутъ,-- началъ опять секретарь, сдѣлавъ все, что было приказано:-- кромѣ семи шиллинговъ и шести пенсовъ серебромъ и мѣдью, и полугинеи золотомъ изъ сборнаго ящика мистриссъ Уарденъ (открытаго теперь въ четырнадцатый разъ), и отъ Меггсъ одинъ шиллингъ три пенса (сбереженные изъ третнаго жалованья).
   -- Меггсъ?-- сказалъ лордъ Джорджъ,-- Это мужчина?
   -- Имя въ списокъ внесено какъ женское,-- отвѣчалъ секретарь.-- Мнѣ кажется, это та высокая, тощая женщина, о которой вы, милордъ, сейчасъ сказали, что она дурной наружности, и которая приходитъ иногда слушать рѣчи съ Тэппертейтомъ и мистриссъ Уарденъ.
   -- Такъ мистриссъ Уарденъ эта пожилая дама, не правда ли?
   Секретарь кивнулъ утвердительно головою и почесалъ у себя переносицу верхнимъ концомъ пера.
   -- Она усердная сестра,-- сказалъ лордъ Джорджъ.-- Ея сборъ идетъ успѣшно и производится съ ревностью. Вступилъ ли мужъ ея въ союзъ?
   -- Неблагонамѣренный человѣкъ,-- возразилъ секретарь, складывая бумагу.-- Недостойный такой жены. Онъ коснѣетъ въ глубокой тьмѣ и продолжаетъ упорствовать.
   -- Слѣдствія обрушатся на его голову!.. Гашфордъ!
   -- Что прикажете, милордъ?
   -- Вѣдь ты не думаешь,-- сказалъ онъ, поворотись безпокойно въ постели:-- чтобъ эти люди покинули меня, когда настанетъ время? Я смѣло говорилъ при нихъ, на многое отважился, не замалчивалъ ничего. Вѣдъ они не отстанутъ, а?
   -- Этого нечего опасаться, милордъ,-- сказалъ Гашфордъ съ значительнымъ взглядомъ, который былъ больше невольнымъ выраженіемъ его мыслей, нежели подтвержденіемъ словъ, потому что лордъ отворотился.-- Будьте покойны, этого нельзя опасаться.
   -- Также и того, что они,-- сказалъ онъ, ворочаясь еще безпокойнѣе прежняго:-- что они вѣдь не могутъ ничего потерять за то, что соединились для этой цѣли. Право на нашей сторонѣ, хоть сила и противъ насъ. Увѣренъ ли ты въ этомъ столько же, какъ я? Скажи откровенно, увѣренъ ли?
   Секретарь началъ было: "Вѣдь вы не сомнѣваетесь..." какъ лордъ перебилъ его и продолжалъ нетерпѣливо:
   -- Сомнѣваюсь? Нѣтъ! Кто сказалъ, что я сомнѣваюсь? Еслибъ я сомнѣвался, развѣ я пожертвовалъ бы родственниками, друзьями, всѣмъ этой несчастной странѣ... Несчастная страна!-- вскричалъ онъ и вскочилъ съ постели, повторивъ про себя слова "несчастная страна" разъ двѣнадцать.-- Страна покинутая Богомъ и людьми, преданная во власть страшнаго союза папистскихъ державъ, добыча разврата, идолопоклонства и деспотизма! Кто сказалъ, что я сомнѣваюсь? Развѣ я не призванъ, избранъ и вѣренъ? Отвѣчай мнѣ: да или нѣтъ?
   -- Вѣренъ Богу, отечеству и самому себѣ!-- воскликнулъ Гашфордъ.
   -- Таковъ я есмь и такимъ останусь. Говорю: такимъ останусь до гроба. Кто это скажетъ? Ты или кто другой на свѣтѣ?
   Секретарь наклонилъ голову съ видомъ полнаго согласія со всѣмъ, что тотъ говорилъ или сталъ бы говорить; лордъ Джорджъ тихо опустился на подушку и заснулъ.
   Хоть въ этой рѣшимости, при худощавости и невзрачности лорда, было много комическаго, однако, ни у одного человѣка съ сколько-нибудь живымъ чувствомъ оно не возбудило бы улыбки; а еслибъ онъ и улыбнулся, то тотчасъ бы пожалѣлъ и почти раскаялся, что уступилъ первому впечатлѣнію. Лордъ былъ такъ же искрененъ въ своей рѣшимости, какъ и въ своей нерѣшительности. Наклонность къ ложному энтузіазму и суетная страсть играть роль народнаго предводителя были несчастныя свойства его характера. Прочее было слабость, чистая слабость; и таково несчастіе совершенно слабыхъ людей, и даже ихъ симпатіи, ихъ любовь и искренность,-- всѣ свойства, составляющія добродѣтели въ душахъ сильныхъ, становятся у нихъ слабостями или даже пороками.
   Гашфордъ продолжалъ сидѣть и лукаво поглядывать на постель, внутренно смѣясь надъ глупостью своего господина, пока сильное и тяжелое дыханіе лорда возвѣстило ему, что онъ можетъ удалиться. Онъ заперъ свой портфель, положилъ его опять въ ящикъ (вынувъ напередъ изъ футляра два печатные листика) и осторожно вышелъ. Уходя, онъ еще разъ оглянулся на блѣдное лицо спящаго, надъ головою котораго пыльные пуки перьевъ парадной постели "Майскаго-Дерева" висѣли угрюмо и печально, какъ на одрѣ похоронномъ. На лѣстницѣ секретарь остановился, прислушиваясь, все ли тихо, чтобъ въ случаѣ нужды разуться и не разбудить никого; потомъ спустился внизъ на дворъ и положилъ одинъ изъ своихъ листковъ подъ ворота дома. Сдѣлавъ это, онъ осторожно прокрался къ себѣ въ комнату и другой листикъ, тщательно обернувъ около камня, чтобъ его не унесло вѣтромъ, бросилъ за окно на дворъ.
   Надпись на оберткѣ гласила: "Всякому протестанту, которому это попадется въ руки", а внутри находилось слѣдующее воззваніе:
   "Мужи и братья! Кто изъ васъ получитъ это посланіе, да прійметъ его, какъ увѣщаніе немедленно присоединиться къ друзьямъ лорда Джорджа Гордона. Великія событія готовятся; "настали опасныя и тревожныя времена. Прочтите это внимательно, сохраните и бросьте гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ за короля и отечество! Союзъ".
   -- Это еще только посѣвъ,-- сказалъ Гашфордъ, затворяя окно.-- Когда-то наступитъ жатва!
  

XXXVII.

   Какъ бы ни была вещь несбыточна и смѣшна, но облеките ее въ таинственность, и она подучитъ волшебную, привлекательную силу, неотразимую для толпы. Ложные проповѣдники, ложные пророки, ложные врачи, ложные патріоты, ложныя чудеса всякаго рода, если они облекали свои дѣйствія таинственностью, всегда имѣли необыкновенный успѣхъ въ народномъ легковѣріи и можетъ быть этой уловкѣ больше чѣмъ всякой другой въ спискѣ глупостей обязаны тѣмъ, что нѣсколько времени торжествовали надъ истиною и здравымъ человѣческимъ смысломъ. Любопытство есть и было, отъ сотворенія міра, господствующею страстью въ человѣкѣ. Кто умѣетъ его возбудить, удовлетворять понемногу и все еще держать въ запасѣ для него пицу и оставлять его въ неизвѣстности, тотъ пріобрѣтаетъ надъ неразмышляющею половиною человѣчества самую прочную власть, какой только можно достигать въ нечистомъ дѣлѣ.
   Еслибъ кто-нибудь сталъ на Лондонскомъ Мосту и безъ устали кричалъ всѣмъ прохожимъ, чтобъ они приставали къ лорду Джорджу Гордону, хотя бы то для дѣла, котораго никто не понималъ бы и которое этимъ самымъ получало бы особенную прелесть, то, вѣроятно, что въ мѣсяцъ онъ набралъ бы по крайней мѣрѣ двадцать человѣкъ. Еслибъ всѣ ревностные протестанты публично были приглашаемы къ союзу съ извѣстною цѣлью, напримѣръ, пропѣть одинъ или два гимна, выслушать нѣсколько холодныхъ рѣчей и потомъ подать въ парламентъ прошеніе такого содержанія, чтобъ парламентскимъ актомъ не отмѣнялись законы о пени съ римско-католическихъ свящевниковъ и пожизненное заключеніе въ тюрьму тѣхъ, кто воспитаетъ дѣтей въ этой вѣрѣ, равно опредѣленіе, по которому всѣ члены римской церкви не могутъ ни покупкою, ни завѣщаніемъ пріобрѣтать неднижимой собственности въ соединенномъ королевствѣ -- вещи ясныя, которыя такъ далеки отъ заботъ и желаній толпы,-- то собралась бы, можетъ быть, сотня человѣкъ. Но когда разошлись темные слухи, что въ этомъ протестантскомъ союзѣ собирается тайная сила для неизвѣстныхъ и огромныхъ цѣлей противу правительства; когда воздухъ наполнился шопотомъ о союзѣ папистскихъ державъ, хотящемъ унизить и покорить Англію, ввести въ Лондонѣ инквизицію, и лавки Смитфильдскаго Рынка обратить въ столбы и котлы дли пытокъ; когда ужасы и опасенія, которыхъ никто понять не могъ, усердно распространялись внутри и внѣ парламента мечтателемъ, который самъ не зналъ, чего хотѣлъ, и тогда старинныя страшилища, цѣлыя столѣтія покойно лежавшія въ могилѣ, выпущены были на невѣждъ и легковѣрныхъ; когда все это совершалось какъ будто во мракѣ, и тайныя приглашенія приступить къ великому протестантскому союзу для защиты религіи, жизни и свободы разсѣвались по улицамъ, подкладывались подъ двери домовъ, засовывались въ окошки и втирались въ руки гуляющимъ ночью; когда эти листки торчали на каждой стѣнѣ, на каждомъ столбѣ и косякѣ, такъ что дерево и камни, казалось, заражены были всеобщимъ страхомъ и призывали всѣхъ къ сопротивленію, неизвѣстно чему и почему,-- тогда манія дѣйствительно распространилась, и число союзниковъ увеличилось до сорока тысячъ человѣкъ, возрастая сверхъ того езведненно.
   Такъ по крайней мѣрѣ въ мартѣ мѣсяцѣ 1780 года, говорилъ президентъ союза, лордъ Джорджъ Гордонъ. Въ самомъ ли дѣлѣ такъ было,-- объ этомъ знали и заботились немногіе. Союзъ никогда не имѣлъ публичнаго собранія; слышали и знали всѣ и немъ только отъ лорда Гордона; потому многіе принимали его просто за порожденіе больного мозга лорда. Гордонъ обыкновенно говорилъ напыщенно о цѣлыхъ массахъ, ободряемый, вѣроятно, извѣстными, и богатыми послѣдствіями возмущеній, происходившихъ за годъ до того въ Шотландіи,-- слылъ за сумасшедшаго члена нижней палаты, который приставалъ ко всѣмъ партіямъ, ни одной не держался и мало былъ уважаемъ. Знали, что вездѣ господствуетъ сильное негодованіе, какъ и всегда; онъ въ другихъ случаяхъ обыкновенно говорилъ къ народу объявленіями, рѣчами и брошюрами; его прежнія стремленія остались безъ всякихъ слѣдствій, теперешнихъ опасались также мало. Какъ предсталъ онъ здѣсь читателю, точно такъ являлся онъ отъ времени до времени въ публику и былъ въ тотъ же день опять забываемъ; какъ внезапно явился онъ съ этими листками, по прошествіи пяти лѣтъ, такъ навязалъ себѣ своими хлопотами въ это время тысячи человѣкъ, которые во весь промежутокъ времени покойно жили и дѣйствовали и, не будучи ни глухи, ни слѣпы къ ежедневнымъ происшествіямъ, едва ли прежде когда-нибудь думали о немъ.
   -- Милордъ,-- сказалъ Гашфордъ, открывъ поутру занавѣсы его постели:-- милордъ!
   -- Ну, кто тамъ?
   -- Часы пробили девять,-- отвѣчалъ секретарь, набожно сложивъ руки.-- Покойно ли вы спали? Надѣюсь; если молитва моя услышана, вы, навѣрное, освѣжились и подкрѣпили свои силы.
   -- Правду сказать, я такъ крѣпко спалъ,-- сказалъ лордъ Джорджъ, протирая глаза и озираясь:-- что не могу совсѣмъ опомниться. Гдѣ мы?
   -- Милордъ,-- сказалъ, улыбаясь, Гашфордъ.
   -- О!-- возразилъ лордъ.-- Да. Такъ ты не жидъ?
   -- Жидъ!-- воскликнулъ набожный секретарь, отступивъ назадъ.
   -- Мнѣ снилось, что мы жиды, Гашфордъ. Ты и я -- оба мы жиды съ длинными бородами.
   -- Избави насъ Богъ, милордъ! Это все равно, что быть папистами.
   -- Я думаю,-- отвѣчалъ тотъ быстро.-- А? Ты въ самомъ дѣлѣ такъ думаешь, Гашфордъ?
   -- Безъ сомнѣнія!-- воскликнулъ секретарь съ изумленнымъ видомъ.
   -- Гм!-- пробормоталъ онъ.-- Да, кажется, это правда.
   -- Надѣюсь, милордъ...-- началъ было секретарь.
   -- Надѣешься!-- повторилъ лордъ, прерывая его.-- Зачѣмъ ты говоришь, что ты надѣешься? Вѣдь нѣтъ никакой бѣды думать о такихъ вещахъ.
   -- Во снѣ -- нѣтъ,-- отвѣчалъ секретарь.
   -- Во снѣ? Нѣтъ, и на яву нѣтъ.
   -- Призванъ, избранъ и вѣренъ,-- сказалъ Гашфордъ, взявъ карманные часы лорда Джорджа, висѣвшіе на стулѣ, и читая въ разсѣяніи, повидимому, надпись на печати.
   Это былъ родъ неважнаго, безнамѣреннаго и случайнаго замѣчанія, вырвавшагося въ минуту забывчивости, о которомъ не стоило говорить. Но едва онъ произнесъ эти слова, какъ лордъ Джорджъ, готовый уже вспыхнуть, остановился, покраснѣлъ и замолчалъ. Будто нисколько не примѣчая этой перемѣны, хитрый секретарь, подъ предлогомъ поднятія занавѣсовъ окошка, отошелъ прочь, и когда лордъ успѣлъ оправиться, подошелъ опять и сказалъ:
   -- Священное дѣло оказываетъ быстрые успѣхи, милордъ. Я самъ не оставался празднымъ въ нынѣшнюю ночь. Два объявленія выбросилъ я прежде, чѣмъ легъ спать, и нынче рано утромъ они ужъ подняты. Ни одинъ человѣкъ не упоминалъ о нихъ, не признавался, что поднялъ, хоть я цѣлые полчаса провелъ внизу. Одинъ или два новые приверженца будутъ плодомъ этого, предсказываю вамъ; и кто знаетъ, сколько ихъ будетъ еще, если благословеніе неба пребудетъ на вашемъ вдохновенномъ стремленіи!
   -- Это былъ славный девизъ вначалѣ,-- отвѣчалъ лордъ Джорджъ: -- отличное изреченіе; оно оказало много услугъ въ Шотландіи. Это вполнѣ достойно тебя. Ты напомнилъ мнѣ не быть празднымъ, Гашфордъ, когда винограднику грозитъ опустошеніе, и ноги папистовъ готовы попрать его. Смотри, чтобъ лошади черезъ полчаса были осѣдланы. Намъ пора ѣхать; къ дѣлу!
   Онъ произнесъ это съ такимъ яркимъ румянцемъ на щекахъ и такимъ воодушевленнымъ голосомъ, что секретарь счелъ излишнимъ всякое дальнѣйшее побужденіе и вышелъ.
   -- Ему снится, что онъ жидъ,-- сказалъ онъ самъ съ собою, затворивъ дверь спальни.-- Еще онъ попадетъ въ жиды передъ смертью. Онъ такъ туда и смотритъ. Что-жъ! Пожалуй! Между жидами есть богатые люди... Бритье очень затруднительно; -- впрочемъ, оно было бы мнѣ кстати. Но покамѣстъ будемъ строжайшими христіанами. Нашъ пророческій девизъ пригодится ко всѣмъ религіямъ; это утѣшаетъ меня.-- Среди такихъ размышленій объ этомъ источникѣ утѣшенія, онъ вошелъ въ трактиръ и спросилъ себѣ завтракъ.
   Лордъ Джорджъ проворно одѣлся (его простой туалетъ скоро оканчивался), и столько же воздержный въ пищѣ и въ питьѣ, сколько пуританинъ въ одеждѣ, онъ съ своей стороны скоро кончилъ завтракъ. Но секретарь былъ болѣе преданъ земнымъ благамъ, или можетъ быть болѣе заботился поддержать въ бодрости свои силы и духъ для великаго протестантскаго дѣла; потому ѣлъ и пилъ до послѣдней минуты, и даже нужно было три или четыре напоминанія со стороны Джона Грюбэ прежде, чѣмъ онъ рѣшился разстаться съ обильными съѣстными припасами мистера Уиллита.
   Наконецъ, онъ сошелъ съ лѣстницы, утирая сальныя губы и, заплативъ счетъ Джону Уиллиту, сѣлъ на лошадь. Лордъ Джорджъ, прохаживавшійся передъ домомъ съ важными тѣлодвиженіями и торжественно разговаривая самъ съ собою, также вспрыгнулъ на сѣдло. Отвѣтивъ на вѣжливый поклонъ стараго Уиллита и на привѣтствія дюжины зѣвакъ, которые, услышавъ, что изъ "Майскаго-Дерева" поѣдетъ живой лордъ, собрались у воротъ,-- они поскакали далѣе; храбрый Джонъ Грюбэ ѣхалъ за ними.
   Если мистеръ Уиллитъ уже ночью принялъ милорда Джорджа Гордона за нѣсколько страннаго джентльмена, то утромъ это мнѣніе еще болѣе утвердилось въ немъ и во сто разъ увеличилось. Онъ до того прямо, какъ свѣчка, сидѣлъ на своей костлявой лошади, съ длинными, прямыми волосами, развѣвающимися по вѣтру; всѣ члены его были до того угловаты и остры; локти, подпертые подъ бока, выдавались такъ некрасиво; вся его фигура такъ тряслась и дрожала при всякомъ прыжкѣ коня, что трудно было представить себѣ всадника болѣе уродливаго и страннаго. Вмѣсто бича, онъ держалъ въ рукѣ большую палку съ золотымъ шаромъ, въ родѣ тѣхъ, что нынче носятъ швейцары; и манера, какъ онъ держалъ это забавное оружіе, то передъ собою, какъ кавалеристъ саблю, то на плечѣ, какъ ружье, то между большимъ и указательнымъ пальцемъ, но всегда нѣсколько неловко и неудачно -- не мало усиливала забавный видъ его наружности. Прямой, тощій и напыщенный, по-старинному одѣтый и -- нарочно или случайно -- хвастливо выказывая всѣ свои странности въ поступи, ухваткахъ и тѣлодвиженіяхъ, онъ разсмѣшилъ бы самаго серьезнаго зрителя и вполнѣ подалъ поводъ къ улыбкамъ и насмѣшливымъ перешептываньямъ, которыя сопровождали его отъѣздъ изъ "Майскаго-Дерева".
   Ни мало, однакожъ, не замѣчая производимаго имъ впечатлѣнія онъ продолжалъ ѣхать подлѣ своего секретаря и почти всю дорогу разговаривалъ самъ съ собою, пока, наконецъ, имъ осталось одна или двѣ мили отъ Лондона, гдѣ мѣстами стали попадаться прохожіе, которые знали его въ лицо, показывали другимъ на него пальцами, иногда останавливались, смотрѣли ему вслѣдъ и шутя или серьезно, какъ случалось, кричали: "Ура Джординъ! Прочь папство"! На это онъ обыкновенно величаво снималъ шляпу и кланялся. Когда они въѣхали въ городъ и проѣзжали по улицамъ, эти знаки вниманія сдѣлались многочисленнѣе, одни смѣялись, другіе шептались, иные отворачивались и улыбались, иные удивлялись, кто это такой, нѣкоторые бѣжали рядомъ съ нимъ по мостовой и кричали "виватъ". Если встрѣчалось на дорогѣ много телѣгъ, носилокъ и каретъ, онъ тотчасъ останавливался и кричалъ, снявъ шляпу: "Джентльмены, прочь папство!" На что эти джентльмены отвѣчали громкимъ и многократнымъ крикомъ; потомъ онъ опять ѣхалъ впередъ человѣками съ двадцатью ужасной сволочи, которая бѣжала за его лошадью и кричала изо всѣхъ силъ.
   Сверхъ того, на улицахъ было множество старыхъ женщинъ, которыя всѣ его знали. Нѣкоторыя изъ нихъ -- не изъ очень высокаго сословія, носильщицы и торговки овощами -- хлопали морщинистыми руками и тонкимъ, визгливымъ, отвратительнымъ голосомъ кричали: "Ура, милордъ!" Другія дѣлали ему ручкою, махали носовыми платками, вѣерами и зонтиками или отворяли окна и звали прочихъ, находившихся въ комнатѣ, подойти и посмотрѣть. Всѣ эти знаки своей "популярности" онъ принималъ съ большою важностью и вниманіемъ, раскланивался низко и такъ часто, что везъ шляпу больше въ рукѣ, нежели на головѣ; на дома, мимо которыхъ проѣзжалъ, глядѣлъ онъ какъ человѣкъ, имѣющій торжественный въѣздъ и, однако, не гордящійся этимъ.
   Такъ проѣхали они (къ несказанной досадѣ Джона Грюбэ) Уайтчепель во всю его длину Линденголлъ-Стритъ и Чипсайдъ, до церкви св. Павла. У самаго собора онъ остановился и поговорилъ съ Гашфордомъ; потомъ взглянулъ на верхъ собора и покачалъ головою, будто говоря: "церковь въ опасности!" Окружающіе снова заревѣли во все горло, и поѣздъ опять тронулся съ сильнымъ крикомъ черни и еще нижайшими, противъ прежняго, поклонами.
   Они поѣхали вдоль берега, по Суадловъ-Стриту, въ Оксфордскую улицу, а оттуда въ его домъ въ Уэльбекъ-Стритѣ, недалеко отъ Кэвендишъ-Сквера, куда провожали его дюжины двѣ зѣвакъ; у крыльца онъ простился съ ними въ слѣдующихъ короткихъ словахъ: "Джентльмены, прочь папство! Прощайте! Спаси васъ Богъ!" Но рѣчь эта, сверхъ ожиданія, слишкомъ краткая, принята была съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ и крикомъ: "рѣчь, рѣчь!" Лордъ Джорджъ, наконецъ, согласился бы на это желаніе, еслибъ Джонъ Грюбэ, отправляясь въ конюшню, не бросился вдругъ со всѣми тремя лошадьми въ народъ, такъ что толпа разсѣялась по сосѣднимъ полямъ и тотчасъ начала заниматься орлянкою, травлею, четомъ и нечетомъ, лунками и прочими протестантскими играми.
   Послѣ обѣда лордъ Джорджъ опять вышелъ въ черномъ бархатномъ кафтанѣ, штанахъ и камзолѣ изъ гордоновой матеріи, такого же квакерскаго покроя; и въ этомъ нарядѣ, сдѣлавшись въ десять разъ страннѣе и забавнѣе прежняго, пошелъ онъ пѣшкомъ въ Вестминстеръ. Гашфордъ занимался между тѣмъ дѣлами и еще не кончилъ ихъ, какъ вскорѣ послѣ сумерекъ вошелъ Джонъ Грюбэ и доложилъ о посѣтителѣ.
   -- Пускай войдетъ,-- сказалъ Гашфордъ.
   -- Сюда! Войдите!-- ворчалъ Джонъ кому-то за дверью.-- Вѣдь вы протестантъ, не правда ли?
   -- Да, я думаю,-- отвѣчалъ низкій, грубый голосъ.
   -- Вы имъ и смотрите,-- сказалъ Джонъ Грюбэ.-- Я такъ и принялъ васъ за протестанта.-- Съ этимъ замѣчаніемъ впустилъ онъ пришедшаго, вышелъ самъ и затворилъ двери.
   Человѣкъ, явившійся къ Гашфорду, былъ плотный, приземистый дѣтина съ низкимъ, вдавленнымъ лбомъ, жесткими, курчавыми волосами и такими узкими, близко сходящимися глазами, что, казалось, еслибъ не мѣшалъ носъ, они слились бы вмѣстѣ и составили бы одинъ глазъ необыкновенной величины.
   Грязный платокъ, какъ веревка обернутый около шеи, показывалъ ея крѣпкія жилы; онѣ надулись такъ, что готовы были лопнуть, будто отъ удушья сильныхъ страстей, злости и бѣшенства Платье его было изъ бархата -- выношеннаго, полинялаго чернаго цвѣта, какъ трубочная зола или пепелъ на угольяхъ, носило на себѣ пятна, слѣды многихъ полуночныхъ попоекъ и воняло особенно дурно. Вмѣсто пряжекъ на колѣняхъ, имѣлъ онъ неровныя петли изъ шнурковъ; а въ грязной рукѣ держалъ суковатую палку, на набалдашникѣ которой вырѣзано было грубое подобіе его отвратительнаго лица. Таковъ былъ незнакомецъ, который снялъ передъ Гашфордомъ свою треугольную шляпу и стоялъ, косо посматривая, пока секретарь взглянулъ на него.
   -- А! Денни!-- воскликнулъ Гашфордъ.-- Садись-ка.
   -- Я встрѣтилъ милорда тамъ,-- сказалъ пришедшій, показывая рукою на ту часть города, которую онъ разумѣлъ:-- онъ и говоритъ мнѣ: "Если тебѣ нечего дѣлать, Денни, ступай, пожалуй, ко мнѣ домой, поболтай тамъ съ мистеромъ Гашфордомъ." Разумѣется, мнѣ нечего дѣлать, вы сами знаете. Въ эти часы я не работаю. Ха, ха, ха! Я вышелъ только прогуляться, какъ увидѣлъ милорда. Я хожу гулять ночью, какъ совы, мистеръ Гашфордъ.
   -- А иногда и днемъ, а?-- сказалъ секретарь.-- Когда выходишь въ полномъ парадѣ, понимаешь?
   -- Ха, ха, ха!-- захохоталъ дѣтина, ударивъ себя по ногѣ.-- Вотъ господинъ, который ужъ умѣетъ приласкать; мистеръ Гашфордъ дороже мнѣ всего Лондона и Вестминстера! Милордъ тоже недуренъ, но передъ вами онъ оселъ. Да, въ самомъ дѣлѣ, когда я выхожу въ полномъ парадѣ...
   -- Когда у тебя и своя карета,-- сказалъ секретарь:-- и свой попъ, а? И все, что тамъ еще нужно?
   -- Вы уморите меня со смѣху!-- воскликнулъ Денни,-- захохотавъ опять громко.-- Право! Да что за пропасть дѣлается теперь, мистеръ Гашфордъ,-- спросилъ онъ охриплымъ голосомъ: -- а? Получимъ мы приказаніе разграбить какую-нибудь папистскую часовню, что ли?
   -- Тст!-- сказалъ секретарь, тихо улыбнувшись.-- Тст! Боже, насъ избави, Денни! Мы соединяемся, ты знаешь, для самыхъ мирныхъ и законныхъ цѣлей.
   -- Знаю, знаю,-- отвѣчалъ Денни, натянувъ себѣ щеку концомъ языка.-- Я то нарочно присталъ или нѣтъ?
   -- Безъ сомнѣнія,-- сказалъ Гашфордъ и улыбнулся, какъ прежде. Когда онъ сказалъ это, Денни опять покатился со смѣху, ударилъ себя по ляжкѣ, утеръ глаза концомъ платка и вскричалъ: "Мистеръ Гашфордъ дороже всей Англіи, ей-ей!"
   -- Мы съ лордомъ Джорджемъ говорили о тебѣ вчера вечеромъ,-- сказалъ Гашфордъ послѣ нѣкоторой паузы.-- Онъ говоритъ, что ты очень усердный человѣкъ.
   -- Таковъ и я есть,-- отвѣчалъ палачъ.
   -- И что ты отъ всего сердца ненавидишь папистовъ.
   -- Такъ и есть,-- сказалъ онъ, подтвердивъ свои слова хорошимъ, рѣзкимъ ругательствомъ.-- Посмотрите, мистеръ Гашфордъ,-- продолжалъ онъ, положивъ шляпу и трость на полъ и ударяя медленно пальцами одной руки по ладони другой:-- посудите сами, я конституціонный служитель, который работаетъ изъ хлѣба и отправляетъ свою работу, какъ честный человѣкъ. Правда это или нѣтъ?
   -- Конечно, правда.
   -- Хорошо же. Погодите минуту, работа моя честная, протестантская, конституціонная, англійская работа. Правда или нѣтъ?
   -- Никто на землѣ не усомнится въ этомъ.
   -- Да и подъ землею никто не усомнится. Парламентъ говоритъ, напримѣръ: "если какой-нибудь мужчина или женщина, или дитя сдѣлаетъ противъ нашего парламентскаго акта..." Сколько нынче законовъ о вѣшаніи, мистеръ Гашфордъ? Вѣдь будетъ съ пятьдесятъ?
   -- Не знаю навѣрное, сколько,-- отвѣчалъ секретарь и разлегся, зѣвая, въ креслахъ:-- только очень много.
   -- Хорошо; мы сказали пятьдесятъ. Парламентъ говоритъ: "если какой-нибудь мужчина, женщина или ребенокъ сдѣлаютъ что-нибудь противу одного изъ этихъ пятидесяти актовъ, то этотъ мужчина, эта женщина или ребенокъ должны быть спроважены къ Денни." Потомъ приходитъ Георгъ-Третій, когда ихъ къ концу засѣданія очень набралось, и говоритъ: "Это слишкомъ много для Денни. Половину беру я для меня, а другую пусть онъ возьметъ себѣ"; иногда прикидываетъ онъ еще одного на мою долю, котораго я не ждалъ, какъ три года назадъ, когда мнѣ досталась Мери Джонесъ, молодая женщина, девятнадцати лѣтъ отъ роду; пришла въ Тэйбернъ, съ ребенкомъ у груди, и спроважена за то, что въ одной лавкѣ въ Людгетъ-Гидлѣ взяла холстину со стола и опять положила, когда лавочникъ увидѣлъ; она еще никогда не дѣлала ничего дурнаго, кромѣ этого, и то потому, что мужъ ея за три недѣли взятъ въ солдаты, такъ что ей пришлось ходить по міру, съ двумя маленькими дѣтьми,-- какъ оказалось при допросѣ. Ха, ха, ха!.. Хорошо! Если въ Англіи есть судъ и право, то это слава Англіи; не такъ ли, мистеръ Гашфордъ?
   -- Разумѣется,-- сказалъ секретарь.
   -- И современемъ,-- продолжалъ палачъ:-- когда наши внуки подумаютъ о своихъ дѣдушкахъ и увидятъ, какъ вещи перемѣнились, они скажутъ: "вотъ такъ времена были, а мы съ тѣхъ поръ идемъ все ниже и ниже!" Не правда ли, мистеръ Гашфордъ?
   -- Я не сомнѣваюсь въ этомъ,-- отвѣчалъ секретарь.
   -- Ну, хорошо,-- сказалъ палачъ.-- Посмотрите же, если эти паписты придутъ въ силу и начнутъ варить да жарить, вмѣсто вѣшанья, что же тогда станется съ моею работой? Если они отнимутъ у меня работу, которая находится въ связи съ столькими законами, что же станется съ законами вообще, съ религіею, съ государствомъ? Хаживали ли вы когда-нибудь въ церковь?
   -- Когда-нибудь!-- повторилъ секретарь, съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ.-- Разумѣется.
   -- Хорошо,-- сказалъ негодяй.-- Я былъ тамъ разъ... два раза, считая съ тѣхъ поръ, какъ меня крестили; когда я услышалъ, что тамъ молятся за парламентъ и подумалъ, сколько новыхъ законовъ о повѣшеніи дѣлаютъ они въ каждое засѣданіе, то и за меня, подумалъ, молятся. Слушайте же теперь, мистеръ Гашфордъ,-- продолжалъ онъ, поднявъ палку и махая ею съ дикимъ видомъ:-- ни у меня не отнимутъ моей протестантской работы, не перемѣнятъ ни въ чемъ этого протестантскаго порядка вещей, если я могу воспрепятствовать; паписты не станутъ на моей дорогѣ, развѣ только нужно ихъ будетъ спровадить по закону; я слышать не хочу объ вареніи и жареніи -- ни о чемъ, кромѣ вѣшанья. Милордъ справедливо называетъ меня усерднымъ человѣкомъ. Для поддержанія великаго протестантскаго правила, чтобъ мнѣ было много работы, я (тутъ онъ ударилъ палкою по землѣ) готовъ жечь, бить и рѣзать -- дѣлать, что хотите, если только это будетъ чертовски весело, хоть бы пѣсня кончилась тѣмъ, что я самъ попаду на висѣлицу. Такъ-то, мистеръ Гашфордъ!
   Употребивъ благородное слово для этихъ отвратительныхъ мыслей, онъ, въ припадкѣ бѣшенства, произнесъ, по крайней мѣрѣ, двадцать страшныхъ ругательствъ, отеръ платкомъ потъ со лба и вскричалъ:-- прочь папство!
   Гашфордъ лежалъ въ креслахъ и смотрѣлъ на него такими впалыми, такъ закрытыми отъ густыхъ бровей глазами, что палачъ почелъ бы его за слѣпого. Еще съ минуту сидѣлъ онъ и улыбался; потомъ сказалъ медленно и выразительно:
   -- Ты, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ, не любящій шутить дѣломъ, Денни, самый храбрый изъ всѣхъ нашихъ. Однако, ты долженъ умѣрять себя; ты долженъ быть тихъ, покоренъ, кротокъ, какъ ягненокъ. Я увѣренъ, ты можешь быть такимъ.
   -- Да, да, увидимъ, мистеръ Гашфордъ, увидимъ, вы не пожалуетесь на меня,-- отвѣчалъ тотъ, тряся головою.
   -- Я въ этомъ убѣжденъ,-- сказалъ секретарь тѣмъ же спокойнымъ голосомъ и такъ же выразительно.-- Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ или въ маѣ, когда билль объ освобожденіи католиковъ поступитъ въ палату, мы думаемъ впервые развернуть всѣ наши боевыя силы. Милордъ полагаетъ, что намъ должно процессіей идти по улицамъ, чтобъ показать невиннымъ образомъ нашу силу, и провожать наше прошеніе до воротъ нижней палаты.
   -- Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше,-- слизалъ Денни, съ новымъ ругательствомъ.
   -- Мы пойдемъ отрядами, потому что насъ много; и я думаю, и смѣю утверждать,-- началъ опять Гашфордъ, какъ будто не слыхавъ перерыва:-- хоть еще и не имѣю никакого приказанія на этотъ счетъ, что лордъ Джорджъ уже думалъ о тебѣ, какъ объ отличномъ начальникѣ для одного изъ такихъ отрядовъ. Безъ сомнѣнія, ты былъ бы превосходный начальникъ.
   -- Испытайте меня,-- сказалъ палачъ съ отвратительно наглымъ взглядомъ.
   -- Ты былъ бы хладнокровенъ, я знаю,-- продолжалъ секретарь, все еще улыбаясь и такъ владѣя глазами, что могъ пристально наблюдать за нимъ, не допуская заглянуть себѣ въ глаза:-- ты былъ бы покоренъ приказанію и совершенно умѣренъ. Ты не ввелъ бы, навѣрное, въ опасность своего отряда.
   -- Я поведу его, мистеръ Гашфордъ,-- весело началъ было палачъ, какъ вдругъ Гашфордъ наклонился впередъ, приложилъ палецъ къ губамъ и притворился пищущимъ, потому что въ ту же минуту Джонъ Грюбэ отворилъ дверь.
   -- Вотъ,-- сказалъ Джонъ, заглянувъ въ комнату: -- еще пришелъ протестантъ.
   -- Проведи его въ другую комнату, Джонъ,-- отвѣчалъ секретарь самымъ кроткимъ голосомъ.-- Я занятъ.
   Но Джонъ уже подвелъ новаго знакомца къ дверямъ. Секретарь еще не успѣлъ договорить послѣднихъ словъ, какъ онъ вошелъ, не дождавшись приглашенія, и передъ нимъ предсталъ съ своимъ разбойничьимъ лицомъ Гогъ изъ "Майскаго-Дерева".
  

XXXVIII.

   Секретарь держалъ руку передъ глазами, заслоняя ихъ отъ свѣта лампы, и нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на Гога, наморщивъ лобъ, какъ будто припоминалъ, что недавно его видѣлъ, но не зналъ, гдѣ и по какому случаю. Неизвѣстность его не была продолжительна; не успѣлъ еще Гогъ вымолвить слово, какъ онъ сказалъ ему ласково:
   -- А, помню. Хорошо. Джонъ, тебѣ здѣсь нечего дожидаться. Погоди уходить, Денни.
   -- Къ вашимъ услугамъ, сэръ,-- сказалъ Гогъ, когда Грюбэ вышелъ.
   -- Здравствуй, любезный другъ,-- отвѣчалъ секретарь своимъ вкрадчивымъ тономъ.-- Что тебя привело сюда? Мы ничего, вѣдь, не забыли, надѣюсь?
   Гогъ усмѣхнулся, засунулъ руку за пазуху и вытащилъ одинъ изъ листковъ, измокшій и загрязнившійся на землѣ ночью, разгладилъ его на колѣнѣ своею тяжелою рукою, разогнулъ и положилъ на бюро секретаря.
   -- Ничего, кромѣ этого, сэръ. Видите, оно попало не въ дурныя руки.
   -- Что это?-- воскликнулъ секретарь, вертя листокъ съ притворнымъ удивленіемъ.-- Откуда ты это взялъ, любезный? Что это значитъ? Я ничего не понимаю.
   Смущенный нѣсколько этимъ пріемомъ, Гогъ глядѣлъ то на секретаря, то на Денни, который всталъ и также стоялъ у стола, украдкою разсматривая незнакомца, котораго наружность нравилась ему, повидимому, чрезвычайно. Денни видѣлъ, что секретарь молча какъ бы ссылался на него, и потому покачалъ три раза головою, будто говоря о Гашфордѣ: -- Нѣтъ. Онъ рѣшительно ничего не знаетъ. Я это вижу. Готовъ побожиться, что онъ ничего не знаетъ; и закрывъ свой профиль отъ Гога длиннымъ концомъ худого платка, онъ за этою ширмою одобрительно киваль и улыбался секретарю.
   -- Тутъ велѣно придти, кто найдетъ, такъ ли?-- спросилъ Гогъ.-- Я самъ не ученый, не умѣю ни читать, ни писать, но я показывалъ одному пріятелю, который мнѣ прочелъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ такъ,-- сказалъ Гашфордъ и вытаращилъ глаза сколько могъ больше: -- право, это самый удивительный случай, какой только мнѣ встрѣчался. Какъ попалъ туда этотъ лоскутокъ, любезный?
   -- Мистеръ Гашфордъ,-- шепталъ палачъ:-- стоитъ цѣлаго Ньюгета.-- Слышалъ ли его Гогъ или увидѣлъ, что надъ нимъ смѣются, или догадался, куда клонитъ дѣло секретарь, только онъ по своему грубо пошелъ прямо къ цѣли.
   -- Ну,-- сказалъ онъ, протянувъ руку и взявъ назадъ листокъ:-- да что ужъ вамъ въ запискѣ, что тамъ написано или чего не написано? Вѣдь вы объ ней ничего не знаете, сэръ, такъ же какъ я, или онъ,-- прибавилъ Гогъ, показавъ глазами на Денни.-- Никто изъ васъ не знаетъ, что она значитъ и откуда взялась: такъ и конецъ исторіи. А хотѣлось бы мнѣ противъ католиковъ: я человѣкъ -- "прочь папство", и готовъ присягнутъ. За тѣмъ-то я было и пришелъ.
   -- Внесите его въ списокъ, мистеръ Гашфордъ,-- сказалъ Денни.-- Дѣлать дѣло, такъ дѣлать,-- прямо къ цѣли и нечего мѣшкать.
   -- Что толку стрѣлять около цѣли, не правда ли, старикъ?-- воскликнулъ Гогъ.
   -- У меня сердце не на мѣстѣ!-- отвѣчалъ палачъ.-- Вотъ настоящій человѣкъ, для моего отряда, мистеръ Гашфордъ. Давайте мнѣ его! Вносите его въ списокъ. Я готовъ пойти къ нему въ крестные отцы, хоть бы его крестили въ потѣшномъ огнѣ, зажженномъ развалинами англійскаго банка.
   Съ такими выраженіями дружбы, ударилъ его Денни ласково по плечу, и Гогъ не замедлилъ отвѣчать тѣмъ же.
   -- Прочь папство, братъ!-- вскричалъ палачъ.
   -- Прочь собственность {Въ подлинникѣ игра словами: Popery и Property.}, братъ,!-- отвѣчалъ Гогъ.
   -- Папство, папство,-- сказалъ секретарь съ своей обыкновенной ласковостью.
   -- Такъ или этакъ, все равно!-- вскричалъ Денни.-- Все такъ. Въ списокъ его, мистеръ Гашфордъ. Въ списокъ всѣхъ и каждаго! Ура, протестантская религія! По рукамъ, мистеръ Гашфордъ!
   Секретарь очень привѣтливо смотрѣлъ на ихъ обоихъ, пока они предавались этимъ и другимъ патріотическимъ восторгамъ, и только что хотѣлъ сдѣлать какое-то замѣчаніе, какъ Денни подошелъ къ нему и, толкнувъ его локтемъ, закрылъ ротъ рукою, прошептавъ:
   -- Не проговоритесь о ремеслѣ конституціоннаго служителя, мистеръ Гашфордъ. Знаете, въ народѣ есть предразсудокъ противъ этого; можетъ быть, онъ не любитъ... Погодите, мы станемъ покороче. А вѣдь складный дѣтина, не правда ли?
   -- Дюжій малый!
   -- Видали-ль вы, мистеръ Гашфордъ,-- шепнулъ Денни, звѣрски любуясь, какъ любуется какой-нибудь каннибалъ, когда онъ голоденъ и видитъ своего задушевнаго друга,-- видали-ль вы гдѣ (тутъ онъ протянулся еще ближе къ уху Гашфорда и закрылъ ротъ обѣими ладонями):-- видали-ль вы гдѣ такую глотку? Взгляните только. Вотъ шея-то для висѣлицы!
   Секретарь кивнулъ утвердительно на это замѣчаніе съ самымъ дружескимъ видомъ, какой только могъ принять (трудно поддѣлаться подъ чисто художническій вкусъ, который по большей части бываетъ восторженъ), ы, сдѣлавъ кандидату нѣсколько незначительныхъ вопросовъ, внесъ его въ списокъ членовъ великаго протестантскаго союза. Радость Денни при успѣшномъ окончаніи этого дѣла могъ превзойти только восторгъ, съ которымъ онъ узналъ, что новый членъ не умѣетъ н читать, ни писать; эти два искусства (какъ увѣрялъ Денни) были самой ужасною язвою благоустроеннаго общества, и его художническимъ интересамъ, какъ и цѣли великой конституціонной должности, которую онъ имѣлъ честь отправлять, вредили больше, чѣмъ самыя неблагопріятныя обстоятельства, какія могла вообразить его фантазія.
   Пока совершалось принятіе, и Гашфордъ, съ свойственною ему манерою, разсказывалъ Гогу о мирной и совершенно законной цѣли общества, въ которое онъ вступилъ, мистеръ Денни весьма часто толкалъ его локтемъ и дѣлалъ разныя удивительныя гримасы. Секретарь далъ имъ понять, что хочетъ остаться одинъ. Они немедленно раскланялись и вышли вмѣстѣ изъ дому.
   -- Не хочешь ли немного пройтись вмѣстѣ, братъ?-- сказалъ Денни.
   -- Пожалуй,-- отвѣчалъ Гогъ.-- Куда хочешь.
   -- Вотъ что называется обходительность!-- сказалъ его новый пріятель,-- Куда же мы пойдемъ? Не хочешь ли пойти взглянуть на домъ, въ двери котораго мы скоро громко застучимся, а?
   Гогъ отвѣчалъ утвердительно, и они тихими шагами отправились въ Вестминстеръ, гдѣ происходили засѣданія обоихъ парламентовъ. Они вмѣшались въ толпу каретъ, лошадей, слугъ, носильщиковъ, носилокъ и факеловъ, лѣнтяевъ всякаго рода, и начали зѣвать по сторонамъ. Новый знакомецъ Гога съ важнымъ видомъ показывалъ ему слабыя стороны зданія, гдѣ легко пройти въ сѣни или въ коридоръ, а оттуда прямо къ дверямъ Нижней Палаты; толковалъ, какъ явственно, когда они пойдутъ въ боевомъ порядкѣ, слышенъ будетъ ихъ крикъ и вопли членамъ парламента; Гогъ слушалъ все съ явнымъ восторгомъ.
   Онъ назвалъ ему также имена нѣкоторыхъ лордовъ и депутатовъ, выходившихъ въ это время; разсказывалъ, благоволятъ ли они къ папистамъ или нѣтъ; совѣтовалъ ему замѣтить ихъ ливреи и экипажи, чтобъ въ случаѣ нужды онъ узналъ ихъ. Иногда онъ поспѣшно подводилъ его къ окну проѣзжавшей кареты, чтобъ при свѣтѣ фонарей онъ разглядѣлъ лицо ѣхавшаго; словомъ, въ разсужденіи особъ и мѣстностей, онъ показалъ столько свѣдѣній, что видно было съ его стороны внимательное изученіе; онъ дѣйствительно признался въ этомъ Гогу, когда, они подружились короче.
   Самое поразительное во всей сценѣ было множество людей, раздѣленныхъ на особенныя группы, много что изъ двухъ или трехъ человѣкъ, которые толкались между народомъ съ тѣми же, казалось, намѣреніями, какъ и наши пріятели. Большая часть этихъ господъ довольствовалась легкимъ киваньемъ головы или взглядомъ Гогова товарища; но иногда тотъ или другой подходилъ, становился въ толпѣ возлѣ него и шепталъ, не повертывая головы и не обращаясь, повидимому, къ нему, слово или два, на которыя тотъ отвѣчалъ также осторожно. Потомъ они расходились, какъ будто незнакомые другъ съ другомъ. Нѣкоторые изъ этихъ людей часто вдругъ подходили въ толпѣ къ Гогу, пожимали ему руку мимоходомъ или заглядывали въ лицо; но ни они съ нимъ не говорили, ни онъ съ ними не говорилъ ни слова.
   Странное дѣло! Какъ скоро они останавливались въ тѣснотѣ, и Гогъ потуплялъ глаза,-- всякій разъ онъ видѣлъ, что протягивалась рука, между его рукъ или около него, совала кому-нибудь изъ окружащихъ бумажку въ руку или въ карманъ, и отдергивалась такъ проворно, что нельзя было угадать, кто положилъ бумажку; оглянувшись, онъ ни на одномъ изъ множества лицъ не могъ замѣтить ни малѣйшаго смущенія или оторопѣлости. Часто они наступали ногами на бумагу, похожую на ту, которая была у него за пазухой, но товарищъ шепталъ ему, чтобъ онъ не поднималъ ея и не дотрагивался, даже не смотрѣлъ на нее; такъ они оставляли ее и проходили далѣе.
   Походивъ такимъ образомъ часа съ два по всѣмъ улицамъ и подъѣздамъ парламентскаго зданія, они воротились назадъ, и пріятель спросилъ его, что онъ думаетъ о видѣнномъ и готовъ ли поработать вмѣстѣ, когда придетъ время.-- "Чѣмъ жарче, тѣмъ лучше" отвѣчалъ Гогъ: "я на все готовъ".-- Я тоже, сказалъ пріятель, какъ многіе изъ насъ; затѣмъ они ударили по рукамъ, прибавивъ еще нѣсколько страшныхъ проклятій на папистовъ.
   Такъ какъ, между тѣмъ, имъ захотѣлось пить, то Денни предложилъ зайти въ лавку, гдѣ есть добрые товарищи и крѣпкій джинъ. Гогъ охотно согласился, и они отправились туда, не теряя времени.
   Лавка эта была уединенная харчевня, находившаяся на полѣ, по ту сторону воспитательнаго дома, мѣстѣ, въ то время очень пустынномъ и послѣ сумерекъ будто вымершемъ. Она стояла въ сторонѣ отъ всѣхъ улицъ и была доступна только съ темной, узкой тропинки, такъ что Гогъ очень удивился, нашедши тамъ много пьющихъ и шумное веселье. Еще больше удивился онъ, узнавъ въ собесѣдникахъ почти всѣ лица, поразившія его въ толпѣ; но какъ товарищъ еще у дверей шепнулъ ему, что неловко обнаруживать въ лавкѣ даже малѣйшее любопытство касательно гостей, то онъ молчалъ и не подавалъ вида, что узнавалъ кого-нибудь.
   Прежде, чѣмъ поднесъ онъ къ губамъ поданный джинъ, Денни громкимъ голосомъ вскричалъ: "здоровье лорда, Джорджа Гордона, президента великаго протестантскаго союза!" и Гогъ съ приличнымъ энтузіазмомъ выпилъ тостъ. Скрипачъ, присутствовавшій въ званіи менестреля общества, тотчасъ заигралъ шотландскую пѣсню, и заигралъ такъ одушевленно, что Гогъ и его пріятель (оба они ужъ выпили прежде), будто заранѣе сговорившись, вскочили со стульевъ и, къ великому удовольствію всѣхъ гостей, проплясали экспромтомъ танецъ "прочь папство".
  

XXXIX.

   Еще не утихли клики одобренія танцу Гога и его новаго пріятеля, еще танцоры задыхались отъ нѣсколько сильнаго и напряженнаго движенія, какъ число собесѣдниковъ увеличилось прибытіемъ новыхъ гостей, которые, какъ отрядъ общества бульдоговъ, приняты были съ самыми лестными знаками особеннаго вниманія и отличія.
   Предводитель этого отряда,-- онъ состоялъ всего-на-все только изъ трехъ человѣкъ,-- былъ нашъ старый знакомецъ, мистеръ Тэппертейтъ, который, говоря медицински, съ лѣтами, казалось, уменьшился (особливо ноги его стали удивительно малы), но, взятый съ моральной точки зрѣнія, въ личномъ достоинствѣ и самоувѣренности выросъ до исполина. И для самаго поверхностнаго наблюдателя было не трудно угадать этотъ духъ бывшаго ученика, потому что онъ не только рѣзко и безошибочно проявлялся въ его величественной походкѣ и пламенномъ взглядѣ, но еще разительнѣе обнаруживался въ высоко поднятомъ, вздернутомъ носѣ, который на всѣ земные предметы смотрѣлъ съ глубокимъ презрѣніемъ и стремился къ родственнымъ ему небесамъ.
   Мистеръ Тэппертейтъ, какъ глаза или генералъ бульдоговъ, явился въ сопровожденіи двухъ лейтенантовъ: одинъ былъ давнишній долговязый товарищъ; другой, ученикъ-рыцарь въ прежнее время, по имени Маркъ Джильбертъ, жившій нѣкогда въ ученьѣ у Ѳомы Курцона въ Золотомъ Рунѣ. Подобно ему, эти джентльмены освободились теперь отъ своего ученическаго рабства и жили въ подмастерьяхъ, но, въ рѣшительное подражаніе своему великому образцу, были головы смѣлыя и предпріимчивыя, стремившіяся къ возвышенію посредствомъ великихъ политическихъ событій. Отсюда проистекала связь ихъ съ протестантскимъ союзомъ Англіи, освященнымъ именемъ лорда Джорджа Гордона; отсюда и теперешнее ихъ посѣщеніе.
   -- Джентльмены!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, снявъ шляпу, какъ полководецъ, говорящій войску.-- Хорошо, что мы встрѣтились. Милордъ дѣлаетъ мнѣ и вамъ честь, поручивъ мнѣ кланяться вамъ.
   -- Вы также сегодня видѣли милорда, а?-- сказалъ Денни.-- Я видѣлъ его нынче послѣ обѣда.
   -- Обязанность призвала меня въ его переднюю, когда мы заперли мастерскія; тамъ я и видѣлъ его, сэръ,-- отвѣчалъ мистеръ Тэппертейтъ, садясь со своими лейтенантами.-- Какъ вы поживаете?
   -- Весело, сэръ, весело, -- отвѣчалъ палачъ.-- Вотъ новый братъ, законно, письменно принятый мистеромъ Гашфордомъ; не испортитъ дѣла, изъ покроя -- сорви-голова, человѣкъ по моему вкусу. Видите? Такимъ ли онъ смотритъ, который годится, какъ вы думаете?-- воскликнулъ онъ, ударивъ Гога по спинѣ.
   -- Смотрю или не смотрю,-- сказалъ Гогъ, махнувъ рукою, какъ пьяный:-- а я гожусь вамъ. Я ненавижу всѣхъ папистовъ одинаково. Они меня ненавидятъ, и я ихъ ненавижу. Они дѣлаютъ мнѣ всякое зло, какое могутъ, и я имъ дѣлаю все, что могу. Ура!
   -- Ну, бывалъ ли гдѣ,-- сказалъ Денни и оглянулся по комнатѣ, когда раздался его шумный голосъ:-- бывалъ ли гдѣ этакій боевой пѣтухъ! Я думаю, братья, еслибъ мистеръ Гашфордъ прошелъ сотни миль и набралъ бы пятьдесятъ человѣкъ обыкновеннаго покроя, всѣ они вмѣстѣ не стоили бъ одного этого.
   Большая часть собесѣдниковъ, не обинуясь, согласилась съ этимъ мнѣніемъ и показала Гогу свое расположеніе весьма значительными взглядами и киваньями. Только мистеръ Тэппертейтъ сидѣлъ неподвижно и молча смотрѣлъ на него нѣсколько времени, какъ будто не хотѣлъ еще произнести своего рѣшенія; потомъ подошелъ къ нему и отвелъ его въ темный уголъ.
   -- Не видалъ ли я тебя когда-нибудь прежде?-- сказалъ онъ, задумавшись.
   -- Мудренаго нѣтъ,-- отвѣчалъ беззаботно Гогъ.-- Не знаю; тутъ нѣтъ никакого дива.
   -- Погоди-ка, это легко рѣшить,-- возразилъ Симъ.-- Погляди-ка на меня. Видалъ ли ты меня когда-нибудь? Ты не могъ легко забытъ, если видѣлъ меня когда-нибудь. Погляди на меня. Не бойся, я тебѣ ничего не сдѣлаю дурного. Вглядись хорошенько въ меня, вотъ такъ, попристальнѣе.
   Слова, которыми мистеръ Тэппертейтъ ободрялъ его и увѣряль, что ему нечего бояться, чрезвычайно забавляли Гога, столько забавляли, что онъ вовсе не видалъ маленькаго человѣка, стоявшаго передъ нимъ; онъ расхохотался такъ усердно, что закрылъ глаза и схватился за свои широкіе бока.
   -- Ну!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, досадуя нѣсколько на это непочтительное поведеніе.-- Знаешь ли меня, пріятель?
   -- Нѣтъ, не знаю,-- воскликнулъ Гогъ.-- Ха, ха, ха! Не знаю. А очень радъ съ вами познакомиться.
   -- А я такъ готовъ поспорить на семь шилинговъ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, скрестивъ руки и стоя передъ нимъ съ широко раздвинутыми, крѣпко упертыми въ землю ногами:-- что ты былъ конюхомъ въ "Майскомъ-Деревѣ".
   Гогъ вытаращилъ глаза, услышавъ это, и смотрѣлъ на него въ изумленіи.
   -- Точно, ты былъ тамъ,-- сказаіъ мистеръ Тэппертейтъ, толкая его съ снисходительною шуткою.-- Мои глаза никого не обманывали, то-есть никого другого, кромѣ молоденькихъ женщинъ! Узналъ меня теперь?
   -- Нѣтъ, все-таки не знаю,-- отвѣчалъ, запинаясь, Гогъ.
   -- Все не знаешь,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.-- Полно, увѣренъ ли ты въ этомъ? Помнишь ли еще Габріеля Уардена? Нѣтъ?
   Разумѣется, Гогъ вспомнилъ его, вспомнилъ и Долли Уарденъ; но этого онъ ему не сказалъ.
   -- Помнишь ли, какъ ты приходилъ къ намъ, когда я еще былъ въ ученикахъ, спрашивать о бродягѣ, о бѣглецѣ, который оставилъ своего безутѣшнаго отца въ жертву самымъ горькимъ чувствамъ и такъ далѣе. Помнишь?-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ
   -- Конечно, помню!-- воскликнулъ Гогъ.-- Тамъ я и васъ видѣлъ.
   -- Ты меня тамъ видѣлъ!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.-- Да, я зналъ, что ты меня видѣлъ. Какъ же бы домъ остался безъ меня? Помнишь ли, какъ я тебя почелъ за пріятеля бродяги и оттого поссорился было съ тобою; а когда узналъ, что ты его не терпишь, какъ я пилъ съ тобою. Не забылъ еще?
   -- Разумѣется!-- воскликнулъ Гогъ.
   -- Хорошо! А теперь прежнихъ ли еще ты мыслей?-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.
   -- Конечно!-- заревѣлъ Гогъ.
   -- Ты говоришь какъ надобно мужчинѣ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ;-- ударимъ же по рукамъ.-- За этимъ примиреніемъ, онъ привелъ слово въ дѣло; и какъ Гогъ охотно принялъ его предложеніе, церемонія исполнилась съ видомъ большой искренности.
   -- Я замѣтилъ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, обратясь къ собранію:-- что мы съ этимъ братомъ старые знакомые.-- Ты ужъ ничего больше не слыхалъ о бездѣльникѣ, а?
   -- Ни слова,-- отвѣчалъ Гогъ.-- Да и не ручаюсь, и не думаю, что когда-нибудь услышу. Онъ, вѣрно, ужъ давно умеръ.
   -- Надобно надѣяться, какъ для блага человѣчества вообще, такъ и для блага общества въ особенности, что онъ умеръ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, потирая ладонью по ногамъ и смотря на нее отъ времени до времени.-- Не почище ли у тебя другая рука? Все такая же грязь. Ну, одинъ ударъ пусть будетъ за мною. Мы сочтемъ, что онъ сдѣланъ, если ты согласенъ.
   Тотъ опять захохоталъ и на этотъ разъ до такой степени предался своему безумному смѣху, что, казалось, вывихнетъ себѣ всѣ члены, и все тѣло его разломится на части. Но мистеръ Тэппертейтъ, отнюдь не оскорбляясь этою необыкновенною веселостью, смотрѣлъ на него съ величайшею благосклонностью, даже удостоивалъ смѣяться вмѣстѣ съ нимъ, сколько это могъ дѣлать человѣкъ его ранга, не теряя изъ виду приличія и гордости, которыхъ требуютъ отъ людей знатныхъ.
   Мистеръ Тэппертейтъ не остановился на этомъ, какъ сдѣлали бы многіе обыкновенные характеры, а подозвалъ своихъ двухъ лейтенантовъ, представилъ имъ Гога и рекомендовалъ, объявляя, что это такой человѣкъ, котораго нельзя довольно оцѣнить во времена, какія они теперь переживаютъ. Далѣе оказалъ онъ ему честь замѣчаніемъ, что Гогъ -- пріобрѣтеніе, которымъ могло бы гордиться даже общество бульдоговъ, и по нѣкоторомъ испытаніи, нашедь его совершенно къ тому готовымъ и расположеннымъ (Гогъ былъ ни мало не разборчивъ и въ этотъ вечеръ связался бы со всякимъ для какой угодно цѣли), началъ тутъ же необходимые предварительные обряды. "Заслуга получила свой вѣнецъ", и это очень обрадовало мистера Денни, какъ самъ онъ увѣрялъ съ разными рѣдкими и необыкновенными проклятіями; въ самомъ дѣлѣ, это доставило всему обществу искреннее удовольствіе.
   -- Дѣлайте изъ меня что хотите!-- вскричалъ Гогъ, выпивая кружку, которую уже не разъ опорожнилъ.-- Давайте мнѣ какую хотите должность. Я вашъ. Я готовъ. Это мой капитанъ,-- мой начальникъ. Ха, ха, ха! Пусть онъ только мнѣ скомандуетъ, такъ я одинъ пойду на цѣлый парламентъ!-- При этихъ словахъ онъ такъ сильно ударилъ мистера Тэппертейта по спинѣ, что маленькая фигурка его обратилась, казалось, въ чистое ничто, и опять заревѣлъ такъ, что дѣти сосѣдняго Дома Призрѣнія попросыпались въ своихъ колыбелькахъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, мысль, что въ ихъ товариществѣ было нѣчто странное, совершенно, казалось, овладѣла его грубымъ умомъ. Ужъ одно то обстоятельство, что покровителемъ былъ у него великій мужъ, котораго онъ могъ раздавить одной рукою, представлялось ему до того страннымъ и смѣшнымъ, что имъ овладѣлъ родъ дикаго веселья, которому его грубая природа поддалась совершенно. Онъ кричалъ и ревѣлъ, сто разъ пилъ за здоровье мистера Тэппертейта, клялся, что онъ бульдогъ отъ всего сердца, и обѣщалъ быть вѣрнымъ ему до послѣдней капли крови.
   Всѣ эти комплименты мистеръ Тэппертейтъ принималъ, какъ вещи, которыя сами по себѣ разумѣются и которыя хоть и лестны, но въ сущности, однакожъ, не болѣе, какъ должная дань его громадному превосходству. Его гордая увѣренность еще болѣе потѣшала Гога; однимъ словомъ, великанъ и карликъ заключили между собою дружбу, которая обѣщала быть продолжительною, потому что одинъ считалъ повелѣваніе своимъ правомъ, а другой забавлялся повиновеніемъ. Но Гогъ отнюдь не былъ просто сострадательнымъ партизаномъ, который бы задумался дѣйствовать безъ приказу; напротивъ, когда мистеръ Тэппертейтъ влѣзь на порожнюю бочку, стоявшую, подобно ораторской каѳедрѣ въ комнатѣ, и началъ говорить вольную рѣчь о страшномъ кризисѣ, Гогъ сталъ подлѣ оратора, и хоть самъ едва не лопался со смѣха при каждомъ его словѣ, однако помахивалъ своею дубиною на насмѣшниковъ такъ значительно, что тѣ, которымъ сначала всего больше хотѣлось прервать оратора, замѣною становились внимательнѣе и громко рукоплескали.
   Между тѣмъ, въ харчевнѣ не все шутило и шумѣло и не все общество слушало рѣчь. На другомъ концѣ залы (длинной комнаты съ низкимъ потолкомъ), нѣсколько человѣкъ все время занимались серьезнымъ разговоромъ, и какъ скоро одни изъ этихъ людей уходили, тотчасъ подходили другіе и занимали ихъ мѣсто, какъ будто смѣняясь между собою на часахъ; смѣны происходили постоянно каждые полчаса, по бою часовъ. Люди эти очень много шептались между собою, держались поодаль и часто озирались будто опасаясь быть подслушанными: двое или трое изъ нихъ вносили, повидимому, въ книги извѣстія прочихъ; а когда не были этимъ заняты, то обыкновенно одинъ изъ нихъ бралъ лежащія на столѣ газеты и изъ "St. Jame's Chronicle", ,,Herald", "Chronicle" или "Public Аdvertiser" читалъ прочимъ тихимъ голосомъ какое-нибудь мѣсто, имѣвшее связь съ предметомъ, въ которомъ всѣ они принимали столько участія. Но наибольшую привлекательность имѣлъ, повидимому, памфлетъ, подъ названіемъ "Громовержецъ", который занималъ ихъ и, какъ полагали тогда, выходилъ непосредственно отъ общества. Его безпрестанно спрашивали, и какъ скоро онъ былъ прочитываемъ передъ усердной толпою слушателей, или кѣмъ-нибудь про себя, всегда за этимъ слѣдовали шумныя рѣчи и дикіе взгляды.
   Среди всей этой веселости, занятый удивленіемъ къ своему капитану, Гогъ, однако, по этимъ и по другимъ признакамъ, замѣтилъ присутствіе какой-то таинственной дѣятельности, похожей на ту, которая прежде столько поразила его на улицѣ. Нельзя было удержаться отъ мысли, что тутъ происходитъ нѣчто важное, и что за шумнымъ пированьемъ трактира скрываются вещи невидимыя и подозрительныя. Впрочемъ, онъ объ этомъ мало заботился и такъ былъ доволенъ бесѣдою, что остался бы тутъ до утра, еслибъ товарищъ его не собрался вскорѣ по полуночи домой; такъ какъ мистеръ Тэппертейтъ послѣдовалъ его примѣру, то ему не было предлога оставаться. Такимъ образомъ, они всѣ трое вышли изъ харчевни и заревѣли пѣсню "Прочь папство" такъ, что вся окрестность задрожала.
   -- Смѣлѣй, капитанъ!-- кричалъ Гогъ, когда они останавливались перевести духъ.-- Еще куплетъ!
   Мистеръ Тэппертейтъ былъ не лѣнивъ и начиналъ снова; такъ они шли трое, рука въ руку, кричали какъ сумасшедшіе и храбро издѣвались надъ ночными сторожами. Правда, для этого не нужно было необыкновеннаго мужества, потому что тогдашніе ночные сторожа были люди, которые получали это мѣсто за глубокую старость и дряхлость, и при каждомъ нарушеніи спокойствія крѣпко запирались въ своихъ будкахъ, гдѣ оставались до тѣхъ поръ, пока все утихало. Мистеръ Денни, имѣвшій грубый голосъ и чрезвычайно здоровыя легкія, особенно отличался въ этой экспедиціи и стоялъ очень высоко въ мнѣніи двухъ товарищей.
   -- Что ты за чудакъ!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.-- Ты такъ лукавъ и скрытенъ. Зачѣмъ ты не скажешь, что у тебя за ремесло?
   -- Сейчасъ же отвѣчай капитану,-- воскликнулъ Гогъ, нахлобучивъ плотнѣе свою шляпу,-- Зачѣмъ ты не скажешь, что у тебя за ремесло?
   -- Мое ремесло такъ тонко, какъ ни чье другое во всей Англіи; такая легкая работа, какой только можетъ пожелать джентльменъ.
   -- Былъ ты въ ученьи?-- спросилъ мистеръ Тэппертейтъ.
   -- Нѣтъ. Это природный даръ,-- сказалъ мистеръ Денни.-- Этому не учатся. Это дается отъ природы. Мистеръ Гашфордъ знаетъ мою должность. Взгляните на эту руку: много и много дѣлъ сработала эта рука съ опрятностью и ловкостью, какой еще не видано. Когда я посмотрю на руку,-- продолжалъ мистеръ Денни, потрясши ею въ воздухѣ:-- и подумаю, сколько прекрасной матеріи она надѣлала, то мнѣ станетъ сильно грустно, что она современемъ состарѣется и ослабѣетъ. Такъ ужъ ведется на свѣтѣ!
   Онъ глубоко, вздохнулъ при этомъ размышленіи и въ какой-то забывчивости взялъ Гога пальцами за горло, особенно подъ лѣвое, ухо, какъ будто изучая анатомическую соразмѣрность этой части сѣла; потомъ отчаянно покачалъ головою и отъ души заплакалъ.
   -- Ты, другъ, вѣрно художникъ, а?-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.
   -- Да,-- отвѣчалъ Денни:-- да, я могу назваться художникомъ мастеромъ; искусство поправляетъ натуру -- моя пословица.
   -- А это что?-- спросилъ мистеръ Тэппертейтъ, взявъ у него изъ рукъ палку.
   -- Это мой портретъ,-- сказалъ Денни:-- похожъ ли, какъ думаете?
   -- Ну, немного слишкомъ красивъ,-- отвѣчалъ мистеръ Тэппертейтъ.-- Кто это дѣлалъ? Ты?
   -- Я?-- повторилъ Денни, нѣжно взглянувъ на портретъ.-- Хорошо, еслибъ у меня былъ такой талантъ! Это вырѣзывалъ одинъ мой пріятель, котораго ужъ нѣтъ на свѣтѣ. За день до смерти вырѣзалъ онъ его карманнымъ ножикомъ на память. "Я умру" сказалъ онъ, мой другъ: "пусть мои послѣднія минуты пойдутъ на то, чтобъ сдѣлать Денни его портретъ". Такъ-то!
   -- Странная была мысль, не правда ли?-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.
   -- Это была странная мысль,-- отвѣчалъ тотъ, дыша на свой портретъ и протирая его рукавомъ кафтана, пока онъ сталъ лосниться:-- да, это вообще былъ странный малый, родъ цыгана одинъ изъ самыхъ забавныхъ пѣтуховъ, какихъ вы только видали Ахъ! Онъ разсказалъ мнѣ на ухо пару исторій, въ то утро, какъ умиралъ,-- исторій, которыя васъ немножко испугали бы.
   -- Такъ ты былъ тогда у него, что ли?-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ, взглянувъ быстро:-- я былъ тутъ. О! Ну, конечно, я былъ тутъ. Безъ меня ему не отправиться бы такъ покойно. То же случилось у меня съ тремя или четырьмя человѣками его фамиліи. Всѣ они были славные ребята.
   -- Вѣрно, они любили тебя?-- замѣтилъ мистеръ Тэппертейтъ, взглянувъ на него искоса.
   -- Не знаю навѣрное, любили ли они меня,-- сказалъ Денни нерѣшительно:-- но я былъ подлѣ всѣхъ нихъ, когда они отправлялись на тотъ свѣтъ. Мнѣ достались и ихъ гардеробы. Даже этотт галстукъ, что на мнѣ, принадлежитъ тому, о которомъ я разсказываю,-- тому, что сдѣлалъ портретъ.
   Мистеръ Тэппертейтъ посмотрѣлъ на этотъ галстукъ и подумалъ, казалось, самъ въ себѣ, что покойникъ, вѣрно, имѣлъ очень особенныя и не слишкомъ затѣйливыя понятія о гардеробѣ. Впрочемъ, онъ не позволилъ себѣ никакого замѣчанія на этотъ предметъ, и таинственный товарищъ его безъ остановки продолжалъ:
   -- Эти штаны,-- говорилъ онъ, погладивъ себѣ ноги: -- эти самые штаны -- они принадлежали одному моему пріятелю, который навсегда оставилъ отяготительную ветошь; а этотъ кафтанъ... часто хаживалъ я за этимъ кафтаномъ по улицамъ и думалъ, попадетъ ли онъ ко мнѣ когда-нибудь; эти чулки передъ моими глазами по крайней мѣрѣ полдюжины разъ плясали хорнпайпъ {Hornpipe,-- родъ мужицкой или матросской пляски.} на другихъ ногахъ; а шляпа,-- сказалъ онъ, снявъ ее и повертывая на кулакѣ:-- Господи Боже мой! Я не разъ видѣлъ, какъ эта шляпа ѣздила въ Ольборнъ на козлахъ наемной кареты!
   -- Ты, однако, не? разумѣешь, что всѣ померли, кто носилъ эти вещи?-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, отступивъ отъ него шага два назадъ.
   -- Всѣ,-- отвѣчалъ Денни.-- И притомъ всѣ на одинъ манеръ, любезнѣйшій!
   Въ этомъ обстоятельствѣ было что-то страшное и столь страннымъ, ужаснымъ образомъ объяснявшее, повидимому, полинялый, изношенный видъ одежды палача, которая, представясь въ этомъ новомъ свѣтѣ, казалось, окрашена могильною землею,-- что мистеръ Тэппертейтъ вдругъ вспомнилъ, что ему надобно идти другою дорогою. Итакъ, онъ остановился и съ величайшею искренностью пожелалъ ему доброй ночи. Такъ какъ они были неподалеку отъ Ольдъ-Бэлей и мистеръ Денни зналъ, что въ квартирѣ тюремщика было нѣсколько арестантовъ, съ которыми онъ могъ провести ночь, болтая передъ веселымъ огонькомъ, за стаканомъ, о предметахъ своего ремесла и объ общихъ интересахъ, то разстался безъ большого сожалѣнія съ своими товарищами. Онъ горячо пожалъ руку Гогу и оставилъ ихъ, условившись, когда имъ встрѣтиться въ харчевнѣ.
   -- Любопытный человѣкъ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, смотря вслѣдъ кучерской шляпѣ, какъ она покачивалась по улицѣ.-- Не знаю, что у него за вкусъ. Неужели онъ не можетъ сдѣлать штановъ на заказъ или купить себѣ кафтанъ и чулки?
   -- Это счастливый человѣкъ, капитанъ!-- воскликнулъ Гогъ.-- Хорошо, еслибъ у меня были такіе же пріятели, какъ у него!
   -- Вѣдь вѣрно онъ не заставляетъ ихъ дѣлать завѣщанія и не рѣжетъ имъ потомъ головъ,-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, теряясь въ раздумьѣ.-- Однакожъ, пойдемъ. Общество бульдоговъ ждетъ меня. Впередъ! Что ты?
   -- Я совсѣмъ было позабылъ,-- отвѣчалъ Гогъ въ испугѣ, когда услышалъ бой часовъ на ближней башнѣ.-- Мнѣ надобно еще сходить къ одному человѣку сегодня вечеромъ... Надобно сейчасъ вернуться. За попойкой и пѣснями у меня совсѣмъ это изъ головы вонь. Хорошо, что еще вспомнилъ!
   Мистеръ Тэппертейтъ посмотрѣлъ на него, будто сбираясь произнесть нѣсколько начальническихъ замѣчаній на этотъ побѣгъ, но какъ Гогова торопливость ясно показывала, что дѣло не терпитъ отсрочки, то онъ милостиво снизошелъ и далъ ему позволеніе тотчасъ удалиться, которое Гогъ принялъ съ громкимъ смѣхомъ.
   -- Доброй ночи, капитанъ!-- вскричалъ онъ.-- Я вашъ до смерти. Помните это!
   -- Прощай!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, дѣлая ему знакъ рукою.-- Будь смѣлъ и бодръ!
   -- Прочь папство, капитанъ!-- проревѣлъ Гогъ.
   -- Скорѣй Англія потонетъ въ крови!-- воскликнулъ его отчаянный предводитель. Гогъ съ кликомъ одобренія и хохотомъ помчался, какъ гончая собака.
   -- Этотъ человѣкъ сдѣлаетъ честь моему корпусу,-- сказалъ Симонъ задумчиво пускаясь въ путь.-- Тамъ увидимъ. Когда общественное состояніе перемѣнится,-- а перемѣны будутъ, когда мы взбунтуемся и побѣдимъ -- когда слесарева дочь будетъ моею, мнѣ надобно будетъ такъ или сякъ отдѣлаться отъ Меггсъ; не то она когда-нибудь отравитъ чайникъ въ мое отсутствіе. Онъ могъ бы жениться на Меггсъ, когда покрѣпче напьется. Быть такъ. Замѣтимъ это.
  

XL.

   Гогъ не воображалъ, какой планъ для его будущаго счастія составлялъ плодовитый мозгъ попечительнаго начальника, и шелъ, не останавливаясь, пока исполины св. Дунстана пробили надъ нимъ часы, послѣ чего онъ началъ усердно работать надъ насосомъ ближняго колодца и, подставляя подъ жолобъ голову, лилъ на себя воду, пока съ каждаго изъ его нечесанныхъ волосъ потекъ ручей, и тѣло обмочилось по грудь. Это купанье такъ освѣжило ему тѣло и душу, что онъ почти протрезвился на минуту; потомъ обсушился, какъ успѣлъ, перешелъ улицу и ударилъ молоткомъ въ ворота Миддль-Тэмпля.
   Дворникъ съ ворчаньемъ выглянулъ сквозь маленькую рѣшетку въ воротахъ и вскричалъ: "Эй, что тамъ за чортъ!" Гогъ возвратилъ цѣликомъ это привѣтствіе и велѣлъ ему сейчасъ отпереть.
   -- Здѣсь не пьютъ пива.-- отвѣчалъ тотъ:-- чего тебѣ надо?
   -- Пусти,-- отвѣчалъ Гогъ, толкнувъ ногою въ дверь.
   -- Куда?
   -- Въ Пеперъ-Бюильдингсъ.
   -- Въ чью квартиру?
   -- Къ сэру Джону Честеру.-- Каждому изъ этихъ отвѣтовъ новымъ толчкомъ ноги придавалъ онъ потребную выразительность.
   Послѣ нѣкотораго ворчанья съ той стороны, ворота отворились, и онъ вошелъ; однакожъ, дворникъ подвергъ его подробному осмотру.
   -- Ты къ сэру Джону, такъ поздно ночью?-- сказалъ онъ.
   -- Разумѣется!-- отвѣчалъ Гогъ.-- Я! Такъ что же?
   -- Ну, я пойду съ тобою; посмотримъ, правда ли.
   -- Такъ пойдемъ вмѣстѣ.
   Дворникъ подозрительно поглядывалъ на него и дошелъ съ нимъ, неся ключъ и фонарь, до дверей сэра Джона Честера, гдѣ Гогъ постучался ударомъ, который, какъ кликъ привидѣнія, раздался по темной лѣстницѣ и заставилъ задрожатъ слабый, сонный свѣтъ лампы.
   -- Теперь вѣришь ли, что я къ нему?-- сказалъ Гогъ.
   Прежде, чѣмъ тотъ успѣлъ отвѣтить, внутри послышались шаги, показался свѣтъ, и сэръ Джонъ, въ шлафрокѣ и туфляхъ, отворилъ дверь.
   -- Прошу извинить, сэръ Джонъ,-- сказалъ дворникъ, снявъ проворно шляпу.-- Этотъ молодецъ говоритъ, что ему надобно съ вами видѣться. Для чужихъ поздно. Я подумалъ, посмотрю лучше самъ, все ли благополучно.
   -- А?-- воскликнулъ сэръ Джонъ, поднявъ брови.-- Это ты, посланецъ, ты? Войди. Хорошо, мой другъ. Хвалю твое благоразуміе. Спасибо. Храни тебя Господь. Доброй ночи.
   Получивъ похвалу, благодарность, "доброй ночи" и "храни тебя Господь" отъ господина, который носилъ словцо "сэръ" передъ своимъ именемъ и, сверхъ того, подписывался съ буквами Ч. П. {Членъ Парламента.}, было не бездѣлица для дворника. Онъ удалился весьма покорно и почтительно. Сэръ Джонъ пошелъ за своимъ позднимъ гостемъ въ туалетную комнату, расположился въ креслахъ передъ каминомъ и такъ подвинулъ ихъ, что могъ съ головы до пятокъ осматривать Гога, стоявшаго у дверей, со шляпою въ рукахъ.
   Лицо его было спокойно и привѣтливо, какъ всегда; цвѣтъ лица совершенно юношескій по своей свѣжести и чистотѣ; та же улыбка; та же аккуратность и изящество въ одеждѣ; бѣлые, красиво расположенные зубы; нѣжныя руки, покойная и ловкая осанка,-- все, какъ прежде: никакого слѣда старости или страсти, зависти, ненависти или недовольства; все ясно и свѣтло, на все весело было смотрѣть.
   Онъ подписывался Ч. П. Какъ же это? А вотъ какимъ образомъ. Онъ былъ изъ знатной фамиліи -- больше, впрочемъ, знатной, чѣмъ зажиточной. Арестъ, полицейскіе и тюрьма угрожали ему -- обыкновенная тюрьма, куда сажаютъ простыхъ людей съ небольшими доходами. Джентльмены старинныхъ домовъ не имѣютъ никакого преимущества составлять исключеніе изъ столь жестокихъ законовъ -- кромѣ того случая, когда они принадлежатъ къ одному великому дому. Одинъ знатный человѣкъ изъ его родни имѣлъ средства ввести его въ этотъ великій домъ. Онъ вызвался -- не заплатитъ его долги, а посадить его на порожнее депутатское мѣсто, пока вырастетъ его собственный сынъ, до чего, еслибъ онъ остался живъ, было еще двадцать лѣтъ времени. Это было столько жъ хорошо, какъ объявленіе несостоятельнымъ, но гораздо благороднѣе. Такимъ-то образомъ сталъ сэръ Джонъ Честеръ членомъ парламента.
   Но откуда же сэръ Джонъ? Самая простая, самая легкая вещь на свѣтѣ! Одно прикосновеніе государственнымъ мечемъ, и превращеніе совершилось. Джонъ Честеръ, эсквайръ, Ч. П., явился ко двору, представилъ адресъ, былъ главою депутаціи. Такія изящныя манеры, такое пріятное обхожденіе, такой разговорный талантъ не могли остаться незамѣченпыми. "Мистеръ" было слишкомъ обыкновенно для такихъ достоинствъ. Такому свѣтскому человѣку,-- еслибъ счастіе было не столь своенравно,-- надлежало родиться герцогомъ, точно такъ же, какъ многимъ герцогамъ надобно бы родиться мужиками. Онъ заслужилъ благосклонность короля, преклонилъ колѣни червякомъ, а всталъ бабочкою. Джонъ Честеръ эсквайръ пожалованъ въ кавалеры и сталъ сэръ Джонъ.
   -- Я было думалъ, когда ты пошелъ отъ меня сегодня вечеромъ, мой дорогой знакомецъ,-- сказалъ сэръ Джонъ, послѣ долгой паузы:-- что ты какъ разъ воротишься?
   -- Да, я такъ и сдѣлалъ, сэръ.
   -- Такъ-то?-- возразилъ тотъ, посмотрѣвъ на часы.-- Такъ это-то хотѣлъ ты мнѣ сказать?
   Вмѣсто отвѣта, Гогъ переминался съ ноги на ногу, бралъ шапку изъ одной руки въ другую, смотрѣлъ на полъ, на стѣегы, на потолокъ и, наконецъ, на сэра Джона, передъ ласковымъ лицомъ котораго опять потуплялъ глаза и устремлялъ взоры въ землю.
   -- Каково ты забавлялся все это время?-- сказалъ сэръ Джонъ, положивъ спокойно ногу на ногу.-- Гдѣ ты былъ? Что за бѣду ты сдѣлалъ?
   -- Вовсе никакой бѣды я не надѣлалъ, сударь,-- проворчалъ Гогъ покорно.-- Я сдѣлалъ только какъ вы приказали.
   -- Какъ я? Что?-- возразилъ сэръ Джонъ.
   -- Ну, пожалуй,-- сказалъ съ досадою Гогъ:-- какъ вы мнѣ совѣтовали, какъ вы сказали, что я долженъ бы, или что я могъ бы, или какъ вы сказали, что вы бы сдѣлали на моемъ мѣстѣ. Не будьте такъ строги ко мнѣ, сударь.
   Годъ торжества полною властью, которую сэръ Честеръ пріобрѣлъ надъ этимъ грубымъ орудіемъ, показался мгновенно на лицѣ кавалера, но тотчасъ опять исчезъ, когда онъ, обрѣзывая между тѣмъ ногти, сказалъ:
   -- Когда ты говоришь, что я тебѣ приказалъ, мой милый, это значитъ, какъ будто я послалъ тебя сдѣлать что-нибудь такое, что мнѣ было нужно, что-нибудь для моей собственной цѣли и выгоды, видишь ли? Нечего и говорить о нелѣпости такого, хоть и ненамѣреннаго выраженія; постарайся же (тутъ онъ взглянулъ на него во всѣ глаза) быть впередъ осторожнѣе. Будешь ли?
   -- Я не думалъ васъ обидѣть,-- сказалъ Гогъ.-- Не знаю, право, что и говорить. Вы такъ меня прижали.
   -- Скоро тебя еще больше прижмутъ, пріятель, несравнено больше, можешь быть увѣренъ,-- отвѣчалъ спокойно его покровитель.-- Мимоходомъ сказать, вмѣсто того, чтобъ удивляться, что ты такъ долго не приходилъ, мнѣ бы по настоящему должно удивляться, зачѣмъ еще ты и приходилъ. А?
   -- Вы знаете, сэръ,-- сказалъ Гогъ:-- что я не умѣлъ прочесть записки, которую нашелъ, и принесъ ее какъ нѣчто особенное, потому что она какъ-то странно была свернута.
   -- А ты никого другого не могъ попросить прочесть ее, медвѣдь?-- сказалъ сэръ Джонъ.
   -- Никого, кому бы я могъ довѣрить что-нибудь секретное, сэръ. Съ тѣхъ поръ, какъ Бэрнеби Роджъ пропалъ навсегда, а этому ужъ пять лѣтъ, я ни съ кѣмъ не говорилъ, кромѣ васъ.
   -- Право, очень много чести для меня.
   -- Я все время ходилъ, сэръ, какъ скоро было что-нибудь новое, потому что зналъ, вы разсердитесь, если я не приду,-- сказалъ Гогъ послѣ безпокойной паузы: -- и потому то хотѣлъ угождать вамъ, чѣмъ можно, чтобъ не имѣть въ васъ противника. Да. Вотъ настоящая причина, зачѣмъ я пришелъ и сегодня вечеромъ. Вѣрно вы это знаете, сэръ?
   -- Ты прикидываешься святымъ,-- возразилъ сэръ Джонъ, посмотрѣвъ на него пристально:-- ты носишь два лица подъ своей шапкой. Хорошо. Не говорилъ ли ты мнѣ въ этой самой комнатѣ сегодня вечеромъ совершенно другой причины, не высказывалъ ли ненависти къ тому, кто въ послѣднее время обходился съ тобою при всякомъ случаѣ презрительно и обидно, ругался надъ тобою грубымъ образомъ, какъ будто бы ты былъ двуногая собака, а не человѣкъ ему подобный?
   -- Конечно, я это говорилъ!-- воскликнулъ Гогъ, котораго злость вспыхнула, какъ тотъ и желалъ.-- И опять повторю это до послѣдняго слова. Я готовъ на все, чтобъ ему отомстить -- на все. И когда вы мнѣ сказали, что онъ и всѣ католики будутъ побиты тѣми, кто подписался подъ листкомъ, то я подумалъ, пристану къ нимъ, хоть бы самъ чортъ былъ ихъ господиномъ. Теперь я въ ихъ числѣ. Видите, держу ли я слово и подвигаюсь ли впередъ или нѣтъ. У меня, можетъ быть, немного мозгу, сэръ, но довольно, чтобъ помнить тѣхъ, кто со мною дурно обходится. Вы увидите, и онъ также, и еще сто человѣкъ увидятъ, какъ я бодръ и смѣлъ, когда придетъ пора. Мой лай еще не то, что мое кусанье. Многимъ, кого я знаю, лучше бы было, еслибъ дикаго льва пустили на нихъ, чѣмъ меня, когда я разнуздаюсь, да!
   Честеръ посмотрѣлъ на него и улыбнулся гораздо значительнѣе обыкновеннаго; потомъ указалъ ему пальцемъ на старый буфетъ и слѣдилъ за нимъ глазами, пока онъ налилъ себѣ стаканъ джину и выпилъ; когда же Гогъ оборотился къ нему спиною, онъ улыбнулся еще значительнѣе.
   -- Ты говоришь немножко хвастливо, пріятель,-- сказалъ онъ, когда Гогъ опять стоялъ передъ нимъ.
   -- О, нѣтъ, сэръ!-- воскликнулъ Гогъ.-- Я половины еще не говорю того, что думаю. Я не могу говорить. Мнѣ это не дано. Болтуновъ между нами довольно; я хочу быть въ числѣ тѣхъ, которые дѣйствуютъ.
   -- О! Такъ ты примкнулъ къ этимъ людямъ?-- сказалъ сэръ Джонъ съ видомъ совершеннаго равнодушія.
   -- Да. Я пошелъ въ тотъ домъ, о которомъ вы мнѣ сказали, и записался въ списокъ. Былъ тамъ еще одинъ, по имени Денни.
   -- А, Денни!-- воскликнулъ сэръ Джонъ съ улыбкою.-- Да! Кажется, славный человѣкъ?
   -- Удалецъ, сэръ, малый совершенно по моему вкусу и страшный охотникъ до дѣла,-- кипятокъ.
   -- Такъ и я слышалъ,-- отвѣчалъ сэръ Джонъ разсѣянно.-- Ты еще не знаешь, какимъ ремесломъ онъ занимается? А?
   -- Онъ не сказываетъ,-- воскликнулъ Гогъ.-- Онъ это скрываетъ.
   -- Ха, ха, ха!-- сказалъ сэръ Джонъ.-- Странный капризъ -- у многихъ людей слабость... Ты еще узнаешь это, ручаюсь тебѣ.
   -- Мы ужъ подружились,-- сказалъ Гогъ.
   -- Разумѣется! И выпили вмѣстѣ, а?-- продолжалъ сэръ Джонъ.--Ты не сказывалъ, куда вы пошли, когда вышли отъ лорда Джорджа?
   Гогъ не говорилъ этого и не думалъ говорить, но теперь сказалъ ему; и какъ за этимъ вопросомъ слѣдовалъ еще длинный рядъ другихъ, то онъ разсказалъ все, что происходило внутри и внѣ дома, что за людей онъ видѣлъ, ихъ число, расположеніе, образъ разговора, вѣроятныя намѣренія и ожиданія. Допросъ веденъ былъ такъ искусно, что Гогу казалось, будто онъ самъ все это выбалтываетъ, между тѣмъ, какъ собственно это выманивалось изъ него, и такъ естественно пришелъ къ этому мнѣнію, что, наконецъ, когда мистеръ Честеръ сталъ зѣвать и жаловаться на усталость, проговорилъ еще родъ плоскаго извиненія за свою долгую болтовню.
   -- Ну, теперь можешь идти,-- сказалъ сэръ Джонъ, отворивъ ему дверь.-- Прекрасный же вечеръ ты провелъ. Я говорилъ тебѣ, не дѣлай этого. Ты попадешь въ большія хлопоты. Но ты будешь имѣть случай отомстить своему гордому врагу Гэрдалю и за это, кажется, всѣмъ рискуешь?
   -- Да,-- отвѣчалъ Гогъ, остановясь въ двери и оглянувшись.-- Но чѣмъ же я рискую? Что мнѣ терять, сэръ? Пріятелей, семейство? Я плюю на нихъ; у меня ихъ нѣтъ; это мнѣ вовсе ничего не значитъ. Если только мнѣ попадется хорошая драка и удастся въ смѣлой стычкѣ, гдѣ подлѣ меня стоятъ молодцы, свести старые счеты, такъ пусть будетъ потомъ со много, что угодно; я мало забочусь, чѣмъ дѣло кончится!
   -- Что ты сдѣлалъ съ той бумагой?-- сказалъ сэръ Джонъ.
   -- Она у меня, сэръ.
   -- Брось ее опять на дорогѣ; лучше не носи такихъ вещей при себѣ.
   Гогъ поклонился, приложилъ руку къ шапкѣ, сколько умѣлъ почтительнѣе, и вышелъ.
   Серъ Джонъ затворилъ за нимъ двери. сѣлъ опять въ туалетной комнатѣ и долго смотрѣлъ на огонь, погруженный въ важныя размышленія.
   -- Все дѣлается кстати и обѣщаетъ много добраго,-- сказалъ онъ, улыбаясь.-- Посмотримъ. Мы съ моимъ родственникомъ самые жаркіе протестанты на свѣтѣ, и желаемъ всякаго зла римско-католическому дѣлу; а къ Савиллю, который вноситъ ихъ билль, я имѣю сверхъ того личное отвращеніе; но какъ первый членъ нашего символа вѣры есть наше дорогое я, то намъ нельзя компрометировать себя связью съ такимъ сумасшедшимъ, каковъ, безъ всякаго сомнѣнія этотъ Гордонъ. Однакожъ, вѣдь нашимъ планамъ можетъ помочь, если мы станемъ исподтишка раздувать огонь такимъ ловкимъ орудіемъ, какъ мой дикій пріятель; и если при каждомъ удобномъ случаѣ мы станемъ въ умѣренныхъ и вѣжливыхъ выраженіяхъ осуждать поступки Гордона, хотя въ главномъ пунктѣ объявимъ себя согласными съ нимъ, то, навѣрное, пріобрѣтемъ себѣ славу честности и прямоты, которая окажетъ намъ безчисленныя услуги и придастъ нѣкоторую важность. Хорошо! Это въ разсужденіи общественныхъ причинъ. А что касается до частныхъ видовъ, признаюсь, сдѣлай эта сволочь какое-нибудь возмущеніе (что, кажется, не такъ-то невозможно), и поколоти она только этого Гэрдаля, какъ человѣка не послѣдняго въ своей сектѣ, это очень было бы мнѣ пріятно, и забавляло бы меня чрезвычайно. Также не дурно! Даже лучше, можетъ быть...
   Дошедъ до этой точки, онъ понюхалъ табаку; потомъ началъ медленно раздѣваться и продолжалъ свои размышленія, сказавъ съ улыбкою:
   -- Боюсь, право, боюсь, что мой пріятель пойдетъ скоро по слѣдамъ матери. Его задушевная дружба съ мистеромъ Денни не предвѣщаетъ ничего добраго. Но я увѣренъ, онъ попалъ бы туда такъ или иначе. Если подать ему для этого руку помощи, вѣдь вся разница въ томъ, что онъ выпьетъ на семъ свѣтѣ двумя галлонами, оксгофтами или ведрами меньше, нежели выпилъ бы въ противномъ случаѣ. Это до меня не касается. Что за важность!
   Онъ еще понюхалъ табаку и легъ въ постель.
  

XLI.

   Въ мастерской Золотого Ключа слышалось постукиванье молотка, да такое беззаботное и радостное, что воображенію невольно представлялся веселый работникъ. Это была пріятная музыка. Никакой ковачъ не вызвалъ бы изъ желѣза и стали такихъ отрадныхъ звуковъ; только довольный, здоровый, честный, беззаботный весельчакъ, который все принимаетъ съ лучшей стороны и для всякаго имѣетъ любящее сердце, въ состояніи былъ это сдѣлать. Будучи кузнецомъ, онъ, несмотря на то, былъ музыкантъ въ душѣ. И, кажется, сиди онъ на тряскомъ возу, нагруженномъ желѣзными прутьями, онъ и тутъ сумѣлъ бы произвести нѣкоторую гармонію.
   Динь, динь, динъ -- звонко раздавалось какъ отъ серебрянаго колокольчика. Бабы ругались, мальчишки кричали, тяжелыя повозки гремѣли по мостовой, разносчики страшно орали; а молотокъ все звенѣлъ,-- ни выше, ни ниже, ни громче, ни тише, не навязываясь ушамъ прохожихъ... динь динь, динь: совершенное воплощеніе звонкаго, тоненькаго голоска, незнавшаго ни насморка, ни охриплости, ни другихъ недуговъ; прохожіе шли медленнѣе, чтобъ послушать ближе; сосѣди, вставшіе съ ипохондріей, чувствовали припадки хорошаго расположенія духа, слыша эти звуки, и мало-по-малу совсѣмъ развеселялись; матери танцовали съ маленькими дѣтьми подъ звонокъ; и все то же волшебное динь динь, динь весело звенѣло въ мастерской Золотого Ключа.
   Кто жъ какъ не слесарь могъ производить эту музыку! Солнечный лучъ проникъ сквозь отворенную раму окошечка и, расцвѣтивъ темную мастерскую широкимъ пятномъ свѣта, упалъ прямо на него, будто привлеченный его свѣтлымъ сердцемъ. Онъ стоялъ, работая у своей наковальни, его лицо сіяло радостью и трудолюбіемъ, рукава засучены, парикъ сдвинулся съ лоснящейся головы;-- это былъ самый веселый, самый счастливый, самый свободный человѣкъ въ свѣтѣ. Подлѣ него сидѣла гладкошерстая кошка, щурясь и мурлыча на солнцѣ и то и дѣло засыпая, будть отъ избытка удовольствія. "Тоби" поглядывалъ съ высокой скамейки, радостно улыбаясь отъ широкаго темно-коричневаго лица до черныхъ башмаковъ своихъ. Даже висящіе вокругъ замки имѣли что-то веселое въ своей ржавчинѣ и какъ подагрики крѣпкаго сложенія подшучивали надъ своею собственною слабостью. Ни слѣда мрачности и суровости ни въ чемъ. Невозможнымъ казалось, чтобъ какой-нибудь изъ безчисленныхъ ключей, наполнявшихъ мастерскую, былъ отъ сундука скряги или отъ тюремныхъ дверей. Пивные и винные погреба, комнаты съ пріютными камельками, книгами, болтовней и веселымъ смѣхомъ -- вотъ, казалось, ихъ настоящее поприще. Дипь, динь динь... Наконецъ, слесарь остановился и отеръ потъ съ лица. Кошка проснулась, легко спрыгнула и провралась къ дверямъ, откуда глазами тигра наблюдала птичью клѣтку, поставленную на противолежащемъ окнѣ. Габріель поднесъ своего "Тоби" къ губамъ и потянулъ освѣжительный напитокъ.
   Тутъ-то, когда онъ стоялъ прямо, закинувъ голову назадъ и выставивъ плотную грудь, замѣтили бъ вы, что нижнюю половину Габріеля покрывало солдатское платье. Взглянувъ на стѣну, можно было увидѣть шляпу съ перомъ, тесакъ, шарфъ и красный кафтанъ, развѣшенные по стѣнѣ, и человѣкъ, свѣдущій въ этихъ вещахъ, по покрою и образцу узналъ бы мундиръ сержанта королевскихъ остлондонскихъ волонтеровъ.
   Поставивъ опорожненную кружку на лавку, откуда она прежде улыбалась ему полная, слесарь съ усмѣшкою взглянулъ на свои военные атрибуты и, нагнувъ голову на бокъ, будто желая собрать всѣ эти аттрибуты въ одинъ фокусъ, сказалъ, облокотись на молотокъ:
   -- Да, помню, было время, когда я сходилъ съ ума по такомъ красномъ кафтанѣ. Еслибъ тогда кто-нибудь (кромѣ отца) назвалъ меня за это дуракомъ, какъ бы я взбѣсился и зашумѣлъ! А теперь подумаешь, то-то былъ я дуракъ,-- право!
   -- Ахъ!-- послышался вздохъ мистриссъ Уардень, которая незамѣтно вошла въ мастерскую.-- Разумѣется, дуракъ. Человѣку твоихъ лѣтъ, Уарденъ, надо бы по крайней мѣрѣ теперь быть умнѣе.
   -- Что ты за смѣшная женщина, Марта!-- сказать слесарь, оборачиваясь къ ней съ улыбкою.
   -- Конечно,-- возразила мистриссъ Уарденъ, вспыхнувъ не на шутку.-- Разумѣется, я смѣшная женщина. Я знаю это, Уарденъ. Спасибо тебѣ.
   -- Я разумѣлъ...-- началъ было слесарь.
   -- Да,-- прервала его жена: -- я знаю, что ты разумѣешь. Ты говоришь такъ ясно, что тебя можно понять, Уардень. Очень милостиво съ твоей стороны, конечно, что ты примѣняешься къ моей понятливости.
   -- Тс, тс, Марта,-- отвѣчалъ слесарь: -- полно сердиться за бездѣлицу. Я разумѣлъ, какъ странно съ твоей стороны, чтя ты толкуешь о походѣ волонтеровъ, тогда какъ это дѣлается для того только, чтобъ оборонить въ случаѣ нужды тебя и всѣхъ другихъ женщинъ, жизнь и состояніе наше и всѣхъ другихъ.
   -- Не по-христіански это!-- воскликнула мистриссъ Уарденъ качая головою.
   -- Не по-христіански?-- сказалъ слесарь.-- Да, что за чортъ...
   Мистриссъ Уарденъ взглянула на потолокъ, будто ожидая, что прямымъ слѣдствіемъ такого безбожія будетъ обрушеніе спальни во второмъ этажѣ, вмѣстѣ съ лучшею гостиною перваго этажа; но какъ никакого видимаго бѣдствія не послѣдовало, то она только глубоко вздохнула и съ самоотверженіемъ попросила мужа продолжать и говорить какъ можно больше богохульствъ, потому что онъ вѣдь знаетъ, какъ ей это пріятно.
   Слесарь, казалось, былъ расположенъ выполнить ея желаніе, однако, удержался, вздохнулъ и ласково отвѣчалъ:
   -- Я хотѣлъ спросить, за что ты называешь это не-христіанскимъ? Что же больше по-христіански, спокойно сидѣть, сложа руки, и дать наши дома разграбить непріятелю или обороняться, какъ должно мужчинамъ, и прогнать его? Былъ ли бы я истинный христіанинъ, еслибъ спрятался за печь и только смотрѣлъ, какъ толпа дикарей съ бородами унесетъ Долли... или тебя?
   При словѣ "или тебя", мистриссъ Уарденъ невольно снизошла до улыбки. Въ этой мысли было нѣчто лестное.-- Въ такихъ обстоятельствахъ, разумѣется,-- сказала она, зарумянившись.
   -- Въ такихъ обстоятельствахъ!-- повторилъ слесарь.-- Ну да, такія бы и были обстоятельства. Даже Меггсъ не уцѣлѣла бы. Какой-нибудь черный барабанщикъ, съ большой чалмой на головѣ, унесъ бы ее, и еслибъ онъ не слишкомъ былъ терпѣливъ на царапанье и кусанье, плохо бы ему тутъ пришлось, я думаю. Ха, ха, ха! Барабанщику я простилъ бы, пожалуй. Никакъ бы не хотѣлось, чтобъ ему бѣдняжкѣ помѣшали.-- Тутъ слесарь такъ расхохотался, что слезы выступили на глазахъ, къ великому неудовольствію мистриссъ Уарденъ, которую ужасала и возмущала мысль, что такая ревностная протестантка и такая достолюбезная женщина, какъ Меггсъ, будетъ похищена идолопоклонникомъ негромъ.
   Шутка Габріеля въ самомъ дѣлѣ грозила серьезными слѣдствіями и имѣла бы ихъ безъ сомнѣнія; но, къ счастію, въ эту минуту легкая ножка скользнула черезъ порогъ, Долли вбѣжала въ комнату, бросилась отцу на шею и крѣпко обняла его.
   -- Насилу-то!-- воскликнулъ Габріель.-- Да какая ты хорошенькая, Долли! Да какъ ты поздно воротилась, душа моя!
   Какая она хорошенькая!.. Хорошенькая? Да еслибъ онъ перебралъ всѣ похвальныя прилагательныя, какія есть въ словарѣ, и тогда бы похвала его была недостаточна. Когда и гдѣ на свѣтѣ видана такая полненькая, лукавая, ловкая, быстроглазая, обольстительная, обворожительная, всепобѣждающая, съ ума сводящая вертушка, какъ Долли? Что была Долли за пять лѣтъ передъ теперешнею Долли! Сколько каретниковъ, сѣдельниковъ, столяровъ и мастеровъ другихъ полезныхъ искусствъ покидали съ тѣхъ поръ отцовъ, матерей, сестеръ, а пуще всего кузинъ, изъ любви къ ней! Сколько незнакомцевъ -- съ громаднымъ состояніемъ, если не съ титлами, поджидали впотемкахъ на углу улицы и золотыми гинеями искушали неподкупную Меггсъ взяться за сватовство въ видѣ любовныхъ писемъ! Сколько безутѣшныхъ отцовъ и почтенныхъ торговцевъ приходило съ тою же цѣлью на поклонъ къ слесарю, съ ужасными разсказами про сыновей, какъ они теряли аппетитъ, запирались въ темныхъ спальняхъ, прогуливались въ уединенныхъ предмѣстьяхъ, съ исхудалыми лицами, и все это отъ прелестей и жестокостей Долли Уарденъ! Сколько молодыхъ людей, которые, оказывавъ прежде безпримѣрное постоянство, по той же причинѣ вдругъ становились вѣтрены и непостоянны, и разгоняли печаль отвергнутой любви тѣмъ, что начинали обрывать молотки у дверей и разбивать будки хилыхъ ночныхъ сторожей! Сколько навербовала она рекрутовъ на службу короля на морѣ и на сушѣ, приводя въ отчаяніе его влюбленныхъ подданныхъ отъ восемнадцати до двадцати пяти лѣтъ включительно! Сколько молодыхъ дамъ публично, со слезами на глазахъ, увѣряли, что она, по ихъ мнѣнію, слишкомъ низка, слишкомъ высока, слишкомъ горяча, слишкомъ холодна, слишкомъ толста, слишкомъ худа, слишкомъ бѣлокура, слишкомъ черноволоса -- слишкомъ все, что угодно, только не хороша! Сколько старыхъ женщинъ благодарили Бога на своихъ пересудныхъ засѣданіяхъ, что ихъ дочери не похожи на нее, желали, чтобъ съ ней не кончилось худомъ, но не предвидѣли ничего добраго, удивлялись, что жъ такое нашли въ ней люди, и приходили, наконецъ, къ тому заключенію, что она начинаетъ вянуть, или никогда не цвѣла, и что она просто только обморочила всѣхъ...
   Однакожъ, это была та же самая Долли Уарденъ, такая причудливая и разборчивая, что до сихъ поръ называлась все еще Долли Уарденъ, съ ея очаровательными улыбками, ямочками на щекахъ, ласковыми взорами; и такъ же мало думала она о пятидесяти или шестидесяти молодыхъ людяхъ, которые, можетъ быть, въ эту минуту умирали отъ любви къ ней, какъ о пятидесяти или шестидесяти устрицахъ, которымъ не посчастливилось въ любви и которыхъ потомъ изготовляли на завтракъ.
   Долли обняла, какъ мы ужъ сказали, отца, потомъ мать, и отправилась съ ними въ маленькую залу, гдѣ ужъ накрытъ былъ столъ къ обѣду, и гдѣ миссъ Меггсъ -- немножко худощавѣе и костлявѣе, чѣмъ пять лѣтъ назадъ -- встрѣтила ихъ съ истерическимъ зѣвкомъ, который, собственно, долженъ бы быть улыбкою. Въ руки этой нѣжной дѣвы передала Долли свою шляпку и плащъ (все это жестокое, хитрое, очаровательное!) и сказала со смѣхомъ, неуступавшимъ звонкостью музыкѣ слесаря:-- Какъ я всегда рада, когда опять дома!
   -- И мы всегда рады, Долли,-- сказалъ отецъ, гладя ея темнорусую головку:-- когда ты дома. Поцѣлуй меня.
   Еслибъ случился тутъ кто-нибудь изъ породы мужчинъ (къ счастію, ни одного не было) и увидѣлъ, какъ она поцѣловала отца, тотъ замучился бы завистью.-- Не нравится мнѣ, что ты ходишь въ "Кроличью Засѣку",-- сказалъ слесарь:-- я не люблю разставаться съ тобою. А что тамъ новаго, Долли?!
   -- Я думаю, ты ужъ знаешь, что тамъ новаго,-- отвѣчала дочь.-- Ну, конечно, ты ужъ знаешь.
   -- Знаю?-- воскликнулъ слесарь.-- Что же такое?
   -- Да, да,-- сказала Долли:-- ты самъ хорошо знаешь. Скажи лучше мнѣ, зачѣмъ мистеръ Гэрдаль -- какой онъ опять сталъ брюзгливый!-- зачѣмъ онъ нѣсколько дней не живетъ дома, зачѣмъ онъ ѣздитъ (мы знаемъ по письмамъ, что онъ ѣздитъ), не сказывая племянницѣ, куда и для чего?
   -- Миссъ Эмма вовсе не хочетъ знать этого, я въ томъ увѣренъ,-- отвѣчалъ слесарь.
   -- Можетъ быть,-- сказала Долли:-- да я хочу знать, во что бы то ни стало. Ну, скажи жъ мнѣ, зачѣмъ онъ такъ скрывается, и что это за привидѣніе, о которомъ никто не долженъ говорить миссъ Эммѣ и которое, кажется, имѣетъ связь съ его разъѣздами? Вижу теперь, что ты знаешь: ты покраснѣлъ.
   -- Что это за исторія и что ему до нея за дѣло, объ этомъ я такъ же мало знаю, какъ и ты, мое сокровище,-- отвѣчалъ слесарь:-- знаю лишь, что это глупая греза маленькаго Соломона, въ которой, думаю, нѣтъ и смысла. А что касается до отъѣзда мистера Гэрдаля, то онъ ѣздитъ, я думаю...
   -- Зачѣмъ?-- сказала Долли.
   -- Я думаю,-- началъ опять слесарь, потрепавъ ее по щекѣ:-- по своимъ дѣламъ, Долль. Что это за дѣла, опять другой вопросъ. Читай-ка свою "Синюю Бороду" и не будь слишкомъ любопытна; это, повѣрь, не касается до насъ съ тобой... А вотъ принесли и кушанье: это гораздо умнѣе.
   Долли готова была, несмотря на поданное кушанье, протестовать противъ такого окончательнаго устраненія предмета разговора; но, услышавъ о "Синей Бородѣ", мистриссъ Уарденъ вступилась въ дѣло и начала увѣрять, что совѣсть не дозволяетъ ей сидѣть покойно и слушать, что ея дочери совѣтуютъ читать похожденія турка и мусульманина, притомъ же баснословнаго турка, за какого она почитаетъ этого государя. По ея мнѣнію, въ такія смутныя и страшныя времена было бы Долли благоразумнѣе подписаться на "Громовержца", гдѣ она имѣла бы возможность прочитывать отъ слова до слова рѣчи Джорджа Гордона, которыя доставили бы ей больше утѣшенія и успокоенія, нежели полтораста "Синихъ Бородъ". Въ подкрѣпленіе этого мнѣнія ссылалась она на миссъ Меггсъ, которая стояла на своемъ мѣстѣ, и сказала, что спокойствіе души, какое она почерпнула изъ чтенія вообще этой газеты, особливо же изъ статьи въ послѣднемъ нумерѣ подъ заглавіемъ: "Великобританія, омытая кровію", по истинѣ превосходитъ всякое вѣроятіе. Эта же статья,-- прибавила она,-- сдѣлала такое успокоительное впечатлѣніе на душу ея замужней сестры, живущей въ гостиницѣ "Золотого Льва", въ двадцать седьмомъ нумерѣ, вторая дверь съ правой руки, что она, будучи беременною и въ самомъ дѣлѣ ожидая приращенія своему семейству, вдругъ послѣ чтенія почувствовала судорожные приладки и потомъ постоянно бредила въ жару объ инквизиціи, къ великому назиданію мужа и всѣхъ знакомыхъ. Далѣе, миссъ Меггсъ рекомендовала всѣмъ закоснѣлымъ и окаменѣвшимъ сердцамъ послушать самого лорда Джорджа, котораго она прославляла, во первыхъ, за его непоколебимый протестантизмъ, потомъ за его краснорѣчіе, за его глаза, носъ, ноги и, наконецъ, за всю наружность; эта наружность, по ея мнѣнію, могла бы служить образцомъ для всякой статуи духа безплотнаго, и мистриссъ Уарденъ, съ своей стороны, изъявила полное согласіе на это мнѣніе.
   Прервавъ ея рѣчь, мистриссъ Уарденъ взглянула на ящикъ надъ каминомъ, сдѣланный въ видѣ кирпичнаго домика съ желтой кровлею, съ настоящею трубою наверху, черезъ которую добровольные вкладчики опускали въ домикъ свое золото, серебро или мѣдь, а на двери домика нарисована была мѣдная дощечка съ четкою надписью "Протестантскій союзъ". Взглянувъ на этотъ ящикъ, она сказала, что не можетъ подумать безъ сильнаго огорченія, что Уарденъ до сихъ поръ еще не положилъ въ этотъ храмъ ничего изъ всего своего имѣнія, и только однажды украдкою, какъ она потомъ увидѣла, бросилъ двѣ сломанныя штучки отъ трубки, которыя, думала она, не вмѣнятся ему на томъ свѣтѣ. Долли, къ великому ея прискорбію, также не радѣла о подаяніяхъ и охотнѣе покупала ленты и всякіе пустяки вмѣсто того, чтобъ помогать великому дѣлу, находящемуся въ тяжкомъ угнетеніи. Она надѣялась, что по крайней мѣрѣ Долли (отецъ, боялась она, останется уже непреклоненъ) не преминуетъ подражать завидному примѣру миссъ Меггсъ, которая свое жалованье какъ бы кидала въ лицо папѣ и била его по щекамъ своими третными деньгами
   -- О, сударыня!-- сказала Меггсъ.-- Не поминайте объ этомъ. Я желала бы, чтобъ этого никто не зналъ. Жертвы, какія я могу приносить, то же, что лепта вдовицы. Тутъ все, что я имѣю,-- воскликнула Меггсъ, залившись вдругъ слезами (у нея слезы никогда не являлись мало-по-малу)!-- но оно воздастся мнѣ въ другомъ мѣстѣ; деньги мои хорошо употреблены.
   И совершенно справедливо, хотя не въ томъ, быть можетъ, смыслѣ, въ какомъ принимала Меггсъ. Такъ какъ она не пропускала случая выказывать ясно мистриссъ Уарденъ свое самоотверженіе, то оно приносило ей столько подарковъ шляпками, платьями и прочею одеждою, что вообще кирпичный домикъ быль самымъ лучшимъ банкомъ, куда она могла вкладывать свои небольшія деньги; выгоды ея при этомъ простирались до семи или восьми процентовъ деньгами и по крайней мѣрѣ до пятидесяти личнымъ уваженіемъ.
   -- Не плачь, Меггсъ,-- сказала мистриссъ Уарденъ, вся въ слезахъ:-- тебѣ нечего стыдиться; твоя бѣдная госпожа на твоей сторонѣ.
   Меггсъ особенно горько зарыдала при этомъ замѣчаніи и сказала, что ужъ знаетъ, какъ ненавидитъ ее мистеръ. Ужасно жить въ семействахъ, гдѣ находишь только нерасположеніе и не можешь угодить! Она не могла вынести мысли быть причиною размолвокъ, и сердце ея не допускало этого. Если мистеру угодно, чтобъ ея не было въ домѣ, то всего лучше ей уйти: онъ будетъ вѣрно счастливѣе отъ этого, а она желаетъ ему всякаго добра, желаетъ найти кого нибудь, кто бы ему больше нравился. Какъ ни тягостно ей разлучиться съ такою госпожею, но она все перенесетъ, лишь бы совѣсть ея была покойна, и потому она готова тотчасъ же удалиться. Она не думала пережить долго эту разлуку; но какъ ее ненавидятъ и смотрятъ на нее съ неудовольствіемъ, то, можетъ быть, смерть ея будетъ лучше для всѣхъ. Послѣ такого трогательнаго заключенія, Меггсъ еще больше пролила слезъ и сильнѣе зарыдала.
   -- Тебѣ это ничего, Уарденъ?-- сказала ему жена торжественнымъ голосомъ и выпустила изъ рукъ ножикъ и вилку.
   -- Ну, не совсѣмъ ничего, моя милая,-- отвѣчалъ слесарь:-- однако, я постараюсь сохранить хорошее расположеніе духа.
   -- Не начинайте ссоры, сударыня, заклинаю васъ,-- говорила Меггсъ, всхлипывая.-- Всего лучше, разстанемтесь. Я не желала бы оставаться,-- о, Боже мой,-- и подавать поводъ къ непріятностямъ, ни за рудникъ золота въ годъ, ни за пудъ чая и сахара...
   Чтобъ читатель зналъ настоящую причину глубокаго огорченія миссъ Меггсъ, скажемъ, что она подслушала (это часто водилось за ней) разговоръ Габріеля съ женою и такимъ образомъ слышала шутку слесаря насчетъ чернаго барабанщика; чувства мести, пробужденныя въ ея прекрасной груди этой шуткою, обнаружились, какъ сказано выше. Дѣло дошло до рѣшительнаго перелома, и слесарь по обыкновенію уступилъ, чтобъ удержать спокойствіе въ домѣ.
   -- О чемъ же плачешь ты, голубушка?-- сказалъ онъ.-- Что такое случилось въ самомъ дѣлѣ? Что ты тамъ болтаешь про ненависть и нерасположеніе? Я тебя не ненавижу; я никого не ненавижу. Оботри глаза и развеселись, ради Бога; будемъ всѣ счастливы, пока можно.
   Союзныя державы приняли это за достаточное удовлетвореніе со стороны непріятеля; признаніе, что онъ не правъ, осушило ихъ слезы, и дѣло кончилось миромъ. Миссъ Меггсъ замѣтила, что она не помнитъ никакого зла, даже отъ величайшаго врага своего, котораго тѣмъ больше любитъ, чѣмъ больше гоненій переноситъ отъ него. Мистриссъ Уарденъ восхваляла такой кроткій, примирительный духъ и поставила при этомъ случаѣ послѣднею статьею мирнаго договора, чтобъ Долли въ этотъ вечеръ сопровождала ее въ клеркенуилльскую отрасль союза. Это было необыкновеннымъ доказательствомъ ея благоразумія и политики. Собственно, эту цѣль имѣла она въ виду съ самаго начала и, опасаясь, что слесарь воспротивится (ибо тамъ, гдѣ дѣло шло о Долли, онъ былъ отваженъ), выставила для этого миссъ Меггсъ, чтобъ ослабить его силы. Маневръ удался: Габріель только поморщился и не рѣшился сказать ни слова, свѣжо еще помня послѣднюю острастку
  

XLII.

   Ссора кончилась тѣмъ, что Меггсъ получила отъ мистриссъ Уарденъ платье, а отъ Долли полкроны въ подарокъ за такое необыкновенное отличіе на поприщѣ нравственности и добросердечія. Мистриссъ Уарденъ, какъ водилось, изъявила надежду, что Уарденъ воспользуется этимъ урокомъ и впередъ будетъ вести себя благороднѣе. Но какъ кушанье между тѣмъ простыло, и аппетитъ ни у кого не улучшился, то они довольствовались тѣмъ, что были, "какъ добрые христіане", по выраженію мистриссъ Уарденъ.
   Послѣ обѣда королевскимъ остлондонскимъ волонтерамъ назначенъ былъ парадъ; поэтому слесарь не работалъ уже больше, а покойно сидѣлъ, съ трубкою во рту, обнявъ рукою станъ своей прекрасной дочери и довольно нѣжно поглядывалъ на мистриссъ Уарденъ, съ головы до ногъ сіяя удовольствіемъ и веселіемъ. Когда же пришло время надѣвать мундиръ, и Долли вертѣлась вкругъ него, завязывая, застегивая, чистя и помогая надѣвать одинъ изъ самыхъ узкихъ кафтановъ, какіе когда-либо шили смертные портные, тогда-то онъ былъ самымъ гордымъ отцомъ во всей Англіи.
   -- Что за ловкая дѣвочка!-- сказалъ слесарь мистриссъ Уарденъ, которая, сложа руки, стояла подлѣ, также нѣсколько гордясь своимъ мужемъ, между тѣмъ, какъ Меггсъ держала шляпу и шпагу, отставивъ ее. на всю длину руки, будто боясь, чтобъ она сама собою не вонзилась въ ея тѣло.-- Только не выходи замужъ за солдата, Долль.
   Долли не отвѣчала ни слова и не спросила почему, но нагнула пониже головку, чтобъ подвязать ему шарфъ.
   -- Никогда не могу надѣть этого кафтана,-- сказалъ слесарь:-- не вспомнивъ бѣднаго Джоя Уиллита. Онъ всегда былъ моимъ любимцемъ. Бѣдный Джой!.. Душа моя, Долль, не затягивай меня такъ сильно.
   Долли засмѣялась, но не такъ какъ смѣялась обыкновенно: это былъ самый странный, самый невеселый смѣхъ,-- и еще ниже нагнула головку.
   -- Бѣдный Джой!-- началъ опять слесарь, разговаривая самъ съ собою.-- Что бы ему придти ко мнѣ; я бы уладилъ дѣло между ними. Да! Старикъ Джонъ сдѣлалъ большую ошибку, поступая такъ съ этимъ мальчикомъ,-- большую ошибку... Скоро ты управишься съ шарфомъ, Доллъ?
   Какъ дурно подвязанъ былъ этотъ шарфъ! Онъ распустился и волочился по полу. Долли принуждена была стать на колѣни и начать снова.
   -- Полно ты съ своимъ молодымъ Уиллитомъ, Уарденъ,-- сказала жена, нахмурившись:-- есть, я думаю, другіе, которыхъ скорѣе надо бы вспомнить.
   Миссъ Меггсъ выразила свое одобреніе прерывистымъ, сильнымъ сопѣньемъ.
   -- Нѣтъ, Марта, не станемъ судить о немъ такъ строго. Если молодой человѣкъ точно умеръ, пожалѣемъ о немъ.
   -- Бѣглецъ и бродяга!-- сказала мистриссъ Уарденъ.
   Миссъ Меггсъ изъявила свое одобреніе тѣмъ же носовымъ звукомъ, какъ и прежде.
   -- Бѣглецъ, моя милая, но не бродяга,-- кротко возразилъ слесарь.-- Онъ всегда славно велъ себя; Джой всегда былъ красивый, ловкій молодецъ. Не зови его бродягою, Марта!
   Мистриссъ Уарденъ закашлялась, Меггсъ также.
   -- Онъ очень хлопоталъ о твоемъ добромъ мнѣніи, Марта, могу тебя увѣрить,-- сказалъ слесарь съ улыбкою, погладивъ себя по подбородку.-- Да! Очень хлопоталъ. Я еще помню, будто это было вчера, какъ онъ однажды ночью провожалъ меня до воротъ "Майскаго-Дерева" и просилъ не разсказывать, что они обходятся съ нимъ, какъ съ мальчишкою, то-есть, чтобъ здѣсь, дома, я не разсказывалъ, хоть я тогда, помню, не понялъ этого.-- "А что дѣлаетъ миссъ Долли, сэръ?" -- спросилъ онъ.-- Да! Бѣдный Джой!-- воскликнулъ слесарь, печально задумавшись.
   -- Ну такъ и есть,-- воскликнула Меггсъ.-- Ахъ, Боже мой!
   -- Что тамъ опять такое?-- сказалъ Габріель, обернувшись къ ней сурово.
   -- Ей-Богу, миссъ Долли,-- сказала служанка, нагнувшись, чтобъ заглянуть ей въ лицо:-- заливается слезами. О, сударыня! О, сэръ! Право, это меня такъ разстроило...-- воскликнула чувствительная Меггсъ, прижавъ руку къ сердцу, чтобъ утишить его волненіе,-- что теперь меня можно бы уронить перомъ.
   Слесарь бросилъ на Меггсъ такой взглядъ, какъ будто былъ готовъ тотчасъ же велѣть принести себѣ перо, и какъ ошеломленный смотрѣлъ, какъ Долли выбѣжала изъ комнаты, а сострадательная дѣва за нею; потомъ оборотился къ женѣ и пролепеталъ: "Долли дурно? Не я ли ей что-нибудь сдѣлалъ? Не я ли виноватъ?"
   -- Ты виноватъ!-- воскликнула мистриссъ Уарденъ съ упрекомъ.-- Лучше бъ тебѣ было скорѣе уходить.
   -- Да что жъ я сдѣлалъ?-- сказалъ бѣдный Габріель.-- Мы условились не поминать имени мистера Эдварда: я вѣдь и не говорилъ о немъ!
   Мистриссъ Уарденъ отвѣчала только, что ей не станетъ терпѣнія съ нимъ, и бросилась вслѣдъ за дѣвицами. Несчастный слесарь подвязалъ себѣ шарфъ, опоясалъ шпагу, надѣлъ шляпу и вышелъ.
   -- Правда, я не мастеръ на экзерциціи,-- промолвилъ онъ тихо:-- но тутъ все ихъ будетъ не такъ нужно, какъ при этомъ маневрѣ. Всякому своя цѣль на свѣтѣ; мое назначеніе, кажется, невольно приводить всѣхъ женщинъ въ слезы. Жестоко немножко это назначеніе...
   Не дошелъ еще онъ до конца улицы, какъ забылъ объ этомъ и продолжалъ путь съ веселымъ лицомъ, раскланиваясь со всѣми сосѣдями на обѣ стороны.
  

XLIII.

   Блистательное зрѣлище представляли въ этотъ день королевскіе остлондонскіе волонтеры, когда построенные рядами, четыреугольниками, кругами и Богъ вѣсть какъ еще, съ барабаннымъ боемъ и распущенными знаменами выполняли они тьму запутанныхъ эволюцій, въ которыхъ сержантъ Уарденъ игралъ не послѣднюю роль. Выказавъ какъ нельзя лучше свою воинскую бодрость въ этихъ маневрахъ, они блестящими рядами промаршировали въ Чельзеиръ-Бонгозе, гдѣ до вечера веселились по сосѣднимъ трактирамъ. Потомъ подъ звуки барабана опять собрались они и, сопровождаемые "виватами" подданныхъ его величества, возвратились опять на то мѣсто, откуда выступили.
   Возвратный маршъ шелъ нѣсколько медленнѣе, вслѣдствіе дурной дисциплины нѣкоторыхъ капраловъ, которые, ведя, какъ частные люди, жизнь сидячую, тѣмъ больше бодрились внѣ дома и перебили много стеколъ своими штыками, чѣмъ и заставили командующаго офицера отдать ихъ подъ строгій караулъ, съ которымъ дорогою они дрались время отъ времени. Вслѣдствіе этого слесарь пришелъ домой въ девять часовъ. Неподалеку отъ его дверей стоялъ фіакръ; когда онъ проходилъ мимо, изъ окна кареты выглянулъ мистеръ Гэрдаль и кликнулъ его по имени.
   -- Добраго здоровья, сэръ,-- сказалъ слесарь, подойдя къ нему.-- Но зачѣмъ вы не вошли въ домъ и сидите здѣсь?
   -- Дома у васъ, кажется, нѣтъ никого,-- отвѣчалъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Гм!-- сказалъ слесарь, взглянувъ на свой домъ.-- Вѣрно пошли съ Симономъ Тэппертейтомъ въ это прекрасное собраніе.
   Мистеръ Гэрдаль пригласилъ его, если онъ не усталъ и не спѣшитъ домой, проѣхать съ нимъ нѣсколько шаговъ и поговорить. Габріель охотно согласился; кучеръ влѣзъ на козла и поѣхалъ.
   -- Уарденъ!-- сказалъ мистеръ Гэрдаль. помолчавъ съ минуry.-- Вы удивитесь, если услышите, за какимъ дѣломъ я ѣзжу; вамъ будетъ любопытно узнать его.
   -- Не сомнѣваюсь, что это что-нибудь очень важное, сэръ; иначе оно не было бы вашимъ дѣломъ,-- отвѣчалъ слесарь.-- Вы только сейчасъ воротились въ городъ, сэръ?
   -- Съ полчаса назадъ.
   -- Нѣтъ ли извѣстій о Бэрнеби съ матерью?-- спросилъ слесарь съ видомъ сомнѣнія.-- Да! Вамъ нечего качать головою, сэръ. Поиски были напрасны. Я боялся этого съ самаго начала. Вы истощили всѣ средства какія у васъ были, чтобъ найти ихъ тотчасъ послѣ того, какъ они скрылись. Начинать снова, спустя столь долгое время, дѣло безнадежное, сэръ -- совершенно безнадежное.
   -- Да гдѣ же они?-- возразилъ нетерпѣливо мистеръ Гэрдаль.-- Гдѣ быть имъ? Вѣдь они на землѣ же?
   -- Богъ знаетъ,-- отвѣчалъ слесарь.-- Многіе, съ кѣмъ пять лѣтъ назадъ жилъ вмѣстѣ, лежатъ уже въ могилѣ. Свѣтъ великъ. Безнадежная попытка, сэръ, повѣрьте. Открытіе этой тайны, какъ и всѣхъ другихъ тайнъ, надо предоставить времени, случаю и Божьей волѣ.
   -- Уарденъ, любезный другъ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- теперешнее мое стараніе отыскать ихъ имѣетъ гораздо важнѣйшую причину, нежели ты думаешь. Это не простая прихоть, не случайное возвращеніе моихъ прежнихъ желаній; это серьезная, торжественная рѣшимость. Всѣ мои мысли и мечты стремятся къ той же цѣли и твердо лежатъ у меня на сердцѣ. Я не имѣю покоя ни днемъ, ни ночью; не знаю отдыха и успокоенія: меня преслѣдуютъ тѣни.
   Голосъ его такъ измѣнилъ свой обыкновенный звукъ, и вся наружность обличала такое волненіе, что Габріель изумлялся и только посматривалъ на него, только думалъ о выраженіи его лица.
   -- Не требуй, чтобъ я объяснялся понятнѣе,-- продолжалъ мистеръ Гэрдаль.-- Еслибъ я это сдѣлалъ, ты подумалъ бы, что я жертва какой-нибудь страшной грезы. Довольно, что это такъ, и я... нѣтъ, я не могу лежать покойно въ постели, не дѣлая того, что тебѣ покажется непонятнымъ.
   -- Давно ли, сэръ, на васъ напало это безпокойство?-- сказалъ слесарь послѣ нѣкотораго молчанія.
   Мистеръ Гэрдаль помедлилъ нѣсколько минутъ и потомъ сказалъ:-- Съ той ночи, какъ была буря. Однимъ словомъ, съ послѣдняго девятнадцатаго марта.
   Боясь, что Уарденъ выразить свое удивленіе или станетъ его уговаривать, онъ поспѣшно продолжалъ:
   -- Я знаю, ты подумаешь, что я страдаю какимъ-нибудь помѣшательствомъ. Можетъ быть, это и правда.. Но въ помѣшательствѣ моемъ нѣтъ ничего болѣзненнаго; это здравая душевная дѣятельность, занимающаяся дѣйствительными происшествіями. Ты знаешь, что въ домѣ мистриссъ Годжъ осталась мебель, и что я велѣлъ его запереть съ тѣхъ поръ, какъ она уѣхала; разъ по крайней мѣрѣ въ недѣлю домъ отворяется, когда приходитъ старикъ сосѣдъ разогнать крысъ. Я теперь отправляюсь туда.
   -- Зачѣмъ?-- спросилъ слесарь.
   -- За тѣмъ, чтобъ ночевать тамъ и провести не одну эту ночь,-- отвѣчалъ онъ:-- а много ночей. Тебѣ я ввѣряю мою тайну на случай чего-нибудь неожиданнаго. Приходи ко мнѣ только въ крайней необходимости; съ вечера до разсвѣта ты найдешь меня тамъ. Эмма, твоя дочь и другіе думаютъ, что я внѣ Лондона, гдѣ я, напротивъ, былъ до сей минуты. Не выводи ихъ изъ заблужденія. Вотъ дѣло, за которымъ я къ тебѣ пріѣзжалъ. Знаю, что могу на тебя положиться, и увѣренъ, что теперь ты не станешь меня больше ни о чемъ разспрашивать, потому что я ровно ничего не могу тебѣ сказать, кромѣ того, что уже сказалъ.
   Затѣмъ началъ онъ, чтобъ отклониться отъ этого предмета, говорить о ночи, когда разбойникъ былъ въ "Майскомъ-Деревѣ", нападалъ на него и ограбилъ мистера Честера, о появленіи этого человѣка въ домѣ мистриссъ Роджъ и о всѣхъ странныхъ вещахъ, случившихся послѣ; даже мимоходомъ разспросилъ о ростѣ, чертахъ и наружности этого человѣка, не походитъ ли онъ на кого-нибудь, кого онъ (Гэрдаль) уже видѣлъ,-- напримѣръ на Гога или кого-нибудь другого, кого онъ знавалъ,-- и надѣлалъ много вопросовъ, которые, впрочемъ, слесарь принялъ за простыя уловки, дѣлаемыя для того, чтобъ отвлечь его вниманіе и предупредить изъявленія его удивленія, и потому отвѣчалъ на нихъ наудачу.
   Наконецъ, они пріѣхали на уголъ улицы, въ которой стоялъ домъ вдовы. Мистеръ Гэрдаль вышелъ и отпустилъ карету.-- Если хочешь посмотрѣть на меня въ моей покойной квартирѣ,-- сказалъ онъ слесарю съ горькою улыбкою:-- зайди, пожалуй, теперь.
   Габріель, для котораго всѣ прежнія странности были ничто въ сравненіи съ этою, молча слѣдовалъ за нимъ по узкому тротуару. Пришедъ на мѣсто, мистеръ Гэрдаль осторожно отперъ дверь ключомъ, который имѣлъ при себѣ, и когда Уарденъ вошелъ въ сѣни, онъ заперъ дверь, такъ что они очутились совершенно впотьмахъ.
   Они отправились въ нижнюю комнату. Здѣсь мистеръ Гэрдаль добылъ огня и зажегъ маленькую восковую свѣчу, которую привезъ съ собою. Тогда, при полномъ свѣтѣ огня, слесарь впервые увидѣлъ, какъ онъ похудѣлъ, поблѣднѣлъ и измѣнился; какъ вся его наружность шла ко всѣмъ страннымъ вещамъ, о которыхъ онъ говорилъ дорогою. Не мудрено, что Габріель послѣ всего слышаннаго робко наблюдалъ за его взглядомъ. Но взглядъ этотъ быль такъ разуменъ и сознателенъ, что Габріель устыдился своего мгновеннаго подозрѣнія, и чтобъ не обличить своихъ мыслей, даже потупилъ глаза въ землю, когда мистеръ Гэрдаль посмотрѣлъ на него.
   -- Не хочешь ли пройтись со мною по дому?-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, взглянувъ на окно, котораго ветхіе ставни были плотно закрыты.-- Говори тише!
   Какой-то ужасъ царствовалъ въ этомъ мѣстѣ, такъ что трудно было бы и говорить не тихо. Габріель прошепталъ "да" и пошелъ за Гэрдалемъ вверхъ по лѣстницѣ.
   Все еще было такъ, какъ они видѣли въ послѣдній разъ. Отъ недостатка въ свѣжемъ воздухѣ все казалось такъ таинственно, скрытно, такъ мрачно и глухо, какъ будто отъ долгаго заключенія самая тишина опечалилась. Грубые занавѣсы оконъ и постелей начали опадать, пыль толстыми слоями лежала въ ихъ истертыхъ сгибахъ; мокрая плѣсень пробралась сквозь потолки, стѣны и полы. Половицы скрипѣли у нихъ подъ ногами, словно досадуя на такое необыкновенное посѣщеніе; рѣзвые пауки, испуганные свѣтомъ, остановили свое ползанье по стѣнамъ или какъ мертвые падали на полъ; сверчокъ громко стрекоталъ; крысы и мыши шелестили, перебѣгая за обоями.
   Когда они оглянулись вокругъ на развалившуюся мебель, съ необычайной живостью пришли имъ на память ея прежніе хозяева. Грейфъ, казалось, еще сидѣлъ на высокой спинкѣ стула, Бэрнеби въ своемъ любимомъ углу грѣлся у огня; мать также сидѣла на проясненъ мѣстѣ и смотрѣла на него, какъ въ то время. Даже и тогда, когда они уже могли отдѣлять предметы отъ воспоминаній, ими вызванныхъ, явленія эти скрылись только отъ глазъ, а все еще окружали ихъ; теперь они, казалось, попрятались въ альковахъ, подслушивали за дверьми и готовы были ежеминутно выступитъ и заговорить съ ними знакомымъ голосомъ.
   Они спустились съ лѣстницы и пришли въ прежнюю комнату. Мистеръ Гэрдаль отпоясалъ шпагу и положилъ ее на столъ, уложивъ подлѣ нея пару пистолетовъ; потомъ сказалъ слесарю, что посвѣтитъ ему до дверей.
   -- Скучная же квартира, сэръ!-- сказалъ Габріель, мѣшкая.-- Нельзя ли кому-нибудь раздѣлить съ вами это ночное бдѣніе?
   Мистеръ Гэрдаль потрясъ головою и обнаружилъ желаніе остаться одинъ такъ ясно, что Габріелю уже нечего было говорить. Черезъ минуту слесарь стоялъ на улицѣ, откуда ему было видно, какъ свѣчка еще разъ промелькала вверхъ по лѣстницѣ, потомъ опять воротилась въ нижнюю комнату и ярко свѣтила сквозь щели ставня.
   Кому случалось испытать жестокое разстройство, тотъ пойметъ состояніе слесаря въ этотъ вечеръ. Даже снова сидя покойно у камина, напротивъ мистриссъ Уарденъ, одѣтой въ ночной чепецъ и халатъ, подлѣ Долли, бывшей въ очаровательномъ неглиже, завивавшей волосы и улыбавшейся, какъ будто она ни разу въ жизни не плакала и не могла плакать,-- даже тогда, съ "Тоби" подъ рукою, трубкою во рту и Меггсъ (это еще, можетъ быть, было не такъ важно), уснувшею на заднемъ планѣ, онъ не въ силахъ былъ совершенно освободиться отъ своего изумленія и безпокойства. Во снѣ ему все еще грезилось, что Гэрдаль стоялъ передъ нимъ, худой и страждущій, прислушиваясь ко всякому шелесту въ пустомъ домѣ, при свѣтѣ свѣчи, блиставшей сквозь щели ветхаго дома,
  

XLIV.

   День, другой, третій и еще нѣсколько дней напрасно ждалъ слесарь объясненія загадки. Часто, по наступленіи ночи, ходилъ онъ въ ту улицу и смотрѣлъ на коротко знакомый домъ; каждый разъ виднѣлась и свѣча сквозь щели оконнаго ставня, а внутри все было недвижимо, тихо и печально, какъ въ могилѣ. Габріель не хотѣлъ испытывать благосклонности мистера Гэрдаля неповиновеніемъ его строгому приказанію и не смѣлъ постучаться къ нему въ дверь или какимъ-нибудь образомъ обличить свое присутствіе. Но когда бы ни привлекало его туда участіе и любопытство -- а это случалось нерѣдко -- всякій разъ виднѣлась свѣча.
   Впрочемъ, еслибъ онъ и зналъ, что происходило внутри, загадка таинственнаго ночного бдѣнія не разрѣшилась бы для него этимъ. Въ сумерки запирался мистеръ Гэрдаль, а на разсвѣтѣ опять выходилъ изъ дома. Онъ не пропускалъ ни одной ночи, приходилъ и уходилъ всегда одинъ и дѣлалъ всякій разъ одно и то же.
   Его поведеніе состояло въ слѣдующемъ. Какъ скоро смеркалось, онъ являлся въ домъ, зажигалъ свѣчу, обходилъ всѣ комнаты и осматривалъ ихъ съ величайшимъ вниманіемъ; потомъ возвращался въ нижнюю комнату, клалъ шпагу и пистолеты на столъ и сидѣлъ тамъ до утра.
   Обыкновенно приносилъ онъ съ собою книгу и пытался читать, но не могъ читать внимательно и пяти минутъ сряду. Малѣйшій шорохъ извнѣ тревожилъ его; шаги проходившихъ по улицѣ производили въ немъ біеніе сердца.
   Онъ бралъ съ собою также и пищу на долгіе, одинокіе часы: обыкновенно кусокъ хлѣба и мяса и небольшую бутылку вина. Вино мѣшалъ онъ съ водою и пилъ его съ такою лихорадочною жаждой, какъ будто горло у него пересохло; но рѣдко нарушалъ свой постъ хоть маленькимъ ломтикомъ хлѣба.
   Если это добровольное пожертвованіе спокойствіемъ происходило, какъ начиналъ думать послѣ нѣкотораго размышленія слесарь, отъ какого-нибудь суевѣрія, отъ ожиданія, что сбудется какой-нибудь сонъ или видѣніе, относящееся къ происшествію, столько лѣтъ его озабочивавшему, и если онъ ждалъ явленія какого-нибудь призрака, то все же онъ не обнаруживалъ никакого слѣда страха или робости. Его серьезныя черты выражали самую непоколебимую рѣшимость; лобъ его былъ наморщенъ, губы сжаты, будто отъ глубоко и твердо обдуманнаго намѣренія; и если при какомъ-нибудь шумѣ онъ вскакивалъ съ мѣста и прислушивался, то очевидно вскакивалъ не отъ страха, а отъ надежды; тогда хватался онъ за шпагу, какъ будто наступала наконецъ пора, крѣпко сжималъ ее въ рукѣ и прислушивался съ сверкающимъ и бодрымъ взоромъ до тѣхъ поръ, пока замолкалъ шумъ.
   Много разъ онъ обманывался такимъ образомъ, ибо вскакивалъ почти при каждомъ шорохѣ; но постоянство его не колебалось. Все еще каждую ночь являлся онъ на свое мѣсто, сторожилъ попрежнему неусыпно; проходила ночь за ночью, день за днемъ, а онъ все еще продолжалъ бодрствовать.
   Такъ прошли цѣлыя недѣли; онъ нанялъ себѣ въ Вокзголѣ квартиру, гдѣ отдыхалъ днемъ, и оттуда, при благопріятномъ теченіи, ѣздилъ обыкновенно черезъ Вестминстеръ къ Лондонскому Мосту водою, избѣгая многолюдныхъ улицъ.
   Однажды вечеромъ, незадолго до сумерекъ, шелъ онъ своимъ обычнымъ путемъ по берегу, чтобъ пробраться чрезъ Вестминстергаллъ къ дворцовой площади и тамъ нанять лодку до Лондонскаго Моста. Довольно большая толпа народа собралась вокругъ обоихъ парламентскихъ зданій и смотрѣла на входившихъ и выходившихъ членовъ парламента, раздавая имъ, по извѣстному образу мыслей каждаго, похвалу или порицаніе. Продираясь сквозь толпу, слышалъ онъ разъ или два довольно обыкновенный крикъ: "прочь папство!" Впрочемъ, онъ почти не обратилъ на него вниманія, видя, что праздные крикуны принадлежали къ самому низшему классу, и съ полнымъ равнодушіемъ продолжалъ путь свой.
   Въ Вестминстергаллѣ толпилось много небольшихъ группъ и кружковъ: одни глядѣли вверхъ на великолѣпную крышу и лучи заходящаго солнца, которые, отлого падая въ маленькія окна, становились слабѣе, слабѣе и гасли въ темнотѣ, скоплявшейся внизу; другіе, гуляки мастеровые, возвращавшіеся съ работы, или люди, спѣшившіе только пройти, будили эхо своими голосами и то и дѣло отворяли маленькую дверь, выходя на улицу; иные, занятые жаркимъ разговоромъ о политическихъ или частныхъ дѣлахъ, медленно прохаживались съ потупленными взорами, и, судя по положенію ихъ, казалось, только слушали другъ друга. Тутъ толпа кувыркающихся мальчишекъ производила совершенно вавилонское столпотвореніе въ воздухѣ; тамъ ходило взадъ и впередъ одинокій человѣкъ, полудуховный, полунищій, съ голоднымъ изнеможеніемъ во взорѣ и поступи; мимо его бѣжалъ разсыльный мальчикъ, вертя на рукѣ корзину и едва не обрушивая кровли своимъ пронзительнымъ свистомъ; между тѣмъ, какъ боязливый ученикъ среди игры пряталъ свой мячъ въ карманъ, завидѣвъ издали гонителя своего. Это было то время вечера, когда, если зажмуришь глаза и тотчасъ снова откроешь ихъ, то темнота цѣлаго часа соберется, кажется, въ одну секунду. По гладко выложенной мостовой все еще безпрестанно раздавалось шарканье и шумъ шаговъ; по временамъ захлопывались огромныя ворота, и отголосокъ громомъ прокатывался по зданію, заглушая всякій другой звукъ.
   Мистеръ Гэрдаль бѣгло взглядывалъ на эти группы, проходилъ мимо ихъ очень близко и, повидимому, совершенно не занимался имя. Такимъ образомъ онъ прошелъ было почти всю галлерею, какъ двѣ встрѣтившіяся ему фигуры привлекли все его вниманіе. Одинъ, изящно одѣтый джентльменъ, шелъ, весело помахивая тростью; другой, раболѣпный, низкопоклонный, слушалъ рѣчи перваго, изрѣдка самъ вставляя скромное словцо,-- пожималъ плечами до шеи, униженно потиралъ руки или отвѣчалъ по временамъ наклоненіемъ головы, которое отчасти было простымъ утвердительнымъ знакомъ, отчасти низкимъ, почтительнымъ поклономъ.
   Вообще, въ этой четѣ не было ничего особенно замѣчательнаго, ибо низкопоклонство передъ наряднымъ платьемъ и тростью -- не говоря уже о золотыхъ, серебряныхъ и начальническихъ жезлахъ -- довольно обыкновенно. Но въ изящно одѣтомъ человѣкѣ, какъ и въ товарищѣ его, было что-то непріятно поразившее мистера Гэрдаля. Онъ замѣшкался, остановился и прошелъ бы мимо нихъ, но въ ту самую минуту они бысто обернулись и столкнулись съ нимъ прежде, чѣмъ онъ успѣлъ посторониться.
   Джентльменъ съ тростью снялъ шляпу и ужъ началъ было извиненіе, которое мистеръ Гэрдаль принялъ вскользь, стараясь только уйти поскорѣе, какъ тотъ вдругъ прервалъ начатую рѣчь и воскликнулъ:--Гэрдаль! Это, однакожъ, замѣчательно, клянусь Богомъ!
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ нетерпѣливо:-- конечно... случай...
   -- Любезный другъ,-- воскликнулъ встрѣтившійся, удерживая его:--къ чему такая поспѣшность? Постойте на минуту, Гэрдаль, ради старой пріязни.
   -- Я тороплюсь,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Никто изъ насъ не искалъ этой встрѣчи. Пусть же она и прекратится поскорѣе. Доброй ночи!
   -- Фу! Фу!-- возразилъ сэръ Джонъ Честеръ (это былъ онъ).-- Какъ невѣжливо! Мы только что говорили объ васъ. Я сейчасъ произносилъ ваше имя; можетъ быть вы слышали? Нѣтъ? Жаль. Право, жаль. Узнаете ли вы нашего пріятеля, Гэрдаль? Подлинно, это замѣчательная встрѣча!
   Пріятель, который видимо не очень былъ обрадованъ этимъ замѣчаніемъ, отважился толкать сэра Джона локтемъ и дѣлать ему другіе выразительные знаки, что онъ лучше бы желалъ избѣжать этой встрѣчи. Однако, какъ сэру Джону хотѣлось противнаго, то онъ притворился, будто совсѣмъ не примѣчаетъ этихъ нѣмыхъ напоминаній, а говоря, даже показывалъ на него рукою, чтобъ обратить еще больше на него вниманіе.
   Итакъ, пріятелю оставалось только искривить ротъ въ самую дружескую улыбку и сдѣлать умоляющій поклонъ, когда мистеръ Гэрдаль взглянулъ на него. Замѣтивъ, что Гэрдаль узналъ его, онъ протянулъ ему руку нѣсколько неловко и въ большомъ смущеніи, отнюдь не уменьшившемся оттого, что Гэрдаль презрительно отвергъ такое изъявленіе дружбы.
   -- Мистеръ Гашфордъ!-- сказалъ Гэрдаль холодно.-- Такъ это правда, что я слышалъ? Вы промѣняли тьму на свѣтъ, сэръ, и ненавидите тѣхъ, чью вѣру раздѣляли прежде, со всѣмъ ожесточеніемъ ренегата. О, вы принесете честь всякому дѣлу, сэръ. Усердно поздравляю тѣхъ, къ кому вы нынче пристали.
   Секретарь потиралъ руки и кланялся, будто желая обезоружить противника униженіемъ. Сэръ Джонъ Честеръ напротивъ опять воскликнулъ съ самою пріятною миною:-- Ну, право же, чрезвычайно замѣчательная встрѣча!-- И съ обыкновеннымъ своимъ спокойствіемъ понюхалъ табаку.
   -- Мистеръ Гэрдаль,-- сказалъ Гашфордъ, поднявъ украдкою глаза и тотчасъ снова потупивъ ихъ при встрѣчѣ съ пристальнымъ взглядомъ противника:-- я увѣренъ, что мистеръ Гэрдаль слишкомъ совѣстливъ, слишкомъ почтененъ и не можетъ предполагать какія-нибудь недостойныя побужденія въ честной перемѣнѣ исповѣданія, хоть эта перемѣна показываетъ, конечно, нѣкоторое сомнѣніе въ убѣжденіяхъ, которымъ онъ самъ слѣдуетъ. Мистеръ Гэрдаль такъ справедливъ, такъ благороденъ, у него такой свѣтлый нравственный взглядъ на вещи...
   -- Ну, сэръ?-- возразилъ Гэрдаль съ саркастическою улыбкою, видя, что секретарь замялся въ словахъ.-- Вы хотѣли сказать...
   Гашфордъ кротко пожалъ плечами, опять потупилъ глаза и замолчалъ.
   -- Нѣтъ, да разсмотримъ же въ самомъ дѣлѣ,-- сказалъ между тѣмъ сэръ Джонъ: -- разсмотримъ въ самомъ дѣлѣ чрезвычайно странный характеръ этой встрѣчи. Гэрдаль, любезный другъ, извините, что я думаю, будто вы недостаточно проникнуты ея важностію. Вотъ сходимся мы, безъ предварительнаго условія или намѣренія, трое старыхъ школьныхъ товарищей, въ Вестминстергаллѣ,-- трое старыхъ пансіонеровъ скучной и темной Семинаріи Сентъ-Омерской, гдѣ вы, какъ католики, должны были воспитываться внѣ Англіи, и куда я, тогда полный надеждъ, молодой протестантъ, посланъ былъ, чтобъ учиться по французски у природнаго парижанина.
   -- Прибавьте къ этой особенности еще то, сэръ Джонъ, сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- что въ сію самую минуту нѣкоторые изъ вашихъ полныхъ надежды протестантовъ условились тамъ, въ этомъ зданіи, отказать намъ въ чрезвычайной и неслыханной привилегіи учить дѣтей нашихъ читать и писать,-- и гдѣ же все это дѣлается? Въ странѣ, гдѣ ежегодно тысячи насъ идутъ на войну защищать ея свободу и цѣлыми толпами падать въ кровавыхъ битвахъ внѣ отечества! Другіе изъ васъ настроены этимъ господиномъ Гашфордомъ смотрѣть на всѣхъ моихъ единовѣрцевъ, какъ на волковъ и хищныхъ звѣрей. Присовокупите, сверхъ того, голый фактъ, что этотъ человѣкъ живетъ на свѣтѣ, ходитъ по улицамъ среди яснаго Божьяго дня -- носитъ голову прямо, сказалъ бы я, но этого за нимъ не водится -- и точно будетъ странно, очень странно, даю вамъ честное слово...
   -- О! Вы жестоки къ нашему пріятелю,-- возразилъ сэръ Джонъ, ласково улыбаясь.-- Вы, право, очень жестоки къ нашему пріятелю!
   -- Пусть его продолжаетъ, сэръ Джонъ,-- сказалъ Гашфордъ, пощипывая перчатки.-- Пусть продолжаетъ. Мнѣ нечего за это сердиться, сэръ Джонъ. Мнѣ лестно ваше доброе мнѣніе, а безъ мнѣнія мистера Гэрдаля я еще могу обойтись. Мистеръ Гэрдаль страдаетъ отъ законовъ о пени, и потому мнѣ нельзя ждать его благосклонности.
   -- Я столько благосклоненъ къ вамъ, сэръ,-- отвѣчалъ мистеръ Гэрдаль, взглянувъ на третьяго изъ ихъ группы:-- что радуюсь, видя васъ въ такомъ хорошемъ сообществѣ. Вы сами по себѣ уже сердце и основа вашего великаго союза.
   -- Нѣтъ, ошибаетесь,-- сказалъ ласково сэръ Джонъ.-- Вы ошибаетесь, и мнѣ это весьма странно слышать отъ человѣка, столь пунктуально точнаго, любезный Гэрдаль. Я не принадлежу къ союзу; я безконечно уважаю его членовъ, но не принадлежу къ нимъ, хотя, по истинѣ, я совѣстливый противникъ выгодъ вашей партіи. Считаю это своимъ долгомъ, несчастною необходимостью, стоющею мнѣ жестокой борьбы съ самимъ собою. Не угодно ли взглянуть на эту коробку? Если у васъ нѣтъ ничего противъ нѣсколькихъ капель очень чистыхъ духовъ,-- вы найдете запахъ ихъ превосходнымъ.
   -- Прошу извинить, сэръ Джонъ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, отклоняя рукой предлагаемое: -- прошу извинить, что я причислялъ васъ къ скрытнымъ орудіямъ, которыя каждому извѣстны и очевидны. Я долженъ бы отдать больше справедливости вашему генію. Люди вашихъ талантовъ держатся въ безопасной таинственности, а опасности предоставляютъ сумасбродамъ...
   -- Безъ извиненій, ради Бога,-- возразилъ кротко сэръ Джонъ:-- старые друзья, какъ мы съ вами, могутъ себя позволить нѣкоторую вольность или чортъ возьми иначе...
   Гашфордъ, стоявшій все время какъ на угольяхъ и ни разу не поднимавшій глазъ, обратился, наконецъ, къ сэру Джону и осмѣлился шепнуть, что ему пора идти, что милордъ его дожидается.-- Вамъ не для чего принуждать себя, мой почтеннѣйшій,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- я хочу откланяться и оставить васъ въ покоѣ.-- Онъ сбирался было сдѣлать это безъ дальнѣншихъ церемоній, какъ остановленъ былъ шумомъ и ропотомъ на другомъ концѣ галлереи, и, взглянувъ, увидѣлъ лорда Джорджа Гордона, который приближался къ нимъ, окруженный толпою народа.
   Торжество, хотя весьма различно выражавшееся, мелькнуло на лицахъ обоихъ его товарищей и, разумѣется, побудило мистера Гэрдаля не бѣжать передъ этимъ предводителемъ толпы, а стоять на прежнемъ мѣстѣ, пока онъ пройдетъ. Гэрдаль выпрямился во весь ростъ и, загнувъ назадъ руки, гордо и презрительно смотрѣлъ впередъ, между тѣмъ, какъ лордъ Джорджъ медленно подвигался въ мѣсту, гдѣ стояли разговаривавшіе.
   Онъ только что оставилъ нижнюю палату и, по обыкновенію, прямехонько отправился въ галлерею, съ извѣстіями обо всемъ, что этотъ вечеръ говорено было въ разсужденіи папистовъ, какія поступали прошенія въ ихъ пользу, кто ихъ поддерживалъ, когда внесется билль и когда благоразумно будетъ подать ихъ великое, протестантское прошеніе. Все это разсказывалъ онъ громкимъ голосомъ и со множествомъ кривляній. Ближайшіе къ нему изъ окружавшихъ подавали другъ другу мнѣнія на этотъ счетъ и высказывали угрозы; стоявшіе дальше кричали "тише", "не заслоняйте меня собою" или примыкались къ прочимъ и пытались насильно помѣняться мѣстами.
   Подошедъ къ мѣсту, гдѣ стояли секретарь, сэръ Джонъ и мистеръ Гэрдаль, лордъ Джорджъ обернулся, проговорилъ нѣсколько довольно дикихъ и нескладныхъ замѣчаній и заключилъ своею обычною поговоркою, на что потребовалъ троекратнаго "вивата" въ подтвержденіе. Пока чернь усердно кричала "виватъ", онъ протѣснился сквозь толпу и подошелъ къ Гашфорду. Народъ хорошо зналъ его и сэра Джона, посторонился нѣсколько и далъ просторъ четыремъ джентльменамъ.
   -- Мистеръ Гэрдаль, лордъ Джорджъ,-- сказалъ сэръ Джонъ, замѣтивъ, что лордъ бросилъ на него вопросительный взглядъ. Католическій джентльменъ по несчастію... къ сожалѣнію католикъ... впрочемъ, почтенный знакомецъ мой и нѣкогда бывшій знакомецъ мистера Гашфорда. Любезный Гэрдаль, это лордъ Джорджъ Гордонъ.
   -- Я угадалъ бы это, еслибъ даже не зналъ въ лицо его превосходительства,-- отвѣчалъ мистеръ Гэрдаль.-- Вѣроятно, во всей Англіи нѣтъ другого джентльмена, который бы, говоря съ невѣжественной и буйной толпою, выражался о многихъ своихъ соотечественникахъ въ такихъ оскорбительныхъ словахъ, какія слышалъ я сію минуту. Стыдитесь, милордъ, стыдитесь!
   -- Съ вами я не могу говорить, сэръ,-- возразилъ громко лордъ Джорджъ, безпокойно и дико размахивая рукою:-- между нами нѣтъ ничего общаго.
   -- Напротивъ, у насъ много общаго, много -- все, что даровалъ намъ Всемогущій,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль: -- и общая намъ христіанская любовь,-- чтобъ не сказать общій человѣческій смыслъ и общее приличіе -- должна бы научить васъ воздерживаться отъ такихъ поступковъ. Да, еслибъ даже каждый изъ стоящихъ здѣсь людей носилъ оружіе въ рукѣ, какъ носитъ его въ сердцѣ, и тогда я не отошелъ бы прочь, не сказавъ вамъ, что вы недостойно злоупотребляете своимъ положеніемъ въ обществѣ.
   -- Я васъ не слушаю, сэръ,-- возразилъ по прежнему лордъ:-- я не могу васъ слушать. мнѣ все равно, что бы вы ни говорили. Не отвѣчай ему, Гашфордъ (секретарь показалъ видъ, будто сбирается что-то сказать), я не привыкъ имѣть дѣло съ идолопоклонниками.
   Говоря это, онъ смотрѣлъ на сэра Джона, который съ улыбкой удивленія обозрѣвалъ толпу и ея предводителя, всплеснулъ руками и поднялъ глаза къ небу, будто осуждая безразсудство мистера Гэрдаля.
   -- Ему отвѣчать!-- воскликнулъ Гэрдаль.-- да взгляните только на него, милордъ. Знаете ли вы этого человѣка?-- Лордъ Джорджъ отвѣчалъ тѣмъ, что положилъ ужимающемуся по кошачьи секретарю руку на плечо и посмотрѣлъ на него съ довѣрчивою улыбкою.
   -- Этого человѣка,-- продолжалъ мистеръ Гэрдаль, мѣряя его глазами съ ногъ до головы: -- который еще мальчишкою былъ воромъ и съ тѣхъ поръ до сеи минуты остался раболѣпнымъ, льстивымъ и пресмыкающимся негодяемъ; этого человѣка, который тащился и крался по жизни, жаля руку, которая его кормила, кусая всякаго, кому льстилъ; этого наушника, который никогда не знавалъ, что такое честь, благородство и истина; который лишилъ чести дочь своего благодѣтеля, потомъ женился на ней и уморилъ ее жестокостями и побоями; эту тварь, которая хныкала подъ окнами кухонь объ кусочкахъ хлѣба и просила полпенни милостыни у дверей нашихъ церквей; этого проповѣдника вѣры, котораго нѣжная совѣсть не терпитъ алтарей, гдѣ его порочная жизнь заклеймена публичнымъ позоромъ... Знаете ли вы этого человѣка, милордъ?
   -- О! Право, вы слишкомъ жестоки къ нашему другу!-- воскликнулъ сэръ Джонъ.
   -- Пусть мистеръ Гэрдаль выговариваетъ всѣ свои ругательства,-- сказалъ Гашфордъ, на непріятномъ лицѣ котораго выступилъ потъ крупными каплями:-- я не обращаю на нихъ вниманія, сэръ Джонъ; я столько жъ, какъ и милордъ, равнодушенъ къ тому, что онъ говоритъ; если ужъ онъ презираетъ милорда, какъ вы сами слышали, сэръ Джонъ, какъ же мнѣ ждать отъ него пощады?
   -- Мало того, милордъ,-- продолжалъ мистеръ Гэрдаль;-- что я, будучи такимъ же джентльменомъ, какъ вы, могу владѣть своею законною собственностью только посредствомъ юридической увертки, на которую государство смотритъ сквозь пальцы, именно потому, что жестокіе законы запрещаютъ внушать въ школахъ дѣтямъ нашимъ обыкновенныя понятія о правѣ и неправѣ: мы должны еще зависѣть и страдать отъ такихъ людей, какъ вотъ этотъ? Нашли вы человѣка для приданія вѣса своимъ крикамъ "прочь папство!" Стыдно, стыдно!
   Дурачимый джентльменъ не разъ взглядывалъ на сэра Джона Честера, будто спрашивая, справедливы ли эти упреки Гашфорду, и сэръ Джонъ всякій разъ, взоромъ или пожатіемъ плечъ, ясно отвѣчалъ: "о, нѣтъ, избави Боже!" Наконецъ, такъ же громко и такимъ же страннымъ образомъ, какъ прежде, онъ произнесъ:
   -- На это я вамъ ничего не отвѣчу, сэръ, не хочу и слышать ничего болѣе. Прошу не тяготить меня долѣе своими рѣчами и личностями. Никакія убѣжденія, отъ папскихъ ли подосланцевъ происходятъ они или нѣтъ, ни мало не удержатъ меня отъ исполненія обязанностей моихъ въ отношеніи къ отечеству и землякамъ моимъ,-- увѣряю васъ. Пойдемъ, Гашфордъ!
   Во время этого разговора они подались нѣсколько шаговъ впередъ и очутились у воротъ галлереи, за которыя вышли вмѣстѣ. Не раскланявшись, мистеръ Гэрдаль подошелъ къ близь лежавшей береговой лѣстницѣ и кликнулъ единственнаго случившагося тутъ лодочника.
   Толпа между тѣмъ (передніе изъ нея слышали каждое слово, сказанное лордомъ Джорджемъ Гордономъ, и всюду разнесся слухъ, что незнакомецъ папистъ и безчеститъ лорда за защищеніе народнаго дѣла), бросилась въ дикомъ безпорядкѣ, тѣсня передъ собою лорда, секретаря и сэра Джона Честера, такъ что они, казалось, предводительствовали ею, заняла все пространство до самой лѣстницы и оставила только небольшое свободное мѣстечко мистеру Гэрдалю, дожидавшемуся лодки.
   Толпа не оставалась безмолвною, хотя и не дѣйствовала. Сперва въ ней поднялся неясный ропотъ, потомъ послѣдовало жужжанье, которое мало-по-малу обращалось въ совершенную бурю. Наконецъ, одинъ голосъ вскричалъ "бей папистовъ!" и за этимъ восклицаніемъ послѣдовалъ общій крикъ одобренія, но не было ничего болѣе. Спустя нѣсколько мгновеній, одинъ закричалъ: "побить его каменьями!", другой -- "утопить его!", третій воскликнулъ оглушительнымъ голосомъ: "прочь папство!" На этотъ любимый крикъ отозвались прочіе, и его подхватила вся толпа, состоявшая изъ двухъ сотъ человѣкъ.
   До сихъ поръ мистеръ Гэрдаль покойно стоялъ на краю лѣстницы: тутъ онъ презрительно оглянулся и началъ медленно спускаться внизъ по ступенямъ. Онъ уже былъ близко къ лодкѣ, какъ Гашфордъ, будто случайно, обернулся, и вслѣдъ затѣмъ большой камень, брошенный неизвѣстно кѣмъ изъ толпы, ударилъ Гэрдаля въ голову такъ, что онъ зашатался.
   Кровь сильно брызнула изъ раны и закапала ему на кафтанъ. Онъ тотчасъ оборотился и, вбѣжавъ смѣло и запальчиво на лѣстницу, отъ которой всѣ посторонились, спросилъ:
   -- Кто это сдѣлалъ? Укажите мнѣ человѣка, который бросилъ въ меня камень?
   Никто не двинулся съ мѣста; только назади нѣкоторые прокрались на другую сторону улицы и притворились посторонними зрителями.
   -- Кто это сдѣлалъ?-- повторилъ онъ.-- Укажите мнѣ его... А! Это ты, мерзавецъ? Это твое дѣло, если и не твоя рука -- я знаю тебя.
   Съ этими словами бросился онъ на Гашфорда и опрокинулъ его наземь. Внезапное движеніе обнаружилось въ толпѣ; нѣкоторые кинулись было на него, но онъ обнажилъ шпагу, и они отступили.
   --Милордъ! Сэръ Джонъ!--воскликнулъ онъ.-- Обнажайте шпаги -- вы мнѣ отвѣчаете за эту обиду, и отъ васъ требую я удовлетворенія. Обнажайте шпаги, если вы джентльмены!-- Онъ ударилъ сэра Джона плоскою стороною клинка по груди и приготовился къ защитѣ, съ пылающимъ лицомъ и сверкающими глазами, одинъ противъ всѣхъ.
   На мгновеніе, какъ только можно вообразить краткое, показалась на ровномъ лицѣ сэра Джона перемѣна, какой до того не видывалъ еще въ немъ ни одинъ человѣкъ. Но тотчасъ же онъ выступилъ впередъ, положилъ одну руку на плечо мистера Гэрдаля, а другою старался утишить толпу.
   -- Любезный другъ, добрый Гэрдаль, вы ослѣплены страстью -- это очень натурально, чрезвычайно натурально; но вы не отличаете друзей отъ враговъ.
   -- Я знаю всѣхъ ихъ, сэръ; я очень могу ихъ различить,-- возразилъ онъ, внѣ себя отъ гнѣва.-- Сэръ Джонъ! Милордъ! Слышали вы меня? Или вы трусы?
   -- Полноте, сэръ,-- сказалъ ему человѣкъ, протѣснившійся сквозь толпу и насильно отведшій его на лѣстницу:-- оставьте это. Старайтесь только уѣхать, ради Бога. Что сможете вы противъ такого множества? А вѣдь еще цѣлая толпа ихъ стоитъ въ ближней улицѣ; они сейчасъ появятся изъ-за угла (въ самомъ дѣлѣ, народъ начиналъ прибывать), ими овладѣетъ бѣшенство въ первомъ жару схватки. Ну, ступайте же скорѣе, сэръ, или, помяните мое слово, они поступятъ съ вами хуже, чѣмъ поступили бы тогда, еслибъ каждый мужчина изъ этой сволочи былъ баба, и баба эта была кровожадная Марія. Ступайте, сэръ, спѣшите какъ можно скорѣе.
   Мистеръ Гэрдаль, начавшій уже чувствовать боль отъ раны, увидѣлъ благоразуміе этого добраго совѣта и сошелъ съ лѣстницы при помощи незнакомаго доброжелателя. Джонъ Грюбэ (это былъ онъ) помогъ ему сѣсть въ лодку и такъ сильно оттолкнулъ ее, что она подвинулась футовъ на тридцать по водѣ, потомъ закричалъ лодочнику, чтобъ онъ гребъ, какъ прилично истинному англичанину, и спокойно воротился назадъ.
   Чернь сначала не шутя хотѣла наказать Джона Грюбэ за такое вмѣшательство; но какъ тотъ смотрѣлъ здоровымъ и хладнокровнымъ молодцомъ, да сверхъ того носилъ ливрею лорда Джорджа, то народъ одумался и удовольствовался тѣмъ, что пустилъ въ лодку тучу мелкихъ каменьевъ, которые тихо попадала въ воду, ибо лодка скользнула уже подъ мостъ и быстро катилась по срединѣ рѣки.
   Послѣ этого пріятнаго приключенія, толпа начала искать другихъ удовольствій, стучалась чисто по-протестантски въ двери обывательскихъ домовъ, разбила нѣсколько фонарей и поколотила четырехъ констеблей. Но когда пронесся слухъ, что послано за отрядомъ гвардіи, толпа проворно разбѣжалась и очистила всю улицу.
  

XLV.

   Когда скопище разсѣялось и, раздѣлясь на одинокія кучки, пустилось по разнымъ направленіямъ, на сценѣ волненія оставался еще одинъ человѣкъ. То былъ Гашфордъ; ушибленный паденіемъ и еще больше раздраженный понесеннымъ оскорбленіемъ, онъ ковылялъ взадъ и впередъ съ проклятіями и угрозами на устахъ.
   Не въ характерѣ секретаря было выражать свою злобу только слоями. Истощая припадокъ бѣшенства въ этихъ ругательствахъ, онъ пристально остановилъ взоръ на двухъ человѣкахъ, которые, когда разлился паническій страхъ, скрылись вмѣстѣ съ прочими, но потомъ опять воротились, и при свѣтѣ мѣсяца видно было какъ они прохаживались, разговаривая другъ съ другомъ.
   Онъ не сдѣлалъ ни шагу, чтобъ подойти къ нимъ, но терпѣливо выжидалъ на темной сторонѣ улицы, пока они, соскучившись ходить взадъ и впередъ, пошли вмѣстѣ прочь. Онъ пошелъ за ними, но держался все въ нѣкоторомъ разстояніи такъ, что имѣлъ ихъ въ виду, не будучи ими видимъ.
   Они пустились по Парламентской улицѣ, мимо церкви св. Мартина, мимо Сенъ-Жильса къ Тоттенгемъ Курту, за которымъ на западной сторонѣ находилось тогда мѣсто, извѣстное подъ именемъ "Зеленой Лѣстницы". Это была отдаленная улица, не изъ самыхъ опрятныхъ, и выводила въ поле. Большія кучи пыли, лужи стоячей воды, поросшія дикой травою и болотными растеніями; изломанныя колоды и прямо стоящіе столбы заборовъ, давно растаскиваемые и употребляемые на топливо, грозя невнимательному прохожему своими зубчатыми ржавыми гвоздями, образовывали переднюю часть ландшафта; между тѣмъ, какъ мѣстами оселъ и косматая кляча, привязанная къ колу, кормились своею бѣдною пастьбою на жесткой, низкорослой травѣ и пополняли собою характеръ цѣлой картины. Если ужъ не самые дома, то худоба этихъ животныхъ показывала, какъ скудны были жители близлежавшихъ, рухлыхъ хижинъ, и какъ безразсудно было бы порядочно одѣтому человѣку, съ деньгами въ карманѣ, пускаться одному ночью въ эту сторону.
   У бѣдности, какъ и у богатства, свои прихоти, свои затѣи. Нѣкоторыя изъ этихъ хижинъ снабжены были маленькими башенками; у другихъ были глухія окна, намалеванныя на полинялыхъ наружныхъ стѣнахъ. У одной, напримѣръ, были намазаны часы на развалившейся башнѣ въ четыре фута вышиною, обложенной кирипчемъ; при каждой хижинѣ находилась грубая скамья или бесѣдка. Обыватели торговали костями, лохмотьемъ, битымъ стекломъ, старыми колесами, птицами и собаками. Эти послѣднія животныя наполняли своими домиками и конурами сады, и не только распространяли въ воздухѣ запахъ, не отличавшійся благовоніемъ, но и оглашали окрестность своимъ ворчаньемъ, лаемъ и воемъ.
   Въ это-то убѣжище послѣдовалъ секретарь за двумя человѣками, съ которыхъ не спускалъ глазъ; здѣсь увидѣлъ онъ, что они вошли въ одинъ изъ самыхъ приземистыхъ домиковъ, состоявшій только изъ одной узкой и тѣсной комнаты. Онъ подождалъ на дворѣ, пока звукъ ихъ голосовъ, слившись въ нескладную пѣсню, увѣрилъ его, что они веселились; тогда онъ перешелъ по тряской доскѣ, брошенной черезъ яму, и постучался рукою въ дверь.
   -- Мистеръ Гашфордъ!-- воскликнулъ человѣкъ, отворившій дверь, съ явнымъ удивленіемъ, и вынулъ изо рта трубку.-- Ну, кто бы ждалъ такой чести! Войдите, мистеръ Гашфордъ; войдите, сэръ.
   Гашфордъ не заставилъ просить себя два раза и вошелъ съ ласковою миною. Огонь пылалъ на заржавѣлой рѣшеткѣ камина (ибо, несмотря на позднее время весны, ночи были еще холодны), а на скамейкѣ подлѣ него сидѣлъ Гогъ и курилъ трубку. Денни поставилъ секретарю свой единственный стулъ передъ очагомъ и сѣлъ опять на скамейку, съ которой всталъ было, чтобъ впустить гостя
   -- Что вы почуяли, мистеръ Гашфордъ?-- сказалъ онъ, взявшись опять за трубку и посматривая на него искоса.-- Нѣтъ ли приказа изъ главной квартиры? Скоро ли мы примемся за работу? Что скажете, мистеръ Гашфордъ?
   -- Ничего, ничего,-- отвѣчалъ секретарь, ласково кивнувъ головою Гогу.-- Между тѣмъ, ледъ-то треснулъ. Мы нынче немножко пошутили, не правда ли, Денни?
   -- Да, очень немножко,-- проворчалъ палачъ.-- Мнѣ этого и вполовину не хватило.
   -- И мнѣ тоже!-- вскричалъ Гогъ.-- Давайте намъ что-нибудь такое, въ чемъ была бы жизнь... жизнь, сударь! Ха, ха, ха!
   -- Вѣдь, однакожъ, вы не захотите ничего,-- сказалъ секретарь съ самымъ злобнымъ выраженіемъ лица и самымъ кроткимъ тономъ:-- ничего такого, въ чемъ... въ чемъ была бы смерть?
   -- Этого я не знаю,-- отвѣчалъ Гогъ.-- Я жду только приказа. Какая мнѣ нужда разбирать, что это за приказъ будетъ!
   -- И мнѣ также!-- воскликнулъ Денни.
   -- Молодцы!-- сказалъ секретарь такимъ пастырскимъ голосомъ, какъ будто хвалилъ ихъ за самую необыкновенную, самую благородную храбрость.-- Кстати (тутъ онъ остановился и погрѣлъ руки; потомъ продолжалъ, быстро поднявъ глаза), кто бросилъ нынче камень?
   Мистеръ Денни закашлялся и покачалъ головою, будто говоря: "это ужъ, право, загадка!" Гогъ молча сидѣлъ и курилъ.
   -- Славно было сдѣлано!-- примолвилъ секретарь и опять погрѣлъ руки.-- Хотѣлось бы мнѣ знать этого молодца.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- сказалъ Денни, взглянувъ ему въ лицо, чтобъ увѣриться, вправду ли онъ говоритъ.-- Въ самомъ дѣлѣ, вамъ хотѣлось бы его знать, мистеръ Гашфордъ?
   -- Разумѣется,-- отвѣчалъ секретарь.
   -- Ну, такъ ужъ Богъ съ вами,-- сказалъ палачъ, съ хохотомъ указывая трубкою на Гога:-- вотъ онъ сидитъ. Вотъ онъ сидитъ, сэръ! Тьфу, ты петля и висѣлица, мистеръ Гашфордъ!-- шепнулъ онъ, придвинувъ скамейку и толкнувъ его локтемъ:-- что за лихой негодяй этотъ дѣтина! Его надо держать на цѣпи, какъ самаго задорнаго бульдога! Не будь нынче меня, онъ вѣдь подмялъ бы подъ себя католика и въ минуту надѣлалъ бы бѣды.
   -- Отчего жъ и не такъ?-- воскликнулъ грубымъ голосомъ Гогъ, услышавшій послѣднія слова.-- Что толку откладывать дѣло? Куй желѣзо, пока горячо -- моя пословица.
   -- Да!-- возразилъ Денни, качая головою съ видомъ состраданія къ простотѣ своего молодого пріятеля.-- А если желѣзо-то еще не горячо, братъ? Сперва надо подготовить, разгорячить народъ, а ужъ потомъ начинать. Нынче его нечѣмъ было разгорячить, увѣряю васъ. Еслибъ тебѣ дать волю, ты испортилъ бы нашу будущую потѣху, и мы совсѣмъ пропали бы.
   -- Денни совершенно правъ,-- ласково замѣтилъ Гашфордъ:-- совершенно правъ. Денни хорошо знаетъ свѣтъ.
   -- Пора его узнать, я думаю, мистеръ Гашфордъ, отъ множества людей, которыхъ я ужъ спровадилъ на тотъ свѣтъ, не правда-ли?-- просипѣлъ палачъ, шепча изъ-за ладони.
   Секретарь отъ души улыбнулся этой остротѣ и потомъ сказалъ, обращаясь къ Гогу:
   -- Я и самъ держался политики Денни, какъ вы, вѣрно, это замѣтили. Вы видѣли, напримѣръ, какъ я упалъ наземь, когда на меня бросились. Я не оказалъ никакого сопротивленія. Я не сдѣлалъ никакой попытки, чтобъ взбунтовать народъ, никакой, рѣшительно!
   -- Нѣтъ, клянусь Каиномъ!-- вскричалъ Денни съ громкимъ хохотомъ.-- Вы совершенно покойно повалились, мистеръ Гашфордъ, совершенно ровно растянулись. Я ужъ думалъ себѣ: ну, прощай теперь мистеръ Гашфордъ! Еще мнѣ не случалось видѣть, чтобъ живые люди такъ гладко лежали на брюхѣ, какъ вы. Съ нимъ плохія шутки, съ папистомъ-то,-- право...
   Гримаса, какую сдѣлалъ секретарь, когда Денни, расхохотавшись, мигалъ Гогу, также хохотавшему, послужила бы прекрасною моделью для портрета дьявола. Онъ сидѣлъ молча, пока они перестали хохотать, и потомъ сказалъ, оглядываясь кругомъ:
   -- Да у васъ тутъ славно, такъ хорошо и покойно, Денни, что я долго бъ не вышелъ отсюда; но милордъ станетъ ждать меня къ ужину, и ужъ мнѣ пора. Я пришелъ съ небольшимъ дѣльцомъ. Оно весьма лестно и для васъ; вотъ въ чемъ оно: если намъ когда-нибудь придетъ крайность, а знать вѣдь конечно этого нельзя... на свѣтѣ все такъ невѣрно...
   -- Согласенъ съ вами, мистеръ Гашфордъ,-- сказалъ палачъ, важно кивнувъ головою.-- Невѣрности, какія мнѣ ужъ доводилось видѣть, въ разсужденіи жизни на семъ свѣтѣ... Сколько бывало неожиданныхъ случаевъ... О, Боже мой...-- И, почувствовавъ, что великость предмета была невыразима, онъ опять выпустилъ нѣсколько облаковъ дыму, и досказалъ остальное взглядомъ.
   -- Я говорю,-- продолжалъ секретарь медленно и выразительно:-- намъ нельзя знать, что еще случится; и если придется, противъ воли, прибѣгнуть къ силѣ, то милордъ (который нынче невыразимо пострадалъ), вспомнивъ, что я рекомендовалъ ему обоихъ васъ за людей набожныхъ, храбрыхъ, неподлежащихъ никакому сомнѣнію и подозрѣнію, милордъ намѣренъ вамъ двоимъ поручить пріятную обязанность проучить этого Гэрдаля. Вы можете дѣлать съ нимъ, что хотите только не оказывать ни малѣйшаго сожалѣнія, никакой пощады, не оставлять въ его домѣ камня на камнѣ. Можете жечь домъ его и опустошать, грабить, сколько душѣ угодно, только не оставлять цѣлымъ; его должно сравнять съ землею, чтобы Гэрдаль и всѣ, принадлежащіе къ нему, остались безъ крова, какъ новорожденные младенцы, покинутые матерью. Понимаете?-- сказалъ Гашфордъ, потирая руки.
   -- Какъ не понимать!-- воскликнулъ Гогъ.-- Наконецъ-то вы ясно сказали все. Вотъ такъ-то лучше, откровеннѣе!
   -- Я зналъ, что вамъ это понравится,-- сказалъ Гашфордъ и потрясъ ему руку:-- я такъ и думалъ. Доброй ночи! Не безпокойся, Денни: я найду дорогу одинъ. Можетъ быть, мнѣ случится и опять заходить сюда; мнѣ пріятно было бы приходить и уходить, не тревожа васъ. Я самъ найду дорогу. Доброй ночи!
   Онъ вышелъ и затворилъ за собою дверь. Они посмотрѣли другъ на друга и кивнули головами въ знакъ согласія. Денни раздулъ огонь.
   -- Это ужъ что-то побольше прежняго!-- сказалъ онъ
   -- Ну, разумѣется!-- воскликнулъ Гогъ.-- Это мнѣ по сердцу!
   -- Я слыхалъ,-- сказалъ задумчиво палачъ:-- что у мистера Гашфорда чудесная память и удивительное постоянство: онъ никогда ничего не забываетъ и не прощаетъ. Выпьемъ же за его здоровье!
   Гогъ былъ очень радъ выпить; при этомъ тостѣ онъ ужъ не плескалъ вина на полъ; а какъ секретарь былъ человѣкъ по душѣ имъ, то они выпили его здоровье въ большихъ, полныхъ стаканахъ.
  

XLVI.

   Между тѣмъ, какъ самыя черныя страсти самыхъ черныхъ людей дѣйствовали такимъ образомъ втайнѣ, случилось происшествіе, вторично разстроившее жизнь двухъ особъ, которыхъ разсказъ нашъ давно потерялъ изъ виду и къ которымъ теперь онъ опять долженъ возвратиться.
   Въ одномъ изъ англійскихъ уѣздныхъ городковъ,-- жители его питались работою рукъ своихъ, плетя солому, изъ которой другіе приготовляли шляпки, шляпы и прочіе предметы одежды,-- укрывшись подъ вымышленнымъ именемъ, въ тихой, однообразной и безрадостной нищетѣ, съ единственною постоянною заботою о насущномъ хлѣбѣ, жилъ Бэрнеби съ матерью. Бѣдная хижина ихъ не видала въ своихъ стѣнахъ никого посторонняго съ тѣхъ поръ, какъ пять лѣтъ назадъ, впервые нашли они прибѣжище подъ ея кровлею; съ прежнимъ свѣтомъ, изъ котораго они бѣжали, не сохранили они также ни малѣйшаго сношенія. Мирно трудиться про себя и быть въ состояніи посвящать свои труды и жизнь несчастному сыну,-- вотъ все, чего желала вдова. Если участь человѣка, снѣдаемаго тайною заботою, можно когда-нибудь называть счастіемъ, то она была теперь счастлива. Спокойствіе, самоотверженіе и нѣжная любовь къ сыну, столько нуждавшемуся въ ней, составляли тѣсный кругъ ея семейныхъ радостей, и, пока кругъ этотъ не былъ разрушенъ, она была довольна.
   Надъ Бэрнеби, напротивъ, истекшіе годы пронеслись, какъ вѣтеръ. Ежедневно свѣтившее солнце въ продолженіе многихъ лѣтъ не пробудило ни одного луча разумности въ душѣ его; никакого утра не разсвѣтало въ его длинной, мрачной ночи. Иногда сидѣлъ онъ по цѣлымъ днямъ сряду на низкой скамейкѣ у огня и передъ дверью хижины, прилежно занятый работою (онъ перенялъ ремесло матери) и слушалъ, бѣдный, исторіи, которыя она ему все сызнова разсказывала, употребляя ихъ какъ приманку, чтобъ держать его постоянно на глазахъ у себя. У него не было ни малѣйшей памяти на эти разсказы; вчерашнія исторіи утромъ были для него опять новы; но онъ любилъ ихъ на минуту, и если былъ въ хорошемъ расположеніи духа, терпѣливо сидѣлъ дома, слушалъ ея разсказы, какъ малый ребенокъ, и весело работалъ отъ восхода солнца до тѣхъ поръ, пока темнота не позволяла ничего разглядѣть.
   Въ другое время -- и тогда скуднаго заработка едва доставало имъ на самую необходимую пищу -- онъ гулялъ на свободѣ съ разсвѣта до той поры, когда сумерки становились ночью. Почти никому изъ жителей, даже изъ дѣтей, не было времени на праздное гулянье, и такимъ образомъ людей онъ не могъ имѣть товарищами. Въ самомъ дѣлѣ, изъ тысячи человѣкъ нашлось бы немного такихъ, которые бы могли сравняться съ нимъ въ неутомимости скитанія. Но, къ счастію, тамъ было около двадцати бѣгающихъ на волѣ собакъ, которыя принадлежали сосѣдамъ и оказывали ему тѣ же услуги, какъ и люди. Двѣ, три, а иногда и полдюжины ихъ съ лаемъ бѣжали за нимъ вслѣдъ, когда онъ отправлялся на долгую прогулку, въ которой проходилъ цѣлый день; къ ночи, проголодавшіяся собаки съ отбитыми ногами прихрамывали домой, а Бэрнеби, вмѣстѣ съ солнечнымъ восходомъ, ужъ опять былъ на горахъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ товарищей того же рода, которыхъ вечеромъ онъ приводилъ домой въ такомъ же состояніи, какъ и прежнихъ. Во всѣхъ этихъ странствованіяхъ участвовалъ Грейфъ, сидя въ корзинкѣ за спиною хозяина, и если они странствовали въ хорошую погоду и въ веселомъ расположеніи, то ни одна собака не могла лаять такъ громко, какъ кричалъ воронъ.
   Удовольствія ихъ въ этихъ странствованіяхъ были довольно просты. Корки хлѣба и ломтика мяса съ водою изъ родника или ручья достаточно было для ихъ обѣда. Бэрнеби бѣгалъ и прыгалъ, пока уставалъ, потомъ ложился въ высокой травѣ, либо подлѣ густой ржи, либо подъ тѣнью высокаго дерева, и смотрѣлъ на легкія облачка, летѣвшія по синему небу надъ его головою, и прислушивался къ роскошной пѣсни жаворонка. Тамъ могъ онъ рвать дикіе цвѣты -- яркокрасные маки, нѣжные гіацинты, колокольчики, розы. Тамъ любовался онъ на птицъ, муравьевъ, рыбъ, червячковъ; смотрѣлъ на зайца или кролика, какъ тотъ мелькалъ по далекой лѣсной тропинкѣ и пропадалъ въ чащѣ. Тамъ были милліоны живыхъ существъ, занимавшихъ его; онъ лежалъ для того, чтобъ только глядѣть на нихъ, и когда они скрывались быстро, какъ молнія, кричалъ имъ вслѣдъ и хлопалъ въ ладоши. Если же ихъ не было, или они ему надоѣдали, оставалась еще забава -- слѣдить веселый солнечный свѣтъ, какъ онъ косвенно скользилъ межъ древесными вѣтвями и листьями, прятался внизу и сбирался глубоко, глубоко въ разсѣлинахъ серебристымъ, воднымъ зеркаломъ, въ которомъ словно купались и прыгали колеблющіяся вѣтки; сладкія, лѣтнія благоуханія носились надъ полями бобовъ и трилистника; жизнь качающихся деревьевъ и тѣни, вѣчно мѣняющіяся, привлекали его вниманіе. Когда все это ему наскучивало, или было слишкомъ пріятно, тогда онъ любилъ закрывать глаза. Тутъ дремалъ онъ среди всѣхъ этихъ кроткихъ наслажденій; легкій вѣтерокъ вѣялъ музыкою ему въ слухъ, и все вокругъ сливалось въ одно прелестное сновидѣніе.
   Хижина ихъ -- лучшаго названія это жилище не заслуживало -- стояла на краю городка, недалеко отъ большой дороги, но въ мѣстѣ столь уединенномъ, что въ цѣлый годъ случалось видѣть развѣ нѣсколько прохожихъ. Къ ней принадлежалъ лоскутокъ садовой земли, который Бэрнеби, когда ему вздумается, обработывалъ понемногу и держалъ въ порядкѣ. Внутри же и внѣ дома мать трудилась для общаго ихъ блага,-- и градъ, дождь, снѣгъ или солнечное сіяніе не имѣли для нея никакой разницы.
   Несмотря на такое удаленіе отъ сцены своей прежней жизни, несмотря на отсутствіе и малѣйшей надежды или мысли снова увидѣть ее когда-нибудь, она мучилась, казалось, страннымъ желаніемъ знать, что происходитъ въ дѣловомъ свѣтѣ. Съ жадностью читала она, когда ей попадался листокъ какой-нибудь лондонской газеты. Волненіе, которое она тогда чувствовала, было не изъ пріятныхъ, ибо каждый разъ при этомъ вся наружность ея выражала сильную тоску и страхъ; но любопытство ея нимало не уменьшалось. Тогда и въ бурныя зимнія ночи, когда вѣтеръ дулъ громко и порывисто, лицо ея также показывало прежнее выраженіе ужаса, и она трепетала лихорадочной дрожью. Но Бэрнеби не замѣчалъ этого, и, такъ какъ она скоро овладѣвала собою, то по большей части успѣвала принимать свой обыкновенный видъ прежде, чѣмъ онъ могъ обратить вниманіе на перемѣну съ нею.
   Грецфъ отнюдь не былъ празднымъ и безполезнымъ членомъ скромнаго хозяйства. Частію попеченіями и стараніями Бэрнеби, частію самоучкою, свойственною его породѣ, онъ чрезвычайно развилъ свой даръ наблюдательности и снискалъ остроуміе, прославившее его на нѣсколько миль въ окружности. Его неожиданныя выходки и таланты въ обращеніи были предметомъ общаго разговора; и сколько ни приходило людей посмотрѣть на чуднаго ворона, почти никто не оставлялъ безъ вознагражденія его фокусовъ, когда онъ удостоивалъ дѣлать ихъ, что случалось не всякій разъ, потому что геній прихотливъ. Въ самомъ дѣлѣ, птица, казалось, очень понимала себѣ цѣну; держась вольно и непринужденно передъ Бэрнеби и его матерью, она удивительно величаво топорщилась передъ зрителями и никакъ не дѣлала даромъ ни одной штуки, кромѣ того, что кусала за ноги бѣгающихъ кругомъ мальчишекъ (удовольствіе, особенно ею любимое), иногда заклевывала одну или двухъ птичекъ и растаскивала кормъ у сосѣднихъ собакъ, изъ которыхъ даже самыя отважныя боялись ея и уважали.
   Такъ текло время, и никакой случай не нарушилъ и не измѣнилъ ихъ жизни. Въ одинъ лѣтній вечеръ въ іюнѣ отдыхали они отъ дневного труда въ своемъ садикѣ. Вдова еще не убрала своего рукодѣлья, лежавшаго у нея на колѣняхъ и вокругъ на землѣ, между тѣмъ, какъ Бэрнеби, опершись на заступъ, смотрѣлъ на раскаленное небо на западѣ и напѣвалъ что-то про себя.
   -- Славный вечеръ, матушка! Еслибъ у насъ въ карманѣ побрякивало нѣсколько кусочковъ золота, что настлано тамъ на небѣ, мы были бы богаты на всю жизнь.
   -- Пусть лучше будетъ такъ, какъ есть,-- отвѣчала вдова съ спокойною улыбкою.-- Были бъ мы только довольны, а то намъ нѣтъ надобности желать золота, хоть бы оно блестѣло у насъ подъ ногами.
   -- Ахъ, да!-- сказалъ Бэрнеби, опершись со сложенными руками на заступъ и жадно глядя на заходящее солнце.-- Все это прекрасно, матушка; только и золото вещь хорошая, если оно есть. Хотѣлось бы мнѣ знать, гдѣ ей найти. Мы съ Грейфомъ многое бы затѣяли при золотѣ, повѣрь мнѣ.
   -- Что же бы ты сталъ съ нимъ дѣлать?-- спросила она.
   -- Какъ что? Мало ли! Мы купили бы красиваго платья -- то-есть, для меня и для тебя, не для Грейфа,-- завели бы лошадей и собакъ, носили бы пестрыя ленты и перья, не работали бы, жили бы хорошо и какъ намъ угодно. О, мы ужъ умѣли бы употреблять золото, матушка, такъ что намъ было бъ это пріятно. Хотѣлось бы мнѣ знать, гдѣ зарыто золото. Какъ бы сталъ я работать, чтобъ его выкопать!
   -- Ты не знаешь,-- сказала мать, вставъ съ мѣста и положивъ ему руку на плечо:-- чего не дѣлали люди, чтобъ достать его, и какъ они поздно узнавали, что издали оно ярко блеститъ, а когда дотронутся до него руками, оно становится тускло и черно.
   -- Да, да; ты только говоришь такъ; тебѣ такъ это кажется,-- отвѣчалъ онъ, продолжая- пристально смотрѣть въ ту же сторону.-- А мнѣ хотѣлось бы хоть разъ попробовать...
   -- Видишь ли,-- сказала она:-- какъ тамъ красно? Ни на чемъ нѣтъ столько кровавыхъ пятенъ, какъ на золотѣ. Берегись его! Никто не имѣетъ столько причинъ ненавидѣть имя золота, какъ мы съ тобой. Не думай о немъ никогда, мой милый. Оно столько навлекло намъ бѣдъ и страданій, сколько немногіе могутъ представить себѣ, и дай Богъ, чтобъ немногимъ пришлось это переносить. Лучше бъ желала я, чтобъ мы были мертвы я лежали въ могилѣ, нежели чтобъ ты любилъ золото.
   На минуту оборотился Бэрнеби и смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. Потомъ сталъ глядѣть то на красноту неба, то на красное пятно у себя на рукѣ, будто сравнивая ихъ, и сбирался, повидимому, сдѣлать матери серьезный вопросъ, какъ новый предметъ привлекъ его блуждающее вниманіе, такъ что онъ вовсе забылъ о своемъ намѣреніи.
   За плетнемъ, отдѣлявшимъ ихъ садикъ отъ прохожей тропинки, стоялъ съ обнаженною головою человѣкъ, въ запыленной обуви и одеждѣ, и дружески наклонился впередъ, будто желая вмѣшаться въ разговоръ и ожидая, пока очередь говорить дойдетъ до него. Лицо его также было обращено къ красному западному небу; но свѣтъ, на него падавшій, показывалъ, что онъ былъ слѣпъ и не видалъ его.
   -- Да будутъ благословенны эти голоса!-- произнесъ странникъ.-- Я лучше чувствую красоту ночи, когда ихъ слышу. Такіе голоса замѣняютъ для меня глаза. Не заговорятъ ли они еще разъ, не освѣжатъ ли души бѣднаго странника?
   -- Развѣ у тебя нѣтъ проводника?-- спросила вдова послѣ нѣкоторой паузы.
   -- Никого, кромѣ солнца,-- отвѣчалъ онъ, указывая палкою на небо:-- бываетъ иногда ночью еще болѣе тихій, но онъ отдыхаетъ теперь.
   -- Далеко ты шелъ?
   -- Далекій и утомительный путь,-- отвѣчалъ незнакомецъ, качая головою.-- Длинный, длинный путь. Я наткнулся палкою на бадью вашего колодца -- не окажете ли милости пожаловать мнѣ глотокъ воды, миледи?
   -- Зачѣмъ называешь ты меня леди?-- возразила она.-- Я такая же нищая, какъ ты.
   -- Рѣчь ваша кротка и ласкова: по ней сужу я,-- отвѣчалъ онъ.-- Самое грубое платье и самая тонкая шелковая матерія -- равны для меня, если я ихъ не ощупываю. Я не могу судить по вашей одеждѣ.
   -- Обойдемъ здѣсь,-- сказалъ Бэрнеби, который вышелъ за дверь садика и стоялъ уже подлѣ него.-- Дай-ка мнѣ свою руку. Такъ ты слѣпъ и всегда впотьмахъ, а? Страшно тебѣ впотемкахъ? Видишь ты теперь кучи рожъ? Видишь, какъ онѣ кривляются и болтаютъ языками, а?
   -- Ахъ!-- отвѣчалъ тотъ.-- Ничего не вижу. Ни во снѣ, ни на яву, ничего...
   Бэрнеби съ любопытствомъ поглядѣлъ на его глаза и пощупалъ ихъ пальцами, какъ дѣлаютъ любопытныя дѣти; потомъ повелъ его домой.
   -- Ты прошелъ порядочную дорогу,-- сказала вдова, встрѣтившая его у двери:-- какъ ты попалъ такъ далеко?
   -- Нужда и привычка хорошіе учители,-- слыхалъ я,-- самые лучшіе, какіе есть,-- отвѣчалъ слѣпой, садясь на стулъ, къ которому подвелъ его Бэрнеби, и положа палку со шляпою на красный кирпичный полъ.-- Дай Богъ, чтобъ ни вы, ни сынъ вашъ не попали къ нимъ въ школу. Они жестокіе мастера.
   -- Ты сбился съ большой дороги,-- сказала вдова сострадательно.
   -- Немудрено, немудрено,-- отвѣчалъ слѣпой со вздохомъ и вмѣстѣ съ какою-то усмѣшкою на лицѣ:-- очень можетъ статься. Путеуказатели и версты нѣмы для меня, разумѣется. Тѣмъ больше благодарю васъ за отдыхъ и за освѣжительный напитокъ!
   Съ этими словами онъ поднесъ ко рту кружку съ водою. Вода была прозрачна, холодна и чиста, какъ перлъ, но не по его вкусу, или жажда его была не очень велика, потому что онъ только обмочилъ губы и опять поставилъ кружку на столъ.
   Онъ носилъ, на длинномъ ремнѣ на шеѣ, родъ дорожной сумы или чемодана, для поклажи съѣстныхъ припасовъ. Вдова предложила ему кусокъ хлѣба и сыра, но онъ поблагодарилъ, сказавъ, что по милости благотворительныхъ христіанъ уже ѣлъ разъ сегодня и не голоденъ. Потомъ открылъ онъ свой чемоданъ и вынулъ оттуда нѣсколько пенсовъ, составлявшихъ, повидимому, все, что тамъ было.
   -- Смѣю ли попросить,-- сказалъ онъ, оборачиваясь въ ту сторону, гдѣ стоялъ и смотрѣлъ Бэрнеби:-- чтобъ кто-нибудь, кого Богъ благословилъ даромъ зрѣнія, купилъ мнѣ на эти деньги хлѣба на дорогу? Да пошлетъ Господь свою милость молодымъ ногамъ, которыя потрудятся помочь такому безпомощному человѣку, какъ слѣпой!
   Бэрнеби взглянулъ, на мать, которая кивнула ему въ знакъ согласія; въ ту жъ минуту онъ вышелъ исполнить свое благотворительное дѣло. Слѣпой сидѣлъ и внимательно слушалъ, пока вдова ужъ давно перестала слышать отдаленные шаги Бэрнеби, потомъ сказалъ вдругъ, совершенно измѣнившимся голосомъ:
   -- Бываютъ вѣдь разные степени и роды слѣпоты, вдовушка. Есть супружеская слѣпота, сударыня, которую вы, можетъ быть, знаете по собственному опыту, родъ упрямой, самой себѣ завязывающей глаза слѣпоты. Есть слѣпота партій, сударыня, и публичныхъ людей, похожая на слѣпоту дикаго вола, который попалъ середь полка одѣтыхъ въ красное платье солдатъ. Есть слѣпая довѣрчивость молодости, похожая на слѣпоту маленькихъ котятъ, у которыхъ глаза еще не проглянули на свѣтъ; есть и физическая слѣпота, сударыня, которой я, противъ воля, отличный образецъ. Сюда, сударыня, принадлежитъ также та слѣпота разума, которой примѣръ видимъ на вашемъ любезномъ сынѣ, и въ которую иногда проникаетъ лучъ свѣта, такъ, что ей нельзя довѣрять столько, какъ совершеннымъ потьмамъ. Потому-то я и взялъ смѣлость отослать его прочь на короткое время, чтобъ намъ, между тѣмъ, можно было поговорить,-- и какъ эта осторожность происходитъ отъ моего нѣжнаго вниманія къ вамъ, то я знаю, вы меня извините...
   Произнесши съ разными кривляньями эту рѣчь, онъ вытащилъ изъ-подъ кафтана, плоскую глиняную фляжку и, взявъ пробку въ зубы, налилъ оттуда хорошую порцію джину въ свою кружку съ водою. Онъ былъ столько учтивъ, что опорожнилъ кружку за здоровье ея и женщинъ вообще, потомъ поставилъ кружку на столъ и чмокнулъ губами съ необыкновеннымъ наслажденіемъ.
   -- Я гражданинъ свѣта, сударыня,-- сказалъ слѣпой, затыкая фляжку:-- и если вамъ покажется, можетъ быть, что я веду себя слишкомъ вольно, такъ это только свѣтская манера. Вы вѣрно не знаете, кто я таковъ, сударыня, и что привело меня сюда. Моя опытность и знаніе людей говорятъ мнѣ это, хоть я и не вижу глазами, не могу читать въ вашихъ женскихъ чертахъ, что происходитъ у васъ въ душѣ. Тотчасъ удовлетворю вашему любопытству, тотчасъ, сударыня. Съ этими словами онъ постучалъ по широкой спинкѣ своей фляги, спряталъ ее попрежнему подъ кафтанъ, положилъ одну ногу на другую и сѣлъ со сложенными руками въ кресло прежде, чѣмъ сталъ продолжать.
   Перемѣна въ его поведеніи произошла, такъ нечаянно, лукавая, беззаботная, спокойная наружность его была такъ поразительна при его слѣпотѣ -- мы привыкли въ людяхъ, утратившихъ одно изъ пяти чувствъ, полагать на. его мѣсто что-то чуть не божеское -- и превращеніе это внушило такой страхъ вдовѣ, что она не могла выговорить ни слова.
   Ожидавъ, повидимому, какого-нибудь замѣчанія или отвѣта и не дождавшись, посѣтитель опять началъ:
   -- Сударыня, меня зовутъ Стэггъ. Одинъ мой пріятель, который пять лѣтъ добивался чести встрѣтиться когда-нибудь съ вами, поручилъ мнѣ навѣстить васъ. Мнѣ очень пріятно шепнуть вамъ на ухо имя этого джентльмена... Чортъ возьми, сударыня, развѣ вы глухи? Развѣ вы не слышите, что я хотѣлъ бы шепнуть вамъ на ухо имя моего пріятеля?
   -- Тебѣ нѣтъ нужды называть его,-- сказала вдова, подавляя вздохъ:-- я и такъ вижу, отъ кого ты пришелъ.
   -- Но какъ честный человѣкъ, сударыня, въ словахъ котораго не можетъ быть никакого сомнѣнія,-- сказалъ слѣпой, ударивъ себя но груди:-- позволяю себѣ сказать, что я хочу назвать вамъ имя этого джентльмена. Да,-- прибавилъ онъ и ловилъ, кажется, своимъ острымъ слухомъ даже движеніе руки ея:-- только не громко. Съ вашего позволенія, сударыня, я прошу шепнуть вамъ только одно слово.
   Она подошла къ нему и наклонилась. Онъ сказалъ ей что-то на ухо:-- ломая руки, внѣ себя, стала она ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Слѣпой преспокойно вынулъ свою фляжку, налилъ себѣ еще стаканъ, попрежнему спряталъ ее и молча слѣдилъ за собесѣдницею лицомъ, прихлебывая отъ времени до времени.
   -- Долго же вы не начинаете разговора, вдовушка,-- сказалъ онъ, погодя немного и поставивъ стаканъ.-- Намъ придется говорить при вашемъ сынѣ.
   -- Что жъ мнѣ дѣлать?-- отвѣчала она.-- Чего вы хотите отъ меня?
   -- Мы бѣдны, вдовушка, мы бѣдны,-- возразилъ онъ, протянувъ правую руку и чертя пальцемъ по ладони лѣвой, будто дѣлая выкладку.
   -- Бѣдны!-- вскричала она.-- А я развѣ не то же?
   -- Сравненія никуда не годятся,-- сказалъ слѣпой.--Я не знаю, мнѣ до нихъ нѣтъ дѣла. Я говорю только, мы бѣдны. Пріятель мой въ самомъ стѣсненномъ положеніи, я также. Мы вступимъ въ свои права, вдовушка, или пусть ихъ купятъ у насъ. Но вѣдь вамъ это такъ же хорошо извѣстно, какъ и мнѣ; къ чему же говорить больше?
   Она продолжала, ходить въ безпамятствѣ; наконецъ, вдругъ остановилась передъ нимъ и сказала:
   -- Онъ здѣсь неподалеку?
   -- Да. Близехонько.
   -- Я пропала!
   -- Не пропали, вдовушка,-- сказалъ спокойно слѣпой:-- а только найдены. Велите его позвать?
   -- Ни за что въ свѣтѣ!-- воскликнула она съ трепетомъ.
   -- Пожалуй,-- отвѣчалъ онъ и опять положилъ ногу на ногу.-- Какъ вамъ угодно, вдовушка. Присутствіе его не необходимо, сколько я знаю. Но намъ съ нимъ обоимъ надо жить; чтобы жить, надобно ѣсть и пить; чтобъ ѣсть и пить, нужны деньги:-- больше я ничего не скажу.
   -- Знаешь ли ты, какъ я бѣдна?-- возразила вдова.-- Я думаю, ты не знаешь и не можешь этого знать. Еслибъ ты не былъ слѣпъ и оглядѣлся вокругъ себя въ этой хижинѣ, ты пожалѣлъ бы меня. О! Вспомни свое собственное несчастіе, другъ, и имѣй какое-нибудь состраданіе къ моему.
   Слѣпой щелкнулъ мальцами и отвѣчалъ:
   -- Это не идетъ къ дѣлу, сударыня, не идетъ къ дѣлу. У меня самое, нѣжное, самое доброе сердце, да я не могу имъ прожить Многіе, славно живущіе слабою головою, нашли бы, что сердце такого же рода вездѣ было бы имъ помѣхою. Мы толкуемъ о серьезномъ дѣлѣ, съ которымъ состраданіе и чувства не имѣютъ ничего общаго. Какъ другъ той и другой стороны, я желалъ бы уладитъ, если можно, дѣло ко взаимному удовольствію; вотъ о чемъ я говорю. Если вы очень бѣдны, въ этомъ виноваты вы однѣ. У васъ есть пріятели, которые всегда готовы помогать вамъ въ крайности. Другъ мой въ положеніи гораздо худшемъ и тѣснѣйшемъ, чѣмъ большая часть людей, а какъ вы запутаны въ общее съ нимъ дѣло, то онъ, конечно, надѣется, что вы ему пособите. Онъ долго жилъ и ѣлъ у меня (потому что, какъ я сказалъ, у меня доброе сердце), и я очень одобряю, что онъ такого мнѣнія. У васъ всегда была кровля; онъ всегда былъ безъ пріюта и безъ крова. Вы имѣете сына, въ подпору и утѣшеніе; у него нѣтъ никого. Не всѣ выгоды должны быть на одной сторонѣ. Вы сидите въ той же лодкѣ и грузъ надобно намъ раздѣлить немножко поровнѣе.
   Она хотѣла было говорить, но онъ предупредилъ ее и продолжалъ:
   -- Единственный способъ на это сбирать по временамъ небольшой кошелскъ для нашего пріятеля; такъ я вамъ и совѣтовалъ бы сдѣлать. Онъ васъ не безпокоитъ, какъ мнѣ извѣстно, сударыня; такъ не безпокоитъ, что хоть вы не разъ жестоко обходились съ нимъ и даже, могу сказать, выталкивали его за дверь, онъ до сихъ поръ столь внимателенъ къ вамъ, что еслибъ вы его еще разъ обманули, онъ охотно готовъ взять на свое попеченіе вашего сына и сдѣлать изъ него человѣка.
   Послѣднія слова произнесъ онъ съ особеннымъ удареніемъ и замолчалъ, будто выжидая, какое дѣйствіе произведутъ они. Она отвѣчала только слезами.
   -- Мальчикъ на все бы годился,-- сказалъ слѣпой, разсуждая самъ съ собою,-- Да, кажется, онъ и не прочь попытать счастья въ нѣкоторой перемѣнѣ положенія, сколько могу судить по тому, что я слышалъ отъ него сегодня вечеромъ. Ну, такъ однимъ словомъ, пріятелю моему крайне нужны двадцать фунтовъ. Вы вѣдь можете добыть годовое содержаніе, такъ можете собрать и эту сумму. Жаль, если придется васъ потревожить. Вы, кажется, очень покойно устроились, а остаться въ такомъ покоѣ стоитъ денегъ. Двадцать фунтовъ, вдовушка, право, умѣренное требованіе.. Вы знаете, къ кому прибѣгнуть за ними; обратная почта привезетъ ихъ вамъ.... Двадцать фунтовъ!
   Она опять хотѣла отвѣчать, и опять онъ не допустилъ ее промолвить слово.
   -- Не торопитесь отвѣчать; послѣ станете жалѣть. Пораздумайте немного. Двадцать фунтовъ... Чужихъ денегъ... Чего это стоитъ! Посудите хорошенько, я не спѣшу. Настаетъ ночь, и если я не здѣсь ночую, то и не уйду далеко. Двадцать фунтовъ! Подумайте объ этомъ, сударыня, только двадцать минутъ,-- по минутѣ на фунтъ; это очень достаточный срокъ. Я покамѣстъ подышу свѣжимъ воздухомъ, который здѣсь такъ тихъ и пріятенъ.
   Съ этими словами вышелъ онъ за дверь, взявъ съ собою стулъ. Тамъ сѣлъ онъ подъ широкой жимолостью, протянулъ ноги у порога такъ, что никому нельзя было ни выйти, ни войти, не будучи имъ замѣченнымъ, вынулъ изъ кармана трубку, кремень и огниво съ трутомъ и сталъ курить. На дворѣ былъ прекрасный вечеръ того времени года, когда сумерки бываютъ всего прелестнѣе. Нѣсколько разъ онъ останавливался, давая разойтись вьющемуся кружками дыму и вдыхая сладкій запахъ цвѣтовъ; такимъ образомъ онъ сидѣлъ преспокойно -- какъ-будто домикъ былъ его собственное жилище, которымъ онъ безспорно владѣлъ цѣлую жизнь -- и ожидалъ отвѣта вдовы и возвращенія Бэрнеби.
  

XLVII.

   Когда Бэрнеби воротился съ хлѣбомъ, видъ набожнаго, стараго странника, курившаго трубку и расположившагося такъ по домашнему, казалось, поразилъ его; тѣмъ болѣе, что этотъ почтенный человѣкъ, вмѣсто того, чтобъ спрятать кусокъ хлѣба, какъ драгоцѣнность, въ свою сумку, небрежно сунулъ его на столъ и, вытащивъ флягу, пригласилъ Бэрнеби садиться и выпить.
   -- Я всегда ношу съ собою немножко крѣпительнаго,-- сказалъ онъ.--Попробуй-ка. Хорошо?-- У Бэрнеби потемнѣло въ глазахъ, когда онъ закашлялся отъ крѣпкаго напитка и отвѣчалъ:-- да.
   -- Выпей еще каплю,-- сказалъ слѣпой:-- не бойся. Тебѣ, чай, не часто удается попробовать этого, а?
   -- Куда часто!-- воскликнулъ Бэрнеби.-- Никогда!
   -- Такъ ты слишкомъ бѣденъ?-- возразилъ слѣпой со вздохомъ.-- Да, это плохо. Матушка твоя, бѣдняжка, была бы счастливѣе, еслибъ была побогаче, Бэрнеби.
   -- Вотъ, вѣдь и я это ей говорю:-- точнехонько это говорилъ я ей сегодня вечеромъ передъ твоимъ приходомъ, когда на небѣ было много золота,-- сказалъ Бэрнеби, придвигая ближе къ нему свой стулъ и жадно смотря ему въ лицо.-- Скажи-ка мнѣ, пожалуйста, есть ли мнѣ какая дорога къ богатству?
   -- Дорога? Сотни дорогъ!
   -- Э, въ самомъ дѣлѣ?-- отвѣчалъ Бэрнеби.--Ты говоришь правду? Что-жъ это за дороги? Нѣтъ, матушка, я только для тебя объ этомъ спрашиваю, не для себя; право, для тебя. Что-жъ это за дороги?
   Слѣпой съ торжествующею улыбкою оборотилъ лицо туда, гдѣ вдова сидѣла, въ жестокомъ разстройствѣ, и отвѣчалъ:
   -- Ну, сидень не найдетъ этихъ дорогъ, любезный другъ.
   -- Сидень!-- воскликнулъ Бэрнеби, дернувъ его за рукавъ.-- Да я вѣдь не сидень. Ты ошибаешься. Я часто выхожу со двора прежде, чѣмъ взойдетъ солнце, а возвращаюсь, когда оно закатится. Я далеко ужъ въ лѣсу прежде, чѣмъ дневной свѣтъ доберется до тѣнистыхъ мѣстечекъ, и часто остаюсь еще тамъ, когда ясный мѣсяцъ проглянетъ сквозь вѣтки на другой мѣсяцъ, что живетъ въ водѣ. И когда я хожу, все стараюсь въ травѣ и мхѣ найти сколько-нибудь тѣхъ мелкихъ денегъ, о которыхъ она такъ тоскуетъ и ужъ много пролила слезъ. Когда я лежу подъ тѣнью и сплю, я вижу ихъ во снѣ -- вижу, будто вырываю ихъ кучами, и подсматриваю, гдѣ онѣ спрятаны за кустами; вижу, что онѣ блеститъ, какъ капли росы на листьяхъ. А найти все-таки не могу. Скажи, гдѣ ихъ сыскать? Я пошелъ бы, хоть бы надо за этимъ проходить цѣлый годъ, потому что знаю, она была бы счастливѣе, еслибъ я воротился и принесъ что-нибудь съ собою. Поговоримъ еще. Я готовъ тебя слушать; говори, пожалуйста, хоть всю ночь.
   Слѣпой тихо ощупалъ Бэрнеби руками по лицу, и нашедъ, что онъ положилъ локти на столъ, опершись подбородкомъ на обѣ руки, что онъ усердно наклонился, и вся наружность его выражала величайшее вниманіе и необыкновенное любопытство, помолчалъ съ минуту, будто желая, чтобъ вдова это замѣтила, и потомъ отвѣчалъ:
   -- Оно въ свѣтѣ, смѣлый Бэрнеби, въ веселомъ свѣтѣ; не въ пустынныхъ мѣстахъ, какъ тѣ, гдѣ ты проводишь свое время, а между народомъ, гдѣ есть шумъ и громъ.
   -- Славно! Славно!-- воскликнулъ Бэрнеби, потирая руки.-- Да! Вотъ это я люблю. Грейфъ тоже любитъ. Это намъ обоимъ по сердцу. Браво!
   -- Есть такія мѣста,-- сказалъ слѣпой,--какія любитъ молодой человѣкъ, и гдѣ добрый сынъ можетъ сдѣлать для матери, да и для себя сверхъ того, въ мѣсяцъ больше, чѣмъ здѣсь во всю жизнь -- то-есть, если онъ имѣетъ пріятеля, понимаешь, такого человѣка, который помогаетъ ему.
   -- Слышишь ли, матушка?-- вскричалъ Бэрнеби, обращаясь къ ней съ восторгомъ.-- Не говори мнѣ, пожалуйста, что намъ его не надобно, хоть бы оно блестѣло у насъ подъ ногами. Зачѣмъ же мы объ немъ такъ хлопочемъ? Зачѣмъ ты работаешь съ утра до вечера?
   -- Разумѣется,-- сказалъ слѣпой:-- разумѣется. А вы все не отвѣчаете, вдовушка? Вы еще не надумались?-- прибавилъ онъ шопотомъ.
   -- Я поговорю съ тобою наединѣ.-- отвѣчала она.
   -- Положите мнѣ руку на плечо,-- сказалъ Стэггъ, вставъ изъ-за стола:-- и ведите, куда угодно. Не унывай, смѣлый Бэрнеби. Мы еще съ тобою потолкуемъ; ты мнѣ полюбился. Подожди здѣсь, пока я ворочусь.-- Ну, пойдемте, вдовушка!
   Она вывела его за дверь въ садикъ, гдѣ они остановились.
   -- Ты ловкій посредникъ,-- произнесла она, почти задыхаясь:-- и достойно представляешь человѣка, который послалъ тебя.
   -- Скажу ему, что вы это находите,-- отвѣчалъ Стэггъ.-- Онъ васъ уважаетъ, и похвала ваша поставитъ меня, если можно, еще выше въ его мнѣніи. Мы должны пользоваться нашими правами, вдовушка.
   -- Правами? Знаешь ли ты,-- сказала она: -- что одно мое слово...
   -- Почему же вы его давно не скажете?-- возразилъ слѣпой покойно, послѣ долгой паузы.-- Вы думаете, я не знаю, что ваше слово можетъ заставить моего пріятеля проплясать послѣдній тапецъ? Да, я знаю это. Что жъ дальше? Вы его никогда не вымолвите...
   -- Ты твердо увѣренъ въ этомъ?
   -- Вполнѣ!.. Такъ увѣренъ, что совсѣмъ объ этомъ и не поминаю. Я говорю, намъ надо осуществить свои права, либо пусть откупятся отъ насъ. Держитесь крѣпко или лучше пустите меня назадъ къ моему молодому пріятелю, потому что мальчикъ нравится мнѣ, и я готовъ научить его, какъ составить себѣ счастье. Ба! Вамъ не для чего мнѣ говорить,-- промолвилъ онъ поспѣшно: -- я знаю, что вы хотите сказать; вы ужъ разъ намекали объ этомъ. Не имѣю ли я какого состраданія къ вашему несчастію, будучи самъ слѣпъ? Нѣтъ, не имѣю. Съ чего вы взяли, что я, ходящій въ потемкахъ, долженъ быть лучше людей, у которыхъ цѣло зрѣніе -- почему, по какому праву? Развѣ рука Божія очевиднѣе въ томъ, что у меня нѣтъ глазъ, нежели въ томъ, что у васъ цѣлы оба глаза? Сумасбродные же вы люди! Васъ ужасаетъ, что слѣпой человѣкъ грабитъ, лжетъ или крадетъ; видишь, будто это гораздо непростительнѣе ему, который едва-едва прокармливается на пару грошиковъ, бросаемыхъ ему на вашихъ людныхъ улицахъ, нежели вамъ, которые можете видѣть, работать и не зависѣть отъ людской сострадательности. Проклятіе на всѣхъ васъ! Вамъ, съ вашими пятью чувствами, нужно быть развратными по сердечному влеченію; а мы, у которыхъ ихъ только четыре, должны жить нашимъ несчастьемъ и быть нравственными. Хороша на свѣтѣ справедливость и христіанская любовь богачей къ нищимъ!
   Онъ остановился съ минуту, прислушиваясь къ стуку денегъ, зазвенѣвшихъ у нея въ рукѣ.
   -- Ну?-- вскричалъ онъ, быстро воротясь на свой прежній тонъ.-- Это бы надобно къ чему-нибудь привести. Такъ что же дѣло-то, вдовушка?
   -- Отвѣть мнѣ прежде на одинъ вопросъ,-- возразила она.-- Ты сказалъ, что онъ здѣсь нелодалеку. Онъ оставилъ Лондонъ?
   -- Если онъ близко насъ, вдовушка, такъ понятно, кажется, что онъ оставилъ Лондонъ,-- отвѣчалъ слѣпой.
   -- Навсегда, я разумѣю? Ты, вѣрно, знаешь...
   -- Да, навсегда. Правду сказалъ, вдовушка, жить тамъ дольше было бы для него непріятно. По этой причинѣ, онъ оттуда и ушелъ.
   -- Послушай,-- сказала вдова, отсчитывая ему на лавкѣ нѣсколько денегъ.-- Считай.
   -- Шесть,-- сказалъ слѣпой, послушавъ внимательно.-- Только-то?
   -- Это копилось пять лѣтъ,-- отвѣчала она.-- Шесть гиней.
   Онъ протянулъ руку къ одной изъ монетъ; тщательно ощупалъ, попробовалъ зубами, позвенѣлъ ею на скамейкѣ и кивнулъ вдовѣ, давая знать, что она можетъ удалиться.
   -- Деньги эти сбирала я и откладывала на случай, если болѣзнь или смерть будетъ угрожать мнѣ разлукою съ сыномъ. Много голода, тяжелой работы и безсонныхъ ночей онѣ стоили мнѣ. Если ты можешь ихъ взять -- возьми, но съ условіемъ, чтобъ ты сейчасъ же оставилъ это мѣсто и не входилъ больше въ комнату, гдѣ онъ сидитъ, ожидая твоего возвращенія.
   -- Шесть гиней,-- сказалъ слѣпой, качая головою:-- хоть и такихъ полновѣсныхъ, какъ только онѣ выбиваются, все еще далеко не двадцать фунтовъ, вдовушка!
   -- Ты знаешь, что за такой большою суммой мнѣ должно писать въ отдаленную сторону. Для этого, и на то, чтобъ дождаться отвѣта, мнѣ надобно время.
   -- Два дня,-- сказалъ Стэггъ.
   -- Больше.
   -- Четыре?
   -- Недѣлю. Приходи опять черезъ недѣлю, въ этомъ же часу, только не въ домъ. Подожди на углу дороги.
   -- Да найду ли я васъ здѣсь?-- сказалъ слѣпой съ лукавой гримасою.
   -- Гдѣ-жъ у меня другое пристанище? Развѣ мало того, что вы сдѣлали меня нищею, что я все свое, съ такимъ трудомъ нажитое имѣніе, пожертвовала для пріобрѣтенія себѣ этого убѣжища?
   -- Гм!-- сказалъ слѣпой, подумавъ нѣсколько.-- Поверните меня лицомъ къ тому мѣсту, о которомъ вы говорите, и на середину улицы. Это то мѣсто?
   -- Да.
   -- Отъ нынѣшняго дня черезъ недѣлю, на закатѣ солнца. Помните жъ объ этомъ. Покамѣстъ, доброй ночи!
   Она не отвѣчала ни слова; онъ также не ждалъ отвѣта и пошелъ медленно прочь; повременамъ, онъ останавливался и слушалъ, будто освѣдомляясь, не подсматриваетъ ли кто за нимъ. Тѣни ночи быстро спустились на окрестность, и скоро онъ исчезъ во мракѣ. Она же прежде осмотрѣла изъ конца въ конецъ улицу и удостовѣрилась, что онъ удалился, потомъ уже воротилась въ свою комнату и поспѣшно заперла на-крѣпко окна и двери.
   -- Матушка!-- сказалъ Бэрнеби.-- Гдѣ же слѣпой?
   -- Ушелъ.
   -- Ушелъ!-- вскричалъ онъ, вскакивая съ мѣста.-- Мнѣ еще надо поговорить съ нимъ. Въ какую сторону пошелъ онъ?
   -- Не знаю,-- отвѣчала она, обвивъ его руками.-- Не выходи нынѣшній вечеръ. На дворѣ ходятъ мертвецы и привидѣнія.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- прошепталъ Бэрнеби въ испугѣ.
   -- Ни шагу нельзя ступить безопасно. Завтра мы отсюда уйдемъ.
   -- Отсюда? Изъ этого домика -- и изъ садика, матушка?
   -- Да! Завтра рано по утру, какъ только взойдетъ солнце. Пойдемъ въ Лондонъ,-- во всякомъ другомъ городѣ нашли бы наши слѣды, и тогда намъ опять пришлось бы бѣжать и искать новаго пристанища.
   Бэрнеби не нужно было долго уговаривать, когда дѣло шло о какой-нибудь перемѣнѣ. Черезъ минуту онъ былъ внѣ себя отъ радости; то опять горевалъ, что разстанется съ своими друзьями, собаками; то опять радовался; то снова тосковалъ, пугаясь и дѣлая странные вопросы на счетъ мертвецовъ, которыми она удержала его отъ выхода со двора ночью. Напослѣдокъ, легкомысліе превозмогло въ немъ всѣ другія чувства; онъ легъ спать въ платьѣ, чтобъ завтра быть немедленно готову въ путь, и скоро уснулъ передъ скуднымъ торфянымъ огонькомъ.
   Мать не смыкала глазъ, сидѣла подлѣ сына и не спала. Всякое дуновеніе вѣтра казалось слуху ея страшными шагами у двери; то ей чудилось, будто рука шевелитъ заднижку, и тихая лѣтняя ночь превращалась для нея въ ночь ужасовъ. Наконецъ, забрезжилъ желанный день. Сдѣлавъ свои небольшія, необходимыя приготовленія къ дорогѣ и помолившись на колѣняхъ со слезами, разбудила она Бэрнеби, который на зовъ ея весело вспрыгнулъ.
   Платья тащить ему было очень немного, а носить Грейфа. за спиною была его любимая работа. Когда солнце пролило первые лучи на землю, отворили они дверь своего домика и пустились въ путь. Небо блистало свѣтлой лазурью. Воздухъ былъ свѣжъ и напоенъ тысячью благоуханій. Бэрнеби глядѣлъ на небо и хохоталъ отъ души.
   Но это былъ одинъ изъ тѣхъ дней, когда онъ обыкновенно дѣлывалъ далекія странствованія, и одна изъ собакъ -- отвратительнѣйшая изъ всѣхъ -- подбѣжала и радостно запрыгала вокругъ него. Ему надобно было строгимъ окрикомъ отогнать ее; сердце у него готово было разорваться отъ грусти. Собака побѣжала назадъ, оборачивалась съ полуумоляющими, полунедовѣрчивыми взглядами, опять подошла поближе и остановилась.
   Это была послѣдняя просьба стариннаго товарища, вѣрнаго, отвергнутаго друга. Бэрнеби не выдержалъ долѣе и, махнувъ старому товарищу воротиться домой, залился слезами.
   -- Ахъ, матушка, матушка! Какъ будетъ ей грустно, когда она станетъ царапаться у двери, а дверь не отопрется!..
   Въ этой мысли было такъ много ума, такъ много привязанности къ дому! У бѣдной женщины навернулись слезы... Она никогда бъ не забыла этого за богатство всего широкаго свѣта.
  

XLVIII.

   Между безчисленными благодѣяніями, какія небо оказываетъ человѣческому роду, всегда первое мѣсто должна занимать способность находить въ самыхъ тяжкихъ страданіяхъ зерно утѣшенія; важность этой способности основывается на томъ, что она возстановляетъ насъ и поддерживаетъ, когда мы наиболѣе нуждаемся въ поддержкѣ, и на темъ еще, что въ ней, какъ мы имѣемъ причину вѣрить, лежитъ искра божественнаго духа, частица той благости, которая въ самыхъ преступленіяхъ нашихъ открываетъ искупительное свойство, нѣчто такое, что мы даже въ падшемъ нашемъ состояніи имѣемъ общаго съ ангелами, что существовало въ древнія времена и теперь еще пребываетъ на землѣ, по глубокому къ намъ состраданію.
   Сколько разъ, дорогою, вспоминала вдова съ признательнымъ сердцемъ, что веселость и любовь къ ней Бэрнеби проистекали именно изъ его духовнаго состоянія! Сколько разъ думала она, что иначе онъ былъ бы, можетъ быть, золъ, лукавъ, равнодушенъ, далекъ отъ нея,-- даже, можетъ быть, преступенъ и жестокъ! Сколько разъ имѣла она поводъ находить въ крѣпости, въ простотѣ его природы утѣшеніе и отраду! Слабость ума, которая побуждала его такъ скоро забывать прошедшее или вспоминать о немъ только въ краткихъ и мгновенныхъ проблескахъ сознанія, также была счастьемъ. Міръ для него былъ исполненъ блаженства; его восхищало каждое дерево, каждая травка и цвѣтокъ, каждая птица, каждое мелкое насѣкомое, которое приносилось къ его ногамъ дыханіемъ лѣтняго вѣтерка. Восторгъ его былъ и ея восторгомъ; и тамъ, гдѣ умное дитя огорчило бы ее, этотъ бѣдный, веселый сумасшедшій наполнялъ ея сердце тихимъ чувствомъ благодарности.
   Денежный запасъ вдовы былъ невеликъ, но изъ суммы, отданной слѣпому, удержала она себѣ одну гинею. Это, съ прибавкою нѣсколькихъ пенсовъ, которые, были у ней сверхъ того, было уже порядочнымъ капитальцемъ для двухъ человѣкъ съ ограниченными потребностями. Притомъ же, съ ними былъ Грейфъ; и вмѣсто того, чтобъ размѣнивать гинею, имъ стоило только посадить Грейфа у двери какой-нибудь полпивной лавки, на большой сельской улицѣ или въ саду лучшихъ гостиницъ, и дюжины людей, которые ничего бъ не дали изъ благотворительности, охотно бросали мелкія монеты, чтобъ дальше позабавиться разговоромъ съ болтливою птицею.
   Однажды они шли медленно и были цѣлую недѣлю въ дорогѣ, хоть имѣли случай проѣхать значительное разстояніе въ каретѣ или на телѣгѣ. Бэрнеби, идучи съ Грейфомъ за спиною, впереди матери, остановился передъ красивою привратническою будкою и попросилъ позволенія пройти къ большому дому на другомъ концѣ аллеи, чтобъ показывать тамъ своего ворона. Человѣкъ, бывшій въ будкѣ, согласился пустить его и хотѣлъ уже отворить ворота, какъ дюжій джентльменъ, съ длиннымъ бичомъ въ рукѣ и разгорѣвшимся лицомъ, показывавшимъ, повидимому, что онъ раненько уже выпилъ, подъѣхалъ къ воротамъ и громкимъ голосомъ, съ гораздо большимъ числомъ проклятій, чѣмъ, повидимому, требовало дѣло, велѣлъ отпереть тотчасъ же.
   -- Кого ты это сюда привелъ?-- сказалъ господинъ гнѣвно, когда слуга широко растворилъ ворота и сдернулъ шляпу съ головы.-- Что это за люди? Эй! Ты нищая, что ли?
   Вдова съ поклономъ отвѣчала, что они путешественники.
   -- Бездѣльники,-- сказалъ джентльменъ: -- бездѣльники и бродяги! Хочешь ты познакомиться съ тюрьмою, хочешь,-- съ тюрьмою, хочешь попасть въ кандалы, быть высѣченной, а?.. Откуда ты?
   Она отвѣчала ему робко и просила не гнѣваться, потому что они не хотятъ досаждать и тотчасъ же опять пойдутъ своей дорогою.
   -- Ты вѣрно еще не знаешь,-- возразилъ онъ:-- мы не терпимъ, чтобъ такіе бродяги таскались здѣсь. Знаю, чего тебѣ надо,-- бѣлья, что сушится на заборѣ,-- куръ и гусей, а? Что у тебя въ корзинѣ, лѣнтяй?
   -- Грейфъ, Грейфъ, Грейфъ; Грейфъ красавецъ, Грейфъ воръ, Грейфъ плутъ; Грейфъ, Грейфъ, Грейфъ!-- закричалъ воронъ, котораго Бэрнеби закрылъ при приближеніи этой важной особы.-- Я дьяволъ, дьяволъ, дьяволъ. Говори, что никогда не умрешь. Ура, бау, вау, вау. Полли, поставь чайникъ на огонь, мы всѣ пьемъ чай.
   -- Вынь своего бѣса, негодяй,-- сказалъ джентльменъ:-- и покажи мнѣ.
   Бэрнеби, услышавъ такое презрительное воззваніе, вынулъ птицу, не безъ страха и трепета, и посадилъ ее наземь; едва очутился Грейфъ на землѣ, какъ вытащилъ пробокъ съ пятьдесятъ и началъ плясать; при этомъ смотрѣлъ онъ на джентльмена съ удивительною наглостью и такъ сильно завертѣлъ голову въ одну сторону, что, казалось, свертитъ ее себѣ тутъ же на мѣстѣ.
   Вытаскиванье пробокъ сдѣлало, повидимому, на джентльмена больше впечатлѣнія, нежели разговоры ворона, и, конечно, особенно согласовалось съ его наклонностями и умственными дарованіями. Онъ требовалъ было повторенія, но вопреки его диктаторскому приказанію и несмотря на ласковыя приговорки Бэрнеби Грейфъ упорно молчалъ и оставался глухъ ко всѣмъ просьбамъ.
   -- Снеси его туда, сказалъ джентльменъ, указывая пальцемъ на домъ. Но Грейфъ, замѣтившій тѣлодвиженіе, предупредилъ своего хозяина и запрыгалъ впереди ихъ, хлопая безпрестанно крыльями и крича: "Кухарка! Кухарка!"
   Бэрнеби и мать его шли по обѣимъ сторонамъ всадника, который время отъ времени осматривалъ ихъ гордыми и грубыми взглядами и громовымъ голосомъ пронзносилъ при случаѣ тотъ или другой вопросъ, которыхъ тонъ столь пугалъ Бэрнеби, что онъ не находилъ отвѣта и, разумѣется, не отвѣчалъ ни слова при одномъ изъ такихъ случаевъ, когда джентльменъ уже готовился было прибѣгнуть къ бичу, вдова тихимъ голосомъ, со слезами на глазахъ осмѣлилась доложить ему, что сынъ ея разстроенъ въ умѣ.
   -- Сумасшедшій, а?-- сказалъ джентльменъ, взглянувъ на Бэрнеби.-- Давно ли же ты помѣшался?
   -- Она знаетъ,-- робко отвѣчалъ Бэрнеби, указывая на мать.-- Я -- всегда, кажется...
   -- Съ самаго рожденія,-- сказала вдова.
   -- Не вѣрю, ни крошечки не вѣрю!-- воскликнулъ джентльменъ,-- Пустая отговорка, чтобъ не работать. Отъ болѣзни нѣтъ средства лучше кнута. Я бы въ десять минутъ передѣлалъ его, честное слово!
   -- Богу не угодно было передѣлать его слишкомъ въ двадцать лѣтъ, сэръ,-- отвѣчала вдова кротко.
   -- Зачѣмъ же его не запрутъ? Мы довольно платимъ на дома сумасшедшихъ въ каждомъ графствѣ, чортъ ихъ побери! А тебѣ хочется лучше таскать его съ собою, чтобъ возбуждать состраданіе, разумѣется. Да, знаю я васъ!
   Человѣкъ этотъ имѣлъ много прозвищъ между своими короткими пріятелями. Одни звали его "деревенскимъ дворяниномъ чистой школы", другіе "прекраснымъ, старымъ деревенскимъ дворяниномъ" или "спортивнымъ господиномъ", иные "англичаниномъ стариннаго покроя" или "прямымъ Джономъ Булемъ"; но всѣ сходились въ одномъ пунктѣ, именно: "жаль, что перевелись уже люди, похожіе на него", и какъ уже нѣтъ болѣе людей на него похожихъ, то страна ежедневно больше и больше падаетъ и гибнетъ. Онъ отправлялъ должность мирового судьи и умѣлъ четко подписывать свое имя; но величайшею добродѣтелью его была строгость, которую оказывалъ онъ противъ воровъ дичины; былъ лучшій стрѣлокъ и наѣздникъ, держалъ лучшихъ лошадей и собакъ, могъ ѣсть болѣе солидныя кушанья и пить болѣе крѣпкія вина. пьянѣе ложиться въ постель каждый вечеръ и трезвѣе вставать каждое утро, чѣмъ кто-либо другой во всемъ графствѣ. Въ лошадиныхь статяхъ разумѣлъ онъ толкъ не хуже коновала, въ конюшенной наукѣ превосходилъ своего перваго конюха, а въ обжорствѣ не могъ сравниться съ нимъ ни одинъ боровъ въ его помѣстьѣ. Хоть онъ не имѣлъ ни мѣста, ни голоса въ парламентѣ, однако былъ необыкновеннѣйшій патріотъ и удивительно прилично предводительствовалъ своими избирателями. Онъ горячо былъ преданъ церкви, и если ему доводилось давать кому-нибудь мѣсто, онъ не принималъ никого, кто не былъ отличный питухъ и перворазрядный охотникъ за лисицами. Онъ не вѣрилъ честности ни одного бѣдняка, который умѣлъ читать и писать, и ревновалъ собственную жену (молодую женщину, на которой женился, какъ выражались его друзья, "по старинному, англійскому правилу", чтобъ имѣніе ея отца сочетать съ своимъ), потому что она обладала этими искусствами въ высшей степени, нежели онъ. Словомъ, Бэрнеби былъ безумецъ, а Грейфъ тварь, одаренная только грубымъ инстинктомъ, но трудно было рѣшить, что такое былъ этотъ джентльменъ.
   Онъ подъѣхалъ къ дверямъ красиваго дома; на крыльцѣ дожидался слуга, который принялъ отъ него лошадь; потомъ вошелъ онъ въ большую залу, которая, при всей обширности, была еще полна паровъ и запаха вчерашняго пьянства. Сюртуки, верховые бичи, узды, шпоры, охотничьи сапоги и подобная утварь безпорядочно валялись вокругъ и составляли, вмѣстѣ съ нѣсколькими огромными оленьими рогами и портретами лошадей и собакъ, главное украшеніе залы.
   Онъ бросился въ большія кресла (тутъ, замѣтимъ мимоходомъ, храпѣлъ онъ всю ночь, когда въ глазахѣ своихъ почитателей былъ лучшимъ, противъ обыкновенія, "деревенскимъ дворяниномъ") и велѣлъ слугѣ позвать госпожу. Скоро появилась, нѣсколько смущенная (вѣроятно, непривычнымъ приглашеніемъ), дама, которая была гораздо его моложе, весьма нѣжнаго сложенія.
   -- Вотъ! Ты не находишь удовольствія ѣздить съ нами на охоту, какъ слѣдуетъ англичанкѣ,-- сказалъ онъ.-- Посмотри-ка на это. Авось тебѣ понравится.
   Дама усмѣхнулась, сѣла въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ него и бросила сострадательный взоръ на Бэрнеби.
   -- Онъ сумасшедшій, говоритъ эта баба,-- замѣтилъ джентльменъ, качая головою:-- да я не вѣрю.
   -- Ты мать его?-- спросила дама.
   Вдова отвѣчала:-- да.
   -- Много жъ будетъ толку, если ты ее станешь спрашивать,-- сказалъ джентльменъ, засунувъ руки въ карманы нантолонъ.-- Разумѣется, она станетъ говорить "да". Вѣроятно, онъ нанятъ ею за столько и столько-то въ день. Ну, начинай же! Пусть выкинетъ какую-нибудь штуку.
   Такъ какъ Грейфъ, между тѣмъ, опять сдѣлался обходителенъ попрежнему, то склонился на ободренія Бэрнеби повторить свои разныя изреченія и самымъ успѣшнымъ образомъ выказалъ всѣ свои штуки. Откупориванье бутылокъ и "говори, что никогда не умрешь", такъ забавляли джентльмена, что онъ безпрестапно требовалъ повторенія этой части представленія, пока, наконецъ, Грейфъ прыгнулъ въ свою корзину и начисто отказался произнести еще хоть слово, какое бы то ни было. Молодой дамѣ онъ также доставилъ много удовольствія; а окончательное упрямство его до такой степени развеселило ея мужа, что онъ покатился со смѣху и спросилъ о цѣнѣ.
   Бэрнеби смотрѣлъ на него, будто не понимая, что угодно господину. Вѣроятно, онъ точно не понималъ.
   -- Цѣну его,-- сказалъ джентльменъ, побрякивая деньгами въ карманѣ:-- что ты за него просишь? Сколько?
   -- Онъ не продажный,-- отвѣчалъ Бэрнеби, закрывъ поспѣшно корзину и перебросивъ ремень черезъ плечо.-- Пойдемъ отсюда, матушка.
   -- Видишь, какой онъ сумасшедшій, книжница!-- сказалъ джентльменъ, взглянувъ насмѣшливо на жену.-- Онъ умѣетъ торговаться. Что тебѣ за него, старуха?
   -- Онъ всегдашняя забава моего сына,-- сказала вдова.-- Онъ не продажный, сэръ, право нѣтъ.
   -- Не продажный!-- воскликнулъ джентльменъ, покраснѣлъ, разгорячился и закричалъ вдесятеро сильнѣе прежняго:-- Не продажный!
   -- Точно такъ,-- отвѣчала она,-- Мы никогда не думали съ нимъ разставаться, сэръ, увѣряю васъ.
   Онъ, очевидно, намѣревался дать гнѣвный отвѣтъ, какъ случайно услышалъ нѣсколько словъ, проговоренныхъ женою; потому проворно оборотился и сказалъ:-- А? Что?
   -- Намъ нельзя требовать, чтобъ они продали его противъ воли,-- пролепетала она:-- если имъ пріятнѣе оставить его у себя...
   -- Пріятнѣе оставить у себя!-- повторилъ онъ,--Этому народу, который шатается по деревнямъ, ища, нѣтъ ли чего спроворить и снакосничать, пріятно оставить у себя пищу, когда помѣщикъ и мировой судья спрашиваетъ у нихъ о цѣнѣ ея! Старуха-то была въ школѣ. Я знаю. Не смѣй мнѣ говорить нѣтъ,-- заревѣлъ онъ на вдову:-- я говорю да.
   Мать Бернеби извинилась, прибавивъ, что тутъ, кажется, нѣтъ преступленія.
   -- Нѣтъ преступленія!-- сказалъ джентльменъ.-- Нѣтъ никакого преступленія, старая вѣдьма, ни малѣйшаго! Будь здѣсь мой помощникъ, я велѣлъ бы засадить тебя въ кандалы, либо бросить въ тюрьму, чтобъ ты не шлялась и не мошенничала. Цыганка проклятая! Эй, Симонъ, выгони этихъ воровъ, выкинь ихъ на улицу, вонъ ихъ! Вы не хотите продать птицу, а приходите просить милостыни, а? Если они не уберутся сейчасъ же, выпусти на нихъ собакъ...
   Они не дожидались дальнѣйшихъ проводовъ, а выбѣжали какъможно поспѣшнѣе, оставивъ джентльмена шумѣть одного (потому что его бѣдная супруга ушла заранѣе), и долго напрасно старались унять Грейфа, который, встревожась шумомъ, откупорилъ такое множество бутылокъ, пока они пробѣгали по аллеѣ, что ихъ достало бы для пирушки въ Сити, и безмѣрно, казалось, радовался, что былъ причиною тревоги. Когда они уже добѣжали почти до будки привратника, изъ кустовъ явился еще слуга, какъ будто для того, чтобъ гнать ихъ; но слуга этотъ сунулъ вдовѣ въ руку крону и, шепнувъ, что это отъ госпожи, ласково проводилъ ихъ за ворота.
   Когда вдова съ сыномъ, прошедъ нѣсколько миль, остановилась въ трактирѣ и услышала описаніе характера мирового судьи въ духѣ его пріятелей, она и не воображала, чтобъ это столь ничтожное обстоятельство могло когда-нибудь имѣть вліяніе на ея будущую участь; но время и опытъ показали ей противное.
   -- Матушка,-- сказалъ Бэрнеби, когда они на другой день сидѣли въ извозчичьей телѣгѣ, которая должна была довезти ихъ до мѣста, миль за девять отъ столицы:-- вѣдь мы ѣдемъ въ Лондонъ, ты сказала. Найдемъ мы тамъ того слѣпого?
   Она ужъ хотѣла было отвѣтить "сохрани насъ Богъ отъ этого!", но удержалась и сказала только, что не думаетъ этого и зачѣмъ онъ спрашиваетъ?
   -- Онъ умный человѣкъ,-- сказалъ Бэрнеби съ задумчивымъ видомъ.-- Хотѣлось бы мнѣ опять его встрѣтить. Да что такое онъ толковалъ про суматоху и толпы людей? Будто золото можно найти такъ, гдѣ толкается много людей, а не подъ деревьями и не въ такихъ тихихъ мѣстахъ? Онъ говорилъ объ этомъ, какъ будто онъ это любитъ. Лондонъ людное мѣсто: я думаю, мы его найдемъ тамъ.
   -- Да почему жъ тебѣ его хочется видѣть, другъ мой?-- спросила мать.
   -- Потому,-- сказалъ Бэрнеби, пристально взглянувъ на мать:-- что онъ мнѣ много разсказывалъ про золото, а вѣдь оно рѣдкая вещь, такая вещь, что ты ни говори, отъ которой бы ты не прочь, я знаю. Еще потому, что онъ такъ странно пришелъ и ушелъ, словно сѣдые старые человѣчки, которые часто ночью подходятъ къ моей постели и говорятъ что-то, чего я не могу припомнить, когда разсвѣтетъ. Онъ сказалъ мнѣ, что воротится. Удивляюсь, что онъ не сдержалъ слова.
   -- Но вѣдь прежде ты никогда не думалъ быть богатымъ или знатнымъ, любезный Бэрнеби. Ты всегда былъ доволенъ своимъ состояніемъ.
   Онъ засмѣялся и попросилъ мать сказать это ему еще разъ, потомъ вскричалъ: "Ахъ, да! О, да!" и опять засмѣялся. Тутъ промелькнуло что-то привлекшее его вниманіе, но тотчасъ же и исчезло изъ его сознанія, уступивъ мѣсто другому предмету, который былъ также преходящъ и мимолетенъ.
   Но изъ рѣчей его, не разъ возвращавшихся къ тому же предмету въ этотъ и слѣдующій дни, явно было, что посѣщеніе слѣпого и каждое его слово оставили въ душѣ его глубокое впечатлѣніе. Впервые ли поразила его вниманіе идея богатства, когда онъ, вечеромъ, глядѣлъ на золотистыя облака (а ему часто приходили въ голову образы, возбуждаемые столь отдаленными предметами); или ихъ бѣдная и скудная жизнь уже давно его навела на мысль о противоположномъ состояніи; или обстоятельство, что слѣпой шелъ тѣмъ же путемъ, какъ его собственныя мысли, произвело это въ ту минуту; или глубина впечатлѣнія зависѣла просто отъ того, что посѣтитель былъ слѣпъ и, слѣдовательно; былъ совершенно новымъ для него явленіемъ,-- ничего этого нельзя было опредѣлить. Мать старалась развѣдать объ этомъ всѣми возможными способами, но тщетно, и Бэрнеби, вѣроятно, самъ не могъ бы отвѣчать на это.
   Она безпокоилась, что онъ коснулся этой струны, но все, что могла она сдѣлать, состояло въ томъ, чтобъ наводить его скорѣе на что-нибудь другое и такимъ образомъ отклонять отъ столь ненавистнаго предмета. Предостерегать сына отъ слѣпого, внушать къ нему боязнь или подозрѣніе было бъ только, какъ она опасалась, средствомъ усилить и утвердить его участіе въ старикѣ и желаніе съ нимъ встрѣтиться. Бросаясь въ сумятицу многолюднаго города, она надѣялась избавиться отъ своего страшнаго гонителя и, уѣхавъ далеко, съ наивозможною осторожностью, жить въ спокойной безвѣстности.
   Наконецъ, пріѣхали они на станцію за десять миль отъ Лондона; тамъ они переночевали, нанявъ на слѣдующій день за бездѣлицу мѣсто въ легкой повозкѣ, которая возвращалась безъ сѣдоковъ и выѣзжала въ пять часовъ утра. Извозчикъ былъ аккуратенъ, дорога хороша, только пыльна, оттого, что погода стояла жаркая, сухая, и въ семь часовъ утра, въ пятницу, 2 іюня 1780 года, они слѣзли съ повозки на Вестминстерскомъ Мосту, простились съ своимъ кучеромъ и одиноко стояли на раскаленной мостовой. Свѣжесть, которою ночь покрываетъ шумныя, людныя улицы, уже снова исчезла, и солнце сіяло необыкновенно свѣтло и знойно.
  

XLIX.

   Не зная, гдѣ пріютиться на первый разъ, сробѣвъ отъ множества народа, который уже поднялся на ноги,-- сѣли наши путники отдохнуть на мосту въ одномъ изъ темныхъ угловъ его. Скоро они увѣрились, что всѣ народныя волны стремились по одному направленію, и что безчисленное множество людей съ необыкновенною поспѣшностью и тревогою переплывало рѣку отъ Миддльсекса на соррійскій берегъ. Эти люди шли большею частью вдвоемъ, втроемъ, много что вшестеромъ, говорили мало другъ съ другомъ; многіе казались совершенно нѣмыми; всѣ они торопились впередъ, какъ будто имѣли въ виду одну общую цѣль.
   Съ удивленіемъ замѣтила вдова, что почти каждый человѣкъ въ этой сумятицѣ, смѣло пробѣгавшій мимо, носилъ на шляпѣ своей синюю кокарду; случайно проходившіе, у которыхъ не было кокардъ, боязливо старались, повидимому, остаться незамѣченными, и вѣжливо уступали первымъ дорогу, чтобъ, повидимому, расположить ихъ къ снисхожденію. Впрочемъ, это было весьма натурально, потому что носители кокардъ къ обыкновенно одѣтымъ относились какъ сорокъ или пятьдесятъ къ единицѣ. Ссоръ, однакожъ, не было. Синія кокарды бѣжали со всею возможною въ такой суматохѣ скоростью впередъ и старались, какъ только могли, опережать одна другую; съ тѣми, кто не принадлежалъ къ нимъ, обмѣнивались они развѣ взглядомъ, а часто и того не дѣлали.
   Сначала потокъ людей ограничивался двумя тротуарами, и только немногіе, попроворнѣе другихъ, шли по проѣзжей улицѣ. Но спустя около получаса, улица совершенно была загромождена толпами, которыя теперь, тѣсня и толкая другъ друга и задерживаемыя попадающимися каретами и колясками, двигались медленно и иногда принуждены были останавливаться минутъ на пять или на десять.
   Часа черезъ два масса начала уменьшаться и рѣдѣть, пока, наконецъ, мостъ опорожнялся совершенно; только время отъ времени какой-нибудь отсталый, покрытый потомъ и пылью, съ кокардою на шляпѣ и перебросивъ кафтанъ черезъ плечо, пробѣгалъ задыхаясь мимо или останавливался, чтобъ спросить, въ какую сторону прошли его товарищи, и потомъ, будто освѣжившись, спѣшилъ далѣе. Въ этой внезапной безлюдности, которая послѣ шума, за нѣсколько минутъ происходившаго, казалась очень странною, вдова впервые имѣла случай спросить у старика, сѣвшаго возлѣ нихъ, что значитъ это странное волненіе въ народѣ.
   -- Вотъ хорошо! Да откуда жъ вы пришли,-- отвѣчалъ онъ:-- что не слыхали еще о великомъ союзѣ лорда Джорджа Гордона? Нынче день, въ который онъ подаетъ прошеніе противъ католиковъ, благослови его за то, Господи!
   -- Что жъ всѣмъ людямъ за дѣло до его прошенія?-- спросила она.
   -- Что имъ за дѣло до прошенія!-- возразилъ старикъ.-- Да развѣ ты не знаешь? Его превосходительство объявилъ, что онъ вовсе не подастъ прошенія, если по крайней мѣрѣ сорокъ тысячъ добрыхъ, и вѣрныхъ людей не будутъ провожать его до дверей Нижней Палаты. Вотъ толпа, такъ толпа!
   -- Въ самомъ дѣлѣ, толпа!-- сказалъ Бэрнеби.-- Слышишь, матушка?
   -- А тамъ двинется ихъ на смотръ, какъ я слышалъ,-- началъ опять старикъ:-- еще сто тысячъ человѣкъ. О! Дайте только срокъ лорду Джорджу! Онъ знаетъ свою силу. Порядочное количество лицъ тамъ, въ тѣхъ окнахъ насупротивъ,-- промолвилъ онъ, указывая на Нижнюю Палату, возвышавшуюся за рѣкою:-- поблѣднѣютъ, когда добрый лордъ Джорджъ тронется сегодня послѣ обѣда, и подѣломъ. О, да! Дайте только срокъ его превосходительству, дайте только ему срокъ. Онъ знаетъ свое дѣло!..-- Такимъ образомъ, лепеча, усмѣхаясь и показывая пальцами, всталъ онъ съ помощью своей палки и побрелъ дальше.
   -- Матушка!-- сказалъ Бэрнеби.-- Вѣдь это славная суматоха про которую онъ разсказывалъ. Пойдемъ!
   -- Ужъ не туда ли?-- воскликнула мать.
   -- Да, туда,-- отвѣчалъ онъ, дергая ее за рукавъ.-- Почему жъ нѣтъ? Пойдемъ!
   -- Ты не знаешь,-- отвѣчала она:-- какихъ они, можетъ быть, бѣдъ надѣлаютъ, куда тебя уведутъ, чего они хотятъ. Милый Бэрнеби, для меня...
   -- Для тебя, да,-- воскликнулъ онъ, ударивъ ее по рукѣ.-- Разумѣется! Это для тебя, матушка. Ты помнишь, что слѣпой говорилъ о золотѣ. Вотъ славные-то люди! Пойдемъ! Либо подожди меня здѣсь... Да, да, подожди здѣсь.
   Она старалась всѣми силами, какія давала ей боязнь, отклонить его отъ этого намѣренія, но напрасно. Онъ нагнулся застегнуть себѣ пряжку башмака, какъ вдругъ наемная карета быстро промчалась мимо, и голосъ изъ кареты закричалъ кучеру остановиться.
   -- Молодой человѣкъ!-- сказалъ оттуда голосъ.
   -- Кто тамъ?-- воскликнулъ Бэрнеби, приподнявшись.
   -- Хочешь это украшеніе?-- спросилъ незнакомецъ, показывая синюю кокарду.
   -- Ради Бога, не надо. Прошу васъ, не давайте ему!-- вскричала вдова.
   -- Толкуй съ бабою!-- сказалъ хладнокровно человѣкъ въ каретѣ.-- Пусть молодой человѣкъ самъ выбираетъ; онъ ужъ не ребенокъ, можетъ и самъ разсуждать, бросивъ твои помочи. Онъ знаетъ, безъ твоихъ подсказовъ, долженъ ли носить знакъ вѣрнаго англичанина или нѣтъ.
   Трепеща отъ нетерпѣнія, Бэрнеби воскликнулъ:-- "да, да, я хочу его носить!" какъ восклицалъ ужъ разъ дюжину. Человѣкъ въ каретѣ бросилъ ему кокарду и сказалъ: "Торопись на поля святого Джорджа!", потомъ велѣлъ кучеру поскорѣе ѣхать и оставилъ ихъ.
   Руки дрожали у Бэрнеби отъ радости, когда онъ какъ умѣлъ прицѣплялъ игрушку къ своей шляпѣ и торопливо отвѣчалъ на слезы и просьбы матери. Въ это время на противоположной сторонѣ улицы проходили мимо два джентльмена. Замѣтивъ ихъ и увидѣвъ, чѣмъ занимался Бэрнеби, они остановились, пошептали между собою, оборотились и перешли къ нимъ.
   -- Что ты тутъ сидишь?-- сказалъ одинъ изъ нихъ, который былъ одѣтъ въ черное, носилъ длинные, прямые волосы и держалъ въ рукѣ большую трость.-- Зачѣмъ ты не пошелъ вмѣстѣ съ прочими?
   -- Иду, сэръ,-- отвѣчалъ Бэрнеби, кончивъ свою работу и съ нѣкоторою гордостью надѣвъ шляпу.-- Я какъ разъ буду тамъ.
   -- Ты долженъ говорить "милордъ", молодой человѣкъ, когда его превосходительство дѣлаетъ тебѣ честь говорить съ тобою,-- сказалъ другой джентльменъ тихо и ласково,-- Ты видишь лорда Джорджа Гордона и не узнаешь его,-- а давно бы пора была тебѣ знать его.
   -- Полно, Гашфордъ,-- сказалъ ему лордъ Джорджъ, когда Бэрнеби опять снялъ шляпу и сдѣлалъ ему низкій поклонъ:-- это ничего не значитъ въ такой день, какъ нынѣшній, о которомъ всякій англичанинъ станетъ вспоминать съ гордостью и удовольствіемъ. Надѣнь шляпу, другъ мой, и ступай за нами; не то ты отстанешь и опоздаешь. Теперь ужъ слишкомъ десять часовъ. Развѣ ты не зналъ, что собираться назначено было въ десять часовъ?
   Бэрнеби покачалъ головою и смотрѣлъ безсмысленными взорами, то на одного, то на другого джентльмена.
   -- Ты могъ бы это знать, дружокъ,-- сказалъ Гашфордъ:-- это ясно объявлено. Отчего жъ ты не знаешь?
   -- Онъ не можетъ вамъ на это отвѣчать, сэръ,-- сказала вдова, вступивъ въ разговоръ.-- Вамъ нѣтъ пользы спрашивать его. Мы только нынче утромъ пріѣхали издалека изъ деревни и ничего не знаемъ объ этихъ обстоятельствахъ.
   -- Дѣло пустило глубокіе корни и далеко развѣтвилось,-- сказалъ лордъ Джорджъ своему секретарю.-- Утѣшительная вѣсть. Благодарю за нее Господа.
   -- Аминь!-- произнесъ секретарь съ торжествующимъ видомъ.
   -- Вы не такъ поняли меня, милордъ. Мы ничего не знаемъ объ этихъ дѣлахъ. Мы не имѣемъ ни охоты, ни права принимать участіе въ вашихъ намѣреніяхъ. Это мой сынъ, мой бѣдный, убитый сынъ, который дороже мнѣ собственной жизни. Ради милосердаго Бога, милордъ, ступайте одни и не введите его въ опасность и искушеніе!
   -- Добрая женщина,-- сказалъ Гашфордъ: -- что это ты! Боже мой! Что ты говоришь! Опасность? Искушеніе? Такъ ты думаешь, что его превосходительство рыкающій левъ, который ходитъ и ищетъ, кого бы поглотить? Сохрани Боже!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, милордъ, извините меня,-- сказала вдова умоляющимъ голосомъ, едва сама зная, что дѣлаетъ и говоритъ, и, увлекшись, положила обѣ руки ему на грудь:-- но есть причины, ради которыхъ вы должны внять моей убѣдительной, материнской просьбѣ и оставить сына при мнѣ. О, оставьте его! Онъ помѣшанъ, ей-Богу помѣшанъ!
   -- Дурной признакъ испорченности нашего времени,-- сказалъ лордъ Джорджъ, сильно покраснѣвъ и сторонясь отъ ея прикосновенія: -- тѣ, которые преданы истинѣ и поддерживаютъ правое дѣло, выдаются за сумасшедшихъ. У тебя достаетъ духа сказать это о собственномъ сынѣ, безчеловѣчная мать?
   -- Удивляюсь тебѣ,-- сказалъ Гашфордъ съ нѣкоторою строгою кротостью.-- Это весьма печальная картина женской развратности.
   -- Онъ вѣдь, однако, совсѣмъ не похожъ на безумнаго?-- шепнулъ лордъ Джорджъ, взглянувъ на Бэрнеби, секретарю на ухо.-- А еслибъ и былъ похожъ, нельзя же намъ всякую малѣйшую странность принимать за помѣшательство. Кто изъ насъ (тутъ онъ опять покраснѣлъ) уцѣлѣлъ бы, еслибъ существовалъ такой законъ?
   -- Никто,-- отвѣчалъ секретарь:-- потому что въ такомъ случаѣ, чѣмъ больше ревность, прямота, талантъ, чѣмъ сильнѣе призваніе небесное, тѣмъ явнѣе было бы помѣшательство. Что касается до этого молодого человѣка, милордъ,-- прибавилъ онъ, легко скрививъ губы, при взглядѣ на Бэрнеби, который стоялъ, вертя шляпу въ рукѣ и украдкою давая знакъ, чтобъ они шли съ нимъ дальше:-- то онъ-такъ разуменъ и понятливъ, какъ только можетъ быть человѣкъ.
   -- А тебѣ хочется принадлежать къ великому братству?-- сказалъ ему лордъ Джорджъ.-- Ты ужъ рѣшился пристать къ нему, а?
   -- Да, да,-- отвѣчалъ Бэрнеби съ сверкающими глазами.-- Разумѣется, хочу! Я вѣдь и ей это говорилъ!
   -- Вижу,-- возразилъ лордъ Джорджъ, бросивъ укоризненный взоръ на несчастную мать.-- Я такъ и думалъ. Ступай за мною и за этимъ господиномъ; желаніе твое исполнится.
   Бэрнеби нѣжно поцѣловалъ мать въ щеку, попросилъ ее не унывать, потому что счастье ихъ обоихъ теперь готово устроиться, и сдѣлалъ какъ ему приказано. Бѣдная женщина также пошла за ними въ страхѣ и горести.
   Они быстро прошли Мостовую улицу, гдѣ всѣ лавки были заперты (прохожденіе огромной толпы и ожиданіе ея возвращенія заставили лавочниковъ и мастеровыхъ онасатъся за свои товары и окна); всѣ жильцы собрались въ верхніе этажи и смотрѣли внизъ на улицу, съ лицами, выражавшими порознь и поперемѣнно страхъ, участіе, ожиданіе и досаду. Одни одобрительно хлопали въ ладоши, другіе свистали; но лордъ Джорджъ Гордонъ, не обращая ни на что вниманія, ибо шумъ страшной народной толпы, какъ ревъ моря, раздавался въ его ушахъ на близкомъ разстояніи,-- ускорилъ шаги свои и скоро прибылъ на поля св. Джорджа.
   Тогда это были настоящія поля, и притомъ довольно обширныя. Тутъ собрались безчисленныя толпы людей, съ знаменами разной фигуры и величины, но одинаковаго цвѣта -- синяго, какъ и кокарды; нѣкоторые ряды воинственно ходили взадъ и впередъ, другіе построились кругами, четыреугольниками и линіями. Большая часть какъ ходившихъ, такъ и стоявшихъ на мѣстѣ, занималась пѣніемъ псалмовъ и гимновъ. Кто бы это ни выдумалъ, разсчетъ во всякомъ случаѣ былъ хорошъ; ибо шумъ столькихъ голосовъ потрясалъ у каждаго сердце и оказывалъ на энтузіастовъ удивительное, хотя и непонятное впечатлѣніе.
   Отъ главнаго корпуса поставлены были передовые караулы, чтобъ возвѣстить прибытіе предводителя. Когда эти патрули воротились, молва бѣглымъ огнемъ промчалась по всему войску, и вслѣдъ за тѣмъ настало мгновеніе мертвой тишины, въ продолженіе которой толпы были такъ безмолвны и неподвижны, что вѣянье знамени бросалось въ глаза и было замѣтно. Потомъ разразились они страшнымъ троекратнымъ воплемъ, который потрясъ воздухъ и прокатился подобно пушечному грому.
   -- Гашфордъ!-- воскликнулъ лордъ Джорджъ, крѣпко пожимая руку секретаря и говоря столь же одушевленнымъ голосомъ, какъ одушевленны были черты его.-- Я въ самомъ дѣлѣ "призванъ". Сознаю теперь это и чувствую. Я предводитель войска. Еслибъ они въ эту минуту единогласно потребовали вести ихъ на смерть, я сдѣлалъ бы это -- да, и охотно палъ бы первый!
   -- Умилительное зрѣлище!-- сказалъ секретарь.-- Великій день для Англіи и для великаго дѣла. Примите, милордъ, поздравленіе, которое приношу я, ничтожный, но преданнѣйшій человѣкъ...
   -- Что ты дѣлаешь!-- воскликнулъ его господинъ, схвативъ его за обѣ руки, ибо тотъ показывалъ видъ, будто хочетъ упасть передъ нимъ на колѣни.-- Не лишай меня спокойствія, любезный Гашфордъ; я нуждаюсь въ спокойствіи для исполненіи высокихъ обязанностей въ этотъ знаменитый день...-- Слезы выступили на глазахъ у бѣднаго джентльмена, когда онъ произносилъ эти слова.-- Пойдемъ къ нимъ; намъ надобно найти въ какомъ-нибудь отрядѣ мѣсто для нашего новаго рекрута. Дай мнѣ руку.
   Гашфордъ протянулъ ему свою холодную, осторожную руку, и такимъ образомъ, рука объ руку, въ сопровожденіи Бэрнеби и его матери, вмѣшались они въ толпу.
   Между тѣмъ, толпа снова начала пѣть, и когда предводитель проходилъ по рядамъ ея, напрягала свои голоса до послѣдней крайности. Многіе изъ собравшихся тутъ, поклявшихся до смерти защищать отечественную религію, еще отроду не слыхивали ни одного псалма, ни одного гимна. Но какъ у ребятъ были по большей части здоровыя легкія, и какъ они отъ природы любили пѣніе, то подлаживали всякія неблагопристойныя пѣсни или другую гиль, какая кому приходила въ голову, будучи твердо увѣрены, что въ общемъ хорѣ не замѣтятъ этого, и мало заботясь о томъ, еслибъ и было замѣчено. Многія изъ этихъ пѣсень пропѣты были лорду Джорджу надъ самыми его ушами; но онъ не зналъ текста и съ своею обычною величавостью восхищался благочестіемъ своихъ приверженцевъ.
   Такъ шли они все далѣе и далѣе, минуя рядъ за рядомъ, обошли окружность крута и всѣ стороны квадрата; но все еще оставалось имъ обозрѣть безчисленное множество рядовъ, четыреугольниковъ и круговъ. Какъ день былъ чрезвычайно жарокъ, и солнце бросало самые знойные лучи на поле, то тѣ, кто носилъ тяжелыя знамена, начали утомляться и ослабѣвать; большая часть сборища сняла галстухи, разстегнула кафтаны и камзолы, а нѣкоторые, стоявшіе въ центрѣ, бросились, совершенно изнеможенные отъ необычайнаго жара, который отъ тѣсноты становился, разумѣется, еще несноснѣе, на траву и предлагали все, что имѣли на себѣ, за глотокъ воды. А никто, даже изъ тѣхъ, которые такъ мучились отъ зноя, не покидалъ поля; лордъ Джорджъ, съ котораго потъ катился градомъ, шелъ съ Гашфордомъ все далѣе; Бэрнеби съ матерью не отставать отъ нихъ ни на одинъ шагъ.
   Они прибыли на конецъ длинной линіи, въ которой было человѣкъ восемьсотъ, и лордъ Джорджъ повернулъ голову, чтобъ оглядѣться вокругъ, какъ послышался громкій привѣтственный крикъ того особеннаго, полузадыхающагося тона, какой получаетъ голосъ, когда раздается на открытомъ воздухѣ, среди толпы народа,-- и изъ рядовъ выступилъ съ громкимъ хохотомъ человѣкъ ударивъ своею тяжелою рукою по плечу Бэрнеби.
   -- Чортъ возьми!-- воскликнулъ онъ.-- Бэрнеби Роджъ! Тебя сто лѣтъ не было видно!
   Бэрнеби казалось, что запахъ измятой травы перенесъ его въ прежніе дни игръ, когда онъ былъ ребенкомъ и игрывалъ въ мячикъ на чигуэлльскомъ лугу. Оторонѣлый отъ этого висзапнаго привѣтствія, онъ вытаращилъ глаза на подбѣжавшаго и едва могъ выговорить: "Какъ! Гогъ!"
   -- Гогъ!-- повторилъ тотъ.-- Да, Гогъ -- Гогъ изъ "Майскаго-Дерева"! Помнишь мою собаку? Она жива еще и узнаетъ тебя, я увѣренъ. Какъ, ты носишь кокарду? Браво! Ха, ха, ха!
   -- Ты, какъ я вижу, знаешь этого молодого человѣка?-- сказалъ лордъ Джорджъ.
   -- Знаю ли я его, милордъ? Какъ свои пять пальцевъ. Капитанъ мой также его знаетъ. Мы всѣ его знаемъ.
   -- Хочешь взять его къ себѣ въ отрядъ?
   -- У насъ не будетъ лучше, бодрѣе и проворнѣе человѣка, какъ Бэрнеби Роджъ,-- отвѣчалъ Гогъ.-- Укажите мнѣ кого-нибудь, кто бы сказалъ противное. Ступай сюда, Бэрнеби! Пусть онъ маршируетъ между мною и Денни, милордъ; пусть -- прибавилъ онъ и взялъ знамя изъ рукъ одного молодца, который самъ протянулъ его:-- пусть носитъ самое пестрое шелковое знамя въ этой храброй арміи.
   -- Ради Бога, не надобно!-- вскричала вдова, бросившись впередъ.-- Бэрнеби... Милордъ... смотрите... чтобъ онъ воротился... Бэрнеби, Бэрнеби!
   -- Женщины въ лагерѣ!-- вскричалъ Гогъ, ставъ между ними и удерживая ее.-- Эй! Капитанъ!
   -- Что тамъ?-- воскликнулъ Симонъ Тэппертейтъ, подпрыгнувъ къ нему.-- Жалоба что ли?
   -- Нѣтъ, капитанъ,-- отвѣчалъ Гогъ, все еще отталкивая ее рукою.-- Это противъ всѣхъ порядковъ. Женщины возмущаютъ нашихъ храбрыхъ солдатъ. Командуйте, капитанъ! Они маршируютъ. Скорѣе!
   -- Сомкнись!-- закричалъ Симонъ что было мочи.-- Равняйся! Маршъ!
   Вдова упала на землю; все поле пришло въ движеніе; Бэрнеби попалъ въ густую толпу людей, и мать уже не видала его болѣе.
  

L.

   Толпа черни съ самаго начала собранія раздѣлилась на четыре отряда: лондонскій, вестминстерскій, соутворкскій и шотландскій. Такъ какъ каждый изъ этихъ отрядовъ опять подраздѣлялся на разные корпуса, и корпуса эти были разставлены въ видѣ различныхъ фигуръ, то общій порядокъ, кромѣ немногихъ главныхъ лицъ и предводителей, былъ такъ непонятенъ толпѣ, какъ обширный планъ сраженія бываетъ непонятенъ простому солдату на полѣ битвы. Однакожъ, тутъ была своя метода; ибо въ очень короткое время, когда они двинулись, масса раздробилась на три большія отдѣленія и была готова перейти рѣку по различнымъ мостамъ и отдѣльными отрядами явиться передъ Нижнею Палатою.
   Во главѣ того отдѣленія, которое по Вестминстерскому мосту приближалось къ поприщу своихъ подвиговъ, находился лордъ Джорджъ Гордонъ, имѣя по правую руку подлѣ себя Гашфорда и окруженный нѣсколькими архи-негодяями самой презрѣнной наружности, составлявшими родъ его генеральнаго штаба. Начальство надъ второю толпою, которой дорога лежала черезъ Блекфрайерсъ, поручено было особому комитету человѣкъ изъ двѣнадцати, между тѣмъ, какъ третья, которая должна была проходить черезъ Лондонскій Мостъ и по главнымъ улицамъ, чтобъ граждане лучше могли разглядѣть и оцѣнить ея числительную силу и рѣшительныя намѣренія, предводима была Симономъ Тэппертейтомъ (вмѣстѣ съ нѣкоторыми подчиненными офицерами, избранными изъ братства Бульдоговъ), палачомъ Денни, Гогомъ и нѣкоторыми другими.
   По отданіи команды, двинулся каждый изъ этихъ большихъ корпусовъ въ назначенную ему улицу и шелъ въ совершенномъ порядкѣ и глубокой тишинѣ. Тотъ, который проходилъ по старому городу, столь превосходилъ другихъ числомъ и протяженіемъ, что, когда задніе ряды его тронулись съ мѣста, передніе были уже на четыре англійскія мили впереди, хотя они шли по трое въ рядъ и плотно слѣдовали другъ за другомъ.
   Впереди этой толпы, между Гогомъ и палачомъ, шелъ Бэрнеби. Въ восторгѣ отъ новости своего положенія, онъ забылъ весь остальной міръ; лицо его пылало, глаза сіяли восхищеніемъ; онъ не примѣчалъ тяжести большого знамени, которое несъ, и только глядѣлъ, какъ оно блистало на солнцѣ, и прислушивался къ его шуму на лѣтнемъ вѣтрѣ. Такъ выступалъ онъ гордый, счастливый, и былъ единственнымъ радостнымъ, беззаботнымъ твореніемъ во всей этой сумятицѣ.
   -- Ну, что ты на это скажешь?-- спросилъ Гогъ, когда они проходили по загроможденнымъ тѣснотой улицамъ и смотрѣли на окна, набитыя головами зрителей.-- Они всѣ выглядываютъ посмотрѣть на наши знамена и флаги! А, Бэрнеби? Ее правда ли? Вѣдь ты важнѣе всѣхъ въ нашей кучѣ! Тезѣ достался самый большой флагъ и самыи красивый. Никто не сравняется съ Бэрнеби. Глаза всѣхъ смотрятъ на Бэрнеби. Ха, ха, ха!
   -- Полно шумѣть, братъ,-- ворчалъ палачъ, поглядывая съ досадою на Бэрнеби.-- Надѣюсь, онъ не воображаетъ, что больше нечего дѣлать, какъ только носить этотъ синій лоскутъ подобно мальчишкѣ въ крестномъ ходу. Готовъ ты драться, а? Я тебѣ говорю,-- промолвилъ онъ, сурово толкнувь локтемъ Бэрнеби.-- Что ты выпучилъ глаза-то?
   Бэрнеби взглянулъ на свое зна.мя и посмотрѣлъ съ безсмысленнымъ видомъ сперва на спрашивающаго, потомъ на Гога.
   -- По твоему онъ не разумѣетъ,-- сказалъ послѣдній.-- Погоди, я ему растолкую. Бэрнеби, старый товарищъ, послушай-ка.
   -- Слушаю,-- сказалъ Бэрнеби, робко озираясь: -- хотѣлъ бы только увидѣть ее гдѣ-нибудь.
   -- Кого увидѣть?-- проворчалъ палачъ.-- Надѣсь, ты не влюбленъ, братъ? Такихъ исторій намъ здѣсь не нужно, понимаешь? мы знать не хотимъ про любовныя дѣла.
   -- Какъ бы она обрадовалась, еслибъ посмотрѣла теперь на меня, не правда ли, Гогъ?-- сказалъ Бэрнеби.-- Развѣ не весело бъ ей было, когда бъ она увидала меня впереди толпы? Она вскрикнула бы отъ радости, я ужъ знаю это. Да гдѣ же она? Какъ нарочно, когда я всего красивѣе, она на меня не смотритъ; а что мнѣ за радость, если ея тутъ нѣтъ?
   -- Что? Что онъ тамъ за дичь несетъ?-- спросилъ мистеръ Денни съ досадою и величайшимъ презрѣніемъ.-- Между нами, кажется, нѣтъ чувствительныхъ молодцовъ?
   -- Не безпокойся, братъ,-- воскликнулъ Гогъ:-- онъ говоритъ про свою мать.
   -- Про свою... что?-- спросилъ мистеръ Денни, прибавивъ доброе ругательство
   -- Про свою мать.
   -- Такъ я связался съ этимъ отрядомъ и пошелъ на славный день за тѣмъ, чтобъ слушать, какъ взрослые ребята бредятъ о матеряхъ!-- ворчалъ мистеръ Денни въ сильномъ негодованіи.-- Подумать, что человѣкъ толкуетъ о любовницѣ, ужъ довольно гадко, а то еще объ матеряхъ!..-- Тутъ его неудовольствіе возрасло до такой степени, что онъ плюнулъ и не сказалъ больше ни слова.
   -- Бэрнеби правъ!-- воскликнулъ Гогъ, помирая со смѣху.-- Я то же скажу. Слушай, удалецъ. Если ты здѣсь ея не видишь, такъ это оттого, что я позаботился о ней и послалъ полдюжины молодцовъ, каждаго съ синимъ знаменемъ (только и вполовину не такимъ красивымъ, какъ у тебя), чтобъ ее въ полномъ парадѣ отвести въ большой домъ, гдѣ вокругъ висятъ яркія золотыя и серебряныя знамена и все, что тебѣ угодно; тамъ станетъ она ждать, пока ты придешь, и ни въ чемъ не будетъ нуждаться.
   -- А!-- сказалъ Бэрнеби, съ сіяющимъ лицомъ.-- Точно? Правда? Это весело слышать. Вотъ славно-то! Добрый Гогъ!
   -- Это еще ничего передъ тѣмъ, что будетъ! Ей-Богу!-- отвѣчалъ Гогъ, мигая Денни, который смотрѣлъ съ великимъ удивленіемъ на новаго товарища.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, ничего?-- вскричалъ Бэрнеби.
   -- Совершенно ничего,-- сказалъ Гогъ.-- Деньги, дорогія шляпы съ перьями, красные кафтаны съ золотыми шнурками, чудеснѣйшія вещи какія бывали, есть и будутъ когда-нибудь на свѣтѣ, достанутся намъ, если мы будемъ вѣрны тому знатному господину,-- добрѣйшему въ свѣтѣ человѣку,-- проносимъ и отстоимъ дня съ два наши знамена. Только это намъ и нужно сдѣлать.
   -- Только это?-- воскликнулъ Бэрнеби съ сверкающимъ взоромъ, крѣпче прижавъ свое знамя.-- Ну, ужъ я ручаюсь, что не дамъ у себя отнять знамя. Ты отдалъ его въ хорошія руки. Ты вѣдь меня знаешь, Гогъ? Ни одинъ человѣкъ не отниметъ его у меня.
   -- Славно сказано!-- вскричалъ Гогъ.-- Браво! Да онъ все еще мой старинный, храбрый Бэрнеби, съ которымъ мы много, много разъ прыгали и лазили вмѣстѣ;-- я зналъ, что не ошибся въ Бэрнеби. Развѣ ты не видишь, дружище,-- прибавилъ онъ шопотомъ, отбѣжавъ въ другую сторону къ Денни:-- что малый-то дикарь, полусумасшедшій, котораго можно повернуть на что хочешь, если умѣешь взяться за него, какъ надобно. Не гляди на его шутовство,-- онъ, когда дойдетъ до дѣла, стоитъ дюжины человѣкъ: можешь самъ увѣриться, попробуй только съ нимъ побороться. Предоставь ужъ его мнѣ и скоро увидишь, годенъ онъ къ чему-нибудь или нѣтъ.
   Мистеръ Денни принялъ эти объяснительныя замѣчанія со всевозможными киваньями и примигиваніями и съ той минуты обходился съ Бэрнеби снисходительнѣе. Гогъ значительно прижалъ указательный палецъ къ носу и вернулся на прежнее мѣсто, послѣ чего они продолжали маршировать молча.
   Былъ часъ третій по полудни, когда три огромныя толпы сошлись у Вестминстера и, соединясь въ одну необъятную массу, испустили страшный вопль. Это служило не только возвѣщеніемъ ихъ присутствія, но и сигналомъ для тѣхъ, кому слѣдовало знать, что пора завладѣть дворами обѣихъ палатъ, разными крыльцами, равно какъ и лѣстницами галлерей. На эти-то послѣднія бросились Гогъ и Денни; Бэрнеби тоже съ ними бросился, отдавъ знамя одному изъ ихъ толпы, остановившемуся съ нимъ у наружной двери.
   Такъ какъ слѣдовавшіе сзади напирали, то волна людей донесла ихъ до дверей галлереи, откуда уже, при всемъ желаніи, нельзя имъ было воротиться, потому что масса запрудила входы. Обыкновенно, желая изобразить страшную тѣсноту, говорятъ: хоть по головамъ ходи. На этотъ разъ въ самомъ дѣлѣ было такъ; человѣкъ, какимъ-нибудь образомъ попадавшійся въ давку и находившійся въ явной опасности быть замятымъ, вскарабкивался на плеча сосѣда и пробирался по людскимъ головамъ и шапкамъ на открытую улицу; такой путь лежалъ ему вдоль всей длинной галлереи и двухъ лѣстницъ. На улицѣ, впрочемъ, было не просторнѣе; корзина, кинутая на народъ, скакала съ головы на голову, съ плеча на плечо, и перекатывалась такимъ образомъ черезъ всѣхъ, пока, наконецъ, исчезала, ни разу не упавъ между людей и не доставъ до полу.
   Черезъ эти-то страшныя толпы черня, которыя, безъ сомнѣнія, заключали въ себѣ изрѣдка и нѣсколько честныхъ ревнителей, но по большей части состояли изъ настоящаго отребія и сора Лондона, обильно распложавшагося отъ дурныхъ уголовныхъ законовъ, дурныхъ тюремныхъ учрежденій и наивозможно скверной полиціи,-- принуждены были силою продираться всѣ члены Верхней и Нижней Палаты, которые не имѣли предосторожности заблаговременно быть на своихъ мѣстахъ. Народъ останавливался и обдиралъ ихъ кареты, отламывалъ колеса, разбивалъ въ мелкіе куски каретныя окна, отрывалъ дверцы, стаскивалъ кучеровъ, лакеевъ и господъ съ ихъ мѣстъ и каталъ ихъ по пыли. Лордовъ, депутатовъ и епископскихъ сановниковъ, безъ большого различія лицъ и партій, толкали, рвали и топтали ногами, перекидывали по всѣмъ возможнымъ степенямъ оскорбленія изъ рукъ въ руки и, наконецъ, отпускали къ сочленамъ въ такомъ состояніи, что платья ихъ мотались лоскутьями, парики съ косами были сбиты, сами они безъ языка и дыханія съ ногъ до головы покрыты пудрою, которая кулаками выколочена была изъ волосъ ихъ. Одинъ лордь такъ долго находился въ рукахъ черни, что пэры уже рѣшились и собрались было сдѣлать in corpore вылазку для его освобожденія, какъ онъ, къ счастью, явился среди нихъ, но до того измятый и запачканный, что самые короткіе знакомые насилу узнавали его. Шумъ и волненіе возрастали ежеминутно. Воздухъ гремѣлъ проклятіями, воемъ и отчаянными воплями. Сволочь безъ отдыха неистовствовала и ревѣла, какъ разъяренное чудовище, какимъ и въ самомъ дѣлѣ была, и.всякое новое буйство, ею дѣлаемое, служило лишь къ увеличенію ея бѣшенства.
   Во внутренности палаты, дѣла приняли еще грознѣйшій видъ. Лордъ Джорджъ, передъ которымъ выступалъ человѣкъ, несшій чудовищное прошеніе на носилкахъ по галлереѣ, до двери палаты, гдѣ двое парламентскихъ служителей приняли его и втащили на столъ, чтобъ представить членамъ,-- лордъ Джорджъ заранѣе занялъ свое мѣсто, прежде чѣмъ ораторъ успѣлъ прочесть обычную молитву. Какъ проводники его ворвались вмѣстѣ съ нимъ, то галлерея и входы мгновенно наполнялись; такимъ образомъ, члены еще разъ были атакованы не только дорогою на улицахъ, но и внутри самой палаты, между тѣмъ, какъ суматоха и внутри, и извнѣ была такъ велика, что желавшіе говорить не могли разслышать собственныхъ словъ, не только уже посовѣтоваться о наилучшихъ способахъ противъ этой дерзости, и ободрить другъ друга къ мужественному и твердому сопротивленію. Всякій разъ, какъ новоприбывшій членъ съ изорваннымъ платьемъ и растрепанными волосами продирался сквозь тѣсноту въ сѣняхъ, раздавался громкій крикъ торжества; какъ скоро дверь палаты осторожно полуотворялась, чтобъ впустить его, и можно было бѣгло заглянуть внутрь, мятежники, какъ дикіе звѣри при видѣ добычи, становились еще злѣе и неистовѣе и рвались ко входу такъ, что замки и запоры вертѣлись на своимъ петляхъ, и самыя перекладины дрожали.
   Посѣтительскую галлерею, находившуюся непосредственно за дверью палаты, велѣно было запереть при первомъ извѣстіи о бунтѣ; въ ней никого и не было: только лордъ Джорджъ садился тамъ по временамъ, чтобъ удобнѣе добираться до ведущей въ нее лѣстницы и сообщать народу извѣстія о происходившемъ внутри. На этой лѣстницѣ помѣстились -- Бэрнеби, Гогъ и Денни. Она состояла изъ двухъ короткихъ, крутыхъ и узкихъ подъемовъ, которые, идя паралельно между собою, приводили черезъ двѣ маленькія двери въ низкій, выходящій на галлерею проходъ. Между ними былъ родъ слуховаго окна безъ рамы, для пропуска свѣта и воздуха въ лежащія подъ нимъ футовъ на восемьнадцать или на двадцать внизу сѣни.
   На одномъ изъ этихъ маленькихъ подъемовъ,-- не на томъ, гдѣ время отъ времени появлялся лордъ Джорджъ, а на другомъ -- стоялъ Гашфордъ съ своей привычною, уничиженною миною, облокотись на перила и подперши голову ладонью. Какъ скоро онъ сколько-нибудь мѣнялъ это положеніе,-- хотя бь самымъ легкимъ движеніемъ руки,-- бунтъ начиналъ возрастать не только вокругъ него, но и внизу въ сѣняхъ, откуда, безъ сомнѣнія, постоянно слѣдилъ за нимъ кто-нибудь, служившій телеграфомъ для прочихъ.
   -- Тише!-- вскричалъ Гогъ голосомъ, который громко раздался даже среди сумятицы и шума, когда лордъ Джорджъ показался на лѣстницѣ.-- Новости! Новости отъ милорда!
   Шумъ, однако, не переставалъ до тѣхъ поръ, пока не оглянулся Гашфордъ. Тогда вдругъ все затихло, даже въ народѣ, который до того толпился на внѣшнихъ крыльцахъ и на прочихъ лѣстницахъ, что нельзя было ничего ни слышать, ни видѣть, но которому, несмотря на то, знакъ былъ переданъ съ удивительною скоростію.
   -- Джентльмены,-- сказалъ лордъ Джорджъ, блѣдный и встревоженный:-- надобно быть твердыми. Они говорятъ объ отсрочкѣ, но мы не должны соглашаться ни на какую отсрочку. Они говорятъ, что назначатъ докладъ нашему прошенію въ будущій четвергъ, но мы должны требовать доклада теперь же. Въ эту минуту грозитъ намъ бѣда, но мы должны и будемъ настаивать.
   -- Должны и будемъ настаивать!-- повторила толпа. Онъ поклонился при привѣтственныхъ и другихъ крикахъ, ушелъ и тотчасъ снова воротился. Опять кивокъ Гашфорда, и опять мертвая тишина.
   -- Джентльмены, я боюсь,-- сказалъ онъ этотъ разъ:-- что мы имѣемъ мало причинъ надѣяться на помощь парламента. Но мы сами должны пособить своимъ тягостямъ, мы должны еще держать митингъ, мы должны возложить наше упованіе на Промыслъ, и онъ благословитъ наши усилія.
   Рѣчь эта, нѣсколько умѣреннѣе прежней, была принята не столь благосклонно. Когда шумъ и негодованіе достигли вершины, лордъ опять воротился и извѣстилъ, что тревога распространилась на нѣсколько миль въ окружности, и если король услышитъ о такомь многолюдномъ собраніи, то онъ не сомнѣвается, что его величество пришлетъ именное повелѣніе уступить ихъ требованіямъ; такимъ образомъ продолжалъ онъ съ дѣтскою нерѣшительностью, отличавшею всѣ поступки его, говорить и кривляться, какъ вдругъ два господина показались у двери, гдѣ онъ стоялъ, и протѣснились къ нему, выставивъ себя народу, потому что спустились на одну или на двѣ ступени.
   Такая смѣлость удивила толпу. Не менѣе поразило чернь, когда одинъ изъ господъ, обратясь къ лорду Джорджу, громкимъ голосомъ, но совершенно спокойно и хладнокровно сказалъ:
   -- Потрудитесь, милордъ, сказать этимъ людямъ, что я генералъ Конуэ, о которомъ они услышатъ; что я дѣлаю оппозицію противъ всѣхъ ихъ и вашихъ мѣръ. И солдатъ, можете вы имъ прибавить, и стану шпагою защищать неприкосновенность этой палаты. Вы видите, милордъ, что члены парламента всѣ вооружены сегодня; вы знаете, что входъ въ палату узокъ, и должны также знать, что не одинъ человѣкъ изъ насъ твердо рѣшился защищать этотъ входъ до послѣдней крайности, что многіе изъ вашихъ приверженцевъ падутъ, если будутъ упорствовать въ своемъ домогательствѣ. Подумайте, что вы дѣлаете.
   -- И я, милордъ Джорджъ,-- сказалъ другой господинъ, обращаясь къ нему такимъ же образомъ:-- и я прошу сказать имъ отъ меня, полковника Гордона, вашего близкаго родственника: если кто-нибудь изъ этой толпы, которой ревъ едва не оглушилъ насъ, переступитъ порогъ Нижней Палаты, то клянусь, что въ ту же самую минуту я вонжу мою шпагу -- не ему, а вамъ въ сердце.
   Съ этими словами они отошли, обратясь лицомъ къ народу, взяли растерявшагося джентльмена подъ-руки, ввели его за собою и затворили дверь, которую тотчасъ замкнули и загородили изнутри.
   Все это произошло такъ быстро, и храбрый, рѣшительный поступокъ двухъ джентльменовъ,-- людей уже не молодыхъ,-- подѣйствовалъ такъ значительно, что толпа затрепетала и перекидывалась между собою нерѣшительными, робкими взглядами. Многіе старались выбраться за ворота; нѣкоторые изъ самыхъ трусливыхъ кричали, что всего благоразумнѣе вернуться домой, и просили стоявшихъ позади посторониться; словомъ, паническій страхъ и смущеніе стремительно возрастали. Такъ Гашфордъ шепнулъ что-то на ухо Гогу.
   -- Что это!-- заревѣлъ Гогъ черни.-- Зачѣмъ уходить? гдѣ же вамъ приличнѣе мѣсто, какъ не здѣсь, ребята? Хорошій прыжокь къ этимъ дверямъ, да внизъ -- и дѣло кончено. Маршъ! Трусы могутъ отступить, а прочіе пусть смотрятъ, кто первый махнетъ черезъ порогъ. Сюда! Смотрите!
   Не тратя ни минуты, онъ стремглавъ кинулся по периламъ внизъ въ сѣни. Едва успѣлъ онъ стать на землю, какъ Бэрнеби очутился уже подлѣ него. Члены палаты, просившіе и заклинавшіе народъ разойтись, удалились; обѣ толпы ринулись съ громкимъ крикомъ къ дверямъ и не на шутку осадили палату.
   Въ ту минуту, когда вторичное нападеніе столкнуло было мятежниковъ съ тѣми, которые внутри приготовились къ защитѣ, при чемъ надлежало ожидать большаго ущерба въ людяхъ и сильнаго кровопролитія,-- задніе вдругъ отступили, и изъ устъ въ уста пронеслась вѣсть, что водою посланъ ботъ за солдатами, которые ужъ строятся по улицѣ. Испуганные, что на нихъ нападутъ въ узкихъ проходахъ, куда они такъ тѣсно набились, они столь же стремительно бросились вонъ, какъ прежде бросились туда. Такъ какъ вся толпа поспѣшно кинулась назадъ, то увлекла съ лбою Гога и Бэрнеби; возясь и барахтаясь, попирая ногами упавшихъ и сами будучи попираемы въ свою очередь, бунтовщики высыпали съ ними на открытую улицу, куда поспѣшно прибылъ сильный отрядъ гвардіи, пѣшей и конной, и такъ скоро очищалъ передъ собою дорогу, что народъ будто таялъ передъ каждымъ его шагомъ.
   -- Стой!-- раздалась команда, и солдаты стройно вытянулись по улицѣ. Бунтовщики, усталые и замученные отъ послѣдняго напряженія, также построились довольно безпорядочно. Командующій офицеръ проворйо прискакалъ на опорожненное мѣсто между двумя толпами, сопровождаемый магистратскимъ членомъ и чиновникомъ Нижней Палаты, къ услугамъ которымъ спѣшились два кавалериста. Законъ о возмущеніи былъ прочитанъ, но никто не трогался съ мѣста.
   Въ самомъ переднемъ ряду инсургентовъ стояли Гогъ и Бэрнеби одинъ подлѣ другого. Послѣднему, когда онъ выбѣгалъ на улицу, кто-то воткнулъ въ руку драгоцѣнное знамя, и теперь, когда онъ, обернувъ его около древка и держа въ рукѣ, приготовился защищаться, оно казалось огромною дубиною. Если кто-нибудь вѣрилъ отъ всего сердца и отъ всей души, что сражается за правое дѣло и обязанъ до послѣдней крайности оставаться вѣренъ своему предводителю,-- то, безъ сомнѣпія, это былъ Бэрнеби.
   Послѣ тщетной попытки быть выслушаннымъ, магистратскій членъ далъ знакъ -- и конные гвардейцы поскакали на толпу. Но и послѣ того онъ продолжалъ скакать въ разныя стороны, уговаривая народъ разойтись; и хотя тяжелые камни полетѣли въ солдатъ, и нѣкоторыхъ жестоко поранили, однакожъ, имъ данъ былъ приказъ хватать только самыхъ упорныхъ бунтовщиковъ и прогонять народъ саблями и плашмя. Толпа на многихъ пунктахъ отступила передъ конницею, и гвардейцы, пользуясь выгодною минутою, дѣлали быстрые успѣхи, какъ два или три человѣка, отрѣзанные отъ товарищей тѣснящимся вокругъ народомъ, поскакали прямо на Бэрнеби и Гога, которые, безъ сомнѣнія, были замѣчены, потому что двое только спрыгнули въ сѣни; они пробирались теперь съ нѣкоторымъ успѣхомъ къ Бэрнеби и Гогу и нанесли нѣсколько легкихъ ранъ тѣмъ, кто шумнѣе прочихъ загораживалъ имъ дорогу.
   При видѣ расцарапанныхъ и окровавленныхъ лицъ, на минуту появлявшихся изъ толпы и потомъ снова исчезавшихъ въ тѣснотѣ, Бэрнеби блѣднѣлъ и чувствовалъ дурноту. Но онъ удерживалъ свой постъ, прижималъ еще крѣпче шестъ свой, пристально глядя на приближающагося солдата, кивалъ ему головою, между тѣмъ, какъ Гогъ съ угрюмымъ видомъ шепталъ ему что-то на ухо.
   Солдатъ подвигался ближе и ставилъ на дыбы свою лошадь всякій разъ, какъ народъ тѣснился около него, грозя обрубить руки, хватавшіяся за узду и оттаскивавшія назадъ его лошадь, и зовя между тѣмъ за собою товарищей,-- а Бэрнеби все еще стоялъ и не отступалъ ни на пядень. Нѣкоторые кричали ему, чтобъ онъ бѣжалъ, другіе сомкнулись около него, чтобъ онъ не былъ захваченъ, какъ вдругъ древко полетѣло черезъ всѣ головы и въ минуту лошадь осталась безъ сѣдока.
   Тогда они съ Гогомъ обратили тылъ и побѣжали; толпа разступилась, пропуская ихъ, и опять сомкнулась также скоро, чтобъ погоня была невозможна. Задыхаясь, пыхтя, вспотѣлые, запыленные и истощенные усталостью, они невредимо достигли берега, бросились со всевозможною поспѣшностью въ лодку и скоро были внѣ опасности.
   Скользя по рѣкѣ, они услышали одобрительный крикъ народа и, подумавъ, что солдаты обращены въ бѣгство, положили на минуту весла, въ нерѣшимости, воротиться имъ или нѣтъ. Но толпы, побѣжавшія черезъ Вестминстерскій Мостъ, скоро убѣдили ихъ въ противномъ, и Гогъ справедливо полагалъ, что одобрительный крикъ раздался въ честь магистратскому члену, который, вѣроятно, обѣщалъ народу остановить солдатъ, съ условіемъ, если они тотчасъ же разойдутся по домамъ, и что они съ Бэрнеби безопаснѣе тамъ, гдѣ были. Поэтому имъ совѣтовали грести на Блэкфрайерсъ, причалить тамъ у моста и потомъ посмотрѣть, какъ лучше пробраться въ харчевню, гдѣ не только есть хорошее угощеніе и безопасный пріютъ, но гдѣ они встрѣтятъ и многихъ изъ своихъ товарищей. Бэрнеби согласился, и они начили грести въ Блэкфрайерсъ.
   Они вышли на землю въ критическую минуту и еще, по счастію для нихъ, во-время. Пришедъ во Флитстритъ, они увидѣли все въ чрезвычайной тревогѣ и, спросивъ о причинѣ, услышали, что сейчасъ проскакалъ отрядъ гвардейскихъ кавалеристовъ съ нѣсколькими плѣнниками, которыхъ они везли въ Ньюгетъ. Имъ отнюдь не было непріятно, что они такъ удачно избѣжали опасности; потому они не стали больше тратить времени на вопросы, а поспѣшили въ харчевню такъ скоро, какъ призналъ за лучшее Гогъ, чтобъ только не броситься никому въ глаза и не обратить на себя вниманія публики больше, нежели имъ того хотѣлось.
  

LI.

   Бэрнеби и Гогъ были изъ первыхъ между добравшимися до харчевни; скоро пришло по одиночкѣ нѣсколько человѣкъ, принадлежавшихъ въ сборищу того дня. Между ними находились также Симонъ Тэппертейтъ и мистеръ Денни, которые оба, особливо послѣдній, съ большимъ усердіемъ и множествомъ комплиментовъ поздравляли Бэрнеби съ оказанною имъ храбростью.
   -- И теперь еще весело мнѣ, какъ вспомню,-- сказалъ Денни, поставя свою тяжелую дубину съ повѣшенною на ней шляпою въ уголъ и садясь къ нимъ за столъ.-- То-то было дѣло! А ни къ чему не повело. Я ужъ и не знаю, что будетъ. Въ нынѣшнемъ народѣ нѣтъ никакого духа. Подайте чего-нибудь закусить и выпить. Мнѣ тошно отъ человѣчества.
   -- Почему же?-- спросилъ мистеръ Тэппертейтъ, который уже освѣжилъ свое разгорѣвшееся лицо кружкою въ полгаллона.-- Развѣ ты не считаешь этого за доброе начало, мистеръ?
   -- Докажите мнѣ только, что оно не конецъ,-- возразилъ палачъ.-- Когда солдатъ свалился, мы могли бы весь Лондонъ сдѣлать нашимъ, такъ нѣтъ,-- мы стоимъ себѣ, зѣваемъ да глядимъ. Мировой судья (чтобъ ему по ядру въ каждый глазъ, какъ и досталось бы, еслибъ шло по моему) говоритъ: "Друзья, дайте мнѣ слово, что вы разойдетесь, такъ я отошлю солдатъ прочь"; вотъ наши ребята и закричали ура, бросили выигранную было игру съ отличными картами и побрели, словно стая ученыхъ пуделей.-- Прямые пудели! Да что тутъ!-- прибавилъ онъ съ видомъ глубокаго негодованія,-- мнѣ надо краснѣть за моихъ братьевъ -- людей. Право, лучше бъ я родился быкомъ!
   -- Кажется, у тебя тогда былъ бы именно такой прекрасный характеръ, какъ теперь,-- отвѣчалъ Симонъ Тэппертейтъ, и гордо вышелъ вонъ.
   -- Напрасно думаешь такъ, пріятель!-- вскричалъ палачъ ему вслѣдъ.-- Будь я въ эту минуту звѣремъ съ рогами и имѣй при этомъ хоть каплю ума, я поднялъ бы на рога все общество, кромѣ развѣ двоихъ,-- онъ разумѣлъ Гога и Бэрнеби: -- они храбро вели себя нынче.
   Послѣ этого прискорбнаго воспоминанія о происшествіяхъ дня, Денни искалъ утѣшенія въ холодной жареной говядинѣ и пивѣ, но не смягчая сердитаго и недовольнаго выраженія лица, котораго угрюмость еще больше подчеркивалась пріятнымъ на него вліяніемъ обѣда.
   Оскорбленное общество могло бы отомстить за себя рѣзкими словами, если не ударами, но оно устало, утомилось. Большая часть собесѣдниковъ съ утра постилась; всѣ чрезвычайно пострадали отъ необыкновеннаго жара; а отъ сильнаго крика, тревоги и напряженій дня многіе такъ ослабѣли, что почти не могли вы говорить, ни держаться на ногахъ. Сверхъ того, они были въ нерѣшимости, что имъ начать, опасались слѣдствій того, что уже случилось, и видѣли, что они ни въ чемъ не успѣли, даже повредили успѣху своего великаго дѣла. Изъ тѣхъ, которые еще собрались въ харчевню многіе черезъ часъ уже одумались; настоящіе честные и прямые люди ушли, чтобъ послѣ однажды сдѣланнаго опыта никогда не возвращаться и не имѣть ни малѣйшаго сношенія съ своими новыми товарищами. Другіе оставались только для того, чтобъ отдохнуть, и потомъ съ отчаяніемъ отправились домой; иные, бывшіе дотолѣ постоянными гостями, навсегда прекратили свои посѣщенія. Изъ полдюжины арестантовъ, которыхъ кавалеристы свезли въ Ньюгетъ, молва сдѣлала по крайней мѣрѣ полсотни, и пріятели ихъ, въ теперешнемъ своемъ трезвомъ состояніи, такъ повѣсили крылья передъ этими неутѣшительными извѣстіями, что уже часовъ около восьми вечера Денни, Гогъ и Бэрнеби одни сидѣли въ харчевнѣ. Они крѣпко заснули на лавкахъ, какъ были разбужены приходомъ Гашфорда.
   -- О! Такъ вы здѣсь?-- сказалъ секретарь.-- Боже мой!
   -- Вотъ еще! Да гдѣ же вамъ быть, мистеръ Гашфордъ?-- возразилъ Денни, садясь на лавкѣ.
   -- Нигдѣ, нигдѣ,-- отвѣчалъ тотъ чрезвычайно ласково.-- Улицы полны синими кокардами. Я думалъ, было, что вы тоже тамъ, и очень радъ, что вы здѣсь.
   -- А вы принесли намъ, вѣрно, приказанія, мистеръ?-- сказалъ Гогъ.
   -- Нѣтъ, избави Боже. Я... ничего... Никакихъ приказаній, мой другъ. Что у меня за приказанія? Вѣдь, вы не у меня на службѣ...
   -- Мистеръ Гашфордъ,-- сказалъ съ упрекомъ Дентш:-- мы однако принадлежимъ къ дѣлу или нѣтъ?
   -- Дѣло!-- повторилъ секретарь, смотря на него разсѣянно.-- Дѣла никакого нѣтъ; дѣло проиграно.
   -- Проиграно?
   -- Да, да. Вѣдь вы, я думаю, слышали? Прошеніе отвергнуто большинствомъ ста девяноста двухъ голосовъ противъ шести. Все рѣшено. Мы могли бы и не хлопотать столько по пустякамъ; это обстоятельство и огорченіе милорда -- единственные предметы, о которыхъ я сожалѣю. Всѣмъ прочимъ я доволенъ.
   Съ этими словами вынулъ онъ изъ кармана перочинный ножикъ и, положивъ шляпу на колѣни, началъ спарывать синюю кокарду, которую носилъ цѣлый день; при этомъ напѣвалъ онъ мелодію псалма, бывшаго въ тотъ день въ большомъ ходу, и останавливался на ней съ тихою горестью.
   Двое приверженцевъ его смотрѣли то другъ на друга, то на него и затруднялись продолженіемъ разговора. Наконецъ, Гогъ, перемигнувшись и перетолкнувишсь локтями съ мистеромъ Денни, осмѣлился прервать Гашфорда и спросить, почему онъ не хочетъ оставить этой ленты на шляпѣ.
   -- Потому,-- сказалъ секретарь, смотря на него насмѣшливо:-- потому что глупо было бы носить ее и сидѣть на мѣстѣ, или носить ее и спать, или носить ее, и бѣжать прочь. Вотъ и все тутъ, другъ мой.
   -- Да что же намъ-то прикажете дѣлать, мистеръ: -- сказалъ Гогъ.
   -- Ничего,-- отвѣчалъ Гашфордъ, пожавъ плечами ничего. Когда милордъ терпѣлъ упреки и угрозы за то, что держалъ вашу сторону, тогда бы я, какъ благоразумный человѣкъ, хотѣлъ, чтобъ вы ничего не дѣлали. Когда солдаты топтали васъ ногами лошадей, и я видѣлъ смущеніе и страхъ на всѣхъ вашихъ лицахъ, я хотѣлъ бы, чтобъ вы ничего не дѣлали -- словомъ, чтобъ вы поступали такъ, какъ поступили. Вотъ сидитъ молодой человѣкъ, который показалъ такъ мало благоразумія и такъ много отваги. Ахъ я боюсь за него.
   -- Боитесь, мистеръ?-- воскликнулъ Гогъ.
   -- Боитесь, мистеръ Гашфордъ?-- повторилъ Денни.
   -- Да, въ случаѣ, еслибъ завтра вышла прокламація, которая назначила бы пятьсотъ фунтовъ или тому подобную бездѣлку за его голову; въ случаѣ, еслибъ туда же причислили кого-нибудь, кто спрыгнулъ съ лѣстницы въ сѣни,-- сказалъ Гашфордъ хладнокровно.-- Ничего не надо дѣлать!
   -- Чортъ побери, мистеръ!-- вскричалъ Гогъ, вскочивъ съ мѣста.-- Что жъ мы такое сдѣлали, что вы такъ стали говорить съ нами?
   -- Ничего,-- отвѣчалъ Гашфордъ съ усмѣшкою.-- Если тебя посадятъ въ тюрьму; если этотъ молодой человѣкъ (тутъ пристально посмотрѣлъ онъ на внимательно слушавшаго Бэрнеби) будетъ отнятъ у насъ и друзей своихъ, оторванъ, можетъ быть, отъ людей, которыхъ онъ любитъ, и которыхъ его смерть свела бы въ могилу; если онъ будетъ брошенъ въ тюрьму, выведенъ и повѣшенъ передъ вашими глазами, все-таки ничего не надобно дѣлать! Вѣрно, вы найдете, что это лучшая политика...
   -- Пойдемъ!-- вскричалъ Гогъ, бросившись къ двери -- Денни! Бэрнеби! Пойдемъ!
   -- Куда? Что ты хочешь дѣлать?-- сказалъ Гашфордъ, опередивъ его и загородивъ собою дверь.
   -- Куда? Мы хотимъ дѣлать что бы то ни было!-- вскричалъ Гогъ.-- Посторонитесь, мистеръ, а не то мы выпрыгнемъ въ окно. Пустите!
   -- Ха, ха, ха! У тебя такой... такой бѣшеный характеръ!-- сказалъ Гашфордъ, который вдругъ перешелъ къ самой дружеской шутливости и заговорилъ по братски.-- Что ты за раздражительное созданіе?.. Вѣдь ты, однако, выпьешь со мною прежде, чѣмъ пойдешь?
   -- О да... разумѣется!-- захрюкалъ Денни, утирая рукавомъ свое жадное рыло.-- Не горячись, братъ. Выпей съ мистеромъ Гашфордомъ!
   Гогъ отеръ потъ съ лица и улыбнулся. Лукавый секретарь помиралъ со смѣху.
   -- Водки сюда! Скорѣе, а то вѣдь онъ не останется! имъ такъ отчаянно горячъ!-- сказалъ ловкій секретарь, которому Денни, всевозможными киваньями и ругательствами шопотомъ отдавалъ полную справедливость.-- Если онъ разъ взбѣсился, его ужъ ни за что не удержишь!
   Гогъ поднялъ свою жилистую руку и сказалъ, хлопнувъ Бэрнеби по спинѣ, что бояться нечего. Они потрясли руки другъ другу. Бѣдный Бэрнеби вполнѣ былъ увѣренъ, что принадлежитъ къ числу добродѣтельнѣйшихъ и безкорыстнѣйшихъ героевъ въ свѣтѣ,-- и Гашфордъ опять засмѣялся
   -- Я слышалъ,-- сказалъ онъ вкрадчивымъ голосомъ, стоя между ними съ большой кружкой джина и наливая ихъ рюмки такъ проворно и такъ часто, какъ только имъ хотѣлось: -- я слышалъ,-- не могу, впрочемъ, сказать, правда, это или нѣтъ,-- что люди, которые шатаются по улицамъ сегодня вечеромъ, не прочь бы разломать одну или двѣ римско-католическія капеллы, и что имъ не достаетъ только предводителей. Слышалъ даже названія капеллх: одна, что въ Докъ-Стритъ-Ланкольнсъ-Иннъ-Фильдсѣ, другая, что въ Уарвикъ-Стритъ-Гольденъ-Скверѣ; да это только такъ, знаешь, носятся слухи... Вѣдь ты, вѣрно, не пойдешь?
   -- Затѣмъ, чтобъ ничего не дѣлать, мистеръ, не такъ ли?-- воскликнулъ Гогъ.-- Для насъ съ Бэрнеби нѣтъ ни веревокъ, ни запоровъ! Надо имъ помочь. Не достаетъ предводителей, вы сказали. Ну, ребята!
   -- Бѣшеный удалецъ!-- воскликнулъ секретарь.-- Ха ха, ха! Бодрый, неугомонный, чрезвычайно горячій дѣтина! Человѣкъ, который...
   Не нужно было доканчивать фразы, потому что они были ужъ на улицѣ и такъ далеко, что ихъ было не слышно. Онъ прервалъ свой хохотъ, прислушался, надѣлъ перчатки и, долго ходивъ по пустой комнатѣ взадъ и впередъ съ заложенными на спину руками, направилъ, наконецъ, шаги къ центру города и исчезъ въ улицахъ.
   Улицы наводнены были людьми всѣхъ сословій, ибо молва о происшествіяхъ того дня возбудила всеобщее вниманіе. Многіе, не имѣвшіе большой охоты выходить со двора, сидѣли у оконъ и дверей, и повсюду былъ одинъ предметъ разговора. Одни разсказывали, что бунтъ совершенно усмиренъ, другіе увѣряли, что онъ опять вспыхнулъ; нѣкоторые говорили, что лордъ Джорджъ Гордонъ отведенъ подъ сильнымъ карауломъ въ Тоуэръ; иные разсказывали даже о покушеніи на жизнь короля, и будто бы опять высланы солдаты, и въ одной отдаленной части города часъ назадъ слышны были ружейные выстрѣлы. Съ прибывающими сумерками и разсказы эти становились все страшнѣе и таинственнѣе; часто, когда испуганный прохожій пробѣгалъ съ извѣстіемъ, что бунтовщики приближаются и уже недалеко, всѣ двери и окна въ нижнихъ этажахъ накрѣпко запирались, и поднималась тревога, какъ будто городу грозило нашествіе непріятеля.
   Гашфордъ украдкою бродилъ вездѣ, прислушивался ко всему, что можно было услышать, и разсѣвалъ или подтверждалъ тѣ изъ ложныхъ слуховъ, которые годились для его цѣли; въ этомъ неусыпномъ занятіи, доходилъ онъ двадцатый разъ до Гольборна, какъ вдругъ толпа женщинъ и дѣтей пробѣжала вдоль улицы и смутный шумъ безчисленныхъ голосовъ поразилъ слухъ его. Угадавъ по этимъ признакамъ и по зареву, начавшему багровить дома по обѣимъ сторонамъ улицы, несомнѣнное приближеніе своихъ добрыхъ пріятелей, онъ попросилъ у первой растворившейся двери дома пріюта на нѣсколько минутъ и подбѣжалъ съ нѣкоторыми другими къ окошку верхняго этажа, откуда сталъ вмѣстѣ съ ними глядѣть на толпу.
   Нѣсколько человѣкъ шли впередъ съ факелами, и физіономіи главныхъ лицъ были явственно видимы. Ясно было, что они разрушили зданіе, именно какую-нибудь католическую церковь, потому что между добычею, которую они несли какъ трофей, виднѣлись священническія облаченія и церковные сосуды. Покрытые сажею, пылью, известкою и соромъ, въ изорванныхъ платьяхъ и съ растрепанными волосами, съ исцарапанными до крови отъ гвоздей лицами и руками, бѣжали впереди всѣхъ Бэрнеби, Гогъ и Денни, какъ страшные бѣглецы изъ дома сумасшедшихъ. За ними слѣдовала густая толпа: одни пѣли и торжественно кричали; другіе дрались между собою или грозили зрителямъ; иные шли съ огромными бревнами, на которыхъ, будто на живыхъ существахъ, истощали еще свое бѣшенство, ломая, сокрушая ихъ и высоко бросая вверхъ отломленные куски; нѣкоторые были пьяны и не чувствовали ушибовъ, полученныхъ отъ падавшихъ кирпичей, камней и бревенъ: въ серединѣ несли одного на оконномъ ставнѣ, покрытаго грязнымъ лоскутомъ,-- безчувственную мертвую груду. Толпа промелькнула и исчезла, какъ тѣнь страшныхъ лицъ, тамъ и сямъ освѣщенныхъ колеблющимся, дымнымъ пламенемъ, какъ призраки демонскихъ головъ съ сверкащими глазами, съ движущимися въ воздухѣ палками и желѣзными полосами,-- какъ ужасное навожденіе, въ которомъ такъ много и вмѣстѣ такъ мало было видно, которое такъ нескончаемо и вмѣстѣ такъ коротко, въ которомъ было такъ много призраковъ, незабвенныхъ уже на цѣлую жизнь, и вмѣстѣ столь многое, чего нельзя было замѣтить въ брежжущемъ полусвѣтѣ.
   Когда толпа пронеслась своимъ путемъ разрушенія и неистовства, послышался раздирающій сердце вопль. Куча людей тотчасъ бросилась туда; Гашфордъ, немедленно вышедшій опять на улицу, былъ между ними. Онъ стоялъ съ боку небольшого сборища и не могъ ни видѣть, ни слышать, что происходило въ серединѣ; но одинъ, занимавшій лучшее мѣсто, сказалъ ему, что это вдова, которая въ числѣ бунтовщиковъ узнала сына.
   -- Больше ничего?-- сказалъ секретарь, поворачивая домой -- Хорошо! Кажется, ужъ это будетъ немножко побольше!
  

LII.

   Какъ ни много обѣщали эти безпорядки въ глазахъ Гашфорда и какъ ни похожи они были на серьезное дѣло, дальнѣйшихъ успѣховъ, однако, не оказали они въ этотъ вечеръ. Солдаты опять выступили, опять захватили полдюжины плѣнниковъ, и толпа опять разсѣялась послѣ короткой, некровопролитной стычки. Какъ ни былъ разгоряченъ и опьяненъ народъ, однако же переступилъ еще всѣхъ предѣловъ и не совсѣмъ еще попралъ законъ и правительство. Остатокъ привычнаго уваженія къ установленной обществомъ для собственнаго блага его власти еще сохранился въ немъ, и почувствуй онъ ея силу во-время, Гашфорду пришлось бы горько разочароваться.
   Къ полночи улицы были пусты и тихи; за исключеніемъ двухъ мѣстъ города, въ которыхъ виднѣлись разрушенныя стѣны и кучи мусора тамъ, гдѣ вечеромъ стояли еще богатыя и красивыя зданія, все было попрежнему. Сами католики высшаго и средняго сословія, которыхъ много жило въ старомъ городѣ и по предмѣстьямъ, были покойны касательно жизни своей и собственности, и чувствовали только нѣкоторое негодованіе на несправедливость, оказанную имъ уже разграбленіемъ и разрушеніемъ ихъ церквей. Честная довѣренность къ правительству, подъ защитой котораго жили они столько лѣтъ, и основательная надежда на добрый образъ мыслей и здравый разсудокъ большинства общины, съ которой они, несмотря на религіозныя различія, ежедневно находились въ довѣрчивыхъ, мирныхъ и дружественныхъ сношеніяхъ, успокоивали ихъ, даже среди ужасовъ недавнихъ насилій, и убѣждали, что тѣ, кто во всемъ и всегда проявляли себя добрыми протестантами, такъ же мало были виновны въ этихъ позорныхъ явленіяхъ, какъ и сами они въ безпрестанномъ употребленіи пытокъ, плахъ, висѣлицъ и мукъ въ правленіе жестокой Маріи.
   Часы пробили часъ за полночь, когда Габріель Уарденъ, съ женою и миссъ Меггсъ, сидѣлъ еще въ маленькой гостиной и ждалъ чего-то. Нагорѣвшія свѣтильни темныхъ, догоравшихъ свѣчъ, глубокая тишина и особливо ночные чепцы госпожи и горничной были достаточнымъ доказательствомъ, что они давно ужъ сбирались лечь въ постель, и что имѣли важную причину такъ долго бодрствовать.
   Въ добавокъ ко всему, подтверждающимъ свидѣтельствомъ были также странныя тѣлодвиженія миссъ Меггсъ, которая отъ долгаго бдѣнія пришла въ такое раздражительное и безпокойное состояніе нервной системы, что безпрестанно терла и щипала себѣ носъ и брови, ежеминутно мѣняла положеніе (оттого, что въ ея воображеніи на стулѣ то и дѣло выростали новые сучья и шишки), безпрерывно покашливала, стонала, охала, судорожно вздрагивала, вздыхала и разными другими манерами обнаруживала свой недугъ, чѣмъ терпѣніе слесаря до такой степени терлось и пилилось, что онъ сперва долго смотрѣлъ на нее молча и, наконецъ, разразился слѣдующимъ воззваніемъ:
   -- Меггсъ, ступай пожалуйста спать, моя милая. Право, ты мнѣ больше надоѣла, чѣмъ еслибъ за окошкомъ капали сто бочекъ воды, или столько же мышей скреблось за стѣною. Я не могу этого вытерпѣть. Ступай спать, Меггсъ. Ты. право, окажешь мнѣ большое удовольствіе... Ступай.
   -- Вы ужъ совсѣмъ раздѣлись и вамъ нечего развязывать, сэръ,-- отвѣчала миссъ Меггсъ: -- такъ мнѣ не удивительно, что вы это говорите. Но мистриссъ еще не раздѣта; а пока вы не легли,-- продолжала она, обращаясь къ слесаршѣ:-- я не могу идти спать съ спокойной совѣстью, хоть бы эту минуту въ двадцать разъ больше бочекъ холодной воды пробѣгало у меня по спинѣ.
   Послѣ этихъ словъ миссъ Меггсъ начала дѣлать разныя усилія почесать недосягаемое мѣсто спины и дрожала всѣмъ тѣломъ, давая черезъ то разумѣть зрителямъ, что мнимая вода все еще текла по ней, но что чувство долга поддерживало ее во всѣхъ страданіяхъ и подкрѣпляло на терпѣніе.
   Мистриссъ Уарденъ слишкомъ клонилъ сонъ, и она не могла говорить: слесарю оставалось только сидѣть по возможности смирно и вздыхать.
   Но можно ли было сидѣть смирно, имѣя такого василиска передъ глазами? Когда онъ отворачивался, еще несноснѣе было слышать и замѣчать, какъ она терла себѣ щеку или щипала ухо, или моргала глазами, или строила всевозможныя уродливыя гримасы.
   Если она унималась на минуту, то это потому, что либо нога у нея онѣмѣла, либо руку ей кололо, либо судорога сводила ногу, либо какой-нибудь другой страшный недугъ потрясалъ все тѣло. Затихая на короткое время, она съ закрытыми глазами и широко разинутымъ ртомъ сидѣла, прямо вытянувшись на стулѣ; потомъ кивала головою и вдругъ останавливалась; потомъ опять кивала нѣсколько больше и опять останавливалась;, потомъ выпрямлялась; потомъ снова кивала, ниже, ниже, еще низко -- и, наконецъ, понемногу совершенно сгибалась такъ, что, казалось, уже никакъ не можетъ сохранить равновѣсія, и когда слесарь въ смертельномъ ужасѣ уже готовъ былъ вскрикнуть, чтобъ она не ударилась лбомъ и не расшибла себѣ черепа, тогда она вдругъ опять приподнималась и сидѣла съ открытыми глазами, прямо и съ восклицательною миною, дремля и упорствуя, будто хотѣла сказать:-- я не смыкала глазъ съ тѣхъ поръ, какъ смотрѣла на васъ въ послѣдній разъ!
   Напослѣдокъ, когда пробило два часа, постучались въ двери, какъ будто кто-нибудь случайно наткнулся на молотокъ. Меггсъ тотчасъ вспрыгнула и, закричала, всплеснувъ руками и перемѣшивая со сна священное съ несвященнымъ: "Ай Лютеръ, сударыня! Это Симъ стучится".
   -- Кто тамъ?-- сказалъ Габріель.
   -- Я!-- воскликнулъ хорошо знакомый голосъ мистера Тэппертейта.
   Габріель отперъ дверь и впустилъ его.
   Видъ, въ какомъ предсталъ мистеръ Тэппертейтъ, былъ очень не величественъ. Люди его роста много терпятъ отъ тѣсноты, и какъ въ событіяхъ истекшаго дня онъ дѣятельно участвовалъ, то нарядъ его съ ногъ до головы былъ растерзанъ въ буквальномъ смыслѣ слова, шляпа утратила всякую форму, и башмаки, подобне туфлямъ, стоптались на пяткахъ. Кафтанъ висѣлъ на немъ лоскутьями; пряжекъ ни на колѣняхъ, ни на башмакахъ не было, половины галстуха не оказывалось, и жабо на рубашкѣ изорвано было въ мелкіе клочки. Но несмотря на весь этотъ личный убытокъ, несмотря на то, что отъ усталости и жара онъ былъ очень слабъ и покрытъ такимъ слоемъ пыли и сора, что торчалъ будто въ футлярѣ (настоящаго цвѣта и свойства его кожи и платья не видать было и слѣда), однако, онъ гордо вступилъ въ комнату, и тщетно стараясь засунуть руки въ карманы, которые выворотились на изнанку и какъ двѣ кисти мотались около ногъ, окинулъ взоромъ угрюмой важности все его окружавшее.
   -- Симонъ,-- сказалъ строго слесарь:-- что это значитъ, что ты ворочаешься домой такъ поздно и въ такомъ состоянія? Увѣрь меня, что ты не былъ съ бунтовщиками, и я доволенъ.
   -- Сэръ,--отвѣчалъ мистеръ Тэппертейтъ съ презрительнымъ взглядомъ: -- удивляюсь, съ чего вы взяли дѣлать мнѣ такіе вопросы.
   -- Ты выпилъ?..-- сказалъ слесарь.
   -- Какъ общепризнанное правило и въ самомъ оскорбительномъ смыслѣ слова, сэръ,-- возразилъ подмастерье:-- я объявляю васъ лжецомъ. Но въ этомъ послѣднемъ замѣчаніи вы нечаянно... нечаянно, сэръ, попали на истину.
   -- Марта,-- сказалъ слесарь, обращаясь къ женѣ и прискорбно покачавъ головою, между тѣмъ, какъ улыбка надъ глупою фигурою, стоявшею передъ нимъ, еще играла на его открытомъ лицѣ:-- я надѣюсь, окажется, что этотъ бѣдный мальчикъ не былъ жертвою негодяевъ и безумцевъ, за которыхъ мы такъ часто бранивались, и которые сегодня надѣлали столько вреда. Если же онъ былъ нынѣшній вечеръ въ Уарвикъ-Стритѣ или Дьюкъ-Стритѣ...
   -- Онъ нигдѣ не былъ, сэръ!-- воскликнулъ мистеръ Тэппертейтъ громкимъ голосомъ, который вдругъ перемѣнилъ въ шопотъ, повторивъ съ устремленными на слесаря взорами: -- онъ нигдѣ не былъ.
   -- Радуюсь отъ всего сердца,-- сказалъ слесарь серьезно:-- потому что, еслибъ онъ былъ тамъ, и еслибъ это могло быть про него доказано, Марта, тогда твой великій союзъ сдѣлался бъ для него телѣгою, которая возитъ людей къ висѣлицѣ и оставляетъ мотаться на воздухѣ. Ей-Богу, такъ!
   Мистриссъ Уарденъ была такъ напугана ужасною перемѣною наружности Симона и разсказами о бунтовщикахъ, слышанными ею въ этотъ вечеръ, что не могла отвѣчать что-нибудь мужу или прибѣгнуть къ своей обычной супружеской политикѣ. Миссъ Меггсъ ломала руки и плакала.
   -- Не былъ онъ въ Дьюкъ-Стритѣ, не былъ и въ Уарвикъ-Стритѣ, Габріель Уарденъ,-- произнесъ Симонъ торжественно:-- но въ Вестминстерѣ онъ былъ. Можетъ быть, сэръ, онъ топталъ ногами какого-нибудь депутата графства; можетъ-быть, сэръ, онъ билъ какого-нибудь лорда... Таращите, пожалуй, глаза, сэръ! Повторяю вамъ: кровь текла изъ многихъ носовъ,-- и можетъ быть онъ билъ какого-нибудь лорда. Кто знаетъ? Вотъ,-- прибавилъ онъ, засунувъ руку въ жилетный карманъ и вытащивъ оттуда большой зубъ, при видѣ котораго Меггсъ и мистриссъ Уарденъ громко вскричали:-- вотъ зубъ изо рта одного епископа. Берегись онъ, Габріель Уарденъ!..
   -- Ну, лучше бъ я желалъ,-- проговорилъ поспѣшно слесарь: -- потерять пятьсотъ фунтовъ, чѣмъ дожить до этого. Знаешь ты, простофиля, въ какой ты опасности?
   -- Знаю, сэръ,-- возразилъ подмастерье:-- и горжусь этимъ. Я былъ тамъ, всѣ меня видѣли. Я игралъ видную и замѣтную роль. Готовъ ожидать послѣдствій.
   Слесарь, который теперь не на шутку испугался и огорчился, ходилъ молча взадъ и впередъ, поглядывалъ на своего прежняго ученика, наконецъ, остановился передъ нимъ и сказалъ:
   -- Поди лягъ и усни часа два, чтобъ проснуться съ раскаяніемъ и поумнѣе. Ты станешь жалѣть о томъ, что сдѣлалъ, и мы попытаемся спасти тебя. Если я разбужу его въ пять часовъ,-- сказалъ Уарденъ, обратясь быстро къ женѣ:-- и если онъ умоется и перемѣнитъ платье, то можетъ незамѣтно пройти до Тоуэрской пристани, а оттуда и дальше съ гравесэндскимъ ботомъ, прежде чѣмъ его станутъ искать. Оттуда онъ легко можетъ пробраться въ Кэнтэрбери, гдѣ твой двоюродный братъ дастъ ему работу, пока буря минуетъ. Не знаю навѣрное, хорошо ли я дѣлаю, что избавляю его отъ заслуженнаго наказанія, но онъ прожилъ въ моемъ домѣ двадцать лѣтъ, здѣсь выросъ, и мнѣ было бы жалко, еслибъ его постигъ несчастный конецъ за одинъ этотъ день. Запри дверь, Меггсъ, и не показывай свѣта на улицу, когда пойдешь. Скорѣе, Симонъ! Ступай, ступай!
   -- Такъ вы думаете, сэръ,-- возразилъ мистеръ Тэппертейтъ съ протяжною медленностью, которая рѣзко противорѣчила торопливости и серьезной заботѣ его добродушнаго хозяина:-- такъ вы думаете, сэръ, что я такъ трусливъ и низокъ, что приму ваше подлое предложеніе?-- Вѣроломное чудовище!
   -- Какъ хочешь, Симъ; только ступай въ постель. Каждая минута дорога. Свѣчку сюда, Меггсъ!
   -- Да, да, ступай! Ступайте въ постель!-- воскликнули обѣ женщины вмѣстѣ.
   Мистеръ Тэппертейтъ всталъ, оттолкнулъ стулъ, чтобъ показать, что онъ не нуждается въ опорѣ, и отвѣчалъ, качаясь изъ стороны въ сторону и тряся головою такъ, какъ будто она не имѣла совершенно никакой связи съ туловищемъ:
   -- Вы говорили объ Меггсъ, сэръ? Какую-нибудь Меггсъ вы можете еще унимать...
   -- О, Симмунъ!-- воскликнула эта молодая дѣвушка слабымъ голосомъ.-- Сударыня! Сэръ! Милосердое небо! Какой ударъ нанесъ онъ моему сердцу!
   -- Въ этомъ семействѣ вы можете всѣхъ унимать, сэръ, продолжалъ мистеръ Тэппертейтъ, взглянувъ на нее съ улыбкою невыразимаго презрѣнія:-- кромѣ мистриссъ Уарденъ.-- Только для нея пришелъ я сюда сегодня, сэръ. Мистриссъ Уарденъ, возьмите этотъ листъ бумаги. Это охранная грамота, сударыня. Она вамъ пригодится.
   Съ этими словами протянулъ онъ во всю длину руки запачканную, измятую записку. Слесарь взялъ у него маранье, развернулъ и прочелъ:
   "Всѣ добрые ревнители нашего дѣла будутъ, надѣюсь, пещись, чтобъ не нанести какого-нибудь вреда ни одному истинному протестанту касательно его блага и собственности. Я увѣренъ, что хозяинъ этого дома вѣрный и достойный ревнитель нашего дѣла."

"Джорджъ Гордонъ."

   -- Что это значитъ?-- сказалъ слесарь съ удивленіемъ.
   -- Нѣчто такое, что можетъ пригодиться, старикъ,-- отвѣчалъ подмастерье:-- потомъ сами увидите. Берегите это и, если можете, приложите сюда руку. Напишите мѣломъ "прочь папство" на вашей двери завтра вечеромъ, и каждый вечеръ въ продолженіе недѣли пишите... Довольно.
   -- Это подлинный документъ,-- сказалъ слесарь:-- я гдѣ-то ужъ видѣлъ этотъ почеркъ. Что же тутъ за угроза? Какой чортъ сорвался съ цѣпи?
   -- Горячій чортъ,-- отвѣчалъ Симъ: -- пламенный, просто бѣшеный чортъ. Не мѣшайте ему; а то вы пропадете, мой барашекъ. Берегись заранѣе, Габріель Уарденъ. Прощай!
   Но тутъ обѣ женщины загородили ему дорогу,-- особливо миссъ Меггсъ, которая бросилась на него съ такимъ жаромъ, что совсѣмъ пригвоздила его къ стѣнѣ, и трогательными словами заклинали его не уходить, пока проспится, одумается и потомъ уже говорить; дать себѣ сперва нѣсколько покоя и потомъ принимать то или другое рѣшеніе.
   -- Говорю вамъ,-- возразилъ мистеръ Тэппертейтъ:-- что я совершенно рѣшился. Окровавленное отечество зоветъ меня, и я иду! Меггсъ, если ты не посторонишься, я ущипну тебя.
   Миссъ Меггсъ все еще не пускала мятежника и громко кричала -- но неизвѣстно, отъ горести ли или отъ того, что онъ выполнилъ свою угрозу.
   -- Пусти меня,-- сказалъ Симонъ, стараясь вырваться изъ ея цѣломудренныхъ, паукообразныхъ объятій.-- Я для тебя уже нашелъ установленія въ наступающей перемѣнѣ общественнаго порядка и думаю удачно тебя пристроить... Видишь ли? Довольна ли ты?
   -- О, Симмунъ!-- воскликнула миссъ Меггсъ.-- О, возлюбленный Симмунъ! О, сударыня! Что за чувства у меня въ эту горькую минуту!
   Чувства эти были, кажется, нѣсколько бурны; въ борьбѣ уронила она ночной чепчикъ съ головы, стояла на колѣняхъ на полу и представляла забавную выставку синихъ и желтыхъ папельетокъ, мѣстами локоновъ, шнурковъ, шпилекъ и Богъ вѣсть чего еще, задыхаясь, всплескивая руками, возводя глаза къ небу или точнѣе къ потолку, проливая потоки слезъ и терзаясь разными другими припадками жестокаго душевнаго страданія.
   -- Я оставляю,-- сказалъ Симонъ, обращаясь къ своему хозяину, и ни мало не смотря на дѣвственную скорбь, Меггсъ:-- сундукъ съ вещами на верху. Дѣлайте съ ними, что хотите. Мнѣ ихъ не нужно, я никогда не ворочусь. Ищите себѣ другого работника, сэръ. Мое дѣло отнынѣ иное. Я работаю на отечество!
   -- Дѣлай, что хочешь черезъ два часа, а теперь поди спать,-- возразилъ слесарь, загородивъ ему собою дверь.-- Слышишь? Поди спать!
   -- Слышу и плюю на васъ, Уарденъ,-- отвѣчалъ Симонъ Тэппертейтъ.-- Эту ночь былъ я за городомъ и выдумалъ предпріятіе, которое приведетъ въ изумленій и ужасъ вашу замочную душу. Заговоръ требуетъ моей чрезвычайной энергіи. Пустите меня!
   -- Я тебя брошу о полъ, если подойдешь къ двери,-- сказалъ слесарь.-- Поди спать!
   Симонъ не отвѣчалъ ни слова, но собрался, сколько могъ съ силами, и, уперши голову внизъ, кинулся на своего стараго хозяина. Кружась въ борьбѣ, они очутились въ мастерской и такъ проворно работали руками и ногами, что казались полдюжиною человѣкъ, между тѣмъ, какъ Меггсъ и мистриссъ У арденъ кричали за двѣнадцатерыхъ.
   Уардену ничего бы не стоило повалить своего прежняго ученика на земь и связать по рукамъ и ногамъ; но какъ ему было жаль поступитъ съ нимъ дурно въ теперешнемъ беззащитномъ состояніи, то онъ довольствовался тѣмъ, что отражалъ удары, когда могъ, и не принималъ горячо, когда не могъ, но постоянно загораживалъ ему дверь, надѣясь, что представится благопріятный случай принудить его къ отступленію вверхъ по лѣстницѣ и запереть въ его каморкѣ. Но, увлекшись своимъ добродушіемъ, онъ слишкомъ понадѣялся на слабость противника и забылъ, что пьяные, теряя способность ходить прямо, часто, однако, могутъ бѣгать. Симонъ выждалъ удобную минуту, и лукаво притворяясь, будто отступаетъ, покачнулся неожиданно впередъ, скользнулъ мимо его, быстро отперъ дверь (хорошо зная настоящую пружину въ замкѣ) и ринулся, какъ бѣшеная собака, на улицу. Слесарь стоялъ съ минуту, какъ громомъ пораженный; потомъ пустился за нимъ въ погоню.
   Погода для бѣганья взапуски была отличная; въ тишинѣ ночи улицы были пусты и безлюдны, воздухъ прохладенъ, и можно было распознать на большомъ разстояніи бѣгущую впереди фигуру, какъ она улепетывала, преслѣдуемая по пятамъ длинною, худощавою тѣнью. Но одышливый слесарь не могъ тягаться съ человѣкомъ Симовыхъ лѣтъ, хотя было время, когда онъ опередилъ бы его мигомъ. Разстояніе между ними быстро возрастало и когда лучи восходящаго солнца освѣтили Симона въ ту минуту, какъ онъ огибалъ дальній уголъ, Габріель Уарденъ прекратилъ погоню и сѣлъ на первое попавшееся ему крыльцо перевести духъ. Между тѣмъ Симонъ бѣжалъ, не останавливаясь ни разу, съ одинаковою быстротою, въ харчевню, гдѣ, какъ онъ зналъ, находились его товарищи, и гдѣ всю ночь ждалъ его дружескій караулъ и стоялъ на свосмъ посту въ эту минуту, дожидаясь его прибытія.
   -- Ступай, пожалуй, своею дорогою, Симъ; ступай,-- сказалъ слесарь, какъ скоро могъ снова говорить.-- Я сдѣлалъ для тебя все возможное съ моей стороны и радъ бы былъ спасти тебя, но, боюсь, петля ужъ у тебя на шеѣ.
   Произнесши эти слова и въ безутѣшной почти горести покачавъ головою, онъ повернулъ назадъ и скоро воротился домой, гдѣ мистриссъ Уарденъ и вѣрная Меггсъ боязливо ожидали его.
   Наконецъ, мистриссъ Уарденъ (а слѣдственно, и миссъ Меггсъ) почувствовала тайное опасеніе, что она въ самомъ дѣлѣ была не права, что она, по своимъ слабымъ силамъ, содѣйствовала къ взрыву этихъ безпорядковъ, которыхъ конецъ легко было предвидѣть; что косвеннымъ образомъ была причиною сейчасъ случившагося событія и что дѣйствительно теперь очередь слесаря торжествовать и разсыпаться въ упрекахъ. Такъ сильно почувствовала это мистриссъ Уарденъ, и вслѣдствіе того предстоящія бѣды такъ глубоко запали ей въ душу, что, пока мужъ гнался за убѣжавшимъ подмастерьемъ, она спрятала подъ стулъ красный кирпичный домикъ съ желтою кровлею, чтобъ онъ не подалъ повода возвратиться къ мучительному предмету разговора; теперь она еще больше его закрыла, опустивъ на него подолъ платья.
   Но слесарь, возвращаясь домой, думалъ именно объ этомъ предметѣ и, при входѣ въ комнату, не видя домика, тотчасъ спросилъ, гдѣ онъ.
   Мистриссъ Уарденъ нечего было дѣлать; она принуждена была достать его со слезами и прерывистыми увѣреніями, что... еслибъ она... знала...
   -- Да, да,-- сказалъ Уарденъ:-- разумѣется, ужъ я знаю. Я не хочу попрекать тебя этимъ, моя милая. Но замѣть съ этихъ поръ, что всѣ добрыя вещи, когда ихъ обращаютъ на злыя цѣли, бываютъ еще хуже, чѣмъ сами по себѣ злыя вещи. Когда женщина развратится, то дѣлается ужъ точно развратною. Когда религія попадетъ на ложный путь, то ужъ и идетъ этимъ путемъ безостановочно, все по той же причинѣ. Ну, да перестанемъ говорить объ этомъ...
   Съ этими словами бросилъ онъ красный домикъ на полъ, наступилъ на него ногою и растопталъ въ куски. Полупенсы, шестипенсовики и другіе доброхотные вклады попадали оттуда и раскатились во всѣ стороны, но никому не пришло и въ голову дотронуться до нихъ и поднять.
   -- Это,-- сказалъ слесарь:-- дѣло не пропавшее. Молю Бога, чтобъ все, выходящее изъ того же общества, онъ благоволилъ также легко обратить въ добро.
   -- Вѣдь счастіе, Уарденъ,-- сказала жена, утирая глаза носовымъ платкомъ:--что, въ случаѣ новыхъ бунтовъ, но я надѣюсь, что ихъ ужъ не будетъ, въ самомъ дѣлѣ, надѣюсь...
   -- Я также надѣюсь, моя милая.
   -- Что у насъ, въ случаѣ новыхъ бунтовъ, есть тотъ листъ, что принесъ намъ бѣдный, заблудшій молодой человѣкъ.
   -- Да, конечно,-- сказалъ слесарь, быстро обернувшись.-- Гдѣ же этотъ листъ?
   Мистриссъ Уарденъ стояла, какъ пораженная громомъ, когда онъ взялъ его у ней изъ рукъ, изорвалъ въ клочки и бросилъ въ каминъ.
   -- Ты не хочешь сдѣлать изъ него никакого употребленія?
   -- Дѣлать изъ него употребленіе!-- воскликнулъ слесарь.-- Нѣтъ! Пусть ихъ приходятъ, пусть разоряютъ и жгутъ домъ, я не прибѣгну къ защитѣ ихъ начальника, не стану мѣлить на моей двери ихъ приказанія, хотя бы они задушили меня на моемъ собственномъ порогѣ. Дѣлать изъ него употребленіе! Пусть ихъ придутъ и сдѣлаютъ, что смогутъ. Первый, кто съ такимъ извѣстіемъ переступитъ мой порогъ, захочетъ быть за сто миль отсюда. А прочимъ потомъ -- ихъ воля! Я не сталъ бы отъ нихъ отпрашиваться и откупаться, хотя бы за каждый фунтъ желѣза въ моемъ домѣ получилъ центнеръ золота. Ложись спать, Марта. Я отворю ставни и сяду за работу.
   -- Такъ рано?-- сказала жена.
   -- Да, да,-- отвѣчалъ слесарь весело,-- такъ рано. Пусть они пожалуютъ, когда имъ угодно; они не скажутъ, что мы залѣзли въ трущобу и спрятались, какъ будто боимся пользоваться нашею долею дневного свѣта и предоставляемъ его имъ однимъ. Ну, желаю же тебѣ пріятныхъ сновъ, спи спокойно!
   Онъ еще ласково поцѣловалъ жену и просилъ ее не мѣшкать дольше, иначе наступитъ пора вставать, прежде, чѣмъ она успѣетъ лечь. Мистриссъ Уарденъ мирно и кротко отправилась на верхъ, въ сопровожденіи Меггсъ, которая, хоть и немного поунятая, не могла не испускать по временамъ кашля и вздоховъ, или не всплескивать руками отъ удивленія къ отважности хозяина.
  

LIII.

   Народное возмущеніе бываетъ обыкновенно дѣломъ существъ очень таинственныхъ, особливо въ большомъ городѣ. Немногіе могутъ сказать, откуда оно происходитъ и куда стремится. Столь же внезапно, какъ собирается, разсыпается оно, и столь же трудно открыть его источники, какъ источники моря; параллель на этомъ не останавливается, ибо океанъ не такъ прихотливъ и невѣренъ, не такъ страшенъ, безсмысленъ и жестокъ, какъ народное возстаніе.
   Люди, которые въ пятницу утромъ надѣлали безпокойствъ въ Вестминстерѣ, а вечеромъ произвели разрушеніе въ Уарвикъ-Стритѣ и Дюкъ-Стритѣ, были вообще одни и тѣ же. Исключая случайное приращеніе, какое обыкновенно получаетъ всякое сборище въ городѣ, гдѣ всегда есть толпа праздной и злой сволочи,-- въ томъ и другомъ мѣстѣ дѣйствовала одинаковая масса. Однако, послѣ обѣда, они разсѣялись по разнымъ направленіямъ, не условливаясь сойтись опять, безъ опредѣленнаго плана и цѣли и, сколько они знали, въ самомъ дѣлѣ безъ надежды на будущее соединеніе.
   Въ трактирѣ, который, какъ мы видѣли, составлялъ какъ бы главную квартиру бунтовщиковъ, не собралось въ этотъ вечеръ и двѣнадцати человѣкъ. Иные спали въ конюшнѣ и пристройкахъ, иные въ трактирной комнатѣ, человѣка два или три въ постеляхъ. Остальные были тамъ, гдѣ обыкновенно бывали дома и жили. Но едва ли двадцать человѣкъ изъ лежавшихъ на полѣ, подъ плетнями и въ стогахъ сѣна, или поближе къ теплу кирпичныхъ заводовъ, имѣли привычку спать гдѣ-нибудь иначе, какъ подъ открытымъ небомъ. Что касается до различныхъ улицъ въ городѣ, то онѣ имѣли свое обыкновенное, ночное населеніе, обычную массу порока и нищеты -- не болѣе.
   Однакожъ, опытъ одного вечера показалъ отважнымъ главамъ возмущенія, что имъ стоило лишь показаться на улицахъ, чтобъ тотчасъ быть окруженными толпами, которыхъ они могли удерживать вкупѣ только съ большею опасностью, трудомъ и усиліями, пока не нужна была ихъ непосредственная помощь. Овладѣвъ однажды этимъ секретаремъ, они почувствовали себя столь безопасными, какъ будто двадцать тысячъ человѣкъ, покорныхъ ихъ волѣ, постоянно окружали ихъ, и возымѣли такую самоувѣренность, какъ будто бы это было на самомъ дѣлѣ. Всю субботу провели они покойно. Въ воскресенье они болѣе приспособлялись къ тому, какъ бы держать своихъ людей подъ рукою, чтобъ они являлись на первый же призывъ, и старались поддерживать въ нихъ широкія надежды на тотъ день, когда состоится ихъ выступленіе.
   -- Надѣюсь, однако,-- сказалъ Денни, съ громкимъ зѣвкомъ приподнимая въ воскресенье свое тѣло съ кучи соломы, служившей ему ночнымъ ложемъ, и обращаясь къ Гогу, съ головою, подпертою локтемъ:-- надѣюсь, что мистеръ Гашфордъ дастъ намъ немного покоя? Можетъ быть, ему бы хотѣлось видѣть насъ ужъ опять за работой, а?
   -- Не его манера покидать этакое предпріятіе, будь покоенъ,-- проворчалъ Гогъ въ отвѣтъ.-- Только и у меня нѣтъ охоты ворочаться съ мѣста. Я одеревенѣлъ, какъ мертвецъ, и по всему тѣлу такъ весь исцарапанъ, будто вчера цѣлый день дрался съ дикими кошками.
   -- У тебя очень много энтузіазма, вотъ что,-- сказалъ Денни, глядя съ величайшимъ удивленіемъ на всклокоченные волосы, свалявшуюся бороду, разодранныя руки и исцарапанное лицо дикаря, лежавшаго передъ нимъ. Экая отчаянная ты голова! Тебѣ во сто разъ больше достается, нежели нужно, потому что ты во всемъ хочешь быть первымъ и дѣлать больше, чѣмъ всѣ остальные.
   -- Что до этого,-- отвѣчалъ Гогъ, отряхая свои космы и поглядывая на дверь конюшни, въ которой они лежали:-- такъ тамъ есть молодецъ, который мнѣ ни въ чемъ не уступятъ. Что я объ немъ говорилъ? Развѣ не говорилъ, что онъ стоитъ цѣлой дюжины, когда ты сомнѣвался на его счетъ?
   Мистеръ Денни спокойно перевернулся и легъ на брюхо, подперши рукою бороду, такъ что принялъ одинаковое съ Гогомъ положеніе и сказалъ, также смотря на дверь конюшни:
   -- Да, да, ты зналъ его, братъ, ты его зналъ. Вѣдь, кто же повѣритъ, если взглянетъ теперь на дѣтину, что онъ такой молодецъ! Не жалко ли, братъ, что онъ, вмѣсто того, чтобъ наслаждаться натуральнымъ сномъ и подкрѣплять себя на дальнѣйшія усилія въ нашемъ почтенномъ дѣлѣ, играетъ въ солдаты, какъ мальчишка? А опрятность-то его?-- сказалъ мистеръ Денни, не имѣвшій, конечно, причины сочувствовать человѣку, который такъ заботился объ этомъ предметѣ.-- Что у него за слабость эта чистоплотность! Нынче въ пять часовъ утра ужъ онъ у колодца, а вѣдь всякій подумалъ бы, что онъ вчера порядочно поработалъ, и въ этотъ часъ долженъ спать еще, какъ чурбанъ. Такъ нѣтъ, когда я проснулся на минуту или на двѣ, онъ ужъ у колодца, и еслибъ ты только видѣлъ, какъ онъ притыкалъ павлинье перо къ шляпѣ, управившись съ умываньемъ... Эхъ! Жаль, что это такой несовершенный характеръ; впрочемъ, самые лучшіе изъ насъ также несовершенны въ томъ или въ другомъ.
   Предметомъ этой бесѣды и этихъ заключительныхъ замѣчаній, выговоренныхъ тономъ философскаго размышленія, былъ, какъ читатель догадывается, Бэрнеби, который, со знаменемъ въ рукѣ, на солнышкѣ стоялъ на караулѣ у отдаленной двери хлѣва, или ходилъ около нея взадъ и впередъ, слегка напѣвая что-то про себя и подлаживаясь подъ музыку нѣсколько звонкихъ церковныхъ колоколовъ. Стоялъ ли онъ смирно, опершись обѣими руками на шестъ, или, закинувъ флагъ черезъ плечо, медленно ходилъ взадъ и впередъ, тщательная уборка его скуднаго платья и прямая, ловкая осанка показывали, какое высокое понятіе имѣлъ онъ о важности своего поста и какъ развлекало это его и радовало. Гогу и его товарищу -- онъ, солнечное сіяніе и мирные звоны колоколовъ, которымъ онъ вторилъ своимъ пѣніемъ, показались блестящею, обрамленною дверьми и оттѣненною темнымъ хлѣвомъ картиною. Цѣлое составляло такую разительную противоположность съ ними, пока они на пукахъ соломы валялись въ своей отверженности и грязи, какъ пара нечистыхъ животныхъ, что они нѣсколько времени смотрѣли безмолвно и чувствовали себя почти пристыженными.
   -- А!-- сказалъ, наконецъ, Гогъ, съ громкимъ смѣхомъ, выходя изъ этого страннаго созерцанія.-- Рѣдкій малый этотъ Бэрнеби, и дѣлаетъ больше всѣхъ насъ, не имѣя нужды такъ много спать, ѣсть и пить. Что же касается до игры въ солдаты, то вѣдь я его поставилъ на часы.
   -- Такъ тутъ была цѣль и добрая цѣлъ, готовъ побожиться,-- отвѣчалъ Денни, ухмыляясь и сопровождая свои слова выразительнымъ проклятіемъ.-- Что же это такое, братъ?
   -- Ну, вотъ видишь ли,-- сказалъ Гогъ, подкатываясь поближе:-- нашъ благородный капитанъ пришелъ вчера рано домой, порядочно накаченный джиномъ, и какъ мы съ тобою третьяго дня вечеромъ были тоже...
   Денни взглянулъ туда, гдѣ Тэппертейтъ тяжело храпѣлъ, свернувшись въ клубокъ на связкѣ сѣна, и кивнулъ головою.
   -- Нашъ благородный капитанъ,-- продолжалъ Гогъ, улыбнувшись еще разъ:-- нашъ благородный каштанъ и я придумали на завтра знатное дѣло; будетъ хорошая пожива.
   -- Противъ папистовъ?-- спросилъ Денни, потирая руки.
   -- Да, противъ папистовъ, по крайней мѣрѣ, противъ одного изъ нихъ, съ которымъ у меня и еще у двоихъ нашихъ есть счеты.
   -- Ужъ не пріятель ли это мистера Гашфорда, о которомъ онъ разсказывалъ у меня дома, а?-- спросилъ Денни, трепеща отъ радостнаго ожиданія.
   -- Именно,-- сказалъ Гогъ.
   -- Такая ужъ тебѣ судьба,-- воскликнулъ мистеръ Деини, весело тряся его за руку:-- Вѣдь настоящая забава. Еслибъ у насъ были только отместки да обиды, да тому подобная матерія, мы вдвое бы шли скорѣе. Вотъ, что умно, то умно, право!
   -- Ха, ха, ха! Капитанъ,-- прибавилъ Гогъ:-- сбирается подъ шумокъ увести дѣвушку и... и я тоже.
   Мистеръ Денни принялъ эту часть признанія съ кислой миною, замѣтивъ, что онъ уже вообще по своимъ правиламъ не хочетъ имѣть никакого дѣла съ женщинами; что это ненадежныя, слабодушныя существа, на которыхъ нельзя никогда полагаться навѣрное, и которыя никогда двадцать четыре часа сряду не хотятъ одного и того же. Онъ долго бы и пространно разсуждалъ на эту большую тему, еслибъ ему не пришло въ голову спросить, какую связь имѣетъ это намѣреніе съ карауломъ Бэрнеби у двери, на что Гогъ осторожно отвѣчалъ такъ:
   -- Да, вѣдь, люди, которыхъ мы замышляемъ навѣстить, были когда-то его друзьями, а я хорошо его знаю и увѣренъ, какъ скоро онъ замѣтитъ, что мы хотимъ сдѣлать имъ что-нибудь дурное, станетъ ужъ не за насъ, а за нихъ. Затѣмъ-то я ему натолковалъ (ужъ я давно его знаю), что лордъ Джорджъ выбралъ его караулить это мѣсто въ наше отсутствіе, что это большая честь и т. д.; вотъ онъ и стоитъ на часахъ и гордъ, будто генералъ. Ха, ха, ха! Что теперь скажешь? Отчаянная голова! Только смышленный, осторожный человѣкъ...
   Мистеръ Денни разсыпался въ комплиментахъ ему и потомъ спросилъ:
   -- А что касается до самаго предпріятія...
   -- Объ этомъ ты узнаешь всѣ подробности отъ меня и отъ самого великаго капитана; видишь, онъ просыпается. Вставай, львиное сердце! Ха, ха! Развеселись-ко, да выпей. Опять на собаку, которая тебя укусила, капитанъ! Вели подать себѣ выпить! У меня подъ постелью зарыто довольно золотыхъ кубковъ и серебряныхъ подсвѣчниковъ,-- прибавилъ онъ, приподнявъ солому и указавъ на свѣжо-разрытую землю:-- чтобъ уплатить счетъ, будь тутъ хоть двадцать полныхъ бочекъ. Выпей, капитанъ!
   Мистеръ Тэппертейтъ не очень весело принялъ эти совѣты, ибо двѣ пропьянствованныя ночи разслабили ему духъ и тѣло; онъ насилу держался на ногахъ. Съ помощью Гога удалось, однако, ему доплестись до колодца; напившись вдоволь холодной воды и выливъ обильное количество той же освѣжительной жидкости себѣ на голову и на лицо, онъ велѣлъ подать немного рому и молока и довольно аппетитно позавтракалъ этимъ невиннымъ напиткомъ съ сыромъ и нѣсколькими сухарями. Потомъ покойно расположился на землѣ подлѣ двухъ своихъ товарищей (завтракавшихъ по своему вкусу) и приготовился увѣдомить мистера Денни насчетъ завтрашняго предпріятія.
   Что разговоръ ихъ былъ интересенъ, можно было судить по его продолжительности и по напряженному вниманію всѣхъ троихъ собесѣдниковъ. Что онъ не имѣлъ тягостно-серьезнаго характера, а оживленъ былъ разными заключавшимися въ самомъ предметѣ шутками, видно было изъ ихъ частаго, громкаго хохота, который приводилъ въ недоумѣніе Бэрнеби на его посту и заставлялъ удивляться ихъ легкомыслію. Но они не приглашали его къ себѣ, пока наѣлись, напились, выспались и поболтали нѣсколько часовъ, то есть, до тѣхъ поръ, пока смерклось; тогда сказали они ему, что хотятъ сдѣлать маленькій походъ по улицамъ,-- только чтобъ занять людей, потому что тогда былъ воскресный вечеръ, и публика иначе обманулась бы; тутъ же прибавили, что онъ можетъ, если хочетъ, идти съ ними.
   Безъ малѣйшаго приготовленія, только захвативъ палки и поднявъ свои синія кокарды, выскочили они на улицу и безъ всякой опредѣленной цѣли, кромѣ того, чтобъ надѣлать какъ можно больше безпорядковъ, пустились наудачу. Какъ число ихъ ежеминутно возрастало, они скоро раздѣлились на толпы и, уговорясь скоро сойтись на мѣстахъ близъ Уэльбикъ-Стрита, отправились въ разныхъ направленіяхъ но городу. При самой большой толпѣ, которая и нарастала всѣхъ скорѣе, находились Гогъ и Бэрнеби. Эта толпа направилась по дорогѣ къ Мурфейльсу, гдѣ стояла богатая капелла, въ сосѣдствѣ которой, какъ они знали, жило также множество католическихъ семействъ.
   Они начали съ католическихъ частныхъ домовъ и стали разбивать двери и окна; но, ломая всю мебель и оставляя однѣ голыя стѣны, искали въ каждомъ углу орудій разрушенія и оружія, молотковъ, кочергъ, топоровъ, пилъ и тому подобныхъ снарядовъ. Многіе изъ бунтовщиковъ надѣлали себѣ перевязей изъ веревокъ и носовыхъ платковъ и несли на нихъ эти оружія такъ открыто и непринужденно, какъ піонеры въ день сраженія. Въ этотъ вечеръ незамѣтно было ни малѣйшаго старанія переодѣваться и скрываться, и очень мало было ненависти и раздраженія. Изъ капеллъ уносили они даже алтари, скамейки, налои, церковные стулья и полы; изъ жилыхъ домовъ даже обои и лѣстницы. Эту воскресную вечернюю вылазку дѣлали они, какъ простые ремесленники, отправлявшіе извѣстную положенную имъ работу. Пятьдесятъ рѣшительныхъ человѣкъ могли бы ежеминутно обратить ихъ въ бѣгство; передъ однимъ взводомъ солдатъ разсѣялись бы они, какъ прахъ; но никто не мѣшалъ имъ, никакая власть ихъ не обуздывала и, выключая немногихъ испугавшихся людей, убѣжавшихъ при ихъ приближеніи, на нихъ такъ мало обращалось вниманія, какъ будто они отправляли какую-нибудь законную работу съ величайшею трезвостью и порядкомъ.
   Такимъ то образомъ подвигались они къ своему условленному сборному мѣсту и разложили на полѣ большіе огни; наиболѣе цѣнную часть награбленнаго они оставляли себѣ, прочее жгли. Священническія украшенія, образа святыхъ, богатыя матеріи и уборы, сосуды алтарей и хозяйственныя вещи кидаемы были въ пламя и распространяли зарево по всей окрестности; а мятежники безпрестанно плясали, вопили и ревѣли вкругъ этихъ огней до тѣхъ поръ, пока уставали.
   Когда главный корпусъ прошелъ по Уэльбикъ-Стриту, встрѣтили они Гашфорда, который былъ свидѣтелемъ ихъ дѣйствій и украдкою бродилъ взадъ и впередъ по мостовой. Такъ какъ онъ равнялся съ ними въ шагахъ и однакожъ не хотѣлъ, повидимому, ничего говорить, то Гогъ шепнулъ ему на ухо:
   -- Что лучше ли, мистеръ?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Гашфордъ.-- Ни мало.
   -- Чего-жъ вы хотите отъ насъ?-- сказалъ Гогъ,-- Горячка никогда вдругъ не доходитъ до крайней степени. Надо, чтобъ она усиливалась постепенно.
   -- Хотѣлось бы,-- сказалъ Гашфордъ, ущипнувъ его при этомъ за руку такъ зло, что слѣды остались на Гоговой кожѣ:-- хотѣлось бы, чтобъ въ вашихъ дѣлахъ было побольше смыслу. Дураки! Развѣ вы не можете развести огонь изъ чего-нибудь получше, нежели лоскутья и ветошки? Развѣ вы не можете спалить ничего цѣлаго?
   -- Потерпите немножко, мистеръ!-- отвѣчалъ Гогъ.-- Повремените еще нѣсколько часовъ, тогда увидите. Смотрите завтра вечеромъ на небо, не замѣтите ли зарева...
   Онъ воротился на свое мѣсто рядомъ съ Бернеби, и когда секретарь взглянулъ ему вслѣдъ, оба они уже исчезли въ толпѣ.
  

LIV.

   Слѣдующій день привѣтствуемъ былъ радостнымъ звономъ колоколовъ и громомъ пушекъ изъ Тоуера: на многихъ колокольняхъ развѣвались знамена, происходили обычныя торжества въ честь королевскаго рожденія; каждый спѣшилъ къ дѣлу или къ удовольствію, какъ-будто въ городѣ царствовалъ самый совершенный порядокъ, и въ потаенныхъ мѣстахъ уже не тлѣлся полупотушенный пепелъ, который съ наступленіемъ ночи могъ снова вспыхнуть и распространить вокругъ ужасъ и опустошеніе. Главари бунта, ставшіе еще смѣлѣе отъ успѣха прошедшаго вечера и отъ награбленной добычи, тѣсно соединились между собою и думали только о томъ, какъ бы массу своихъ приверженцевъ столь глубоко запутать въ свое преступленіе, чтобъ никакая надежда на награду или прощеніе не могла ихъ побудить предать своихъ главнѣйшихъ союзниковъ въ руки правосудія
   Въ самомъ дѣлѣ, сознаніе, что они зашли слишкомъ далеко и не должны ожидать прощенія, удерживало вкупѣ трусливыхъ столько же, какъ и отважныхъ. Многіе изъ тѣхъ, которые охотно бы выдали важнѣйшихъ возмутителей и стали бы противъ нихъ свидѣтельствовать, чувствовали, что отдѣлаться этимъ нѣтъ никакой надежды, ибо каждый ихъ поступокъ имѣлъ зрителями дюжины людей, непринимавшихъ ни малѣйшаго участія въ безпорядкахъ,-- людей, которые или въ отношеніи собственности, или собственнаго покоя, или даже личности своей, потерпѣли отъ своеволія толпы, которые, слѣдовательно, охотно пойдутъ въ свидѣтели, и которымъ само правительство повѣритъ больше, чѣмъ любому королевскому свидѣтелю {King's evidence называется показаніе, за которое преступнику прощается его вина. Кто дѣлаетъ это показаніе, того называютъ королевскимъ свидѣтелемъ.}. Многіе изъ такихъ покидали въ субботу утромъ свое обыкновенное ремесло; нѣкоторыхъ видѣли ихъ хозяева дѣятельными участниками въ грабежѣ; другіе знали, что ихъ станутъ подозрѣвать и гнать съ мѣста, когда они воротятся домой; иные отчаялись съ самаго начала и утѣшались грубой поговоркою: "если надо когда-нибудь болтаться на петлѣ, то лучше за корову, чѣмъ за теленка". Всѣ они надѣялись и полагали болѣе или менѣе, что правительство, исполненное ужасомъ, по ихъ мнѣнію, войдетъ напослѣдокъ въ переговоры съ ними и приметъ отъ нихъ условія. И кто изъ нихъ наиболѣе былъ сангвиникъ, разсуждалъ про себя, что, даже въ самомъ худшемъ случаѣ, они такъ многочисленны, что не могутъ бытъ всѣ наказаны, и что, слѣдовательно, онъ столько же, какъ и всякій другой, имѣетъ надежды избѣжать бѣды. Но большинство, которое не думало и не разсуждало, увлекалось своими необузданными страстями, нищетою, невѣжествомъ, радовалось бѣдствіямъ и питало надежду на добычу и грабежъ.
   Еще замѣчательно одно обстоятельство: съ самой первой вспышки у Вестминстеръ-Галла исчезъ между бунтовщиками всякій слѣдъ порядка и условленнаго плана. Если они раздѣлялись на многія толпы и бѣжали по разнымъ кварталамъ города, то это дѣлалось по внушенію минуты. Каждая толпа возрастала на пути, какъ рѣки возрастаютъ въ продолженіе своего теченія въ море; возникали новые предводители, когда было нужно, исчезали, какъ скоро проходила нужда, и снова появлялись при первомъ кризисѣ. Каждое волненіе принимало свою форму и свою краску, смотря по минутнымъ обстоятельствамъ; случалось, что трезвые мастеровые, возвращаясь съ дневной работы, бросали наземь свои корзины съ инструментами и въ мигъ дѣлались тоже бунтовщиками; простые разсыльные мальчики дѣлали то же. Словомъ, всюду господствовала моральная зараза. Шумъ, тревога и волненіе для многихъ сотенъ людей имѣли прелесть неодолимую. Недугъ распространился какъ злокачественная горячка; прилипчивое безуміе, будто не достигши еще своей вершины, ежечасно захватывало новыя жертвы, и общество трепетало отъ его неистовства.
   Былъ часъ третій по-полудни, когда Гашфордъ заглянулъ въ описанный въ предыдущей главѣ притонъ и, увидѣвъ тамъ только Денни съ Бэрнеби, спросилъ о Гогѣ.
   -- Онъ вышелъ ужъ больше часа,-- отвѣчалъ ему Бэрнеби:-- и еще не возвращался.
   -- Денни!-- сказалъ, улыбаясь, секретарь самымъ ласковымъ голосомъ, сѣвъ на боченокъ и положивъ одну ногу на другую.-- Денни!
   Палачъ тотчасъ приподнялся и смотрѣлъ на него широко открытыми глазами.
   -- Каково поживаешь, Денни?-- сказалъ Гашфордъ, кивнувъ ему головою.-- Надѣюсь, ты не пострадалъ отъ нашихъ послѣднихъ усилій, Денни?
   -- Я всегда буду васъ поминать, мистеръ Гашфордъ,-- отвѣчалъ палачъ, глядя на него пристально: -- что ваша тихость растолкала бы хоть мертваго. Она,-- прибавилъ онъ,-- проворчавъ сквозь зубы проклятіе и все еще уставясь на него задумчиво:-- такъ страшно лукава!
   -- Такъ понятна, не правда ли, Денни?
   -- Понятна,-- отвѣчалъ онъ, почесавъ себѣ за ухомъ и устремивъ неподвижный взглядъ на секретаря;-- кажется, я чувствую ее во всѣхъ членахъ, мистеръ Гашфордъ.
   -- Радуюсь, что у тебя такое тонкое чувство, и что мнѣ удается сдѣлать себя понятливымъ,-- сказалъ Гашфордъ тѣмъ же самымъ неизмѣннымъ тономъ.-- Гдѣ твой пріятель?
   Мистеръ Денни оглянулся вокругъ, будто ожидая увидѣть его, спящаго на соломенной постели; потомъ вспомнилъ, что видѣлъ, какъ онъ вышелъ и отвѣчалъ:
   -- Не знаю, куда онъ пошелъ, мистеръ Гашфордъ; я ужъ давно ждалъ его назадъ. Я думаю, намъ еще не пора приниматься за работу, мистеръ Гашфордъ?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ секретарь: -- кому же лучше знать объ этомъ, какъ не тебѣ? Какъ я могу тебѣ это сказать, Денни? Ты, знаешь, полный господинъ своихъ поступковъ и никому за нихъ не отвѣчаешь -- развѣ иногда закону, не правда ли?
   Денни, котораго этотъ непринужденный и хладнокровный отвѣтъ совсѣмъ сбилъ съ толку, опять оправился, подумавъ о заключавшемся въ немъ намекѣ на его ремесло и указавъ на Бэрнеби, покачалъ мохнатою головою.
   -- Тст!-- воскликнулъ Бэрнеби.
   -- Эхъ, молчите объ этомъ, мистеръ Гашфордъ!-- сказалъ палачъ тихимъ голосомъ.-- Общій предразсудокъ, вы вѣчно забываете... Ну, Бэрнеби, пріятель, что тамъ?
   -- Слышу, онъ идетъ,-- отвѣчалъ онъ.-- Слушай! Замѣчаешь что-нибудь? Это его походка! Ей-Богу! Я знаю его походку и походку его собаки,-- знаю. Трамъ, трамъ, патъ, патъ, оба они идутъ, ха, ха, ха!
   -- Ну, вотъ они!-- воскликнулъ онъ радостно, пожимая обѣ руки Гогу и такъ нѣжно трепля его по плечу, какъ будто тотъ былъ не грубый оборванецъ, а одинъ изъ самыхъ любезныхъ людей.-- Вотъ онъ, и еще съ цѣлой кожей! Какъ я радъ, что онъ воротился, дружище Гогъ!
   -- Будь я турокъ, если онъ каждый разъ встрѣчаетъ меня не усерднѣе, чѣмъ кто-нибудь другой, у кого цѣлъ разсудокъ,-- сказалъ Гогъ и пожалъ ему руку съ какой-то животной дружбою, такъ что странно было смотрѣть на это.-- Здоровъ ли ты, пріятель?
   -- Радъ!-- вскричалъ Бэрнеби, махая шляпою.-- Ха, ха, ха! И веселъ также, Гогъ! И готовъ дѣлать что хочешь за доброе дѣло и за правду, и за добраго, ласковаго, блѣднаго господина -- за лорда, съ которымъ они такъ дурно обходятся... А? Гогъ?
   -- Да,-- отвѣчалъ тотъ, опустивъ руки и посмотрѣвъ съ измѣнившимся лицомъ на Гашфорда, прежде чѣмъ заговорилъ съ нимъ.-- Добраго дня, мистеръ.
   -- И тебѣ добраго дня,-- отвѣчалъ секретарь, положивъ одну ногу на другую и покачивая ею.-- И много добрыхъ дней, цѣлые годы, надѣюсь. Ты вспотѣлъ?
   -- Вспотѣли бы и вы, мистеръ,-- сказалъ Гогъ, отирая потъ съ лица:-- если бъ бѣжали такъ же скоро, какъ я.
   -- Такъ ты ужъ знаешь новость? Да, я такъ и думалъ, что ты объ ней услышишь.
   -- Новость! Что за новость?
   -- Развѣ ты не знаешь?-- воскликнулъ секретарь удивленнымъ тономъ, поднявъ брови.-- Боже мой! Такъ я первый знакомлю тебя всякій разъ съ отличными новостями. Видишь ли здѣсь вверху королевскій гербъ?-- спросилъ онъ съ усмѣшкою, вынувъ изъ кармана длинный листъ газеты, развернувъ его и показывая Гогу.
   -- Вижу!-- сказалъ Гогъ.-- Что жъ мнѣ до него за дѣло?
   -- Много дѣла. Это очень важно для тебя,-- отвѣчалъ секретарь.-- Прочти-ка.
   -- Я ужъ сказалъ вамъ, когда мы въ первый разъ еще увидѣлись, что не умѣю читать!-- воскликнулъ Гогъ нетерпѣливо.-- Что жъ за дьявольщина тутъ написана?
   -- Это объявленіе отъ государственнаго кабинета,-- сказалъ Гашфордъ:-- отъ сегодняшняго числа: тутъ обѣщается пятьсотъ фунтовъ награды -- пятьсотъ фунтовъ порядочная кучка денегъ и большое искушеніе для многихъ,-- пятьсотъ фунтовъ обѣщается тому, кто откроетъ главнаго виновника или главныхъ виновниковъ въ разореніи капеллъ въ субботу вечеромъ.
   -- Больше ничего?-- сказалъ Гогъ съ равнодушнымъ видомъ.-- Это я ужъ зналъ.
   -- Мнѣ бы должно догадаться, право, что ты ужъ зналъ это,-- сказалъ Гашфордъ съ улыбкою и опять сложилъ газету.-- Твой пріятель, могъ я подумать, да и подумалъ, вѣрно ужъ сказалъ тебѣ объ этомъ.
   -- Мой пріятель!-- бормоталъ Гогъ, напрасно усиливаясь казаться удивленнымъ.-- Что за пріятель?
   -- Ты думаешь, я не знаю, гдѣ ты былъ?-- возразилъ Гашфордъ, потирая руки и лукаво глядя на него.-- За какого же простака ты меня считаешь! Сказать тебѣ его имя?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Гогъ, быстро взглянувъ на Денни.
   -- Ты, вѣрно, слышалъ отъ него также,-- продолжалъ секретарь послѣ минутнаго молчанія: -- что бунтовщиковъ, которыхъ поймали, привели въ судъ и что нѣсколько очень усердныхъ свидѣтелей имѣли сумасшествіе выступить противъ нихъ. Между прочими,-- тутъ онъ заскрежеталъ зубами, будто желая насильно подавить жестокое слово, бывшее у него уже на языкѣ; потомъ сказалъ разстановисто:-- между прочими одинъ, смотрѣвшій на тревогу въ Уарвикъ-Стритѣ; католикъ, по имени Гэрдаль.
   Гогъ хотѣлъ бы удержать его отъ произнесенія слова, но оно ужъ было сказано. Бэрнеби, услышавъ это имя, проворно обернулся къ нимъ.
   -- На часы, на часы, храбрый Бэрнеби!-- вскричалъ Гогъ самымъ дикимъ и буйнымъ голосомъ, сунувъ ему въ руку знамя, которое онъ поставилъ было къ стѣнѣ.-- Ступай скорѣе на караулъ, потому что намъ пора въ поле. Вставай, Денни, и собирайся. Смотри, чтобъ никто не рылъ соломы въ моей постели, храбрый Бэрнеби; мы съ тобою знаемъ, что тамъ спрятано -- а? Ну, мистеръ, проворнѣе! Говорите скорѣе, что еще хотите сказать, потому что маленькій капитанъ и кучка нашихъ стоятъ уже въ нолѣ и ждутъ только насъ. Пароль -- "бодрый", лозунгъ -- "ударъ". Скорѣе!
   Бэрнеби не могъ устоять противъ этой поспѣшности. Гнѣвъ и удивленіе снова исчезли съ его лица, какъ и слова изгладились изъ памяти, подобно дыханію на зеркалѣ. Онъ схватилъ оружіе, которое подалъ ему Гогъ, и снова гордо занялъ свой постъ у двери, откуда не могъ ихъ слышать.
   -- Вы чуть было не испортили нашего плана, мистеръ,-- сказалъ Гогъ.-- И именно вы!
   -- Кто жъ бы подумалъ, что онъ будетъ такъ твердъ?
   -- Онъ часто такъ твердъ, то-есть не кулакомъ, это и вы знаете, а умомъ, какъ и вы сами или кто-нибудь другой,-- сказалъ Гогь.-- Денни, пора намъ тронуться; насъ ждутъ; за тѣмъ я и пришелъ. Подай мнѣ палку и перевязь. Хорошо! Пожалуйте мнѣ руку, мистеръ! Перебросьте мнѣ это черезъ плечо и застегните назади, сдѣлайте милость!
   -- Торопливъ, какъ всегда!-- сказалъ секретарь, исполняя его просьбу.
   -- Нынче надо быть торопливымъ; есть торопливая работа.
   -- Неужели? Въ самомъ дѣлѣ?-- сказалъ Гашфордъ. Онъ произнесъ это съ такимъ притворнымъ, досаднымъ видомъ незнанія, что Гогъ, оглянувшись, посмотрѣлъ на него сердитымъ взоромъ и сказалъ:
   -- Неужели! Въ самомъ дѣлѣ! Кому же знать лучше васъ, мистеръ, что первый важный шагъ, который мы должны сдѣлать, состоитъ въ томъ, чтобъ показать примѣръ на этихъ свидѣтеляхъ и отбить у всѣхъ охоту быть когда-нибудь свидѣтелями противъ насъ или противъ кого-нибудь изъ нашихъ?
   -- Одного свидѣтеля мы уже знаемъ,-- замѣтилъ Гашфордъ съ выразительною усмѣшкою: -- ему столь же хорошо все извѣстно, какъ мнѣ или тебѣ.
   -- Если вы разумѣете того же, о комъ и я думаю,-- отвѣчалъ Гогъ тихо:-- такъ я вамъ только скажу, что онъ такъ вѣрно и проворно обо всемъ узнаетъ, какъ...-- Тутъ онъ замолчалъ и оглянулся кругомъ, будто опасаясь, что извѣстный человѣкъ даже здѣсь его подслушиваетъ:-- какъ самъ... Господи помилуй. Кончили вы, мистеръ? Какъ вы мѣшкотны!
   -- Ну, теперь крѣпко,-- сказалъ Гашфордъ, вставая.-- Я говорю, ты не замѣтилъ, чтобъ твой пріятель не одобрялъ нынѣшняго маленькаго похода? Ха, ха, ха! Это такъ идетъ къ политикѣ свидѣтеля, потому что, разъ ужъ дѣло начато, надобно и довести до конца. Такъ вы идете, а?
   -- Идемъ, мистеръ!-- отвѣчалъ Гогъ.-- Нѣтъ ли у васъ еще намъ порученія?
   -- О, сохрани Боже, нѣтъ,-- сказалъ Гашфордъ кротко.-- Никакого!
   -- Ну, что же, идешь ты?-- сказалъ Гогъ, толкая ухмыляющагося Денни.
   -- Разумѣется, иду, не правда ли, мистеръ Гашфордъ?-- сказалъ, смѣясь, палачъ.
   Гашфордъ молчалъ съ минуту и не двигался съ мѣста, въ борьбѣ между осторожностью и злобою; потомъ сталъ между ними, положилъ каждому руку на плечо и прошепталъ:
   -- Не забывайте, друзья мои -- я увѣренъ, вы не забудете -- нашего разговора намедни ночью у тебя на квартирѣ, Денни, объ извѣстной особѣ. Никакой милости, никакой пощады, ни одного камня на камнѣ не оставляйте въ его домѣ! Ни одной перекладины тамъ, гдѣ ее. положилъ архитекторъ! Огонь, говорятъ, хорошій слуга, но дурной господинъ. Сдѣлайте его господиномъ надъ нимъ; лучшаго онъ не стоитъ. Да, я увѣренъ, что вы будете тверды и рѣшительны; я увѣренъ, вы вспомните, что онъ жаждетъ крови вашей и всѣхъ вашихъ храбрыхъ товарищей. Если вы покажете себя когда-нибудь храбрыми людьми, то это нынче. Не правда ли, Денни? Не правда ли, Гогъ?
   Оба они взглянули сперва на него, потомъ другъ на друга; наконецъ, разразились громкимъ хохотомъ, потрясли палки надъ головами, пожали ему руку и выбѣжали вонъ.
   Когда они отошли немного, Гашфордъ послѣдовалъ за ними. Онъ могъ еще ихъ видѣть и спѣшилъ по направленію къ тѣмъ полямъ, гдѣ уже собрались ихъ товарищи. Гогъ оглянулся и кивнулъ головою Бэрнеби, который, въ восхищеніи отъ порученнаго ему караула, отвѣчалъ тѣмъ же и потомъ сталъ ходить взадъ и впередъ у двери конюшни, гдѣ его мѣрные шаги уже вытоптали дорожку. Когда же самъ Гашфордъ отошелъ уже далеко и въ послѣдній разъ оглянулся назадъ, онъ увидѣлъ Бэрнеби, все еще ходящаго взадъ и впередъ,-- преданнѣйшаго и довольнѣйшаго солдата, какой стоялъ когда либо на часахъ, съ сердцемъ, исполненнымъ честнаго чувства долга и съ рѣшительностью защищать свой постъ до послѣдней крайности.
   Улыбаясь простотѣ бѣдняка, пустился Гашфордъ въ Уэльбекъ-Стритъ по другой дорогѣ, нежели та, по которой, какъ онъ зналъ, пошли мятежники. Пришедъ въ домъ лорда Джорджа Гордона, онъ сѣлъ за занавѣсомъ одного окна въ верхнемъ этажѣ и нетерпѣливо ждалъ ихъ прихода. Они такъ долго не показывались, что хоть онъ и зналъ, что они назначили себѣ этотъ путь, началъ уже опасаться, не перемѣнили ль они плана и не пошли ли по другой улицѣ. Но, наконецъ, ревъ ихъ голосовъ послышался поблизости, и скоро прошли они, тѣсно столпясь въ большую кучу.
   Однакожъ, не всѣ они, какъ онъ скоро замѣтилъ, были въ одной толпѣ, а раздѣлились на четыре отряда, изъ которыхъ каждый останавливался передъ домомъ прокричать троекратный "виватъ"; предводители восклицали, куда они идутъ, и звали зрителей присоединиться къ нимъ. Первый отрядъ несъ вмѣсто знамени нѣсколько разныхъ вещей изъ капеллы въ Мурфейльдсѣ и громко объявилъ, что идетъ въ Чельзи, откуда воротится въ томъ же порядкѣ и зажжетъ потѣшные огни изъ набранной добычи. Второй отряда направлялся въ Уэппингъ, чтобъ разграбить тамъ капеллу, а третій съ тою же цѣлью шелъ въ Восточный Смитфейльдъ. Все это происходило среди бѣлаго, яснаго лѣтняго дня. Богатыя кареты и носилки останавливались, пропуская ихъ или поворачивали отъ нихъ назадъ; прохожіе жались къ сторонѣ у подъѣздовъ или стучались куда-нибудь въ двери, прося пріюта на нѣсколько минутъ; но никто не оказывалъ имъ ни малѣйшаго сопротивленія, и, какъ скоро они проходили, все опять шло обычнымъ порядкомъ.
   Послѣдній отрядъ былъ четвертый, и его-то поджидалъ секретарь съ наибольшимъ нетерпѣніемъ. Наконецъ, онъ явился. Отрядъ этотъ былъ многочисленъ и состоялъ изъ отборныхъ людей; ибо, взглянувъ внизъ, Гашфордъ увидѣлъ многія коротко знакомыя, смотрящія кверху лица, Симона Тэппертейта, Гога и Денни впереди всѣхъ, разумѣется. Они остановились и прокричали "виватъ", подобно прочимъ, но уходя не сказали, куда отправляются. Гогъ только поднялъ кверху свою шляпу на палкѣ, кивнулъ одному зрителю на противоположной сторонѣ улицы и исчезъ.
   Инстинктивно послѣдовалъ Гашфордъ по направленію этого киванья и увидѣлъ сэра Джона Честера, который, съ синею кокардою на шляпѣ, стоялъ на мостовой. Онъ приподнялъ эту шляпу дюйма на два надъ головою, чтобъ польстить толпѣ, и смотрѣлъ, красиво опершись на трость, привѣтливо улыбаясь, выказывая наилучшимъ образомъ станъ и одежду, такъ покойно, какъ только можно себѣ представить. Сметливый Гашфордъ видѣлъ, какъ онъ взглянулъ на Гога съ видомъ покровителя; у него уже не было глазъ для толпы, онъ устремилъ проницательный взглядъ на одного сэра Джона.
   Тотъ стоялъ на одномъ мѣстѣ и въ одинаковомъ положеніи до тѣхъ поръ, пока послѣдній изъ бунтовщиковъ повернулъ за уголъ; тогда онъ осторожно снялъ синюю кокарду съ шляпы, тщательно спряталъ ее въ карманъ, чтобъ при первомъ случаѣ опять ею воспользоваться, освѣжился щепоткою табаку и закрылъ табакерку; потомъ тихо пошелъ дальше. Мимоѣзжая карета остановилась, и дамская рука опустила окно. Сэръ Джонъ тотчасъ опять снялъ шляпу. Послѣ минутнаго разговора, въ которомъ мятежники явно играли главную роль, онъ вошелъ въ карету и поѣхалъ вмѣстѣ съ дамою.
   Секретарь усмѣхался, но имѣлъ другія мысли въ головѣ и скоро оставилъ этотъ предметъ. Ему подали обѣдъ; онъ отослалъ его, не дотронувшись; битыхъ четыре часа провелъ онъ, ходя взадъ и впередъ, посматривая на часы и напрасно пытаясь сѣсть и читать или заснуть. Когда стрѣлка показала ему, что прошло, наконецъ, столько-то времени, онъ украдкою взобрался на крышу дома, сѣлъ подлѣ слухового окна и смотрѣлъ, не оборачиваясь, на востокъ.
   Не обращая вниманія на свѣжій воздухъ, обвѣвавшій его распаленное лицо, на веселые луга, отъ которыхъ отъ отворотился, на массы кровель и трубъ, на которыя глядѣлъ, на дымъ и восходящій туманъ, который тщетно усиливался проникнуть, на громкій крикъ дѣтей на ихъ вечернихъ играхъ, на отдаленный ропотъ и шумъ города, вдыханье легкаго деревенскаго воздуха; вѣявшаго мимо и умиравшаго отъ духоты въ Лондонѣ, онъ все глядѣлъ и глядѣлъ, нова стало темно; только далеко внизу подъ нимъ мерцали кое-гдѣ огоньки по улицамъ, и съ прибывающею темнотою онъ больше и больше напрягалъ зрѣніе и становился все нетерпѣливѣе.
   -- Все еще нѣтъ ничего, кромѣ потемокъ, въ той сторонѣ! ворчалъ онъ безпокойно.-- Собака! Гдѣ же на небѣ зарево, которое ты мнѣ обѣщалъ?
  

LV.

   Между тѣмъ слухи о господствующихъ безпорядкахъ достаточно распространились по городамъ и селамъ вокругъ Лондона и всюду принимались съ тою страстью къ чудесному и ужасному, которая постоянно, кажется, отъ сотворенія міра, была свойственна людямъ. Но извѣстія эти представлялись тогда многимъ, какъ представлялись и намъ теперь, еслибъ мы не знали, что это историческіе факты, столь несбыточными и странными, что жившіе подальше, хоть и легковѣрные въ другихъ случаяхъ, никакъ не понимали возможности такихъ вещей и отвергали приходящіе слухи, какъ совершенно вздорные и нелѣпые.
   Мистеръ Уиллитъ -- не столько, можетъ быть, по зрѣлому обсужденію дѣла и обдуманности, сколько по врожденному упрямству -- принадлежалъ къ числу тѣхъ, которые не хотѣли тратить ни слова на предметъ общаго разговора. Въ этотъ самый вечеръ и, можетъ быть, именно въ ту пору, когда Гашфордъ сидѣлъ на своей одинокой стражѣ, старый Джонъ, отъ долгаго качанья головою, при помощи котораго спорилъ онъ съ тремя своими старинными пріятелями и собутыльниками, такъ раскраснѣлся въ лицѣ, что казался настоящимъ огненнымъ метеоромъ и освѣщалъ сѣии "Майскаго-Дерева", гдѣ они сидѣли, какъ исполинскій карбункулъ волшебной сказки.
   -- Развѣ ты думаешь, сэръ,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ, пристально глядя на Соломона Дейзи,-- ибо у него была привычка при личныхъ спорахъ всегда нападать на самаго маленькаго человѣка въ обществѣ:-- развѣ ты думаешь, сэръ, что я оселъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Джонни,-- отвѣчалъ Соломонъ, озираясь при этомъ вокругъ себя въ маленькомъ кружкѣ, котораго часть составлялъ:-- вѣдь мы всѣ хорошо знаемъ тебя. Какой ты оселъ, Джонни? Нѣтъ, нѣтъ!
   Мистеръ Коббъ и мистеръ Паркесъ также покачали головами и пробормотали: "Нѣтъ, нѣтъ, Джонни, разумѣется, нѣтъ!" -- Но какъ мистеръ Уиллитъ обыкновенно отъ такихъ комплиментовъ становился еще задорнѣе прежняго, то онъ смѣрилъ ихъ взоромъ глубокаго презрѣнія и продолжалъ:
   -- Такъ что же значитъ, что вы приходите ко мнѣ и говорите, что сегодня же вечеромъ всѣ вмѣстѣ пѣшкомъ пойдете въ Лондонъ -- всѣ трое, вы,-- и что у васъ есть свидѣтельство вашихъ пяти чувствъ? Развѣ вамъ,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ, засунувъ съ видомъ гордаго презрѣнія трубку въ ротъ:-- развѣ вамъ недостаточно свидѣтельство моихъ пяти чувствъ?
   -- Да вѣдь мы его не видали, Джонни,-- замѣтилъ ему покорно Паркесъ.
   -- Развѣ я вамъ его не далъ, сэръ?-- повторилъ мистеръ Уиллитъ, окинувъ его взглядомъ съ головы до ногъ.-- Развѣ вы еще не знаете его, сэръ? Вы его знаете, сэръ. Развѣ не говорилъ я вамъ, что его августѣйшее величество король Георгъ Третій такъ же не допуститъ срамить себя на улицѣ, какъ не позволитъ своему собственному парламенту браниться и спорить съ собою?
   -- Да, Джонни; но ты говоришь это по твоему уму -- не по твоимъ пяти чувствамъ,-- сказалъ отважный мистеръ Паркесъ.
   -- Почему ты это знаешь?-- возразилъ Джонъ съ достоинствомъ.-- Ты противорѣчишь мнѣ порядочно дерзко; да, сэръ. Какъ ты берешься знать, говорятъ ли мнѣ это мои пять чувствъ или мой умъ? Не помню, чтобъ я это тебѣ сказывалъ, сэръ.
   Мистеръ Паркесъ увидѣлъ, что онъ вдался въ метафизическій лабиринтъ, изъ котораго не могъ выпутаться; и потому, пролепетавъ извиненіе, уступилъ споръ. Настало общее молчаніе минутъ въ десять или въ четверть часа, въ продолженіе котораго Джонъ внутренно трясся отъ смѣху, и насчетъ своего послѣдняго противника тотчасъ замѣтилъ, что "теперь ему, вѣроятно, достаточно". На это согласились, мистеры Коббъ и Дейзи: Паркесъ признанъ былъ совершенно и досконально побѣжденнымъ.
   -- Развѣ вы думаете, что, еслибъ все это была правда, мистеръ Гэрдаль не воротился бы до сихъ поръ домой?-- сказалъ Джонъ, послѣ вторичной паузы.-- Развѣ вы думаете, что онъ не побоялся бы покинуть домъ на двухъ молодыхъ женщинъ и на пару мужчинъ?
   -- Э! Да видишь ли,-- возразилъ Соломонъ Дейзи:-- этотъ домъ удаленъ на порядочное разстояніе отъ Лондона, а говорятъ, бунтовщики выйдутъ только на двѣ, много на три мили за городъ. Сверхъ того, знаешь ли, нѣкоторые католики хорошо припрятали свои наряды и драгоцѣнности,-- по крайней мѣрѣ такъ носится слухъ.
   -- Слухъ!-- сказалъ съ досадою мистеръ Уиллитъ.-- Да, сэръ. Носился также слухъ, будто вы видѣли привидѣніе въ прошедшемъ мартѣ: но этому никто не вѣритъ.
   -- Хорошо!-- сказанъ Соломонъ и всталъ, чтобъ навести на что-нибудь другое своихъ двухъ пріятелей, улыбавшихся на это возраженіе.-- Вѣрятъ или не вѣрятъ, оно, однако, справедливо. Впрочемъ, справедливо ли, нѣтъ ли, но если мы собираемся идти въ Лондонъ, то пойдемъ же сейчасъ. Дай намъ руку, Джонни, и прощай.
   -- Я не дамъ руки никому,-- отвѣчалъ трактирщикъ и засунулъ обѣ руки въ карманы:-- кто по такимъ глупымъ сказкамъ идетъ въ Лондонъ!..
   Поэтому трое старыхъ пріятелей принуждены были пожать ему локоть вмѣсто руки; потомъ взяли изъ общей комнаты свои шляпы, палки и сюртуки, пожелали ему доброй ночи и ушли съ обѣщаніемъ представить ему завтра вѣрный и полный отчетъ о настоящемъ положеніи вещей и, если въ самомъ дѣлѣ все тамъ покойно, признать все величіе его побѣды.
   Джонъ Уиллитъ смотрѣлъ имъ вслѣдъ, какъ они шествовали въ полномъ блескѣ лѣтняго вечера, выколотилъ золу изъ трубки и хохоталъ отъ души надъ ихъ глупостью, пока заболѣли бока. Совершенно утомившись -- что послѣдовало не скоро, ибо онъ смѣялся такъ же медленно, какъ говорилъ и думалъ,-- онъ сѣлъ, покойно прислонясь къ стѣнѣ дома, положилъ ноги на скамейку, закрылъ лицо передникомъ и крѣпко заснулъ.
   Какъ долго спалъ онъ, это неважно знать: но прошло довольно времени, потому что, когда онъ проснулся, роскошный блескъ вечера исчезъ, темныя тѣни ночи густо покрывали ландшафтъ, и пара свѣтлыхъ звѣздочекъ уже искрились надъ нимъ. Птицы всѣ покоились; цвѣтки на лугу закрыли свои поникшія головки; жимолость, вившаяся около сѣней, проливала сильнѣйшій запахъ, какъ будто она теряла въ этотъ тихій часъ свою жестокость и хотѣла выдохнуть ночи свои благовонія; плющъ едва шевелилъ своими темнозелеными листьями. Тиха и прекрасна была эта ночь!
   Но не слышно-ль другого звука въ воздухѣ, кромѣ тихаго шелеста деревьевъ и звонкаго стрекотанья кузнечика? Тише! Вотъ какой-то шумъ, очень отдаленный и слабый, словно шипѣнье въ морской раковинѣ. Вотъ онъ громче, опять слабѣе, вотъ вдругъ совсѣмъ замолкъ. Сейчасъ опять послышался, снова пересталъ и снова возвратился; возвышается, слабѣетъ, вырастаетъ въ ревъ. Онъ приносился съ дороги и мѣнялся съ ея извивами. Вдругъ раздался ясно -- послышались людскіе голоса и топотъ многихъ конскихъ копытъ.
   Еще сомнительно, подумалъ ли бы старый Джонъ даже и теперь о бунтовщикахъ, еслибъ не крикъ кухарки и работницы, которыя взбѣжали на лѣстницу и заперлись въ одной изъ старыхъ свѣтелокъ, откуда онѣ еще разъ провизжали, вѣроятно, для того, чтобъ совершенно скрыть свое убѣжище. Обѣ эти женщины разсказывали послѣ, что мистеръ Уиллитъ въ своемъ встревоженномъ состояніи выговорилъ только одно слово и оглушительнымъ голосомъ прокричалъ его шесть разъ сряду. Но какъ слово это {Bitch -- сука.} односложно и отнюдь не соблазнительно въ своемъ употтребленіи о четвероногомъ животномъ, которое оно означаетъ, напротивъ весьма соблазнительно, когда употребляются насчетъ женщины безупречнаго поведенія, то многіе полагали, что эти молодыя дамы отъ чрезмѣрнаго испуга страдали какимъ-нибудь навожденіемъ и были обмануты своимъ слухомъ.
   Какъ бы то ни было, Джонъ Уиллитъ, у котораго крайняя степень безумнаго оцѣпенѣнія смѣнила мужество, сидѣлъ на своемъ посту въ сѣняхъ и ждалъ, пока они явятся. Разъ ему смутно вспомнилось, что домъ его имѣетъ родъ воротъ съ замкомъ и запорами; и въ то же время мелькнула въ головѣ мысль, что можно закрыть ставни въ нижнемъ этажѣ. Но онъ продолжалъ сидѣть, какъ чурбанъ, смотря на дорогу, откуда шумъ приближался съ удивительною быстротою, и ни разу не вынулъ рукъ изъ кармановъ.
   Долго ждать не пришлось. Скоро показалась черная масса, какъ облако пыли; она ускорила шаги, крича и воя, какъ толпа дикарей; и черезъ нѣсколько секундъ старый Джонъ очутился среди ватаги людей, которые перебрасывали его, какъ мячикъ, отъ одного къ другому.
   -- Эй!-- закричалъ ему знакомый голосъ человѣка, продиравшагося сквозь давку.-- Гдѣ онъ? Подайте его мнѣ. Не дѣлайте съ нимъ ничего худого. Что скажешь теперь, старина? Ха, ха, ха!
   Мистеръ Уиллитъ взглянулъ на него и увидѣлъ, что это былъ Гогъ, но не-сказалъ ничего и ничего не подумалъ.
   -- Моимъ ребятамъ хочется пить; надо ихъ попотчевать!-- воскликнулъ Гогъ, толкнувъ его къ дому.-- Поворачивайся, гусь, поворачивайся! Давай намъ лучшаго, самаго лучшаго, отличнѣйшаго сорта, который ты бережешь для своей собственной глотки!
   Джонъ съ трудомъ выговорилъ слова: "Кто заплатитъ счетъ?"
   -- Онъ спрашиваетъ еще, кто заплатитъ счетъ?-- воскликнулъ Гогъ, помирая со смѣха, повтореннаго толпою. Потомъ онъ обернулся къ Джону и сказалъ: -- Кто заплатитъ? Да ровно никто!
   Джонъ безсмысленно озирался вокругъ на толпу лицъ, изъ которыхъ иныя смѣялись, другія дико взглядывали, освѣщенныя факелами, или неясныя, темныя и покрытыя тѣнью. Одни смотрѣли на него, другіе на его домъ, или другъ на друга -- и между тѣмъ, какъ Джонъ, по собственному своему мнѣнію, готовъ былъ уйти, онъ очутился, не двигаясь, сколько помнилъ, ни однимъ членомъ, за своимъ буфетомъ, въ креслахъ, и смотрѣлъ на гибель своей собственности, какъ будто бы это была какая-нибудь чудная комедія страннаго и чудовищнаго рода, въ которой, однако, ничто до него не касалось; онъ ничего не понималъ -- совершенно ничего.
   Да,-- и эта буфетная комната, куда самый отважный никогда не вступалъ безъ особеннаго приглашенія,-- святая святыхъ, таинственное святилище,-- теперь была набита людьми съ дубинами, палками, факелами, пистолетами, полна оглушительнаго шума, проклятій, крика и воплей; вдругъ превратилась въ какой-то звѣринецъ, сумасшедшій домъ, въ преисподнюю; люди лѣзли и вылѣзали въ двери и окна, били стаканы и рюмки, отвертывали кранъ въ бочкѣ, тянули водку изъ фарфоровыхъ пуншевыхъ чашъ, садились на бочки верхомъ, курили изъ отличныхъ трубокъ, обрывали священную лимонную рощу, рѣзали и рубили праздничные сыры, открывали неприкосновенные шкапы, прятали въ карманы вещи, которыя имъ не принадлежали, дѣлили деньги Джона межъ собою передъ его глазами, опустошали, ломали, били и рвали самымъ дерзостнымъ образомъ; вездѣ люди -- вверху, внизу, въ спальняхъ, въ кухнѣ, на дворѣ и въ конюшняхъ; они карабкаются въ окна, когда двери отворены настежь, прыгаютъ изъ окна или черезъ перила, между тѣмъ, какъ лѣстница подлѣ; ежеминутно новыя лица и фигуры -- одни кричатъ, другіе поютъ или дерутся на кулачки, третьи бьютъ стаканы и посуду, или поливаютъ пыль водкою, которой не могли выпить; иные теребятъ шнурки колокольчиковъ, пока оторвутъ ихъ, или расшибаютъ ихъ вдребезги кочергами; все больше народу -- больше, больше -- роятся какъ насѣкомыя; шумъ, дымъ, свѣтъ, тьма, дерзости, брань, хохотъ, стоны, грабежъ, страхъ и разрушеніе!
   Почти все время, пока Джонъ смотрѣлъ на ужасающее зрѣлище, Гогъ стоялъ подлѣ него; и хотя самъ былъ шутливѣйшій, неистовѣйшій и разрушительнѣйшій изъ всѣхъ бывшихъ тутъ негодяевъ, однако, больше ста разъ оборонялъ кости своего прежняго хозяина отъ поврежденія, однажды когда мистеръ Тэппертейтъ, разгоряченный джиномъ, хотѣлъ выказать свои преимущества тѣмъ, что не очень вѣжливо толкнулъ Джона Уиллита ногою по ляжкѣ, Гогъ сказалъ ему, чтобъ онъ смѣло отплатилъ такимъ же комплиментомъ, и еслибъ только старый Джонъ имѣлъ столько присутствія духа, чтобъ понять и выполнить внушенный ему совѣтъ, то вѣрно, подъ покровительствомъ Гога, могъ бы сдѣлать это безнаказанно.
   Наконецъ, шайка, бывшая на дворѣ, начала сбираться передъ домомъ и звала находившихся внутри не терять времени даромъ. Какъ ропотъ становился все сильнѣе и сильнѣе, Гогъ сталъ совѣтоваться съ нѣкоторыми другими предводителями о томъ, что имъ дѣлать съ старымъ Джономъ, чтобъ онъ не поднялъ тревоги, пока они кончатъ свое чигуэльское предпріятіе. Одни предлагали оставить его въ домѣ, но домъ запалить; другіе -- молотить его по черепу до тѣхъ поръ, пока онъ впадетъ въ состояніе временнаго безчувствія; третьи -- взять съ него клятву, что онъ просидитъ на своемъ мѣстѣ до слѣдующаго дня до того же часа; четвертые, наконецъ, связать его и взять съ собою подъ надежнымъ прикрытіемъ. Всѣ эти предложенія были отвергнуты: рѣшились привязать его къ стулу и кликнули Денни.
   -- Смотри же, старый хрычъ!-- сказалъ ему Гогъ.-- Мы свяжемъ тебѣ руки и ноги, а больше ничего съ тобою не сдѣлаемъ. Слышишь?
   Джонъ Уиллитъ неподвижно и безсмысленно посмотрѣлъ въ лицо другому, какъ бы не зная, кто именно говоритъ, и прелепеталъ что-то объ общемъ столѣ каждое воскресенье въ два часа.
   -- Тебѣ ничего худого не сдѣлаютъ,-- говорю я тебѣ, старикъ, слышишь меня?-- заревѣлъ Гогъ и придалъ своему увѣренію еще болѣе выразительности добрымъ толчкомъ по затылку.-- Онъ чуть живъ со страху; кажется, онъ прядетъ шерсть въ головѣ. Ха, ха! Дайте ему выпить. Подайте кто-нибудь!
   Стаканъ джину былъ подань и Гогъ вылилъ его въ глотку старому Джону. Мистеръ Уиллитъ почавкалъ губами, засунулъ руку въ карманъ и спросилъ, что это стоитъ, замѣтивъ съ дикоблуждающимъ вокругъ взглядомъ; что онъ думаетъ, нужно еще прибавить бездѣлицу за побитое стекло...
   -- Онъ потерялъ, кажется, разсудокъ на время,-- сказалъ Гогъ, потрясши его безъ видимаго послѣдствія такъ, что ключи зазвенѣли у него въ карманѣ.-- Да гдѣ же Денни?
   Явился мистеръ Денни, съ длинною веревкою вкругъ тѣла, какъ монахъ, въ сопровожденіи полдюжины молодцовъ.
   -- Ну! Живо накидывай и вяжи!-- воскликнулъ Гогъ, топнувъ ногою.-- Скорѣе!-- Денни снялъ съ себя, моргая и кивая, веревку, поднялъ глаза къ потолку, осмотрѣлъ стѣны и карнизы испытующимъ взоромъ знатока, и покачалъ головою.
   -- Да поворачивайся же!-- вскричалъ Гогъ и снова топнулъ нетерпѣливо ногою.-- Неужъ-то намъ ждать, пока на десять миль вокругъ ударять въ набатъ, и наша потѣха пойдетъ къ чорту?
   -- Хорошо тебѣ говорить, братъ,-- отвѣчалъ Денни,-- только если мы,-- тутъ шепнулъ онъ ему на ухо,-- если мы не сдѣлаемъ этого за дверьми, здѣсь въ комнатѣ никакъ нельзя.
   -- Чего нельзя?-- спросилъ Гогъ.
   -- Какъ чего?-- отвѣчалъ Денни.-- Да старика-то повѣ...
   -- Вѣдь ты, вѣрно, не хочешь его повѣсить?-- воскликнулъ Гогъ.
   -- А что, неужто нѣтъ?-- возразилъ палачъ, вытаращивъ на него глаза.-- Что же надо?
   Гогъ не отвѣчалъ ни слова, а взялъ у своего товарища веревку изъ рукъ и собрался самъ привязать стараго Джона; но первый пріемъ его былъ такъ неловокъ и неискусенъ, что мистеръ Денни чуть не со слезами на глазахъ просилъ поручить ему эту должность. Гогъ отсторонился, и Денни мигомъ управился.
   -- Вотъ!-- сказалъ онъ, бросивъ горестный взглядъ на Джона Уиллита, который связанный столь же мало оказывалъ движенія, какъ и несвязанный.-- Вотъ что называется мастерски сдѣлано. Теперь онъ настоящая картина. Но, братъ, поди сюда на два слова. Теперь, когда онъ, можно сказать, крѣпко накрѣпко скрученъ, не лучше ли бъ было спровадить его? Въ газетахъ это было бы чудесно, право. Публика получила бы гораздо большее мнѣніе объ насъ.
   Гогъ понялъ мысль своего товарища больше изъ его гримасъ, нежели изъ техническихъ выраженій, непонятныхъ ему, и вторично отвергъ это предложеніе.-- Впередъ!-- воскликнулъ онъ, и сотни голосовъ повторили:-- Впередъ!
   -- Въ "Кроличью Засѣку"!-- кричалъ Денни, пустившись со всѣхъ ногъ.-- Домъ доказчика, ребята!
   Раздался громкій крикъ, и вся толпа ринулась, кипя страстью къ грабежу и разрушенію. Гогъ еще остался на нѣсколько секундъ, чтобъ ободрить себя нѣсколько большимъ количествомъ джина и отвернуть всѣ краны, изъ которыхъ нѣкоторые случайно были пощажены; потомъ еще разъ оглянулся въ опустошенной и разграбленной комнатѣ -- сквозь разбитыя стекла мятежники втолкнули самое майское дерево въ комнату -- и зажегъ факелъ. Онъ потрепалъ нѣмого и неподвижнаго Джона Уиллита еще на прощанье по спинѣ, взмахнулъ факеломъ надъ головою, и съ дикимъ воплемъ бросился вслѣдъ за товарищами.
  

LVI.

   Джонъ Уиллитъ, оставшись одинъ въ своемъ разграбленномъ трактирѣ, все еще неподвижно глядѣлъ впередъ; глазами онъ бодрствовалъ, но всѣми силами души находился въ глубочайшемъ, безгрозномъ снѣ. Онъ осмотрѣлся въ этой комнатѣ, которая въ теченіе многихъ лѣтъ, и еще за часъ передъ тѣмъ, была предметомъ его гордости; но ни одинъ мускулъ въ лицѣ его не пошевелился. Ночь мрачно и холодно глядѣла сквозь страшныя продушины въ оконницахъ; драгоцѣнныя жидкости, теперь уже почти вытекшія, еще капали на полъ; майское дерево печально смотрѣло въ разбитое окно, какъ бугшпритъ потерпѣвшаго крушеніе судна; полъ можно было принять за дно моря, такъ усѣянъ былъ онъ разными драгоцѣнными обломками. Воздухъ прохладно дулъ во внутрь дома; старыя двери скрипѣли и визжали на своихъ петляхъ; свѣчи пылали догорая и образовывая длинные саваны; красивыя, яркокрасныя гардины праздно трепетали въ окнахъ; даже плотные голландскіе боченки, которые лежали пустые и опрокинутые по темнымъ угламъ комнаты, казались только бренною оболочкою добрыхъ малыхъ, радость которыхъ исчезла изъ міра и которые уже никого не могли согрѣвать дружескимъ жаромъ. Джонъ видѣлъ это разрушеніе и вмѣстѣ не видалъ его. Онъ былъ совершенно доволенъ, сидя и глядя неподвижно впередъ, и уже не чувствовалъ никакого неудовольствія или безпокойства въ своихъ веревкахъ, какъ будто онѣ были почетнымъ украшеніемъ.
   Все погружено было въ глубочайшее безмолвіе; только вино капало изъ бочекъ; врывающійся вѣтеръ валялъ тамъ и сямъ какой-нибудь легкій обломокъ, и глухо скрипѣли отворенныя двери; эти звуки, какъ крикъ сверчка ночью, дѣлали еще глубже и поразительнѣе нарушаемую ими тишину. Но тихо ль было или нѣтъ, Джону все равно. Еслибъ даже паркъ артиллеріи подъѣхалъ съ тяжелыми орудіями подъ окно и началъ стрѣлять двадцатичетырехфунтовыми ядрами,-- для него не сдѣлало бы большой разницы. Онъ перешелъ границѣ всякаго изумленія. Явленіе мертвеца также не испугало бы его.
   Онъ заслышалъ шаги -- торопливые, однакожъ, осторожные шаги, подходившіе къ дому. Идущій остановился, опять пошелъ и обходилъ, казалось, весь домъ вокругъ! Вотъ онъ подошелъ подъ окно, и чья-то голова заглянула въ комнату.
   При свѣтѣ догорающихъ свѣчей, онъ рѣзко отдѣлился отъ мрака, царствовавшаго на дворѣ. Блѣдное, страдальческое, изможденное лицо; глаза, но въ этомъ виною была его худощавость, необычайно велики и пламенны; волосы черные, съ просѣдью. Онъ бросилъ испытующій взглядъ на всю комнату и глухимъ голосомъ спросилъ:
   -- Ты одинъ въ домѣ?
   Джонъ не далъ отъ себя ни звука, ни даже знака, хотя вопросъ повторился дважды, и онъ его явственно слышалъ. Послѣ минутной паузы незнакомецъ влѣзъ въ окно. Джона и это не удивило. Въ продолженіе послѣдняго часа такъ много людей влѣзало и вылѣзало въ окна, что онъ самъ совершенно забылъ о дверяхъ; ему стало казаться, что онъ съ колыбели не видывалъ другого употребленія оконъ.
   Незнакомецъ былъ въ длинномъ, черномъ, изношенномъ плащѣ и въ измятой шляпѣ; онъ близко подошелъ къ Джону и посмотрѣлъ на него. Джонъ усердно заплатилъ ему тѣмъ же.
   -- Давно ли ты тутъ сидишь?-- спросилъ незнакомецъ.
   Джонъ усиливался думать, но напрасно; ничто не вязалось въ головѣ его.
   -- По какой дорогѣ пошла толпа?
   Какія-то блуждающія, неопредѣленныя мысли о фасонѣ сапоговъ незнакомца случайно пришли мистеру Уиллиту въ голову, но тотчасъ опять скрылись и оставили его въ прежнемъ состояніи.
   -- Не худо бъ тебѣ открыть ротъ,-- сказалъ незнакомецъ:-- чтобъ сносить въ цѣлости кожу; или ужъ на тебѣ не осталось ни одного живого мѣста? По какой дорогѣ пошла толпа?
   -- Постой!-- сказалъ Джонъ, вдругъ получивъ употребленіе голоса, и кивнулъ головою (пальцемъ показать онъ не могъ, потому что былъ крѣпко связанъ) со всѣмъ чистосердечіемъ совершенно въ противоположную сторону.
   -- Лжешь!-- сказалъ тотъ сердито, сдѣлавъ грозное тѣлодвиженіе.-- По этой дорогѣ я пришелъ. Ты хочешь предать меня.
   Было такъ очевидно, что Джоново оцѣпенѣніе было непритворное, а происходило отъ небывалыхъ сценъ подъ его кровлею, что незнакомецъ, уже готовый его ударить, опустилъ руку и отошелъ прочь.
   Джонъ глядѣлъ ему вслѣдъ, безъ малѣйшаго признака движенія на лицѣ. Пришлецъ взялъ стаканъ, подержалъ его подъ однимъ изъ боченковъ, пока собралось нѣсколько капель, и жадно ихъ выпилъ; потомъ бросилъ нетерпѣливо стаканъ объ полъ, взялъ самый боченокъ и вытрясъ содержимое его въ горло Потомъ поднялъ нѣсколько кусковъ хлѣба и мяса, разбросанныхъ кругомъ, и глоталъ ихъ съ большою жадностью; только по временамъ останавливался онъ и прислушивался къ воображаемому шороху. Наѣвшись такимъ образомъ наскоро и поднесши къ губамъ уже второй боченокъ, онъ низко надвинулъ шляпу не глаза, сбираясь уйти, и обернулся къ Джону:
   -- Гдѣ твоя прислуга?
   Мистеръ Уиллитъ смутно припомнилъ, какъ бунтовщики кричали, чтобъ слуги выкинули имъ за окно ключи отъ комнаты, въ которой были. Потому онъ отвѣчалъ:-- заперта.
   -- Спасеніе для нихъ, если они будутъ смирны и спасенъ для тебя, если ты сдѣлаешь то же,-- сказалъ незнакомецъ.-- Теперь покажи мнѣ дорогу, по которой пошла толпа.
   На этотъ разъ мистеръ Уиллитъ указалъ ее правильно. Незнакомецъ поспѣшилъ къ двери и хотѣлъ выйти вонъ, какъ вдругъ навстрѣчу ему подулъ вѣтеръ; набатъ звонилъ громко и часто, и немедленно показалось на небѣ блестящее и свѣжее зарево, ярко освѣтившее не только комнату, но и всю окрестность.
   Не внезапный переходъ отъ мрака къ этому страшному свѣту не вопли и крики торжества, приносившіеся издали, не это ужасное нарушеніе ночной тишины отбросило этого человѣка назадъ, будто пораженнаго громомъ, но -- колоколъ.
   Еслибъ самое страшное привидѣніе, какое только воображала себѣ когда-нибудь духъ человѣческій въ самыхъ дикихъ своихъ грезахъ, предстало передъ нимъ, не столь бы ужасно пораженъ былъ онъ его прикосновеніемъ, какъ первымъ звукомъ этого мѣднаго голоса. Глаза вышли у него изъ своихъ орбитъ; въ, судорожныхъ движеніяхъ и съ страшно-обезображеннымъ лицомъ, поднялъ онъ одну руку вверхъ, оттолкнулъ другою какой-то призракъ, повергъ на землю и бросился на него, какъ будто держалъ ножъ и закалывалъ его. Онъ схватилъ себя за волосы, зажалъ уши и бѣгалъ, какъ сумасшедшій, кругомъ; потомъ испустилъ вопль ужаса и кинулся вонъ. Все еще звонилъ колоколъ и, казалось, преслѣдовалъ его, звонилъ все громче и громче, все сильнѣе и сильнѣе, Зарево становилось ярче, ревъ голосовъ глуше; трескъ обрушающихся, тяжелыхъ развалинъ колебалъ воздухъ; красные потоки искръ взлетали къ небу; но явственнѣе всего этого, быстрѣе подымаясь къ небу, въ мильонъ разъ грознѣе и неистовѣе обличая страшныя тайны послѣ долгаго ихъ скрытія, говоря устами мертвецовъ, звонилъ колоколъ, тотъ же колоколъ!
   Какое привидѣніе могло быть злѣе этого ужаснаго бѣгства и преслѣдованія! Еслибъ легіонъ призраковъ гнался за незнакомцемъ по пятамъ, онъ перенесъ бы легче. Тамъ было бы начало и конецъ, здѣсь же все пространство было полно. Этотъ преслѣдующій голосъ былъ повсюду; онъ звучалъ на землѣ, подъ землею и въ воздухѣ; трава тряслась отъ него, онъ вылъ и въ дрожащихъ листьяхъ деревъ. Эхо подхватывало его и вторило ему, сова кричала, когда онъ пролеталъ по вѣтру, соловей умолкалъ и прятался въ самыхъ густыхъ вѣтвяхъ; голосъ подстрекалъ, казалось, злой огонь и приводилъ въ бѣшенство; все облилось одинакового, преобладающею краснотою; пламя было всюду; вся природа будто окунулась въ кровь; и все еще раздавался неотступный зовъ этого страшнаго голоса, колоколъ звонилъ, звонилъ попрежнему!
   Онъ умолкъ, наконецъ, но не для его слуха. Погребальный звонъ глубоко врѣзался ему въ сердце. Никакой инструментъ человѣческихъ рукъ не имѣлъ бы того звука, который раздавался тамъ и возвѣщалъ ему, что безпрестанно вопіетъ къ небу. Кто услышалъ бы этотъ колоколъ, не понявъ, что онъ говоритъ! Убійство слышалось въ каждомъ звукѣ его,-- жестокое, безчеловѣчное, неутомимое убійство, свершенное надъ довѣрчивымъ рукою человѣка, владѣвшаго его довѣренностью. Звонъ вызывалъ мертвецовъ изъ могилъ. Что это за лицо, на которомъ дружественная улыбка вдругъ смѣнилась полусомнительнымъ ужасомъ, которое на мигъ приняло выраженіе скорби, потомъ уставилось молящимся взоромъ на небо и безпомощно пало съ открытыми очами, подобно умирающему оленю. Онъ упалъ и терзалъ руками землю, будто хотѣлъ зарыться въ ней, зажалъ уши и закрылъ лицо; нѣтъ, напрасно, напрасно сотни стѣнъ и мѣдныхъ крышъ не защитили бъ его отъ этого колокола, ибо въ его звонѣ говорилъ гнѣвный голосъ Бога, а отъ этого голоса во всей обширной вселенной нѣтъ убѣжища.
   Между тѣмъ, какъ онъ метался, не зная, куда обратиться, и въ отчаяніи лежалъ на землѣ, адская работа быстро шла впередъ. Оставивъ "Майское-Дерево", бунтовщики собрались въ густую толпу и скорыми шагами пустились въ "Кроличью-Засѣку". Такъ какъ слухъ о ихъ прибытіи опередилъ ихъ, то они нашли садовыя двери и окна крѣпко запертыми, и домъ въ глубокой темнотѣ; ни въ одной части строенія не видать было свѣта. Безплодно дергая нѣсколько времени звонокъ и стучась въ окованныя желѣзомъ ворота, они отступили нѣсколько шаговъ назадъ, чтобъ обозрѣть мѣсто и посовѣтоваться о вѣрнѣйшихъ средствахъ къ успѣху.
   Совѣщаніе длилось очень недолго, потому что всѣ, ободренные удачею своихъ прежнихъ буйствъ и разгоряченные до бѣшенства виномъ, имѣли одинъ и тотъ же отчаянный планъ. Едва отданъ былъ приказъ окружить домъ, какъ нѣкоторые, уже влѣзли на ворота или спрыгивали въ низкіе рвы и карабкались на садовыя стѣны, между тѣмъ, какъ другіе срывали крѣпкую желѣзную рѣшетку, дѣлали проломы и сверхъ того обращали прутья въ смертоносное оружіе. Какъ домъ былъ совершенно запертъ, то небольшой отрядъ былъ посланъ сломать сарай въ саду, а прочіе довольствовались тѣмъ, что громко стучались въ двери и кричали обитателямъ, чтобъ они сошли внизъ и отворили, если имъ дорога жизнь.
   Такъ какъ на эти многократныя требованія не было отвѣта, и посланный отрядъ воротился съ запасомъ топоровъ, лопатъ и заступовъ или желѣзныхъ полосъ, то всѣ вмѣстѣ принялись осаждать двери и окна. До сихъ поръ съ мятежниками было не больше дюжины зажженныхъ факеловъ; но когда приготовленія кончились, розданы были горящія свѣчи, и съ такою необычайною быстротою переходили онѣ изъ рукъ въ руки, что черезъ минуту уже, по крайней мѣрѣ, двѣ трети всей толпы держали въ рукахъ горящія головни. Они взмахнули ими надъ головою и съ громкимъ воплемъ кинулись на стѣны и окна.
   Между тѣмъ, какъ трещали тяжкіе удары, звенѣли разбитыя стекла, гремѣли ругательства и проклятія черни,-- Гогъ съ своими пріятелями напалъ на рѣшетчатыя двери, куда послѣдній разъ мистеръ Гэрдаль впускалъ его съ старымъ Джономъ, и на нихъ-то налегла теперь вся ихъ соединенная сила. Это были крѣпкія, старинныя дубовыя двери, съ добрыми задвижками и надежными запорами, но скоро онѣ съ трескомъ упали на узкую дорожку и образовали какъ бы помостъ, по которому имъ легко было войти въ верхніе покои. Почти въ ту же минуту была взята дюжину другихъ входовъ, и отовсюду толпа нахлынула потокомъ.
   Небольшое число вооруженныхъ слугъ засѣло въ галлереѣ и дало по осаждающимъ съ поддюжины выстрѣловъ. Но какъ выстрѣлы ихъ остались безъ всякаго дѣйствія, и сволочь безпрерывно прибывала, будто войско чертей, то они стали думать только о собственномъ спасеніи и отступили, подлаживаясь подъ крикъ мятежниковъ, потому что надѣялись такимъ образомъ сами быть принятыми за мятежниковъ. Военная хитрость удалась почти всѣмъ, кромѣ одного старика, о которомъ послѣ уже не было и слуху: это значило, что они расшибли ему черепъ желѣзною полосою (одинъ изъ его товарищей видѣлъ его упавшаго) и потомъ бросили въ огонь.
   Совершенно овладѣвъ, наконецъ, домомъ, осаждающіе разсыпались по немъ отъ погреба до чердака и довершали свое дьявольское дѣло. Между тѣмъ, какъ одни разводили потѣшные огни подъ окнами, другіе ломали мебель и кидали обломки внизъ, чтобъ питать ими пламя; гдѣ отверстія въ стѣнахъ (уже не окна) были довольно широки, тамъ выбрасывали они въ огонь цѣлые столы, сундуки, шкафы, кровати, зеркала, картины; и каждая свѣжая подбавка привѣтствуема была крикомъ и воплемъ, дополнявшимъ зрѣлище пожара новыми ужасами. Тѣ, которые носили топоры и уже истощили всю ярость надъ движимою домашнею утварью, разбивали двери и оконныя рамы, вырывали половицы и обрубали доски и перекладины на потолкѣ, такъ что погребали подъ развалинами и своихъ товарищей, находившихся въ верхнихъ покояхъ. Иные доискивались по шкафамъ, сундукамъ, ящикамъ, бюро и альковамъ дорогихъ камней, серебряной посуды и денегъ; другіе, между тѣмъ, жадные не столько до корысти, сколько до разрушенія, бросали безъ разбора все, что находили, на дворъ и при называли стоявшимъ внизу разводить этимъ пламя.
   Нѣкоторые, забравшіеся въ погребъ и разбившіе тамъ бочки, метались, какъ бѣшеные, взадъ и впередъ, подкладывали огонь, куда могли, часто даже подъ платья своихъ товарищей; оттого зданіе вдругъ занялось съ нѣсколькихъ сторонъ, такъ что многіе не могли уже спастись; съ опаленными лицами и слабѣющими руками безчувственно висѣли они на карнизахъ оконъ, до которыхъ они доползали, пока пламя не увлекало и не поглощало ихъ. Чѣмъ больше клокоталъ и ярился огонь, тѣмъ жесточе и неистовѣе становились люди; какъ будто стихія, въ которой они двигались обращала ихъ въ дьяволовъ и мѣняла ихъ человѣческую натуру на тѣ свойства, которыя нравятся и производятъ восторгъ въ преисподней.
   Огненный столбъ, который сквозь разсѣлины въ обрушающихся стѣнахъ показывалъ комнаты и коридоры въ пламеннокрасномъ блескѣ; побочное пламя, которое снаружи облизывало кирпичи и камни своими длинными, вилообразными языками, и потомъ слипалось съ огненною массою внутри; отсвѣтъ, падавшій на фигуры негодяевъ, произведшихъ пожаръ и любовавшихся имъ; шипѣнье яростнаго пламени, которое возносилось такъ высоко, что, казалось, пожирало весь дымъ въ своей алчности; горящіе уголья и пепелъ, которые вѣтеръ разносилъ, какъ огненную бурю; глухое паденіе огромныхъ, деревянныхъ балокъ, которыя, какъ легкія перышки, слетали на кучи пепла и, падая, разлетались въ искры и прахъ; синевато-красный цвѣтъ, который покрывалъ небо и отъ противоположности еще мрачнѣйшая темнота, которая царствовала кругомъ; обнаруженіе и вскрытіе каждаго уголка, освященнаго, можетъ быть, домашними обычаями, передъ наглымъ взоромъ глазъ черни, и разрушеніе тысячи дорогихъ бездѣлицъ грубыми руками,-- все это, сопровождаемое не горестными взглядами и не дружескимъ ропотомъ состраданія, а яростными криками торжества, такъ что самыя крысы, долго жившія въ старомъ домѣ, заслуживали бы, казалось, состраданіе и жалость прежнихъ обитателей -- все это вмѣстѣ образовало зрѣлище, котораго, навѣрное, никто, смотрѣвшій со стороны, не забылъ потомъ цѣлую жизнь.
   Кто жъ былъ такимъ зрителемъ? Набатъ, качаемый отнюдь не слабою и не дрожащею рукою, звонилъ долго; но ни души не являлось на зонъ. Нѣкоторые изъ бунтовщиковъ сказывали, будто слышали, когда умолкъ звонъ, визгъ женщинъ и видѣли платья, равѣвавшіяся по воздуху, между тѣмъ какъ куча людей уносила какія-то сопротивлявшіяся фигуры. Никто не. могъ сказать, правда это или ложь, при такой тревогѣ. Но гдѣ же Гогъ? Кто видѣлъ его съ тѣхъ поръ, какъ проломлены ворота? Имя его бѣглымъ огнемъ пронеслось по всей толпѣ. Гдѣ же Гогъ?
   -- Здѣсь,-- вскричалъ онъ громко, выходя изъ темноты, задыхающійся и почернѣлый отъ копоти -- Мы сдѣлали все, что можно; огонь разгорается самъ собою; и даже углы, куда онъ еще не проникъ, теперь только груда развалинъ. Разбѣгайтесь, ребята, пока поле еще чисто; ступайте домой разными дорогами и сходитесь, какъ водится, вмѣстѣ. Сказавъ эти слова, онъ опять исчезъ, совершенно вопреки своему обычаю, ибо прежде онъ всегда былъ первый на мѣстѣ и послѣдній при отступленіи.
   Но не легкое было дѣло уговорить пойти домой такую кучу черни. Еслибъ ворота Бэдлема растворились настежь, оттуда не вышло бы столько сумасшедшихъ, сколько ихъ надѣлало бѣшенство этой ночи. Между ними были молодцы, которые плясали и топали по цвѣтникамъ, будто топча ногами непріятелей, и срывали цвѣты со стеблей, подобно дикимъ, обдирающимъ непріятельскіе черепа. Нѣкоторые кидали кверху горящіе факелы и роняли ихъ на головы и лица, такъ что кожа тѣхъ, на кого они падали, покрывалась сначала непримѣтными пузырями обжога. Другіе бросались въ пожаръ и плескались въ немъ рукачи, будто въ водѣ; иныхъ должно было оттаскивать только силою: такъ велика была ихъ смертельная страсть къ огненной банѣ. Одному пьяному, который лежалъ на землѣ съ бутылкою въ губахъ, вылился на голову, какъ струя жидкаго огня, свинецъ, растопившійся и потекшій съ крыши; голова растаяла подъ нимъ, какъ воскъ. Когда, напослѣдокъ, собрались разсѣянныя толпы,-- нѣсколькихъ людей, которые были еще живы, но какъ бы опалены горячимъ желѣзомъ, должно было вытащить изъ погребовъ и унести на плечахъ; старались разбудить ихъ скоромными шутками и, если они умирали, ихъ клали у больницъ. Но ни одна душа изъ всей вопящей сволочи не располагалась къ жалости при такихъ зрѣлищахъ; ни въ комъ не укрощали они дикаго, пылкаго, безпамятнаго бѣшенства.
   Медленно, небольшими кучками, съ громкими "ура" и повтореніями своего обыкновеннаго крика, скрылась, наконецъ, толпа. Послѣдніе, красноглазые мародеры плелись вслѣдъ за ними; отдаленный шумъ людей, которые перекликались другъ съ другомъ и свистали, когда хватали кого-нибудь, становился слабѣе и слабѣе; наконецъ, умерли и эти звуки, и тишина воцарилась въ окрестности.
   Въ самомъ дѣлѣ было тихо! Пламя превратилось въ колеблющійся, мерцающій свѣтъ, и кроткія звѣзды, дотолѣ невидимыя, проглянули на черную груду. Густой дымъ висѣлъ надъ развалинами, будто хотѣлъ скрытъ ихъ отъ этихъ очей небесныхъ; и вѣтеръ, казалось, не желалъ разгонять его. Голыя стѣны, разсѣвшаяся кровля, комнаты и покои, гдѣ старинные обитатели много и много разъ просыпались къ новой и бодрой жизни и дѣятельности; гдѣ столь многіе бывали веселы и грустны, съ которыми связывалось столь много надеждъ и мечтаній, жалобъ и перемѣнъ -- все погибло. Не осталось ничего, кромѣ уединенной, страшной пустоты и смрадной кучи золы и пепла.
  

LVII.

   Пріятели "Майскаго-Дерева", которымъ и не грезилось, какая участь должна была постигнуть ихъ любимый трактиръ, шли лѣсною дорогою, ведущею въ Лондонъ; избѣгая пыли и зноя большой дороги, они держались околицъ и нолей. Подвигаясь ближе къ цѣли своего путешествія, начали они освѣдомляться у прохожихъ касательно носившихся о бунтовщикахъ слуховъ. Отвѣты далеко превышали все, что знали на этотъ счетъ въ мирномъ Чигуэллѣ. Одинъ сказалъ имъ, что солдаты, перевозившіе нѣсколькихъ мятежниковъ въ Ньюгетъ, атакованы были народомъ и принуждены къ отступленію; другой, что дома двоихъ свидѣтелей близъ Клэръ-Маркета разграблены, вѣроятно, именно въ ту минуту, какъ онъ имъ встрѣтился; третій, что домъ сэра Джорджа Севилля на Лейсестерскомъ полѣ долженъ быть сожженъ сегодня ночью, и что сэру Джорджу Севиллю придется плохо, если онъ попадетъ въ руки народу, потому что онъ вносилъ билль католиковъ. Но всѣ извѣстія согласовались въ томъ, что чернь стала появляться гораздо въ обильнѣйшемъ числѣ и большими толпами, нежели прежде; что улицы небезопасны, что ничей домъ и ничья жизнь не стоятъ ни гроша, что общее безпокойство ежеминутно возрастаетъ, и что уже многія семейства бѣжали изъ города. Какой-то дѣтина, съ народнымъ девизомъ на шляпѣ, ругалъ ихъ, зачѣмъ они не носили кокардъ, и совѣтовалъ хорошенько обратить вниманіе на тюремныя ворота въ слѣдующій вечеръ, потому что замки станутъ сильно трястись; другой спросилъ ихъ, не желѣзные-ль они, что выходятъ на улицу безъ отличительнаго признака всѣхъ добрыхъ и правдивыхъ людей; а третій, который былъ верхомъ и совершенно одинъ, потребовалъ, чтобъ каждый изъ нихъ бросилъ ему въ шляпу шиллингъ въ пособіе бунтовщикамъ. Хоть они побоялись отказать въ этомъ требованіи и вообще были исполнены страха и ужаса, однакожъ, отошедъ такъ далеко отъ дома, рѣшились уже идти въ Лондонъ, чтобъ собственными глазами убѣдиться въ настоящемъ положеніи дѣлъ. Итакъ, они пустились еще поспѣшнѣе впередъ, какъ люди, взволнованные чрезвычайными новостями, и, углубясь въ размышленіе обо всемъ томъ, что сейчасъ слышали, не говорили другъ съ другомъ ни слова.
   Наступила ночь. Приближаясь къ Старому-Городу, они увидѣли ужасное подтвержденіе полученныхъ ими слуховъ въ трехъ большихъ огняхъ, которые жарко горѣли одинъ подлѣ другого и страшнымъ темнокраснымъ заревомъ отражались на небѣ. Достигнувъ ближайшихъ предмѣстій, замѣтила они, что на дверяхъ почти каждаго дома виднѣлась крупными буквами надпись "прочь-папство". Всѣ лавки были заперты, страхъ и ужасъ изображались на каждомъ лицѣ, которое они встрѣчали.
   Все это замѣчали они съ ужасомъ, котораго въ полной мѣрѣ ни одинъ изъ нихъ не хотѣлъ обнаружить передъ товарищами. Такимъ образомъ дошли они до заставы, которая была заперта. Они пустились по тропинкѣ мимо, какъ вдругъ подскакалъ какой-то верховой изъ Лондона и необычайно встревоженнымъ голосомъ закричалъ сборщику пошлинъ отворить, отворить ради Бога, какъ можно скорѣе.
   Просьба была такъ серьезна и настоятельна, что тотъ выбѣжалъ съ фонаремъ въ рукѣ,-- даромъ, что былъ пошлинный сборщикъ,-- и готовился уже поднять шлагбаумъ, какъ случайно оглянулся назадъ и вскричалъ:-- Боже мой, что это такое! Еще пожаръ!
   Трое пріятелей оборотили голову и увидѣли вдали, въ томъ самомъ направленіи, откуда они прибыли -- большое, сильное зарево, бросавшее грозный свѣтъ на облака, которыя раскалились, какъ будто бъ пожаръ былъ позади нихъ, и казались яркимъ солнечнымъ закатомъ.
   -- Если злое предчувствіе меня не обманываетъ,-- сказалъ всадникъ:-- я знаю, отъ какого дальняго зданія идетъ это пламя. Что ты стоишь такой испуганный, другъ мой? Подними поскорѣе шлагбаумъ!
   -- Сэръ, воскликнулъ сборщикъ и, пропуская его, схватилъ за узду лошадь:-- я теперь узнаю васъ, сэръ; послушайтесь моего совѣта, не ѣздите. Я видѣлъ, какъ они прошли, и знаю, что это за народъ. Васъ убьютъ.
   -- Ради Бога, скорѣе!-- вскричалъ всадникъ, смотря пристально на огонь и не слушая говорящаго.
   -- Но, сэръ, сэръ,-- воскликнулъ тотъ и схватилъ еще крѣпче узду лошади:-- если вы поѣдете, надѣньте по крайней мѣрѣ синюю ленту. Вотъ, сэръ,-- промолвилъ онъ, снявъ ленту съ собственной шляпы съ такимъ прискорбнымъ видомъ, что слезы выступили у него на глазахъ: -- я ношу ее пе но доброй волѣ, а по необходимости, изъ любви къ жизни и къ семейству, сэръ. Надѣньте ее только на сегодняшнюю ночь; только на сегодняшнюю ночь, сэръ.
   -- Да!-- воскликнули три товарища, окруживъ лошадь.-- Мистеръ Гэрдаль, сэръ, любезнѣйшій господинъ, пожалуйста, послушайтесь.
   -- Кто это?-- вскричалъ мистеръ Гэрдаль, наклонившись съ лошади, чтобъ лучше разглядѣть.-- Не голосъ ли это Соломона Дэйзи?
   -- Точно такъ, сэръ!-- воскликнулъ маленькій человѣчекъ.-- Послушайтесь, сэръ. Онъ говоритъ совершенную правду. Жизнь ваша, можетъ быть, отъ этого зависитъ.
   -- Ты не боишься,-- сказалъ вдругъ мистеръ Гэрдаль:-- ѣхать со мною?
   -- Я, сэръ? Нѣ... нѣ... ѣтъ.
   -- Навяжи эту ленту себѣ на шляпу. Если намь попадутся бунтовщики, то увѣряй ихъ, будто я схватилъ тебя за то, что ты ее носишь. Я самъ скажу имъ это смѣло и открыто; потому что не приму отъ нихъ пощады, но и они ея отъ меня не получатъ, если мы встрѣтимся нынче ночью. Ну, садись за меня, скорѣе! Держись крѣпче и не бойся.
   Вмигъ поскакали они полнымъ галопомъ, и, вздымая за собою облако пыли, неслись, какъ дикіе охотники во снѣ.
   Счастьемъ было, что добрая лошадь знала дорогу, потому что во всю ѣзду ни разу не взглянулъ мистеръ Гэрдаль на землю; взоръ его постоянно устремленъ былъ на зарево, къ которому они неслись во весь опоръ. Однажды сказалъ онъ тихимъ голосомъ: "это мой домъ"; больше во все время не промолвилъ ни слова. Когда они проѣзжали по мѣстамъ темнымъ и опаснымъ, онъ никогда не забывалъ поддерживать маленькаго человѣчка на сѣдлѣ; но голова его была выпрямлена, и глаза устремлены на огонь, не отвращаясь отъ него ни на минуту.
   Путь былъ довольно опасенъ, потому что они скакали ближайшею дорогою, сломя голову, далеко отъ большой дороги, по уединеннымъ тропинкамъ и околицамъ, гдѣ колеса тяжелыхъ фуръ надѣлали глубокихъ бороздъ и ухабовъ; гдѣ кустарники и овраги сужали и безъ того тѣсное, пространство ровной земли, а высокія деревья, сплетшись вѣтвями надъ дорогою, распространяли глубокій мракъ. Но они все скакали впередъ, не останавливаясь и не спотыкаясь, пока достигли воротъ "Майскаго-Дерева" и ясно могли разглядѣть, что огонь, будто отъ недостатка въ горючемъ матеріалѣ, погасаетъ.
   -- Сойдемъ на минуту, на одну минуту,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, ссадивъ Дэйзи съ сѣдла и слѣзая самъ.-- Уиллитъ, Уиллитъ, гдѣ моя племянница? Гдѣ мои люди? Уиллитъ!
   Съ такими восклицаніями вбѣжалъ онъ въ трактиръ. Хозяинъ въ веревкахъ привязанъ къ стулу; домъ опустошенъ, разграбленъ; крыша разломана,-- ни одной душѣ уже нельзя пріютиться здѣсь.
   Онъ былъ человѣкъ крѣпкій, привычный владѣть собою и покорятъ себѣ движенія души; но эта прелюдія къ тому, что еще должно было послѣдовать, хотя онъ видѣлъ огонь и зналъ, что домъ его сравнялся съ землею, была больше, чѣмъ онъ могъ вынести. Онъ закрылъ обѣими руками лицо и отворотился на минуту.
   -- Джонни, Джонни,-- сказалъ Соломонъ, и честный, маленькій человѣчекъ плакалъ въ простотѣ сердца и ломалъ себѣ руки:-- любезный, старый Джонни, что это за перемѣна? Неужто "Майское-Дерево" погибло, и мы дожили до этого? И старая "Кроличья-Засѣка", Джонни, мистеръ Гэрдаль... Охъ, Джонни, сердце у меня хочетъ разорваться!
   Указавъ при этихъ словахъ пальцемъ на мистера Гэрдаля, онъ облокотился о спинку креселъ мистера Уиллита и заплакалъ ему черезъ плечо.
   Пока говорилъ Соломонъ, старый Джонъ сидѣлъ нѣмъ, какъ треска, глядѣлъ на него безжизненно и неподвижно и обличалъ всѣми возможными признаками полную безчувственность. Но когда Соломонъ умолкъ, Джонъ послѣдовалъ своими выпученными, круглыми глазами за направленіемъ его взгляда и имѣлъ, казалось, слабое, едва мерцающее сознаніе, что пришелъ кто-то посторонній.
   -- Ты не узнаешь, не узнаешь насъ, Джонни?-- сказалъ маленькій церковнослужитель, ударяя себя въ грудь.-- Знаешь, Дэйзи... чигуэлльская церковь... звонарь... маленькая каѳедра по воскресеньямъ... а? Джонни?
   Мистеръ Уиллитъ подумалъ нѣсколько минутъ и пролепеталъ почти механически:-- восхвалимъ Го...
   -- Да, ну, такъ точно,-- воскликнулъ маленькій человѣчекъ:-- это я, я самъ, Джонни. Теперь ты опять здоровъ, не правда ли? Скажи, что ты опять здоровъ, Джонни.
   -- Здоровъ?-- повторилъ мистеръ Уиллитъ задумчиво, какъ будто это былъ вопросъ совѣсти.-- Здоровъ? Ахъ!
   -- Да вѣдь они тебя не поколотили палками или кочергами, или какими-нибудь другими тупыми орудіями, не такъ ли, Джонни?-- спросилъ Соломонъ, весьма заботливо взглянувъ на голову мистера Уиллита.-- Вѣдь они тебя не били, а?
   Джонъ наморщилъ лобъ, посмотрѣлъ на полъ, какъ будто былъ занятъ какой-то ариѳметической выкладкою; потомъ на потолокъ, какъ будто сумма не выходила правильно; потомъ на Соломона Дэйзи, окинувъ его глазами съ головы до ногъ; наконецъ, медленно обозрѣлъ вокругъ всю комнату. Изъ каждаго его глаза выкатилась крупная, полная, свинцовая слезинка, и онъ сказалъ, качая головою:
   -- Еслибъ ужъ они сдѣлали милость, убили меня, я былъ бы имъ благодаренъ отъ всего сердца.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, не говори такъ, Джонни!-- захныкалъ его маленькій пріятель.-- Это очень, очень дурно, а все не такъ дурно, какъ то. Нѣтъ, нѣтъ!
   -- Посмотрите, сэръ!-- воскликнулъ Джонъ, обративъ свой горестный взглядъ на мистера Гэрдаля, который сталъ на колѣни и началъ поспѣшно развязывать ему веревки.-- Посмотрите, сэръ! Само "Майское-Дерево", старое, нѣмое "Майское-Дерево", заглядываетъ въ окошко, будто хочетъ сказать: "Джонъ Уиллитъ, Джонъ Уиллитъ, пойдемъ и кинемся въ ближній прудъ, гдѣ всего глубже; наша пора прошла!"
   -- Нѣтъ, Джонни, нѣтъ!-- воскликнулъ его пріятель, потрясенный сколько горестнымъ напряженіемъ, какое сдѣлало воображеніе мистера Уиллита, столько и могильнымъ тономъ, какимъ онъ произнесъ мнимыя слова "Майскаго-Дерева".-- Пожалуйста, Джонни, не говори такъ!
   -- Убытокъ твой великъ и несчастіе немало,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, безпокойно глядя на двери:-- теперь не время утѣшать тебя. А еслибъ и было время, то я самъ не въ такомъ положеніи, чтобъ могъ это сдѣлать. Скажи мнѣ только одно, прежде чѣмъ разстанемся, и постарайся сказать ясно и правильно, умоляю тебя. Не видалъ ли ты или не слыхалъ ли чего объ Эммѣ?
   -- Нѣтъ!-- сказалъ мистеръ Уиллитъ.
   -- Не видалъ никого, кромѣ этихъ негодяевъ?
   -- Нѣтъ!
   -- Надѣюсь, Богъ милостивъ, они убѣжали, прежде чѣмъ начались эти страшныя сцены,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, который отъ волненія, отъ нетерпѣнія опять сѣсть на лошадь, не развязавъ еще ни одного узла.--Ножикъ, Дэйзи!
   -- Вы не видали,-- сказалъ Джонъ, озираясь кругомъ, какъ будто ища носового платка или другой подобной бездѣлицы:-- никто изъ васъ, гдѣ-нибудь, не видалъ гроба?
   -- Уиллитъ!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль. Соломонъ выронилъ ножикъ изъ рукъ и вскричалъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и заикаясь:-- "ради Бога".
   -- Тутъ,-- сказалъ Джонъ, нимало не обращая на нихъ вниманія:-- прошелъ недавно мертвецъ, въ ту сторону. Я бы могъ еще сказать вамъ имя, которое стояло на крышкѣ, если только онъ принесъ гробъ и оставилъ здѣсь. Если нѣтъ, то и говорить нечего.
   Его помѣщикъ, который слушалъ каждое изъ этихъ словъ, задыхаясь отъ нетерпѣнія, вдругъ вскочилъ, вытащилъ Соломона Дэйзи, не говоря ни слова, за дверь, сѣлъ на лошадь, посадилъ его позади себя и скорѣе полетѣлъ, чѣмъ поскакалъ, къ грудѣ развалинъ, которая еще днемъ блистала на солнцѣ красивымъ домомъ. Мистеръ Уиллитъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ, взглянулъ на свои ноги, чтобъ вполнѣ убѣдиться, что онъ еще привязанъ и, не обнаруживъ ни малѣйшаго нетерпѣнія, разочарованія или удивленія, снова тихо и постепенно впалъ въ то состояніе, отъ котораго такъ несовершенно очнулся.
   Мистеръ Гэрдаль привязалъ лошадь къ дереву и, взявъ за за руку своего спутника, тихо покрался по тропинкѣ туда, гдѣ былъ его садъ. Онъ остановился на минуту взглянуть на дымящіяся стѣны и на звѣзды, мерцавшія сквозь крышу и потолки. Соломонъ бросилъ робкій взглядъ на его лицо; но губы у него были сжаты, на челѣ виднѣлось выраженіе важной, непоколебимой рѣшимости, и ни одной слезы, никакого вида, ни одного взгляда безпокойства не вырвалось у него.
   Онъ вынулъ шпагу, пощупалъ что-то за пазухою, какъ будто носилъ при себѣ еще другое оружіе; потомъ опять взялъ Соломона за руку и осторожными шагами пошелъ вкругь дома. Онъ заглядывалъ во всякій проходъ, во всякую щель въ стѣнѣ, оборачивался при каждомъ шорохѣ вѣтра въ листьяхъ и обыскивалъ распростертыми руками каждый темный уголъ. Такъ обошли они зданіе кругомъ, но воротились на мѣсто, откуда пошли, но встрѣтивъ ни одного человѣческаго существа, и не открывъ никакого слѣда спрятавшагося мародера.
   Послѣ краткаго молчанія мистеръ Гэрдаль прокричалъ раза два или три громко:-- Не спрятался ли здѣсь кто-нибудь, кому знакомъ мой голосъ? Теперь нечего бояться. Если кто-нибудь изъ моихъ домашнихъ тутъ близко, то прошу его отвѣчать!-- Онъ кликалъ всѣхъ по именамъ; эхо печально вторило его голосу, и все было по прежнему тихо.
   Они стояли недалеко отъ башни, на которой висѣлъ набатъ. Огонь свирѣпствовалъ тамъ; полы были испилены, изрублены и разбиты. Все открыто настежь, но часть лѣстницы еще уцѣлѣла и вилась надъ большою кучею сора и пепла вверхъ. Обломки расшибленныхъ и обрубленныхъ ступеней представляли кое-гдѣ ненадежныя, хрупкія опоры, и потомъ снова терялись за выдавшимися углами стѣнами въ густой тѣни, бросаемой на нихъ другими развалинами, ибо мѣсяцъ уже взошелъ и сіялъ въ полномъ блескѣ.
   Когда они стояли, прислушиваясь къ замирающему эху и тщетно надѣясь услышать знакомый голосъ, что-то оторвалось отъ обгорѣлой башни и скатилось внизъ. Соломонъ, котораго пугалъ малѣйшій шорохъ въ этомъ пустынномъ мѣстѣ, взглянулъ въ лицо своему спутнику и увидѣлъ, что онъ, внимательно напрягши слухъ, оборотился въ ту сторону.
   Онъ зажалъ маленькому человѣку ротъ рукою и опять сталъ слушать. Скоро съ сверкающими глазами велѣлъ онъ ему, если дорожитъ жизнью, стоять смирно, не говорить и не шевелиться. Потомъ нагнулся, притаивъ дыханіе, къ землѣ, прокрался, со шпагою въ рукѣ, въ башню и исчезъ.
   Отъ страха остаться одному въ такомъ печальномъ положеніи, послѣ всего того, что слышано и видѣно въ этотъ вечеръ, Соломонъ охотно пошелъ бы за нимъ вслѣдъ, еслибъ въ поступкахъ и видѣ мистера Гэрдаля не заключалось чего-то такого, что, какъ скоро онъ вспоминалъ, оковывало его, какъ волшебствомъ. Онъ будто приросъ къ землѣ и едва смѣлъ дышать. Въ такомъ страхѣ и изумленіи взглянулъ онъ наверхъ.
   Опять отвалился пепелъ и посыпался -- тихо, тихо, опять и опять, какъ будто онъ осыпался подъ какою-то робкою поступью. Вотъ неясно показалась фигура, осторожно пролѣзая и часто останавливаясь, чтобъ посмотрѣть внизъ; потомъ она продолжала свой трудный путь и снова, скрылась изъ глазъ.
   Еще разъ вынырнула она на невѣрный и слабый свѣтъ, теперь выше прежняго, но немного выше, потому что всходить было круто и тяжело -- можно было только медленно подаваться впередъ. За какимъ призракомъ гнался онъ? Зачѣмъ то и дѣло глядѣлъ внизъ? Вѣдь онъ зналъ, что тутъ никого нѣтъ? Вѣдь умъ его не былъ потрясенъ ужасами и утратами этой ночи? Вѣдь онъ, вѣрно, не хотѣлъ броситься головою внизъ съ этой рухлой стѣны? Соломонъ почти лишился чувствъ и сложилъ руки. Онъ дрожалъ всѣми членами, и холодный потъ выступалъ на его блѣдномъ лицѣ.
   Если онъ теперь повиновался послѣднему приказанію мистера Гэрдаля, это потому, что онъ не имѣлъ силъ пошевелиться, ни голоса закричать. Онъ напрягалъ глаза и устремилъ ихъ на клочекъ луннаго свѣта, на который тотъ, всходя выше, долженъ былъ, наконецъ, выйти. Тогда думалъ онъ попытаться окликнуть его.
   Опять оторвалась зола и покатилась внизъ; нѣсколько камней съ глухимъ, тяжелымъ звукомъ упали на землю. Онъ взглянулъ на мѣстечко луннаго свѣта. Фигура подвигалась, потому что тѣнь ея уже падала на стѣну. Наконецъ она появилась, оглянулась, и вотъ...
   Церковнослужитель, объятый ужасомъ, испустилъ вопль, пронесшійся по воздуху, и вскричалъ: "Опять мертвецъ! Мертвецъ!"
   Не успѣло стихнуть эхо этого крика, какъ мелькнула еще другая фигура, бросилась на первую, придавила ей грудь колѣномъ и схватила ее обѣими руками за горло.
   -- Бездѣльникъ!-- воскликнулъ страшнымъ голосомъ мистеръ Гэрдаль.-- Мертвый и похороненный, какимъ почитали тебя всѣ, обманутые твоей адскою хитростью, но сбереженный небомъ для того... Наконецъ... наконецъ-то ты въ моихъ рукахъ! Ты, чья рука обагрена кровью моего брата и его вѣрнаго слуги, пролитою для прикрытія твоего собственнаго, гнуснаго злодѣйства, ты, Роджъ, сугубый убійца и извергъ, я арестую тебя во имя Бога, который предалъ тебя въ мои руки! Нѣтъ, хоть бы у тебя была сила двадцатерехъ,-- прибавилъ онъ, когда тотъ барахтался и защищался:-- ты не уйдешь отъ меня въ эту ночь и не вырвешься изъ рукъ моихъ.
  

LVII.

   Бэрнеби продолжалъ прохаживаться съ своимъ знаменемъ передъ дверью конюшни, радуясь, что опять остался одинъ, и вполнѣ наслаждаясь непривычнымъ покоемъ и тишиною. Послѣ оглушительнаго шума и тревогъ, въ какихъ протекли послѣдніе два дня, удовольствія уединенія и мира имѣли для него тысячекратную прелесть. Онъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ; и когда стоялъ, опершись на знамя, углубясь въ раздумье, радостная улыбка показалась на лицѣ у него, и свѣтлыя мысли мелькали въ головѣ.
   Не думалъ ли онъ о ней, которой единственнымъ утѣшеніемъ былъ онъ и которую, самъ того не зная, повергъ онъ въ такое горькое страданіе, въ такую глубокую скорбь? О, разумѣется! Она стояла на переднемъ планѣ всѣхъ его веселыхъ надеждъ и гордыхъ мыслей. Къ ея счастію должна была послужить вся эта почесть и отличіе; радости и добыча для нея назначались. Въ какое восхищеніе придетъ сна, когда услышитъ о храбрости своего бѣдняжки сына!-- Ахъ! Это бы онъ зналъ, еслибъ Гогъ ему и не сказывалъ. И что за прекрасная вещь была мысль, что она живетъ такъ счастливо и съ такою гордостью (онъ ужъ рисовалъ въ воображеніи мину, съ какой она слушала разсказы о немъ) узнаетъ объ его почетной должности; что онъ смѣлѣйшій изъ смѣлыхъ и отъ всѣхъ прочихъ почтенъ величайшею довѣренностью. И когда, послѣ этихъ сшибокъ и побѣды добраго лорда надъ своими врагами, всѣ они опятъ заживутъ въ мирѣ, онъ съ матерью разбогатѣетъ, какъ весело будетъ разговаривать тогда объ этихъ безпокойныхъ временахъ, въ которыя онъ былъ великимъ воиномъ, когда они въ ту пору станутъ сидѣть одни одинехоньки въ темныхъ сумеркахъ, и у нея уже не будетъ причины мучительно заботиться о слѣдующемъ днѣ. Какъ отрадно будетъ сказать, что это сдѣлалъ онъ -- онъ, бѣдный полуумный Бэрнеби; потрепать ее по щекѣ и, весело улыбаясь, спросить: "Дуракъ ли еще я теперь, матушка, дуракъ ли я теперь?"
   Съ облегченнымъ сердцемъ и глазами, блиставшими тѣмъ яснѣе, что ихъ омрачала на мигъ слеза радости, Бэрнеби бодро продолжалъ прохаживаться и стеречь свой постъ напѣвая веселую пѣсенку.
   Грейфъ, неотлучный его товарищъ, который, бывало, любилъ лучше грѣться на солнышкѣ, предпочелъ сегодня ходить по конюшнѣ, гдѣ ему было много работы, потому что онъ то разрывалъ солому и пряталъ подъ нею разныя бездѣлки, которыя случайно оставались неприбранными, то осматривалъ Гогову постель, которая, казалось, особенно его прельщала. Нѣсколько разъ заглядывалъ Бэрнеби внутрь конюшни и кликалъ Грсйфа; тогда онъ подпрыгивалъ къ нему; но онъ дѣлалъ это только изъ уваженія къ слабости своего хозяина и скоро опять возвращался къ своимъ серьезнымъ занятіямъ: разбрасывалъ клювомъ солому и опять ее складывалъ, какъ будто шепталъ тайны на ухо землѣ и погребалъ ихъ въ ней, безпрестанно работая на подстилкѣ, а когда приходилъ Бэрнеби, притворялся, будто ни о чемъ не думаетъ и зѣваетъ только по сторонамъ. Однимъ словомъ, онъ въ этомъ случаѣ былъ замысловатѣе и скрытнѣе обыкновеннаго.
   Какъ становилось уже поздно, то Бэрнеби, которому на караулѣ не запрещено было ѣсть и пить, даже оставлены были бутылка пива и корзина съ съѣстнымъ, рѣшился, наконецъ, закусить. Онъ сѣлъ на землѣ передъ дверью, положилъ на случай тревоги знамя себѣ на колѣни и кликнулъ Грейфа къ ужину.
   Зову этому птица повиновалась очень проворно и кричала, посматривая на хозяина: "я дьяволъ, дьяволъ, Полли, чайникъ, протестантъ, прочь папство!" Послѣднюю поговорку выучилъ онъ у прекрасныхъ людей, съ которыми въ послѣднее время такъ много обращался; онъ умѣлъ произносить ее съ необыкновенною выразительностью.
   -- Браво, Грейфъ!-- воскликнулъ Бэрнеби, давая ему самые лакомые куски.-- Славно сказано, старикъ!
   -- Говори, что никогда не умрешь, бау, вау, вау, бодрѣе, веселѣе, Грейфъ, І'рейфъ, Грейфъ. Эй, эй! Мы всѣ пьемъ чай, я протестантъ, чайникъ, прочь папство!...-- кричалъ воронъ.
   -- Да здравствуетъ Гордонъ, Грейфъ!-- сказалъ Бэрнеби.
   Воронъ прилегъ головою къ землѣ и глядѣлъ искоса на хозяина, будто прося его "скажи-ко мнѣ это еще разъ!" Бэрнеби, который совершенно понялъ его желаніе, повторилъ фразу нѣсколько разъ. Птица слушала съ величайшимъ вниманіемъ, нѣсколько разъ повторила про себя тихо народный пароль, который уже знала, какъ будто сравнивая то и другое и смотря, не поможетъ ли старое затвердить новое; потомъ хлопала крыльями или каркала, и нѣсколько разъ съ какимъ-то отчаяніемъ и чрезвычайной досадой откупоривала множество пробокъ.
   Бэрнеби былъ такъ занятъ своимъ любимцемъ, что сначала не замѣтилъ было приближеніе двухъ всадниковъ, которые, ѣдучи шагомъ, направлялись прямо къ его посту. Когда они находились отъ него еще почти въ пятидесяти ярдахъ, онъ, однако, замѣтилъ ихъ и, поспѣшно вскочивъ, велѣлъ Грейфу идти въ конюшню, а самъ оперся, по обыкновенію, обѣими руками на древко знамени и ждалъ, разсматривая, враги это или друзья.
   Едва онъ расположился такимъ образомъ, какъ замѣтилъ, что подъѣзжающіе были господинъ съ слугою; почти въ ту же минуту онъ узналъ лорда Джорджа Гордона, снялъ шляпу и стоялъ передъ нимъ съ обнаженною головою, потупивъ глаза въ землю.
   -- Здравствуй!-- сказалъ лордъ Джорджъ, не прежде остановивъ лошадь, какъ подъѣхалъ къ нему вплоть.-- Здорово!
   -- Все покойно, сэръ, все хорошо и благополучно!-- воскликнулъ Бэрнеби.-- Нашихъ нѣтъ: они пошли вонъ по той дорогѣ. Большая куча!
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- сказалъ лордъ, глядя на него задумчиво.-- А ты?
   -- О! Меня они оставили здѣсь присматривать... стоять на караулѣ... чтобъ все было цѣло, пока они воротятся. Я это и дѣлаю, ради васъ. Вы такой хорошій господинъ; добрый господинъ -- да. У васъ много непріятелей, да мы съ ними справимся, не бойтесь ничего!
   -- Это что?-- сказалъ, лордъ Джорджъ, указывая пальцемъ на ворона, выглядывавшаго изъ конюшни, но все попрежнему смотрѣлъ задумчиво и, казалось, съ нѣкоторымъ смущеніемъ, на Бэрнеби.
   -- Э, развѣ вы не знаете?-- отвѣчалъ Бэрнеби, захохотавъ отъ удивленія.-- Не знаете, кто это такой! Птица, разумѣется. Моя птица -- мой пріятель, Грейфъ.
   -- Дьяволъ, чайникъ, Грейфъ, Полли, протестантъ -- прочь папство!-- закричалъ воронъ.-- Конечно,-- продолжалъ тихо Бэрнеби, положа руку на шею лошади лорда Джорджа:-- конечно, вы правы, что спрашиваете у меня, кто онъ, потому что часто и мнѣ кажется мудрено, а я ужъ привыкъ къ нему, когда подумаю, что онъ простая птица. Ха, ха, ха! Онъ мой братъ, мой Грейфъ, всегда со мною... всегда веселъ... всегда болтаетъ... а? Грейфъ?
   Воронъ отвѣчалъ дружескимъ карканьемъ и, вспрыгнувъ на подставленную руку хозяина, слушалъ его ласки съ видомъ величайшаго равнодушія и повертывалъ, свои неугомонные, любопытные глаза то на лорда Джорджа, то на его слугу.
   Лордъ Джорджъ въ смущеніи кусалъ себѣ ногти и глядѣлъ нѣсколько минутъ на Бэрнеби молча; потому крикнулъ слугѣ:
   -- Поди сюда, Джонъ.
   Джонъ Грюбэ приложилъ два пальца къ шляпѣ и подъѣхалъ.
   -- Видалъ ты прежде когда-нибудь этого молодого человѣка?-- спросилъ его тихо господинъ.
   -- Два раза, милордъ,-- сказалъ Джонъ.-- Я видѣлъ его прошедшую ночь и въ субботу промежъ толпы.
   -- Какъ тебѣ... какъ тебѣ показалась его наружность, дика или странна?-- спросилъ, заикаясь лордъ Джорджъ.
   -- Онъ помѣшанъ,-- сказалъ Джонъ отрывисто.
   -- Почему жъ ты его считаешь за помѣшаннаго?-- сказалъ лордъ съ досадою.-- Не будь опрометчивъ на слова. Почему ты считаешь его за помѣшаннаго?
   -- Милордъ,-- отвѣчалъ Джонъ Грюбэ:-- взгляните только на его платье, глаза, безпокойный видъ, послушайте, какъ онъ кричитъ "прочь папство!" Помѣшанный, милордъ!
   -- Стало быть, если кто-нибудь одѣвается иначе, чѣмъ другой,-- возразилъ его господинъ гнѣвно, посмотрѣвъ на самого себя:-- и случайно въ своей наружности отличается отъ прочихъ людей, и если онъ случайно бываетъ поборникомъ великаго дѣла, отъ котораго отпадаютъ развращенные люди безъ религіи и вѣры, то за это надо объявить его помѣшаннымъ, не такъ ли?
   -- Ужасно помѣшаннымъ, просто бѣшенымъ, милордъ,-- отвѣчалъ непоколебимый Джонъ.
   -- И ты осмѣливаешься говорить это мнѣ въ глаза?-- воскликнулъ раздраженный господинъ.
   -- Всякому, кто меня спроситъ,-- отвѣчалъ Джонъ.
   -- Мистеръ Гашфордъ, вижу, былъ правъ,-- сказалъ лордъ Джорджъ;-- я было думалъ, что у него есть какой-нибудь предразсудокъ, хоти бы я долженъ лучше знать человѣка, подобнаго ему, чтобъ не думать этого!
   -- Заступничества мистера Гашфорда я никогда не заслужу, милордъ,-- возразилъ Джонъ, почтительно приложивъ два пальца въ шляпѣ:-- да я и не хлопочу о томъ.
   -- Ты дурной, крайне неблагодарный человѣкъ,-- сказалъ лордъ Джорджъ:-- шпіонъ, по всему, что я вижу. Мистеръ Гашфордъ совершенно правъ, и это мнѣ давно бы надобно замѣтить. Было несправедливо съ моей стороны держать тебя въ службѣ. Это было безмолвное оскорбленіе моего избраннаго и вѣрнаго друга, когда подумаю, чью сторону взялъ ты въ тотъ день, когда его обидѣли въ Вестминстерѣ! Ты оставишь мой домъ сегодня вечеромъ... нѣтъ, какъ скоро пріѣдемъ домой. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
   -- Коли такъ, и то хорошо, милордъ. Пусть будетъ воля мистера Гашфорда. Что касается до моего шпіонства, милордъ, такъ вы вѣрно знаете меня хорошо и не можете подумать обо мнѣ что-нибудь такое. Я мало смыслю въ такихъ вещахъ. Мое дѣло оборонить слабаго отъ сильныхъ, одного отъ двухъ сотенъ и это всегда, надѣюсь, будетъ моимъ дѣломъ.
   -- Довольно,-- отвѣчалъ лордъ Джорджъ, сдѣлавъ ему рукою знакъ удалиться.-- Я не хочу больше ничего слышать.
   -- Если позволите мнѣ вымолвить еще слово, милордъ,-- возразилъ Джонъ Грюбэ:-- то я хотѣлъ бы предостеречь этого глупаго парня не стоять здѣсь одному. Прокламація теперь ужъ очень во многихъ рукахъ, и слишкомъ хорошо извѣстно, что онъ тутъ же замѣшанъ. Лучше бъ онъ сдѣлалъ, еслибъ пріискалъ себѣ безопасный уголъ, бѣдное созданье.
   -- Слышишь, что говоритъ этотъ человѣкъ?-- воскликнулъ лордъ Джорджъ къ Бэрнеби, который съ изумленіемъ смотрѣлъ то на одного, то на другого во время этого разговора.-- Онъ полагаетъ, что ты боишься оставаться на своемъ посту, и что тебя, можетъ быть, насильно, противъ твоей воли, арестуютъ здѣсь. Что ты на это скажешь?
   -- Я думаю, молодой человѣкъ.-- сказалъ Джонъ, выражаясь понятнѣе:-- что могутъ придти солдаты и схватитъ тебя; а если это случится, тебя, навѣрное, повѣсятъ за шею, пока ты умрешь... умрешь... умрешь. И, кажется, ты лучше бы сдѣлалъ, удалившись отсюда какъ можно скорѣе. Ботъ, что я говорю.
   -- Онъ трусъ, Грейфъ, трусъ!-- воскликнулъ Бэрнеби, ссадивъ ворона на землю, и бросивъ знамя на плечо.-- Пусть ихъ придутъ! Да здравствуетъ Гордонъ! Пусть ихъ придутъ!
   -- Да,-- сказалъ лордъ Джорджъ:-- пусть придутъ! Посмотримъ, кто-то осмѣлится атаковать такую силу, какова наша,-- священный союзъ цѣлаго народа. Онъ помѣшанный! ты славно отвѣчалъ, славно! Я горжусь, что командую такими людьми, какъ ты.
   У Бэрнеби сердце запрыгало отъ радости, когда онъ услышалъ эти слова. Онъ взялъ руку лорда Джорджа и поднесъ ее къ губамъ, потрепалъ его лошадь по спинѣ и погладилъ, какъ будто любовь и удивленіе, какіе онъ питалъ къ ея господину, простирались и на лошадь, на которой тотъ ѣздилъ; потомъ развернулъ знамя, гордо пустилъ его развѣваться по воздуху и сталъ попрежнему ходить взадъ и впередъ.
   Лордъ Джорджъ съ сверкающими взорами и пылающими щеками снялъ шляпу и, махнувъ ею нѣсколько разъ надъ головою, крикнулъ Бэрнеби торжественнымъ голосомъ "прощай!" потомъ весело поѣхалъ прочь, часто оглядываясь, чтобъ посмотрѣть, слѣдуетъ-ли за нимъ слуга. Честный Джонъ пришпорилъ своего коня и поѣхалъ за господиномъ, все-таки предостерегая Бэрнеби киваньями и знаками, которые онъ постоянно продолжалъ дѣлать, а Бэрнеби такъ же постоянно отвергать, пока извивы улицы скрыли одного изъ виду у другого.
   Бэрнеби, который теперь получилъ еще высшее понятіе о важности своего поста, и который особеннымъ вниманіемъ и ободреніемъ своего начальника приведешь былъ въ энтузіазмъ, ходилъ взадъ и впередъ не столько въ бодрствующемъ состояніи, сколько въ сладкомъ опьяненіи. Не доставало еще одного только,-- чтобъ она увидѣла его теперь!
   День проходилъ; жаръ его постепенно уступалъ мѣсто прохладѣ вечера; поднялся легкій вѣтерокъ, взвѣвая Бэрнеби длинные волосы и весело шумя флагомъ у него надъ головою. Воленъ и свѣжъ былъ этотъ звукъ, и совершенно гармонировалъ съ его внутреннимъ настроеніемъ. Онъ былъ счастливѣе, чѣмъ когда-нибудь.
   Опершись на свое знамя, онъ смотрѣлъ прямо на заходящее солнце и съ улыбкою думалъ о томъ, что онъ въ эту минуту стережетъ зарытое золото, какъ вдали показались двое или трое людей, которые опрометью бѣжали къ дому и махали руками, какъ-бы побуждая жителей бѣжать отъ приближающейся опасности. Чѣмъ ближе подбѣгали они, тѣмъ серьезнѣе становились ихъ тѣлодвиженія, и едва были они на разстояніи слуха, какъ передній вскричалъ: "солдаты идутъ!"
   При этихъ словахъ, Бэнебри подобралъ свое знамя и обернулъ его около древка. Сердце у него сильно билось, но о бѣгствѣ онъ думалъ такъ же мало, какъ шестъ, который держалъ въ рукѣ. Бѣглецы, его товарищи, увѣдомивъ его объ опасности, быстро пронеслись мимо въ домъ, гдѣ тотчасъ поднялась страшная тревога. Запирая поспѣшно двери и окна, они взглядами и знаками много разъ звали его къ себѣ и кричали, чтобъ онъ бѣжалъ опрометью; но онъ въ отвѣтъ только качалъ нетерпѣливо головою и тѣмъ тверже продолжалъ стоять на своемъ посту. Увидѣвъ, что его не уговоришь, они стали думать о собственномъ спасеніи; оставили въ домѣ одну только старуху и удалились, какъ могли скорѣе.
   До сихъ поръ не видать еще было слѣда, чтобъ извѣстіе имѣло какую-нибудь болѣе основательную причину, кромѣ испуга принесшихъ его; но не прошло пяти минутъ послѣ опустѣнія трактира, какъ въ полѣ показалась толпа людей, которые,-- какъ можно было угадать по ихъ блестящему на солнцѣ оружію и правильной стройной походкѣ -- были солдаты. Очень скоро увидѣлъ Бэрнеби, что это сильный отрядъ пѣхотной гвардіи, при которомъ находились два господина въ партикулярномъ платьѣ и небольшая кучка кавалеріи; послѣдняя замыкала шествіе и состояла не больше, какъ изъ шести или восьми человѣкъ.
   Они подавались впередъ ровно и безостановочно, не ускоряя шага, когда подходили ближе, не подымая крика и не обнаруживая никакой тревоги. Хоть это, какъ зналъ даже Бэрнеби, само собою разумѣется у регулярныхъ войскъ, однако, въ этой тишинѣ было нѣчто страшное и поразительное для человѣка, привыкшаго къ шуму и волненію нестройной толпы черни. Несмотря на то, онъ ни на волосъ не поколебался въ рѣшимости защищать свой постъ и безтрепетно смотрѣлъ впередъ.
   Они вошли на дворъ и остановились. Командующій офицеръ послалъ вѣстового къ кавалеристамъ, изъ которыхъ одинъ подскакалъ къ нему. Они перемолвили нѣсколько словъ и посмотрѣли на Бэрнеби, который еще хорошо помнилъ человѣка, сброшеннаго имъ съ лошади въ Вестминстерѣ и теперь стоявшаго передъ его глазами. Скоро кавалеристъ былъ отпущенъ, отсалютоваль и воротился къ товарищамъ, которые стояли въ небольшомъ разстояніи.
   Офицеръ скомандовалъ къ заряду. Тяжелое паденіе мускетовъ на землю и рѣзкій, торопливый шумъ шамполовъ въ дулахъ, были для Бэрнеби родъ облегченія, хотя онъ зналъ смертоносный смыслъ этого звука. Вслѣдъ за тѣмъ раздалась еще другая команда, и солдаты построились, человѣкъ за человѣкомъ, вокругъ дома и конюшенъ, такъ что совершенно окружили ихъ со всѣхъ сторонъ, на разстояніи около полдюжины ярдовъ. Кавалеристы попрежнему стояли отдѣльно.
   Два господина въ партикулярномъ платьѣ, державшіеся нѣсколько поодаль, выѣхали теперь впередъ, по бокамъ офицера, вынули прокламацію, одинъ прочелъ ее, и потомъ офицеръ потребовалъ, чтобы Бэрнеби сдался.
   Онъ не отвѣчалъ ни слова, а отступилъ въ дверь, у которой стоялъ на часахъ, и загородилъ ее знаменемъ. Царствовало глубокое молчаніе... Еще разъ потребовали отъ него сдачи.
   Опять никакого отвѣта. Конечно, ему довольно было дѣла пробѣгать взадъ и впередъ глазами, чтобъ осматривать стоявшихъ передъ нимъ людей, проворно обдумать и рѣшить, котораго изъ нихъ прежде ударить, если они нападутъ на него. Однаго, стоявшаго въ серединѣ, онъ отмѣтилъ и рѣшился свалить этого молодца, хотъ бы его за то убили.
   Опять мертвая тишина, и въ третій разъ тотъ же голосъ требуетъ сдачи.
   Черезъ минуту, Бэрнеби уже отѣсненъ къ конюшню и колотитъ вокругъ себя, какъ бѣшеный. Двое лежатъ, простертые у его ногъ: одинъ, котораго онъ себѣ отмѣтилъ, упалъ первый... онъ успѣлъ подумать объ этомъ даже въ пылу схватки. Еще взмахъ, и еще свалился человѣкъ. Пересиленный, онъ наконецъ, упалъ, оглушенный тяжкимъ ударомъ приклада, бездыханный, и взятъ въ плѣнъ.
   Крикъ удивленія, вырвавшійся у офицера, привелъ его нѣкоторымъ образомъ въ себя. Онъ оглянулся вокругъ. Грейфъ, во все время послѣ обѣда, пока вниманіе отъ него было отвлечено, работалъ съ напряженными силами, растаскалъ солому Гоговой постели и разрылъ голую землю своимъ желѣзно-крѣпкимъ клювомъ. Яма, по оплошности, была наполнена до краевъ и только немного засыпана землею. Золотыя чаши, ложки, подсвѣчники, золотыя гинеи, всѣ сокровища были наружи.
   Солдаты взяли лопаты и мѣшокъ, вырыли все, что тамъ было набито, и набрали больше, нежели сколько могли снести два человѣка. Бэрнеби связали руки и ноги, обыскали его и обобрали все, что съ нимъ было. Двое солдатъ, которыхъ онъ сшибъ, уведены въ томъ же порядкѣ, съ какимъ все происходило. Наконецъ, онъ оставленъ въ конюшнѣ подъ карауломъ четырехъ человѣкъ съ примкнутыми штыками, между тѣмъ, какъ офицеръ лично производилъ обыскъ дома и другихъ, къ нему принадлежащихъ, строеній.
   Скоро все было кончено. Солдаты опять построились на дворѣ; Бэрнеби вышелъ съ своимъ карауломъ и принужденъ стать тутъ же въ рядъ на оставленномъ для него мѣстечкѣ. Прочіе всѣ сомкнулись вкругъ него и такимъ образомъ выступили, ведя посрединѣ арестанта.
   Когда они проходили по улицамъ, онъ замѣтилъ, что былъ предметомъ общаго любопытства; взглядывая вверху, на поспѣшномъ маршѣ, онъ видѣлъ, какъ зрители опаздывали подбѣгать къ окошкамъ и открывали рамы, чтобъ посмотрѣть ему вслѣдъ. Часто встрѣчалъ онъ лицо, пристально заглядывающее черезъ головы караула или сквозь руки тѣхъ, которые его вели, либо тянущееся съ фуры или каретныхъ козелъ; но больше не видѣлъ онъ ничего, окруженный столькими людьми. Даже уличный шумъ, казалось, примолкъ, и воздухъ знойно, удушливо обвѣвалъ его, какъ жаркое дыханіе раскаленной печи.
   Разъ, два. Разъ, два. Головы прямо, плечи врядъ, человѣкь съ человѣкомъ шагъ въ шагъ, всѣ такъ стройно и правильно; никто не оглядывается; никто, казалось не думаетъ объ его присутствіи; онъ едва вѣрилъ, что онъ арестантъ. Но при этомъ словѣ, хоть онъ его только задумалъ, не произнося, чувствовалъ онъ оковы, царапающія тѣло, руки, связанныя назадъ, видѣлъ уже заряженное оружіе, уставленное противъ него, видѣлъ холодныя, бѣлыя, блистающія острія, на него направленныя такъ, что при одномъ взглядѣ на нихъ теперь, когда онъ связанъ и безпомощенъ, кровь быстрѣе пробѣгала по его жиламъ.
  

LVIII.

   Немного нужно было времени солдатамъ доити до казармъ, ибо офицеръ старался избѣгать всякаго народнаго волненія чрезъ выказыванье воинской силы на улицахъ, и былъ столь человѣколюбивъ, что не подавалъ плѣннику ни малѣйшаго повода и случая къ какой-нибудь попыткѣ освободиться, хорошо зная, что это повлекло бы къ кровопролитію и убійству, и что, еслибъ сопровождающіе его гражданскіе чиновники уполномочили его стрѣлять, то погибло бы много невинныхъ, которыхъ привело сюда простое любопытство или праздность. Потому, онъ поспѣшно велъ своихъ людей впередъ и съ сострадательнымъ благоразуміемъ, минуя многолюднѣйшія и открытыя улицы, выбиралъ такія, которыя почиталъ болѣе безопасными отъ возмутившейся черни. Это умное распоряженіе не только дало имъ возможность достигнуть мѣста безъ тревоги и препятствій, но и обмануло цѣлую толпу бунтовщиковъ, которая расположилась на одной изъ главныхъ улицъ, гдѣ, какъ предполагали они, пойдутъ солдаты. Толпа эта, съ намѣреніемъ освободить арестанта, еще стояла на мѣстѣ, когда солдаты ужъ давнымъ-давно привели его въ надежный пріютъ, заперли ворота казармъ и для большей безопасности удвоили стражу.
   Прибывъ сюда, бѣдный Бэрнеби былъ помѣщенъ въ комнату съ каменнымъ поломъ, гдѣ господствовалъ крѣпкій запахъ табаку, сильно дулъ сквозной вѣтеръ, и стояла большая, деревянная постель, на которую могли улечься человѣкъ двадцать. Много солдатъ лежало въ мундирахъ кругомъ или ѣло изъ оловянныхъ чашекъ; разная военная утварь и одежда висѣли по выбѣленнымъ стѣнамъ на гвоздяхъ, и съ полдюжины людей крѣпко спали, лежа навзничь, и храпѣли въ ладъ. Пробывъ въ этой комнатѣ столько времени, что могъ все это замѣтить, онъ былъ выведенъ вонъ и черезъ экзерциръ-плацъ отведенъ въ другую часть зданія.
   Никогда, можетъ быть, не видимъ мы такъ много съ одного взгляда, какъ въ отчаянномъ положеніи. Можно держать сто противъ одного, что еслибъ Бэрнеби заглянулъ въ ворота просто изъ любопытства, то вышелъ бы назадъ съ очень несовершеннымъ представленіемъ обо всемъ домѣ. Но когда его провели со связанными руками по усыпанному пескомъ двору, ни одна бездѣлица не укрылась отъ его вниманія. Сухой, безжизненный видъ пыльнаго четыреугольника и нештукатуреннаго зданія; платья, висѣвшія по нѣкоторымъ окошкамъ; солдаты, въ рубашкахъ и помочахъ высунувшіеся до половины тѣла изъ другихъ окошекъ; зеленыя маркизы въ квартирахъ офицеровъ и маленькія, бѣдныя деревья передъ фасадомъ; барабанщики, учившіеся на отдаленнномъ дворѣ и солдаты на экзерциръ-плацѣ; двое людей, которые вмѣстѣ несли корзину и мигнули другъ другу, когда онъ шелъ мимо, показавъ насмѣшливою рукою на свои шеи; статный сержантъ, который проходилъ, съ тростью въ рукѣ и застегнутою книжкой въ кожаномъ переплетѣ подъ мышкою; люди въ комнатахъ нижняго этажа, которые оттирали и чистили разныя мундирныя принадлежности, и переставали работать, чтобъ взглянуть на него; голоса ихъ, громко раздававшіеся по пустымъ галлереямъ и коридорамъ, когда они объ немъ говорили; все, до разставленныхъ передъ гауптвахтою мускетовъ и барабановъ, висящихъ въ углу выбѣленныхъ мѣломъ портупеяхъ, такъ живо впечатлѣлось въ его памяти, какъ будто бъ онъ видѣлъ это уже сотни разъ на одномъ и томъ же мѣстѣ или провелъ тутъ цѣлый день, а не нѣсколько минутъ.
   Солдаты привели его на тѣсный, мощеный, задній дворъ и отворили тамъ большую, обитую желѣзомъ дверь, которая футахъ въ пяти отъ земли имѣла нѣсколько отверстій для пропуска свѣта и воздуха. Толкнувъ его въ эту тюрьму, они заперли дверь, поставили у нея караулъ и оставили его одного.
   Келья или "черная яма", потому что такая надпись стояла на двери, была очень темна и не опрятна; въ ней содержали не задолго до того пьянаго дезертира. Бэрнеби ходилъ ощупью, пока нашелъ на другомъ концѣ вязанку соломы и старался, глядя на дверь, привыкнуть къ потьмамъ, что, для него, какъ пришедшаго съ яркаго солнечнаго свѣта, было совсѣмъ не легкая задача.
   Снаружи находился родъ портика или колоннады и отнималъ даже и тотъ небольшой свѣтъ, который въ наилучшемъ случаѣ могъ бы проникать сквозь маленькія отверстія на двери. Шаги часового звучали однообразно взадъ и впередъ по каменному помосту (напоминая Бэрнеби его недавнюю стражу), и этотъ часовой, ходя безпрестанно мимо двери, до такой степени затемнялъ коморку бросаемою имъ тѣнью, что каждое его удаленіе было появленіемъ новаго свѣта и настоящимъ событіемъ.
   Когда арестантъ просидѣлъ нѣсколько времени на землѣ, смотря въ щели и прислушиваясь къ раздающимся взадъ и впередъ шагамъ часового, солдатъ вдругъ остановился смирно на своемъ посту. Бэрнеби, который не въ состояніи былъ ни подумать, ни сообразить, что съ нимъ дѣлаютъ, впалъ отъ мирной походки его въ какую-то полудремоту; но наступившая вдругъ тишина разбудила его; тогда онъ услышалъ, что подъ колоннадою, весьма близко къ его каземату, разговариваютъ межъ собою двое людей.
   Долго ли они такимъ образомъ разговаривали другъ съ другомъ, онъ не зналъ, потому что впалъ въ совершенную безчувственность относительно своего настоящаго положенія, и когда шаги прекратились, онъ громко отвѣчалъ на вопросъ, будто предложенный Гогомъ въ конюшнѣ, хотя по приснившемуся смыслу не могъ припомнить ни вопроса, ни отвѣта, несмотря на то, что проснулся съ отвѣтомъ, на устахъ. Первыя слова, достигшія до его слуха были слѣдущія:
   -- На что жъ привели его сюда, если его такъ скоро опять отправятъ?
   -- Да куда жъ его дѣвать! Чортъ возьми, гдѣ жъ онъ такъ безопасенъ, какъ между войсками его королевскаго величества, а? Что ты станешь съ нимъ дѣлать? Развѣ по твоему выдать его какой-нибудь сволочи изъ штатскихъ трусовъ?
   -- Конечно, правда.
   -- Конечно, правда! Я тебѣ скажу кой-что. Хотѣлось бы мнѣ, Томъ Гринъ, быть офицеромъ, вмѣсто унтеръ-офицерства, и командовать двумя взводами... нашего полка. Тогда дай мнѣ приказъ остановить эти безпорядки... дай мнѣ нужное полномочіе, да полдюжину картечь...
   -- Эхъ!-- сказалъ другой голосъ.-- Все прекрасно, да нужнаго полномочія-то они не даютъ. А если судья не даетъ приказа, что офицеру дѣлать?
   Первый, не зная, повидимому, хорошенько, какъ бы устранить это препятствіе, удовольствовался тѣмъ, что началъ ругать и проклинать судей.
   -- И къ чему судья?-- продолжалъ онъ.-- Что такое тутъ судья? Ничего больше, какъ несносная, безтолковая, неконституціонная помѣха. Вотъ у насъ прокламація. Ьутъ у насъ человѣкъ, на котораго сдѣлана эта прокламація. Вотъ у насъ доказательство противъ него -- улика на мѣстѣ. Чортъ побери! Выведи его и разстрѣляй, сэръ. Къ чему тутъ судья?
   -- Когда бишь пойдетъ онъ къ сэру Джону Фильдингу?-- спросилъ говорившій сначала.
   -- Нынче вечеромъ въ восемь часовъ,-- отвѣчалъ другой.-- Смотри, какъ будетъ: -- Судья пошлетъ его въ Ньюгетъ. Наши солдаты поведутъ его въ Ньюгетъ. Бунтовщики станутъ кидать грязью въ нашихъ солдатъ. Наши солдаты отступятъ передъ бунтовщиками. Въ насъ бросаютъ камнями, срамитъ насъ, не стрѣляй да и только. А отчего? Все отъ судей. Чортъ побери этихъ судей!
   Разругавъ еще разными другими манерами судей и такимъ образомъ облегчивъ немного сердце, онъ замолчалъ; только время отъ времени вырывалось у него легкое ворчанье и рычанье.
   Бэрнеби, имѣвшій столько смысла, чтобъ понять, что разговоръ этотъ касался до него и очень близко, сидѣлъ тихо, пока они перестали говорить; послѣ того онъ дощупался двери и, выглядывая въ скважины, старался разсмотрѣть, что были за люди, которыхъ онъ подслушалъ.
   Одинъ, проклинавшій въ такихъ сильныхъ выраженіяхъ гражданскую власть, былъ сержантъ и, какъ показывали развѣвающіяся ленты на его шапкѣ, высланный на вербовку. Онъ стоялъ въ сторонѣ, почти насупротивъ двери, прислонясь къ столбу, и чертилъ палкою фигуры но мостовой, ворча себѣ подъ носъ. Другой стоялъ, обернувшись къ тюрьмѣ спиною, и Бэрнеби могъ видѣть только очерки его фигуры. Судя по нимъ, онъ былъ храбрый, добрый и красивый малый, но потерялъ лѣвую руку. Она была отнята у него до самаго плеча, и пустой рукавъ кафтана мотался у него на груди.
   Вѣроятно, это самое обстоятельство, придававшее въ глазахъ Бэрнеби больше интереса ему, чѣмъ его товарищу, привлекло на него вниманіе арестанта. Было что-то солдатское, въ его осанкѣ; онъ носилъ, сверхъ того, пестрый камзолъ и шапочку. Можетъ быть, онъ бывалъ, уже не разъ въ военной службѣ, но это не могло быть давно, потому что онъ былъ еще молодой человѣкъ.
   -- Да, да,-- сказалъ онъ задумчиво: -- въ чемъ бы ни была ошибка, а всякому горько, кто воротится въ старую Англію и найдетъ ее въ такомъ состояніи.
   -- Я думаю, свиньи скоро тоже къ нимъ примкнутъ,-- сказалъ сержантъ съ ругательствомъ на бунтовщиковъ:-- птицы ужъ показали имъ добрый примѣръ.
   -- Птицы!-- повторилъ Томъ Гринъ.
   -- Ну, да -- птицы,-- сказалъ сержантъ сердито:-- вѣдь ты понимаешь по англійски или нѣтъ?
   -- Не знаю, что ты хочешь этимъ сказать.
   -- Ступай въ караульню и погляди самъ. Ты тамъ увидишь птицу, которая вытвердила ихъ лозунгъ и кричитъ "прочь-папство!" какъ человѣкъ -- или какъ дьяволъ, какъ она сама себя называетъ. Мнѣ это не чудно. Дьяволъ гдѣ-нибудь да рыщетъ по Лондону. Убей меня Богъ, еслибъ я ему не сломилъ шеи, кабы только шло по моему.
   Молодой человѣкъ ступилъ поспѣшно шага два или три, будто желая пойти посмотрѣть птицу, какъ голосъ Бэрнеби остановилъ его.
   -- Она моя,-- вскричалъ онъ, смѣясь и плача вмѣстѣ:-- мой любимецъ, мой другъ Грейфъ. Ха, ха, ха! Не трогайте его, онъ ничего не сдѣлалъ дурного. Это я его выучилъ, это я виноватъ. Сдѣлай милость, дай его мнѣ. У меня нѣтъ другого пріятеля, онъ мой единственный другъ. Передъ тобою онъ и безъ того не будетъ плясать или болтать и свистать, я знаю; а передо мною станетъ, оттого что хорошо меня знаетъ и любитъ меня... Ты, можетъ быть, не. вѣришь, я знаю. Вѣрно, вы оставите въ покоѣ бѣдную птицу. Ты храбрый солдатъ, сэръ, и не обидишь ребенка или женщину... нѣтъ, нѣтъ, и бѣдную птицу тоже не обидишь, я увѣренъ.
   Убѣдительная просьба эта обращена была къ сержанту, котораго Бэрнеби, заключая по его красному кафтану, считалъ за главнаго офицера, во власти котораго было однимъ словомъ рѣшить судьбу Грейфа. Но этотъ джентльменъ отвѣчалъ тѣмъ, что обругалъ его воромъ и митежникомъ, и съ разными безкорыстными проклятіями на свои собственные глаза, печонки, кровь и тѣло, увѣрялъ, что, еслибъ отъ него зависѣло, онъ сейчасъ бы свернулъ шею птицѣ, какъ и ея хозяину.
   -- Ты боекъ съ запертымъ,-- сказалъ раздраженный Бэрнебн.-- Будь я по ту сторону двери и не будь никого, кто бы насъ рознялъ, скоро заговорилъ бы ты у меня другимъ голосомъ... Тряси, пожалуй, головою -- да! Убей птицу -- пожалуй, убей! Бей все, что можешь, и вымещай себя на тѣхъ, кто съ простыми вольными руками сдѣлалъ бы то же съ тобою!
   Послѣ этой грозной выходки бросился онъ въ самый дальній уголъ тюрьмы и бормоталъ: "прощай, Грейфъ,-- прощай, мой милый Грейфъ!" Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ былъ арестованъ, пролилъ онъ слезы и скрылъ лицо въ соломѣ.
   Съ самаго начала, онъ такъ живо вообразилъ, что однорукій поможетъ ему или скажетъ въ отвѣтъ ласковое слово! Собственно онъ самъ не зналъ почему, но надѣялся на это. Молодой человѣкъ остановился, когда Бэрнеби закричалъ, и внимательно прислушивался къ каждому слову, которое говорилъ онъ. Можетъ быть, на этомъ-то онъ и основывалъ свою слабую надежду, можетъ быть на его молодости и открытомъ, честномъ видѣ. Какъ бы то ни было, но зданіе его построено было на пескѣ. Когда онъ кончилъ рѣчь, тотъ отошелъ прочь, не отвѣтивъ ему и не обернувшись. Что нужды! Здѣсь все противъ него, ему надо бы знать это. Прощай, Грейфъ, прощай!
   Спустя нѣсколько времени пришли солдаты и, отперевъ двери велѣли ему выйти. Онъ тотчасъ всталъ и повиновался, потому что не хотѣлъ, чтобъ они приняли его за испугавшагося или отчаявшагося. Онъ вышелъ бодро и каждому гордо смотрѣлъ въ лицо.
   Ни одинъ изъ нихъ не отвѣчалъ на его взглядъ и, казалось, не замѣчалъ его. Опять повели его на экзерциръ-плацъ тою же дорогою какъ прежде, и остановились среди отряда солдатъ, по крайней мѣрѣ вдвое многочисленнѣйшаго, нежели тотъ, который арестовалъ его послѣ обѣда. Офицеръ, котораго онъ уже видѣлъ, объяснилъ ему въ короткихъ словахъ, что въ случаѣ, если онъ сдѣлаетъ попытку убѣжать, какой бы случай и какая бы надежда къ тому ни представлялись, то нѣкоторые изъ солдатъ имѣли приказъ тотчасъ стрѣлять по немъ. Потомъ окружили они его попрежнему и пошли съ нимъ впередъ.
   Въ такомъ же неразрывномъ порядкѣ прибыли они въ Боу-стритъ, преслѣдуемые и атакуемые со всѣхъ сторонъ безпрестанно возраставшею толпою. Тутъ привели его передъ какого-то слѣпого джентльмена и спросили, не скажетъ ли онъ еще чего-нибудь въ свою защиту. Онъ? Совершенно ничего! Что сказалъ бы онъ имъ! Послѣ нѣсколькихъ словъ, къ которымъ онъ былъ весьма равнодушенъ и о которыхъ вовсе не заботился, они объявили ему, что онъ отправляется въ Ньюгетъ, и увели.
   Вышедъ на улицу, онъ такъ густо окруженъ былъ солдатами что не могъ ничего видѣть; но по ропоту и жужжанью узналъ близость большой массы народа; что масса эта не была дружески расположена къ солдатамъ, показалъ скоро крикъ ея. Сколько разъ и какъ усердно прислушивался онъ, нѣтъ ли Гогова голоса.. Нѣтъ! Ни одного даже голоса знакомаго. Неужто и Гогъ арестованъ? Ужели не осталось никакой надежды?
   Когда они ближе и ближе подходили къ тюрьмѣ, вопли черни становились все сильнѣе; летали камни, и происходили нападенія на солдатъ, подъ которыми солдаты колебались и разстроивались. Одинъ изъ нихъ, подлѣ самого Бэрнеби, больно ушибленный въ високъ, прицѣлился было изъ ружья, но офицеръ отвелъ у него ружье шпагою вверхъ и приказалъ, подъ опасеніемъ смертной казни, оставить это намѣреніе. Это было послѣднее, что онъ еще видѣлъ сколько-нибудь ясно, потому что вскорѣ за тѣмъ почувствовалъ себя брошеннымъ и носимымъ какъ бы въ бурномъ морѣ. Однакожъ, въ какую бы сторону онъ ни обратился, вездѣ тотъ же караулъ стоялъ вокругъ него. Два или три раза падалъ онъ на землю вмѣстѣ съ солдатами; но и тутъ не могъ обмануть ихъ бдительности ни на мигъ. Они опять были на ногахъ и смыкали кругъ около него, прежде чѣмъ онъ, съ туго скрученными руками, успѣвалъ приподняться. Потомъ онъ вдругъ очутился на нижнихъ ступеняхъ какой-то лѣстницы; еще разъ бѣгло взглянулъ на схватки въ народѣ и увидѣлъ тамъ и сямъ разсѣянные красные кафтаны, продиравшіеся къ товарищамъ. Черезъ минуту опять все стало темно и мрачно, и онъ стоялъ у дверей тюрьмы среди кучки людей.
   Немедленно явился слесарь, который надѣлъ на него тяжелыя оковы. Переступая какъ могъ лучше подъ непривычною тяжестью этихъ оковъ, пришелъ онъ въ крѣпкую, каменную келью, гдѣ они оставили его и заперли замками, заднижками и цѣпями. Но напередъ, незамѣтно для него, сунули къ нему Грейфа, который съ поникшею головою, зло растопыривъ свои черныя, какъ смоль, перья, казалось, понималъ и раздѣлялъ жалкое положеніе своего хозяина.
  

LIX.

   Теперь намъ необходимо возвратиться къ Гогу. Посовѣтовавъ, какъ мы видѣли, бунтовщикамъ разсѣяться изъ окрестностей "Кроличьей-Засѣки" и сойтись потомъ опять по обыкновенію, онъ снова скользнулъ въ темноту, изъ которой вышелъ было, и болѣе, уже не показывался въ эту ночь.
   Онъ выжидалъ въ кустарникѣ, скрывавшемъ его отъ взоровъ бѣшеныхъ товарищей, ушли-ли они по его приказу или все еще скитаются вокругъ и зовутъ его къ себѣ. Нѣкоторые, видѣлъ онъ, нимало не были расположены удалиться безъ него и безпрестанно оборачивались къ тому мѣсту, гдѣ онъ спрятался, какъ будто хотѣли пойти по его слѣду и принудить вернуться назадъ; но, въ свою очередь призываемые товарищами и притомъ не осмѣливаясь пускаться въ скрытыя мѣста, гдѣ легко могли подвергнуться нападенію, если кто изъ сосѣдей или здѣшнихъ домашнихъ сторожитъ ихъ подъ деревьями, они скоро оставили свое намѣреніе и поспѣшно удалились съ тѣми, кто былъ одинаковаго съ ними мнѣнія на этотъ счетъ.
   Убѣдившись, что вся толпа мятежниковъ послѣдовала ихъ примѣру, онъ бросился въ самую густую часть лѣска и, дорогою раздвигая вѣтви, поспѣшилъ прямо къ брезжившему вдали свѣту, руководимый какъ имъ, такъ и пылавшимъ позади огнемъ.
   Когда онъ подходилъ ближе и ближе къ мерцавшему сторожевому огоньку, на который пулъ,-- показалось красное сіянье нѣсколькихъ факеловъ; голоса людей, тихо разговаривавшихъ между собою, прерывали тишину, которая, исключая доносившагося по временамъ отдаленнаго крика, царствовала уже повсюду. Наконецъ, вышелъ онъ изъ подъ деревьевъ, перескочилъ ровъ и явился на глухой тропѣ, гдѣ кучка бродягъ подозрительной наружности, которыхъ онъ оставилъ здѣсь минутъ двадцать назадъ, нетерпѣливо ждала его прибытія.
   Они толпились вокругъ старой почтовой кареты; одинъ изъ нихъ правилъ и сидѣлъ, какъ почтальонъ, на пристяжной лошади. Ширмы были подняты, и у обоихъ оконъ караулили мистеръ Тэппертейтъ и Денни. Первый присвоилъ себѣ команду надъ кучкою, потому что, когда Гогъ подошелъ, онъ кликнулъ его; прочіе, расположившіеся на землѣ около кареты, тотчасъ встали и окружили его.
   -- Ну,-- сказалъ Симонъ тихимъ голосомъ: -- все. ли въ порядкѣ?
   -- Все,-- отвѣчалъ Гогъ также тихо.-- Они теперь разсѣваются... ужъ начали, когда я пошелъ сюда.
   -- Такъ мы теперь на просторѣ?
   -- На просторѣ,-- сказалъ Гогъ.-- Посмотрѣлъ бы я, кто нынѣшнюю ночь схватится съ нашими ребятами, когда они тамъ увидѣли, что они могутъ дѣлать. А у кого есть выпить?
   Всякій захватилъ съ собою какую-нибудь поживу изъ погреба; тотчасъ явилось нѣсколько плетеныхъ фляжекъ и бутылокъ. Онъ выбралъ себѣ самую большую, приставилъ ее ко рту и выцѣдилъ вино въ горло. Опорожнивъ, онъ бросилъ ее прочь и протянулъ руку за другою, которую также выпилъ однимъ разомъ. Подана еще третья, и этой онъ выпилъ половину. Остатокъ отложилъ онъ про запасъ и спросилъ:
   -- Нѣтъ ли у кого изъ васъ закусить? Я голоденъ, какъ волкъ зимою. Кто изъ васъ былъ въ кладовой? Ну!
   -- Я, братецъ,-- сказалъ Денни, снимая шляпу и копаясь въ ней.-- Тутъ гдѣ-то есть кусокъ холоднаго пирога съ дичью, если хочешь.
   -- Хочу ли!-- воскликнулъ Гогъ, сѣвъ на тропинку.-- Давай только! Проворнѣе! Посвѣтите-ка, да станьте вокругъ! Я хочу поужинать въ полномъ парадѣ, ребята. Ха, ха, ха!
   Они исполнили его сумасбродный капризъ -- потому что всѣ глубоко заглянули въ стаканы и сдѣлались такими же бѣшеными, какъ онъ,-- и столпились вкругъ него, а двое съ факелами стали, одинъ по правую, другой по лѣвую его сторону, чтобъ ему не темно было пировать. Мистеръ Денни, которому, между тѣмъ, удалось отлѣпить отъ дна шляпы большой кусокъ паштета, который такъ приплюснулся тамъ, что насилу можно было вытащить, подалъ его ему; Гогъ схватилъ у одного изъ окружающихъ зазубренный, ржавый ножъ и напалъ на пирогъ всѣми силами.
   -- Посовѣтовалъ бы я тебѣ каждый день глотать понемножку огня, братецъ, за часъ до обѣда,-- сказалъ Денни, послѣ нѣкоторой паузы.-- Это тебѣ, кажется, здорово и придастъ хорошій аппетитъ.
   Гогъ посмотрѣлъ на него, потомъ взглянулъ на закоптѣлыя рожи товарищей, помолчалъ съ минуту, взмахнулъ ножомъ надъ головою и отвѣчалъ громкимъ хохотомъ.
   -- Смирно! Будете ли вы стоять смирно?-- сказалъ Симонъ Тэппертейтъ.
   -- Э, ужъ нельзя и повеселиться, благородный капиталъ,-- возразилъ его лейтенантъ, растолкнувъ ножомъ людей, стоявшихъ между нимъ и Симономъ, чтобъ имъ видѣть другъ друга:-- ужъ нельзя и куликнуть послѣ такой работы, какъ была моя? Что за жестокій капитанъ! Что за точный, строгій, тиранскій капитанъ! Ха, ха, ха!
   -- Приставь ему кто-нибудь бутылку ко рту, чтобъ онъ замолчалъ,-- сказалъ Симонъ:-- не то на насъ нападутъ солдаты.
   -- А если нападутъ, такъ что жъ будетъ?-- возразилъ Гогъ.-- Кому что за дѣло? Кто боится? Пусть ихъ приходятъ! Я говорю, пусть ихъ приходятъ! Чѣмъ больше, тѣмъ лучше. Дайте мнѣ храбраго Бэрнеби въ товарищи, и мы съ нимъ вдвоемъ ужъ угомонимъ солдатъ, не потревоживъ никого изъ васъ. Бэрнеби малый именно для солдатъ. Здоровье Бэрнеби!
   Но какъ большинство окружающихъ до того устало и измучилось, что ни подъ какимъ видомъ не хотѣло еще работы въ этотъ вечеръ, то согласилось съ мистеромъ Тэппертейтомъ и торопило Гога кончать закуску, потому что они и безъ того ужь слишкомъ долго мѣшкали. Хорошо зная, даже въ припадкѣ своего безумнаго веселья, какой опасности они подвергаются, если останутся слишкомъ долго близъ сцены ихъ подвиговъ, Гогъ, въ самомъ дѣлѣ, не заставилъ ни разу повторять этого себѣ, кончилъ свой ужинъ, всталъ, подошелъ къ Тэппертейту и потрепалъ его по спинѣ.
   -- Ну, вотъ!-- воскликнулъ онъ.--Я готовъ. Славныя птички у насъ тутъ въ клѣткѣ, а? Деликатныя птички, нѣжныя, миленькія голубки. Я ихъ поймалъ, я ихъ поймалъ,-- дай-ка еще погляжу!
   Онъ оттолкнулъ маленькаго человѣчка въ сторону, говоря это, и ступивъ на полуподнятую подножку кареты, шумно опустилъ ширму и заглянулъ въ карету, какъ людоѣдъ въ свою берлогу.
   -- Ха, ха, ха! Такъ вы царапались и щипались, и брыкались, барышня?-- воскликнулъ онъ, схвативъ маленькую ручку, которая напрасно силилась освободиться изъ его лапы.-- Вы, быстроглазая, съ розовыми губками, аппетитная штучка! Да, я за это еще больше васъ люблю, барышня. Право, такъ. Еслибъ вы даже пырнули меня ноженъ, мнѣ было бы пріятно, лишь бы только это позабавило васъ, и вы получили бы меня послѣ. Я люблю, что вы немножко горды и насмѣшливы. Отъ этого вы пригожѣе, чѣмъ отъ чего-нибудь другого; а кто жъ на свѣтѣ такъ пригожъ, какъ вы, моя милочка!
   -- Ну!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ, нетерпѣливо дожидавшійся конца этой рѣчи.-- Полно же. Пошелъ внизъ!
   Маленькая ручка помогла этому приказанію, оттолкнувъ отъ себя, что было силы, большую голову Гога и поднявъ ширму, между тѣмъ, какъ Гогъ громко хохоталъ и клялся, что ему надо еще разъ взглянуть, потому что послѣдній видъ хорошенькаго личика совсѣмъ свелъ его съ ума. Но какъ скрываемое нетерпѣніе толпы обнаружилось теперь въ явномъ ропотѣ, то онъ покинулъ свое намѣреніе, сѣлъ на козла и довольствовался тѣмъ, что стучалъ иногда пальцемъ въ переднее окно и украдкою заглядывалъ; мистеръ Тэппертейтъ влѣзъ на подножку и, повиснувъ на дверцѣ, повелительнымъ голосомъ и видомъ отдавалъ кучеру приказанія; прочіе уцѣпились сзади или бѣжали, сколько могли, за каретою; нѣкоторые вздумали было подражать Гогу и пытались также посмотрѣть столь имъ превозносимыя личики; но дубина мистера Тэппертейта каждый разъ унимала такую дерзость. Такимъ образомъ, продолжали они свой путь околицами и объѣздными дорожками; и когда не дѣлали привала, чтобъ перевести духъ и поспорить о лучшемъ способѣ благополучнаго прибытія въ Лондонъ, то наблюдали довольно добрый порядокъ и сносную тишину.
   Долли, между тѣмъ, прекрасная, прелестная, очаровательная, маленькая Долли, съ распущенными волосами, въ изорванномъ платьѣ, съ темными рѣсницами въ слезахъ, съ грудью, бурно вздымавшеюся, съ лицомъ, то поблѣднѣвшимъ отъ страха, то покрывавшимся румянцемъ отъ стыда и гнѣва,-- Долли тщетно старалась успокоить Эмму Гэрдаль и подать ей какое-нибудь утѣшеніе, въ которомъ сама столько нуждалась. Вѣрно, придутъ солдаты, освободятъ ихъ; вѣдь, нельзя же везти ихъ по лондонскихъ улицахъ, если онѣ, несмотря на угрозы своихъ сторожей, станутъ кричать прохожимъ о помощи. А если онѣ это сдѣлаютъ и поѣдутъ по люднымъ улицамъ, то она увѣрена, совершенно увѣрена, что ихъ освободятъ. Такъ говорила бѣдная Долли, и такъ бѣдная Долли старалась думать; но неминуемымъ заключеніемъ всѣхъ этихъ доводовъ было каждый разъ то, что она, наконецъ, заливалась слезами, ломала себѣ руки и восклицала, что-то они сдѣлаютъ, что подумаютъ, или кто ихъ утѣшитъ тамъ дома, въ "Злотомъ Ключѣ", и рыдала, и рыдала...
   Миссъ Гэрдаль, у которой ощущенія были обыкновенно спокойнѣе и не такъ бушевали по поверхности, какъ у Долли, находилась въ страшномъ ужасѣ и только что очнулась отъ обморока. Она была смертельно блѣдна, и рука ей, покоившаяся въ рукѣ Долли, холодна, какъ у мертвой; но тѣмъ не менѣе, просила она ее разсудить, что все зависитъ отъ Промысла и собственной ихъ осторожности и благоразумія; что если онѣ будутъ сидѣть смирно и усыпятъ бдительность негодяевъ, въ руки которыхъ попали, то надежда найти помощь по пріѣздѣ въ Лондонъ будетъ гораздо больше; что если весь свѣтъ не провалится, то сейчасъ услышатъ онѣ погоню; и что ея дядя, на это она могла положиться, не успокоится и не отстанетъ, пока не найдетъ ихъ и не спасетъ... Но при этихъ послѣднихъ словахъ, ее, какъ громомъ поражала мысль, не палъ ли онъ въ общемъ избіеніи католиковъ,-- опасеніе, отнюдь не несбыточное и не преувеличенное, послѣ всего, что онѣ видѣли и потерпѣли въ эту ночь; трепеща отъ ужасовъ, какіе онѣ уже испытали и до какихъ, можетъ быть, еще доживутъ, сидѣла она, безмолвная, безсмысленная, не въ силахъ будучи обнаружить свою горесть, недвижная бѣлая и холодная, какъ мраморъ.
   О, сколько разъ, сколько разъ, во время этой длинной поѣздки, думала Долли о своемъ прежнемъ любовникѣ, бѣдномъ, нѣжномъ, отвергнутомъ Джоѣ! Сколько разъ приводила она себѣ на память ту ночь, когда бросилась къ нему въ объятія, убѣгая отъ того самаго человѣка, который теперь отвратительнымъ своимъ взглядомъ безпокоилъ ее въ ея темномъ углу и съ гадкимъ умиленіемъ заглядывалъ въ оконное стекло! Когда вспоминала она о Джоѣ, что это былъ за отважный, ловкій мальчикъ, какъ бы смѣло подскакалъ онъ и врубился въ этихъ негодяевъ, хотя бы ихъ было вдвое столько,-- тутъ она сжимала свой маленькій кулакъ и топала ножкою,-- тогда гордость, которую она чувствовала на минуту, исчезала въ потокѣ слезъ, и она плакала горьче, чѣмъ когда-нибудь въ жизни.
   Такъ какъ было уже поздно, и онѣ ѣхали по совершенно незнакомымъ улицамъ,-- потому что не узнавали ни одного изъ предметовъ, какіе часто видали мелькомъ, то страхъ ихъ все увеличивался, и не безъ причины: двумъ молодымъ прекраснымъ дѣвушкамъ немудрено было бояться, когда ихъ везла, неизвѣстно куда, шайка отъявленныхъ мерзавцевъ, и на нихъ были кидаемы такіе взгляды, какіе, кромѣ Гога, позволяли себѣ и другіе. Когда, напослѣдокъ, въѣхали онѣ въ Лондонъ черезъ предмѣстье, равно имъ незнакомое, миновала уже полночь, и на улицахъ вездѣ было темно и тихо. Мало этого, когда карета остановилась въ какомъ-то захолустьѣ, Гогъ вдругъ отворилъ дверцы кареты, вскочилъ и сѣлъ между обѣихъ женщинъ.
   Напрасно онѣ кричали о помощи. Ту и другую обвилъ онъ руками и грозилъ задушить ихъ поцѣлуями, если онѣ не будутъ нѣмы, какъ могила.
   -- Я пришелъ, чтобъ вы тутъ не безпокоились,-- сказалъ онъ:-- вотъ мое средство сдѣлать васъ послушными. Такъ безпокойтесь же, мои прекрасныя барышни... шумите... начинайте... мнѣ это еще пріятнѣе.
   Они ѣхали очень скоро и, какъ по всему было видно, съ меньшимъ противъ прежняго числомъ провожатыхъ, хотя на дворѣ было такъ темно, что и объ этомъ могли онѣ только догадываться. Онѣ бросились отъ его прикосновенія каждая въ самый дальній уголъ кареты; но какъ Долли ни рвалась, онъ обнялъ ея станъ и держалъ крѣпко. Она не говорила и не плакала -- ужасъ и отвращеніе придали ей къ тому силы,-- но отнимала его руку, какъ будто готова была умереть отъ усилія вырваться, и, упершись въ полъ, наклонивъ голову, оттолкнула его съ такого силою, которой сама не меньше его удивлялась. Карета снова остановилась.
   -- Возьми у меня эту отсюда,-- сказалъ Гогъ человѣку, отворившему дверцу, когда взялъ руку миссъ Гэрдаль и почувствовалъ, что она тяжело упала.-- Она въ обморокѣ.
   -- Тѣмъ лучше,-- бормоталъ Денни, ибо онъ былъ этотъ достолюбезный джентльменъ.-- Такъ-то она посмирнѣе. Я всегда люблю, когда онѣ въ обморокѣ, если онѣ не очень смирны.
   -- Приподнимешь ли ее одинъ?-- сказалъ Гогъ.
   -- Не знаю, сперва попробую. Кажется, надо бы поднять, потому что въ свое время не одну я приподнималъ кверху,-- сказалъ палачъ.-- Уфъ! Она не такъ легка, какъ перышко, братъ; всѣ эти здѣшнія красивыя дѣвушки тяжелы. Ну, вотъ она.
   Между тѣмъ онъ поднялъ на своихъ рукахъ миссъ Гэрдаль и побрелъ съ нею прочь.
   -- Смотри же, прекрасная птичка,-- сказалъ Гогъ, обратясь къ Долли.-- Помните: какъ я уже сказалъ, за каждый крикъ по поцѣлую. Кричите, если любите меня, милочка. Закричите, хоть разъ, барышня; только разъ, моя красавица, если любите меня.
   Долли отталкивала его лицо отъ себя всѣми силами и потупляла голову; такимъ образомъ перенесли ее и миссъ Гэрдаль изъ кареты въ бѣдную избу, гдѣ Гогъ, прижавъ ее къ груди, тихо поставилъ на полъ.
   Бѣдная Долли! Что бы она ни начала, она становилась только тѣмъ прелестнѣе и соблазнительнѣе. Когда глазки ея сверкали гнѣвомъ, и полныя, спѣлыя губки немного разднигались, выпуская торопливѣе дыханіе, кто устоялъ бы противъ этого? Когда она плакала и рыдала, будто сердце у нея хотѣло надорваться, когда высказывала свои страданія самымъ сладкимъ голоскомъ, какой только слыхало ухо, кто остался бы нечувствителенъ къ этому маленькому, обольстительному лукавству, которое по временамъ проглядывало даже въ серьезной, искренней ея горести? Когда, забывая на минуту себя, какъ теперь, становилась она на колѣни подлѣ своей пріятельницы, склонялась надъ нею, прижимала свои щеки къ щекамъ подруги своихъ страданій и обвивала около нея ручки, какой смертный глазъ удержался бы тогда и не полюбовался на нѣжный станъ, распущенные волосы, небрежную одежду и полную невинность маленькой красавицы? Кто могъ бы видѣть, какъ она расточала самыя нѣжныя ласки, и не пожелалъ бы, на мѣстѣ Эммы Гэрдаль, быть ею или Долли, обнимающимъ или обнимаемымъ? Не знаемъ, кто, только вѣрно ужъ не Гогъ и не Денни.
   -- Послушайте-ка, барышня,-- началъ мистеръ Денни: -- самъ я ничего передъ дамою и въ теперешней забавѣ только помогаю пріятелямъ; а удавайся мнѣ почаще видать такія исторіи я перестану бытъ постороннимъ человѣкомъ и захочу играть ту же роль. Говорю вамъ откровенно.
   -- Зачѣмъ принесли вы насъ сюда?-- сказала Эмма.-- Убьютъ, что ли насъ?
   -- Убьютъ!-- воскликнулъ Денни, сѣвъ на скамейку и смотря на нее очень благосклонно,-- Э, мое сокровище, кто убьетъ такихъ пригожихъ, такихъ миленькихъ голубковъ? Еслибъ вы спросили у меня, не за тѣмъ ли васъ принесли сюда, чтобъ жениться на васъ, это бы еще другое дѣло.
   Тутъ мигнулъ онъ Гогу, который сдѣлалъ то же и свелъ глаза съ Долли.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, что за убійства, мои цыпляточки! Совсѣмъ не то... Вовсе другое.
   -- Вы старше вашего товарища, сэръ,-- сказала Эмма, дрожа отъ страха,-- неужели вы не чувствуете къ намъ никакого состраданія? Подумайте, вѣдь мы женщины!
   -- Э, да я это и думаю, мое сокровище,-- отвѣчалъ Денни.-- Какъ бы мнѣ этого не думать, когда у меня передъ глазами два такіе образчика. Ха, ха! О, да, я это думаю. Мы всѣ это думаемъ, барышня.
   Онъ лукаво покачалъ головою, опять мигнулъ Гогу и засмѣялся, будто отпустилъ Богъ вѣсть какую остроту.
   -- Нѣтъ, какое убійство, моя милочка. Никто и не думалъ объ убійствѣ. А что я тебѣ скажу, братецъ,-- прибавилъ Денни, серьезно взглянувъ на Гога и подвинувъ шляпу на бокъ, чтобъ ловчѣе было чесать за ухомъ:-- вѣдь замѣчательно, какъ доказательство удивительной справедливости и мудрости нашего закона, что онъ не дѣлаетъ никакой разницы между мужчинами и женщинами. Я слышалъ однажды, какъ судья говорилъ разбойнику или домограбителю, который связывалъ женщинъ по рукамъ и по ногамъ и совалъ въ погребъ,-- извините, что я объ этомъ здѣсь поминаю, мои милочки:-- вѣдь, онъ не оказывалъ никакого уваженія дамамъ...-- Ну, такъ я говорю, судья не смыслитъ своего дѣла, братецъ; и будь я разбойникъ или домограбитель, я бы ему отвѣчалъ: "Что вы тамъ толкуете, милордъ? Я оказывалъ столько уваженія къ дамамъ, сколько велитъ оказывать законъ; чего же вы отъ меня больше хотите?" Еслибъ, кто счелъ въ газетахъ, какая пропасть женщинъ въ одномъ Лондонѣ спроважены въ десять лѣтъ,-- сказалъ Денни задумчиво:-- онъ удивился бы этому числу -- право... Это мудро и справедливо; прекрасная вещь! А нельзя надѣяться, чтобъ такъ осталось. Ужъ коли они начали поддерживать этихъ папистовъ, такъ нечему дивиться, что пойдутъ дальше, и что и это перемѣнятъ скоро. Ей Богу, нечему дивиться...
   Предметъ этотъ не столько занималъ Гога, сколько надѣялся его пріятель, можетъ быть, потому что имѣлъ характеръ слишкомъ исключительный и профессіональный. Однако, некогда было продолжать такой разговоръ, ибо вдругъ вошелъ мистеръ Тэппертейтъ, при видѣ котораго Долли радостно вскричала и бросилась прямо къ нему на руки.
   -- Я это знала, я была въ этомъ увѣрена!-- воскликнула Долли.-- Мой батюшка здѣсь. Слава Богу, слава Богу! Награди тебя Господь, Симъ! Благослови тебя за то небо!
   Симонъ Тэппертейтъ, подумавшій сначала, что дочь слесаря, никогда не будучи въ силахъ подавить тайной страсти къ нему, хочетъ теперь датъ себѣ полную свободу и объявить, что принадлежитъ ему навѣкъ, Симонъ сдѣлалъ удивительно глупое лицо, когда услышалъ эти слова, тѣмъ болѣе, что ихъ сопровождалъ громкій смѣхъ Гога и Денни, столько смутившій Долли, что онг отступила назадъ и смотрѣла на него важнымъ, пристальнымъ взоромъ.
   -- Миссъ Гэрдаль,-- сказалъ Симонъ послѣ нѣкотораго, очень неловкаго молчанія: -- надѣюсь, вы здѣсь покойны, сколько позволяютъ обстоятельства. Долли Уарденъ, моя зѣница, мое сокровище, моя милочка, надѣюсь, вы также довольно покойны.
   Бѣдная, маленькая Долли! Теперь увидѣла она, въ чемъ дѣло, закрыла обѣими руками лицо и плакала, и рыдала горьче прежняго.
   -- Вы видите во мнѣ, миссъ Уарденъ,-- продолжалъ Симонъ, положивъ руку на грудь:-- ужъ не ученика, не наемника, не раба, не жертву тиранства вашего батюшки, а предводителя великаго народа, капитана благороднаго отряда, въ которомъ эти господа, смѣю сказать, только простые капралы и сержанты. Вы видите передъ собою уже не частнаго человѣка, а лицо общественное; не починщика старыхъ замковъ, а врача, исцѣляющаго раны своего несчастнаго отечества. Долли Уарденъ, безцѣнная Долли Уарденъ, сколько лѣтъ желалъ я этой встрѣчи! Сколько лѣтъ было моимъ планомъ -- доставить вамъ высшее и благороднѣйшее положеніе въ жизни! Теперь я выполняю данное самому себѣ слово. Прошу видѣть во мнѣ вашего супруга. Да, прекрасная Долли, обольстительная, завоевательная Долли, Симонъ Тэппертейтъ весь принадлежитъ вамъ!
   Съ этими словами подходилъ онъ ближе. Долли пятилась назадъ до тѣхъ поръ, пока некуда было уже отступать, и упала на полъ. Симонъ, считавшій возможнымъ, что это только дѣвическая стыдливость, поспѣшилъ ее поднять; Долли, приведенная въ отчаяніе, вцѣпилась ему въ волосы и, крича со слезами, что онъ гадокъ, отвратителенъ, нестерпимъ, трясла его, таскала и трепала, такъ что онъ изъ всѣхъ силъ закричалъ о помощи. Гогъ никогда еще и вполовину столько ею не любовался, какъ въ эту минуту.
   -- Она нынче въ разстроенномъ состояніи,-- сказалъ Симонъ, приглаживая испорченную прическу:-- не знаю, чего ей хочется. Оставьте ее одну до завтра: это ее немножко усмиритъ. Снесите ее въ ближній домъ!
   Гогъ держалъ уже ее на рукахъ.
   Въ самомъ ли дѣлѣ сердце мистера Тэппертейта смягчилось ея горестью, или ему казалось до извѣстной степени неприличнымъ, чтобъ его невѣста билась на рукахъ посторонняго человѣка, только, по зрѣломъ разсужденіи, онъ велѣлъ ему опять поставить ее на полъ и съ досадою смотрѣлъ, какъ она бросилась къ миссъ Гэрдаль, уцѣпилась ей за платье и скрыла свое разгорѣвшееся лицо въ его складкахъ.
   -- Онѣ останутся здѣсь до утра,-- сказалъ Симонъ, снова воспріявшій свое достоинство:-- до завтра. Пойдемъ!
   -- Вотъ-те на!-- воскликнулъ Гогъ.-- Пойдемъ, капитанъ. Ха, ха, ха!
   -- Чему ты смѣешься?-- спросилъ Симонъ.
   -- Ничему, капитанъ, ничему,-- отвѣчалъ Гогъ; и говоря такимъ образомъ, онъ трепалъ маленькаго человѣчка рукою по плечу и опять, по неизвѣстнымъ причинамъ, засмѣялся вдесятеро сильнѣе.
   Мистеръ Тэппертейтъ смѣрилъ его съ головы до пятокъ надменнымъ взоромъ (этому Гогъ еще сильнѣе захохоталъ) и сказалъ, обращаясь къ плѣнницамъ:
   -- Потрудитесь замѣтить, сударыни, что домъ этотъ со всѣхъ сторонъ крѣпко караулятъ, и что малѣйшій шумъ, какой вы сдѣлаете, повлечетъ за собою непріятныя слѣдствія. О нашихъ намѣреніяхъ вы, обѣ вы, узнаете подробнѣе завтра. Между тѣмъ, не показывайтесь у окошекъ и не заговаривайте ни съ кѣмъ изъ людей, которыхъ вы, можетъ быть, увидите проходящими мимо; иначе разнесется слухъ, что вы изъ католическаго семейства, и всѣ наши усилія спасти вамъ жизнь будутъ тогда напрасны.
   Съ этимъ послѣднимъ, конечно, справедливымъ предостереженіемъ, вышелъ онъ за дверь, въ сопровожденіи Гога и Денни. Они остановились на минутку въ двери и видѣли, какъ дѣвушки бросились одна къ другой на шею; потомъ оставили хижину, крѣпко заперевъ дверь и поставивъ передъ нею добрый караулъ, равно какъ и вокругъ всего дома.
   -- Я говорю,-- бормоталъ Денни, когда они шли вмѣстѣ:-- любезная, аппетитная парочка. Мистера Гашфорда-то такъ же пригожа, какъ и другая, не правда ли?
   -- Ст!-- сказалъ Гогъ поспѣшно.-- Не называй именъ. Это дурная привычка.
   -- Я бы не хотѣлъ быть имъ (если ты не хочешь называть по именамъ), когда онъ будетъ ей объясняться; больше я ничего не говорю,-- сказалъ Денни.-- Это одна изъ тѣхъ красивыхъ, черноглазыхъ, гордыхъ дѣвочекъ, которымъ бы я не далъ въ руки ножа при такомъ случаѣ. Я ужъ видалъ нѣсколько этакихъ. Я знаю одну, которая спроважена много лѣтъ назадъ,-- тутъ еще одинъ джентльменъ былъ замѣшанъ въ исторію,-- она сказала мнѣ, губы у нея дрожали, а рука была такъ тверда и покойна, какъ только я видѣлъ когда-нибудь въ жизни: "Денни", -- сказала она: "конецъ мой близокъ, но будь у меня кинжалъ въ рукахъ и достань я его, я бы его пронзила прямо передъ собою!" -- Да, она это сказала и сдѣлала бы!
   -- Пронзила, кого?-- спросилъ Гогъ.
   -- Почему же я знаю, братецъ?-- отвѣчалъ Денни.-- Она этого мнѣ не сказала, какъ можешь самъ себѣ представить.
   Гогъ поглядѣлъ на него съ минуту, будто сбираясь сдѣлать еще вопросъ объ этомъ безсвязномъ воспоминаніи; но Симонъ Тэппертейтъ, погруженный въ глубокое раздумье, вдругъ далъ своимъ мыслямъ новое направленіе.
   -- Гогъ,-- сказалъ Симъ:-- ты нынче славно себя велъ. Надо тебя наградить. И тебя также, Денни. У тебя нѣтъ на примѣтѣ молоденькой женщины, которую бы тебѣ хотѣлось увезти, а?
   -- Н...нѣтъ,-- отвѣчалъ послѣдній, щипля свою жесткую бороду, дюйма въ два длиною.-- Да, кажется, я и не знавалъ никакой.
   -- Хорошо,-- сказалъ Симъ:-- такъ мы постараемся наградить тебя какъ-нибудь иначе. А ты, молодецъ,-- онъ обратился къ Гогу:-- ты получишь Меггсъ (ту, что я тебѣ обѣщалъ, помнишь?) черезъ три дня. Смотри же. Вотъ тебѣ мое слово.
   Гогъ усердно благодарилъ; при этомъ судорожный смѣхъ воротился къ нему съ такою силою, что онъ принужденъ былъ одною рукою схватиться за бокъ, а другою опереться на плечо своего маленькаго капитана; иначе, вѣрно, онъ упалъ бы на землю.
  

LX.

   Три достойные героя направили стопы въ харчевню, гдѣ располагали провести ночь и подъ сѣнію своего стараго вертепа обрѣсти покой, въ которомъ столько нуждались; ибо теперь, когда они привели въ исполненіе все замышленное зло и разрушеніе, и когда плѣнницы находились подъ надежною стражею, они первые начали чувствовать истощеніе и пагубныя слѣдствія бѣснованія, которое привело ихъ къ столь плачевнымъ результатамъ.
   Несмотря на усталость, которая томила Гога и двухъ его товарищей, равно какъ и всѣхъ, принимавшихъ дѣятельное участіе въ ночномъ предпріятіи, бурная веселость его возбуждалась снова, какъ скоро взглядывалъ онъ на Симона Тэппертейта, и проявилась -- къ величайшему негодованію этого джентльмена -- въ такомъ обильномъ и неумѣренномъ хохотѣ, что имъ представлялась вѣрная надежда быть замѣченными дозоромъ и попасть въ стычку, къ которой они, въ теперешнемъ своемъ положеніи, были мало способны. Самъ мистеръ Денни, въ другихъ случаяхъ не слишкомъ настаивавшій на благопристойности и приличіи поступковъ и вообще находившій много удовольствія въ непомѣрной веселости своего молодого пріятеля, счелъ на этотъ разъ нужнымъ осудить его неблагоразумное поведеніе, которое онъ принималъ нѣкоторымъ образомъ за самоубійство, столь же смѣшное и безстыдное, какъ еслибъ кто вздумалъ самъ себя спровадить прежде, чѣмъ коснулась до него рука закона.
   Гогъ ни на волосъ не унялъ своей шумной веселости, несмотря на такіе упреки, и, хохоча, тащилъ ихъ подъ руки, пока они увидѣли харчевню и были уже весьма близко отъ этого почтеннаго мѣста. Въ самомъ дѣлѣ, было большимъ счастіемъ, что онъ между тѣмъ накричался и наревѣлся вдоволь, такъ что, наконецъ, замолчалъ. Они тихо шли впередъ, какъ вдругъ шпіонъ, который уже всю ночь проползалъ по рву, чтобъ предостерегать какихъ-нибудь запоздалыхъ отъ всякаго дальнѣйшаго шага на оказавшейся теперь опасною почвѣ, осторожно выглянулъ изъ своей засады и закричалъ имъ: "Стой!"
   -- Стой! А отъ чего?-- сказалъ Гогъ.
   -- Оттого,-- отвѣчалъ шпіонъ: -- что домъ набитъ биткомъ солдатами и полицейскими, которые взяли его врасплохъ сегодня послѣ обѣда. Всѣ, кто былъ въ домѣ, разбѣжались или отведены въ тюрьму, въ какую, онъ навѣрное не знаетъ. Онъ уже очень многихъ предостерегъ не ходить дальше и полагаетъ, что они воротились на площади и тому подобныя мѣста, чтобы тамъ провести ночь. Онъ видѣлъ дальніе огни, но теперь всѣ она потушены. Онъ слышалъ, что народъ, проходя мимо, разговаривалъ и о нихъ, и общее, преобладающее мнѣніе о ихъ судьбѣ было мнѣніе страха и ужаса. О Бэрнеби не слыхалъ онъ ни слова; впрочемъ, не знаетъ даже его имени, но сколько припомнитъ, слышалъ, что кто-то арестованъ и отведенъ въ Ньюгетъ. Однако, за справедливость слуха не хочетъ и не можетъ ручаться.
   По этому извѣстію, трое пріятелей начали совѣщаться, что теперь лучше дѣлать. Гогъ, полагавшій возможнымъ, что Бэрнеби находится въ рукахъ солдатъ и въ эту минуту содержится подъ арестомъ въ трактирѣ, думалъ прокрасться тихомолкомъ впередъ и поджечь домъ; но товарищи его, не считавшіе такихъ отчаянныхъ насильственныхъ мѣръ благоразумными, когда тылъ не прикрытъ густою народною толпою, представляли ему, что Бэрнеби, въ случаѣ если арестованъ, навѣрное отведенъ въ надежнѣйшую тюрьму: солдаты побоялись бы оставить его на цѣлую ночь въ такомъ слабомъ, открытомъ для всякаго нападенія зданія.
   Гогъ уступилъ этимъ доводамь и согласился воротиться съ ними назадъ и пойти во Флитъ-Мэркетъ, куда, по всей вѣроятности, отправились и нѣкоторые изъ ихъ усерднѣйшихъ союзниковъ, получивъ такое же извѣстіе.
   Встревоженные и съ обновленною силою, потому что опять было побужденіе къ дѣятельности, спѣшили они, совершенно забывъ объ усталости, подъ которою падали еще за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ, и скоро достигли мѣста своего назначенія.
   Флитъ-Мэркетъ состоялъ въ то время изъ длиннаго, неправильнаго ряда деревянныхъ сараевъ, лавокъ и навѣсовъ, занимавшихъ средину того, что теперь называется Феррингдонъ-Стритъ. Все это было чрезвычайно некрасивымъ образомъ разбросано середи улицы, къ величайшему препятствію проѣзжающихъ и безпокойству проходящихъ, которые принуждены бывали, какъ умѣли, пробираться межъ возовъ и телѣгъ, носилокъ и бочекъ, скамеекъ и ящиковъ, причемъ, разумѣется, они то и дѣло сталкивались съ носильщиками, извозчиками и пестрою толпою покупателей и продавцовъ, мелкихъ воровъ, бродягъ и зѣвакъ. Воздухъ наполненъ былъ вонью отъ гнилыхъ овощей, отбросовъ изъ мясныхъ лавокъ и сотни другихъ гадостей; въ ту пору, для большей части публичныхъ мѣстъ, было неминуемой необходимостью быть вмѣстѣ публичною тягостью; и Флитъ-Мэркетъ удивительно вѣрно держался этого правила.
   Сюда-то стекались многіе изъ бунтовщиковъ не только въ эту ночь, но уже ночи за двѣ или за три до того,-- потому ли, что сараи и лавки представили достаточную замѣну постелей, или потому, что мѣсто, на случай нужды, представляло наилучитія средства для устройства барикады. Теперь уже разсвѣло; но утро было холодное, и толпа мятежниковъ стояла въ гостиницѣ около огня, пила горячій порль, курила табакъ и выдумывала новые планы на завтрашній день.
   Гогъ и два его пріятеля, хорошо знакомые большей части этого народа, приняты были съ особенными знаками благосклонности; имъ уступили почетныя мѣста. Потомъ крѣпко затворили и заперли двери комнаты и начали взаимно передавать другъ другу важнѣйшія новости.
   -- Говорятъ, солдаты завладѣли лавкою,-- сказалъ Гогъ.-- Кто знаетъ сбъ этомъ?
   Вызвались многіе; но какъ большая часть общества находилась при нападеніи на "Кроличью-Засѣку" и всѣ присутствовавшіе заняты были тою или другою изъ происходившихъ ночью экспедиціи, то оказалось напослѣдокъ, что они знали не больше І'ога, ибо были только предостерегаемы одинъ другимъ или много что караульными, но ничего не могли сказать по собственному опыту.
   -- Мы нынче оставили тамъ на часахъ одного,-- сказалъ Гогъ, осматриваясь кругомъ,-- его ужъ нѣтъ. Знаете, кто это? Бэрнеби, что въ Вестминстерѣ сшибъ солдата съ лошади. Не видалъ ли, или не слыхалъ ли кто объ немъ?
   Они покачали головами и бормотали чисто отрицательные отвѣты, смотря одинъ на другого, какъ вдругъ послышался шумъ извнѣ и голосъ человѣка, который искалъ Гога -- ему нужно было видѣться съ Гогомъ.
   -- Вѣдь это только одинъ человѣкъ,-- сказалъ Гогъ тѣмъ, которые приперли дверь.-- Впустите его.
   -- Да, да,-- бормотали прочіе.-- Впустите, впустите.
   Дверь такимъ образомъ была отперта. Однорукій человѣкъ, съ головой и лицомъ, обвязанными окровавленнымъ платкомъ, какъ будто его жестоко избили, въ разорванномъ платьѣ и съ толстою палкою въ своей единственной рукѣ, вбѣжалъ и спросилъ, задыхаясь, который тутъ Гогъ?
   -- Здѣсь. Я Гогъ. Что тебѣ отъ меня надо?
   -- У меня есть къ тебѣ порученіе,-- сказалъ однорукій.-- Знаешь ты одного, по имени Бэрнеби?
   -- Что съ нимъ? Онъ тебя прислалъ?
   -- Да. Онъ арестованъ и сидитъ въ одномъ изъ крѣпкихъ казематовъ Ньюгета. Онъ оборонялся, какъ могъ, но пересиленъ большинствомъ. Вотъ его порученіе.
   -- Когда ты его видѣлъ?-- спросилъ поспѣшно Гогъ.
   -- На дорогѣ въ тюрьму, куда велъ его отрядъ солдатъ. Они пошли окольною дорогою, не тою, какую мы было полагали. Я былъ одинъ изъ немногихъ, которые пытались его освободить: онъ крикнулъ мнѣ, чтобъ я сказалъ Гогу, гдѣ онъ находится. Мы подняли жаркую драку, да ничего не успѣли. Вотъ и все тутъ!
   Онъ указалъ на свое платье и обвязанную голову, оглянулся, все еще задыхаясь, и уставился Гогу прямо въ глаза.
   -- Я знаю тебя въ лицо,-- сказалъ онъ.-- Потому что былъ въ пятницу, въ субботу и вчера между народомъ, не зналъ только твоего имени. Ты смѣлый человѣкъ, знаю. Онъ тоже. Онъ какъ левъ боролся сегодня ночью, но безуспѣшно. И я дѣлалъ, что могъ, но вѣдь у меня же нѣтъ руки.
   Опять сомнительно оглянулся онъ въ комнатѣ -- или такъ по крайней мѣрѣ казалось, потому что перевязка закрывала ему почти все лицо; потомъ опять пристально посмотрѣлъ на Гога, схватилъ свою палку, какъ будто то и дѣло ожидалъ нападенія и изготовлялся къ оборонѣ.
   Впрочемъ, если онъ питалъ какое-нибудь подобное опасеніе, то поведеніе всѣхъ присутствовавшихъ должно было успокоить его. Никто не думалъ о принесшемъ печальную вѣсть, онъ исчезъ въ новости, которую принесъ. Проклятія, угрозы и ругательства гремѣли со всѣхъ сторонъ. Одни восклицали, что если они это перенесутъ покорно и терпѣливо, то на слѣдующій день всѣ очутятся въ тюрьмѣ; другіе кричали, что имъ бы надобно освободить прочихъ арестантовъ, такъ этого бы не случилось. Одинъ воскликнулъ громкимъ голосомъ: "Кто пойдетъ за мною въ Ньюгетъ?" и за тѣмъ послѣдовалъ общій громкій крюкъ,-- всѣ бросились къ дверямъ.
   Но Гогъ и Денни загородили дверь спинами и удержали ихъ до тѣхъ поръ, пока крикъ настолько утихъ, что можно было разслышать ихъ голоса; тогда оба они представили имъ, что было бы сумасбродствомъ идти теперь, середи бѣлаго дня, на Ньюгетъ; что, если они подождутъ до вечера и составятъ планъ нападенія, то могутъ освободить не только товарищей, но и всѣхъ арестантовъ, и сжечь тюрьму.
   -- Не только эту тюрьму,-- воскликнулъ Гогъ:-- но и всѣ тюрьмы въ Лондонѣ! Пусть у нихъ не будетъ мѣста, куда запирать арестантовъ. Сожжемъ ихъ всѣ и устроимъ изъ каждой потѣшный огонь! Сюда!-- вскричалъ онъ, схвативъ палача за руку.-- Кто здѣсь молодецъ, тотъ ступай къ намъ. Давайте руки! Бэрнеби выручимъ, а тюрьмы всѣ спалимъ! Кто съ нами?
   -- Всѣ!-- И они поклялись страшною клятвой, въ наступающую же ночь освободить изъ Ньюгета своихъ товарищей, сжечь тюрьму, или самимъ погибнуть въ огнѣ.
  

LXI.

   Въ ту же самую ночь -- происшествія такъ толпятся во времена потрясенія и возмущенія, что часто больше чѣмъ главнѣйшія событія цѣлой жизни совершаются въ теченіи однихъ сутокъ -- въ ту же самую ночь повезъ мистеръ Гэрдаль своего плѣнника, котораго связалъ съ помощію церковнослужителя и посадилъ на свою лошадь, въ Чигуэлль, откуда располагалъ переправиться въ Лондонъ, чтобъ представить убійцу прямо въ руки правосудія. Безпокойное состояніе города, какъ онъ зналъ, было достаточною побудительною причиною желать, чтобъ преступникъ еще до разсвѣта посаженъ былъ въ тюрьму, ибо никто не могъ ручаться за безопасность караулень и обыкновенныхъ мѣстъ ареста; вести же арестанта по улицамъ, когда народъ опять поднимется на ноги, было не только очень опаснымъ дѣломъ, но и прямымъ поводомъ къ попыткѣ освободить его. Велѣвъ церковнослужителю вести подъ узду лошадь, самъ онъ пошелъ пѣшкомъ подлѣ убійцы, и въ такомъ порядкѣ прибыли они въ село около полуночи.
   Жители не спали и были на ногахъ, потому что опасались быть сожженными въ постеляхъ, и бодрствовали всѣ вмѣстѣ, ободряя и утѣшая другъ друга. Нѣкоторые изъ отважнѣйшихъ были вооружены и собрались на лугу въ кучу. Къ этимъ-то людямъ, которымъ Гэрдаль хорошо былъ знакомъ, обратился онъ, разсказавъ въ короткихъ словахъ свое приключеніе, съ просьбою пособить ему доставить преступника до зари въ Лондонъ.
   Но ни одинъ изъ нихъ не осмѣливался пошевельнуть для него пальцемъ. Мятежники, проходя черезъ село, грозили самымъ страшнымъ мщеніемъ каждому, кто ему или другимъ католикамъ подастъ хотя малѣйшую помощь въ тушеніи пожара или въ другомъ чемъ-нибудь. Угроза была направлена на ихъ жизнь и на все, чѣмъ они владѣли. Они собрались для собственной защиты, и не могли подвергаться еще опасности, оказывая ему пособіе. Они сказали ему это, не безъ колебанія и сожалѣнія, держась поодаль отъ него и при лунномъ сіяніи смотря на призрачнаго всадника, который, опустивъ голову на грудь и надвинувъ шляпу на брови, неподвижно и нѣмо сидѣлъ на лошади.
   Видя невозможность уговорить ихъ, послѣ того, чего насмотрѣлись они отъ ярости черни, мистеръ Гэрдаль просилъ позволить ему по крайней мѣрѣ самому дѣйствовать безпрепятственно, и ссудить ему только одну повозку и пару лошадей, какихъ можно было достать въ селѣ. И это удалось ему не безъ труда; но, наконецъ, они сказали, чтобъ онъ дѣлалъ, что хочетъ, лишь бы только ради Бога уѣзжалъ поскорѣе.
   Онъ отдалъ церковнослужителю держать за узду лошадь, выдвинулъ собственными руками повозку и заложилъ бы также самъ лошадей, еслибъ сельскій почтальонъ -- добродушный, лѣнивый, беззаботный малый -- не тронулся хлопотами мистера Гэрдаля и, бросивъ вилы, которыми былъ вооруженъ, не побожился, что скорѣе дастъ себя мятежникамъ разорвать на мелкіе куски, нежели рѣшится сложа руки стоятъ и смотрѣть, какъ такой почтенный джентльменъ, который никого не обидѣлъ, будетъ въ такой крайности, и что онъ поможетъ ему по силамъ. Мистеръ Гэрдаль горячо пожалъ ему руку и благодарилъ отъ всего сердца. Черезъ пять минутъ карета была готова, и добрый лѣнтяй сидѣлъ на сѣдлѣ. Убійцу посадили въ экипажъ, подняли ширмы, церковнослужитель сѣлъ на козлы, а мистеръ Гэрдаль вскочилъ на лошадь и поѣхалъ подлѣ дверей повозки; такимъ образомъ середь ночи въ глубокой тишинѣ пустились они въ Лондонъ.
   Страхъ былъ такъ великъ, что даже лошади, спасшіяся отъ пожара въ "Кроличьей-Засѣкѣ", не могли найти добраго человѣка, который далъ бы имъ пріютъ. Онѣ попались имъ на дорогѣ, щипля скудную траву; кучеръ сказалъ, что бѣдныя животныя сначала побѣжали было въ село, но были оттуда прогнаны, чтобъ народная месть не обрушилась на головы обывателей.
   Чувство это не ограничивалось такими маленькими мѣстечками, какъ Чигуэлль, гдѣ жители были робки, необразованы и беззащитны. Подъѣзжая къ Лондону, встрѣтили они, въ туманномъ мерцаньи разсвѣта, много бѣдныхъ католическихъ семействъ, которыя, гонимыя угрозами и предостереженіями напуганныхъ сосѣдей пѣшкомъ покидали столицу и сказывали имъ, что для вывоза имущества не могли достать ни лошадей, ни экипажей и принуждены были побросать его и предоставить на милость или немилость черни. Подъ самымъ Лондономъ проѣхали они мимо одного дома, котораго владѣлецъ, небогатый католикъ, нанялъ себѣ экипажъ, чтобъ ночью вывести мебель и, заранѣе повытаскалъ всю ее на улицу, дожидаясь пріѣзда фуры и сберегая время на укладку. Но человѣкъ, съ которымъ онъ договорился объ этомъ, отказался сдержать слово: такъ напутали его огни въ эту ночь и видъ прошедшихъ передъ его домомъ бунтовщиковъ; бѣдный католикъ съ женою, дѣтьми и слугами сидѣлъ, трепеща, подлѣ своего имущества на открытой улицѣ, боясь разсвѣта и, однакожъ, не зная, куда дѣваться и что начать.
   Точно то же, какъ они услышали, было съ общественными дѣлами. Паническій страхъ былъ такъ великъ, что почты и дилижансы боялись принимать пассажировъ, исповѣдывавшихъ католическую вѣру. Если они были знакомы извозчикамъ или признавались, что принадлежали къ этой вѣрѣ, ихъ не брали, хотя бы они давали даже большія суммы денегъ; и вчера еще жители боялись кланяться съ своими католическими знакомыми на улицѣ, чтобъ не быть замѣченными шпіонами. Одинъ кроткій старикъ -- священникъ, котораго капелла была разрушена, слабое, терпѣливое, беззащитное созданіе -- который кое-какъ брелъ одинехонекъ, чтобъ отойти нѣсколько миль пѣшкомъ отъ Лондона и потомъ попытать счастья у деревенскихъ извозчиковъ, сказалъ мистеру Гэрдалю, что едва ли онъ найдетъ судью, который осмѣлится по его жалобѣ посадить подъ арестъ преступника. Но несмотря на эти неутѣшительныя извѣстія, они продолжали путь и достигли Мэнніенъ-Гауза незадолго до восхода солнца.
   Мистеръ Гэрдаль соскочилъ съ лошади; но въ ворота стучаться было не нужно, потому что они были настежь отворены, и у подъѣзда стоялъ полный старикъ Съ очень краснымъ или даже пурпуровымъ лицомъ, толкуя съ огорченнымъ и озабоченнымъ видомъ съ какою-то невидимою особою наверху, между тѣмъ, какъ привратникъ старался понемногу притворить ворота и отдѣлаться отъ него. Съ очень понятнымъ въ подобномъ дѣлѣ нетерпѣніемъ и горячностью подбѣжалъ мистеръ Гэрдаль и готовъ былъ начать говорить, какъ толстый старый джентльменъ предупредилъ его.
   -- Милостивый государь,-- сказалъ онъ: -- пожалуйста, позвольте прежде мнѣ добиться отвѣта. Въ шестой разъ уже я здѣсь. Вчера былъ здѣсь пять разъ. Моему дому грозили разрушеніемъ. Нынче ночью и еще вчерашнюю ночь рѣшено было обратить его въ пепелъ, но, къ счастью, злодѣи были заняты еще гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ. Сдѣлайте милость, позвольте мнѣ прежде добиться рѣшенія.
   -- Милостивый государь,-- отвѣчалъ на это мистеръ Гэрдаль, качая головою:-- мой домъ ужъ обращенъ въ пепелъ. Но сохрани Боже васъ отъ подобной участи. Требуйте себѣ рѣшенія и кончайте поскорѣе изъ состраданія во мнѣ.
   -- Вотъ, слышите-ль, милордъ?-- сказалъ старикъ, ступивъ на лѣстницу и обращаясь туда, откуда висѣла черезъ перила пола шлафрока.-- Здѣсь одинъ джентльменъ, у котораго домъ дѣйствительно сожженъ нынче ночью.
   -- Боже мой, Боже мой!-- отвѣчалъ нетерпѣливый голосъ.-- Очень жалѣю, да что же мнѣ дѣлать? Не могу же я выстроить новый. Первый городской чиновникъ не можетъ ходить и строить обывателямъ новые дома, милостивый государь. Это явная безсмыслица, явная нелѣпость.
   -- Но первый городской чиновникъ можетъ принять мѣры, чтобъ обыватели не нуждались въ постройкѣ новыхъ домовъ, если первый чиновникъ человѣкъ, а не соломенная кукла -- такъ ли, милордъ?-- воскликнулъ старый джентльменъ съ сердцемъ.
   -- Вы не почтенны, сэръ,-- сказалъ лордъ-мэръ,-- то-есть, не почтительны, хотѣлъ я сказать.
   -- Не почтителенъ, милордъ?-- возразилъ старый джентльменъ.-- Вчера я пять разъ былъ почтителенъ. Не могу же я быть всегда почтителенъ. Некогда разбирать почтительность, когда тутъ хотятъ разграбить домъ, когда приходится сгорѣть въ постели. Что жъ я стану дѣлать, милордъ? Получу ли я защиту?
   -- Я вчера ужъ сказалъ вамъ, сэръ,-- отвѣчалъ лордъ-мэръ:-- что вы могли бы взять къ себѣ въ домъ альдермэна, если кто изъ нихъ пойдетъ къ вамъ.
   -- На кой чортъ мнѣ вашъ альдермэнъ?-- сказалъ желчный старикъ.
   -- Чтобъ отогнать народъ, сэръ,-- отвѣчалъ лордъ-мэръ.
   -- О, Господи помилуй!-- завопилъ старый джентльменъ, отирая на лбу потъ съ трагикомическимъ видомъ.-- Альдерманомъ отогнать чернь! Да, милордъ, еслибъ это были грудные ребята, неужто вы думаете, они побоялись бы альдермэна! Не пожалуете ли вы сами?
   -- Я?-- сказалъ лордъ-мэръ чрезвычайно выразительно.-- Разумѣется, нѣтъ.
   -- Такъ что жъ я буду дѣлать?-- возразилъ старикъ.-- Развѣ я не гражданинъ Англіи? Развѣ я не вправѣ пользоваться благодѣяніями закона? Могу ли я найти покровительство за то, что плачу повинности королю?
   -- Право, не знаю,-- сказалъ лордъ-мэръ.-- Какъ жаль, что вы католикъ! Зачѣмъ вы не протестантъ: тогда вы не попали бы въ такіе тиски! Право, не знаю, что тутъ дѣлать... За этими безпокойствами скрываются знатные люди... О, Боже мой! Что это за горе быть публичнымъ лицомъ! Побывайте какъ-нибудь днемъ нынче... Пособлю ли я вамъ, если я дамъ аллебардиста? Или вотъ правда, Филипсъ констабль -- ему нечего дѣлать -- онъ не слишкомъ старъ для человѣка, его лѣтъ, только слабъ ногами, и если вы его поставите въ окошку, онъ при свѣчахъ покажется очень молодъ и можетъ припугнуть народъ... О, Боже мой!.. хорошо, тамъ посмотримъ...
   -- Стой!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль, оттолкнувъ дверь, которую привратникъ затворялъ.--Милордъ мэръ, сдѣлайте одолженіе, не уходите. Со мною здѣсь человѣкъ, который двадцать восемь лѣтъ тому назадъ совершилъ убійство. Мое показаніе и присяга съ моей стороны дадутъ вамъ право отдать его подъ судъ. Мнѣ только нужно, покамѣстъ, посадить его въ надежное мѣсто. Малѣйшая отсрочка можетъ подать поводъ мятежникамъ освободить его.
   -- О, Боже великій!-- вскричалъ лордъ-мэръ.-- Господи, помоги мнѣ... О Боже... хорошо... пожалуй... Знаете ли, за этими безпорядками скрываются знатные люди... Право, лучше оставьте...
   -- Милордъ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Убитый былъ мой родной братъ; я наслѣдовалъ его имѣніе; тогда были злые языки, которые шептали, будто вина этого гнуснаго и безчеловѣчнаго дѣла лежитъ на мнѣ,-- на мнѣ, который любилъ его такъ нѣжно, какъ онъ знаетъ это на небесахъ. Наконецъ, послѣ всѣхъ этихъ лѣтъ неизвѣстности и горя, наступило время отмстить за него и обличить злодѣяніе, столь адское и коварное, что ему нѣтъ подобнаго. Каждая секунда отсрочки съ вашей стороны разрѣшаетъ оковы съ окровавленныхъ рукъ этого человѣка и можетъ послужить къ его освобожденію. Милордъ, я требую, чтобы вы выслушали меня и тотчасъ окончили это дѣло.
   -- Господи Боже мой!-- воскликнулъ первый лондонскій чиновникъ.-- Теперь не должностные часы, понимаете?.. Дивлюсь вамъ... какъ это неучтиво съ вашей стороны... вы не должны... право, нѣтъ... Полагаю, вѣрно и вы католикъ?
   -- Католикъ,-- сказалъ мистеръ І'эрдаль.
   -- Господи помилуй! Кажется, люди нарочно дѣлаются католиками, чтобъ меня мучить и терзать!-- воскликнулъ лордъмэръ.-- Лучше бъ вы не приходили. Скоро, пожалуй, сожгутъ еще Мэншенъ-Гаузъ, и за это мы будемъ вамъ обязаны. Заприте арестанта, сэръ, отдайте его подъ караулъ... и... и пожалуйте въ подлежащій часъ. Тогда увидимъ!
   Не успѣлъ мистеръ Гэрдаль отвѣтить, какъ дверь сильно захлопнулась, и застучалъ запоръ; лордъ-мэръ ушелъ въ спальню и всякое дальнѣйшее домогательство было безполезно. Двое просителей также пошли назадъ и были выпущены привратникомъ на улицу.
   -- Такъ онъ всегда отдѣлывается,-- сказалъ старый джентльменъ.-- Я не могу добиться никакого удовлетворенія и никакой помощи. Что вы намѣрены дѣлать, сэръ?
   -- Хочу попытаться гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ,-- отвѣчалъ мистеръ Гэрдаль, который сѣдъ между тѣмъ опять на лошадь.
   -- Жалко мнѣ васъ, очень жалко: оно, впрочемъ, и натурально, потому что мы страдаемъ за общее дѣло,-- сказалъ старый джентльменъ.-- Пройдетъ еще ночь, и у меня ужъ, можетъ быть, не будетъ дома, куда бы я могъ пригласить васъ, и потому сдѣлаю это теперь, пока это въ моей власти. Но, какъ разсужу пообстоятельнѣе,-- продолжалъ онъ, запрятывая опять бумажникъ, который вынулъ было при этихъ словахъ.-- Лучше я вамъ не дамъ моего адреса, потому что, если его найдутъ у васъ, вы можете нажить себѣ непріятности. Лэнгдель -- мое имя, виноторговецъ и дистиллаторъ изъ Голнборнъ-Гилля; очень буду радъ, если навѣстите меня.
   Мистеръ Гэрдаль поклонился и поѣхалъ подлѣ повозки, какъ прежде; теперь онъ думалъ побывать у сэра Джона Фильдинга, слывшаго смѣлымъ и дѣятельнымъ чиновникомъ, и твердо рѣшился, въ случаѣ, если на него нападутъ бунтовщики, скорѣе казнить убійцу собственными руками, чѣмъ позволить освободить его.
   Однако, они достигли квартиры судьи безъ дальнѣйшихъ приключеній (ибо чернь была въ это время, какъ мы видѣли, занята важнѣйшими планами) и постучались въ двери. Какъ вообще ходилъ слухъ, что мятежники грозили сэру Джону Фильдингу, то куча сыщиковъ караулила его домъ цѣлую ночь. Одному изъ этихъ людей объяснилъ мистеръ Гэрдаль свою надобность, и какъ она показалась этому господину дѣломъ довольно значительнымъ, чтобъ разбудить для нея спавшаго судью, то онъ тотчасъ доставилъ ему удовлетвореніе.
   Убійца былъ немедленно назначенъ въ Ньюгетъ, еще новое и незадолго съ большими издержками построенное зданіе, слывшее необыкновенно крѣпкимъ. Когда приказъ объ арестѣ былъ готовъ, трое сыщиковъ еще связали преступника (онъ, повидимому, усиливался въ каретѣ сдѣлать веревки попросторнѣе), завязали ему ротъ, чтобъ онъ не могъ кричатъ о помощи, если навстрѣчу имъ попадется какая-нибудь толпа мятежниковъ, и сѣвъ съ нимъ составляли сильное прикрытіе; однако, они также подняли ширмы, какъ-будто карета была порожняя, и велѣли мистеру Гэрдалю ѣхать напередъ, чтобъ онъ не привлекъ на себя вниманія и не казался принадлежащимъ къ экипажу.
   Благоразуміе этого распоряженія скоро оправдалось, потому что, проѣзжая старый городъ, они повстрѣчали много группъ подозрительныхъ людей, которые, еслибъ не сочли карету за совершенно пустую, навѣрное, остановили бы ее. Но какъ сидѣвшіе въ ней соблюдала мертвую тишину и кучеръ ѣхалъ нарочно мѣшкотнѣе, чтобъ избѣжать разспросовъ, то они прибыли въ тюрьму безпрепяственно и, пріѣхавъ туда, мигомъ вынули преступника изъ кареты и свели въ крѣпкія стѣны.
   Съ напряженнымъ вниманіемъ усердно смотрѣлъ мистеръ Гэрдаль, какъ его сковали, посадили въ каморку и заперли. Да, вышедъ изъ тюрьмы на чистый воздухъ, онъ еще вспоминалъ желѣзные запоры на дверяхъ и щупалъ рукою но стѣнамъ, чтобъ увѣриться, что это не сонъ, и порадоваться, что они такъ крѣпки, жестки и холодны. Только, отвернувшись отъ зданія и глядя въ пустыя улицы, которыя такъ безжизненно и тихо тянулись на ясномъ утреннемъ свѣтѣ, ощутилъ онъ тяжелый камень на сердцѣ, снова почувствовалъ мучительную тоску по своимъ, которыхъ оставилъ дома; и это дома было только зернышкомъ въ длинныхъ четкахъ его страданій.
  

LXII.

   Оставшись одинъ, арестантъ сѣлъ на свою постель и, положивъ локти на колѣни, подперевъ рукою подбородокъ, сидѣлъ такимъ образомъ цѣлые часы. Трудно было бы сказать, какого рода думы занимали его. Онѣ не имѣли никакого яснаго смысла и, исключая временныхъ проблесковъ воспоминанія, никакой связи съ его положеніемъ и ходомъ происшествій, которымъ были возбуждены. Трещины на каменномъ полу его кельи, щели въ стѣнѣ, гдѣ плита сходилась съ плитою, прутья рѣшетки въ окнѣ, желѣзное кольцо на полу,-- всѣ эти вещи, безпорядочно сливаясь одна съ другою и возбуждая несказанно странный интересъ, наполняли всю его душу; и хотя въ основѣ каждой изъ этихъ думъ лежало безпокойное чувство вины и страха смерти, однако, онъ сознавалъ ихъ столь же неясно, какъ спящій человѣкъ сознаетъ свою болѣзнь: она преслѣдуетъ его въ сновидѣніяхъ, отравляетъ всѣ его воображаемыя радости, отнимаетъ у стола вкусъ, у музыки сладость, самое счастіе дѣлаетъ несчастіемъ, и, однакожъ, она не есть, тѣлесное ощущеніе, а призракъ, или образъ безъ лица; она проникаетъ все и не имѣетъ настоящаго существованія; она ощутительна всюду, и нигдѣ нельзя ее ощупать или увидѣть лицомъ въ лицу, пока сонъ минуетъ, и воротится болѣзнь наяву.
   По прошествіи долгаго времени, дверь его коморки отворилась. Онъ взглянулъ, увидѣлъ вошедшаго слѣпого и впалъ въ свое прежнее состояніе.
   Посѣтитель, руководимый его дыханіемъ, подошелъ къ постели, сталъ подлѣ него и, протянувъ руку, чтобъ увѣриться, что не ошибся, стоялъ нѣсколько времени молча.
   -- Плохо, Роджъ, плохо,-- сказалъ онъ, наконецъ.
   Арестантъ зашаркалъ и зашелестилъ ногами по полу, стараясь отъ него отворотиться, но не отвѣчалъ ни слова.
   -- Какъ ты попался?-- спросилъ слѣпой,-- И гдѣ? Ты мнѣ никогда не сказывалъ больше половины твоей тайны. Нужды нѣтъ: теперь я ее знаю. Какъ это случилось и гдѣ? а?-- спросилъ онъ еще разъ, подвинувшись къ нему еще ближе.
   -- Въ Чигуэллѣ,-- сказалъ тотъ.
   -- Въ Чигуэллѣ? Какъ ты тамъ очутился?
   -- Я пошелъ туда, чтобъ избѣжать человѣка, передъ которымъ я виноватъ,-- отвѣчалъ онъ.-- Меня гнали и влекли туда онъ и судьба. Меня заставило идти туда нѣчто такое, что было сильнѣе моей собственной воли. Когда я увидѣлъ, что онъ постоянно караулитъ въ домѣ, гдѣ прежде она жила, тогда увѣрился, что не уйду уже отъ него теперь и никогда... никогда не уйду! Но когда я услышалъ колоколъ...
   Онъ содрогнулся, пролепеталъ, что очень холодно, быстро прошелся взадъ и впередъ по кельѣ, сѣлъ опять и впалъ снова въ прежнее состояніе.
   -- Ты заговорилъ было,-- сказалъ слѣпой послѣ вторичной паузы,-- что когда ты услышалъ колоколъ.
   -- Ну, да, пусть такъ!-- отвѣчалъ онъ отрывистымъ голосомъ.-- Онъ еще виситъ тамъ.
   Слѣпой сдѣлалъ вопросительную гримасу, но арестантъ продолжалъ говорить, не обращая на него вниманія:
   -- Я пошелъ въ Чигуэлль искать народу. Меня такъ гналъ и преслѣдовалъ этотъ человѣкъ, что я не имѣлъ никакой надежды спасти жизнь, если не примкнусь къ нимъ. Они ужъ ушли впередъ; я шелъ за ними, когда онъ пересталъ...
   -- Когда что перестало?
   -- Колоколъ. Они оставили то мѣсто. Я надѣялся, что, можетъ быть, найду нѣкоторыхъ еще между развалинами; сталь искать; тогда я услышалъ,-- тутъ онъ тяжело перевелъ духъ и отеръ рукавомъ потъ со лба,-- его голосъ...
   -- Что же онъ говорилъ?
   -- Все равно, что бы ни говорилъ. Не знаю. Я стоялъ у самаго подножія башни, гдѣ я когда-то...
   -- Да, да,-- сказалъ слѣпой, очень покойно кивая головою.-- Я ужъ понимаю.
   -- Я сталъ взбираться на лѣстницу или по крайней мѣрѣ на обломки, какіе отъ нея уцѣлѣли; хотѣлъ тамъ спрятаться, пока онъ уйдетъ. Но онъ услышалъ меня и пошелъ за мною почти въ ту же минуту, какъ я ступилъ на пепелъ.
   -- Ты могъ бы спрятаться за стѣною, либо столкнуть его или заколоть его,-- сказалъ слѣпой.
   -- Могъ ли я? Между имъ и мною стоялъ человѣкъ, который велъ его,-- я это видѣлъ, а онъ нѣтъ -- и поднималъ надъ его головою кровавую руку. Это было въ комнатѣ наверху, гдѣ онъ и я стояли глазъ на глазъ, другъ противъ друга, въ ночь убійства, и, падая, онъ точно также поднялъ руку и устремилъ на меня глаза. Я зналъ, что дѣло тутъ покончится.
   -- У тебя, другъ ты мой, очень горячая фантазія,-- сказалъ слѣпой съ усмѣшкою.
   -- Разгорячи, пожалуй, ты свою кровью и увидишь, до чего она дойдетъ.
   Онъ застоналъ, зашатался съ боку на бокъ и потомъ сказалъ, впервые взглянувъ кверху, невнятнымъ, глухимъ голосомъ:
   -- Двадцать восемь лѣть! Двадцать восемь лѣтъ! Во все это время онъ ни крошечки не перемѣнился, не сталъ ни старше, ни слабѣе. Онъ всегда видѣлся мнѣ, въ темной ночи и среди бѣлаго дня; въ сумеркахъ, при мѣсячномъ свѣтѣ, на солнечномъ сіяніи, при свѣчѣ огня, свѣчей и лампъ, и въ самомъ густомъ мракѣ. Всегда одинъ и тотъ же! Въ обществѣ и въ уединеніи, на сушѣ и на водѣ; иногда покидалъ онъ меня на цѣлые мѣсяцы, а иногда ни на минуту. Я видѣлъ его на морѣ, скользящаго за нами среди мертвой ночи по свѣтлому отблеску мѣсяца въ тихой водѣ; видѣлъ его на набережныхъ и на площадяхъ, съ поднятою кверху рукою, высоко выдавшеюся надъ толпой, которая не догадывалась о страшномъ призракѣ, что молча стоялъ среди ея. Фантазія! Воображеніе! Точно ли ты существуешь? Существую ли я? Существуютъ ли въ самомъ дѣлѣ эти желѣзныя цѣни, которыя надѣлъ и наковалъ мнѣ кузнецъ, или онѣ только мечта, которую я могу сбросить съ себя однимъ махомъ?
   Слѣпой слушалъ его молча.
   -- Воображеніе! Развѣ это воображеніе, что я погубилъ его? Было-ль это воображеніе, когда я вышелъ изъ комнаты, гдѣ онъ лежалъ въ крови, что я увидѣлъ выглядывающее изъ-за темной двери лицо человѣка, который, казалось, угадалъ, какое дѣло я сдѣлалъ? Развѣ я не помню, что я заговорилъ съ нимъ по пріятельски, что подошелъ къ нему ближе... еще ближе... съ острымъ ножомъ въ рукавѣ? Развѣ я только воображаю, какъ онъ умиралъ? Развѣ онъ не отшатнулся въ уголъ стѣны, куда я его прижалъ, и развѣ не стоялъ онъ, вмѣсто того, чтобъ упасть, въ крови передо мною, мертвый? Развѣ я не видалъ его, какъ вижу тебя теперь, прямо стоящаго передъ мною на ногахъ... бездыханнаго?
   Слѣпой замѣтилъ, что онъ всталъ, и махнулъ ему рукою снова сѣсть; но онъ не послушался.
   -- Тогда-то мелькнула у меня мысль свалить на него убійство. Я надѣлъ на него свое платье и стащилъ его по лѣстницѣ къ водѣ. Развѣ я не помню всплеска и пузырей, которые вскакивали, когда я столкнулъ его туда? Развѣ я не знаю, какъ я вытеръ съ себя воду, потому что меня забрызгалъ ею трупъ при своемъ паденіи, какъ я думалъ, что вода должна быть съ кровью? Развѣ не пошелъ я домой, кончивъ дѣло? И, Боже мой, какъ долго я шелъ! Развѣ я не сталъ передъ женою и не разсказалъ ей этого? Развѣ я не видалъ, какъ она упала на полъ; и, когда я наклонился поднять ее, какъ она сильно оттолкнула меня отъ себя, будто маленькаго ребенка, отирая руку, которою до меня дотронулась? Неужели и это воображеніе?.. Развѣ она не бросилась на колѣни и не призывала неба въ свидѣтели, что она съ своимъ еще нерожденнымъ младенцемъ не будетъ съ этой минуты знать меня? Развѣ не заклинала она меня такими торжественными словами, что я затрепеталъ отъ нихъ -- я, только что отошедшій отъ горячей крови, которую пролилъ? Развѣ не заклинала она меня бѣжать, пока еще есть время, потому что она, какъ несчастная законная жена моя, станетъ молчать, но не скроетъ меня? Развѣ не пустился я въ ту же ночь на всѣ четыре стороны, отверженный Богомъ и людьми, приготовившій себѣ вѣрное мѣсто въ адѣ, скитающійся покамѣстъ по землѣ, чтобъ неминуемо быть туда, наконецъ, свергнуту?
   -- Зачѣмъ ты воротился.-- спросилъ слѣпой.
   -- Зачѣмъ кровь красна? Я такъ же не могъ поступитъ иначе, какъ не могъ дышать безъ воздуха. Я боролся съ моимъ внутреннимъ влеченіемъ, но оно тащило меня назадъ, будто за волосы, машинальною силою, вопреки всѣмъ препятствіямъ и трудностямъ. Ничто не могло удержать меня. Дней и часовъ для меня не было. Во снѣ и наяву я переносился черезъ цѣлые годы на мѣста стараго, постояннаго воспоминанія... Навѣщалъ свою собственную могилу... Зачѣмъ я воротился? Затѣмъ, что эта тюрьма разинула мнѣ свою пасть, а онъ стоялъ на порогѣ и звалъ.
   -- Тебя не знали?-- сказалъ слѣпой.
   -- Я былъ человѣкомъ, который умеръ двадцать два года назадъ. Нѣтъ, меня не знали!
   -- Тебѣ бы скрытнѣе держать свою тайну.
   -- Мою тайну? Мою? Это была тайна, которую могъ по произволу шептать, могъ выболтать каждый вѣтерокъ. Звѣзды говорили ее въ своемъ мерцаніи, вода въ своемъ журчаньи, листы въ своемъ шелестѣ, времена года въ своемъ обновленіи. Она сидѣла въ лицѣ и голосѣ каждаго незнакомца. Все имѣло губы, на которыхъ она безпрестанно дрожала... моя тайна!
   -- Во всякомъ случаѣ, ты обнаружилъ ее по своей собственно и винѣ,-- сказалъ слѣпой.
   -- Это вина была не моя. Я совершилъ ее, но не я былъ виноватъ. Я принужденъ бывалъ часто скитаться вокругъ того мѣста. Еслибъ ты заковалъ меня въ цѣпи, когда на меня находилъ припадокъ, я разорвалъ бы ихъ и пошелъ бы туда. Какъ вѣрно, что магнитъ притягиваетъ желѣзо, такъ вѣрно, что онъ, лежа въ глубокой могилѣ, могъ притягивать меня въ себѣ, когда ему хотѣлось этого. Было-ль то воображеніе? Охотно ли ходилъ я туда или боролся съ силою, которая меня влекла и тащила?
   Слѣпой пожалъ плечами и улыбнулся недовѣрчиво. Арестантъ опять впалъ въ прежнее положеніе, и оба долгое время оставались недвижны и безмолвны.
   -- Заключаю по этому,-- сказалъ посѣтитель, прерывая молчаніе:-- что ты раскаялся и покорился; что хочешь помириться со всѣмъ свѣтомъ (особливо съ женою, которая тебя такъ далеко спровадила), и что ничего такъ пламенно не желаешь, какъ бытъ сведену сколько можно скорѣе въ Тейбурнъ. Коли такъ, мнѣ не осталось ничего больше, какъ откланяться. Сдѣлать тебѣ компанію я не чувствую большой охоты.
   -- Развѣ я не говорилъ тебѣ,-- сказалъ тотъ дико:-- что я боролся и сражался съ силою, которая привела меня сюда? Развѣ вся моя двадцативосьмилѣтняя жизнь не была постоянною борьбою и сопротивленіемъ, и ты думаешь, что я хочу только броситься въ петлю и умереть? Всѣ люди боятся смерти... я всѣхъ больше.
   -- Ну, это ужъ получше... Это ужъ получше сказано, Роджъ; впрочемъ, я тебя не стану такъ называть... Это получше всего, что ты сказалъ до сихъ поръ,-- отвѣчалъ слѣпой, говоря ласковѣе и положивъ ему руку на плечо.-- Видишь ли, самъ я никогда не убилъ человѣка, потому что никогда не приходилъ въ такое положеніе, чтобъ это стоило труда для меня. Къ тому же, нечего защищать убійство человѣка и не думаю, что я это кому-нибудь посовѣтовалъ или самъ охотно сдѣлалъ, потому что оно опасно, во всякомъ случаѣ. Но какъ ты ужъ имѣлъ несчастіе попасть въ это щекотливое положеніе прежде, чѣмъ мы съ тобою познакомились, и какъ ты долго былъ моимъ товарищемъ, то я пропускаю эту часть исторіи и желалъ бы только, чтобъ ты не погибъ безъ необходимости. А теперь, кажется, въ этомъ нѣтъ необходимости.
   -- Что же мнѣ осталось?-- сказалъ арестантъ.-- Прогрысться зубами сквозь стѣны?
   -- Есть что-нибудь полегче этого,-- возразилъ пріятель.-- Обѣщай мнѣ не напоминать объ этихъ твоихъ мечтахъ -- это совершенно пустыя, глупыя вещи, вовсе недостойныя человѣка,-- и я скажу тебѣ, что я думаю.
   -- Говори,-- сказалъ тотъ.
   -- Твоя почтенная супруга съ нѣжною совѣстью, твоя щекотливая, добродѣтельная, строгая, но не слѣпо любящая супруга...
   -- Что-жъ она?
   -- Она теперь въ Лондонѣ.
   -- Проклятіе ей, пусть она будетъ, гдѣ хочетъ!
   -- Разумѣется. Бери она свою пенсію попрежнему, ты не былъ бы здѣсь, и намъ было бы тамъ лучше. Ну, да это не идетъ къ дѣлу. Она въ Лондонѣ. Напуганная, какъ я увѣренъ, моими разсказами, что ты близко (а я говорилъ это тогда, какъ былъ у ней, чтобъ только сдѣлать ее уступчивѣе: я видѣлъ, что она не большая охотница до тебя), она покинула свое жилище и пріѣхала въ Лондонъ.
   -- Откуда ты знаешь это?
   -- Отъ моего пріятеля, благороднаго капитана, знаменитаго генерала, желѣзоѣда, мистера Тэппертейта. Я слышалъ также, когда видѣлся съ нимъ въ послѣдній разъ, то есть вчера, что твой сынъ, по имени Бэрнеби, не по отцу; я думаю...
   -- Чортъ возьми! Развѣ это идетъ къ дѣлу?
   -- Ты нетерпѣливъ,-- сказалъ слѣпой спокойно.-- Это добрый знакъ и отзывается жизнью... Что твой сынъ, Бэрнеби, соблазненъ однимъ изъ своихъ товарищей, который зналъ его давно еще въ Чигуэллѣ, убѣжалъ отъ матери, и находится теперь между мятежниками.
   -- А мнѣ что за дѣло? Если отецъ и сынъ будутъ вмѣстѣ повѣшены, что же мнѣ за утѣшеніе?
   -- Постой, постой, другъ!-- отвѣчалъ слѣпой лукаво.-- Скоро ты доберешься до этого. Положимъ, я отыскиваю мою голубушку и говорю ей такъ: "Вамъ надобно сына, сударыня, хорошо. И, который знаю тѣхъ, кто заставитъ его остаться съ вами, могу возвратить вамъ его, сударыня,-- хорошо. Вы должны, сударыня, заплатить за него выкупъ,-- хорошо. Выкупъ небольшой и ничего не стоитъ заплатить, сударыня, стало быть по рукамъ".
   -- Что это за вздоръ?
   -- Очень немудрено, что она мнѣ такъ отвѣтитъ. "Совсѣмъ не вздоръ",-- скажу я.--"Одинъ джентльменъ, сударыня, котораго приняли за вашего мужа (подлинно, но истеченіи столькихъ лѣтъ, это трудно доказать), сидитъ въ тюрьмѣ; жизнь его въ опасности, обвиненіе противъ него называется -- убійство. Но вѣдь, сударыня, вашъ мужъ ужъ давнымъ давно померъ. Джентльмена никакъ не смѣшаютъ съ нимъ, если вы потрудитесь сказать нѣсколько словъ, присягнуть, что онъ умеръ, и что этотъ самый джентльменъ (который, какъ я слышалъ, похожъ немножко на него) такъ же не мужъ вамъ, какъ и я. Такое свидѣтельство покончитъ все дѣло. Потрудитесь и обѣщайте мнѣ дать его, сударыня, а я берусь, пока вы намъ окажете эту маленькую услугу, поберечь отъ бѣды вашего сына (прекраснаго мальчика) и потомъ доставить его вамъ здрава и невредима. Съ другой стороны, если вы откажетесь, такъ я боюсь, что ему измѣнятъ и выдадутъ его въ руки закона, который вѣрно осудитъ его на смерть. Въ самомъ дѣлѣ, передъ вами выборъ между смертью и жизнью вашего сына. Откажетесь вы, онъ мотается на воздухѣ. А согласитесь, не стругана еще та перекладина, не сѣяна та пенька, которая повредила бы хоть волосокъ на головѣ его".
   -- Тутъ есть лучъ надежды!-- воскликнулъ арестантъ, вскочивъ съ мѣста.
   -- Какой лучъ!-- возразилъ пріятель,-- Полуденное солнце, полный ясный день. Тс!.. Я слышу шаги. Положись на меня.
   -- Когда я услышу больше?
   -- Когда я больше узнаю. Вѣроятно, завтра. Сюда идутъ; время болтать прошло. Я слышу стукъ ключей. Ни слова же объ этомъ дѣлѣ, иначе насъ подслушаютъ.
   Ключъ повернулся въ замкѣ; одинъ изъ тюремщиковъ вошелъ въ дверь и сказалъ, что время посѣщеній миновалось, и всѣ посторонніе должны оставить тюрьму.
   -- Сейчасъ,-- сказалъ Стэггъ смиреннымъ голосомъ.-- Вѣдь это не поможетъ. Ободрись, другъ мой. Недоразумѣніе скоро объяснится, и тогда ты опять человѣкъ! Если сострадательный джентльменъ потрудитесь проводить слѣпого (который ничѣмъ кромѣ молитвы, не можетъ отблагодарить его) къ тюремнымъ воротамъ и повернуть лицомъ къ западу, то окажетъ ему доброе дѣло. Благодарю васъ, добрый джентльменъ. Благодарю васъ покорно.
   Еще съ минуту стоялъ онъ въ двери, оборотивъ осклабленное длцо къ своему пріятелю, потомъ исчезъ.
   Сведя слѣпого къ воротамъ, ключникъ воротился, отперъ и отодвинулъ опять дверь каморки, отворилъ ее настежь и увѣдомилъ преступника, что онъ можетъ, если хочетъ, пойти погулять часъ на сосѣднемъ дворѣ.
   Арестантъ отвѣчалъ сердитымъ качаньемъ головы и, снова оставшись одинъ въ своей тюрьмѣ, сидѣлъ, раздумывая о слышанномъ, согрѣваясь надеждами, какія пробудилъ въ немъ послѣдній разговоръ, и безъ мысли смотря на свѣтъ снаружи и на тѣни, падавшія съ одной стѣны на другую, и на мощеный камнемъ полъ.
   Это былъ пустынный, четыреугольный дворъ, еще болѣе мрачный отъ высокихъ стѣнъ, и такой холодный, что самый солнечный свѣтъ, казалось, замерзалъ въ немъ. Голый, жесткій и твердый камень наполнялъ, повидимому, самое пространство тоскою по зеленой муравѣ и деревьямъ, пламеннымъ стремленіемъ къ волѣ. Арестантъ всталъ и, прислонясь къ притолкѣ, глядѣлъ на голубое небо, которое улыбалось даже на этотъ страшный пріютъ преступленія. На мигъ, казалось, онъ вспомнилъ, какъ онъ когда-то леживалъ навзничъ на благоухающемъ лугу и смотрѣлъ на то же небо сквозь колеблющіяся вѣтви. Но это было давно, давно!
   Вдругъ вниманіе его привлечено было бряцаніемъ цѣпей: онъ узналъ этотъ звукъ, потому что самъ испугался шума, который сдѣлалъ, проходя къ двери. Голосъ запѣлъ, и человѣческая тѣнь упала на мостовую. Онъ стоялъ,-- вдругъ притихъ, будто забылъ, гдѣ онъ, но скоро опятъ опомнился,-- и, съ такимъ же бряцаньемъ, исчезла тѣнь.
   Онъ вышелъ на дворъ и ходилъ взадъ и впередъ, будя эхо жесткимъ стукомъ своихъ цѣпей. Подлѣ его двери была также отворенная настежь дверь.
   Не успѣлъ онъ пройти разъ шесть взадъ и впередъ, какъ послышалось опять то же бряцанье. Сквозь рѣшетку окна выглянуло лицо,-- онъ видѣлъ его очень неясно, потому что келья была темна и окошко съ толстыми желѣзными прутьями,-- вслѣдъ затѣмъ кто-то вышелъ и подходилъ къ нему.
   Онъ чувствовалъ себя столь одинокимъ, какъ-будто сидѣлъ уже годъ въ темницѣ. Надѣясь найти товарища бѣдствія, онъ ускорялъ шаги и спѣшилъ встрѣтиться съ тѣмъ.
   -- Что это! Сынъ!
   Они стояли лицомъ къ лицу, пристально глядя одинъ на другого. Онъ, невольно пятясь назадъ и упираясь; Бэрнеби, борясь съ своею слабою памятью и припоминая, не видалъ ли гдѣ этого лица прежде. Онъ не долго оставался въ недоумѣніи, потому что вдругъ кинулся на него и сказалъ, стараясь его опрокинуть:
   -- А-га! Знаю. Ты разбойникъ!..
   Сначала тотъ ничего не отвѣчалъ, а потупилъ голову и молча боролся съ нимъ. Но когда увидѣлъ, что молодой человѣкъ былъ гораздо сильнѣе его, поднялъ голову и сказалъ, пристально смотря ему въ глаза:
   -- Я отецъ твой!
   Богъ знаетъ, какую волшебную силу для его слуха имѣло это названіе; но Бэрнеби выпустилъ его, отскочилъ назадъ и смотрѣлъ на него, пораженный ужасомъ; потомъ подбѣжалъ къ нему, кинулся ему на шею и прижалъ голову къ щекамъ его.
   Да, да, онъ точно былъ его отецъ. Но гдѣ же былъ онъ такъ долго и зачѣмъ покинулъ мать одну одинехоньку, или что еще хуже, одну съ ея бѣднымъ, сумасшедшимъ ребенкомъ? И точно ль онъ такъ счастливъ, какъ ему сказывали? Гдѣ-то онъ теперь? Онъ въ тюрьмѣ, а она будетъ счастлива? О, невозможно!..
   Ни слова не было промолвлено; по Грейфъ громко каркалъ и прыгалъ вокругъ нихъ, будто очерчивая около нихъ волшебный кругъ и призывая всѣ силы ада.
  

LXIII.

   Во весь этотъ день, каждый полкъ, принадлежавшій Лондону или какому-нибудь мѣсту по близости отъ Лондона, стоялъ на своемъ посту въ этой или другой части города; линейныя и милиціонныя войска начали, сообразно приказу, разосланному въ двадцать четыре часа по всѣмъ казармамъ и карауламъ, стекаться во всѣ улицы. Но безпорядки достигли столь страшной степени, что видъ этой значительной, безпрестанно прибывающей военной силы, вмѣсто того, чтобъ укротить, только подстрекалъ чернь къ еще отважнѣйшимъ буйствамъ и раздулъ въ Лондонѣ пламя, которому подобнаго не видано было даже въ его старинныя мятежныя времена.
   Цѣлый прошедшій и цѣлый нынѣшній день старался главнокомандующій привести къ сознанію своей обязанности членовъ магистрата, особливо же лорда-мэра, малодушнѣйшаго и трусливѣйшаго изъ всѣхъ. Для этого нѣсколько разъ посылалъ онъ сильныя партіи солдатъ въ Мэншенъ-Гоузъ за приказаніями лорда-мэра; но какъ ни угрозы, ни убѣжденія не могли побудить его давать эти приказанія, и какъ солдаты принуждены были стоять на открытой улицѣ, то эти похвальныя усилія оказали больше вреда, нежели пользы. Толпа, скоро узнавшая характеръ лорда-мэра, не замедлила понять свою выгоду и хвалилась, что самыя гражданскія власти дѣйствуютъ противъ папистовъ и не рѣшаются безпокоить людей, которые не провинились ни въ чемъ другомъ. Хвастовство это старалась она довести до слуха арміи, которая, сама по себѣ уже не слишкомъ расположенная драться съ чернью, довольно доброхотно принимала ея внушенія. Даже, когда солдатъ спрашивали, хотятъ ли они стрѣлять по своимъ собственнымъ землякамъ и братьямъ, они отвѣчали "нѣтъ, пусть они будутъ прокляты, если сдѣлаютъ хоть выстрѣлъ", и оказывали себя довольно добродушными и миролюбивыми. Мнѣніе, будто само войско принадлежитъ къ партіи "прочь-папство" и готово къ неисполненію приказовъ своихъ начальниковъ и къ соединенію съ чернью, утверждалось поэтому болѣе и болѣе. Молва объ этомъ носилась изъ устъ въ уста съ удивительною быстротою, и какъ скоро солдаты праздно появлялись на улицахъ и площадяхъ, всякій разъ собиралась вокругъ нихъ толпа народа, привѣтствовала ихъ громкимъ крикомъ одобренія, жала имъ руки и вообще обращалась съ ними, оказывая знаки дружбы и довѣренности.
   Въ это время мятежники, были вездѣ и нигдѣ; всякое переодѣванье и скрытность прекратились; они наполняли весь городъ и распоряжались имъ. Если кто изъ нихъ нуждался въ деньгахъ, ему стоило только постучаться въ дверь перваго встрѣчнаго дома, войти въ первую лавку и потребовать чего нужно отъ имени бунтовщиковъ,-- и требованіе выполнялось въ одну минуту. Если миролюбивые граждане боялись поднять руку на мятежника, который встрѣчался имъ одинъ одинехонекъ, то можно себѣ представить, какъ свободно и невозбранно могли ходить и бунтовать цѣлыя шайки возмутителей. Онѣ собирались на улицахъ, разгуливали по нимъ, какъ хотѣли, и открыто совѣщались о своихъ планахъ и предпріятіяхъ Дѣла рѣшительно прекратились; большая часть лавокъ и магазиновъ были заперты; на большей части домовъ вѣяло синее знамя, въ знакъ преданности народному дѣлу; и даже жиды въ Гаунсдичѣ, Уайтчэплѣ и другихъ кварталахъ, писали на своихъ дверяхъ или ставняхъ: "сей домъ чисто протестанскій". Чернь была закономъ, и никогда законъ не соблюдался съ большимъ уваженіемъ и съ безпрекословнѣйшею покорностью, какъ теперь
   Было около шести часовъ вечера, когда большая толпа черни пустилась въ Линкольнъ-Иннъ-Фильдъ и, явно для выполненія напередъ условленнаго плана, раздѣлилась на многіе отряды. Не должно думать, чтобъ это распоряженіе извѣстно было всей массѣ; оно было только дѣломъ нѣсколькихъ предводителей, которые, мѣшаясь въ число проходящихъ и распредѣляя ихъ по тому или другому отряду, исполняли это такъ проворно, какъ будто бы все собраніе напередъ держало совѣтъ и каждый зналъ свое мѣсто.
   Навѣрное и рѣшительно было извѣстно, что наибольшая толпа, заключавшая въ себѣ почти двѣ трети всей силы, назначалась для нападенія на Ньюгетъ. Тутъ находились всѣ мятежники, которые отличились при какомъ-нибудь изъ предшествовавшихъ предпріятій, всѣ тѣ, которые заслужили доброе мнѣніе крѣпкимъ кулакомъ и бодростью, всѣ, чьи товарищи были захвачены въ прежнихъ волненіяхъ, и множество родственниковъ и пріятелей преступниковъ, сидѣвшихъ въ тюрьмѣ. Этотъ послѣдній разрядъ содержалъ въ себѣ не только отчаяннѣйшихъ негодяевъ, отъявленнѣшную сволочь Лондона, но и многихъ, сравнительно невинныхъ. Не одна женщина была между ними въ мужскомъ платьѣ, желавшая освободить сына или брата. Такъ, были тутъ двое сыновей человѣка, который осужденъ былъ на смерть и долженъ былъ послѣ завтра быть казнимъ вмѣстѣ съ тремя другими. Затѣмъ, толпа мальчиковъ, которыхъ товарищи пойманы были въ воровствѣ, и, вдобавокъ, съ двадцать несчастныхъ женщинъ старавшихся спасти какое-нибудь другое падшее созданіе, столь же несчастное, какъ онѣ; можетъ быть, также, шли онѣ просто изъ общаго сочувствія ко всѣмъ безнадежнымъ и несчастнымъ.
   Старыя шпаги и пистолеты безъ пуль и пороха, кузнечные молотки, ножи, топоры, пилы и другія похищенныя изъ мясныхъ лавокъ орудія, лѣсъ желѣзныхъ полозьевъ и дубинъ, длинныя лѣстницы для влѣзанія на стѣны (каждую тащила на плечахъ дюжина человѣкъ), горящіе факелы, пакля, напитанная смолою, дегтемъ и сѣрою, столбы, вырванные изъ заборовъ, даже костыли, отнятые на улицѣ у калѣкъ и нищихъ,-- таково было ихъ оружіе. Когда все было готово, Гогъ, и Денни, съ мистеромъ Теппертейтомъ по срединѣ, выступили впередъ. Съ ревомъ и шумомъ, какъ бурное море, хлынула за ними чернь.
   Вмѣсто того, чтобъ идти прямо въ Гольборнъ на тюрьму, какъ ожидали всѣ, предводители ихъ пустились въ Клеркенуилль, вошли въ скромную маленькую улицу и остановились передъ домомь слесаря, передъ Золотымъ-Ключомъ.
   -- Бейте въ ворота!-- воскликнулъ Гогъ окружающимъ.-- Намъ нуженъ человѣкъ его цеха нынѣшнюю ночь. Ломайте, если не дадутъ отвѣта.
   Мастерская была заперта. Двери и ставни были очень тверды и крѣпки, и они стучались напрасно. Но когда нетерпѣливая толпа начала кричать "подавай огня!" и поднесла факелы, тогда отворилось верхнее окно, и бодрый старый слесарный маетенъ явился передъ ними.
   -- Что вамъ надо?-- спросилъ онъ,-- Гдѣ дочь моя?
   -- Оставь насъ въ покоѣ съ твоими вопросами, старикъ,-- отвѣчалъ Гогъ, давъ знакъ молчать своимъ товарищамъ:-- ступай сюда и возьми съ собою твои инструменты. Ты намъ нуженъ.
   -- Я нуженъ!-- воскликнулъ слесарь, взглянувъ на мундиръ, который носилъ.-- Да, еслибъ у нѣкоторыхъ, кого я не хочу называть, не было заячьихъ сердецъ, я давно бы явился къ вамъ. Послушай-ка, что я тебѣ скажу, любезный, и вы также, что стоите вокругъ него. Вотъ между вами двадцать парней, которыхъ я вижу теперь глазами, и узнаю: они съ этихъ поръ пропавшіе люди. Убирайтесь, да ограбьте какого-нибудь гробовщика, пока можно. Скоро вамъ понадобится нѣсколько гробовъ.
   -- Сойдешь ты сюда?-- воскликнулъ Гогъ.
   -- Отдашь ты мнѣ мою дочь, бездѣльникъ?-- закричалъ слесарь.
   -- Я ничего объ ней не знаю,-- отвѣчалъ Гогъ.-- Поджигай дверь!
   -- Стой!-- воскликнулъ слесарь такимъ голосомъ, что всѣ они поколебались, и выставилъ ружье.-- Предоставьте это старику; молодой пригодится вамъ на что-нибудь получше.
   Молодой малый, державшій факелъ и наклонившійся передъ дверью, поспѣшно отскочилъ, услышавъ эти слова, и отбѣжалъ назадъ. Слесарь окидывалъ взоромъ уставившіяся кверху лица и держалъ оружіе направленнымъ на порогъ своего дома. Оно не имѣло другой опоры, кромѣ его плеча, по оставалось твердо, какъ домъ.
   -- Кто подойдетъ къ двери, тотъ пусть прежде прочтетъ свою отходную молитву,-- сказалъ онъ рѣшительно: -- предупреждаю васъ.
   Гогъ вырвалъ у одного изъ предстоящихъ факелъ изъ рукъ и съ ругательствомъ кинулся впередъ; но остановленъ билъ рѣзкимъ и пронзительнымъ визгомъ, и, взглянувъ вверхъ, увидѣлъ на кровлѣ дома развѣвающееся платье.
   Еще крикъ и еще, и визгливый голосъ воскликнулъ: "Симмунъ внизу!" Въ ту же минуту высунулась длинная, тощая шея за загородку, и миссъ Меггсъ, которую можно было не совсѣмъ ясно разглядѣть впотьмахъ, завопила какъ полоумная: "О, безцѣнные джентльмены! Дайте мнѣ услышать Симмуновъ отвѣтъ изъ его собственныхъ устъ. О, Симмунъ, говори, говори со мною."
   Мистеръ Тэппертейтъ, ненаходившій ничего лестнаго для себя въ этомъ комплиментѣ, взглянулъ наверхъ и велѣлъ ей прежде замолчать, потомъ сойти внизъ и отворить снутри дверь, потому что имъ надобно ея хозяина, и они до тѣхъ поръ не отстанутъ.
   -- О, добрые джентльмены!-- воскликнула миссъ Меггсъ.-- О, мой дорогой, дорогой Симмунъ...
   -- Уйми свою глупую глотку, слышишь!-- отвѣчалъ мистеръ Тэппертейтъ.-- Пошла внизъ и отопри дверь. Габріель Уарденъ, слушай внимательно, что тебѣ говорятъ:-- положи ружье, не то, еще будетъ хуже для тебя.
   -- Не смотрите на его ружье,-- вскричала Меггсъ.-- Симмунъ и джентльмены, я вылила кружку столоваго пива прямо туда, въ дуло.
   Толпа громко вскрикнула, и потомъ раздался шумный хохотъ
   -- Оно не выпалитъ, хоть набейте его до горла,-- кричала Меггсъ.-- Симмунъ и джентльмены, я заперта въ передней свѣтелкѣ, черезъ маленькую дверь направо; какъ вамъ покажется, что вы ужъ совсѣмъ наверху, а потомъ по крутой лѣстницѣ, да смотрите, не ушибитесь головой о перекладины и не оступитесь на сторону, а то упадете въ спальню сквозь дранки, которыя ничего не держатъ. Симмунъ и джентльмены, я здѣсь заперта, но мои усилія всегда были и всегда будутъ стоять за правое дѣло,-- благословенное, святое дѣло -- и проклинать папу вавилонскаго и всѣ его внутреннія и наружныя дѣла, которыя суть языческія. Мои чувства не важны, я знаю,-- воскликнула Меггсъ еще визгливѣе:-- потому что мое положеніе есть положеніе служанки и уничиженно; однако, я исповѣдую мои чувства и полагаю свою надежду на тѣхъ, кто одинаковыхъ ее мною чувствъ.
   Не слушая этихъ сердечныхъ изліяній миссъ Меггсъ послѣ ея открытія насчетъ ружья, толпа подставила къ окошку, гдѣ былъ слесарь, лѣстницу, и несмотря на то, что онъ крѣпко заперся и мужественно оборонялся, разбили ставни, выломали рамы и скоро ворвались внутрь. Давъ пару хорошихъ ударовъ вкругъ себя, слесарь очутился безоруженъ посреди неистовой толпы, которая наводнила комнату, и въ двери и въ окошки ломилась куча дикихъ чужихъ лицъ.
   Осаждавшіе были очень раздражены противъ него (потому что онъ ранилъ двоихъ) и даже кричали находившимся въ комнатѣ вытащить его наружу, чтобъ повѣсить на фонарномъ столбѣ. Габріель однако оставался неустрашимъ и смотрѣлъ то на Гога и Денни, которые держали его подъ руки, то на Симона Тэппертейта стоявшаго насупротивъ.
   -- Вы отняли у меня дочь,-- сказалъ Уарденъ:-- которая мнѣ гораздо, гораздо дороже жизни; возьмите же и жизнь, если хотите. Благодарю Бога, что могъ избавить жену отъ этой сцены, и что Онъ сдѣлалъ меня человѣкомъ, которому нечего вымаливать пощады отъ такихъ рукъ, какъ ваши.
   -- Точно, вы храбрый старикъ,-- сказалъ мистеръ Денни одобрительно:-- и говорите какъ мужчина. Что за разница, братъ, сегодня на фонарномъ столбѣ или черезъ десять лѣтъ на перинѣ, не такъ ли?
   Слесарь бросилъ на него презрительный взглядъ, но не сказалъ ни слова.
   -- Я, съ своей стороны,-- сказалъ палачъ, которому особенно нравилось предложеніе насчетъ фонарнаго столба: -- я уважаю ваши правила. Они совершенно мои. Въ такихъ разсужденіяхъ, какъ эти,-- тутъ онъ придалъ своей рѣчи ругательствомъ еще большую выразительность -- я встрѣчаюсь на полудорогѣ съ вами и со всякимъ человѣкомъ. Нѣтъ ли у кого изъ васъ клочка веревки? Не хлопочите, коли нѣтъ. Галстукъ то же сдѣлаетъ.
   -- Не дурачься, мистеръ,-- шепталъ Гогъ, дергая Уардена за плечо: -- дѣлай, что тебѣ велятъ. Сейчасъ ты услышишь, зачѣмъ ты нуженъ. Слушайся!
   -- Ничего я не сдѣлаю по твоему приказанію или по приказанію какого-нибудь другого негодяя,-- отвѣчалъ слесарь.-- Если вы хотите отъ меня какой-нибудь услуги, то не трудитесь и говорить мнѣ о ней. Напередъ сказываю, ничего вамъ не сдѣлаю.
   Мистеръ Денни былъ тронутъ настойчивостью храбраго старика и чуть не со слезами увѣрялъ, что жестоко и безчеловѣчно противиться желанію стараго человѣка, что онъ лучше замолчитъ, что это противъ его совѣсти.-- Джентльменъ,-- сказалъ онъ:-- ужъ столько разъ и такъ выразительно повторялъ, что позволяетъ охотно себя спровадить; а въ такомъ случаѣ долгъ нашъ, какъ образованной и просвѣщенной черни, дѣйствительно спровадить его. Не часто бываетъ,-- замѣтилъ онъ,-- въ ихъ власти угождать желаніямъ тѣхъ, съ кѣмъ они имѣютъ несчастіе противорѣчить во мнѣніяхъ. И какъ они теперь нашли особу, объявляющую имъ желаніе, которое они могли бъ очень справедливо исполнить (что же касается до его самого, то онъ осмѣливается признаться, что, по его мнѣнію, это желаніе дѣлаетъ честь его чувствамъ), то, надѣется онъ, рѣшатъ его предложеніе прежде, чѣмъ пойдутъ прочь. Это опытъ, который, ловко и искусно выполняемый, кончится въ пять минутъ, къ величайшему удовольствію всѣхъ товарищей; и хотя ему (мистеру Денни) неприлично хвалить самого себя, однакожъ, онъ осмѣливается утверждать, что имѣетъ практическія свѣдѣнія въ дѣлѣ, и, будучи отъ природы ласковъ и услужливъ, съ большею охотою готовъ вздернуть джентльмена.
   Эти замѣчанія, среди ужаснѣйшаго шума и гама, обращенныя къ близъ стоящимъ, приняты были съ большимъ одобреніемъ; не столько, можетъ быть, вслѣдствія краснорѣчія Денни, сколько вслѣдствіе Уарденова упрямства, Габріелю грозила большая опасность, и онъ зналъ это; однакожъ, наблюдалъ упорное молчаніе и не открылъ бы рта, хотя бъ ему сказали, что его изжарятъ на медленномъ огнѣ.
   Когда палачъ говорилъ, поднялось нѣкоторое движеніе и суматоха на улицѣ; тотчасъ, какъ скоро онъ умолкъ -- тотчасъ же, такъ что стоявшіе внизу не успѣли разслышать, что онъ сказалъ, или закричать свое одобреніе -- кто-то сказалъ въ окошко:
   -- Онъ старикъ съ сѣдыми волосами. Пощадите его!
   Слесарь быстро обернулся въ ту сторону, откуда шли слова, и увидѣлъ молодцовъ, которые, вися за лѣстницѣ, держали одинъ другого.
   -- Тебѣ нечего уважать мои сѣдые волосы, молодой человѣкъ,-- сказалъ онъ, отвѣчая на неизвѣстный голосъ.-- Я этого не хочу отъ тебя. Сердце, мое такъ еще свѣжо, что можетъ презирать и не слушаться всѣхъ васъ, разбойничья шайка!
   Эта безразсудная рѣчь отнюдь не способна была успокоить толпу. Они опять закричали: "бей его!", и честному слесарю пришлось бы плохо, еслибъ Гогъ не напомнилъ имъ, что они нуждаются въ его услугахъ и должны ихъ получить.
   -- Такъ растолкуй ему, чего мы отъ него хотимъ,-- сказалъ онъ Симону Тэппертейту:-- да поскорѣе. А ты открой свои уши, мистеръ, если они тебѣ еще нужны послѣ сегодняшней ночи.
   Габріель сложилъ руки, которыя были теперь свободны, на груди и смотрѣлъ молча своему прежнему ученику въ лицо.
   -- Видишь ли, Уарденъ,-- началъ Симъ: -- намъ надо въ Ньюгетъ.
   -- Знаю, что вамъ туда надо,-- отвѣчалъ слесарь.-- Ты никогда еще не говаривалъ ничего справедливѣе.
   -- То-есть, чтобъ его сжечь,-- сказалъ Симонъ:-- сломать двери и выпустить арестантовъ... Ты дѣлалъ замокъ къ большимъ воротамъ?
   -- Дѣлалъ,-- сказалъ слесарь:-- ты не скажешь за это спасибо, самъ увидишь.
   -- Можетъ быть,-- возразилъ его прежній подмастерье:-- но ты долженъ указать намъ, какъ его сломать.
   -- Я долженъ?
   -- Да, потому что ты это знаешь, а я не знаю. Ты долженъ пойти съ нами и сломать его собственными руками.
   -- Если я это сдѣлаю,-- сказалъ слесарь покойно:-- такъ пусть у меня руки отвалятся по кисти, и пусть ты, Симонъ Тэппертейтъ, надѣнешь ихъ на плечи вмѣсто эполетъ!
   -- Ну, это ужъ мы тамъ увидимъ,-- сказалъ Гогъ, вступившись въ дѣло, потому что бѣшенство народа снова готово было вспыхнуть.-- Наклади корзину инструментами, которые ему понадобятся, между тѣмъ, я сведу его внизъ. Отворите двери кто-нибудь вы, нижніе. А другіе свѣтите великому капитану! Или вамъ вовсе нечего дѣлать, ребята, какъ только стоять тутъ да ворчать?-- Они посмотрѣли одинъ на другого, потомъ проворно разсѣялись по всему дому и начали, по своей привычкѣ, ломать, тащить и грабить, что имъ казалось цѣннымъ или что было по ихъ вкусу. Къ сожалѣнію, времени на это было имъ мало, потому что корзина съ инструментами скоро была собрана и повѣшена одному изъ нихъ на плечи. Когда всѣ приготовленія кончились, то кликнули тѣхъ, кто грабилъ и перерывалъ другія комнаты, внизъ въ мастерскую. Они собрались выступить, какъ послѣдній, сошедшій сверху, спросилъ, не освободить ли дѣвушку въ свѣтелкѣ (которая, говорилъ онъ ужасно шумитъ и и кричитъ безъ устали)?
   Симонъ Тэппертейтъ съ радостью сказалъ бы "нѣтъ"; но куча его товарищей, вспомнивъ добрую услугу, какую она оказала имъ на счетъ ружья, были противнаго мнѣнія, и онъ долженъ былъ отвѣчать "да". Молодецъ такимъ образомъ опять вернулся въ домъ и скоро явился назадъ съ миссъ Меггсъ, которая была вся растрепана, измята и промокла отъ множества слезъ.
   Такъ какъ дѣвица, при снесеніи ея съ лѣстницы, не обнаруживала никакого признака жизни, то освободитель ея объявилъ, что она или умерла или умираетъ; и находясь въ затрудненіи, что съ нею дѣлать, искалъ какой-нибудь скамейки или покойной кучи золы, чтобъ положить бездушный трупъ, какъ вдругъ какимъ-то непостижимымъ способомъ она вскочила на ноги, закинула назадъ волосы, дико поглядѣла на мистера Тэппертейта и съ восклицаніемъ: "жизнь моего Симмуна не сдѣлалась жертвою!" съ такою быстротою молніи бросилась къ нему въ объятія, что онъ покачнулся и отшатнулся на нѣсколько шаговъ подъ своимъ драгоцѣннымъ бременемъ.
   -- О, глупая болтунья!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.-- На! Возьмите ее кто-нибудь и заприте опять: не надо бы ее выпускать.
   -- Мой Симмунъ!-- восклицала миссъ Меггсъ слабымъ голосомъ, заливаясь слезами.-- Мой вѣчно, вѣчно-любимый Симмунъ!
   -- Ну, молчи же!-- закричалъ мистеръ Тэппертейтъ совсѣмъ другимъ тономъ.-- Не то, я тебя брошу...Что ты скребешь вѣчно ногами по землѣ? Стой прямо!
   -- Ангелъ мой Симмунъ!-- лепетала Меггсъ.-- Вѣдь ты обѣщалъ...
   -- Обѣщалъ! Хорошо, я сдержу свое обѣщаніе,-- отвѣчалъ Симонъ сердито.-- Я ужъ тебя пристрою. Ну, вставай!
   -- Куда мнѣ дѣваться? Что со мною будетъ, послѣ моихъ поступковъ сегодня ночью?-- воскликнула Меггсъ.-- Какое мнѣ пристанище осталось, кромѣ глубокой могилы!
   -- Хорошо, еслибъ ты была въ глубокой могилѣ, клянусь честью!-- сказалъ мистеръ Тэппертейтъ.-- Да покрѣпче туда припрятана. Ну,-- сказалъ онъ одному изъ окружающихъ, шепнувъ ему что-то на ухо:-- возьми ее прочь. Ты ужъ знаешь, куда? А?
   Дѣтина кивнулъ головою утвердительно, и несмотря на ея прерывистыя клятвы и барахтанье (послѣднюю оппозицію, куда принадлежало также царапанье ногтями, было гораздо труднѣе выдержать), взялъ ее на руки и понесъ прочь. Находившіеся въ домѣ высыпали теперь на улицу; слесарь поставленъ впереди шествія и принужденъ идти между двумя вожатыми; вся масса быстро всколебалась, безъ дальнѣйшаго шума и крика пустилась прямо къ Ньюгету и густою толпою сдѣлала, наконецъ, привалъ передъ воротами тюрьмы.
  

LXIV.

   Мятежники, прервавъ молчаніе, которое соблюдали до сихъ поръ, подняли громкій крикъ, какъ скоро выстроились въ порядокъ передъ тюрьмою, и потребовали объясненія съ смотрителемъ. Посѣщеніе, казалось, было для него не совсѣмъ неожиданно, ибо домъ его, спереди выходившій на улицу, былъ приведенъ въ усиленное оборонительное состояніе; ворота въ тюрьмѣ крѣпко заперты, ни въ одной бойницѣ, ни за одною рѣшеткою не видать было ни души. Не дождавшись повторенія ихъ требованія, на кровлѣ этого дома появился человѣкъ и спросилъ, что имъ надобно.
   Одни говорили одно, другіе другое, а нѣкоторые только свистѣли и ворчали. Какъ было уже совершенно темно, а домъ высокъ, то многіе изъ толпы вовсе не замѣтили, что кто-нибудь вышелъ дать имъ отвѣтъ и продолжали кричать, пока извѣстіе мало-помалу разошлось по всей толпѣ. Минутъ десять или болѣе прошло прежде, чѣмъ стало можно кое-какъ разслышать человѣческій голосъ; и въ продолженіе этой паузы человѣкъ стоялъ на крышѣ, обрисовываясь одинъ на вечернемъ небѣ, и смотрѣлъ внизъ на встревоженную, ошеломленную улицу.
   -- Ты,-- сказалъ, наконецъ, Гогъ:-- мистеръ Акерманъ, здѣшній главный смотритель?
   -- Разумѣется, братецъ, это онъ,-- шепталъ Денни. Но Гогъ его не слушалъ и хотѣлъ самъ узнать этого человѣка, стоявшаго на крышѣ.
   -- Да,-- отвѣчалъ онъ:-- я.
   -- У тебя подъ присмотромъ нѣсколько нашихъ пріятелей, мистеръ.
   -- У меня очень много людей подъ присмотромъ.-- Онъ взглянулъ при этихъ словахъ внизъ на тюрьму, и мысль, что онъ можетъ видѣть разные дворы и обозрѣвать однимъ взглядомъ все, что толстыя стѣны скрывали отъ ихъ глазъ, до такой степени подстрекнула и раздражила чернь, что она завыла, какъ стая волковъ.
   -- Выдай намъ нашихъ пріятелей,-- сказалъ Гогъ:-- а прочихъ можешь оставить у себя.
   -- Обязанность моя -- оставить ихъ всѣхъ у себя, и я исполню свою обязанность.
   -- Если ты не отворишь воротъ, то, мы ихъ разломаемъ,-- сказалъ Гогъ:-- потому что намъ надо выручить своихъ.
   -- Все, что я могу сдѣлать, добрые люди, -- отвѣчалъ Акерманъ:-- это посовѣтовать вамъ разойтись, напомнить вамъ, какія тягостныя слѣдствія имѣетъ всякій безпорядокъ въ этомъ мѣстѣ. Навѣрное, большая часть изъ васъ станетъ горько раскаиваться, когда ужъ будетъ поздно.
   Сказавъ это, онъ хотѣлъ, повидимому, удалиться, но былъ удержанъ голосомъ слесаря.
   -- Мистеръ Акерманъ,-- кричалъ Габріель: -- мистеръ Акерманъ!
   -- Не могу ничего больше слушать, ни отъ кого изъ васъ,-- возразилъ главный смотритель, оборотись къ говорившему и махая рукою.
   -- Да я не кто-нибудь изъ нихъ,-- сказалъ Габріель.-- Я честный человѣкъ, мистеръ Акерманъ, почтенный ремесленникъ, Габріель Уарденъ, слесарь. Знаете вы меня?
   -- Вы среди этого народа!-- воскликнулъ смотритель измѣнившимся голосомъ.
   -- Притащенъ силою, чтобъ сломать для нихъ замокъ на большихъ воротахъ -- отвѣчалъ слесарь.-- Будьте моимъ свидѣтелемъ, мистеръ Акерманъ, что я отказываюсь это сдѣлать, и что не сдѣлаю, какія бы слѣдствія отъ того ни были. Если мнѣ будетъ здѣсь сдѣлано насиліе, пожалуйста, вспомните объ этомъ.
   -- Нѣтъ ли какого средства помочь вамъ?-- сказалъ смотритель.
   -- Никакого, мистеръ Акерманъ.-- Вы станете исполнять свою обязанность, а я свою. Еще разъ, разбойники и душегубцы,-- сказалъ слесарь, обратившись къ нимъ: -- я отказываюсь. Войте громче. Я отказываюсь.
   -- Стой, стой!-- сказалъ смотритель поспѣшно.-- Мистеръ Уарденъ, я знаю васъ за достойнаго человѣка, который былъ бы не въ состояніи сдѣлать что-нибудь противозаконное, развѣ по принужденію...
   -- По принужденію, сэръ,-- перервалъ его слесарь, ибо чувствовалъ, что тонъ, какимъ были сказаны эти слова, значилъ то же, что онъ (Уарденъ) будетъ достаточно извиненъ, если уступитъ неистовой толпѣ, которая нападала и тѣснила со всѣхъ сторонъ, и среди которой онъ, пожилой человѣкъ, находился одинъ: -- по принужденію, сэръ, я ничего не сдѣлаю.
   -- Гдѣ человѣкъ,-- воскликнулъ смотритель въ безпокойствѣ:-- который говорилъ со мною прежде?
   -- Здѣсь,-- отвѣчалъ Гогъ.
   -- Знаешь ли, что за преступленіе убійство, и какое наказаніе за него положено? Знаешь ли ты, что вы рискуете жизнью этого честнаго ремесленника, если станете принуждать его насильно оставаться съ вами?
   -- Очень знаемъ,-- отвѣчалъ Гогь: -- для чего жъ иначе мы его и привели? Выдай намъ нашихъ пріятелей, мистеръ, и возьми своего. Не честная ли это игра, ребята?
   Сволочь отвѣчала ему громогласнымъ "ура".
   -- Видите, каково дѣло, сэръ?-- воскликнулъ Уарденъ.-- Не пускайте ихъ, именемъ короля Георга. Вспомните о томъ, что я вамъ говорилъ. Доброй ночи!
   Теперь уже не было переговоровъ. Туча камней и другихъ метательныхъ матеріаловъ заставила смотрителя удалиться; и негодяи, толпясь впередъ къ стѣнамъ, придвинули Габріеля Уардена вплоть къ самымъ воротамъ.
   Напрасно ставили они передъ нимъ на землю корзину съ инструментами, напрасно приставали къ нему съ обѣщаніями, предложеніями наградъ, побоями и угрозами немедленной смерти, если тотчасъ не окажетъ услуги, ради которой они его взяли съ собою.-- Нѣтъ,-- говорилъ храбрый слесарь:-- не хочу!
   Никогда еще не дорожилъ онъ жизнью столько, какъ теперь, но ничто не могло его поколебать. Дикія лица, со всѣхъ сторонъ уставившіяся на него; крикъ негодяевъ, подобно дикимъ звѣрямъ алкавшихъ его крови; видъ людей, которые, продираясь впередъ и, чтобъ достать его, топча ногами своихъ товарищей, замахивались на него черезъ головы другихъ топорами и желѣзными полосами,-- все это не могло испугать его. Онъ смотрѣлъ то тому, то другому прямо въ лицо и съ напряженнымъ дыханіемъ и раскраснѣвшимися щеками, говорилъ:-- не хочу.
   Денни нанесъ ему по лицу ударъ, который повергъ его на землю. Онъ опять вскочилъ, какъ человѣкъ въ самой цвѣтущей порѣ силъ, и, между тѣмъ, какъ кровь струилась у него со лба схватилъ его за горло.
   -- Подлый песъ!-- сказалъ онъ.-- Отдай мнѣ дочь моюі!Отдай мнѣ дочь!
   Они боролись другъ съ другомъ. Нѣкоторые кричали "убей его", а другіе (но они были недостаточно близко) уже хотѣли умертвить. И какъ ни рвался палачъ въ рукахъ старика, не могъ принудить его выпустить себя.
   -- Такъ это-то вся благодарность отъ тебя, неблагодарное чудовище?-- лепеталъ онъ съ большимъ трудомъ и страшными проклятіями.
   -- Отдай мнѣ дочь!-- воскликнулъ слесарь, который теперь сталъ такъ же дикъ и неистовъ, какъ окружавшіе его.-- Отдай дочь!
   Опять онъ упалъ, опять вскочилъ, опять на землѣ боролся человѣками съ двадцатью, которые перебрасывали его другъ къ другу, какъ одинъ высокорослый малый, только что прибѣжавшій изъ мясной лавки, котораго платье и сапоги воняли кровью и жиромъ, поднялъ топоръ и съ страшнымъ проклятіемъ намѣтилъ на непокрытую голову старика. Въ то самое мгновеніе, какъ онъ готовъ былъ его опустить, упалъ онъ самъ, какъ громомъ пораженный, на землю, и черезъ его тѣло подскочилъ однорукій въ слесарю. Еще подбѣжалъ человѣкъ, и оба они крѣпко уцѣпились за слесаря.
   -- Предоставьте его намъ!-- кричали они Гогу и старались продраться назадъ сквозь толпу.-- Предоставь его намъ! Къ чему тебѣ тратить всю свою силу на одного, съ которымъ двое вмигъ управятся! Ты только теряешь время. Вспомни о заключенныхъ! Вспомни о Бэрнеби!
   Крикъ тотчасъ пронесся по всей толпѣ. Молотки начали долбить въ стѣны, каждый усиливался добраться до тюрьмы и быть въ числѣ первыхъ. Съ отчаяннымъ усиліемъ, какъ будто среди враговъ, а не среди друзей, прочищали себѣ тѣ двое дорогу черезъ сумятицу и тащили съ собою слесаря.
   Удары градомъ посыпались въ ворота,-- и крѣпкое зданіе начало колебаться; тѣ, которые тутъ не могли долбить, истощали свое бѣшенство на всемъ возможномъ -- даже на большихъ каменныхъ глыбахъ, объ которыя оружія ихъ разлетались вдребезги и которыя ранили имъ руки, словно стѣны были дѣятельны въ своемъ упорномъ сопротивленіи и возвращали наносимые удары. Стукъ желѣза объ желѣзо мѣшался съ оглушительнымъ гуломъ и пересиливалъ его, когда тяжелые кузнечные молота загремѣли объ гвозди и желѣзные обручи воротъ; искры сыпались вокругъ; люди работали кучею и смѣняли другъ друга въ короткихъ промежуткахъ; но все еще держались ворота, мрачныя, угрюмыя и твердыя, какія когда-нибудь бывали, и нимало не измѣнялись.
   Между тѣмъ какъ нѣкоторые истощали всю дѣятельность на эту тяжкую работу, а иные, приставивъ лѣстницы къ тюрьмѣ, усиливались взобраться на вершину стѣнъ, слишкомъ высокихъ, между тѣмъ, какъ прочіе дрались съ сотеннымъ отрядомъ полицейскихъ, прогоняли его и топтали ногами, другіе осадили домъ, на которомъ явился смотритель, и выломали двери, повыкидали мебель, которую сгромоздили въ кучу передъ главными тюремными воротами, чтобъ ихъ зажечь. Какъ скоро намѣреніе было понято, всѣ, до сихъ поръ работавшіе молотами, оставили свои орудія и помогали увеличивать костеръ, который доставалъ уже до половины улицы и былъ такъ высокъ, что взбирались по лѣстницамъ на его вершину, накладывая еще больше горючаго матеріала. Скидавъ на этотъ драгоцѣнный костеръ все имущество смотрителя до послѣдней балки, они облили его смолою, дегтемъ и терпентиномъ, которые принесли съ собою. Со всѣмъ деревомъ около воротъ тюрьмы поступили они также и не оставили ни одной балки, ни одной щепы на мѣстѣ. Кончивъ эту адскую работу, они залегли костеръ сѣрными фитилями и горящею паклей и расположились кругомъ, спокойно ожидая конца.
   Сухая, отъ масла, смолы и прочихъ снадобій сдѣлавшаяся еще горючѣе, мебель скоро занялась. Пламя высоко и бурно рвалось вверхъ, коптя тюремныя стѣны и обвивая огненными змѣями верхніе фасады. Сначала собрались мятежники вкругъ пламени и торжествовали только взглядами; но когда оно стало сильнѣе и порывистѣе -- когда начало трещать, брызгать и шипѣть, какъ въ огромной печи; когда огонь озарилъ противостоящіе домы и освѣтилъ не только блѣдныя, испуганныя лица у оконъ, но и самые внутренніе углы всѣхъ комнатъ въ нихъ; когда увидѣли, что краснымъ, яркимъ пламенемъ огонь заигралъ съ воротами, то плотно прилегая къ ихъ желѣзной поверхности, то буйственно соскользая и вздымаясь къ небу, то опять возвращаясь и схватывая ихъ въ свои пылающія объятія; когда отъ зарева церковные часы на соборѣ св. Сепульхра, которые столь часто показывали часъ смерти, можно было разсмотрѣть, какъ середи бѣлаго дня, и флюгеръ на шпицѣ башни заблисталъ какъ брильянтъ;-- когда почернѣлые камни и кирпичи раскраснѣлись на яркомъ отблескѣ и окна казались чистымъ золотомъ; -- когда стѣны и башни, кровли и трубы, будто пьяныя, закружились и зашатались на дрожащемъ блескѣ пламени; когда сотни предметовъ, которыхъ сперва совершенно было невидно, вдругъ поразили зрѣніе, и самыя простыя вещи облеклись въ новый видъ -- тогда-то сволочь подняла свой бѣшеный танецъ, и съ крикомъ, воемъ, какіе по счастію рѣдко слышатся, старалась раздувать огонь и поддерживать его въ одинаковой силѣ.
   Хоть жаръ былъ столь силенъ, что штукатурка противолежащихъ домовъ изсыхала, надувалась, будто отъ нестерпимой муки, и потомъ трескалась и опадала; хоть стекла лопались въ рамахъ, свинецъ и желѣзо на крышахъ покрывали волдырями неосторожную руку, которая до нихъ дотрагивалась, воробьи забивались подъ крыши, но одурманенные чадомъ гадали въ пламя,-- однакожъ, огонь былъ все еще поддерживаемъ неусыпными руками, и народъ продолжалъ скитаться вокругъ него.
   Ни на минуту не отступали бунтовщики и не ослабляли своего рвенія; напротивъ, они тѣснились такъ близко къ пламени, что стоящіе впереди съ трудомъ удерживались, чтобъ не быть въ него втолкнутыми; если одинъ погибалъ или падалъ безъ чувствъ, дюжина человѣкъ дралась за его мѣсто, хотя знала, что боль, жажда и тѣснота были невыносимы. Упавшіе въ обморокъ, если не были сожигаемы или растаптываемы, относимы были на дворъ ближняго трактира и тамъ отливаемы водою изъ колодца; полныя ведра ходили межъ толпою изъ рукъ въ руки, но всѣ такъ жаждали питья, и схватка была такъ горяча, что почти вся вода была расплескиваема, не омочивъ губъ ни одного человѣка.
   Между тѣмъ, среди всего этого шума и рева, стоявшіе ближе прочихъ къ костру бросали снова туда опадающія головни и разводили огонь около воротъ, которыя, будучи въ пламени, все еще оставались крѣпко запертыми, заграждая собою входъ. Сверхъ того, стоящимъ у лѣстницъ подавались черезъ головы народа большія горящія головни; нѣкоторые дѣйствительно вскарабкивались съ ними на самыя верхнія ступени и, держась одной рукой за стѣлу, употребляли всю силу и ловкость, чтобъ закинуть эти головни на кровлю или во внутренніе, дворы. Усилія ихъ большею частію были безуспѣшны, чѣмъ еще увеличивались ужасы сцены; ибо арестанты внутри зданія, видя сквозь свои рѣшетки, какъ огонь занимался на многихъ мѣстахъ и дѣлалъ быстрые успѣхи, чувствовали, что они въ крѣпко запертыхъ кельяхъ подвергаются опасности сгорѣть живыми. Этотъ ужасный испугъ, переходя изъ кельи въ келью, изъ двора во дворъ, обнаружился въ такомъ страшномъ воплѣ и раздирающихъ сердце кликахъ о помощи, что вся тюрьма наполнилась гуломъ. Даже крикъ сволочи и шумъ пламени были до того имъ заглушены, что самые смѣлые дрожали.
   Замѣчательно, что этотъ вопль впервые раздался въ той части тюрьмы, которая выходила на Ньюгетскую улицу, гдѣ, какъ извѣстно было, содержались люди, приговоренные къ казни въ четвергъ. Эти четверо людей, которымъ оставалось жить столь короткое время, были не только первые, объятые страхомъ умереть отъ огня, но и во все время вопили всѣхъ отчаяннѣе; сквозь толстыя стѣны слышно было, какъ они кричали, что вѣтеръ гонитъ пламя на нихъ, и звали тюремщиковъ, чтобъ тѣ гасили огонь изъ чана, который, полный воды, стоялъ у нихъ на дворѣ. Судя по тому, какъ ихъ отъ времени до времени слышно было снаружи, эти четверо осужденныхъ не переставали просить помощи съ такимъ отчаяніемъ, съ такою неистовою жаждою существованія, какъ будто передъ каждымъ изъ нихъ лежала жизнь исполненная счастія и чести, а не сорокъ восемь часовъ тяжкаго заключенія, и потомъ насильственная, позорная смерть.
   Но выше всякаго описанія были тоска и страданіе двухъ сыновей одного изъ этихъ осужденныхъ, когда они слышали или воображали, что слышатъ толосъ своего отца. Ломая руки, метались они какъ сумасшедшіе, потомъ одинъ сталъ на плеча брата и старался вскарабкаться на высокую, уставленную вверху желѣзными спицами стѣну. Свалившись въ толпу, онъ не посмотрѣлъ на свои язвы, взобрался еще разъ, опять упалъ и, увидѣвъ, наконецъ, неудобоисполнимость своей попытки, билъ кулакомъ по камнямъ, какъ будто могъ такимъ образомъ сдѣлать брешь въ крѣпкомъ зданіи и открыть себѣ входъ. Напослѣдокъ продрались они сквозь тѣсноту къ воротамъ, хотя многіе, гораздо сильнѣйшіе ихъ, напрасно пытались сдѣлать это, и ихъ видѣли въ огнѣ -- да, въ огнѣ -- какъ они ломились туда.
   Не ихъ однихъ такъ встревожили стоны, раздавшіеся въ тюрьмѣ. Женщины, бывшія между народомъ, громко завизжали, всплеснули руками надъ головою, заткнули уши и многія попадали въ обморокъ; люди, находившіеся не близъ стѣнъ и недѣйствовавшіе въ штурмѣ, рыли, чтобъ только что-нибудь дѣлать, мостовую, съ ожесточеніемъ и неистовствомъ, какъ будто это была тюрьма, и какъ будто они достигали этимъ своей цѣли. Ни одна душа во всей толпѣ не оставалась ни на минуту въ покоѣ. Вся огромная масса волновалась.
   Вотъ крикъ! Еще, вотъ и третій; но немногіе знали, что онъ значитъ. Стоявшіе около воротъ видѣли, какъ они медленно уступали и падали съ верхнихъ петель. Съ этой стороны они висѣли только уже на одной петлѣ, но все еще стояли прямо, потому что ихъ держалъ еще запоръ, и потому что онѣ собственнымъ вѣсомъ опустились на кучу пепла, лежавшаго у ихъ подошвы. Сверху, надъ подворотнею, показалось маленькое отверстіе, сквозь которое можно было видѣть темный, адскій коридоръ. Подкладывай же огня!
   Запылало горячо. Ворота раскалялись, и отверстіе становилось шире. Напрасно старались они закрывать себѣ лицо руками и стояли насторожѣ, готовые, кинуться. Темныя фигуры, иныя ползя на рукахъ и на колѣняхъ, другія съ помощью постороннихъ, скользили вдоль крыши. Явно было, что зданіе дольше не. можетъ держаться. Смотритель, его подчиненные, съ женами и дѣтьми выбираются вонъ. Подкладывай огня!
   Ворота еще понизились, глубже опустились въ пепелъ, зашатались, оторвались -- и рухнули!
   Мятежники испустили крикъ и подались на минуту назадъ, оставляя порожнее мѣсто около огня, который горѣлъ между ними и входомъ въ тюрьму. Гогъ прыгнулъ на пламенѣющую кучу и ринулся, брызнувъ дождемъ искръ на воздухъ и освѣщая темный коридоръ искрами на своемъ платьѣ,-- прямо въ тюрьму.
   Палачъ за нимъ. Тогда по слѣдамъ, ихъ бросились столь многіе, что огонь былъ растоптанъ, потушенъ и разсѣянъ по улицѣ; но теперь ужъ его было не нужно: тюрьма снутри и снаружи была охвачена яркимъ пламенемъ.
  

LXV.

   Во все продолженіе страшной сцены, достигшей теперь своего крайняго предѣла, только одинъ человѣкъ терпѣлъ въ тюрьмѣ такую тоску и муку душевную, какой не выносилъ еще никто, даже изъ приговоренныхъ къ смерти.
   Когда мятежники собрались передъ тюрьмою, крикъ и шумъ разбудили убійцу отъ сна,-- если подобный сонъ можетъ назваться этимъ вожделѣннымъ именемъ. Онъ вскочилъ съ кровати, заслышавъ эти звуки.
   Послѣ короткой паузы, шумъ раздался снова, прислушавшись внимательнѣе, онъ догадался, наконецъ, что темница, осаждена неистовою толпою. Виновная совѣсть тотчасъ представила ему этихъ людей, вооружившихся противъ него, и онъ боялся, что, найдя его между арестантами, они растерзаютъ его.
   Убѣдившись въ этой мысли, онъ во всемъ видѣлъ только ея подтвержденіе и оправданіе. Его преступленіе, обстоятельства, въ какихъ онъ совершилъ его, долгота протекшаго съ тѣхъ поръ времени, и наконецъ, несмотря ни на что, наставшее обличеніе, дѣлали его какъ бы видимымъ предметомъ гнѣва Всемогущаго. Среди всѣхъ преступленій и пороковъ, составляющихъ язву столичнаго народонаселенія, стоялъ онъ одинъ, ознаменованный и отличенный своимъ злодѣяніемъ, какъ Люциферъ между дьяволами. Прочіе арестанты были цѣлое войско, гдѣ одинъ могъ защищать и прикрывать другого,-- такая же масса, какъ и та, что стояла снаружи. Онъ былъ одинъ противъ всей этой соединенной толпы -- покинутый, погибшій; отъ него сами заключенники въ тюрьмѣ пятились съ ужасомъ.
   Немудрено, что мятежники слышали объ его арестѣ и пришли нарочно, чтобъ вытащить его на открытую улицу и умертвить; можетъ быть также, это были буйные люди, которые, выполняя давнишній планъ, хотѣли опустошить тюрьму; но ни въ какомъ случаѣ не надѣялся онъ на пощаду. Каждый крикъ, который поднимали они, каждый отголосокъ ихъ шума былъ для него ударомъ въ сердце. Пока длилась осада, онъ становился все отчаяннѣе и безумнѣе въ своемъ страхѣ, силился вырвать желѣзные прутья отъ камина, потому что они мѣшали ему влѣзть туда, громко кликалъ сторожей, чтобъ они собрались около его кельи и спасли отъ ярости черни, или бросили его въ какую-нибудь подземную тюрьму, гдѣ бы онъ могъ скрыться.
   Но никто не приходилъ, никто не отвѣчалъ. Изъ опасенія привлечь крикомъ вниманіе осаждавшихъ, онъ умолкъ. Вдругъ сквозь рѣшетчатое окно увидѣлъ онъ чуждый отблескъ на стѣнахъ и на мостовой двора, сначала слабый и колеблющійся, какъ будто нѣсколько темничныхъ сторожей съ факелами ходили взадъ и впередъ по кровлѣ тюрьмы, но потомъ дѣлавшійся ярче и ярче; горящія головни падали на дворъ, сыпали огонь по землѣ и мрачно догорали по угламъ и закоулкамъ. Одна попала подъ деревянную скамейку и зажгла ее; отъ другой занялся кровельный жолобъ. Спустя нѣсколько времени, медленный, густой дождь горящихъ обломковъ съ верхней части зданія, которая уже почти была объята пламенемъ, началъ падать передъ его дверью. Вспомнивъ, что она отворялась наружу, онъ зналъ, что каждая искра, которая упадала на кучу и теряла при этомъ свою яркую жизнь, содѣйствовала къ тому, чтобъ погрести его заживо. Однакожъ, онъ боялся еще разъ поднять голосъ, чтобъ толпа не вломилась и сама или отъ другихъ арестантовъ не провѣдала, въ какой каморкѣ сидитъ онъ. Такимъ образомъ страшился онъ какъ находившихся въ тюрьмѣ, такъ и бывшихъ снаружи, боялся молчать и кричать, сидѣть на свѣтѣ и впотьмахъ, быть взяту и покинуту; такъ мучился и терзался онъ, и ничто, когда либо сдѣланное однимъ человѣкомъ съ другимъ въ ужасныхъ прихотяхъ власти и жестокости, не можетъ сравниться съ этою произвольною казнію. Но вотъ упали ворота. Вотъ ринулись мятежники въ тюрьму, крича подъ сводами коридоровъ; разбили желѣзныя двери, отдѣлявшія одинъ дворъ отъ другого, стучались въ двери всѣхъ келій, срывали запоры, замки и рѣшетки, ломали притолоки, чтобъ достать оттуда людей, старались силою протащить ихъ сквозь отверстія и окошки, гдѣ едва могъ пролѣзть ребенокъ, выли и кричали безъ отдыху и бѣгали по огню и пламени, будто окованные мѣдью. За ноги и за руки, даже и за волосы вытаскивали они арестантовъ. Одни бросались на освобожденныхъ, когда тѣ шли къ воротамъ, и старались распилить ихъ цѣпи; другіе плясали съ ними въ бѣшеномъ восторгѣ, рвали на нихъ платья и готовы, казалось, были растерзать ихъ самихъ въ куски. Нѣсколько человѣкъ пронеслись по двору, на который убійца бросалъ боязливые взгляды изъ своего темнаго окна, и волокли за собою по землѣ арестанта, съ котораго, въ своемъ безумномъ жару, содрали почти платье, такъ что онъ окровавленный, обезпамятѣвшій лежалъ на рукахъ ихъ. Тамъ бѣгали взадъ и впередъ человѣкъ двадцать преступниковъ, которые заблудились въ поворотахъ и запутанныхъ переходахъ замка; отъ шума и огня они были до того внѣ себя, что не знали; куда обратиться или что начать, и все еще попрежнему громко вопили о помощи. Одинъ изголодавшійся бѣднякъ, котораго воровство заключалось въ какомъ-нибудь кускѣ хлѣба или кускѣ мяса изъ мясной лавки, прокрадывался тутъ босой. Медленно удалялся онъ,-- удалялся, потому что горѣла тюрьма, послѣдній пріютъ его, а не потому, чтобъ шелъ въ другой пріютъ или къ пріятелямъ, въ старыя знакомыя мѣста, или чтобъ для него существовала другая свобода, кромѣ свободы умереть съ голода. Такъ шла толпа разбойниковъ, провожаемая своими пріятелями между чернью, которые обвертывали имъ оковы карманными платками и сѣномъ, закутывали ихъ плащами и кафтанами и прикладывали имъ ко рту бутылки, потому что не успѣли снять съ нихъ поручни. Все это, и Богъ вѣсть что еще, происходило середь шума, суматохи и смятенія, какихъ и во снѣ не привидится.
   Онъ все еще смотрѣлъ изъ окна, какъ толпа людей съ факелами, лѣстницами, топорами и тому подобнымъ оружіемъ нахлынула на дворъ и, стучась къ нему въ дверь, спрашивала, не сидитъ ли тутъ кто изъ заключенныхъ. Увидѣвъ ихъ, онъ отошелъ отъ окна въ самый дальній уголъ кельи; но хоть и не отвѣчалъ имъ ничего, однакожъ, они разслышали, что тутъ есть кто-то, ибо тотчасъ подставили лѣстницы и стали выламывать рѣшетку окна; мало этого: они начали даже выбивать заступами камни изъ стѣны.
   Какъ скоро сдѣлали они въ окнѣ отверстіе, достаточное для того, чтобъ просунуть въ него человѣческую голову, одинъ изъ нихъ влѣзъ туда съ факеломъ и сталъ обглядывать всю каморку. Убійца слѣдилъ за взоромъ этого человѣка до тѣхъ поръ, пока тотъ устремился на него и спросилъ, зачѣмъ онъ не откликнулся; но арестантъ и теперь не далъ никакого отвѣта.
   При общемъ изумленіи и замѣшательствѣ, они уже привыкли къ этому; не говоря ни слова, они расширили проломъ такъ, чтобъ сдѣлать его достаточнымъ для человѣческаго тѣла, и потомъ одинъ за другимъ набились въ. келью. Они взяли преступника, поднесли къ окну и передали стоявшимъ на лѣстницѣ, которые спустились съ нимъ на дворъ. Потомъ вылѣзли по одиночкѣ и прочіе, велѣли ему не мѣшкая бѣжать, потому что дорога скоро загородится, и поспѣшили освобождать другихъ.
   Все это казалось дѣломъ одной минуты. Шатаясь, побрелъ онъ, и насилу могъ повѣрить случившемуся съ нимъ, какъ дворъ опять наполнился, и толпа людей выскочила съ Бэрнеби. Минуту спустя, или лучше, въ то же мгновеніе, перетолкнули ихъ съ сыномъ изъ рукъ въ руки сквозь густую толпу на улицу, и онъ увидѣлъ позади себя огненный столбъ, который, какъ ему сказали, былъ Ньюгетъ.
   Съ первой минуты, какъ мятежники переступили за порогъ тюрьмы, они разсыпались по ней и пустились по всѣмъ скважинамъ, отверстіямъ и проходамъ, какъ будто были коротко и подробно знакомы съ ея внутренностью, какъ будто знали наизусть весь планъ зданія. Этимъ знакомствомъ съ мѣстностью, безъ сомнѣнія, обязаны они были палачу, который стоялъ въ коридорѣ, указывая каждому дорогу, и который существенно способствовалъ необыкновенной быстротѣ, съ какою совершено было освобожденіе преступниковъ.
   Но служитель закона сберегъ важную часть своего знанія мѣстности нарочно для себя. Отдавъ объясненія касательно всѣхъ прочихъ частей зданія и занявъ сволочь работою съ одного конца до другого, вынулъ онъ связку ключей изъ какого-то шкафа въ стѣнѣ, и пустился потаеннымъ ходомъ близъ капеллы (она примыкала къ дому смотрителя и стояла въ огнѣ) къ кельямъ приговоренныхъ къ смерти: это былъ рядъ тѣсныхъ, крѣпкихъ и мрачныхъ комнатокъ, который тянулся по низкой галлереѣ и съ того края, гдѣ онъ вошелъ, укрѣпленъ былъ твердыми желѣзными воротами, а съ другого двойною дверью и прочною рѣшеткой. Дважды заперевъ двери и удостовѣрившись, что другой входъ также надежно припертъ, онъ сѣлъ на скамейку въ галлереѣ и пососалъ набалдашникъ своей палки съ выраженіемъ чрезвычайнаго спокойствія, пріятности и величайшаго довольства самимь собою.
   Эта спокойная манера наслаждаться, въ то время, какъ тюрьма пылала, и такое страшное смятеніе раздирало воздухъ, была бы уже сама по себѣ очень примѣчательна въ немъ, еслибы онъ находился внѣ зданія. Но здѣсь, въ настоящемъ средоточіи дома, гдѣ вопли и моленія четырехъ осужденныхъ преступниковъ раздавались у него въ ушахъ, и руки ихъ, просунутыя сквозь рѣшетки келій, съ отчаянною просьбою простирались передъ его глазами, здѣсь это было особенно поразительно. Въ самомъ дѣлѣ, кажется, и Денни почиталъ это за не совсѣмъ обыкновенное явленіе и веселился имъ, потому что, сдвинувъ свою шляпу на бокъ, какъ дѣлаютъ многіе, когда бываютъ въ веселомъ расположеніи духа, посасывалъ набалдашникъ палки съ еще большимъ удовольствіемъ и усмѣхался, будто приговаривая: "Молодецъ ты, Денни, забавникъ, лихой малый, Денни. Вотъ такъ характеръ".
   Такъ сидѣлъ онъ нѣсколько минутъ, между тѣмъ какъ четверо заключенныхъ, навѣрное, слыша, что кто-то вошелъ въ галлерею, но не зная кто именно, начали умолять такъ жалобно, какъ только можно представить себѣ мольбы несчастныхъ грѣшниковъ въ столь бѣдственномъ положеніи; они просили его ради милосердія Божія выпустить ихъ, и клялись съ величайшимъ жаромъ, а можетъ быть и съ нѣкоторою правдивостью, на ту минуту, что когда ихъ спасутъ, они исправятъ свой образъ жизни, и никогда, никогда впередъ не станутъ грѣшитъ передъ Богомъ и людьми, поведутъ жизнь воздержную, и горько оплачутъ свои преступленія. Страшная энергія, съ какою они говорили, побудила бы каждаго добраго и прямодушнаго (еслибъ подобный человѣкъ зашелъ какъ-нибудь въ это плачевное мѣсто) выпустить ихъ и предоставить свободный ходъ всякому другому наказанію, спасти отъ этой послѣдней ужасной и приводящей въ содроганіе казни, которая никогда не исправляла ни одного человѣка наклоннаго съ злу, а ожесточала тысячи вполовину готовыхъ исправиться.
   Мистеръ Денни, выросшій и воспитанный въ добрыхъ старыхъ понятіяхъ, давно уже выполнявшій добрые старые законы, по доброму старому распорядку, одинъ или два раза каждыя шесть недѣль, слушалъ эти плачевныя просьбы довольно философски. Но какъ повтореніе ихъ мѣшало его пріятнымъ мыслямъ, то онъ постучалъ палкою въ одну изъ дверей и воскликнулъ:
   -- Эй, перестанете ли вы тамъ шумѣть.
   Они всѣ въ одинъ голосъ вскричали, что послѣ завтра должны быть повѣшаны, и снова умоляли его о помощи.
   -- Помощь. На что?-- сказалъ мистеръ Денни, стукнувъ палкою по рукѣ, которая тянулась къ нему ближе другихъ.
   -- Чтобъ спасти насъ!-- вскричали они.
   -- О, такъ въ самомъ дѣлѣ,-- сказалъ мистеръ Денни, моргнувъ на стѣну, за неимѣніемъ пріятеля, который могъ бы позабавиться его шуткою:-- вамъ приходится отправляться? А, братцы?
   -- Если насъ не выпустятъ сегодня ночью,-- воскликнулъ одинъ изъ нихъ,-- мы пропавшіе люди.
   -- А вотъ, что я тебѣ скажу,-- степенно замѣтилъ палачъ:-- боюсь пріятель, что ты не въ настоящемъ расположеніи духа, какого требуетъ твое положеніе. Васъ не выпустятъ. И не думайте объ этомъ... Уймитесь. Удивляюсь, какъ вамъ самихъ себя не. стыдно, клянусь честью.
   Эту отповѣдь сопровождалъ онъ тѣмъ, что обшибъ палкою одну руку за другою и потомъ опять покойно усѣлся на свое мѣсто.
   -- У васъ былъ законъ и судъ,-- сказалъ онъ, положивъ ногу да ногу и поднявъ кверху брови:-- нарочно для васъ даны законы, нарочно для васъ выстроена прекрасная тюрьма; нарочно для васъ держатъ попа и конституціоннаго служителя, и телѣги нарочно держатъ для васъ -- а вы все еще не довольны. Замолчишь ли ты, сэръ, въ крайней каморкѣ?
   Тяжелый вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ.
   -- Право,-- сказалъ мистеръ Дени, полушутя, полуукоризненно:-- между вами нѣтъ ни одного мужчины. Мнѣ начинаетъ казаться, что я на той сторонѣ у женщинъ; впрочемъ, я видалъ многихъ женщинъ, которыя умирали такъ бодро, что это просто дѣлаетъ честь ихъ полу... Ты, во второмъ нумерѣ, не скрипи такъ зубами. Такой дряни,-- сказалъ палачъ, постучавъ палкою въ дверь:-- я еще никогда здѣсь не видывалъ. Стыдно вамъ. Вы срамите полицейскихъ.
   Тутъ остановился на минуту мистеръ Денни послушать, не скажетъ ли который-нибудь изъ нихъ чего-нибудь въ оправданіе, потомъ какимъ-то льстивымъ тономъ продолжалъ:
   -- Ну, слушайте жъ, вы четверо. Я пришелъ сюда посмотрѣть за вами и поглядѣть, чтобъ вы не сгорѣли, вмѣсто чего-нибудь другого. Крикотня вамъ ни на что не пригодится, потому что тѣ, которые ворвались, не найдутъ васъ: вы только охрипните,-- это жаль будетъ. Что касается до рѣчей, я всегда говорю: "пожалуйста, поскорѣе съ ними". Ужъ таково мое правило. Поскорѣе съ ними. Я слыхалъ,-- сказалъ онъ, снявъ шляпу, чтобъ вынуть носовой платокъ и утереть себѣ лицо, послѣ чего опять ее нахлобучилъ больше прежняго на ухо:-- я слыхалъ краснорѣчіе, тамъ, на доскахъ -- вы знаете, про какія доски говорю я -- и слыхалъ, какъ рѣчи кончались голосомъ звонкимъ, какъ колокольчикъ и пріятнымъ, какъ комедія. Вотъ это дѣло! Что, по моему мнѣнію, всего важнѣе при этомъ случаѣ, такъ это настоящее расположеніе духа. Коли только у насъ есть настоящее расположеніе духа, то мы можемъ отправить это дѣло совершенію пріятно, общественно, дружески, славно. Дѣлайте, что хотите, но... особенно говорю тебѣ, въ послѣдней каморкѣ, никогда не надо рюмить. Мнѣ ужъ легче видѣть, что который-нибудь изъ васъ усердно раздираетъ себѣ платье прежде, чѣмъ оно поступитъ ко мнѣ, нежели слышать, что онъ рюмитъ, хоть я и тутъ терплю убытокъ. Это лучшее расположеніе духа, право.
   Между тѣмъ, какъ палачъ говорилъ имъ въ такомъ смыслѣ, шумъ нѣсколько унялся, ибо мятежники отводили арестантовъ въ судейскую палату, которая, хоть и была въ связи съ тюрьмою, однакожъ, лежала внѣ ея главныхъ стѣнъ, и толпа должна была провожать ихъ оттуда на улицы. Но когда мистеръ Денни достигъ этого мѣста своей рѣчи, гулъ голосовъ, раздавшійся со двора, показалъ, что чернь возвращается; вскорѣ затѣмъ сильный стукъ по рѣшеткѣ внизу свидѣтельствовалъ, что она начала, наконецъ, осаждать эти, такъ называемыя, кельи.
   Напрасно бѣгалъ палачъ отъ двери къ двери и закрывалъ одно за другимъ отнерстія рѣшетки, въ тщетныхъ покушеніяхъ заглушить крики четырехъ несчастныхъ грѣшниковъ; напрасно билъ онъ ихъ палкою по протянутымъ рукамъ или грозилъ новыми и медленными мученіями при отправленіи своей должности: зданіе оглашалось ихъ воплемъ. Какъ это обстоятельство, такъ и мысль, что ужъ въ тюрьмѣ оставались только послѣдніе четверо, столько воспламенила осаждающихъ, что они въ невѣроятно скорое время разломали крѣпкую рѣшетку внизу, которой прутья были въ два квадратные дюйма толщиною, вышибли обѣ другія двери, будто простыя деревянныя перегородки, и появились уже на одномъ концѣ галлереи, отдѣленные отъ келій только одной или двумя рѣшетками.
   -- Вотъ тебѣ на!-- воскликнулъ Гогъ, который первый заглянулъ въ темный коридоръ.-- Денни ужъ впереди. Браво, старикъ! Скорѣе же отворяй тутъ, не то насъ задушитъ дымъ на обратной дорогѣ.
   -- Такъ ступай же лучше сейчасъ,-- сказалъ Денпи.-- Чего тебѣ здѣсь надо?
   -- Чего мнѣ надо?-- спросилъ Гогъ.-- Этихъ четырехъ человѣкъ.
   -- Четырехъ дьяволовъ!-- вскричалъ палачъ.-- Развѣ ты не знаешь, что они берегутся къ четвергу на висѣлицу. Развѣ ты не имѣешь никакого уваженія къ закону, къ конституціи? Никакого? Оставь этихъ четырехъ человѣкъ.
   -- Что теперь за шутки!-- воскликнулъ Гогъ.-- Слышишь, какъ они кричатъ? Вырви эти прутья между дверью и поломъ и впусти насъ.
   -- Братъ,-- сказалъ палачъ тихимъ голосомъ, наклонясь подъ тѣмъ предлогомъ, что будто исполняетъ требованіе Гога, но смотря только ему въ лицо:-- неужто ты не можешь оставить мнѣ этихъ четырехъ человѣкъ, если мнѣ пришла такая прихоть? Дѣлай, что хочешь, бери все, что хочешь,-- все отдаю тебѣ; но оставь же и мнѣ мою добычу. Я хочу этихъ четырехъ человѣкъ, говорю тебѣ.
   -- Выдерни прутья или посторонись,-- отвѣчалъ Гогъ.
   -- Ты можешь воротить толпу, если захочешь, ты это очень хорошо знаешь, братъ,-- сказалъ палачъ медленно.-- Ну, такъ ты хочешь сюда, хочешь?
   -- Да.
   -- Ты не хочешь оставить мнѣ этихъ людей? Ты не имѣешь никакого уваженія ни къ чему -- а?-- сказалъ палачъ, отступивъ къ двери, черезъ которую вошелъ, и бросивъ на него ненавистный взглядъ.-- Ты хочешь сюда, хочешь?
   -- Говорю тебѣ -- да, да! Какого же чорта тебѣ еще нужно? Куда ты идешь?
   -- Все равно, куда бы ни шелъ,-- отвѣчалъ палачъ, заглянувъ еще разъ въ желѣзную дверцу, которую онъ почти было заперъ за собою и держалъ полурастворенною.-- Подумай лучше, куда ты придешь... Но довольно.
   Тутъ погрозилъ онъ съ насмѣшливою гримасой портретомъ на своей палкѣ Гогу (обыкновенная его улыбка могла бы назваться любезною въ сравненіи съ этою гримасой), скрылся и заперъ за собою дверь.
   Гогъ не мѣшкалъ долѣе; подстрекаемый какъ нетерпѣніемъ черни, такъ и крикомъ осужденныхъ, онъ велѣлъ человѣку, за нимъ стоявшему, подойти, и тотъ началъ работать своимъ кузнечнымъ молотомъ такъ сильно, что послѣ нѣсколькихъ ударовъ желѣзо погнулось, переломилось и открыло свободный входъ.
   Если упомянутые двое сыновей осужденнаго еще прежде одушевлены были неистовою ревностью, то теперь владѣли они львиною яростью и львиною силою. Закричавъ арестанту каждой клѣтки, чтобъ они отсторонились сколько можно назадъ, бунтовщики начали бить въ двери до тѣхъ поръ, пока отъ одной силы ихъ ударовъ соскочили петли и запоры. Но хотя при сыновьяхъ осужденнаго была слабѣйшая и хуже всѣхъ вооруженная толпа, хотя они начали работать послѣ всѣхъ, потому что напередъ остановились пошептать съ отцомъ сквозь рѣшетку, дверь его, однако, отворена была прежде другихъ и онъ вышелъ первый. Когда они стащили его въ галлерею, чтобы снять съ него оковы, онъ упалъ безчувственный, и въ этомъ состояніи, безъ всякихъ признаковъ жизни, былъ вынесенъ вонъ.
   Освобожденіе этихъ четырехъ несчастныхъ, одичалыхъ, отуманенныхъ., выведенныхъ теперь на шумную улицу, которую воображали они видѣть не прежде, какъ при вступленіи въ свой послѣдній путь,-- послѣ нѣмого уединенія, гдѣ воздухъ былъ тяжелъ и удушливъ отъ спертаго дыханія нѣсколькихъ тысячъ человѣкъ, гдѣ улицы и дома представлялись выстроенными не изъ кирпичей, а изъ человѣческихъ лицъ,-- все это положило вѣнецъ на ужасы сцены. Впалые глаза и блѣдныя, тощія лица несчастныхъ; колеблющіяся ноги и простертыя руки, которыми они будто остерегались отъ паденія; неопредѣленный и блуждающій видъ, съ какимъ они жаждали воздуха и дыханія,-- все показывало, что это были четверо приговоренныхъ къ смерти. Не было надобности говорить: "вотъ этотъ человѣкъ обреченъ смерти"; эти слова широко и крупно были наклеймены, выжжены на ихъ лицахъ. Толпа съ трепетомъ отступала передъ ними, какъ будто они уже лежали на плахѣ и поднялись въ своихъ саванахъ; многіе содрогались, случайно задѣвъ за ихъ платье, будто дотронувшись до мертвеца.
   По приказанію черни, въ городѣ эту ночь была большая иллюминація,-- всѣ дома освѣщены были сверху донизу, будто во время общественнаго торжества. Много лѣтъ спустя вспоминали еще старики, которые дѣтьми жили поблизости этой части города, какъ они внутри и внѣ домовъ видѣли все въ сильномъ блескѣ, и какъ они, полные боязни и страха, видѣли какое-то л_и_ц_о, прошедшее подъ окнами. Они позабыли все народное возмущеніе: только этотъ предметъ живо удержался въ ихъ памяти. Даже для неопытныхъ дѣтскихъ душъ, одинъ изъ этихъ осужденныхъ, быстро промелькнувшій, былъ такимъ поразительнымъ явленіемъ, что затемнилъ собою все возмущеніе и навсегда врѣзался въ ихъ памяти.
   Когда эта послѣдняя работа была кончена, крикъ сдѣлался слабѣе: даже стукъ цѣпей, слышавшійся прежде отовсюду, теперь умолкъ; вссь шумъ потерялся въ хрипломъ, глухомъ, отдаленномъ ропотѣ; и, когда отхлынула толпа, угрюмая, дымящаяся куча развалинъ обозначила мѣсто, гдѣ еще недавно бунтъ шумѣлъ и ревѣлъ въ неистовствѣ.
  

LXVI.

   Хотя мистеръ Гэрдаль не спалъ прошлую ночь и съ небольшими промежутками бодрствовалъ въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, только днемъ иногда прилегая на минуту, однакожъ, съ разсвѣта до сумерекъ отыскивалъ онъ племянницу вездѣ, гдѣ только предполагалъ, что она можетъ искать себѣ убѣжища. Цѣлый день не бралъ въ ротъ ничего, кромѣ глотка воды, хоть и дѣлалъ свои розыски на дальнихъ разстояніяхъ, и даже не садился ни разу.
   Онъ искалъ ее въ каждой части города, какая только приходила ему на память, въ Чигуэллѣ и въ Лондонѣ, въ домахъ лавочниковъ и ремесленниковъ, съ которыми былъ въ сношеніяхъ, и въ домахъ друзей своихъ. Жертва жесточайшей тоски и мучительнѣйшихъ опасеній, онъ ходилъ отъ одной городской власти къ другой и, наконецъ, явился къ государственному секретарю. Отъ одного этого сановника, получилъ онъ нѣкоторое утѣшеніе: государственный секретарь увѣрилъ его, что правительство видитъ, наконецъ, необходимость прибѣгнуть къ чрезвычайнымъ правамъ и преимуществамъ короны; что завтра, вѣроятно, выйдетъ прокламація, которая дастъ войску неограниченное полномочіе усмирять мятежи; что чувствованія короля, правительства и вообще всѣхъ добрыхъ людей весьма благопріятны католиками, и что они получатъ удовлетвореніе, во что бы то ни стало.
   Далѣе онъ разсказалъ, что и другія лица, которыхъ дома были сожжены, потеряли изъ виду дѣтей своихъ или родственниковъ, но, во всякомъ случаѣ, черезъ нѣсколько времени, найдутъ ихъ; что его жалоба примется въ уваженіе и подробно будетъ означена въ разсылаемыхъ инструкціяхъ какъ всѣмъ командующимъ офицерамъ, такъ и нижнимъ полицейскимъ служителямъ; словомъ, что все, чѣмъ можно оказать ему пособіе, будетъ сдѣлано съ величайшею готовностью.
   Какъ ни слабо было это утѣшеніе въ прошломъ, какъ ни мало представляло оно ему надежды въ отношеніи къ предмету, всего ближе лежавшему у его сердца, но мистеръ Гэрдаль удалился съ искреннею благодарностью за участіе, которое оказалъ ему государственный секретарь, и которое, казалось, въ самомъ дѣлѣ принималъ въ немъ. Съ наступленіемъ ночи онъ очутился одинъ-одинехонекъ на улицѣ, не имѣя мѣста, куда преклонить голову.
   Мистеръ Гэрдаль пошелъ въ гостиницу близъ Черингъ-Кросса и спросилъ себѣ постель и ужинъ. Онъ замѣтилъ, что худой и истощенный видъ его возбудилъ вниманіе содержателя гостиницы и слугъ; думая, что она принимаютъ его за человѣка, неимѣющаго ни копѣйки денегъ, онъ вынулъ свой кошелекъ и положилъ на столъ. "Намъ не этого нужно," -- сказалъ хозяинъ дрожащимъ голосомъ, "но если вы одинъ изъ тѣхъ, которые потерпѣли отъ бунтовщиковъ, то мы не можемъ служить вамъ ни пріютомъ, ни кушаньемъ. У меня семейство, дѣти, а меня два раза уже предостерегали насчетъ того, чтобъ быть разборчивѣе въ принятіи посѣтителей... Убѣдительнѣйше прошу извинить меня; но что-жъ мнѣ дѣлать?"
   -- Ничего...-- Никто не чувствовалъ этого живѣе мистера Гэрдаля. Онъ сказалъ это слово содержателю гостиницы и вышелъ.
   Онъ увидѣлъ, что могъ бы напередъ ожидать отказа, судя по тому, что онъ испыталъ утромъ въ Чигуэллѣ, гдѣ никто не осмѣливался дотронуться до лопаты, хотя онъ предлагалъ большое вознагражденіе каждому, кто пособитъ ему рыться въ развалинахъ его дома. Изъ гордости, боясь подвергнуться вторичному отказу и по благородству не желая сдѣлать соучастникомъ своей невзгоды какого-нибудь честнаго ремесленника, который бы, можетъ быть, по слабости, далъ ему убѣжище, онъ ходилъ нѣсколько времени взадъ и впередъ по берегу. Поворотивъ по теченію рѣки въ улицу, задумчивый и углубленный въ воспоминанія давно минувшихъ событій, онъ услышалъ одного слугу изъ окошка верхняго этажа, кричащаго другому на противоположной сторонѣ улицы, что чернь зажгла Ньюгетъ.
   Ньюгетъ!.. Мѣсто, гдѣ заключенъ преступникъ... Его исчезающія силы и вся энергія возвратились въ одну минуту вдесятеро сильнѣе прежняго. Возможно ли?.. Неужели, наконецъ, они выпустятъ убійцу на свободу?.. Неужели онъ, послѣ всѣхъ страданій, долженъ умереть и нести на себѣ подозрѣніе, что умертвилъ родного брата?..
   Онъ самъ не помнилъ, какъ пошелъ къ Ньюгсту и какъ вдругъ очутился передъ нимъ. Передъ Ньюгетомъ стояла толпа, сжатая и крѣпко сплоченная, густая, темная, волнующаяся масса, передъ которою хлестало пламя въ воздухѣ. Голова у него кружилась, огни блистали передъ его глазами; онъ самъ упорно боролся съ двумя человѣками.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- говорилъ одинъ: -- успокойтесь, мой любезный господинъ. Мы здѣсь привлекаемъ на себя общее вниманіе. Пойдемте прочь. Что вы въ силахъ сдѣлать противъ такого множества.
   -- Джентльмену всегда что бы нибудь да дѣлать,-- сказалъ другой и, говоря такъ, увлекалъ его за собою.-- Это мнѣ въ немъ нравится. Я люблю его за это.
   Между тѣмъ, они привели его на какой-то дворъ, неподалеку отъ тюрьмы. Онъ смотрѣлъ то на одного, то на другого изъ своихъ спутниковъ и, усиливаясь освободиться, чувствовалъ, что шатается на ногахъ. Говорившій прежде -- былъ тотъ старикъ, котораго онъ видѣлъ у лордъ-мэра. Другой былъ Джонъ Грюбэ, столь мужественно оказавшій ему помощь въ Вестминстергаллѣ.
   -- Что это значитъ?-- спросилъ онъ слабымъ голосомъ.-- Какимъ образомъ мы сошлись здѣсь?
   -- Въ суматохѣ,-- отвѣчалъ дистиллаторъ:-- но пойдемте съ нами. Пожалуйста, пойдемте съ нами. Кажется, вы знаете этого пріятеля, сэръ?
   -- Знаю,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, смотря на Джона Грюбэ съ какою-то неподвижною безчувственностью.
   -- Такъ онъ вамъ скажетъ,-- возразилъ старикъ:-- что я человѣкъ, которому можно ввѣриться. Онъ служитъ у меня, и еще недавно (какъ вы, навѣрное, знаете) былъ въ услугахъ у лорда Джорджа Гордона, но оставилъ его и принесъ, изъ чистаго расположенія ко мнѣ и прочимъ людямъ, на которыхъ мѣтятъ бунтовщики, всевозможныя извѣстія о ихъ намѣреніяхъ.
   -- Сдѣлайте милость, съ однимъ условіемъ, сэръ,-- сказалъ Джонъ, приложивъ два пальца къ шляпѣ... Не говорите ничего противъ милорда. Заблуждающійся человѣкъ... добросердечный человѣкъ, сэръ... Этого милордъ никогда не имѣлъ въ виду.
   -- Условіе, разумѣется, будетъ выполнено,-- отвѣчалъ старый дистиллаторъ.-- Это долгъ чести. Пойдемте же съ нами, сэръ, сдѣлайте одолженіе, пойдемте съ нами.
   Джонъ Грюбэ не приставалъ къ нему больше съ просьбами, а употребилъ совершенно иной способъ убѣжденія: онъ взялъ подъ руку мистера Гэрдаля, котораго за другую руку держалъ хозяинъ его, и поспѣшно пошелъ съ нимъ дальше.
   Мистеръ Гэрдаль позволилъ вести себя, куда они хотятъ, потому что самъ чувствовалъ, какъ голова его пострадала отъ волненія, которое не совсѣмъ еще въ немъ утихло.
   Дистиллаторъ жилъ, какъ сказывалъ ему при первой встрѣчѣ, въ Гольборнъ-Гиллѣ, гдѣ содержалъ большой магазинъ и при немъ довольно значительный заводъ. Они прошли въ домъ задними дверями, чтобъ не привлечь на себя вниманія черни, и отправились въ комнату въ верхнемъ этажѣ, выходившую окнами на улицу. Окошки, однако, какъ и во всѣхъ другихъ комнатахъ, были снутри занавѣшены и затворены ставнями, чтобъ снаружи все казалось темно.
   Они положили мистера Гэрдаля въ этой комнатѣ на диванъ; но онъ все еще былъ совершенно безъ памяти. Джонъ тотчасъ позвалъ хирурга, который выпустилъ ему значительное количество крови, такъ что мало-по-малу онъ пришелъ въ себя. Будучи еще такъ слабъ, что не могъ идти далѣе, онъ легко позволилъ уговорить себя остаться тамъ на всю ночь и немедленно лечь въ постель. Тогда ему дали немного вина и пищи, потомъ довольно сильнаго усыпительнаго питья, подъ вліяніемъ котораго онъ скоро впалъ въ летаргію и, хотя на короткое время, забылъ свои страданія.
   Виноторговецъ, радушный и почтенный пожилой человѣкъ, не думалъ самъ ложиться спать, потому что получилъ много грозныхъ предупрежденій со стороны мятежниковъ, и даже вечеромъ вышелъ нарочно для того, чтобъ изъ разговоровъ черни узнать, скоро ли дойдетъ очередь до его дома. Всю ночь сидѣлъ онъ въ креслахъ, въ той же комнатѣ, выслушивая время отъ времени извѣстія Джона Грюбэ и двухъ или трехъ другихъ довѣренныхъ въ его дѣлѣ людей, которые выходили освѣдомляться на улицу и для подкрѣпленія которыхъ въ сосѣдней комнатѣ накрытъ былъ столъ; самъ старый виноторговецъ, несмотря на свое безпокойство, прикладывался иногда ко многимъ блюдамъ.
   Въ самаго начала извѣстія эти были довольно безотрадны; но позже они испортились до того и содержали въ себѣ такую страшную сумму разрушеній и буйствъ, что всѣ предшествовавшія волненія были ничто въ сравненіи съ этими новыми.
   Первое извѣстіе говорило о взятіи Ньюгета и освобожденіи всѣхъ преступниковъ, которыхъ слѣдъ, по Гольборну и сосѣднимъ съ нимъ улицамъ, могли ясно различать запершіеся въ домахъ обыватели по страшному концерту гремящихъ цѣпей. Пламя видно было и изъ оконъ лавки виноторговца, такъ что комнаты и лѣстницы внизу были освѣщены будто днемъ, а между тѣмъ отдаленный крикъ народа, казалось, колебалъ стѣны и потолки.
   Наконецъ, слышно стало, какъ они приближались къ дому, и наступило нѣсколько минутъ смертельнаго страха. Они подступили къ самому дому и остановились; но послѣ трехъ громкихъ "ура" пустились дальше, и хотя возвращались три раза въ эту ночь, три раза распространяя новый ужасъ, однакожъ, не сдѣлали никакого вреда, имѣя полные руки дѣла въ другомъ мѣстѣ. Вскорѣ послѣ того, какъ они отошли въ первый разъ, прибѣжалъ одинъ изъ лазутчиковъ съ извѣстіемъ, что они сдѣлали привалъ передъ домомъ лорда Менсфильда въ Блюмбери-Скверѣ.
   Вслѣдъ затѣмъ явился второй лазутчикъ, тамъ и третій, потомъ первый опять воротился, и такимъ образомъ принесенныя ими извѣстія, взятыя вмѣстѣ, содержали въ себѣ слѣдующее: сволочь собралась около дома лорда Менсфильда и требовала отъ обитателей, чтобъ они отперли двери; но, не получивъ отвѣта (ибо лордъ и лэди Менсфильдъ скрылись между тѣмъ черезъ заднія двери), вломилась, по обыкновенію, силою. Тогда мятежники начали съ большимъ ожесточеніемъ грабить, подложили во многихъ мѣстахъ огонь и расхитили всю драгоцѣнную утварь дома, серебряную посуду и дорогіе камни, прекрасную картинную галлерею, рѣдчайшее собраніе рукописей, какимъ когда либо владѣлъ частный человѣкъ, и, что всего хуже, по невознаградимости утраты, огромную юридическую библіотеку, гдѣ почти на каждой страницѣ находились безцѣнныя замѣчанія, писанныя собственною рукою судьи,-- плодъ изученій и опытовъ цѣлой его жизни.
   Пока плясали они и прыгали вкругъ огня, явился отрядъ солдатъ, сопровождаемый магистратскимъ чиновникомъ; но какъ было слишкомъ поздно помогать уже совершившемуся несчастно, то солдаты по крайней мѣрѣ стали разгонять чернь. Когда же, по прочтеніи акта о возмущеніи, народъ еще противился, солдаты получили приказъ стрѣлять и убили при первомъ залпѣ шестерыхъ мужчинъ и одну женщину, сверхъ того многихъ ранили; потомъ, опять зарядивъ ружья, дали второй залпъ, но, какъ полагаютъ, черезъ головы, потому что никто не упалъ. Тогда испуганная крикомъ и смятеніемъ чернь разсыпалась и побѣжала; солдаты также отступили, бросивъ убитыхъ и раненыхъ на улицѣ; но мятежники немедленно воротились, подняли мертвыхъ и раненыхъ, вложили имъ въ руки оружіе, чтобъ ихъ считали за живыхъ и невредимыхъ, и, неся ихъ передъ собою, будто въ процессіи, пошли оттуда съ страшнымъ, дикимъ воплемъ торжества; а впереди шелъ дѣтина, звоня что было мочи въ обѣденный колоколъ лорда Менсфильда.
   Далѣе лазутчики доносили, что эта толпа сошлась съ нѣсколькими другими, которые гдѣ-то отправляли подобную же работу; что потомъ всѣ онѣ соединились и, отрядивъ нѣсколько человѣкъ съ убитыми и ранеными, отправились къ загородному дому лорда Менсфильда, въ Кенъ-Вудѣ, между Гемпстидомъ и Гайгетомъ, чтобъ разрушить также и этотъ домъ и развести большой огонь, который съ той возвышенности освѣтилъ бы весь Лондонъ. Но на этотъ разъ они обманулись въ надеждѣ, ибо тутъ стоялъ сильный отрядъ кавалеріи, а потому они пустились назадъ скорѣе, чѣмъ пришли, и вернулись прямо въ городъ.
   Какъ на улицахъ расположилось теперь множество народа, то каждый принялся по своему вкусу и произволу за дѣло, и скоро нѣсколько домовъ стояло уже въ пламени, между прочими дома, сэра Джона Фильдинга и двухъ другихъ мировыхъ судей, и четыре дома въ Гольборнѣ, которые всѣ вспыхнули въ одно время и горѣли до тѣхъ поръ, пока огонь потухъ самъ собою (негодяи обрубали рукава у пожарныхъ трубъ и не допускали работать пожарную команду). Въ одномъ домѣ, близъ Мурфильдса, нашли они въ комнатѣ множество канареекъ въ клѣткахъ, которыхъ они живыхъ кинули въ огонь. Бѣдныя птички кричали, какъ маленькія дѣти, когда ихъ бросали въ пламя; одинъ изъ сволочи такъ былъ тронутъ, что старался спасти ихъ; Этимъ онъ до такой степени раздражилъ толпу, что состраданіе стоило было ему жизни.
   Въ томъ же домѣ одинъ изъ мятежниковъ, бѣгавшихъ по комнатамъ, нашелъ куклу -- бѣдную дѣтскую игрушку; онъ показывалъ ее черни изъ окна, какъ изображеніе какого-то святого, которому будто бы поклонялись нечестивые обитатели дома. Между тѣмъ, другой влѣзъ на балконъ дома и читалъ во все горло брошюру, которая выдана была протестантскимъ союзомъ и разсуждала объ истинныхъ началахъ христіанства. А лордъ-мэръ только смотрѣлъ, засунувъ руки въ карманъ, какъ зритель какого-то чуждаго ему представленія, который радехонекъ, что досталъ себѣ удобное мѣстечко.
   Таковы были извѣстія, которыя старый виноторговецъ, сидя у постели мистера Гэрдаля, получалъ отъ своихъ слугъ; онъ никакъ не могъ заснуть: такой страхъ нагнали на него множество пожаровъ, вопль черни и выстрѣлы солдатъ. Всѣ преступники, сидѣвшіе въ новой тюрьмѣ въ Клеркенуиллѣ, также были освобождены, и такое же число грабежей немедленно произошло на улицахъ; но изъ всѣхъ этихъ сценъ разыгравшихся вдругъ подъ исходъ ночи, мистеръ Гэрдаль, къ счастію ничего не видѣлъ и не слышалъ.
  

LXVII.

   Когда разсѣялся мракъ и начало свѣтать, городъ предсталъ дѣйствительно въ странномъ видѣ.
   Цѣлую ночь никто не помышлялъ о снѣ и покоѣ. Ужасъ такъ явственно изображался на лицахъ жителей, и эти лица, отъ безсонницы (ибо почти никто, кому было что потерять, не осмѣливался сомкнуть глазъ съ понедѣльника), приняли столь отчаянный характеръ, что иностранецъ, въѣхавшій въ Лондонъ, долженъ бы былъ подумать, что въ городѣ свирѣпствуетъ чума или какая-нибудь другая зараза. Вмѣсто обычной веселости утра, все было мертво и тихо. Лавки, магазины и конторы заперты, извозчики и носильщики покинули свой промыселъ; ни одной кареты, ни одной коляски не гремѣло по медленно просыпавшимся улицамъ; ни одного рано вставшаго разносчика не было слышно; все было угрюмо и печально. Множество людей уже съ разсвѣтомъ было на ногахъ, но они скользили туда и сюда, будто пугаясь звука собственныхъ шаговъ своихъ; на публичныхъ мѣстахъ вращались, казалось, привидѣнія, а не живой народъ; вкругъ дымящихся развалинъ стояли тамъ и сямъ отдѣльныя безмолвныя фигуры; онѣ не осмѣливались даже шопотомъ произнести слово противъ мятежниковъ, ни чѣмъ либо показать, что не одобряютъ ихъ поступковъ.
   Въ Пиккадилли, у лорда-президента, въ Лэмбетскомъ Дворцѣ, у лорда-канцлера, въ Гритмормондъ-Стритѣ, на королевской биржѣ, въ банкѣ, въ городской ратушѣ, въ коллегіяхъ и судахъ, во всякой задѣ, которая въ Вестминстерской Галлереѣ и обѣихъ парламентскихъ палатахъ выходила на улицу, уже съ самаго разсвѣта разставлены были отряды солдатъ. Конная гвардія стояла у дворца; въ паркѣ разбитъ лагерь, гдѣ было подъ ружьемъ полторы тысячи человѣкъ и пять баталіоновъ милиціи; Тоуеръ укрѣпленъ, подъемные мосты подняты, пушки заряжены, два артиллерійскіе полка помѣщены въ крѣпость и привели ее въ оборонительное состояніе. Многочисленный отрядъ солдатъ содержалъ стражу у Новаго Водопровода, на который грозила напасть чернь и въ ко торомъ, какъ ходили слухи, намѣревалась она изломать главныя трубы, чтобъ не было воды для тушенія пожаровъ. На Нольтри и въ Корнгиллѣ, равно какъ во многихъ другихъ мѣстахъ, улицы были заперты желѣзными цѣпями; по нѣкоторымъ изъ старыхъ церквей въ Сити, еще до разсвѣта, размѣщены солдаты, равно какъ и во многихъ частныхъ зданіяхъ (между прочимъ въ домѣ лорда Роккингема въ Гросвеноръ-Стритѣ), которыя, будто во время осады, находились въ блокадномъ состояніи, и изъ оконъ которыхъ высовывали грозныя жерла свои огнестрѣльныя орудія. Восходящее солнце освѣтило богатыя жилища, наполненныя вооруженными людьми, мебель, кое-какъ сбросанную кучею по угламъ, маленькіе дымные церковные дворы въ глухихъ переулкахъ, гдѣ солдаты лежали между могилами или сидѣли подъ тѣнью единственнаго стараго дерева, и ихъ крестъ-на-крестъ составленныя ружья блистали на солнечномъ свѣтѣ; одинокіе караулы, ходящіе взадъ и впередъ по безлюднымъ дворамъ, которые вчера еще оглашались стукомъ и жужжаньемъ промышленности, а теперь были такъ унылы,-- вездѣ караульни, гарнизоны и грозныя приготовленія.
   Въ теченіе медленно тянувшагося дня видны были еще болѣе странныя вещи на улицахъ. Когда, въ урочный часъ, отворились ворота тюремъ Кингсбенча и Флита, найдены прибитыя на нихъ записки, въ которыхъ мятежники угрожали явиться въ наступающую ночь и сжечь обѣ темницы. Главные смотрители хорошо знали, сколько довѣрія заслуживали мятежники въ исполненіи подобныхъ обѣщаній, и потому рѣшились сами выпустить своихъ арестантовъ, позволивъ имъ взять съ собою свои пожитки; такимъ образомъ, тѣ изъ нихъ, которые имѣли въ тюрьмѣ какую-нибудь мебель, занимались цѣлый день переноскою ея туда или сюда, а часто и къ торговцамъ старьемъ, гдѣ рады были получить за нее хоть ничтожную плату. Между этими должниками было нѣсколько такихъ убитыхъ и подавленныхъ людей, которые столь долгое время провели въ заключеніи, были такъ бѣдны и безпріютны, такъ отчуждены отъ свѣта, такъ забыты и покинуты, что умоляли своихъ сторожей не выгонять ихъ изъ тюрьмы, а въ случаѣ необходимости лучше перевести въ другую темницу. Но на желанія ихъ не соглашались, чтобъ не навлечь гнѣва черни, и выталкивали ихъ на улицу, гдѣ они бродили взадъ и впередъ, едва находя дорогу въ давно-забытыхъ ими улицахъ; съ плачемъ тащились они въ своихъ лохмотьяхъ и едва въ состояніи были перейти улицу.
   Даже изъ числа трехсотъ преступниковъ, ушедшихъ изъ Ньюгета, нѣкоторые искали своихъ сторожей и отдавались имъ въ руки; заточеніе и наказаніе не столько страшили ихъ, сколько ужасы еще другой такой ночи, какова была предшествовавшая. Многіе изъ выпущенныхъ преступниковъ непостижимою силою влеклись къ прежнему мѣсту своего заточенія, такъ что являлись среди бѣлаго дня и бродили вокругъ тюремъ. Пятьдесятъ человѣкъ вдругъ схвачены на слѣдующій же день внутри тюрьмы; но ихъ участь не пугала другихъ: несмотря ни на что, они все-таки приходили и цѣлую недѣлю были ловимы по двое и по трое ежедневно. Изъ упомянутыхъ пятидесяти преступниковъ, нѣкоторые старались снова развести огонь; но вообще они, повидимому, не имѣ и другой цѣли, какъ только посмотрѣть и побродить около стараго, знакомаго имъ мѣста.
   Кромѣ угрозъ, которыя были прибиты къ воротамъ Флита и Кингсъ-Бенча, около часа пополудни появилось много подобныхъ же угрожающихъ афишъ на домахъ частныхъ людей; чернь извѣщала также о своемъ намѣреніи напасть на банкъ, монетный дворъ, арсеналъ въ Вульвичѣ и королевскіе дворцы. Грозныя записки приносилъ обыкновенно какой-нибудь человѣкъ, который, если это была лавка, входилъ въ нее и клалъ лоскутокъ на счетный столъ, прибавляя иногда еще какую-нибудь страшную угрозу,-- либо, если это былъ частный домъ, стучался въ дверь и отворившему слугѣ совалъ въ руку записку. Хотя во всякой части города были солдаты, и даже въ паркѣ расположенъ сильный отрядъ войска, однакожъ, эти люди цѣлый день исправляли свое посольство безнаказанно. Такъ, два негодяя одни-одинехоньки, вооруженные желѣзными палками изъ рѣшетки отъ дома лорда Менсфильда, проходили вдоль Гольборна и требовали денегъ для мятежниковъ. Точно тоже дѣлалъ высокій человѣкъ верхомъ, который сбиралъ для той же цѣли деньги во Флитъ-Стритѣ и не бралъ ничего, кромѣ золота.
   Разнесся слухъ, ужаснувшій весь Лондонъ больше, нежели ужасали его эти явныя намѣренія бунтовщиковъ, хотя извѣстно было, что, въ случаѣ успѣшнаго исполненія угрозъ, предстоитъ національное банкротство и общее разореніе: заговорили, будто мятежники хотятъ разбить ворота. Бедлама и выпустить оттуда всѣхъ сумасшедшихъ. Это представило воображенію жителей Лондона столь страшныя картины, и дѣйствительно было такое дѣло, съ мыслью о которомъ соединялись столь новые и неслыханные ужасы, что многіе въ полномъ умѣ едва не потерялись; одна уже мысль объ этомъ намѣреніи была страшнѣе, чѣмъ всякая потеря и всякая жестокость, въ которой худшее все еще можно было угадывать напередъ.
   Такъ проходилъ день; содержавшіеся за долги сбывали свое кое какое имущество; болѣе робкіе граждане продавали свою движимую собственность; отдѣльныя группы безмолвно стояли надъ развалинами; всѣ дѣла прекратились, и разставленные, какъ сказано, по постамъ солдаты оставались въ бездѣйствіи. Такъ прошелъ день, и ожидаемая со страхомъ ночь снова наступила.
   Наконецъ, въ семь часовъ вечера, тайный кабинетный совѣтъ издалъ торжественную прокламацію, которая говорила, что теперь необходимо прибѣгнуть къ военной силѣ; что офицерамъ отданы рѣшительнѣйшія и строжайшія повелѣнія укрощать возстаніе непосредственно силою оружія; что всѣ бодрые граждане и вѣрноподданные его величества приглашаются съ дѣтьми, слугами и учениками не выходить эту ночь изъ домовъ своихъ. Каждому состоявшему въ строю солдату выдано по тридцати шести патроновъ пороха и пуль. Барабаны застучали, и все войско къ вечеру стояло подъ ружьемъ.
   Гражданскія правительственныя мѣста, ободренныя этими сильными мѣрами, держали большое совѣщаніе, засвидѣтельствовали благодарность войску, которое предлагало имъ свою помощь, приняли ее и поручили распоряженіе ею обоимъ шерифамъ. Въ королевскомъ дворцѣ удвоены караулы; лейбъ-гвардейцевъ, егерей и всѣхъ прочихъ служителей поставили по коридорамъ и разнымъ лѣстницамъ со строгимъ приказомъ наблюдать свои посты цѣлую ночь; потомъ заперли всѣ ворота. Общества Тампля и другихъ коллегій учредили стражу при своихъ зданіяхъ и завалили ворота большими камнями, которые нарочно для этого вырыли изъ мостовыхъ. Въ Линкольнсъ-Иннѣ присутственныя залы заняты нортомберлэндскою милиціею, подъ командою лорда Элькуэрнона Перси; въ нѣкоторыхъ кварталахъ Сити помѣстились вооруженные граждане и держались довольно храбро. Нѣсколько сотъ бодрыхъ джентльменовъ бросились, вооруженные съ головы до ногъ, въ галлереи различныхъ цеховъ, крѣпко накрѣпко замкнули и заперли всѣ двери и вызывали (промежъ себя) мятежниковъ подойти ближе на свою же бѣду. Какъ эти распоряженія дѣлались почти одновременно, то все было готово къ сумеркамъ; улицы остались почти пусты и по всѣмъ главнымъ угламъ и поворотамъ уставлены войсками; офицеры разъѣзжали взадъ и впередъ по всѣмъ направленіямъ, отсылали домой одинокихъ пѣшеходовъ, а другихъ уговаривая сидѣть по квартирамъ и, когда услышатъ выстрѣлы, не подходить къ окнамъ. Тѣ улицы и проѣзды, которые положеніемъ своимъ благопріятствовали подходу большихъ народныхъ массъ, заперты еще большимъ количествомъ цѣпей, и на каждомъ изъ такихъ пунктовъ поставленъ значительный отрядъ солдатъ. По принятіи всѣхъ этихъ мѣръ предосторожности и по наступленіи совершенной темноты начальники ожидали результатовъ съ нѣкоторымъ волненіемъ и не безъ надежды, что такія бдительныя мѣры уже сами по себѣ устрашатъ чернь и предотвратятъ дальнѣйшіе безпорядки.
   Но они жестоко обманулись въ этомъ разсчетѣ, ибо черезъ полчаса или даже менѣе,-- прежде еще, чѣмъ были зажжены фонари по улицамъ,-- поднялись мятежники, какъ бурное море, въ столь многихъ мѣстахъ вдругъ и съ такою непостижимою яростью, что предводители войскъ сначала не знали, куда сперва обратиться и что начать. Новые пожары, одинъ за другимъ, вспыхнули въ каждой части города, какъ будто намѣреніемъ бунтовщиковъ было опоясать городъ пламеннымъ кругомъ, который, постепенно суживаясь, превратилъ бы весь его въ пепелъ; чернь ринулась и зашумѣла по всѣмъ улицамъ, и какъ на дворѣ не было никого, кромѣ мятежниковъ и солдатъ, то послѣднимъ показалось, будто весь Лондонъ поднялся на нихъ, и будто они одни оборонялись отъ цѣлой столицы.
   Черезъ два часа пылали тридцать шесть огней -- тридцать шесть большихъ пожаровъ; между прочимъ Боро Клинкъ въ Тулси-Стритѣ, Кингсъ-Бенчь, Флитъ и Нью-Брайдуэлль. Почти каждая улица была п битвы; въ каждомъ кварталѣ громъ ружей заглушалъ вопль и шумъ черни. Выстрѣлы начались въ Полтрэ, гдѣ первый залпъ положилъ на мѣстѣ почти двадцать человѣкъ. Солдаты тотчасъ отнесли трупы въ церковь св. Мильдрсда, потомъ дали еще залпъ, быстро погнали впередъ толпу, которая при видѣ этой расправы, начала отступать, выстроились у Чипсэйда и напали на телѣгу съ примкнутыми штыками.
   Тутъ на улицахъ начала разыгрываться драма, поистинѣ ужасная; крикъ сволочи, визгъ женщинъ, стоны раненыхъ и безпрестанные выстрѣлы составлили оглушительный и ужасный аккомпаниментъ къ сценамъ, совершавшимся на каждомъ углу улицы. У цѣпей борьба была сильнѣе, и убыль въ людяхъ значительнѣе; но схватка и кровопролитіе происходили почти въ каждой улицѣ, гдѣ былъ какой-нибудь проходъ, и всюду представлялись тѣ же страшныя явленія.
   На Гольборнскомъ Мосту и въ Гольборнъ-Гиллѣ смятенье было больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, ибо народъ, разлившійся изъ Стараго Города двумя огромными потоками, по Людгетъ-Гиллю и Ньюгетъ-Стриту, соединился на этомъ пунктѣ въ столь плотную массу, что при всякомъ залпѣ падалъ, казалось, цѣлыми кучами. Здѣсь стоялъ большой отрядъ солдатъ, который стрѣлялъ то вдоль Флитъ-Маркета, то вдоль Гольборна, то вдоль Сноу-Гилля, безпрестанно очищая улицы по всѣмъ направленіямъ. И здѣсь также горѣло много огней; всѣ ужасы этой страшной ночи, казалось, сосредоточились на одномъ этомъ пунктѣ.
   Двадцать разъ сряду кидались сюда мятежники, чтобъ открыть себѣ дорогу и зажечь домъ виноторговца; впереди ихъ былъ человѣкъ съ топоромъ въ рукѣ, верхомъ на огромной и сильной ломовой лошади, на которой, вмѣсто сбруи и погремушекъ, надѣты была цѣпи и кандалы, похищенныя изъ Ньюгета, такъ что при каждомъ шагѣ, при каждомъ скачкѣ она звенѣла воинственно и страшно. Двадцать разъ сряду были мятежники отражаемы съ сильнымъ урономъ и все-таки возвращались; хотя предводитель ихъ былъ особенно отличенъ и, будучи одинъ изъ мятежниковъ верхомъ, представлялъ очень видную цѣль, однако, никто не попадалъ въ него. Каждый разъ, какъ только разсѣвался дымъ, онъ являлся какъ молнія, громкимъ крикомъ ободрялъ товарищей, махалъ надъ головою топоромъ и смѣло скакалъ противъ пуль, какъ будто жизнь его была заколдована.
   Этотъ человѣкъ былъ Гогъ; онъ участвовалъ во всякой страшной сценѣ. Два раза водилъ онъ приступъ на банкъ, помогалъ разбивать таможни на Блэкфрайерскомь Мосту и выкидывалъ деньги на улицу, зажегъ собственною рукою двѣ тюрьмы, являлся и тамъ, и здѣсь, и вездѣ,-- всюду первый, впереди, всюду дѣятельный, врубался въ ряды солдатъ, восклицалъ черни и гремѣлъ цѣпями своей лошади сквозь всѣ пронзительные крики бунта -- ни разу не раненый, ни разу не остановленный. Если укрощали его здѣсь, онъ опять неистовствовалъ тамъ; отраженный на одномъ мѣстѣ, тотчасъ стремился на другое. Отбитый въ двадцатый разъ отъ Гольборна, пустился онъ впереди большой толпы прямо къ церкви св. Павла, атаковалъ отрядъ солдатъ, стерегшій тутъ кучу плѣнниковъ, освободилъ послѣднихъ и съ этимъ приращеніемъ въ силѣ вернулся снова къ своей шайкѣ, бѣшеный, переполненный виномъ и яростью.
   Для самаго ловкаго, самаго осторожнаго всадника было бы не бездѣлица усидѣть на конѣ среди такой тѣсноты и сумятицы; а этотъ сумасбродъ, безъ сѣдла, скользилъ, какъ морской ботъ, вдоль спины своей лошади, однакожъ, сидѣлъ крѣпко и вмигъ поворачивалъ коня, куда хотѣлъ. Сквозь самую густую суматоху, черезъ груду труповъ и горящіе обломки, то на тротуарѣ, то на проѣзжей улицѣ, то въѣзжая на какое-нибудь крыльцо, чтобъ виднѣе показаться своей толпѣ, то опять пробираясь черезъ такую давку, что, кажется, ножа бы негдѣ просунуть,-- разъѣзжалъ онъ на своемъ конѣ взадъ и впередъ, какъ будто могъ всѣ препятствія одолѣвать одною своей волею. И, можетъ быть, до извѣстной степени надо приписать именно этому обстоятельству его невредимость отъ выстрѣловъ; его безумная отвага и увѣренность, что онъ одинъ изъ тѣхъ, на которыхъ въ особенности указывала прокламація, одушевляли солдатъ желаніемъ захватить его живого и отклоняли отъ него многія пули, которыя иначе не такъ легко миновали бы цѣль.
   Виноторговецъ и мистеръ Гэрдаль, будучи не въ состояніи сидѣть на мѣстѣ и слушать страшный шумъ, не видавъ, что происходитъ, взлѣзли на кровлю; тутъ укрылись они за трубами и осторожно глядѣли внизъ на улицу. Они предавались уже надеждѣ, что мятежники, столько разъ отбитые, усмирятся, наконецъ, какъ вдругъ дикій вопль извѣстилъ ихъ, что шайка зашла съ другой стороны; а грозное бряцанье, отвратительныхъ цѣпей показало въ ту же минуту, что и здѣсь предводительствуетъ Гогъ. Войска двинулись въ Флитъ-Маркетъ и разгоняли тамъ народъ, такъ что Гогъ съ своими могъ сюда проникнуть почти безъ труда и скоро очутился передъ домомъ.
   -- Теперь все кончено,-- сказалъ вино продавецъ.-- Въ одну минуту погибнетъ пятьдесятъ тысячъ фунтовъ. Намъ надо спасать жизнь. Больше нечего дѣлать, и должно еще радоваться, если это намъ удастся.
   Первою мыслью ихъ было -- пробираться по крышамъ домовъ и потомъ постучаться въ окно какой-нибудь свѣтелки, прося пріюта, чтобъ такимъ образомъ сойти на улицу и спастись бѣгствомъ; но вторичный вопль снизу показалъ имъ, что ихъ замѣтили, даже, что Гэрдаль узнанъ въ лицо; ибо они видѣли, какъ негодяи вдругъ подняли кверху свои лица, и Гогъ, который могъ ясно разглядѣть его при блескѣ пламени, освѣтившемъ какъ днемъ окрестность, кликнулъ его по имени и поклялся, что добудетъ его голову.
   -- Оставьте меня здѣсь,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- и спасайтесъ ради Бога только сами, мой любезный другъ. Ступай сюда,-- бормоталъ онъ сквозь зубы Гогу, подставляя ему себя открыто и не. заботясь уже о бѣгствѣ:-- кровля эта высока; если мы схватимся, то упадемъ вмѣстѣ.
   -- Сумасбродство,-- говорилъ честный виноторговецъ, таща его назадъ:-- чистое сумасбродство. Образумьтесь, сэръ, образумьтесь! Меня бы никто вѣдь теперь не услышалъ, еслибъ я постучалъ въ окно; а еслибъ и услышали, то никто бы не осмѣлился помочь моему бѣгству. Черезъ погребъ есть ходъ на заднюю улицу, гдѣ мы вкатываемъ и выкатываемъ бочки. Намъ еще будетъ время сойти туда прежде, чѣмъ они вломятся въ домъ. Не мѣшкайте ни минуты, пойдемте... Ради обоихъ насъ... ради меня, любезный, добрый господинъ!
   Между тѣмъ, какъ онъ говорилъ и тащилъ за собою мистера Гэрдаля, оба они бросили взглядъ на улицу. Это было дѣло одного мгновенія, но они успѣли обозрѣть всю толпу и видѣть, какъ она тѣснилась вкругъ дома: нѣкоторые изъ вооруженныхъ продирались впередъ ломать окна и двери; другіе брали огонь съ ближнихъ пожарищъ; иные, поднявъ кверху головы, слѣдили, куда они пойдутъ, и показывали на нихъ товарищамъ пальцами; но всѣ рвались и выли, подобно пламени, которое зажгли они. Видны были нѣкоторые, домогавшіеся лакомыхъ спиртовыхъ сокровищъ, хранившихся въ домѣ; другіе раненые падали на крыльцо и, покинутые среди общаго сборища, жалобно погибали; тутъ испуганная женщина, старавшаяся уйти; тамъ затерянное дитя; тамъ опьянѣлый мятежникъ, который не чувствовалъ смертельной раны у себя на головѣ и до послѣдняго издыханія бѣшено рубилъ вокругъ себя. Все это и даже ничтожные случаи, въ родѣ того, что кто-нибудь ронялъ шляпу съ головы, вертѣлся, нагибался или пожималъ руку товарищу, замѣтили они очень ясно; но взглядъ ихъ былъ такъ непродолжителенъ, что, отошедъ, они уже теряли изъ виду цѣлое и видѣли только блѣдныя, какъ полотно, лица другъ у друга, да раскаленное небо надъ головою.
   Мистеръ Гэрдаль уступилъ просьбамъ своего пріятеля, не столько помышляя о собственномъ спасеніи, сколько рѣшившись защищать его до послѣдней крайности. Быстро воротились они въ домъ и сошли внизъ по лѣстницѣ. Громкіе удары уже. раздавались по ставнямъ, ломы засунуты были подъ двери, стекла сыпались изъ рамъ, темнокрасный блескъ сквозилъ въ каждую трещину, и голоса стоявшихъ впереди между осаждающими слышались такъ близко за каждою стѣнною щелью и замочною скважиною, что казалось, будто мятежники шептали имъ прямо въ уши свои неистовыя угрозы. Едва спустились они по лѣстницѣ подвала и успѣли запереть за собою двери, какъ толпа уже ворвалась въ домъ.
   Подъ сводами царствовалъ глубокій мракъ; не имѣя при себѣ ни факела, ни свѣчи, изъ опасенія открыть этимъ свое убѣжище, они должны были пробираться ощупью. Впрочемъ, не долго оставались они впотьмахъ, ибо, ступивъ нѣсколько шаговъ, услышали, какъ чернь разломала двери дома и, оглянувшись подъ низменнымъ сводомъ коридора, видѣли вдали бунтовщиковъ, перебѣгавшихъ съ блестящими факелами, откупоривавшихъ боченки, выбивавшихъ дно у большихъ бочекъ, скитавшихся направо и налѣво по разнымъ отдѣламъ погреба и прилегавшихъ на полъ сосать крѣпкія водки, которыя уже текли ручейками по землѣ.
   Тѣмъ не менѣе они поспѣшно подвигались впередъ и уже достигли послѣдняго свода, который еще оставался между ними и выходомъ на улицу, какъ вдругъ яркій свѣтъ блеснулъ имъ въ глаза; прежде чѣмъ они успѣли прижаться къ сторонѣ, обернуться или спрятаться, навстрѣчу имъ явилось двое людей (одинъ съ факеломъ въ рукѣ) и воскликнули шопотомъ:-- вотъ они.
   Въ тотъ же мигъ сняли они шляпы. Мистеръ Гэрдаль увидѣлъ передъ собою Эдварда Честера и вслѣдъ затѣмъ, когда виноторговецъ прошепталъ его имя, Джоя Уиллита...
   Да, хоть безъ одной руки, а того самаго Джоя, который каждые три мѣсяца обыкновенно совершалъ поѣздку на сѣрой клячѣ, чтобъ уплачивать счеты краснолицому виноторговцу; и этотъ самый краснолицый виноторговецъ, державшій нѣкогда погребъ на Тэмзинской улицѣ, смотрѣлъ теперь ему въ лицо и называлъ его по имени.
   -- Дай мнѣ руку,-- сказалъ ласково Джой.-- Не бойся; это дружеская рука и протянута отъ сердца, хоть она и осиротѣла. Ну, пополнѣлъ же ты и поздоровѣлъ. И вы,-- дай вамъ Богъ здоровья, сэръ. Ободритесь, ободритесь. Мы ихъ найдемъ. Утѣшьтесь; мы не потеряли времени даромъ.
   Столько честности и прямодушія заключалось въ рѣчи Джоя, что мистеръ Гэрдаль невольно протянулъ ему руку, хотя встрѣча ихъ и была довольно подозрительна. Но взглядъ его на Эдварда Честера и поведеніе этого джентльмена не укрылись отъ Джоя, который, смотря на Эдварда, тотчасъ сказалъ:
   -- Обстоятельства перемѣнились, мистеръ Гэрдаль; пришло время, когда намъ пора отличать друзей отъ враговъ и не спутывать именъ. Позвольте мнѣ сказать намъ, что безъ этого господина вы теперь лежали бы, если не мертвый, то, по крайней мѣрѣ, жестоко израненный.
   -- Что вы говорите?-- спросилъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Я говорю,-- отвѣчалъ Джой: -- во-первыхъ, что былъ вообще порядочный рискъ вмѣшаться въ толпу черни переодѣтымъ на ея манеръ... ну, да объ этомъ говорить нечего, потому что и я дѣлалъ то же. Во-вторыхъ, что было храброе и славное дѣло -- свалить негодяя передъ вашими глазами съ лошади.
   -- Какого негодяя? Передъ чьими глазами?
   -- Какого негодяя, сэръ!-- воскликнулъ Джой.-- Того, который нимало не хочетъ вамъ добра, и въ которомъ сидитъ дерзость и чертовщина цѣлыхъ двадцатерыхъ. Я давнымъ давно его знаю. Онъ ужъ поискалъ бы васъ, еслибъ забрался въ домъ. Прочимъ не за что особенно злиться на васъ и, если вы не попадетесь имъ на глаза, они только перепьются до смерти. Однакожъ, мы тутъ замѣшкались. Готовы ли вы?
   -- Совсѣмъ,-- сказалъ Эдвардъ.-- Погаси факелъ, Джой, и ступай напередъ. Да молчи, пожалуйста.
   -- Молчи или не молчи,-- бормоталъ Джой, бросивъ факелъ на землю, затоптавъ его ногами и подавъ руку мистеру Гэрдалю:-- а все таки это было и останется храбрымъ, славнымъ дѣломъ; никто этого не переиначитъ.
   Мистеръ Гэрдаль и достойный винопродавецъ были оба такъ удивлены и такъ торопились, что не могли дѣлать еще вопросовъ, и потому молча слѣдовали за своими вожатыми. По краткому шопоту между ними и виноторговцемъ о лучшемъ способѣ убѣжать казалось, что они прошли заднею дверью съ согласія Джона Грюбэ, котораго сдѣлали участникомъ своей тайны и который съ ключемъ въ карманѣ караулилъ на улицѣ. Какъ часть черни явилась тотчасъ, лишь только вошли они въ домъ, то Джонъ опять заперъ двери, отправился звать солдатъ, такъ что имъ не оставалось ничего больше, какъ идти далѣе подъ сводомъ, пока они встрѣтили мистера Гэрдаля и виноторговца.
   Между тѣмъ передняя дверь была сломана, и та небольшая толпа бунтовщиковъ, которая въ своей падкости на водку отнюдь не имѣла охоты тратить время на разломку второй двери, пустилась опять вкругъ дома и вошла вмѣстѣ съ прочими изъ Гольборна, такъ что теперь узкій переулокъ позади строенія совсѣмъ опорожнился отъ людей. Прокравшись черезъ указанный виноторговцемъ проходъ (собственно, это была простая подъемная косвенная дверь, для опусканія и выниманія бочекъ), отвязавъ и поднявъ съ нѣкоторымъ усиліемъ верхнюю дверь, они, незамѣченные, безпрепятственно вышли на открытую улицу. Джой все еще крѣпко держалъ за руку мистера Гэрдаля, а Эдвардъ виноторговца. Такимъ образомъ, поспѣшно пустились они по улицамъ, останавливаясь иногда, чтобъ дать дорогу нѣкоторымъ бѣглецамъ, или сторонясь отъ идущихъ за ними солдатъ, которыхъ вопросы, когда они ихъ дѣлали, тотчасъ же прекращало одно слово, прошептанное Джоемъ.
  

LXVIII.

   Въ предшествовавшую ночь, пока горѣлъ Ньюгетъ, Бэрнеби съ отцомъ стояли въ Смитфильдѣ, позади арьергарда бунтовщиковъ и смотрѣли издали на пламя, какъ люди, внезапно пробужденные отъ сна. Прошло нѣсколько времени прежде чѣмъ они могли ясно опамятоваться, гдѣ были и какъ сюда попали, и прежде, чѣмъ замѣтили инструменты, которые имъ поспѣшно сунули въ руки для того, чтобъ они могли освободить себя отъ оковъ.
   Если бы Бэрнеби послѣдовалъ первому побужденію или быль одинъ, то, несмотря на тяжелыя оковы, онъ побѣжалъ бы назадъ къ Гогу, котораго образъ теперь являлся его омраченному разсудку въ новомъ блескѣ избавителя и вѣрнѣйшаго друга. Но ужасъ и безпокойство, какіе ощущалъ отецъ при каждомъ движеніи на улицѣ, сообщались и ему, когда онъ узналъ всю ихъ обширность, и наполнили его такимъ же ревностнымъ желаніемъ бѣжать въ безопаснѣйшее пристанище.
   Въ углу, на площади, подъ какимъ-то сараемъ, сталъ Бэрнеби на колѣни и, прерывая отъ времени до времени свою работу, чтобъ погладить отца рукою по лицу или поглядѣть на него съ улыбкою, началъ сбивать его желѣзо. Увидѣвъ его свободнаго и изъявивъ свою радость, онъ принялся за собственныя оковы, которыя скоро со звономъ упали на землю..
   Теперь они начали пробираться вмѣстѣ и миновали многіе группы, изъ которыхъ каждая стояла вокругъ нагнувшагося человѣка, загораживая его отъ прохожихъ, но не могла заглушить шума отъ ударовъ молотка, обличавшихъ секретную работу. Двое бѣглецовъ пустились къ Клеркенуэллю, оттуда въ Ислингтонъ, какъ ближайшій конецъ города, и скоро очутились въ чистомъ полѣ. Долго проблуждавъ вокругъ, нашли они на лугу при Финчлеѣ бѣдную хижину, съ обмазанными глиною стѣнами и кровлею изъ травы и вѣтвей, построенную для пастуха, но теперь покинутую. Здѣсь провели они ночь.
   Когда разсвѣло, они бродили тамъ и сямъ, и наконецъ пошелъ одинъ Бэрнеби къ кучѣ маленькихъ хижинокъ, миляхъ въ двухъ или трехъ разстоянія, купить хлѣба и молока. Но какъ лучшаго пріюта они не отыскали, то воротились на прежнее мѣсто и легли, ожидая ночи.
   Одинъ Богъ знаетъ, съ какими сбивчивыми идеями долга и привязанности, съ какими странными впушеніями природы, съ какими смутными воспоминаніями о томъ, какъ онъ ребенкомъ игралъ съ прочими дѣтьми, которыя разсказывали о своихъ отцахъ и любви ихъ къ нимъ, съ какими неопредѣленными мыслями о тоскѣ и слезахъ матери, о ея вдовьемъ одиночествѣ, заботился онъ объ этомъ человѣкѣ, кормилъ его и ухаживалъ за нимъ. Несомнѣнпо только, что темная масса такихъ мыслей овладѣла имъ, выучила его грустить, когда онъ заглядывалъ въ это исхудалое лицо; слезы навертывались у него на глазахъ, когда онъ наклонялся поцѣловать его въ щеку; онъ проливалъ радостныя слезы, когда заслонялъ его отъ солнца, вѣялъ на него прохладу древесными листьями, успокаивалъ его, лишь только тотъ вздрагивалъ во снѣ, и раздумывалъ о томъ, какъ, наконецъ, придетъ къ нимъ она и будетъ счастлива... Онъ сидѣлъ подлѣ отца цѣлый день, ожидая, не услышитъ ли ея шаговъ въ дыханьѣ вѣтерка, не увидитъ ли ея тѣни въ тихо волнуемой травѣ, плетя полевые цвѣтки къ ея приходу и его пробужденію, наклоняясь прислушаться къ его бреду и подивиться, что на столь покойномъ мѣстечкѣ онъ такъ безпокойно спитъ. Солнце закатилось, и ночь настала, а Бэрнеби все сидѣлъ неподвижно, погруженный въ эти мысли, точно будто на свѣтѣ не существовало другихъ людей, и будто мрачное дымное облако, стлавшееся вдали надъ безмѣрнымъ городомъ, не покрывало ни пороковъ, ни преступленій, ни жизни со смертью, ни причинъ къ безпокойству,-- ничего кромѣ чистаго воздуха.
   Между тѣмъ наступило время, когда Бэрнеби надобно было идти одному отыскивать слѣпого (дѣло, за которое онъ взялся съ восторгомъ) и привести сюда; онъ долженъ былъ особенно стараться, чтобы его не подсмотрѣли и не подслѣдили на возвратномъ пути. Бэрнеби слушалъ даваемыя ему наставленія, повторялъ ихъ себѣ то и дѣло и, обернувшись раза два-три къ отцу съ веселою улыбкою, пустился, наконецъ, исполнять свое порученіе; Грейфа, котораго унесъ съ собою изъ тюрьмы, оставилъ онъ на попеченіи отца.
   Какъ ни легокъ былъ Бэрнеби на ногахъ, какъ ни торопился воротиться скорѣе, однако дошелъ до Лондона тогда уже, когда начались пожары. Онъ вступилъ въ улицы и, можетъ быть, отсутствіе его новыхъ товарищей или скрытность порученія, или прекрасное уединеніе, въ какомъ прожилъ и промечталъ онъ день, такъ перемѣнили его, но городъ показался ему населеннымъ легіономъ дьяволовъ. Это бѣгство и преслѣдованіе, это жестокое пламя и истребленіе, этотъ страшный крикъ и оглушительный шумъ, неужели это благородное, великое дѣло добраго лорда?..
   Хотя открывшееся передъ нимъ зрѣлище едва не лишило его памяти, однакожъ, онъ нашелъ жилище слѣпого. Домъ былъ запертъ и пустъ. Онъ ждалъ довольно долго, но никто не приходилъ. Наконецъ, онъ удалился и, зная теперь, что солдаты стрѣляютъ и вѣроятно побили многихъ, пошелъ въ Гольборнъ, гдѣ была, слышалъ онъ, большая толпа, посмотрѣть, не найдетъ ли Гога, и нельзя ли его уговорить бѣжать отъ опасности и воротиться съ нимъ вмѣстѣ.
   Оглушенный и напуганный уже напередъ, онъ почувствовалъ въ тысячу разъ большій ужасъ, когда попалъ въ пучину бунта и, не участвуя самъ, увидѣлъ ее такъ близко передъ собою. Смотритъ -- тамъ, въ срединѣ, высясь надъ всѣми, подлѣ самаго дома, который мятежники теперь осаждали, сидитъ на лошади Гогъ и ободряетъ кликами неистовыхъ.
   Обезпамятѣвшій отъ жара, шума, треска и всего, что окружало его, онъ протѣснился сквозь толпу (гдѣ многіе узнали его и съ одобрительными восклицаніями давали ему дорогу) и былъ ужъ подлѣ Гога, который кому-то страшно грозилъ; но кому, и что именно говорилъ при этомъ Гогъ, онъ не разслышалъ. Въ ту же минуту толпа ворвалась въ домъ, и Гогъ -- нельзя было распознать какъ и отъ кого -- стремглавъ повалился на землю. Бэрнеби стоялъ подлѣ него, когда тотъ поднялся, шатаясь. Хорошо, что онъ подалъ голосъ, иначе Гогъ раскроилъ бы ему черепъ топоромъ своимъ.
   -- Ты?.. Бэрнеби? Чья это рука сбила меня?
   -- Не моя.
   -- Чья же? Я говорю, чья?-- восклицалъ онъ, качаясь на ногахъ и бросая дикіе взоры кругомъ.-- Что мы дѣлаемъ? Гдѣ онъ? Укажи мнѣ!
   -- Ты раненъ,-- сказалъ Бэрнеби, ибо онъ дѣйствительно былъ раненъ въ голову какъ полученнымъ ударомъ, такъ и копытомъ своей лошади.-- Пойдемъ отсюда.
   Онъ схватилъ лошадь за узду, поворотилъ ее и оттащилъ Гога за собою на нѣсколько шаговъ. Они выбрались, такимъ образомъ, изъ толпы, хлынувшей съ улицы въ погреба виноторговца.
   -- Гдѣ... гдѣ Денни?-- сказалъ Гогъ, остановившись и крѣпко держа за руку Бэрнеби.-- Гдѣ онъ былъ цѣлый день? Что это значило, что онъ такъ разстался со мною въ тюрьмѣ прошлую ночь? Скажи, ты... слышишь?
   Онъ взмахнулъ своимъ страшнымъ оружіемъ, но въ тотъ же мигъ повалился, какъ чурбанъ на земь. Одурѣлый отъ вина и раны въ головѣ черезъ минуту поползъ онъ, однако, къ потоку горячаго спирта, который струился по капавѣ, и сталъ пить изъ него, будто изъ ручья воду.
   Бэрнеби оттащилъ его и принудилъ подняться на ноги. Хотя Гогъ не могъ ни стоятъ, ни ходить, однако, какъ то инстинктивно добрелъ до лошади, вскарабкался къ ней на хребетъ и усѣлся. Бэрнеби сначала постарался снять съ лошади гремучую сбрую, потомъ вскочилъ позади Гога, взялъ узду, поѣхалъ въ ближній Дитеръ-Ленъ и погналъ пугливаго коня тяжелымъ галопомъ.
   Еще разъ оглянулся онъ прежде, чѣмъ выѣхать изъ улицы, и увидѣлъ сцену, о которой память ни въ комъ, даже въ Бэрнеби, не легко могла изгладиться.
   Домъ виноторговца, вмѣстѣ съ нѣсколькими сосѣдними домами, составлялъ одну огромную огненную массу. Цѣлую ночь никто не пытался тушить пожаръ, ни остановить распространеніе пламени; но теперь толпа солдатъ усердно хлопотала надъ сломкою двухъ деревянныхъ домовъ, ежеминутно готовыхъ загорѣться, что, безъ сомнѣнія, чрезвычайно далеко распространило бы огонь. Паденіе шатающихся стѣнъ и тяжелыхъ балокъ, ругательства сволочи, отдаленные выстрѣлы солдатъ, отчаянныя лица и вопли тѣхъ, чьи дома были въ опасности, хлопоты испуганныхъ людей, бѣгущихъ съ своими пожитками, темнокрасное зарево охватившее весь небесный сводъ, будто насталъ день послѣдняго суда и вселенная объята пламенемъ, пепелъ, дымъ и огненный дождь, палящій и зажигающій все, на что падалъ, знойное, удушливое курево, смрадъ, носившійся, какъ самумъ, по всему, гасившій звѣзды, солнце, мѣсяцъ и самое небо,-- все это образовало такой итогъ ужасовъ и разрушенія, что казалось, будто лицо небесъ померкло и ночь никогда не проглянетъ уже на землю своимъ кроткимъ, покойнымъ свѣтомъ.
   Но было зрѣлище, еще болѣе раздиравшее душу -- гораздо ужаснѣйшее, чѣмъ дымъ и огонь, или даже чѣмъ самая безумная, неукротимая ярость черни. Стоки и канавы, каждая борозда, каждая впадина на мостовой, наполнены были горючимъ спиртомъ, и такъ какъ мятежники старались остановить его потоки, то онъ вышелъ изъ береговъ и разлился большимъ прудомъ, куда негодяи дюжинами падали и гибли. Густыми массами пролегали они вокругъ страшной лужи, мужья и жены, отцы и сыновья, матери и дочери, женщины съ дѣтьми на рукахъ, съ младенцами у груди,-- и пили жидкость, пока издыхали. Между тѣмъ, какъ одни наклонялись ртомъ къ краю и ужъ никогда потомъ не поднимали головы, другіе вскакивали отъ своего огненнаго питья, прыгали въ безумномъ торжествѣ, въ смертельныхъ мукахъ, пока падали и окунали свои трупы въ водку, ихъ уморившую. И это былъ еще не самый ужасный родъ смерти. Изъ горящихъ подваловъ, гдѣ бунтовщики пили шляпами и башмаками, ведрами и боченками, были нѣкоторые, вытаскиваемы заживо въ пламени съ головы до ногъ; въ нестерпимой мукѣ и страданіи бросались они ко всему, что походило на воду, и кидались, скрежеща зубами, въ это гибельное озеро, взбрызгивая жидкій огонь, который занимался отовсюду и не щадилъ ни мертвыхъ, ни живыхъ. Въ эту послѣднюю ночь великаго мятежа (ибо эта ночь была послѣднею) несчастныя жертвы безсмысленнаго кризиса сами становились прахомъ и пепломъ пожара, который они зажгли и разнесли съ собою по улицамъ Лондона.
   То, что увидѣлъ Бэрнеби при этомъ послѣднемъ взглядѣ, неизгладимо врѣзалось ему въ душу. Онъ поспѣшилъ вонъ изъ города, сосредоточившаго въ себѣ такіе ужасы, и, потупивъ голову, чтобъ не видать отблеска пламени на мирномъ ландшафтѣ, скакалъ онъ изо всей мочи, пока опять очутился на просторѣ и тиши.
   Онъ остановился, не доѣхавъ до хижины, гдѣ лежалъ отецъ его. Съ трудомъ растолковалъ онъ Гогу, что теперь надобно ему слѣзть съ лошади, кинулъ узду въ лужу и пустилъ лошадь на волю. Потомъ, поддерживая сколько умѣлъ лучше своего товарища, медленными шагами повелъ его далѣе.
  

LXIX.

   Было далеко за полночь и очень темно, когда Бэрнеби съ своимъ изнеможеннымъ товарищемъ приблизился къ мѣсту, гдѣ оставилъ отца; но онъ видѣлъ, какъ отецъ быстро исчезъ въ темнотѣ, потому что не довѣрялъ даже и ему. Крикнувъ два или три раза, что нечего бояться, но не могши его этимъ успокоить, онъ положилъ Гога на землю и побѣжалъ за отцомъ.
   А тотъ все крался дальше и дальше, пока Бэрнеби совершенно подошелъ къ нему; тогда онъ оборотился и сказалъ грознымъ, хотя тихимъ голосомъ:
   -- Оставь меня. Не дотрогивайся до меня. Пошелъ прочь! Ты ужъ сказалъ ей; вмѣстѣ съ нею вы выдали меня.
   Бэрнеби смотрѣлъ на него и молчалъ.
   -- Ты видѣлся съ матерью?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Бэрнеби поспѣшно.-- Ужъ давно не видался -- такъ давно, что и сказать не умѣю. Съ годъ, я думаю. Она здѣсь?
   Пристально поглядѣвъ на него нѣсколько минутъ, отецъ потомъ сказалъ, подошедъ къ нему ближе,-- потому что, смотря ему въ лицо и слыша его слова, нельзя было усумниться въ его чистосердечіи
   -- Что это за человѣкъ?
   -- Гогъ, Гогъ. Просто, Гогъ. Ты вѣдь его знаешь. Онъ ничего худого тебѣ не сдѣлаетъ... Какъ, ты боишься Гога? Ха, ха Бояться грубаго, стараго крикуна Гога!
   -- Что это за человѣкъ, спрашиваю я у тебя?-- повторилъ онъ такъ сурово, что Бэрнеби позабылъ о смѣхѣ и, попятившись назадъ, смотрѣлъ на него съ удивленіемъ и испугомъ.
   -- Какой ты строгій. Ты пугаешь меня, хоть ты и отецъ мой, ея я никогда не пугался. Зачѣмъ ты такъ говоришь со мною?
   -- Я хочу,-- возразилъ отецъ, оттолкнувъ руку, которую сынъ, въ робкомъ усиліи успокоить его, положилъ ему на плечо:-- я хочу отвѣта, а слышу отъ тебя только насмѣшки да вопросы Кого ты привелъ сюда, несчастный глупецъ? Гдѣ слѣпой?
   -- Не знаю, гдѣ. Домъ его запертъ. Я ждалъ, да никто не пришелъ; я не виноватъ тутъ. Это Гогъ -- храбрый Гогъ, который ворвался въ гадкую тюрьму и выпустилъ насъ. Ага! Теперь ты полюбишь его, не правда ли?
   -- Отчего же онъ лежитъ на землѣ?
   -- Онъ упалъ, да къ тому же и выпилъ. Поля и деревья вертятся кругомъ въ глазахъ его, и земля поднимается у него подъ ногами. Знаешь ли ты его? Помнишь? Посмотри!
   Между тѣмъ они воротились на мѣсто, гдѣ лежалъ Гогъ, и нагнулись оба посмотрѣть ему въ лицо.
   -- Помню,-- пробормоталъ отецъ.-- Зачѣмъ ты привелъ его съ собою?
   -- Затѣмъ, что онъ погибъ бы, еслибъ я его тамъ оставилъ Они стрѣляли изъ ружей и лили кровь... А что, тебѣ не хорошо бываетъ, батюшка, когда ты видишь кровь? Да, это видно по твоему лицу. Точно, какъ со мною -- куда ты такъ глядишь?
   -- Никуда,-- сказалъ тихо убійца, отступивъ шага два назадъ и уставясь неподвижно поблекшими глазами черезъ голову сына.-- Никуда.
   Въ такомъ положеніи и съ тѣмъ же выраженіемъ въ чертахъ стоялъ онъ еще нѣсколько минутъ; потомъ медленно оглянулся, будто ища чего-то, и съ содроганіемъ вошелъ въ хижину.
   -- Можно его ввести сюда, батюшка?-- спросилъ Бэрнеби, смотрѣвшій на него съ изумленіемъ. Отецъ отвѣчалъ только подавленнымъ вздохомъ и легъ на землю, закрывъ голову плащемъ, и подвинулся въ самый темный уголъ.
   Видя, что Гога ничѣмъ нельзя разбудитъ, Бэрнеби перетащилъ его черезъ лужайку и положилъ на кучку соломы и сѣна, которая самому ему служила постелью, омывъ напередъ его раны водою изъ ближняго ручья; потомъ легъ самъ и скоро заснулъ, глядя на звѣзды.
   На другой день его рано разбудило солнечное сіяніе, пѣнье птицъ и жужжанье насѣкомыхъ; онъ оставилъ отца и Гога спящими въ хижинѣ и вышелъ одинъ на сладкій, прохладный воздухъ. Но онъ чувствовалъ, что красоты пробуждающагося утра, которыми онъ такъ часто упивался съ глубокимъ наслажденіемъ, тяжело падали ему на стѣсненное сердце, еще исполненное страшными сценами послѣдней ночи и многихъ прежнихъ ночей. Онъ не зналъ за собою злого проступка, не получилъ и другого понятія о дѣлѣ, къ которому присталъ, ни о людяхъ, которые его защищали; однакожъ, теперь полонъ былъ раскаянія, безпокойства, страшныхъ воспоминаній и желаній (какихъ не зналъ прежде), чтобъ лучше то или другое не случалось и чтобъ столь многіе люди но терпѣли такихъ мукъ и страданій. Теперь думалъ онъ, какъ были бы счастливы они, т. е. онъ, отецъ, мать и Гогъ, еслибъ ушли вмѣстѣ и поселились гдѣ-нибудь въ уединенномъ мѣстечкѣ, гдѣ бы не было такихъ бѣдствій; а можетъ быть слѣпой, который такъ умно говорилъ о золотѣ и разсказывалъ о великихъ его тайнахъ, научилъ бы ихъ, какъ прожить безъ нужды, въ довольствѣ. При этой мысли, онъ еще больше жалѣлъ, что не видалъ вчера слѣпого. Еще онъ раздумывалъ объ этомъ, какъ подошелъ отецъ и тронулъ его за плечо.
   -- Ахъ!-- воскликнулъ Бэрнеби, очнувшись отъ глубокаго разумья.-- Это ты?
   -- Кому же быть другому?
   -- Я подумалъ было,-- отвѣчалъ онъ:-- что это слѣпой. Мнѣ съ нимъ надо кое о чемъ поговорить, батюшка.
   -- И мнѣ также, потому что безъ него я не знаю куда бѣжать и за что приняться; оставаться же здѣсь -- смерть. Сходи опять къ нему и приведи его сюда.
   -- Сходить!-- воскликнулъ восхищенный Бэрнеби.-- Славно, батюшка! Этого-то мнѣ и нужно!
   -- Да приводи только его, а не кого-нибудь другого. Хотя бъ тебѣ пришлось простоять у его дверей цѣлый день и цѣлую ночь, жди, пока его встрѣтишь, и не возвращайся безъ него.
   -- Не бойся, ужъ онъ придетъ!-- воскликнулъ Бэрнеби весело.
   -- Сперва прочь эти бездѣлки,-- сказалъ отецъ, сорвавъ у него со шляпы ленты и перья:-- да надѣнь мой плащъ сверхъ платья. Берегись, ступай осторожнѣе, а у нихъ слишкомъ много работы на улицахъ: они тебя и не замѣтятъ. Какъ безопасно воротиться, объ этомъ тебѣ нечего заботиться: это ужъ будетъ его дѣло.
   -- Конечно,-- сказалъ Бэрнеби.-- Разумѣется. Онъ умный человѣкъ, батюшка; человѣкъ, который научитъ насъ, какъ разбогатѣть. О, я его знаю, знаю.
   Скоро онъ былъ переряженъ и съ облегченнымъ сердцемъ пустился во вторичный путь, между тѣмъ, какъ Гогъ въ пьяномъ безчувствіи лежалъ, растянувшись, на полу хижины, а отецъ Бэрнеби ходилъ взадъ и впередъ у двери.
   Терзаемый мучительными мыслями, смотрѣлъ онъ вслѣдъ сыну и прохаживался, тревожась отъ каждаго вѣтерка, шелестившаго межъ деревьевъ, отъ каждой легкой тѣни, которую мимолетное облако кидало на цвѣтистый лугъ. Онъ очень заботился о безопасномъ возвращеніи Бэрнеби и, однакожъ, хотя собственная его жизнь зависѣла отъ этого, чувствовалъ себя легче, когда тотъ ушелъ. Въ черствомъ эгоизмѣ, какой порождала безпрестанная мысль объ его страшныхъ преступленіяхъ и ихъ слѣдствіяхъ, на этомъ и на томъ свѣтѣ, пропадала всякая память о Бэрнеби, какъ о сынѣ. Но его присутствіе было ему пыткою и упрекомъ; въ дикихъ глазахъ его мелькали страшные образы той преступной ночи; дикая, странная наружность сына и полуразвившійся разумъ представляли его убійцѣ созданіемъ, выросшимъ изъ пролитой крови жертвъ его. Онъ не могъ выносить взора сына, не могъ вынесть его прикосновенія, голоса, и, однакожъ, своимъ отчаяннымъ положеніемъ и единственною заботою, какую имѣлъ теперь, заботою избѣжать висѣлицы, онъ былъ принужденъ держать его при себѣ неотлучно.
   Цѣлый день, рѣдко отдыхая, ходилъ онъ взадъ и впередъ и разсуждалъ обо всемъ этомъ; а Гогъ все еще лежалъ безъ памяти въ хижинѣ. Наконецъ, когда солнце закатилось, Бэрнеби пришелъ домой, ведя слѣпого за руку и усердно съ нимъ разговаривая.
   Убійца вышелъ къ нимъ навстрѣчу и послалъ Бэрнеби къ Гогу, который тоже кое-какъ поднялся на ноги, и потомъ пошелъ со слѣпымъ въ хижину.
   -- Зачѣмъ ты посылалъ его?-- сказалъ Стеггъ.-- Развѣ ты не знаешь, что это было прямое средство потерять его такъ же скоро, какъ мы нашли его?
   -- Такъ, по твоему, я самъ долженъ былъ идти?-- возразилъ тотъ.
   -- Гм! Это, можетъ быть, не годилось бы. Въ четвергъ вечеромъ я былъ у тюрьмы, да не нашелъ тебя въ суматохѣ. Вчерашнюю ночь также выходилъ со двора. Добрая работа была вчера... веселая работа... прибыльная работа,-- промолвилъ онъ, побрякивая деньгами въ карманѣ.
   -- А ты... Видѣлъ ли ты жену?
   -- Да.
   -- Разскажешь ты мнѣ что-нибудь объ этомъ или нѣтъ?
   -- Все разскажу,-- отвѣчалъ, усмѣхаясь, слѣпой.-- Извини, мнѣ очень пріятно, что ты такъ нетерпѣливъ. Тутъ есть энергія...
   -- Соглашается ли она сказать слово, которое можетъ спасти меня?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ слѣпой выразительно, обернувшись къ нему лицомъ.-- Нѣтъ... Вотъ, какъ было дѣло. Она лежала при смерти съ тѣхъ поръ, какъ потеряла своего любимца. Я отыскалъ ее въ больницѣ и подошелъ (съ твоего позволенія) къ постели. Длиннаго разговора мы не вели, потому что она была слаба, да и я при людяхъ не совсѣмъ былъ развязенъ. Впрочемъ, я сказалъ ей все, о чемъ мы съ тобой условились, и описалъ положеніе сынка живыми красками. Она старалась смягчить меня; но я, разумѣется, сказалъ ей, что это значитъ терять только время. Она плакала и рыдала, можешь вообразить, какъ плачутъ и рыдаютъ всѣ женщины. Потомъ вдругъ оправилась и отвѣчала, что Господь защититъ и ее и невиннаго ея сына; что она призываетъ мщеніе Божіе на насъ -- и, не шутя, сдѣлала это отборными словами, право. Я дружески совѣтывалъ ей не слишкомъ разсчитывать на помощь съ такой дальней стороны, убѣждалъ подумать хорошенько, сказалъ, гдѣ живу -- я зналъ, что она пришлетъ за мною на другой же день -- и оставилъ ее въ поддѣльномъ, а, можетъ быть, и настоящемъ обморокѣ.
   Послѣ этого разсказа, сдѣланнаго съ разстановками, потому что разсказчикъ грызъ въ то-же время орѣхи, которыми набитъ былъ его карманъ, онъ вынулъ фляжку, хлебнулъ прежде самъ, потомъ подалъ ее пріятелю.
   -- Ты не хочешь, не хочешь?-- сказалъ онъ, почувствовавъ, что Роджъ оттолкнулъ ее отъ себя.-- Хорошо. Да, можетъ быть, не хочетъ ли храбрый джентльменъ, что живетъ съ тобою. Эй, желѣзоѣдъ.
   -- Чортъ побери!-- сказалъ Роджъ, удерживая его за руку.-- Научи ты меня, что мнѣ дѣлать?
   -- Что дѣлать. Нѣтъ ничего легче. Сдѣлай поскорѣе ночную прогулку, часа на два длиною, съ сынкомъ, а онъ будетъ радъ; я дорогою надавалъ ему добрыхъ совѣтовъ, прогуляйся какъ можно подальше отъ Лондона. Потомъ дай мнѣ знать, гдѣ ты, а за остальное ужъ я берусь. Ее навѣрное уговорю; она долго не вытерпитъ; а что касается до случая, если тебя опять поймаютъ, такъ вѣдь знаешь, изъ Ньюгета ушелъ не одинъ, а триста человѣкъ. Разсуди объ этомъ въ утѣшеніе себѣ.
   -- Но намъ надо чѣмъ нибудь жить. Чѣмъ же?
   -- Чѣмъ?-- повторилъ слѣпой.-- Ѣдой да питьемъ. А откуда взять ѣду и питье. Купить. Деньги!-- воскликнулъ онъ, ударивъ себя по канману.-- За деньгами стало дѣло. Боже мой, да на улицахъ деньги текутъ, какъ вода. Дай только Богъ, чтобъ потѣхи еще не скоро миновались; это веселыя зремсна: золотыя, рѣдкія, роскошныя, прибыльныя времена. Эй, желѣзоѣдъ! Выпей, молодецъ, выпей! Гдѣ ты тамъ? Эй!
   Съ такими восклицаніями отправился слѣпой къ шалашу, гдѣ Гогъ съ Бэрнеби сидѣли на землѣ, и вошелъ къ нимъ.
   -- Выпей-ка!-- вскричалъ онъ, подавая Гогу бутылку.-- Канавы нынче полны виномъ и золотомъ. Гинеи и водка текутъ даже изъ колодцевъ. Пей, нечего жалѣть.
   Изнеможенный, неумытый, небритый, испачканный золою и сажею, закопченный дымомъ, осиплый, опухлый, разбитый всѣмъ тѣломъ, въ лихорадкѣ, Гогъ взялъ, однакожъ, фляжку и поднесъ ко рту. Онъ готовъ былъ пить, какъ входъ въ хижину вдругъ заслонила чья-то тѣнь, и передъ нимъ очутился Денни.
   -- Не за худымъ, не за худымъ, сказалъ Денни ласковымъ тономъ, когда Гогъ остановился въ питьѣ и оглядывалъ его отнюдь не но пріятельски съ ногъ до головы. Не за худымъ, братъ... Э, да и Бэрнеби здѣсь. Какъ поживаешь, Бэрнеби? И еще двое джентльменовъ. Вашъ покорнѣйшій слуга, господа. Надѣюсь, вы также не примете въ дурную сторону моего посѣщенія. Не правда ли, братцы!
   Несмотря на этотъ весьма привѣтливый и дружескій тонъ, онъ, повидимому, очень колебался, войти ли ему или остаться въ дверяхъ? Одѣтъ былъ онъ нѣсколько лучше обыкновеннаго; правда, на немъ бытъ тотъ же черный, протертый кафтанъ, но за то на шеѣ повязанъ былъ изжелта бѣлый галстухъ, а на рукахъ надѣты большія кожаныя перчатки, въ родѣ тѣхъ, что садовники носятъ за работою. Башмаки вновь смазаны и украшены парою ржавыхъ желѣзныхъ пряжекъ; подвязки на колѣняхъ новыя, и гдѣ не доставало пуговицъ, тамъ были у него булавки. Вся наружность его походила на страшно опустившагося полицейскаго или сыщика, который, однако, не покидаетъ мысли дѣйствовать сообразно своему призванію и для хорошей цѣли не пренебрегать никакими средствами.
   -- Да вамъ здѣсь славно,-- сказалъ мистеръ Денни, вынувъ грязный носовой платокъ, похожій на удавную петлю, и нервозно утерши имъ лицо.
   -- Не такъ-то славно, чтобъ скрыться отъ тебя,-- отвѣчалъ Гогъ сурово.
   -- Ну, такъ я тебѣ скажу, братъ,-- продолжалъ Денни съ дружеской улыбкой:-- коли не хочешь, чтобъ я зналъ, куда ты ѣдешь, вѣшай на сбрую другіе колокольчики. Звонъ тѣхъ, что ты вчера носилъ, я хорошо знаю и тоны слышу, право... Ну, какъ поживаешь, братъ?
   Между тѣмъ, онъ подошелъ ближе и осмѣлился, наконецъ, сѣсть возлѣ Гога.
   -- Какъ поживаю?-- отвѣчалъ Гогъ.-- Гдѣ ты былъ вчера? Куда ты ушелъ отъ меня изъ тюрьмы? Зачѣмъ оставилъ меня? И что значило, что ты такъ повернулъ на меня глазами и погрозилъ кулакомъ, а?
   -- Я, кулакомъ на тебя, братъ?-- сказалъ Денни, тихо отводя поднятую съ угрозой Гогову руку.
   -- Не кулакомъ, такъ палкою; все равно.
   -- Богъ съ тобою, братецъ; я и не думалъ... Ты меня не понимаешь. Теперь мнѣ не удивительно,-- промолвилъ онъ тономъ обиженнаго и огорченнаго человѣка;-- вѣдь ты вѣрно подумалъ, будто я готовъ измѣнить знамени за то, что мнѣ хотѣлось оставить въ тюрьмѣ пару молодцовъ?
   Гогъ съ клятвою увѣрялъ его, что дѣйствительно думалъ это.
   -- Чтобъ я измѣнилъ знамени! Я, Нэдъ Денни, какъ меня окрестилъ самъ отецъ... Это твой топоръ, братъ?
   -- Да, мой,-- отвѣчалъ Гогъ такъ же сердито, какъ и прежде:-- попалъ бы онъ въ тебя, если-бъ ты встрѣтился мнѣ вчерашнюю ночь. Положи его.
   -- Попалъ бы въ меня,-- сказалъ мастеръ Денни, все-таки держа его въ рукахъ и ощупывая лезвіе, будто въ задумчивости.-- Попалъ бы въ меня, хоть бы я все время велъ себя самымъ приличнымъ образомъ. Вотъ нынче каковъ свѣтъ. И ты не спросишь меня, не хочу ли я хлебнуть изъ бутылки, а?
   Гогъ подвинулъ къ нему флягу. Едва онъ поднесъ ее ко рту, какъ Бэрнеби вскочилъ и махнулъ имъ замолчать, смотря пристально за дверь.
   -- Что тамъ, Бэрнеби?-- сказалъ Денни, глядя на Гога и уронивъ изъ рукъ стклянку, но крѣпко держа топоръ.
   -- Тсъ,-- отвѣчалъ онъ тихо.-- Что это сверкаетъ за плетнемъ?
   -- Что!-- вскричалъ Денни во весь голосъ и крѣпко схватилъ Бэрнеби съ Гогомъ.-- Вѣдь... вѣдь не солдаты...
   Въ ту же минуту хижина наполнилась вооруженными людьми; толпа кавалеристовъ подскакала и остановилась у входа.
   -- Вотъ,-- сказалъ Денни, который стоялъ равнодушно, когда они схватили плѣнниковъ:-- вотъ, джентльмены, два молодца, за которыхъ прокламація положила награду. А это убійца, который бѣжалъ изъ тюрьмы. Жалко, братъ,-- прибавилъ онъ смиреннымъ тономъ, обратясь къ Гогу,-- а ты самъ навлекъ на себя это; ты принудилъ меня къ такому поступку; понимаешь, ты не хотѣлъ уважить самыхъ здравыхъ, самыхъ конституціонныхъ правилъ; ты напалъ даже на самое коренное основаніе общества. Легче-бъ я отдалъ какую-нибудь бездѣлку на милостыню, чѣмъ сдѣлалъ это, клянусь душою... Если хотите ихъ подержать, джентльмены, то я, кажется, свяжу ихъ лучше вашего.
   Но эта работа была отсрочена на нѣсколько минутъ новымъ происшествіемъ. Слѣпой, который ушами видѣлъ острѣе, чѣмъ большая часть людей глазами, прежде Бэрнеби встревожился шелестомъ въ кустарникѣ, изъ-за котораго подошли солдаты. Онъ тотчасъ кинулся вонъ, скрывался гдѣ-то съ минуту, но вѣроятно, второпяхъ, обманувшись мѣстомъ, на которое вышелъ, пустился бѣжать вдоль открытаго луга.
   Офицеръ тотчасъ закричалъ, что этотъ человѣкъ вчера участвовалъ въ разграбленіи одного дома. Ему громко закричали сдаться. Онъ тѣмъ сильнѣе ударился бѣжать и черезъ нѣсколько секундъ былъ бы внѣ выстрѣла. Но раздалась команда, и солдаты выпалили.
   На мигъ настала мертвая тишина. Глаза всѣхъ устремились вдаль. Видно было, какъ слѣпой встрепенулся при залпѣ, будто трескъ испугалъ его. Но онъ не остановился и не умѣрилъ нисколько шагу, а пробѣжалъ футовъ сорокъ дальше. Потомъ, не покачнувшись и не задрожавъ, не показавъ никакого признака раны, вдругъ рухнулся на землю.
   Нѣсколько человѣкъ бросились на мѣсто, гдѣ онъ лежалъ,-- между прочими и Денни. Все это произошло такъ быстро, что дымъ не успѣлъ еще разсѣяться и медленно вился еще легонькимъ облачкомъ, которое торжественно поднималось вверхъ, будто душа умершаго. Нѣсколько кровавыхъ капель нашли на травѣ, да еще нѣсколько капель, когда поворотили слѣпого на другой бокъ -- и только...
   -- Посмотрите же, посмотрите,-- говорилъ Денни, ставъ на одно колѣно подлѣ трупа и безутѣшно взглянувъ на офицера и солдатъ.-- Хорошо ли это?
   -- Посторонись,-- отвѣчалъ офицеръ.-- Сержантъ, осмотри, что было у преступника.
   Сержантъ выворотилъ Стегговы карманы и счелъ на травѣ сорокъ пять гиней золотомъ, кромѣ нѣсколькихъ иностранныхъ монетъ и двухъ колецъ. Найденное завязано въ носовой платокъ и взято; трупъ не тронутъ съ мѣста, но при немъ остался сержантъ съ шестью человѣками, чтобъ перенести его въ ближнюю гостиницу.
   -- Ну, не хочешь ли идти туда,-- сказалъ сержантъ, потрепавъ Денни по спинѣ и указавъ на офицера, шедшаго въ хижину.
   На это Денни отвѣчалъ только словами:-- "не говори со мною", и повторилъ то, что уже сказалъ:-- "хорошо ли это?"
   -- Я думаю, для тебя это не очень важно,-- замѣтилъ сержантъ холодно.
   -- Для кого жъ,-- сказалъ, приподнимаясь, Денни:-- для кого жъ это важно, если не для меня?
   -- О, я не зналъ, что у тебя такое нѣжное сердце,-- промолвилъ сержантъ.
   -- Нѣжное сердце,-- повторилъ Денни.-- Нѣжное сердце. Ты посмотри-ка на этого человѣка. Неужели это конституціонно? Видишь-ли, какъ онъ насквозь прострѣленъ, вмѣсто того, чтобъ быть спроваженнымъ, какъ слѣдуетъ британцу. Убей меня Богъ, если я знаю, какой партіи даржаться. Вы столько же благонамѣренны, какъ и другіе. Что станется съ отечествомъ моимъ, если военные такимъ манеромъ замѣнятъ и вытѣснятъ гражданскихъ судей? Гдѣ права этого несчастнаго ближняго, какъ гражданина, если онъ во мнѣ не нуждался въ послѣднія свои минуты? Я былъ здѣсь, былъ покоренъ, готовъ... Хороши нынче времена, братъ. Если мертвые такъ возопіютъ противъ насъ, какъ намъ послѣ того спать покойно? Очень хороши...
   Доставило-ли ему существенное утѣшеніе то, что ему поручили вязать арестантовъ, нельзя сказать навѣрное. Какъ бы то ни было, это порученіе разсѣяло, однакожъ, на нѣсколько времени его мучительныя думы и заняло умъ его приличнымъ образомъ.
   Впрочемъ, не всѣхъ, однакожъ, отправили вмѣстѣ: ихъ развели на два отдѣленія; Бэрнеби съ отцомъ, шедшіе среди пѣхотинцевъ, составило одно, а Гогъ, крѣпко привязанный къ лошади, подъ сильнымъ кавалерійскимъ карауломъ, другое.
   Имъ некогда было переговаривать между собою въ теченіе краткаго срока, предшествовавшаго аресту, ибо они строго были раздѣлены одинъ отъ другого. Гогъ замѣтилъ только, что Бэрнеби, съ потупленною головою, выступалъ между солдатъ, не поднимая глазъ, и что, прошедъ мимо, старался привѣтствовать его связанною рукою. Самъ онъ поддерживалъ свою бодрость твердою увѣренностью, что народъ, изъ какой бы то ни было тюрьмы, освободитъ его силою. Но когда пришли они въ Лондонъ, а особливо въ Флитъ-Мэркетъ, который еще недавно былъ оплотомъ мятежниковъ, и гдѣ войска искореняли послѣдніе остатки возмущенія, тогда онъ увидѣлъ, что нѣтъ никакой надежды, и почувствовалъ, что идетъ на смерть.
  

LXX.

   Покончивъ это дѣло безъ всякой для себя невыгоды и снова возвратясь въ достопочтенную тишину частной жизни, мистеръ Денни рѣшился позабавиться съ полчаса женскою бесѣдою. Онъ направилъ шаги свои къ дому, гдѣ Долли и миссъ Гэрдаль все еще оставались въ заключеніи, и куда, по приказу мистера Симона Тэппертейта, перенесли и миссъ Меггсъ.
   Когда мистеръ Денни шелъ по улицамъ, загнувъ за спину руки, облеченныя въ кожанныя перчатки, сіяя веселостью и пріятнымъ ожиданіемъ,-- онъ похожъ былъ на фермера, который прогуливается по своимъ полямъ и напередъ радуется даромъ благого промысла. Куда бы онъ ни взглянулъ, вездѣ то та, то другая куча развалинъ обѣщала ему большую работу; весь городъ, казалось, былъ для него вспаханъ, засѣянъ, и такъ нельзя больше благопріятствуемъ погодою; можно было надѣяться на богатую жатву.
   Невозможно предполагать, чтобъ мистеръ Денни, прибѣгнувъ къ оружію и насильственнымъ мѣрамъ для поддержанія порядка во всей его чистотѣ и для сохраненія всей странной, искони вѣчной полезности и нравственнаго достоинства висѣлицы, предвидѣлъ когда нибудь напередъ такую счастливую развязку. Напротивъ, онъ видѣлъ въ ней теперь одно изъ тѣхъ благословеній, какія небо неисповѣдимыми путями ниспосылаетъ въ пользу и назиданіе добродѣтельнымъ. Онъ чувствовалъ какъ бы особенное о себѣ попеченіе судьбы въ этомъ богатомъ назрѣваніи всѣхъ сѣмянъ для висѣлицы. Никогда не считалъ онъ себя такимъ любимцемъ и баловнемъ судьбы, никогда въ цѣлой жизни не любилъ онъ эту богиню такъ сильно и съ такой твердою надеждою.
   Возможность самому быть арестованнымъ какъ мятежнику и понести наказаніе наравнѣ съ прочими, мистеръ Денни отвергалъ какъ нелѣпость; онъ разсуждалъ, что поведеніе его въ Ньюгетѣ и важная услуга, въ этотъ день оказанная, больше чѣмъ перевѣсятъ и обезоружатъ всякое свидѣтельство, которое бы захотѣло поставить его въ сообщники мятежной черни; всякое обвиненіе со стороны тѣхъ, которые сами находились подъ судомъ, сочтется, разумѣется, ни за что; а еслибъ, по несчастію, даже и открылся какой-нибудь его промахъ, то, навѣрно, на него посмотрятъ сквозь пальцы и не обратятъ вниманія, изъ уваженія къ необычайной пользѣ его должности и изъ общей любви къ нему, какъ къ исполнителю закона. Однимъ словомъ, во всей игрѣ онъ очень хорошо распорядился своими картами: въ пору покинулъ сообщниковъ; выдалъ двухъ бунтовщиковъ и убійцу, и былъ спокоенъ какъ нельзя больше.
   Одно лишь обстоятельство было нехорошо, именно, своевольное заключеніе Долли и миссъ Гэрдаль въ домѣ, почти принадлежавшемъ къ его дому. Это былъ точно камень преткновенія, потому что еслибъ ихъ нашли и освободили, то обѣ дѣвушки показаніемъ своимъ могли бы поставить его въ опасное положеніе; а вынудить у нихъ клятву, чтобы онѣ молчали, и потомъ освободить ихъ -- объ этомъ нечего было и думать. Можетъ быть даже, не столько любовь къ обращенію съ прекраснымъ поломъ, сколько опасность, грозившая съ этой стороны, заставляла его спѣшить къ своимъ плѣнницамъ; на каждомъ шагу онъ ругалъ и клялъ отъ души влюбчивые характеры Гога и Тэппертейта.
   Когда онъ вступилъ въ убогую комнату, гдѣ онѣ были заперты, Долли и миссъ Гэрдаль молча отошли въ самый дальній уголъ. Миссъ Меггсъ, обладавшая необыкновенно нѣжнымъ чувствомъ насчетъ своей дѣвственной репутаціи, тотчасъ упала на колѣни и громко завопила:-- "Что будетъ со мною? Гдѣ мой Симмунъ? Пощадите, добрый человѣкъ, слабость моего пола!" -- и тому подобныя жалобныя восклицанія, которыя она умѣла произносить съ большимъ приличіемъ и искусствомъ.
   -- Миссъ, миссъ,-- шепталъ Денни, кивая ей указательнымъ пальцемъ.-- Подойдите-ке сюда, я вамъ ничего не сдѣлаю. Подойдите, душенька!
   Миссъ Меггсъ тотчасъ перестала кричать, какъ скоро онъ открылъ ротъ, и внимательно его слушала; но услышавъ такой нѣжныи эпитетъ, завизжала опять:-- "Развѣ я его душенька? Онъ зоветъ меня евосю душенькой! Боже мой, зачѣмъ я не родилась старою и уродомъ? Зачѣмъ я младшая изъ шестерыхъ, которыя всѣ померли и лежатъ въ могилѣ, кромѣ замужней сестры, что живетъ въ "Золотомъ-Львѣ", двадцать седьмой нумеръ, вторая дверь направо".
   -- Да вѣдь я сказалъ тебѣ, что ничего не сдѣлаю,-- возразилъ Денни, указавъ на стулъ. Ну что же, миссъ?
   -- Не знаю, что. А что-нибудь да случится!-- кричала Меггсъ. сложивъ руки въ отчаяніи.
   -- Говорю тебѣ, ничего не случится,-- отвѣчалъ палачъ.-- Прежде уйми свой крикъ, а потомъ поди и сядь здѣсь. Ну, поворачивайся, голубушка!
   Ласковый тонъ, какимъ сказалъ онъ послѣднія слова, никакъ не привелъ бы его къ цѣли, еслибъ онъ не сопровождалъ этихъ словъ всяческими киваньями и знаками, засовывая, напримѣръ, языкъ за щоку и указывая большимъ пальцемъ черезъ плечо, изъ чего миссъ Меггсъ поняла, что онъ хочетъ съ нею глазъ на глазъ поговорить о дѣлѣ Долли и миссъ Гэрдаль. Такъ какъ любопытство было въ ней сильно, и зависть нисколько въ ней не дремала, то она встала и приблизилась къ нему, но не вдругъ, а мало-по-малу, останавливаясь и пугаясь при каждомъ шагѣ, шейные мускулы ея особенно работали въ это время.
   -- Садись,-- сказалъ палачъ.
   Приводя слово въ дѣло, онъ отчасти насильно усадилъ ее на стулъ, и чтобъ успокоить ее маленькою невинною ласкою, уставшгь указательный палецъ на манеръ бурава и сдѣлалъ видъ, будто хочетъ просверлить ей бокъ; миссъ Меггсъ снова взвизгнула и обнаружила припадки обморока.
   -- Милочка, милочка!-- шепталъ Денни, придвигаясь вплоть къ ея стулу.-- Когда твой молодой человѣкъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ?
   -- Мой молодой человѣкъ, судірь?-- отвѣчала Меггсъ тономъ сильнаго огорченія.
   -- Ну? Симмунъ что ли, знаешь его?-- сказалъ Денни.
   -- Да, мой!-- воскликнула Меггсъ въ припадкѣ желчи и взглянула при этомъ на Долли.-- Мой, сударь!
   Именно этого хотѣлъ и ждалъ мистеръ Денни.
   -- Ахъ,-- сказалъ онъ, взглянувъ такъ нѣжно на миссъ Меггсъ, что она, какъ послѣ сама разсказывала, сидѣла будто на иголкахъ, не зная; что за намѣренія скрываются въ этомъ взглядѣ:-- этого я всегда опасался. Я самъ это предвидѣлъ. Это ея дѣло. Она хочетъ отвратить его и соблазнить...
   -- Не стала бы я,-- воскликнула Меггсъ, сложивъ руки и повернувь глаза съ видомъ набожной стыдливости,-- не стала бы я такъ навязываться, какъ она; я не была бы такъ нагла, какъ она; я не дѣлала бы такъ, какъ будто говорила каждому мужчинѣ "поди, поцѣлуй меня." -- Тутъ объялъ ее конвульсивный ужасъ, такъ что она задрожала всѣмъ тѣломъ.-- Хоть бы мнѣ дали за это всѣ земныя царства. Ни что въ свѣтѣ -- прибавила миссъ Меггсъ торжественно: -- не заставило бы меня это сдѣлать! Ничто въ свѣтѣ...
   Она все отъ времени до времени оборачивалась въ уголъ, гдѣ сидѣли Долли съ миссъ Гэрдаль, испуская восклицанія или вздохи, или прижимая руку къ сердцу и страшно дрожа, чтобъ соблюсти наружное приличіе и дать имъ понять, что она лишь принужденно, насильно разговариваетъ съ Денни и что приноситъ этимъ великую личную жертву общему благу. Наконецъ, Денни поглядѣлъ такъ многозначительно и придалъ своему лицу такое особенное выраженіе, чтобы намекнуть ей подвинуться поближе, что она оставила, свои продѣлки и обратила на него полное и нераздѣльное вниманіе.
   -- Когда, я говорю, былъ здѣсь Симмунъ?-- шепнулъ ей Денни на ухо.
   -- Не былъ со вчерашняго утра; да и тогда приходилъ на нѣсколько минутъ. Третьяго дня не былъ здѣсь цѣлый день.
   -- Знаешь ли, что онъ хотѣлъ одну-то увезти?-- сказалъ Денни, указавъ возможно легкимъ движеніемъ головы на Долли.-- А тебя хотѣлъ передать кому-нибудь другому.
   Миссъ Меггсъ, впавшая, при первой части предложенія, въ страшную горесть, немного оправилась при послѣднихъ словахъ и, внезапно удержавъ слезы, хотѣла, повидимому, этимъ показать, что такое распоряженіе согласовалось бы, можетъ быть, съ ея правилами, и что вообще это могло бы еще быть вопросомъ.
   -- Да, къ несчастію,-- продолжалъ Денни, замѣтивъ ея гримасу:-- былъ другой человѣкъ, который, видишь ли, тоже былъ въ нее влюбленъ; но этотъ другой арестованъ теперь, какъ бунтовщикъ, и съ нимъ ужъ все покончено.
   Миссъ Меггсъ готова была попятиться назадъ.
   -- Но мнѣ бы хотѣлось,-- сказалъ Денни:-- очистить этотъ домъ и ввести тебя въ твои права. Что, еслибъ я взялъ ее прочь съ дороги, а?
   Миссъ Меггсъ опять ободрилась и отвѣчала со множествомъ разстановокъ и перерывовъ, что обольщеніе погубило бы Симмуна. Въ этомъ виновата была бы не она, а Долли. Мужчины не могутъ такъ проникать въ эти страшныя лукавства, какъ женщины, и потому попадаются въ сѣти и становятся плѣнниками, какъ случилось и съ Симмуномъ. Она не руководится въ этомъ случаѣ никакою личностью; напротивъ, расположена отъ души ко всѣмъ сторонамъ. Но она знаетъ, что если Симмунъ свяжется съ какой-нибудь хитрой и коварной кокеткой (по имени она никого не хотѣла называть: что ей до того за дѣло), то на всю жизнь сдѣлается несчастнымъ и пропавшимъ человѣкомъ; и потому, она совѣтуетъ только изъ предосторожности... Таково, прибавила она, ея убѣжденіе. Но какъ тутъ дѣло касается до лицъ и можетъ почесться за мстительность, то она проситъ не поминать больше объ этомъ; и, желая исполнить христіанскій долгъ ко всякому человѣку, даже къ жесточайшему врагу своему, уже не станетъ слушать Денни, что бы онъ ни говорилъ. Тутъ она заткнула уши и качала головою направо и налѣво, показывая мистеру Денни, что она глуха, какъ камень, хотя бы онъ кричалъ ей изъ всѣхъ силъ.
   -- Посмотри же, милочка,-- сказалъ мистеръ Денни:-- если у тебя тѣ же цѣли, что у меня, и если только хочешь быть покойна и отдѣлаться во-время, то я могу къ завтрашнему дню очистить домъ и всю эту грязь выкинуть отсюда вонъ.-- Послушай же, пожалуйста. Вотъ еще тутъ другая.
   -- Какая другая, сэръ?-- спросила Меггсъ, все еще держа пальцы въ ушахъ и упрямо качая головою.
   -- Ну, эта высокая,-- сказалъ Денни, погладивъ себѣ подбородокъ и пробормотавъ еще сквозь зубы, что не станетъ поперечить мистеру Гашфорду.
   Миссъ Меггсъ, все еще глухая какъ камень, отвѣчала, что если миссъ Гэрдаль чѣмъ-нибудь помѣха ему, то онъ можетъ на этотъ счетъ быть совершенно покоенъ; изъ разговора Гога съ Тэппертейтомъ, когда они были здѣсь въ послѣдній разъ, она знаетъ, что завтра вечеромъ ее уведутъ одну (только не они, а кто-то другой).
   Мистеръ Денни вытаращилъ глаза при этомъ извѣстіи, присвиснулъ, еще подумалъ, наконецъ стукнулъ себя по лбу и кивнулъ головою, какъ будто нашелъ напослѣдокъ ключъ къ таинственному похищенію. Тогда сообщилъ онъ свой планъ насчетъ Долли миссъ Меггсъ, которая, разумѣется, стала еще глуше прежняго, когда онъ заговорилъ, и во все время слѣдующаго разговора не слыхала ни слова.
   Вотъ въ чемъ состоялъ этотъ остроумный планъ. Мистеръ Денни тотчасъ же пріищетъ между бунтовщиками отважнаго молодца (одинъ такой, говорилъ онъ, ужъ былъ у него на примѣтѣ), который, будучи напуганъ его угрозами и арестомъ такого множества товарищей, не бывшихъ ни лучше, ни хуже его, съ радостью ухватится за всякій случай бѣжать съ добычею за-границу, въ безопасное мѣсто, даже еслибъ это путешествіе стѣсняла ему невольная спутница; а эта спутница, будучи пригожею дѣвушкой, будетъ еще тутъ лишнею приманкою и соблазномъ. Какъ скоро найдетъ онъ такого молодца, то приведетъ его въ слѣдующую ночь, когда "высокую" возьмутъ отсюда, а миссъ Меггсъ нарочно удалится покамѣстъ; тогда Долли завяжутъ ротъ, закутаютъ ее въ плащъ и свезутъ тихонько на берегъ, гдѣ есть множество средствъ очень скромно отправить ее на какой-нибудь баркѣ двусмысленнаго характера,-- а тамъ... нечего много разспрашивать. Что же касается до издержекъ на это похищеніе, то, какъ онъ уже разсчитывалъ, какіе нибудь два-три серебряные чайника или кофейника съ прибавкою на водку (напримѣръ, лепешки или стакана вина) будутъ слишкомъ достаточны на ихъ покрытіе. Мятежники зарыли много всякой серебряной посуды по разнымъ глухимъ сторонамъ Лондона, особливо же, какъ ему извѣстно, въ Сентъ-Джемсъ-Скверѣ, гдѣ, при наступленіи ночи, обыкновенно ни души не бываетъ, то стало быть деньги уже готовы и могутъ быть взяты, когда угодно. Съ Долли джентльменъ пусть дѣлаетъ, что ему заблагоразсудится: онъ ни къ чему не будетъ обязанъ, кромѣ того только, чтобъ увезти ее съ собою; всѣ же прочія мѣры и распоряженія пусть будутъ совершенно въ его волѣ.
   Если-бъ миссъ Меггсъ слышала это, то безъ всякаго сомнѣнія очень огорчилась бы, что такая молодая дѣвушка убѣжитъ съ незнакомцемъ, да еще ночью,-- потому что ея нравственное чувство, какъ мы ужъ много разъ имѣли случай замѣтить, было весьма нѣжнаго свойства. Но едва мистеръ Денни окончилъ разсказъ свой, какъ она напомнила ему, что онъ напрасно такъ усердно трудится говорить ей что нибудь. Потомъ она замѣтила (все еще не вынимая пальцевъ изъ ушей), что только строгій практическій урокъ можетъ спасти слесареву дочь отъ конечнаго паденія, и что родъ нравственной обязанности и священнѣйшій долгъ ея къ родителямъ заставляетъ желать, чтобъ кто-нибудь далъ ей такой урокъ для ея исправленія. Миссъ Меггсъ замѣтила также и очень справедливо, въ видѣ общей мысли, только что теперь случайно пришедшей ей въ голову, что слесарь и жена его будутъ, однакожъ, роптать и жаловаться, если когда-нибудь потеряютъ дочь свою чрезъ насильственное похищеніе тѣмъ или другимъ образомъ: впрочемъ, мы, смертные люди, рѣдко знаемъ, что служитъ намъ во благо и въ пользу, будучи столь несовершенны и грѣшны отъ природы, что лишь немногіе изъ насъ достигаютъ этого яснаго о вещахъ понятія.
   Доведши бесѣду до такого успокоительнаго заключенія, они разстались. Денни отправился хлопотать о выполненіи своего плана и сдѣлать еще разъ прогулку по своимъ помѣстьямъ; а миссъ Меггсъ, какъ скоро онъ вышелъ, предалась такой отчаянной тоскѣ (по случаю нѣкоторыхъ щекотливыхъ вещей, какъ она дала понять дѣвушкамъ, какія осмѣлился наговорить ей палачъ), что Долли чуть не заплакала отъ жалости. Въ самомъ дѣлѣ, она говорила и дѣлала такъ много нѣжнаго и добраго для утѣшенія Меггсъ и была при этомъ такъ прекрасна, что Меггсъ тутъ же, не сходя съ мѣста, выцарапала бы ей глаза, еслибъ не имѣла достаточныхъ причинъ удерживать свою злость, зная несчастіе какое между тѣмъ готовилось бѣдной малюткѣ.
  

LXXI.

   Весь слѣдующій день Эмма Гэрдаль, Долли и Меггсъ провели взаперти, не видя ни души и не слыша ничего, кромѣ отрывистыхъ разговоровъ своихъ сторожей въ передней. Казалось, тамъ было теперь больше прежняго людей; не слышно уже стало и женскихъ голосовъ, которые прежде можно было явственно различать. Какое-то новое волненіе настало повидимому между ними; слышно было, какъ безпрестанно разспрашивали новоприбывшихъ. Прежде, люди тамъ вели себя вольно, часто шумѣли, ругались, боролись, дрались на кулачки, плясали и пѣли; теперь, они были молчаливы и тихи; говорили только полушопотомъ и украдкою, на цыпочкахъ входили и выходили, и это составляло рѣзкую противоположность съ шумнымъ хлопаньемъ дверей, какимъ, бывало, возвѣщался ихъ приходъ и уходъ, дрожащимъ плѣнницамъ.
   Происходила ли эта перемѣна отъ присутствія какого-нибудь значительнаго лица изъ числа мятежниковъ или отъ какой другой причины, рѣшить было трудно. Нѣсколько разъ имъ казалось, что это зависитъ частію отъ того, что въ комнатѣ лежитъ больной,-- ибо въ прошедшую ночь слышали онѣ шарканье ногами, какъ будто вносима была какая-то тяжесть, и вслѣдъ затѣмъ стоны и вздохи. Увѣриться, впрочемъ, въ этомъ нельзя было ничѣмъ; ибо всякій вопросъ, всякая просьба съ ихъ стороны вызывала только бурю грубыхъ проклятій или что нибудь еще худшее; онѣ почитали уже за большое счастіе, если только оставляли ихъ однѣхъ и не приставали къ нимъ ни съ ласками, ни съ угрозами.
   Какъ Эмма, такъ и бѣдная дочь слесаря ясно видѣли, что Долли составляетъ важный предметъ соблазна, и что Гогъ съ мистеромъ Тэппертейтомъ, какъ скоро удосужатся предаться своей нѣжной склонности, подерутся за нее, и въ такомъ случаѣ не трудно было угадать, кому достанется награда. Все ея прежнее отвращеніе къ этому человѣку ожило снова и дошло до ужаса, невыразимаго никакимъ языкомъ; тысячи воспоминаній, раскаяній и поводовъ къ тоскѣ напали на нее со всѣхъ сторонъ, и бѣдная Долли Уарденъ -- рѣзвая, цвѣтущая, веселая Долли -- повѣсила головку, стала вянуть, какъ прекрасный цвѣтокъ. Румянецъ пропалъ на щекахъ ея, и бодрость ее покинула. Она забыла всѣ свои капризы, завоеванія и увѣренность; множество мелкихъ обольстительныхъ суетностей исчезло; она цѣлый Божій день лежала на груди у Эммы Гэрдаль и, взывая то къ сѣдовласому отцу, то къ матери, то иногда даже къ старому дому родительскому, постепенно гасла, какъ бѣдная птичка, томящаяся въ клѣткѣ.
   Эмма была знакомѣе съ печалью и умѣла переносить ее. Она не могла утѣшить подругу, но могла ухаживать за нею, ласкать ее и все это исполняла охотно; Долли предалась ей, какъ дитя предается кормилицѣ. Стараясь воскресить ея бодрость, она оживляла свою собственную; и хоть ночи были долги, а дни унылы, хоть она чувствовала вліяніе постоянной безсонницы и утомленія и, можетъ быть, яснѣе, живѣе понимала опасность ихъ безпомощнаго положенія, но ни одной жалобы не вылетѣло изъ устъ ея. Съ бездѣльниками, въ чьи руки попали онѣ, вела она себя такъ спокойно и, несмотря на весь свой ужасъ, такъ безстрашно и съ такимъ, повидимому, убѣжденіемъ въ своей безопасности, что между ними не было ни одного, который не чувствовалъ бы передъ нею нѣкоторой робости; многіе изъ нихъ думали даже, что она носитъ оружіе подъ платьемъ и твердо рѣшилась употребить его въ случаѣ надобности.
   Въ такомъ-то положеніи находились онѣ, когда къ нимъ привели Меггсъ, похищенную будто-бы также за свои прелести и разсказывавшую такія чудеса о сопротивленіи, какое оказывала она, что Эмма и Долли сочли было за счастье для себя ея сообщество. И это было не единственнымъ утѣшеніемъ, какое сначала онѣ почерпали изъ присутствія Меггсъ: эта дѣвица обнаружила такую силу смиренія и покорности судьбѣ и кроткаго терпѣнія; всѣ рѣчи ея дышали такимъ святымъ упованіемъ, такою благочестивою вѣрой въ лучшее окончаніе всего, что Эмма почувствовала подкрѣпленіе для своей твердости, и нимало не сомнѣвалась, что каждое слово, сказанное Меггсъ, истинно, и что она также, подобно имъ, оторвана отъ всѣхъ ей милыхъ,-- подобно имъ, добыча тоски и отчаянія. Бѣдную Долли сначала ободрилъ видъ существа, пришедшаго изъ родительскаго дома, но когда услышала она въ какихъ обстоятельствахъ Меггсъ оставила его, и въ какія руки впалъ отецъ ея, то заплакала еще горьче прежняго и сдѣлалась недоступною никакому утѣшенію.
   Миссъ Меггсъ осуждала ее за это и ставила съ примѣръ себя,-- говоря, что теперь она получаетъ обратно свои вклады въ кирпичный домикъ и десятеричными процентами душевнаго мира, покойной совѣсти и тому подобныхъ вещей. Начавъ рѣчь о предметахъ важныхъ, миссъ Меггсъ считала своело обязанностію постараться объ обращеніи миссъ Гэрдаль; на этотъ конецъ пустилась она въ довольно длинную полемическую проповѣдь, въ которой сравнивала себя съ избраннымъ миссіонеромъ, а миссъ Гэрдаль съ блуждающимъ во тьмѣ каннибаломъ. Она такъ часто возвращалась къ этой темѣ и столько разъ приглашала Эмму принять свое ученіе, хвалясь и какъ бы величаясь вмѣстѣ съ тѣмъ своею недостойностью и грѣховною слабостью, что скоро стала не столько утѣшеніемъ, сколько мукою ихъ въ тѣсной комнаткѣ, и сдѣлала бѣдныхъ дѣвушекъ еще несчастнѣе, нежели онѣ были до того времени.
   Наступила ночь; еще въ первый разъ (потому что тюремщики до сего времени постоянно приносили имъ свѣчи и пищу) остались онѣ впотьмахъ. Всякая перемѣна положенія въ такомъ мѣстѣ внушала имъ новыя опасенія; просидѣвъ нѣсколько часовъ и не дождавшись свѣчи, Эмма не въ силахъ уже была преодолѣть своего страха.
   Онѣ прислушивались съ напряженнымъ вниманіемъ. Тотъ же шопотъ въ передней, тотъ же стонъ, издаваемый человѣкомъ, который, повидимому, жестоко страдалъ и усиливался подавить въ себѣ боль, но не могъ. Люди эти сидѣли, казалось, также безъ огня, по крайней мѣрѣ свѣтъ не сквозилъ въ дверныя щели; они также не шевелились, какъ обыкновенно, а сидѣли смирно; ни одна половица не скрипнула.
   Сначала миссъ Меггсъ не понимала, кто бы могъ быть этотъ больной; но когда, по зрѣломъ соображеніи, напала на мысль, что это, можетъ быть, просто хитрость, которая скоро употребится для успѣшнаго выполненія извѣстныхъ плановъ, то въ утѣшеніе миссъ Гэрдаль объявила свое мнѣніе, что вѣроятно раненъ какой-нибудь заблудшій папистъ,-- и эта счастливая догадка дала ей бодрость много разъ произнести тихимъ голосомъ свое привычное набожное восклицаніе.
   -- Возможно ли,-- сказала Эмма въ разстройствѣ,-- чтобъ ты, ты, видѣвшая собственными глазами всѣ насилія, о которыхъ намъ разсказывала, подобно намъ впавшая въ руки этихъ людей, могла еще радоваться ихъ жестокости?
   -- Личныя отношенія, миссъ,-- возразила Меггсъ:-- ничто передъ великимъ дѣломъ.
   Затѣмъ миссъ Меггсъ повторяла разныя набожныя восклицанія такимъ пронзительнымъ голосомъ, что можно было подумать, будто она насвистываетъ ихъ въ ключъ.
   -- Когда настанетъ время -- Богъ знаетъ, оно можетъ настать каждую минуту -- что намѣреніе, съ какимъ они держатъ насъ, откроется, ты и тогда можешь не отступиться отъ ихъ стороны?-- спросила Эмма.
   -- Благодаря моего небеснаго Отца, могу, миссъ,-- отвѣчала Меггсъ еще съ большею энергіею.
   Долли, какъ ни была убита и безутѣшна, встрепенулась при этомъ безстыдствѣ и велѣла Меггсъ тотчасъ замолчать.
   -- Что такое вы изволили замѣтить, миссъ Уарденъ?-- сказала Меггсъ.
   Долли повторила свое приказаніе,
   -- Боже милосердый,-- закричала Меггсъ съ истерическимъ хохотомъ,-- Господи, помилуй насъ! Да, разумѣется, я замолчу. О, да. Вѣдь я презрѣнная раба, запачканная, растрепанная, вѣчно работающая, неимѣющая времени сама умыться,-- раба, чумичка, не правда ли, миссъ? О, конечно, положеніе мое низко, способности ограничены, и долгъ мой смиряться передъ ничтожною, недостойною дочерью праведной матери, которая достойна обращаться съ великими святыми, хоть и рождена на гоненіе отъ дурныхъ родственниковъ,-- унижаться передъ женщиною, которая немного лучше невѣрной,-- не правда ли, миссъ? Единственное занятіе, къ какому я способна, помогать мыться и причесываться молодымъ, гордымъ язычницамъ, пока онѣ побѣлѣютъ, какъ мраморъ, и увѣрять молодыхъ людей, что мы не прибѣгаемъ ни къ подушкамъ, ни къ крахмалу, ни къ булавкамъ -- никогда, ни къ помадѣ, ни къ другому обману, не правда ли, миссъ? Да, разумѣется -- да!
   Высказавъ эти ироническія выходки удивительною скороговоркою и истинно оглушительнымъ визгливымъ голосомъ (особливо при знакахъ восклицанія и вопрошенія), миссъ Меггсъ, просто по привычкѣ, а отнюдь не потому, чтобъ это было кстати, залилась потокомъ слезъ и выкликнула въ страстномъ волненіи имя Симмуна.
   Нельзя сказать, что сдѣлали бы Эмма Гэрдаль и Долли, и долго ли продолжала бы говорить миссъ Меггсъ, теперь надѣвшая свои настоящія перья и явившаяся въ полномъ блескѣ бѣднымъ дѣвушкамъ,-- ибо въ ту самую минуту послѣдовалъ внезапный перерывъ, поглотившій все ихъ вниманіе.
   Раздался сильный стукъ въ двери дома; потомъ двери вдругъ отскочили; тотчасъ затѣмъ послышалась драка и звукъ оружія въ передней комнатѣ. Обольщенныя радостной надеждою близкаго освобожденія, Долли и Эмма громко закричали о помощи; клики ихъ не остались безъ отвѣта; черезъ нѣсколько минутъ въ комнатѣ ихъ явился человѣкъ съ обнаженною шпагой въ одной рукѣ и съ факеломъ въ другой.
   Радость ихъ нѣсколько остыла, когда онѣ увидѣли, что вошедшій былъ незнакомецъ; тѣмъ не менѣе онѣ обратились къ нему, прося въ убѣдительнѣйшихъ выраженіяхъ, чтобъ онъ возвратилъ ихъ къ ихъ роднымъ.
   -- Для чего же иначе я и пришелъ,-- отвѣчалъ онъ, заперевъ дверь и загородивъ ее спиною.-- Для чего же иначе сквозь опасности и затрудненія проникъ я сюда, если не для того, чтобъ спасти васъ?
   Съ невыразимымъ восторгомъ обняли затворницы одна другую и благодарили небо за посланную во-время помошь. Освободитель ихъ подошелъ къ столу, зажегъ свѣчу и потомъ немедленно принялъ свое прежнее положеніе, снявъ шляпу и смотря на нихъ съ улыбкою.
   -- Есть у васъ извѣстія отъ дядюшки, сэръ?-- сказала Эмма, быстро обратясь къ нему.
   -- Отъ батюшки съ матушкой?-- промолвила Долли.
   -- Какже,-- отвѣчалъ онъ:-- добрыя вѣсти.
   -- Живы они, здоровы?-- воскликнули обѣ въ одинъ голосъ.
   -- Да, живы и здоровы,-- отвѣчалъ онъ.
   -- Они здѣсь, близко?
   -- Не скажу, что близко,-- отвѣчалъ онъ вкрадчивымъ, дружескимъ тономъ:-- но и не слишкомъ далеко. Ваши, моя безцѣнная,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ Долли:-- находятся лишь въ нѣсколькихъ часахъ отсюда. Нынче же вечеромъ, надѣюсь, вы будете имъ возвращены.
   -- А дядюшка, сэръ?-- лепетала Эмма.
   -- Вашъ дядюшка, любезная миссъ Гэрдаль, очень счастлива -- я говорю "счастливо", потому что ему удалось то, чего не удалось многимъ нашимъ единовѣрцамъ -- оставилъ Великобританію и переѣхалъ за море, гдѣ находится въ безопасности.
   -- Слава Богу,-- сказала Эмма слабымъ голосомъ.
   -- Прекрасно сказано. Вы имѣете причины благодарить небо; больше причинъ, нежели вы предполагаете, бывъ только одну ночь свидѣтельницей этихъ страшныхъ мятежей.
   -- Хочетъ онъ, чтобъ я поѣхала за нимъ?-- спросила Эмма.
   -- Можете ли вы спрашивать, хочетъ ли онъ этого!-- воскликнулъ незнакомецъ съ удивленіемъ.-- Хочетъ ли онъ? Вы не знаете, какъ опасно оставаться въ Англіи, какъ трудно изъ нея выѣхать, и какую цѣну готовы бы заплатить сотни людей, чтобъ только найти вѣрныя средства къ побѣгу. Но извините меня, я забылъ, что вы не можете знать все это, находясь здѣсь въ заключеніи.
   -- Я догадываюсь, сэръ,-- сказала Эмма послѣ краткаго молчанія:-- что бунтъ не утихъ еще до сихъ поръ.
   Незнакомецъ пожалъ плечами, покачалъ головою, поднялъ руки пь небу и съ тою же вкрадчивою улыбкою, мало, однако, заключавшею въ себѣ пріятнаго, потупилъ глаза молча.
   -- Можете смѣло говорить, сэръ,-- сказала Эмма:-- и сказать мнѣ все, что знаете. Страданія довольно уже приготовили насъ ко всему.
   Но тутъ вступилась Долли и совѣтовала ей не слушать самаго дурного, а слушать только самое хорошее; попросила и его разсказать одно утѣшительное, а о причемъ умолчать до тѣхъ поръ, пока онѣ будутъ снова въ кругу ближнихъ.
   -- Все дѣло въ трехъ словахъ,-- началъ онъ, посмотрѣвъ съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ на Долли.-- Народъ весь за-одно поднялся на насъ; улицы полны солдатами, которые поддерживаютъ его и все дѣлаютъ по его приказанію. У насъ одна защита -- небо, одно спасеніе -- бѣгство; и то еще очень ненадежно, потому что насъ отовсюду стерегутъ, подслушиваютъ и останавливаютъ то хитростью, то насиліемъ. Миссъ Гэрдаль, я не имѣю духа говорить о самомъ себѣ или о томъ, что я сдѣлалъ или готовъ былъ сдѣлать; все это показалось бы вамъ хвастовствомъ съ моей стороны. Но какъ у меня есть сильныя связи между протестантами, и все мое имущество пущено черезъ ихъ руки въ торговлю, то по счастію я владѣю средствами спасти вашего дядюшку. У меня есть способы спасти также васъ, и я пришелъ сюда, чтобъ выполнить священный обѣтъ, который далъ ему; я поклялся не покидать васъ до тѣхъ поръ, пока доставлю васъ въ его объятія. Измѣна или раскаяніе одного изъ вашихъ сторожей открыла мнѣ мѣсто вашего заключенія, и вы сами видите, что я проложилъ сюда путь со шпагою въ рукѣ.
   -- Есть у васъ нѣсколько строкъ или какой-нибудь знакъ отъ дядюшки?-- сказала Эмма заикаясь.
   -- Нѣтъ, ничего нѣтъ у него!-- воскликнула Долли, недовѣрчиво указывая на него пальцемъ.-- Я увѣрена, что ничего нѣтъ. Не ходи съ нимъ, не ходи ни за что на свѣтѣ!
   -- Полноте, прекрасная миссъ, молчите!-- отвѣчалъ онъ, гнѣвно взглянувъ на нее.-- Нѣтъ, миссъ Гэрдаль, у меня нѣтъ ни письма, ни какого-нибудь другого ручательства въ этомъ родѣ, потому что, принимая участіе въ васъ и во всѣхъ, кого постигла такая тяжкая, незаслуженная участь, я ставлю на карту собственную жизнь свою... Оттого со мною нѣтъ письма, которое, еслибъ было у меня найдено, привело бы меня къ вѣрной смерти... Мнѣ и въ голову не пришло взять какой-нибудь другой залогъ, еще меньше могло вздуматься мистеру Гэрдалю дать его мнѣ, потому, можетъ быть, что онъ достаточно испыталъ мою вѣрность и честность и былъ обязанъ мнѣ жизнью.
   Въ этихъ словахъ заключался упрекъ, котораго дѣйствіе на характеръ, подобный характеру Эммы, было разсчитано вѣрно. Но Долли, будучи совершенно иныхъ свойствъ, не поддалась этой хитрости и продолжала въ самыхъ нѣжныхъ выраженіяхъ, какія только могла ей внушить дружба и опасеніе, заклинать свою пріятельницу не вдаваться въ обманъ и не вѣрить незнакомцу.
   -- Время дорого,-- сказалъ посѣтитель, въ наружности котораго, какъ ни старался онъ показать живѣйшее участіе, было нѣчто холодное и даже въ языкѣ было что-то непріятно-поражавшее слухъ:-- опасность окружаетъ насъ. Если я подвергался ей напрасно, такъ и быть, нечего дѣлать; только прошу васъ, если когда-нибудь будете вмѣстѣ съ дядюшкой, отдайте мнѣ должную справедливость. Если рѣшитесь остаться (кажется, таково ваше намѣреніе), то вспомните, миссъ Гэрдаль, что я торжественно предостерегалъ васъ, прежде, чѣмъ покинулъ, и что несчастныя послѣдствія, которымъ вы подвергаетесь, не моя вина.
   -- Постойте, сэръ!-- воскликнула Эмма.-- Одну минуту, сдѣлайте милость. Можно ли намъ (тутъ она крѣпче прижала къ себѣ Долли) -- можно ли намъ идти вмѣстѣ?
   -- Довольно трудная задача невредимо провести одну женщину сквозь всѣ опасности, какія намъ по необходимости встрѣтятся на пути, не говоря уже о внимательности народа на улицахъ,-- отвѣчалъ онъ. Я уже сказалъ, что сегодня вечеромъ она возвратится къ своимъ роднымъ. Если же вы примете мои услуги, миссъ Гэрдаль, она тотчасъ передана будетъ въ надежныя руки, и обѣщаніе это исполнится... Итакъ, вы рѣшились остаться? Люди всякаго званія и вѣроисповѣданія бѣгутъ изъ города, который изъ конца въ конецъ преданъ опустошенію и грабежу. Позвольте мнѣ, по крайней мѣрѣ, гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ быть вамъ полезнымъ. Идете вы или остаетесь?
   -- Долли!-- сказала Эмма поспѣшно.-- Милая Долли, это наша послѣдняя надежда. Если мы теперь разстанемся, то развѣ дли того только, чтобъ опять сойтись въ лучшихъ, счастливѣйшихъ обстоятельствахъ. Я ввѣряюсь этому господину.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!-- воскликнула Долли, схватившись за нее.-- Ради Бога, не вѣрь ему!
   -- Ты слышишь?-- сказала Эмма.-- Что нынче вечеромъ... нынче вечеромъ,-- подумай, черезъ нѣсколько часовъ -- ты будешь среди тѣхъ, которые умерли бы съ горя, потерявъ тебя, и теперь терзаются тоскою по тебѣ. Молись за меня, милая, такъ какъ я о тебѣ стану молиться, и не забывай столькихъ покойныхъ дней, какіе мы прожили вмѣстѣ другъ съ другомъ. Скажи "Богъ съ тобою", сказки на прощанье сестра моя.
   Но Долли не могла вымолвить слова, не могла, хотя бы щеки ея въ тысячу разъ болѣе были покрываемы поцѣлуями и слезами, не могла ничего и только повисла у ней на шеѣ, рыдала и крѣпко прижимала ее къ сердцу.
   -- Некогда намъ заниматься такими сценами!-- воскликнулъ незнакомецъ, рознялъ руки Долли и сурово оттолкнулъ ее отъ Эммы Гэрдаль, которую повлекъ къ дверямъ.-- Ну, скорѣе, ты, тамъ! Готовъ ли?
   -- Готовъ!-- воскликнулъ громкій голосъ, испугавшій его.-- Готовъ! Назадъ, если тебѣ дорога жизнь!
   И вмигъ повалился онъ, распростертый, какъ будто каменный брусъ съ потолка упалъ ему прямо на голову. Блеснули свѣчи; новыя лица вторглись въ комнату, и Эмма лежала въ объятіяхъ дяди; Долли съ крикомъ кинулась на руки отца и матери.
   Что тутъ были за обмороки, что за смѣхъ и слезы, рыданья и улыбки, вопросы безъ отвѣтовъ, что за поцѣлуи и поздравленія, обниманья и рукожатія, и каки часто повторялись всѣ эти сцены, никто этого не опишетъ.
   Наконецъ, спустя долгое время, опомнился слесарь и обнялъ отъ всего сердца двухъ незнакомцевъ, стоявшихъ одиноко въ сторонѣ; глядь -- кто же это? Эдвардъ Честеръ и Джозефъ Уиллитъ...
   -- Вотъ!-- воскликнулъ слесарь.-- Вотъ! Безъ этихъ двухъ друзей, что было бы со всѣми нами? О, мистеръ Эдвардъ, мистеръ Эдвардъ! О, Джой, Джой! Какъ легко и вмѣстѣ какъ полно мое старое сердце сегодня вечеромъ, но вашей милости!
   -- Это мистеръ Эдвардъ сшибъ его, сэръ,-- сказалъ Джой:-- правда мнѣ самому очень бы хотѣлось этого, да ужъ я предоставилъ ему. Пожалуй-ка сюда, храбрый, честный джентльменъ. Собери свои пять чувствъ, нечего тебѣ здѣсь долго лежать.
   За недостаткомъ другой руки, онъ положилъ ногу на грудь мнимому избавителю и слегка перевернулъ его при этихъ словахъ. Гашфордъ -- это былъ онъ -- раболѣпно и злобно поднялъ голову и просилъ обращаться съ нимъ снисходительнѣе.
   -- Я имѣю доступъ къ самымъ секретнымъ бумагамъ лорда, мистеръ Гэрдаль,-- говорилъ онъ униженнымъ голосомъ, между тѣмъ, какъ мистеръ Гэрдаль оборотился къ нему спиною и не оглядывался:-- тамъ есть очень важные документы. Многіе спрятаны въ потаенныхъ ящикахъ и разныхъ мѣстахъ, извѣстныхъ только намъ съ милордомъ. Я могу доставить весьма драгоцѣнныя свѣдѣнія и всякому розыску оказать сильное содѣйствіе. Вы будете отвѣчать, если со мною поступятъ дурно.
   -- Полно!-- воскликнулъ Джой съ презрѣніемъ и негодованіемъ.-- Вставай, пріятель; тамъ за дверьми ждутъ тебя. Становись-ка на ноги, слышишь?
   Гашфордъ всталъ медленно, поднялъ съ полу шляпу, оглянулся по всей комнатѣ съ видомъ обманутой злобы и выползъ вонъ.
   -- Итакъ,-- сказалъ Джой, казавшійся ораторомъ общества, потому что всѣ прочіе молчали:-- чѣмъ скорѣе мы воротимся къ Черному Льву, тѣмъ лучше будетъ, я думаю.
   Мистеръ Гэрдаль согласился. Онъ взялъ подъ руку племянницу и пошелъ съ нею; за ними вышли слесарь, мистриссъ Уарденъ и Долли, у которой не доставало бы щекъ и рукь для всѣхъ ласкъ и объятій ея родителей, если она была бы двѣнадцать разъ Долли. Эдвардъ Честеръ и Джой слѣдовали за ними.
   И неужто Долли не оглянулась -- даже ни разу? Неужто нельзя было примѣтить на ея разгорѣвшемся личикѣ хоть небольшого движенія темной рѣсницы и потупленнаго, сверкающаго глаза, который оттѣняла эта рѣсница? По крайней мѣрѣ, Джою казалось, будто онъ это замѣтилъ -- и едва ли онъ ошибался, потому что немного было такихъ глазъ, какъ у Долли.
   Передняя, черезъ которую имъ надобно было проходить, была полна людьми; между ними и мистеръ Денни, подъ строгимъ карауломъ; тутъ же за деревянною, теперь сломанною перегородкою лежалъ со вчерашняго вечера Симонъ Тэппертейтъ, мятежный ученикъ, обгорѣлый, разбитый, раненый; ноги его -- превосходныя ноги, гордость и слава его жизни, отрада всего существованія, были раздавлены и ужасно обезображены. Долли уже не удивлялась вздохамъ, которые она слышала, и со страхомъ плотнѣе прижималась къ отцу; но ни ушибы, ни обжоги, ни раны, ни боль отъ раздавленныхъ членовъ не причиняли Симону и вполовину столько страданія, сколько видъ Долли, выступавшей съ Джоемъ, ея избавителемъ.
   Карета ждала ихъ у крыльца, и скоро Долли сидѣла въ ней между отцомъ и матерью; Эмма Гэрдаль съ дядею сидѣли противъ нихъ. Но ни Джоя, ни Эдварда не было видно; они не промолвили слова, только поклонились и отошли прочь. Боже мой, какъ далеко еще до Чернаго Льва!
  

LХХІI.

   Черный Левъ былъ такъ далеко, и они ѣхали туда такъ долго, что Долли, несмотря на сильныя, очевидныя доказательства въ дѣйствительности послѣднихъ событій, все еще не могла освободиться отъ мысли, что она видитъ сонъ, который длится цѣлую ночь. Даже, когда карета остановилась передъ Чернымъ Львомъ, и хозяинъ этой гостиницы вышелъ изъ ярко освѣщеннаго дома, радостно ихъ привѣтствовалъ и помогъ выйти изъ экипажа, она все еще не вполнѣ убѣдилась, что видитъ и слышитъ это своими собственными, настоящими чувствами.
   А между тѣмъ, у дверецъ кареты стояли Эдвардъ Честеръ и Джой Уиллитъ, ѣхавшіе, какъ видно, слѣдомъ за ними, въ особой каретѣ; и это была такая странная, необъяснимая исторія, что Долли тѣмъ больше вѣрила, что видитъ только сонъ. Но когда явился мистеръ Уиллитъ -- самъ старый Джонъ Уиллитъ,-- такой толстоголовый и неповоротливый, съ такимъ ужаснымъ двойнымъ подбородкомъ, какого не изобрѣло бы самое живое воображеніе въ самомъ смѣломъ своемъ полетѣ -- тогда опамятовалась она и увѣрила себя, наконецъ, что не спитъ.
   И Джой безъ руки -- онъ, статный, красивый, бодрый молодецъ. Когда Долли глядѣла на него и вспоминала о тягостяхъ, какія онъ, вѣроятно, перенесъ, и объ отдаленныхъ мѣстахъ, гдѣ странствовалъ; когда спрашивала себя, кто же ходилъ за нимъ, и надѣялась, что женщина, заботившаяся о немъ, была столько же добра и снисходительна и нѣжна, какъ и сама она была бы въ такомъ случаѣ,-- крупныя слезинки выступили на ея прекрасные глаза, одна за другою, мало-по-малу; наконецъ, она не могла ихъ дольше удерживать и при всѣхъ начала горько рыдать.
   -- Теперь никому намъ нечего бояться, Долли,-- говорилъ ей ласково отецъ.-- Мы ужъ никогда теперь не разстанемся другъ съ другомъ. Утѣшься, душа моя, будь весела.
   Слесарша едва ли не лучше его знала, о чемъ плакала дочь. Но мистриссъ Уарденъ теперь совершенно перемѣнилась,-- хотя эту пользу принесъ бунтъ; она присовокупила къ голосу мужа свой собственный голосъ и утѣшала дочь тѣми же доводами.
   -- Можетъ статься,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ старшій, медленно осмотрѣвшись прежде вокругъ себя:-- она голодна. Это немудрено повѣрьте... я самъ голоденъ.
   Черный Левъ, который, подобно старому Джону, Богъ знаетъ какъ долго ждалъ ужина, радостно ухватился за эти слова, будто за какое-нибудь философское открытіе, необычайно глубокое и удивительно остроумное; столъ былъ уже накрытъ, и они тотчасъ сѣли за ужинъ.
   Бесѣда была не слишкомъ оживленна; у нѣкоторыхъ и аппетитъ былъ не очень силенъ. Но въ общихъ этихъ отношеніяхъ старый Джонъ поступалъ прекрасно, вознаграждая собою упущенія другихъ, и отличился необыкновенно.
   Впрочемъ, не краснорѣчіемъ собственно щеголялъ тутъ мистеръ Уиллитъ, ибо тутъ не было ни одного изъ его старинныхъ пріятелей для "ободренія"; а обращаться къ Джою онъ не осмѣливался, имѣя какое-то недоброе предчувствіе, что сынъ,-- оскорби его хоть немножко,-- прибьетъ Чернаго Льва ни за что, ни про что въ его собственномъ домѣ, и потомъ ту жъ минуту навсегда убѣжитъ въ Китай или въ какое-нибудь другое далекое, невѣдомое царство, пока потеряетъ и другую руку съ прибавкою, пожалуй, еще обѣихъ ногъ и котораго-нибудь глаза, если не обоихъ. Напротивъ, каждую паузу наполнялъ мистеръ Уиллитъ оригинальными пантомимическими представленіями и въ нихъ-то отличался,-- по мнѣнію Чернаго Льва, нѣсколько лѣтъ очень коротко его знавшаго,-- до такой степени, что превзошелъ самого себя и всѣ ожиданія самыхъ усердныхъ друзей своихъ.
   Предметъ, занимавшій душу мистера Уиллита и вызывавшій эти пантомимы, былъ не иное что, какъ тѣлесное уродство сына, въ которое онъ все еще не вѣрилъ или не могъ этого понять. Словомъ, при первой ихъ встрѣчѣ, замѣтно было, что онъ въ сильномъ затрудненіи ходилъ на кухню и уставлялъ тамъ глаза на огонь, будто ища своего привычнаго совѣтника въ сомнительныхъ и трудныхъ дѣлахъ. Но какъ въ Черномъ Львѣ не было котла, а собственный его котелъ бунтовщики такъ разбили, что онъ уже не годился для услугъ, то мистеръ Уиллитъ принужденъ былъ возвратиться въ совершенномъ недоумѣніи и смущеніи; въ этомъ состояніи употреблялъ онъ самыя странныя средства разрушить свое сомнѣніе, какъ, напримѣръ, ощупывалъ рукавъ на сюртукѣ сына, будто полагая, не спряталась ли тамъ недостающая рука; то осматривалъ весьма тщательно себя и всѣхъ прочихъ, будто убѣждаясь, что обыкновенный даръ природы бываютъ двѣ руки, а не одна; то сидѣлъ по цѣлымъ часамъ въ глубокомъ раздумьѣ, будто усиливаясь представить себѣ видъ Джоя въ его дѣтскихъ лѣтахъ и припомниить, была ли у него тогда также одна рука или было двѣ; такимъ образомъ, заводилъ онъ еще много другихъ разсужденій.
   Увидѣвъ себя за этимъ ужиномъ въ кругу лицъ, съ которыми встарину былъ такъ хорошо знакомъ, мистеръ Уиллитъ съ необыкновенною быстротою и живостью возвратился къ этому предмету, вдругъ рѣшившись объяснить его себѣ теперь или никогда. Нѣсколько разъ, когда ротъ набитъ былъ у него дополна, онъ клалъ ножикъ и вилку и пристально смотрѣлъ на сына -- особливо на изуродованную его сторону; потомъ медленно оглядывался по всему столу, пока попадалъ на кого-нибудь; послѣ того торжественно качалъ головою, трепалъ его по плечу, моргалъ глазами или, собственно говоря, засыпалъ глазами на минуту, и потомъ, съ вторичнымъ покачиваніемъ головы, бралъ ножикъ съ вилкою и продолжалъ ѣсть. Иногда, въ разсѣянности, клалъ въ ротъ кусокъ и забывалъ о немъ, съ удивленіемъ глядя на Джоя, какъ тотъ рѣзалъ себѣ мясо одной рукою, и въ такомъ положеніи оставался до тѣхъ поръ, пока, подавившись кускомъ, снова не приходилъ въ себя. То прибѣгалъ онъ къ небольшимъ лукавствамъ, прося, напримѣръ, сына подать соль, перецъ, уксусъ, горчицу -- вообще, что-нибудь такое, что стояло на сторонѣ его отстрѣленной руки -- и пристально замѣчалъ, какъ онъ подастъ. Такими опытами убѣдился онъ напослѣдокъ въ справедливости своего замѣчанія и, помолчавъ еще разъ дольше обыкновеннаго, положилъ ножикъ съ вилкою по обѣимъ сторонамъ тарелки, сдѣлалъ сильный хлебокъ изъ кружки, стоявшей подлѣ, и, все неподвижно устремивъ глаза на Джоя, тяжело перевелъ дыханіе, наконецъ, обвелъ медленнымъ взглядомъ всѣхъ собесѣдниковъ и промолвилъ:
   -- Она отстрѣлена?
   -- Клянусь святымъ Георгіемъ,-- сказалъ Черный Левъ, ударивъ рукою по столу:-- наконецъ, онъ угадалъ!
   -- Да, сэръ,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ съ такимъ лицомъ, какъ человѣкъ, который самъ въ себѣ чувствуетъ, что заслужилъ комплиментъ,-- она отстрѣлена.
   -- Скажи ему, гдѣ это случилось,-- сказалъ Черный Левъ Джою.
   -- При защитѣ саваннъ, батюшка.
   -- При защитѣ салванновъ,-- повторилъ тихо мистеръ Уиллитъ и опять осмотрѣлся вокругъ всего стола.
   -- Въ Америкѣ, тамъ, гдѣ идетъ война,-- сказалъ Джой.
   -- Въ Америкѣ, гдѣ идетъ война,-- повторилъ мистеръ Уиллитъ.-- Она отстрѣлена при защитѣ салванновъ въ Америкѣ, гдѣ идетъ война.-- Онъ продолжалъ тихо про себя повторять эти слова,-- то же самое и тѣми же самыми словами говорено ужъ ему было, по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ разъ прежде,-- всталъ, обошелъ вокругъ стола къ Джою, пощупалъ его пустой рукавъ отъ конца до отпиленнаго мѣста локтя, пожалъ ему руку, закурилъ трубку на огнѣ, сильно затянулся и пошелъ къ дверямъ; у дверей еще разъ оглянулся назадъ, протеръ глаза исподомъ указательнаго пальца и проговорилъ, заикаясь: "Мой сынъ руку... отстрѣлена... при защитѣ тѣхъ... салвановъ... въ Америкѣ... гдѣ идетъ война". Съ этими словами удалился и ужъ не возвращался въ этотъ вечеръ.
   Потомъ всѣ разошлись одинъ за другимъ, подъ разными предлогами, выключая Долли, которая одна сидѣла все еще на мѣстѣ. Важнымъ для нея облегченіемъ было остаться одной, и она сбиралась наплакаться вдоволь, какъ вдругъ услышала голосъ Джоя, который, на другомъ концѣ коридора, желалъ кому-то доброй ночи.
   Доброй ночи... Потомъ онъ пошелъ, можетъ быть, и со всѣми уходилъ. Но куда жъ ему было идти "домой", теперь, такъ поздно.
   Она слышала, какъ онъ шелъ вдоль коридора и проходилъ мимо дверей. Но шаги его были какъ-то мѣшкотны. Онъ вернулся... Сердце крѣпко забилось у Долли... Онъ заглянулъ въ комнату.
   -- Доброй ночи!-- онъ не прибавилъ: "Долли", но и то ужъ утѣшеніе, что не назвалъ ее миссъ Уарденъ.
   -- Доброй ночи!-- отвѣчала Долли, рыдая.
   -- Какъ жаль, что вы такъ сильно огорчаетесь тѣмъ, что ужъ было и прошло,-- сказалъ Джой съ участіемъ.-- Перестаньте. Я не могу васъ видѣть въ слезахъ. Не думайте больше объ этомъ. Вѣдь вы теперь въ безопасности и счастливы.
   Долли зарыдала сильнѣе.
   -- Вѣрно, вы очень пострадали въ эти два дня, а все же не перемѣнились, развѣ только къ лучшему. Такъ находятъ, я не думаю этого. Вы... вы всегда были прекрасны,-- сказалъ Джой:-- но теперь прекраснѣе чѣмъ когда-нибудь... Право... Что нужды, если я скажу это: вы и безъ меня это знаете. Вѣроятно, вамъ говорятъ это такъ часто...
   Вообще, Долли знала это, и говорили ей это также очень часто. Но каретникъ уже давнымъ давно оказался ужаснымъ осломъ; и боялась ли она сдѣлать подобныя открытія въ другихъ или по долгой привычкѣ къ комплиментамъ, вообще, стала къ нимъ нечувствительнѣе прежняго; но вѣрно то, что въ цѣлой жизни ни отъ чего она не чувствовала еще столько удовольствія, какъ отъ того, что говорилъ ей Джой, несмотря на ея горькія слезы при этомъ случаѣ.
   -- Я всегда стану благословлять ваше имя,-- сказала дочь слесаря,-- пока буду жива. Не услышу вашего имени безъ того, чтобъ не подумать, будто сердце у меня хочетъ выпрыгнуть изъ груди. Стану поминать васъ на молитвѣ, утромъ и вечеромъ, цѣлую жизнь мою...
   -- Станете?-- сказалъ Джой поспѣшно.-- Въ самомъ дѣлѣ, станете? Это... это отрадно и весело слышать изъ вашихъ устъ.
   Долли все еще рыдала и держала платокъ у глазъ. Джой стоялъ и смотрѣлъ на нее.
   -- Вашъ голосъ,-- сказалъ Джой:-- такъ переноситъ меня въ прекрасное старинное время, что мнѣ кажется, будто теперь опять та же ночь,-- что за бѣда говорить объ этомъ,-- будто опять та же ночь, и ничего не случилось съ тѣхъ поръ. Какъ будто я съ того времени не терпѣлъ никакихъ бѣдъ, а вчера только побилъ бѣдняжку Тома Кобба и стою теперь передъ вами съ узелкомъ на плечѣ, собираясь въ дальній путь... Помните?
   Помнитъ ли?.. Однакожъ, она не сказала ничего. На минуту открыла она глаза. Это былъ одинъ только взглядъ,-- кроткій, слезный, робкій взглядъ; но Джой совсѣмъ было растерялся отъ него.
   -- Да,-- сказалъ онъ, ободрившись: -- надо было, чтобъ все сдѣлалось иначе, и сдѣлалось. Я съ тѣхъ поръ побывалъ въ свѣтѣ, за моремъ, сражался цѣлое лѣто и мерзъ цѣлую зиму. Я воротился такимъ же бѣднякомъ, какимъ поѣхалъ, и сверхъ того калѣкою на всю жизнь. Но, Долли, лучше бъ я потерялъ обѣ руки,-- лучше, бы потерялъ голову,-- нежели воротился бы и нашелъ, что васъ нѣтъ въ живыхъ, или что все стало не такъ, какъ я всегда воображалъ себѣ и какъ надѣялся, и желалъ найти.
   О, какъ перемѣнилась теперь маленькая кокетка, въ сравненіи съ тѣмъ, что было пять лѣтъ назадъ. Наконецъ, она почувствовала въ себѣ сердце. До сихъ поръ она не знала ему цѣны, не умѣла оцѣнить и привязанности Джоя. За то, какъ дорога казалась она ей теперь.
   -- Я надѣялся,-- сказалъ Джой своимъ откровеннымъ, прямымъ тономъ:-- вернуться со временемъ богачомъ и жениться на васъ. Но тогда я былъ мальчикъ, и съ тѣхъ поръ разучился мечтать. Я бѣдный, изувѣченный, отставной солдатъ и долженъ быть доволенъ тѣмъ, что могу какъ-нибудь прибиваться въ свѣтѣ. Не могу сказать и теперь, чтобъ обрадовался бы, увидѣвъ васъ замужемъ, Долли; но, право, радъ, видя, что всѣ вамъ удивляются и покоряются, и что вы можете выбирать по своему желанію. Мнѣ будетъ утѣшеніемъ, что вы станете разсказывать вашему мужу обо мнѣ, и надѣюсь, придетъ время, когда я буду въ состоянія полюбитъ его, пожать ему руку и навѣщать васъ, какъ бѣдный, старый другъ, который знавалъ васъ, когда вы были еще дѣвушкою. Да благословитъ васъ Богъ!
   Рука его въ самомъ дѣлѣ дрожала; но онъ снова отнялъ ее и вышелъ вонъ.
  

LXXIII.

   Вечеромъ въ эту пятницу (ибо въ пятницу недѣли мятежа Эмма и Долли такъ во время спасены были Джоемъ и Эдвардомъ Честеромъ) безпокойства окончательно были прекращены, тишина и порядокъ возстановлены въ исполненномъ ужаса городѣ. Конечно, послѣ того, что случилось, никто не могъ утвердительно сказать, долго ли продлится это лучшее, положеніе дѣлъ, не вспыхнутъ ли вдругъ новые и еще сильнѣйшіе безпорядки и не наполнятъ ли Лондонъ опустошеніемъ и кровопролитіемъ; поэтому, убѣжавшіе отъ послѣдняго мятежа боялись еще возвратиться, и многія семейства, до сихъ поръ еще не нашедшія средствъ къ побѣгу, воспользовались наставшимъ временемъ спокойствія и выѣзжали изъ города. Всѣ мастерскія и лавки, отъ Тэйберна до Уайтчэпля, также оставались заперты; на важнѣйшихъ рынкахъ торговля шла очень медленно и плохо. Однакожъ, вопреки недобрымъ предсказаніямъ того многочисленнаго класса людей, которые чрезвычайно ясно видѣли впереди только бѣды, глубокая тишина царствовала въ городѣ. Сильные военные отряды, занимавшіе выгодныя позиціи на всѣхъ значительныхъ пунктахъ, обуздывали разсѣянные остатки черни; преслѣдованіе бунтовщиковъ порознь продолжалось неослабно; если нѣкоторые изъ нихъ, несмотря на всѣ видѣнные ужасы, еще. имѣли отчаянною дерзость покушаться на безпорядки, то рѣшительными мѣрами, взятыми правительствомъ, были до того напуганы, что тотчасъ же снова убирались въ свои тайныя убѣжища и помышляли только о своей личной безопасности.
   Словомъ, чернь усмирена была совершенно. Болѣе двухсотъ человѣкъ застрѣлено на улицахъ. Двѣсти пятьдесятъ человѣкъ лежали, тяжело раненые, въ больницахъ; семьдесятъ или восемьдесятъ изъ нихъ вскорѣ померли. Около ста человѣкъ было уже поймано, и каждый часъ солдаты ловили еще новыхъ арестантовъ. Сколько погибло при пожарахъ и отъ собственнаго безразсудства, неизвѣстно; вѣрно одно только, что большое число людей нашло себѣ страшную могилу въ горячемъ пеплѣ огня, ими же самими сожженнаго, что многіе заползали въ подвалы и погреба пить и лечиться, и потомъ уже никогда не выходили оттуда на свѣтъ. Спустя нѣсколько недѣль это достаточно доказали лопаты работниковъ, разрывавшихъ охладѣвшую золу.
   Семьдесятъ два обывательскіе дома и четыре крѣпкія тюрьмы разрушены въ четверо сутокъ этого ужаснаго возмущенія. Сумма погибшаго имущества простиралась, но оцѣнкѣ потерявшихъ, до ста пятидесяти пяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ; даже по самому умѣренному и безпристрастному счету постороннихъ въ этомъ дѣлѣ людей, она превышала сто двадцать пять тысячъ фунтовъ. Вслѣдствіе рѣшенія Нижней Палаты, эти громадныя потери вознаграждены изъ общественной казны; деньги на это собраны съ различныхъ округовъ Стараго Города, съ графства и города Соутворка. Только лорды Менсфильдъ и Сэвилль, оба сильно пострадавшіе при мятежѣ, отказались отъ всякаго вознагражденія.
   Нижняя Палата, имѣвшая во вторникъ засѣданіе при запертыхъ и оберегаемыхъ стражею дверяхъ, рѣшила, чтобъ, какъ скоро безпокойства будутъ прекращены, немедленно приступить къ разсмотрѣнію и обсужденію прошеній, представленныхъ многими протестантскими вѣрноподданными его величества. Во время толковъ объ этомъ вопросѣ, членъ палаты, мистеръ Гербертъ, всталъ, встревоженный, съ мѣста и просилъ палату обратить вниманіе на то, что лордъ Джорджъ Гордонъ сидитъ въ галлереѣ съ синею кокардою, знакомъ мятежа на шляпѣ. Не только сидѣвшіе съ нимъ рядомъ принудили его снять кокарду, но когда онъ собрался выйти на улицу и успокоить чернь нѣсколько неопредѣленнымъ увѣреніемъ, что палата готова "дать желаемое имъ удовлетвореніе", то многіе члены насильно удержали его на мѣстѣ. Словомъ, безпорядокъ и насиліе, господствовавшіе извнѣ, проникли и въ палату, и тамъ, какъ повсюду, воцарились страхъ и ужасъ; всѣ обыкновенныя формы были забыты на время.
   Въ четвергъ обѣ палаты отсрочили свои собранія на недѣлю, до слѣдующаго понедѣльника, объявивъ, что невозможно производить совѣщанія съ надлежащимъ спокойствіемъ и свободою до тѣхъ поръ, пока они окружены будутъ вооруженными войсками. И теперь, когда бунтовщики были разогнаны, гражданами Лондона овладѣлъ новый страхъ. Видя на всѣхъ публичныхъ дорогахъ и площадяхъ солдатъ, которымъ дозволено употребленіе оружія, они начали вѣрить носившимся тогда слухамъ: говорили. будто правительство хочетъ ввести военный судъ и военную расправу, нѣкоторые будто уже и видѣли арестантовъ, перевѣшанныхъ на фонарныхъ столбахъ въ Чипсэйдѣ и Флитстритѣ. Хотя страхъ этотъ скоро разсѣяла прокламація, объявившая, что всѣ захваченные мятежники будутъ судимы особенною комиссіей, по обыкновенному гражданскому порядку, но тутъ опять возникли безпокойства и опасенія отъ слуха, что у многихъ бунтовщиковъ найдены французскія деньги и что безпорядки суть слѣдствіе происковъ иностранныхъ державъ, старавшихся о паденіи и гибели Англіи. Это мнѣніе, которое еще подтверждалось распространеніемъ безъимянныхъ записокъ, и которое, если вообще имѣло какое-нибудь основаніе, вѣроятно, происходило оттого, что нѣсколько иностранныхъ монетъ вмѣстѣ съ прочею награбленною добычею попало въ карманы бунтовщиковъ и потомъ найдено у пойманныхъ или мертвыхъ, сдѣлало сильное впечатлѣніе на умы и при господствующемъ волненіи, когда люди бываютъ такъ наклонны бояться всякой бездѣлицы, распространяемо было очень усердно.
   Однакожъ, какъ цѣлый день и слѣдующая ночь все было покойно, и не сдѣлано никакихъ новыхъ открытій, то бодрость снова возвратилась, и самые робкіе перестали бояться. Въ Соутворкѣ не менѣе трехсотъ обывателей составили изъ себя караулъ, ежечасно обходившій дозоромъ всѣ улицы. Посадскіе также не были лѣнивы и послѣдовали доброму примѣру; а какъ свойство характера всѣхъ миролюбивыхъ людей -- становиться очень смѣлыми, когда опасность миновала, то и между ними появилась страшная отвага: всѣ дѣлались ужасными "желѣзоѣдами", самаго здоровеннаго прохожаго строжайше окликали и допрашивали и властительно царили надъ всѣми горничными, разсыльными мальчиками и мастеровыми учениками.
   Наступилъ вечеръ, и темнота забралась во всѣ углы и закоулки города. Бэрнеби сидѣлъ въ своей тюрьмѣ, дивясь глубокой тишинѣ и тщетно прислушиваясь, не раздастся ли крикъ и шумъ, какіе прежде обыкновенно раздавались ночью. Подлѣ него, держа его за руку, сидѣла женщина, при которой онъ чувствовалъ себя лучше и покойнѣе. Она была худа и изнурена, полна страха и скорби, но съ нимъ все еще была весела и привѣтлива.
   -- Матушка,-- сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія: -- долго ли, много ли ночей и дней продержатъ они меня здѣсь?
   -- Надѣюсь, ужъ недолго, мой милый. Надѣюсь, недолго...
   -- Ты надѣешься? Да, только вѣдь твоя надежда не разорветъ этихъ цѣпей. Я тоже надѣюсь, да они на это не смотрятъ. Грейфъ надѣется, да кто же думаетъ о Грейфѣ?
   Воронъ каркнулъ отрывисто и грустно. Въ этомъ карканьѣ слышалось "никто" такъ ясно, какъ только можетъ слышаться въ карканьѣ.
   -- Кто думаетъ о Грейфѣ, кромѣ насъ съ тобой?-- сказахъ Бэрнеби, тихо приглаживая рукою растрепанныя перья птицы.-- Онъ уже ничего не можетъ сказать въ этомъ мѣстѣ; не говоритъ ни слова въ тюрьмѣ; цѣлый день онъ сидитъ здѣсь и думаетъ въ темномъ углу, иногда засыпаетъ немножко, а иногда глядитъ на свѣтъ, который проходитъ сквозь оконную рѣшетку и блеститъ въ его яркихъ глазахъ, какъ будто искра тѣхъ -- помнишь -- большихъ огней упала въ комнату и еще горитъ здѣсь. Кто же думаетъ о Грейфѣ?
   Воронъ опять каркнулъ "никто".
   -- А, кстати,-- сказалъ Бэрнеби, отнявъ руку отъ птицы и схвативъ за плечо мать, которой пристально и серьезно глядѣлъ въ лицо:-- если они меня убьютъ -- это немудрено, я слышалъ, что они это сдѣлаютъ,-- что будетъ съ Грейфомъ, когда я умру?
   Звукъ этого слова или, можетъ быть, и ходъ собственныхъ его мыслей, навели ворона на фразу: "говори, что никогда не умрешь". Но онъ остановился, не договоривъ ея до конца, откупорилъ ужасную пробку и замолкъ съ легкимъ карканьемъ, будто не имѣя духу выговорить и самой короткой рѣчи.
   -- Возьмутъ ли они его жизнь вмѣстѣ съ моею?-- продолжалъ Бэрнеби.-- Пусть бы ихъ это сдѣлали. Еслибъ я и ты, и онъ -- всѣ мы умерли вмѣстѣ, о насъ некому было бы поплакать, потужить... Ну, пусть дѣлаютъ, что хотятъ, я все-таки не боюсь ихъ, матушка.
   -- Они тебѣ ничего не сдѣлаютъ,-- сказала мать прерывающимся отъ слезъ голосомъ.-- Они, вѣрно, ничего дурного тебѣ не сдѣлаютъ, когда узнаютъ всю правду. Я увѣрена, что ничего не сдѣлаютъ...
   -- О, не утѣшай себя этимъ!-- воскликнулъ Бэрнеби съ странною радостью, убѣжденный, что она нарочно обманываетъ себя, и что онъ судитъ благоразумнѣе.-- Меня они съ самаго начала хорошо замѣтили, матушка. Я слышалъ вчера вечеромъ, какъ они разговаривали между собою, когда вели меня сюда; я имъ вѣрю. Не плачь только, пожалуйста. Они говорили, что я смѣлый малый; это правда, я и хочу быть смѣлымъ. Ты, можетъ быть, думаешь, что я полоумный, а я такъ же хорошо умѣю умереть, какъ и всякій другой.-- Вѣдь я ничего дурного не сдѣлалъ, не правда ли?-- прибавилъ онъ поспѣшно.
   -- Передъ Богомъ ничего дурного,-- отвѣчала мать.
   -- Ну, такъ пусть же оны дѣлаютъ, что хотятъ со мною,-- скаталъ Бэрнеби.-- Ты мнѣ когда-то говорила,-- да, конечно, это ты говорила, когда я тебя спрашивалъ о смерти,-- что ея нечего бояться, если мы не сдѣлали дурного... Ага, матушка, ты думаешь, я этого не помню?
   Веселый смѣхъ его и шутливость тяжело падали ей на сердце. Она привлекла его ближе къ себѣ и просила говорить потихоньку, быть спокойнымъ, потому что ужъ темно, времени остается немного, и она скоро разстанется съ нимъ на ночь.
   -- Ты придешь опять завтра?-- сказалъ Бэрнеби.
   Она отвѣчала, что будетъ приходить каждый день. Оба обѣщали никогда въ другой разъ не разставаться другъ съ другомъ.
   Онъ радостно говорилъ, что это хорошо, и что этого именно онъ желаетъ, и зналъ, что она ему это скажетъ; потомъ спрашивалъ ее, гдѣ она была такъ долго и почему не приходила къ нему, когда онъ былъ большимъ воиномъ, разсказывалъ всѣ свои дикіе, сумасбродные планы сдѣлать ее и себя богатыми и счастливыми; то опять смутно чувствовалъ, что она огорчена и огорчена черезъ него, и потому старался утѣшить ее, ободрить, болталъ объ ихъ прежней жизни и о своихъ прежнихъ, вольныхъ забавахъ... Онъ и не подозрѣвалъ, что каждое его слово только увеличивало ея тоску, что слезы ея только быстрѣе катились изъ глазъ, при воспоминанія объ утраченномъ спокойствіи.
   -- Матушка,-- сказалъ Бэрнеби, когда они заслышали шаги человѣка, запиравшаго на ночь комнаты арестантовъ:-- помнишь, когда я заговаривалъ бывало съ тобою объ отцѣ, ты говорила "молчи!" и отворачивалась отъ меня. Зачѣмъ ты это дѣлала? Скажи мнѣ теперь, зачѣмъ? Ты, вѣрно, думала, что онъ умеръ? Тебѣ вѣдь пріятно, что онъ живъ и воротился къ намъ? Гдѣ онъ? Здѣсь?
   -- Не спрашивай ни у кого, гдѣ онъ, и не поминай о немъ,-- отвѣчала она.
   -- А почему?-- сказалъ Бэрнеби.-- Потому что онъ угрюмый человѣкъ и говоритъ такъ сердито? Хорошо. Я не люблю его и не хочу съ нимъ быть; но почему же не говорить о немъ?
   -- Потому что мнѣ жаль, что онъ живъ, жаль, что онъ воротился, жаль, что ты съ нимъ встрѣтился. Потому, милый Бэрнеби, что заботой всей моей жизни было -- держать васъ врознь другъ отъ друга.
   -- Отца съ сыномъ врознь? Зачѣмъ же?
   -- Онъ,-- шепнула она ему на ухо:-- онъ пролилъ кровь... да, ты долженъ теперь это узнать. Онъ пролилъ кровь человѣка, который искренно любилъ его, который ему довѣрялъ и никогда ни словомъ, ни дѣломъ не оскорбилъ его.
   Бэрнеби съ содроганіемъ отодвинулся назадъ и, взглянувъ на кровавое родимое пятно у себя на рукѣ, съ ужасомъ спряталъ руку подъ платье.
   -- Однако,-- прибавила она поспѣшно, когда ключъ повернулся въ замкѣ:-- хоть мы его и убѣгаемъ, онъ все-таки твой отецъ, милый Бэрнеби, а я... я несчастная жена его. Они готовятъ ему смерть, и онъ умретъ. Но пусть это будетъ не черезъ насъ, даже, еслибъ намъ можно было возвратить его къ жизни, къ раскаянію, мы должны бы еще были любить его. Не подавай вида, что ты его знаешь, иначе, какъ человѣка, съ которымъ ты вмѣстѣ ушелъ изъ тюрьмы, и если они тебя станутъ о немъ спрашивать, не отвѣчай ничего. Господь съ тобою; да сохранитъ Онъ тебя въ эту ночь, любезное дитя мое. Господь съ тобою!
   Она вырвалась изъ его объятій, и черезъ нѣсколько секундъ Бэрнеби опять остался одинъ. Долго стоялъ онъ, будто приросши къ землѣ, закрывъ лицо руками, потомъ зарыдалъ и кинулся на жесткую постель.
   Но мѣсяцъ и звѣзды тихо взошли во всемъ своемъ кроткомъ величіи; сквозь маленькое отверстіе круглаго рѣшетчатаго окна, какъ сквозь узкую дверь единственнаго добраго дѣла среди темной, грѣховной жизни, свѣтло и усладительно глядѣло лицо неба. Онъ приподнялъ голову и смотрѣлъ на безмятежную твердь, которая, казалось, грустно улыбалась на землю, какъ будто ночь, будучи задумчивѣе дня, съ прискорбіемъ глядѣла на страданія и злыя дѣла людей. Онъ чувствовалъ, какъ миръ небесъ глубоко проникалъ ему въ душу; онъ, бѣдный безумецъ, запертый въ своей тѣсной клѣткѣ, при каждомъ взглядѣ на этотъ тихій свѣтъ чувствовалъ, что возвышался душою къ Богу, но меньше всякаго свободнаго и счастливаго человѣка во всей многолюдной столицѣ; и въ вечерней молитвѣ, которую онъ зналъ наизусть не всю, въ отрывкѣ дѣтскаго славословія, который лепеча заснулъ онъ, вѣялъ такой неподдѣльный духъ благочестія, какой только когда либо выражался въ ученой проповѣди или оглашалъ своды стариннаго собора...
   Вышедъ изъ тюрьмы во дворъ, мать его, сквозь рѣшетчатую дверь, отдѣлявшую этотъ дворъ отъ смежныхъ дворовъ, увидѣла своего мужа. Онъ ходилъ безостановочно кругомъ, повѣсивъ голову на грудь и сложа руки. Она спросила у провожавшаго ее сторожа, нельзя ли ей перемолвить пару словъ съ этимъ арестантомъ. "Да" отвѣчалъ сторожъ: "только скорѣе, потому что я сейчасъ буду запирать тюрьму, и тебѣ остается много что съ минуту времени". Сказавъ это, онъ отворилъ дверь и впустилъ ее.
   Громко заскрипѣла и затрещала дверь на своихъ петляхъ, но убійца былъ глухъ и продолжалъ ходить вокругъ по тѣсному дворику, не поднявъ головы и нимало не перемѣнивъ положенія. Она заговорила съ нимъ, но голосъ ея былъ слабъ и измѣнялъ ей. Наконецъ, она стала ему на дорогѣ, и когда онъ поравнялся съ нею, протянула руку и дотронулась до него.
   Онъ отскочилъ назадъ, задрожавъ всѣмъ тѣломъ, но увидѣвъ, кто это, спросилъ, что ей тутъ нужно. Не успѣла еще она отвѣтить, какъ онъ опять началъ:
   -- Ну, что же, умирать мнѣ или жить? Убьешь ты меня или подаришь мнѣ жизнь?
   -- Мой сынъ... нашъ сынъ,-- отвѣчала она: -- также въ этой тюрьмѣ.
   -- А мнѣ что до этого за дѣло!-- воскликнулъ онъ, топнувъ ногою о каменный полъ.-- Я знаю это. Онъ мнѣ также не можетъ пособить, какъ и я ему. Если ты пришла только затѣмъ, чтобъ болтать о немъ, то можешь воротиться.
   Сказавъ это, онъ продолжалъ свою прогулку и поспѣшно пошелъ вокругъ двора попрежнему. Пришедъ опять на то мѣсто, гдѣ она стояла, онъ остановился и сказалъ:
   -- Ну? Жить мнѣ или умирать? Раскаялась ли ты?
   --О! Раскаялся ли ты?-- отвѣчала она.-- Раскаешься ли, пока есть еще время? Не думай, чтобъ я могла тебя спасти, еслибъ и осмѣлилась.
   -- Скажи лучше, еслибъ захотѣла!-- возразилъ онъ съ проклятіемъ, сбираясь продолжать свой путь.-- Скажи лучше, еслибъ захотѣла.
   -- Выслушай меня минуту,-- отвѣчала она:-- только одну минуту. Я недавно встала съ смертной постели, съ которой не надѣялась уже никогда встать. Самые добродѣтельные изъ насъ помышляютъ въ это время о неисполненныхъ обязанностяхъ и незаконченныхъ добрыхъ намѣреніяхъ. Если я когда-нибудь, со времени той роковой ночи, пропускала молиться о твоемъ раскаяніи передъ смертнымъ часомъ; если я выпустила изъ виду хоть что-нибудь, что могло побудить тебя къ этому раскаянію, даже тогда, когда твое отвращеніе къ совершенному злодѣйству было еще свѣжо; если при позднѣйшей нашей встрѣчѣ, я уступила страху и забыла кинуться на колѣни передъ тобою и именемъ того, кого ты преступно отправилъ на судъ Всевышняго, торжественно заклинать тебя, чтобы ты приготовился къ возмездію, которое рано или поздно настанетъ и которое теперь у тебя за плечами,-- то теперь уничиженно, со всею покорностью умоляю тебя, дозволь мнѣ загладить и исправить мои ошибки.
   -- Чего ты хочешь отъ меня съ этимъ безумнымъ ханжествомъ?-- прервалъ онъ грубо.-- Говори такъ, чтобы тебя можно было понять.
   -- Этого-то я и хочу, этого-то и требую,-- отвѣчала она.-- Потерпи еще минуту. Десница Божія, положившая свое проклятіе на убійство, тяготѣетъ теперь надъ нами. Ты не можешь въ этомъ сомнѣваться. Нашъ сынъ, нашъ невинный сынъ, на котораго палъ гнѣвъ Его, еще прежде, чѣмъ онъ родился на свѣтъ, теперь въ тюрьмѣ, обвиненный въ уголовномъ преступленіи; онъ приведенъ сюда твоей виною... да, одной твоей виною,-- Богъ видитъ и знаетъ это,-- потому что онъ заблудился во тьмѣ ума своего, а его безуміе есть страшное слѣдствіе твоего преступленія...
   -- Если ты пришла сюда только за тѣмъ, чтобъ по бабьи упрекать меня...--проворчалъ онъ сердито сквозь зубы и снова готовясь отойти прочь.
   -- Нѣтъ, не за тѣмъ. У меня другое намѣреніе. Ты долженъ услышать о немъ -- не нынче, такъ завтра, не завтра -- такъ когда-нибудь, но ты долженъ его услышать. О спасеніи тебѣ нечего думать: оно невозможно. Ты погибъ невозвратно...
   -- Такъ это-то хотѣла ты мнѣ сказать!-- воскликнулъ онъ, поднявъ и потрясши окованную руку.-- Ты!
   -- Да,-- произнесла она твердо.-- Но зачѣмъ я говорю это?
   -- Зачѣмъ? Затѣмъ, чтобъ сдѣлать мнѣ сноснѣе эту тюрьму, чтобъ время между этою минутою и часомъ моей смерти прошло для меня пріятнѣе. Ха, ха, ха! Для моего блага... да, для моего блага, разумѣется,-- сказалъ онъ, заскрежетавъ зубами и смотря на нее съ улыбкою, показавшеюся внезапно на страшно посинѣломъ лицѣ его.
   -- Не затѣмъ, чтобъ обременять тебя упреками,-- отвѣчала она:-- не за тѣмъ, чтобъ хотя одимъ суровымъ словомъ увеличить бѣдствіе и муку твоего положенія, а только затѣмъ, чтобъ возвратить тебя къ миру душевному и надеждѣ. О, если ты только сознаешь свое страшное преступленіе, если только станешь молить о прощеніи Бога и тѣхъ, кого ты терзалъ на землѣ, если только покинешь эти суетныя, тревожныя, несбыточныя мысли и возьмешь себѣ въ опору раскаяніе и истину, то обѣщаю тебѣ именемъ Всемогущаго, что Онъ утѣшитъ тебя и укрѣпитъ. Что же касается до меня,-- воскликнула она, сложивъ руки и поднявъ глаза къ небу:-- то клянусь передъ лицомъ всевѣдущаго Бога, который читаетъ въ моемъ сердцѣ, что отъ сего часа стану любить тебя, какъ любила прежде, не покину тебя ни днемъ, ни ночью, въ теченіе короткаго времени, какое намъ осталось жить; буду пещись и радѣть о тебѣ со всею искренностью любви, какъ велитъ мнѣ долгъ мой, стану молиться съ тобою, да будетъ смягченъ по крайней мѣрѣ грозный судъ надъ нами и да спасется сынъ нашъ, чтобъ онъ своими бѣдными силами души могъ свободно славить Господа.
   Пока она говорила, убійца молчалъ и смотрѣлъ на нее, будто исполнясь на минуту ужасомъ и не зная, что начать. Но скоро ярость и отчаяніе превозмогли,-- онъ оттолкнулъ ее отъ себя.
   -- Прочь!-- закричалъ онъ.-- Оставь меня! Ты пришла съ умысломъ; да, съ умысломъ. Ты лукавишь, чтобъ только говорить со мною и показать имъ, что я точно твой мужъ, за котораго они выдаютъ меня. Проклятіе тебѣ и твоему сыну!
   -- На него проклятіе уже пало!-- воскликнула она, ломая руки въ отчаяніи.
   -- Пусть падетъ еще тяжелѣе. Пусть падетъ на одного, какъ на обоихъ. Я обоихъ васъ ненавижу. Единственное утѣшеніе, какого я желаю и какое только могу имѣть, будетъ для меня -- знать, что и васъ также постигло несчастіе. Прочь!
   Она еще хотѣла кротостью побѣдить его, но онъ погрозилъ ей цѣпью.
   -- Прочь, говорю тебѣ въ послѣдній разъ; не искушай меня. Висѣлица уже надо мною, а она страшный призракъ, который можетъ вынудить изъ меня еще лишнее преступленіе прежде, чѣмъ задушитъ меня. Прочь! Проклятъ часъ, когда я родился, и человѣкъ, котораго я убилъ; прокляты всѣ вы!
   Въ припадкѣ бѣшенства, ужаса и отчаянія онъ вдругъ бросился отъ нея во мглу тюрьмы своей, гдѣ, гремя цѣпями, упалъ на каменный полъ и билъ по немъ оковами. Сторожъ воротился запереть за нимъ дверь кельи и вывелъ вонъ жену его.
   Въ эту теплую, бальзамическую іюньскую ночь по всѣмъ частямъ города видны были радостныя лица; сонъ, который происходившіе ужасы прогнали было, теперь вдвое былъ отраднѣе. Въ эту ночь всѣ семейства веселились въ своихъ домахъ и поздравляли другъ друга съ избавленіемъ отъ общей опасности; прежде боявшіеся выйти за дверь опять показались на улицахъ; раззоренные нашли покойный пріютъ въ гостиницахъ. Самъ робкій лордъ-мэръ, призванный въ этотъ вечеръ тайнымъ совѣтомъ къ отчету въ своемъ поведеніи, воротился довольный и разсказывалъ всѣмъ пріятелямъ, что счастливо отдѣлался однимъ выговоромъ; сколько разъ повторялъ онъ свое защитное слово передъ тайнымъ совѣтомъ: "отважность моя была такъ необычайна, что я самъ думалъ было, что умру отъ безумной смѣлости".
   Въ эту ночь многіе изъ разсѣянныхъ остатковъ черни отысканы и схвачены въ ихъ убѣжищахъ; а въ больницахъ и подъ развалинами, которыя мятежники сами же надѣлали, и во рвахъ по полямъ лежало много мертвецовъ безъ савана, и имъ завидовали тѣ, которые участвовали въ бунтѣ, и во временныхъ тюрьмахъ своихъ склонили теперь къ покою обреченныя смерти головы.
   А въ Тоуэрѣ, въ мрачной комнатѣ, которой толстыя каменныя стѣны не пропускали ни одного звука жизни и хранили тишину, становившуюся еще глубже отъ покинутой здѣсь памяти прежнихъ заключенныхъ, сидѣлъ несчастный виновникъ всего, лордъ Джорджъ Гордонъ. Оплакивая каждый поступокъ каждаго человѣка изъ той буйной черни, чувствуя ихъ вину, какъ собственную, и видя отъ самого его жизнь ихъ въ опасности, онъ не находилъ уже утѣшенія ни въ своемъ фанатизмѣ, ни въ мнимомъ призваніи.
   Лордъ былъ арестованъ въ тотъ же вечеръ. "Если вы увѣрены, что точно должны меня взять", сказалъ онъ чиновнику, явившемуся съ повелѣніемъ объ арестѣ за государственную измѣну: "я готовъ за вами слѣдовать",-- и повиновался безъ сопротивленія. Сперва привезли его въ тайный совѣтъ, потомъ въ общее засѣданіе палаты, потомъ черезъ вестминстерскій Мостъ и опять черезъ Лондонскій Мостъ (чтобъ избѣжать большихъ улицъ) отвезли съ Тоуэръ, подъ самымъ сильнымъ прикрытіемъ, какое когда либо провожало въ дверь крѣпости одинокаго арестанта.
   Изъ всѣхъ его сорока тысячъ человѣкъ, не явился ни одинъ ему въ товарищи. Друзья, приверженцы, послѣдователи,-- никто не показался. Его секретарь оказался измѣнникомъ; и онъ, чью слабость ободряли и подстрекали столь многіе для собственныхъ цѣлей, остался одинокъ, покинутъ всѣми.
  

LXXIV.

   Мистеръ Денни, арестованный поздно вечеромъ, содержался ночь подъ карауломъ на сосѣдней гауптвахтѣ и на другой день, въ субботу, представленъ къ мировому судьѣ. Противъ него оказалось много важныхъ обвиненій, и какъ особливо изъ свидѣтельства Габріэля Уардена, видно было, что Денни обнаружилъ столь пламенное желаніе лишить его жизни, то его удержали подъ слѣдствіемъ. Сверхъ того, ему досталось почетное отличіе быть признаннымъ за одного изъ предводителей бунта, и магистратъ за комплиментъ сообщилъ ему, что жизнь его въ опасности, и онъ хорошо сдѣлаетъ, если приготовитъ себя къ самымъ дурнымъ послѣдствіямъ.
   Утверждать, что скромность мистера Денни не была нѣсколько поражена такой почестью, или что вообще онъ спокойно ожидалъ такого лестнаго пріема, значило бы приписывать ему стоической твердости больше, чѣмъ онъ когда либо имѣлъ ея. Дѣйствительно, сначала онъ сильно испугался и обнаружилъ нѣкоторые припадки страха, пока сила разсудка явилась ему на помощь и показала ему безопаснѣйшіе виды въ будущемъ.
   Чѣмъ болѣе напрягалъ мистеръ Денни умъ свой и размышлялъ о томъ, чего могъ надѣяться въ будущемъ безъ особаго личнаго вреда для себя, тѣмъ сильнѣе становилась его бодрость, тѣмъ болѣе возрастала его увѣренность. Вообразивъ высокое уваженіе, какимъ пользовалась его должность, и безпрестанную нужду въ его услугахъ; припомнивъ, какъ законъ ставилъ его какимъ-то общимъ врачемъ для мужчинъ, женщинъ и дѣтей всякаго возраста и всевозможныхъ уголовныхъ преступленій противъ конституціи; какъ высоко онъ, относительно своихъ должностныхъ способностей, стоялъ во мнѣніи короны, обоихъ парламентовъ, монетнаго двора, англійскаго банка и сельскихъ судей; представивъ, что какое бы министерство ни правило кормиломъ государства, Денни всегда останется главнымъ любимцемъ и лучшимъ мастеромъ, и что черезъ него-то Англія такъ отличалась между образованными державами земного шара,--сообразивъ все это и зрѣло обдумавъ онъ почувствовалъ твердое убѣжденіе, что признательность націи необходимо сохранитъ его отъ послѣдствій его послѣдняго промаха и снова укажетъ ему прежнее мѣсто въ благоденствующемъ обществѣ.
   Съ этимъ самоутѣшеніемъ мистеръ Денни спокойно занялъ свое мѣсто посреди караула, его ожидавшаго, и съ непоколебимымъ равнодушіемъ отправился въ тюрьму. Прибывъ въ Ньюгетъ, гдѣ для бунтовщиковъ наскоро поисправили нѣкоторыя изъ разрушенныхъ каморокъ, онъ былъ очень привѣтливо встрѣченъ сторожами, какъ гость небывалый и любопытный, вносившій пріятную варіацію въ ихъ однообразную жизнь. Съ этимъ ожиданіемъ, они тщательно надѣли на него цѣпи и отвели его въ самую внутренность тюрьмы.
   -- Братъ!-- воскликнулъ палачъ, проходя вслѣдъ за тюремщикомъ по полууцѣлѣвшимъ коридорамъ, столь хорошо ему знакомымъ.-- Вмѣстѣ съ кѣмъ приходится мнѣ сидѣть?
   -- Еслибъ ты побольше сберегъ тутъ стѣнъ, то сидѣлъ оы одинъ,-- отвѣчалъ тотъ.-- Но теперь, какъ мѣста у насъ мало, то у тебя будетъ товарищъ.
   -- Хорошо,-- отвѣчалъ Денни:-- я отъ этого не прочь, братецъ. Я даже люблю общество. Я созданъ именно для общественной жизни, право.
   -- Жаль, не правда ли?-- спросилъ тюремщикъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Денпи.-- Я не нахожу этого. Отчего же жаль, братецъ?
   -- Не знаю,-- сказалъ тотъ равнодушно.-- Мнѣ показалось, будто ты сказалъ "жаль". Если ты прямо созданъ для общественной жизни, то разстаться съ нею въ цвѣтѣ лѣтъ... знаешь?..
   -- Полно!-- быстро прервалъ его Денни.-- Что ты тамъ толкуешь. Что за вздоръ. Кому это надо разстаться съ жизнью въ цвѣтѣ лѣтъ?
   -- О, никому! Я такъ только говорю, вообще. Можетъ быть, тебѣ, я думалъ,-- сказалъ сторожъ.
   Мистеръ Денни отеръ себѣ лицо, вдругъ сильно разгорѣвшееся, и замѣтилъ нетвердымъ голосомъ своему проводнику, что его шутки всегда забавны; потомъ слѣдовалъ за нимъ молча до тѣхъ поръ, пока тотѣ остановился у какой-то двери.
   -- Такъ это-то моя квартира?-- спросилъ онъ шутя.
   -- Именно,-- отвѣчалъ пріятель.
   Мистеръ Денни пошелъ въ свою комнату, хоть и не съ самымъ веселымъ лицомъ; но вдругъ остановился и отскочилъ назадъ.
   -- Вотъ те на!-- сказалъ сторожъ.-- Никакъ ты испугался?
   -- Испугался,-- шепталъ Денни въ смертельномъ страхѣ.-- Разумѣется, есть чего испугаться. Запри дверь!
   -- Запру, когда войдешь туда..
   -- Да я не могу туда войти,-- шепталъ Денни.-- Не могу сидѣть въ одной комнатѣ съ этимъ человѣкомъ! Развѣ тебѣ хочется, чтобъ онъ задушилъ меня, братецъ?
   Тюремщикъ, казалось, не имѣлъ на то никакого особеннаго желанія; онъ замѣтилъ только, что у него есть приказъ, который онъ долженъ выполнить, втолкнулъ его, повернулъ ключъ и удалился.
   Денни стоялъ спаною къ дверямъ и глядѣлъ, невольно поднявъ руку для защиты, на человѣка, единственнаго своего товарища по комнатѣ, который лежалъ, протянувшись цо весь ростъ на каменной лавкѣ, и теперь началъ тише переводить дыханіе, будто сбираясь проснуться. Однакожъ, онъ только перевернулся на другой бокь, откинуль съ глубокимъ вздохомъ руку, пробормоталъ нѣсколько несвязныхъ словъ и опять заснулъ.
   Палачъ вздохнулъ свободнѣе. Онъ отвелъ на минуту глаза отъ спящаго и искалъ въ каморкѣ выгоднѣйшей позиціи или какого-нибудь оружія для обороны. Но на мѣстѣ не оказалось ничего подвижного, кромѣ большого, неуклюжаго стола., который нельзя было безъ шума подвинуть, и тяжелаго стула. Къ этому-то стулу подкрался онъ на цыпочкахъ и задвинулъ имъ себя въ самомъ дальнемъ углу; укрѣпившись такимъ образомъ въ этой позиціи, онъ наблюдалъ за своимъ пріятелемъ съ величайшимъ вниманіемъ и осторожностью.
   Спящій былъ не кто другой, какъ Гогъ, и, можетъ быть, со стороны Денни было не слишкомъ неестественно чувствовать себя очень неловко и желать отъ всей души, чтобъ Гогъ никогда не просыпался. Уставъ стоять на ногахъ, онъ, немного погодя, присѣлъ въ своемъ углу на холодный каменный помостъ, и хоть Гогъ еще крѣпко спалъ, какъ показывало его тяжелое дыханіе, однако, Денни не рѣшился спустить съ него глазъ ни на минуту. Онъ такъ боялся внезапнаго нападенія, что не только выглядывалъ сквозь спинку стула, закрыты ли Готовы глаза, но черезъ каждыя двѣ или три секунды тихо приподнимался на цыпочки и, вытянувъ шею, смотрѣлъ на него, чтобъ увѣриться, дѣйствительно ли онъ еще спитъ и не собирается ли кинуться на него нечаянно.
   Гогъ спалъ такъ долго и такъ крѣпко, что мистеръ Денни уже началъ было надѣяться, что онъ не проснется до прихода сторожа. Мистеръ Денни уже поздравлялъ себя съ этимъ счастливымъ обстоятельствомъ и благословлялъ свою добрую звѣзду, какъ вдругъ въ спящемъ обнаружились одинъ или два непріятные признака: снова движеніе руки, вздохъ, безпокойное трясеніе головою; наконецъ, въ ту минуту, какъ, казалось, онъ готовъ былъ упасть съ своей узкой постели, онъ открылъ глаза.
   Случайно лицо его обращено было прямо на нежданнаго гостя. Разсѣянно смотрѣлъ онъ на него секундъ пять-шесть, повидимиму, не удивляясь ему и не узнавая знакомца; потомъ вдругъ вскочилъ, изрыгнулъ какое-то проклятіе и назвалъ его по имени.
   -- Постой, братъ, постой!-- воскликнулъ Денни, передвигаясь туда и сюда за своимъ стуломъ -- Не трогай меня! Я такой же арестантъ, какъ и ты. Я не владѣю членами. Я совсѣмъ старикъ. Не обижай меня.-- Онъ прохныкалъ три послѣднія слога такъ плачевно, что Гогъ, который уже схватилъ стулъ и сбирался обрушиться на него, удержался и велѣлъ ему встать.
   -- Разумѣется, я встану, братъ!-- воскликнулъ Депни, стараясь всевозможнымъ образомъ его задобрить.-- Разумѣется, я сдѣлаю все, чего ты хочешь. Ну, вотъ я и всталъ! Что я могу для тебя сдѣлать? Скажи только, что,-- и я сдѣлаю.
   -- Что ты можешь для меня сдѣлать?-- воскликнулъ Гогъ, схвативъ его обѣими руками за воротъ и тряся такъ сильно, что, казалось, хотѣлъ затрясти его до смерти.-- Что ты сдѣлалъ для меня?
   -- Самое лучшее, самое лучшее, что можно было сдѣлать!-- отвѣчалъ палачъ.
   Гогъ не сказалъ на это ни слова, а только потрясъ его своей могучей рукою такъ, что у него зубы застучали во рту, потомъ толкнулъ такъ, что тотъ упалъ вверхъ ногами, и снова бросился на свою скамейку.
   -- Не будь мнѣ весело видѣть тебя здѣсь,-- ворчалъ онъ:-- я разможжилъ бы тебѣ голову объ стѣну, клянусь жизнью!
   Прошло нѣсколько времени, пока Денни опамятовался, но, услышавъ болѣе спокойный тонъ Гога, опять началъ говорить и сказалъ жалобно:
   -- Я сдѣлалъ самое лучшее, что можно было сдѣлать, братъ. Право! Они принудили меня штыками и пропастью пуль съ обоихъ боковъ показать имъ тебя. Если бъ тебя не поймали, ты былъ бы застрѣленъ; а хорошо ли было бы видѣть убитымъ такого красиваго молодца, какъ ты!
   -- А теперь лучше будетъ видѣть?-- спросилъ Гогъ, приподнявъ голову съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, что Денни не вдругъ осмѣлился проговорить отвѣтъ.
   -- Все гораздо лучше,-- сказалъ Денни кротко, помолчавъ нѣсколько.-- Во-первыхъ, тутъ есть всѣ возможности и надежды при процессѣ, а ихъ наберется до пятисотъ. Мы можемъ еще остаться цѣлехоньки. Случались еще болѣе необыкновенныя вещи. Да еслибъ и не такъ вышло, еслибъ и всѣ гужи порвались, все же мы хоть разъ въ жизни будемъ спроважены; а коли это дѣлается съ умѣньемъ, такъ это такая чудесная, тонкая, ловкая и пріятная вещь, что я не скажу много лишняго, сказавъ, что это можно довести до высокаго совершенства. Губить ближнихъ ружьями. Фай!..-- И все существо мистера Денни до такой степени возмутилось при этой мысли, что онъ плюнулъ на полъ съ негодованіемъ
   Горячность его при этомъ случаѣ, казавшаяся человѣку, незнавшему его ремесла и вкуса, бодростью; лукавство, съ какимъ онъ умалчивалъ о своихъ тайныхъ надеждахъ и притворялся, будто считаетъ себя въ одинаковомъ положеніи съ Гогомъ, болѣе способствовали къ укрощенію послѣдняго, чѣмъ могли бы это сдѣлать самые искусные доводы и самая униженная покорность. Гогъ облокотился руками на колѣни и смотрѣлъ, склоняясь впередъ, сквозь свои растрепанные волосы на Денни, между тѣмъ, какъ на лицѣ у него мелькало что-то похожее на улыбку.
   -- Дѣло въ томъ, братъ,-- говорилъ палачъ тономъ большей довѣренности:-- что ты попалъ въ дурное общество. Они больше гнались за человѣкомъ, что быль у тебя, чѣмъ за тобою; его-то по настоящему я хотѣлъ поймать. А что до меня касается, что мнѣ въ этомъ проку? Вѣдь вотъ мы оба теперь въ однѣхъ и тѣхъ же лапахъ.
   -- Слушай, бездѣльникъ!-- сказалъ Гогъ, наморщивъ брови.-- Я совсѣмъ не такъ глупъ, чтобъ не знать, что ты ждалъ тутъ какой-нибудь выгоды; иначе ты не сдѣлалъ бы этого. Ну, да ужъ это сдѣлалось -- не воротишь. Ты также здѣсь, и скоро съ обоими нами дѣло покончится; а жить ли, умереть ли -- мнѣ теперь все равно: изъ чего жъ я стану трудиться мстить тебѣ? Еслибъ я могъ только ѣсть, пить и спать, покамѣстъ я тутъ,-- ничего бы лучше не желалъ. И проходи хоть на каплю больше свѣта въ эту проклятую дыру, я цѣлый день лежалъ бы на солнцѣ и ни разу не вставалъ бы съ постели. Съ меня этого довольно. Что жъ мнѣ еще о тебѣ хлопотать?
   Онъ заключилъ эту рѣчь зѣвкомъ во все горло, растянулся опять на лавкѣ и закрылъ глаза.
   Денни очень обрадованный такимъ расположеніемъ Гога, смотрѣлъ на него нѣсколько времени молча и потомъ подвинулъ стулъ поближе къ его жесткому ложу, соблюдая при этомъ предосторожность, чтобъ остаться внѣ размаха его жилистой руки.
   -- Хорошо сказано, братъ; ничего лучше сказать нельзя,-- отважился онъ замѣтить:-- станемъ ѣсть, пить и спать, какъ попало. За деньги все можно достать. Мы весело проведемъ время.
   -- Да,-- сказалъ Гогъ, улегшись въ новую позицію.-- А гдѣ жъ деньги?
   -- Ну, мои деньги отняли у меня при входѣ,-- сказалъ мистеръ Денни.-- Мои деньги -- это совсѣмъ особь статья.
   -- А! У меня ихъ тоже отняли.
   -- Ну, я хотѣлъ съ тобою, видишь ли, поговорить, братъ,-- началъ Денни.-- Твои пріятели...
   -- Мои пріятели!-- воскликнулъ Гогъ, вскочивъ съ постели и опершись на руки.-- Гдѣ жъ у меня пріятели?
   -- Ну, твои родные что-ли...-- сказалъ Денни.
   -- Ха, ха, ха!-- захохоталъ Гогъ, взмахнувъ рукою.-- Онъ толкуетъ о пріятеляхъ, о родныхъ, съ человѣкомъ у котораго мать умерла такою же смертью, какая ждетъ ея сына, оставивъ его, голоднаго мальчишку, одного одинешенька на всемъ бѣломъ свѣтѣ! Со мною объ этомъ не толкуютъ.
   -- Братъ,-- воскликнулъ палачъ, котораго физіономія вдругъ приняла иное выраженіе:-- вѣдь ты не хочешь сказать...
   -- Я хочу сказать,-- прервалъ его Гогъ:-- что ее повѣсили въ Тэйбернѣ. Что, ей хорошо было? Ну, также хорошо и мнѣ будетъ. Дѣлай они, пожалуй, со мною то-же, какъ скоро имъ вздумается, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Да полно объ этомъ: я хочу спать.
   -- Но мнѣ надо съ тобой поговорить, мнѣ надо вотъ именно объ этомъ еще кое-что отъ тебя узнать -- сказалъ Денни, блѣднѣя.
   -- Если ты уменъ,-- проворчалъ Гогъ, приподнявъ нѣсколько голову и дико, грозно взглянувъ на него:-- такъ ты замолчишь. Говорятъ тебѣ, я хочу спать.
   Денни, несмотря на это предостереженіе, осмѣлился еще то сказать ему, тотъ размахнулся на него, что было силы, но не попалъ, и снова легъ на скамью; потомъ, бормоча всякія проклятія и ругательства, отвернулся лицомъ къ стѣнѣ. Раза два или три пытался еще Денни, по своимъ причинамъ нетерпѣливо желавшій продлить разговоръ, добиться отъ него толку и дергалъ его за кафтанъ, но какъ все было напрасно, то палачу оставалось только сидѣть по возможности терпѣливо и дожидаться, пока Гогу опять вздумается заговорить.
  

LXXV.

   Прошелъ мѣсяцъ -- мы въ спальнѣ сэра Джона Честера. Сквозь полуоткрытое окно глядитъ радостно и зелено Тэмпльскій садъ; мирная рѣка, полная веселыхъ барокъ, бороздимая плещущими веслами, сверкаетъ вдали; небо чисто и ясно; свѣжій лѣтній воздухъ, тихо вѣя, наполняетъ комнату благоуханіями. Даже городъ, дымный городъ, представляетъ картину свѣтлую. Высокія кровли и шпицы колоколенъ, обыкновенно столь черные и мрачные, облекались въ болѣе веселый сѣрый цвѣтъ; старые позолоченные флюгера, куполы и кресты ярко блещутъ на свѣтломъ сіяніи солнца; а тамъ, выше всего, поднялся соборъ св. Павла и показываетъ свою чудную главу, облитую искристымъ золотомъ.
   Сэръ Джонъ завтракалъ въ постели. Шоколадъ съ печеньемъ стоялъ на спальномъ столикѣ подлѣ него; книги и газеты лежали подъ рукою на одѣялѣ; иногда онъ прерывалъ свой завтракъ и съ покойнымъ наслажденіемъ оглядывалъ хорошо прибранную комнату или разсѣянно смотрѣлъ на свѣтлое небо, потомъ опять ѣлъ и пилъ и пробѣгалъ глазами газеты.
   Ясное утро имѣло, казалось, нѣкоторое вліяніе даже на его равнодушный характеръ. Вся наружность его была необыкновенно радостна; улыбка кротче и пріятнѣе всегдашняго рисовалась на устахъ; голосъ звучалъ веселѣе и ласковѣе. Онъ положилъ въ сторону газету, которую читалъ, и прилегъ спиною на подушку, чтобъ предаться потоку своихъ отрадныхъ размышленій. Послѣ небольшой паузы, повелъ онъ слѣдующій монологъ:
   -- И мой пріятель, центавръ, пошелъ таки по слѣдамъ своей маменьки. Не удивительно... И таинственный другъ его, мистеръ Денни, тоже. Не удивительно... И мой старинный посланникъ, чрезвычайно развязный малый, дурачекъ изъ Чигуэлля. Очень радъ. Для него ничего не могло быть лучше этого.
   Произнесши такія замѣчанія, онъ опять предался своему пріятному раздумью, изъ котораго очнулся, наконецъ, допивъ шоколадъ, начавшій стынуть, и велѣлъ подать новаго.
   Когда прибылъ свѣжій припасъ, онъ взялъ чашку изъ рукъ слуги. "Спасибо, любезный", сказалъ онъ съ очаровательною ласковостью и отпустилъ его.
   -- Примѣчательное обстоятельство,-- сказалъ онъ, разсѣянно играя ложечкою,-- мой пріятель помѣшанный, чуть-чуть не отдѣлался было, при допросѣ: счастье, что какъ нарочно братъ лорда-мэра пришелъ въ засѣданіе съ нѣсколькими другими мировыми судьями, которымъ запало любопытство въ тупыя головы. Правда, братъ лорда-мэра былъ рѣшительно неправъ и неоспоримо доказалъ свое духовное сродство съ забавнымъ подсудимымъ, утверждая, что мой другъ, Бэрнеби, совершенно въ полномъ умѣ и, какъ ему извѣстно, ходилъ по деревнямъ съ бродягою-отцомъ и разсѣвалъ возмутительные слухи; тѣмъ не менѣе, однакожъ, я благодаренъ ему за его добровольное свидѣтельство. Эти сумасшедшія твари дѣлаютъ такія курьезныя замѣчанія и ставятъ человѣка въ такое затрудненіе, что и въ самомъ дѣлѣ надо ихъ вѣшать, чтобъ они не мѣшала обществу.
   Сельскій мировой судья въ самомъ дѣлѣ подтолкнулъ вверхъ колеблющуюся вѣсовую чашку Бэрнеби и отстранилъ сомнѣніе, возникшее въ его пользу. Грейфъ не подозрѣвалъ, какъ онъ тутъ много былъ виноватъ.
   -- Это будетъ любопытная партія висѣльниковъ,-- сказалъ сэръ Джонъ, подперевъ голову рукою и прихлебывая свой шоколадъ:-- очень интересная партія. Сперва самъ палачъ, потомъ центавръ съ помѣшаннымъ. Центавръ далъ бы собою великолѣпный препаратъ для анатомическаго театра, истинный кладъ для науки. Надѣюсь, они позаботились купить его трупъ. Эй, повѣса, меня ни для кого нѣтъ дома, кромѣ, разумѣется, парикмахера.
   Это приказаніе было вызвано чьимъ-то стукомъ въ дверь, на который слуга спѣшилъ отворить. Послѣ продолжительнаго жужжанья, вопросовъ и отвѣтовъ, слуга воротился; и когда онъ осторожно притворялъ за собою дверь, слышно было, какъ кто-то за нею покашливалъ.
   -- Нужды нѣтъ, любезный,-- сказалъ сэръ Джонъ, махнувъ ему рукою не докладывать ни о чемъ.-- Меня нѣтъ дома. Ты ничего больше не знаешь. Я тебѣ сказалъ, что меня нѣтъ дома, и слово мое свято. Будешь ли ты когда-нибудь дѣлать то, что я приказываю?
   Слуга, которому нечего было отвѣчать на это, готовъ былъ выйти, какъ посѣтитель, вѣроятно, соскучась такъ долго ждать, постучалъ кулакомъ въ дверь комнаты, крича, что у него есть крайняя, не терпящая отлагательства надобность до сэра Джона Честера.
   -- Впусти его,-- сказалъ сэръ Джонъ.-- Любезный другъ,-- продолжалъ онъ, когда дверь отворилась:-- какъ же это ты такимъ необыкновеннымъ образомъ ломишься въ кабинетъ джентльмена? Какъ же можно быть такъ неуважительнымъ къ самому себѣ, чтобъ провиниться въ неприличномъ поступкѣ?
   -- Мое дѣло, сэръ Джонъ, нисколько не обыкновенное, увѣряю васъ,-- отвѣчалъ вопрошаемый.-- Если я употребилъ необыкновенное средство получить къ вамъ доступъ, то, надѣюсь, извините, меня, узнавъ причину.
   -- Хорошо. Посмотримъ, посмотримъ,-- отвѣчалъ сэръ Джонъ, котораго лицо опять прояснилось и приняло прежнюю ласковую улыбку, когда онъ увидѣлъ, кто былъ вошедшій:-- Мы, кажется, ужъ встрѣчались когда-то,-- промолвилъ онъ своимъ обязательнымъ тономъ:-- только я, право, позабылъ, какъ тебя зовутъ.
   -- Меня зовутъ Габріель Уарденъ, сэръ.
   -- Уарденъ? Точно, Уарденъ,-- возразилъ сэръ Джонъ, ударивъ себя по лбу.-- Боже, мой, что у меня за слабая память. Уарденъ... такъ и есть, мистеръ Уарденъ, слесарный мастеръ. У васъ прекрасная жена, мистеръ, и очень хорошенькая дочь. Здоровы ли онѣ?
   Габріель поблагодарилъ и отвѣчалъ утвердительно.
   -- Очень радъ,-- отвѣчалъ сэръ Джонъ.-- Кланяйтесь имъ отъ меня, когда воротитесь домой, и скажите, что я почелъ бы за счастье лично засвидѣтельствовать почтеніе, которое вамъ поручаю передать имъ. Ну,-- спросилъ онъ привѣтливо:-- чѣмъ же могу я вамъ служить? Вамъ стоитъ только приказать. Распоряжайтесь мною какъ вамъ угодно.
   -- Благодарю покорно, сэръ Джонъ,-- сказалъ слесарь съ нѣкоторою гордостью:-- но я пришелъ не за тѣмъ, чтобъ просить васъ объ одолженіи, хоть и по дѣлу. По секретному,-- прибавилъ онъ, взглянувъ на слугу, который стоялъ тутъ и слышалъ: -- и очень важному дѣлу.
   -- Не скажу, чтобъ посѣщеніе, ваше было мнѣ пріятно оттого, что вы не имѣете во мнѣ нужды,-- отвѣчалъ сэръ Джонъ ласково:-- я почелъ бы за счастье оказать вамъ услугу; между тѣмъ, во всякомъ случаѣ, очень радъ васъ видѣть. Пожалуйста, еще чашку шоколаду, любезный; тебѣ нечего здѣсь ждать.
   Слуга вышелъ и оставилъ ихъ однихъ.
   -- Сэръ Джонъ,-- сказалъ Габріель: -- я мастеровой и цѣлую жизнь быль мастеровымъ. Если я не довольно приготовлю васъ къ тому, что имѣю вамъ сказать; если слишкомъ поспѣшно перейду къ главному предмету и навлеку на васъ безпокойство, которое образованый человѣкъ отклонилъ бы или, по крайней мѣрѣ, сумѣлъ бы смягчить, то, надѣюсь, вы не припишете этого дурному намѣренію съ моей стороны. Мнѣ хотѣлось бы приступить къ дѣлу искусно и осторожно; надѣюсь, что въ такомъ прямомъ человѣкѣ, каковъ я, вы примете желаніе за дѣло.
   -- Мистеръ Уарденъ,-- возразилъ хозяинъ, сидѣвшій очень покойно при этомъ введеніи: -- сдѣлайте милость, подвиньте сюда стулъ. Эй, шоколаду! Или, можетъ быть, вы не пьете? Да, конечно; это напитокъ избалованнаго вкуса, ваша правда.
   -- Сэръ Джонъ,-- сказалъ Габріель, отблагодаривъ поклономъ за предложеніе сѣсть, но не воспользовавшись имъ:-- сэръ Джонъ,-- произнесъ онъ тише и подошелъ ближе къ постели:-- я только что сейчасъ изъ Ньюгета...
   -- Боже мой!-- воскликнулъ сэръ Джонъ, быстро вскочивъ на постели.-- Изъ Ньюгета, мистеръ Уарденъ? Какъ же это вы такъ неблагоразумны, что пришли ко мнѣ прямо изъ Ньюгета? Ньюгетъ, гдѣ есть тюремныя лихорадки, оборванный народъ, босые мужчины и женщины и тысяча другихъ ужасовъ. Человѣкъ, подай камфары, проворнѣе! Великій Боже! Мистеръ Уарденъ, любезный другъ, какъ же можете, вы приходить изъ Ньюгета?
   Габріель не отвѣчалъ ни слова, а молча глядѣлъ, какъ слуга, подоспѣвшій съ чашкою горячаго шоколада, бросился къ шкафу и воротился со стклянкою, изъ которой обильно опрыскалъ шлафрокъ своему господину, постель и, сверхъ того, еще слесаря, около котораго описалъ на коврѣ полный кругъ. Кончивъ опрыскиванье, онъ вышелъ; сэръ Джонъ покойно прислонился къ подушкѣ и снова обратилъ къ гостю свое, улыбающееся лицо.
   -- Вѣрю, вы извините меня, мистеръ Уарденъ, что я сначала нѣсколько испугался и за васъ, и за себя. Признаюсь, это меня встревожило, несмотря на ваше снисходительное, нѣжное приготовленіе. Смѣю ли просить васъ о снисхожденіи не подходить ко мнѣ близко. Такъ вы въ самомъ дѣлѣ изъ Ньюгета?
   Слесарь кивнулъ утвердительно головою.
   -- Въ самомъ дѣлѣ. Скажите жъ, мистеръ Уарденъ, безъ преувеличенія и прикрасъ,-- сказалъ сэръ Джонъ Честеръ, прихлебнувъ шоколаду:-- что за мѣсто этотъ Ньюгетъ?
   -- Необыкновенное мѣсто, сэръ Джонъ,-- отвѣчалъ слесарь:-- мѣсто слезъ и скорби; тамъ можно увидѣть и услышать престранныя вещи; но едва ли увидишь и услышишь что-нибудь страннѣе того, что я вамъ хочу доложить. Дѣло крайне важное. Я къ вамъ присланъ...
   -- Впрочемъ, не... нѣтъ... вѣрно не изъ тюрьмы?
   -- Да, сэръ, изъ тюрьмы.
   -- Скажите, мой добрый, милый, откровенный другъ,-- говорилъ сэръ Джонъ, ставя чашку и усмѣхаясь:-- отъ кого жъ это?
   -- Отъ одного Денни, который много лѣтъ былъ палачомъ, а завтра самъ будетъ повѣшенъ,-- отвѣчалъ слесарь.
   Сэръ Джонъ ожидалъ, что слесарь пришелъ отъ Гога; въ такомъ случаѣ онъ ужъ зналъ, какъ поступить. Но этотъ отвѣтъ привелъ его въ такое удивленіе, что, несмотря на всю привычку располагать какъ ему было угодно своею физіономіей, онъ смутился; впрочемъ, скоро опять оправился и сказалъ прежнимъ шутливымъ тономъ:
   -- Что жъ угодно отъ меня этому джентльмену? Можетъ быть, моя слабая память опять меня обманываетъ, только не припомню, чтобъ когда-нибудь имѣлъ удовольствіе быть ему представленнымъ, или чтобъ онъ когда-нибудь принадлежалъ къ числу моихъ друзей, увѣряю васъ, мистеръ Уарденъ.
   -- Сэръ Джонъ,-- возразилъ слесарь серьезно:-- я разскажу вамъ сколько можно его собственными словами, что онъ желаетъ, чтобъ вы узнали, и что вы въ самомъ дѣлѣ должны услышать, не теряя ни минуты.
   Сэръ Джонъ Честеръ усѣлся покойнѣе и смотрѣлъ на слесаря съ такимъ выраженіемъ, которое какъ будто говорило: "да это презабавно, послушаемъ".
   -- Вы, можетъ быть, читали въ газетѣ, сэръ,-- сказалъ Уарденъ, указавъ пальцемъ на одну изъ лежавшихъ подлѣ газетъ:-- что я въ процессѣ этого человѣка, назадъ тому нѣсколько дней, являлся свидѣтелемъ противъ него, и что это отнюдь не его вина, если я остался живъ и могу разсказывать, что знаю.
   -- Можетъ быть читалъ!-- воскликнулъ сэръ Джонъ.-- Любезный мистеръ Уарденъ, да вы тутъ совершенно общественное лицо и заслуживаете чрезвычайнаго уваженія въ памяти всякаго. Ничто не сравнится съ тѣмъ интересомъ, съ какимъ я читалъ ваше объясненіе и припоминалъ, что имѣлъ удовольствіе быть съ вами нѣсколько знакомъ. Надѣюсь, вашъ портретъ вѣдь можно будетъ найти въ книжныхъ лавкахъ?
   -- Нынче утромъ, сэръ,-- сказалъ слесарь, не слушая этихъ комплиментовъ:-- ранехонько пришли ко мнѣ изъ Ньюгета съ просьбою отъ этого человѣка, чтобъ я посѣтилъ его, потому что онъ имѣетъ сообщить мнѣ что-то важное. Нечего вамъ говорить, что онъ вовсе не пріятель мнѣ, и что я никогда его не видывалъ до тѣхъ поръ, какъ бунтовщики осадили мой домъ.
   Сэръ Джонъ нѣсколько опахнулъ себя газетою и склонилъ утвердительно голову.
   -- Я зналъ, однако,-- продолжалъ Габріель: -- что повелѣніе объ его казни подписано вчера вечеромъ; и какъ поэтому я принималъ его уже за человѣка умирающаго, то согласился на его просьбу.
   -- Вы настоящій христіанинъ, мистеръ Уарденъ,-- сказалъ сэръ Джонъ:-- и за такое доброе сердце я еще больше желаю, чтобъ вы взяли стулъ и присѣли у меня.
   -- Онъ сказалъ мнѣ,-- продолжалъ Габріель, не сводя глазъ съ Честера:-- что присылалъ за мною потому именно, что у него, простого палача, нѣтъ ни одного пріятеля во всемъ свѣтѣ, и что по виду, съ какимъ я былъ противъ него свидѣтелемъ, онъ считаетъ меня за честнаго человѣка, который поступитъ съ нимъ по христіански. Всѣ, кто зналъ его ремесло, даже люди самаго низкаго и бѣднаго сословія, избѣгали его; мятежники, когда онъ къ нимъ примкнулъ, даже и не подозрѣвали, что онъ за человѣкъ (чему я охотно вѣрю, потому что мой прежній ученикъ былъ такой же дуракъ на этотъ счетъ); онъ держалъ тайну про себя до тѣхъ поръ, когда его взяли въ тюрьму.
   -- Очень скромно со стороны мистера Денни,-- замѣтилъ сэръ Джонъ, нѣсколько зѣвая, впрочемъ, все попрежнему очень дружески:-- но несмотря на ваше удивительное и совершенно ясное изложеніе, не очень для меня интересно.
   -- Когда онъ,-- продолжалъ слесарь, не смущаясь и нимало не обращая вниманія на эти перерывы: -- когда онъ пришелъ въ тюрьму, то увидѣлъ, что товарищемъ его по заключенію въ той же кельѣ былъ молодой человѣкъ, по имени Гогъ, котораго онъ самъ выдалъ. Изъ нѣсколькихъ словъ, вырвавшихся у этого несчастнаго молодого человѣка во время перебранки, которую они имѣли при встрѣчѣ, сдѣлалъ онъ открытіе, что мать его подверглась такой же смерти, къ какой они оба приговорены теперь. Срокъ, имъ остающійся, очень коротокъ, сэръ Джонъ.
   Мистеръ Честеръ положилъ свое газетное опахало, опять поставилъ чашку на спальный столикъ и смотрѣлъ на слесаря такъ же пристально, какъ тотъ на него.
   -- Мѣсяцъ сидятъ они въ тюрьмѣ. Одинъ разговоръ велъ къ другому: палачъ скоро нашелъ, сличивъ мѣсто, время и обстоятельства, что онъ онъ исполнялъ смертный приговоръ надъ этою женщиною. Она, какъ и многіе, изъ крайности рѣшилась сбывать поддѣльные банковые билеты. Она была молода и хороша собою; бездѣльники, употребляющіе на этотъ промыселъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей, думали, что она очень способна къ ихъ дѣлу и станетъ его, вѣроятно, вести долго, не возбудивъ подозрѣнія. Но они ошиблись; при первомъ случаѣ она была поймана на дѣлѣ и заплатила за то жизнью. Она была изъ цыганокъ, сэръ Джонъ.
   Было ли то мимолетное облако, которое заслонило солнце и накинуло тѣнь на лицо Честера или что-нибудь другое, но Честеръ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ. Однакожъ, онъ попрежнему пристально смотрѣлъ въ глаза слесарю.
   -- Она была изъ цыганокъ, сэръ Джонъ,-- повторилъ Габріель:-- имѣла вольный духъ и гордый характеръ. Это, вмѣстѣ съ ея благородною наружностью и хорошимъ поведеніемъ, заинтересовало нѣкоторыхъ джентльменовъ, на которыхъ ея черные глаза дѣлали впечатлѣніе. Многіе старались спасти ее. Можетъ быть, это бы и удалось, еслибъ она не отказалась дать имъ малѣйшее объясненіе своей исторіи. Этого она ни за что не соглашалась сдѣлать. Нѣкоторые имѣли причину подозрѣвать, что она хочетъ лишить себя жизни. Стража не покидала ея ни днемъ, ни ночью, и съ тѣхъ поръ она не говорила уже ни полслова...
   Сэръ Джонъ протянулъ было руку къ чашкѣ; но какъ слесарь продолжалъ свой разсказъ, то рука его остановилась на полудорогѣ.
   -- ...до тѣхъ поръ, пока оставалось ей жить только минуту. Тогда она прервала молчаніе и сказала тихимъ, но твердымъ голосомъ, котораго никто не слышалъ, кромѣ этого палача, потому что всѣ другія живыя существа удалились отъ нея и предоставили ее судьбѣ; она сказала: "будь у меня теперь кинжалъ въ рукѣ и достань я его, я бъ его даже теперь заколола". Палачъ спросилъ: "кого?" -- Она отвѣчала: "отца моего ребенка".
   Сэръ Джонъ отнялъ назадъ свою протянутую руку и, видя, что слесарь замолчалъ, кивнулъ ему учтиво, чтобъ онъ продолжалъ.
   -- Это было первое слово ея, по которому можно было видѣть, что она имѣла еще близкихъ на землѣ. "Живъ ли ребенокъ?" сказалъ онъ. "Да". Онъ спросилъ ее, гдѣ же этотъ ребенокъ, какъ зовутъ его, и не желаетъ ли она чего-нибудь на его счетъ. Желаю одно только, сказала она. Это желаніе состояло въ томъ, чтобъ ребенокъ былъ живъ, выросъ и никогда не зналъ отца своего, для того, чтобъ никакія хитрости не могли побудить его въ примиренію съ отцомъ. Когда же онъ войдетъ въ лѣта, то она проситъ своего бога свести отца съ сыномъ, и чтобъ сынъ отмстилъ за нее отцу своему. Онъ спрашивалъ было ее и о другомъ; но она ужъ не отвѣчала. Въ самомъ дѣлѣ, говоритъ онъ, насилу и это можно было отъ нея вывѣдать; она стояла, обративъ лицо къ нему, и ни разу на него не смотрѣла.
   Сэръ Джонъ понюхалъ табаку и взглянулъ кстати на прекрасный маленькій скиццъ, подъ названіемъ "натура", висѣвшій на стѣнѣ; потомъ опять посмотрѣлъ слесарю въ лицо и сказалъ учтивымъ тономъ покровителя:-- Такъ вы помянули, мистеръ Уарденъ...
   -- Что она ни разу не посмотрѣла на него, сэръ Джонъ,-- отвѣчалъ слесарь, котораго никакая уловка не могла сбить съ толку:-- такимъ образомъ она умерла, и онъ забылъ про нее. Но спустя нѣсколько лѣтъ приговоренъ былъ къ той же смерти мужчина, тоже цыганъ, загорѣлый, черный человѣкъ, чуть не дикарь; сидя въ тюрьмѣ, онъ вырѣзалъ палачу, котораго видалъ не разъ прежде, когда еще былъ на волѣ, портретъ его на набалдашникѣ палки, шутя надъ смертью и показывая окружающимъ, какъ мало онъ ее цѣнитъ и о ней думаетъ. Палку эту отдалъ онъ палачу въ Тэйбернѣ и сказалъ также, что та женщина посылала земляковъ къ одному прекрасному и знатному джентльмену; но какъ она видѣла, что это напрасно, что имъ она была покинута, а прежними пріятелями отвергнута, то въ порывѣ гордости поклялась самой себѣ ни въ какой бѣдѣ не просить помощи ни у одного человѣческаго существа. Далѣе, онъ сказывалъ палачу, что она сдержала слово до послѣдняго издыханія и что даже, встрѣтивъ на улицѣ того джентльмена (видно, онъ когда-то любилъ ее), ловко отдѣлалась отъ него. Послѣ онъ ужъ не видалъ ея, но однажды, бывъ съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей въ Тэйбернѣ между народомъ, онъ едва не сошелъ съ ума отъ ужаса, узнавъ ее подъ инымъ именемъ въ преступницѣ, которой казнь пришелъ посмотрѣть. Онъ самъ стоялъ на томъ же мѣстѣ, гдѣ она стояла; и тутъ-то объявилъ онъ палачу ея настоящѣе имя, которое знали только ея земляки, да джентльменъ, для котораго она ихъ покинула.-- Это имя сэръ Джонъ, палачъ никому не хочетъ сказать, кромѣ васъ.
   -- Никому, кромѣ меня!-- воскликнулъ кавалеръ, подносившій въ эту минуту твердою рукою чашку къ губамъ; онъ остановился и приподнялъ нѣсколько меньшой палецъ, чтобъ лучше выказать на солнцѣ игру надѣтаго на немъ брилліантоваго перстня.-- Никому, кромѣ меня? Любезный мистеръ Уарденъ, что за сумасбродство хотѣть именно меня сдѣлать своимъ повѣреннымъ! И вы, столь заслуживающій довѣрія должны еще ему помогать!
   -- Сэръ Джонъ, сэръ Джонъ,-- отвѣчалъ слесарь:-- завтра въ двѣнадцать часовъ эти люди умираютъ. Выслушайте еще нѣсколько словъ, которыя мнѣ остается вамъ сказать, и не думайте обмануть меня. Правда, я необразованный человѣкъ, изъ простого сословія, а вы джентльменъ хорошаго происхожденія и воспитанія, но истина становитъ меня наравнѣ съ вами, и я знаю, что вы напередъ угадываете окончаніе моего разсказа, что вы этого бѣднаго грѣшника, называемаго Гогомъ, признаете за своего сына...
   -- По чести, нѣтъ,-- сказалъ сэръ Джонъ, шутя надъ нимъ съ самою веселою миною.-- Дикій джентльменъ, который такъ внезапно умеръ, вѣрно не заходилъ такъ далеко, не правда ли?
   -- Онъ не заходилъ такъ далеко,-- отвѣчалъ слесарь:-- потому что она извѣстною только между этими людьми клятвою, которую и самые развратные изъ нихъ свято уважаютъ, принудила его молчать о вашемъ имени; но въ одной вырѣзкѣ на палкѣ онъ нарѣзалъ нѣсколько буквъ, и когда палачъ спросилъ у него, что это за буквы, онъ велѣлъ ему, особливо, если когда-нибудь впослѣдствіи встрѣтится съ вашимъ сыномъ, хорошенько запомнить одно мѣсто.
   -- Какое мѣсто?
   -- Честеръ.
   Сэръ Джонъ допилъ чашку шоколаду и, казалось, быль какъ нельзя лучше доволенъ этимъ напиткомъ; потомъ тщательно обтеръ себѣ ротъ полотенцемъ.
   -- Сэръ Джонъ,-- сказалъ слесарь: -- вотъ все, что мнѣ сказано; но какъ эти два человѣка готовятся къ смерти, то они говорили между собою откровенно. Ступайте къ нимъ и выслушайте, что они, можетъ быть, еще прибавятъ. Повидайтесь съ Денни и спросите у него о томъ, чего онъ не хотѣлъ мнѣ довѣрить. Если вы имѣете ключъ ко всему и нуждаетесь еще въ подтвержденіи (чего быть не можетъ), то средства къ этому легки
   -- Къ чему же,-- сказалъ сэръ Джонъ Честеръ, опершись локтемъ на подушку, которую прежде сравнялъ рукою:-- мой любезный, добрый, достопочтенный мистеръ Уарденъ, на котораго я, несмотря на все желаніе, никакъ не могу разсердиться,-- къ чему поведетъ все это?
   -- Я считаю васъ за человѣка, сэръ Джонъ, и думаю, что есть же какое-нибудь естественное чувство въ вашей груди,-- отвѣчалъ слесарь съ негодованіемъ.-- Думаю, что каждый нервъ вашъ долженъ потрястись, и вы должны употребить все ваше вліяніе въ пользу вашего несчастнаго сына и того человѣка, который открылъ вамъ его существованіе. Въ самомъ худшемъ случаѣ, я думаю, вы по крайней мѣрѣ, его посѣтите, чтобы пробудить въ немъ чувство раскаянія и привести его къ сознанію своего опаснаго положенія. Онъ не чувствуетъ и не сознаетъ этого. Подумайте, какую жизнь велъ онъ? Я слышалъ своими ушами, какъ онъ сказалъ, что если я къ чему-нибудь подвину васъ, такъ это развѣ къ тому, чтобъ способствовать къ его скорѣйшей смерти, и что вы, если бы могли, заткнули бы ему ротъ во что бы то ни стало.
   -- Неужели же вы, добрый мистеръ Уарденъ,-- сказалъ сэръ Джонъ съ ласковымъ упрекомъ:-- Неужели вы, въ ваши лѣта, въ самомъ дѣлѣ, такъ просты и легковѣрны, что приходите къ извѣстному своимъ званіемъ человѣку съ такимъ обвиненіемъ отъ отчаянныхъ людей, которые въ крайности хватаются за каждую соломинку? Ай-ай-ай, какъ это дурно!
   Слесарь хотѣлъ было отвѣчать, но Честеръ прервалъ его.
   -- Обо всякомъ другомъ дѣлѣ, мистеръ Уарденъ, я буду радъ, чрезвычайно радъ, бесѣдовать съ вами; но тутъ я передъ самимъ собою, передъ своимъ званіемъ, обязанъ не тратить больше ни слова.
   -- Подумайте еще разъ, сэръ, когда я уйду,-- возразилъ слесарь.-- Подумайте хорошенько! Въ три недѣли три раза вы отсылали отъ своей двери вашего законнаго сына, мистера Эдварда; у васъ есть еще время, есть, можетъ быть, еще цѣлые годы времени, помириться съ нимъ; но двѣнадцать часовъ, когда этотъ Гогъ долженъ умереть, ударитъ скоро и пробьетъ на вѣки!
   -- Очень вамъ благодаренъ,-- отвѣчалъ Честеръ, сдѣлавъ ласковый знакъ рукою:-- за вашъ искренній совѣтъ; желалось бы мнѣ только, мой добрый другъ, хоть ваша простота подлинно забавна, чтобъ вы немного побольше знали свѣтъ!.. Парикмахеръ никогда не приходилъ ко мнѣ такъ не во-время, какъ сію минуту... Да сохранитъ васъ Богъ. Прощайте! Вѣдь вы не позабудете передать дамамъ мой поклонъ, мистеръ Уарденъ? Эй, проводите мистера Уардена; можетъ быть онъ не найдетъ дороги!
   Габріель не сказалъ ни слова, а простился взглядомъ и оставилъ Честера. Когда же онъ вышелъ, сэръ Джонъ перемѣнилъ свою мину; улыбка уступила мѣсто непріятному и безпокойному выраженію, похожему на выраженіе лица усталаго актера, котораго замучило представленіе трудной роли. Онъ сошелъ съ тяжкимъ вздохомъ съ постели и надѣлъ шлафрокъ.
   -- Такъ она сдержала слово,-- произнесъ онъ:-- и выполнила свою угрозу. Лучше бы мнѣ никогда не видать ея смуглаго лица... Можно бы тотчасъ было предвидѣть эти слѣдствія. Эта исторія надѣлала бы страшнаго шума въ свѣтѣ, еслибъ основывалась на лучшихъ доказательствахъ; но теперь, когда кольца цѣпи не вяжутся одно съ другимъ, я могу надъ нею смѣяться!.. Очень прискорбно быть отцомъ такого дикаго созданія. Я сдѣлалъ все съ своей стороны, давалъ ему добрый совѣтъ; предсказывалъ ему, что онъ еще попадетъ на висѣлицу. Больше мнѣ нечего было дѣлать, еслибъ я и зналъ о нашемъ родствѣ; на свѣтѣ есть много отцовъ, которые и этого не дѣлали никогда для своихъ побочныхъ дѣтей.-- Эй, пусть войдетъ парикмахеръ!
   Парикмахеръ вошелъ и увидѣлъ въ сэръ Джонѣ Честерѣ того же непоколебимаго, ласковаго, любезнаго кавалера, какого видѣлъ въ немъ и вчера, и третьяго дня, и много дней назадъ.
  

LXXVI.

   Медленно выйдя изъ квартиры сэра Джона Честера, слесарь помѣшкалъ еще подъ деревьями въ надеждѣ, что его позовутъ назадъ. Три раза возвращался онъ и все еще стоялъ на углу, какъ вдругъ колоколъ ударилъ двѣнадцать часовъ.
   Было что-то торжественное въ этомъ боѣ колокола и не потому лишь, что онъ напоминалъ о томъ же часѣ завтрашняго дня, но и потому еще, что слесарь зналъ, что это былъ смертный звукъ для убійцы Реубена Гэрдаля. Онъ видѣлъ его, какъ онъ былъ ведомъ среди проклятій толпы по наполненнымъ людьми улицамъ; видѣлъ его дрожащія губы и трепещущіе члены, смертный потъ на лбу, посинѣлыя щеки и его блуждающій взглядъ, который всюду искалъ надежды и всюду находилъ отчаяніе. Онъ видѣлъ жалкое, покинутое, мучимое упреками совѣсти созданіе, рядомъ съ своимъ гробомъ шедшее на висѣлицу. Онъ зналъ, что Роджъ до самаго конца оставался человѣкомъ окаменѣлымъ, который, дико боясь жены и сына, сталъ еще жестокосерднѣе; зналъ, что послѣднія слова, сбѣжавшія съ его блѣдныхъ губъ, были проклятія на нихъ, какъ на своихъ губителей.
   Мистеръ Гэрдаль вознамѣрился присутствовать тутъ и быть зрителемъ казни. Онъ долженъ былъ видѣть ее собственными глазами, чтобъ утолить жажду мщенія, мучившую его столько лѣтъ. Слесарь зналъ это и, когда удары смолкли, поспѣшилъ оттуда, желая съ нимъ встрѣтиться.
   -- Для этихъ двухъ,-- говорилъ онъ дорогою: -- я ничего больше не могу сдѣлать. Да помилуетъ ихъ Господь! Я говорю: не могу ничего сдѣлать для нихъ; но для кого жъ я могу сдѣлать что-нибудь? Мэри Роджъ будетъ имѣть пристанище и друга въ случаѣ нужды; но Бэрнеби, бѣдный Бэрнеби, добрый мальчикъ, что я могу сдѣлать для него? Прости мнѣ, Господи, согрѣшеніе, а есть много, много непомѣшанныхъ людей,-- воскликнулъ честный слесарь, остановившись на тѣсномъ дворѣ и отеревъ глаза рукою:-- которыхъ потерю я легче перенесъ бы, чѣмъ потерю Бэрнеби. Мы всегда были съ нимъ добрыми пріятелями, но только теперь впервые чувствую, какъ я любилъ этого мальчика
   Немногіе въ Лондонѣ глядѣли на Бэрнеби иначе, какъ на соучастника въ любопытной драмѣ, которая должна была завтра представиться. Но хотя бы и все населеніе города принимало въ немъ сострадательное участіе и желало спасти его жизнь, никто, однако, не сдѣлалъ бы этого съ большею горячностью и искреннѣйшемъ участіемъ, какъ добрый слесарь.
   Бэрнеби долженъ былъ умереть. Онъ погибалъ невозвратно. Вышло повелѣніе о казни Бэрнеби; оно выходило и каждый мѣсяцъ за меньшія преступленія. Это была вещь столь обыкновенная, что лишь очень немногіе испугались смертнаго приговора или даже заботились о томъ, справедливъ ли, правосуденъ ли онъ.
   Они старались спасти его. Слесарь носилъ просьбы и ходатайства собственными руками въ верховный и главный источникъ законовъ. Но источникъ не былъ источникомъ помилованія, и Бэрнеби долженъ былъ умереть.
   Съ самаго начала заключенія мать разставалась съ нимъ только на ночь, и подлѣ нея онъ обыкновенно былъ веселъ и доволенъ. Въ этотъ послѣдній разъ былъ онъ гордѣе и чувствовалъ себя одушевленнѣе прежняго, и когда она уронила священную книгу, изъ которой читала ему вслухъ, и обняла его, онъ удивлялся ея горести, навязывая лоскутокъ крепа на свою шляпу. Грейфъ тихо каркалъ, то одобряя, казалось, то упрекая; но духъ его упалъ, и онъ вдругъ замолкъ.
   Для матери и сына, стоявшихъ теперь на краю ужасной пропасти, откуда никто не можетъ выглянуть, время, готовое скоро потеряться въ неизмѣримой вѣчности, было могучимъ потокомъ, который катился порывисто и бурно, все порывистѣе и порывистѣе, чѣмъ ближе къ своему устью въ океанѣ. Давно ли было утро, а вотъ, за разговорами, уже прошелъ день, и вдругъ насталъ вечеръ. Страшный часъ разлуки, еще вчера казавшійся такъ отдаленнымъ, былъ уже очень близокъ.
   Они вышли во дворъ, рука съ рукою, не говоря ни слова. Бэрнеби зналъ, что его тюрьма жилище мрачное и печальное и радовался завтрашнему утру, какъ переходу отсюда къ чему-то лучшему и блестящему. Смутно представлялось ему, будто ожидаютъ, что онъ завтра мужественно поведетъ себя, что онъ человѣкъ очень важный, и что тюремщикамъ хотѣлось бы довести его до слезъ; но, подумавъ объ этомъ, онъ выступалъ тверже, просилъ мать не плакать больше и посмотрѣть, какъ тверда и покойна рука его.
   -- Они зовутъ меня полоумнымъ, матушка. Посмотрятъ они завтра.
   Денни съ Гогомъ были на дворѣ. Гогъ потягивался и оправлялся, вышедъ изъ своей кельи, какъ будто послѣ сна. Денни сидѣлъ на скамейкѣ въ углу двора, подогнувъ колѣни подъ подбородокъ, ворочался и вертѣлся, какъ будто испытывалъ тяжкое мученіе.
   Мать съ сыномъ были на одной сторонѣ двора, а двое мужчинъ на другой. Гогъ ходилъ взадъ и впередъ, взбрасывалъ иногда дикій взглядъ на лазурное небо и потомъ озирался кругомъ на стѣны.
   -- Нѣтъ пощады, нѣтъ отсрочки. Никто не идетъ. Еще одна только ночь намъ,-- стоналъ Денни слабымъ голосомъ, ломая руки.-- Думаешь ли ты, что они простятъ меня ночью, братъ? Я видалъ, что прощеніе приходило въ послѣднюю ночь; видалъ, что приходило въ пять, въ шесть, въ семь часовъ утра. Ты не думаешь, что мнѣ есть еще надежда, а? Скажи: да! Скажи ты да, молодой пріятель,-- вопилъ несчастный съ умоляющими кривляньями, обращаясь къ Бэрнеби:-- не то я сойду съ ума!
   -- Лучше быть сумасшедшимъ, чѣмъ въ умѣ здѣсь,-- сказалъ Гогъ.-- Сойди съ ума.
   -- Да скажи мнѣ, что ты думаешь? Скажи мнѣ кто-нибудь, что кто думаетъ!-- восклицало бѣдное созданье такъ жалко, такъ унизительно, что самое состраданіе отворотилось бы отъ него.-- Неужто ужъ нѣтъ никакой надежды, совершенно никакой надежды для меня? Развѣ не можетъ быть, чтобъ они это дѣлали только для того, чтобъ напугать меня? Ты не думаешь? А!-- кричалъ онъ, ломая руки.-- Такъ меня никто не хочетъ утѣшить?
   -- Тебѣ бы надо быть лучше всѣхъ, а ты всѣхъ хуже,-- сказалъ Гогъ, остановись передъ нимъ.-- Ха, ха, ха! Посмотрите-ка на палача, когда дошла до него очередь!
   -- Ты не знаешь, каково это!-- воскликнулъ Денни. -- Я знаю. Чтобы я дошелъ до этого, чтобъ я былъ спроваженъ. Я, я. О!
   -- Почему же нѣтъ?-- сказалъ Гогъ, подбирая нависшіе на лицо растрепанные волосы, чтобъ лучше видѣть своего новаго союзника.-- Сколько разъ, когда я еще не зналъ твоего ремесла, ты говаривалъ о немъ, какъ о лучшей забавѣ.
   -- Я послѣдователенъ!-- кричалъ несчастный.-- Будь я палачемъ, я опять говорилъ бы такъ. Кто-нибудь другой думаетъ теперь по-моему. Это еще ужаснѣе! Кто-нибудь другой дожидается теперь съ нетерпѣніемъ спровадить меня. Я знаю это по себѣ!..
   -- Нетерпѣніе это скоро удовлетворится,-- сказалъ Гогъ и отошелъ прочь.-- Вспомни объ этомъ и будь покоенъ.
   Хоть одинъ изъ этихъ двухъ человѣкъ въ поступи и рѣчахъ своихъ выказывалъ самое дерзкое мужество, а другой такую низкую трусость, однако, трудно сказать, который изъ нихъ больше возбудилъ бы отвращенія въ наблюдателѣ. Въ Гогѣ видѣлось восторженное, ожесточенное отчаяніе дикаря, обреченнаго мукамъ; палачъ былъ не лучше собаки съ петлею на шеѣ. И, однакожъ, это были два самыя обыкновенныя состоянія души у всѣхъ, которые бывали въ одинакихъ съ ними обстоятельствахъ. И такъ обильно произрастала эта нива, засѣянная закономъ, что на такого рода жатву смотрѣли, какъ на вещь необходимую.
   Въ нѣкоторомъ отношеніи всѣ были равны. Блуждающій и безпорядочный ходъ мыслей, внезапное воспоминаніе объ отдаленныхъ, давно забытыхъ вещахъ самыхъ различныхъ и самыхъ несвязныхъ; неугомонное, неутолимое стремленіе къ чему-то неопредѣленному; быстрый полетъ минутъ, въ которыя будто волшебствомъ сжимались цѣлые часы; внезапное наступленіе торжественной ночи; тѣнь смерти, которая безпрестанно облекала ихъ, и была, однако, такъ слаба и прозрачна, что самые обыкновенные, самые заурядные предметы были имъ видимы; Невозможность раскаяніемъ готовиться къ смерти или направлять постоянно умъ на какую-нибудь мысль, ибо возмущающія привидѣнія то и дѣло развлекали его,-- всѣ эти обстоятельства были общи всѣмъ осужденнымъ и различались только формою наружнаго своего проявленія.
   -- Принеси мнѣ книгу, что я тамъ оставила у тебя на постели,-- сказала Бэрнеби мать, когда ударилъ колоколъ.-- Но прежде поцѣлуй меня.
   Онъ взглянулъ ей въ лицо и прочелъ въ немъ, что ужъ пора. Долго обнималъ онъ ее; наконецъ, вырвался и побѣжалъ за книгою, попросилъ ее не уходить, пока онъ воротится. Онъ скоро возвратился: чей-то вопль возвратилъ его, но ея уже не было.
   Онъ побѣжалъ къ дверной рѣшеткѣ. Сторожа уносили ее прочь. Она сказала, что сердце у нея разорвется... Лучше было удалиться.
   -- Ты не думаешь,-- вопилъ Денни, подтащившись къ Бэрнеби, который стоялъ, какъ будто приросши къ землѣ, неподвижно глядя на пустыя стѣны;-- ты не думаешь, что есть еще надежда? А! Это ужасный конецъ, страшный конецъ для такого человѣка, какъ я! Ты не думаешь, что есть еще возможность?.. То есть не для тебя, а для меня? Его не слушай (онъ разумѣлъ Гога); онъ въ такомъ отчаяніи.
   -- Ну,-- сказалъ тюремный сторожъ, то входившій, то выходившій, засунувъ руки въ карманы и зѣвая отъ скуки:-- пора, пора запирать, голубчики.
   -- Нѣтъ еще!-- кричалъ Денни.-- Нѣтъ еще. Цѣлый часъ еще остается!
   -- Кажется, твои часы нынче идутъ вовсе не такъ, какъ, бывало, шли прежде,-- отвѣчалъ сторожъ.-- Было когда-то время, что они шли все впередъ.
   -- Другъ мой!-- воскликнуло жалкое созданіе, упавъ на колѣни.-- Любезный другъ, ты всегда былъ мнѣ лучшимъ другомъ... это недоразумѣніе. Вѣрно, либо письмомъ ошиблись, либо посланнаго что-нибудь задержало на дорогѣ. Можетъ быть, онъ умеръ скоропостижно. я самъ разъ видѣлъ, какъ одинъ человѣкъ замертво упалъ на улицѣ, а у него были бумаги въ карманѣ. Вели разспросить. Пошли кого-нибудь навѣдаться. Они меня никакъ не повѣсятъ. Они не могутъ меня повѣсить!.. Да, а если повѣсятъ!-- воскликнулъ онъ и вспрыгнулъ съ страшнымъ крикомъ,-- то повѣсятъ только обманомъ, скрывъ мое прощеніе... Противъ меня есть заговоръ... Я потеряю жизнь!..-- И съ вторичнымъ крикомъ онъ упалъ безъ чувствъ наземь.
   -- Посмотрите-ка на палача, когда дошла до него очередь!-- восклицалъ Гогъ, указывая на Денни, котораго уносили на рукахъ.-- Ха, ха, ха! Не робѣй, смѣлый Бэрнеби, что вамъ за дѣло. Дай руку. Они правы, сбывая насъ со свѣта, потому что, вырвись мы во второй разъ, плохо бы имъ было, не такъ ли? Дай еще пожать руку. Человѣкъ вѣдь только единъ разъ умираетъ. Пой этой ночью, когда проснешься, громче и опять засыпай. Ха, ха, ха!
   Бэрнеби еще разъ взглянулъ сквозь рѣшетку на пустой дворъ; посмотрѣлъ потомъ на Гога, когда Гогъ всходилъ на ступени, ведшія въ его келью; слышалъ, какъ Гогъ кричалъ и заливался громкимъ хохотомъ, видѣлъ, какъ онъ махалъ шляпою надъ головой. Но Бэрнеби отвернулся, какъ человѣкъ бродящій впросонкахъ, и безъ всякаго слѣда страха или заботы легъ на свои доски и сталъ слушать, который часъ пробьетъ.
  

LXXVII.

   Время летѣло, шумъ на улицахъ замиралъ постепенно, пока, наконецъ, тишина не прерывалась почти ничѣмъ, кромѣ боя колоколовъ на церковныхъ башняхъ, возвѣщавшихъ ходъ того великаго сѣдовласаго стража, который не спитъ и никогда не отдыхаетъ.
   На улицу передъ фасадомъ тюрьмы приходили въ тотъ торжественный часъ отдѣльныя группы по два, по три человѣка: то были работники. Сходясь на срединѣ улицы, они бросали свои инструменты наземь и вполголоса разговаривали другъ съ другомъ. Другіе скоро пришли отъ самой тюрьмы съ бревнами и досками на плечахъ; прежніе тотчасъ принялись за дѣло, и глухіе удары молотовъ начали оглашать безмолвное мѣсто.
   Тамъ и сямъ стоялъ тотъ или другой работникъ съ фонаремъ или дымнымъ факеломъ, свѣтя товарищамъ, и при этомъ невѣрномъ свѣтѣ видно было, что одни вырывали камни изъ мостовой, другіе держали длинные, прямые столбы и устанавливали ихъ въ накопанныя на мостовой ямы. Иные медленно тащили порожнюю телѣгу съ тюремнаго двора, между тѣмъ какъ другіе загораживали улицу крѣпкими перилами. Все было въ дѣятельномъ движеніи. Темныя фигуры, которыя въ такой необыкновенный часъ такъ безмолвно и, однакожъ, такъ дѣятельно двигались туда и сюда, легко можно было счесть за привидѣнія, работавшія въ полночь надъ какимъ-нибудь призрачнымъ зданіемъ, которое, подобно имъ, исчезнетъ съ разсвѣтомъ и не оставитъ по себѣ ничего, кромѣ пара и тумана.
   Было еще темно, когда собралось нѣсколько человѣкъ зрителей, которые явно пришли нарочно такъ рано. Даже люди, которымъ черезъ эту улицу лежала дорога куда-нибудь вовсе въ другое мѣсто, останавливались и стояли, будто прикованные неодолимою, волшебною силой. Между тѣмъ стукъ молотовъ и пилъ не прекращался; съ нимъ мѣшался глухой звукъ досокъ и балокъ, падавшихъ на мостовую; по временамъ перекликались межъ собою работники. Какъ скоро раздавался колокольный бой на сосѣдней церкви -- а это происходило каждую четверть часа -- странное, мгновенное, но невыразимо страшное чувство, казалось, овладѣвало предстоящими.
   Мало-по-малу показывался слабый лучъ на востокѣ, и воздухъ, цѣлую ночь бывшій теплымъ, вѣялъ свѣжо и прохладно. Хоть дня еще не было, но темнота убыла, и звѣзды померкли. Тюрьма, доселѣ представлявшаяся просто черною, безвидною громадою, приняла свою обычную наружность; отъ времени до времени виднѣлся на ея крышѣ одинокій сторожъ, который наклонялся внизъ поглядѣть на приготовленія, дѣлавшіяся на улицѣ. Человѣкъ этотъ, составлявшій какъ бы часть тюрьмы и знавшій, или хотя казавшійся знавшимъ все, что происходило внутри ея, былъ предметомъ такого интереса, что люди, стоявшіе внизу, указывали на него пальцами и со страхомъ слѣдили его кристальными взорами, будто привидѣніе.
   Постепенно становился сильнѣе слабый свѣтъ, и дома съ ихъ надписями и вывѣсками обозначались явственнѣе. Тяжелыя кареты медленно катились со двора противолежащей гостиницы; путешественники смотрѣли и, тихо отъѣзжая, часто оглядывались на тюрьму. Вотъ блеснули первые лучи солнца на улицу; ночная работа, принимавшая въ мѣняющихся фантазіяхъ зрителей сотни различныхъ образовъ, стояла теперь передъ ними въ своемъ настоящемъ видѣ: то были эшафотъ и висѣлица.
   Съ прибываніемъ теплаго, яснаго, лѣтняго дня, послышалось уже жужжанье небольшой толпы народа; ставни отворились, занавѣсы поднялись, и любопытные, спавшіе насупротивъ тюрьмы, гдѣ для зрѣлища казни за дорогую цѣну нанимались мѣста, поспѣшно вскакивали съ постелей. Въ нѣкоторыхъ домахъ хозяева повынули всѣ рамы изъ оконъ, чтобъ доставить большее удобство зрителямъ; индѣ зрители уже сидѣли въ кружкѣ и прогоняли время картами, питьемъ и шутками. Нѣкоторые откупили себѣ мѣста на крышахъ и уже выбирались туда черезъ слуховыя окошки. Другіе еще торговались за лучшія мѣста и были въ нерѣшимости сколько заплатить, смотрѣли на медленно прибывающую массу народа и на работниковъ, которые равнодушно наклонялись на эшафотѣ и притворялись, будто безъ участія слушаютъ похвалы, которыя расточалъ хозяинъ своему дому насчетъ прекраснаго вида и чрезвычайной умѣренности запрошенной цѣны.
   Никогда не бывало лучшаго утра. Съ кровель и верхнихъ этажей домовъ виднѣлись башни приходскихъ церквей, и куполъ большого собора выставлялся надъ тюрьмою на синемъ небѣ, окруженный легкими лѣтними облаками, такъ что въ ясной атмосферѣ можно было явственно разобрать всякій завитокъ, всякую лишь, всякое украшеніе, окно. Все было полно блеска и надежды -- только не внизу, не на улицѣ, куда глазъ смотрѣлъ какъ въ темный ровъ, гдѣ, среди такой обильной жизни и свѣжаго бытія, стояло страшное орудіе смерти. Казалось, будто само солнце не въ силахъ было заглянуть туда.
   Но все еще лучше, было, пока это орудіе печально и мрачно стояло въ темной тѣни, нежели теперь, когда оно торчало на полномъ блескѣ солнца, съ своей черной, лоснящейся краскою и своими вѣющими въ воздухѣ хвостами. Еще лучше было оно, скрытое въ мглистомъ уединеніи полуночи, когда двѣ фантастическія фигуры стояли около него, нежели при ясномъ свѣтѣ утра, среди волнующейся толпы народа. Лучше было оно, пока, какъ привидѣніе, пугало народъ и навѣвало адскія грезы обывателямъ Стараго Города, нежели теперь, когда, издѣваясь надъ лицомъ дня, тѣснило въ ихъ бодрствующія чувства свой отвратительный образъ.
   Било шесть, семь, восемь часовъ. Живая рѣка катилась вдоль улицъ на торговыя площади. Экипажи, почтовыя кареты и ломовыя телѣги продирались сквозь толпу и ѣхали далѣе. Нѣкоторыя изъ нихъ, незнавшія городскихъ дѣлъ и пріѣхавшія далеко изъ провинціи, останавливались, и кучеръ указывалъ бичемъ на висѣлицу, хотя могъ обойтись и безъ этого, ибо всѣ пассажиры оборачивали головы по тому же направленію, и каретныя окна были набиты любопытными. Женщины смотрѣли робкими, но жадными глазами на страшную висѣлицу; даже маленькихъ дѣтей приподнимали надъ головами народа, чтобъ они видѣли, что за игрушка висѣлица и какъ вѣшаютъ людей.
   Двое бунтовщиковъ должны были умереть передъ тюрьмою, которую они разорили; одинъ вслѣдъ за ними въ Блумсберей-Скверѣ. Въ девять часовъ пришелъ сильный отрядъ войска на улицу и занялъ ее, разставясь въ два ряда вдоль узкаго проѣзда къ Гольборну. По этой улицѣ проѣхала къ воротамъ тюрьмы вторая телѣга (первая, о которой мы упоминали выше, употреблена на постройку эшафота). Послѣ такихъ приготовленій солдаты сдѣлали ружьемъ къ ногѣ и стали вольно; офицеры ходили промежъ рядовъ взадъ и впередъ, болтая другъ съ другомъ или останавливаясь у подножія эшафота; масса народа, нѣсколько часовъ прибывавшая необыкновенно быстро и теперь еще возраставшая ежеминутно, ждала двѣнадцатаго часа съ нетерпѣніемъ, которое увеличивалось при каждомъ боѣ часовъ на церкви Св. Сепульхра.
   До сихъ поръ все было тихо, кромѣ развѣ того, что прибытіе какого нибудь новаго общества къ незанятому еще окошку подавало новый предметъ для глазъ и разговоровъ. Но когда приближался урочный часъ, поднялось жужжанье и ворчанье, ежеминутно громче и громче, скоро разрослось въ ревъ и, казалось, готово было разодрать воздухъ. Ни словъ, ни голосовъ нельзя было распознать въ этомъ крикѣ, да люди и не разговаривали много, хотя короче знавшіе дѣло толковали сосѣдямъ, что палача можно будетъ узнать потому, что онъ меньше ростомъ, что другого, котораго съ нимъ повѣсятъ, зовутъ Гогомъ, и что Бэрнеби Роджа будутъ казнить въ Блумсберей-Скверѣ.
   Когда срокъ еще приблизился, стало такъ шумно, что у окна ужъ нельзя было разслышать часовъ ближней колокольни. Да и не было нужды слышать ихъ, потому что на лицахъ зрителей можно было прочесть, много ли осталось времени. Какъ скоро ударяло четверть часа, въ толпѣ поднималось движеніе, будто пролетало что нибудь по ней.
   Три четверти двѣнадцатаго. Ропотъ сдѣлался ужъ просто оглушителенъ, а казалось, что никто не открывалъ рта. Куда ни взглянешь, вездѣ только напряженные взоры и сжатыя губы; самому опытному наблюдателю не удалось бы опредѣлить, кто именно говорилъ и кричалъ.
   Три четверти двѣнадцатаго. Многіе зрители, по усталости отошедшіе было отъ окошекъ, воротились съ свѣжимъ запасомъ терпѣнія. Нѣкоторые заснули было и теперь опять стали бодры; въ толпѣ всякій дѣлалъ еще послѣднее усиліе добиться мѣста получше, отчего произошелъ напоръ на крѣпкія перила, такъ что они гнулись и подавались, какъ слабые прутья. Офицеры заняли свои мѣста и начали командовать. Шпаги обнажены, ружья подняты на плечо, и яркая сталь, поднявшись надъ толпою, заблистала, какъ ручей на солнцѣ. Вдоль этой блестящей линіи спѣшили двое людей съ лошадью, которая наскоро была запряжена въ телѣгу, стоявшую у воротъ тюрьмы. Потомъ наступила глубокая, могильная тишина, занявшая мѣсто смятенія, господствовавшаго до сихъ поръ. Каждое окно начинено было головами; крыши усѣяны народомъ; люди хватались за трубы, выглядывали изъ-за фронтоновъ, цѣплялись, Богъ знаетъ, по какимъ мѣстамъ; еслибы вырвался хоть одинъ кирпичъ, они полетѣли бы на улицу. Колокольня, церковный дворъ, церковная крыша, коридоры тюрьмы, даже колодези и фонарные столбы, всякій дюймъ порожняго мѣста, все покрыто было людьми.
   При первомъ ударѣ двѣнадцати, началъ звонить тюремный колоколъ. Ревъ и шумъ опять раздались: кто кричалъ: "долой шляпы", кто "бѣдняжки". Со всѣхъ сторонъ клики сожалѣнія или испуга. Страшно было видѣть міръ жадныхъ глазъ, неподвижно устремленныхъ на эшафотъ и висѣлицу...
   Глухой ропотъ такъ-же явственно слышенъ былъ въ тюрьмѣ, какъ и снаружи. Трое осужденныхъ были вмѣстѣ выведены на дворъ, когда шумъ раздавался по воздуху, и они очень хорошо понимала его значеніе.
   -- Слышишь!-- воскликнулъ Гогъ, не робѣя.-- Они ждутъ насъ. Я слышалъ, когда проснулся ночью, какъ они сбирались, повернулся и прилегъ на другое ухо. Я хорошо выспался. Посмотримъ, что за угощеніе готовятъ они палачу, теперь, когда за нимъ очередь. Ха, ха, ха.
   Въ эту минуту подошелъ капелланъ Ньюгета и, упрекая его за неумѣстную веселость, совѣтовалъ ему перемѣнить поведеніе.
   -- Да зачѣмъ?-- сказалъ Гогъ.-- Лучше всего ставить это ни во что. Ты вѣрно вѣдь ни во что это ставишь? О, будемъ веселѣе!-- воскликнулъ онъ, когда, капелланъ хотѣлъ прервать его.-- Пожалуй, строй себѣ эти торжественныя рожи и корчи печальныя мины, чорта ли ты думаешь въ это время? Говорятъ, ты готовишь лучшій салатъ во всемъ Лондонѣ. Ха, ха, ха! Видишь ли, я ужъ прежде слыхалъ про тебя. Нынче будетъ вкусно,-- станешь ты его готовить? Каковъ завтракъ? Надѣюсь, будетъ вдоволь поѣсть и попить всей этой голодной компаніи, которая ждетъ не дождется, скоро ли пройдетъ спектакль.
   -- Боюсь, говорилъ духовникъ,-- ты неисправимъ.
   -- Твоя правда. Я точно таковъ,-- отвѣчалъ Гогъ серьезно.-- Полно притворяться, сэръ. Всякій мѣсяцъ ты такъ веселишься; дай же и мнѣ повеселиться. Если тебѣ нужно труса, то вотъ поди къ нему! Попытай надъ нимъ свое искусство.
   Съ этими словами онъ указалъ на Денни, который, волоча по землѣ ноги, поддерживаемъ былъ подъ руки двумя человѣками и такъ трясся, какъ будто судороги сводили ему всѣ члены. Онъ отвернулся отъ этого плачевнаго зрѣлища и кликнулъ Бэрнеби, стоявшаго поодаль.
   -- Что? Веселѣе, Бэрнеби! Не унывай, молодецъ! Предоставь это ему.
   -- Богъ въ помощь!-- сказалъ Бэрнеби, подошедъ къ нему легкими шагами.-- Я не боюсь, Гогъ. Я совсѣмъ счастливъ. Я бы теперь не остался живъ, хоть бы они меня уговаривали. Погляди на меня. Будто я боюсь смерти. Будто они увидятъ, что я задрожу!
   Гогъ взглянулъ ему въ лицо, на которомъ мелькала странная, неземная улыбка; взоръ его свѣтился. Гогъ сталъ промежъ имъ и капелланомъ и проворчалъ послѣднему на ухо.
   -- Я бы не разговаривалъ съ нимъ много, сэръ, еслибъ былъ на твоемъ мѣстѣ. Пожалуй, онъ еще испортитъ тебѣ аппетитъ на завтракъ, хоть ты и привыкъ къ этому.
   Бэрнеби, одинъ изъ всѣхъ троихъ, умылся и причесался въ это утро. Двое другихъ не дѣлали уже этого съ самаго объявленія имъ смертнаго приговора. Онъ все еще носилъ измятыя павлинья перья на шляпѣ и тщательно надѣлъ и прибралъ на себѣ весь свой обыкновенный ленточный нарядъ. Его пламенные глаза, твердая поступь, гордая и рѣшительная осанка могли бы украшать геройскій подвигъ, добровольное самопожертвованіе зз благородное дѣло духа.
   Но все это лишь увеличивало его вину, все было просто притворство. Судъ призналъ его виновнымъ: слѣдовательно, и все это должно было быть притворствомъ. Добрый духовникъ страдалъ невыразимо, когда Бэрнеби за четверть часа назадъ прощался съ Грейфомъ. Человѣку въ его положеніи, казалось, невозможно было такъ нѣжно ласкать птицу.
   Дворъ полонъ народу: тутъ были полицейскіе, солдаты, надутые гражданскіе чиновники, любопытные и гости, которые приглашены были какъ на свадьбу. Гогъ поглядѣлъ кругомъ, угрюмо кивнулъ одному должностному лицу, показавшему ему рукою направленіе, куда идти, потрепалъ Бэрнеби по плечу и пошелъ львиною поступью.
   Они вступили въ большую залу, находившуюся такъ близко къ эшафоту, что могли ясно слышать голоса окружающихъ его: одни просили алебардщика помочь имъ вырваться изъ давки, другіе кричали стоявшимъ позади, чтобъ они немного подались, не то ихъ задавятъ, и они задохнутся.
   Среди залы стояли у наковальни два кузнеца съ молотами. Гогъ пошелъ прямо къ нимъ и положилъ на наковальню ногу съ такою силою, что наковальня зазвенѣла, какъ отъ удара тяжелымъ оружіемъ. Потомъ сталъ покойно, сложа руки, чтобъ дать сбить съ себя оковы, и смотрѣлъ мрачными, дерзкими взорами на присутствующихъ, которые любопытно разглядывали его вблизи и перешептывались другъ съ другомъ.
   Съ Денни такъ долго надо было хлопотать, пока удалось привести его въ залу, что церемонія съ Гогомъ и съ Бэрнеби почти кончилась прежде, чѣмъ Денни вошелъ. Но едва явился онъ въ мѣстѣ, столь ему извѣстномъ, и среди лицъ, съ которыми былъ такъ хорошо знакомъ -- вдругъ получилъ силу и память, всплеснулъ руками и еще разъ жалобно умолялъ о помилованіи.
   -- Джентльмены, добрые господа,-- воскликнулъ онъ, бросясь на колѣни и повалившись всѣмъ тѣломъ на полъ:-- директоръ, любезный директоръ, почтенные шерифы, достойные господа, пожалѣйте несчастнаго, который столько лѣтъ служилъ его величеству, парламенту и законамъ! Не дайте мнѣ... не дайте мнѣ умереть... по недоразумѣнію!..
   -- Денни,-- сказалъ смотритель Ньюгета:-- ты знаешь, что рѣшилъ судъ, знаешь, что приговоръ твой присланъ въ одно время съ прочими. Ты знаешь, что мы ничего не можемъ сдѣлать, даже еслибъ хотѣли.
   -- Все, чего я желаю, сэръ, все, о чемъ я молю, прошу, это только время и отсрочка, чтобъ увѣриться хорошенько!-- воскликнулъ несчастный, ища вокругъ состраданія блуждающими взорами.-- Король и правительство не могутъ знать, что это я; и увѣренъ, они не могутъ этого знать; они не. отдали бы меня на эту страшную бойню. Имъ извѣсгно мое имя, но они не знаютъ, что это тотъ самый Денни... Отложите мою казнь, ради Бога, милосердые господа, отложите до тѣхъ поръ, пока вамъ скажутъ, что я тридцать лѣтъ былъ здѣсь исполнителемъ... Неужели никто не пойдетъ имъ сказать это!-- вопилъ онъ, судорожно ломая руки и озираясь кругомъ.-- Неужели никто не сжалится и не пойдетъ имъ сказать это?
   -- Мистеръ Акерманъ,-- сказалъ немного спустя одинъ изъ окружающихъ:-- можетъ быть слова мои приведутъ несчастнаго въ болѣе бодрое расположеніе духа, даже теперь, въ послѣднюю минуту его жизни; позвольте мнѣ его увѣрить, что ремесло его очень хорошо было извѣстно тѣмъ, кто произносилъ надъ нимъ приговоръ.
   -- Да, можетъ быть, они думаютъ поэтому, что наказаніе не такъ жестоко!-- воскликнулъ преступникъ, падая къ ногамъ говорящаго и поднимая къ нему простертыя руки.-- Между тѣмъ, какъ оно ужаснѣе, сто разъ ужаснѣе для меня, чѣмъ для всякаго другого. Скажите имъ это, сэръ. Скажите имъ это. Оно тѣмъ ужаснѣе для меня, что они мнѣ столько разъ его поручали. Отложите мою казнь до тѣхъ поръ, пока вы имъ это скажете.
   Мистеръ Акерманъ махнулъ рукою, и два человѣка, которые привели Денни, подошли ближе. Онъ испустилъ пронзительный крикъ:
   -- Погодите, погодите! Минуту -- еще одну минуту. Дайте мнѣ еще надежду на помилованіе. Одному изъ насъ надо ѣхать въ Блумсберей-Скверъ. Пусть это буду я. Между тѣмъ, можетъ придти прощеніе; оно вѣрно придетъ. Ради Бога, пошлите меня въ Блюмсберей-Скверъ. Это будетъ ужасно, если вы меня здѣсь повѣсите!
   Его потащили къ наковальнѣ; но и тутъ онъ кричалъ такъ, что пересилилъ звонъ молотковъ и гулъ толпы; онъ говорилъ, что знаетъ о происхожденіи Гога: отецъ его еще живъ,-- онъ знатный и сильный господинъ,-- ему извѣстны фамильныя тайны,-- онъ не можетъ ничего сказать, если ему не дадутъ срока, возьметъ ихъ съ собою въ могилу. И продолжалъ вопить такимъ образомъ, пока голосъ измѣнилъ ему, и онъ упалъ между двумя помощниками палача.
   Въ эту-то минуту раздался первый ударъ двѣнадцати часовъ и началъ звонить тюремный колоколъ. Разные судебные чиновники, подъ предводительствомъ шерифовъ, двинулись къ дверямъ. Съ послѣднимъ ударомъ колокола все было готово.
   Спросили Гога, не имѣетъ ли: онъ еще чего-нибудь сказать.
   -- Сказать!-- воскликнулъ онъ.-- Нѣтъ, ничего. Я готовъ. Впрочемъ,-- прибавилъ онъ, когда взоръ его упалъ на Бэрнеби:-- и мнѣ надо сказать слово. Поди-ка сюда!
   На эту минуту было что то добродушное, даже нѣжное въ его дикомъ существѣ, когда онъ сжалъ и потрясъ руку своему бѣдному товарищу.
   -- Вотъ что мнѣ надо сказать!-- воскликнулъ онъ, твердо оглянувшись кругомъ.-- Еслибъ мнѣ можно было потерять десять жизней и потеря каждой жизни десять разъ причиняла бы мнѣ самую жестокую муку, я охотно бы согласился на все,-- вѣрьте или не вѣрьте, господа,-- на все бы согласился, чтобъ спасти одного человѣка... этого одного,-- прибавилъ онъ, еще разъ потрясши ему руку:-- который погибаетъ черезъ меня.
   -- Зачѣмъ же: "черезъ меня"?-- сказалъ кротко Бэрнеби.-- Не говори такъ. Тебя не за что хулить. Ты всегда былъ очень добръ до меня... Гогъ, теперь мы скоро увидимъ, отчего свѣтятъ звѣзды.
   -- Я взялъ его отъ нея и не думалъ, чтобъ изъ этого вышло такое несчастье,-- сказалъ Гогъ, положивъ ему на голову руку, тихимъ голосомъ,-- Прошу у него и у нея прощенія...
   Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
   -- На это адское дерево, на которомъ повисну я зрѣлымъ плодомъ, призываю проклятіе всѣхъ его жертвъ, прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ. Тому человѣку, который въ совѣсти долженъ признавать меня сыномъ, оставляю я желаніе, чтобъ онъ умеръ не на своей пуховой постели, а насильственною смертью, какъ умираю я теперь, и чтобъ одинъ только ночной вѣтеръ плакалъ о немъ. Тутъ я говорю: аминь, аминь, аминь!
   Ослабѣвшая рука его упала; онъ повернулся и пошелъ твердымъ шагомъ, сдѣлавшись совершенно прежнимъ Гогомъ.
   -- Больше ничего?-- указалъ смотритель.
   Гогъ махнулъ рукою Бэрнеби, не глядя на него, и сказалъ:-- я готовъ!
   -- Впередъ!
   -- Постойте,-- сказалъ Гогъ, быстро оборотившись:-- не за хочетъ ли кто взять къ себѣ собаку, и то, если намѣренъ съ нею хорошо обходиться. Я оставилъ собаку въ домѣ, откуда пришелъ; она была моя, и не легко найти другую такую собаку. Вамъ удивительно, что я еще думаю о собакѣ, именно теперь,-- прибавилъ онъ съ нѣкоторымъ смѣхомъ.-- Еслибъ хоть одинъ человѣкъ на Божьемъ свѣтѣ вполовину оказалъ мнѣ столько услугъ, я думалъ бы и о немъ.
   Онъ не говорилъ больше, а шелъ съ равнодушною миною, хотя въ то же время частью съ живымъ любопытствомъ, частью съ досадою слушалъ молитву по усопшихъ. Какъ скоро онъ выступилъ за дверь жалкаго товарища, его вывели; остальное видѣла толпа.
   Бэрнеби впереди всѣхъ вошелъ на ступени; но его удержали, потому что приговоръ надъ нимъ должно было исполнить въ другомъ мѣстѣ. Минуты двѣ спустя, шерифы воротились, и то-же шествіе отправилось по многимъ комнатамъ и коридорамъ ко второй двери,-- къ той, у которой ждала телѣга. Бэрнеби потупилъ голову, чтобъ не видать того, что, какъ онъ зналъ, встрѣтилось бы его взоромъ, и торопливо, впрочемъ, съ какимъ-то дѣтскимъ тщеславіемъ, сѣлъ на телѣгу. Офицеры заняли свои мѣста спереди, сзади и по бокамъ; экипажи шерифовъ покатились впередъ; отрядъ солдатъ окружилъ поѣздъ, и все медленно днигалось къ разрушенному дому лорда Менсфильда.
   Грустно было видѣть всю торжественность, блескъ и силу, собранныя вкругъ безпомощнаго созданія, и еще грустнѣе смотрѣть, какъ Бэрнеби ѣхалъ, какъ безпорядочныя мысли его находили странное ободреніе въ набитыхъ биткомъ улицахъ и окошкахъ, какъ онъ, даже тогда еще, чувствовалъ вліяніе яснаго, чистаго неба и, улыбаясь, глядѣлъ въ его бездонную синеву. Но со времени укрощенія мятежей много было такихъ зрѣлищъ, столь трогательныхъ и вмѣстѣ столь отвратительныхъ, что, казалось, они приготовляемы были больше для возбужденія состраданія къ жертвамъ, чѣмъ уваженія къ тому закону, котораго могучая рука не одинъ, повидимому, разъ подымалась столь же неумѣстно и кровожадно теперь, когда все было спокойно, сколько ослаблена была низкой трусостью во время опасности.
   Двое калѣкъ, мальчиковъ, изъ которыхъ одинъ былъ на деревяшкѣ, а другой бродилъ на костылѣ, повѣшены въ Блюмсберей-Скверѣ. Когда надо было отвезти изъ подъ ногъ ихъ телѣгу, тутъ замѣтили, что они лицомъ, вмѣсто того, чтобъ оборотиться къ дому, который помогали грабить, отворотились отъ него; для поправленія этой неловкости, продлены были ихъ страданія. Въ Боу-Стритѣ также повѣшенъ мальчикъ, много другихъ дѣтей повѣшено въ разныхъ частяхъ города. Четыре бѣдныя женщины также приговорены были къ смертной казни. Словомъ, тѣ, которые пострадали, какъ возмутители, были большею частью самые слабые, самые незначительные, самые жалкіе между виновными. Ѣдкою сатирою на лжерелигіозный крикъ, повлекшій столько несчастій, было то, что многіе изъ этихъ людей оказались католиками и приготовлялись къ смерти католическими священниками.
   Въ Бишопсгетъ-Стритѣ повѣшенъ былъ молодой человѣкъ, котораго старый, сѣдовласый отецъ ожидалъ у висѣлицы, поцѣловалъ его на прощанье, у ея подножія и сидѣлъ на землѣ до тѣхъ поръ, пока сняли несчастнаго. Ему охотно бы отдали трупъ сына, но онъ былъ такъ бѣденъ, что не имѣлъ ни гроба, ни носилокъ, ничего, чтобъ взять тѣло; терпѣливо шелъ онъ подлѣ телѣги, влекшей назадъ въ тюрьму его мертваго сына, и нѣсколько разъ жалъ ему охладѣлую руку...
   Но народъ снова забылъ всѣ эти вещи или мало заботился о нихъ, если онѣ и уцѣлѣли въ его памяти; между тѣмъ, какъ одна большая толпа толкалась и тѣснилась, чтобъ еще разъ на прощанье взглянуть вблизи на ньюгетскую висѣлицу, другая бѣжала за телѣгою бѣднаго Бэрнеби, чтобъ умножить толкотню, ждавшую его на мѣстѣ казни.
  

LXXVIII.

   Въ тотъ самый день и въ тотъ самый часъ сидѣлъ мистеръ Уиллитъ старшій въ комнатѣ Чернаго Льва, куря трубку. Несмотря на жаркое лѣто, мистеръ Уиллитъ сидѣлъ у огня. Онъ погруженъ былъ въ глубокое раздумье, а въ такомъ состояніи онъ обыкновенно любилъ медленно поджаривать себя, полагая, что этотъ кухонный процессъ способствуетъ вытапливанію его идей, которыя, впрочемъ, закипѣвъ однажды, текли такъ обильно, что онъ и самъ не могъ этому надивиться.
   Много разъ утѣшали мистера Уиллита родные и знакомые увѣреніемъ, что за понесенный въ его "Майскомъ Деренѣ" убытокъ онъ можетъ "пасть на графство". Но какъ это выраженіе имѣло несчастное сходство съ народною поговоркою "пасть на приходъ" или "сѣсть на шею приходу", то мистеръ Уиллитъ утѣшался имъ такъ же мало, какъ утѣшался бы надеждою на окончательное разореніе и совершенное нищенство. Онъ принималъ эти слова съ прискорбнымъ покачиваніемъ головы или страшнымъ, неподвижнымъ взглядомъ, и всякій разъ послѣ утѣшительнаго визита былъ печальнѣе, чѣмъ во всѣ прочіе двадцать четыре часа.
   Случилось, однако же, когда онъ по такому особенному поводу сидѣлъ у огня, оттого-ли, что съ одного бока онъ ужъ совсѣмъ изжарился, или оттого, что былъ въ особенно веселомъ расположеніи духа, или оттого, наконецъ, что ужъ слишкомъ долго раздумывалъ, только случилось, что въ отдаленнѣйшихъ и глубочайшихъ тайникахъ его ума мелькнулъ маленькій, слабый лучъ свѣта, темное предчувствіе, что, можетъ быть, "Майское-Дерево" будетъ возстановлено на общественный счетъ и займетъ свое прежнее высокое мѣсто между гостиницами земного шара. Этотъ слабый лучъ распространилъ такой яркій свѣтъ въ головѣ мистера Уиллита, что дѣло стало ему, наконецъ, такъ ясно и очевидно, какъ пламя, передъ которымъ сидѣлъ онъ; въ полной увѣренности, что онъ первый сдѣлалъ это открытіе и что выслѣдилъ, догналъ и поймалъ совершенно-оригинальную идею, которая до сихъ поръ еще не приходила ни въ одну смертную голову, положилъ онъ трубку, потеръ себѣ руки и громко захохоталъ.
   -- Э, батюшка!-- воскликнулъ вошедшій въ эту минуту Джой.-- Да ты нынче хоть куда веселъ.
   -- Ничего особеннаго,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ, опять усмѣхнувшись:-- совершенно ничего особеннаго, Джозефъ. Разскажи-ка мнѣ что-нибудь про салванновъ.-- Мистеръ Уиллитъ усмѣхнулся еще разъ и засунулъ трубку въ ротъ.
   -- Что мнѣ тебѣ сказать, батюшка?-- спросилъ Джой, положивъ ему руку на плечо и наклонясь къ нему.-- То, что я воротился бѣднѣе церковной крысы. Это ты знаешь. Что я искалѣченъ на всю жизнь. И это знаешь.
   -- Она отстрѣлена,-- бормоталъ мистеръ Уиллитъ, уставивъ глаза на огонь: -- при защитѣ салванновъ, въ Америкѣ, гдѣ идетъ война.
   -- Такъ точно,-- отвѣчалъ съ улыбкой Джой и облокотился уцѣлѣвшею рукою на спинку отцовыхъ креселъ: -- объ этомъ-то я и хотѣлъ теперь поговорить съ тобою. Человѣкъ съ одной рукой не слишкомъ годенъ на свѣтѣ, батюшка.
   Объ этомъ мистеръ Уиллитъ совсѣмъ еще не думалъ и потому сначала не отвѣчалъ ничего.
   -- Никоимъ образомъ,-- сказалъ Джой: -- не можетъ онъ такъ, какъ всякій другой, найти и надѣлать себѣ средствъ поддержать жизнь. Онъ не можетъ сказать "я хочу это дѣлать" или "этого я не хочу", а долженъ браться за такую работу, какую только онъ можетъ дѣлать, и молиться Богу, что еще нѣтъ чего-нибудь хуже.-- Что ты говоришь?
   Мистеръ Уиллитъ повторялъ про себя тихо и задумчивымъ тономъ слова: "при защитѣ салванновъ"; но смутился, казалось, что его услышали, и отвѣчалъ: "ничего".
   -- Ну, вотъ видишь ли, батюшка. Мистеръ Эдвардъ пріѣхалъ въ Англію изъ Вестъ-Индіи. Убѣжавъ (мы бѣжали съ нимъ въ одинъ день), онъ поѣхалъ на одинъ изъ острововъ, гдѣ обзавелся землею его школьный товарищъ; онъ не поспѣсивился войти въ его дѣла, и... и словомъ, ему посчастливилось, онъ разбогатѣлъ, пріѣхалъ сюда по дѣламъ и скоро опять отъѣзжаетъ. Что мы воротились почти въ одно время и встрѣтились въ бунтѣ, было ужъ, конечно, доброе дѣло, потому что это не только дало намъ случай оказать услугу стариннымъ друзьямъ, но и мнѣ открыло въ жизни дорогу, по которой я могу идти, не садясь вамъ на шею. Прямо сказать, батюшка, Эдварду Честеру я гожусь; я увѣрился, что точно могу ему быть полезенъ и сбираюсь перенести мою остальную руку съ нимъ за море, чтобъ служить ему какъ умѣю лучше.
   Въ глазахъ мистера Уиллита Вестиндскіе острова и вообще всѣ чужеземныя страны были населены дикими народами, которые только и дѣлали, что махали томагаукомъ и татуировали себѣ на тѣлѣ курьезныя фигуры. И потому едва услышалъ онъ, что сказалъ Джой,-- разлегся на креслахъ, вынулъ изо рта трубку и съ такимъ испугомъ уставился глядѣть на сына, какъ будто видѣлъ его уже привязаннаго къ столбу и мучимаго для потѣхи веселаго селенія. Какое нашелъ бы онъ выраженіе для своихъ чувствованій, еслибь заговорилъ, нельзя рѣшить,-- да и не нужно, потому что не успѣлъ онъ вымолвить слова, какъ въ комнату вбѣжала Доли Уарденъ со слезами на глазахъ и бросилась, не говоря ни слова, Джою на шею, обвивъ его своими бѣлыми ручками.
   -- Долли!-- воскликнулъ Джой.-- Долли!
   -- Да, зови меня такъ... и всегда, и всегда!-- восклицала дочь слесаря. Не будь холоденъ со мною, не чуждайся, не таись отъ меня, не брани меня за глупости, въ которыхъ я давнымъ-давно раскаялась; не то -- я умру.
   -- Я... тебя бранить?-- сказалъ Джой.
   -- Да, потому что всякое доброе и честное слово, которое ты говорилъ, кололо мнѣ сердце. Ты, который столько перенесъ отъ меня, который всѣми своими страданьями обязанъ моему капризу, ты такъ былъ добръ и благороденъ со мною, Джой...
   Онъ не могъ выговорить ни слова. Поразительное краснорѣчіе было въ его одной рукѣ, которою онъ обнималъ ее; но уста молчали.
   -- Еслибъ ты хоть однимъ словечкомъ напомнилъ,-- говорила она, рыдая и прижимаясь еще ближе къ нему:-- какъ мало я стою твоего снисхожденія; еслибъ ты хоть минуту торжествовалъ, мнѣ было бы легче перенести это.
   -- Торжествовалъ?-- повторилъ Джой съ улыбкою, которая какъ будто говорила: "красивъ бы я былъ въ это время".
   -- Да, торжествовалъ!-- восклицала она и все сердце и вся душа ея выливалась въ звукѣ ея голоса и въ наполненныхъ слезами глазахъ,-- потому что ты можешь торжествовать. Я рада, что ты можешь... Я не меньше тебя печалилась; я не могла забыть послѣдняго дня, какъ мы съ тобою здѣсь разговаривали,-- нѣтъ, и еслибъ можно было воротить прошлое, сдѣлать тотъ прощальный день вчерашнимъ...
   Бывалъ ли когда любовникъ блаженнѣе Джоя въ эту минуту?
   -- Милый Джой,-- сказала Долли:-- я любила тебя всегда, въ глубинѣ сердца я всегда тебя любила, хоть и была такъ суетна и вѣтрена. Тогда я надѣялась, что ты воротишься въ тотъ же вечеръ; я была твердо въ этомъ увѣрена; молилась о томъ Богу на колѣняхъ... Всѣ эти долгіе, долгіе годы я ни разу не забывала о тебѣ, ни разу не теряла надежды на твое благополучное возвращеніе.
   Краснорѣчіе Джоевой руки превосходило теперь самый страстный языкъ; краснорѣчіе губъ его также; однако онъ не говорилъ ни слова.
   -- И вотъ теперь,-- воскликнула Долли, трепеща отъ избытка душевнаго волненія,-- еслибъ ты былъ хворъ и весь изувѣченъ; еслибъ былъ слабъ и безпомощенъ; еслибъ, вмѣсто того, что ты есть, для всѣхъ, кромѣ меня, былъ только обломкомъ человѣка, все же я гордо и радостно отдала бы тебѣ свою руку, какъ самому знатному лорду Англіи.
   -- Что я сдѣлалъ!-- воскликнулъ Джой.-- Что я сдѣлалъ, чтобъ заслужить такую награду?
   -- Ты научилъ меня,-- сказала Долли, поднявъ свое очаровательное личико:-- узнать себя и цѣну тебѣ; сдѣлаться лучшею, нежели какою была я прежде; быть достойнѣе твоего прямого, мужественнаго характера. Только подъ старость, милый Джой, ты увидишь, что ты это сдѣлалъ; потому что не только теперь, когда оба мы молоды и здоровы, но и въ пожилыхъ нашихъ лѣтахъ буду я твоей покорною, кроткою, любящею женою. Никогда не буду я знать ни желанья, ни заботы, которыя не касались бы до тебя и до нашего семейства; всегда буду стараться утѣшать тебя моей нѣжнѣйшей привязанностью и преданнѣйшею любовью... Да, буду, буду!
   Джой могъ только опять употребить свое прежнее краснорѣчіе.
   -- Они ужъ это знаютъ, мои домашніе,-- сказала Долли.-- Для тебя я покинула бы даже ихъ, но они уже знаютъ и радуются, и благодарны, и гордятся тобою также, какъ я. Ты не станешь приходить навѣщать меня какъ старый знакомый, который зналъ меня въ дѣвушкахъ, не правда ли?-- Мудрено сказать, что тутъ отвѣчалъ Джой, но говорилъ онъ очень много, и Долли также говорила очень много; и онъ прижалъ Долли своей рукою очень крѣпко къ груди, и Долли не противилась; и если когда-нибудь бывали двое счастливцевъ на семъ свѣтѣ, то можно съ нѣкоторою достовѣрностью предположить, что счастливцы эти были Джой и Долли.
   Если скажемъ, что, во время этой сцены, мистеръ Уиллитъ старшій объятъ былъ величайшимъ изумленіемъ, къ какому только способна человѣческая природа, что онъ находился въ полномъ духовномъ изнеможеніи и потомъ опять всходилъ на самыя ужасныя и дотолѣ недостижимыя высоты удивленія,-- все-таки представимъ лишь слабую картину состоянія его ума и души. Появись вдругъ орелъ, грифъ, летучій слонъ или крылатый моржъ и, ухвативъ его за спину, улети съ нимъ въ самое сердце "салванновъ" онъ почелъ бы это за самое обыкновенное происшествіе, въ сравненіи съ тѣмъ, что видѣлъ теперь передъ глазами. Сидѣть сложа руки, все видѣть и слышать, забытому и оставленному безъ малѣйшаго вниманія, между тѣмъ, какъ его сынъ и молодая женщина разговаривали въ самыхъ страстныхъ выраженіяхъ, цѣловались другъ съ другомъ и во всѣхъ отношеніяхъ вели себя такъ свободно,-- это было такое страшное, неизъяснимое, совершенно непонятное положеніе, что отъ изумленія впалъ онъ въ летаргическій сонъ и также мало могъ опомниться, какъ и какой-нибудь очарованный спящій въ первый годъ своего волшебнаго сна, который продолжится еще цѣлое столѣтіе.
   -- Батюшка,-- сказалъ Джой, подводя къ нему Долли:-- знаете, кто это?
   Мистеръ Уиллитъ взглянулъ сперва на нее, потомъ на сына, потомъ опять на нее, и сдѣлалъ, наконецъ, тщетное покушеніе потянуть глотокъ дыма изъ своей трубки, которая давно ужъ погасла.
   -- Скажите хоть слово, батюшка, хоть только "здоровы ли?" приставалъ къ нему Джой.
   -- Разумѣется, Джозефъ,-- отвѣчалъ мистеръ Уиллитъ:-- о, да. Почему же нѣтъ?
   -- Конечно,-- сказалъ Джой:-- почему же нѣтъ?
   -- Ахъ!-- возразилъ отецъ.-- Почему же нѣтъ?-- И при этомъ замѣчаніи, которое говорилъ онъ тихимъ голосомъ, какъ будто разсуждалъ самъ съ собою потихоньку о какомъ-то важномъ вопросѣ, онъ употребилъ маленькій палецъ правой руки (если только какой-нибудь изъ его пальцевъ можно назвать маленькимъ), вмѣсто гвоздя для чищенья и набиванья трубки, и снова замолчалъ.
   Такъ сидѣлъ онъ, по крайней мѣрѣ, съ полчаса, хотя Долли самымъ ласковымъ и любезнымъ тономъ говорила ему разъ двадцать, что она надѣется, онъ не сердится на нее. Такъ сидѣлъ онъ съ полчаса неподвижно и походилъ точь-въ-точь на кегельнаго царя. Но вдругъ, къ великому смущенію молодыхъ людей, не говоря ни слова, онъ громко и отрывисто захохоталъ и повторилъ:-- Разумѣется, Джозефъ. О, да. Почему же нѣтъ... Послѣ этого онъ вышелъ прогуляться.
  

LXXIX.

   Старый Джонъ не подходилъ къ "Золотому-Ключу", ибо между Золотымъ клюнемъ и Чернымъ Львомъ лежала пустыня улицъ, какъ извѣстно всякому, кто знаетъ разстояніе отъ Уайт-Чэпля до Клеркенуилля, а онъ не былъ записнымъ ходокомъ. Но Золотой Ключъ намъ по пути; итакъ, зайдемте въ Золотой Ключъ.
   Самъ золотой ключъ, прекрасный символъ слесарнаго мастерства, былъ сорванъ и нещадно растоптанъ бунтовщиками. Но теперь онъ опять во всей красѣ, вновь вызолоченъ, вычищенъ и даже блеститъ ярче прежняго. Въ самомъ дѣлѣ, весь домъ спереди такъ хорошъ похорошѣлъ помолодѣлъ и даже такъ поновился, что, будь еще живы мятежники, которые его ограбили, у нихъ разлилась бы желчь при видѣ благоденствія стариннаго зданія.
   Ставни однако, затворены, сторы въ окошкахъ верхняго этажа всѣ спущены и, вмѣсто привычной своей веселой наружности, домъ имѣлъ еще видъ печальный и пасмурный. Сосѣди, часто, бывало, видавшіе приходъ Бэрнеби, легко могли себѣ объяснить это. Дверь стояла полурастворенная; но молотокъ слесаря молчалъ; кошка, дремля, сидѣла на кузницѣ; вокругъ все было темно, пусто и безмолвно.
   На порогѣ этой двери встрѣтились мистеръ Гэрдаль и Эдвардъ Честеръ. Младшій пропустилъ впередъ старшаго; оба вошли съ увѣренностью, которая, повидимому, показывала, что они кого-то ждутъ, или что они привыкли приходить и уходить безъ спроса -- пошли и заперли за собою дверь.
   Они прошли черезъ старую, нижнюю гостиную по крутой, красивой и опрятной лѣстницѣ въ лучшую комнату, нѣкогда утѣшеніе и гордость мистриссъ Уарденъ и сцену подвиговъ миссъ Меггсъ, заслугъ ея семейству и хозяйству.
   -- Уарденъ привелъ сюда мать, вчера вечеромъ, говорилъ онъ мнѣ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Она теперь наверху, въ комнатѣ, что надъ нами,-- отвѣчалъ Эдвардъ.-- Говорятъ, ея радость превосходитъ всякое описаніе. Мнѣ нечего прибавлять,-- вы сами знаете,-- человѣколюбіе и участіе этихъ добрыхъ людей не имѣетъ предѣловъ.
   -- Да наградитъ ихъ за то Господь! Уардена нѣтъ дома.
   -- Онъ воротился домой тотчасъ съ нашимъ посланнымъ. Всю ночь его не было дома, вы это знаете, разумѣется. Вѣдь большую часть ночи онъ пробылъ вмѣстѣ съ вами.
   -- Да. Безъ него бы мнѣ какъ безъ правой руки. Онъ старше меня, но ничто его не сломитъ.
   -- Мужественный и веселый человѣкъ.
   -- Онъ имѣетъ прано на такую репутацію. Никогда не бывало человѣка бодрѣе его. Онъ только жнетъ, что посѣялъ, не больше.
   -- Не всѣ люди такъ счастливы, чтобъ могли похвалиться этимъ,-- сказалъ Эдвардъ послѣ минутнаго молчанія.
   -- Все-таки ихъ больше, чѣмъ вы думаете,-- отвѣчалъ мистеръ Гэрдаль.-- Только мы больше смотримъ на жатву, чѣмъ на время посѣва. Такъ вы поступаете со мною.
   Въ самомъ дѣлѣ, его блѣдное, исхудалое лицо, исполненное мрачнаго выраженія, такъ много служило поводомъ къ Эдвардовскому замѣчанію, что Эдвардъ на минуту затруднился отвѣтомъ
   -- Полноте, полноте,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль: -- совсѣмъ нетрудно было угадалъ такую естественную мысль. Однакожъ, вы ошибаетесь. У меня была своя доля несчастія, можетъ быть и побольше обычнаго общаго жребія, но я переносилъ его дурно. Я ломалъ тамъ, гдѣ слѣдовало бы гнуть, я уединялся и пряталъ голову тогда, какъ долженъ бы былъ предаваться всему великому творенію Божію. Терпѣнье и смиреніе знаетъ только тотъ, кто весь міръ можетъ назвать братьями. Я удалился отъ міра -- и наказанъ за это.
   Эдвардъ хотѣлъ было противорѣчить, но мистеръ Гэрдаль не далъ ему времени и продолжалъ:-- теперь слишкомъ поздно поправлять это. Иногда мнѣ кажется, еслибъ можно было начать жить сызнова, я поправилъ бы эту ошибку какъ изъ любви къ добру, такъ и изъ любви къ самому себѣ. Но, даже принимая такія лучшія намѣренія, я невольно пугаюсь мысли перестрадать еще разъ то, что я перестрадалъ; въ этомъ обстоятельствѣ нахожу непріятное убѣжденіе, что я все-таки опять тотъ же человѣкъ, хотя бъ и могъ изгладить прошедшее и сохранить снисканную черезъ него опытность.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Эдвардъ: -- въ этомъ вы не можете быть такъ твердо увѣрены.
   -- Вы такъ думаете?-- отвѣчалъ мистеръ Гэрдаль.-- Радуюсь, что вы такъ думаете. Я самъ лучше знаю себя и потому не полагаю такой надежды на свои силы. Но оставимъ это и перейдемъ къ другому предмету, который съ этимъ имѣетъ больше связи, нежели кажется, можетъ быть, съ перваго взгляда. Вы все еще любите мою племянницу, сэръ, и она къ вамъ все еще благосклонна.
   -- Я слышалъ это отъ нея самой,-- сказалъ Эдвардъ,-- а вы знаете, что ея любовь я не промѣняю ни на какое земное счастье.
   -- Вы прямы и откровенны, честны и безкорыстны,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Вы внушили мнѣ это понятіе о себѣ, хоть я и смотрѣлъ когда-то на васъ косо. Я вѣрю вамъ. Подождите минуту, пока я ворочусь назадъ.
   Онъ оставилъ комнату, но скоро возвратился съ племянницею.
   -- Тотъ первый и единственный разъ,-- сказалъ онъ:-- когда мы трое вмѣстѣ стояли подъ кровлей Эммина родительскаго дома, я просилъ васъ никогда впередъ не переступать его порога.
   -- Это единственное, касающееся до нашей любви обстоятельство,-- замѣтилъ Эдвардъ:-- котораго я не помню.
   -- Вы носите имя,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль: -- которое я имѣлъ причину ненавидѣть. Меня оскорбляли и раздражали воспоминанія о личной непріятности и горькой обидѣ; но даже и теперь я не могу упрекнуть себя, чтобъ когда-нибудь упускалъ изъ виду самое искреннее попеченіе объ ея истинномъ счастіи или чтобъ при всемъ заблужденіи съ моей стороны дѣйствовалъ по иному побужденію, кромѣ чистаго, прямого и неизмѣннаго желанія замѣнить ей, сколько позволялъ мнѣ мой характеръ, потеряннаго отца.
   -- Любезный дядюшка,-- воскликнула Эмма со слезами:-- у меня не было родныхъ никого, кромѣ васъ! Я любила память о другихъ, но васъ любила всю мою жизнь. Никакой отецъ не могъ быть добрѣе васъ къ своему дитяти, и это не прерывалось ни однимъ горькимъ часомъ...
   -- Ты говоришь слишкомъ нѣжно,-- отвѣчалъ онъ: -- а мнѣ хотѣлось бы, чтобъ ты была безпристрастнѣе; мнѣ отрадно слышать эти слова, и воспоминаніе о нихъ станетъ еще утѣшать меня, когда мы будемъ далеко другъ отъ друга. Имѣйте еще на минуту снисхожденіе ко мнѣ, сэръ, потому что мы съ нею много лѣтъ провели вмѣстѣ, и хоть я знаю, что только укрѣпляю ваше будущее счастіе, отдавая вамъ ее, но вижу, что разлука стоитъ мнѣ большихъ усилій.
   Онъ нѣжно прижалъ ее къ сердцу и, помолчавъ немного, продолжалъ:
   -- Я былъ несправедливъ къ вамъ, сэръ, и прошу извиненія. Это не обычная фраза и не притворное изъявленіе сожалѣнія; я прошу васъ о томъ серьезно и искренно. Сознаюсь также, что было время, когда я... допускалъ измѣну и коварство, чтобъ васъ разлучить съ нею.
   -- Вы слишкомъ строго себя судите,-- сказалъ Эдвардъ.-- Забудемте прошлое.
   -- Оно встаетъ обвинителемъ противъ меня, когда я оглядываюсь назадъ, и не теперь только,-- отвѣчалъ онъ.-- Я не могу разстаться съ вами, не получивъ полнаго вашего прощенія; потому что шумный свѣтъ мало имѣетъ общаго со много, и я беру съ собою въ уединеніе довольно предметовъ для раскаянія и сожалѣнія, такъ что нѣтъ надобности увеличивать запасъ ихъ.
   -- Вы берете съ собою наше благословеніе,-- сказала Эмма.-- Пусть никогда мысль обо мнѣ, обязанной вамъ такою любовью и вѣрностью, не напоминаетъ вамъ ничего иного, кромѣ моей неизгладимой привязанности и благодарности за прошедшее, моихъ надеждъ на вашу будущность.
   -- Будущность,-- возразилъ ея дядя съ горькою улыбкою:-- для васъ блистательное слово и картину ея стоитъ вѣнчать веселыми надеждами. Моя будущность совсѣмъ другого рода, но она сдѣлается мирною и свободною отъ заботъ и страстей, если на это будетъ воля Божія. Когда вы оставите Англію, я также ее оставлю. За границею есть монастыри, и теперь, достигши двухъ важныхъ цѣлей своей жизни, я не нашелъ бы себѣ лучшаго пріюта. Васъ это огорчаетъ, но вы забываете, что я начинаю старѣться и скоро прощусь со свѣтомъ. Но мы еще объ этомъ поговоримъ не разъ, не два, и ты, Эмма, дашь мнѣ дружескій, добрый совѣтъ.
   -- Вы примете его?-- спросила племянница.
   -- Я выслушаю его,-- отвѣчалъ онъ, поцѣловавъ ея прекрасный лобъ -- достоинство его также положится на вѣсы, будь увѣрена. Что мнѣ еще сказать? Вы въ послѣднее время много были вмѣстѣ другъ съ другомъ. Лучше не стану поминать о прошлыхъ обстоятельствахъ, которыя навлекли вашу разлуку и посѣяли между вами подозрѣніе и недовѣрчивость.
   -- Гораздо, гораздо лучше,-- шептала Эмма:-- не вспоминать о нихъ.
   -- Я сознаю свое участіе въ нихъ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- хотя и тогда я гнушался ими. Не сходи никто ни на шагъ съ широкаго пути чести подъ тѣмъ предлогомъ, что его оправдываетъ добрая цѣль. Всякая добрая цѣль можетъ быть достигнута добрыми средствами; а если не можетъ, то она злая цѣль и будетъ сочтена за злую безъ дальнѣйшихъ разсужденій.
   Онъ обратилъ взоръ съ племянницы на Эдварда и сказалъ болѣе ласковымъ тономъ:
   -- Состояніями вы теперь оба уравнялись; я былъ ей вѣрнымъ опекуномъ и къ большому состоянію, оставленному ей моимъ братомъ, хочу прибавить, въ знакъ своей любви, бѣдную, едва стоіощую упоминанія долю... Радуюсь, что вы разстаетесь съ Англіей. Пусть нашъ несчастный домъ стоитъ, какъ есть теперь, въ развалинахъ. Когда вы, черезъ нѣсколько благословенныхъ лѣтъ, воротитесь, велите построить лучшій и счастливѣйшій... Ну, друзья ли мы теперь?
   Эдвардъ взялъ протянутую ему руку и пожалъ со отъ всего сердца.
   -- Вы не мѣшкотны и не холодны въ вашемъ отвѣтѣ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, дѣлая тоже:-- и, смотря на васъ теперь, когда уже знаю васъ, я чувствую, что самъ выбралъ бы васъ ей въ мужья. Отецъ Эммы былъ человѣкъ благороднаго характера, и вы очень понравились бы ему. Отдаю вамъ ее отъ его имени и съ его благословенія.
   Онъ подвелъ ее къ Эдварду и хотѣлъ выйти. Но по дорогѣ къ двери остановилъ его сильный шумъ вдали, испугавшій всѣхъ ихъ и заставившій молчать. То былъ громкій крикъ; въ немъ слышались тревожныя восклицанія, раздиравшія воздухъ. Еже минутно крикъ приближался и такъ быстро, что, пока еще они вслушивались, онъ уже превратился въ оглушительную массу различныхъ звуковъ на углу улицы.
   -- Надо его остановить,-- сказалъ поспѣшно мистеръ Гэрдаль.-- Намъ бы слѣдовало предвидѣть это и предостеречь. Я выйду къ нимъ.
   Но, прежде чѣмъ онъ дошелъ до двери, прежде, чѣмъ Эдвардъ взялъ шляпу и послѣдовалъ за нимъ, они опять были остановлены громкимъ крикомъ съ верхняго этажа; жена слесаря растворила дверь и вскричала, чуть не бросясь на шею мистеру Гэрдалю:
   -- Она все знаетъ, все знаетъ! Мы понемножку приводили ее къ этому; теперь она совершенно готова.-- Сообщивъ эта извѣстіе и потомъ горячо, усердно поблагодаривъ Небо, добрая женщина сдѣлала то, что обыкновенно дѣлаютъ всѣ женщины при такихъ необыкновенныхъ случаяхъ,-- немедленно упала въ обморокъ.
   Они бросились къ окну, отворили его и взглянули на биткомъ набитую улицу. Среди густой толпы людей, изъ которыхъ ни одинъ не умолкалъ ни на. мигъ, виднѣлось красное лицо и рослая фигура слесаря, который толкалъ вкругъ себя народъ, будто борясь съ бурнымъ моремъ. То подавался онъ футовъ на двадцать назадъ, то опять являлся почти у самой двери своего дома, то оттѣсняли его къ сосѣднимъ домамъ, то опять отталкивали на другую сторону улицы; но вотъ поднялся онъ на нѣсколько ступеней и былъ привѣтствуемъ сотнею протянутыхъ рукъ, между тѣмъ, какъ все шумное сборище напрягало голоса и во все горло желало ему долголѣтія. Хоть слесарь, видимо, подвергался опасности быть разорванымъ въ клочки общимъ восторгомъ, однакожъ, онъ усердно отвѣчалъ на каждое ихъ "виватъ", до тѣмъ поръ, пока охрипъ какъ и всѣ они, и внѣ себя отъ радости и веселья махалъ шляпою до тѣхъ поръ, пока между дномъ и краями шляпы можно было видѣть насквозь.
   Но при всемъ перекидываньи съ рукъ на руки, при всей вознѣ и толкотнѣ, онъ казался еще только веселѣе и продолжалъ говорить, но выпуская чьей-то руки, которую крѣпко держалъ въ своей. Онъ часто оборачивался и трепалъ своего товарища по плечу, или шепталъ ему на ухо одобрительныя слова, или ласкалъ его улыбкою; но больше всего заботился онъ о томъ, чтобъ защитить товарища отъ давки и проложить для него дорогу въ Золотой Ключъ. Страждущій, робкій, блѣдный и изумленный, озираясь на толпу, будто только что воскресши изъ мертвыхъ и чувствуя себя привидѣніемъ между живыми, держался Бэрнеби -- настоящій Бэрнеби съ кровью и плотью, съ тоскою, нервами и громко бьющимся сердцемъ -- за своего добраго стараго друга и далъ ему вести себя, куда онъ хочетъ.
   Такъ достигли они, наконецъ, дверей дома, отворенныхъ для нихъ отнюдь не недоброхотными руками. Они проскользнули внутрь и постарались не пустить толпу. Габріель стоялъ между мистеромъ Гэрдалемъ и Эдвардомъ Честеромъ, а Бэрнеби бросился вверхъ по лѣстницѣ и упалъ на колѣни у постели своей матери.
   -- Это вожделѣнный конецъ, сэръ,-- говорилъ мистеру Гэрдалю запыхавшійся слесарь:-- лучшей дневной работы, какую я когда нибудь дѣлывалъ! Плуты! Ужъ стоило же мнѣ труда вырваться отъ нихъ. Я ужъ думалъ было, что для насъ двоихъ слишкомъ ихъ много съ ихъ усердіемъ..
   Наканунѣ, цѣлый день хлопотали они всѣми способами спасти Бэрнеби отъ смерти. Они бѣгали отъ одного къ другому и, получивъ отказъ въ одномъ мѣстѣ, стучались въ другое. Отвергнутые во второй инстанціи, въ полночь начали они хлопотать снова и ходили не только къ судьѣ и присяжнымъ, которые вели процессъ, но и къ людямъ сильнымъ при дворѣ, къ юному принцу валлійскому, даже въ пріемную самого короля. Когда, наконецъ, имъ удалось возбудить участіе къ Бэрнеби, такъ что правительство согласилось изслѣдовать его дѣло безпристрастнѣе, они выпросили себѣ аудіенцію у министра, утромъ въ восемь часовъ, когда тотъ лежалъ еще въ постели.
   Результатомъ новаго слѣдствія (при которомъ, они, знавшіе бѣднаго мальчика съ самаго ранняго дѣтства, оказали важную услугу), было то, что между одиннадцатью и двѣнадцатью часами бумага о помилованіи Бэрнеби Роджа была изготовлена, подписана и вручена кавалерійскому солдату, который тотчасъ же долженъ былъ везти ее на мѣсто казни. Посланецъ прибылъ съ прощеніемъ на мѣсто въ ту самую минуту, когда показалась телѣга съ преступникомъ. Такъ какъ Бэрнеби поэтому повезли назадъ въ тюрьму, то мистеръ Гэрдаль, увѣренный, что уже нѣтъ никакой опасности, пошелъ изъ Блумбсрей-Сквера прямо въ Золотой Ключъ и предоставилъ Габріелю завидный трудъ возвратить спасеннаго съ торжествомъ домой.
   -- Нечего и говорить,-- сказалъ слесарь, разъ, по крайней мѣрѣ, сорокъ пережавши руки всѣмъ мужчинамъ въ домѣ и переобнимавъ всѣхъ женщинъ: -- нечего и говорить, что я, кромѣ домашнихъ, ни для кого не хотѣлъ дѣлать изъ этого торжества. Но не успѣли мы выйти на улицу, какъ насъ узнали, и этотъ спектакль начался. Испытавъ то и другое,-- прибавилъ онъ, утирая раскраснѣвшееся лицо:-- я едва ли не скорѣе соглашусь, чтобъ меня тащила изъ дома толпа непріятелей, нежели провожали домой такіе благопріятели.
   Ясно было, однакожъ, что Габріель только говорилъ такъ, и что вся эта исторія приносила ему большое удовольствіе, потому что, когда толпа на улицѣ продолжала громко шумѣть и кричать, "виватъ", какъ будто ихъ горла стало бы еще недѣли на двѣ, онъ послалъ на верхъ за Грейфомъ (который расположился на плечѣ своего хозяина и изъ изъявленія благосклонности толпы благодарилъ тѣмъ, что щипалъ до крови каждый палецъ, поднесенный близко къ его клюву), и показался съ птицею на рукѣ у окошка перваго этажа, махая шляпою до тѣхъ поръ, пока эта бѣдная шляпа не повисла уже на одномъ какомъ-то лоскуткѣ у него между большимъ и указательнымъ пальцемъ. Все это было принято съ надлежащимъ одобреніемъ, и когда шумъ немного поутихъ, онъ поблагодарилъ народъ за участіе и, осмѣлившись сказать, что въ домѣ есть больной, предложилъ прокричать три вивата королю Георгу, три Старой Англіи, и въ заключеніе еще три вивата "такъ, никому". Толпа была очень рада, но вмѣсто "такъ, никого" поставила Габріеля Уардена, прибавила ему даже еще лишній виватъ, чтобъ ужъ было четное число, и потомъ разошлась въ самомъ веселомъ расположеніи духа.
   Сколько было поздравленій между ними, когда они остались одни, сколько блаженства и восторга! О томъ, какъ Бэрнеби не могъ выразить своихъ чувствъ, и какъ онъ блуждалъ безсмысленными взорами съ одного на другого, пока, наконецъ, до того успокоился, что могъ лечь на полъ подлѣ постели матери и крѣпко заснуть,-- все это такія вещи, которыхъ и поминать не нужно.
   Прежде, чѣмъ оставимъ эту радостную картину, не худо будетъ кинуть бѣглый взглядъ на совершенно особую и болѣе унылую сцену, происходившую тою же ночью передъ глазами лишь немногихъ зрителей.
   Мѣсто -- церковный дворъ, время -- полночь, лица -- Эдвардъ Честеръ, священникъ, могильщикъ и четверо человѣкъ, несшихъ простой гробъ. Они стояли около свѣжей могилы, и одинъ изъ носильщиковъ держалъ тусклый фонарь, единственный свѣтъ, тутъ бывшій, который бросалъ свой слабый лучъ на молитвенникъ. Онъ поставилъ фонарь на гробъ, покамѣстъ готовился съ товарищами опустить его. На крышкѣ не было надписи.
   Земля посыпалась на послѣднее жилище этого безъименнаго человѣка, и глухой шумъ песка даже въ притупленномъ слухѣ носильщиковъ и могильщика оставлялъ страшный отголосокъ. До краевъ была насыпана могила и притоптана. Всѣ вмѣстѣ вышли они съ кладбища.
   -- Вы никогда не видали его при жизни?-- сказалъ Эдварду священникъ.
   -- Видалъ очень часто, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, но не зналъ, что это мой братъ.
   -- А послѣ не встрѣчались?
   -- Нѣтъ, ни разу. Вчера еще онъ начисто отказался видѣться со мною. Нѣсколько разъ просили его о томъ, по моему желанію
   -- И онъ упрямился? Это противоестественно.
   -- Вы полагаете?
   -- Думаю такъ; а вы не согласны?
   -- Да. Ежедневно мы слышимъ, что свѣтъ удивляется чудовищу неблагодарности. Не замѣчали-ль вы, что чудовище нелюбви считаютъ за что-то обыкновенное?
   Въ это время они дошли до воротъ, пожелали другъ другу доброй ночи и разошлись въ разныя стороны.
  

LXXX.

   Въ это же послѣ-обѣда слесарь, проснувшись, обрившись умывшись, причесавшись, одѣвшись и освѣжившись съ головы до пятокъ, пообѣдавъ, угостивъ себя трубкою, лишнимъ "Тоби", дремотою въ большихъ креслахъ и спокойно поболтавъ съ мистриссъ Уарденъ обо всемъ, что случилось, случалось и могло случиться въ домашнемъ быту, сидѣлъ въ маленькой, задней гостиной за чайнымъ столомъ. Это былъ теперь самый веселый, самый радушный, самый довольный старикъ въ Великобританіи и во всемъ остальномъ свѣтѣ.
   Онъ сидѣлъ, устремивъ сіяющій взоръ на мистриссъ Уарденъ, съ свѣтло-радостнымъ лицомъ; даже широкій камзолъ его словно усмѣхался каждой складкою, и ярко-розовый юморъ его выказывался даже въ манерѣ, какъ онъ держалъ подъ столомъ свои округлоплотныя ноги; зрѣлище, способное превратить уксусъ мизантропіи въ чистѣйшее млеко человѣколюбія. Онъ сидѣлъ, посматривая на жену, какъ она убирала комнату цвѣтами въ честь Долли и Джозефа Уиллита, которые вышли вмѣстѣ прогуляться, и для которыхъ чайникъ шипѣлъ цѣлыя двадцать минутъ такъ весело, какъ никогда не шипѣлъ; для нихъ выставленъ былъ теперь во всей красѣ лучшій чайный приборъ, изъ неоспоримо настоящаго китайскаго фарфора, разрисованный какими-то круглолицыми мандаринами, которые держали надъ своими толстыми головами широкіе зонтики; для возбужденія аппетита, свѣтлый, прозрачный, сочный окорокъ, окруженный прохладнымъ, зеленымъ салатомъ и на славу изготовленными огурцами, стоялъ на столѣ, который покрывала бѣлоснѣжная скатерть; для ихъ наслажденія были тутъ всякаго рода пирожки и печенья, и простыя, и съ вареньемъ, ломти домашняго хлѣба и тонко скатанные свитки хлѣба чернаго съ бѣлымъ; помолодѣвъ, стояла мистриссъ Уарденъ, въ розово-бѣломъ платьѣ, стройная станомъ, полная и гибкая, съ розовыми щеками и губами, улыбающимся лицомъ -- во всѣхъ отношеніяхъ заглядѣнье; -- слесарь сидѣлъ среди всѣхъ этихъ драгоцѣнностей, истое солнце, отъ котораго на все исходитъ свѣтъ, средоточіе всей системы, источникъ свѣта, теплоты, жизни и свѣжей радости въ этомъ блестящемъ домашнемъ мірѣ.
   И бывала ли когда Долли такова, какъ была нынче послѣ обѣда? Какъ вошла она рука объ руку съ Джоемъ; какъ старалась не покраснѣть и не показать ни малѣйшаго замѣшательства; какъ притворялась, будто ей все равно, подлѣ него ли сидѣть за столомъ или нѣтъ; какъ шопотомъ умоляла слесаря не говорить шутокъ и какъ ежеминутно зарумянивалась отъ тревожнаго блаженства, и дѣлала все такъ безпорядочно, такъ все навыворотъ, но такъ мило на выворотъ, что все было лучше правильнаго и настоящаго.-- Право, слесарь готовъ бы (онъ и признался въ этомъ мистриссъ Уарденъ, когда пошли спать) любоваться ею цѣлыя сутки сряду, не желая, чтобъ насталъ когда-нибудь конецъ.
   А воспоминанія-то, которыми они утѣшались за этимъ долгимъ чаемъ! Радость, съ какою слесарь спрашивалъ Джоя, помнитъ ли еще онъ ненастную ночь въ "Майскомъ-Деревѣ", гдѣ въ первый разъ освѣдомился о здоровьѣ Долли; какъ смѣялись они всѣ надъ тѣмъ вечеромъ, когда она отправилась въ носилкахъ на вечеръ; какъ безжалостно подтрунивали надъ мистриссъ Уарденъ, когда она за это самое окошко выкинула Джоевы цвѣты; какъ трудно сначала было мистриссъ Уарденъ смѣяться вмѣстѣ съ ними самой надъ собою, и какъ потомъ понравилась ей шутка, когда она поняла ее; откровенные разсказы Джоя о днѣ, часѣ и минутѣ, когда онъ впервью увидѣлъ Долли, и застѣнчивое, полудобровольное, полувынужденное признаніе Долли, когда она въ первый разъ сдѣлала открытіе, что ей "дѣла нѣтъ до Джоя" -- все это было неисчерпаемымъ источникомъ веселости и разговоровъ.
   Много еще надобно было бы поразсказать о сомнѣніяхъ и материнскихъ безпокойствахъ мистриссъ Уарденъ, объ ея тонкихъ замѣчаніяхъ и попеченіяхъ; оказалось, что ничто не ускользнуло отъ ея проницательности и мудрости. Она все знала, все съ самаго начала предвидѣла и всегда предсказывала. Она замѣтила все прежде самихъ Джоя съ Долли. Она сказала самой себѣ (что помнила еще отъ слова до слова):-- "у молодого Уиллита бойкіе глаза на Долли, а у меня должны быть на него бойкіе глаза". Стало быть, она за нимъ примѣчала и открыла много мельчайшихъ обстоятельствъ (она всѣ ихъ перечла), до такой степени микроскопическихъ, что даже и теперь кромѣ ея никто не могъ въ нихъ ничего разобрать.
   Разумѣется, не забыта и ночь, когда Джой верхомъ подлѣ коляски хотѣлъ провожать ее домой, и когда мистриссъ Уарденъ настаивала, чтобъ онъ воротился; припомнили и вечеръ, когда Долли упала въ обморокъ, услышавъ его имя -- и много много вечеровъ, когда мистриссъ Уарденъ, неусыпно бдительная и благоразумная, находила дочку грустную, одинокую. Словомъ не было ничего забыто; и все тѣмъ или другимъ образомъ приводили они къ заключенію, что это счастливѣйшій часъ цѣлой ихъ жизни; слѣдовательно, что все было къ лучшему и нельзя придумать ничего, чѣмъ это могло сдѣлаться еще лучше.
   Между тѣмъ, какъ они были въ полномъ жару и разгарѣ этой бесѣды, кто-то постучался въ дверь, которая выходила изъ мастерской на улицу и которую весь день держали на заперти. Джой счелъ своею обязанностью не допустить выйти никого другого и оставилъ комнату, чтобъ отпереть посѣтителю.
   Мудрено бы Джою позабыть дорогу къ этой двери; да и въ такомъ случаѣ, она была достаточно велика и стояла прямо противъ него,-- онъ не могъ ошибиться. Но Долли, оттого ли, что была встревожена такимъ опасеніемъ или думала, что ему неловко отворять одной рукой, другой причины, кажется, не было,-- поспѣшила за нимъ; и долго не возвращались они должно быть потому, что Джой уговаривалъ ее не выходить на холодный іюльскій воздухъ, который навѣрное пахнетъ въ отворенную дверь, а пришедшій опять между тѣмъ постучался съ нетерпѣніемъ.
   -- Ну, отопретъ ли же кто эту дверь!-- воскликнулъ слесарь.-- Или мнѣ самому пойти?
   Въ отвѣтъ на это Долли прибѣжала назадъ въ комнату, съ ямочками на подбородкѣ и щекахъ разрумянившагося личика; а Джой отперъ съ сильнымъ шумомъ и другими излишними доказательствами, что онъ ужасно торопился.
   -- Ну,-- сказалъ слесарь вошедшему Джою: -- что тамъ такое? А, Джой? Чему смѣешься?
   -- Ничего, сэръ. Вотъ увидите, войдетъ.
   -- Кто войдетъ? Что войдетъ?-- Мистриссъ Уарденъ, такъ же смущенная, какъ и мужъ, могла только покачиваніемъ головы отвѣчать на его вопросительные взгляды; слесарь обернулъ свои кресла и глядѣлъ во всѣ глаза, съ полу удивленіемъ и полулюбопытствомъ на дверь.
   Вмѣсто того, чтобы появиться одной или нѣсколькимъ особамъ, послышались странные звуки сначала въ мастерской, потомъ въ темномъ коридорѣ между мастерской и комнатою, какъ будто чья-то малосильная рука втаскивала сундукъ или какую другую грузную мебель. Наконецъ, послѣ долгой борьбы и возни, шарканья и глухихъ толчковъ объ обѣ стѣны, дверь распахнулась будто тараномъ. Слесарь ударилъ себя по ляжкамъ, приподнялъ брови, разинулъ ротъ и вскричалъ громкимъ голосомъ, выражавшимъ чрезвычайное удивленіе:
   -- Будь я проклятъ, если это не Меггсъ воротилась!
   Молодая дама, которую онъ наименовалъ, едва услышала эти слова, какъ бросила очень маленькаго мальчика и очень большой ящикъ такъ поспѣшно, что чепецъ слетѣлъ, у ней съ головы, впрыгнула въ комнату, всплеснула надъ головою руками (изъ которыхъ въ каждой держала по калошѣ) и набожно устремивъ глаза въ потолокъ, пролила токи слезъ.-- Все старая исторія!-- воскликнулъ слесарь, въ несказанномъ отчаяніи.-- Она на то родилась, чтобъ быть гасильникомъ всякой радости, эта дѣвка. Тутъ никакой чортъ не пособитъ!
   -- О, мистеръ! О, сударыня!-- восклицала Меггсъ.-- Могу ли я обуздать свои чувствованія въ эти минуты. О, мистриссъ Уарденъ, тутъ-то видно, что значитъ благословеніе между родными. Сэръ, вотъ оно, прощеніе обидъ, вотъ дружелюбіе!
   Слесарь поглядывалъ съ жены на Долли, съ Долли на Джоя, когда же глаза его упали опять на Меггсъ, они остановились, какъ очарованные.
   -- Подумать,-- воскликнула Меггсъ съ истерической судорогой радости:-- что мистеръ Джой и милая Дозли въ самомъ дѣлѣ сошлись опять послѣ всего, что говорено и дѣлано напротивъ! Посмотрите, какъ оба они сидятъ вмѣстѣ съ нимъ и съ нею, преладные и превеселые; а мнѣ не знать объ этомъ ни словечка и не быть тутъ, и не приготовлять имъ чаю!.. О, что это за раздирающія мысли, что за сладкія ощущенія проснулись во мнѣ!
   Въ припадкѣ своего восторга, миссъ Меггсъ, при этихъ словахъ, ударила калошами одна объ другую, какъ цимбалами; потомъ спять начала своимъ нѣжнѣйшимъ голосомъ:
   -- И могла ли моя мистриссъ вообразить -- о, милосердый Боже, неужели она могла подумать, что ея Меггсъ, которая въ столькихъ испытаніяхъ поддержала свой характеръ, когда они, хоть и съ доброй волею, но поступали съ нею жестоко и грубо, оскорбляли ее жестоко -- неужели она думала, что ея Меггсъ когда нибудь покинуть ее? Неужели она думала, будто Меггсъ, хоть она и простая служанка, хоть она и знаетъ, что рабы не наслѣдуютъ, забудетъ, что была недостойнымъ орудіемъ, которое всегда мирило ихъ обоихъ, когда они размолнятся, и какъ она всегда разсказывала мистеру о кротости и незлопамятности ея добродѣтельнаго характера? Неужели она думала, что въ Меггсъ нѣтъ привязанности? Неужели она думала что въ виду у ней было только жалованье?
   Ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ, которые восклицались одинъ патетичнѣе другого, нс. отвѣчала мистриссъ Уарденъ ни полслова; но Меггсъ, ни мало не смутясь этимъ, обернулась къ своему маленькому провожатому -- своему старшему племяннику, сыну ея замужней сестры, рожденному на подворьѣ Золотого Льва, No 27, и выросшему подъ сѣнью второй двери съ правой руки,-- она обратилась къ нему, дѣлая частое употребленіе изъ своего носового платка, съ просьбою утѣшить, когда придетъ домой, своихъ родителей о потерѣ тетки и передать вѣрное извѣстіе о томъ, какъ онъ оставилъ ее въ нѣдрѣ семейства, которому посвящены были ея нѣжнѣйшія склонности; напомнить имъ, что только ея властительное чувство долга и искреннѣйшая привязанность къ прежней госпожѣ, къ миссъ Долли, къ старому хозяину и къ молодому мистеру Джою могли заставить ее отказаться отъ усиленныхъ просьбъ, съ какими его родители, какъ самъ онъ свидѣтель, приглашали ее принять отъ нихъ безвозмездно и пожизненно столъ и квартиру; наконецъ, попросила его помочь ей втащить сундукъ на верхній этажъ и потомъ тотчасъ идти домой, съ ея благословеніемъ и строжайшимъ наказомъ молить каждодневно Бога, чтобъ возрастилъ его слесаремъ или мистеромъ Джоемъ и далъ бы ему такихъ родныхъ и друзей, какъ мистриссъ Уарденъ и миссъ Долли.
   Окончивъ это наставленіе, на которое, сказать правду, мальчикъ обратилъ мало или даже не обратилъ нимало вниманія, погрузившись всѣми пятью чувствами и всѣми силами духа въ созерцаніе пирожныхъ и конфектъ,-- миссъ Меггсъ объявила присутствующимъ, чтобъ они не безпокоились, потому что она какъ разъ воротится; и немедленно располагалась съ помощью племянника втащить наверхъ свой гардеробъ.
   -- Милая,-- сказалъ слесарь женѣ:-- тебѣ это угодно?
   -- Мнѣ угодно?-- отвѣчала она.-- Не могу опомниться отъ ея наглости. Пусть она сію же минуту идетъ вонъ!
   Меггсъ, услышавъ это, выронила изъ рукъ конецъ сундука, который держала, испустила очень громкій носовой звукъ, скрестила руки, скривила ротъ и воскликнула повышающимся тономъ: "О, милосердый Боже!" три раза сряду.
   -- Слышишь, голубушка, что говоритъ твоя госпожа?-- сказалъ слесарь.-- Лучше тебѣ будетъ, кажется, идти отсюда... Постой; возьми вотъ за старинную службу.
   Меггсъ схватила банковый билетъ, который онъ вынулъ изъ бумажника и подавалъ ей, положила его въ маленькій, красный, кожаный кошелекъ, спрятала кошелекъ въ карманъ (при чемъ она выказала значительную часть своей фланелевой юбки и больше черныхъ бумажныхъ чулокъ, нежели обыкновенно открываютъ для публики) и повторила, глядя на мистриссъ Уарденъ:
   -- О, милосердый Боже!
   -- Мнѣ кажется, ты ужъ это говорила, голубушка,-- замѣтилъ слесарь.
   -- Времена перемѣнились, не правда-ли, сударыня?-- воскликнула Меггсъ, закинувъ назадъ голову.-- Вы нынче можете обходиться безъ меня, не правда-ли? Вы можете нынче ихъ осаживать безъ меня? Теперь ужъ вамъ не нуженъ никто для того, чтобъ было на комъ выместить или на кого свалить вину, не такъ-ли? Очень рада, что вы стали такъ независимы. Поздравляю васъ съ этимъ, право!
   Тутъ она присѣла и, поднявъ голову, обративъ ухо къ мистриссъ Уарденъ, а глаза на прочихъ собесѣдниковъ, и намекая на нее своими изреченіями, продолжала:
   -- Радехонька, право, что вижу этакую независимость, хоть меня и огорчаетъ, сударыня, что вы принуждены такъ поддаться и не могли иначе сладить... Ха, ха, ха! Должно быть очень досадно,-- особливо, какъ подумаешь, какъ вы дурно отзывались всегда о мистерѣ Джоѣ -- быть теперь его тещею. Дивлюсь только, какъ и миссъ Долли могла сойтись съ нимъ, столько лѣтъ вовсе позабывавъ его для каретника. Да, я слышала, что каретникъ одумался -- ха, ха, ха, и сказалъ одному молодому человѣку, своему пріятелю: "ужъ я такъ настращенъ, что не попадусь, хоть бы они всей семьей меня ловили".
   Тутъ пріостановилась она, ожидая отвѣта; но какъ отвѣта но было, то продолжала тѣмъ же тономъ:
   -- Я тоже слышала, сударыня, будто болѣзни многихъ дамъ -- не болѣе, какъ притворство, и будто онѣ могутъ падать въ обморокъ, когда имъ бываетъ угодно. Разумѣется, своими глазами я ничего такого не видывала... ха, ха, ха! И мистеръ тоже не видалъ... ха, ха, ха! Слыхала я, какъ сосѣди толковали, будто одинъ изъ вашихъ знакомыхъ былъ такой бѣдный, добрый простакъ, что вышелъ удить себѣ жену и что-же поймалъ?-- змѣю. Разумѣется, я сама не знавала бѣднаго глупца; и вы тоже не знавали его, сударыня... ха, ха, ха!.. Не знаю, кто бы это такой былъ -- вы не знаете ли, сударыня? Можетъ статься, и знаете,-- о, да! Знаете... Ха, ха, ха!
   Снова, ожидала Меггсъ отвѣта; и не получивъ его, чуть не задыхаясь отъ злобы и желчи, продолжала:
   -- Очень пріятно, что миссъ Долли можетъ смѣяться!-- воскликнула она подсмѣиваясь.-- Я люблю смотрѣть, какъ люди смѣются; и вы также любите, сударыня, не правда ли? Вы всегда радовались, видя людей въ хорошемъ расположеніи духа. Хоть теперь и не такъ-то много есть чему смѣяться, а? Не Богъ знаетъ, какая находка, если родители всегда такъ пристально оглядывались, когда она была еще котеночкомъ, и если пошло столько денегъ на уборы да наряды... и потомъ достаться какому-нибудь убогому, простому солдату съ одной рукою. А, какъ вы думаете? Ха, ха, ха! Не пошла бы я замужъ за однорукаго ни за что въ свѣтѣ. Мнѣ бы надо двѣ руки,-- двѣ руки, хоть бы вмѣсто кистей было на нихъ только два крючка, какъ у нашего дворника.
   Миссъ Меггсъ хотѣла еще прибавить и даже открыла было ужъ ротъ для разсужденія о томъ, что дворникъ былъ гораздо лучшая партія, нежели солдатъ, хоть, конечно, если ужъ прошло время разбирать, надо хвататься за перваго, кто попался; но злость и досада ея были такого рода, что не находили себѣ облегченія въ словахъ и, не встрѣчая противорѣчія, дошли до бѣшенства; и потому она не. выдержала, разразилась бурею вздоховъ и потопомъ слезъ.
   Въ такой крайней нуждѣ напала она на несчастнаго племянника зубами и когтями и спрашивала, выщипнувъ ему пригоршню волосъ, долго ли еще ей стоять и терпѣть обиды, и пособитъ ли онъ ей вытащить назадъ сундукъ или нѣтъ, и что за. удовольствіе онъ находитъ слушать, какъ позорятъ его тетку. При такомъ стыдѣ и срамѣ мальчикъ, который во все время отъ созерцанія недостижимыхъ сластей становился мятежнѣе и мятежнѣе, разсердился и ушелъ, предоставивъ въ полную волю теткѣ идти или не идти съ сундукомъ. Кое какъ выбралась, наконецъ, она на улицу; красная, какъ вишня, отъ напряженія, со слезами и всхлипываніями сѣла она на свое имущество отдохнуть и подождать, не поймаетъ ли какого-нибудь другого мальчика, который помогъ бы ей перетащиться домой.
   -- На это не стоитъ сердиться; просто надо хохотать,-- шепталъ слесарь, подходя за женою къ окну и утирая ей слезы.-- О чемъ толковать. Вѣдь ты ужъ давно замѣтила свою ошибку. Полно. Принеси-ка мнѣ еще моего "Тоби"; Долли пусть споетъ намъ пѣсенку; еще веселѣе будетъ послѣ этой помѣхи.
  

LXXXI.

   Прошелъ мѣсяцъ; наступалъ исходъ августа, когда мистеръ Гэрдаль одиноко стоялъ на почтовомъ дворѣ въ Бристолѣ. Хоть протекло лишь нѣсколько недѣль со времени его разговора съ Эдвардомъ Честеромъ и Эммою въ домѣ слесаря, и хоть онъ въ этотъ промежутокъ времени ничего не измѣнилъ въ своемъ обычномъ образѣ жизни, однако, наружность его совершенно измѣнилась. Онъ постарѣлъ и похудѣлъ больше прежняго. Сильныя волненія и напряженіе души щедро надѣляютъ морщинами и сѣдыми волосами; на еще глубочайшія бразды прорываетъ тихая грусть по стариннымъ привычкамъ и расторженіе дорогихъ сердцу семейныхъ связей. Склонности не такъ легко уязвляются, какъ страсти, за то раны ихъ глубже и долговременнѣе. Теперь онъ былъ одинокій человѣкъ, и сердце его чувствовало себя унылымъ, покинутымъ.
   Одиночество его было ничуть не меньше оттого, что онъ столько лѣтъ провелъ въ рѣшительномъ удаленіи отъ свѣта. Это отнюдь не было приготовленіемъ къ его теперешнему положенію, даже, можетъ быть, много усиливало горечь его чувствъ. Онъ привыкъ къ необходимости ея общества и любви; она сдѣлалась частію его существа и жизни; у нихъ было столько общихъ мыслей и заботъ, которыхъ не дѣлилъ никто иной, что разстаться съ нею значило для него какъ будто начать сызнова жизнь и воротить всю надежду и свѣжесть молодости. Между тѣмъ, какъ отъ сомнѣній, недовѣрчивости и ослабѣвшей дѣятельности, сопровождающихъ старость, нельзя было избавиться.
   Усиліе, какого стоило ему прощанье съ нею, необходимость сохранить наружную бодрость и надежду -- дѣлало его еще изнеможеннѣе. Въ такомъ расположеніи духа готовился онъ въ послѣдній разъ посѣтить Лондонъ и еще разъ взглянуть на стѣны ихъ стараго дома прежде, чѣмъ навсегда распроститься съ нимъ
   Тогда путешествовали не по-нынѣшнему; однакожъ, прибыли напослѣдокъ къ цѣли, потому что всякая поѣздка должна же имѣть когда-нибудь конецъ. Мистеръ Гэрдаль помѣстился въ гостиницѣ, у которой остановилась карета, и рѣшился не давать никому знать о своемъ прибытіи, ночевать только еще одну ночь въ Лондонѣ и избѣгнуть даже горькаго прощанья съ честнымъ слесаремъ.
   Расположенія души, подобныя тѣмъ, какихъ жертвою былъ мистеръ Гэрдаль, благопріятствуютъ необузданности больной фантазіи и причиняютъ безпокойныя видѣнія. Онъ чувствовалъ это, даже въ ужасѣ, съ какимъ проснулся отъ перваго сна, и отворилъ окно, чтобъ чѣмъ-нибудь прогнать свой страхъ. Впрочемъ, то не былъ новый ночной испугъ; онъ еще прежде случался съ нимъ въ разныхъ видахъ; въ прошлое время ему онъ мерещился и часточасто навѣщалъ его изголовье. Будь это просто дурной сонъ, ребяческое привидѣніе, то возвратъ его, конечно, причинилъ бы ему мгновенный припадокъ испуга, который прошелъ бы, вѣроятно, тотчасъ въ минуту пробужденія. Но это безпокойство никакъ не покидало его, никакъ отъ него не отставало. Закрывъ опять глаза, онъ снова почувствовалъ, что оно овладѣло имъ; засыпая мало-помалу, онъ замѣчалъ, какъ оно постепенно усиливалось и принимало новый образъ; когда онъ вскочилъ съ постели, призракъ удалился изъ его разгоряченной головы, но оставилъ въ душѣ страхъ, противъ котораго безсиленъ былъ бодрствующій разумъ.
   Взошло солнце прежде, чѣмъ онъ успѣлъ освободиться отъ этой тоски. Онъ всталъ поздно, но не отдохнулъ, и цѣлый день просидѣлъ дома. Ему хотѣлось навѣстить въ послѣдній разъ старинныя мѣста вечеромъ, потому что привыкъ ходить туда гулять въ это время и желалъ посмотрѣть на нихъ въ освѣщеніи, какое наиболѣе было ему знакомо; онъ вышелъ изъ гостиницы въ такомъ часу, когда ему было можно достигнуть "Кроличьей-Засѣки" незадолго до захожденія солнца, и пустился по шумной улицѣ.
   Не успѣлъ еще онъ далеко отойти и прокладывалъ себѣ дорогу сквозь суетливую толпу, какъ почувствовалъ на плечѣ чью-то руку - и, обернувшись, узналъ одного изъ служителей гостиницы, который извинялся, что остановилъ его отдать позабытую шпагу.
   -- Зачѣмъ ты принесъ ее мнѣ?-- спросилъ онъ. протянувъ руку и устремивъ тревожный взглядъ на слугу.
   Слуга извинился, что обезпокоилъ его, и сказалъ, что отнесетъ шпагу назадъ.-- Вы, сударь, изволили сказать, что хотите пройтись за городъ и, можетъ быть, воротитесь поздно вечеромъ. Дороги по вечерамъ не безопасны для одинокихъ прохожихъ; со времени бунта ни одинъ джентльменъ не отваживается ходить такъ, налегкѣ, безъ оружія, по глухимъ мѣстамъ. Мы было думали, что вы иностранецъ, сэръ,--прибавилъ онъ:-- и считаете улицы, можетъ быть, безопаснѣе, чѣмъ онѣ есть на самомъ дѣлѣ; но вы также это хорошо знаете и взяли съ собой пистолеты...
   Онъ взялъ шпагу, опоясалъ ею себя и пошелъ дальше, сказавъ слугѣ спасибо.
   -- Долго спустя, вспоминали еще, какъ онъ сдѣлалъ это такою дрожащею рукою и съ такимъ страннымъ выраженіемъ лица, что посланный остановился и смотрѣлъ ему вслѣдъ, не зная, не пойти ли за нимъ и поглядѣть, что съ нимъ будетъ. Долго спустя, вспоминали еще, какъ слышали его ходившаго ночью взадъ и впередъ по спальнѣ, какъ слуги утромъ перешептывались, отчего онъ такъ блѣденъ и будто въ лихорадкѣ, и какъ этотъ слуга, воротившись домой, сказалъ товарищамъ, что его очень безпокоитъ видѣнное и онъ боится, что пріѣзжій замышляетъ застрѣлиться и не вернется живой въ гостиницу.
   Мистеръ Гэрдаль, казалось, нѣсколько замѣтилъ, что возбудилъ вниманіе слуги своимъ страннымъ видомъ, и потому пошелъ проворнѣе. Подойдя къ извозчичьей биржѣ, нанялъ онъ одну изъ лучшихъ каретъ довезти его до того мѣста, откуда дорога шла черезъ поле, и велѣлъ кучеру дожидаться своего возвращенія у трактира, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ того мѣста, гдѣ онъ слѣзетъ. Пріѣхавъ туда, онъ вышелъ изъ кареты и продолжалъ путь пѣшкомъ.
   Мистеръ Гэрдаль такъ близко прошелъ мимо "Майскаго-Дерева", что могъ видѣть дымъ его каминовъ, взлетавшій промежъ деревьевъ, между тѣмъ, какъ стадо дикихъ голубей весело пролетало на гнѣзда надъ его головою, рисуясь на безоблачномъ небѣ.-- Старый домъ теперь опять повеселѣетъ,-- подумалъ онъ:-- и отрадно будетъ людямъ грѣться подъ его кровлею. Хорошо, что еще не все останется пусто въ здѣшней сторонѣ. Слава Богу, что я по крайней мѣрѣ унесу съ собою въ памяти картину жизни и радости.
   Онъ направилъ шаги въ "Кроличью-Засѣку". Вечеръ былъ ясенъ и тихъ; вѣтерокъ чуть шелестилъ вѣтвями; ни одинъ звукъ не нарушалъ тишины, только колокольчики овечьяго стада уныло звенѣли вдали, да порою неслось блеянье скота, либо лай собаки изъ селенія. Небо сіяло кроткою красой солнечнаго заката; на землѣ и въ воздухѣ царствовало глубокое спокойствіе. Въ эту-то пору подошелъ онъ къ покинутому дому, бывшему столько лѣтъ его кровомъ, и глядѣлъ въ послѣдній разъ на его почернѣлыя стѣны.
   Пепелъ обыкновеннаго огня имѣетъ въ себѣ нѣчто печальное, потому что въ немъ видна картина смерти и разрушенія,-- картина, къ которой природа возбуждаетъ въ насъ состраданіе. Сколько же печальнѣе пепелъ родного дома -- паденіе того великаго алтаря, предъ которымъ самые худшіе изъ насъ иногда отправляютъ богослуженіе сердца, и гдѣ благороднѣйшія души приносили такія жертвы, совершали такіе геройскіе подвиги, что еслибъ ихъ удалось изобразить предъ ними, устыдились бы самые гордые храмы старины, со всѣми своими пышными лѣтописями.
   Мистеръ Гэрдаль очнулся отъ своихъ грезъ и медленными шагами пошелъ вокругъ дома. Между тѣмъ почти совсѣмъ смерклось.
   Онъ обошелъ почти весь домъ, какъ вдругъ остановился съ полунодавленнымъ восклицаніемъ. Передъ нимъ, на собственной его землѣ, стоялъ тотъ человѣкъ, чье присутствіе вездѣ, особенно же тутъ, было ему всего невыносимѣе. Этотъ человѣкъ въ покойномъ положеніи, прислонясь спиною къ дереву, съ выраженіемъ открытой радости смотрѣлъ на развалины, торжествуя надъ Гэрдалемъ, какъ торжествовалъ надъ каждой неудачею и надъ каждымъ разочарованіемъ его жизни.
   Хоть кровь Гэрдаля такъ забушевала при видѣ этого человѣка, что онъ готовъ былъ тотчасъ умертвить его, однакожъ, онъ удержалъ себя и не вымолвилъ ни слова. Онъ прошелъ бы далѣе и не оглянулся бы ни разу, хоть ему стоило нечеловѣческаго усилія противиться дьяволу, котораго искушеніе мутило умъ его, еслибъ этотъ человѣкъ самъ не пригласилъ его остановиться,-- и пригласилъ съ такимъ коварнымъ состраданіемъ въ звукѣ голоса, которое чуть не привело его въ неистовство, чуть не лишило всего самообладанія, достигнутаго имъ съ такой борьбой и затрудненіемъ.
   Всякая осторожность, воздержность и разсудительность, все, чѣмъ раздраженный человѣкъ можетъ обуздать свое бѣшенство и страсть, покинуло его, когда онъ оборотился. Однакожъ, онъ сказалъ тихо и покойно -- покойнѣе, чѣмъ когда-нибудь говаривалъ:
   -- Зачѣмъ вы меня кликали?
   -- Я хотѣлъ только замѣтить,-- сказалъ сэръ Джонъ Честеръ обыкновеннымъ своимъ тономъ:-- что за странный случай, что мы здѣсь встрѣтились.
   -- Точно странный случай.
   -- Странно. Прелюбопытная исторія. Я никогда не выѣзжаю верхомъ по вечерамъ и много лѣтъ ужъ этого не дѣлалъ. Но прошедшую ночь, самъ не знаю какъ, пришла охота... Какъ это живописно.-- При этихъ словахъ, онъ указалъ пальцемъ на разрушенный домъ и поглядѣлъ въ лорнетъ.
   -- Вы очень откровенно хвалитесь вашимъ собственнымъ дѣломъ.
   Сэръ Джонъ опустилъ лорнетъ, наклонился къ нему и смотрѣлъ на него съ самой учтиво-вопросительной миною; потомъ тихо покачалъ головою, будто замѣчая про себя: "боюсь, не помѣшался ли этотъ малый".
   -- Я говорю, вы очень откровенно хвалитесь вашимъ собственнымъ дѣломъ,-- повторилъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Дѣломъ?-- повторилъ сэръ Джонъ, посмотрѣвъ вокругъ себя съ улыбкою.-- Моимъ? Сдѣлайте милость, извините, но...
   -- Ну, вѣдь вы видите эти стѣны?-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Вы видите эти обвалившіяся кровли. Видите, какъ вездѣ свирѣпствовали огонь и пламя. Вы видите страшное разрушеніе, которое вы надѣлали. Неужели не видите?
   -- Любезный другъ,-- отвѣчалъ сэръ Джонъ, тихо отклоняя рукою нетерпѣливаго:-- разумѣется, вижу, или увижу все, о чемъ вы говорите, если вы посторонитесь и не будете заслонять мнѣ вида. Сожалѣю васъ отъ души. Еслибъ я не имѣлъ удовольствія васъ встрѣтить, то, думаю, писалъ бы къ вамъ объ этомъ. Но вы переносите несчастіе не такъ твердо, какъ я ожидалъ отъ васъ -- извините: нѣтъ, у васъ не достаетъ надлежащей твердости.
   Онъ вынулъ свою табакерку и, обратясь къ нему съ надменнымъ, видомъ человѣка, который, въ силу своего высшаго характера, имѣетъ право говорить другому моральныя поученія, продолжалъ:
   -- Вѣдь вы философъ,-- философъ важной и строгой школы, которая высоко стоитъ надъ человѣческими слабостями. Вы очень, очень далеки отъ того, чтобъ раздѣлять погрѣшности толпы. Вы смотрите на нихъ съ высшей точки и издѣваетесь надъ ними съ самой горькой насмѣшкою. Я слыхалъ васъ...
   -- И услышите еще разъ,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.
   -- Благодарю покорно,-- отвѣчалъ тотъ.-- Не угодно ли лучше говорить, прохаживаясь? Сырой туманъ начинаетъ опускаться на землю. Впрочемъ -- какъ вамъ угодно. Но жаль, я принужденъ сказать, что могу удѣлить вамъ лишь нѣсколько минутъ.
   -- Я хотѣлъ бы,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль:-- чтобъ вы не удѣляли ни одной. Отъ всего сердца желалъ бы, чтобъ лучше вы были въ раю сегодняшній вечеръ (какъ ни трудно это), нежели здѣсь.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ сэръ Джонъ:-- право, вы несправедливы къ самому себѣ. Вы плохой собесѣдникъ; но я не позволилъ бы себѣ избѣгать васъ.
   -- Послушайте,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль.-- Послушайте...
   -- Слушать, какъ вы говорите колкости?-- спросилъ сэръ Джонъ.
   -- Какъ я открываю ваши постыдные поступки. Вы для своего дѣла выбрали агента ловкаго, только такого, который по натурѣ своей, въ глубинѣ души -- измѣнникъ, и несмотря на симпатію, которая должна бы васъ съ нимъ связывать, обманывалъ васъ, какъ и всякаго другого. Киваньями, взглядами и лукавыми словами, которыхъ не перескажешь, вы наладили на это дѣло Гашфорда,-- на это дѣло, что у насъ передъ глазами. Тѣми же киваньями, взглядами и лукавыми словами, которыхъ не перескажешь, вы научили его удовлетворить смертельную ненависть, которую онъ питаетъ ко мнѣ (я заслужилъ ее, благодаря Бога), удовлетворить эту ненависть похищеньемъ и обезчещеніемъ моей племянницы. Вы сдѣлали это... Вижу по глазамъ, что вы хотите отпираться,-- воскликнулъ онъ вдругъ, указывая ему пальцемъ на лицо и отступивъ шагъ назадъ.-- Если вы отопретесь отъ этого,-- вы лжецъ!
   Онъ держалъ руку у шпаги; но Честеръ отвѣчалъ ему, презрительно усмѣхаясь и попрежнему хладнокровно:
   -- Сдѣлайте одолженіе, замѣтьте, сэръ,-- если у васъ довольно на это ума и есть способность различать вещи,-- что я совершенно не стараюсь отпираться. Вашей проницательности едва станетъ читать на физіономіи, которая не такъ груба, какъ ваши рѣчи; да ея и никогда не доставало на это; иначе, на лицѣ, которое я могъ бы вамъ назвать, вы давнымъ-давно прочли бы равнодушіе, чтобъ не сказать отвращеніе. Я говорю о давно уже прошедшемъ времени, но вы меня понимаете.
   -- Притворяйтесь, какъ угодно, вы думаете отъ этого отпереться. Дѣлали ли вы это явно, открыто или исподтишка и осторожно,-- все равно; но если вы отвергаете это -- вы лжете. Вы сказали, что ни отъ чего не отпираетесь: стало быть, признаетесь въ этомъ?
   -- Вы сами,-- отвѣчалъ сэръ Джонъ, и рѣчь его текла такъ стройно, какъ будто не прерывалась ни единымъ словомъ: -- вы сами публично (кажется, это было въ Вестминстергаллѣ) описали характеръ извѣстнаго господина такими выраженіями, что мнѣ ужъ нѣтъ необходимости терять еще хоть слово о немъ. Можетъ быть, вы имѣли на то причину, можетъ быть нѣтъ,-- не знаю. Но если принять, что этотъ господинъ точно таковъ, какъ вы его описали, и что онъ сдѣлалъ вамъ, или кому другому, признанія, которыя ему могла внушить, можетъ быть, боязнь за собственную безопасность, или страсть къ деньгамъ, или желаніе позабавиться, или какіе-нибудь другіе виды,-- то мнѣ о немъ нечего сказать, кромѣ того, что онъ, кажется, дѣлитъ свое чрезвычайное униженіе съ тѣми, кто дѣлаетъ изъ него употребленіе. Вы сами говорите такъ откровенно, что вѣрно извините нѣкоторую вольность и во мнѣ...
   -- Выслушайте меня еще разъ, сэръ Джонъ,-- одинъ только разъ!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль.-- Каждымъ взглядомъ, каждымъ словомъ и тѣлодвиженіемъ вы говорите, что это ваше дѣло. Повторяю вамъ, это точно выше дѣло; вы даже соблазнили человѣка, о которомъ я говорю, и своего несчастнаго сына (да проститъ ему Господь) исполнить это. Вы говорите объ униженіи и о характерѣ. Разъ вы сказывали мнѣ, что купили деньгами удаленіе безумца и его матери, между тѣмъ, какъ вы пошли было соблазнять ихъ, но ихъ уже не было въ городѣ. Вамъ обязанъ я молвою; будто я одинъ только выигралъ со смертью брата и всѣми коварными нападками и клеветою, какія затѣмъ слѣдовали. На каждомъ шагу моей жизни, начиная отъ той первой надежды, которая черезъ васъ обратилась въ тоску и горесть, вы стояли враждебною; преградою между мною и моимъ спокойствіемъ. Во всемъ вы были постоянно тотъ же хладнокровный, лживый, презрѣнный негодяй. Во второй и послѣдній разъ выговариваю вамъ это въ лицо и отталкиваю васъ отъ себя, какъ подлеца.
   Съ этими словами поднялъ онъ руку и толкнулъ его въ грудь, такъ что тотъ зашатался. Едва успѣлъ онъ опомниться, какъ сэръ Джонъ обнажилъ уже шпагу, отбросилъ шляпу и ножны и устремился на сердце, противника, который палъ бы замертво на траву, еслибъ не отпарировалъ быстро и вѣрно.
   Но въ минуту, когда мистеръ Гэрдаль парировалъ ударъ, бѣшенство его утихло. Онъ отражалъ наносимые удары, не отвѣчая на нихъ, и воскликнулъ ему почти съ лихорадочнымъ ужасомъ, чтобъ онъ отступилъ.
   -- Не нынѣшній вечеръ! Не нынѣшній вечеръ!-- кричалъ онъ.-- Ради Бога, не нынче!
   Когда сэръ Джонъ увидѣлъ, что Гэрдаль опустилъ остріе своей шпаги и хотѣлъ только защищаться, опустилъ и онъ свое оружіе.
   -- Предостерегаю васъ, не нынѣшній вечеръ!-- воскликнулъ Гэрдаль.-- Послушайтесь заблаговременно.
   -- Вы объявили мнѣ -- вѣрно это какое-нибудь внушеніе свыше,-- сказалъ сэръ Джонъ очень обдуманно, хоть теперь онъ и сбросилъ уже свою маску и въ каждомъ взглядѣ его выказывалась самая жестокая ненависть:-- вы объявили, что это въ послѣдній разъ. Можете быть увѣрены, точно въ послѣдній разъ. Не думаете ли, что я не подмѣчалъ всякаго вашего слова, всякаго вашего взгляда, что не потребую, наконецъ, отъ васъ за нихъ отчета? Что это за человѣкъ, который льстивыми рѣчами честности и правдивости сперва заключаетъ со мною условіе разрушить бракъ, а потомъ, когда я съ своей стороны сдержалъ условіе съ буквальною вѣрностью, нарушаетъ его и сводитъ молодыхъ людей, чтобъ отдѣлаться отъ бремени, которымъ, наконецъ, утомился, и бросить поддѣльный блескъ на родъ свой.
   -- Я поступалъ совѣстливо и честно!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль.-- Такъ поступаю и теперь. Не принуждайте меня возобновлять эту дуэль нынче.
   -- Кажется, вы сказали мой "несчастный сынъ?" -- говорилъ, улыбаясь, сэръ Джонъ.-- Глупецъ, глупецъ! Быть игрушкою такого мелкаго бездѣльника, попасться въ сѣти такого дяди, такой племянницы... Онъ стоитъ вашего полнаго состраданія. Но онъ ужа не сынъ мой больше: предоставляю вамъ награду, которую завоевала ваша хитрость, сэръ!
   -- Еще разъ,-- воскликнулъ его противникъ, дико топнувъ ногою объ землю:-- хоть вы разлучаете меня съ моимъ ангеломъ-хранителемъ, умоляю васъ, не подходите нынче ко мнѣ на разстояніе моей шпаги... О, зачѣмъ вы пришли сюда? На что попались вы мнѣ? Завтра мы навсегда были бы далеко другъ отъ друга.
   -- Съ такомъ случаѣ,-- возразилъ сэръ Джонъ, не двигаясь съ мѣста:-- признаю очень счастливымъ обстоятельствомъ, что мы еще встрѣтились сегодня. Гэрдаль! Я всегда васъ презиралъ, какъ вы знаете, но предполагалъ въ васъ хоть какое-то безсмысленное личное мужество. Изъ уваженія къ моему мнѣнію, которое почиталъ за вѣрное, очень жалѣю, что принужденъ объявить васъ трусомъ.
   Съ той и съ другой стороны не было сказано больше ни слова. Они скрестили клинки, хотя на дворѣ было уже совершенно темно, и жестоко напали другъ на друга. Оба были по плечу одинъ другому и умѣли владѣть оружіемъ. Мистеръ Гэрдаль имѣлъ то преимущество, что былъ выше ростомъ и сильнѣе; зато противникъ могъ похвалиться большею ловкостью и, безъ сомнѣнія, большимъ хладнокровіемъ.
   Черезъ нѣсколько секундъ они разгорячились и стали запальчивѣе; оба нанесли и получили по нѣскольку легкихъ ранъ. Вдругъ, получивъ одну изъ такихъ ранъ въ руку и почувствовавъ брызнувшую горячую кровь, мистеръ Гэрдаль сдѣлалъ жестокій напоръ и вонзилъ въ противника клинокъ по самую рукоятку.
   Глаза ихъ встрѣтились, и взоры устремились другъ на друга, пока Гэрдаль вынималъ шпагу. Онъ обвилъ рукою умирающаго, который слабо оттолкнулъ его отъ себя и упалъ на траву. Опершись на обѣ руки, онъ приподнялся и посмотрѣлъ на него съ минуту взоромъ, полнымъ презрѣнія и ненависти; но, вспомнивъ, повидимому, даже теперь, что такое выраженіе обезобразитъ его черты но смерти, онъ силился улыбнуться и со слабымъ движеніемъ правой руки, будто хотѣлъ закрыть кровавый потокъ на груди, упалъ замертво навзничь.
  

LXXXII.

   На прощанье еще скажемъ о тѣхъ герояхъ нашей исторіи, которые въ теченіе ея еще не достигли цѣли своего земного странствія.
   Мистеръ Гэрдаль бѣжалъ въ ту же самую ночь. Прежде, чѣмъ могли его преслѣдовать, даже прежде, чѣмъ хватились или нашли сэра Джона, онъ оставилъ Великобританію. Немедленно удалился онъ въ монастырь, извѣстный во всей Европѣ чрезвычайной строгостью своихъ обычаевъ; тамъ искалъ онъ крова и пристанища отъ свѣта, произнесъ обѣтъ, навсегда исключившій его изъ списка живыхъ, и послѣ нѣсколькихъ лѣтъ покаянія погребенъ въ стѣнахъ этого монастыря.
   Прошло два дня прежде, нежели найденъ былъ трупъ сэра Джона. Какъ скоро узнали его и принесли домой, вѣрный камердинеръ, слѣдуя правиламъ своего господина и наставника, убрался со всѣми деньгами и движимымъ имуществомъ, какимъ могъ овладѣть, и явился въ свѣтъ самостоятельно, отличнымъ джентльменомъ. Онъ очень успѣлъ на этомъ поприщѣ и вѣрно взялъ бы за себя еще богатую наслѣдницу, еслибъ заразительная болѣзнь, которая тогда сильно свирѣпствовала и называлась "тюремною горячкой", не похитила его преждевременно.
   Лордъ Джорджъ Гордонъ оставался арестантомъ Тоуэра до пятаго февраля слѣдующаго года. Тогда онъ торжественно представленъ былъ въ Вестминстеръ на судъ, какъ государственный измѣнникъ.
   Послѣ долгаго и самаго кропотливаго изслѣдованія, онъ объявленъ невиннымъ въ этомъ преступленіи, ибо не было ни одного достаточнаго доказательства, что онъ сзывалъ чернь съ видами измѣнническими или противозаконными. Однакожъ, было еще такъ много людей, которые этими сценами бунта не научились умѣренности, что въ Шотландіи была объявлена общая подписка, для собранія лорду Джорджу денегъ на издержки процесса.
   Семь лѣтъ, благодаря заботливости друзей, оставался онъ покоенъ, кромѣ того, что иногда пользовался случаемъ выказать свою протестантскую ревность какимъ-нибудь безразсуднымъ поступкомъ, которымъ забавлялись его друзья, и кромѣ того еще, что былъ формально отлученъ отъ церкви кентерберійскимъ архіепископомъ, за отказъ явиться свидѣтелемъ въ духовномъ судѣ. Въ 1788 году имъ овладѣло новое безуміе: онъ написалъ и обнародовалъ пасквиль, гдѣ въ самыхъ жесткихъ выраженіяхъ позорилъ французскую королеву.
   Обвиненный въ изданіи этой неприличной брошюры и (послѣ многихъ странныхъ поступковъ передъ судомъ) признанный виновнымъ, онъ бѣжалъ въ Голландію, вмѣсто того, чтобъ покориться произнесенному надъ нимъ приговору; но какъ миролюбивые амстердамскіе бургомистры не нашли никакого удовольствія въ его сообществѣ, то выслали его какъ можно поспѣшнѣе назадъ...
   Въ іюлѣ вышелъ онъ на берегъ въ Гавричѣ, пробрался оттуда въ Бирмингэмъ и тамъ публично принялъ еврейскую вѣру. Нѣсколько времени былъ онъ жидомъ; напослѣдокъ его арестовали и привезли обратно въ Лондонъ, чтобъ исполнить надъ нимъ приговоръ, отъ котораго онъ спасся бѣгствомъ. Въ декабрѣ посаженъ онъ въ Ньюгетъ на пять лѣтъ и десять мѣсяцевъ, долженъ былъ, сверхъ того заплатить большую пеню и представить значительныя ручательства за свое будущее доброе поведеніе.
   Лѣтомъ слѣдующаго года, сдѣлавъ воззваніе къ милосердію французскаго Національнаго Собранія, воззваніе, котораго не хотѣлъ утвердить англійскій министръ, онъ рѣшился высидѣть полный срокъ наказанія, отпустилъ себѣ бороду чуть не по поясъ, соблюдалъ во всѣхъ отношеніяхъ обряды своей новой религіи и предался изученію исторіи и живописи, въ которыхъ, еще въ молодыя лѣта, пріобрѣлъ нѣкоторыя свѣдѣнія.
   Покинутый рѣшительно всѣми до одного прежними друзьями; во всѣхъ отношеніяхъ трактуемый, какъ простой преступникъ, онъ прожилъ весело и беззаботно до 1 ноября 1793 года; въ этотъ день онъ умеръ въ своей кельѣ, не старѣе сорока трехъ лѣтъ отъ роду.
   Много людей, обнаруживавшихъ болѣе жестокое сердце, слабѣйшія способности и меньше состраданія къ несчастью ближнихъ, играли блистательную роль и оставили по себѣ превосходную память. У лорда Джорджа Гордона были свои оплакиватели. Арестанты горько жалѣли о немъ, лишась въ немъ своего благодѣтеля; ибо несмотря на ограниченныя его средства, благотворительность его была велика и онъ раздѣлялъ свои подаянія между ними безъ всякаго различія религіи и секты.
   Опытъ жизни показываетъ намъ, что бываютъ мудрецы на площадяхъ здѣшней жизни, которые могли бы кое-чему поучиться даже у этого бѣднаго, полоумнаго лорда, умершаго въ тюрьмѣ Ньюгетской...
   До послѣдней минуты служилъ ему честный Джонъ Грюбэ съ трогательною вѣрностью. Онъ явился къ нему, когда еще не прошло сутокъ со времени его заключенія въ Тоуэръ, и съ тѣхъ поръ не покидалъ его до смерти. Говорятъ, также постоянно была съ нимъ прехорошенькая жидовочка: она привязалась къ нему частію изъ религіозной, частію изъ романической мечтательности; но ея добродѣтельный и безкорыстный характеръ оставался, кажется, безукоризненъ даже въ глазахъ самыхъ строгихъ моралистовъ.
   Гашфордъ, само собою разумѣется, отступился отъ него, имъ жилъ нѣсколько времени, торгуя секретами своего господина; когда же запасъ ихъ истощился и промышлять было больше нечѣмъ, пріискалъ себѣ мѣсто въ почетномъ корпусѣ шпіоновъ и выслѣживателсй, въ которыхъ иногда нуждается англійское правительство. Въ качествѣ одного изъ этихъ жалкихъ орудій, таскался онъ то заграницею, то въ Англіи и долго терпѣлъ всѣ горечи, сопряженныя съ такимъ положеніемъ.
   Но вотъ, въ одинъ прекрасный день, когда уже лѣтъ десять или двѣнадцать прошло послѣ бунта, нашли въ одномъ трактирѣ исхудалаго, блѣднаго, убогаго старика, мертваго въ постели; во всемъ околоткѣ, гдѣ это случилось, ни одинъ человѣкъ не зналъ его. Онъ принялъ ядъ. Не могли доискаться его имени; наконецъ, изъ разныхъ документовъ, найденныхъ въ его бумажникѣ, увидѣли, что онъ былъ секретаремъ у лорда Джорджа Гордона во время извѣстнаго возмущенія черни.
   Спустя много мѣсяцевъ по возстановленіи спокойствія и порядка, когда даже, перестали толковать въ городѣ, что всякій офицеръ, котораго содержалъ на жалованьѣ городъ во время смятеній, стоилъ ежедневно четыре фунта, четыре шиллинга, а каждый рядовой солдатъ два шиллинга и два съ половиною пенни; спустя много мѣсяцевъ послѣ того, какъ члены "общества бульдоговъ" всѣ до одного человѣка были перебиты, посажены въ тюрьму и сосланы, мистеръ Симонъ Тэппертейтъ, переведенный изъ больницы въ тюрьму, а оттуда представленный на судъ, получилъ помилованіе вмѣстѣ съ своими двумя деревянными ногами. Лишенный своихъ прелестныхъ ногъ, низринутый съ своего высокаго сана въ глубочайшую пучину бѣдствій, онъ прибѣгъ къ старому хозяину и просилъ какой-нибудь помощи. Слесарь помогъ ему словомъ и дѣломъ, такъ что онъ пристроился въ должность чистильщика башмаковъ и промышлялъ подъ воротами близъ зданія генеральнаго штаба.
   Въ самомъ непродолжительномъ времени завелъ онъ, по сосѣдству съ главной квартирою, большія связи и по параднымъ днямъ насчитывали часто не меньше двадцати офицеровъ, состоящихъ на половинномъ жалованьѣ, которые одинъ за другимъ давали ему чистить свои сапоги. Промысель этотъ современемъ сталъ такъ прибыленъ, что мистеръ Тэппертейтъ держалъ около двадцати учениковъ и сверхъ того женился на вдовѣ одного извѣстнаго собирателя битыхъ стеколъ и тряпья.
   Съ этой весьма для него подходящею дамою (которая помогала ему въ работѣ) жилъ онъ, наслаждался полнымъ семейнымъ счастьемъ, иногда только омрачавшимся тѣми небольшими несчастьями, которыя служатъ къ очищенію атмосферы супружеской жизни и къ просвѣтлѣнію горизонта небеснаго. Часто, при этихъ ливняхъ, для поддержанія своего превосходства, онъ имѣлъ привычку столько забываться, что силился наказывать свою супругу вѣникомъ, сапогомъ или парою башмаковъ; она же, съ своей стороны (впрочемъ, только въ крайнемъ случаѣ), мстила тѣмъ, что отнимала у него ноги и выдавала его на позорище злыхъ насмѣшниковъ, уличныхъ мальчишекъ.
   Миссъ Меггсъ, обманувшись во всѣхъ своихъ брачныхъ и прочихъ планахъ и видя себя вытолкнутою въ неблагодарный недостойный свѣтъ, становилась все сердитѣе и раздражительнѣе; наконецъ, сдѣлалась такъ вспыльчива, до такой степени рвала и щипала юношество Золотого Льва за волосы и носы, что единогласно изгнана изъ этого святилища, съ предложеніемъ, не угодно ли ей осчастливить своимъ присутствіемъ какое-нибудь другое мѣсто на земномъ шарѣ. Какъ нарочно случилось на ту пору, мировые судьи Мидльсекса публиковали, что имъ нужна смотрительница для Брейднильскаго Рабочаго Дома и назначили день и часъ для испытанія имѣющихъ представиться кандидатокъ Меггсъ явилась въ положенное время, немедленно предпочтена ста двадцати четыремъ соискательницамъ и поступила въ должность, которую и занимала по самый день смерти своей, въ теченіе слишкомъ тридцати лѣтъ.
   Все это время, какъ было достовѣрно извѣстно, она провела въ дѣвственномъ состояніи. Замѣчали въ этой дѣвицѣ, что она была непреклонна и жестока ко всѣмъ женщинамъ, особливо же къ тѣмъ, которыя имѣли хоть маленькое притязаніе на красоту, и часто приводилось какъ доказательство ея неоспоримой добродѣтели и строгаго цѣломудрія то, что ни къ одной падшей не оказывала она ни малѣйшаго состраданія, напротивъ, наказывала таковую при каждомъ случаѣ, безъ всякаго видимаго повода, съ полною мѣрою своего гнѣва. Между прочими полезными изобрѣтеніями для наказанія такихъ грѣшницъ, завѣщала она потомкамъ искусство выставлять бородкою ключа чрезвычайно яркое пятно или клеймо на крестцовой кости спины. Она открыла также способъ, случайно калошами наступать на пальцы тѣмъ, у которыхъ были хорошенькія, маленькія ножки; искусство весьма важное, бывшее до тѣхъ поръ неизвѣстнымъ.
   Не слишкомъ много прошло времени, какъ Джой Уиллитъ съ Долли Уарденъ сдѣлались мужемъ и женою и съ хорошимъ капиталомъ въ кассѣ (слесарь былъ въ состояніи дать за дочерью доброе приданое) снова открыли "Майское-Дерево". Не слишкомъ много прошло времени, какъ около "Майскаго-Дерева" сталъ бѣгать и прыгать на лугу передъ крыльцомъ хорошенькій, румяный шалунишка. Не слишкомъ много прошло времени, какъ показалась тутъ же румяная дѣвчоночка, тамъ еще краснощекій мальчикъ -- и такъ цѣлое стадо дѣвочекъ и мальчиковъ. Еслибы вы пошли въ Чигуэлль, то либо на сельской улицѣ, либо на лугу, либо на мызномъ дворѣ ("Майское-Дерево" стало нынче и мызою, не только просто гостиницей), вы увидѣли бы столько маленькихъ Долли и маленькихъ Джоевъ, что и не сосчитали бы. Но очень много времени прошло до тѣхъ поръ, пока Джой, Долли, слесарь и жена его постарѣли съ виду; потому что веселость и довольство -- великія косметическія средства и отличные хранители юношеской свѣжести.
   Также прошло очень много времени, пока во всей Англіи завелась хоть одна такая сельская гостиница, какъ "Майское-Дерево"; да собственно и теперь еще вопросъ, бывало-ли вообще когда другое "Майское-Дерево" и будетъ ли когда-нибудь. Много прошло времени,-- потому что никогда, говоритъ пословица, есть много времени,-- пока въ "Майскомъ-Деревѣ"' перестали оказывать участіе раненымъ солдатамъ, или пока Джой пересталъ утѣшаться отъ души памятью о своихъ походахъ, или пока какой-нибудь сержантъ переставалъ тамъ иногда разсказывать, или пока они уставали болтать о такихъ то и такихъ то случаяхъ осадъ и сраженій, непогоды и тяжкой службы и о тысячѣ другихъ приключеній солдатской жизни. А большая серебряная табакерка, которую король собственноручно прислалъ Джою за его поведеніе во время бунта... какой гость "Майскаго-Дерева" не засовывавъ пальцевъ въ эту табакерку, хоть бы и никогда отъ роду не нюхивалъ табаку и не бралъ оттуда хорошей щепотки, хотя бы отъ нюханья у него сдѣлались судороги. А винопродавецъ съ пурпуровымъ лицомъ... гдѣ тотъ, кто не видывалъ и его въ "Майскомъ-Деревѣ" въ лучшей посѣтительской комнатѣ, какъ будто-бы онъ квартировалъ тамъ. А крестины и вечеринки, и сочельники, и рожденья, и свадьбы какъ въ "Майскомъ-Деревѣ", такъ и въ Золотомъ Ключѣ... если они не были вещами извѣстными и громкими по всему уѣзду, то на свѣтѣ и не бывало никогда ничего извѣстнаго.
   Мистеръ Уиллитъ старшій, который вовсе необычайнымъ образомъ напалъ на мысль, что сыну его пора бы, наконецъ, жениться, а ему, отцу, не худо бы удалиться отъ дѣлъ и дать покойно жить Уиллиту младшему, утвердилъ свою резиденцію въ маленькомъ домикѣ въ Чигуэллѣ, гдѣ для него увеличили каминъ, повѣсили котелокъ и даже въ маленькомъ садикѣ передъ крыльцомъ посадили майское дерево, такъ что онъ скоро почувствовалъ себя въ совершенномъ удовольствіи.
   Въ этомъ новомъ тщательно для него устроенномъ жилищѣ постоянно каждый вечеръ навѣщали его Томъ Коббъ, Филь Паркесъ и Соломонъ Дэйзи; въ уголкѣ передъ каминомъ курили, пили, болтали и дремали они всѣ четверо, какъ бывало встарину. Случайно открыто было, что мистеръ Уиллитъ все еще, кажется, считалъ себя содержателемъ гостиницы, и Джой тотчасъ снабдилъ его циферной доскою, на которой старикъ постоянно отмѣчалъ большіе счеты за кушанье, питье и табакъ. Чѣмъ старѣе онъ становился, тѣмъ больше усиливалась въ немъ эта страсть; величайшимъ его удовольствіемъ было -- подлѣ имени каждаго изъ своихъ пріятелей чертить огромныя и неоплатныя долговыя суммы; мѣтки эти такъ радовали его, что онъ то и дѣло выходилъ за дверь полюбоваться числами, послѣ чего обыкновенно возвращался, весь сіяя радостью
   Онъ ужъ никогда не вспоминалъ ужаса, какого надѣлали ему мятежники, и пробылъ въ одинаковомъ состояніи духа до самой послѣдней минуты своей жизни. Едва было не отправился онъ на тотъ свѣтъ, когда въ первый разъ увидѣлъ своего перваго внучка; казалось, онъ подумалъ, что съ Джоемъ случилось чудо, и на свѣтѣ никогда еще не бывало такого ужаснаго происшествія. Ловкій хирургъ отворилъ ему тотчасъ кровь, и онъ опамятовался; хотя всѣ доктора, спустя потомъ полгода, когда съ нимъ опять случился ударъ, единогласно были того мнѣнія, что онъ умретъ, однакожъ очень обидѣлись, увидѣвъ, что онъ не умеръ. Онъ прожилъ еще лишнихъ семь лѣтъ, можетъ быть потому, что по характеру былъ такъ же мѣшкотенъ и въ дѣлѣ смерти; наконецъ, однажды утромъ нашли его въ постели безъ языка.
   Въ такомъ удивительномъ состояніи, и, надо замѣтить, безъ всякаго признака болѣзни, пробылъ онъ цѣлую недѣлю; только, когда услышалъ, что нянька шептала его сыну на ухо, что онъ останется живъ, пришелъ онъ немного въ память. "Я иду, Джозефъ", сказалъ мистеръ Уиллитъ и вдругъ перевернулся съ боку на бокъ: "иду къ салваннамъ", и съ этими словами испустилъ духъ.
   Онъ оставилъ послѣ себя значительную сумму денегъ, даже больше, чѣмъ думали, хоть сосѣди, по людской привычкѣ разсчитывать, сколько кто нажилъ, полагали его состояніе въ большихъ круглыхъ числахъ очень высокихъ. Джой былъ единственный наслѣдникъ, такъ что сдѣлался человѣкомъ очень важнымъ по окрестности и совершенно независимымъ.
   Прошло довольно времени, пока Бэрнеби опомнился отъ поразившаго его удара,-- и возвратилъ свое прежнее здоровье и веселость, но наконецъ-таки возвратилъ; и хотя свое осужденіе и помилованіе не могъ никогда вообразить иначе, какъ страшнымъ сномъ, однако, въ другихъ отношеніяхъ сталъ какъ то разумнѣе. Со времени выздоровленія, у него была память лучше и сила воли постояннѣе; но темное облако, никогда не пропадавшее, лежало надъ всѣмъ его прошедшемъ существованіемъ.
   Однакожъ, онъ былъ счастливъ; любовь его къ волѣ, ко всему, что двигалось и росло или носилось въ стихіяхъ, осталась неизмѣнна. Онъ жилъ съ матерью на мызѣ "Майскаго-Дерева", присматривалъ за скотомъ и за птицами, обрабатывалъ свой садикъ и помогалъ всѣмъ и всюду. Не было ни одной скотины, ни одной птицы въ окрестности, которая бы не знала его, и у него для каждой было свое произвище.
   Кажется еще никогда на свѣтѣ не бывало такого веселаго хозяина, такого молодымъ и старикамъ любезнаго существа, такой простой и счастливой души, какъ Бэрнеби,-- и хоть онъ былъ воленъ скитаться, гдѣ хотѣлъ, однако, ни разу не покидалъ матери, былъ постоянно ея утѣшеніемъ и опорою.
   Странное дѣло. Какъ ни смутно было его сознаніе, какъ ни слаба память о прошломъ, однакожъ, онъ отыскалъ Гогову собаку и взялъ ее подъ свое покровительство, но никогда не соглашался, сдѣлать ни шагу въ Лондонъ
   Послѣ того, какъ уже прошло много лѣтъ со времени бунта, и Эдвардъ съ женою и столькими же почти дѣтьми, какъ у Долли, пріѣхалъ въ Англію и показался однажды у воротъ "Майскаго-Дерева", онъ узналъ ихъ въ ту же минуту и плакалъ, и прыгалъ отъ радости. Но ни посѣщеніемъ ихъ, ни другимъ какимъ предлогомъ, ничѣмъ въ свѣтѣ нельзя было уговорить его ступить ногою на лондонскія улицы; никогда не могъ онъ преодолѣть своего отвращенія, не могъ даже взглянуть ни разу на лондонскія башни.
   Грейфъ скоро оправился и опять сталъ такой же опрятный, гладкій и лоснящійся, какъ встарину. Разучился ли онъ въ Ньюгетѣ искусству обращаться съ людьми или въ тѣ горькія времена далъ обѣтъ лишить себя на время удовольствія, какое доставляло ему выказыванье своихъ талантовъ, но вѣрно то, что цѣлый годъ онъ не произносилъ другого звука, кромѣ важнаго, торжественнаго карканья.
   Но истеченіи этого срока, вдругъ разъ въ прекрасное солнечное утро услышали, какъ онъ обратился въ конюшнѣ къ лошади съ вопросомъ о часто поминавшемся въ нашей исторіи чайникѣ, и прежде чѣмъ свидѣтель, слышавшій его, могъ поспѣть домой съ этимъ радостнымъ извѣстіемъ, самъ воронъ фантастическими прыжками подскакалъ къ двери буфета и прокричалъ съ дикимъ восхищеніемъ: "я дьяволъ, дьяволъ, дьяволъ!"
   Съ той поры (хотя, кажется, его очень поразила кончина мистера Уиллита старшаго) упражнялся онъ постоянно и оказалъ большіе успѣхи въ англійскомъ языкѣ; а какъ въ то время, когда у Бэрнеби явились сѣдые волосы, онъ былъ еще премолоденькимъ ворономъ, то не пересталъ, вѣроятно, болтать и до сихъ поръ.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru