Lib.ru/Классика: Дюма Александр. Ожерелье королевы

Александр Дюма.
Ожерелье королевы

Пролог

I.
Старый дворянин и старый дворецкий

В начале апреля 1784 года, приблизительно в четверть четвертого пополудни, старый маршал Ришелье, наш давнишний знакомый, насурмив сам себе брови карандашом, пропитанным духами, отстранил рукой зеркало, которое держал перед ним лакей, занявший место, но не заменивший собою преданного Рафтэ, и, тряхнув головой особенным, свойственным только ему одному образом, проговорил:

-- Ну, теперь я готов!

И он поднялся с кресла, чисто юношеским жестом сбивая щелчком со своих небесно-голубых бархатных панталон осыпавшуюся с парика пудру.

Потом, пройдясь два-три раза по кабинету, чтобы размять ноги, он сказал лакею:

-- Позовите ко мне дворецкого!

Через пять минут явился дворецкий в полном парадном костюме.

Маршал принял важный вид, приличествующий обстоятельствам.

-- Господин дворецкий, -- сказал он, -- думаю, что у меня будет сегодня обед на славу?

-- Разумеется, ваша светлость.

-- Ведь я прислал вам список приглашенных мною гостей, не так ли?

-- Ия точно запомнил их число, ваша светлость. Девять приборов, ведь правда?

-- Прибор прибору рознь, сударь!

-- Конечно, ваша светлость, но...

Маршал перебил дворецкого легким нетерпеливым движением, однако с оттенком величия.

-- "Но" -- это не ответ, сударь: и всякий раз, как я слышу слово "но", а я его наслышался уже довольно за восемьдесят лет.,. Итак, сударь, каждый раз, как я слышу это слово, мне даже неприятно говорить вам, -- оно предшествует какой-нибудь глупости.

-- Ваша светлость!..

-- Скажите сначала, в котором часу назначен обед?

-- Ваша светлость, буржуазия обедает в два часа, духовенство -- в три, дворянство -- в четыре.

-- А я, сударь?

-- Ваша светлость, вы будете обедать сегодня в пять часов.

-- Ого! В пять часов!

-- Да, ваша светлость, в тот час, когда обедает король.

-- А почему именно так?

-- Потому что в том списке, который я имел честь получить от вас, стоит имя короля.

-- Совсем нет, сударь, вы ошибаетесь: гости, приглашенные мною сегодня, -- обыкновенные дворяне.

-- Разумеется, вы желаете пошутить со мной, ваша светлость, и я очень благодарен за такую честь. Но господин граф де Гага, имя которого стоит в списке приглашенных...

-- Дальше?

-- Дальше... Граф де Гага -- король.

-- Я не знаю ни одного короля, который бы носил это имя.

-- В таком случае простите меня, ваша светлость, -- сказал, опустив голову, дворецкий, -- но я думал, я полагал...

-- Ваши обязанности не заключаются в том, чтобы вы думали или предполагали! Вы должны читать и исполнять в точности мои приказания и отнюдь не добавлять к ним никаких толкований. Если я хочу, чтобы что-либо было известно, то я о том говорю прямо, во всеуслышание; раз я этого не делаю, значит, я желаю, чтобы о том не знали.

Дворецкий отвесил низкий поклон с большей почтительностью, чем если бы пришлось кланяться самому королю.

-- Итак, сударь, -- продолжал старый маршал, -- так как у меня приглашены на обед только дворяне, то вы распорядитесь, чтобы обед подавали в обычное время, то есть в четыре часа.

При этом приказании чело дворецкого омрачилось, словно он только что услышал свой смертный приговор. Он побледнел и как-то съежился весь.

Потом вдруг выпрямился, непреклонно сверкнув глазами.

-- Ну, что Бог даст, -- отвечал он, -- но вы, ваша светлость, будете обедать только в пять часов.

-- Почему? Отчего? -- закричал маршал, также выпрямляясь.

-- Потому что в материальном отношении никак невозможно, чтобы вы, ваша светлость, обедали раньше.

-- Сударь, -- сказал старый маршал, гордо вскидывая свою все еще молодую и бодрую голову, -- кажется, прошло уже двадцать лет, как вы находитесь у меня на службе?

-- Двадцать один год, месяц и две недели, ваша светлость.

-- В таком случае к этому времени вы не прибавите ни единого дня и часа. Слышите?! -- воскликнул старик, сжав свои тонкие губы и нахмурив подведенную бровь. -- Сегодня же вечером ищите себе новое место. Я не допускаю, чтобы слово "невозможно" произносилось в моем доме. И не в моем возрасте начинать учиться слушать это слово. Я не могу терять времени.

Дворецкий наклонил голову в третий раз.

-- Сегодня вечером я оставлю службу у вашей светлости, но, по крайней мере, до самой последней минуты я выполню как следует свои обязанности.

-- Что вы называете как следует?! -- вскричал маршал. -- Знайте же, сударь, что в моем доме все должно делаться как мне угодно, вот что! Я желаю обедать в четыре часа, и мне совершенно не угодно, чтобы вы заставляли меня обедать в пять часов, когда я желаю обедать в четыре!

-- Господин маршал, -- сухо сказал дворецкий, -- я служил экономом у принца Субизского, управляющим у принца Людовика де Рогана. У первого раз в год обедал его величество покойный король Франции; у второго раз в месяц обедал его величество австрийский император. Следовательно, я знаю, ваша светлость, как должно принимать государей. К принцу Субизскому король Людовик XV хотя и приезжал под именем барона де Гонесса, все-таки был король; также и гость принца де Рогана, хотя и именовался графом Пакенштейном, все-таки был императором. А сегодня господин маршал принимает гостя, который является под именем графа де Гага, и все-таки он король Швеции. Я сегодня вечером оставляю службу у господина маршала, но тем не менее господин граф де Гага будет принят соответственно своему королевскому сану.

-- Про это именно я и толкую вам, упрямый человек. Граф де Гага желает сохранить самое строгое инкогнито. А вы, господа салфетчики, суетесь со своим глупым тщеславием туда, куда вас не просят. Вы отдаете честь не короне, а стараетесь сами прославиться благодаря нашим деньгам.

-- Не думаю, -- проговорил обиженный дворецкий, -- что господин мой говорит мне серьезно о деньгах.

-- Да нет, -- отвечал почти сконфуженный маршал. -- Деньги! Какой дьявол говорит вам про деньги? Не отвлекайтесь от предмета разговора, пожалуйста. Повторяю вам, что я совсем не желаю, чтобы здесь поднимался вопрос о короле.

-- Но, господин маршал, за кого же вы меня принимаете? Неужели вы думаете, что я буду действовать очертя голову? О короле не будет и помину.

-- В таком случае не упрямьтесь и дайте мне обедать в четыре часа.

-- Нельзя, господин маршал, потому что ожидаемый мною предмет не прибудет к четырем часам.

-- Какой же это предмет? Рыбу, что ли, ждете, как господин Ватель?

-- Ватель, Ватель, -- пробурчал дворецкий.

-- Что же, вас оскорбляет такое сравнение?

-- Нет, но господин Ватель обессмертил свое имя каким-то ударам шпаги в грудь!

-- Ага! И виц сударь, находите, что собрат ваш купил себе славу слишком дешевой ценой?

-- Нет, ваша светлость; но сколько других людей в нашем положении выносят гораздо больше, чем он, и им приходится глотать такие обиды и унижения, которые будут похуже удара шпаги, а они, однако, не заслужили бессмертия!

А разве вам не известно, что для того, чтобы называться бессмертным, надо или быть членом академии, или мертвым?

-- Ваша светлость, ь таком случае лучше остаться в добром здравии и исполнять свои обязанности. Я не умру, а обязанности свои выполню так, как их выполнил бы сам Ватель, если бы принц Кондэ имел терпение подождать полчаса.

-- О! Кажется, вы обещаете мне какие-то чудеса. Это великолепно!

-- Нет, ваша светлость, никаких диковин.

-- Что же вы ждете тогда?

-- Ваша светлость, вы желаете, чтобы я сказал вам это?

-- Честное слово! Меня начинает разбирать любопытство.

-- Ну, ваша светлость, я ожидаю бутылку вина.

-- Бутылку вина! Да объяснитесь же, сударь, эго меня начинает интересовать.

-- Дело вот в чем, ваша светлость. Ею величество шведский король, простите, я хотел сказать -- его сиятельство граф де Гага, не пьет никакою вина, кроме токайского.

-- Что же, неужели я так обнищал, что в моем погребе нет даже токайскою вина? В таком случае надо было отказать эконому от места.

-- Нет, ваша светлость, напротив: у вас в погребе есть еще, по крайней мере, бутылок до шестидесяти токайского.

-- Так неужели вы думаете, что граф де Гага выпьет шестьдесят одну бутылку вина за обедом?

-- Подождите, ваша светлость. В то время, когда господин граф де Гага в первый раз посетил Францию, он был только принцем королевской семьи. Тогда он обедал у покойного короля, который получил в подарок от ею величества австрийского императора двенадцать бутылок токайского вина. Вы знаете, что токайское вино первого сбора предназначено исключительно для погребов императора Австрийского и что все прочие государи пьют это вино только в том количестве, в каком императору Австрийскому угодно будет прислать его?

-- Знаю.

-- Так вот что, ваша светлость: от тех двенадцати бутылок вина, которым угощали принца и которое он нашел восхитительным, остались теперь только две бутылки.

-- Ого!

-- Одна и сейчас находится в погребах короля Людовика XV.

-- А другая?

-- Вот теперь мы подошли к самой сути дела, -- сказал дворецкий с торжествующей улыбкой, чувствуя, что после долго поддерживаемой им самим борьбы для него наступала победа. -- Другая бутылка? Другая-то была похищена.

-- Кем же?

-- Одним моим приятелем, королевским экономом, который был многим мне обязан.

-- Ага! Он-то вам и дал эту бутылку?

-- Разумеется, ваша светлость, -- гордо ответил дворецкий.

-- А куда вы дели ее?

-- Яс большой осторожностью спрятал ее в погребе моего господина, ваша светлость.

-- Вашего господина? А у кого вы служили ь то время?

-- У его светлости кардинала принца Людовика де Рогана.

-- Ах, Боже мой! В Страсбурге?

-- В Саверне.

-- И для меня вы послали за этой бутылкой! -- воскликнул старый маршал.

-- Для вас, ваша светлость, -- ответил дворецкий, и в тоне его голоса слышался укор в неблагодарности.

Герцог Ришелье схватил руку старого слуги и произнес с жаром:

-- Я прошу у вас извинения, сударь. Вы король всех дворецких!

-- А вы еще собирались прогнать меня! -- ответил тот, делая непередаваемое движение головой и плечами.

-- Я плачу вам сто пистолей за эту бутылку.

-- Да еще доставка будет стоить сто пистолей, что составит двести пистолей. Ваша светлость, вы не можете не согласиться, что цена прямо грошовая.

-- Соглашусь со всем, с чем вам будет угодно, сударь. А пока начиная с сегодняшнего числа я удваиваю ваше жалованье.

-- Но, ваша светлость, это лишнее, ведь я только исполнял свою обязанность.

-- А когда же приедет ваш стопистольный курьер?

-- Ваша светлость, извольте судить сами, потерял ли я хоть минуту времени: когда вы заказали обед?

-- Да, кажется, дня три тому назад.

-- Курьеру, который едет без передышки, надо употребить двадцать четыре часа на путь туда, и обратно -- столько же.

-- Вам еще оставалось двадцать четыре часа: говорите-ка, принц всех дворецких, куда вы девали эти двадцать четыре часа?

-- Увы, ваша светлость, они у меня пропали даром! Мысль послать за вином пришла мне в голову только на следующий день после присылки мне вами списка приглашенных гостей. Теперь рассчитаем время, которое займет эта операция, и вы увидите, ваша светлость, что, испрашивая у вас срок только до пяти часов, я прошу у вас времени в обрез.

-- Как! Вино еще не привезли?

-- Нет, ваша светлость.

-- Боже милостивый! А вдруг ваш савернский приятель так же предан принцу де Рогану, как вы преданы мне?

-- Что же тогда, ваша светлость?

-- Если он возьмет, да и не даст бутылку, что бы сделали вы на его месте?

-- Я, ваша светлость?

-- Да, я полагаю, что если бы в моем погребе была такая бутылка вина, то вы бы не дали ее.

-- Почтительнейше прошу извинить меня, ваша светлость; если бы собрат мой должен был заботиться об угощении королевской особы и пришел бы ко мне попросить самую лучшую бутылку вина из вашего погреба, я ему дал бы ее немедленно.

-- Ого! -- промолвил Ришелье с легкой гримасой.

-- Только тогда можно рассчитывать на помощь, когда сам помогаешь, ваша светлость.

-- В таком случае это меня немного успокаивает, -- сказал со вздохом маршал, -- но ведь мы можем рассчитывать и на другую неудачу.

-- На какую, ваша светлость?

-- А если бутылка разобьется?

-- Ах, ваша светлость! Не было еще примера, чтобы кто-нибудь разбил бутылку, стоящую две тысячи ливров.

-- И то правда! Не стоит и говорить об этом; скажите-ка лучше: в котором часу вернется ваш курьер?

-- Ровно в четыре часа.

-- В таком случае, что же мешает нам сесть за стол в четыре часа? -- возразил маршал с упрямством кастильского лошака.

-- Ваша светлость, надо час времени, чтобы вино отстоялось, и это еще благодаря особенному, изобретенному мною способу; а не то потребовалось бы на это целых три дня.

Побежденный еще раз этим новым доводом, маршал только утвердительно кивал.

-- А кроме того, -- продолжал дворецкий, -- сами гости вашей светлости, зная, что им предстоит честь отобедать в обществе графа де Гага, соберутся только к половине пятого.

-- Вот новости!

-- А как же иначе, ваша светлость? Ведь у вас будут граф де Лоннэ, графиня Дюбарри, господин Лапейруз, господин де Фавра, господин де Кондорсэ, господин де Калиостро и господин де Таверне?

-- Так что же?

-- А то, ваша светлость, что будем говорить по порядку: господин де Лоннэ приедет из Бастилии; от Парижа до Бастилии по теперешним мерзлым дорогам -- это часа три езды.

-- Так, но он отправится тотчас же после обеда арестантов, следовательно в полдень; я это верно знаю.

-- Простите, ваша светлость, но со времени посещения вами Бастилии обеденное время изменено; в Бастилии обедают в час дня.

-- Век живи, век учись; благодарю вас, продолжайте, сударь.

-- Госпожа Дюбарри едет из Люсьенна; приходится все время спускаться под гору, да еще в гололедицу.

-- О! Это не помешает ей быть аккуратной. С тех пор как она осталась фавориткой только одного герцога, она держит себя как королева только перед одними баронами. Но поймите же и это, сударь: я хотел отобедать раньше потому, что господин де Лапейруз, которому сегодня вечером надо отправляться в экспедицию, не захочет долго засиживаться.

-- Ваша светлость, господин де Лапейруз находится в данную минуту у короля; они там вместе толкуют о географии, космографии. Король не скоро отпустит его.

-- Возможно...

-- Наверно, ваша светлость. То же самое можно сказать и о господине де Фавра, который теперь у графа Прованского и, вероятно, беседует с ним о пьесе господина Карона де Бомарше.

-- О "Женитьбе Фигаро"?

-- Да, ваша светлость.

-- Да вы очень начитанны, сударь!

-- Я действительно читаю в свободное время, ваша светлость.

-- А вот господин Кондорсэ в качестве математика непременно уж явится аккуратно минута в минуту.

-- Да, но он займется каким-нибудь вычислением, а когда окончит его, то окажется, что он опоздал на целых полчаса. Что же касается до графа Калиостро, то ввиду того, что он иностранец и поселился в Париже сравнительно недавно, очень вероятно, что он не вполне знаком с образом жизни в Версале и заставит себя ждать.

-- Ну, -- сказал маршал, -- кроме Таверне вы упомянули обо всех моих гостях, и в такой последовательности, которая сделала бы честь самому Гомеру и моему бедному Рафэ.

Дворецкий отвесил поклон.

-- Я потому не упоминал о господине де Таверне, что он старинный друг дома, который уже успел приноровиться к здешним обычаям. Кажется, ваша светлость, я перечислил всех ваших восьмерых гостей, не правда ли?

-- Совершенно верно. А где мы будем обедать, сударь?

-- В большой столовой, ваша светлость.

-- Да мы замерзнем там!

-- Ее натапливают уже три дня, ваша светлость, и я установил температуру на восемнадцати градусах.

-- Прекрасно! А вот бьет полчаса.

Маршал посмотрел на стенные часы.

-- Полчаса пятого, сударь.

-- Да, ваша светлость; слышите, во двор въезжает мой курьер с бутылкой токайского вина?

--Дай Бог, чтобы мне служили так же добросовестно еще двадцать лет, -- сказал старый маршал, возвращаясь к зеркалу, в то время как дворецкий спешил в буфетную.

-- Двадцать лет! -- проговорил веселый голос, прервавший герцога, смотревшегося в зеркало. -- Двадцать лет! Дорогой маршал, желаю вам прожить еще двадцать лет, но тогда мне будет шестьдесят лет, и я буду старухой.

-- Вы, графиня! -- обрадовался маршал. -- Вы приехали первая! Боже мой! Вы, как всегда, свежи и прекрасны!

-- Лучше скажите, что я совсем замерзла, герцог.

-- Пройдите, пожалуйста, в будуар.

-- О! Быть с глазу на глаз с вами, маршал!

-- Втроем, -- перебил дребезжащий голос.

-- Таверне! -- воскликнул маршал. -- Просто Божье наказание! -- шепнул он на ухо графине.

-- Нахал! -- ответила она также шепотом и захохотала.

И все трое перешли в соседнюю комнату.

II.
Лапейруз

В то же самое время глухой грохот нескольких экипажей, катившихся по мягкому снежному покрову мостовой, известил маршала о прибывших гостях. Вскоре благодаря аккуратности дворецкого девять гостей сидели за овальным столом в столовой: девять лакеев, молчаливые, как тени, подвижные без суетливости, услужливые без навязчивости, сновали взад и вперед по коврам между приглашенными, не задевая их, не толкнув ни разу их кресел, погруженных ножками в пушистый мех, в котором по колено утопали и ноги гостей.

От всего этого приглашенные маршалом испытывали наслаждение, которое усиливалось приятной теплотой комнаты, ароматом кушаний, букетом вин и начавшимся после первого блюда разговором.

Никакой звук не долетал снаружи. Окна были плотно прикрыты и задрапированы; только внутри столовой шел оживленный разговор; бесшумно подавались и принимались тарелки, менялось серебро; дворецкий, распоряжавшийся всем, отдавал приказания взглядом.

А потому, минут десять спустя после того, как сели за стол, гости чувствовали себя совершенно свободными, словно они были одни, а весь прислуживавший персонал -- немые и глухие тени.

Когда съели суп, то Ришелье первым нарушил это торжественное молчание, спросив у своего соседа справа:

-- Господин граф, разве вы не пьете вина?

Тот, к кому были обращены эти слова, был человек лет тридцати восьми, коренастый блондин, маленького роста; в его светло-голубых грустных глазах иногда проскальзывало оживление. Безусловно, благородство и великодушие было начертано на этом открытом челе.

-- Я везде пью только воду, маршал, -- отвечал он.

-- Кроме, как у короля Людовика XV, -- заметил герцог. -- Я имел честь обедать у него вместе с вами, граф, и тогда вы соблаговолили выпить вина.

-- Ах, это очень приятное для меня воспоминание, господин маршал; да, то было в 1771 году; вино, которое я пил, было токайское императорского сбора.

-- Это было именно то самое вино, которое мой дворецкий имеет честь наливать вам в настоящую минуту, господин граф, -- ответил Ришелье с поклоном.

Граф де Гага поднял стакан и посмотрел цвет вина на свечке. Оно искрилось, как рубин.

-- Именно то самое вино, господин маршал, -- проговорил он, -- благодарю вас.

И граф произнес последние слова с таким благородством и приветливостью, что они как бы наэлектризовали всех присутствовавших; в одно мгновение все гости поднялись с кресел с возгласом:

-- Да здравствует его величество!

-- Совершенно верно, -- ответил граф де Гага, -- да здравствует его величество король Франции! Вы согласны с этим, господин де Лапейруз?

-- Господин граф, -- ответил капитан вежливым и полным уважения тоном человека, привыкшего вести беседы с коронованными особами, -- час тому назад я расстался с королем, и он был так милостив ко мне, что я готов громче всех провозгласить: да здравствует король! Но так как через час я уезжаю в морскую экспедицию, в которой меня будут сопровождать две флейты, которые предоставлены королем в мое распоряжение, то, выйдя отсюда, я попрошу у вас разрешения провозгласить тост за другого короля, которому я очень желал бы служить, если бы не имел уже такого доброго государя.

И, подняв стакан, господин де Лапейруз отдал почтительный поклон графу де Гага.

-- Мы все готовы вместе с вами провозгласить этот тост, -- подхватила госпожа Дюбарри, сидевшая налево от маршала. -- Но необходимо, чтобы самый старший из нас подал сигнал к тому, как выразились бы в парламенте.

-- К кому из нас двоих относится это предложение, Таверне, к тебе или ко мне? -- спросил маршал, смеясь и глядя в лицо своему старому другу.

-- Не думаю, -- отозвался голос гостя, сидевшего напротив Ришелье.

-- Чего вы не думаете, господин де Калиостро? -- спросил граф де Гага, устремляя проницательный взгляд на своего собеседника.

-- Я не думаю, граф, чтобы по годам господин Ришелье был старшим из нас, -- ответил Калиостро с поклоном.

-- Вот это прекрасно, -- отозвался маршал, -- пожалуй, ты, Таверне, старше всех.

-- Полно. Я на восемь лет моложе тебя. Я родился в 1704 году, -- возразил старый вельможа.

-- Коварный человек! -- проговорил маршал. -- Он объявляет во всеуслышание, что мне восемьдесят восемь лет.

-- Неужели вам на самом деле восемьдесят восемь лет, герцог? -- осведомился Кондорсэ.

-- Боже мой! Разумеется! Это так легко вычислить, что такому математику, как вы, даже неловко и предлагать подобные вопросы, маркиз. Я человек прошлого века, великого столетия, как его принято называть: я родился в 1696 году -- год памятный!

-- Не может быть! -- отозвался де Лоннэ.

-- О, господин комендант Бастилии, если бы ваш батюшка был здесь, он не сказал бы этого; в 1714 году я сидел у него в тюрьме.

-- Объявляю вам господа, что старше всех нас здесь то вино, которое господин граф де Гага наливает себе в стакан, -- сказал господин де Фавра.

--Этому токайскому вину сто двадцать лет; ваша правда, господин де Фавра, -- ответил граф. -- Ему и принадлежит первому честь провозгласить тост за здоровье короля.

-- Минуточку внимания, господа! -- сказал Калиостро, поднимая над столом свою большую голову с умным и выразительным лицом. -- Я протестую!

-- Вы протестуете против права старшинства токайского? -- в один голос спросили гости.

-- Разумеется, -- спокойно ответил граф, -- я собственноручно закупоривал эту бутылку вина,

-- Вы?

-- Да, я. Это было как раз в тот день, когда Монтекукулли одержал победу над турками в 1664 году.

Громкий взрыв хохота раздался в ответ на эти слова, которые Калиостро произнес с невозмутимым спокойствием.

-- Выходит, что вам теперь приблизительно лет триста, -- сказала госпожа Дюбарри, -- если считать, что вы были десятилетним мальчиком, когда закупоривали эту толстую бутылку"

-- Во время этой операции мне было больше десяти лет, графиня, так как на следующий день я имел честь быть командированным его величеством австрийским императором к Монтекукулли, чтобы поздравить его с победой при Сен-Готаре, которая искупила день Еспека в Славонии, тот самый день, когда басурманы так жестоко побили имперцев, моих друзей и бывших товарищей по оружию в 1536 году.

-- Вероятно, -- заметил граф де Гага так же спокойно, как сам Калиостро, -- вероятно, господину Калиостро в 1535 году было, по крайней мере, лет десять, раз он лично присутствовал при этом памятном сражении.

-- Страшный разгром, господин граф, -- отвечал Калиостро с поклоном.

-- Однако не страшнее поражения при Кресси? -- сказал, улыбаясь, Кондорсэ.

-- Действительно, -- возразил с улыбкой Калиостро, -- поражение при Кресси было какое-то чудовищное в том смысле, что тут разгромлена была не одна только армия, а целая Франция. Но, согласитесь сами, что это не была вполне честная победа со стороны англичан. У короля Эдуарда были пушки -- обстоятельство совершенно неизвестное Филиппу де Валуа, вернее, обстоятельство, которому Филипп де Валуа отказывался верить, хотя я сам докладывал ему, что видел собственными глазами эти четыре артиллерийских орудия, купленные Эдуардом у венецианцев.

-- Ага! -- вмешалась в разговор госпожа Дюбарри. -- Так вы знали Филиппа де Валуа?

-- Графиня, я имел честь быть одним из числа тех пяти вельмож, которые составляли его свиту, когда он оставил поле битвы, -- ответил Калиостро. -- Я прибыл во Францию с несчастным, старым, слепым королем Богемии, который приказал умертвить себя в ту минуту, когда ему доложили, что все погибло.

-- О, Господи! -- заговорил Лапейруз. -- Вы не можете представить себе, граф, как мне жаль, что вы не присутствовали при битве под Акциумом вместо битвы при Кресси!

-- Почему же, господин Лапейруз?

-- Ах, да потому, что вы бы могли мне сообщить некоторые подробности относительно мореплавания, которые я все никак не мог постигнуть в совершенстве, несмотря на прекрасный трактат Плутарха.

-- Скажите, какие подробности, господин Лапейруз? Я был бы весьма счастлив, если бы мог оказать вам некоторую пользу в данном случае.

-- Так вы были и при Акциуме?

-- Нет, господин Лапейруз, в то время я был в Египте. Царица Клеопатра поручила мне привести в порядок библиотеку в Александрии -- занятие как раз для меня подходящее, так как я лично был знаком с лучшими писателями древности.

-- А вы видели царицу Клеопатру, господин де Калиостро? -- осведомилась графиня Дюбарри.

-- Так же, как вижу вас, графиня.

-- Действительно ли она была такая красавица, как пишут о ней?

-- Графиня, вы знаете, что слово красота есть понятие относительное. Красавица царица Египта Клеопатра в Париже могла бы сойти только за восхитительную гризетку.

-- Не отзывайтесь дурно о гризетках, господин граф.

-- Боже меня сохрани!

-- Итак, Клеопатра была...

-- Маленькая, стройненькая, живая, умная, с большими миндалевидными глазами, с греческим носом, с жемчужными зубками и с такой же ручкой, как у вас, графиня, как бы созданной для того, чтобы держать скипетр. Вот посмотрите алмаз, полученный царицей от брата Птолемея и подаренный мне. Она носила его на большом пальце.

-- На большом пальце! -- удивилась госпожа Дюбарри.

-- Да, у египтян была такая мода, а у меня, как видите, оно с трудом надевается на мизинец.

И, сняв перстень, он подал его госпоже Дюбарри.

По грани и по чистоте воды то был прекрасный алмаз, стоивший, несомненно, тридцать-сорок тысяч франков.

Алмаз обошел весь стол и вернулся обратно к Калиостро, который спокойно снова надел кольцо на палец.

-- Ах, я прекрасно вижу, -- заговорил он, -- вы мне не верите, -- роковое обстоятельство, с которым мне приходится бороться всю жизнь! Филипп де Валуа не хотел верить мне, когда я ему советовал открыть Эдуарду отступление; Клеопатра не хотела мне верить, когда я предупреждал ее о поражении Антония. Троянцы не хотели мне верить, когда я говорил им по поводу деревянного коня: "Кассандра -- пророчица, слушайтесь ее предостережения".

-- О! Да это чудесно, -- смеясь до слез, говорила графиня Дюбарри. -- Правду сказать, я никогда не встречала такого серьезного и веселого человека, как вы.

-- Смею заверить вас, -- возразил Калиостро, -- что Ионафан был еще забавнее меня. Ах, милый мой товарищ! Когда Саул убил его, я чуть-чуть не сошел с ума от горя!

-- А знаете ли, -- сказал ему герцог Ришелье, -- если вы будете продолжать разговор в том же духе, вы таким образом сведете с ума самого беднягу Таверне, который так боится смерти, что смотрит на вас испуганным взором, думая, что вы бессмертны. Скажите-ка откровенно, вы в самом деле бессмертны или нет?

-- Бессмертен?

-- Ну да!

-- Не знаю, но только я могу утвердительно сказать одно.

-- А что? -- спросил Таверне, самый внимательный изо всех слушателей графа.

--" Именно то, что я действительно видел своими собственными глазами и находился в обществе тех людей, про которых сейчас говорил.

-- Вы знали лично Монтекукулли?

-- Так же, как знаю вас, господин де Фавра, и даже с ним я был знаком более коротко, чем с вами, потому что я встречаюсь с вами только во второй или в третий раз, между тем как со знаменитым стратегом мы вместе прожили почти год в одной палатке.

-- И вы знали лично Филиппа де Валуа?

-- Я уже имел честь вам докладывать о том, господин де Кондорсэ; но в то время, когда он вернулся в Париж, меня уже не было во Франции, я был в Богемии.

-- И Клеопатру знали?

-- Да, графиня, и Клеопатру знал. Я же вам говорил, что у нее были такие же черные глаза, как у вас, и почти такая же прекрасная шея, как ваша,

-- А почему вы знаете, какая у меня шея?

-- У вас она такая же точно, какая была у Кассандры, графиня, а для довершения сходства я скажу вам, что у нее, как и у вас -- или у вас, как и у нее, -- маленькая черная родинка на шестом позвонке с левой стороны.

-- Ах, граф! Да вы просто чародей!

-- Да нет же, графиня, -- сказал, смеясь, маршал Ришелье, -- я ему сказал про родинку.

-- А вы--то как знаете?

Маршал вытянул губы.

-- Хе, -- проговорил он, -- это семейная тайна.

-- Ну, будет вам, -- заговорила графиня Дюбарри, -- правда, маршал, что надо класть двойной слой румян, когда едешь к вам в гости?

Потом, обратившись к Калиостро, она сказала:

-- Граф, так вы действительно обладаете средством возвращать молодость? По вашим рассказам, вам должно быть три или четыре тысячи лет, а на вад вам под сорок, не больше.

-- Да, графиня, секрет этого средства мне известен.

-- О! Пожалуйста, сделайте меня моложе!

-- Такое чудо бесполезно для вас, графиня: вам и без того нельзя дать более тридцати лет.

-- Ну, это комплимент:

-- Нет, графиня, факт.

-- Объясните, пожалуйста.

-- С удовольствием. Вы пробовали на себе мое средство.

-- Каким образом?

-- Вы употребляли мой эликсир.

-- Я?

-- Да, графиня, вы. О! Вы отлично эго помните!

-- Ну вот еще!

-- Графиня, помните ли вы один дом на улице Сен-Клод? Помните ли вы, как вы приезжали в этот самый дом по известному делу, касавшемуся господина де Сартина? Помните, как вы еще оказали услугу моему другу, некоему господину Бальзамо? И тогда Жозеф Бальзамо подарил вам пузырек эликсира, дав совет принимать каждое утро по три капли этой жидкости? Помните, ведь вы аккуратно следовали этому совету вплоть до прошлого года, то есть до того времени, когда вышел весь эликсир? Если вы не помните всего этого, графиня, то это уж никак нельзя назвать забывчивостью, а прямой неблагодарностью.

-- Ах! Господин Калиостро! Вы говорите мне такие вещи...

-- Про которые вы одна только и знаете, что все это верно. Но тогда в чем бы и заключалась заслуга моя, если бы, называясь чародеем, я не знал людских тайн?

-- Следовательно, Жозеф Бальзамо, подобно вам, имел рецепт этого чудесного снадобья?

-- Нет, графиня, но так как он считался одним из лучших моих друзей, то я и подарил ему три или четыре пузырька.

-- А у него осталось еще?

-- Не знаю, право. Вот уже три года, как бедняга Бальзамо пропал без вести. Я встретил его в последний раз в Америке, на берегу Гайо; он собирался в экспедицию в Скалистые горы. По слухам, он там и умер.

-- Полно, полно, граф! -- воскликнул маршал. -- Будет вам любезничать, ради Бога! Скорее открывайте-ка свою тайну.

-- И вы действительно не шутите? -- спросил граф де Гага.

-- Я говорю совершенно серьезно, государь... Простите, обмолвился, господин граф. -- И Калиостро так почтительно склонил голову, что всем стало ясно, что обмолвка эта была умышленная.

-- Итак, -- начал маршал, -- графиня недостаточно стара, чтобы употреблять ваше омолаживающее средство?

-- Разумеется.

-- Ну, в таком случае позвольте представить вам другого субъекта -- моего друга Таверне. Что скажете вы о нем? Разве не легко принять его по наружному виду за современника Понтийского Пилата? Но, пожалуй, он окажется даже слишком стар для эксперимента?

Калиостро посмотрел на барона.

-- Нет, -- ответил он.

-- Ах, дорогой граф, -- воскликнул Ришелье, -- если только вы вернете ему молодость, то я провозглашу вас учеником Медеи!

-- Вам угодно это видеть? -- спросил Калиостро хозяина, обводя глазами всех гостей.

Все подтвердили знаком свое желание.

-- А сами вы, господин Таверне, также хотите этого?

-- Вот вопрос! Да я-то больше всех! -- воскликнул барон.

-- Ну, так это очень легко исполнить, -- сказал Калиостро.

И, запустив два пальца в карман, он вытащил оттуда маленькую восьмигранную бутылочку.

Потом он взял со стола чистый хрустальный стакан и влил туда несколько капель жидкости, заключавшейся в бутылочке.

После этого, разбавив капли половиной стакана замороженного шампанского, он подал это питье барону.

Все с раскрытыми ртами следили за малейшими движениями Калиостро.

Барон взял стакан, но не решался поднести ко рту.

Видя это замешательство, гости так дружно захохотали, что Калиостро сказал барону с нетерпением:

-- Пейте скорее, барон, иначе из-за вас испортится ликер, каждая капля которого стоит сто луидоров.

-- Черт возьми! -- попробовал пошутить Ришелье. -- Это будет подороже токайского вина!

-- Так что же, надо это выпить? -- спросил с видимым страхом барон.

-- Пить или передать стакан другому, барон, чтобы эликсир пошел впрок хоть кому-нибудь.

-- Давай сюда, -- сказал герцог Ришелье, протягивая руку к стакану.

Барон понюхал стакан; сильный приятный запах и прекрасный розовый цвет жидкости так подействовали на него, что он торопливо выпил магический эликсир.

В ту же самую минуту ему показалось, что дрожь пробежала по всему его телу и сердце усиленно заработало, быстро разгоняя старую, застоявшуюся кровь. Морщинистая кожа стала гладкой, тусклые глаза расширились и заблистали юношеской отвагой, руки перестали трястись, и мускулы окрепли, голос стал звучным, колени перестали дрожать, и ноги выпрямилась, ощущение боли в пояснице пропало, словно ликер, проходя из горла в желудок, попутно возвращал молодость и силу всему существу -- с головы до пят.

Единодушное восклицание удивления, недоумения, восторга огласило столовую. Таверне, который жевал пищу беззубым ртом, схватил нож и вилку, положил себе из стоявшего налево от него блюда рагу и начал хрустеть косточками куропатки, говоря, что он чувствует, как у него снова прорезываются зубы двадцатилетнего юноши.

В течение целого получаса он ел, смеялся, пил и шумно проявлял свою радость, а все остальные гости в изумлении смотрели на происшедшую с ним перемену. Потом мало-помалу силы его начали угасать, подобно тому, как меркнет свет догорающей лампады. С начала на лбу появились прежние морщины, блеск глаз потух, и веки отяжели. Он начал шамкать и как-то сгорбился. Аппетит пропал, колени снова задрожали.

-- Ах! -- простонал он.

-- Что с вами? -- спросили остальные гости.

-- Что со мной?.. Прощай, моя молодость.

И, грустно вздохнув, он выронил из глаз две слезинки, которые заблестели на его ресницах.

Невольно при виде этого старика, который так скоро расстался со своей, вернувшейся было молодостью, из груди всех присутствовавших вырвался такой же грустный вздох, как у самого Таверне.

-- Это обменяется очень просто, господа, -- заговорил Калиостро, -- я влил барону только тридцать пять капель жизненного эликсира, и он возвратил ему молодость на тридцать пять минут.

-- О, граф! Дайте мне еще этого эликсира, дайте еще!.. -- пролепетал старик с мольбой.

-- Нет, барон; второй подобный прием может, пожалуй, быть губительным для вас, -- ответил Калиостро.

Единственная из гостей госпожа Дюбарри, испытавшая на себе это средство, с особенным любопытством следила за проявлением молодости и жизни от действия эликсира. Она радовалась, смеялась и словно молодела сама.

Когда это действие достигли высшего напряжения, графиня чуть не вырвала бутылочку из рук Калиостро.

Но затем при виде быстро ослабевавшего Таверне она сказала с грустью:

-- Увы! Я убедилась теперь, что все земное -- тлен и прах: чудодейственное средство имело силу только в течение тридцати пяти минут...

-- Иными словами, -- прибавил граф де Гага, -- это значит, что для того, чтобы вернуть себе молодость на двухлетний срок, пришлось бы выпить целую реку.

Все засмеялись.

-- Нет, -- отозвался Кондорсэ, -- тут расчет простой: если тридцать пять капель действуют в течение тридцати пяти минут, то, чтобы быть молодым в продолжение года, потребуется ни более ни менее, как три миллиона сто пятьдесят три тысячи шесть капель.

-- Целый потоп! -- заметил Лапейруз.

-- А вот со мной было несколько иначе, -- сказала Дюбарри, -- бутылка, которую дал мне друг ваш Бальзаме, была вчетверо больше вашей, граф, а между тем оказывала действие в течение десяти лет.

-- Совершенно верно, графиня, и вам как раз удалось напасть на самую суть таинственного свойства эликсира. Очень старый человек нуждается в данной мной только что порции для того, чтобы получился немедленный и быстрый эффект. Но тридцатилетняя женщина, как вы графиня, или сорокалетний мужчина, каким был я в ту пору, как мы начали пользоваться жизненным эликсиром, такие люди, еще полные жизни, силы и молодости, должны принимать только по десять капель этого средства в начале каждого периода разрушения, и благодаря такому режиму тот человек -- мужчина или женщина, -- который будет соблюдать это правило, навсегда сохранит молодость во всем расцвете ее силы и очарования.

-- А что вы называете периодами разрушения? -- спросил граф де Гага.

-- Тот возраст человека, когда организм его начинает ослабевать. Обыкновенно силы человека возрастают до тридцати пяти лет, после чего они останавливаются на одной точке развития до сорока лет. С сорока же лет они начинают сдавать почти неуловимо для ощущения вплоть до пятидесяти лет, а затем разрушение организма идет все быстрее и заканчивается смертью. У цивилизованных же людей, то есть у таких, нервная система которых расшатывается благодаря излишествам, заботам и болезням, возрастание сил прекращается в тридцать лет, а разрушение начинается в тридцать пять лет. Вот в этот-то период остановки развития сил и следует подкараулить природу, чтобы предупредить начало разрушения в самую минуту наступления его. И тот, кому удастся, как это удалось мне, уловить этот момент и начать пользоваться этим эликсиром, упрочив таким образом молодость и силу своего организма, тот человек будет жить очень-очень долго, подобно мне, и сохранит свою молодость настолько, насколько она нужна ему, чтобы пользоваться благами земной жизни.

-- Ах, Боже мой, граф! -- воскликнула Дюбарри. -- Почему же в таком случае вы сами не выбрали двадцатилетнего возраста вместо сорокалетнего? Вы же имели полную возможность это сделать!

-- А потому, графиня, что мне больше нравится быть вполне здоровым, развитым и сильным сорокалетним мужчиной, чем недоразвитым двадцатилетним юношей.

-- Неужели? -- удивилась графиня.

-- Да, разумеется, графиня, -- продолжал Калиостро. -- В двадцать лет нравятся тридцатилетним женщинам, а в сорок лет властвуют над двадцатилетними женщинами и над шестидесятилетними мужчинами.

-- Я сдаюсь, граф, -- объявила госпожа Дюбарри. -- Кроме того, нет никакой возможности оспаривать очевидное доказательство вашей теории.

-- Значит, моя участь уже решена, -- грустно проговорил Таверне, -- я упустил момент.

-- А вот господин маршал был похитрее вас, -- с откровенностью моряка наивно заметил Лапейруз, -- и я часто слышал, что он употребляет какое-то известное ему средство...

-- Ну, этот слух, верно, распустили женщины, -- засмеялся граф де Гага.

-- Так по этой самой причине его надо считать ложным, герцог? -- спросила госпожа Дюбарри.

Никогда не красневший старый маршал вдруг покраснел. Но, быстро оправившись, он сказал:

-- Мое средство? А хотите, господа, знать, какое это средство?

-- Разумеется хотим.

-- Я просто-напросто стараюсь беречь себя.

-- Вот что! -- послышались голоса.

-- Самое верное средство, -- подтвердил маршал.

-- Я бы, пожалуй, не поверила этому, если бы не видела собственными глазами действия эликсира господина Калиостро, -- заговорила графиня. -- Теперь держитесь, господин чародей, ведь я еще много вам задам вопросов.

-- Пожалуйста, графиня, пожалуйста!

-- Итак, вы говорили, что, когда вы начали принимать эликсир, вам было сорок лет?

-- Да, графиня.

-- И что с того времени, то есть со времени осады Трои...

-- Несколько ранее, графиня.

-- Ну, ранее. Вам до сих пор все сорок лет?

-- Как видите.

-- В таком случае, -- вмешался Кондорсэ, -- вы доказываете этим самым больше того, что говорили об эликсире!..

-- А именно, маркиз?

-- Вы доказываете нам не только сохранение молодости, но и самой жизни. Потому что, если вам со времени осады Трои все сорок лет, значит, вы никогда не умирали.

-- Действительно, маркиз, должен смиренно сознаться, что я никогда не умирал.

-- Однако не может быть, чтобы вы были неуязвимы, как Ахиллес! Да и того убил Парис, попав стрелой в пятку.

-- Нет, к большому моему горю, я не неуязвим, -- сказал Калиостро.

-- Следовательно, вас могут убить, вы можете погибнуть насильственной смертью?

-- Увы, да!

-- Так как же вам удалось спастись от подобной смерти в течение трех с половиной тысяч лет?

-- Мне просто везло, господин граф. Извольте следить за ходом моих мыслей.

-- Прекрасно!

-- Будем слушать! -- раздались голоса.

-- Да, да! -- подхватили остальные гости.

И все, облокотившись на стол и вперив глаза в рассказчика, приготовились внимательно слушать. Воцарилось молчание.

Калиостро начал.

-- Какое главное условие сохранения жизни? -- заговорил он, красиво и грациозно разводя своими белыми руками, пальцы которых были унизаны драгоценными перстнями; бриллиант Клеопатры блестел всех ярче, напоминая собой Полярную звезду. -- Здоровье, не правда ли?

-- Конечно, здоровье, -- ответили все в один голос.

-- А условия сохранения здоровья...

-- Известный режим, -- сказал граф де Гага.

-- Вы правы, граф, только благодаря режиму можно сохранить здоровье. Но почему бы моим каплям и не обладать подобным свойством?

-- Конечно, это возможно...

-- Разумеется, но...

-- ...никто лучше самого графа не знает этого, -- закончила графиня Дюбарри.

-- Этим вопросом мы и займемся теперь, графиня. Итак, я постоянно употреблял мои капли, но они представляют собой осуществление вечной мечты народов всех времен, они как раз то, что древние искали под именем воды молодости, а современники -- под именем жизненного эликсира, а потому благодаря им я и сохранил свою молодость; отсюда -- здоровье, следовательно, и жизнь. Ясное дело!

-- Однако все на свете в конце концов разрушается. Участь эта должна постигнуть и самое здоровое тело.

-- И Парис умер так же, как и Вулкан, -- проговорила графиня. -- Вы, вероятно, знавали Париса, господин Калиостро?

-- Прекрасно знал, графиня; он был очень красивый мальчик. Но, в сущности, он не вполне заслуживает похвал Гомера и женской любви. Прежде всего, нужно заметить, что он был рыжий.

-- Рыжий! Фу, какой ужас! -- воскликнула графиня.

-- Да. К несчастью, графиня, -- возразил Калиостро, -- Елена не разделяла вашего мнения. Но вернемся к эликсиру.

-- Да, пожалуйста, -- попросили гости.

-- Господин де Таверне, вы выразили свое последнее предположение, что все со временем разрушается. Пусть так. Но ведь вам известно и то, что все возобновляется, возмещается, или восстанавливается -- как хотите... Примером тому может вам послужить знаменитый нож святого Губерта, у которого часто обновлялись то лезвие, то рукоятка, но, несмотря на такого рода изменения, он все же остался ножом святого Губерта. Вино, которое хранится в подвалах гейдельбергских монахов, -- все одно и то же вино, однако же в ту гигантскую бочку наливают ежегодно вино нового сбора. Вот почему вино гейдельбергских монахов никогда не теряет своей прозрачности, вкуса, крепости и аромата, между тем как то вино, которое я с Опимусом разливал и закупоривал в глиняные сосуды, по прошествии ста лет -- когда я пробовал пить его -- представляло уже какую-то грязную гущу, которую можно было бы только есть, а уж никак не пить.

И вот, вместо того чтобы следовать примеру Опимуса, я постиг всю разумность гейдельбергских монахов. Я поддерживал мой организм тем, что ежегодно "водил в него новое средство, восстанавливавшее омертвевшие ткани. И таким образом новый, молодой и свежий атом заменял собой у меня в крови, теле и костях негодную, отжившую частичку.

Я вернул к жизни разрушающиеся мало-помалу и обращающиеся впоследствии в прах клетки тела: всю эту армию частиц, данную Богом человеческой природе для защиты против разрушительного действия времени, всю эту армию, которая у обыкновенного смертного или преображается, или коснеет в праздности, всю эту армию я заставил пребывать в непрестанной работе, которая облегчала, даже вызывала обновление организма. Все вышесказанное привело к тому, что моя мысль, все движения мои, нервы, сердце и душа ни на секунду не оставались в бездействии; а так как здесь, на земле, все события идут друг за другом в строгой последовательности, то, само собой, я оказался смышленее и сообразительнее других и в продолжение трех тысяч лет приобрел такой опыт, что всегда заранее вижу невыгоды положения или опасность и стараюсь их отвратить от себя. Так, например, вы никогда не заставите меня войти в тот дом, который скоро развалится. О нет, я на своем веку слишком много видел таких домов, чтобы с первого же взгляда не отличить прочных от непрочных! Вы не заставите меня пойти на охоту с субъектом, который плохо владеет своим ружьем. Начиная Сефалом, убившим собственную жену Прокрису, и кончая регентом, который пробил глаз принцу, я видел слишком много неловких охотников. На войне вы не заставите меня занять то или иное место, которое займет любой воин. Нет, я сначала сделаю быстрое вычисление, чтобы сообразить, какие прямые и параболы могут иметь это место своей целью и сделают его уязвимым. Вы мне скажете, что невозможно предупредить шальную пулю? А я отвечу вам, что тому человеку, который избежал миллионы пуль, нельзя простить смерти от одной шальной пули.

Ах, не выражайте мимикой недоверчивости! Ведь я же тут, налицо, живое доказательство своих слов! Я не говорю вам, что я бессмертен; я только говорю вам, что я знаю то, чего никто не знает, а именно: я умею избежать смерти, если она должна произойти от какой-нибудь случайности. Так, например, ни за что на свете я не остался бы здесь вдвоем с господином де Лоннэ даже на четверть часа, так как в данную минуту он думает о том, что если бы ему удалось заполучить меня в одну из его камер в Бастилии, то он делал бы эксперименты над моим бессмертием посредством голода. И с господином де Кондорсэ я также не остался бы, потому что он сейчас думает о том, как бы незаметно отправить в мой стакан содержимое его перстня на указательном пальце левой руки, а в перстне -- яд; и, заметьте, без злого намерения со стороны этих господ, но исключительно в виде научного опыта, из любопытства, просто посмотреть -- умру я или нет.

Оба названных Калиостро гостя сделали невольное движение.

-- Признайтесь-ка чистосердечно, господин де Лоннэ, ведь мы не суд присяжных, да намерения и не наказываются. Ну-ка скажите, думали ли вы о том, что я только что сказал? А вы, господин де Кондорсэ, у вас ведь действительно есть в кольце яд, которым вы и думали попотчевать меня во славу вашей возлюбленной -- науки?

-- Честное слово! -- сказал со смехом покрасневший господин де Лоннэ. -- Я признаюсь, что вы сказали правду, граф. Это, разумеется, было сумасбродством с моей стороны, но, каюсь, именно такие дикие мысли пришли мне в голову в то самое время, когда вы стали говорить.

-- И я буду так же откровенен, как господин де Лоннэ, -- подхватил Кондорсэ. -- Я в самом деле думал о том, что если бы вы отведали содержимое моего перстня, то я не дал бы ломаного гроша за ваше бессмертие.

Общий взрыв изумления покрыл последние слова.

Все единодушно признали за Калиостро не бессмертие, а просто поразительную его проницательность.

-- Вы теперь убедились воочию, -- спокойно проговорил Калиостро, -- что я угадал эти мысли. Таким точно образом я угадываю и вообще все то, что должно случиться. Долгая жизнь научила меня читать, как в книге, в сердцах людей их прошлое и будущее с первого взгляда. Безошибочность моя в данном случае так велика, что она простирается не только на одних живых существ, но и на бездушную материю.

Когда я сажусь в экипаж, я вижу по лошадям, что они понесут, а по выражению лица кучера -- что он опрокинет экипаж или сломает его; сажусь на корабль -- сразу узнаю, если капитан невежда или упрямый человек и, следовательно, не сделает или не захочет сделать необходимых для безопасного плавания маневров. Я тогда избегаю того кучера и того капитана и не еду ни на этих лошадях, ни на этом корабле. Я не отрицаю случайностей, я только их предупреждаю; вместо того чтобы оставлять им сто шансов на успех, как это обычно делают люди, я отнимаю девяносто девять и избегаю сотого. Вот и вся моя опытность, которую я приобрел за время моей трехтысячелетней жизни.

-- В таком случае, -- заговорил, смеясь, Лапейруз, прерывая взрыв восторгов и обманутых ожиданий, вызванный речью Калиостро, -- в таком случае, дорогой мой пророк, хорошо бы было, если бы вы доехали со мной до пристани, чтобы взгляну гь на те суда, на которых я собираюсь пуститься в кругосветное плавание. Этим вы оказали бы мне неоценимую услугу.

Калиостро ничего не ответил.

-- Господин маршал, -- продолжал мореплаватель с улыбкой, -- раз граф Калиостро не желает -- и я его понимаю вполне -- расстаться с такой прекрасной компанией, надо, чтобы вы позволили сделать это мне. Простите меня, господин граф де Гага, и вы, графиня, но вот бьет семь часов, а я обещал королю выехать в четверть восьмого. А так как господин граф Калиостро не очень желает видеть мои обе флейты, то пусть хоть скажет мне, что случится со мной по дороге из Версаля в Брест. От Бреста до полюса что будет -- этого он может не говорить мне: там уже мое дело. Но как честный человек он обязан сказать, что ожидает меня между Версалем и Брестом.

Калиостро снова молча посмотрел на Лапейруза, но с таким состраданием, так нежно и грустно, что почти все сидевшие за столом были как-то странно поражены выражением его лица. Один мореплаватель ничего не заметил: он в это время прощался с гостями. Слуги подавали ему тяжелый меховой дорожный плащ, а госпожа Дюбарри клала ему в карман один из тех изящных сувениров, которые так дороги и приятны для путешественников, но о которых, впрочем, сам путник никогда не думает; они невольно напоминают ему об отсутствующих друзьях во время долгих ночей путешествия его по полярным странам.

Не переставая улыбаться, Лапейруз отдал почтительный поклон графу де Гага и протянул руку старому маршалу.

-- Прощайте, дорогой мой Лапейруз, -- сказал ему герцог де Ришелье.

-- Не прощайте, а до свидания, господин герцог. А не то, право, можно подумать, что я уезжаю навеки: а всего-навсего это только кругосветное плавание, следовательно, не больше, как четыре или пять лет отсутствия. Расставаясь на такой срок, не надо говорить "прощайте".

-- Четыре, пять лет! -- воскликнул Ришелье. -- Ах, господин Лапейруз, почему бы вам не сказать четыре или пять веков? В моем возрасте можно вполне считать день за год, а потому я повторяю вам: прощайте.

-- Ха! Спросите-ка у оракула, -- ответил, смеясь, Лапейруз, -- ведь он утверждает, что вы проживете еще лет двадцать. Не правда ли, господин Калиостро? Ах, граф! И зачем только вы раньше не сказали мне про ваши божественные капли! Я во что бы то ни стало запасся бы бочкой этого эликсира на "Астролябии**. Это название моего корабля, господа. Графиня, позвольте еще раз поцеловать вашу прекрасную ручку. Я, наверно, до самого своего возвращения не встречу никогда другой такой очаровательной ручки. До свидания!

И он ушел.

А Калиостро хранил все то же мрачное молчание.

В продолжение нескольких минут слышны были еще шаги капитана, сбегавшего по звучным ступеням крыльца, его веселый голос, раздававшийся на дворе, и прощание его с собравшимися там людьми.

Потом донеслись звуки бубенчиков на лошадиной сбруе, стук закрывшейся каретной дверцы и грохот по мостовой колес удалявшегося экипажа.

Лапейруз только что совершил первый шаг того таинственного путешествия, из которого ему не суждено было вернуться обратно.

Все молча прислушивались.

Когда последние звуки замерли в отдалении, все взоры устремились сразу, как бы невольно, на Калиостро.

Странное выражение было на лице его: оно дышало как бы вдохновенностью пифии. Трепет объял присутствующих.

Все гости как бы оцепенели.

Наконец граф де Гага первым прервал молчание:

-- А почему вы ничего не ответили ему, граф?

То был вопрос, который вертелся на языке у всех.

Калиостро вздрогнул, словно эти слова прервали какие-то его думы.

-- Потому что мне пришлось бы или солгать, или сказать неприятную вещь, -- ответил Калиостро.

-- А именно?

-- Мне пришлось бы сказать ему: господин де Лапейруз, маршал Ришелье совершенно прав, говоря вам "прощайте", а не "до свидания".

-- Что за страсти пророчите вы, прости, Господи! -- заговорил, бледнея, Ришелье,

-- О! Успокойтесь, господин маршал, -- с живостью ответил Калиостро, -- предсказание грустно не для вас.

-- Да неужели, -- воскликнула госпожа Дюбарри, -- бедняга Лапейруз, который только что поцеловал мне руку?!..

-- ...никогда больше не повторит этого поцелуя, как никогда не свидится с теми, кого он только что оставил здесь за столом, -- договорил Калиостро, пристально глядя на свой стакан с водой, в котором играли опаловые лучи света, причудливо переливаясь с тенями, ложившимися от окружавших стакан предметов.

Крик изумления вырвался у всех гостей.

Разговор принял самый интересный оборот, можно было подумать, судя по тому выражению любопытства, с которым взоры всех присутствовавших впились в лицо Калиостро, что все видели в нем какого-то древнего оракула.

Как бы выражая общее затаенное желание, господин де Фавра вышел вдруг на цыпочках из-за стола и, подойдя к двери, выглянул в нее, чтобы удостовериться, не подслушивает ли кто-нибудь из слуг их разговора.

Но, как мы уже раньше говорили, дом Ришелье отличался безукоризненным порядком во всем, и господин де Фавра увидел в передней только старого управляющею, который, стоя, как солдат на карауле, строю охранял вход в столовую, где только что принялись за десерт.

Де Фавра вернулся, сел на свое место и знаком дал понять, что они одни.

-- В таком случае, -- сказала госпожа Дюбарри, как бы отвечая словами на успокоительный жест де Фавра. -- В таком случае поведайте нам, пожалуйста, граф, что ожидает этого несчастного Лапейруза?

Калиостро отрицательно покачал головой.

-- Ну, пожалуйста, скажите, граф, -- начали упрашивать его остальные госта.

-- Граф, просим вас все: скажите!

-- Пожалуй! Как вам известно уже из слов самого Лапейруза, он отправляется в кругосветное плавание, которое представляет собой продолжение путешествия, предпринятого бедным Куком, которого, вы помните, убили на Сандвичевых островах.

-- Да, да, знаем, -- подтвердили слушатели, кивая.

-- Все обещает счастливый успех этому предприятию Господин де Лапейруз -- превосходный моряк, а король Людовик XVI искусно на -чертил весь его морской путь.

-- Еще бы! -- перебил граф де Гага. -- Король Франции такой ученый географ, не правда ли, господин де Кондорсэ?

-- Даже ученее, чем это необходимо для короля, -- ответил маркиз. -- Короли должны бы были знать все науки только поверхностно, и тогда им необходимо бы было брать в руководители себе людей, которые знают их основательно.

-- Хороший урок королям, господин маркиз, -- улыбаясь, заметил граф де Гага.

Кондорсэ покраснел,

-- Да нет же, господин граф, -- оправдывался он, -- эго простое размышление, философское обобщение...

-- Ну, он едет?.. -- прервала госпожа Дюбарри разговор, который начал было уклоняться в сторону от прежней интересной темы.

-- Едет, -- повторил Калиостро, -- Однако не думайте, судя по тому, как он спешил, что он скоро уедет; я вижу, что ему придется потерять много времени в Бресте.

-- Жаль! -- заметил Кондорсэ. -- Теперь как раз самое удобное время для начала таких путешествий. Пожалуй, даже скорее, можно назвать это концом удобного времени, так как февраль и март еще удобнее.

-- Ах, не жалейте, что он пропустил эти два-три месяца; он, по крайней мере, прожил их, и прожил с надсадой.

-- Надо полагать, что ему дали хороший состав экипажа? -- сказал Ришелье.

-- Да, -- ответил Калиостро, -- командир второго судна прекрасный моряк. Я вижу, что он еще молод, предприимчив и, к несчастью, храбр.

-- Как это -- к несчастью?

-- А так, что через год я ищу и нигде не вижу этого друга Лапейруза, -- продолжал Калиостро, внимательно разглядывая свой стакан с водой. -- Скажите, никто из вас не приходится родней или не состоит в деловых отношениях с господином де Ланглем?

-- Никто.

-- И никто не знает его?

-- Никто.

-- Ну так вот что: смерть начнет с него. Я его не вижу совсем.

Ропот ужаса пробежал по столовой.

-- А он-то, он... Лапейруз?.. -- задыхаясь, заговорили гости.

-- Он путешествует; высаживается на берег и опять пускается в море. Проходит год, другой, все идет хорошо. От него приходят вести. А потом...

-- Что потом?

-- Проходят годы.

-- Наконец?

-- Океан велик, небо мрачно. Там и сям попадаются дикие страны, свирепые, дикие человеческие существа, напоминающие чудовища Греческого архипелага. Все это следит за кораблем, который несется в тумане между скалами по воле волн; наконец разражается буря, которая менее страшна кораблю, чем жители диких стран, затем зловещие огни. О, Лапейруз, Лапейруз! Если бы ты мог слышать меня! Я сказал бы тебе: ты, подобно Христофору Колумбу, отправляешься открывать новые земли, Лапейруз, берегись неведомых островов!

И он умолк.

Ужас леденил слушателей, но вдруг раздался тревожный голос графа де Гага:

-- Отчего же вы не предупредили его?

-- Да, да, -- подхватила госпожа Дюбарри, -- надо было бежать за ним, вернуть его; жизнь такого человека, как Лапейруз, я думаю, стоит того, чтобы отправить курьера в погоню за ним, дорогой мой маршал.

Ришелье понял и поднялся было, собираясь позвонить.

Калиостро остановил его жестом.

И маршал снова опустился в кресло.

-- Увы! -- продолжал Калиостро. -- Все это бесполезно, человек может предвидеть судьбу, но изменить ее не может. Господин де Лапейруз посмеялся бы над моими словами, как смеялись сыновья Приама, когда пророчествовала Кассандра. Да смотрите, вы и сами теперь смеетесь, господин граф де Гага, а сейчас за вами будут смеяться и остальные. Не удерживайтесь, господин де Фавра. Мне еще ни разу не приходилось найти доверчивых слушателей.

-- О! Мы верим вам! -- в один голос воскликнули госпожа Дюбарри и Ришелье.

-- И я верю, -- пробормотал Таверне.

-- Я тоже верю, -- вежливо проговорил граф де Гага.

-- Да, возразил Калиостро, -- все вы готовы верить, когда речь идет о Лапейрузе, а коснись дело кого-нибудь из вас, так и не поверите!

-- Неужели?

-- Я уверен в этом.

-- Должен признаться, -- заметил граф де Гага, -- я бы поверил безусловно, если бы господин Калиостро сказал бы господину Лапейрузу: берегитесь неизвестных вам островов. Он тогда бы поостерегся. Это все-таки имело бы для него некоторое значение.

-- Уверяю вас, никакого, господин граф; а если бы он даже и поверил мне, то ввд этих роковых островов только мучил бы его и он чувствовал бы, что к нему приближается таинственная смерть, будучи не в состоянии ее избежать. Для него это не было бы одной смертью, а тысячью смертей, ведь как же назвать то состояние духа, когда приходится двигаться во мраке с единственным спутником -- отчаянием? Та надежда, которую я бы у него отнял -- подумайте только! -- ведь она служит единственным утешением в его положении жертвы, над которой занесен уже нож убийцы-судьбы. Человек уже чувствует лезвие стали, струится кровь, жизнь угасает... а он все еще надеется!..

-- И правда! -- согласились некоторые из гостей.

-- Да, -- заметил Кондорсэ, -- та завеса, которая скрывает от нас конец нашей жизни, есть единственное реальное благо, которое Бог даровал человеку на земле.

-- Но, как бы то ни было, -- заметил граф де Гага, -- а если бы мне лично сказал такой человек, как вы, господин Калиостро: "Берегитесь такого-то человека или предмета", я принял бы совет и поблагодарил бы давшего его.

Калиостро грустно улыбнулся и покачал недоверчиво головой.

-- Правда, господин Калиостро, -- продолжал граф де Гага, -- скажите, что меня ожидает, и я поблагодарю вас.

-- И вы хотите, чтобы я сказал вам то, чего не желал сказать Лапейрузу?

-- Да, хочу.

Калиостро сделал движение, словно собираясь что-то сказать, но потом остановился.

-- Нет, господин граф де Гага, -- сказал он, -- нет.

-- Ну я прошу вас!

Калиостро отвернулся.

-- Нет, ни за что! -- прошептал он.

-- Берегитесь! -- заметил с улыбкой граф де Гага. -- Пожалуй, этим вы сделаете меня неверящим!

-- Да уж лучше не верить, чем страдать!

-- Господин де Калиостро, -- сказал серьезным тоном граф де Гага, вы забываете одно обстоятельство.

-- Какое? -- почтительно осведомился прорицатель.

-- А именно, что если есть такие люди, которые могут и не знать своей судьбы без ущерба для кого бы то ни было, то есть и другие, которым такие сведения были бы необходимы уже в силу того, что от них зависит судьба миллионов.

-- В таком случае прикажите мне, -- сказал Калиостро. -- Без вашего повеления я не желаю этого.

-- Что вы имеете в виду?

-- Пусть ваше величество мне прикажет, -- повторил тихо Калиостро, -- и я исполню это.

-- Повелеваю вам открыть мне мою судьбу, господин Калиостро, -- проговорил король с достоинством и приветливостью.

Едва граф де Гага позволил обратиться к себе как к королю и нарушил инкогнито, дав повеление, Ришелье встал, подошел к нему и, отдав почтительный поклон, сказал:

-- Позвольте выразить благодарность вам, королю Швеции, за честь, которую вы оказали мне, ваше величество, посетив мой дом. Государь, прошу вас занять почетное место. С этой минуты оно принадлежит исключительно вашему величеству.

-- Останемся каждый на прежних наших местах, господин маршал, и постараемся не пропустить ни единого слова из того, что скажет мне сейчас господин граф Калиостро.

-- Государь, ведь королям не говорят правды.

-- Но я теперь не в своем государстве. Садитесь на место, господин герцог, а вы, господин де Калиостро, говорите, умоляю вас!

Калиостро снова устремил свой взор на стакан: мельчайшие пузырьки воздуха поднимались на поверхность воды, как в шампанском. Казалось, что вода струилась, точно испытывая притягательную силу смотревших на нее глаз.

-- Государь, скажите, мне, что именно вы хотите знать, -- проговорил Калиостро, -- я готов вам отвечать.

-- Скажите мне, от чего произойдет моя смерть.

-- От выстрела.

Радостная улыбка озарила лицо Густава.

-- Ага! В битве, -- сказал он. -- Я умру смертью солдата. Благодарю вас, господин де Калиостро, сто раз благодарю. О! Я предвижу много сражений! И Густав-Адольф, и Карл XII показали мне, как умирают короли Швеции.

Калиостро молча опустил голову.

Брови графа де Гага нахмурились.

-- Что же? -- заговорил он. -- Ведь этот выстрел раздастся на поле брани, не так ли?

-- Нет, ваше величество.

-- Пожалуй, во время мятежа?

-- Нет, не во время мятежа.

-- Так где же?

-- На балу, государь.

Король задумался.

Калиостро, говоривший стоя, сел и опустил голову на руки. Все, окружавшие пророка и предмет пророчества, побледнели*

Кондорсэ встал, подошел и взял в руки тот стакан, в который смотрел Калиостро Он так же поднял его и стал рассматривать на свет, стараясь отыскать в воде чисто физическую причину всех предсказаний графа Калиостро. Он смотрел на преломление лучей в хрустале, на чуть заметное колыхание воды, тщетно искал какое-нибудь новое, не обнаруженное еще явление, которое дало хотя бы малейшее понятие о влиянии этого стакана с водой на ход мыслей Калиостро, но все было напрасно. Он не мог, очевидно, решить эту задачу и, перестав смотреть на стакан, снова поставил его на место.

Наконец он сказал, обращаясь к Калиостро:

-- Вот что, господин пророк: я также хочу вас попросить посмотреть в ваше магическое зеркало и сказать мне мою судьбу. К несчастью, -- прибавил он, -- я ведь не могущественный вельможа, у меня нет подданных, и от моей серенькой жизни не зависит судьба народов.

-- Господин де Кондорсэ, -- сказал ему на это граф де Гага, -- вы повелеваете от имени науки, и ваша жизнь имеет значение не только для одного какого-нибудь государства, а для всего человечества.

-- Благодарю вас, господин граф; но, быть может, господин де Калиостро не разделяет вашего мнения обо мне.

Калиостро вскинул голову, как пришпоренный конь.

-- Напротив, маркиз, -- сказал он, и в тоне его голоса слышалось такое нервное раздражение, которое в древние времена приписали бы вселившемуся в него пророческому духу. -- Напротив, вы могущественный король в области науки. Пожалуйста, посмотрите мне прямо в глаза. Так вы действительно желаете, чтобы я открыл вам вашу судьбу?

-- Действительно, клянусь честью! -- ответил Кондорсэ. -- Я совершенно серьезно прошу вас об этом.

-- Хорошо! -- проговорил Калиостро, опустив веки, как бы желая этим скрыть проницательность своего взгляда. -- Вы умрете от того самого яда, который вы носите в этом перстне. Вы умрете...

-- Ну а если я сниму перстень и выброшу его? -- перебил Кондорсэ.

-- Так снимите и выбросьте.

-- Значит, вы согласны со мной, что ведь это очень легко сделать?

-- Ну так, повторяю вам, бросьте же его скорее!

-- О да, маркиз! -- воскликнула госпожа Дюбарри. -- Ради Бога, бросьте этот скверный яд, бросьте его! Хотя бы ради того, чтобы доказать этому зловещему пророку, который всех нас так огорчает своими предсказаниями, что он сказал неправду! Потому что если вы уничтожите этот перстень, то уже наверно умрете не от того самого яда, который скрыт в нем. А так как господин Калиостро предсказывает вам смерть именно от этого яда, то тогда волей-неволей окажется, что он сказал неправду.

-- Что же, по моему мнению, графиня права, -- заметил граф де Гага.

-- Браво, графиня! -- воскликнул Ришелье. -- Да выбросьте же наконец этот ад, маркиз! Это будет хорошо во всех отношениях, а то, когда мы с вами чокаемся, я, зная, что у вас ад в перстне, буду бояться, как бы перстень нечаянно не раскрылся... и тогда... тогда...

-- А ведь когда чокаешься, то бокалы бывают так близко друг от друга, - заметил Таверне, -- бросьте, маркиз, бросьте этот ад!

-- Ваши увещевания бесполезны, -- спокойно проговорил Калиостро, -- господин маркиз все равно не выбросит ад.

-- Нет, -- подтвердил маркиз, -- я действительно не расстанусь с ним, и вовсе не потому, что потворствую судьбе, а потому, что мне составил этот ад Кабанис и ад этот -- уникум; силой своей он обязан чистой случайности, которая может не повториться больше никогда. Вот почему я не выброшу этого ада. Торжествуйте, если желаете, господин де Калиостро!

-- Судьба, -- ответил тот, -- всегда находит верных исполнителей, помогающих осуществлению ее притворов.

-- Итак, я умру от ада, -- сказал маркиз. -- Пускай! Кому-нибудь да надо же умереть так! И, по моему мнению, вы предсказываете мне прекрасную смерть: лизнуть немножко ада -- и меня нет на свете! Это даже нельзя назвать смертью, скорее, как выражаемся мы, математики, это -- минус жизнь.

-- Я вовсе и не говорю, что вы будете страдать, -- холодно ответил Калиостро.

И жестом он показал, что больше не станет ничего говорить господину де Кондорсэ.

-- Граф, -- обратился маркиз де Фавра к Калиостро через стол, -- вы предсказали три ужасные смерти: кораблекрушение, выстрел, ад. Не соблаговолите ли вы предсказать и мне что-нибудь в этом духе?

-- О, господин маркиз, -- быстро ответил Калиостро, задетый за живое иронией де Фавра, -- решительно вы напрасно завидуете этим господам. Клянусь вам как честный дворянин, что вы перещеголяете их всех.

-- Неужели?! -- смеясь, воскликнул господин де Фавра. -- Берегитесь! Не много ли вы берете на себя: море, огонь и ад... кажется, уж больше нечего и придумать!..

-- А веревка, господин маркиз? - любезно спросил Калиостро.

-- Петля?! Что вы говорите!..

-- Я вам говорю, что вы будете повешены! -- ответил Калиостро, словно одержимый пророческим экстазом, побороть который он был не в силах.

-- Неужели он будет повешен?! -- воскликнули гости. -- Ну, черт возьми!..

-- Граф, вы забываете, что я дворянин, -- холодно заметил де Фавра, -- и если вы предсказываете мне самоубийство, то докладываю вам, что отнюдь не намерен из уважения к себе пользоваться веревкой, пока у меня есть шпага.

-- Я говорю не про самоубийство, господин де Фавра'

-- В таком случае -- о казни?

-- Да.

-- Я прощаю вам, граф, только потому, что вы иностранец.

-- Что-о?

-- Прощаю ваше незнание французских законов. У нас дворян обезглавливают.

-- Вам придется спорить об этом уже около виселицы с палачом, господин де Фавра, -- грубо отрезал Калиостро.

На минуту все смолкли.

-- Знаете ли, меня просто трясет от страха, -- начал комендант де Лоннэ, -- моим предшественникам так не везет, что я и хотел, да просто не решаюсь заглянуть в будущее.

-- Это только доказывает, что вы рассудительнее их и не желаете знать свою судьбу. И вы правы. Хороша ли, дурна ли Божья тайна, а лучше не стараться проникать в нее.

-- Ах, господин де Лоннэ! -- подхватила графиня Дюбарри. -- Неужели вы трусливее всех остальных?

-- Не думаю, графиня, -- проговорил с поклоном комендант.

И, обратясь к Калиостро, он сказал ему:

-- Пожалуйста, господин Калиостро, будьте добры, почтите и меня также гороскопом, прошу вас.

-- Извольте, -- ответил Калиостро. -- Удар топора -- вот ваш конец.

Снова крик ужаса огласил столовую. Ришелье и Таверне стали умолять Калиостро не говорить больше ничего, но женское любопытство одержало-таки верх.

-- Послушать вас, граф, -- сказала госпожа Дюбарри, -- выходит, что весь свет умрет насильственной смертью. Здесь нас восемь человек, и уже пять вами осуждены.

-- Ах, вы, разумеется, хорошо понимаете, графиня, что все, решительно все говорится нарочно, чтобы напугать общество, и может только смешить нас, -- вмешался господин де Фавра.

-- Правда это или нет, но и в самом деле смешно, -- заметил граф де Гага.

-- Так и я с удовольствием посмеялась бы вместе с вами, чтобы не осрамить своей трусливостью всю компанию. Но, увы! Ведь я женщина, а потому вряд ли могу рассчитывать на такой мрачный конец, как все вы. Обыкновенно женщина умирает в постели. Ах! Итак, мне суждено скончаться в постели старухой, забытой всеми. Не так ли, господин Калиостро?

И она остановилась, как бы предоставляя Калиостро время дать ей утешительный ответ, но Калиостро молчал.

Тогда любопытство превозмогло страх, и графиня Дюбарри заговорила снова:

-- Почему же вы не отвечаете мне, граф!

-- А потому, что вы не спрашиваете меня, графиня.

Графиня колебалась.

-- Однако... -- начала она.

-- Что же? -- спросил Калиостро. -- Вы спрашиваете меня? Да или нет?

Графиня нерешительно обвела всех взглядом и, увидя общую ободряющую улыбку, собравшись с духом, воскликнула:

-- Да, спрашиваю! Скажите мне, как умрет Жанна де Вобернье, графиня Дюбарри?

-- На эшафоте, сударыня! -- последовало зловещее пророчество.

-- Вы шутите? Не правда ли, граф? -- пробормотала графиня с умоляющим видом.

Но Калиостро был раздражен и не обратил никакого внимания на смущение графини.

-- А с какой стати мне шутить? -- спросил он.

-- Да просто потому, что когда приговаривают человека к эшафоту, то надо, чтобы он убил кого-нибудь, зарезал, что ли... одним словом, совершил бы какое-нибудь преступление, а я, по всей вероятности, ничего подобного никогда не сделаю. Следовательно, вы шутите. Ведь так?

-- Ах, Боже мой! -- ответил Калиостро. -- Пожалуй, это шутка, только такая же шутка, как и все то, что я предсказал раньше.

Графиня захохотала как-то неестественно громко.

-- Слушайте, господин де Фавра, -- сказала она, -- пожалуй, пора нам позаботиться о траурных каретах!

-- Ну, для вас, графиня, это совершенно бесполезно, -- заметил Калиостро.

-- А почему же, господин Калиостро?

-- Потому что вы отправитесь к эшафоту в тележке.

-- Фу, какие страсти! -- воскликнула госпожа Дюбарри. -- Маршал, в следующий раз приглашайте не таких мрачных гостей, иначе я перестану бывать у вас.

-- Простите, графиня, -- оправдывался Калиостро, -- но вы все сами обращались ко мне с расспросами.

-- Да, и я тоже, не спорю... но, по крайней мере, вы дадите мне время выбрать перед смертью себе духовника?

-- Это была бы бесполезная попытка, графиня, -- ответил Кали-остро.

-- То есть?..

-- Последний человек, который взойдет на эшафот с духовником, будет...

-- Кто? -- спросили все в один голос.

--... король Франции.

И Калиостро произнес эти слова таким глухим, замогильным голосом, что он подействовал на присутствовавших, как дыхание смерти, оледенив в их жилах всю кровь.

Снова все умолкли,

В это время Калиостро поднес ко рту тот стакан с водой, который он все время так внимательно рассматривал. Но едва его губы коснулись воды, как он с невольным жестом отвращения поставил быстро стакан на прежнее место, словно горькую чашу.

В ту же минуту его глаза устремились на Таверне.

-- Ах! -- воскликнул тот, думая, что Калиостро собирается ему что-то сказать. -- Не предсказывайте мне ничего. Я ведь не спрашиваю вас.

-- Ну, так вместо него скажите мне! -- перебил его Ришелье.

-- Вы, маршал, можете быть покойны: вы один из нас всех умрете в своей постели.

-- Господа, пойдемте пить кофе! -- весело пригласил маршал гостей (он был доволен предсказанием Калиостро). -- Пожалуйте пить кофе!

Все встали.

Но, проходя в залу, граф де Гага подошел к Калиостро.

-- Граф, -- сказал он, -- я не думаю избежать своей судьбы, но прошу вас, скажите мне, чего мне следует остерегаться?

-- Муфты, государь, -- ответил Калиостро.

Граф де Гага пошел дальше.

-- А мне? -- спросил Кондорсэ.

-- Яичницы.

-- Кончено! Не ем больше яиц.

И Кондорсэ прошел вслед за графом де Гага.

--А мне, -- спросил де Фавра, -- чего следует бояться?

-- Письма.

-- Хорошо, благодарю вас.

-- А мне? -- спросил де Лоннэ.

-- Взятия Бастилии.

-- Ну, на этот счет я могу быть спокоен!

И он отошел, смеясь.

-- Теперь моя очередь, -- заговорила взволнованным голосом графиня Дюбарри.

-- Вы, прекрасная графиня, должны остерегаться площади Людо вика XV.

-- Увы! -- ответила графиня. -- Помню, раз я там заблудилась. Я так перепугалась тогда, что просто потеряла голову.

-- Ну и еще раз потеряете ее, только уже безвозвратно.

Госпожа Дюбарри вскрикнула и убежала в зал к остальным гостям.

Калиостро уже собирался последовать туда же.

-- Минуточку!..-- остановил его Ришелье. -- Дорогой мой колдун, всем вы сделали предсказания, кроме Таверне и меня.

-- Да ведь господин де Таверне просил меня не говорить ему ничего, а вы... вы меня ни о чем и не спрашивали,

-- О! Прошу вас еще раз: не говорите! -- воскликнул Таверне умоляющим голосом, простирая руки к Калиостро.

-- Так вот что, не можете ли вы для доказательства могущества вашего гения сказать нам одну вещь, про которую никто не знает, кроме меня и Таверне?

-- Какую? -- с улыбкой осведомился Калиостро.

-- А вот какую: почему мой славный приятель живет в Версале, вместо того чтобы преспокойно жить себе в своем чудном поместье Мезон-Руж, которое король выкупил для него три года тому назад!

-- Очень просто, господин маршал, -- ответил Калиостро. -- В течение десяти лет господин Таверне старался пристроить свою дочь, мадемуазель Андрею, к королю Людовику XV, дело не выгорело.

-- Ну, ну...-- проворчал Таверне.

-- А теперь он старается пристроить своего сына к королеве Марии-Антуанетте. Спросите его сами, если я лгу.

-- Клянусь честью! -- воскликнул Таверне. -- Этот человек прямо-таки колдун! Я готов прозакладывать черту душу!

-- Ну, ну, нечего входить в такие компромиссы с чертом, старина... -- заметил маршал.

-- Просто страх берет!.. -- продолжал ворчать Таверне.

И он обернулся было к Калиостро, но тот исчез.

-- Пойдем в залу, Таверне, -- сказал маршал, -- пожалуй, без нас выпьют весь кофе, а не то и хуже -- придется нам пить холодный кофе.

И он быстро направился в залу.

Но зала была пуста. Очевидно, гости не решались взглянуть еще раз в лицо страшному предсказателю.

Только свечи горели в канделябрах, из кофейника поднимался пар, да огонь трещал в камине.

-- Ей-Богу, старина, нам придется пить кофе только вдвоем... Да куда же ты запропастился, черт возьми?

И Ришелье оглядывался кругом; оказалось, что старичок Таверне убежал тоже.

-- Ну, все равно, -- проговорил маршал, лукаво посмеиваясь, как Вольтер, и потирая худые белые руки, украшенные драгоценными перстнями, все-таки один только я умру в своей постели. Да, да, в постели! Граф Калиостро, я вполне вам верю... В постели, и как можно позже? Гей! Камердинер! Подайте мне капли!

Явился лакей с пузырьком в руке и, пропустив вперед маршала, вышел вслед за ним в спальню.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.
Две незнакомки

В теплой ароматной атмосфере комнат герцога Ришелье нечувствительна была ужасная зима 1784 года.

Она только прибавляла в них роскоши своими бриллиантовыми узорами на замерзших окнах. Она серебрила меховые шубы богачей, развалившихся в покойных экипажах. Кому тепло и кто сыт, тем приятно иногда открыть окно -- морозный воздух только освежит голову. Но голодному и холодному непонятны все эти прелести зимы.

В ту эпоху, о которой мы говорим, в конце апреля триста тысяч несчастных жителей Парижа погибали от недостатка дров и съестных припасов.

В продолжение четырех месяцев бедняки переселялись из деревень в города, как волки, бегущие зимой из леса в деревню.

Непредусмотрительность купеческого старшины оставила порученный ему город без дров. Он оправдывался тем, что мороз делает дороги слишком тяжелыми для лошадей, а во время оттепели не хватало лошадей и телег. Людовик XVI, всегда тепло относившийся к нуждам народа, начал с того, что назначил сумму в двести тысяч ливров для найма телег и лошадей и затем устроил реквизиционный сбор.

Между тем потребность на дрова возрастала, запасы уничтожались быстро. Король и королева раздали бедным все свои деньги. Все монастыри и больницы превратились в приюты для несчастных, погибавших от холода и голода. Но время шло, а мороз не уступал. Иногда днем начиналась оттепель, превращавшая Париж в настоящий океан, так как не было водосточных труб, но ночью опять все застывало.

Так прошли январь, февраль и март. Париж и тут остался верен себе: он и в беде нашел шуточную сторону. Толпы ходили по рынкам смотреть на продавщиц рыбы, которые бегали с товаром по лужам своих торжищ в высоких кожаных сапогах с засунутыми в них панталонами и в поднятых до пояса юбках" При этом они хохотали и брызгали грязью друг в друга" Но вот мороз опять затягивал воду толстым слоем льда. Новые праздные толпы спешили с коньками.

Приблизилось время, когда наконец прервалось всякое сообщение с Парижем.

Король собрал совет. Решено было просить удалиться из города к себе в провинции епископов, аббатов, монахов, губернаторов, сделавших Париж своей резиденцией.

Все эта люди действительно истребляли огромное количество дров в богатых отелях на роскошные обеды. Но удалить их из Парижа оказалось невозможным и не ведущим к цели делом.

Между тем народ, желая показать свою благодарность королю и королеве, выстроил ледяные памятники. Всякий приложил тут руку -- и ремесленник, и художник, и писатель.

Конец марта принес новые испытания. Страшная оттепель превратилась в наводнение, а в апреле опять вернувшийся холод скрепил наполовину растаявшие памятники, и эти огромные глыбы сделались причиной беспрестанных несчастий с экипажами и пешеходами. Бедняков то и дело сбивали с ног, но они, забывая равнодушие полицейских и грубость кучеров, все-таки бежали на бульвары полюбоваться красивыми санками и дорогими нарядами придворных дам.

В это-то время, в одно прекрасное, но холодное майское утро, в Париж въехали четверо изящных саней. Солнце снова на минуту взяло свои права и превратило на бульваре снег в грязь" В первых санях сидели двое мужчин в коричневых драповых плащах с двойными воротниками" Вороная лошадь их была вся в мыле. Оба беспрестанно огладывались на сани, ехавшие сзади. Там виднелись фигуры, так плотно закутанные в меховые шубы, что невозможно было рассмотреть их лица. Только по высоким шляпкам с развевавшимися перьями можно было узнать, что это женщины. Они разговаривали между собой, не обращая ни малейшего внимания на любопытные взгляды прохожих.

Одна из них, высокая и величественная, не отнимала от губ тонкого батистового платка и, несмотря на резкий ветер, гордо и прямо держала голову. На церкви Сент-Круа-д'Антен пробило пять часов вечера. Сани подъезжали к Сен-Дени. Дама, сидевшая в первых санях, сделала знак мужчинам, ехавшим впереди и следовавшим сзади. И те, и другие тотчас исчезли" Тогда, приехав на бульвар Менильмонтан, дамы осмотрелись. Тут было мало народу: голод развел множество мошенников и ни один буржуа не решался выходить без фонаря и провожатого" Дама дотронулась до плеча кучера. Сани остановились.

-- Вебер, -- сказала она, -- сколько времени понадобится кабрио-лету, чтобы приехать к тому месту, ты знаешь?

-- Прикажете приехать в кабриолете? -- спросил кучер на ломаном французском языке с сильным немецким акцентом.

-- Да, я вернусь посмотреть на иллюминацию. Улицы грязнее бульваров, и на санях хуже ехать. Кроме того, я озябла. И ты также, милая? -- прибавила она, обращаясь к спутнице.

-- Да, -- отвечала та.

-- Так слышишь, Вебер? Сколько времени тебе понадобится?

-- Полчаса.

-- Хорошо. Который час, милая?

-- Без четверти шесть.

-- Значит, без четверти семь ты будешь на месте, Вебер.

С этими словами она легко выскочила из саней и, подав руку подруге, пошла дальше.

-- О, какая неосторожность, mein Gott! -- шептал кучер с жестами почтительного отчаяния.

Дамы услышали его восклицание и рассмеялись. Затем, закутавшись плотнее в свои шубы, они пересекли боковую аллею бульвара, хрустя изящными меховыми сапожками по снегу.

-- У тебя хорошие глаза, Андрея, -- сказала старшая, которой на вид нельзя было, однако ж, дать больше тридцати или тридцати двух лет. Прочти тут на углу название улицы.

-- Улица Понтошу, -- сказала младшая.

-- Что это такое? Мы не туда зашли. Как, однако же, славно пахнет хлебом, слышишь, Андрея?

-- Это оного, что тут булочная.

-- Ну так спросим, где улица Сен-Клод.

Она сделала движение к двери.

-- О, как можно вам самим! -- сказала другая. -- Пустите, я пойду.

-- Вы хотите знать, где улица Сен-Клод, миленькие дамы? -- раздался веселый голос позади.

Обе женщины обернулись. Прислонившись к дверям булочной, стоял мужчина в жакете, с открытой грудью и без панталон, несмотря на ледяной холод.

-- Ай, голый человек! -- воскликнула младшая дама, прячась за подругу. -- Мы точно в Океании!

Он повторил между тем вопрос, не понимая ужаса дамы и, вероятно, привыкнув к своему костюму.

-- Да, мой друг, -- отвечала старшая, едва удерживаясь от смеха.

-- О, это нетрудно отыскать! Я вас сейчас провожу, -- сказал веселый малый, весь засыпанный мукой, и собирался уже пустить в ход свои огромные худые ноги в изношенных башмаках.

-- Не нужно, не нужно! -- остановила его дама. -- Только укажите, куда идти, мы найдем.

-- Первая улица направо, сударыня, -- сказал он, скромно удаляясь.

-- Благодарю, -- отвечали обе дамы, поспешно отправившись ко указанному направлению и закрываясь муфтами, чтобы не рассмеяться громко.

II.
У себя

На улице Сен-Клод нет ни богатых домов, ни богатых обитателей. Только на углу бульвара стоит большой отель довольно аристократического вида. Если б его комнаты когда-нибудь освещались, он смог бы озарить всю улицу. Но этого никогда не случалось: не было дома мрачнее и угрюмее его. Двери никогда не отворялись, окна стояли заколоченными, во дворе росла трава, мох покрывал плиты. Крысы были единственными обитательницами этого места. Радом стоял высокий узкий белый дом с садиком. Он, точно белая башня, выделяется на серовато-голубом фоне неба.

Только два окна в пятом этаже освещены, во всех остальных совершенно темно. Узенькая лестница ведет в самый верхний этаж.

В передней -- пусто и темно. Во второй комнате простой пол, грубо выкрашенные двери, три кресла белого дерева, обитые желтым бархатом, и убогая софа с истертыми подушками. Свеча и лампа бросают яркий свет на два стенных портрета. Один из них -- портрет мужчины с длинным бледным лицом, тусклыми глазами, заостренной бородкой, в маленькой токе и с фрезкой около шеи -- это Генрих III, король Франции и Польши. Внизу на дурно позолоченной раме надпись:

Генрих Валуа.

Другой, новее и свежее, -- портрет молодой женщины с черными глазами, тонким прямым носом, несколько выдающимися скулами и хитрым очертанием рта. На голове целая пирамида волос и лент. Внизу также надпись:

Жанна Валуа.

Огонь в камине потух. Облокотившись на маленький дубовый столик, сидит очень просто одетая женщина и просматривает адреса множества запечатанных конвертов. Это оригинал портрета. В трех шагах от нее в полу почтительной, полной любопытства позе стоит маленькая шестидесятилетняя старуха служанка. Она ждет и смотрит.

Каким образом такая бедность могла окружать кого-нибудь из потомков Генриха III, сладострастного короля-сибарита? Наружность хозяйки подтверждала ее высокое происхождение. Руки, которые она тщетно прятала в рукава, чтобы согреться, были нежны и белы; маленькая, изящная ножка в старой бархатной туфельке напрасно била по холодному полу. Из-под дверей и сквозь щели окон несло, как из пропасти. Служанка, печально пожимая плечами, погладывала на пустой камин.

Молодая женщина все читала адреса и что-то разглядывала.

-- M-me де Мизери, -- прошептала она, -- первая камер-фрау ее величества. Тут всего шесть луидоров, потому что раньше я уже получила помощь.

Она вздохнула и продолжала:

-- М-me Патрике, горничная королевы, два луидора. Д'Ормессон -- аудиенцию, де Роган -- визит. Мы постараемся, чтобы он нам его отдал, -- прибавила она с улыбкой. -- Вот, значит, у меня есть верных восемь луидоров на этой неделе.

-- Клотильда, -- сказала она, поднимая голову, -- сними же нагар со свечи.

Старуха исполнила приказание и опять неподвижно встала на прежнем месте. Ее присутствие тяготило молодую женщину.

-- Дай мне другую свечку, -- сказала она.

-- Больше нет никакой.

-- Поди посмотри.

-- Да где?

-- В передней.

-- Там очень холодно.

-- Все равно поди -- звонят.

-- Нет, вы ошиблись, -- сказала упрямая старуха.

-- Мне послышалось, Клотильда.

Она снова занялась письмами, тихонько ворча, как обыкновенно бывает с людьми, позволившими подчиненным по той или другой причине взять над собой слишком много прав.

-- Из восьми луидоров, -- продолжала она, -- три я должна, а пять нужно послать де ла Мотту, чтобы сделать сноснее его жизнь на Бар- сюр-Об. Бедный! Наш брак не обогатил его, но подожди, потерпи!

Она с улыбкой взглянула на себя в зеркало и продолжала:

-- Поездки в Версаль -- луидор; на ежедневные издержки -- луидор, туалет и извозчики, на чай швейцарам... Звонят, Клотильда.

-- Это не у нас.

-- Подведем итог... Да звонят же, я тебе говорю! -- крикнула она сердито.

На этот раз даже и старуха не могла не согласиться, что действительно звонили. Пока она бежала в переднюю, молодая женщина проворно бросила все конверты в стол, оглянулась, все ли в порядке в комнате, и села на софу, приняв скромную позу болезненной, но покорно переносящей страдания женщины. Она сидела спокойно, только живой, зоркий взгляд наблюдал в зеркале за происходившим в передней. Там послышался молодой и нежный, но твердый голос:

-- Здесь живет графиня де ла Мотт Валуа?

-- Здесь, сударыня, -- отвечала старая служанка. -- Она очень нездорова и не может выходить.

Мнимая больная видела, что гостья принадлежит высшему классу общества, и тотчас пересела в кресло, уступая почетное место незнакомке. В эту минуту она заметила, что спрашивавшая ее дама обратилась к кому-то на лестнице и сказала:

-- Здесь. Войдите, madame.

-- Как прикажите доложить графине? -- спросила старуха, стараясь поднести свечу ближе к лицам незнакомых дам.

-- Из общества Добрых Дел, -- отвечала старшая гостья.

-- Из Парижа?

-- Нет, из Версаля.

Клотильда отворила дверь, и незнакомки вошли в освещенную комнату. Жанна Валуа с трудом привстала и вежливо поклонилась. Клотильда, подвинув два кресла, медленно удалилась в переднюю. Можно было, наверное, сказать, что она готовилась подслушивать разговор.

III.
Жанна де ла Мотт де Валуа

Первым делом Жанны де ла Мотт, когда она подняла глаза, было взглянуть, с какими личностями она имеет дело.

Старшей на вид казалось лет тридцать. Жанна с трудом могла видеть ее лицо, закрытое теплой накидкой. От нее, однако же, не укрылось, что дама была замечательной красоты, но надменное выражение лица портило его прелесть. Незнакомка села в кресло подальше от света. Величественность всей фигуры, очертание глаз и головы ясно показывали высокое происхождение. Другая казалась моложе тремя-четырьмя годами и не скрывала своей редкой красоты. По чертам лица она действительно могла поспорить с Венерой; талия ее была гибче и тоньше, нежели у старшей, рука, маленькая и полная, представляла совершенный контраст с тонкой и нервной рукой первой гостьи. Все манеры ее носили отпечаток хорошего воспитания и привычки к этикету.

От Жанны Валуа не укрылись эти подробности. Она очень скромно спросила посетительниц, чему должна приписать честь видеть их у себя.

Дамы переглянулись, и младшая сказала:

-- Вы ведь, кажется, замужем?

-- За графом де ла Моттом.

-- А мы, графиня, члены благотворительного общества Добрых Дел. Нас заинтересовало все, что мы о вас слышали, и нам захотелось получить более точные сведения от вас самой.

Жанна помолчала с минуту и отвечала, заметив сдержанность, с которой говорила младшая посетительница.

-- Mesdames, перед вами портрет Генриха Третьего, брата моего деда. Я действительно происхожу из рода Валуа, как вам, вероятно, уже говорили.

-- Мы слышали, что ваша матушка была привратницей дома Фонтет в Бар-сюр-Сен? Правда ли это? -- спросила старшая дама.

Жанна покраснела, но тотчас оправилась.

-- Совершенная правда, -- отвечала она без всякого смущения.

-- А!

-- Красота моей матери привлекла внимание моего отца. Он влюбился в нее и женился. Я Валуа по отцу. Он был Сен-Реми де Валуа, потомок царствовавшей линии.

-- Но каким образом вы дошли до такой бедности?

-- Очень просто. Когда престол перешел от дома Валуа к Бурбонам, несколько потомков павшей династии остались в бедности и неизвестности. Не желая как-нибудь случайно бросить тень на новый царствующий дом, они переменили имя Валуа на имя Реми. Так это и оставалось до тех пор, пока предпоследний из Валуа, мой дед, видя, что прежняя ветвь забыта, а монархия вполне упрочена в государстве, не захотел больше лишать себя единственного своего богатства -- знаменитого имени предков. Он поселился в провинции. При дворе во Франции никому не приходило в голову, что потомок прежних королей томится в нищете, несчастье и ничтожестве.

Она говорила просто и скромно. Это было замечено дамами.

-- Ваши документы в порядке, разумеется? -- спросила старшая гостья ласково, но пристально глядя на Жанну Валуа.

-- О да, сударыня! -- с горькой улыбкой отвечала последняя. -- Это единственное наследство, оставленное мне отцом. Но к чему доказательства, коли им не верят?

-- Ваш отец умер? -- спросила младшая.

-- Да, сударыня.

-- В провинции?

-- Нет, в Париже.

-- В этой комнате.

-- Нет, сударыня; барон де Валуа, внук Генриха Третьего, умер от голода, не здесь, а в госпитале, наравне с самыми жалкими бедняками страдальцами.

-- Неужели! -- вскричали с ужасом обе дамы.

Жанна была очень довольна действием, которое произвел ее рассказ. Она сидела неподвижно, с опущенной головой, скрестив руки на коленях. Старшая гостья наблюдала за ней, но в печали молодой женщины не было и следа притворства. Все было просто и искренно.

-- Вы много выстрадали, -- сказала дама, -- не говоря уж о смерти вашего батюшки...

-- О, сударыня, в моей жизни были несчастья ужаснее!

-- Как? -- сказала дама, строго сдвинув брови.

-- Да. Смерть избавила моего отца от горя и страданий. Теперь, по крайней мере, ему, потомку королей, уже не придется просить милостыни.

-- Просить милостыни.

-- Да, я не стыжусь сказать это, потому что тут была не наша с ним вина.

-- Но ваша матушка?

-- Откровенно говоря, я ропщу на Бога, что Он не берет к себе мою мать.

Обе дамы вздрогнули.

-- Не будет нескромностью попросить вас рассказать нам о ваших несчастьях! -- спросила старшая.

-- С моей стороны, сударыня, скорее, будет нескромностью утомлять вас своим рассказом.

-- Я слушаю, -- отвечала дама так величественно, что спутница значительно взглянула на нее, как бы прося быть осторожнее.

И в самом деле Жанна де ла Мотт была поражена повелительным тоном своей посетительницы и с удивлением смотрела на нее.

-- Я с удовольствием выслушаю ваш рассказ, -- поправилась гостья, смягчая тон. -- Вы говорили, что сожалеете, имея мать.

-- И, конечно, должна объяснить это. Мария Фоссель, моя мать, вместо того чтобы быть благодарной за честь, которую ей оказал мой отец, разорила его совершенно, затем уговорила ехать в Париж и требовать возвращения прав, которые давало ему его имя. Отца нетрудно было убедить, и кроме того, он надеялся, может быть, на справедливость короля. Превратив в деньги все, что у него еще оставалось, он уехал. У меня были брат и сестра. Брат ведет жалкую жизнь ничтожного армейского офицера, а бедная сестра была брошена у дома фермера, ее крестного отца. Между тем все попытки моего отца оставались безуспешными. Денег больше не было, и он только изредка стал показываться дома. В отсутствие его мать била меня за каждую безделицу и попрекала каждым куском хлеба. Если отец заступался за меня, мое положение делалось вдвое хуже. Я была слишком молода, не понимала, чем помочь делу, и сознавала только, что страдаю. Наконец отец заболел и слег. Меня выгнали из его комнаты под предлогом, что я не умею сидеть смирно. Тут мать с побоями и бранью выучила меня одной фразе, которую я инстинктивно не хотела повторять. Когда я обессилела от слез, она вытолкала меня на улицу и велела сказать эту фразу первому встречному, если я не хочу быть убита до смерти,

-- О, Боже мой!.. Что же это была за фраза?

-- Сжальтесь над маленькой сироткой, происходящей из рода Валуа! -- отвечала Жанна.

-- О, какой стыд! -- вскричала старшая с отвращением.

-- Одни выслушивали меня с сожалением, -- продолжала молодая женщина, другие прогоняли с угрозами. Некоторые, наконец, предупреждали, что опасно так говорить, но я знала одну опасность -- ослушаться матери и получить побои. Между тем ее желание исполнилось: я приносила домой немного денег. Это давало отцу возможность еще на несколько дней избавиться от госпиталя.

Старшая посетительница изменилась в лице, глаза младшей наполнились слезами.

-- Но наконец мне отвратительно стало продолжать мое ремесло, и раз, выйдя, по обыкновению, на улицу, я села на плиту тротуара и просидела молча до самого вечера. В тот день я ничего не принесла домой, а мать била меня до того, что я заболела. Отец должен был уйти в госпиталь, где умер.

-- О, какой ужас! -- прошептали дамы.

-- Но что же вы стали делать? -- спросила младшая.

-- Бог сжалился надо мной. Через месяц после смерти моего бедного отца мать ушла с солдатом, своим любовником, бросив меня с братом. Нам было противно протягивать руку за подаянием, и мы просили милостыни только в крайнем случае. Ведь нужно же нам было есть и пить! Раз я встретила медленно ехавшую коляску с двумя лакеями на запятках. В ней сидела красивая молодая женщина. Я протянула руку, прося милостыни, она стала расспрашивать меня. Я сказала свое имя. Это поразило ее и возбудило недоверие. Я сказала свой адрес. На другой же день она посетила нас. После этого брат был определен ею в полк, а я -- в учение к швее.

-- Эта дама была m-me Булэнвилье?

-- Да. Она умерла, и я снова впала в прежнее ужасное положение.

-- Но ее муж ведь жив и богат?

-- Жив, сударыня, но ему я обязана также большими страданиями. Я имела несчастье ему понравиться, и он потребовал платы за свои благодеяния. Я отказала. В это самое время умерла Булэнвилье. Человека, за которого она выдала меня замуж, честного и храброго де ла Мотта, не было здесь, так что со смертью моей благодетельницы я больше осиротела, чем по смерти отца. Вот моя жизнь; я избавила вас, mesdames, от неприятности выслушать подробный рассказ о моих несчастьях -- это слишком бы утомило вас, так как вы сами счастливы.

Наступило продолжительное молчание.

-- А где же ваш муж? -- спросила наконец старшая гостья.

-- Он служит в жандармах в Бар-сюр-Об и тоже ждет более счастливых времен.

-- Но вы ведь обращались с просьбами ко двору? Ваше имя не могло не возбудить сочувствия?

-- Не знаю, сударыня, какие чувства возбуждало мое имя. Знаю одно: я не получала ответа.

-- Но вы говорили с министрами, с королем, с королевой?

-- Никто не обращал на меня внимания.

-- Но не можете же вы просить милостыни!

-- Это правда, я уже отвыкла. Что ж. Сумею умереть с голоду, как мой отец.

-- У вас нет детей?

-- Нет. Мой муж может погибнуть славной смертью за короля и найдет, по крайней мере, достойный конец бедствиям.

-- Простите, сударыня, если я попрошу показать ваши документы, -- сказала старшая гостья.

Жанна достала бумаги и подала их посетительнице, которая при этом повернулась лицом к свету, и под предлогом усилить огонь подошла ближе, стараясь рассмотреть черты гостьи. Но ее маневр не укрылся от дамы. Та повернулась спиной к лампе, как будто свет слепил ей глаза.

-- Это только копии, -- сказала она, -- внимательно читая бумаги одну за другой.

-- Подлинник я могу представить при... при...

-- При каком-нибудь важном случае? -- улыбаясь, сказала дама.

-- Ваше посещение, конечно, очень важный случай для меня, сударыня, но эти документы ведь так драгоценны...

-- Понимаю, понимаю. Вы не можете дать их в руки первому встречному.

-- О, сударыня! -- вскричала вдруг графиня, которой наконец удалось разглядеть величественное лицо своей покровительницы. -- О, сударыня, для меня вы, кажется, не первая встречная!

И, быстро повернув секретную пружину одного из ящиков, она достала старый портфель с гербом Валуа.

-- Все в порядке, -- сказала дама, внимательно рассмотрев документы. -- Советую вам представить их куда следует.

-- Что же я могу надеяться получить в таком случае, по вашему мнению, сударыня?

-- Ну, разумеется, пенсию себе и повышение мужу. Конечно, если он только сам хорошо зарекомендует себя.

-- Мой муж всегда был образцом честности, сударыня, и строго исполнял свои служебные обязанности.

Дама снова надвинула капюшон на лицо.

Госпожа де ла Мотт тревожно следила за всеми ее движениями. Вынув из кармана сначала вышитый батистовый платок, гостья достала затем маленький сверток.

-- Общество Добрых Дел уполномочивает меня предложить вам пока эту помощь, -- сказала она, положив сверток на шифоньерку.

Госпожа де ла Мотт мельком взглянула на него.

"Тут, вероятно, полтораста ливров", -- подумала она.

Дамы прошли между тем в соседнюю комнату, где старая Клотильда заснула, а крошечный сальный огарок страшно чадил. Старшая гостья поспешно вынула из кармана флакон. Жанна разбудила Клотильду, заторопившуюся посветить гостьям.

-- До свидания, графиня! -- крикнули они, поспешно выходя на лестницу.

-- Где я могу иметь честь поблагодарить вас, мадам? -- спросила Жанна Валуа.

-- Мы дадим вам знать, -- отвечала старшая посетительница, стараясь как можно скорее сойти с лестницы. Запах сального огарка душил ее.

Вернувшись к себе и подходя к шифоньерке, чтобы проверить свои расчеты, Жанна наступила на какую-то твердую вещь, валявшуюся на полу, и тотчас подняла ее. Это была плоская круглая коробочка с шоколадными лепешками, но дно было, очевидно, двойное. Жанна нашла секретную пружину и нажала ее. Дно действительно открылось, и она увидела портрет женщины строгой, величественной, мужественной красоты, в немецкой прическе и великолепном ожерелье, придававшем всему облику какую-то странную, оригинальную прелесть. Лавровый венок окружал вензель "М.Т.".

"По сходству это, вероятно, мать или бабушка дамы, которая сейчас была", -- подумала де ла Мотт и побежала на лестницу остановить посетительниц. Но они уже уехали.

Посмотрев еще раз на коробочку, она отложила ее, намереваясь переслать после в Версаль.

-- А ведь я не ошибаюсь, -- сказала она, взяв сверток с шифоньер-ки, тут всего пятьдесят экю.

Сверток упал и развернулся.

-- О нет, это луидоры, луидоры! -- вскричала графиня. -- Две тысячи четыреста ливров!

Старая Клотильда стояла возле, разинув рот от удивления.

-- Сто луидоров! -- повторяла г-жа де ла Мотт. -- Эти дамы богаты! О, я отыщу их!

IV.
Бэл

Посетительницы г-жи де ла Мотт уехали между тем в кабриолете | I на превосходной гнедой лошади.

-- Сударыня, -- сказал на ломаном французском языке тот же A А Вебер, который вез их в санях, -- я хотел запрячь Сципиона, он гораздо смирнее, но Сципион зашиб вчера ногу. Пришлось взять Бэла, а он ужасно горяч.

-- Мне все равно, Вебер, -- отвечала старшая дама, -- у меня сильная рука. Живей садись!

Они ехали быстро, минуя бульвары, где дорога была труднее.

-- Ну, как ты находишь эту графиню, Андрея?

-- Она, должно быть, очень бедна и несчастна.

-- Но хорошо воспитана, не правда ли?

-- Да, это правда.

-- Ты холодно говоришь о ней, Андрея.

-- Правду сказать, мне не нравится ее физиономия: в ней что-то хитрое.

-- О, ты ведь недоверчива. А по-моему, напротив, она очень интересна и искренна. Берегись! -- крикнула она, дернув лошадь в сторону.

-- Берегись! -- крикнул Вебер.

Носильщик, переходивший дорогу, едва успел отскочить с проклятием; послышалось еще несколько сердитых голосов. "Берегись!" повторялось беспрестанно, но никого не задело кабриолетом; маленькая, но крепкая ручка возницы ловко и сильно управляла бешеной лошадью. Несмотря на то, однако же, крики "Прочь! Кабриолет!" раздавались все громче и яростнее.

Когда въехали на улицу Ферронери, толпа просто ревела. Вебер, однако же, не хотел тревожить свою госпожу. Наконец она заметила это сама, но, приписав волнение какой-нибудь посторонней причине, слегка щелкнула языком, и Бэл понесся так, что дома, казалось, летели мимо. Прохожие едва успевали бросаться в сторону. Кабриолет проехал один из лучших ледяных памятников, поставленных в честь короля и королевы. Начинали зажигать иллюминацию. Народ толпился вокруг. Вот уже и Пале-Рояль недалеко. Ворота открыты, около разложенных огней сидело множество нищих, которые грелись и ели суп в глиняных чашках. Его разносили лакеи герцога Орлеанского. Но еще больше было любопытных, которые смотрели на гревшихся и евших нищих. В Париже всегда и на все найдутся зрители. Кабриолет должен был ехать шагом. Но все видели, как он несся прежде, и крики "прочь!" раздавались теперь у самого экипажа.

-- Кому это кричат? Нам, кажется? -- спросила наконец старшая дама.

-- Боюсь, что так, -- отвечала младшая.

-- Но разве мы кого-нибудь раздавили?

-- Никого решительно.

-- К комиссару! -- кричала толпа; и несколько рук схватили Бэла за узду; многие с любопытством заглядывали в лица дам.

-- Это женщины! -- говорили одни.

-- Оперные актрисы, которые думают, что имеют право давить бедных людей, потому что получают по десять тысяч ливров в месяц и могут тратить сколько угодно на свое лечение! -- кричали другие.

Одна из сидевших в экипаже дам, бледная и дрожащая, откинулась в угол; другая, напротив, сердито сдвинув брови и сжав губы, смело высунула голову.

-- О, что вы делаете! -- вскричала первая. -- О, мы погибли!

-- Не бойся, не бойся, Андрея! Посмотри, где Вебер?

-- На запятках; ему не дают сойти. А, вот он идет.

-- Вебер, Вебер, -- сказала по-немецки дама, -- помоги нам сойти. Камердинер в одну минуту пробился сквозь толпу и отворил дверцу кабриолета. Дамы быстро выпрыгнули.

-- Что случилось, растолкуй мне, пожалуйста? -- спрашивала старшая.

-- И сам не понимаю, сударыня.

-- Это не люди, а какие-то звери, -- продолжала дама. -- В чем они меня обвиняют?

-- В том, сударыня, что вы не исполнили распоряжения полиции, сделанного сегодня утром, -- отвечал вежливый голос на чистейшем немецком языке. -- Дороги теперь слишком дурны, и кабриолеты могут быть причиной многих несчастий, поэтому езда в них запрещена с сегодняшнего утра.

Дама обернулась и увидела стройного молодого офицера, который, должно быть, с большим трудом добрался до них.

-- О, я, право" не знала этого распоряжения, -- отвечала по-немецки дама.

-- Вы, вероятно, иностранка?

-- Да. Скажите, что же мне делать? Они ломают мой экипаж.

-- Предоставьте им ломать его, а сами скройтесь тем временем. Бедняки теперь ожесточены против богатых. Согласно сегодняшнему распоряжению полиции, вас поведут к комиссару.

-- О нет! Ни за что! -- вскричала младшая дама.

-- В таком случае, -- сказал он" смеясь, -- я растолкаю толпу -- и вы ускользнете.

Его развязный тон ясно показал дамам, что и он принимает их за богатых содержанок.

Но некогда было рассуждать.

-- Доведите нас до первой наемной кареты, -- сказала старшая дама повелительным тоном.

-- Я хочу поднять на дыбы лошадь, тогда народ поневоле бы расступился и вы бы воспользовались этим, чтобы уйти. Им, кроме того, уже надоедает слушать наш разговор на незнакомом языке.

-- Вебер, -- крикнула дама, -- подними Бэла на дыбы, чтобы толпа отступила! Мы уйдем, а ты останься; пусть ломают кабриолет. Спаси, если можно" лошадь" а главное, спасись сам. Вот все, что я тебе поручаю.

-- Слушаю, сударыня.

В ту же минуту Бэл был поднят на дыбы и самые отчаянные сбиты с ног.

-- Вашу руку! -- сказала дама офицеру. -- Пойдем, милочка, -- прибавила она, обращаясь к Андрее.

-- Идем, идем, героиня! -- отвечал молодой человек, подавая с восхищением руку обеим дамам.

Они подошли к первой бирже. Извозчики дремали на козлах, лошади тоже стояли, низко опустив головы и полузакрыв глаза.

V.
По дороге на Версаль

Толпа была теперь далеко, но могли найтись любопытные, которые стали бы за ними следить и поставили бы в еще более неприятное положение. Так думал и молодой офицер. Подойдя к дремавшему на козлах кучеру, он тряс его изо всей мочи.

-- Сейчас, сейчас, господин! -- отозвался наконец последний, шатаясь как пьяный.

-- Куда вы едете, mesdames? -- спросил по-немецки офицер.

-- В Версаль.

-- В Версаль! -- закричал кучер. -- По этой гололедице? Нет, ни за что!

-- Тебе хорошо заплатят, -- сказала старшая дама.

-- А сколько? -- недоверчиво спрашивал кучер.

-- Довольно будет луидора? -- спросила младшая.

Кучер упрямился несмотря на то, что предлагаемая цена превышала таксу. Он ссылался на дурную дорогу.

-- Не торгуйтесь, -- сказала старшая дама, -- пусть берет хоть двадцать луидоров, только бы вез скорее.

-- Луидора совершенно достаточно, -- отвечал офицер и велел кучеру отворить дверцу кареты.

Но тот потребовал платы вперед.

-- Хорошо, -- сказала старшая дама и стала искать в кармане кошелек.

-- Боже мой! -- шепнула она своей спутнице. -- У меня нет с собой денег. Нет ли у тебя, Андрея?

Молодая женщина в свою очередь поискала в кармане, но тоже ничего не нашла.

Между тем кучер улыбался, очевидно радуясь своей предусмотрительности. Дамы уже готовы были отдать ему что-нибудь из золотых вещей, но офицер, видя их замешательство, достал из портмоне луидор и подал кучеру. Дамы поблагодарили и сели в карету.

-- Ступай же хорошенько и осторожнее, -- сказал офицер.

-- Не беспокойтесь, господин, -- отвечал кучер.

Но дамам стало страшно остаться одним.

Младшая первая подала мысль просить офицера ехать с ними.

-- Зачем? -- спросила старшая. -- Он нам скажет свой адрес, и завтра мы пошлем ему луидор с коротенькой запиской, в которой ты поблагодаришь его.

-- О нет, -- говорила младшая, -- кучер может оказаться негодяем... и притом такая ужасная дорога. К кому мы обратимся за помощью в случае нужды?

-- Но мы знаем номер фиакра.

-- Все это может только дать нам возможность наказать его после, а в минуту опасности мы все-таки будем беспомощны.

Старшая дама задумалась.

-- Это правда, -- сказала она.

Офицер уже готов был раскланяться.

-- Милостивый государь, -- остановила его Андрея, -- подождите минуту.

-- Что вам угодно, сударыня?

Ему, видимо, хотелось скорее уйти, но он все-таки оставался безукоризненно вежлив.

-- Вы уже столько оказали нам услуг, -- сказала она, -- что, вероятно, не откажете еще в одной: мы, правду сказать, не доверяем этому кучеру.

-- О, не беспокойтесь, -- отвечал офицер, -- я знаю его номер -- сто семь. В случае какой-нибудь неприятности обратитесь только ко мне.

-- Каким же образом, когда мы не знаем даже вашего адреса?! -- забывшись, вскричала Андрея по-французски.

Офицер отступил с удивлением,

-- Вы говорите по-французски, -- воскликнул он, -- и заставляете меня столько времени коверкать немецкий язык?!

-- Извините, милостивый государь, -- сказала старшая дама, храбро подоспев на помощь смущенной подруге. -- Вы видите теперь, что мы хоть и не иностранки, может быть, но в настоящую минуту находимся в совершенно несвойственном нам положении. Если уж вы хотите оказать нам услугу, так не оказывайте ее наполовину, иначе вы оскорбите нас. Мы вполне ценим скромность, с которой вы к нам отнеслись, и считаем вас порядочным человеком. Не судите же и вы о нас дурно и помогите. Если не можете исполнить нашей просьбы, так позвольте поблагодарить вас и обратиться к кому-нибудь другому.

Благородный и милый тон, каким сказаны были эти слова, поразил молодого человека.

-- Сударыня, я вполне к вашим услугам, -- отвечал он.

-- В таком случае садитесь с нами в карету и проводите до Версаля.

Не говоря ни слова, он сел против них и велел кучеру ехать. Вероятно, присутствие офицера заставляло последнего усердно исполнять свою обязанность. Экипаж очень осторожно ехал по скользкой мостовой. Между тем в карете сделалось тепло от дыхания троих путешественников. Тонкий аромат наполнял воздух и пьянил молодого человека. С каждой минутой он начинал все лучше и лучше думать о своих спутницах.

"Верно, задержались на каком-нибудь свидании и торопятся в испуге и смущении, -- говорил он сам себе. -- Что они богаты, это очевидно: только очень богатые женщины могут позволить без сожаления ломать такой прелестный кабриолет.

А между тем как объяснить, что они не имели при себе денег? Разве что кошелек был у лакея? Разговор по-немецки, тогда как сами они француженки, опять-таки показывает, что незнакомки принадлежат к образованному кругу. Наконец, вообще тон и манера держаться вполне говорят об их общественном положении".

Он подобрал шпагу, боясь беспокоить дам и думая о том, какое искушение для молодого человека просидеть два часа с глазу на глаз с двумя хорошенькими молодыми женщинами.

Дамы в свою очередь обсуждали своего спутника.

-- Мы весьма тихо едем, -- говорила по-английски старшая, -- и наш кавалер, я думаю, умирает от скуки.

-- Да ведь и беседа наша не из интересных, -- отвечала с улыбкой младшая.

-- Он порядочный человек, это видно.

-- И я тоже думаю.

-- У него морской мундир, а морские офицеры все из хороших семейств. И форма очень вдет ему. Он красивый мужчина, не правда ли?

-- Извините, mesdames, -- прервал их молодой человек, -- я должен предупредить вас, что понимаю английский язык.

-- Мы не хотели сказать о вас ничего дурного, как вы слышали, -- сказала, смеясь, старшая. -- Будем, однако ж, лучше говорить по-французски, если хотим говорить друг с другом.

-- Благодарю вас, сударыня, но если я вас стесняю, то готов уйти...

-- Нисколько, мы же сами просили вас сопровождать нас.

-- Даже требовали, -- прибавила младшая.

-- Простите, сударыня, но Париж в настоящее время полон опасностей и ловушек.

-- Так вы приняли нас за?.. Ну признавайтесь, признавайтесь.

-- Клянусь вам, mesdames, ничего подобного не приходило мне в голову.

-- Однако, что же это? Отчего мы останавливаемся? -- спросила старшая.

-- Осторожнее, осторожнее! -- вскричала младшая и невольно схватилась за плечо офицера.

Он инстинктивно хотел поддержать ее за руку, но Андрея уже откинулась в угол кареты. Это прикосновение заставило его вздрогнуть. Выскочив из экипажа, он увидел, что лошадь упала, и помог кучеру поднять ее. Морозный воздух, ворвавшийся в открытую дверцу кареты, как будто заледенил начавшийся разговор. Они снова замолчали. Офицер тихонько протянул ногу, чтобы дотронуться до ножки младшей соседки, так как ее ручка ускользнула от него, но и тут потерпел неудачу -- его прикосновения избегали.

А старшая даже сказала очень хладнокровно, заметив этот маневр:

-- Я вас ужасно стесняю, кажется? Извините!

Молодой человек покраснел до ушей и с этой минуты совершенно притих.

Он невольно начинал чувствовать уважение к своим спутницам и находился весь под обаянием их близости. Так иногда рождаются и умирают самые горячие страсти. Между тем из тихого разговора дам между собой он уловил некоторые слова:

-- Поздний час... запертые двери... предлог нашего отсутствия...

В эту минуту фиакр остановился: они приехали наконец.

-- Господин, вот Версаль! -- сказал кучер, наклоняясь к переднему стеклу кареты.

-- Где нужно остановиться? -- спросил офицер.

-- На площади d'Armes.

-- На водку будет? -- говорил кучер.

-- Ступай, ступай!

Молодой человек чувствовал необходимость заговорить.

-- Mesdames, -- начал он не без смущения, -- вот вы уже приехали.

-- Благодаря вашему великодушию, которого мы никогда не забудем. Позвольте узнать ваше имя?

-- О, зачем же!

-- Вы, однако же, не хотели подарить нам луидор?

-- Ах, в таком случае извольте, -- отвечал он с легкой досадой в голосе. -- Я граф Шарни, офицер королевского флота.

-- Шарни, -- повторила старшая дама таким тоном, как будто хотела сказать: хорошо, я запомню!

-- Оливье Шарни, -- прибавил офицер.

-- Оливье! -- прошептала младшая.

-- А ваш адрес?

-- Hotel des Princes, улица Ришелье.

Фиакр остановился. Старшая дама сама отворила дверцу и выпрыгнула, подав руку спутнице.

-- Но позвольте, mesdames, -- начал молодой человек, -- на площади d`Armes нет жилья.

-- Не трогайтесь с места! -- сказали обе дамы.

-- Но почему? Позвольте хоть проводить вас до дома.

-- Смотрите, вы хотите уж слишком обязать нас, -- весело заметила одна из дам. -- Дайте нам слово остаться в карете и не смотреть, куда мы пойдем.

-- В таком случае извольте. Ну, извозчик, поедем назад, друг мой.

Получив еще луидор, возница погнал лошадей, восхищаясь заработком.

Офицер вздохнул, с негой растянувшись на подушках, где сидели его хорошенькие спутницы.

А они, подождав, пока экипаж скрылся из глаз, пошли ко дворцу.

VI.
Приказ

В это время на церкви св. Людовика пробило три четверти двенадцатого.

-- О, Боже мой! -- вскричали обе дамы.

-- Посмотрите, все ворота заперты, -- сказала младшая.

-- Это-то ничего, милая Андрея, мы во всяком случае не вошли бы через главный подъезд.

-- Пойдем скорее вот сюда, к резервуарам.

Боковой ход вел к садам.

-- Калитка заперта, Андрея, -- с беспокойством сказала старшая.

-- Постучим,

-- Нет, лучше позовем. Меня ждет Лоран.

Андрея подошла ближе, чтобы кликнуть Лорана.

-- Кто идет? -- крикнул голос изнутри.

-- Это голос не Лорана, -- с испугом сказала молодая женщина.

Старшая дама сжала руку младшей, но сдержала свой гнев.

-- Здесь нет никакого Лорана, -- отвечали из-за калитки.

-- Все равно отворите! - требовала Андрея.

-- Нельзя.

-- Но ведь Лоран всегда отворял нам.

-- Какое мне дело до вашего Лорана! У меня приказ.

-- Да кто же вы?

-- А вы?

Вопрос прозвучал грубо, но не время было считаться.

-- Мы -- придворные дамы из свиты ее величества, живем во дворце и хотим войти к себе.

-- А я солдат швейцарского полка и ни за что не пущу вас.

Старшая дама вновь с силой сжала руку младшей и, едва преодолевая свое негодование, продолжала:

-- Ты хорошо делаешь, мой друг, исполняя свою обязанность. Окажи мне в таком случае услугу: позови Лорана, он, верно, здесь недалеко.

Я не имею права уходить.

-- Пошли кого-нибудь.

-- Некого.

-- Ради Бога!

-- Ну что делать, поищите себе ночлега в городе, сударыня!

-- Если бы на ночь заперли казармы, я бы сумел найти, где переночевать.

- Послушай, -- решительно сказала старшая дама, -- я дам тебе двадцать луидоров и чин сержанта.

-- А тот, от кого я имею приказ, велит расстрелять меня.

-- Кто же дал тебе приказ?

-- Король!

-- Король! -- вскричали дамы с ужасом.

-- Нельзя ли пройти какими-нибудь другими воротами? -- спросила старшая.

-- Уж если одни заперты, так и другие также, -- отвечал солдат.

-- О, Андрея, Андрея! Вот злая выдумка короля! -- вскричала дама с презрением и угрозой в голосе.

Калиnка у резервуаров находилась в глубине довольно большой ниши. С обеих сторон были каменные скамейки. Дамы сели на них в отчаянии и тревоге. Из-под калитки виднелась полоса света и раздавались шаги караульного.

-- О, что будет завтра, когда все узнают! -- говорила старшая.

-- Вы скажете правду.

-- Разве поверят?

-- Но у вас есть доказательства. Кроме того, караульный сменится через час и другой будет, может быть, сговорчивее, -- утешала младшая, делаясь храбрее по мере того, как старшая теряла бодрость.

-- Ночью патрули проходят беспрестанно. Меня увидят, узнают. Какой позор! Андрея, Андрея, я умру от стыда!

В эту минуту на улице послышались приближавшиеся шаги и веселый молодой мужской голос, напевавший какую-то шансонетку.

Дамы переглянулись,

-- Я узнаю, кто это, -- сказала старшая.

-- Это...

-- Это он, -- шепнула первая. -- Он спасет нас.

К калитке подошел молодой человек, закутанный в меховой плащ, и, не замечая дам, постучался, кликнув Лорана.

-- Брат, -- сказала старшая дама, положив руку на плечо молодого человека.

-- Королева! -- вскричал он, отступая и снимая шляпу.

-- Тсс! Здравствуйте, брат.

-- Здравствуйте, сестра. Вы не одна?

-- Нет, с m-lle Андреей де Таверне.

-- А, добрый вечер, мадемуазель.

-- Ваше высочество, -- прошептала Андрея, кланяясь.

-- Вы уходите, mesdames?

-- Напротив, возвращаемся, но не можем войти.

-- Что ж вы не позовете Лорана?

-- Попробуйте позвать его.

-- Да, да, попробуйте, ваше высочество.

Читатель, вероятно, узнал в молодом человеке принца д'Артуа.

-- Лоран! -- закричал он, постучав в дверь.

-- Ну опять та же история! -- послышался голос караульного.

-- Предупреждаю вас, что, если вы не перестанете надоедать мне, я позову дежурного офицера.

-- Что это значит? -- сказал удивленный принц, обращаясь к королеве.

-- Вместо Лорана поставили другого солдата.

-- Кто?

-- Король.

-- Король! Есть какой-нибудь приказ?

-- Есть, жестокий, должно быть.

-- Нужно подкупить солдата.

-- Мы предлагали ему все: деньги и нашивки, но ничто не помогает.

-- В таком случае остается одно. Я подниму страшный шум, дверь наконец отворят, и вы проскользнете сзади меня.

-- О, милый Карл, не делайте этого! Вы нас скомпрометируете.

-- Нисколько, вас никто и не заметит.

-- Ну попробуйте.

Молодой принц начал стучать изо всей мочи и звать Лорана.

Солдат, выведенный из терпения, закричал, что сейчас позовет дежурного.

-- Зови, дурак, мне этого-то и нужно!

Явился офицер. Между тем королева и Андрея встали сзади принца. Солдат рассказывал дело офицеру.

-- Там две дамы и мужчина, назвавший меня дураком. Они хотят войти силой, -- говорил он.

-- Да что тут удивительного, когда мы живем здесь, во дворце?

-- Совершенно справедливо, милостивый государь, -- отвечал офицер, -- но я по приказу короля не смею пускать никого после одиннадцати часов.

-- Неужели король захотел бы допустить, чтобы офицер ночевал на улице? Откройте, по крайней мере, калитку, чтобы я мог говорить с вами не через дверь.

-- Не могу. Если вы офицер, так сами знаете, что такое королевский приказ.

-- Я полковник.

-- Простите, полковник, не смею пустить вас.

-- Приказ не может, однако, относиться к принцу. Король не позволит же выгнать, как нищего, своего брата. Я граф д` Артуа, милостивый государь. Вы рискуете, черт возьми!

-- Ваше высочество, -- отвечал офицер, -- Бог свидетель, что я готов был бы положить за вас голову, но его величество приказал мне не впускать никого, даже если б сам король пришел после одиннадцати часов. Поэтому простите меня, ваше высочество, я солдат и только исполняю свой Долг. Если б даже ее величество королева стояла тут, дрожа от холода, я принужден был бы сказать и ее величеству то же, что сейчас должен был с прискорбием сказать вашему высочеству.

Офицер удалился, а солдат боялся даже дышать, стоя у калитки.

-- Мы пропали, -- сказала королева, взяв зятя за обе руки.

Тот не отвечал.

-- Знает кто-нибудь, что вы ушли? -- спросил он.

-- Не имею представления.

-- Приказ, возможно, направлен против меня. Графиня д'Артуа узнала что-нибудь и пожаловалась его величеству.

-- О нет, нет, брат! Вы хотите успокоить меня, благодарю вас, но я уверена, что король, употребляя эту меру, имел в виду меня. Он действовал против меня.

-- Невозможная вещь! Король слишком уважает...

-- Как бы то ни было, а сегодня я оставлена на улице. Завтра же разразится страшный скандал из-за самой невинной вещи. О, я знаю, у меня есть враги, которые восстанавливают короля против меня!

-- Возможная вещь, милая сестра. Но я имею свои планы. Они оставят вашего врага в дураках.

-- Делайте что хотите, только спасите меня, ибо я оказалась в смешном положении!

-- Разумеется, спасу. Хотя он и ученее меня, но и я ведь не так глуп.

-- Кто он?

-- Граф Прованский,

-- А, значит, мы одного мнения? Вы тоже считаете его моим врагом?

-- Э, Боже мой! Ведь он враг всего, что молодо и прекрасно...

-- Брат, вам что-нибудь известно о сегодняшнем приказе?

-- Может быть. Но прежде всего уйдемте отсюда, здесь страшно холодно.

-- Но куда?

-- А вот увидите. По дороге я скажу вам свое мнение. Дайте мне вашу руку, сестра; возьмите мою другую руку, m-Пе де Таверне, и пойдемте.

Они отправились в путь.

-- Что же вы начали говорить о графе Прованском? -- сказала королева.

-- А вот слушайте. Сегодня после ужина короля он пришел в кабинет. Король в этот день много говорил с графом де Гага, вы не показывались.

-- Я уехала в Париж в два часа.

-- Я знал это. Король, простите меня, думал о вас столько же, сколько о Гаруне-аль-Рашиде и его великом визире. Я тоже торопился уйти... Виноват, впрочем, у нас в этом отношении были совершенно разные цели...

-- Продолжайте, продолжайте.

-- Повернем налево.

-- Куда же вы нас ведете?

-- Недалеко. Осторожнее, тут куча снега. Итак, король думал о путешествии Лапейруза. Когда граф Прованский сказал: "Я бы хотел засвидетельствовать свое почтение королеве".

Людовик заверил его, что королева ужинает у себя. На замечание графа: "Я думал, ее величество в Париже" -- государь возразил: "Нет, она дома!" Ответ графа: "Я сейчас от нее, меня не приняли" -- заставил короля нахмуриться. Вскоре он отпустил нас с братом и, вероятно осведомившись, пошел к вам, ему отказали, и он что-нибудь заподозрил.

-- Я именно это наказывала m-me де Мизери.

-- Ну вот, чтобы удостовериться в вашем отсутствии, король и отдал сегодняшний строгий приказ.

-- Это, однако же, ужасно, не правда ли, граф?

-- Правда. Но вот мы и пришли.

-- Сюда? В этот дом?

-- Он вам не нравится, сестра?

-- О, напротив, прелестный дом. Но прислуга?.. Если меня увидят?..

-- Не беспокойтесь, сестра, я вам ручаюсь, что вас не увидит никто из моих слуг.

-- Это невозможно!

-- А вот попробуем, -- сказал граф д'Артуа, смеясь и взявшись за ручку двери.

-- Ради Бога, осторожнее, брат, -- умоляла королева, удерживая его.

Принц нажал ручку, дверь отворилась.

Королева все еще медлила.

-- Входите же, сестра, умоляю вас; вы видите, никого нет.

Королева переглянулась с ш-Пе де Таверне, и они вошли. Дверь затворилась без шума. Дамы очутились в небольшой изящной передней с мозаичными цветами на плитах пола и махровыми китайскими розами по карнизам. Приятная теплота и нежный аромат заставили дам позабыть всякий страх.

-- У вас здесь очень хорошо, брат, -- сказала королева. -- Но позаботьтесь теперь удалить слуг.

-- Ничего нет легче, -- отвечал принц и позвонил.

Испугавшись, дамы слегка вскрикнули.

-- Вы зовете слуг, вместо того чтобы удалить! -- сказала королева.

-- Если б я позвонил два раза, действительно, явился бы лакей, -- отвечал принц.

-- О, вы предусмотрительны!

Королева засмеялась.

-- Теперь, сестра, поднимемся по лестнице.

Он пошел вперед, они следовали за ним. У дверей принц позвонил еще раз. Дамы, не ожидавшие этого, опять вздрогнули.

-- Я начинаю бояться, Андрея, а ты? -- сказала королева.

-- Я ничего не боюсь, пока иду за вашим величеством.

-- Мы пришли в ваши комнаты, сестра! -- сказал принц.

Эти комнаты были так прелестны, что нельзя обойти их вниманием. Сначала дамы вошли в маленькую переднюю с мебелью розового дерева, обитой белым вышитым кашемиром. Затем следовала спальня с голубой мебелью, шелковыми с кружевом занавесями, великолепной постелью в темном алькове, голубыми ширмами с золотыми узорами, ярким огнем в белом мраморном камине и двенадцатью восковыми свечами в канделябрах.

Кругом свет и теплота и ни одной живой души.

Королева остановилась на пороге и медлила.

-- Сестра, -- сказал принц, извиняясь за необходимость объяснения, -- это мои холостые комнаты. Я всегда вхожу в них один.

Королева слушала его с улыбкой.

-- То есть почти всегда, -- сказала она.

-- Нет, всегда. Кроме того, в будуаре есть софа и бержерка, на которых я не раз отлично спал после охоты.

-- Понятно, что графиня д'Артуа иногда беспокоится.

-- Но сегодня, согласитесь, ее беспокойство будет неосновательно.

-- Да, сегодня, но все остальные ночи...

-- Кто был не прав один раз, тот не прав всегда.

-- Однако же довольно. Я ужасно устала, -- сказала королева, опускаясь в кресло, -- а ты, моя бедная Андрея?

-- Я совершенно изнемогаю, и если ваше величество позволите...

-- Вы в самом деле бледнеете, mademoiselle, -- сказал граф д'Артуа.

-- Ах, пожалуйста, пожалуйста, садись, ложись даже, -- сказала королева. -- Граф д'Артуа предоставляет нам эти комнаты, не так ли, Карл?

-- Они в полном вашем распоряжении.

-- А как же нам найти вас в случае надобности?

-- Я вам не понадоблюсь, сестра, вы полная хозяйка во всем доме. Здесь есть ведь и другие комнаты. В столовой накрыт стол, m-lle де Таверне найдет там жаркое из дичи и херес, это ей необходимо. А вы, сестра, попробуйте ваши любимые вареные фрукты.

-- И все сами, без прислуги?

-- Да.

-- Увидим. А как же нам вернуться во дворец?

-- Сегодня ночью это немыслимо -- вы ведь слышали приказ. Но завтра в шесть часов утра он уже не будет иметь силы. Выходите отсюда без четверти шесть. В моих шкафах вы найдете всевозможные плащи, если хотите костюмироваться. Таким образом вы совершенно спокойно вернетесь домой и ляжете спать.

-- Но вы сами?

-- Я уйду.

-- Как, значит, мы выгоняем вас, бедный брат?

-- Мне неприлично оставаться целую ночь под одной кровлей с вами, сестра.

-- Где же вы, однако ж, будете ночевать?

-- О, у меня еще три таких дома.

Королева стала смеяться.

-- И он еще уверяет, что графиня д'Артуа напрасно беспокоится! Я ей все расскажу, -- прибавила она с очаровательным жестом шутливой угрозы.

-- Тогда и я все расскажу королю, -- в том же тоне отвечал принц.

-- Он прав, мы в его власти. Но как же дать знать завтра, чтобы нам отперли двери?

-- Нажмите один раз звонок у нижней колонны.

-- И дверь отворится и затворится за нами сама?

-- Сама.

-- Благодарю. Покойной ночи, брат.

-- Прощайте, сестра.

Принц поклонился. Андрея заперла за ним двери, и он исчез.

VII.
Альков королевы

На другой день утром король Людовик XVI, в утреннем платье и без пудры, -- одним словом, прямо с постели, подошел к дверям королевы и постучался.

Дежурная камер-фрау приотворила дверь.

-- Ваше величество!.. -- вскричала она с удивлением.

-- Королева? -- отрывисто спросил Людовик.

-- Ее величество спит, государь.

Король жестом приказал ей отойти, но камер-фрау не двигалась.

-- Ну что же? Вы видите, что я хочу пройти!

Король часто бывал резок до грубости.

-- Королева еще не проснулась, государь, -- робко заметила дежурная дама.

-- Пустите, я вам говорю! -- сказал король и отстранил камер-фрау.

У дверей спальни m-me де Мизери читала свои утренние молитвы.

Она встала, когда король вошел, и сказала тихо, что ее величество еще не вызывала.

-- А, неужели? -- насмешливо отвечал король.

-- Еще только половина седьмого, ваше величество, а королева не звонит раньше семи.

-- Да вы уверены, что королева в постели?

-- Уверена, ваше величество.

Король не сказал больше ни слова и, с шумом отворив дверь спальни, подошел прямо к алькову. В комнате было совершенно темно: занавеси и шторы опущены, ночник горел в противоположном углу спальни, а постель закрывали густые белые занавеси с золотыми лилиями.

-- Ах, m-me де Мизери, -- вскричала королева, -- как вы шумите! Вы разбудили меня!

Король остановился в изумлении.

-- Это не m-me де Мизери, -- пробормотал он.

-- А, это вы, ваше величество, -- сказала королева, приподнимаясь с постели.

-- Здравствуйте, -- полуласково-полусердито отвечал король.

-- Какой счастливый ветер вас сюда занес, государь? М-me де Мизери, откройте же окна! -- говорила королева.

Окна и двери тотчас были открыты. Мария-Антуанетта находила огромное наслаждение дышать по утрам чистым, свежим воздухом.

-- Вы хорошо спите, -- сказал король, садясь возле постели и недоверчиво осматривая комнату.

-- Да, государь, я вчера долго читала, и сегодня, если бы ваше величество не разбудили меня, я бы еще спала.

-- Отчего вы вчера не принимали?

-- Кого? Графа Прованского!

-- Да, именно; мой брат хотел видеть вас, но ему отказали, сказав, что вас нет дома.

-- Разве ему это сказали?.. M-me де Мизери!

Камер-фрау вошла, внеся поднос с письмами, и, подавая его королеве, прикрыла одним пальцем маленькую записочку. Королева узнала почерк.

-- М-те де Мизери, -- сказала она, небрежно разворачивая записку, -- скажите его величеству, что отвечали вчера графу Прованскому. Я уже позабыла.

-- Ваше величество, monseigneur граф Прованский вчера пожелал засвидетельствовать свое почтение ее величеству, и я отвечала, что ее величество не принимает.

-- По приказанию кого?

-- По приказанию королевы.

-- А!

В записке, которую между тем читала королева, говорилось: "Вы вернулись вчера во дворец из Парижа в восемь часов вечера. Лоран вас видел".

С одинаковой небрежностью она прочла и все остальные письма.

Король поблагодарил m-me де Мизери. Она ушла.

-- Ваше величество, -- сказала королева, -- объясните мне, пожалуйста, одно: могу я принимать или не принимать графа Прованского по своему желанию?

-- Конечно, можете, но...

-- Его разговор утомляет меня. Кроме того, он меня не любит. Правда, я ему плачу тем же. Ожидая заранее его визита, я легла в постель в восемь часов, чтобы иметь возможность отказать. Что вы, государь?

-- Нет, так, ничего.

-- Вы как будто не верите?

-- Да, я думал, что вы были в Париже в это время.

-- Это правда, но разве из Парижа нельзя вернуться?

-- Дело зависит от того, в котором часу вы вернулись.

-- Ничего нет легче узнать, ваше величество. М-me де Мизери!

Камер-фрау снова явилась.

-- В котором часу я вчера вернулась из Парижа? -- спросила королева.

-- Около восьми, ваше величество.

-- Не может быть, вы ошибаетесь, вероятно, m-me де Мизери, -- сказал король, -- справьтесь у дежурного.

M-me де Мизери с невозмутимым спокойствием обратилась ко второй камер-фрау, m-me Дюваль, повторив ей вопрос королевы.

-- Ее величество вернулись около восьми часов, -- отвечала та.

-- Не ошибаетесь ли вы, m-me Дюваль? -- сказала первая камер-фрау. -- Спросите у Лорана.

-- Кто такой Лоран? -- спросил король.

-- Привратник у тех ворот, через которые изволила войти вчера ее величество, -- отвечала m-me де Мизери.

М-me Дюваль повторила Лорану из окна тот же вопрос.

-- Около восьми часов, -- отвечал привратник.

Король опустил голову.

Камер-фрау ушли. Супруги остались одни.

-- Что вы хотите еще знать, государь? -- хладнокровно спросила королева.

-- О, ничего, ничего! -- вскричал Людовик, сжимая руки жены.

-- Однако ж...

-- Простите меня. Я сам не понимаю, что мне пришло в голову. Я так рад, не сердитесь же, клянусь вам, это доведет меня до отчаяния.

Королева отняла руку.

-- Ну что же? -- сказал с удивлением Людовик.

-- Государь, -- отвечала Мария-Антуанетта, -- королева Франции не лжет.

Король был взволнован.

-- Я хочу сказать, -- продолжала королева спокойно, -- что вернулась только сегодня в шесть часов.

-- Что?!

-- И если б не граф д'Артуа, предложивший мне из сострадания свой дом, я должна была бы оставаться на улице, как нищая.

-- Значит, я был прав, вас действительно вчера не было дома? -- сказал король угрюмо.

-- Ваш расчет, государь, извините, был верен, но не благороден.

-- Каким образом?

-- Если вы хотели знать правду, вам незачем было запирать ворота и ставить караульных с особыми приказами, а стоило только спросить меня: когда вы вернулись домой?

-- О!

-- После моего признания вы не можете мне не верить. Ваши шпионы были обмануты или подкуплены, ворота отперты, несмотря на ваше запрещение, все ваши сомнения рассеяны и успокоены. Я видела, как вы стыдились своего несправедливого поступка, и могла бы торжествовать. Но я нахожу ваши действия постыдными для короля, неприличными для честного человека и очень рада, что могу высказать это вам. Вам нечем оправдаться передо мной!

Король, видимо, обдумывал ответ.

-- Напротив, -- сказал он, -- мне очень легко оправдаться. Никто во дворце не сомневался в том, что вы вернулись, следовательно, мой приказ и не подумали бы отнести к вам; к кому бы другому его ни отнесли, мне все равно.

-- Дальше, государь.

-- Я сохранил приличия относительно вас, следовательно, я прав. Вы же не сделали и этого для меня, следовательно, вы виноваты. Я вам хотел только дать тайный урок, и он подействовал на вас, это видно по вашему раздражению, и я не раскаиваюсь в том, что сделал"

Королева мало-помалу успокоилась, то есть постаралась успокоиться, чтобы приготовиться к борьбе, которая теперь только начиналась.

-- Хорошо, -- сказала она. -- Значит, вы не придаете значения тому, что заставили стоять перед своими воротами, как бродягу, дочь Марии-Терезии, вашу жену, мать ваших детей? Это, по-вашему, шутка истинно царская, остроумная, нравственная главное. Как прилично было королеве Франции ночевать в доме, где граф д'Артуа принимает актрис и придворных дам легкого поведения! Но что королю-философу до таких мелочей? Он недосягаем для них! Заметьте, что во всем этом роль графа д'Артуа была выше вашей. Он оказал мне важную услугу. Мне приходится благодарить Бога за то, что мой зять ведет безнравственную жизнь: его безнравственность послужила щитом моей чести.

Король покраснел и шумно повернулся на кресле.

-- О, я ведь знаю, ваше величество, что вы нравственный король! Но к чему привел ваш нравственный поступок? Вы говорите, что никто не знал о моем отсутствии? А граф Прованский, граф д'Артуа, мои женщины, лгавшие по моему приказанию сегодня, вы думаете, верят, что я вернулась вовремя? Уж мы лучше уговоримся, государь, чтобы вы посылали мне шпионов, а я подкупала бы их. Когда-нибудь, сведя расчет, вы бы увидели, во что нам обойдется величие трона и достоинство брака.

-- Вы, кажется, хотите доказать мне, -- отвечал король изменившимся голосом, -- что были правы, уехав из Парижа в санях со своими придворными кавалерами, точно маски с бала, и вернувшись посреди ночи? Вы говорите о величии трона и достоинстве брака. А ваш поступок достоин королевы, супруги и матери?

-- На все ваши обвинения я могу отвечать только презрением, потому что большая часть их не заслуживает ничего лучшего. Я уехала в санях, чтобы скорее быть в Париже, со мной была m-lle де Таверне, репутация которой одна из лучших при дворе. Цель же моей поездки состояла в том, чтобы убедиться самой, как король Франции, известный своей добротой и щедростью, к бедным, оставляет в нищете и беспомощности особу, принадлежащую к королевскому дому, некогда царствовавшему во Франции.

-- Я! -- вскричал с удивлением король.

-- Я поднялась на чердак, и видела эту особу, и дала ей сто луидоров. На обратном пути я зафилософствовалась --- ведь и мне можно философствовать -- и запоздала. Кроме того, дорога теперь ужасная. Лошади, особенно извозчичьи, не могут идти скоро...

-- Как! -- вскричал король. -- Вы ехали на извозчике?

-- Да, ваше величество, в карете под номером сто семь.

-- Ого! -- прошептал король, положив ногу на ногу и покачивая ею, что было у него верным признаком нетерпения.

-- Да, государь, и рада еще была, что могла найти извозчика.

-- Вы, так всегда, поступили хорошо, -- прервал ее король, -- вся ваша вина в слишком горячем выражении вашего великодушия. Я не заподозривал вас ни в каком неблагородном поступке, но порицаю только ваш способ действия. Вы, как всегда, думая много о благе других, вредите в то же время себе. Но скажите же мне, кто эта особа, которая, по вашим словам, ожидает моей помощи?

-- Имя Валуа, я думаю, достаточно известно вашему величеству.

-- А, -- вскричал Людовик XVI, громко рассмеявшись, -- так вот кто вас занимает! Маленькая графиня де... де...

-- Де ла Мотт.

-- Да, да. Ее муж --- жандарм.

-- Да, государь.

-- А она сама -- интриганка. О, не сердитесь, пожалуйста! Эта де ла Мотт надоедает мне и моим теткам своими просьбами и генеалогическими доказательствами.

-- Это доказывает только, что до сих пор она не могла добиться исполнения своих просьб.

-- Не спорю.

-- Да ведь вы признаете, что она Валуа?

-- Да, конечно!

-- Так дайте ей пенсию, дайте полк ее мужу, доставьте им, одним словом, положение, приличное их происхождению.

-- Тише, тише! Если б вы знали, как она уже опустошила мою шкатулку нынешней зимой! Ну а теперь о ее муже. Легко сказать -- дать полк ее мужу! Да я теперь не в состоянии дать полка даже заслуживающим этого людям, не только жандарму, женившемуся из расчета на особе из дома Валуа.

-- Но ведь не умирать же ей с голоду?

-- Да вы уже дали ей сто луидоров?

-- Стоит ли говорить о такой безделице?

-- Хороша безделица! Этой суммы хватит на нас с вами.

-- Ну прибавьте еще столько же или дайте пенсию.

-- Ни того, ни другого не сделаю. Я дам, когда мне захочется дать и когда у меня будут лишние деньги, но ничего определенного не назначу. Да вы еще не знаете об этой маленькой Валуа половины того, что я знаю. Вашим добрым сердцем злоупотребляют, милая Антуанетта. У вашего доброго сердца я и прошу прощения. Он протянул ей руку. Она под влиянием минуты поднесла ее к губам, но вдруг оттолкнул а.

-- А вы не добры ко мне. Я на вас сердита.

-- Вы сердиты на меня? -- сказал король. -- Ну а я... я...

-- Да, вы сейчас скажете, что не сердились на меня, запирая версальские ворота, являясь сюда сегодня в шесть часов утра и врываясь в мою спальню с бешено сверкающими глазами.

Король расхохотался.

-- Нет, я на вас не сержусь.

-- Это интересно!

-- Что вы мне дадите, если я докажу вам, что не сердился, даже идя сюда?

-- Прежде докажите, что сказали правду.

-- Доказательство у меня в кармане.

-- А, -- вскричала королева, садясь на постели, -- у вас что-то есть! Очень мило с вашей стороны, но я уверена, что вы мне ничего сейчас не покажете, а отделаетесь обещанием.

Король с ласковой улыбкой стал шарить в кармане, нарочно медля. Такая медлительность всегда удваивает нетерпение ребенка, ожидающего игрушки, и нет терпение женщины, ожидающей подарка. Наконец Людовик вынул красный сафьяновый футляр с позолотой.

-- Футляр! -- вскричала королева. -- А что в нем?

Король положил его на постель. Королева живо им завладела.

-- О, какая прелесть! Ах, как это великолепно! -- вскричала она, открывая крышку.

-- Вы находите? -- спросил король.

Ее восхищение приятно щекотало его самолюбие. Королева не могла ничего ответить -- она задыхалась от восторга и перебирала в руках крупные бриллианты большого ожерелья. Оно горело как огонь.

-- О, какое великолепие! -- проговорила она наконец. -- Как искусно подобраны алмазы, какая удивительная постепенность в разнице между всеми тремя рядами! Это артистически сделано. Верно, вы взяли его у Бемера и Боссанжа?

-- Вы угадали.

-- Ну да! Только они могут решиться на такую работу.

-- Берегитесь, берегитесь, вы слишком дорого оцениваете мой подарок, -- сказал король,

-- О, государь! -- вскричала королева и вдруг задумчиво опустила голову. Прежнего сияющего выражения не оставалось и следа. Король не заметил этого.

-- Ну сделайте же мне удовольствие, дайте надеть вам это ожерелье.

Королева остановила его.

-- Оно очень дорогое, не правда ли? -- грустно спросила ока.

-- Да, действительно, -- отвечал король, смеясь, -- но я ведь говорил, что вы еще увеличили его достоинства, значит, нужно непременно надеть его на вашу шею, только тут оно будет на своем месте и может иметь настоящую цену.

Говоря так, Людовик держал в обеих руках ожерелье, собираясь застегнуть его у горла королевы застежкой из отдельного большого бриллианта.

-- Нет, нет, -- сказала она, -- полно ребячиться! Спрячьте это колье, государь.

-- Вы не хотите, чтобы я первым видел его на вас?

-- О, сохрани меня Бог от этого. Если бы я взяла колье, так, конечно, доставила бы вам это удовольствие. Но... его никто не увидит на мне, даже вы, государь...

-- Вы не хотите носить его? Отказываетесь принять мой подарок?

-- Я отказываюсь носить на шее миллион в то время, когда у короля нет ни одного су в шкатулке и он должен отказывать в помощи бедным.

-- Как, вы серьезно это говорите?

-- Ваше величество, де Сартин говорил мне как-то, что за такую сумму можно иметь линейный корабль. И действительно, линейный корабль нужнее королю Франции, чем колье -- королеве.

-- О, -- вскричал король со слезами на глазах, -- ваш поступок высоко благороден! Благодарю, благодарю вас!.. Вы добрая женщина, Антуанетта!

И король, обняв Марию-Антуанетту обеими руками, поцеловал ее.

-- Как вас будут благословлять во Франции, -- говорил он, -- когда узнают то, что вы сейчас сказали!

Королева вздохнула.

-- Вы раскаиваетесь? -- быстро спросил он. -- Еще не поздно, возьмите колье.

-- Нет, государь, мой вздох был вздохом радости.

-- Но я уже назначил сроки платежа. Деньги приготовлены, что же мне с ними делать? Не будьте так бескорыстны -- подумайте.

-- Нет, я хорошо обдумала. Мне не нужно колье, государь. Я у вас попрошу чего-нибудь другого, что не будет вам так дорого стоить.

-- Чего же вы хотите?

-- Пустите меня еще раз в Париж.

-- Ну, это легко, и уж в самом деле недорого.

-- Постойте-постойте!

-- А, черт возьми, что вы хотите сказать?

-- Я хочу ехать в Париж, на Вандомскую площадь.

-- Черт возьми!

-- К господину Месмеру.

Король почесал за ухом.

-- Ну, сказал он, -- вы отказались от миллионной прихоти, нужно вам позволить эту. Поезжайте к господину Месмеру, но тоже с условием.

-- С каким?

-- Чтобы с вами ехала какая-нибудь принцесса крови.

Королева подумала.

-- М-me де Ламбаль, -- сказала она.

-- Хорошо.

-- Значит, это решено?

-- Решено.

-- Благодарю вас.

-- А я, -- сказал король, -- сейчас же закажу корабль, который назову "Ожерельем Королевы", и пошлю Лапейрузу.

Он поцеловал руку жены и весело вышел из комнаты.

VIII.
Petit-lever королевы

Тотчас после ухода короля королева подошла к окну.

День был прекрасный. Весеннее солнце начинало наконец сильно заявлять свои права. Ветер изменился. Кончалась студеная ужасная зима 1784 года. Ледяные сосульки висели и на ветках деревьев, и на крышах домов. Первые весенние цветки уже начинали высовывать из-под снега свои головки.

-- Мы должны поторопиться с катанием на коньках, -- сказала королева, -- не правда ли, m-me де Мизери?

-- Вашему величеству давно угодно было съездить на каток des Suisses, -- отвечала первая камер-фрау.

-- Я отправлюсь сегодня же, -- сказала королева, -- завтра может быть уже будет поздно.

-- К какому часу, ваше величество, прикажете подавать одеваться?

-- Давайте сейчас, я легко позавтракаю и поеду. Спросите, встала ли m-lle де Таверне, и скажите, что я желаю ее видеть.

-- M-lle де Таверне уже около часа ждет в будуаре вашего величества, -- отвечала камер-фрау.

-- Уже? Попросите войти.

Действительно, ровно в девять часов Андрея вошла к королеве, безукоризненно одетая, с тревожной улыбкой на лице. Веселый, улыбающийся вид королевы успокоил ее.

-- Ступайте, милая Мизери, -- сказала Мария-Антуанетта, -- пошлите ко мне Леонара и моего портного.

Когда дверь за камер-фрау затворилась, королева сказала, обращаясь к Андрее:

-- Все сошло хорошо. Король смеялся и был обезоружен.

-- А он все знал?

-- Ты понимаешь, Андрея, что королеве Франции нельзя лгать, тем более когда она права.

-- Это справедливо, -- отвечала Андрея, краснея.

-- А ведь, строго говоря, мы, кажется, в самом деле не правы были, милая Андрея.

-- О, и во многом, конечно.

-- Главная наша ошибка -- это сострадание к m-me де ла Мотт.

Король не любит ее. А мне она, право, очень понравилась.

-- Ваше величество слишком добрый судья в этом случае.

Вошел Леонар. Королева села перед туалетом розового дерева, и знаменитый парикмахер начал свое дело.

У королевы были великолепные волосы, и она любила смотреть на них. Парикмахер, зная это, не торопился с прической. В этот день Мария-Антуанетта была весела и особенно хороша.

-- Тебя не бранили, Андрея? Ты ведь свободна. Тебя, гордую, даже немножко побаиваются, как божественную Минерву, потому что ты мудра, как богиня, -- говорила она.

-- Я? -- пробормотала Андрея.

-- Да, ты. О, Боже мой! Как ты счастлива, что не замужем и, главное, что довольна своим положением.

Андрея покраснела и грустно улыбнулась.

-- Я дала обет, -- сказала она.

-- И сдержишь его, прекрасная весталка?

-- Надеюсь.

-- Ах, да, я и забыла! Ведь у тебя со вчерашнего вечера все-таки есть повелитель.

-- Повелитель?

-- Да, твой любезный брат; как его зовут? Филиппом, кажется?

-- Да, государыня.

-- Вы еще и не виделись; я, эгоистка, увезла тебя от него, о, это непростительно!

-- О, государыня, -- с улыбкой отвечала Андрея, -- я и Филипп прощаем вас от всего сердца.

-- В самом деле?

-- Уверяю вас и ручаюсь за Филиппа.

-- Ну что, как он?

-- Все по-прежнему -- прекрасен и добр.

-- Сколько ему теперь лет?

-- Тридцать два года.

-- Бедный Филипп! Вот уже четырнадцать лет, как я его знаю, а лет десять не видала.

-- Если вашему величеству угодно принять его, он будет счастлив уверить ваше величество, что его преданность королеве не изменилась.

-- Можно мне видеть его сейчас?

-- Через четверть часа он -- у ног вашего величества, если ваше величество позволите.

-- Позволяю, позволяю --- хочу даже.

Едва успела королева выговорить эти слова, как кто-то, живой и веселый, почти вбежал в комнату, и смеющееся лицо отразилось в зеркале туалета.

-- Брат д'Артуа! -- сказала королева. -- Ах, как вы меня испугали!

-- Приветствую, ваше величество! -- отвечал молодой принц. -- Как изволили провести ночь?

-- Очень дурно, благодарю вас, брат.

-- А утро?

-- Отлично.

-- Ну, это главное. Я догадался, что все кончилось благополучно, потому что встретился с королем и он прелюбезно мне улыбнулся. Вот что значит доверие!

Королева стала смеяться. Граф д'Артуа, не зная, что произошло утром, тоже смеялся, но совсем другому.

-- Ах, однако ж, какой я ветреник и не спрошу, как поживает бедная m-lle де Таверне!

Между тем королева благодаря зеркалу могла видеть все, что происходило в комнате. Леонар кончил прическу, и Мария-Антуанетта, сняв кисейный пеньюар, надевала утреннее платье.

Дверь отворилась.

-- Если хотите видеть Андрею, -- сказала она графу д'Артуа, -- так вот она.

Андрея вошла, ведя за руку молодого, высокого, красивого офицера. Напудренные волосы очень шли к его смуглому строгому лицу. Темно-серый мундир и серебро на нем были почти черны.

-- Ваше величество, -- сказала Андрея, почтительно кланяясь королеве, -- вот мой брат.

Филипп медленно подошел и низко поклонился. Королева продолжала смотреть в зеркало. Правда, она видела там все, что происходило вокруг.

-- Здравствуйте, m-r де Таверне, -- сказала она и обернулась.

Ее лицо сияло той царственной красотой, которая привлекала к ее ногам всех мужчин, поклонявшихся ей и как царице, и как женщине.

Филипп побледнел от внезапно нахлынувшего чувства, когда светлые прекрасные глаза королевы остановились на нем.

-- Вы, кажется, делаете нам свой первый визит, m-r де Таверне? Благодарю вас, -- сказала она.

-- Ваше величество слишком добры, благодарить следует мне.

-- Сколько лет мы не виделись! А это были самые лучшие годы жизни?

-- Для меня -- так, но для вашего величества все годы одинаково прекрасны.

--- Вам, должно быть, очень понравилась Америка, что вы вернулись оттуда после всех?

-- Ваше величество, де Лафайету нужен был офицер, которому бы он мог поручить часть команды. Я был представлен им для этого генералу Вашингтону, и генерал согласился принять меня.

-- Но, как видно, служба в Новом Свете имеет прекрасное действие. Посмотрите, брат, -- прибавила королева, обращаясь к графу д'Артуа, -- какой у де Таверне славный воинственный вид!

Филипп, первый раз видевший графа, сделал шаг вперед и ждал позволения раскланяться. Принц сделал знак рукой, Филипп поклонился.

-- Красивый офицер, -- сказал граф д'Артуа, -- и благородная личность, с которой я очень счастлив познакомиться. Что вы намереваетесь делать в Париже?

-- Monseigneur, -- отвечал Филипп, взглянув на сестру, -- моя цель -- интересы сестры, и я буду делать то, что она мне велит.

-- Но ведь у вас, кажется, есть отец?

-- Мы имеем это счастье, ваше величество.

-- Все равно мне приятнее знать, что Андрея находится под покровительством брата, -- живо перебила королева, а что ее брат под вашим покровительством, граф. Вы согласны на это, не правда ли?

Граф д'Артуа показал знаком, что согласен.

-- Ведь мы все трое тесно связаны, граф, -- продолжала королева.

-- Каким образом? Расскажите мне, пожалуйста.

-- Я дала себе слово сделать счастливым первого француза, которого встречу, приехав во Францию. И m-r де Таверне был этот француз.

Кровь бросилась в лицо Филиппу, несмотря на все его усилия оставаться спокойным.

Андрея взглянула на него и грустно опустила глаза. Королева заметила это, но приписала увиденное совсем иной причине.

"Если в 1774 году все французы падали к ногам дочери Марии-Терезии, -- думала она, -- что мудреного было и господину де Таверне заразиться общей эпидемической страстью?" Зеркало подтверждало такую возможность. Кроме того, королева все-таки была женщина и гордилась, что достойна любви.

"Он, вероятно, поверял что-нибудь в этом роде сестре", -- думала она и ласково улыбалась обоим.

Граф д' Артуа подошел между тем к Филиппу. Королева заговорила с Андреей о костюме амазонки.

-- Скажите, пожалуйста, Вашингтон действительно хороший генерал? -- спрашивал принц.

-- Да, он великий человек, ваше высочество.

-- А каковы там французы?

-- Они действовали настолько хорошо, насколько англичане действовали дурно.

-- Вы пионер новых идей, мой милый Филипп де Таверне, но подумали ли вы о том, против кого вели войну? Ведь не против индейцев или англичан, а против самого себя.

-- Очень возможная вещь, ваше высочество.

-- А знаете ли, отчего я готов помогать вам изо всех сил?

-- Какие бы причины ни руководили вашим королевским высочеством, я приношу вашему высочеству живейшую благодарность.

-- Да вот, видите ли, m-r де Таверне, вас не прославляли, о вас не кричали беспрестанно, вас никто не знает во Франции, и поэтому я вас люблю... Я ведь эгоист...

Говоря так, он засмеялся, поцеловал руку королевы, почтительнее обыкновенного поклонился Андрее и вышел из комнаты.

Тотчас по его уходе королева вдруг, прекратив разговор с Андреем, обратилась к Филиппу:

-- Вы виделись с вашим батюшкой? -- спросила она.

-- Моя сестра посылала ему сказать, что я приехал.

-- Отчего же вы не пошли прежде к нему?

-- Я послал к нему своего камердинера и багаж, но он прислал мне сказать, чтобы я прежде представился вашему величеству.

-- И вы повиновались?

-- С большим удовольствием, государыня: это давало мне возможность обнять сестру.

-- Какая чудная погода! -- вскричала королева с радостным изумлением. -- M-me де Мизери, пусть мне сейчас заложат сани; снег растает до завтра! Велите подать сюда шоколад.

-- Ваше величество еще не завтракали и вчера не ужинали!

-- Ошибаетесь, добрая Мизери, мы ужинали, спросите m-lle де Таверне.

-- И очень хорошо ужинали, -- сказала Андрея.

-- Это, однако ж, не помешает мне напиться шоколаду. Поторопитесь, милая Мизери, солнце так и тянет меня на улицу. На катке des Suisses будет много народу.

-- Вашему величеству угодно кататься на коньках? -- спросил Филипп.

-- О, вы над нашими коньками станете только смеяться, господин американец! У вас на них ведь пробегали целые мили.

-- Ваше величество, у вас здесь холод и катание -- забава, а там -- нередко смерть.

-- А, вот и шоколад! Андрея, выпей чашку вместе со мной.

Андрея покраснела от удовольствия и поклонилась.

-- Видите, m-r де Таверне, я все та же; по-прежнему враг этикета; а вы, m-r Филипп, помните прежнее? Остались ли и вы неизменным?

Эти слова живо затронули молодого человека.

-- Нет, государыня, -- отрывисто отвечал он, -- но сердцем, по крайней мере, я тот же.

-- А у вас было доброе сердце, и если вы его сохранили, так мы поблагодарим за это по-своему: m-me Мизери, чашку шоколада господину Таверне!

-- О, государыня, -- вскричал Филипп в сильном волнении, -- такая честь бедному, ничтожному солдату!

-- Старому другу, -- отвечала королева. -- Сегодняшний день сильно напомнил мне мою молодость. Я счастлива, свободна, весела до безумия! ...Я вспоминаю первые дни своей жизни в милом Трианоне; наши шалости с Андреем; мои розы, мою землянику, моих птиц, которые всегда узнавали меня в саду, -- все, все помню... даже моих любимых садовников, всегда приносивших мне то новый цветок, то вкусные фрукты... и Жюссьене и чудака Руссо... Он уже умер... Одним словом... я просто с ума схожу от радости сегодня!,. Но что с тобой, Андрея? Ты вся красная, а вы побледнели, m-r Филипп?

Воспоминание было слишком тяжелое, молодые люди едва преодолели свое волнение.

-- Я обожглась, простите, государыня, -- сказала Андрея.

-- А я, ваше величество, не могу еще свыкнуться с мыслью, что выставите меня наряду с вельможами.

-- Ну-ну, вы ведь солдат, по собственному вашему признанию, -- прервала его Мария-Антуанетта, сама наливая ему шоколад, -- следовательно, привыкли к огню. Глотайте же огонь, мне некогда ждать.

Она засмеялась.

Но Филипп не шутя исполнил ее приказание. Она еще сильнее рассмеялась.

-- Вот геройский характер! -- сказала королева.

Между тем камер-фрау подали ей шляпку, горностаевое манто и перчатки. Андрея тоже была готова. Филипп, со шляпой под мышкой, собирался следовать за ними.

-- M-r де Таверне, -- сказала королева, -- я хочу идти с вами. Обойдите меня с правой стороны.

Он повиновался. Андрея пошла с левой. Мария-Антуанетта спускалась по главной лестнице. Во дворец доносились звуки труб и барабанов: караулы готовились отдать честь королеве.

Эта смесь звуков военной музыки и бряцания, торжественность, знаки приветствия и почтения королеве совсем ошеломили молодого человека; ему чуть не сделалось дурно. Свежий воздух оживил его. В ту минуту, как все головы склонились перед королевой, сиявшей царственной красотой, маленький старичок, стоявший в толпе любопытных, смотрел на нее и на Таверне, не сводя глаз, и, когда они прошли, бросился бежать со всей быстротой, какую только ему позволяли его семидесятилетние маленькие ножки.

IX.
Каток des Suisses

Все знают длинный четырехугольный пруд des Suisses, окаймленный по обоим берегам липовыми аллеями. Толпы гуляющих приходят сюда посмотреть на катающихся.

Высокие прически, меховые шубки и пышные шелковые платья дам, светло-голубые, желтые, красные и белые мундиры кавалеров представляли самую причудливую смесь. По временам слышался крик удивления, вызванный какой-нибудь искусной шуткой знаменитого конькобежца Сен-Жоржа.

Зрители по берегам стояли сплошной пестрой толпой, окруженной облаками пара от дыхания.

Прозрачный, гладкий, как зеркало, каток очень оживлен. Вот несутся сани, запряженные тремя огромными меделянками, на манер русских троек. Собаки покрыты бархатными попонами с гербами, на головах у них развеваются перья. M-r де Лозэн, небрежно развалившись в санях, укрытых тигровыми шкурами, с трудом переводит дух от быстрой езды. Кое-где мелькают санки более скромного вида; они стараются держаться дальше от толпы; в них сидит дама в маске (конечно, вследствие холода), а красивый, щегольски одетый кавалер наклоняется через спинку, катя сани и разговаривая с дамой. Никто не слышит их разговора, да и что за дело до него другим? Приличия соблюдены. Весь Версаль видит их, следовательно, ничего нет предосудительного в этом rendez-vous.

Таинственная пара живет между тем своей личной, особенной жизнью, проходя посреди шумной толпы, как две прелестные птицы. Чего они ищут, зачем бегут? Они ищут того, чего и все, -- счастья.

Вдруг- вся эта пестрая толпа заволновалась. На берегу катка пока-залась королева. Громкое "vive la reine" огласило воздух. Все глаза обратились к ней; мужчины и дамы спешили приветствовать Марию" Антуанетту. Но один из конькобежцев вместо того, чтобы следовать примеру толпы, узнав королеву, выскочил из саней и исчез вместе со своими приближенными. Граф д'Артуа, отличавшийся щегольством костюма и легкостью бега, в числе первых подошел поцеловать руку невестки.

-- Посмотрите, -- сказал он тихонько, -- как наш брат, monsieur de Provence старается от вас скрыться.

-- Он боялся упреков.

-- О, в этом случае он будет иметь дело со мной. Его страх проис-ходит от другой причины.

-- От какой же?

-- Он узнал, что Сюффрен, знаменитый победитель, должен приехать сегодня вечером; и так как новость важная, ему хочется скрыть ее от вас.

Королева видела, что толпа вокруг слушает.

-- М-r де Таверне, -- сказала она, -- позаботьтесь, пожалуйста, о моих санях; и если ваш батюшка здесь, поздоровайтесь с ним, я вас отпускаю на четверть часа.

Молодой человек поклонился и поспешил исполнить приказание королевы. Толпа поняла, круг расширился, и королева могла свободней говорить с графом д'Артуа.

-- Объясните, пожалуйста, брат, какая выгода графу Прованскому скрывать от меня приезд Сюффрена

-- О, сестра, неужели вы не понимаете этого, вы -- женщина, королева и соперница? Сюффрен -- герой нашего флота в Индии и имеет право на блестящий прием у двора. Король не знает о его приезде и вследствие этого поневоле оставляет его без внимания; вы -- тоже. А граф Прованский встречает его, осыпает любезностями и благодаря постоянному обществу героя Индии делается сам героем Франции.

-- Понимаю, -- сказала королева. -- Но вы забываете одно, милый вестник.

-- Что такое?

-- Каким образом вы сами узнали о проекте нашего любезного брата и зятя?

-- Как и все, что я знаю. Monsieur de Provence поставил себе задачей узнавать обо всем, что я делаю; я в свою очередь подкупил людей, которые доносят мне обо всем, что делает он. Это ведь может принести большую пользу и мне, и вам, сестра.

-- Благодарю за союзничество, брат, но что же король?

-- Разумеется, предупрежден.

-- Кем? Вами?

-- О нет! Я слишком ветрен, чтобы заниматься такими важными вещами. Короля предупредил морской министр.

-- Как, а морской министр знал о приезде Сюффрена?

-- Ах, Боже мой, сестра! Вы ведь не одного министра знаете, следовательно, вам хорошо известно, что они никогда не ведают самого важного. Я предупредил и нашего -- он в восхищении.

-- Еще бы!

-- Этот человек будет мне всю жизнь благодарен, а я именно теперь имею нужду в его благодарности.

-- Почему это?

-- Чтобы сделать новый заем.

-- Ну вот, вы и испортили в моих глазах хорошее дело, -- сказала королева, рассмеявшись.

-- Сестра, -- важно отвечал граф д'Артуа, -- вы должны нуждаться в деньгах: я отдаю в ваше распоряжение половину суммы, которую получу.

-- Нет, брат, оставьте ее себе! -- вскричала Мария-Антуанетта. -- Мне ничего, слава Богу, не нужно.

-- Смотрите, сестра, позже я, может быть, не в состоянии уже буду предложить вам денег, если вы и попросите.

-- Ну, так я в свою очередь постараюсь открыть какую-нибудь государственную тайну.

-- Однако же вы простудитесь; у вас уже посинели щеки.

-- А, вот m-г де Таверне привез мне сани.

-- Я вам больше не нужен, сестра?

-- Нет.

-- Так прогоните меня.

-- Не думаете ли вы, что стесняете меня?

-- Надеюсь, что нет.

-- Ну прощайте.

-- До свидания, милая сестра, до вечера.

-- А что будет вечером?

-- Будет много гостей у короля во время карт по случаю приезда Сюффрена.

-- До свидания.

Молодой принц любезно поцеловал руку королевы и исчез в толпе.

Старик Таверне не терял из виду сына, но, как только он ушел от королевы, внимание отца сосредоточилось на ней. Ее разговор с графом д'Артуа прерывал намечавшуюся близость королевы с его сыном.

Филипп между тем, приготовив сани, подошел к отцу поздороваться после десятилетней разлуки.

-- После, после! -- остановил его старик. -- Теперь ступай к королеве. После поговорим.

Филипп ушел. Королева села с Андреем в привезенные сани. Два гайдука встали было сзади.

-- Нет, я не хочу так ехать, -- сказала королева. -- Вы катаетесь на коньках, m-r Филипп?

-- Точно так, государыня.

-- Дайте коньки шевалье, -- приказала королева и, обращаясь к нему, прибавила: -- Мне что-то говорит, что вы так же хорошо катаетесь, как и Сен-Жорж.

-- В прежнее время Филипп отлично катался, -- сказала Андрея.

-- Вероятно, и теперь не знаете соперника, не так ли, m-r де Таверне?

-- Если ваше величество доверяете мне, я постараюсь сделать все, что могу.

Он надел коньки и, встав позади саней, толкнул их.

Это было любопытное зрелище.

Сен-Жорж, знаменитый превосходный гимнаст, почуял соперника. Он начал описывать вблизи саней круги и полукруга, делая в то же время такие почтительные и грациозные поклоны, что любой придворный кавалер мог позавидовать ему. С необычайной быстротой он всякий раз вовремя догонял сани, катившиеся, не останавливаясь, вперед. Крики восхищения слышались отовсюду.

Это задело Филиппа за живое. Он стал делать вокруг Сен-Жоржа размашистые зигзаги, не раз оставляя его за собой, и пустил сани с такой быстротой, что многие испуганно вскрикнули.

-- Если вашему величеству угодно, я покачу сани тише, -- сказал Филипп, боясь, чтобы эти крики не испугали королеву.

-- О нет, нет! -- вскричала она с жаром. -- Катите еще скорее, я не боюсь!

-- Благодарю, ваше величество, положитесь на меня. Он дал такой толчок, что сани дрогнули, помчавшись стрелой. Филипп, положив на спинку обе руки, начал вместе с санями пересекать дорогу Сен-Жоржу и наконец решил взять его измором. Он пустил сани вперед по прямой линии; Сен-Жорж мигом нагнал их, но Филипп все-таки предупредил его и вдруг, повернув их, пустил с такой же быстротой в обратном направлений. Сен-Жорж не мог остановиться, чтобы вновь догонять сани, и должен был совершенно отказаться от дальнейших попыток победить.

Со всех сторон раздались громкие крики и рукоплескания, сконфузившие Филиппа. Королева сама аплодировала, но затем, к великому изумлению Филиппа, вдруг, обратившись к нему, сказала с негой в голосе.

-- О, m-r де Таверне! Теперь победа за вами. Пощадите, вы убьете меня!

X.
Искуситель

Филипп тотчас остановился.

-- Отдохните, -- сказала королева, выходя из саней. -- Право, я не думала, чтобы быстрота могла быть так увлекательна. Я чуть не лишилась чувств.

Она действительно шаталась и оперлась на руку Филиппа. Шепот изумления пробежал по окружавшей раззолоченной толпе. Королева осознала, что опять нарушила правило этикета и сделала огромную ошибку в глазах завистливых и подобострастных придворных. Филипп же так был смущен выпавшей на его долю честью, что с трудом скрывал свое смущение. Сердце его сильно билось. Странное волнение овладело и королевой. Она быстро отдернула руку и оперлась на руку m-Пе де Таверне, велев подать себе стул.

-- Извините, m-r де Таверне, -- сказала она Филиппу, садясь, и вдруг прибавила шепотом: -- Боже мой, что за несчастье быть вечно окруженной любопытными... и глупцами!

Между тем приближенные кавалеры и дамы не спускали глаз с Филиппа, развязывавшего коньки, чтобы скрыть смущение. Он отошел, давая им место. Королева молчала несколько минут и вдруг, подняв голову, сказала:

-- Я простужусь, если буду так сидеть здесь; сделаем еще тур.

Она села в сани. Но Филипп напрасно ждал приказания. Двадцать человек подошли предложить свои услуги.

-- Нет, благодарю вас, господа! Пусть явятся гайдуки.

-- Тихонько... -- приказала она, обращаясь к лакеям, и задумчиво закрыла глаза. Сани медленно удалились в сопровождении толпы придворных. Филипп остался один, отирая пот. Он искал глазами Сен-Жоржа, чтобы любезным комплиментом смягчить неприятность неудачи. Вдруг кто-то тронул его за талию. Он обернулся, перед ним стоял отец. Маленький старичок, сгорбленный и укутанный в мех, как самоед, толкал его локтем, чтобы не вынимать рук из муфты. Глаза его горели. От радости, вероятно.

-- Что же ты не поцелуешь меня? -- сказал он тоном отца-грека, благодарящего атлета-сына за победу в цирке.

-- От всего сердца, милый батюшка, -- отвечал Филипп, но его тон не соответствовал словам.

-- Ну, ну, довольно, а теперь ступай туда.

-- Куда же?

-- Да туда, к королеве.

-- О нет, нет, благодарю вас, батюшка.

-- Как -- нет? Да ты с ума сошел! Ты не хочешь идти к королеве?

-- Но ведь вы говорите невозможные вещи!

-- Невозможные вещи? Тебе невозможно идти к королеве, которая ждет тебя?

-- Ждет? Меня?

-- Да, конечно, королева желает, чтобы ты был возле нее.

Филипп пристально посмотрел на барона.

-- Право, батюшка, вы забываетесь, -- холодно сказал он.

-- Вот чудак! -- вскричал старик, выпрямившись и топнув ногой. -- Да скажи мне, сделай милость, Филипп, откуда ты?

-- Я, право, боюсь, что вы или смеетесь надо мной, -- грустно отвечал шевалье, -- или...

-- Или что?

-- Или... простите, батюшка... что вы с ума сходите.

Старик с такой силой схватил сына за руку, что тот сдвинул брови от боли.

-- Послушайте, милостивый государь, -- сказал он, -- я знаю, что Америка очень далеко отсюда.

-- Очень далеко, батюшка, но я решительно не понимаю, что вы этим хотите сказать.

-- Там нет ни королей, ни королев.

-- Ни подданных.

-- Да, да, не спорю; это мне, впрочем, все равно. Мне неприятно и унизительно знать одно: что ты глупец! Такому молодцу это просто непозволительно. Смотри, смотри туда!

-- Смотрю.

-- Ну ведь уже третий раз королева оборачивается -- она ищет тебя, господин пуританин, господин американец! О, какой глупец! -- И старик сжал беззубыми деснами свою огромную замшевую перчатку.

-- Да если бы и так, что, впрочем, совершенно невозможно?

-- О, -- сердился старик, топая ногами, -- ты не Таверне! Ты не моей крови! Я тебе сотый раз говорю, что королева ищет тебя!

-- У вас хорошее зрение, -- сухо сказал Филипп.

Тогда старик переменил тон на более ласковый, но молодой человек оставался непоколебим.

-- Послушай, мой друг, -- говорил барон.

-- Да уже целую четверть часа я вас слушаю.

-- Ты не заметил кое-чего?

-- Чего?

-- Ты удивительно наивен, и это совершенно понятно. Ты уехал в Америку в то время, когда был один король, а королевы и совсем не было, разве что Дюбарри -- не слишком почтенная представительница королевской власти. По возвращении своем ты находишь настоящую королеву и ставишь себе первым правилом уважать ее.

-- Разумеется,

-- Бедное дитя! -- сказал старик, заглушая муфтой кашель и смех,

-- Вы жалеете, что я уважаю королевское достоинство, -- вы, Таверне де Мезон-Руж, один из первых дворян Франции?

-- Да кто тебе говорит о королевском достоинстве? Я говорю о королевен

-- И считаете это двумя разными вещами?

-- Да что такое королевская власть, мой любезный? Корона -- ну, к этому не прикасаются! А королева? Женщина! Это совсем другое дело, к ней можно протянуть руку.

-- Можно! -- вскричал Филипп, вспыхнув от гнева и презрения и сопровождая свои слова таким великолепным жестом, что каждая женщины полюбила бы его за это.

-- Ты не веришь! О, спроси в таком случае у де Куаньи, де Лозэна, де Водрейля, -- сказал старик шепотом с циничной улыбкой.

-- Молчите, батюшка! Я не могу ударить вас моей шпагой за такое богохульство, но клянусь вам, сию же минуту ударю себя самого. Старик сделал три шага назад и повернулся на каблучках, точно тридцатилетний.

-- О, да он совсем бессмысленное животное!

Филипп схватил его за руку.

-- Вы, вероятно, шутили, батюшка? -- сказал он. -- Ведь невозможно, чтобы порядочные люди такого происхождения, как вы, способствовали распространению подобной клеветы.

-- Он еще сомневается!

-- Вы клянетесь?

-- Да.

-- Как перед Богом?

-- Однако же вспомните, почтенный сынок, что я дворянин и не лгу... никогда.

-- Так вы говорите, что у королевы были любовники?

-- Старая новость!

-- Те, которых вы назвали?

-- Да и не они одни. Целый город и весь двор знают это.

-- И находятся же люди, лица высшего общества, которым не совестно распространять такие сплетни. О, ради Бога, не повторяйте этого!

-- А я все-таки повторю,

-- Но для чего? -- вскричал молодой человек, топнув ногой.

-- Э, да для того, чтобы доказать тебе, как я был прав, говоря: "Филипп, королева ждет тебя! Беги, она хочет тебя видеть!" -- отвечал старик, ухватившись за руку сына и глядя на него с сатанинской улыбкой.

-- О, молчите, ради самого неба! -- вскричал Филипп, закрывая лицо руками. -- Я с ума сойду!

-- Право, Филипп, я тебя не понимаю, -- продолжал старик. -- Разве любить -- преступление? Королева любит. Это говорит весь ее вид. А ты, пуританин, квакер, американец, -- ты не любишь. Ну отвергай ее, если так, отталкивай, Филипп де Таверне!

И он убежал, как искуситель, давший первый толчок преступлению, Филипп стоял как прикованный на том же месте, не замечая даже, что королева кончила кататься и мимоходом крикнула ему:

-- Вы, должно быть, хорошо теперь отдохнули, m-г де Таверне? Идите же сюда! Только вы умеете по-царски прокатить королеву. Позвольте, господа.

Филипп бросился к ней, ослепленный и опьяненный своим счастьем.

Он положил обе руки на спинку саней. Королева сидела, небрежно откинувшись назад, его пальцы чувствовали легкое прикосновение волос Марии-Антуанетты.

XI.
Сюффрен

Против обыкновения, тайна приезда Сюффрена оставалась известной только Людовику XVI и графу д'Артуа. Никто не знал, как и в котором часу он приедет.

В семь часов назначены были карты. Король вошел с принцами и принцессами дома. Королева вела за руку m-lle Boyale, которой было еще всего семь лет.

Общество собралось большое и блестящее.

Граф д'Артуа подошел к королеве и тихонько сказал:

-- Взгляните вокруг себя, сестра.

Королева окинула взором комнаты: кругом были дружелюбные лица, в их числе Филипп и Андрея.

-- Все друзья, насколько я вижу...

-- Нет, вы посмотрите, кого недостает?

-- А! Правда, правда!

Граф д'Артуа рассмеялся.

-- Monsieur теперь у заставы, ждет Сюффрена, -- сказал он.

-- Но в таком случае я не понимаю, чему же вы смеетесь? Ведь он, значит, первым встретит его?

-- О, милая сестра, какого вы низкого мнения о нашей дипломатии! Если monsieur ждет бальи Сюффрена у заставы, в Фонтенебло, так мы, конечно, приготовили встречу на станции Вилльжюив.

-- В самом деле?

-- Таким образом, пока monsieur будет сидеть у заставы, Сюффрен по приказанию короля повернул на Париж и приедет прямо в Версаль, где мы его ожидаем.

-- Прекрасно придумано!

-- Да, недурно. Вам играть, сестра.

Из всего многочисленного общества один король заметил, что граф д'Артуа и королева чему-то смеялись и со своей стороны значительно переглянулся с ними.

Никто не знал о приезде Сюффрена, но у всех невольно являлось предчувствие чего-то важного, особенного. Король, игравший обыкновенно по маленькой, умеряя этим игру принцев и придворных, не замечал теперь, что выложил на стол все золото из кошелька. Королева, напротив, отлично выдержала роль, играя ее с жаром.

Филипп, сидевший против сестры, весь находился под впечатлением доставленной ему необыкновенной чести. В то же время ему приходили на память слова отца. Ведь в самом деле старик, переживший три или четыре царствования фавориток, мог вернее знать историю времени и нравов. В самом деле, может быть, его пуританство и смешно во Франции, а прекрасная королева, так братски относившаяся к нему, -- просто искусная кокетка, которую забавляет каждый новый поклонник. А между тем она была недюжинная женщина: каждый взгляд, каждое слово имели у нее значение. "Неужели правда все то, что он слышал?" -- думалось ему. Сердце женщины, и тем более сердце королевы, -- глубокая бездна...

Глаза его невольно обратились в ту сторону, где сидели Куаньи и де Водрейль. Они совершенно спокойно играли, даже не глядя на королеву.

"Может ли быть, чтоб они любили ее и были любимы? -- думал Филипп. -- Я убил бы себя с отчаяния, если б она меня разлюбила. Нет, клевета, клевета! Это все слухи, распространяемые интриганами и завистниками".

И он глядел на королеву, красивую, величественную, чистую.

В эту минуту на стенных часах в гвардейской зале пробило три четверти восьмого, вслед за тем послышался стук ружей и шум голосов. Король поднял голову, прислушиваясь, и сделал знак королеве. Мария- Антуанетта кончила игру. Все ждали с напряженным вниманием, Королева прошла за королем в приемный зал. Адъютант г-на де Кастри, морского министра, подошел к королю и что-то тихо сказал ему.

-- Хорошо, ступайте, -- сказал король и, обращаясь к королеве, прибавил:

-- Все идет хорошо.

Эти три слова заинтриговали всех. Вдруг дверь отворилась, и маршал де Кастри громко сказал:

-- Угодно ли будет вашему величеству принять бальи Сюффрена, возвратившегося из Тулона?

-- Да, с удовольствием, -- отвечал король.

Гости почти толпой бросились к двери, которая затворилась за министром.

Нескольких слов достаточно, чтобы объяснить такое участие всех, начиная с короля, к Сюффрену.

Сюффрен -- чисто французское имя, как Тюрен и Катина. С тех пор как началась война с Англией, он одержал семь блестящих побед на море, утвердил французские владения в Индии и своей смелостью и неутомимостью совершенно сломил силу англичан, не решавшихся больше идти против Сюффрена. Кроме того, по окончании военных действий он представлял собой тип истого моряка -- великодушного, сострадательного, прямодушного. Сюффрен был полный, маленького роста мужчина пятидесяти шести лет с огненным взглядом, благородными и быстрыми, несмотря на полноту, движениями. Голова его казалась огромной от густых, как грива, волос. На нем был голубой с золотом мундир и голубые панталоны. Толстый подбородок совершенно скрывал воротник.

-- Сюффрен, господа! -- воскликнул маршал де Кастри, и караул, отдав честь вошедшему бальи, встал позади него по четверо в ряд. Сюффрен, сжав руки маршала, хотел обнять его, но тот отстранился, говоря:

-- Пусть будет иметь счастье обнять вас прежде всех тот, кто гораздо достойнее меня. -- И он подвел его к Людовику XVI.

-- Господин бальи, -- радостно вскричал король, -- добро пожаловать в Версаль! Вы вносите с собой славу и имя героя. Обнимите меня!

Сюффрен опустился на одно колено, но король поднял его и крепко поцеловал.

Если бы не почтение к королю, гости разразились бы восторженными криками и рукоплесканиями.

-- Madame, -- продолжал Людовик XVI, обращаясь к королеве, -- вот Сюффрен, победитель Тринкемаля и Говделура, гроза наших соседей англичан, мой Жан-Барт!

-- Милостивый государь, -- отвечала королева, -- не мне хвалить вас. Знайте одно, что каждый выстрел, сделанный вами для славы Франции, наполнял мое сердце восхищением и благодарностью к вам.

Едва успела королева выговорить эти слова, как подошел граф д'Артуа с сыном, герцогом Ангулемским.

-- Смотри, вот герой, -- сказал граф мальчику, -- смотри же хорошенько, это редко приходится видеть.

-- Monseigneur, -- отвечал молодой принц, -- я сейчас читал сочинение Плутарха о великих людях, но ни одного из них не видел. Вы мне показали Сюффрена, благодарю вас.

Кругом послышался одобрительный шепот.

После этого король взял Сюффрена под руку и хотел вести его к себе в кабинет, чтобы расспросить об экспедиции.

-- Государь, -- сказал бальи, -- если ваше величество так милостивы ко мне...

-- О, говорите, говорите, Сюффрен! -- вскричат король.

-- Государь, один из моих офицеров так нарушил дисциплину, что только ваше величество можете судить его.

-- О, Сюффрен, я думал, что ваша первая просьба будет о милости, а не о наказании!

-- Ваше величество, рассудите сами это дело.

-- Говорите.

-- Государь, офицер, о котором я говорю, принадлежал к экипажу судна "Север".

-- Его капитан сдался, -- нахмурив брови, сказал король.

-- Да, государь. Велено было прекратить огонь и спустить французский флаг. Сэр Гуг, английский адмирал, уже выслал лодку, чтобы перевезти экипаж на свое судно. Офицер увидел, что делалось перед ним. Тогда, простите, ваше величество, французская кровь закипела в нем. Он схватил опущенный флаг и, приказав возобновить огонь, укрепил флаг на прежнем месте. Таким образом "Север" остался собственностью вашего величества.

-- Прекрасная черта! -- сказал король.

-- Храбрый поступок! -- прибавила королева.

-- Но страшное нарушение дисциплины. Он должен был повиноваться приказанию капитана. Ваше величество, прошу вас простить этого офицера, и прошу тем усерднее, что он мой племянник.

--- Ваш племянник! И вы до сих пор ничего не говорили о нем?

-- Я докладывал господину морскому министру, прося его не говорить ничего вашему величеству, пока не исходатайствую ему прощения.

-- О, он прощен, прощен! -- вскричал король. -- Обещаю прощение каждому, кто таким нарушением дисциплины поддержит честь французского флага и короля! Вы должны были бы представить его мне, господин бальи.

-- Он здесь, и если ваше величество позволите...

Сюффрен обернулся.

-- Подойдите, де Шарни, -- сказал он.

От группы офицеров отделился молодой человек. Королева, восхищенная рассказом Сюффрена, сделала было движение вперед, готовясь приветствовать офицера, но вдруг остановилась и побледнела. Андрея, тоже побледнев, взглянула на нее.

Что же касается Шарни, он, ничего не замечая, низко поклонился королю, поцеловал протянутую ему руку и скромно стал посреди офицеров, наперерыв поздравлявших и ласкавших его.

Последовала минута молчания. Король весело смотрел на всех, королева как-то нерешительно улыбалась, Шарни стоял с опущенными глазами, а Филипп, от которого, не укрылось смущение королевы, глядел тревожно и вопросительно.

-- Ну пойдемте же, пойдемте, Сюффрен, -- сказал король, -- потолкуем. Я вам покажу по картам, что следил за всеми подробностями вашей экспедиции и постоянно думал о вас.

-- Ваше величество, так много милостей...

-- А кстати, madame, -- прибавил Людовик XVI, обращаясь к королеве, -- я заказал корабль, который назову не так, как мы прежде думали... не правда ли, madame?

Мария-Антуанетта опомнилась и, угадав мысль короля, отвечала:

-- Да, да, назовем его "Сюффреном", и я буду его восприемницей с господином бальи.

Тогда крики "Да здравствует король и королева!" огласили наконец зал.

-- И да здравствует "Сюффрен"! -- прибавил король.

Это была большая деликатность с его стороны, так как этикет позволял кричать только "Да здравствует корабль его величества"!

-- Да здравствует "Сюффрен"! -- с энтузиазмом крикнули все.

Король знаком поблагодарил за то, что его мысль была так хорошо понята.

XII.
Шарни

После ухода короля все бывшие в зале принцы и принцессы окружили королеву.

По знаку бальи Сюффрена племянник остался ожидать его в зале.

Королева между тем не раз обменялась взглядами с Андреей. Вглядываясь в Шарни, она все более убеждалась, что узнает молодого офицера. M-lle де Таверне разделяла ее мнение.

Филипп наблюдал за Марией-Антуанеттой. Он видел, что она, заставлявшая обыкновенно всех опускать глаза перед собой, не знала теперь, как лучше закрыться своим веером. Затем взгляд его переходил на Куаньи и де Водрейля. Но они, очевидно, были тут ни при чем и преспокойно занимались разговором с г-ном де Гага.

Но вот в зал вошла новая особа, в величественном костюме кардинала со свитой офицеров и прелатов.

Королева узнала Луи де Рогана и, слегка нахмурив брови, отвернулась. Прелат подошел прямо к ней и поклонился, но, скорее, как кланяются женщине, а не как королеве, чрезвычайно любезно приветствуя ее. Она проговорила два-три церемонных слова и, отвернувшись, продолжала разговор с принцессой де Ламбаль и г-жой Пильяк. Принц Луи, не обращая, по-видимому, внимания на холодный прием королевы, исполнил все правила этикета относительно нее, затем обратился к mesdames, теткам короля, с которыми очень долго разговаривал, так как они всегда были с ним чрезвычайно любезны.

Кардинал Луи де Роган был мужчина в полном цвете лет, благородной, величественной осанки, с умными, мягкими чертами лица, тонкими хитрыми губами и превосходно вылепленной рукой. Несколько полысевший лоб обличал любителя удовольствий или ученого. Принц де Роган был и тем, и другим. Он нравился женщинам, которые любили ухаживание без шума и фатовства. Роскошь его покоев и великолепная обстановка вошли в пословицу. Король его любил, королева же, напротив, ненавидела.

Причины этой ненависти до сих пор остались неизвестными. Их можно, однако ж, объяснить двояко.

Во-первых, говорят, что принц Луи, будучи посланником в Вене, очень иронично выражался о Марии-Терезии в письмах к Людовику XV. Этого Мария-Антуанетта, конечно, никогда бы не простила дипломату. Во-вторых, ходили слухи, что посланник по поводу бракосочетания молодой эрцгерцогини с дофином писал, опять-таки Людовику XV, некоторые подробности, неприятные для самолюбия молодой женщины, которая в то время была очень худа. Эти письма, говорят, читались вслух за одним из ужинов у m-me Дюбарри.

Мария-Антуанетта не могла открыто защищаться против таких оскорблений и таила ненависть. Между тем Луи де Рогана назначили посланником в Вену на место де Бретейля. Де Бретейль, стишком искусный дипломат, чтобы объявить открытую вражду принцу, достал копии или, может быть, даже оригиналы его писем. Взвесив услуги, оказанные дипломатом, и вражду его с австрийским домом, он обратился к дофине и нашел в ней верную помощницу для гибели принца де Рогана.

Положение последнего при дворе было тяжелое. Королева всякий раз принимала его с ледяной холодностью.

Но его как будто что-то неодолимое тянуло к противнице. Он не упускал случая сблизиться с Марией-Антуанеттой. Недостатка в том не было: принц Луи де Роган был главным раздавателем милостыни при дворе.

Никогда никто не слышал от него жалоб. Утешением в королевской немилости служил ему небольшой кружок друзей, из числа которых особенно выделялся барон де Планта, немецкий офицер, его поверенный. Иногда и придворные дамы, не следовавшие примеру королевы, смягчали ему ее немилость.

Как только кардинал отошел, Мария-Антуанетта снова повеселела.

-- А знаете, -- сказала она, обращаясь к принцессе де Ламбаль, -- поступок этого молодого офицера, племянника господина бальи, один из самых замечательных во всей войне. Как его зовут?

-- М-r де Шарни, кажется, -- отвечала принцесса. -- Кажется, так, m-lle де Таверне? -- прибавила она, обращаясь к Андрее.

-- Шарни, ваше высочество.

-- Пусть же m-r де Шарни сам расскажет нам этот эпизод со всеми подробностями. Он еще здесь? Позовите его.

Один из офицеров поспешил исполнить ее приказание.

-- Ступайте же, m-r де Таверне, -- сказала она нетерпеливо, увидев Филиппа.

Филипп считал себя обязанным предупреждать желания государыни и, покраснев за свою недогадливость, пошел звать счастливца, которого с самого начала не терял из виду. Через минуту молодой человек явился с обоими посланными. Кружок около королевы расступился. Теперь она могла еще лучше рассмотреть его. Это был молодой человек, лет двадцати семи -- двадцати восьми, тонкий, стройный, широкоплечий, с умным, милым лицом и большими голубыми глазами. Когда они оживлялись, все лицо делалось необыкновенно энергичным. Кожа его была удивительно бела. Он, не показывая и виду, что знал m-lle де Таверне и королеву, очень вежливо и скромно отвечал на расспросы офицеров. Его сдержанность обратила на него особенное внимание королевы, чрезвычайно чувствительной в этом отношении. Ему же хотелось уверить ее, что она не узнана. Он не поднимал глаз, пока она не заговорила с ним.

-- Де Шарни, -- начала Мария-Антуанетта, -- дамы так же, как и я, очень интересуются подробностями вашего дела. Расскажите нам его, пожалуйста.

-- Madame, -- отвечал молодой моряк, -- умоляю ваше величество не из скромности, а просто из человечности, позвольте мне не рассказывать об этом. Мои товарищи готовы были сделать то же самое, я только случайно опередил их. Вот вся моя заслуга. Бывший командир "Севера", храбрый офицер, в эту минуту растерялся. Вашему величеству не раз, я думаю, приходилось слышать, что и самый неустрашимый не всегда бывает храбр. Каких-нибудь десять минут -- и он опомнится. Так случилось и с нашим командиром, который затем действовал храбрее всех нас. Поэтому умоляю, ваше величество, не преувеличивайте моей заслуги. Это только больше унижает бедного офицера, который и так уже не может забыть своей минутной слабости.

-- Хорошо, хорошо! -- сказала растроганно королева. Одобрительный шепот слышался кругом.

-- Вы честный человек, де Шарни, таким я вас и знала, -- прибавила она.

Молодой человек поднял голову, с испугом глядя на нее и Андрею, он покраснел, как юноша. Его пугала ее смелость и великодушие.

-- Вы должны знать, господа, -- продолжала неустрашимо королева, -- что этот молодой офицер был известен нам еще раньше. Он заслуживает полного уважения всех женщин.

Гости подошли ближе, почуяв новую тайну или новый скандал.

-- Де Шарни так же добр к дамам, как неумолим к англичанам. Я знаю о нем один рассказ, который ставит его очень высоко в моих глазах.

Шарни отдал бы год жизни, чтобы в эту минуту очутиться в Индии.

-- Две дамы" которых, я знаю, -- продолжала королева, -- запоздали раз вечером и подвергались серьезной опасности. Де Шарни, случившийся в это время в толпе, пробрался к ним; не зная, кто они такие, он взял их под свое покровительство и проводил до дома... верст за десять от Парижа.

-- О, ваше величество, вы преувеличиваете, -- сказал, смеясь, Шарли, ободренный таким оборотом разговора.

-- Ну, положим, за пять, и не будем об этом говорить, -- вмешался неожиданно граф д' Артуа.

-- Согласна, брат, но главная заслуга господина де Шарни в том, что он не старался даже узнать имени этих дам и, доставив их в указанное место, ушел, не обернувшись ни разу. Таким образом, он оказал им важную услугу и ничем не потревожил.

Раздались крики восхищения. Все дамы осыпали Шарни любезностями.

-- Не правда ли, прекрасный поступок, достойный рыцаря Круглого Стола? -- заключила королева.

-- Великолепный! -- повторяли за ней хором присутствующие.

-- Да Шарни, -- сказала Мария-Антуанетта, -- король теперь награждает' господина Сюффрена, вашего дядю, а я со своей стороны хочу сделать что-нибудь для племянника этого великого человека.

Она протянула ему руку. Шарни, вспыхнув от радости, поднес ее к губам, а Филипп, бледный от страдания, прятался в плотных оконных занавесках. Андрея тоже побледнела, хотя не знала, что происходит в душе брата. Любопытная сцена была нарушена громким голосом графа д'Артуа.

-- Брат герцог Прованский! Идите, идите к нам! Вы опоздали; ни один француз не забудет приема, который сегодня был сделан господину Сюффрену. Как это вы, брат, такой аккуратный всегда, не поспели вовремя?

Monsieur закусил губы и, пробормотав что-то, рассеянно поклонился королеве. Затем, обратившись к де Фавра, спросил:

-- Каким это образом он очутился в Версале?

-- А, ваше высочество, -- отвечал тот, я уже сколько времени думаю об этом, да ничего не могу понять.

XIII.
Сто луидоров королевы

Возвратимся теперь на улицу Сен-Клод, в квартиру четвертого этажа, куда королева приходила инкогнито с Андреей.

Тотчас по уходе их г-жа де ла Мотт стала пересчитывать свои луидоры. Она придвинула лампу и любовалась их блеском. Старая Клотильда смотрела, вытянув шею и сложив руки.

-- Ты боялась, что я тебе не отдам жалованья? -- спросила молодая женщина.

-- О, графиня, я об этом и не заикалась, а спросила только, когда вы можете заплатить мне. Очень понятно, ведь я три месяца ничего не получала"

-- А как та думаешь, теперь мне будет из чего заплатить?

-- Господи Иисусе! Если б у меня было сколько денег, сударыня, я сочла бы себя богатой на всю жизнь.

Г-жа де ла Мотт посмотрела на старуху, презрительно пожав плечами.

-- Хоть некоторые помнят имя, которое я ношу. Зато те, которые должны были бы его помнить, забывают.

-- Что же вы сделаете на эти деньги? -- спросила Клотильда.

-- Все!

-- А, по-моему, сударыня, прежде всего нужно было бы обзавестись порядочной кухней. Мы ведь, верно, станем теперь обедать, так как у вас есть деньги?

-- Тише, стучат! -- сказала г-жа де ла Мотт.

-- Вам послышалось, графиня, -- опять заупрямилась старуха.

--- А я тебе говорю, что нет. Поди посмотри.

-- Я ничего не слышала.

-- Опять! Ты и тех двух дам заставила бы уехать, если бы я не послала тебя отворить им.

Аргумент подействовал на Клотильду. Она пошла к двери. Г-жа де ла Мотт поспешно спрятала деньги.

-- Ну, Провидение, еще сотню таких же! -- сказала ома с жадностью скупца.

В передней послышались мужские шаги и короткий разговор между Клотильдой и вошедшим мужчиной. Затем дверь снова затворилась, кто-то поднялся по лестнице. Старуха вошла с письмом, которое подала барыне. Графиня внимательно осмотрела конверт.

-- Лакей принес? -- спросила она.

-- Да, сударыня.

-- В какой ливрее?

-- Он не ливрейный.

-- Я знаю этот герб, но не могу припомнить, чей он? Однако ж посмотрим, что в письме.

Она осторожно вскрыла конверт, стараясь не испортить печати,

--"Милостивая государыня, особа, к которой Вы обращались, может видеться с Вами завтра вечером, если Вам угодно будет принять ее'\ Вот и все!

Она снова стала припоминать.

-- Я писала стольким! Кто же это мне отвечает? Мужчина или женщина? По почерку ничего нельзя сказать -- совершенно канцелярский. Слог -- покровительственный... старый и плоский. Фраза "особа, к которой вы обращались", высокомерна. Верно, женщина писала, но последние слова принадлежат мужчине: женщина сказала бы "будет ожидать вас"... Чей же это герб?.. Ах, Боже мой! Роганов! Я писала господину де Геменэ и де Рогану, и отвечает кардинал. А, кардинал де Роган, честолюбец, селадон, придет к госпоже де ла Мотт, когда ей угодно будет принять его! Она его примет непременно, а когда? Завтра вечером. Дам-филантропок можно было заставить мерзнуть в нетопленной комнате, -- рассуждала она сама с собой, -- но такому высокому благодетелю, как этот, нужно представить нищету в пышной обстановке. Прощай, Клотильда, -- прибавила она, обращаясь к старухе, стлавшей ей постель, --- не забудь разбудить меня завтра пораньше.

Она сделала ей знак уйти.

Клотильда разбросала в печке золу, которой нарочно прикрыли огонь, чтобы придать более жалкий вид комнате, и ушла к себе на антресоли.

Жанна Валуа села к ночнику и часов до трех ночи записывала что-то. Старая Клотильда, тоже немного спавшая в эту ночь, разбудила ее рано утром.

К восьми часам графиня была готова. Она оделась как хорошенькая женщина и знатная дама. Шелковое платье и модная шляпка были очень изящны. Фиакр в десять минут доставил ее на площадь Руайяль и остановился у магазина Фингрэ. Он занимал нижний этаж какого-то старого, заброшенного отеля. В нем находились разные предметы обстановки. Тут можно было и покупать, и брать напрокат. Стены огромных, как сараи, комнат увешаны были обоями времен Генриха IV и Людовика ХШ, потолки исчезали под множеством люстр с жирандолями во вкусе XVII века, чучелами ящериц и церковными лампадами. На полу лежали груды ковров и ковриков, стояли различные роды кресел, столов, резных дубовых буфетов, кушеток, шкафов, биллиардов, полных туалетов, кроватей с пологами и балдахинами; наконец, фортепиано, арфы, цитры; затем висели дамские и мужские костюмы, портреты и картины в рамках. Вот что представлял собой магазин мэтра Фингрэ.

XIV.
Мэтр Фингрэ

Старые вещи, искусно подновленные, доставляли мэтру Фингрэ такой барыш, которому позавидовали бы самые требовательные торговцы. Войдя в магазин, г-жа де ла Мотт поняла, чего ей не хватало в ее убогой квартире: ей не хватало зала с диваном, креслами с бержерками, столовой с буфетом и обеденным столом и будуара с персидскими занавесями и зеркалом у камина. А главный-то недостаток был в деньгах. Но обойщики в Париже -- податливый народ, у них все можно достать напрокат.

Особенное внимание г-жи де ла Мотт привлекла мебель, обитая желтым шелком с золотыми гвоздиками, -- она же была брюнетка. Но такая обстановка не походит к квартире четвертого этажа. В таком случае нужно нанять третий: там -- передняя, столовая, маленькая гостиная и спальня. В этой квартире она будет принимать пожертвования кардиналов, честолюбивых филантропов, а на четвертом этаже -- вспомоществования благотворительных обществ, то есть людей, которые не любят давать тем, кто не нуждается в помощи.

Обдумав все, графиня повернулась к темному углу магазина, где помещались зеркала, хрусталь и золото. Хозяин, с шапкой в руке, нетерпеливо и с улыбкой ожидал ее. Ему уже сказали, что приехала какая-то красивая дама. Через открытую во двор дверь видна была работа приказчиков в камплотовых блузах и драных чулках; они перебирали старую мебель, делали из старой обивки новую, чистили материю. Хозяин поспешно притворил дверь, чтобы не запылило барыню.

-- Сударыня... -- начал он.

-- Я графиня де ла Мотт Валуа, -- небрежно сказала Жанна.

Мэтр Фингрэ живо изменился.

-- О, -- воскликнул он почтительно, -- в таком случае здесь нет ничего подходящего для вас, сударыня. У Фингрэ, графиня, найдется настоящая царская мебель. Потрудитесь перейти в другую комнату.

Жанна покраснела. Ей льстило почтение хозяина к ее титулу, но в то же время она проклинала свою гордость, сожалея, что не назвалась просто мещанкой. Мебель в первой комнате была в ее глазах прекрасной. Пришлось прибегнуть к хитрости.

-- Мне не нужно нового, -- сказала она.

-- Вы, вероятно, меблируете квартиру кого-нибудь из ваших близких, сударыня?

-- Да. Что стоит, например, вот эта -- желтая с золотыми гвоздиками?

Обойщик очень рад был сбыть старое за ту же цену, что и новое.

-- Восемьсот ливров, сударыня.

Графиню испугала цифра.

-- Что вы! Неужели я буду покупать такое старье? Мне нужно напрокат...

Фингрэ поморщился. Покупательница теряла часть своего достоинства в его глазах.

-- Вам угодно на год?

-- Нет, на месяц. Это для приезжих.

-- Сто ливров в таком случае.

-- Вы шутите, ведь за эту цену я могу купить мебель.

-- Точно так, сударыня, но, если вы купите, мне не придется тратиться на перебивку.

"Дорого, -- думала г-жа де ла Мотт, -- я рассчитывала на пятьсот, на шестьсот ливров... Ну, что делать, пожалуй, рискну сотней экю".

-- Хорошо, -- прибавила она вслух, -- вся меблировка зала с такими же занавесями остается за мной. Теперь для другой комнаты?

-- Тут я вам поставлю, если угодно, зеленую, дубовый буфет и стол с витыми ножками.

-- А для спальни?

-- Прекрасную постель, покрывало розовое бархатное с серебром, голубые занавеси, мебель в готическом стиле с позолотой, туалет, убранный малинскими кружевами. Все из спальни m-me де Помпадур, из Шуази.

-- Сколько в месяц?

-- Четыреста ливров.

-- Полноте, мэтр Фингрэ. Я ведь не гризетка, которой можно пустить пыль в глаза украшениями. Хотите за все это получить сто экю?

Мэтр Фингрэ почесал за ухом.

-- Я больше не дам.

-- Извольте, сударыня.

-- В таком случае велите уж и упаковать все и отправить на улицу Сен-Клод.

Обойщик крикнул приказчиков. Мебель мигом была уложена и отправлена. Обещав экю на водку подмастерьям, Жанна уехала. Через десять минут квартира ее была готова, и она занялась своим туалетом, наслаждаясь теплой, ароматической атмосферой комнаты, мягким, ковром и обстановкой, которой столько времени была лишена. Мэтр Фингрэ не забыл ничего. Жанна со своей стороны постаралась всем, чем можно, украсить рай, назначавшийся для приема кардинала. Она нарочно оставила полуоткрытой дверь в спальню, где яркий огонь камина золотил его решетку, ножки кровати и кресел. Молодая женщина занялась и своей наружностью. Изящная квартира, полная тонкого аромата, присущего занимающейся собой женщине, имела достойную хозяйку. Пообедав слегка, чтобы сохранить интересную бледность, Жанна расположилась в кресте у камина в спальне, кокетливо положив ножку в туфле на табурет. С книгой в руке она ждала и прислушивалась. Маятник тихонько тиликал на стенных часах, издалека слышался стук карет, редко нарушавший глубокую тишину улиц в Марэ. Вот уже и девять, и одиннадцать пробило, а никто не являлся. Было близко к полуночи, восковые свечи в хрустальной люстре догорали. Старая Клотильда, досадуя, что напрасно нарядилась в новый чепчик с лентами, давно клевала носом и пачкала обновку таявшим воском. В половине первого Жанна сердито встала с места, разделась и, отказавшись от ужина, отпустила служанку. И эту ночь ей не лучше спалось в мягкой постели под шелковыми занавесями. Вчера хотя бы она жила надеждой. Проворочавшись и продумав не один час, она наконец нашла два оправдания кардиналу. Во-первых, как кардинал и капеллан он был слишком занят, ему могло помешать какое-нибудь важное дело. Во- вторых, он ведь еще не знал маленькой графини де Валуа. Вот если б он не приехал, уже видев ее раз, тогда Жанна проиграла бы, но это ей хотелось еще проверить. Соскочив с постели и накинув пышный белый пеньюар, она зажгла свечу и долго смотрелась в зеркало. Ответ его, видимо, был удовлетворителен, потому что она улыбнулась, задула огонь и легла. Ничто еще не проиграно.

XV.
Кардинал де Роган

На другой день Жанна не поленилась начать историю снова. Она оделась как накануне. Зеркало говорило ей, что кардинал де Роган придет, если только что-нибудь о ней слышал. Пробило семь часов. Огонь камина ярко освещал гостиную. У ворот остановилась коляска, и мужчина, закутанный в толстое пальто, вошел в калитку. Через минуту раздался звонок, сердце г-жи де ла Мотт сильно застучало, но она тотчас преодолела неуместное волнение и, поспешно положив работу на столик, новую арию на фортепьяно и газету на угол камина, села на прежнее место.

-- Особа, писавшая третьего дня... -- доложила Клотильда.

-- Проси, -- отвечала Жанна.

Ее неприятно поразило это инкогнито. Послышались легкие шаги, скрип ботинок, и в комнату вошел высокий красивый мужчина в бархате и шелке.

-- С кем имею честь говорить? -- спросила она с интонацией покровительницы, а не покровительствуемой.

-- Я кардинал де Роган, -- отвечал гость, когда дверь гостиной затворилась за старой служанкой.

Г-жа де ла Мотт, с притворным смущением поклонившись так, будто перед ней был король, подвинула ему кресло, а сама устроилась поодаль, вместо того чтобы по этикету сесть рядом на стул. Видя, что можно не слишком церемониться, кардинал положил шляпу на стол и, глядя прямо в лицо Жанне, тоже неотрывно смотревшей на него, начал:

-- Правду ли я слышал, madamoiselle...

-- Моего мужа зовут граф де ла Мотт, монсеньор.

-- Да, да, жандарм короля и королевы?

-- Да, монсеньор.

-- А вы, сударыня, урожденная Валуа?

-- Валуа, монсеньор.

-- Знаменитое исчезнувшее имя, -- сказал он, положив ногу на ногу.

Жанна поняла, что ей не верят.

-- Не исчезнувшее, монсеньор, -- отвечала она, -- если еще есть представители его -- я и мой брат, барон Валуа.

-- Расскажите, пожалуйста, эту историю. Она меня интересует. Жанна кратко, но выразительно рассказала все, что уже знает читатель. Кардинал слушал и смотрел. Он не старался скрывать своих впечатлений, так как не верил ни одному ее слову. Она была бедна и хороша собой, и он смотрел на нее -- вот и все. Жанна угадывала его мысли.

-- Значит, вы в самом деле были несчастны! -- небрежно заключил де Роган.

-- Я не жалуюсь, монсеньор.

-- Действительно, мне слишком преувеличили трудность вашего положения.

Он посмотрел вокруг.

-- У вас удобная и очень недурно меблированная квартира.

-- Для гризетки очень недурна, это правда, монсеньор, -- резко сказала Жанна, чтобы скорее идти к цели.

-- Как, вы называете это обстановкой гризетки?

-- Уж, конечно, не принцессы.

-- А вы ведь -- принцесса, -- сказал он с такой неуловимой иронией, что слова не могли считаться положительно дерзкими.

-- Я знаю только, монсеньор, что мое имя -- Валуа, так же как ваше де Роган.

Это было сказано с кротким величием несчастья, величием дурно понятой женщины.

Роган не оскорбился ее словами как принц и был тронут как человек.

-- Я забыл, сударыня, что прежде всего должен был извиниться перед вами. Вчера меня задержали дела в Версале и не позволили явиться по обещанию.

-- Вы делаете мне и сегодня много чести, монсеньор. Мой муж, граф де ла Мотт, будет еще более сожалеть о своей бедности, которая лишает его чести видеть вас здесь.

-- Вы живете одна? -- спросил кардинал.

-- Совершенно одна, монсеньор.

-- Это прекрасная черта в молодой и хорошенькой женщине.

-- Естественная, монсеньор: женщина моего происхождения будет на своем месте только в том обществе, из которого ее изгнала ее бедность.

Кардинал молчал.

-- Ваша генеалогия, кажется, никем не оспаривается?

-- Что из этого? -- презрительно сказала Жанна, очаровательным движением отбросив напудренные колечки волос на висках. Кардинал придвинул кресло, как будто для того, чтобы сесть ближе к огню.

-- Я бы хотел знать, чем могу быть вам полезен?

-- Да ничем, монсеньор.

-- Как -- ничем?

-- Ваше преосвященство делает мне много чести.

-- Но вы сейчас выражали жалобу. -- Он окинул глазами комнату, как бы напоминая Жанне о том, что она говорила о своей обстановке.

-- Да, я жаловалась.

-- Ну, вот видите!

-- Я вижу, монсеньор, что ваше преосвященство хотите подать мне милостыню?

-- О, сударыня...

-- Конечно. Но меня уже столько раз унижали ею, что больше я принимать не стану.

-- Но, сударыня, зачем же так толковать сказанное? Несчастье позволяет без унижения достоинства...

-- Даже мне, с моим именем? Скажите, вы бы стали просить милостыню, вы -- m-r де Роган?

-- Я не говорю о себе, -- отвечал кардинал со смущением и высокомерием в голосе.

-- Монсеньор, есть только два способа просить милостыню -- в коляске или на церковной паперти. В настоящую минуту я не ожидала вашего посещения, монсеньор, я думала, что обо мне забыли.

-- А вы знали, что это я вам писал?

-- По печати на конверте.

-- Но вы сделали вид, что не узнали меня?

-- Вам не угодно было, войдя, назвать ваше имя.

-- Мне нравится ваша гордость, -- с живостью заметил кардинал, глядя на оживленное лицо Жанны.

-- Перед вашим приходом, -- продолжала она, -- я решила бросить все и идти в рубище, как всякая истинно нищая, просить подаяния не у честолюбия, а у милосердия прохожих.

-- Но вы, надеюсь, не в крайности еще?

Жанна молчала.

-- У вас есть какое-нибудь имение или драгоценности, как эта, например?

Он указал на коробочку, которую заметил в тонких беленьких пальчиках молодой женщины.

-- Преоригинальная вещь. Позвольте взглянуть?

Она подала ему.

-- Портрет? Вскричал он с удивлением.

-- Вы знаете, кто это? -- спросила Жанна.

-- Мария-Терезия -- императрица Австрийская.

-- Неужели?

-- Каким образом это у вас? -- сказал кардинал, продолжая внимательно рассматривать коробочку.

-- Ее оставили здесь две дамы, приезжавшие сюда ко мне третьего дня.

-- И одна из них дала вам эту вещь? -- недоверчиво сказал кардинал.

-- Не дала, а забыла у меня.

Кардинал так задумался, что это наконец заинтриговало графиню Валуа.

Она поняла, что теперь нужно быть осторожней. Кардинал поднял голову и, внимательно глядя на нее, сказал:

-- Как зовут даму, которая у вас была? Простите, я допрашиваю вас как судья, мне, право, совестно.

-- Действительно, странный вопрос, монсеньор.

-- Нескромный, может быть, но не странный.

-- Нет, странный. Если б я знала, кто она такая, так тотчас отослала бы ей эту вещь, которой она, вероятно, дорожит.

-- Так вы не знаете ее?

-- Нет, знаю только, что она член одного из благотворительных обществ в Версале.

-- В Версале?.. Член благотворительного общества?..

-- Монсеньор, женщина не оскорбляет женщину, помогая ей в нужде. Она оставила мне сто луидоров, я приняла их.

-- Сто луидоров! -- вскричал кардинал с удивлением. -- Простите, сударыня, -- прибавил он, поняв, что молодая женщина могла оскорбиться таким восклицанием. -- Вы заслуживаете полного внимания и гораздо большей помощи, но меня удивило, что вы назвали эту особу дамой-благотворительницей: они обыкновенно дают очень небольшие суммы. Не можете ли вы описать ее наружность?

-- Это будет затруднительно, -- ответила Жанна, чтобы сильнее возбудить любопытство кардинала.

-- Но ведь вы ее видели?

-- Она не хотела, вероятно, быть узнанной и старательно закрывала лицо накидкой. Однако ж, насколько я могла рассмотреть, монсеньор... у нее были голубые глаза.

-- А рот?

-- Маленький, полные губы, особенно нижняя.

-- Какого роста?

-- Среднего.

-- А руки?

-- Превосходно очерченные.

-- Шея?

-- Тонкая и длинная.

-- Лицо?

-- Строгое и благородное.

-- Голос?

-- Не совсем внятный. Вы, вероятно, знаете эту даму, монсеньор?

-- Как я могу ее знать, графиня? -- живо сказал прелат.

-- Но вы так спрашиваете меня.

-- Нет, нет, я ее не знаю.

-- Может быть, по портрету?

-- Да, портрет...

Кардинал испугался, не слишком ли много сказал.

-- Портрет похож на Марию-Терезию.

-- Так вы думаете?..

-- Я думаю, что у вас была одна из дам немецкого благотворительного общества.

-- В Версале?

-- Да, в Версале.

Он замолчал. Прежнее недоверие, видимо, овладело им. Жанна понимала это, только никак не могла доискаться настоящей причины.

Все знали при дворе, что кардинал де Роган постоянно интересовался делами королевы, а мы уже говорили, как некоторые недоброжелатели старались поддерживать недружелюбные отношения между королевой и де Роганом.

"Каким образом эта коробочка, которую я столько раз видел в руках Марии-Антуанетты, попала в руки Жанны -- нищей? -- думал он. -- Правда ли, что королева сама приходила сюда? Не имеет ли Жанна причины скрывать, что узнала ее?" Теперь перед ним была уже не бедная женщина, а принцесса, которой помогала сама королева.

Он боялся западни.

Неужели Мария-Антуанетта была до такой степени добра и щедра? Жанна между тем тоже была как на иголках.

-- Не можете ли вы мне описать наружность другой дамы, сопровождавшей вашу покровительницу? -- прервал кардинал тягостное для обоих молчание.

-- О да, я ее хорошо видела: высокая, красивая, с превосходным цветом лица и прекрасно сложенная.

-- Первая дама не называла ли ее по имени?

-- Да. Она называла ее просто Андрея.

-- Андрея! -- вскричал кардинал. Теперь все сомнения его рассеялись. История позднего возвращения королевы накануне, запертой двери и супружеской ссоры разнеслась уже по Версалю. Кардинал вздохнул свободнее. На улице Сен-Клод не было ни западни, ни заговора против него. Г-жа де ла Мотт казалась ему теперь прекрасной и чистой, как ангел. Но он был дипломат и не мог отказаться от последнего испытания.

-- Меня удивляет одно, графиня.

-- Что такое, монсеньор?

-- Как вы до сих пор не обратились к королю?

-- Я не раз подавала ему просьбу, но он не отвечал.

-- Так принцы королевского дома обратили бы на вас внимание. Например, герцог Орлеанский. Он очень много делает добра.

-- Обращалась, но и тут напрасно.

-- Ну, граф д'Артуа, наконец, mesdames, тетки короля. О, они-то уж не отказали бы вам, графиня.

-- Везде, везде безуспешно, монсеньор.

-- Но не может быть, чтоб madame Элизабет, сестра короля, не прониклась вашим положением.

-- Да, монсеньор, ее королевское высочество обещала меня принять, но не знаю почему, приняв моего мужа, не захотела больше знать меня, несмотря ни на какие дальнейшие мои просьбы.

-- Удивляюсь!.. Ах, Боже мой! -- прибавил он вдруг, как будто озаренный внезапной мыслью, -- мы забываем лицо, к которому вам прежде всего следовало бы обратиться.

-- К кому это?

-- К той, которая еще никогда не отказывала в помощи истинно нуждающимся, -- к королеве! Вы ее видели?

-- Нет, ни разу, -- просто отвечала Жанна.

-- И не искали случая добиться аудиенции?

-- Искала, но безуспешно.

-- Никогда не становились на дороге, по которой она должна была проходить?

-- Никогда не употребляла этого средства.

-- Просто невероятные вещи!

-- Уверяю вас, я всего два раза была в Версале и видела только двух особ: доктора Луи, лечившего в госпитале моего несчастного отца, и барона де Таверне, которому меня рекомендовали.

-- Что же он вам сказал? Ему было бы очень легко открыть вам дорогу к королеве.

-- Он сказал, что я очень неправильно поступлю, надеясь своим именем и родством возбудить сочувствие короля: бедные родственники никогда не бывают приятны.

-- Это вполне характеризует грубого эгоиста барона, -- сказал принц.

"Странно, -- думал он, -- отец отклоняет просительницу, а королева везет к ней дочь. Тут что-нибудь да есть!"

-- Ну, -- вскричал кардинал, вполне уверившийся теперь в справедливости слов Жанны, -- так я сам свезу вас в Версаль!

-- О, монсеньор, сколько милости.

Кардинал подошел к ней ближе.

-- Невозможно, чтобы все в скором времени не заинтересовались вами.

-- И вы искренно так думаете? -- сказала Жанна с очаровательным вздохом.

-- Я совершенно уверен.

-- А я думаю, что вы мне льстите, монсеньор.

Она пристально взглянула на него, и ее взгляд кольнул его сердце или чувственность. В нем был огонь честолюбия или желания, но, во всяком случае, огонь.

"Какое необыкновенное счастье! -- думал он. -- Под внешностью хитрой женщины я нашел честного человека и в обстановке нищеты -- всемогущую покровительницу".

-- Монсеньор, -- сказала сирена, -- вы иногда так странно молчите, что это беспокоит меня. Простите, что я вам так прямо высказываюсь, но такой человек, как вы, бывает недостаточно вежлив только с дамами двух разрядов.

-- Что такое? Что вы хотите сказать, графиня? Право, вы пугаете меня!

-- Да, монсеньор, с женщинами, которых он слишком любит или которых не слишком уважает.

-- Я был невежлив с вами?

Он взял ее руку.

-- Любить меня слишком сильно вы, разумеется, не можете, а недостаточно уважать меня -- я не подавала повода.

-- Графиня, право, вы как будто сердитесь на меня.

-- Нет, монсеньор, до сих пор вы не заслужили еще моего гнева.

-- И не заслужу никогда с той минуты, как увидел вас. Я буду постоянно заботиться о вас.

-- О, довольно, монсеньор, -- сказала Жанна, не отнимая у него руки.

-- Что вы хотите сказать?

-- Перестаньте напоминать мне о своем покровительстве.

-- Сохрани Бог! Это слово унизило бы меня, а не вас, графиня.

-- В таком случае, кардинал, будем считать, что вы сделали визит госпоже де ла Мотт Валуа просто из вежливости. Это мне будет очень лестно. Простой вежливый визит -- не больше.

-- Но и не меньше, -- любезно ответил кардинал, нежно поцеловав пальчики Жанны.

Графиня отдернула руку.

-- О, это вежливость! -- сказал он серьезно и деликатно.

Жанна снова дала ему руку, которую он на этот раз поцеловал с глубоким почтением.

-- Совсем другое дело, монсеньор.

Кардинал поклонился.

-- Итак, -- продолжала графиня, -- мне найдется уголок в памяти такого важного лица и занятого человека, как вы, монсеньор; тут есть чем утешиться на целый год.

-- Только?..

-- Может быть, й больше, кардинал, -- отвечала она с улыбкой.

Обращение "кардинал" было слишком фамильярно, но прелат, обыкновенно очень гордый, на этот раз нимало не оскорбился; ему понравилась и даже польстила такая короткость.

-- А, вы начинаете доверять мне! -- вскричал он, подходя ближе к Жанне. -- Отлично, отлично!

-- Да, я доверчиво отношусь к вашему преосвященству...

-- Вы сейчас называли меня просто кардиналом, графиня.

-- Простите, монсеньор, я не знакома с этикетом. Я доверяю вам, потому что, как вижу, вы меня понимаете и не осудите; вы смотрите дальше и вернее оценили меня, нежели все, кто до сих пор имел со мной дело.

-- Итак, мы друзья? Решено?

-- С моей стороны, по крайнем мере.

Кардинал встал и подошел к г-же де ла Мотт, но его протянутые руки, очевидно, не удовольствовались бы простым пожатием... Графиня очень грациозно и ловко увернулась.

-- Друзья втроем, -- сказала она тоном невинности и самой тонкой насмешки.

-- Как! Втроем?

-- А бедный жандармский офицер, изгнанник, граф де ла Мотт?

-- О, графиня, какая у вас память!

-- Мне поневоле приходится помнить, так как вы ведь забываете о нем.

-- Право, графиня, мужья всегда сами не помнят о себе.

-- А если он о себе напомнит?..

-- Так о нас будут говорить, начнут толковать, насколько понравилось или не понравилось графу де ла Мотту, что кардинал де Роган четыре-пять раз в неделю бывает у графини де ла Мотт.

-- Пять раз в неделю! Что вы, кардинал?

-- А иначе -- что же за дружба? Пяти раз недостаточно: шесть-семь, не считая добавочных дней високосных годов.

Жанна рассмеялась. Первый раз в этот вечер шутки кардинала вызвали ее смех. Он был очень доволен.

-- Но вы ведь знаете, -- заметила молодая женщина, -- что Парижу запретить говорить невозможно.

-- Напротив, это вполне в нашей власти.

-- Каким образом?

-- Меня знает весь Париж, а вы никому не знакомы, хотя, конечно, и незаслуженно.

-- Ну и что же из этого следует?

-- Если б делать визиты приходилось вам, а не мне?

-- Я пойду в ваш дом, монсеньор?!

-- Но вы поехали бы к какому-нибудь министру?

-- Министр не мужчина, монсеньор.

-- Вы очаровательны. Но я говорю не о своем доме, а о вашем.

-- То есть, другими словами, о домике?

-- Нет, о вашем собственном доме.

-- Я не знала, что имею дом. Где же это?

Кардинал поднялся.

-- Завтра в десять часов вы получите адрес.

Графиня покраснела, кардинал любезно взял ее руку и поцеловал. Теперь поцелуй был и почтителен, и нежен, и смел. Затем они раскланялись, улыбаясь.

-- Посвети его преосвященству! -- крикнула графиня старухе.

Прелат ушел.

"Ну, кажется, сделан большой шаг", -- подумала Жанна.

"Ну, я устроил два дела разом, -- думал в то же время кардинал, садясь в коляску. -- Эта женщина слишком умна, чтоб не провести и королеву так, как она обошла меня".

XVI.
Месмер и Сен-Мартен

Было время, когда праздные парижане беспрестанно увлекались чем-нибудь. В описываемую нами эпоху, то есть в 1784 году, вошла в моду таинственная наука, не объясненная никем из проповедовавших ее и получившая свое название от имени человека, который первым стал заниматься ею. Мы говорим о месмеризме. Доктор Месмер привез эту туманную науку из Германии, своей родины. Он начал тезисом, которым доказывал влияние планет на нервную систему живых существ при посредстве жидкости, разлитой по всей вселенной. Но это была слишком отвлеченная теория. Чтобы понять ее, необходимо было знание физики. Высшему свету Парижа пришлось бы превратиться в ученых. Тогда Месмер, бросив астрологию, обратился к магнетизму. Магнетизм сильно занимал в это время всех. Ему приписывали удивительные целебные свойства. Месмер попробовал соединить эту новую теорию с первой. Но тут явился сильный соперник, Гольт, объявивший, что Месмер только воспользовался его открытиями. Последний и тут не растерялся, сказав, что будет лечить не минеральным, а животным магнетизмом, и скоро составил целую систему, которую назвал месмеризмом. Он обращался с ней к академии наук в Париже и Берлине и королевскому обществу в Лондоне. В Берлине его назвали сумасшедшим, а другие две академии и совсем ничего не отвечали. Тогда Месмер решился доказать свою правоту на деле. Он взялся вылечить молоденькую девушку, страдавшую болезнью печени и слепую от темной воды, лечившуюся уже у доктора Сторка и окулиста Венцеля. Через три месяца больная выздоровела и стала видеть.

С этой минуты Месмер пошел в гору. Если его отвергли академии, так признал двор. Министерство предлагало ему деньги за его тайну. Бретейль давал от имени короля 30 000 ливров пожизненной пенсии и 10 000 ливров в год за посвящение в его науку трех лиц, которых назначит правительство. Месмер оскорбился скупостью короля и уехал с некоторыми больными на воды Спа. Но тут его поразила неожиданная новость. Доктор Делон, уверовавший после долгих колебаний в месмеризм, открыл у себя лечение по той же методе. Месмер из себя выходил от отчаяния. Тогда одному из его больных, г-ну де Бергасу, пришло в голову составить общество в сто человек с капиталом в 30 000 ливров и с условием, чтобы Месмер открыл свою тайну членам общества. Он согласился, получил капитал и вернулся в Париж. И как раз вовремя.

У всякого народа есть свои переходные эпохи. Франция была именно в таком переходном состоянии, когда Месмер явился второй раз. Философы, доискиваясь истины, довели общество до полного разочарования. Выявились крайности. Истина показалась слишком ясной, слишком доступной -- все бросились на то, что сильнее поражало воображение. Всякая новизна привлекала внимание. Легкомысленность не позволяла останавливаться на чем-нибудь более серьезном. Новая опера имела теперь больше значения, нежели договор о мире с Англией или дела республики Соединенных Штатов. В такое время учение Месмера, полное таинственности и загадочности, разумеется, увлекло парижан. Все старались разузнать, кого вылечил доктор или кому открыл будущее в минуту магнетического кризиса.

И действительно, будущее было великим словом для французов в то время, так как настоящее не представляло ничего верного, прочного. Трон шатался, народ умирал с голоду. Всякий думал только о себе, искал новых наслаждений и средств продлить жизнь и укрепить здоровье. Война с Америкой кончилась. Под рукой не было ничего -- как вдруг явился Месмер со своим учением.

Одновременно с ним явился и Сен-Мартен. Месмер удовлетворял материальные стороны жизни, Сен-Мартен действовал на души.

Это был атеист с самыми кроткими религиозными взглядами, республиканец, почтительный к монархам, гранд, полный восторженной любви к народу. Кроме того, красноречивый, логичный, увлекательный. Он колебал законы общества, доказывая, что они одинаково наказывают неодинаковые проступки, казнят преступление, не доискиваясь причины. Он не говорил "люди равны", а говорил "у кого ум, у того и власть!"

И вот в такое-то время, когда общество не знает, на чем остановиться, не имея ни опоры, ни надежды, ни руководителя, когда женщины не накладывают узды на страсти, а мужчины жадно стремятся к владычеству, почестям и удовольствиям, когда корона шатается и в первый раз подкрадывается к ней рука, готовая ее похитить, -- в такое-то время раздается сладкий, увлекательный голос Сен-Мартена:

"Изберите из своей среды душу, превосходящую всех вас в любви, милосердии, крепкой воле на все доброе, и преклонитесь перед ней, подчинитесь ей: она восстановит вас, даст то, чего именно вам недостает, она уравняет ваши страдания!"

Проповедуя таким образом, Сен-Мартен окружает себя глубокой таинственностью, и последователи его ревниво берегут его тайну. Если таким образом затуманены и запуганы были высшие сферы общества, каково же должно было быть состояние умов простых людей?

Народ только как бы инстинктивно угадывал, что речь идет о нем, и, полупокорный-полутерпеливый, ждал минуты, чтобы самому завладеть священным огнем Прометея.

Теперь, когда все свершилось, когда народ-Прометей не раз прожжен был похищенным огнем, скажите, можно ли было ожидать, что XVIII век кончится чем-нибудь иным, кроме распада общества, что не наступят обстоятельства, подобные тем, которые наступили по смерти Цезаря, при восшествии на престол Августа?

Август отделил мир языческий от мира христианского, Наполеон отделил мир феодальный от мира демократического. Вот каково было состояние общества в то время, когда явился Месмер, и вот почему его приняли с таким увлечением.

XVII.
Чан

Итак, понятно, почему парижане толпились у дверей доктора Месмера.

Людовик XVI позволил королеве посмотреть, в свою очередь, то, что все уже видели, с условием взять с собой непременно какую-нибудь принцессу крови. Два дня прошло после визита кардинала де Рогана к г-же де ла Мотт.

Погода потеплела. Снег таял и грязными ручьями стекал в водосточные трубы. На прозрачном голубом небе засверкали первые звезды, когда графиня де ла Мотт, изящно одетая, в одном из лучших фиакров, какой только могла найти старая Клотильда, остановилась на Вандомской площади перед величественным зданием; большие окна фасада были ярко освещены. Тут жил доктор Месмер.

Множество экипажей уже стояло у подъезда, толпы любопытных теснились чуть не по колени в грязи, провожая глазами каждого входящего или выходящего. Почти вся знать собиралась на эти сеансы, и немалое утешение доставляло любопытным беднякам видеть больные и изнуренные лица аристократов и аристократок. Некоторых гайдуки несли в портшезах, потому что сами они не могли двигаться. Эти праздные люди, страдавшие большей частью от излишеств и веселых бессонных ночей, шли к Месмеру за исцелением. Многих знали по именам, и толкам не было конца. Но многие, во избежание огласки, приезжали под масками, тем более что в тот вечер назначался костюмированный бал в Пале-Рояле. В числе последних была госпожа де ла Мотт. Она прошла прямо и твердо.

-- Ну, эта не очень больна, -- заметили о ней в толпе, и затем начались рассуждения: зачем же в таком случае она приехала?

Между тем причина была очень простая. Госпоже де ла Мотт хотелось знать имя одной из тех двух дам, которые были у нее и потеряли бонбоньерку с портретом, так сильно привлекшим внимание кардинала де Рогана. Она справлялась в Версале, где контора благотворительного общества немецких дам, но в Версале таких дам жило до двухсот, и все они занимались благотворительными делами, однако без всякой официальности. Имени Андреи никто не знал. Прямо спросить у кардинала было невозможно, ведь он так старался скрыть свое удивление, увидев портрет в руках Жанны. Да и сами благотворительницы окружали себя такой таинственностью, что и узнавать о них нужно было крайне осторожно. Жанну горячили эти затруднения. Она дала себе слово добиться всего сама.

Между тем слух о необыкновенном докторе, исцеляющем тело и заставляющем душу открывать все тайны -- свои и чужие, дошел и до нее. Ясновидящие -- пациенты и пациентки Месмера, усыпленные им посредством магнетизма, указали, например, госпоже де Дюра, как найти дитя, украденное у кормилицы, госпожа де Шантоннэ таким же образом отыскала свою крошечную собачку величиной с кулак и т.д.

Вот что привело г-жу де ла Мотт в залу сеансов доктора Месмера.

Посетители, взяв входные билеты у швейцара, проходили в первую комнату. Окна ее были герметически заперты, не пропуская ни света, ни воздуха, ни шума улиц. Люстра слабо освещала залу, посреди которой стояла медная кадочка с крышкой. Она почти до краев наполнена была водой, насыщенной серными парами, которые проникали в бутылки, методично расположенные внутри кадочки; крышка плотно закрывала ее. К кольцу наверху крышки прикреплялась длинная веревка. Больные сидели в креслах вокруг. Лакей обвивал каждого из них веревкой; при этом по указанию доктора они старались непременно прикасаться друг к другу ногой, плечом или рукой, чтобы не прерывалось действие магнетического тока. От крышки кадочки шли железные прутья, которые лакей давал в руки каждому больному. При начале сеанса комната наполнялась понемногу приятной теплотой, успокаивавшей напряженные нервы больных, затем к ней присоединялся самый нежный аромат. Больные невольно подчинялись неге этой атмосферы. Наконец раздавалась неизвестно откуда и кем исполняемая, тихая, приятная музыка и пение нескольких голосов. На всех лицах выражалось сначала удивление, потом -- наслаждение. Страдание тела умолкало, облегченная душа освобождалась, расправляла крылья и начинала парить над плотью.

Больные упивались покоем. Держа в руках железные прутья, они водили ими по груди или по голове -- главному очагу болезней. Страдание исчезало с лиц, его заменяло выражение блаженства. Посреди всеобщего молчания только по временам слышались тихие вздохи. Посетители разделялись на две категории: на действительно больных, пришедших только для того, чтобы получить исцеление, и любопытных, которые, не страдая ничем и частью, вовсе не веря учению Месмера, просто интересовались самой процедурой лечения.

Между первыми особенное внимание обращала на себя красивая, стройная молодая женщина, одетая несколько эксцентрично. Она крепко прикладывала себе железный прут к голове и нижней части груди; прекрасные глаза ее начинали сильно двигаться, а руки нервно подергиваться.

Это означало, что магнетизм производит свое действие.

Когда она откидывала голову на спинку кресла, зрители могли любоваться бледным правильным лицом и прекрасной мраморной шеей, к которой то и дело приливала кровь.

Все с любопытством глядели на нее, некоторые перешептывались, внимание удвоилось.

Г-жа де ла Мотт тоже внимательно наблюдала за происходящим. Она сняла свою атласную маску и, стоя у колонны за драпировкой, могла оставаться незамеченной.

"Боже мой, -- думала она, -- да это та самая дама, которая была у меня и которой я обязана вниманием монсеньора де Рогана"'.

Она подошла ближе в полной уверенности, что не ошибается.

В эту минуту молодая пациентка закрыла глаза, судорожно сжала губы и слабо замахала руками по воздуху.

Эти руки не совсем похожи были на тонкие, белые руки таинственной гостьи г-жи де ла Мотт.

С другими пациентами произошло то же. Раздались вздохи, шепот, крики, судорожно задвигались руки, ноги, головы. Аромат и звуки музыки раздражали нервную систему. Больные пришли к тому состоянию, которое Месмер назвал кризисом.

В эту минуту неизвестно откуда и каким образом явился человек с бледным умным лицом, одетый в лиловое платье. В руке у него была палочка, погруженная одним концом в кадку.

По его знаку несколько лакеев необыкновенно быстро и ловко подхватили больных, начинавших терять равновесие, и перенесли их во вторую залу рядом.

Все перешли туда, в том числе и г-жа де ла Мотт. Вдруг она услышала около себя восклицание.

-- Да, это она, она!

Г-жа де ла Мотт, только что собиралась спросить: "кто?" -- как в глубине комнаты показались две дамы, шедшие под руку; мужчина, следовавший за ними на некотором расстоянии, был, по-видимому, камердинер, хотя в простой одежде буржуа.

Фигура одной из дам показалась удивительно знакома Жанне.

Новый громкий крик пациентки привлек всех к ней, а человек, стоявший рядом с г-жой де ла Мотт, снова повторил таинственным голосом:

-- Да посмотрите, пожалуйста, господа, ведь это королева!

Жанна вздрогнула.

-- Как -- королева!

-- Королева у Месмера! -- раздалось со всех сторон.

-- Вы ведь ее знаете?

-- Да, да, это она!

Г-жа де ла Мотт подошла к тому господину, который первым назвал королеву. Это был толстяк с круглым красным лицом и блестящими, удивительно зоркими глазами.

-- Вы, кажется, сказали, что королева здесь? -- спросила Жанна.

-- Да, сударыня.

-- Где же?

-- А вон та молодая женщина, которая так бьется на фиолетовых подушках, она потеряла всякую власть над собой.

-- На чем же вы основываете мнение, что эта особа именно сама королева?

-- Да просто на том, что эта женщина -- королева, -- невозмутимо отвечал толстяк и пошел дальше распространять новость.

Больная начинала внушать отвращение. Жанна вернулась в первую комнату, где две новые посетительницы с любопытством рассматривали кадочку, железные прутья и крышку.

Взглянув в лицо старшей из них, Жанна вскрикнула.

-- Что случилось? -- спросила дама.

Жанна сняла маску.

-- Узнаете ли вы меня? -- сказала она.

Дама сделала невольное движение, но тотчас овладела собой.

-- Нет, -- отвечала она, несколько смутившись.

-- А я узнаю и сейчас докажу это.

Жанна вынула бонбоньерку с портретом.

Обе дамы прижались друг к другу с испугом.

-- Вы забыли у меня это, -- сказала она.

-- Но, если б и так, -- начала старшая, -- к чему столько тревоги?

-- Меня тревожит опасность, которой подвергается здесь ваше величество.

-- Объяснитесь.

-- О, прежде наденьте эту маску, королева!

Она подала ей свою маску. Королева колебалась, считая себя достаточно скрытой накидкой.

-- Умоляю вас! Нельзя терять ни минуты.

-- Наденьте, наденьте, королева, -- шепнула ей спутница.

Королева машинально надела маску.

-- Теперь следуйте скорее за мной!

Она увлекла их к подъезду.

-- Однако же... -- начала королева, запыхавшись.

-- Никто не видел вашего величества?

-- Кажется.

-- Тем лучше.

-- Но объясните же...

-- Поверьте мне, ваше величество, вы сейчас подвергаетесь большой опасности.

-- Какой опасности?

-- Я буду иметь честь рассказать вашему величеству все в подробностях, если удостоюсь короткой аудиенции. Теперь же невозможно говорить долго: вы, ваше величество, каждую минуту можете быть узнаны. О, сударыня, -- прибавила она, обращаясь к г-же де Ламбаль, так как королева, видимо, начинала терять терпение, -- попросите ее величество уехать тотчас же.

Принцесса сделала умоляющий жест.

-- Я готова, если вы настаиваете, -- согласилась королева нехотя. -- Вы просили аудиенции? -- прибавила она, обращаясь к г-же де ла Мотт.

-- Да, я желала бы объяснить вашему величеству мой сегодняшний поступок.

-- Хорошо. Принесите мне бонбоньерку, которая находится у вас. Спросите привратника Лорана, он будет предупрежден. Kommen Sie, her Weber! -- крикнула она кучеру.

Подъехала карета. Обе дамы поспешно сели и уехали.

Г-жа де ла Мотт стояла у подъезда, пока экипаж не скрылся из виду.

-- О, -- прошептала она, -- я славно придумала, но что из этого выйдет...

XVIII.
Мадемуазель Олива

Между тем господин, распространивший слух, что пациентка -- сама королева, тихонько ударил по плечу одного из зрителей в потертом платье, жадно следившего за происходившим.

-- Вот вам, журналисту, и сюжет для статьи, -- сказал он.

-- Каким образом?

-- Хотите знать заглавие?

-- Пожалуйста.

-- Извольте: `Об опасности родиться в государстве, где королева управляет королем и любит нервные припадки".

Журналист засмеялся.

-- А Бастилия-то?

-- Полноте! Разве кто-нибудь может запретить писать анаграммы? Их и цензура пропускает. Что за важность рассказать о какой-нибудь принцессе Аттенаутне, повелительнице Нарфека? Что вы на это скажете?

-- Прекрасная мысль! -- вскричал журналист.

-- И уверяю вас, статья под заглавием: "Припадки принцессы Аттенаутны у факира Ремсема" будет иметь большой успех в салонах.

-- Пожалуй.

-- Смотрите же, напишите поинтереснее. В скольких экземплярах печатаете вы обыкновенно ваши мелкие памфлеты?

-- В двух тысячах.

-- Окажите мне услугу: вот возьмите пятьдесят луидоров и напечатайте шесть тысяч экземпляров.

-- Боже мой! Я не знаю, как мне вас благодарить... Позвольте узнать по крайней мере ваше имя.

-- Вы его узнаете через неделю, когда я куплю у вас тысячу экземпляров по два ливра каждый. Ведь будет готово?

-- Я просижу ночи.

-- Пожалуйста... и постарайтесь позабавнее.

-- Париж будет смеяться до слез.

Журналист исчез. Толстяк еще раз посмотрел на больную. Она лежала теперь неподвижно, горничная оправляла ей платье.

-- Удивительное сходство, -- прошептал он, -- сама судьба произнесла свой приговор над той, создав эту.

Между тем молодая женщина медленно поднялась, опираясь на руку вполне уже оправившегося соседа, и стала приводить в порядок свой костюм. Общее внимание, привлеченное ею, вызвало легкую краску на ее лице; она вежливо и кокетливо отвечала на серьезные, заботливые вопросы Месмера, потом, потянувшись, как просыпающаяся кошечка, встала и ушла, не пропустив без внимания ни одного взгляда, брошенного на нее, пока она проходила залы.

Но в одном углу ее поразила и заставила даже улыбнуться группа людей, поклонившихся так почтительно и церемонно, как кланяются только королеве. Группа наскоро собрана была все тем же толстяком, шептавшим каждому: "Кланяйтесь, кланяйтесь, это королева!"

Молодая женщина, несколько встревожившись, вышла в переднюю и затем на крыльцо.

Она поискала глазами какой-нибудь фиакр, но не было ни одного.

-- Прикажете позвать вашу карету, сударыня? -- раздался вдруг голос около нее.

Огромный лакей ждал ее приказаний.

-- У меня нет кареты, -- сказала она.

-- Вы изволили приехать в фиакре?

-- Да.

-- С улицы Дофина?

-- Да.

-- Я сейчас провожу вашу милость.

-- Пожалуй, проводите, -- отвечала молодая женщина, совершенно уже успокоившись.

Лакей сделал знак, на который подъехала очень хорошая с виду карета. Молодая женщина села.

-- На улицу Дофина! -- крикнул лакей.

Лошади дружно подхватились, и экипаж укатил.

Молодой женщине все это очень понравилось. Через пять минут она была дома. Лакей, откинув подножку, помог ей выйти, отворил дверь, поклонился и исчез, вслед за ним уехала и карета.

-- Вот приятное приключение, право! -- вскричала молодая женщина. -- И как любезно со стороны господина Месмера. Я так устала! Он предвидел это. О, он -- великий доктор!

С этими словами она позвонила у одной из двух дверей на площадке второго этажа.

Отворила старуха.

-- Здравствуй. Ужин готов? -- сказала молодая женщина.

-- Почти уж и простыл.

-- А он -- тут?

-- Нет еще, а господин уже пришел.

-- Какой господин?

-- Которого вам нужно было видеть.

-- Мне?

-- Да.

Разговор происходил в маленькой передней, сквозь стеклянную дверь которой видна была соседняя комната, ярко освещенная лампой. Потертая мебель утрехтского бархата, выцветшие желтые шелковые занавеси, большая шифоньерка штучной работы, старая софа, обитая желтым, составляли убранство комнаты. Женщина не узнала гостя. Это был тот самый толстяк, который заплатил пятьдесят луидоров памфлетисту. Он сидел на диване, красивой рукой играя кружевным жабо. При появлении молодой женщины он сделал легкое движение, несколько похожее на поклон.

-- Я предвижу вопрос, который вы мне зададите, -- сказал он, очень благосклонно глядя на нее, -- и потому предупреждаю вас в свою очередь вопросом. Вы m-lle Олива?

-- Да.

-- Прелестная нервная женщина, поклонница учения Месмера?

-- Я только что от него.

-- Все это, конечно, вам еще не объясняет моего присутствия здесь. Но позвольте попросить вас сесть, иначе и мне придется встать и нам будет очень неудобно разговаривать.

-- У вас очень оригинальные манеры, -- сказала m-lle Олива, садясь.

-- Я вас сейчас видел у господина Месмера точно такой, какой хотел.

-- Милостивый государь!

-- О, не пугайтесь! Я не стану говорить вам, что вы были прелестны, потому что вовсе не намерен объясняться в любви. Не отодвигайтесь, а то мне придется кричать во все горло.

-- Так что же вам нужно? -- наивно спросила Олива.

-- Я хочу кое-что предложить. Никто нас не подслушивает?

-- Никто... но, право, милостивый государь...

-- В таком случае мы можем говорить свободно. Что вы скажете о некотором союзе между нами?

-- Союз... ну, вот видите...

-- Ах, вы опять не понимаете меня. Союз не значит связь. Я не о любви, а о делах говорю с вами.

-- О каких делах? -- с изумлением и любопытством спросила Олива.

-- Что вы делаете целый день?

-- Да...

-- Не думайте, что я хочу упрекать вас, говорите прямо.

-- Ничего не делаю.

-- Вы ленивы?

-- О!

-- Ну и прекрасно. Любите гуляния, спектакли, балы?

-- Разумеется.

-- Хорошую обстановку?

-- Прежде всего.

-- Вы мне не откажете, если я вам дам двадцать пять луидоров в месяц?

-- Милостивый государь!

-- Милая моя m-lle Олива, вы опять начинаете заблуждаться. Ведь мы условились, что вы не станете сердиться. Для меня же двадцать пять или пятьдесят луидоров -- все равно.

-- Пятьдесят лучше, чем двадцать пять, а еще лучше иметь любовником, кого я сама захочу.

-- Morbleu! Да ведь я вовсе не собираюсь быть вашим любовником.

-- Так за что, morbleu, вы хотите давать мне ваши пятьдесят луидоров?

-- Разве мы условились на пятьдесят?

-- Да.

-- Идет! Вы должны будете любезно принимать меня, идти со мной под руку, когда я захочу, ждать там, где я назначу.

-- Но у меня есть любовник.

-- Так что же? Прогоните его, pardieu!

-- О, Босира нельзя так выгонять.

-- Хотите, я вам помогу?

-- Нет, я его люблю.

-- О!.. Ну пускай Босир остается.

-- Вы сговорчивы.

-- Услуга за услугу. Согласны?

-- Согласна, если вы все сказали.

-- Все в настоящую минуту.

-- Честное слово?

-- Честное слово! Только вы понимаете...

-- Ну!

-- Если бы мне понадобилось действительно иметь вас своей любовницей...

-- А, вот видите! Ну, без этого всегда можно обойтись.

-- Но только для виду.

-- Это еще, пожалуй.

-- Так решено?

-- Решено.

-- Вот вам за месяц вперед.

Он подал сверток с пятьюдесятью луидорами. Олива медлила. Он положил его к ней в карман, не прикоснувшись даже к прелестным формам ее тела.

В эту минуту раздался громкий стук в дверь.

-- Боже мой! Это он! -- вскричала она. -- Бегите отсюда!

-- Он? Кто -- он?

-- Босир... мой любовник... да двигайтесь же.

-- А, тем хуже!

-- Но он изобьет вас.

-- Ну!..

-- Слышите, как он стучит!

-- Отворите ему. И отчего вы не завели для него особого ключа?

Он растянулся на диване, тихо проговорив:

-- Интересно посмотреть на этого глупца, я должен его увидеть. Стук усиливался. За дверью слышались страшные ругательства.

-- Поди открой скорее! -- сказала рассерженная Олива старухе. -- А уж если с вами что-нибудь случится, -- прибавила она, обращаясь к своему гостю, -- так пеняйте на себя.

И она, дрожа, стала прислушиваться.

XIX.
Босир

В дверях показался взбешенный человек, ворвавшийся в комнату с протянутыми руками и бледным лицом, платье на нем было в совершенном беспорядке.

-- Босир, полно! Босир! -- говорила Олива довольно храбрым голосом.

-- Пусти! -- крикнул он, грубо вырываясь у нее из рук. -- А, здесь мужчина, оттого мне и не отворяли! А! -- орал он все громче и громче.

Гость продолжал сидеть спокойно и неподвижно. Босир мог принять это за испуг. Он остановился перед ним, скрежеща зубами.

-- Надеюсь, вы ответите мне, милостивый государь? -- сказал он.

-- Что же вы хотите знать, любезный Босир?

-- Что вы тут делаете и кто вы такой?

-- Я очень спокойный человек, на которого вы страшно сверкаете глазами, я сидел совершенно скромно и разговаривал с Оливой.

-- Да, да, разумеется, -- подтвердила Олива.

-- Молчи ты! -- гаркнул Босир.

-- Ну, ну! Не говорите с ней так грубо, она ни в чем не виновата, -- сказал гость, -- и если вы не в духе...

-- Да, я не в духе.

-- Проигрался, верно, -- вполголоса заметила Олива.

-- Я разорен, черт возьми! -- заревел Босир.

-- И хотели бы отплатить за это, понятно, любезный Босир, -- сказал, смеясь, гость.

-- Я не шучу с вами! Потрудитесь проваливать отсюда!

-- О, Босир, будьте повежливее!

-- Черт вас возьми! Вставайте, или я разобью и диван, и вас.

Он бешено выхватил свою шпагу из ножен, описав ею огромный круг в воздухе.

-- Вставайте, или я пригвозжу вас к спинке дивана!

-- Какой несносный человек, -- сказал гость, вынув потихоньку одной левой рукой маленькую шпагу, которая была спрятана позади него, на диване.

Олива пронзительно закричала.

-- Не кричите, m-lle, -- сказал он спокойно, не вставая с места и приготовившись отражать удары, -- вы оглушите господина Босира, и он наткнется на мою шпагу. Или услышит полиция, и вас отвезут в Сан-Лазар.

Олива замолчала и сделала выразительный жест. Сцена была прелюбопытная. Пьяный, шатающийся Босир бил без расчета и бесился; гость, не сходя с дивана, положив одну руку на колени, ловко и спокойно отражал удары, громко смеясь. Наконец Босир выдохся. Ловкость противника начинала несколько пугать его. Он направил еще раз шпагу против него, но тот одним ударом выбил ее у него из рук, она перелетела комнату и выпала за окно.

-- Ну, господин Босир, -- сказал гость, -- теперь берегитесь, чтобы ваша шпага не убила кого-нибудь на улице.

Босир опомнился и бросился из комнаты.

Олива схватила за руку победителя.

-- Вы очень храбрый человек, -- сказала она. -- Но должна заметить, Босир--подлец; после вашего ухода он непременно прибьет меня.

--- Так я останусь!

-- О нет, нет, ради Бога! Ведь и я его прибью, и всегда я оказываюсь сильнее. Но мне-то все равно. Уйдите, пожалуйста.

-- Так слушайте же, моя красавица. Если я уйду, мы встретимся на лестнице с Босиром, а там ведь не так ловко драться, как здесь, на диване, там или я его убью, или он меня.

-- Боже мой! Это правда, поднимется скандал.

-- Следовательно, лучше мне остаться.

-- О, ради самого Бога, нет! Поднимитесь в верхний этаж. Когда Босир вернется, я запру за ним дверь на ключ, и, пока мы будем драться, вы успеете уйти.

-- Вы очаровательная девушка. До свидания.

-- До свидания? Когда же?

-- Сегодня ночью.

-- Что вы?

-- Да, разумеется: ведь в опере бал.

-- Но уже двенадцать часов?

-- Ну и что ж такого?

-- Нужно достать домино.

-- Босир достанет, если вы уж умеете бить его.

-- Правда, -- засмеялась Олива.

-- Вот десять луидоров на домино, -- засмеялся также гость.

-- Прощайте, прощайте, благодарю вас!

Он вышел на лестницу и поспешно стал подниматься на верхний этаж.

-- А как же вы известите меня, когда все кончится?

Она подумала.

-- У вас, верно, с собой лакеи?

-- Да, один из них будет стоять под вашими окнами.

-- Я брошу ему записочку.

-- Хорошо. Прощайте.

Он поднялся наверх. На лестнице было темно. Олива громко звала Босира, чтобы криками заглушить шаги гостя. Босир шел, раздумывая о моральном и физическом превосходстве своего нежданного соперника. Он спрятал шпагу в ножны и сочинял речь. Как только он вошел в комнату, Олива заперла ее на ключ, как обещала. Гость, спускаясь теперь, чтобы выйти на улицу, слышал громкие крики и брань. Голос Босира гремел как гром, голос Оливы поражал своей силой.

-- Кто бы мог думать, -- говорил он сам себе, -- что эта женщина, которую испугал приход ее любовника, на самом деле так сильна. Ну что-то слишком горячо начало, -- прибавил он, прислушиваясь еще немного, -- верно, конец недалеко.

Он повернул на улицу д'Анжу Дофин и сел в карету. По его знаку один из лакеев пошел к дому против того, где жила Олива, и встал в тени небольшой арки. Окна Оливы были освещены, и он мог видеть, как сначала быстро двигались два силуэта, затем движение понемногу прекратилось, и вскоре вместо двух силуэтов остался один.

XX.
Золото

А происходило вот что.

Босира прежде всего поразило, что за ним заперли дверь на задвижку, что Олива так страшно кричала и, наконец, что сурового соперника не видно было больше в комнате. Начались розыски, угрозы. Если он спрятался, значит, струсил, а если струсил, значит, победа за ним, Босиром. Олива заставила его прекратить розыски и отвечать на ее вопросы. Резкий тон, с которым к нему обращались, рассердил Босира, он и сам возвысил голос, но Олива так кричала, что он хотел зажать ей рот. Жест его был понят иначе, и ему ответили пощечиной, Босир отплатил тем же. Тогда Олива схватила фаянсовый кувшин и бросила им в Босира, Босир швырнул в нее тростью, разбившей несколько чашек и задевшей плечо молодой женщины.

Она бросилась на него и сжала ему горло.

Он, стараясь оттолкнуть ее, ухватился за платье и разорвал его. К такому убытку Олива не могла отнестись равнодушно; она так толкнула Босира, что тот упал. Его душило бешенство, но храбрая защита всегда вызывает к себе уважение даже в противнике. Олива внушила это чувство Босиру. Он продолжал ссору уже только на словах.

-- Ты злая, -- сказал он, -- ты разоряешь меня.

-- Ты меня разоряешь, а не я тебя.

-- Я ее разоряю! Да у тебя ничего нет.

-- Потому что ты пропил и проиграл все, что я имела.

-- Ты упрекаешь меня бедностью?

-- А зачем ты беден? Бедность -- порок.

-- Я вот тебя исправлю от всех твоих пороков одним разом.

-- Хочешь поколотить меня?

Она погрозила ему довольно тяжелыми щипцами. Босир попятился.

-- Не хватало только, чтобы ты заводила любовников.

-- А ты сам с какими дрянями бываешь в кабаках день и ночь?

-- Я играю, чтобы жить.

-- И успешно, нечего сказать, мы умираем с голоду. Славное ремесло!

-- А твое -- что тебе приносит? Плачешь, когда разорвут платье, потому что не на что сделать другого.

-- Вот что мне приносит мое ремесло! -- закричала взбешенная Олива, бросив на пол целую горсть луидоров. Они, сверкая, покатились в разные стороны. Босир был ослеплен.

-- О, да она богата! -- сказал он и, задыхаясь от радости, бросился подымать.

-- Негодяй, подлец! -- говорила Олива, пока он считал луидоры.

Наконец его бросило в краску оттого ли, что он услышал брань или просто от стыда -- неизвестно.

-- Так вы, сударыня, -- начал он с комичной важностью, -- лишали меня необходимого из экономии?

Олива смутилась и не знала, что сказать.

-- Откуда у вас эти луидоры? Вы сберегли их от продажи моих лохмотьев?

-- Мошенник! -- прошептала Олива.

-- Ну, я тебе прощаю за то, что ты хорошая хозяйка, умеешь приносить в дом достаток.

-- А сейчас собирался убить!

-- Я был прав тогда и не прав буду теперь.

-- Ты -- негодяй!

-- Милочка Олива!

-- Отдавай мои деньги!

-- О, дорогая моя!

-- Давай, а не то проколю тебя твоей шпагой!

-- Олива!

-- Что ж, да или нет?

-- Нет, конечно, я не хочу быть проколотым.

-- Тогда давай деньги.

-- Оставь мне их!

-- Ах, подлый, бессовестный! Просить денег, которые я выручаю дурным поведением! Вот мужчины! Недаром я вас всех презираю: и тех, которые дают, и тех, которые принимают!

-- Кто может дать, тот счастлив, -- важно заметил Босир. -- Ия прежде давал, Николь!

-- Не смей меня так называть! Давал! Серебряные сережки, шесть луидоров, да два шелковых платья.

-- Для солдата и этого много.

-- Молчи! Платья и серьги ты стянул у кого-нибудь, а денег взял взаймы без отдачи... Давай мои деньги!

-- Сколько хочешь получить обратно?

-- Вдвое!

-- Хорошо, я пойду играть на улицу Бюсси и принесу впятеро больше, -- важно сказал мошенник.

Он направился было к двери. Она схватила его за полы и оборвала.

-- Черт возьми! -- взбесился Босир. -- Теперь мне нельзя выйти из дома!

-- Напротив, ты сейчас пойдешь!

-- Без платья?

-- Надень зимнее.

-- Разодранное, в заплатках!

-- Как знаешь.

Она стала пересыпать в руках луидоры. Босир бросился на колени.

-- Приказывай, приказывай! -- закричал он.

-- Ступай к "Волшебнику Капуцину" на улицу Сены, там продают домино для маскарадов.

-- Ну!

-- Купи два полных костюма: себе -- черный, мне -- белый атласный. Даю тебе на это двадцать минут.

-- Мы едем на бал?

-- Да.

-- А потом свезешь на бульвар ужинать?

-- Если будешь повиноваться.

-- О, всегда, всегда!

-- Ну так беги!.. Что же ты медлишь?

-- А деньги?

-- У тебя есть двадцать пять луидоров.

-- Да ведь ты подарила мне их?

-- Что?

-- Ах, Олива, это уже нехорошо! Ведь ты мне их сама дала?

-- Я не спорю, что они будут твои, но если я тебе их дам сейчас, ты вовсе не вернешься. Ну ладно, иди и возвращайся скорее!

-- Верно, она права, -- сказал мошенник, смутившись немного, -- я действительно не хотел возвращаться.

Он ушел в своем платье с оборванными фалдами, из-под остатков которых торчала рубашка, как во времена Людовика XIII; шпага колотилась сбоку.

В ту же минуту Олива выглянула осторожно из окна и бросила на улицу записочку, привязанную к обломку фаянсового кувшина. Она написала: "Мир заключен, условия решены, встреча на балу в опере в два часа. У меня будет белое домино с голубым шелковым бантом на плече".

Лакей, стороживший добычу, подхватил записку и скрылся.

Через полчаса m-r Босир вернулся в сопровождении двух подмастерьев магазина "Волшебник Капуцин" с полными маскарадными костюмами, купленными за восемнадцать луидоров. Костюмы были прекрасны и сделаны со вкусом, которым всегда отличалось это заведение, выполнявшее заказы самой королевы и придворных дам.

XXI.
Домик

Мы оставили г-жу де ла Мотт на крыльце клиники Месмера в то время, как карета королевы быстро уезжала. Как только она скрылась из виду, Жанна отправилась домой переодеться и заглянуть, не случилось ли чего-нибудь нового в квартире. Эту счастливую ночь ей хотелось провести, что называется, en garcon: одной испытать всю прелесть приключений. Но с самого начала она встретила помеху. Посланный с письмом от кардинала де Рогана ждал у швейцара. Вот что было в записке: "Графиня, Вы не забыли, вероятно, что у нас с вами есть еще неоконченные дела. Не знаю, как Вы, но я, по крайней мере, помню. Я никогда не забываю того, что мне приятно. Буду иметь честь ожидать Вас там, куда Вас проводит посланный, если вам это угодно".

Вместо подписи стоял пастырский крест. Сначала у г-жи де ла Мотт вызвало досаду это препятствие, но, подумав, она решила ехать. Быстрота решений всегда характеризовала ее.

-- Садитесь с кучером, -- сказала она посланному, -- или скажите ему адрес.

Посланный сел на козлы. Они поехали. Через десять минут карета въехала в Сент-Антуанское предместье и остановилась перед одним из тех прелестных домиков, которых было так много в царствование Людовика XV. Большие старые деревья совершенно скрывали улицу.

-- Ого, домик, -- прошептала графиня. -- Со стороны принца крови это очень натуральная вещь, но очень унизительная для дома Валуа. Однако ж!

Последнее слово было или вздох покорности, или выражение нетерпения.

Она быстро обдумала план действия; между тем ее провели через несколько комнат в очень изящную, уютную столовую. Кардинал сидел один, перелистывая какие-то бумаги, по-видимому памфлеты, которыми так изобиловала эпоха. При виде Жанны он встал.

-- О, благодарю, благодарю вас, графиня, -- сказал он, подходя поцеловать ей руку.

Она отодвинулась с оскорбленным видом.

-- Что такое? Что же я сделал?

-- Вы, вероятно, не привыкли, монсеньор, чтобы к вам так относились женщины, которых ваше преосвященство удостаиваете честью пригласить сюда?

-- О, графиня!

-- Мы ведь в вашем домике, не так ли, монсеньор? -- продолжала она, презрительно оглядываясь.

-- Но...

-- Я надеялась, монсеньор, что ваше преосвященство вспомните, кто я, бедность не заставила меня потерять мою гордость.

-- Графиня, графиня, я считал вас умной женщиной.

-- Вы, монсеньор, называете умными женщинами, как кажется, тех, которые радуются всему, даже собственному бесчестью. Я же, ваше преосвященство, привыкла давать этим особам другое название.

-- Нет, графиня, умная женщина та, которая выслушивает, что ей говорят, и молчит, пока не выслушает.

-- Ну, я слушаю.

-- Я хотел говорить с вами о серьезных вещах.

-- И для этого пригласили в столовую?

-- Конечно, разве лучше было бы, если б я ожидал вас в будуаре, графиня?

-- Деликатная разница.

-- Я думаю именно так, графиня.

-- Следовательно, я буду иметь честь только ужинать с вашим преосвященством?

-- Только.

-- Будьте уверены, монсеньор, что я сознаю честь, которую вы мне оказываете.

-- Это насмешка, графиня?

-- Нет, мне просто весело.

-- Графиня, если бы вы не были так рассержены, я бы вам сказал, что вы прелестны, когда смеетесь, но в настоящую минуту я хорошо вижу, что вы сердитесь.

-- Нисколько, монсеньер, эта столовая меня успокаивает.

-- Слава Богу!

-- Надеюсь, что вы хорошо здесь поужинаете.

-- Как? А вы?

-- Я не голодна.

-- Вы отказываетесь угостить меня ужином?

-- Что такое?

-- Вы выгоняете меня?

-- Я вас, наконец, совершенно перестала понимать, монсеньор. Каким образом я могу вас выгнать отсюда?

-- Очень просто.

-- Объясните, пожалуйста, монсеньор.

-- В последний раз вы были смущены моим визитом, находя, что облик вашего дома не соответствует имени Валуа. Это было причиной холодности ко мне, и я поспешил уехать. Тогда я подумал, что нужно вернуть вам ту обстановку, которая достойна вас; этим я как бы возвращу воздух птице, посаженной под пневматический колокол.

Графиня задыхалась от нетерпения. Она начинала понимать.

-- Тогда, прекрасная графиня, вы могли бы принять меня дружелюбнее, и я мог бы приезжать, не компрометируя ни себя, ни вас...

Он пристально посмотрел на нее.

-- И что же? -- спросила она.

-- Я надеялся, что вы удостоите меня чести принять этот скромный домик.

-- Принять? Вы дарите мне этот дом, монсеньор? -- Сердце ее сильно забилось.

-- Это слишком незначительная вещь, графиня, но, если б я предложил больше, вы не приняли бы.

-- Да и этого не могу принять, монсеньор.

-- Отчего же, графиня?

-- Оттого что подобное невозможно.

-- О, графиня! Не говорите при мне таких слов.

-- Монсеньор!..

-- Графиня, дом -- ваш, вот и ключи на блюде. Что же? И это вас оскорбляет?

-- Нет, но...

-- Графиня, вы ведь просили же пенсии у министров и приняли сотню луидоров от двух неизвестных вам дам.

-- О, там совсем другое дело. Кто получает...

-- Кто получает, тот одолжается, графиня, -- сказал принц. -- Вы видите, я ждал вас в вашей столовой и не видел ни будуара, ни зал, одним словом, ни одной комнаты, но предполагаю, что все это есть.

-- О, простите, монсеньор! Я должна сознаться, что нет деликатнее вас человека в мире.

Она покраснела от удовольствия, теперь она могла сказать: "Мой дом!" Но вдруг, заметив, что увлеклась, прибавила, отодвигаясь от него:

-- Монсеньор, я попрошу ваше преосвященство дать мне поужинать.

Кардинал сбросил плащ, в котором оставался все время. Партикулярное платье очень шло ему. Он начал исполнять обязанности метрдотеля. Ужин был живо накрыт. При появлении слуг Жанна надела маску.

-- Это следовало бы сделать мне, а не вам, графиня, -- сказал кардинал, -- вы у себя дома, это ваша прислуга.

Жанна засмеялась, но не сняла маски.

Кардинал был человек с умом и сердцем. Он привык к придворной жизни, был постоянно близок к трону королей, общество женщин было ему хорошо знакомо. Личный опыт и наследственность сделали его редким для того времени человеком -- человеком, которого с трудом понимали дипломаты-соперники и женщины-любовницы. Постоянная утонченная любезность создавала для него своего рода непроницаемую броню.

На Жанну он смотрел как на провинциалку с огромными претензиями, разыгравшую роль гордого человека, не умеющую, однако, скрыть своей алчности. Она не внушала ему ни малейшего подозрения, и победа над ней казалась ему легкой. Ему нравились ее красота, ее ум и пикантность. Он считал себя нравственно выше и сильнее ее. Но он горько ошибался.

Жанна быстро раскусила кардинала и поняла, что ей следует поддерживать его заблуждение -- разыгрывать роль провинциалки-кокетки -- и таким образом подогревать в противнике уверенность в собственных силах и собственном превосходстве. Благодаря этому действительное превосходство оставалось за ней: слишком спокойная самоуверенность кардинала отдавала его ей в руки. В одном он не ошибался -- в восхищении, которое ей доставил подарок, но и оно уже прошло, потому что вслед за ним у нее родилось множество новых желаний.

-- Ну, графиня, -- сказал он, наливая ей кипрское вино в маленькую хрустальную чашу с золотыми звездами, -- теперь наш договор подписан, не сердитесь же больше на меня.

-- На вас сердиться! О, я и не думаю!

-- Так для вас не будет слишком неприятной обязанностью иногда принять меня здесь?

-- Я никогда не позволю себе быть неблагодарной и забывать, что вы здесь у себя дома, монсеньор.

-- Что за пустяки --" я у себя"! Это ваш собственный дом.

-- Нет, у себя, у себя!

-- Берегитесь, графиня! Не противоречьте мне.

-- А что же может случиться?

-- Я могу поставить вам новые условия.

-- Тогда и вы берегитесь.

-- Чего?

-- Всего.

-- Например?

-- Я здесь у себя, вы говорите?

-- Ну...

-- И если найду ваши условия безрассудными, так позову своих людей.

Кардинал рассмеялся.

-- Вот видите! -- сказала она.

-- Ничего не вижу.

-- Нет, видите хорошо, что я права: вы смеялись надо мной.

-- Вы заблуждаетесь, графиня!

-- Да, вы смеетесь, зная, что, если бы я и позвала людей, они не пришли.

-- О, как это можно! Придут, черт возьми!

-- Фи, монсеньор!

-- Что же я сделал?

-- Как вы выразились!

-- Потому что здесь я не кардинал, графиня, я у вас в гостях, следовательно, в милости.

И он опять рассмеялся.

"Право, он прекрасный человек", -- подумала графиня.

-- Кстати, -- вдруг сказал прелат, как будто припомнив что-то совершенно случайно, -- что вы говорили прошлый раз о тех двух дамах-филантропках, о двух немках, которые у вас были?

-- Которые забыли у меня портрет? -- спросила Жанна, видевшая теперь королеву и приготовившаяся к вопросам.

-- Да.

-- Монсеньор, вы их знаете лучше, чем я, -- отвечала она, пристально глядя на него.

-- О, графиня, вы не правы! Если б я их знал, так сказал бы вам.

-- Вы их знаете, повторяю вам, кардинал.

-- Нет.

-- Еще одно "нет", и я вас назову лжецом.

-- О, я отомщу за такое оскорбление.

-- Каким образом?

-- Поцелуем.

-- Чтобы легат при Венском дворе и добрый друг императрицы Марии-Терезии не узнал ее портрета?

-- Как! Это в самом деле был портрет Марии-Терезии?

-- Притворяйтесь еще, господин дипломат!

-- Да послушайте, если б я действительно ее узнал, что из того?

-- Но, узнав Марию-Терезию, вы должны были догадаться, кто такие две дамы, владеющие ее портретом.

-- Каким образом я могу это знать? -- сказал кардинал с беспокойством.

-- Боже мой, да ведь портрет матери трудно найти в чьих-нибудь руках...

-- Договорились.

-- ...кроме рук дочери...

-- Королева! -- вскричал де Роган с таким искренним изумлением, что обманул Жанну. -- Ее величество была у вас?

-- Как будто вы об этом не догадывались?

-- Конечно, нет, --- совершенно просто отвечал кардинал. -- В Венгрии есть обычай, чтобы портреты царствующих лиц переходили из семьи в семью. Я имею при себе портрет Марии-Терезии, хотя не прихожусь даже родственником ей.

-- Вы, монсеньор?

-- Да, взгляните.

Он вынул из кармана золотую табакерку и показал смущенной Жанне. Она молчала. У нее было врожденное чутье, но не хватало еще опыта общения с высшей знатью.

-- Итак, по вашему мнению, -- продолжал принц Людовик, -- у вас была королева Мария-Антуанетта?

-- Да, с другой дамой.

-- С m-me де Полиньяк? Или с m-lle де Ламбаль?

-- Не знаю, какая-то очень красивая и очень серьезная молодая особа.

-- M-lle де Таверне, может быть?

-- Может быть, я ее не знаю.

-- Ну, если ее величество была у вас, вы под ее покровительством. Это большой шаг к успеху.

-- Я думаю, монсеньор.

-- Простите мою нескромность, ее величество помогла вам?

-- Дала мне, кажется, сотню луидоров.

-- О, королева небогата, особенно в настоящее время.

-- За это я еще больше благодарна ей.

-- И она приняла в вас участие?

-- Даже очень живое.

-- Тогда все хорошо, -- сказал прелат задумчиво. -- Мысль его перенеслась к Марии-Антуанетте, и он забыл Жанну. -- Теперь вам остается одно.

-- Что?

-- Пройти в Версаль.

Она значительно улыбнулась.

-- В этом, признайтесь, главное затруднение, графиня? -- сказал он.

Она улыбнулась еще выразительнее.

-- О, -- продолжал кардинал тоже с улыбкой, -- вы, провинциалы, думаете, что, если видели решетку, двери и лестницы Версаля, так уж пройти туда ничего не стоит. Видели вы, сколько мраморных и чугунных чудовищ стоят в парке и на террасах?

-- Видела, монсеньор.

-- Ну так злых живых существ, стоящих между принцами и их благодеяниями, вдвое больше.

-- Ваше преосвященство поможет мне одолеть их.

-- Попробую, но моя помощь, скорее, навредит: если только узнают, кто вам помогает, вход в Версаль закроется для вас навсегда.

-- К счастью, я под непосредственным покровительством королевы и имею надежный ключ.

-- Какой?

-- А, кардинал, это мой секрет... Впрочем, нет, свой секрет я сказала бы моему любезному покровителю, но... довольно вам будет знать, что я завтра поеду в Версаль и меня примут, даже могу надеяться, что примут хорошо, монсеньор.

Кардинал посмотрел на молодую женщину, ее уверенность казалась ему последствием хорошего ужина.

-- Увидим, графиня, -- сказал он, смеясь.

-- Непременно, монсеньор.

-- Уверяю вас, вы для меня живая загадка.

-- Одно из чудовищ Версальского парка?

-- О, вы, верно, считаете меня человеком со вкусом?

-- Разумеется, монсеньор.

-- Так вот взгляните, я на коленях перед вами. Вы не можете теперь думать, чтобы я дотронулся губами до когтей или рукой до чешуйчатого рыбьего хвоста.

-- Прошу вас вспомнить, монсеньор, -- холодно сказала она, -- что я не гризетка и не актриса и принадлежу если не мужу, так только самой себе. Я считаю себя равной каждому порядочному человеку во Франции и свободно сама приму любовь того, кто сумеет мне понравиться. Поэтому, относясь с полным уважением ко мне, монсеньор, вы докажете, что уважаете дворянство, к которому мы оба принадлежим.

Кардинал поднялся.

-- Так вы хотите, чтобы я серьезно любил вас? -- сказал он.

-- Я этого не говорю, кардинал, но я сама хочу вас любить. Моя молодость и наружность позволяют мне не бояться сделать самой первый шаг. Порядочный человек не оттолкнет меня.

-- Графиня, -- сказал кардинал, -- уверяю вас: если все зависит только от меня, вы будете меня любить.

-- Увидим.

-- Вы ведь уже испытываете чувство дружбы ко мне, не так ли?

-- Это больше чем дружба.

-- В самом деле? Значит, мы на половине дороги.

-- Полноте считать, будем идти.

-- Графиня, я бы обожал такую женщину, как вы... если бы... Если бы вы позволили, -- поспешил он прибавить.

-- Монсеньор, я вам позволю, может быть, когда буду вполне независима от ваших благодеяний. Вы тогда не будете думать, что я извлекаю какую-нибудь выгоду из ваших посещений, и ваш взгляд на меня сделается выше.

Она поднялась.

-- Одним словом, вы ставите меня в пределы невозможного, не позволяя даже ухаживать за вами.

-- Нисколько. Разве ухаживание состоит только в коленопреклонениях?

-- Скажите же скорее, графиня, что вы мне позволяете?

-- Все, что согласно с моими вкусами, обязанностями и капризами.

-- Ну, так я пропал.

-- Вы уже отступаете?

Кардинал подчинялся в эту минуту больше вызывающей прелести чаровницы, нежели направлению собственной мысли.

-- Нет, я не отступаю, -- сказал он.

-- И перед моими обязанностями не отступаете?

-- Ни даже перед капризами.

-- Докажите.

-- Приказывайте.

-- Я хочу сегодня ехать на бал в оперу.

-- На то ваша добрая воля, вы свободны, как ветер!

-- Но я хочу ехать вместе с вами.

-- Со мной?.. О, графиня?

-- Так-то вы хотите мне нравиться? -- сказала она.

-- Но кардиналы не ездят на балы в оперу; это все равно, как если бы я предложил вам идти в табачную лавку.

-- Кардиналы ведь и не танцуют, не правда ли?..

-- О!.. Нет!

-- Ну а как же я читала, что кардинал Ришелье танцевал сарабанду?

-- Да, перед Анной Австрийской... -- вырвалось у него.

-- Конечно, перед королевой, -- повторила Жанна, пристально взглянув на прелата, -- ну, для королевы вы бы, может быть, и это сделали.

Кардинал не выдержал и покраснел.

Хитрая женщина наконец или сжалилась над его смущением, или не в ее планах было длить его, и она прибавила:

-- Как же мне не оскорбиться? Вы наговорили столько уверений в нежных чувствах, а между тем ставите меня ниже королевы, потому что перед ней считаете возможным протанцевать сарабанду, а со мной не хотите ехать на бал, где вас совершенно скроет домино и маска. Между тем это было бы не только огромное одолжение мне, но и большой шаг на том пути, по которому вы так охотно готовы были идти.

Обрадованный таким счастливым исходом кардинал схватил и сжал руку Жанны.

-- Для вас готов на все, даже на невозможное! -- сказал он.

-- Благодарю вас, монсеньор. Человек, готовый для меня на такую жертву, -- мой драгоценный друг. Но теперь, когда вы согласились, я избавлю вас от необходимости сопровождать меня.

-- Нет, нет, я еду, только в домино.

-- Мы проедем сначала на улицу Сен-Дени, я войду в магазин, выберу вам домино и маску -- вы оденетесь в карете.

-- Да ведь это очаровательное parti de plaisir, графиня!

-- Я решительно не знаю, как мне благодарить вас за вашу доброту, монсеньор... Но ваше преосвященство в своем отеле нашли бы, может быть, себе домино более по вкусу, нежели то, которое мы сейчас купим?

-- Домино? У меня в доме! Вот уж это непростительно, графиня. Уверяю вас, что мне так же странно будет очутиться в опере на балу, как вам tete-a-tete за ужином с кем-нибудь другим, кроме вашего мужа.

Жанне оставалось после этого только поблагодарить прелата. Через несколько минут подъехала карета без гербов и помчала обоих к бульварам.

XXII.
Бал в опере

Бал был в полном разгаре, когда приехали кардинал Людовик де Роган и госпожа де ла Мотт и незаметно смешались с толпой -- так можно было сказать по крайней мере относительно епископа, -- в пестрый бесконечный хоровод всевозможных домино и масок. Вскоре они смешались с толпой, исчезли в ней, как исчезают и уносятся водоворотом едва заметные для глаз пузырьки воды в реке.

Оба эти домино, стараясь по возможности держаться ближе друг к другу, напрягали все силы, чтобы противостоять движущейся массе людей, но видя, что это невозможно, они решили приютиться под ложей королевы, где не было такого наплыва народа и где, кроме того, стена представляла им точку опоры.

Попытаемся оглядеться с этой точки и мы.

Вот черное и белое домино, одно -- высокого роста, другое -- среднего: мужчина и женщина. Он, видимо, волнуется, сильно жестикулируя, она вертит головой во все стороны.

Очевидно, у них происходит очень оживленный разговор. Послушаем.

-- Я опять говорю вам, что вы, должно быть, ждете кого-нибудь, -- повторял мужчина. -- У вас шея как шест, на котором при виде каждой маски вертится флюгер -- ваша голова.

-- Ну хорошо! А дальше?

-- Что такое -- дальше?

-- Ничего нет удивительного в том, что у меня вертится голова. Для чего же я ехала сюда?

-- Конечно, но если вы будете кружить чужие головы...

-- Ас какой же иной целью посещают такие балы, сударь?

-- На то есть тысяча других причин.

-- Да, для мужчин, но для женщин цель одна.

-- А какая?

-- Да та, про которую вы уже говорили, цель -- вскружить как можно больше голов. Вы повезли меня сюда на бал, раз мы очутились здесь -- вам остается покориться своей участи.

-- Мадемуазель Олива!

-- О! Пожалуйста, не так грозно. Вы знаете прекрасно, что я вас не боюсь. А в особенности остерегайтесь называть меня по имени. Вы знаете, что на маскарадах совсем не принято называть людей собственными именами.

Черное домино сделало было гневный жест, но он тотчас же замер в воздухе, так как к ним подошло голубое домино, полное, высокого роста и с изящными манерами.

-- Довольно, довольно, -- заговорило оно, -- оставьте вашу даму в покое, пусть она веселится на здоровье, как хочет. Черт возьми! Не каждый же день бывает середина поста, и не всякий раз в этот день можно попасть на бал в оперу!

-- Не лезьте не в свое дело, -- грубо отрезало черное домино.

-- Послушайте-ка, -- возразило голубое домино, -- запомните раз навсегда, что вежливость никогда не вредит.

-- Да я вас не знаю совсем, -- ответило черное домино, -- какого же дьявола я стану с вами церемониться?

-- Положим, вы не знаете меня, но...

-- Чего там -- но?

-- Но я-то вас знаю, господин де Босир.

При звукам собственного имени, произнесенного вслух, человек в черном домино, который минутой раньше, ничуть не стесняясь, громко называл имена других, вздрогнул так, что складки шелковой материи на его костюме задвигались как живые.

-- О! Не пугайтесь, господин де Босир, -- заговорила снова маска, -- я не тот, за кого вы меня принимаете.

-- Черт побери, за кого, за кого!.. Что же, вы угадываете не только имена, а и сокровенные мысли людей?

-- А почему бы и нет?

-- Ну так угадайте-ка, о чем я думаю. В жизни не встречал колдунов и очень бы был рад видеть хоть одного.

-- Ну! Угадать то, что вы думаете обо мне, уж не такая мудреная вещь, чтобы давать право на получение того "титула", который вы так легко дарите первому встречному.

-- Да говорите же!

-- Нет, лучше спросите о чем-нибудь другом.

-- Сначала ответьте на вопрос. С меня будет достаточно.

-- Вы желаете?

-- Да.

-- Хорошо! Вы приняли меня за агента господина де Крона.

-- Господина де Крона?

-- Ну да! А то как же иначе, черт возьми! Господина де Крона, полицейского офицера.

-- Милостивый государь...

-- Тише, тише, дорогой господин Босир. Можно подумать, что вы ощупываете шпагу.

-- Разумеется, ощупываю.

-- Ах, дьявол! Какая у вас воинственная натура. Придите же в себя, дорогой мой господин Босир, вы оставили шпагу дома, и прекрасно сделали. Будем говорить о другом. Не желаете ли уступить мне руку вашей дамы? Пожалуйста...

-- Руку моей дамы?

-- Да, ее руку. Так ведь, кажется, водится всегда на маскарадах или, может быть, я свалился с луны?

-- Разумеется, милостивый государь, это водится; но только тогда, когда кавалер ничего не имеет против этого.

-- Я думаю, милейший господин Босир, что иногда достаточно и того, чтобы дама не имела ничего против этого.

-- А вам надолго нужна эта рука?

-- Ах, дорогой господин Босир! Вы слишком любопытны! Минут на десять, может быть, на час, а может быть, и на целую ночь.

-- Вы что же, милостивый государь, смеетесь, что ли, надо мной?

-- Любезнейший, отвечайте-ка скорее: да или нет? Согласны вы отпустить вашу даму со мной?

-- Нет.

-- Полно, полно, не кипятитесь, злой вы человек.

-- А почему?

-- Да потому, что у вас уже есть одна маска. Ну и будет с вас одной, а то куда же вам две маски?

-- О, черт!..

-- Вот вы опять сердитесь, а ведь только что были таким смирным.

-- Когда это?

-- А на улице Дофин.

-- На улице Дофин?! -- воскликнул ошеломленный Босир.

Олива прыснула со смеху.

-- Замолчите, сударыня! -- прошипело черное домино.

Потом, обратившись к голубому домино, Босир прошептал:

-- Ничего ровно не понимаю из того, что вы говорите, милостивый государь. Если можете, то интригуйте меня честным образом.

-- Но, любезнейший, что может быть честнее правды. Вы согласны, мадемуазель Олива?

-- Вот славно, -- проговорила та, -- так, стало быть, вы и меня знаете?

-- Да ведь этот господин только что вслух назвал вас по имени!

-- Ну так в чем же заключается ваша правда, милостивый государь? Правда...

-- А в том, что в ту самую минуту, когда вы собирались убить вашу даму (час тому назад вы чуть-чуть ее не убили, не так ли?), вас остановил только звон двадцати пяти луидоров. Разве я не прав?

-- Замолчите, пожалуйста!

-- Хорошо, в таком случае дайте мне руку вашей дамы.

-- О! Я теперь понимаю, -- пробормотал Босир, -- что она и вы...

-- Договаривайте.

-- ...вы условились заранее.

-- Клянусь вам, нет.

-- Ну как можно говорить такие вещи! -- воскликнула Олива.

-- Да, кроме того... -- продолжало голубое домино.

-- Что -- кроме того?

-- Я говорю, что если бы между нами и действительно состоялось соглашение, то это было бы только на пользу вам.

-- Мне на пользу?

-- Разумеется.

-- Когда утверждают что-нибудь, нужны доказательства, -- любезно заметил Босир.

-- С удовольствием.

-- Ах! Интересно бы было узнать...

-- Одним словом, я покажу, -- продолжало голубое домино, -- что ваше присутствие здесь так же вредит вам, как было бы полезно отсутствие.

-- Мне?

-- Да, вам.

-- А чем же? Скажите, пожалуйста.

-- Не правда ли, мы состоим членами некоей академии?

-- Я?

-- Ах, не сердитесь же, господин де Босир, ведь я говорю не про Французскую Академию.

-- Академия... академия... -- бормотал себе под нос кавалер Оливы.

-- Той, что помещается на улице По-де-Фер в подвальном этаже, не так ли, дорогой господин де Босир?

-- Тише!

-- Э, полно!

--- Конечно, тише! Вы пренеприятный субъект.

-- Первый раз слышу такой отзыв о себе.

-- Неужели?

-- Черт возьми! Да вы и сами не поверили бы этому. Но вернемся к академии.

-- И что же?

Голубое домино вынуло прекрасные, осыпанные бриллиантами часы, на которые жадно устремился загоревшийся взгляд Босира.

-- И что же? -- переспросил он.

-- А вот что: через четверть часа, дорогой господин де Босир, у вас в академии на улице По-де-Фер будет обсуждаться проектец, который может дать два миллиона прибыли двенадцати товарищам, одним из которых являетесь вы.

-- А другим вы, если только...

-- Договаривайте!

-- ... если только вы не полицейский шпион.

-- Откровенно говоря, я думал, что вы умный человек, господин де Босир, но с грустью должен признаться, что вы просто дурак! Если бы я был сыщиком, то сумел бы вас арестовать двадцать раз за менее похвальные поступки, чем та двухмиллионная спекуляция, которая сейчас будет обсуждаться в притоне.

С минуту Босир обдумывал что-то.

-- Черт побери! А ведь вы говорите правду! -- сказал он.

Потом, спохватившись, он прибавил:

-- Ах, милостивый государь, вы посылаете меня на улицу По-де- Фер?

-- Посылаю вас на улицу По-де-Фер.

-- Я знаю зачем.

-- Говорите!

-- Чтобы меня там сцапали. Но я не так прост.

-- Опять глупость!

-- Милостивый государь!

-- Да, разумеется! Если я имею власть сделать то, что вы говорите, и еще большую власть -- знать, что подготовляется в вашем притоне, так для чего было мне являться сюда и просить у вас позволения поговорить с вашей дамой? Ни к чему. Я просто-напросто арестовал бы вас сию минуту, и мы оба, я и ваша дама, освободились бы от вашего присутствия. Но мое правило, господин де Босир, -- добиваться всего только кротостью и увещеванием.

-- Слушайте! -- вдруг воскликнул Босир, оставляя руку Оливы. -- Ведь вы сидели два часа тому назад на диване у этой дамы? Ну-ка отвечайте!

-- На каком диване? -- спросило голубое домино, которое Олива успела легонько ущипнуть за кончик пальца. -- Я не знаю никаких диванов, кроме диванов Крэбильона-сына.

-- В сущности, мне нет никакого дела, -- возразил Босир. -- Ваши доводы убедительны, а с меня этого вполне достаточно. Вернее, доводы превосходны. Итак, берите руку моей дамы, и, если вы только надули порядочного человека, да будет вам стыдно!

Голубое домино расхохоталось при эпитете "порядочный человек", которым так непринужденно наградил самого себя Босир, потом, похлопав его по плечу, сказало ему:

-- Спите спокойно! Посылая вас туда, я дарю вам, по крайней мере, сто тысяч ливров, потому что, если бы вы не пошли сегодня вечером в вашу академию, то, как водится у ваших союзников, вас бы обошли дележкой, а если вы отправитесь туда...

-- Хорошо! Пусть будет по-вашему, иду сейчас. До радостного свидания! -- пробормотал Босир.

И, повернувшись на одной ноге, исчез с поклоном.

Тогда голубое домино взяло под руку мадемуазель Оливу, оставшуюся свободной после ухода Босира.

-- Теперь мы одни, -- сказала девица. -- Я позволила вам слушать этого беднягу Босира, сколько вам было угодно, но предупреждаю вас заранее, что со мной вам будет труднее справиться. Я вас знаю. Поэтому если хотите продолжать в том же духе, то найдите какую-нибудь интересную тему, а не то...

-- Я не знаю ничего интереснее вашей жизни, дорогая мадемуазель Николь, -- заговорило голубое домино, крепко прижимая к себе полную ручку своей спутницы.

Услышав это имя, произнесенное кавалером над самым ее ухом таинственным шепотом, она невольно вздрогнула. Но моментально оправилась, как особа, привыкшая каждый раз быть настороже и не позволявшая никому заставать себя врасплох.

-- Ах, Боже мой! Что за имя? -- удивленно спросила она. -- Николь!.. О ком вы говорите? Уж не меня ли хотите окрестить этим именем? В таком случае вы с первых же слов попали пальцем в небо. Меня зовут иначе.

-- Теперь, конечно, не зовут, я знаю; теперь вас зовут Оливой. Николь звучит слишком провинциально. Мне хорошо известно, что в вас живут две женщины -- Олива и Николь. Мы скоро будем говорить об Оливе, а сперва поговорим о Николь. Разве вы забыли то время, когда вы отзывались на это имя? Не думаю. Ах, милое дитя, когда носишь какое-нибудь имя в самом юном возрасте, большей частью оно и остается на всю жизнь если не для людей, то хоть в глубине собственного сердца, каково бы ни было то имя, на которое пришлось сменить его, чтобы заставить окружающих забыть первое. Бедняжка Олива? Счастливица Николь?

В ту же минуту целая толпа масок нахлынула на нашу парочку, и Николь, или Олива, принуждена была поневоле еще теснее прижаться к своему спутнику.

-- Посмотрите, -- сказал он ей, -- взгляните на всю эту пеструю толпу, на все эти парочки в капюшонах, которые прижимаются друг к другу, жадно прислушиваясь к словам любви или учтивости, которыми они обмениваются между собой, взгляните, как образовываются и расстраиваются группы: одни сходятся со смехом, другие с упреком. Может быть, у всех этих людей так же по нескольку имен, как у вас, и многих я бы удивил, напомнив им те имена, которые сами-то они помнят, но думают, что другие забыли...

-- Вы сказали: бедная Олива!..

-- Да.

-- Значит, вы думаете, что я несчастлива?

-- Трудно вам быть счастливой с таким человеком, как Босир,

Олива вздохнула.

-- Да, я действительно несчастлива! -- проговорила она.

-- Вы его любите, однако?

-- О! Умеренно.

-- Если вы его не любите, так бросьте его.

-- Нет.

-- Почему же?

-- А потому, что если только я его брошу, так сейчас пожалею его.

-- Неужели?

-- Да, боюсь, что так и будет.

-- Да что же вам жалеть пьяницу, игрока, человека, который вас бьет, мошенника, которого когда-нибудь будут колесовать на Гревской площади?

-- Может быть, вы не поймете, что я скажу вам.

-- Говорите.

-- Мне жаль будет того шума, который он производит вокруг меня.

-- Я должен был сообразить это. Вот что значит провести всю молодость в молчаливой среде.

-- А вы разве знаете, как я провела молодость?

-- Прекрасно знаю.

-- Ах! Мой дорогой кавалер, -- сказала Олива, смеясь и недоверчиво качая головой.

-- А вы сомневаетесь?

-- О! Я не сомневаюсь, я вполне уверена.

-- Итак, мы будем говорить о вашей молодости, мадемуазель Николь.

-- Давайте говорить, но предупреждаю вас, что я не буду отвечать вам.

-- Мне совсем не нужны ваши ответы.

-- Я жду.

-- Я не начну с вашего детства; это такое время, которое не имеет значения в жизни. Я начну с того возраста, когда вы уже сформировались в девушку, когда вы заметили, что Бог вложил в вас сердце, чтобы любить.

-- Любить кого?

-- Чтобы любить Жильбера.

При этом имени дрожь пробежала по жилам молодой женщины, и голубое домино почувствовало ее волнение.

-- О, Боже! -- проговорила она. -- Каким образом вам это известно?

И она вдруг остановилась, с невыразимым волнением впиваясь глазами сквозь прорези маски в голубое домино.

Но голубое домино хранило молчание.

Олива, вернее, Николь вздохнула.

-- Ах, -- сказала она, не стараясь бороться далее, -- вы сейчас назвали имя, которое оставило во мне много воспоминаний. Так вы знаете этого Жильбера?

-- Конечно, знаю, если говорю о нем.

--- Увы!

-- Прелестный молодой человек, клянусь честью! Вы любили его?

-- Вы говорите, что он был красавец?.. Нет... не то... но я-то находила его прекрасным. Он был очень умен и одинакового со мной происхождения... Ах, нет, на этот раз я ошибаюсь. Одинакового...Нет...нет! Как он там себе хочет, а ни одна женщина не может быть ему равной.

-- Даже...

-- Даже кто?

-- Даже мадемуазель де Та...?

-- О! Я знаю, что вы хотите сказать, -- перебила его Николь, -- да, вам прекрасно все известно, милостивый государь, вижу, да, он любил особу по положению выше бедной Николь.

-- Я останавливаюсь, видите?

-- Да, да, вы знаете страшные тайны, -- проговорила Олива, дрожа всем телом, -- теперь...

И она посмотрела на незнакомца, словно стараясь прочесть выражение его лица сквозь маску.

-- А теперь что сталось с ним?

-- Мне кажется, что вам это должно быть известно лучше всех.

-- Почему же мне? Господи, помилуй!

-- Потому что если он поехал за вами следом из Таверне в Париж, то и вы последовали за ним из Парижа в Трианон.

-- Да, правда, но с тех пор прошло уже десять лет, я вам говорю именно про то самое время, про те десять лет, которые протекли с тех пор, как я убежала и как он исчез. Боже мой! За десять лет происходит так много событий!

Голубое домино молчало.

-- Пожалуйста, -- упрашивала Николь с мольбой, -- скажите же мне, что сталось с Жильбером? Вы молчите... отворачиваетесь?.. Может быть, воспоминания эти наводят на вас грусть, оскорбляют вас?

Действительно, голубое домино не отвернулось, а опустило голову, словно под гнетом воспоминаний.

-- Когда Жильбер любил мадемуазель де Таверне... -- заговорила Олива.

-- Потише с именами, -- шепнуло голубое домино. -- Разве вы не заметили, что я сам не произношу их вслух?

-- Когда-то он был так влюблен, -- продолжала Олива, вздохнув, -- что каждое дерево Трианона знало про его любовь.

-- Хорошо. Но в то время вы уже перестали его любить?

--- Я?! Напротив... я любила его сильнее, чем когда-либо! Любовь и сгубила меня. Я красива, горда, а если захочу, то и дерзка. Я лучше позволю себе отрубить голову, чем сказать, что я сменила ее.

-- У вас страстная натура, Николь.

-- Была когда-то... в то время, -- сказала, вздохнув, молодая женщина.

-- Может быть, наш разговор наводит на вас грусть?

-- Нет, напротив, мне приятно вспоминать юные годы. Жизнь похожа на реку: самая мутная речка имеет все же чистый источник. Продолжайте, не обращайте внимания на вздох печали, вырвавшийся из моей груди.

-- О! -- произнесло голубое домино таким тоном, что выдало свою улыбку под маской. -- О вас, о Жильбере и еще об одной особе я знаю, дитя мое, все то, что вы сами знаете про себя.

-- В таком случае, -- воскликнула Олива, -- скажите мне, отчего Жильбер убежал из Трианона? И если вы только скажете мне...

-- Вы поверите всему, что я скажу? Но мое молчание будет убедительнее рассказа.

-- Каким это образом?

-- Спрашивая меня о причине, по которой Жильбер покинул Трианон, из моего ответа вы хотите узнать не всю истину, а только факт, которого вы не знаете и который желаете узнать.

-- Правда.

Вдруг она вздрогнула еще сильнее и, схватив его руки своими цепкими пальцами, воскликнула:

-- Боже мой! Боже мой!

-- Что с вами?

Николь постаралась справиться с собой и отогнать какую-то навязчивую мысль.

-- Ничего.

-- Нет, неправда, вы хотели что-то спросить у меня.

-- Да. Скажите мне вполне откровенно, что стало с Жильбером?

-- А разве до вас не дошел слух о том, что он умер?

-- Говорили, но...

-- Ну, так он умер.

-- Умер? -- переспросила Николь с сомнением в голосе.

И снова она вздрогнула, как раньше.

-- Умоляю вас, милостивый государь, -- проговорила она, -- окажите мне одну услугу.

-- Две, десять, сколько угодно вам, милая моя Николь.

-- Я видела вас у себя два часа тому назад, не правда ли, это были вы?

-- Разумеется.

-- Два часа тому назад вы не старались скрывать от меня своего лица.

-- Ничуть не хотел, напротив, старался, чтобы вы меня хорошенько рассмотрели.

-- Ах я сумасшедшая! Ведь я же смотрела на вас столько времени! Сумасшедшая, право, сумасшедшая, дура! "Женщина, одно слово -- женщина!" -- как говорил Жильбер.

-- Будет вам дергать свои волосы, пощадите их!

-- Нет. Я готова избить себя за то, что смотрела на вас и не видела вас.

-- Не понимаю.

-- Знаете, о чем я хочу вас попросить?

-- Пожалуйста!

-- Снимите маску.

-- Здесь? Нет, не могу.

-- Ах! Вы, вероятно, боитесь не того, что вас увидят другие, а меня, ведь там, в темном углу за колонной, никто не может видеть вас, кроме меня.

-- Так что же мне мешает это сделать, по вашему мнению?

-- Вы боитесь, как бы я не узнала вас.

-- Я?

-- И не вскрикнула: это вы, Жильбер!

-- Ну, вы правы, что сказали про себя: сумасшедшая, сумасшедшая!

-- Снимите маску!

-- Хорошо, только с одним условием...

-- Я согласна заранее.

-- С тем, что если и я в свою очередь пожелаю, чтобы и вы сняли маску...

-- Я сниму. Можете сорвать ее сами, если я только не сниму ее!

Голубое домино не заставило себя упрашивать; оно пошло в темное место, указанное ему спутницей, и, сняв маску, предстало перед Оливой, которая впилась в него взором.

-- Увы! Не он! -- сказала она, топнув ногой и терзая ногтями ладони рук. -- Увы! Вы не Жильбер!

-- А кто я?

-- Мне все равно, кто бы вы ни были, раз вы не Жильбер!

-- А если бы я был Жильбером? -- спросил незнакомец, надевая снова маску.

-- Если бы вы были Жильбером! -- страстно воскликнула молодая женщина.

-- Да!

-- Если бы он сказал мне: "Николь, Николь! Вспомни Таверне- Мезон-Руж". О, тогда!..

-- Что тогда?

-- На свете не существовало бы Босира, вот что тогда!

-- Я же говорил вам, милое мое дитя, что Жильбер умер.

-- Ах! Может быть, это и лучше! -- вздохнула она.

-- Да, лучше. Жильбер все равно не любил бы вас, несмотря на вашу красоту.

-- Что же вы хотите сказать этим, что Жильбер презирал меня?

-- Нет, он, скорее, боялся вас.

-- Возможно. У нас были одинаковые натуры, а себя он изучил так хорошо, что боялся меня.

-- Итак, вы уже сказали: "Лучше, что он умер".

-- К черту, не повторяйте мои слова! Сказанные вами, они меня оскорбляют. Почему вы находите, что его смерть -- это лучше? Объясните.

-- Потому что отныне, дорогая моя Олива, -- видите, я перестал называть вас именем Николь, -- потому что теперь, моя дорогая Олива, перед вами открывается счастливая, богатая, блестящая будущность!

-- Вы так полагаете?

-- Уверен, если вы решитесь пунктуально исполнить все то, что доведет вас до обещанного мной конца.

-- О! Будьте покойны!

-- Не надо только так вздыхать, как вы это делаете все время.

-- Хорошо! Я ведь вздыхала о Жильбере, а так как на свете не могло быть двух Жильберов, а единственный Жильбер умер, я перестану вздыхать.

-- Жильбер был молод и имел недостатки и достоинства, свойственные этому возрасту. Теперь...

-- Жильбер и теперь не старше, чем был десять лет тому назад.

-- Разумеется, не старше, раз он умер.

-- Вот видите, он умер; Жильберы не стареют -- они умирают.

-- О! -- воскликнул незнакомец. -- О, юность! О, отвага! О, красота! Вечные семена любви, героизма и самоотвержения, тот, кто теряет вас, теряет и самую суть жизни. Юность -- это рай, это небо, это все. То, что Господь нам посылает потом, есть только грустное возмещение юности. Чем больше он дает людям благ после того, как прошла их молодость, тем, по мнению Его, он больше вознаграждает их. Но ничто не можете заменить, великий Боже, тех сокровищ, которые молодость расточала для человека.

-- Жильбер, вероятно, думал то же, что вы сейчас так хорошо выразили словами, -- сказала Олива, -- но довольно об этом говорить.

-- Да, будем говорить о вас.

-- О чем хотите.

-- Зачем вы убежали с Босиром?

-- Потому что я хотела оставить Трианон и мне надо было уйти с кем-нибудь. Невозможно же было оставаться дольше какой-то отверженной, живущей просто из милости.

-- Десять лет верности из самолюбия, -- проговорило голубое домино, -- однако дорого же заплатили вы за свое тщеславие.

Олива расхохоталась.

-- Ах, я прекрасно знаю, над чем вы смеетесь, -- заметил серьезно незнакомец. -- Вам смешно, что человек, который хвастает тем, что ему все известно, вдруг обвиняет вас в десятилетней верности, когда вы и не подозревали за собой существования подобной вины. О, Боже мой, если дело касается материальной верности, я знаю отлично, что это значит. Да, я знаю, что вы были с Босиром в Португалии, что вы пробыли там два года, а оттуда проехали в Индию, но уже без Босира, а с капитаном фрегата, который спрятал вас в своей каюте и позабыл в Чандернагоре, на материке, в то самое время, когда сам вернулся в Европу. Я знаю, что у вас на расходы было два миллиона рупий, когда вы жили в доме одного набоба, который держал вас за тремя решетками. Я знаю, что вы убежали оттуда, спрыгнув на плечи раба. Я знаю, что вы вернулись во Францию богачкой, потому что вы увезли с собой два браслета из драгоценного жемчуга, два бриллианта и три огромных рубина. Вы приехали в Брест, где в гавани ваш злой гений заставил вас встретиться с Босиром, который чуть не упал в обморок, узнав вас в этой загорелой и похудевшей изгнаннице.

-- Ах, Боже мой! -- воскликнула Николь. -- Да кто же вы такой, наконец, раз вы знаете всю мою подноготную?

-- Мне известно, что потом Босир увез вас с собой, уверил, что любит вас, спустил все ваши драгоценности и довел вас до нищеты... Я знаю, что вы любите его, по крайней мере, вы так говорите, а так как любовь есть источник всевозможных благ, то вы, стало быть, самая счастливая женщина в мире.

Олива поникла головой, закрыла руками глаза, и сквозь пальцы выкатились две слезы, живые жемчужины, быть может, более драгоценные, чем все камни из ее браслетов, но которые, увы, ни единая душа не пожелала бы купить у Босира.

-- И такую женщину, свободную, гордую и счастливую, вы купили сегодня ценой каких-то пятидесяти луидоров, -- проговорила она.

-- О! Разумеется, это слишком мало, сударыня, я прекрасно понимаю, -- ответил незнакомец с той изысканной грацией и учтивостью, которая неизменно проявляется у всех хорошо воспитанных людей даже тогда, когда им приходится говорить с самой последней куртизанкой.

-- Напротив, чересчур дорого, милостивый государь, и клянусь вам, меня страшно поразило то обстоятельство, что такой женщине, как я, еще можно было заплатить пятьдесят луидоров.

-- Выстоите гораздо дороже, и я вам докажу это. Ах, не возражайте мне, потому что вы не понимаете меня, а кроме того, -- прибавил незнакомец, наклонившись в сторону...

-- Что -- кроме того?

-- ...кроме того, сейчас мне необходимо сосредоточить все мое внимание.

-- Значит, мне надо молчать?

-- Нет, наоборот, говорите со мной.

-- Да о чем же?

-- Ах! Да обо всем, о чем хотите, Бог мой! Говорите мне хоть о погоде, мне все равно, лишь бы мы имели вид, что заняты разговором.

-- Хорошо, но все же вы странный человек.

-- Берите меня под руку и пойдем.

И они принялись расхаживать по залу. Ее фигура грациозно покачивалась. Изящная головка, хотя и в капоре, гибкая шея, которую не могло скрыть даже домино, были так восхитительны, что ими не мог не залюбоваться всякий истинный ценитель женской красоты. В те времена рыцарской галантности на подобных балах зритель следил за походкой женщины с таким же любопытством, с каким в наши дни некоторые знатоки следят за бегом породистой лошади.

Так прошло несколько минут. Наконец Олива попробовала обратиться к своему спутнику с каким-то вопросом.

-- Тише! -- остановил ее незнакомец. -- Нет, пожалуй, лучше говорите, и даже сколько хотите, но не принуждайте меня отвечать вам. Только вот что: при разговоре изменяйте голос, держите голову прямо и проводите веером по шее.

Она исполнила все в точности.

В это время наша парочка как раз поравнялась с группой раздушенных мужчин, в центре которой шел господин изящного сложения, со свободными и изысканными манерами, разговаривавший с тремя своими спутниками, которые, казалось, слушали его очень почтительно.

-- А кто тот молодой человек? -- спросила Олива. -- О! Прелестное жемчужно-серое домино!

-- Это граф д'Артуа, -- ответил незнакомец, -- но ради Бога, не говорите больше ничего!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I.
Кардинал потрясен

Услышав имя графа д'Артуа, произнесенное ее спутником в голубом домино, Олива была совершенно озадачена; она посторонилась, чтобы лучше видеть, и старалась держаться прямо, следуя несколько раз повторенному замечанию; в это время два других домино, отделившись от шумной и болтливой толпы, удалились в боковую галерею, где не было скамеек.

Там образовалось что-то вроде пустынного островка, к которому время от времени подходили толпы гуляющих, оттесненные от середины залы,

-- Обопритесь на эту колонну, графиня, -- сказал голос, который привлек внимание человека в голубом домино.

И почти в то же время высокое оранжевое домино, походка которого изобличала скорее человека делового, нежели ловкого придворного, пробралось сквозь толпу и, подойдя к голубому домино, сказало:

-- Это он.

-- Хорошо, --отвечало последнее и жестом отпустило собеседника.

-- Послушайте, дружок, -- сказал тогда человек в голубом домино на ухо Оливе, -- теперь мы повеселимся.

-- Я очень не прочь сделать это, так как вы уже два раза меня опечалили: во-первых, лишив Босира, с которым мы так много смеялись, во-вторых, напоминая о Жильбере, из-за которого я столько раз плакала.

-- Я заменю вам и Босира, и Жильбера, -- сказало серьезно голубое домино.

Николь вздохнула в ответ.

-- Я от вас не потребую любви, поймите, я прошу вас разрешить мне устроить вашу жизнь, то есть исполнять все ваши фантазии, с тем чтобы время от времени и вы бы исполняли мои. И вот что мне теперь пришло в голову.

-- Что же?

-- Черное домино, которое вы там видите, -- это немец, один из моих приятелей.

-- А!

-- Нечестный друг, который отказался приехать на бал по причине головной боли.

-- И которому вы также сказали, что не поедете.

-- Именно.

-- Он с женщиной?

-- Да.

-- Кто она?

-- Я ее не знаю. Мы к ним подойдем, не правда ли? Нужно выдать вас за немку; вы не скажете ни слова, чтобы ваше парижское произношение не выдало вас.

-- Отлично. И вы будете его интриговать?

-- О, за это я берусь. Начните с того, что укажите мне на него вашим веером.

-- Вот так?

-- Да, так. И говорите мне на ухо.

Олива повиновалась с покорностью и сметливостью, которые очаровали ее спутника.

Черное домино, для которого все это делалось, стояло повернувшись спиной к зале и разговаривало с дамой, сопровождавшей его. Дама, глаза которой блестели под маской, заметила жест Оливы.

-- Послушайте, ваше преосвященство, вон две маски, которые говорят о нас.

-- О, не беспокойтесь, графиня, нас невозможно узнать. Позвольте мне, так как мы уже все равно на пути к гибели, повторить вам, что я не знаю более очаровательной талии, более жгучего взгляда, чем ваши. Позвольте мне сказать вам...

-- ...все, что говорят под маской.

-- Нет, графиня, все, что говорится...

-- Не продолжайте, вы погубите вашу душу... а что еще опаснее, наши шпионы услышат нас.

-- Шпионы! -- вскричал кардинал взволнованно.

-- Да, вот они решились и подходят к нам.

-- Измените хорошенько голос, графиня, если вам придется говорить.

-- И вы также, ваше преосвященство.

Олива и голубое домино действительно приближались.

Человек в голубом обратился к кардиналу:

-- Маска!

И он наклонился к уху Оливы, которая сделала ему утвердительный знак.

-- Что тебе нужно? -- спросил кардинал, изменяя голос.

-- Дама, которая меня сопровождает, поручает мне задать тебе несколько вопросов.

-- Только поторопись! -- сказал де Роган.

-- И пусть они будут очень нескромны, -- прибавила писклявым голосом госпожа де ла Мотт.

-- До того нескромны, что, несмотря на свое любопытство, ты не услышишь их.

И он наклонился к уху Оливы, которая сохраняла то же выражение лица.

Тогда незнакомец обратился к кардиналу с вопросом на совершенно чистом немецком языке.

-- Ваше преосвященство, вы влюблены в даму, которая с вами?

Кардинал вздрогнул.

-- Вы сказали -- "ваше преосвященство"? -- спросил он.

-- Да, ваше преосвященство.

-- Так вы ошибаетесь, и я не тот, за кого вы меня принимаете.

-- О, не скрывайтесь, господин кардинал, это бесполезно, если бы даже я вас не знал, то дама, которая со мной, сейчас же узнала бы вас.

Он наклонился к Оливе и тихо сказал:

-- Сделайте утвердительный знак и повторяйте его всякий раз, когда я сожму вам руку.

Она исполнила просьбу своего спутника.

-- Вы меня удивляете, -- сказал растерявшийся кардинал. -- Кто же та дама, которая с вами?

-- О, ваше преосвященство, я думаю, что вы уже ее узнали. Она сейчас же угадала, что это вы. Правда, что ревность...

-- Ваша дама ревнует меня? -- вскричал кардинал.

-- Я так не сказал, -- отвечал незнакомец с некоторым высокомерием.

-- Что же вам говорят? -- спросила с живостью графиня де ла Мотт, которой этот разговор на немецком языке, совершенно для нее непонятном, был чрезвычайно неприятен.

-- Ничего, ничего.

Графиня нетерпеливо топнула ногой.

Кардинал обратился к Оливе.

-- Скажите одно слово, я вас прошу, одно слово, и я обещаю узнать вас по звуку вашего голоса.

Г-н де Роган говорил по-немецки, Олива не поняла ни слова и наклонилась к голубому домино.

-- Я вас умоляю, -- прошептало оно, -- не говорите.

Эта таинственность подстегнула любопытство кардинала. Он прибавил:

-- Одно немецкое слово не может вас скомпрометировать.

Голубое домино, делая вид, что повинуется приказанию Оливы, возразило тотчас:

-- Господин кардинал, вот подлинные слова дамы: "Тот, чья мысль не занята предметом обожания постоянно, чье воображение не поглощено им во время разлуки, тот не любит по-настоящему и напрасно стал бы говорить о своем чувстве".

Кардинал был, казалось, поражен смыслом этих слов. Во всей его фигуре, на лице выразилось одновременно удивление, уважение и восторженная преданность, потом его руки опустились.

-- Нет, невозможно! -- проговорил он по-французски.

-- Что -- невозможно?! -- вскричала графиня де ла Мотт, которая с жадностью ухватилась за это единственно доступное ей из всего разговора слово.

-- Ничего, ничего.

-- В самом деле, ваше высокопреосвященство, вы заставляете меня играть жалкую роль, -- сказала она с досадой.

И она оставила руку кардинала. Но тот не только не предложил ей снова руки, но, казалось, и не заметил ее движения, так как все его внимание было поглощено дамой, которую он считал немкой.

-- Сударыня, -- обратился де Роган к ней, -- слова, которые ваш спутник передал мне от вашего имени, -- это немецкие стихи, читанные мной в одном доме, может быть, известном вам?

И он легко пожал руку незнакомки.

Олива, скрытая маской и стоявшая абсолютно прямо, кивнула в ответ.

Кардинал вздрогнул.

-- Этот дом, -- продолжал он нерешительно, -- не назывался ли Шенбрунн?

-- Да, -- прошептала Олива.

Стихи были написаны на столе из черешневого дерева золотым острием, которым водила царственная рука.

-- Да, -- согласно кивнула Олива.

Кардинал остановился. В нем совершился переворот. Он пошатнулся и протянул руку, как бы ища опоры.

Графиня де ла Мотт, стоя в двух шагах, следила за исходом этой странной сцены.

Кардинал коснулся руки голубого домино.

-- И вот, -- сказал он, -- продолжение: "Но тот, кто постоянно занят любимым предметом, кто угадывает его по аромату цветка, несмотря на непроницаемый покров, тот может молчать, говорит его сердце, он счастлив, когда другое сердце понимает его".

-- А, да тут говорят по-немецки! -- сказал вдруг молодой и свежий голос, который раздался из группы, присоединившейся к кардиналу. -- Послушаемте, что это такое. Вы, маршал, понимаете немецкий язык?

-- Нет, ваше высочество.

-- А вы, Шарни?

-- О да, ваше высочество.

-- Граф д'Артуа! -- сказала Олива, прижимаясь к голубому домино, потому что четыре маски слишком бесцеремонно ее сжали.

Громкие звуки труб раздались из оркестра, и пудра, сыпавшаяся с волос танцующих, наполнила всю залу как бы душистыми облаками, которые казались золотистыми от света люстр.

Неожиданно те же четыре маски теснят и его. Голубое домино почувствовало, что его толкают.

-- Осторожно, господа, -- раздался повелительный голос.

-- Вы видите, что нас толкают, -- сказал граф д'Артуа, который тоже был в маске. -- Извините.

-- Уедемте, уедемте, кардинал! -- сказала тихо графиня де ла Мотт.

В ту же минуту невидимая рука сдернула капюшон с Оливы -- маска ее развязалась и упала. На мгновение в полусвете, пробивавшемся там, где нижняя галерея нависала над партером, стало видно ее лицо.

У голубого домино вырвался крик притворного беспокойства, у Оливы -- крик ужаса.

Вслед за этим двойным восклицанием раздалось еще несколько возгласов, выражавших удивление.

Кардинал едва не лишился чувств. Если бы он упал в эту минуту, то упал бы на колени. Графиня де ла Мотт поддержала его.

Новый наплыв масок отделил графа д'Артуа от кардинала и графини де ла Мотт.

Человек в голубом домино движением, быстрым как молния, опустил капюшон Оливы и завязал маску, потом подошел к кардиналу и пожал ему руку.

-- Вот, -- сказал он, -- непоправимое несчастье, вы видите, что честь этой дамы в ваших руках.

-- О, что вы говорите, -- прошептал кардинал, кланяясь.

И дрожащей рукой отер пот со лба.

-- Уедем скорее, -- сказало голубое домино Оливе.

И они исчезли.

"Теперь я знаю, что кардинал считал невозможным, -- сказала сама себе графиня де ла Мотт. -- Он принял эту женщину за королеву, и ''королева" вызвала в его душе бурю чувств. Что ж, еще одно ценное для меня наблюдение!"

-- Не хотите ли уехать с бала, графиня? -- сказал де Роган слабым голосом.

-- Как вам угодно, ваше высокопреосвященство, -- отвечала спокойно Жанна.

-- Он не слишком-то интересен, не правда ли?

-- Да, я не нахожу тут ничего привлекательного.

Они с трудом прокладывали себе дорогу между разговаривающими. Кардинал, будучи высок ростом, смотрел во все стороны с надеждой увидеть исчезнувшее видение.

Но голубые, красные, желтые, зеленые и серые домино мелькали перед его глазами как в тумане, и их цвета, сливаясь, проступали словно сквозь кристаллическую призму.

Все казалось ему издали голубым, но, подходя ближе, он видел, что ошибся.

В таком настроении дошел он до кареты, которая ожидала его и его даму.

Прошло уже минут пять, как карета тронулась с места, а прелат еще не проронил ни единого слова.

II.
Сафо

Графиня де ла Мотт, которая не забывала о себе, вывела прелата из задумчивости.

-- Куда везет меня эта карета? -- спросила она.

-- Графиня, -- вскричал кардинал, -- не бойтесь ничего! Вы поехали сегодня из вашего дома, и карета везет вас обратно, в ваш дом.

-- Мой дом!.. В предместье?

-- Да, графиня... Дом слишком маленький, чтобы стать вместилищем для многочисленных прелестей, коими вы украшены.

Говоря так, принц взял руку Жанны и любезно поцеловал ее.

Карета остановилась перед маленьким домиком, где должна была поселиться очаровательная графиня.

Жанна с легкостью выпрыгнула из кареты, кардинал намеревался за ней следовать.

-- Не стоит трудиться, ваше высокопреосвященство, -- тихо сказал этот демон в женском обличье.

-- Как, графиня, -- не стоит трудиться, чтобы провести с вами несколько часов?

-- Чтобы спать, ваше высокопреосвященство, -- сказала Жанна.

-- Но я уверен, что у вас найдется несколько спален, графиня.

-- Для меня -- да, но для вас...

-- Для меня -- нет?

-- Нет еще, -- сказала она таким вкрадчиво-фривольным тоном, что отказ равнялся обещанию.

-- Так прощайте же, -- проговорил кардинал, так сильно задетый, что забыл на минуту всю сцену на балу.

-- До свидания, ваше высокопреосвященство.

-- А в сущности, так лучше, -- закончил он, уезжая.

Жанна вошла одна в свой новый дом.

Шесть лакеев, сон которых был прерван стуком в дверь, вытянулись в ряд в передней.

Жанна оглядела их с видом спокойного превосходства.

-- А горничная? -- сказала она.

Один из лакеев почтительно приблизился.

-- Две женщины ожидают вас в комнате, -- сказал он.

-- Позовите их.

Лакей повиновался. Через несколько минут вошли две женщины.

-- Где вы обыкновенно спите? -- спросила Жанна.

-- Там, где вы прикажете, сударыня, -- ответила старшая из них, -- мы еще не устроились здесь.

-- Ключи от комнаты?

-- Вот они, сударыня.

-- Хорошо, вы сегодня не будете ночевать здесь.

Женщины с удивлением посмотрели на свою госпожу.

-- У вас есть помещение вне этого дома?

-- Конечно, сударыня, но уже поздно. Во всяком случае, если вам угодно остаться одной...

-- Эти люди вас проводят, -- прибавила графиня, отпуская всех лакеев, еще более довольных этим, чем горничные.

-- А когда прикажете нам возвратиться? -- сказал робко один из них.

-- Завтра в полдень.

Шесть лакеев и две женщины переглянулись, потом, повинуясь повелительному взгляду Жанны, направились к двери.

Жанна сама проводила их до выхода и, прежде чем запереть дверь, спросила:

-- Нет ли еще кого в доме?

-- Нет, сударыня, не будет никого. Но невозможно, чтобы вы оставались тут совершенно одна, без посторонних; нужно, чтобы хоть одна женщина оставалась в буфете или просто где-нибудь в доме.

-- Мне ничего не нужно.

-- Может случиться пожар, вам, сударыня, может сделаться дурно.

-- Покойной ночи, идите все.

Она вынула свой кошелек.

-- И вот вам подарок в честь начала службы у меня.

В ответ на это раздались веселые восклицания с выражением благодарности прислуги, привыкшей служить в хороших домах. Все исчезли, кланяясь до земли.

Жанна, стоя за дверью, слушала, что они говорили. Они обменивались своими замечаниями о том, что судьба послала им странную госпожу. Когда шум голосов и шагов замер в отдалении, Жанна заперла задвижки и сказала торжествующим тоном:

-- Я здесь одна, здесь, у себя в доме!

Она взяла подсвечник с тремя свечами и зажгла их от свечей, горевших в сенях, потом заперла также задвижки у тяжелой двери в передней.

Тогда началась немая и странная сцена, которая могла бы заинтересовать одного из тех ночных зрителей, которых воображение поэта заставляет носиться над городами и дворцами.

Жанна обходила свои владения, она с интересом рассматривала комнату за комнатой, весь дом. Теперь каждая подробность получала в ее глазах большее значение, так как она относилась ко всему не с любопытством посетителя, а сознавая, что все это -- ее собственность.

В нижнем этаже, покрытом обоями и резными украшениями, находились ванные, службы, столовая, три гостиные и два кабинета для приемов.

Эти обширные комнаты не были особенно богато убраны, но в них видна была роскошь покоев знатного барина. Дом не был отделан заново, и он бы меньше понравился Жанне, будь он меблирован только накануне, нарочно для нее.

Все эти старинные вещи, на которые с пренебрежением смотрят модные дамы, все эта мебель с великолепной резьбой из черного дерева, люстры с хрустальными подвесками, из позолоченных подсвечников которых возвышались блестящие лилии между розовыми свечами, готические часы, покрытые великолепной резьбой и эмалью, ширмы, вышитые китайскими фигурами, огромные японские вазы, наполненные редкими цветами, рисунки над дверьми с серыми тенями во вкусе Буше или Ватто -- все это приводило новую хозяйку в неописуемый восторг.

Здесь, на камине, два золотых тритона поддерживали пучки коралловых ветвей, на которых, как плоды, висели всевозможные золотые вещи, бывшие в употреблении в то время. Далее, на золоченом консоле на белом мраморном пьедестале возвышался огромный слон из халцедона бледно-зеленого цвета, в ушах которого находились сапфирные сережки и на спине башня с флаконами духов.

Книги для женского чтения, позолоченные и раскрашенные, блистали на этажерках розового дерева, по углам которых шли золотые арабески.

Кроме того, мебель во всей комнате была покрыта тонкими гобеленовыми тканями, произведениями искусства, которые на самой фабрике стоили сто тысяч ливров. Мебель наполняла маленькую гостиную, серую с золотом, в каждом простенке которой находилась продолговатая картина кисти Вернэ или Греза. Рабочий кабинет был убран лучшими портретами Шардена и самыми изящными произведениями из глины Клодиона. Тут ничто не говорило о торопливости богатого выскочки, удовлетворявшего свои фантазии или прихоти своей любовницы, но был виден долгий и кропотливый труд духовно богатых лиц, которые прибавляют к сокровищам, собранным их отцами, сокровища для своих детей.

Жанна сначала осмотрела все разом, прошла по всем комнатам, а потом начала входить в подробности.

Так как домино ей мешало и корсет сдавливал ее, она вошла в спальню, наскоро разделась, надела шелковый стеганый пеньюар -- прелестный костюм, который наши бабушки, не слишком разборчивые в выражениях, когда нужно было определить полезную вещь, называли таким именем, которое мы не решаемся написать. Дрожа от волнения, она легко поднималась по лестнице со свечой в руке. Ее обнаженные плечи едва прикрывались атласным пеньюаром, и тонкая стройная нога виднелась из-под складок короткого платья.

Освоившись с уединением и совершенно уверенная, что никто не может ее видеть, она быстро переходила из комнаты в комнату, не заботясь о том, что от движения воздуха при проходе в дверях ее пеньюар спадал и раскрывался, так что ее прелестные ножки были вполне видны.

А когда она подымала руку, чтобы отворить дверцу шкафа, виднелись ее круглые плечи с золотистым рубенсовским оттенком. Как же должны были тогда радоваться невидимые духи, скрывавшиеся за обоями, прятавшиеся за картинами, заполучив в свое владение такую прелестную хозяйку, которая в свою очередь считала их своей собственностью!

Обойдя весь дом, она вернулась в спальню утомленная, запыхавшаяся, со свечой, три четверти которой уже сгорело. Эта комната была обтянута голубым атласом с вышитыми по нему фантастическими цветами.

Жанна не успела все увидеть, все сосчитать, ее взгляд и рука с любовью останавливались на всем. Теперь она могла полюбоваться сама собой.

Она поставила свечу на севрский столик с золотой решеткой, вдруг ее глаза остановились на мраморной статуе Эндимиона, откинувшегося в упоении любви, -- изящной и сладострастной фигуре работы Бушар- дона, возвышавшейся на темно-красном порфировом пьедестале.

Жанна затворила двери, спустила портьеру, задернула занавеси в своей комнате, и, возвратясь к статуе, пожирала глазами этого прекрасного любовника Дианы, которая давала ему последний поцелуй, улетая на небо.

Жанна была утомлена. Веки ее опустились, голова со вздохом склонилась на грудь, и, объятая сном, Жанна упала на кровать.

Фитиль свечи вспыхнул в последний раз среди растопленного воска, в последний раз распространилось его благоухание, и все погасло.

III.
Академия г-на Босира

Босир буквально исполнил совет голубого домино, он отправился в так называемую академию.

Достойный друг Оливы, привлекаемый огромной суммой в два миллиона, он очень боялся быть исключенным своими товарищами, так как они пока еще не сообщили ему этого выгодного плана.

Он знал, что академики не слишком церемонятся между собой, и торопился, потому что отсутствующие всегда виноваты, когда присутствующие хотят воспользоваться их отсутствием.

Босир приобрел между членами академии репутацию ужасного человека. Это было неудивительно" и приобрести ее было нетрудно, так как Босир прежде был полицейским, носил мундир, умел подбочениться с воинственным видом, положа руку на эфес шпаги. Он имел привычку при каждом слове нахлобучивать шляпу на глаза. Все эти приемы для людей, не отличавшихся храбростью, казались очень страшными, особенно если эти люди должны были бояться скандала, дуэли или не желали привлечь к себе внимание полиции.

Босир хотел отомстить за то пренебрежение, которое ему выказывали, задав страху товарищам игорного дома на улице По-де-Фер.

От ворот Сен-Мартен до церкви Сен-Сюльпис неблизко, но Босир был богат, он бросился в фиакр, обещая кучеру пятьдесят су, что равнялось одному ливру, -- по ценам тогдашнего времени ночной проезд стоил столько же, как теперь дневной.

Лошади понеслись. Босир придал себе сердитый вид и несмотря на то, что у него не было ни шляпы, ни шпаги, так как он был в домино, он являл собой довольно зловещую фигуру, так что мог испугать запоздавшего прохожего.

Его появление в академии произвело некоторое волнение.

В первой комнате, красивой, серой зале, освещенной люстрой со множеством карточных столов, находилось до двадцати игроков, которые пили пиво и сироп и улыбались нескольким женщинам, бывшим тут, ужасно нарумяненным, которые смотрели к ним в карты.

На главном столе играли в фараон. Ставки были незначительны, и оживление за столом было пропорционально ставкам.

Когда вошел Босир, который мял свой капюшон, заворачиваясь в складки домино, некоторые женщины принялись хихикать, отчасти подсмеиваясь, а отчасти стараясь завлечь его. Босир был видный мужчина, и дамы не были к нему жестоки.

Как будто ничего не слыша и не видя, он подошел к столу, стараясь, чтобы кто-нибудь обратил внимание на его дурное расположение духа.

Один из игроков, имевший неподходящий для данного места вид старого капиталиста, не лишенный, впрочем, добродушия, первым обратился к Босиру:

-- Черт возьми, кавалер, вы возвращаетесь с бала, а на вас лица нет.

-- Это правда, -- сказали дамы.

-- Не теснит ли вас домино, любезный кавалер? -- спросил другой игрок.

-- Меня давит, но не домино, -- отвечал Босир.

-- Да, да, -- сказал банкомет, который только что сгреб несколько луидоров, -- кавалер Босир нам изменил. Разве вы не видите, что он был на балу в опере, там ему представился счастливый случай поставить хорошую ставку, но, однако, он проиграл?

Начались насмешки и сожаления, сообразно характеру каждого. К сострадающим примкнули и женщины.

-- Это неправда, что я был неверен моим друзьям, -- возразил Босир, -- я не способен на неверность! Вот некоторые из моих знакомых -- те действительно изменяют своим друзьям.

И чтобы придать больше значения своим словам, он сделал свое обычное движение, желая надвинуть шляпу на глаза, но, по несчастью, вместо шляпы надвинул капюшон, что придавало ему не серьезный, как он желал, а смешной вид.

-- Что хотите вы сказать, любезный кавалер? -- спросили двое или трое из его товарищей.

-- Я знаю, что хочу сказать, -- отвечал Босир.

-- Но для нас этого недостаточно, -- заметил веселый старичок.

-- С вас хватит, господин капиталист, -- неловко отвечал Босир.

Довольно выразительный взгляд банкомета дал понять Босиру, что его фраза была неуместна. Действительно, в здешнем обществе не следовало делать различия между теми, которые платили, и теми, которые клали деньги в карманы.

Босир понял, но уже не мог сдержаться. Трусу, который храбрится, труднее остановиться, чем действительно храброму человеку.

-- Я думал, что у меня здесь есть друзья, -- сказал он.

-- Но... да, -- отвечало несколько голосов.

-- Ну... так я ошибся.

-- Почему ты так думаешь?

-- Потому что вижу: многие вещи здесь делаются без меня.

Банкомет сделал незаметный знак -- за этим последовали новые уверения присутствующих членов общества в своей честности.

-- Довольно того, что я знаю, -- сказал Босир, -- и ложные друзья будут наказаны.

По привычке он хотел схватиться за рукоятку шпаги, но его рука опустилась на карман, наполненный луидорами, звон которых выдал его.

-- О, -- вскричали две дамы, -- сегодня для господина Босира удачный вечер!

-- Да, -- лукаво заметил банкомет, -- мне кажется, что если он и проиграл, то проиграл не все, и что если он и изменил своим знакомым, то это не безвозвратно. Сделайте же ставку, дорогой кавалер.

-- Благодарю, -- сухо сказал Босир. -- Так как здесь каждый сохраняет для себя то, что у него есть, я поступлю так же.

-- Черт возьми, что ты хочешь этим сказать? -- угрожающе прошипел кто-то из игроков.

-- Мы сейчас объяснимся.

-- Играйте же, -- сказал банкомет.

-- Луидор, -- сказала одна из дам, прижимаясь к плечу Босира, чтобы быть по возможности ближе к карману с деньгами.

-- Я играю только на миллионы, -- дерзко отвечал Босир, -- и, право, не понимаю охоты играть, чтобы выиграть луидор. Итак, господа, так как дело идет о миллионах, хотя этого и не подозревают, то прочь ставки в один луидор! Ставьте миллионы, миллионеры!

Состояние Босира было до такой степени возбужденное, что он вышел за пределы здравого смысла. Им овладело опьянение, худшее, чем от вина. Вдруг он почувствовал сзади удар по ногам; удар был настолько силен, что заставил его сразу замолчать.

Он обернулся и увидел возле себя человека высокого роста, с оливковым цветом лица, державшегося прямо, в платье, которое было разорвано; его черные глаза блестели, как горячие уголья.

На гневное движение, вырвавшееся у Босира, эта странная личность отвечала церемонным поклоном, сопровождавшимся пронзительным взглядом.

-- Португалец! -- воскликнул Босир, пораженный вежливым поклоном человека, который только что его ударил.

-- Португалец! -- повторили дамы, которые оставили Босира и бросились ухаживать за иностранцем.

Португалец был действительно любимцем здешних дам, которым он не делал комплиментов под предлогом того, что не говорит по-французски, но постоянно привозил лакомства, завернутые иногда в банковские билеты в пятьдесят и шестьдесят ливров.

Босир знал португальца как члена этого общества.

Португалец всегда проигрывал обычным посетителям игорного дома. Он, как правило, определял сто луидоров в неделю для своих ставок и аккуратно эту сумму просаживал.

Он служил приманкой для общества. В то время как он позволял себя ощипывать, его сообщники подчистую обыгрывали привлеченных игроков.

А потому члены общества считали португальца полезным человеком, а обычные посетители -- приятным. Босир чувствовал к нему тайное уважение, которое вообще внушает нам то, чего мы не понимаем, если даже к этому примешивается недоверие.

Поэтому, получив удар по икрам, Босир замолчал в ожидании и сел.

Португалец занял место за игорным столом, поставил двадцать луидоров, и в четверть часа все они перешли к шести понтерам, которые на минуту забыли удары, нанесенные им банкометом и его сообщниками.

На стенных часах пробило три часа. Босир допивал стакан пива.

Вошли два лакея. Как и всегда по окончании игры, банкомет высыпал свои деньги в ящик стола с двойным дном, потому что по правилам общества, основанным на доверии между его членами, общая сумма никогда не находилась в полном распоряжении одного из них.

В примечании к этому правилу сказано было, что, во-первых, у банкомета не должно быть длинных рукавов и, во-вторых, окне имеет права носить денег при себе.

Такое установление лишало его возможности припрятывать деньги в рукавах. К тому же общество оставляло за собой право обыскивать его на случай, если он будет заподозрен в том, что успел опустить в свой карман часть выигранной суммы.

Итак, лакеи принесли членам кружка плащи, шинели и шпаги. Некоторые из удачливых игроков вышли под руку с дамами. Те, которым не посчастливилось, уселись в дурном расположении духа в носилки, которые были еще тогда в употреблении в этих мирных кварталах, и игорная зала осталась погруженной в темноту.

Босир завернулся в свое домино, как бы намереваясь тоже отправиться в путь, однако не стал покидать первого этажа и, когда затворилась дверь за удалившимися посетителями, возвратился в залу, где уже собрались двенадцать других членов общества.

-- Наконец-то теперь мы объяснимся, -- сказал Босир.

-- Зажгите кинкет и не говорите так громко, -- сказал холодно португалец на чистом французском языке. Сам он зажег свечу, стоявшую на столе.

Босир проворчал что-то, на что никто не обратил внимания. Португалец занял место банкомета. Присутствующие осмотрели, хорошо ли заперты ставни и двери и плотно ли задернуты занавеси. Затем все уселись в молчании, облокотившись на зеленое сукно, с напряженным любопытством.

-- Я желаю сделать важное сообщение, -- сказал португалец. -- По счастью, я пришел вовремя, потому что у господина Босира сегодня вечером ужасно чесался язык...

Босир хотел возразить.

-- Молчите, -- остановил его португалец, -- не нужно лишних слов. Вы и так уже наговорили более чем неблагоразумные вещи. Допускаю, что вам была известна моя мысль. Однако вы умный человек и сами могли бы догадаться, что самолюбие надо смирять, когда речь идет об интересах дела.

-- Я не понимаю, -- сказал Босир.

-- Мы тоже не понимаем, -- заявила почти вся компания.

-- Дело в том, что господин Босир хотел показать, что он первым напал на мысль об этом предприятии.

--- О каком предприятии? -- спросили заинтересованные слушатели.

-- О приобретении двух миллионов! -- вскричал Босир торжественным тоном.

-- Двух миллионов! -- вскричали члены общества.

-- Но, во-первых, -- перебил его португалец, -- вы преувеличиваете, невозможно, чтобы дело устроилось так. Я вам сейчас докажу.

-- Никто из нас не понимает, что вы хотите сказать! -- воскликнул банкомет.

-- Но тем не менее мы слушаем внимательно, -- прибавил другой.

-- Говорите первым, -- сказал Босир.

-- Охотно.

Португалец налил себе огромный стакан и выпил его, оставаясь все так же холодно-спокойным.

-- Я убежден, -- сказал он, -- что ожерелье не стоит более миллиона пятисот тысяч ливров. Я говорю не для господина Босира.

-- А, дело вдет об ожерелье, -- сказал Босир.

-- Да, а разве это не то самое дело, о котором вы говорили?

-- Может быть.

-- Теперь он будет скрытничать, после того как столько разболтал.

И португалец пожал плечами.

-- Я, к сожалению, вижу, что вы принимаете тон, который мне не нравится, -- сказал Босир, начиная петушиться.

-- Потише, потише, -- остановил его португалец, -- вы потом сообщите то, что хотели, но сначала то, что мне нужно сказать; времени терять нельзя, потому что посланник приедет самое позднее через неделю.

"Что за путаница, -- думало собрание, трепеща от волнения. -- Что все это значит?"

-- Вот дело в двух словах, -- сказал португалец. -- Господа Бемер и Боссанж предложили королеве купить ожерелье ценой в миллион пятьсот тысяч ливров. Королева отказалась. Бриллиантщики не знают, что с ним делать, и прячут его. Они в большом затруднении, потому что ожерелье может быть куплено только особой из царского дома. Ну... я нашел такую особу, которая купит ожерелье, и оно появится на свет из-под замков Бемера и Боссанжа.

-- Эта особа?.. -- насторожились члены общества.

-- Моя государыня, королева Португальская.

И португалец с гордостью выпрямился.

-- Теперь мы понимаем меньше, чем прежде, -- сказали собеседники.

"А я уже ровнехонько ничего не понимаю", -- подумал Босир.

-- Объяснитесь подробнее, дорогой господин Маноэль, -- произнес он вслух. -- Частные размолвки должны быть забыты ввиду общего интереса. Мысль принадлежит вам, я откровенно признаюсь в этом. Я отказываюсь от всех прав на нее, но, ради Бога, говорите яснее.

-- Давно бы так, -- смягчился Маноэль, осушая вторую чашу. -- Сейчас я разъясню, в чем тут дело.

-- Нам уже известно, что существует ожерелье ценой в миллион пятьсот тысяч ливров, -- сказал банкомет. -- Вот главный пункт.

-- И ожерелье находится в сундуке у господ Бемера и Боссанжа. Вот второй пункт, -- продолжил Босир.

-- Но дон Маноэль сказал, что ее величество, королева Португальская, покупает ожерелье. Вот что нас сбивает с толку.

-- А, однако, все совершенно ясно, -- промолвил португалец. -- Нужно только слушать внимательно то, что я говорю. Место посланника не занято, остается промежуток в неделю до прибытия нового посланника, господина де Суза.

-- Хорошо, -- согласился Босир.

-- И кто же может помешать в эти восемь дней новому посланнику, желающему поскорее увидеть Париж, приехать и устроиться?

Присутствующие переглянулись в удивлении.

-- Поймите же, -- сказал с живостью Босир, -- дон Маноэль хочет дать вам понять, что посланник может прибыть или настоящий, или фальшивый.

-- Именно, -- прибавил португалец. -- Если бы прибывший посланник пожелал приобрести ожерелье для ее величества королевы Португальской, разве не имел бы он на это право?

-- Еще бы, -- закивали присутствующие.

-- Тогда он вступает в переговоры о покупке с господами Бемером и Боссанжем. Вот и все.

-- Совершенно так.

-- Однако же, когда покупают, то нужно и платить, -- заметил банкомет.

-- Конечно, так, -- сказал португалец.

-- Бемер и Боссанж не отдадут ожерелье в руки посланника, будь он сам Суза, не имея верных гарантий.

-- О, я уже подумал об этом, -- сказал будущий посланник.

-- Что же вы придумали?

-- Дом посольства, как мы уже сказали, теперь не занят?

-- Да.

-- Там теперь находится только канцлер, добрый малый, француз, который говорит по-португальски так же дурно, как все французы, и который в восторге, если португалец беседует с ним по-французски, потому что не ставит его в затруднительное положение, или, если француз, знающий португальский не лучше, чем он, изъясняется с ним на этом языке.

-- И что же? -- спросил Босир.

-- Господа, мы явимся к этому добряку, имея все внешние атрибуты новых представителей посольства.

-- Внешние атрибуты -- это хорошо, -- сказал Босир, -- но лучше всею бы иметь бумаги.

-- Будут и бумаги, -- отвечал лаконично дон Маноэль.

-- Все согласятся, -- сказал Босир, -- что господин Маноэль -- драгоценный человек.

-- Когда при помощи бумаг канцлер удостоверится в том, что наше представительство действительно настоящее, тогда мы поселимся в доме посольства.

-- Уж не слишком ли смело? -- прервал Босир.

-- Тут нужно действовать смело, -- сказал португалец.

-- Конечно, так, -- подтвердили другие члены общества.

-- Но канцлер? -- заметил Босир.

-- Мы уже сказали, что его нетрудно будет убедить.

-- Если бы он оказался менее доверчивым, то, прежде чем у него явилось бы сомнение, ему бы дана была отставка.

-- Конечно.

-- Итак, как только мы устроимся в посольстве, первым делом нашим будет отправиться к господам Бемеру и Боссанжу.

-- Нет, так нельзя, -- сказал с живостью Босир. -- Вы, кажется, не знаете одного из главных условий, которое мне известно, потому что я живал при дворах. Никакая сделка не может быть начата посланником, прежде чем он не представится ко двору, а тут-то и появляется опасность. Знаменитый Риза-Бей, который был допущен к Людовику XIV в качестве посланника персидского шаха и имел дерзость поднести ему бирюзу, стоившую не более тридцати франков, -- Риза-Бей был очень силен в персидском языке, и к тому же в те времена не было во Франции ученых, которые могли бы изобличить его и доказать, что он приехал не из Исфагана. А мы будем сейчас же узнаны. Сразу увидят, что мы говорим по-португальски как чистые французы, и наш визит окончится тем, что нас отправят в Бастилию. Будем осторожны.

-- Ваше воображение увлекает вас слишком далеко, дорогой друг, -- сказал португалец. -- Мы не будем подвергать себя подобным опасностям и останемся спокойно сидеть дома.

-- Тогда Бемер не убедится в нужной нам степени, что мы -- португальцы и принадлежим к посольству.

-- Бемер поймет, что мы приехали во Францию просто с поручением купить ожерелье и что посланника сменили, покуда он был в дороге. Нам будет вручен только приказ занять его место, и этот приказ... если будет нужно, покажут господину Боссанжу, так как все равно его нужно будет предъявить канцлеру посольства. Надо только постараться не показывать приказа министрам короля, потому что они особенно недоверчивы и способны наделать нам пропасть неприятностей из-за мелочей.

-- О да, -- вскричали присутствующие, -- постараемся не иметь дела с министерством!

-- Ну а если бы Бемер и Боссанж потребовали...

-- Чего? -- спросил дон Маноэль.

-- Части уплаты?..

-- Это усложнило бы дело, -- сказал португалец, видимо опасаясь затруднений.

-- Знаете, господа, уж так водится, -- уточнил Босир, -- что, если посланник не имеет наличных денег, ему открывается его правительством кредит у кого-нибудь из банкиров.

-- Да, верно, -- сказали все члены общества.

-- А за неимением этого дело было бы проиграно, -- продолжал Босир.

-- Вы все время выискиваете, что может помешать делу, -- сказал с холодной резкостью Маноэль, -- и не пытаетесь найти ничего, что помогло бы его успешному окончанию.

-- Именно желая благополучного конца, я заранее представляю себе возможные затруднения... Постойте, я нашел.

Все присутствующие придвинулись ближе друг к другу.

-- В каждом посольстве есть касса.

-- Да, касса и кредит.

-- Не будем говорить о кредите -- он стоит слишком дорого. Чтобы приобрести кредит, нам нужны были бы лошади, экипажи, лакеи, мебель -- вся обстановка, необходимая для внушения доверия. Поговорим о кассе. Что вы думаете о той, которая находится в нашем посольстве?

-- Я всегда считал ее величество королеву Португальскую очень щедрой государыней. Касса, вероятно, не пуста.

-- Это мы увидим. Предположим, что в кассе ничего бы не было.

-- Что же, очень возможно, -- сказали, улыбаясь, все присутствующие.

-- Тогда нам нечего раздумывать... От лица посланника мы спросим у господ Бемера и Боссанжа, кто их корреспондент в Лиссабоне, и подпишем им сколько угодно векселей на требуемую сумму на имя этого корреспондента.

-- Вот и хорошо, -- сказал дон Маноэль величественно, -- я не входил в подробности, так как все мысли мои были поглощены более важными сторонами дела.

-- А это, последнее, отлично придумано, -- сказал банкомет с видимым удовольствием.

-- Теперь займемся распределением ролей, -- сказал Босир.

-- Посланник, конечно, некто иной, как дон Маноэль.

-- Тут не может быть и спору, -- хором подтвердили все присутствующие.

-- А господин Босир будет моим секретарем-переводчиком, -- прибавил дон Маноэль.

-- Как так? -- спросил Босир с некоторым беспокойством.

-- Я не должен произносить ни слова по-французски. Я выдаю себя за господина де Суза, которого хорошо знаю: если он говорит, что случается редко, то не иначе, как на своем родном языке. Вы же, напротив, господин Босир, так много путешествовали и имели дело с разными языками. Вы так хорошо говорите по-португальски...

-- Дурно, -- перебил Босир.

-- Достаточно, чтобы вас не считали парижанином.

-- Это правда... но...

-- И потом, -- продолжал дон Маноэль, устремив свои черные глаза на Босира, -- приносящие больше пользы получают и большие выгоды.

-- Само собой разумеется, -- сказали присутствующие.

-- Итак, решено: я -- секретарь-переводчик.

-- Поговорим же теперь о том, как устроить это дело, -- предложил банкомет.

-- Очень просто, -- пояснил дон Маноэль. -- Нас двенадцать человек?

-- Да, двенадцать, -- подтвердили члены общества.

-- Значит, каждому двенадцатая часть, -- прибавил дон Маноэль, -- с той оговоркой, что некоторые из нас будут иметь полторы доли, например я, так как мне принадлежит эта мысль и я беру на себя роль посланника; господин Босир также, потому что предвидел это дело и говорил о миллионах по приходе сюда.

Босир сделал утвердительный знак.

-- И еще, -- заявил португалец, -- следует дать полторы доли тому, кто будет продавать бриллианты.

-- О нет, -- вскричали в один голос возмущенные сообщники, -- этому ничего или не более как половинную долю.

-- Отчего же? -- спросил дон Маноэль. -- Мне кажется, что этот участник многим рискует.

-- Да, -- сказал банкомет, -- но зато он будет получать за труды, иметь премии и скидку по счетам, что все вместе составит порядочный барыш.

Все принялись хохотать: эти "честные" люди отлично понимали друг друга.

-- Итак, это устроено, -- подытожил Босир, -- подробности отложим до завтра, потому что теперь уже поздно.

Он думал об Оливе, которая одна осталась на балу с голубым домино, к коему, несмотря на всю его щедрость, любовник Николь не чувствовал слепого доверия.

-- Нет, нет, кончим лучше теперь. Какие же это подробности?

-- Нужна дорожная карета с гербами Суза, -- сказал Босир.

-- Рисовать гербы слишком долго, -- возразил дон Маноэль, -- краска будет долго сохнуть.

-- Тогда есть другое средство! -- воскликнул Босир. -- Карета посланника может сломаться дорогой, и он принужден будет взять экипаж своего секретаря.

-- Так у вас есть карета? -- спросил португалец.

-- Первая попавшаяся.

-- А ваши гербы?

-- Тоже первые попавшиеся.

-- Это упрощает дело. Побольше пыли, грязи на дверцах и заднике кареты, на том месте, где находятся гербы; и канцлер, кроме пыли и грязи, ничего не увидит.

-- Но остальная свита посольства? -- спросил банкомет.

-- Мы прибудем вечером, что более удобно для начала, а вы приедете завтра, когда уже мы вам проложим дорожку.

-- Очень хорошо.

-- Каждому посланнику, кроме секретаря, необходим камердинер, -- сказал дон Маноэль, -- обязанность очень деликатная.

-- Господин командор, -- начал банкомет, обращаясь к одному из присутствующих, имевшему вид пройдохи, -- вы можете взять на себя роль камердинера.

Командор поклонился.

-- А деньги для покупок? -- спросил дон Маноэль. -- У меня ничего нет.

-- У меня есть деньги, -- вмешался Босир, -- но они принадлежат моей любовнице.

-- Сколько есть в кассе? -- спросили члены общества.

-- Позвольте ваши ключи, господа, -- сказал банкомет.

Каждый из членов общества вынул маленький ключик, отворявший одну из двенадцати задвижек, которые запирали двойное дно знаменитого стола таким образом, что в этом честном обществе никто не мог открыть кассу без согласия одиннадцати остальных товарищей.

Началось с поверки.

-- Сто девяносто восемь луидоров сверх запасного капитала, -- сказал банкомет, за которым наблюдали.

-- Отдайте их мне и господину Босиру. Этого не слишком много, -- приказал Маноэль.

-- Отдайте две трети и оставьте одну треть для остального посольства, -- сказал Босир с великодушием, которое заслужило всеобщее одобрение.

Таким образом, дон Маноэль и Босир получили сто тридцать два луидора, а остальная часть суммы досталась другим.

Расстались, условились о часе свидания на другой день. Босир торопился, держа свое домино под мышкой, воротился на улицу Дофин , где он надеялся найти Оливу со всеми ее прежними добродетелями и с запасом новых луидоров.

IV.
Посланник

На другой день к вечеру дорожная карета въехала в Париж через заставу Анфер; она была так покрыта пылью и грязью, что никто бы не мог рассмотреть ее гербов. Четыре лошади, запряженные в нее, скакали во весь опор. Кучера, как говорится, везли по-царски.

Карета остановилась перед отелем довольно красивого вида на улице Жюсьен.

В дверях отеля стояли в ожидании два человека. Костюм одного из них был довольно изыскан; у другого же было что-то вроде ливреи, общей для всех мелких чиновников различных судебных учреждений.

Этот второй походил на швейцара в парадном костюме.

Карета въехала во двор, ворота которого захлопнулись перед носом собравшихся любопытных.

Человек в парадной одежде приблизился почтительно к дверцам кареты и несколько дрожащим голосом начал речь на португальском языке.

-- Кто вы такой? -- отвечал из кареты резкий голос, также на португальском языке, но только очень чистом.

-- Недостойный канцлер посольства, ваше сиятельство.

-- Очень хорошо. Но как же вы дурно говорите на нашем языке? Ну, где же здесь вход?

-- Сюда, ваша светлость, пожалуйте сюда.

-- Печальный прием, -- сказал дон Маноэль, который с важностью опирался на своего камердинера и на секретаря.

-- Я прошу ваше сиятельство извинить меня, -- сказал канцлер на своем ломаном языке. -- Курьер, возвестивший о вашем приезде, прибыл сегодня только в два часа. Меня не было дома, я был в отсутствии по делам посольства. Я едва успел дать приказ отворить комнаты, теперь их освещают.

-- Хорошо, хорошо.

-- О, для меня великая радость видеть светлейшую особу нашего нового посланника.

-- Тише, не нужно ничего болтать до получения новых указаний из Лиссабона. Прикажите только проводить меня в мою спальню, я едва держусь на ногах от усталости. Вы переговорите с моим секретарем, который передаст вам мои распоряжения.

Канцлер почтительно поклонился Босиру, который, отвечая на поклон, сказал насмешливым тоном:

-- Говорите по-французски, прошу вас, так будет удобнее для нас обоих.

-- Да, да, -- проговорил, запинаясь, канцлер. -- Так мне будет удобнее, потому что я вам признаюсь, господин секретарь, что мое произношение...

-- Я это очень хорошо вижу, -- возразил самоуверенно Босир.

-- Я воспользуюсь случаем, если вы так любезны, господин секретарь, -- произнес с жаром канцлер, -- я воспользуюсь случаем, чтобы спросить вас, не думаете ли вы, что господину Суза будет неприятно, что я так коверкаю португальский язык?

-- Нисколько, нисколько, если вы только чисто выражаетесь по-французски.

-- Еще бы, -- произнес радостно канцлер. -- Я парижанин с улицы Сент-Оноре!

-- Ну и отлично, -- сказал Босир. -- Как вас зовут? Дю Корно, кажется?

-- Дю Корно, да, господин секретарь, счастливое имя, потому что в нем окончание похоже на испанское. Господин секретарь знает мое имя, это для меня очень лестно.

-- Да, вы там на столь хорошем счету, что даже репутация, приобретенная вами, помешала нам привезти нового канцлера из Лиссабона.

-- О, премного вам благодарен, господин секретарь, и какое счастье для меня, что назначен господин де Суза!

-- Мне кажется, что господин посланник звонит.

-- Пойдемте скорее.

И они побежали. Посланник благодаря старанию своего камердинера уже разделся. Он надел великолепный халат. Цирюльник, наскоро призванный, занимался его головой.

Несколько ящиков и дорожных несессеров, довольно богатых по отделке, были расставлены на столах и консолях.

Яркий огонь пылал в камине.

-- Войдите, войдите, господин канцлер, -- сказал посланник, погрузившийся в широкое кресло, обложенное подушками и поставленное как раз перед огнем.

-- Господин посланник не рассердится, если я буду отвечать ему по-французски? -- сказал канцлер тихо Босиру.

-- Нет, нет, говорите.

Дю Корно произнес свое приветствие по-французски.

-- Да, это преудобно, вы прекрасно говорите по-французски, господин дю Корно.

"Он считает меня португальцем", -- подумал канцлер в восторге.

И он пожал руку Босира.

-- Нельзя ли поужинать? -- сказал Маноэль.

-- Конечно, ваше сиятельство. Пале-Рояль в двух шагах отсюда, и я знаю отличного ресторатора, который доставит вашему сиятельству хороший ужин.

-- Распорядитесь так, как если бы это было для вас, господин дю Корно.

-- Да, ваше сиятельство. А я, если вы позволите, предложу вам, с вашего позволения, несколько бутылок вашего родного вина, такого, какое ваше сиятельство могли бы найти только в Порто.

-- А, так у нашего канцлера хороший погреб? -- сказал весело Босир.

-- Это единственная роскошь, которую я себе позволяю, -- смиренно возразил добряк, живые глаза, полные щеки и красный нос которого обратили на себя внимание Босира и дона Маноэля еще в первый раз, при свечах.

-- Распоряжайтесь как вам угодно, господин дю Корно, -- сказал посланник. -- Принесите нам вашего вина и приходите ужинать с нами.

-- Такая честь...

-- Не соблюдайте этикета, я сегодня путешественник, а посланником буду завтра. Потом мы поговорим о делах.

-- О, ваше сиятельство, позвольте мне привести несколько в порядок свой туалет.

-- Но вы и так великолепны, -- сказал Босир.

-- Это туалет для приема, а не для парада, -- сказал дю Корно.

-- Оставайтесь так, как есть, господин канцлер, и позаботьтесь о нас, вместо того чтобы хлопотать о своем туалете.

Дю Корно в восхищении оставил посланника и бросился бегом, чтобы удовлетворить скорее аппетит его сиятельства.

В это время три мошенника, запершись в спальне, осматривали убранство комнаты и обсуждали свое новое положение.

-- А что, канцлер ночует в отеле? -- сказал дон Маноэль.

-- Не думаю. У него хороший погреб и где-нибудь есть хорошенькая женщина или гризетка. Он -- старый холостяк.

-- А швейцар?

-- Нужно от него избавиться.

-- Я за это берусь.

-- А другие лакеи?

-- Наемные лакеи, которых наши сообщники заменят завтра.

-- А какова кухня и буфет?

-- Совсем не существуют; прежний посланник не бывал в отеле, он имел дом в городе.

-- А что же касса?

-- Что касается кассы, то нужно расспросить канцлера. Это вопрос деликатный.

-- Это я беру на себя, -- сказал Босир. -- Мы уже с ним большие друзья.

-- Тише, вот он.

Действительно, дю Корно возвращался, запыхавшись. Он предупредил ресторатора с улицы Бон-Анфан, захватил в своем кабинете шесть бутылок старого вина, и теперь его лицо выражало полную готовность ко всякой услуге. Дипломатия, как и природа, умеют украшать то, что циники называют человеческим фасадом.

-- Вашему сиятельству не угодно ли будет сойти в столовую?

-- Нет, нет, мы будем ужинать тут, перед огнем.

-- Ваше сиятельство приводите меня в восторг. Вот вино.

-- Это топазы, -- сказал Босир, поднося одну из бутылок к свече.

-- Садитесь, господин канцлер, пока мой лакей будет накрывать на стол.

Дю Корно сел.

-- Когда прибыли последние депеши? -- сказал посланник.

-- Накануне отъезда вашего... предшественника вашего сиятельства.

-- Хорошо. Дела посольства в хорошем состоянии?

-- О да, ваше сиятельство.

-- Не было денежных потерь?

-- По крайней мере, я не слыхал.

-- Долгов нет? Говорите прямо. Если есть, то нужно начать с того, чтобы их заплатить. Мой предшественник вполне благородный человек, и я являюсь поручителем за него.

-- Благодарение Богу, ваше сиятельство, об этом не нужно заботиться. Все, взятое в кредит, было оплачено три недели тому назад, и на другой день после отъезда бывшего посланника сюда прибыло сто тысяч ливров.

-- Сто тысяч ливров! -- воскликнули Босир и дон Маноэль, вне себя от радости.

-- Золотом, -- сказал канцлер.

-- Золотом, -- повторили посланник, секретарь и даже камердинер.

-- Таким образом, -- сказал Босир, подавляя свое волнение, -- в кассе находится...

-- Сто тысяч триста двадцать восемь ливров, господин секретарь.

-- Это немного, -- сказал холодно дон Маноэль, -- но, по счастью, ее величество предоставила в наше распоряжение деньги.

-- Я вам говорил, -- прибавил он, обращаясь к Босиру, -- что в Париже мы не найдем порядочной суммы.

-- И ваше сиятельство приняли меры предосторожности, -- отвечал почтительно Босир.

После этого сообщения, сделанного канцлером, веселое расположение духа чинов посольства все увеличивалось.

Хороший ужин, состоявший из рыбы, огромных раков, говядины и крема, немало усилил это настроение господ португальцев.

Дю Корно, чувствуя себя в своей тарелке, ел, как десять испанских грандов, и показал своему начальству, что парижанин с улицы Сент-Оноре обращается с винами Порто и Хереса как с простыми французскими винами.

Господин дю Корно благословлял небо, дарившее ему посланника, который предпочитал французский язык португальскому, а португальские вина французским; он чувствовал то блаженное состояние, которое происходит от влияния сытого желудка на мозг, когда господин де Суза обратился к нему с предложением идти спать.

Дю Корно встал и сделал чрезвычайно неловкий поклон, причем зацепил столько мебели, сколько ветка шиповника может зацепить листьев в густом лесу. Вслед за тем он вышел на улицу.

Босир и дон Маноэль не настолько увлекались вином, чтобы сейчас же поддаться сну.

Кроме того, камердинер должен был также пообедать после господ, что командор и исполнил очень тщательно, следуя примеру господина посланника и его секретаря.

Был составлен план на завтрашний день. И уверившись, что швейцар спал, три сообщника ознакомились с расположением отеля.

V.
Бемер и Боссанж

На другой день благодаря деятельности дю Корно, который был трезв, посольство пробудилось от своей летаргии. Письменные столы, картоны, чернильницы -- все приняло торжественный вид, и фырканье лошадей на дворе показывало, что жизнь пробудилась там, где накануне все спало мертвым сном.

В квартале быстро распространился слух, что важное лицо, поверенный по делам португальской королевы, прибыл в эту ночь.

Этот слух, который должен был доставить кредит нашим трем плутам, был для них источником постоянного страха. Если бы эти слухи дошли до господ де Крона и де Бретейля, то на них, конечно, обратили бы внимание и полиция следила бы глазами Аргуса за всем, что начали бы делать португальские дипломаты.

Но дон Маноэль заметил Босиру, что нужно иметь только смелость -- и полиция ничего не будет подозревать ранее чем через неделю, а чтобы сомнения могли обратиться в уверенность, нужно, по крайней мере, две недели и что, следовательно, в середине этого срока ничто не будет мешать предприятиям общества в продолжение десяти дней, а если общество будет хорошо действовать, то все свои операции кончит в шесть дней.

Только что рассвело, когда две наемные кареты привезли в отель девять человек, которые должны были занять места чиновников посольства.

Они были размещены Босиром очень скоро. Одного поместили в кассу, другого -- в архивы, третий заменил швейцара, которому дю Корно сам отказал под предлогом, что он не знает португальского языка. Таким образом, в отеле находился целый гарнизон, который не должен был впускать туда непосвященных.

Полиция же недогадлива в высшей степени, когда дело идет о тайнах политических.

Около полудня дон Маноэль под именем Суза, в парадном костюме, сел в очень хорошую карету, которую Босир нанял за пятьсот ливров в месяц, заплатив вперед за две недели.

Он отправился к Бемеру и Боссанжу в сопровождении своего секретаря и камердинера.

Канцлер получил приказание скреплять своей подписью, как это всегда делается во время отсутствия посланника, все бумаги, касающиеся паспортов, денежных пособий и вознаграждений, имея в виду, что он должен был платить по счетам и выдавать деньги только с согласия господина секретаря.

Наши господа хотели сохранить нетронутой сумму в сто тысяч ливров, необходимую для их операции.

Господина посланника уведомили, что ювелиры жили на Школьной набережной, -- туда и отправились мошенники.

Камердинер скромно постучался в дверь ювелиров, которая была заперта крепкими замками и усажена большими гвоздями с широкими шляпками, как дверь тюрьмы.

Эти гвозди были так искусно расположены, что как бы составляли красивые узоры, но ни бурав, ни пила не могли бы повредить и кусочка дерева, не сломавшись об железо.

Окошечко, защищенное решеткой, отворилось, и раздался голос, спрашивавший, чего желают посетители.

-- Португальский посланник желает говорить с господами Бемером и Боссанжем, -- отвечал лакей.

В первом этаже появилась фигура, потом быстрые шаги послышались по лестнице, и дверь отворилась.

Дон Маноэль выплыл из кареты медленно и степенно.

Босир вышел чуть раньше, чтобы предложить руку его сиятельству.

Человек, поспешивший навстречу португальцам, был сам господин Бемер, который, услышав стук остановившейся кареты, посмотрел в окно и, услышав слово "посланник", бросился вниз, чтобы не заставить ждать его сиятельство.

Бриллиантщик рассыпался в извинениях, пока дон Маноэль подымался по лестнице.

Босир заметил, что старая служанка, сильная и крепко сложенная, запирала за ним задвижки и замки, которых было множество на двери,

выходящей на улицу.

Так как Босир был явно удивлен увиденным, Бемер сказал ему:

-- Извините, милостивый государь, при нашей профессии мы постоянно подвергаемся опасностям, так что все наши привычки соединены с предосторожностью.

Дон Маноэль не реагировал на его слова. Тогда Бемер повторил ему ту же фразу, на которую Босир отвечал улыбкой. Но так как посланник остался невозмутим, как и в первый раз, то сконфуженный Бемер сказал:

-- Извините меня, господин посланник.

-- Его сиятельство не говорит по-французски, -- сказал Босир, -- он не может вас понять, но я передам ему ваши извинения, если только, -- поспешил он прибавить, -- вы сами не говорите по-португальски.

-- Нет, милостивый государь, нет.

-- Так я буду говорить за вас.

И Босир произнес несколько португальских слов дону Маноэлю, который отвечал ему на том же языке.

-- Его сиятельство граф де Суза, посланник ее величества королевы Португальской, принимает милостиво ваши извинения и поручает мне спросить вас: правда ли, что в вашем распоряжении все еще имеется прекрасное бриллиантовое ожерелье?

Бемер посмотрел на Босира как человек, который умеет распознать людей. Босир выдержал его взгляд.

-- Бриллиантовое ожерелье, -- произнес медленно Бемер, -- очень дорогое ожерелье!

-- То, которое вы предлагали королеве Франции, -- прибавил Босир, -- и о котором слухи дошли до нашей государыни.

-- Вы, милостивый государь, -- спросил Бемер, -- один из членов посольства?

-- Я -- секретарь посольства.

Дон Маноэль сидел между тем, как важный барин. Он рассматривал рисунки на стенах этой довольно красивой комнаты, выходившей окнами на набережную.

Яркое солнце освещало Сену, вода в которой была высока и желта, так как была оттепель; на тополях, росших по берегам реки, видны были первые молодые побеги нежно-зеленого цвета.

Посланник, рассмотрев картины, повернулся к окну и стал любоваться весенним пейзажем.

-- Милостивый государь, -- сказал Босир, -- мне кажется, что вы не слыхали ни слова из того, что я вам сказал.

-- Как это, милостивый государь? -- обиженно уточнил Бемер, несколько озадаченный резким тоном "секретаря".

-- А его сиятельство, как я вижу, теряет терпение, господин ювелир.

-- Извините, милостивый государь, -- пролепетал Бемер, краснея до ушей, -- но я могу показать ожерелье только в присутствии моего компаньона, господина Боссанжа.

-- Ну так пошлите за ним.

Дон Маноэль приблизился к ним и холодным тоном, не лишенным некоторого величия, начал разговор по-португальски, во время которого голова Босира несколько раз почтительно склонялась. После чего "посланник" повернулся спиной и снова начал смотреть в окно.

-- Его сиятельство сказал мне, милостивый государь, что он ждет в продолжение десяти минут, а господин посланник не имеет привычки ожидать где бы то ни было, даже у королей.

Бемер поклонился и дернул сонетку.

Через минуту в комнате появилось новое лицо -- это был господин Боссанж.

Бемер в двух словах рассказал ему дело. Боссанж окинул взглядом обоих португальцев, вслед за тем спросил у Бемера ключ, чтобы отворить сундук.

"Кажется, -- подумал Босир, -- что и честные люди соблюдают немало предосторожностей друг против друга, как и воры".

Через десять минут господин Боссанж возвратился, держа в левой руке футляр, правую руку он прятал под платьем. Босир ясно различил в ней два пистолета.

-- Хотя у нас достаточно представительный вид, -- сказал дон Маноэль по-португальски, -- торгаши все-таки принимают нас скорее за плутов, чем за посланников.

Произнося эти слова, он пристально смотрел на бриллиантщиков, чтобы уловить малейшее изменение в их лицах, если бы они понимали по-португальски.

Но он не заметил ничего, кроме бриллиантового ожерелья, такого великолепного, что блеск его ослеплял.

Футляр с драгоценностями доверчиво вручили дону Маноэлю, который вдруг вскричал с гневом, обращаясь к своему секретарю:

-- Милостивый государь, скажите этим нахалам, что они употребляют во зло то право, которое имеют все купцы -- быть дураками. Вместо бриллиантов они мне показывают стразы! Скажите им, что я буду жаловаться французскому министру и властью моей королевы засажу в Бастилию дерзких, которые осмеливаются мистифицировать посланника Португалии.

И, закончив свою пылкую речь, он одним движением руки швырнул ларчик с бриллиантами на прилавок.

Босиру не нужно было переводить: пантомима была слишком красноречива.

Бем ер и Боссанж рассыпались в извинениях, объясняя, что во Франции принято показывать покупателям не бриллиантовые украшения, а их модели, чтобы не привлечь или не подвергать искушению воров.

Господин Суза, энергично жестикулируя, направился к двери, купцы с беспокойством следили за ним.

-- Его сиятельство поручает мне сказать вам, -- продолжал Босир, -- очень жаль, что люди, которые носят имя придворных французских ювелиров, не могут отличить посланника от мошенника. Его сиятельство сейчас же отправляется в свой отель.

Бемер и Боссанж сделали друг другу знаки и поклонились, уверяя снова в своем уважении.

Господин де Суза едва не наступил им на ноги и вышел. Купцы переглядывались в сильном беспокойстве и кланялись до земли.

Босир гордо последовал за своим господином. Старая служанка отперла замки в дверях.

-- В дом посланника, на улицу Жюсьен! -- крикнул Босир камердинеру.

Камердинер передал это же кучеру.

Бемер слушал сквозь форточку.

-- Неудавшееся дело! -- проговорил лакей.

-- Дело сделано, -- сказал Босир, -- эти торгаши будут у нас.

Карета понеслась, как будто она была запряжена восьмью лошадьми.

VI.
В посольстве

Возвратясь в отель, эти господа нашли дю Корно, который спокойно обедал в своей конторе, Босир пригласил его к посланнику и обратился к нему со следующей речью.

-- Вы понимаете, канцлер, что такой человек, как господин Суза, не есть обыкновенной посланник.

-- Я вижу, -- сказал канцлер.

-- Его сиятельство, -- продолжал Босир, -- желает занять в Париже видное место между людьми богатыми и со вкусом. Отсюда вы можете заключить, что он не останется в вашем дрянном отеле, поэтому нужно будет приискать отдельное помещение для господина де Суза.

-- Это очень усложнит дипломатические сношения, -- сказал канцлер., -- Нам нужно будет всякий раз бегать за подписью.

-- Но его сиятельство даст вам карету, любезный дю Корно, -- сказал Босир.

Дю Корно едва не лишился чувств от радости.

-- Карету! Мне! -- вскричал он.

-- Жаль, что вы к этому не привыкли, -- продолжал Босир.

-- По должности канцлер должен иметь карету, но мы поговорим об этих подробностях в свое время. Теперь же составим доклад господину посланнику о положении дел. Где находится касса?

-- Наверху, милостивый государь, в комнатах самого посланника.

-- Так далеко от вас?

-- Так безопаснее: ворам труднее пробраться в бельэтаж, нежели на первый этаж.

-- Ворам, -- сказал с пренебрежением Босир, -- для такой маленькой суммы.

-- Сто тысяч ливров! -- сказал дю Корно. -- Видно, что господин де Суза богат. Не во всех посольствах в кассе находится сто тысяч ливров.

-- Не хотите ли приступить к проверке? -- сказал Босир. -- Я тороплюсь приняться за дело.

-- Сейчас, милостивый государь, сейчас, -- сказал дю Корно, подымаясь наверх.

При проверке вся сумма оказалась налицо, половина золотом, другая серебром.

Дю Корно предложил свой ключ Босиру, который подержал его несколько времени в руках, любуясь его вычурными узорами и сложным вырезом. Он незаметно снял с него оттиск воском.

Потом он возвратил его канцлеру, сказав:

-- Господин дю Корно, надежнее, если он будет в ваших руках, нежели в моих. Пойдемте к посланнику.

Они застали дона Маноэля за национальным напитком -- шоколадом. Он, казалось, был очень занят шифрованной бумагой. При виде канцлера он спросил:

-- Известны ли вам знаки, которые употреблялись при прежней корреспонденции?

-- Нет, ваше сиятельство.

-- Так я хочу, чтобы вперед вы были посвящены в это, -- таким образом вы меня избавите от многих скучных мелочей. Кстати, касса? -- спросил он Босира.

-- В отличном состоянии, как и все, что находится в ведении господина дю Корно, -- ответил Босир.

-- Сто тысяч ливров?

-- Налицо, ваше сиятельство.

-- Хорошо, садитесь, господин дю Корно, мне нужно получить от вас кое-какие сведения.

-- Як услугам вашего сиятельства, -- отвечал дю Корно, сияя от удовольствия.

-- Вот в чем дело, государственное дело, господин дю Корно.

-- О, я слушаю с полным вниманием, ваше сиятельство.

И достойный канцлер придвинул стул.

-- Дело важное, для которого мне нужны будут ваши познания.

Не знаете ли вы в Париже ювелиров, которые были бы не слишком плутами?

-- Здесь есть Бемер и Боссанж придворные ювелиры, -- сказал канцлер.

-- Это именно те, с которыми я не желаю иметь дела, -- сказал дон Маноэль. -- Я расстался с ними, чтобы больше не встречаться.

-- Они имели несчастье возбудить неудовольствие вашего сиятельства?

-- И очень сильное, господин дю Корно, очень сильное.

-- О, если б я мог решиться, если бы смел...

-- Решайтесь.

-- Я бы спросил, чем же эти люди, которые приобрели себе хорошую репутацию как ювелиры...

-- Это глупые люди, господин дю Корно, и их дурное обращение лишит их миллиона или двух.

-- О! -- вскричал с жадностью дю Корно!

-- Я был прислан ее величеством королевой Португальской для переговоров о покупке бриллиантового ожерелья.

-- Да, да, знаменитое ожерелье, которое было заказано покойным королем для госпожи Дюбарри, знаю, знаю!

-- Вы драгоценный человек, вы все знаете. Ну, так я хотел купить это ожерелье, но дело повернулось таким образом, что я не куплю его.

-- Не нужно ли мне попытаться исправить положение?

-- Господин дю Корно!

-- Самым дипломатичным образом, ваше сиятельство.

-- Это было бы хорошо, если бы вы знали этих людей.

-- Боссанж мне приходится сродни. В Бретани ведь все родня между собой.

Дон Маноэль и Босир переглянулись.

Настало молчание. Оба португальца были погружены в собственные мысли.

-- Вдруг один из лакеев отворил дверь и доложил:

-- Господа Бемер и Боссанж!

Дон Маноэль быстро встал и сказал раздраженным голосом:

-- Не принимать этих людей!

Лакей сделал шаг, чтобы повиноваться.

-- Впрочем, -- откажите им вы, господин секретарь, -- сказал посланник.

-- Ради Бога, -- умолял дю Корно, -- позвольте мне исполнить приказание его сиятельства, я ею смягчу, если уж этого нельзя избежать.

-- Пожалуй, если хотите, -- сказал небрежно дон Маноэль.

Босир подошел к нему в ту минуту, как дю Корно поспешно выходил.

-- Кажется, этому делу суждено не удаться, -- сказал дон Маноэль.

-- Напротив, дю Корно все уладит,

-- Несчастный все запутает! Мы говорили только по-португальски у бриллиантщиков. Вы сказали, что я не понимаю ни слова по-французски. Дю Корно все испортит.

-- Я побегу туда.

-- Может быть, вам, Босир, опасно показываться?

-- Вы увидите, что нет, дайте мне полную свободу.

-- Пожалуй!

Босир вышел.

Дю Корно нашел внизу Бемера и Боссанжа, манера которых при входе в посольство совершенно изменилась, по крайней мере они стали вежливее, хотя по-прежнему держались недоверчиво.

Они не рассчитывали встретить знакомое лицо и держались в приемной неподвижно, навытяжку.

При виде дю Корно у Боссанжа вырвался крик радостного удивления.

-- Вы здесь! -- сказал он.

И он подошел, чтобы его обнять.

-- О, вы очень любезны, -- сказал дю Корно. -- Здесь вы меня узнаете, мой богатый кузен. Не потому ли, что я при посольстве?

-- Сказать по правде, да, -- отвечал Боссанж. -- Если мы с вами немного разошлись, то простите меня и окажите уса угу.

-- Я для этого и пришел.

-- О, благодарю. Так вы на службе при посольстве?

-- Ну да.

-- Я прошу вас, не можете ли вы дать мне сведения?

-- О чем?

-- О самом посольстве.

-- Я там канцлером.

-- И прекрасно. Мы хотим поговорить с посланником.

-- Я от него.

-- От него? Чтобы сказать нам?..

-- ... что он просит вас выйти как можно скорее из отеля, как можно скорее, господа*

Оба бриллиантщика поглядели друг на друга в оцепенении.

-- Потому что, -- важно сказал дю Корно, -- вы были неловки и невежливы, как кажется.

-- Выслушайте же нас.

-- Это бесполезно, -- сказал вдруг голос Босира, который появился, гордый и холодный, на пороге комнаты. -- Господин дю Корно, его сиятельство просит вас отправить этих господ. Выпроводите же их.

-- Господин секретарь...

-- Исполняйте приказание, -- сказал Босир с пренебрежением.

И прошел мимо.

Канцлер взял своего родственника за правое плечо, товарища его -- за левое и тихонько вытолкнул их за дверь.

-- Вот, -- сказал он, -- неудавшееся дело.

-- Какие же, однако, эти иностранцы обидчивые, Боже мой, -- прошептал Бемер, который сам был немец.

-- Когда называешься Суза и когда имеешь девятьсот тысяч ливров доходу, мой любезный кузен, -- сказал канцлер, -- то имеешь право быть чем хочешь.

-- О, -- вздохнул Боссанж, -- я вам говорил, Бемер, что вы слишком круты в делах.

-- Что ж, -- возразил упрямый немец, -- пока у нас не будет его денег, он не получит ожерелья.

Приближались к выходу на улицу.

Дю Корно засмеялся.

-- Знаете ли вы, что такое португалец? -- сказал он весьма надменно. --Знаете ли вы, что такое посланник? Мещане вы, и больше ничего! Нет? Не знаете? Ну так я вам скажу. Один посланник, любимец королевы, господин Потемкин, покупал каждый год к первому января для государыни корзинку вишен, которая стоила сто тысяч экю, тысяча ливров -- одна вишня. Недурно, не правда ли? Ну так господин де Суза купит все прииски в Бразилии, чтобы в них найти такой большой бриллиант, как все ваши, вместе взятые. Это будет стоить доходу за двадцать лет -- двадцать миллионов, но ему что за дело, у него нет детей.

И он хотел было запереть за ними дверь, когда Боссанж, одумавшись, попросил:

-- Уладьте это дело, и вы получите...

-- Здесь взяток не берут, -- отрезал дю Корно.

И запер дверь.

Вечером посланник получил письмо следующего содержания:

"Ваше сиятельство!

Человек, который желает Вам выразить почтительные извинения от лица ваших покорнейших слуг, ожидает у двери Вашего отеля. Сделайте только знак, Ваше сиятельство, и он передаст в руки одного из Ваших людей то ожерелье, которое удостоилось привлечь внимание Вашего сиятельства.

Благоволите принять уверение в глубочайшем уважении и т.д. и т.д.

Бемер и Боссанж".

-- Ну, -- сказал дон Маноэль, читая это послание, -- ожерелье наше.

-- Нет еще, нет еще, -- сказал Босир, -- оно будет наше только тогда, когда мы его купим. Купим же его!

-- Как так?

-- Ваше сиятельство не знает французского языка, это решено, и прежде всего нужно избавиться от господина канцлера.

-- Каким образом?

-- Очень просто! Следует дать ему важное дипломатическое поручение, я за это берусь.

-- Напрасно, -- сказал дон Маноэль, -- здесь он будет нам служить порукой.

-- Он скажет, что вы говорите по-французски, как Боссанж и я.

-- Этого он не скажет, я об этом его попрошу.

-- Хорошо, пусть остается. Скажите человеку, который принес бриллианты, чтобы он вошел.

Вошедший человек был сам Бемер -- Бемер, который выражал самые покорные извинения и глубочайшее уважение. После чего он подал бриллианты и сделал вид, что готов их оставить для рассмотрения.

Дон Маноэль удержал его.

-- Довольно испытаний, -- сказал Босир. -- Вы недоверчивый купец, но, думается, честный. Садитесь и поговорим, так как господин посланник вас прощает.

-- Уф, как трудно продавать, -- вздохнул Бемер.

"А сколько труда берешь на себя, чтобы украсть", -- подумал Босир.

VII.
Торг

Тогда господин "посланник" согласился осмотреть ожерелье во всех деталях.

Господин Бемер с интересом показывал каждую отдельную часть украшения и обращал внимание на его достоинства.

-- Что касается всего ожерелья, -- перевел Босир, которому дон Маноэль что-то бросил по-португальски, -- то господин посланник не может сказать ничего дурного, все вместе -- удовлетворительно. Что же касается самих бриллиантов, это другое дело, его сиятельство нашел, что десять из них не совсем чистой воды.

-- О!.. -- произнес Бемер.

-- Его сиятельство, -- продолжал Босир, -- более тонкий знаток этих камней, чем вы; благородные португальцы играют ими в Бразилии, как здесь дети стекляшками.

Действительно, дон Маноэль указал пальцем на несколько бриллиантов и в каждом из них открывал никому не известные недостатки, которых, вероятно, не открыл бы ни один опытный ювелир.

-- Но это ожерелье -- такое, какое оно есть, -- является самым лучшим соединением бриллиантов из всех существующих в Европе, -- сказал Бемер, удивляясь, что столь важный господин и великолепный специалист не понимает очевидного.

-- Это правда, -- согласился дон Маноэль и сделал знак Босиру, который прибавил:

-- Вот, господин Бемер, в чем дело. Ее величество королева Португальская слышала об этом ожерелье и поручила его сиятельству устроить это дело, посмотрев бриллианты. Ожерелье нравится его сиятельству. За сколько вы хотите его продать?

-- Миллион шестьсот тысяч ливров, -- сказал Бемер,

Босир повторил цифру посланнику.

-- Он просит сто тысяч ливров лишних, -- возразил дон Маноэль.

-- Ваше сиятельство, -- стал объяснять ювелир, -- невозможно высчитать совершенно точно выгоды от продажи столь ценной вещи. Чтобы сделать такое украшение, нам приходилось повсюду искать алмазы, предпринимая не одно путешествие, и все это было сопряжено со страшными трудностями.

-- Все же следует уступить сто тысяч ливров, -- отвечал настойчивый португалец.

-- И если его сиятельство говорит так, значит, он в этом убежден, -- заверил Босир, -- потому что его сиятельство никогда не торгуется.

Бемер, казалось, несколько поколебался. Ничто так не успокаивает подозрительных купцов, как покупатель, который торгуется.

-- Я не могу, -- заговорил он после минутной нерешительности, -- согласиться на скидку, которая так увеличивает разницу между тем, что мы с компаньоном вложили в ожерелье, и нашей прибылью от его продажи.

Босир закрыл футляр и передал Бемеру.

-- Я переговорю с господином Боссанжем, -- сказал тот, -- вы, ваше сиятельство, согласны?

-- Что это значит? -- спросил Босир.

-- Я хочу сказать, что господин посланник, кажется, предлагал миллион пятьсот тысяч ливров за ожерелье?

-Да.

-- Его сиятельство не отступится от своей цены?

-- Его сиятельство не отступится никогда от своих слов, -- сказал важно Босир. -- Но его сиятельству может надоесть торговаться или то, что с ним торгуются.

-- Но разве вы не понимаете, господин секретарь, что я должен переговорить с моим компаньоном?

-- О, отлично, господин Бемер.

-- Отлично, -- отвечал по-португальски дон Маноэль, до которого долетела фраза Бемера, -- но мне необходимо скоро иметь решительный ответ.

-- Ваше сиятельство, если мой компаньон согласится на уступку, то и я соглашаюсь заранее.

-- Хорошо.

-- Итак, цена миллион пятьсот тысяч ливров?

-- Да.

-- Остается только, -- сказал Бемер, -- конечно, не говоря о согласии господина Боссанжа, -- остается только условиться насчет того, как будут уплачиваться деньги.

-- На этот счет не будет никаких затруднений, -- сказал Босир. -- Как хотите вы, чтобы вам заплатили?

-- Конечно, -- улыбнулся Бемер, -- если возможно, наличными.

-- Что называете вы наличными? -- спросил холодно Босир.

-- О, я очень хорошо знаю, что никто не может выплатить полтора миллиона монетой, -- сказал Бемер, вздыхая.

-- Да вас это бы и затруднило, господин Бемер.

-- Но, господин секретарь, я никогда не соглашусь не получить наличными деньгами хотя бы часть.

-- Это совершенно справедливо.

И он обернулся к дону Маноэлю.

-- Сколько желаете дать наличными господину Бемеру, ваше сиятельство?

-- Сто тысяч ливров, -- сказал португалец.

-- Сто тысяч ливров, --сказал Босир Бемеру, подписывая условие.

-- А остальные? -- спросил Бемер.

-- Нужно время, чтобы перевод на банкира его сиятельства мог быть получен в Лиссабоне. Или, может быть, вы предпочитаете ожидать уведомления из Лиссабона в Париж?

-- О, -- сказал Бемер, -- у нас есть корреспондент в Лиссабоне. Написав ему...

-- Да, правильно, -- сказал Босир, иронически улыбаясь, -- напишите ему, спросите его, состоятелен ли господин Суза и можно ли поверить в долг ее величеству королеве миллион четыреста тысяч ливров.

-- Милостивый государь... -- молвил сконфуженный Бемер.

-- Согласны ли вы или предпочитаете другие условия?

-- Условия, предложенные господином секретарем, кажутся мне удобными. Будут ли назначены сроки платежей?

-- Три срока" господин Бемер, и в каждый срок -- пятьсот тысяч ливров. Вместе с тем это доставит вам случай совершить интересное путешествие.

-- Путешествие в Лиссабон?

-- Отчего бы и нет? Чтобы получить полтора миллиона в три месяца, стоит побеспокоиться.

-- О, конечно, но...

-- К тому же вы будете путешествовать за счет господина послан-ника, и я или канцлер, будем вас сопровождать.

-- Повезу бриллианты?

-- Без всякого сомнения, если только вы не предпочтете послать перевод вашему банкиру и отправить бриллианты в Португалию без себя.

-- Я не знаю... я... думаю... что... путешествие было бы полезно и что...

-- Таково и мое мнение, -- сказал Босир. -- Подписи будут сделаны здесь. Вы бы получили сто тысяч наличными, подписали продажу и отвезли бы бриллианты ее величеству. Кто ваш корреспондент?

-- Братья Бальбоа Нунез.

Дон Маноэль поднял голову.

-- Это и мои банкиры, -- сказал он, улыбаясь.

-- Это банкиры его сиятельства, -- сказал Босир, также с улыбкой.

Бемер поклонился. На его лице не осталось ни облачка. Он покло-нился, благодаря и прощаясь сразу.

Вдруг какая-то мысль заставила его вернуться.

-- Что такое? -- спросил с беспокойством Босир.

-- Слово дано? -- спросил Бемер.

-- Да, дано.

-- Исключая...

-- ...исключая подписи господина Боссанжа, как мы уже сказали.

-- И исключая еще другое... -- сказал Бемер.

-- Ах!

-- Это чрезвычайно щекотливый вопрос, и честь португальского имени так драгоценна для его сиятельства, что он поймет мою мысль.

-- Что за увертки! Приступайте прямо к делу!

-- Вот в чем дело. Ожерелье было предложено ее величеству королеве Франции.

-- Которая от него отказалась. Что же дальше!

-- Мы не можем, милостивый государь, навсегда выпустить ожерелье из Франции,, не предупредив о том королеву; и наше уважение и сама честь требуют, чтобы мы отдали предпочтение французской королеве.

-- Это справедливо, -- сказал с достоинством дон Маноэль. -- Мне бы хотелось, чтобы португальский купец имел такие же чувства, как господин Бемер.

-- Я считаю себя счастливым и горжусь одобрением его сиятельства. Так вот что необходимо для сделки -- согласие Боссанжа на наши условия и окончательный отказ ее величества королевы Французской от приобретения драгоценности. Я прошу у вас три дня.

-- С нашей стороны, -- сказал Босир, -- сто тысяч ливров наличными, три векселя, в пятьсот ливров каждый, отданные вам в руки. Ящик с бриллиантами, отданный канцлеру посольства или мне, готовому вас сопровождать в Лиссабон к Бальбоа Нунез. Полная уплата в три месяца. Вы ничего не платите за издержки путешествия.

-- Да, ваше сиятельство, да милостивый государь, -- говорил Бе-мер, кланяясь.

-- Постойте, -- сказал по-португальски дон Маноэль.

-- Что такое? -- спросил Бемер, возвращаясь с беспокойством.

-- В вознаграждение, -- сказал посланник, -- вы должны дать пер-стень в тысячу пистолей моему секретарю или моему канцлеру -- одним словом, вашему дорожному товарищу, господин ювелир.

-- Это совершенно справедливо, -- прошептал Бемер, -- и я уже думал об этом.

Дон Маноэль отпустил ювелира жестом вельможи.

Два сообщника остались наедине.

-- Извините меня, -- с жаром сказал дон Маноэль, обращаясь к Босиру, -- но, черт возьми, что за мысль пришла вам помешать тому, чтобы бриллианты были отданы здесь? Путешествие в Португалию! Вы с ума сошли? Разве йельзя было отдать этим купцам деньги и взять взамен бриллианты?

-- Вы слишком серьезно принимаете на себя роль посланника, -- возразил Босир. -- И даже для господина Бемера вы еще не вполне господин Суза.

-- Пустяки! Разве бы он начал дело, если бы имел подозрение?

-- Как вам угодно. Может быть, он бы и не начал дела, но всякий человек, имеющий миллион пятьсот тысяч ливров, считает себя выше всех королей и посланников в мире. Каждый человек, меняющий миллион пятьсот тысяч ливров на клочки бумаги, желает знать, чего они стоят.

-- Так вы едете в Португалию! Вы, не знающий португальского языка... Я вам говорю, что вы с ума сошли.

-- Нисколько. Вы сами поедете.

-- О нет! -- вскричал дон Маноэль. -- Мне возвратиться в Португалию? Я имею слишком важные причины, чтобы не делать этого. Нет, нет.

-- Я вас уверяю, что Бемер никогда бы не отдал своих бриллиантов за бумаги.

-- За бумаги, подписанные Сузой?

-- Вы, кажется, действительно принимаете себя за Сузу! -- вскричал Босир, всплеснув руками.

-- Лучше прямо сказать, что дело не удалось, -- повторил дон Маноэль.

-- Нисколько. Подите сюда, господин командор, -- сказал Босир камердинеру, который появился на пороге. Вы знаете, в чем дело, не правда ли?

-- Да.

-- Вы меня слушали?

-- Конечно.

-- Очень хорошо. Разделяете вы мнение, что я сделал глупость?

-- Я того мнения, что вы тысячу раз правы.

-- Скажите -- почему?

-- Вот почему. Господин Бемер постоянно бы наблюдал за отелем посольства и за самим посланником.

-- Ну и что же? -- сказал дон Маноэль.

-- А то, что, имея на руках и деньги, и бриллианты, господин Бемер не будет более никого и ни в чем подозревать и спокойно поедет в Португалию. Ну и пускай себе едет! Мы не поедем так далеко, господин посланник, -- сказал камердинер. -- Не правда ли, кавалер Босир?

-- Вот умный малый, -- сказал любовник Оливы.

-- Откройте ваш план, -- потребовал дон Маноэль довольно холодно.

-- За пятьдесят миль от Парижа, -- продолжал Босир, -- этот умный малый с маской на лице приставит пистолет нашему почтальону. Он украдет у нас наши векселя, наши бриллианты, поколотит господина Бемера, и дело будет кончено.

-- Я понимал не так, -- возразил камердинер, -- Я считал, что господин Босир и господин Бемер сядут на корабль в Байоне и отправятся в Португалию.

-- Очень хорошо!

-- Господин Бемер, как все немцы, любит море и будет прогуливаться по палубе. Когда-нибудь во время сильной качки он наклонится и упадет. Понятно, что ларчик с бриллиантами упадет с ним, и почему же морю не сохранить бриллиантов на миллион пятьсот тысяч? Ведь сохранило же море испанские гальоны!

-- Понимаю, -- сказал португалец.

-- Слава Богу, -- проворчал Босир.

-- Только, -- прервал дон Маноэль, за кражу бриллиантов сажают в Бастилию, а если заставить господина ювелира окунуться в море -- вешают.

-- За воровство сажают, -- сказал командор, -- а если этот человек потонет, то можно даже и не навлечь на себя подозрения.

-- Мы, впрочем, увидим, как нам поступать, когда придет время, -- возразил Босир. -- Теперь возвратимся к нашим обязанностям. Пусть в посольстве все идет самым лучшим образом, чтобы о нас сказали: "Если они не были настоящими посланниками, то совершенно походили на них".

-- Да, это было бы лестно.

VIII.
Дом издателя газеты

Это было на другой день после тою, как "португальцы" имели дело с Бемером и три дня спустя после оперного бала, на котором, как мы видели, присутствовали некоторые из главных действующих лиц этой истории.

На улице Монторгель в середине двора, обнесенного решеткой, возвышался маленький дом, длинный и узкий, защищенный от уличного шума ставнями, напоминавший провинцию. В глубине этого двора находилось что-то вроде лавки, но чтобы добраться до нее, нужно было преодолеть различные ручьи, текшие по двору из двух или трех помойных ям.

Это был дом довольно известного журналиста, газетчика, как выражались тогда. Редактор жил в первом этаже. Ре-де-шоссе служило для склада номеров газет, сложенных по порядку. Два других этажа были заняты спокойными жильцами, которые платили дешево, потому что имели неприятность присутствовать несколько раз в год при шумных сценах, которые происходили у газетчика или с полицейскими чиновниками, или с оскорбленными частными лицами и актерами.

В эти дни постояльцы дома с решеткой, как его называли в квартале, запирали свои окна, выходившие во двор, чтобы лучше слышать, что происходило у газетчика, который, когда его преследовали, убегал обыкновенно на улицу Вье-Огюстен через тайный проход, шедший из его комнаты.

Потайная дверь открывалась и закрывалась, шум прекращался, как скоро человек, которому угрожали, скрывался, а преследователи видели себя в обществе четырех солдат французской стражи, за которыми старая служанка обыкновенно бежала в ближайшую караульню.

Конечно, случалось иногда, что нападавшие, не находя, на кого излить свой гнев, принимались за бумаги, сложенные в ре-де-шоссе. Они рвали, топтали и сжигали часть ненавистных им бумаг, если, по несчастью, поблизости был огонь.

Но все это выливалось в месть ни в чем не повинной бумаге, тогда как сам газетчик успевал уйти!

За исключением этих сцен, в доме с решеткой спокойствие было образцовое.

Господин Рето выходил утром, совершал свой обход по набережным, площадям, бульварам. Он подмечал смешные стороны городской жизни, записывал, изображал их очень живо, и в его следующем номере появлялись целые живые картины.

Журнал был еженедельный.

В продолжение четырех дней господин Рето собирал материалы, которые печатались в остальные три дня, а день выхода номера был для него днем отдыха.

В день, о котором мы говорим, появился новый номер газеты. Это было через семьдесят два часа после оперного бала, где Олива так приятно провела время под руку с голубым домино.

Господин Рето, встав в восемь часов, получил из рук служанки новый номер, еще пахнувший краской под своей серо-красной оберткой.

Он сейчас же принялся за чтение этого номера со всей заботливостью нежного отца, который взвешивает достоинство и недостатки любимого сына.

Окончив, он обратился к старой служанке:

-- Альдегонда, -- сказал он ей, -- вот превосходный номер. Читала ли ты его?

-- Нет еще, мой суп не готов, -- сказала старуха.

-- Я доволен этим номером, -- сказал газетчик, вытягивая свои худые руки.

-- Да, -- ответила Альдегонда. -- А знаете ли вы, что говорят в типографии?

-- Что же там говорят?

-- Да то, что уж в этот раз вам не миновать Бастилии.

Рето приподнялся на постели и сказал спокойным голосом:

-- Альдегонда, Альдегонда, позаботься, чтобы суп был хорош, и не вмешивайся в литературные дела.

-- Ох, вы все такой же, -- отвечала старуха, -- смелы, как воробей.

-- За сегодняшний номер я тебе куплю сережки, -- сказал газетчик, заворачиваясь в простыню сомнительной белизны. -- А что, много уже экземпляров распродано?

-- Нет еще, если так пойдет, то мои сережки будут не слишком блестящи. Вот был хороший номер -- против господина Брольи: десяти часов еще не было, а продано было уже сто экземпляров.

-- Да, и я должен был три раза наведаться на улицу Вье-Огюстен, -- сказал Рето. -- От малейшего шороха у меня делалась лихорадка. Эти военные такие грубияны.

-- А я так думаю, -- продолжала настойчивая Альдегонда, -- что сегодняшний номер не разойдется так, как тот.

-- Пусть так, -- сказал Рето" -- зато мне не нужно будет столько бегать, и я спокойно пообедаю. А знаешь ли почему, Альдегонда?

-- Ну почем мне знать!

-- А потому, что вместо того, чтобы нападать на одно лицо, я нападаю на целое собрание, и вместо того, чтобы писать против военного, как тогда, я пишу против королевы.

-- Против королевы! Ну слава Богу, -- проворчала старуха, -- тогда не бойтесь ничего. Если вы нападаете на королеву, вас понесут с почетом и газеты разойдутся, а я получу сережки.

-- Звонят, -- сказал Рето, укладываясь в постель.

Старуха побежала принять посетителя.

Минуту спустя она возвратилась, раскрасневшаяся, торжествующая.

-- Тысячу экземпляров, -- сказала она, -- тысячу за раз! Вот так заказ!

-- На чье имя? -- живо спросил Рето.

-- Не знаю.

-- Нужно узнать, сбегай поскорее.

-- О, время терпит, не шутка пересчитать, связать и упаковать тысячу номеров.

-- Беги скорее, говорю я тебе, и спроси у лакея... Ведь это лакей?

-- Это комиссионер-оверньят с крючками для переноски.

-- Хорошо, расспроси его, куда он понесет эти номера.

Альдегонда засуетилась. Под ее толстыми ногами заскрипели ступени лестницы, и ее голос доносился из нижнего этажа. Комиссионер отвечал, что он несет эти номера на улицу Сен-Жиль в Марэ, к графу Калиостро.

Газетчик так подскочил от радости, что едва не проломил свою кровать. Он встал и отправился вниз, чтобы поскорее сдать тысячу экземпляров, поскольку их упаковкой до сих пор занимался один комиссионер, похожий на тень, и более тощий, чем газетный лист. Тысяча экземпляров быстро была уложена на крючки оверньята, который исчез за решеткой, согнувшись под тяжестью ноши.

Господин Рето рассчитывал приготовить для будущего номера описание своего сегодняшнего успеха и посвятить несколько строк великодушному вельможе, который приобрел тысячу копий политического памфлета. Господин Рето поздравил себя с этим счастливым случаем, когда со двора послышался новый звонок.

-- Верно, еще тысячу экземпляров, -- сказала Альдегонда, в восторге от первого успеха. -- Да это и неудивительно: коль скоро речь идет об австриячке, то все подхватывают хором.

-- Тише, тише, Альдегонда, не говори так громко. Австриячка!.. Это оскорбительное прозвище, за которое я могу поплатиться Бастилией, как ты сама мне предсказывала,

-- Так что же, -- отвечала с досадой старуха, -- разве она не австриячка?

-- Мы пускаем это имя в обращение, мы, журналисты, но не нужно его употреблять слишком часто.

Раздался новый звонок.

-- Поди посмотри, Альдегонда, я не думаю, чтобы это был покупатель газет.

-- Почему это вы не думаете? -- сказала, спускаясь старуха.

-- Не знаю, но мне кажется, что я вижу у решетки господина со зловещей физиономией.

Альдегонда между тем спускалась, чтобы отворить.

Рето смотрел в окно с большим вниманием, которое будет понятно после описания его личности и его лаборатории.

Альдегонда отворила человеку, одетому действительно очень просто, который осведомился, у себя ли находится редактор газеты.

-- А зачем вам его нужно? -- спросила Альдегонда с некоторым недоверием.

И она притворила немного дверь, готовая оттолкнуть его при первом признаке опасности.

-- Я пришел, -- сказал он, -- заплатить за тысячу экземпляров сегодняшней газеты, за которыми присылали от имени графа Калиостро.

-- А, если так, войдите.

Человек вошел за решетку, но не запер ее, так как вслед за ним появился другой посетитель, молодой, красивый, который придержал решетку, говоря:

-- Извините, милостивый государь.

И не спрашивая более позволения, он проскользнул сзади плательщика, посланного графом Калиостро.

Альдегонда, занятая мыслью о прибыли, очарованная звуком золотых монет, вошла к хозяину.

-- Ну, все идет хорошо, -- сказала она ему. -- Вот пятьсот ливров от господина, взявшего тысячу экземпляров.

-- Примем их, -- с достоинством сказал Рето, пародируя последнее произведение Ларива.

И он завернулся в довольно красивый халат, который получил благодаря щедрости или, скорее, страху госпожи Дюгазон, от которой после ее приключения с конюшим Астлеем газетчик выманил-таки большое число всевозможных подарков.

Вошел поверенный графа Калиостро, вынул мешочек золотых монет в шесть ливров, насчитал их около сотни и разделил на двенадцать кучек.

Рето внимательно считал и смотрел, не были ли монеты обрезаны.

Получив по счету, радушный хозяин поблагодарил, дал расписку и с приятной улыбкой проводил плательщика, у которою он лукаво спросил о здоровье графа Калиостро.

Человек, заплативший деньги, поблагодарил, как бы отвечая на совершенно обыкновенное приветствие, и удалился.

-- Скажите господину графу, что при первом его желании я к его услугам, и прибавьте, чтоб он был спокоен -- я умею хранить тайну.

-- Это лишнее, -- возразил незнакомец, -- граф Калиостро ни от кого не зависит и в магнетизм не верит. Он хочет заставить посмеяться над господином Месмером и распространяет для собственного удовольствия описание проводимых в его клинике опытов.

-- Хорошо, -- прошептал голос на пороге двери, -- мы постараемся заставить посмеяться также и над графом Калиостро.

И господин Рето увидел перед собой в комнате личность, которая ему показалась гораздо более зловещей, чем первая.

Это был, как мы уже сказали, человек молодой и крепко сложенный, но Рето не разделял нашего мнения относительно его красивой наружности.

Он нашел у него грозный взгляд и воинственную позу, внушающие опасения.

Действительно, он положил левую руку на эфес шпаги, а в правой держал набалдашник трости.

-- Что вам угодно, милостивый государь? -- спросил Рето с дрожью, которая сотрясала его тело всякий раз при затруднительных обстоятельствах.

А так как затруднительные обстоятельства встречались нередко, то Рето приходилось часто дрожать.

-- Господин Рето? -- спросил незнакомец.

-- Это я.

-- Который называет себя де Вильет?

-- Это я, милостивый государь.

-- Газетчик?

-- Да, да, это я.

-- Автор данной статьи? -- сказал холодно незнакомец, вынимая из кармана свежий номер газеты этого дня.

-- Я действительно издатель ее, но не автор.

-- Очень хорошо, это все равно, потому что, если вы не имели мужества написать ее, то имели низость -- издать. Я говорю низость, -- продолжал холодно незнакомец, -- потому что, будучи дворянином, я сдерживаюсь в выражениях даже в этой грязной квартире. Но не нужно принимать это буквально, потому что слова мои не выражают моей мысли. Если бы я хотел выразить мою мысль, я бы сказал: "Тот, кто написал статью, -- подлец, а тот, кто издал, -- негодяй"!

-- Милостивый государь, -- сказал Рето, сильно бледнея.

-- Да, неприятная история, -- продолжал молодой человек, разгорячаясь по мере того, как говорил. -- Но слушайте же вы, любитель пасквилей, всему свой черед. Вы сейчас получили деньги, а теперь получите палочные удары.

-- О, -- воскликнул Рето, -- это мы еще увидим!

-- Что же, мы увидим, -- отвечал резким тоном военного молодой человек, который, произнося эти слова, приблизился к своему сопернику.

Но дело подобного рода было для Рето не новостью. Он, зная хорошо все проходы в своем доме, проскользнул в дверь, находившуюся за ним, захлопнул ее и бросился в соседнюю комнату, в которой была знаменитая дверь, выходящая на улицу Вье-Огюстен.

Добравшись туда, он был бы в безопасности: потайной ход закрывался решеткой, стоило только повернуть ключ -- а ключ у него был всегда под рукой, -- и решетка отворялась, далее он мог бежать со всех ног.

Но этот день был критическим для бедного газетчика, потому что в ту минуту, как он уже дотронулся до ключа, он заметил с другой стороны решетки незнакомого человека, который, вероятно от волнения, показался ему Геркулесом; незнакомец стоял неподвижный, грозный и, казалось, кого-то ожидал, подобно тому, как некогда дракон в саду Гесперад ожидал похитителей яблок.

Рето хотел бы возвратиться назад, но молодой человек, который первым явился к нему, выбил дверь ударом ноги, последовал за ним и теперь; когда он остановился при виде этого второго часового, то первому стоило только протянуть руку, чтобы схватить его.

Рето оказался между двух огней или, скорее, между двух палок, в маленьком темном уголке без всякого выхода, расположенном между последними комнатами его жилища и вожделенной решеткой, которая выходила на улицу Вье-Огюстен, и если бы проход не был занят, она подарила бы ему спасение и свободу.

-- Милостивый государь, позвольте мне пройти, я вас прошу, -- сказал Рето молодому человеку, сторожившему у решетки.

-- Милостивый государь, -- закричал молодой человек, преследовавший Рето, -- остановите этого негодяя!

-- Будьте покойны, господин де Шарни, он не пройдет, -- сказал молодой человек, стоявший у решетки.

-- Это вы, господин де Таверне? -- вскричал Шарни, который первым явился к Рето вслед за плательщиком через улицу Монторгель.

Оба, читая утром газету, пришли к одной и той же мысли, потому что у обоих в сердце было одно и то же чувство, и, не сообщая друг другу, они привели эту мысль в исполнение. Мысль состояла в том, чтобы отправиться к газетчику, потребовать у него удовлетворения и поколотить его, если бы он отказался от сатисфакции.

Оба они, заметив друг друга, испытывали острое раздражение: каждый угадывал соперника в человеке, который чувствовал то же самое, что он, при чтении газеты.

Так что четыре слова, произнесенные господином де Шарни, были сказаны довольно нелюбезным тоном:

-- Это вы, господин де Таверне!

-- Я самый, -- отвечал Филипп тем же тоном, делая со своей стороны движение к газетчику, который с мольбой просовывал обе руки в решетку. -- Но, кажется, я пришел слишком поздно. Что ж, буду присутствовать на празднике. Надеюсь, вы будете так любезны и отворите мне дверь.

-- На празднике, -- прошептал в ужасе газетчик, -- что вы говорите? Не хотите ли вы меня задушить, господа?

-- Ну, -- сказал де Шарни, -- выражение, пожалуй, слишком сильное. Нет, мы вас не задушим, мы вас допросим прежде, а потом увидим. Вы позволите, чтобы я разделался с этим человеком по-своему, господин де Таверне?

-- Конечно, -- отвечал Филипп, -- ваше право, вы пришли первым.

-- Ну станьте же к стене и не шевелитесь, -- сказал Шарни, поблагодарив Таверне жестом. -- Так вы признаете, что написали и напечатали то, что появилось в сегодняшнем номере вашей газеты?

-- Милостивый государь, статья не против королевы.

-- Ну этого еще недоставало!

-- О, вы слишком терпеливы, -- сказал Филипп, выходя из себя.

-- Будьте спокойны, -- отвечал Шарни, -- он ничего не потеряет от того, что подождет.

-- Да, -- проговорил Филипп, -- но ведь я тоже жду.

Шарни не отвечал по крайней мере господину Таверне, но, обернувшись к несчастному Рето, сказал:

-- Etteniotna, это Antoinette навыворот... О, не лгите, милостивый государь. Это было бы так низко, так гнусно, что, вместо того чтобы вас поколотить или просто убить, я с вас живого содрал бы кожу. Отвечайте же, и последовательно. Я вас спрашивал: вы ли единственный автор этого памфлета?

-- Я не доносчик, -- возразил Рето, выпрямляясь.

-- Очень хорошо! Значит, есть сообщник. Во-первых, человек, который купил у вас тысячу экземпляров этой сатиры, граф Калиостро, как только что выяснилось. Граф поплатится в свою очередь, после того как я рассчитаюсь с вами.

-- Я его не обвиняю, -- заревел газетчик, боясь попасться между этими двумя людьми, не считая уже Филиппа, который бледнел от злости, стоя за решеткой.

-- Но, -- продолжал Шарни, -- так как вы попались первым, то я с вами с первым и расплачусь.

И он поднял свою трость.

-- Если бы у меня была шпага! -- заревел газетчик.

Шарни опустил трость.

-- Господин Филипп, -- сказал он, -- одолжите вашу шпагу этому мошеннику, прошу вас.

-- Ну нет, я не дам негодяю своей честной шпаги. Вот моя палка, если вам мало вашей. Я, по совести, не могу сделать ничего более ни для вас, ни для него.

-- Палка, -- сказал Рето вне себя, -- знаете ли вы, что я дворянин?

-- В таком случае позвольте мне вашу шпагу, -- сказал Шарни, бросая свою к ногам газетчика, -- я уже после не дотронусь до этой.

Филиппу нечего было возразить более. Он вынул шпагу из ножен и передал ее через решетку де Шарни.

Шарни взял ее и поклонился.

-- А, ты дворянин, -- сказал он, повернувшись к Рето, -- и пишешь про французскую королеву такие мерзости! Подыми же шпагу и докажи, что ты дворянин!

Но Рето не шевельнулся. Казалось, что шпага, лежавшая у его ног, была ему так же страшна, как палка, только что поднятая над его головой.

-- Черт возьми! -- закричал Филипп вне себя. -- Да отворите же мне решетку.

-- Извините, но ведь вы же согласились, -- любезно улыбнулся Шарни, -- что этот человек принадлежит сперва мне.

-- Ну, так поторопитесь же, потому что я жду своей очереди.

-- Я должен был испробовать все средства, прежде чем дойти до крайней меры, -- сказал Шарни, -- потому что я нахожу, что бить другого палкой почти так же тяжело, как самому получать удары. Но сей господин решительно предпочитает палку шпаге! Пусть будет по его желанию!

Едва были произнесены эти слова, как раздавшийся крик возвестил, что Шарни объединил слово и дело. Послышалось еще пять или шесть ударов, за каждым из которых раздавался крик.

На шум прибежала старая Альдегонда. Но и на ее вопли Шарни обратил так же мало внимания, как и на стенания ее господина.

В это время Филипп, стоящий, как Адам у входа в рай, грыз себе пальцы, испытывая чувство медведя, который сквозь решетку чует сырое мясо.

Наконец Шарни остановился от утомления, Рето от полученных ударов лежал распростертый на земле.

-- Ну, -- спросил Филипп, -- кончили ли вы?

-- Да, -- отвечал Шарни.

-- Так отдайте же мне мою шпагу и отворите мне, прошу вас.

-- Милостивый государь, милостивый государь, -- умолял Рето, начинавший видеть защитника в Шарни, уже окончившем с ним свои счеты.

-- Вы понимаете, что я не могу оставить того господина за решеткой, -- отвечал Шарни, -- я отворю ему.

-- О, это убийство! -- вскричал Рето. -- Так убейте же меня сразу, шпагой.

-- О, успокойтесь, -- сказал Шарни, -- я уверен, что вас не тронут.

-- Вы правы, -- произнес с величайшим презрением Филипп, войдя за решетку. Вас поколотили, считаю, вполне законно. Non bis in idem. Но остаются номера издания, которые нужно уничтожить.

-- Ах, да! -- сказал Шарни. -- Ум хорошо, а два лучше! Я бы, может быть, забыл об этом. Но как очутились у двери вы, господин Таверне?

-- А вот как. Я справился в квартале о привычках этого негодяя и узнал, что он имел обыкновение убегать, когда приходилось плохо. Я узнал, что он убегает через потайной ход, и подумал, что если войти через эту дверь и запереть ее за собой, то лисицу можно будет поймать в ее норе. Мысль о мщении явилась нам обоим, но вы торопились и не имели полных сведений. Вы вошли через главный вход, и он бы ушел от вас, если бы, по счастью, я не случился здесь.

-- Я чрезвычайно этому рад! Пойдемте, господин Таверне, он нас поведет к своему типографскому станку.

-- Моего станка нет здесь, -- сказал Рето.

-- Это ложь! -- воскликнул с угрозой Шарни.

-- Нет, он прав, -- отвечал Филипп. -- Набор должен уже быть рассыпан, но тираж, конечно, цел, исключая тысячу экземпляров, купленных Калиостро.

-- Тогда он при нас разорвет весь тираж.

-- Он сожжет его, так вернее.

И Филипп, одобряя эту меру, направился к лавке, толкая вперед Рето.

IX.
Каким образом два друга делаются врагами

Между тем Альдегонда, услышав крики своего господина и найдя дверь затворенной, пошла позвать стражу. Но прежде, чем она успела вернуться, Филипп и Шарни сумели развести большой огонь первыми экземплярами газеты, а потом побросали туда и другие, которые сразу запылали. Догорали последние экземпляры, когда стража явилась во двор вслед за Альдегондой. За стражей валила толпа мальчишек и любопытных.

Раздался стук ружей на плитах в прихожей, но, по счастью, Филипп и Шарни знали дорогу, которую Рето имел неблагоразумие показать им. Они вошли в тайный проход, заперли дверь на задвижки, прошли за решетку, которую тоже заперли на ключ, и бросили ключ в первую попавшуюся им помойную яму.

Между тем Рето, освободившись, звал на помощь, кричал, что тут разбой, убийство, а Альдегонда, видя, как осветились изнутри окна от горевшей бумаги, сзывала на пожар.

Явилась вооруженная стража, но, не найдя молодых людей и видя огонь потушенным, не нашла нужным делать дальнейшие розыски и, предоставив Рето примачивать себе спину камфарной водкой, возвратилась в караульню.

Но толпа, более любопытная, чем стража, оставалась до полудня во дворе господина Рето, надеясь, что утренняя сцена опять повторится.

Альдегонда в отчаянии проклинала имя Марии-Антуанетты и называла ее австриячкой, зато превозносила Калиостро как покровителя литературы.

Когда Таверне и Шарни очутились на улице Вье-Огюстен, то первым заговорил Шарни.

-- Теперь, когда наша экзекуция окончена, могу ли я надеяться, милостивый государь, чем-нибудь услужить вам?

-- Тысячу раз благодарю вас, я только что хотел задать вам тот же вопрос.

-- Благодарю вас. Я в Париже по частному делу, которое меня задержит, вероятно, на некоторое время.

-- И я точно так же.

-- Позвольте же мне проститься с вами и заверить, что я считаю себя счастливым, поскольку имел честь встретить вас.

-- Мои чувства к вам совершенно такие же, и позвольте пожелать вам успешного окончания того дела, по которому вы приехали.

Оба раскланялись, улыбаясь, но видно было, что в тех любезностях, которыми они обменялись, не было искренности. Расставшись, они отправились в разные стороны: Филипп пошел по направлению к бульварам, а Шарни к реке.

Оба оглядывались несколько раз, пока не потеряли друг друга из виду. Тогда Шарни, направлявшийся к реке, повернул на улицу Борепер, с нее на Репар и, пройдя еще семь улиц, очутился на Сен-Луи, откуда направился к улице Сен-Жиль.

Но по мере того, как он приближался, его глаза с большим вниманием всматривались в молодого человека, шедшего ему навстречу и к той же улице и которого, ему казалось, он узнает. Два или три раза он приостановился в сомнении, но скоро невозможно стало сомневаться: тот, кто шел ему навстречу, был Филипп.

Филипп, так же как и Шарни, расставшись с последним, повернул на улицу Монконсель и с нее, пройдя несколько кварталов, вышел на Сен-Луи на углу улицы Сент-Катерин. Молодые люди сошлись при входе на Сен-Жиль.

Оба остановились и поглядели друг на друга, не стараясь в этот раз скрывать своих чувств.

Обоим опять пришла в голову одна и та же мысль -- потребовать удовлетворения у графа Калиостро.

Встретившись тут, каждый из них понимал, какая причина привела сюда другого.

-- Господин Шарни, -- сказал Филипп, -- я предоставил вам продавца, а потому вы могли бы уступить мне покупателя. Я не мешал вам расправляться палкой, предоставьте же мне теперь разделаться шпагой.

-- Милостивый государь, -- отвечал Шарни, -- если вы сделали мне эту уступку, то, я думаю лишь потому, что я первым прибыл на место.

-- Да, но здесь, -- сказал Таверне, -- я нахожусь в одно время с вами и говорю вам прямо: теперь я не сделаю вам никакой уступки.

-- Почему же вы думаете, что я вас буду об этом просить? Я предъявлю только свое право.

-- И, по-вашему, ваше право, господин де Шарни...

-- ... состоит в том, чтобы заставить господина Калиостро сжечь ту тысячу экземпляров, которые он купил у этого подлеца.

-- Вы должны помнить, милостивый государь, что мне первому пришла мысль их сжечь на улице Монторгель.

-- Пусть будет так, вы их сожгли на улице Монторгель, -- я заставлю их уничтожить на улице Сен-Жиль.

-- Милостивый государь, я в отчаянии, но должен вам сказать очень серьезно, что желаю первым иметь дело с графом Калиостро.

-- Все, что я могу сделать для вас, милостивый государь, это предоставить судьбе решить дело. Я подброшу луидор вверх. Тот, кто выиграет, имеет право идти первым.

-- Благодарю вас, но мне вообще не везет, и я рискую проиграть.

И Филипп сделал шаг вперед.

Шарни остановил его.

-- Милостивый государь, -- сказал он, -- одно слово -- и я думаю, что мы поймем друг друга.

Филипп живо обернулся, не без удовольствия уловив, что в голосе Шарни слышится угроза.

-- А, -- сказал он, -- пусть так.

-- Что если бы, прежде чем требовать удовлетворения у графа Калиостро, мы бы отправились в Булонский лес? Я знаю, что так выходит дольше, но думаю, что таким способом мы наконец окончим наш спор. Вероятно, один из нас останется на дороге, а тот, который вернется, не должен будет никому отдавать отчета.

-- Милостивый государь, вы опередили меня. Да, действительно, таким образом все устроится. Где же мы встретимся?

-- Но если мое общество вам не слишком неприятно...

-- Помилуйте!

-- ...то мы могли бы не расставаться. Я приказал своей карете ожидать меня на Королевской площади, в двух шагах отсюда.

-- Так вы позволите сесть с вами?

-- Конечно, с величайшим удовольствием.

И молодые люди, почувствовавшие себя при первом взгляде соперниками и ставшие при первом же столкновении врагами, отправились скорым шагом к Королевской площади. На углу улицы Па-де-Мюль они заметили карету Шарни. Последний сделал знак лакею, и карета подъехала к ним. Шарни пригласил Филиппа сесть с ним, и карета поехала по направлению к Елисейским полям.

Прежде чем сесть в карету, Шарни написал два слова в своей записной книжке и велел лакею снести ее в свой отель. Лошади у Шарни были превосходные, и меньше, чем через полчаса они уже были в Булонском лесу. Шарни, выбрав удобное место, остановил кучера.

Погода стояла прекрасная, воздух был еще несколько холодноват, но уже слышался аромат фиалок, распустившихся на солнечной стороне, а по опушке леса и краям дороги показывались молодые побеги бузины.

Над пожелтевшими прошлогодними листьями гордо возвышалась трава, в которой то здесь, то там поднимались подвижные султанчики колосьев; душистые золотистые левкои лепились вдоль старых стен.

-- Не правда ли, прекрасное время для прогулки? -- сказал Шарни.

-- О да, прекрасное время.

И оба вышли из кареты.

-- Поезжайте, Дофен, -- сказал Шарни кучеру.

-- Милостивый государь, -- сказал Таверне, -- вы, видимо, напрасно отправляете карету, она может понадобиться одному из нас для обратного пути.

-- Прежде всего, милостивый государь, нужно, чтобы дело осталось в тайне, а если доверить его лакею, то завтра же оно будет предметом разговоров во всем Париже.

-- Как вам угодно, но кучер, привезший нас, конечно, догадывается, в чем суть. Эти люди отлично знают обычаи дворян, и если кто приказывает везти себя в Булонский или Венсенский лес или в Сатори так скоро, как мы теперь ехали, то каждый из них догадается, что это не для прогулки. Итак, я убежден, что ваш кучер уже знает, в чем дело. Но допустим даже, что он не знает. Он увидит меня или вас раненым, быть может убитым, и уж тут, конечно, поймет, в чем дело, хотя и поздно. Не лучше ли велеть ему остаться, чтобы подвезти того, который не в состоянии будет возвращаться пешком, чем находиться в затруднении мне или вам в этом уединенном месте.

-- Да, вы правы, -- сказал Шарни и, обратясь к кучеру, прибавил:

-- Дофен, остановитесь и подождите здесь.

Дофен предполагал, что его позовут назад, и потому не понукал лошадей и недалеко уехал. Когда раздался голос Шарни, он остановился, и, подозревая, в чем дело, как это предвидел Филипп, поместился на козлах так, чтобы сквозь ветви деревьев, еще не покрытых листья" ми, следить за ходом событий, в которых его барин принимал участие.

Филипп и Шарни углубились в лес, и через пять минут их уже трудно было различать в голубоватом, окружавшем их полусвете.

Филипп, шедший впереди, остановился на сухом месте, где можно было твердо стоять на ногах. Это был продолговатый четырехугольник, как нельзя более удобный для реализации цели молодых людей.

-- Как вы думаете, господин Шарни, по-моему, это отличное место.

-- Действительно отличное, -- отвечал Шарни, снимая верхнее платье.

Филипп сделал то же, бросил шляпу на землю и вынул шпагу.

-- Милостивый государь, -- сказал Шарни, шпага которого была еще в ножнах, -- всякому другому я сказал бы: одно слово, не извинения даже, но просто более мягкое слово от вас, и мы останемся добрыми друзьями... но я этого не скажу вам, прославившемуся своей храбростью в Америке -- стране, где так хорошо дерутся.

-- Ия, перебил его Филипп, -- я бы также сказал всякому другому: "Милостивый государь, я, по-видимому, был не прав перед вами". Но вам, храброму моряку, подвигам которого так удивлялся весь двор в тот вечер, вам, господин Шарни, я могу сказать только: "Граф, сделайте мне честь, защищайтесь!"

Граф поклонился и тоже вынул шпагу.

-- Милостивый государь, -- сказал Шарни, -- мы не коснулись оба настоящей причины ссоры,

-- Я не понимаю вас, граф, -- возразил Филипп.

-- Напротив, милостивый государь, вы меня понимаете, и очень хорошо, и так как вы возвратились из страны, где не умеют лгать, то даже покраснели, говоря мне, что не понимаете меня.

-- Защищайтесь, -- повторил Филипп.

Их шпаги встретились.

При первых же ударах Филипп заметил, что он далеко превосходил своего противника. Но эта уверенность не только не придала ему горячности, но, казалось, совсем остудила.

Сознание превосходства позволило Филиппу сохранить хладнокровие, и он действовал так спокойно, как будто был в фехтовальной зале и вместо шпаги держал рапиру.

Филипп ограничился тем, что парировал удары своего противника, не нанося сам ни одного.

-- Вы меня щадите, милостивый государь, -- сказал Шарни, -- позвольте узнать, с какой стати?

И, маскируя быстрый финт, он напал с жаром на Филиппа. Но его шпага встретила быстрый отпор. Филипп парировал все удары.

Новое нападение Шарни было отражено с таким же искусством.

Шарни был моложе своего противника, а главное, более пылок, чем тот, ему было совестно чувствовать, как он горячился, и при этом видеть спокойствие Филиппа. Шарни хотелось раздражить его.

-- Я вам говорил, милостивый государь, что мы не коснулись, ни тот, ни другой, настоящей причины дуэли.

Филипп не отвечал.

-- Так я сам вам скажу настоящую причину: ведь вы искали ссоры со мной, и искали вы ее из ревности.

Филипп остался нем.

-- Что же это, -- продолжал Шарни, горячась тем более, чем хладнокровнее был Филипп, -- в какую игру играете вы, господин Таверне? Желаете ли вы мне утомить руку? Этот расчет был бы недостоин вас. Черт возьми, убейте меня, если хотите, но убейте, когда я защищаюсь.

Филипп покачал головой.

-- Да, милостивый государь, -- сказал он, -- я заслужил ваш упрек, я искал ссоры с вами, и я был не прав.

-- Теперь не в этом дело, милостивый государь, у вас в руках шпага не для того, чтобы только парировать удары; если вы хотите атаковать, то защищайтесь же не так искусно.

-- Милостивый государь, -- возразил Филипп, -- я имею честь сказать вам во второй раз, что я был не прав и сожалею об этом.

Шарни был так разгорячен, что не мог понять великодушия своего противника и видел в нем новое оскорбление.

-- А, -- сказал он, -- понимаю, вы хотите теперь похвастаться своим великодушием, не правда ли? И сегодня же вечером или завтра будете рассказывать в дамском обществе, что вы вызвали меня на дуэль и потом пощадили.

-- Граф, -- сказал Филипп, -- я начинаю бояться, что вы сойдете с ума.

-- Чтобы понравиться королеве, вы хотели убить Калиостро; чтобы достигнуть вернее той же цели, вы хотите теперь убить меня, но убить насмешкой?

-- А вот это -- лишнее слово, -- произнес, нахмурившись, Филипп, -- и оно меня убеждает в том, что ваше сердце не так великодушно, как я думал.

-- Ну так пронзите же это сердце! -- сказал Шарни, открывшись как раз в то время, когда Филипп, отпарировав удар, наносил свой. Шпага скользнула вдоль ребер, и на тонкой рубашке показалась струя крови.

-- Наконец, -- радостно воскликнул Шарни, -- я ранен! Теперь, если я убью вас, мое дело будет правое.

-- Ну вы решительно сумасшедший, -- сказал Филипп, -- вы не убьете меня, и никто не узнает, за что мы дрались, и потому вам нет никакой выгоды от того, что вы ранены.

Шарни в это время нанес такой быстрый и сильный удар, что Филипп едва успел отпарировать его, но в то время, как его шпага скрестилась со шпагой Шарни, Филипп так сильно поддел ее, что она отлетела на десять шагов.

Он бросился к ней и переломил ударом каблука.

-- Господин Шарни, -- сказал он, -- вам не нужно было мне доказывать свою храбрость, я в ней уверен. Но, видно, вы очень сильно меня ненавидите, если дрались с таким ожесточением.

Шарни не отвечал, он заметно побледнел.

Филипп смотрел на него, ожидая какого-нибудь ответа на свои слова.

-- Итак, граф, значит, решено, что мы враги!

Шарни зашатался. Филипп бросился, чтобы поддержать его, но граф оттолкнул его руку.

-- Благодарю вас, -- сказал он, -- я надеюсь, что дойду до кареты.

-- Возьмите, по крайней мере, этот платок, чтобы остановить кровь.

-- Охотно.

Он взял платок.

-- Возьмите также мою руку, граф, вы так слабы, что упадете при первом препятствии, и эго усилит ваши страдания.

-- Шпага задела только мускулы, -- отвечал Шарни. -- В груди я ничего не чувствую.

-- Тем лучше, граф.

-- И я надеюсь, что скоро буду совсем здоров.

-- Это еще лучше, граф, но если вы желаете выздороветь скорее, чтобы снова начать нашу ссору, то предупреждаю вас, что вам не удастся найти во мне противника.

Шарни хотел отвечать, но слова замерли на его губах, он покачнулся, и Филипп едва успел поддержать его.

Тогда Филипп приподнял графа, как ребенка, и, почти бездыханного, понес к карете,

К счастью, Дофен, видевший, что случилось, сократил дорогу, выехав навстречу своему господину.

Шарни уложили в карету; он кивком головы поблагодарил Филиппа,

-- Поезжай шагом, -- сказал Филипп кучеру.

-- А как же вы, господин Таверне? -- прошептал раненый.

-- О, не беспокойтесь обо мне.

И, поклонившись ему, он запер двери кареты. Филипп следил глазами за медленно удалявшимся экипажем, потом, когда на повороте аллеи он скрылся из виду, тогда самой ближней дорогой он и сам направился к Парижу. Оглянувшись в последний раз на карету, которая вместо того, чтобы ехать в Париж, повернула к Версалю и уже исчезла между деревьями, он задумался и произнес слова, вырвавшиеся из глубины его сердца.

-- Она пожалеет о нем.

X.
Дом на улице Сен-Жиль

Проводив Шарни взглядом, Филипп подозвал наемную карету, проезжавшую мимо, и сел в нее.

-- На улицу Сен-Жиль, -- сказал он кучеру, -- и живее!

Филипп, только что дравшийся на дуэли, сохранил еще свой победоносный вид; его крепкое сложение и благородная наружность, вся фигура, изобличавшая военного, несмотря на штатское платье, производили впечатление, совершенно достаточное для возбуждения усердия в кучере, кнут которого если и не был, подобно трезубцу Нептуна, царским скипетром, то все же имел для Филиппа большое значение.

За двадцать четыре су кучер чрезвычайно быстро привез Филиппа, трепещущего от волнения, на улицу Сен-Жиль и остановился перед отелем графа Калиостро.

Как все постройки, воздвигнутые в царствование Людовика XIV, этот отель отличался величественным обликом при большой наружной простоте; он являл резкую противоположность зданиям, принадлежавшим веку Людовика XIII, когда всевозможные украшения из кирпича и мрамора искажали стиль эпохи Возрождения.

Большая карета, запряженная парой хороших лошадей, стояла на парадном дворе, слегка покачиваясь на гибких рессорах.

Кучер, завернувшись в плащ на лисьем меху, спал на козлах; два лакея, у одного из которых был охотничий нож, молча ходили по крыльцу. Кроме этих двух людей, ничто, казалось, не двигалось в отеле.

Извозчик, въехав во двор по приказанию Филиппа, окликнул швейцара, и массивная дверь отворилась со скрипом.

Филипп выскочил из кареты, бросился к крыльцу и сказал, обращаясь к обоим лакеям:

-- Граф Калиостро?

-- Граф сейчас уезжает, -- отвечал один из лакеев.

-- Тем более я должен поторопиться, -- сказал Филипп, -- потому что мне нужно переговорить с ним прежде, чем он уедет. Доложите о кавалере Филиппе де Таверне.

И он так быстро двинулся за лакеем, что вошел в одно время с ним в гостиную.

-- Филипп де Таверне! -- повторил приятный мужественный голос. -- Просите.

Этот спокойным голос произвел некоторое впечатление на Филиппа.

-- Извините меня, граф, -- сказал Филипп, кланяясь человеку высокого роста, необыкновенно крепкому и здоровому на вид.

Человек этот уже несколько раз появлялся перед ним то за столом маршала Ришелье, то на собрании у Месмера, то в комнате Оливы и, наконец, на оперном балу.

-- Извинить вас, кавалер, за что? -- спросил он.

-- За то, что я задерживаю вас, так как вы хотели ехать.

-- Нужно было бы извиниться, если бы вы приехали позже.

-- Это почему?

-- Потому что я вас ждал.

Филипп поморщился.

-- Каким образом могли вы меня ждать?

-- Да, я был предупрежден о вашем посещении.

-- Как, вас предупредили о моем посещении?

-- Да, два часа назад. Не правда ли, вы два часа назад хотели быть у меня, когда обстоятельство, не зависевшее от вашей воли, заставило вас отложить исполнение этого намерения?

Филипп сжал кулаки. Он чувствовал, что этот человек производит на него странное впечатление.

Калиостро как будто не замечал нервного раздражения Филиппа.

-- Садитесь же, господин Таверне, -- сказал он ему, -- сделайте одолжение.

И он придвинул Филиппу кресло, стоявшее перед камином.

-- Это кресло было поставлено тут именно для вас, -- прибавил он.

-- Перестаньте шутить, граф, -- возразил Филипп голосом, слегка дрожавшим, несмотря на его усилия говорить таким же спокойным тоном, как его хозяин.

-- Я не шучу, -- отвечал тот, -- я ожидал вас.

-- Ну так перестаньте же фокусничать. Если вы провидец, то я не для того приехал, чтобы испытывать ваше искусство; если вы колдун, тем лучше для вас: вы наперед должны знать, зачем я приехал, и можете подумать о защите.

-- О защите... -- возразил граф со странной улыбкой, -- о какой защите, объясните, пожалуйста?

-- Угадайте, вы ведь ... вы -- колдун.

-- Извольте. Чтобы сделать вам удовольствие, я вас избавлю от труда объяснять мне причину вашего посещения. Вы приехали с намерением поссориться со мной.

-- Вы это знаете?

-- Конечно.

-- Так вы знаете и из-за чего? -- вскричал Филипп.

-- Из-за королевы. Теперь, господин Таверне, ваша очередь. Продолжайте, я вас слушаю.

Последние слова были произнесены не тоном любезного хозяина, но с явным оттенком сухой, холодной враждебности.

-- Вы правы, граф, -- сказал Филипп, -- и так лучше.

-- И прекрасно, продолжайте.

-- Граф, появился некий памфлет.

-- Памфлетов много.

-- Выпущенный одним издателем газеты.

-- Есть много издателей газет.

-- Начнем с памфлета, а издателем займемся после.

-- Позвольте, -- перебил, улыбаясь, Калиостро, -- вы уже занялись им.

-- Хорошо. Итак, я говорил, что появилось оскорбительное сочинение, направленное против королевы.

Калиостро, соглашаясь, кивнул.

-- Вам оно известно?

-- Да.

-- Вы даже купили тысячу экземпляров сего сочинения.

-- Я и не отказываюсь.

-- По счастью, эта тысяча не попала в ваши руки?

-- Почему вы так решили? -- спросил Калиостро.

-- Потому что я встретил комиссионера, несшего связку, и, заплатив ему, отправил к себе домой, где его должен был встретить мой лакей, заранее предупрежденный.

-- Напрасно вы не оканчиваете сами ваши дела.

-- Что вы хотите этим сказать?

-- То, что тогда бы они были лучше исполнены.

-- Я потому не мог сам окончить этого дела, что, пока мой лакей занят был тем, чтобы, вопреки вашей странной любви к газетам, лишить вас тысячи экземпляров, я сам уничтожал остальной тираж.

-- Итак, вы уверены, что тысяча экземпляров, назначенная мне, находится у вас?

-- Уверен.

-- Вы ошибаетесь.

-- Каким образом это могло случиться? -- спросил Таверне с замиранием сердца.

-- Да очень просто, потому что они здесь, -- отвечал спокойно граф, прислонившись к камину.

Филипп сделал угрожающее движение.

-- А вы думали, -- сказал граф все так же флегматично, -- что я, колдун, как вы называете, позволю сыграть с собой такую шутку? Вы думали, что вас осенила блестящая мысль подкупить комиссионера, не правда ли? Но у меня есть управляющий, ему тоже пришла мысль -- я за это плачу, -- и он угадал (оно так и следует, чтобы управляющий колдуна был прозорлив), вот он и угадал, что вы придете к издателю газеты, что вы встретитесь с комиссионером и подкупите его. Потому он следил за ним и застращал несчастного, что заставит его отдать те деньги, которые вы дали. Комиссионер испугался, и, вместо того чтобы идти в ваш отель, он пришел с моим управляющим сюда. Вы сомневаетесь?

-- Да, я сомневаюсь.

-- "Vide pedes, vide manus!" -- сказал Иисус святому Фоме. Я же вам скажу, господин Таверне, посмотрите в шкаф -- и увидите брошюры.

И с этими словами он отворил великолепный резной шкаф из дубового дерева, и в главном отделении глазам побледневшего Таверне представилась тысяча экземпляров брошюры, еще сохранивших затхлый запах сырой бумаги.

Филипп подошел к графу. Тот не шевельнулся, хотя лицо Таверне приняло самое угрожающее выражение.

-- Граф, -- сказал Филипп, -- вы кажетесь храбрым человеком и потому не откажетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руках.

-- Удовлетворение? В чем? -- спросил Калиостро.

-- В оскорблении, нанесенном королеве. И вы являетесь очернителем, коль скоро сохранили хоть один экземпляр этого сочинения.

-- Вы находитесь в заблуждении, которое мне очень неприятно, -- отвечал Калиостро, не изменяя своего положения. -- Я люблю новости, скандальные истории, но так как это вещи скоропреходящие и легко забываются, то я составляю себе коллекцию. Вот почему я купил и это сочинение. В чем же вы видите тут оскорбление для кого бы то ни было?

-- Вы оскорбили меня!

-- Вас?

-- Да, меня, меня, граф! Понимаете ли вы?

-- Клянусь вам честью, что я не понимаю...

-- Но как же объясните вы настойчивость, с которой добивались приобретения этой гнусной брошюры?

-- Как я уже вам говорил, страстью к собиранию коллекции.

-- Честный человек, граф, не собирает таких позорных вещей.

-- Вы извините меня, господин де Таверне, но я не разделяю вашего мнения насчет сей брошюры. Считаете ее памфлетом, но в ней нет ничего бесчестящего.

-- Вы сознаетесь, однако, что это ложь?

-- Вы ошибаетесь: ее величество королева была действительно на опытах Месмера.

-- Это ложь, милостивый государь!

-- Вы хотите сказать, что я солгал?

-- Я не хочу сказать, а говорю!

-- Ну, если так, то я отвечу вам одним словом: я ее видел.

-- Вы ее видели?

-- Так же хорошо, как вижу вас.

Филипп посмотрел прямо в лицо своему собеседнику. Его откровенный, благородный взгляд встретился со светозарным взглядом Калиостро. Таверне хотел выдержать эту дуэль, но не смог и отвернулся, сказав:

-- Пусть так, но все же я повторяю, что вы солгали.

Калиостро пожал плечами, как будто его оскорбил сумасшедший.

-- Вы, кажется, не слышите? -- глухо произнес Филипп.

-- Напротив, я не пропустил ни слова из сказанного вами.

-- Так вы не знаете, чем платят за оскорбительный титул лжеца?

-- Напротив, -- отвечал Калиостро, -- во Франции это обратилось даже в поговорку: за оскорбление -- пощечина.

-- Ну, так я очень удивляюсь.

-- Чему?

-- Тому, что ваша рука еще не поднялась, чтобы дать мне пощечину, так как вы дворянин и знаете французский обычай.

-- Прежде чем я был рожден дворянином, Бог сотворил меня человеком, и я ставлю выше французских обычаев слова Евангелия: "Возлюби ближнего твоего".

-- Итак, граф, вы отказываетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руке?

-- Я не имею с вами никаких счетов.

-- Ну так вы мне дадите удовлетворение другого рода.

-- Могу ли я узнать, сударь, какого именно?

-- Я не обойдусь с вами недостойным образом, потому что мы оба дворяне, но я потребую, чтобы вы сожгли в моем присутствии все экземпляры, находящиеся в шкафу.

-- А я откажу вам в этом.

-- Советую вам прежде подумать.

-- Тут не о чем думать.

-- Тогда вы принудите меня прибегнуть к тому же средству, которое я употребил с издателем брошюры.

-- А, к палочным ударам! -- сказал Калиостро, смеясь и не делая ни малейшего движения.

-- Да, граф, к палочным ударам, и я уверен, что вы не кликнете ваших людей.

-- Полноте! К чему мне звать людей? Это их не касается, а свои дела я всегда обделываю сам. Я же сильнее вас и потому советую вам, в свою очередь, поразмыслить. Если вы подойдете ко мне с палкой, то я возьму вас за шиворот и швырну на десять шагов от себя, и сие повторится столько раз, сколько вы вздумаете подойти ко мне.

-- А, вы предпочитаете манеру английских лордов -- кулачный бой! Пусть будет так, господин Геркулес, я согласен!

И Филипп, вне себя от радости, бросился на Калиостро, который, протянув руки, будто двумя железными крюками, ухватил Филиппа за горло и за пояс и бросил его, прежде чем тот успел опомниться, на груду подушек, лежавших на диване в углу гостиной.

После этой удивительной демонстрации граф снова стоял у камина как ни в чем не бывало.

Филипп поднялся бледный, с пеной на губах, но это охладило его, и теперь он мог рассуждать спокойно. Он выпрямился, поправил платье и манжеты и сказал зловещим голосом:

-- Действительно, у вас силы на четверых, но ваша логика не так сильна, как ваш кулак. Поступая со мной так, как вы поступили, вы забыли, что, униженный и побежденный, я делаюсь вашим непримиримым врагом и приобретаю право вам сказать: "Берите шпагу, граф, или я вас убью!"

Калиостро не шевельнулся.

-- Защищайтесь же, говорю я вам, или вы погибли, -- продолжал Филипп.

-- Вы не настолько еще близко от меня, чтобы я вас отбросил, как в первый раз, -- возразил граф, -- но я не буду рисковать, иначе вы меня раните или даже убьете, как бедного Жильбера.

-- Жильбера! -- воскликнул Филипп. -- Какое имя произнесли вы?

-- По счастью, у вас теперь не ружье, а шпага.

-- Граф, -- продолжал с волнением Филипп. -- вы произнесли имя...

-- Да, имя, которое страшно отдается в ваших воспоминаниях, не правда ли?

-- Милостливый государь!

-- Выдумали, что никогда не услышите этого имени. Вы были одни с бедным мальчиком в гроте на Азорских островах, когда его убили, не так ли?

-- О, защищайтесь же, -- воскликнул Филипп, -- защищайтесь же!

-- Если б вы знали, -- сказал Калиостро, глядя на Филиппа, -- как мне легко заставить выпасть шпагу из ваших рук!

-- Своей шпагой?

-- Да, во-первых, своей шпагой, если бы захотел.

-- Но начинайте же, докажите это!..

-- О, мне не для чего рисковать, у меня есть более верное средство.

-- Берите шпагу, говорю вам в последний раз, или я вас убью! -- вскричал Филипп, бросаясь к графу.

Видя, что в этот раз острие шпаги находится на расстоянии не более трех дюймов от его груди, Калиостро вынул из кармана маленький флакон, откупорил его и брызнул находившейся в нем жидкостью на лицо Филиппа.

Едва эта жидкость попала на него, как Филипп зашатался, выпустил шпагу и, описав на одном месте круг, опустился на колени, как будто ноги отказались служить ему; на несколько секунд он совершенно потерял сознание.

Калиостро поддержал его, не дав упасть совсем, вложил ему шпагу в ножны и, усадив в кресло, ожидал, чтобы мысли соперника прояснились, и тогда сказал ему:

-- В ваши лета не следует делать глупостей. Не будьте же сумасбродны, как ребенок, и выслушайте меня.

Филипп встряхнулся, выпрямился, прогоняя овладевший им ужас, прошептал:

-- О, граф, неужели подобный способ защиты достоин дворянина?

Калиостро пожал плечами.

-- Вы повторяете все одну и ту же фразу, -- сказал он. -- Когда мы, дворяне, открываем рот и произносим слово "дворянин", то считается, что этим все сказано. Что же вы называете оружием, достойным дворянина? Объясните. Ваша шпага, которая так плохо вам служила против меня? Или ваше ружье, которое вы так хорошо употребили против Жильбера? Какие качества ставят человека выше других людей? По- вашему, чтобы возвыситься над остальными, достаточно называться дворянином? Нет. Нужен, во-первых, разум, во-вторых, сила и, наконец, наука. Все это я употребил против вас; я пренебрег вашими оскорблениями, надеясь, что рассудительностью я приведу вас к тому, что вы меня выкушаете; своей силой я отразил вашу силу; при помощи науки я разом уничтожил ваши физические и нравственные порывы, теперь мне остается доказать вам, что, придя сюда с угрозами, вы сделали двойную ошибку. Угодно вам сделать мне честь выслушать меня?

-- Вы меня довели до того, что я не могу пошевелиться, -- сказал Филипп, -- вы овладели моим телом и мыслью и потом просите, чтобы я вас выслушал, когда мне не остается другого исхода.

Тогда Калиостро взял с камина маленький золотой флакон, находившийся в руке бронзового Эскулапа.

-- Понюхайте этот флакон, кавалер Таверне, -- сказал он кротко и с достоинством.

Филипп повиновался. Туман, затемнявший его мозг, рассеялся, и ему показалось, что его пронизали лучи солнца, -- так ясны стали все его мысли!

-- И вы чувствуете себя хорошо, то есть свободным и сильным?

-- Да.

-- И вы помните то, что было?

-- О да.

-- А так как я имею дело с умным и благородным человеком, то ваша память будет говорить в мою пользу.

-- Нет, -- отвечал Филипп, -- так как я действовал в силу принципа, для меня священного.

-- Что же вы делали?

-- Я защищал монархию.

-- Вы, вы защищали монархию?

-- Да, я.

-- Вы, который отправились в Америку, чтобы защищать республику? Но Боже мой, будьте же откровенны: или вы там защищали не республику, или вы здесь защищаете не монархию.

Филипп опустил глаза, рыдания душили его.

-- Любите, ~-- продолжал Калиостро, -- любите тех, кто вас обманывает и забывает -- судьба великих душ быть обманутыми в своих привязанностях; по закону Христа нужно платить добром за зло. Ведь вы христианин?

-- Граф, -- воскликнул Филипп, испуганный тем, что Калиостро как бы читал в его прошедшем и настоящем, -- ни слова более! Если я защищал не королевскую власть, то я защищал королеву, женщину невинную, вполне достойную уважения; даже не будь этого, я бы защищал ее, потому что христианский закон повелевает вставать на защиту слабых.

-- Слабых! Вы называете королеву слабым существом? Ту, перед которой двадцать миллионов людей склоняют голову и колени? Полноте!

-- Граф, на нее клевещут.

-- Вы уверены в этом?

-- Я хочу так думать.

-- Вы считаете это своим правом?

-- Конечно.

-- Ну а я имею право думать противное.

-- Вы поступаете как злой дух.

-- Кто сказал вам это? -- воскликнул Калиостро, глаза которого разом заблистали и облили Филиппа особенным светом. Откуда является в вас дерзость думать, что вы правы, а я ошибаюсь? Откуда эта самоуверенность, что ваш принцип лучше моего? Вы защищаете королевскую власть, а я, может быть, являюсь защитником всего человечества? Вы говорите: "Отдайте Богу то, что принадлежит королям". А я говорю: "Отдайте Богу то, что принадлежит Богу". Республиканец Америки, кавалер ордена Цинцинната! Я должен напомнить вам о любви к людям и о равенстве. Вы попираете ногами народ, чтобы целовать руки у королев, а я унижаю королев, чтобы возвысить народ. Я не мешаю вашим обожаниям, не мешайте же мне в моей работе. Я предоставляю вам пользоваться и солнечным светом, и успехами при дворе, предоставьте же мне мрак и уединение. Вам понятна, не правда ли, сила моих слов, как стала понятна и сила моей личности? Вы мне говорили: " Умри, ты, оскорбивший предмет моего поклонения". А я вам говорю: "Живите, вы, перечеркнувший мои привязанности". И если я вам это говорю, то потому, что чувствую себя столь сильным со своим принципом, что ни вы, нм ваша партия, какие бы усилия ни предпринимали, не помешаете мне идти вперед.

-- Вы меня приводите в ужас, -- сказал Филипп. -- Слушая вас, я замечаю, быть может, первый во всей Франции, ту бездну, куда стремится королевская власть.

-- Будьте же осторожны, если вы поняли опасность.

-- Благодарю вас за отеческое предостережение, -- ответил, смягчаясь, Филипп. -- Однако будь вы великодушны, вы бы не открыли мне этих ужасных тайн, потому что знаете очень хорошо, что я брошусь в пропасть раньше, чем увижу падение тех, кого защищаю.

-- Что же! Я вас предупредил, господин де Таверне, и, как префект Тиберия, умываю руки.

-- Хорошо же! -- вскричал Филипп, бросаясь к Калиостро с лихорадочным жаром. -- Я человек слабый и стоящий ниже вас, я употребляю против вас оружие слабого: я обращаюсь к вам с влажными глазами, дрожащим голосом, со сложенными руками; я вас буду умолять помиловать для меня, хоть в этот раз, тех, кого вы преследуете. Я буду просить ради себя, ради себя, слышите ли! Так как я не могу привыкнуть, сам не знаю почему, смотреть на вас как на врага! Да, вы растрогаетесь, вы поверите мне и не оставите на моей совести упрека, что я предвидел погибель бедной королевы и не отвратил опасности. Не правда ли, граф, вы уничтожите памфлет, который заставит плакать женщину; да, я добьюсь этого от вас или, клянусь честью, успею прошить сердце у ваших ног своей шпагой, которая бессильна против вас.

-- О, -- прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, полными грусти, -- отчего не все они такие, как вы? Тогда б я стоял за них как стена и они бы не погибли!

-- Граф, граф, умоляю, вас, отвечайте на мою просьбу! -- продолжал умоляющим голосом Филипп.

-- Пересчитайте, -- сказал Калиостро. -- вся ли там тысяча экземпляров, и сожгите их сами до последнего.

Филипп чувствовал, что у него выступают слезы на глазах; он бросился к шкафу, вынул брошюры, бросил их в огонь и сказал, горячо пожимая руку Калиостро:

-- Прощайте, прощайте, граф, тысячу раз благодарю вас за то, что вы для меня сделали.

И он вышел.

-- Я должен был вознаградить брата за то, что вытерпела сестра, -- сказал Калиостро, глядя, как он удаляется.

Потом он крикнул:

-- Лошадей!

XI.
Глава семейства де Таверне

Пока вышеописанные события совершались на улице Сен-Жиль, Таверне-отец прогуливался в своем саду, а за ним два лакея катили кресло.

В Версале в это время были, да, может быть, есть еще и теперь, старинные отели с садами, напоминавшими в миниатюре Версальский парк, так как при устройстве их старались рабски подражать плану де Нотра и Мансара.

Некоторые придворные, следуя примеру господина ла Фельяда, устроили даже у себя крошечную подземную оранжерею, швейцарский бассейн и бани Аполлона.

Был у придворных и свой Трианон, все это в размерах, уменьшенных в двадцать раз: ведро воды представляло бассейн.

С тех пор как Людовик XVI приобрел Трианон, господин Таверне был в постоянных хлопотах. При его версальском доме находился мини-Трианон со своими цветниками и фруктовыми садами. Когда Людовик XVI устроил слесарни и токарни, господин де Таверне тоже их завел у себя. А после того, как Мария-Антуанетта ввела в моду английские сады, искусственные реки, луга и шалаши, господин Таверне соорудил в одном углу своей усадьбы маленький Трианон для кукол и речку для утят.

В ту минуту, как мы встречаем его, он прогуливался, наслаждаясь солнечным днем, по единственной аллее во вкусе века Людовика XIV, оставшейся в его саду. Аллея состояла из лип с длинными красноватыми ветвями. Он ходил маленькими шажками, вложив руки в муфту, и через каждые пять минут ему подкатывали кресло, чтобы отдохнуть после ходьбы.

Он наслаждался отдыхом и закрывал глаза от яркого солнечного света. Вдруг из дома прибежал человек с докладом.

-- Господин кавалер приехал!

-- Мой сын! -- произнес старик с гордой радостью.

Повернувшись, он увидел Филиппа, который приближался к нему.

-- Мой дорогой сын, -- сказал он.

И жестом отпустил лакея.

-- Подойди, подойди, Филипп, -- продолжал барон, -- ты приехал кстати, у меня в голове все веселые мысли. Но какой у тебя вид... Ты сердишься?

-- Нет, -- отвечал Филипп.

-- Ты уже знаешь, чем кончилась история?

-- Какая история?

Старик огляделся кругом, чтобы видеть, не слушает ли их кто-нибудь.

-- Вы можете говорить, нас никто не слышит, -- сказал Филипп.

-- Я тебе говорю об истории, что была на балу.

-- Я не понимаю.

-- На оперном балу.

Филипп покраснел, лукавый старик заметил это.

-- Будь благоразумен, -- сказал он, -- ты поступаешь, как неопытные моряки, которые распускают все паруса, как только подует попутный ветер. Ну сядь-ка там, на скамейке, да послушай моей морали, в ней есть толк.

-- Но, наконец...

-- Наконец, ты злоупотребляешь своим положением, делаешься резок; ты, прежде такой застенчивый, деликатный, сдержанный, теперь компрометируешь ее.

Филипп встал.

-- О ком говорите вы?

-- О ней, черт возьми, о ней.

-- Кто же это -- она?

-- А ты думаешь, что мне неизвестны твои похождения, похождения вас обоих на оперном балу?

-- Уверяю вас...

-- Ну не сердись; если я тебе говорю об этом, то для твоей же пользы, ты очень неблагоразумен и попадешься, черт возьми! Теперь тебя видели с ней на балу, в другой раз увидят в другом месте.

-- Видели меня?

-- Еще бы! Было на тебе или нет голубое домино?

Филипп готов был кричать, что на нем не было голубого домино, что на его счет ошибались, что он совсем не был на балу и не знает даже, о каком бале говорит его отец, но иным тяжело защищаться в положении, в каком был Филипп; только те защищаются энергично, которые знают, что их любят, и что, защищаясь, они оказывают услугу другу, обвинявшему их.

"К чему давать объяснения моему отцу! -- подумал Филипп. -- Притом же я хочу все знать!"

И он опустил голову, как сознающий свою вину.

-- Вот, видишь ли, -- продолжал старик с торжеством, -- тебя узнали, я в этом был уверен. И действительно, маршал Ришелье, который тебя очень любит и который был на этом балу, несмотря на свои восемьдесят четыре года, долго думал, кто бы мог быть кавалер в голубом домино, ведущий под руку королеву, и его подозрения остановились на тебе, потому что он видел всех других. А маршал по этой части мастер.

-- Я понимаю, что могли подозревать меня, -- сказал холодно Филипп, -- но удивительно, как узнали королеву.

-- Да, действительно, удивительно, но только то, что она сняла маску! Этого представить себе нельзя, такая дерзость! Она, должно быть, без ума от тебя.

Филипп покраснел. Для него становилось невозможным поддерживать дальше разговор.

-- Если не приписать ее поступка дерзости, то это очень неприятная случайность, -- продолжал Таверне-отец. -- Берегись, Филипп, у тебя много завистников, и между ними есть опасные. Место фаворита королевы очень заманчиво, особенно когда королева-то и есть настоящий король.

Старик медленно понюхал табаку,

-- Ты меня извинишь за нравоучение, не правда ли, Филипп? Извини меня, дружок, я тебе благодарен и хотел бы не допустить, чтобы случай разрушил твои планы, так искусно задуманные.

Филипп поднялся в поту, со сжатыми кулаками. Он хотел уйти, чтобы прервать разговор, который ему был в высшей степени противен, но его удержало чувство болезненного любопытства, желание узнать беду, доходящее до бешенства, которое терзает без пощады сердце, полное любви.

-- Я тебе говорил, что нам завидуют, -- снова начал старик, -- и это очень понятно. И, однако, мы не достигли еще вершины величия, к которому ты ведешь нас. Тебе принадлежит слава возвеличить имя Таверне. Но будь благоразумен, или мы ничего не достигнем, и твои планы разрушатся на половине дороги. А это было бы жаль, потому что мы на верном пути.

Филипп отвернулся, чтобы скрыть глубокое отвращение и презрение, выразившееся на его лице и придавшее ему такое выражение, что старик удивимся бы и даже испугался, если б увидел его.

-- Через несколько времени ты можешь требовать должности, -- сказал, воодушевляясь, старик. -- Для меня похлопочи о наместничестве где-нибудь не слишком далеко от Парижа; потом устроишь, чтобы Таверне-Мезон-Руж было переименовано в пэрство; при первом случае меня представишь к ордену. Ты можешь стать герцогом, пэром, генерал-лейтенантом. Если я проживу еще два года... ты мне выхлопочи.

-- Довольно, довольно! -- глухо проговорил Филипп.

-- О, если с тебя довольно, то мне еще мало. Перед тобой целая жизнь, а мне отпущено едва ли несколько месяцев. Нужно, чтобы оставшееся время вознаградило меня за все лишения моего грустного прошлого. Впрочем, я не могу жаловаться. Бог послал мне двоих детей, для человека без состояния это много. Но если моя дочь ничего не сделала для нашего дома, то ты возвращаешь ему сторицей. Я вижу в тебе великого Таверне, героя! Ты мне внушаешь уважение, а это не шутка, ты знаешь. Ты держишь себя действительно великолепно относительно двора. Знаешь ли, я не видал еще более ловкой тактики.

-- В чем же состоит она? -- спросил молодой человек, смущенный похвалами безнравственного старика.

-- Ты держишь себя прекрасно. Ты не выказываешь ревности. Ты как будто оставляешь свободное поле для всех, а в действительности -- один.

-- Я не понимаю, -- сказал Филипп, задетый за живое.

-- Не скромничай, такая же точь-в-точь манера вести себя была у Потемкина, счастью которого удивлялся весь свет. Он видел, что Екатерина непостоянна в своих привязанностях; если же предоставить ей свободу, она будет порхать с цветка на цветок, возвращаясь к самому роскошному и красивому; если же преследовать ее, можно окончательно потерять на нее всякое влияние. Потому он и решился сам покровительствовать новым фаворитам, которых отличала императрица; выставляя их хорошие стороны, умел искусно показать и слабые; он достиг того, что государыне надоедали скоропреходящие увлечения, а между тем она не разочаровывалась в достоинствах Потемкина. Подготовляя однодневное владычество этих фаворитов, которых в насмешку называли двенадцатью кесарями, Потемкин упрочил навсегда собственную власть.

-- Какая ужасная низость! -- прошептал бедный Филипп, глядя в изумлении на отца.

Старик продолжал невозмутимо.

-- Ты, впрочем, несколько отклонился от системы Потемкина. Он никогда не оставлял надзора, а ты даешь слишком много свободы. Конечно, французская политика отличается от русской.

На эти слова, произнесенные стариком с видимым притязанием на остроумие, Филипп, которому казалось, что отец его бредит, отвечал только пожатием плеч, не совсем почтительным.

-- Да, да, -- продолжал старик, -- ты думаешь, что я не угадал тебя? Ты увидишь, что я все понял.

-- Посмотрим.

Таверне скрестил руки.

-- Ты мне скажешь, может быть, что ты не готовишь себе очень заботливо преемника?

-- Преемника? -- сказал Филипп, бледнея.

-- Или ты скажешь, что тебе неизвестно, как безоглядна королева в своих привязанностях, когда сильно увлечена кем-нибудь? Я уверен, что, предвидя перемену с ее стороны, ты не хочешь, чтобы тобой пожертвовали, чтобы тебя совершенно удалили. А с королевой это может случиться, потому что, влюбившись вновь, она не терпит прежних возлюбленных.

-- Вы говорите по-китайски, господин барон.

Старик принялся смеяться своим пронзительным и зловещим смехом, который казался Филиппу вызовом злобного духа.

-- Так ты хочешь заставить меня думать, что без умысла щадишь господина де Шарни?

-- Шарни?

-- Да, твоего будущего преемника, человека, который, если захочет, может велеть тебя сослать, так как ты мог бы сослать господ Куаньи, Водрейля и других.

Кровь бросилась в лицо Филиппу.

-- Довольно! -- закричал он снова. -- Довольно, милостивый государь! Я, право, стыжусь, что мог так долго слушать! Тот, кто отзывался о королеве Франции как о Мессалине, тот не более как низкий клеветник!

-- Прекрасно! Очень хорошо! -- воскликнул старик. -- Ты прав, это из твоей роли, но уверяю тебя, что нас никто не может слышать.

-- О! Невыносимо!

-- А что касается Шарни, то ты понял, что я тебя разгадал. Твой план очень искусен, но, видишь ли, способность угадывать -- это уже в крови Таверне. Продолжай, Филипп, продолжай! Ласкай, утешай, ухаживай за Шарни. Помоги ему даже, не показывая раздражения, дойти до ожидаемой счастливой развязки, и будь уверен, что это благородный человек, который после, пользуясь милостью, не забудет того, что ты сделал для него.

И при сих словах барон де Таверне, гордясь выказанной проницательностью, сделав пируэт, напоминая молодого человека, который делается дерзок от сознания своих успехов.

Филипп схватил его за рукав и с яростью остановил.

-- Вот как! -- сказал он. -- Действительно, нужно удивляться вашей логике.

-- Я угадал, не так ли, а ты за это на меня сердишься? Но ты мне должен простить, зная мои намерения. Кроме того, я люблю Шарни и очень рад, что ты так обращаешься с ним.

~ Ваш Шарни настолько мой фаворит, мой любимец, я действительно так об нем забочусь, что только что кольнул его этой шпагой в бок.

И Филипп указал отцу на свою шпагу.

-- Как! -- вскричал испуганный Таверне, услышав эту новость и видя пылающие глаза сына. -- Ты говоришь, что дрался с господином де Шарни?

-- И что я его проткнул шпагой! Да!

-- Боже мой!

-- Вот моя манера ухаживать, беречь и заботиться о моих преемниках, -- прибавил Филипп, -- теперь, когда она вам известна, попробуйте применить вашу теорию к моей практике.

И он сделал отчаянное движение, чтобы убежать.

Старик вцепился в его руку.

-- Филипп, Филипп! Скажи мне, что ты пошутил!

-- Если хотите, называйте это шуткой, но то, что я сказал, -- правда.

Старик поднял глаза к небу, произнес несколько бессвязных слов и, оставив сына, побежал к дому.

-- Скорей, скорей, -- кричал он, -- верхового! Пусть немедленно едет узнать о здоровье господина де Шарни, который был ранен! Пусть спросит о здоровье, да чтоб не забыл сказать, что от меня!

"Этот предатель Филипп, -- произнес он, войдя в дом, -- достойный брат своей сестры! А я-то думал, что он исправился! Во всей семье только одна дельная голова -- моя".

XII.
Четверостишие графа Прованского

Пока все эти события происходили в Париже и Версале, король, по обыкновению спокойный, занимался в своем кабинете, посреди карт и глобусов. Он делал чертежи машин и думал о новых морских путях, которые следовало проложить кораблям Лапейруза, после того как французский флот так прославился своими победами.

Легкий стук в дверь прервал его мечтания, которые после хорошего завтрака были особенно приятны.

Послышался голос, спрашивавший:

-- Могу ли я войтb, братец?

-- Граф Прованский, нежеланный гость! -- проворчал король, отодвигая астрономическую книгу, открытую на самых больших рисунках.

-- Войдите, -- сказал он.

Вошел человек небольшого роста, толстый и красный, с быстрыми глазами; его обращение казалось слишком почтительным для брата и слишком фамильярным для подданного.

-- Вы меня не ожидали, братец? -- сказал он.

-- Действительно, не ожидал.

-- Я беспокою вас?

-- Нет. Вы имеете что-нибудь интересное сообщить мне?

-- Слухи, такие смешные, забавные...

-- А, какая-нибудь злая сплетня?

-- Да, действительно.

-- Которая позабавила вас?

-- Да, по причине своей странности.

-- Какое-нибудь злословие, касающееся меня?

-- Бог мне свидетель, что я бы не смеялся тогда.

-- Значит, это против королевы?

-- Вообразите, государь, что мне рассказывали серьезно, и очень серьезно... Угадывайте сто, тысячу раз...

-- С тех пор как мой учитель объяснил мне красоты этого ораторского вступления в образцовом произведении m-me де Севинье, я уже не восхищаюсь им. И потому -- к делу.

-- Вообразите, -- сказал граф Прованский, несколько сконфуженный холодным приемом, -- говорят, что в одну из прошлых ночей королева не ночевала дома. Ха, ха, ха!

Он принужденно рассмеялся.

-- Это было бы очень грустно, будь правдой, -- сказал серьезно

король.

-- Но это неправда, государь, не так ли?

-- Нет.

-- Неправда также, будто бы королева должна была долго ожидать у ворот.

-- Нет.

-- В тот день, вы помните, когда вы велели запереть ворота в одиннадцать часов?

-- Я не помню.

-- Так представьте же себе, братец, что носятся слухи...

-- Что за слухи? Где, от кого?

-- Вот дельный вопрос, государь, действительно, от кого расходятся слухи? А между тем невидимое, непонятное существо, которое называют слухом, утверждает, что королеву видели в эту ночь, в первом часу, под руку с графом д'Артуа.

-- Где?

-- Они шли к дому графа д'Артуа, находящемуся за конюшнями. Ваше величество не слыхали этого чудовищного рассказа?

-- Напротив, пришлось слышать.

-- Неужели, государь?

-- Разве вы не употребили все старания, чтобы это дошло до меня?

-- Я?

-- Вы.

-- Что же я сделал, государь?

-- Да, например, ваше четверостишие, которое было напечатано в `"Меркурии''?

-- Четверостишие? -- сказал граф, сделавшийся еще более красным, чем раньше.

-- Известно, что вы -- любимец муз.

-- Не настолько, чтоб...

-- ... чтоб написать четверостишие, которое оканчивается этим стихом:

"Елена об этом ничего не сказала доброму царю Менелаю".

-- Я, государь?

-- Не отказывайтесь, вот подлинник четверостишия. Ваша рука?.. Что?.. Я в поэзии мало знаю толку, но что касается почерка, то я в этом знаток.

-- Государь, одна глупость ведет за собой другую.

-- Граф Прованский, уверяю вас, что глупость была только с вашей стороны, и я удивляюсь, что такой мыслитель, как вы, мог допустить подобную промашку; пусть же за вашим четверостишием и остается это название.

-- Ваше величество, вы очень строги ко мне.

-- Закон возмездия, братец. Вместо того чтобы сочинять четверостишие, вы бы могли справиться о том, где была королева (я же сделал это); тогда бы вместо четверостишия против королевы, а следовательно, и против меня, написали бы мадригал вашей невестке. Вы скажете, может быть, что подобный сюжет не вдохновляет, но я предпочитаю дурной мадригал хорошей сатире. То же самое говорит Гораций, а ведь Гораций -- ваш любимый поэт.

-- Государь, вы немилосердны ко мне.

-- Если бы вы не были так же уверены в невиновности королевы, как я, -- продолжал с твердостью король, -- вам было бы полезно перечитать Горация. Не он ли сказал эти прекрасные слова? Извините, если я коверкаю латинский язык: "Rectius hoc est: Hoc faciens vivam melius, sic duicis amicis occurram". "Так лучше, если я сделаю это, я буду честнее, я буду добр к своим друзьям". -- Вы, конечно, перевели бы сии строки изящнее, братец, но, кажется, смысл передан верно.

После такого урока, данного скорее отцом, чем братом, добрый король ожидал, что виновный начнет оправдываться или каяться.

Граф обдумывал свой ответ не как человек, находящийся в затруднении, но как оратор, ищущий изящных выражений.

-- Государь, -- сказал он, -- как ни строг приговор вашею величества, у меня есть возможность оправдаться, и я надеюсь на прощение.

-- Говорите.

-- Вы меня обвиняете в том, что я ошибся, но не в том, что я имел злое намерение.

-- Я с этим согласен.

-- Если это так, ваше величество, то вы знаете, что нет человека, который бы не ошибался, и, вы, ваше величество, согласитесь, что я ошибся не по пустякам.

-- Я никогда не обвинял ваш ум -- он силен и возвышен.

-- Хорошо, государь, как же мне было не ошибиться, слыша все то, о чем толкуют? Мы, принцы, живем в воздухе, наполненном клеветой, мы пропитаны ею. Я не говорю, что я поверил, я только повторил то, что мне сказали.

-- Хорошо, если это так, но...

-- Четверостишие? О, поэты -- странные люди; к тому же разве не лучше отвечать легкой насмешкой, которая может служить предостережением, чем гневом? Угрозы, выраженные в стихах, не оскорбляют, государь; это не то, что памфлеты, против которых следует употребить строгие меры; я принес показать вам один из таких памфлетов.

-- Памфлет?

-- Да, государь, и я не успокоюсь, пока не получу приказа посадить в Бастилию сочинителя этой мерзости.

Король быстро поднялся.

-- Посмотрим! -- сказал он.

-- Я не знаю, должен ли я, государь...

-- Конечно, должны. При таких обстоятельствах не следует никого щадить. С вами этот памфлет?

-- Да, государь.

-- Дайте.

И граф Прованский вынул из кармана экземпляр "Истории Атенаутны", несчастный корректурный лист, который уцелел, несмотря на палку Шарни, шпагу Филиппа и костер у Калиостро.

Король пробежал его глазами, как человек, привыкший читать интересные места в книгах и газетах.

-- Какая глупость! -- сказал он.

-- Вы видите, государь, утверждают, что моя сестра была на собрании у Месмера.

-- Ну что ж, она там была.

-- Она там была?! -- воскликнул граф Прованский.

-- С моего согласия.

-- О, государь!

-- И я не могу обвинять королеву за ее присутствие у Месмера, так как я ей это позволил.

-- Но ваше величество, конечно, не позволяли, чтобы королева делала над собой опыты...

Король топнул ногой. Граф Прованский произнес эти слова как раз в то время, когда Людовик XVI пробегал строки, самые оскорбительные для Марии-Антуанетты: это был рассказ о ее мнимом припадке, о конвульсиях, о беспорядке ее туалета -- словом, рассказ обо всем том, чем ознаменовалось присутствие мадемуазель Оливы у Месмера.

-- Это невозможно, невозможно! -- сказал, побледнев, король. -- О, полиция должна знать, в чем тут дело!

Он позвонил.

-- Позвать ко мне де Крона, -- приказал он.

-- Государь, сегодня господин де Крон должен представить свой недельный рапорт, он уже пришел и ожидает.

-- Пусть войдет.

-- Позвольте мне откланяться, ваше величество, -- пропел граф Прованский лицемерно-участливым тоном.

И он сделал вид, что уходит.

-- Останьтесь, -- сказал ему Людовик XVI. -- Если королева виновата, ну что же! Вы принадлежите к нашей семье и можете это знать. Если же она невиновна, вы также должны знать, так как вы ее подозревали.

Вошел де Крон.

Видя у короля графа Прованского, де Крон прежде всего поклонился самым почтительным образом двум главным лицам в королевстве, а потом, обратясь к королю, произнес:

-- Рапорт готов, ваше величество.

-- Прежде всего объясните нам, -- потребовал король, -- как случилось, что в Париже появился такой гнусный памфлет против королевы?

-- Аттентауна? -- спросил де Крои.

-- Да.

-- Ваше величество, это написал журналист по имени Рето.

-- Да. Вы знаете его имя, а не помешали ему издать памфлет и не арестовали его после издания?

-- Государь, было бы чрезвычайно легко арестовать. Я даже покажу вашему величеству готовый приказ об аресте в моем портфеле.

-- Так почему же он не был арестован?

Де Крон повернулся к графу Прованскому.

-- Я прощусь с вашим величеством, -- сказал последний.

-- Нет, нет, -- возразил король, -- я вам сказал, чтобы вы остались, и потому оставайтесь.

Граф поклонился.

-- Говорите, де Крон, говорите откровенно, не стесняясь.

-- Так вот, -- сказал обер-полицмейстер, -- почему я не арестовал журналиста Рето. Мне было необходимо объяснить предварительно дело нашему величеству.

-- Я требую объяснения.

-- Может быть, было бы лучше, государь, дать этому человеку мешок с деньгами и отправить его подальше, как можно дальше.

-- Почему?

-- Потому, государь, что, когда эти господа сообщают ложные слухи и публика в том убеждается, она всегда очень рада, если их за это наказывают, даже вешают. Но если, по несчастью, они докопаются до правды...

-- Де правды?

Де Крон поклонился.

-- Да, я знаю. Королева действительно была у Месмера. Она там была, я согласен, что допущена ошибка, но я ей позволил.

-- О, государь, -- пролепетал де Крон.

Восклицание почтительного подданного поразило государя более, чем когда оно вышло из уст завистливого родственника.

-- Я думаю, однако, что королева от этого не погибла, -- сказал он.

-- Нет, государь, но она скомпрометирована.

-- Что сообщила вам ваша полиция, де Крон?

-- Государь, многое такое, что, несмотря на мое уважение к вашему величеству и на мое благоговение по отношению к королеве, я должен заявить, не противоречит некоторым описаниям памфлета.

--- Не противоречит, говорите вы?

-- Именно так. Королева Франции отправляется в простом платье в это сомнительное общество, привлеченное магнетическими опытами Месмера, и отправляется одна...

-- Одна! -- вскричал король.

-- Да, государь.

-- Вы ошибаетесь, господин де Крон.

-- Я? Не думаю, государь.

-- Вам дали неточные сведения.

-- До того точные, ваше величество, что я могу сообщить в подробностях, какой туалет был у ее величества, каковы были ее движения, жесты, восклицания.

-- Восклицания!

Король побледнел и смял в руках брошюру.

-- Даже ее вздохи были отмечены моими агентами, -- прибавил нерешительно де Крон.

-- Ее вздохи! Королева могла до такой степени забыться и уронить честь женщины! До такой степени унизить мое достоинство -- достоинство короля!

-- Нет, невозможно, -- усомнился граф Прованский. -- Это было бы больше, чем скандал, а ее величество не способна на подобное.

Фраза, произнесенная графом, скорее усиливала обвинение, чем опровергала его. Король почувствовал это, и все возмутилось в нем.

-- Господин обер-полицмейстер, -- промолвил он, -- вы не отступитесь от того, что рассказали?

-- Увы, ваше величество, ни в одном слове.

-- Я должен, -- сказал Людовик XVI, обращаясь к брату и отирая лоб, на котором выступил пот, -- я должен вам дать доказательства того, что сказал. Честь королевы -- честь всего моего дома. Я никогда не рискую ею. Я позволил королеве отправиться на собрание к Месмеру, но я прибавил, чтобы она взяла с собой верную особу. Эта особа безупречна, это святая.

-- Ах, -- сказал обер-полицмейстер, -- если бы так...

-- Да, --- сказал граф Прованский, -- если б, например, такая женщина, как принцесса Ламбаль...

-- Я и указал королеве именно на принцессу Ламбаль.

-- По несчастью, государь, принцессы не было с королевой.

-- Если так, -- прибавил король, весь трепеща, -- если непослушание было так велико, то я должен поступить строго, и я поступлю строго.

Тяжелый вздох вырвался из груди его.

-- Но, -- прибавил он тише, -- у меня остается еще сомнение: вы, понятно, не разделяете его, но я король, муж и друг той, которую обвиняют. Это сомнение я хочу разрешить.

Ок позвонил. Явился дежурный офицер.

-- Пусть узнают, где принцесса Ламбаль -- у королевы или у себя?

-- Государь, принцесса прогуливается в маленьком саду с королевой и еще одной дамой.

-- Попросите принцессу пожаловать сюда.

Офицер отправился.

-- Еще десять минут, господа, я не могу ни на что раньше решиться.

И, против своего обыкновения, Людовик XVI нахмурился и бросил почти угрожающий взгляд на свидетелей своего глубокого горя.

Оба свидетеля молчали. Де Крон был действительно огорчен, а граф Прованский если не чувствовал, то выказывал сильнейшее горе.

Легкий шелест шелкового платья за дверьми уведомил о приближении принцессы Ламбаль.

XIII.
Принцесса Ламбаль

Принцесса Ламбаль вошла прекрасная и спокойная; локоны ее высокой прически были откинуты назад и оставляли открытым лоб и виски; тонкие черные брови казались двумя чертами, проведенными кистью; ясные голубые глаза с перламутровым оттенком широко открывались; нос был прямой и тонкий, губы строгие и вместе с тем сладострастные. Красота лица в соединении с прекрасным, стройным станом очаровывала и внушала уважение.

Принцесса Ламбаль была как бы окружена атмосферой чистоты, грации и невинности; она походила в этом на мадемуазель Лавальер до того, как та оказалась в фаворе и после своей "отставки".

Видя ее такой скромной, улыбающейся, король еще живее почувствовал свое горе.

"Увы, -- подумал он, -- то, что произнесут эти уста, будет окончательным приговором!"

-- Садитесь принцесса, -- сказал он ей, низко кланяясь.

Граф Прованский подошел, чтобы поцеловать ей руку.

Король молчал, собираясь с мыслями.

-- Ваше величество, что вам от меня угодно? -- сказала принцесса.

-- Мне нужно получить от вас сведения, самые точные сведения, кузина.

-- Спрашивайте, государь.

-- В какой день ездили вы с королевой в Париж? Припомните хорошенько.

Де Крон и граф Прованский с удивлением переглянулись.

-- Вы понимаете, господа, -- сказал король, -- вы не сомневаетесь, а для меня еще остается сомнение, и потому я спрашиваю, как человек, которому дело не совсем ясно.

-- В среду, государь, -- сказала принцесса.

-- Извините меня, кузина, -- сказал Людовик XVI, -- но я желаю знать всю правду.

-- Спрашивайте, государь, и вы ее узнаете, -- отвечала просто принцесса Ламбаль.

-- Для чего ездили вы в Париж, кузина?

-- Я была у господина Месмера на Вандомской площади.

Оба свидетеля вздрогнули, король покраснел от волнения.

-- Одна? -- спросил он.

-- Нет, государь, с ее величеством королевой.

-- С королевой? Вы сказали с королевой?! -- воскликнул Людовик XVI, быстро схватывая ее за руку.

-- Да, государь.

Граф Прованский и де Крон подошли ближе.

-- Ваше величество позволили это королеве, -- сказала принцесса Ламбаль, -- по крайней мере, так сказала мне королева.

-- И королева была права, кузина; теперь я начинаю дышать свободно, потому что всем известно, что госпожа Ламбаль никогда не лжет.

-- Никогда, государь, -- спокойно отвечала принцесса.

-- О да, никогда! -- почтительно, с полным убеждением воскликнул де Крон. -- В таком случаем позвольте...

-- О да, я позволяю! Спрашивайте, де Крон, ищите. Я сажаю дорогую принцессу на скамью подсудимых и предоставляю ее вам.

Г-жа Ламбаль улыбнулась.

-- Я готова, -- сказала она, -- но, государь, пытки уже отменены.

-- Да, -- сказал, улыбаясь, король, -- я отменил пытки для других, но для меня они еще остаются.

-- Принцесса, -- попросил обер-полицмейстер, -- сделайте одолжение, расскажите королю, что делали вы с ее величеством у господина Месмера, а прежде всего, как была одета ее величество?

-- Платье на ее величестве было из светло-серой тафты, сверху длинная мантилья из вышитой кисеи, горностаевая муфта и розовая бархатная шляпа с длинными черными лентами.

По описанию костюм был совершенно не тот, в каком была Олива.

Де Крон не мог скрыть своего удивления, граф Прованский закусил губу.

Король потирал руки.

-- Что же делала королева, войдя? -- спросил он.

-- Государь, вы совершенно верно сказали `"войдя", потому что, как только мы вошли...

-- Вместе?

-- Да, государь, вместе; итак, едва мы вошли в первую комнату, где никто не мог нас заметить, до такой степени магнетические опыты приковывали к себе общее внимание, как одна женщина приблизилась к ее величеству, предложила ей маски и умоляла не идти далее.

-- И вы остановились? -- поинтересовался граф Прованский.

-- Да, граф.

-- И вы не пошли дальше первой комнаты? -- уточнил де Крон.

-- Нет.

-- И вы не разлучались с королевой? -- спросил король, еще не успокоившись вполне.

-- Ни на секунду. Рука ее величества все время опиралась на мою.

-- Итак, -- вскричал король, -- что скажете вы, господин де Крон? Что скажете вы, брат мой?

-- Это непонятно, это сверхъестественно, -- отозвался граф, выказывая фальшивую веселость, явно обнаружившую его досаду, вызванную сообщением.

-- Не вижу ничего сверхъестественного, -- поспешно произнес де Крон, чувствуя угрызения совести при виде радости короля. -- Госпожа Ламбаль не может сказать неправду. Конечно, все так и есть.

-- Из этого следует... -- сказал граф Прованский.

-- Из этого следует, ваше высочество, что мои полицейские чиновники ошиблись.

-- Вполне ли вы в том убеждены? -- спросил граф с нервной дрожью.

-- Вполне, ваше высочество, мои полицейские чиновники ошиблись. Ясно, что ее величество поступила так, как нам сообщила госпожа Ламбаль, а не иначе. Что же касается издателя газеты, то я думаю, что гнусный плут должен убедиться в этом так же, как и я, услыхав рассказ принцессы. Я пошлю приказ арестовать его.

Госпожа Ламбаль глядела то на того, то на другого со спокойствием невинности, без любопытства и страха, а просто желая понять, в чем дело.

-- Простите, -- сказал король, -- одну минуту! Вы еще успеете велеть повесить издателя.

-- Принцесса, вы говорили об одной женщине, которая остановила королеву при входе в комнату. Скажите нам: кто была эта женщина?

-- Мне кажется, что королева знает ее, государь; я даже скажу более, так как я никогда не лгу: я убеждена в этом.

-- Мне, видите ли, кузина, необходимо говорить с этой женщиной. Только тогда я узнаю всю истину; только она может дать мне ключ к тайне.

-- Таково и мое мнение, -- заявил де Крон, к которому король обратился.

-- Выдумка! -- проворчал граф. -- Эта женщина является как божество в древних трагедиях, чтобы распутать узел событий.

-- Кузина, -- промолвил он, -- королева призналась вам, что знает эту женщину?

-- Ее величество не признавалась мне, граф, она мне о том просто сказала.

-- Да, да, виноват.

-- Мой брат хочет вам сказать, -- прервал король, -- что если королева знает эту женщину, то и вы должны знать ее имя.

-- Да, госпожа де ла Мотт Валуа.

-- Эта интриганка! -- вскричал король с досадой.

-- Эта попрошайка! -- вторил ему граф. -- Черт возьми! Ее будет трудно допросить: она хитра.

-- Мы будем так же хитры, как она, -- заверил де Крон. -- К тому же после объяснения госпожи Ламбаль нам не для чего и прибегать к хитрости. Итак, по первому слову короля...

-- Нет, нет, -- возразил Людовик XVI с отвращением, -- мне противно видеть подобный сброд вокруг королевы. Королева так добра, что под предлогом бедности к ней обращаются всякие сомнительные личности из низших дворян королевства.

-- Госпожа де ла Мотт действительно происходит из дома Валуа, -- сказала госпожа Ламбаль.

-- Пусть она происходит от кого угодно, кузина, но здесь я не позволю ей быть. Я готов отказаться от великой радости слышать полнейшее оправдание королевы, да, я откажусь от этой радости, чтобы только не видеть перед собой столь ужасное создание.

-- А между тем вы его увидите! -- вскричала королева, отворяя дверь кабинета, бледная от гнева, но прекрасная в благородном выражении негодования.

Граф Прованский, наполовину прикрытый отворившейся дверью, неловко раскланялся с ней.

-- Да, государь, -- продолжала королева, -- не в том дело, хотите или не хотите вы видеть это создание; создание это является свидетелем, у которого, несмотря на способности моих обвинителей (она взглянула на графа), на всю искренность моих судей (она повернулась к королю и де Крону), несмотря, наконец, на несколько извращенную совесть вышеупомянутого создания, вы все-таки услышите правдивый ответ. Я, обвиняемая, требую, чтобы выслушали эту женщину, и ее должны выслушать.

-- Поймите, однако, государыня, -- поспешил сказать король, -- что за госпожой де ла Мотт не пошлют и не доставят ей чести давать показания за или против вас. Я не ставлю вашу честь на одну доску с честью этой женщины.

-- За госпожой де ла Мотт не пошлют, государь, потому что она здесь.

-- Здесь! -- вскричал король, содрогаясь, как будто он наступил на змею.

-- Вы знаете, государь, что я посетила эту несчастную женщину, происходящую из такого знатного дома, в тот день, который наделал так много шума...

И она через плечо пристально поглядела на графа, который готов бы был провалиться сквозь землю, хотя его широкое лицо было весело и выражало полнейшее согласие с ее словами.

-- И что же? -- спросил король.

-- Я забыла тогда у госпожи де ла Мотт шкатулку с портретом, которую она принесла мне сегодня. Она там.

-- Нет, нет, -- сказал король, -- я со всем согласен, я убежден.

-- О, но я не удовлетворена, -- сказала королева, -- и потому я приведу ее. К тому же, что значит ваше отвращение? Что сделала она? Что она такое? Расскажите мне, если я чего-то не знаю. Ну, де Кроя, вы, который знает все, говорите же.

-- Я ничего не знаю, что говорило бы не в пользу этой дамы, -- отвечал полицмейстер.

-- Действительно ли так?

-- Конечно. Она бедна, вот и все; несколько честолюбива, может быть.

-- Честолюбие ее -- голос крови. Если вы ничего не можете сказать более, то король, вероятно, согласится выслушать ее показания.

-- Я не знаю, -- сказал король, -- предчувствие ли это, инстинкт ли, но мне сдается, что эта женщина внесет много неприятного, тяжелого в мою жизнь.

-- О, государь, вы суеверны! Поди позови ее, -- сказала королева принцессе Ламбаль.

Через пять минут Жанна, вполне скромная, несколько смущенная, но не теряя своего достоинства, неслышными шагами вступала в кабинет короля.

Людовик XVI повернулся спиной к двери, не будучи в состоянии преодолеть своего отвращения. Облокотясь на стол и подперев голову руками, он казался чужд всему тому, что происходило.

Граф же Прованский устремил на Жанну такой пристальный, проницательный взгляд, что он должен был бы смутить ее, будь она действительно в чем-нибудь виновата.

Но не то нужно было, чтобы смутить Жанну. Ни император во всем величии своей власти, ни папа в своем облачении, ни небесные, ни мрачные силы не подействовали бы на этот железный характер, не поддающийся ни страху, ни благоговению.

-- Госпожа де ла Мотт, -- сказала королева, ставя ее за креслом короля, -- я прошу вас припомнить приезд мой к господину Месмеру и рассказать во всей точности все, что тогда произошло.

Жанна молчала.

-- Я прошу вас ни о чем не умалчивать и говорить, не остерегаясь. Говорите одну правду так, как происшествие сохранилось в вашей памяти.

И королева опустилась в кресло, чтобы не стеснять рассказчицу.

Что за роль для Жанны? Со свойственной ей проницательностью она поняла, что ее государыня нуждалась в ней; она чувствовала, что Мария-Антуанетта несправедливо обвинена, и знала, что оправдать ее было легко, не уклоняясь от истины.

Всякая другая поддалась бы удовольствию говорить в пользу королевы и преувеличила бы доказательства.

Но Жанна была так прозорлива, так хитра и вместе с тем так владела собой, что ограничилась простой передачей происшедшего.

-- Государь, --- сказала она, -- я пошла к господину Месмеру из любопытства, так как весь Париж бывает у него. Зрелище мне показалось несколько грубым. Я уже уходила, как вдруг встретила на пороге ее величество, которую два дня назад я имела честь видеть в первый раз, не зная, кто она; я угадала тогда в ней королеву по ее щедрости и обхождению. Когда я увидала благородное лицо ее величества, черты которого глубоко запечатлелись в моей памяти, мне показалось присутствие ее величества неуместным в доме, где столько болезней и странных излечений выставлялись напоказ. Я покорно прошу ее величество простить мне смелость судить о ее поступках, но мысль эта мелькнула как молния, то был инстинкт женщины; я на коленях прошу простить меня, если я перешла границу уважения, с которым должно относиться к малейшим движениям ее величества.

Она замолчала, выказывая смущение, опустив голову и необыкновенно искусно подражая тому сдавленному дыханию, которое предшествует слезам.

Де Крон поверил ей. Госпожа Ламбаль почувствовала влечение к этой женщине, которая казалась ей такой чувствительной, скромной, умной и доброй.

Граф Прованский был поражен.

Королева поблагодарила Жанну взглядом, который та вымаливала или, скорее, ожидала, ожидала в глубине души.

-- Ну что же, -- сказала королева, -- слышали вы, государь?

Король не пошевелился.

-- Мне не нужно было, -- сказал он, -- показание госпожи де ла. Мотт.

-- Мне велели говорить, -- скромно заметила Жанна, -- и я должна была повиноваться.

-- Довольно! -- резко сказал Людовик XVI. -- Когда королева говорит что-нибудь, никакого свидетельства не нужно, чтобы подтвердить сказанное ею. Если она имеет мое одобрение, то нечего ей заискивать перед кем бы то ни было; а одобрение мое она имеет.

Он встал, произнося эти слова, которые уничтожили графа Прованского.

Королева чуть презрительно улыбнулась.

Король повернулся спиной к брату и подошел поцеловать руку у Марии-Антуанетты и принцессы Ламбаль.

Он попрощался с этой последней, извиняясь, что потревожил ее по пустякам.

Госпоже де ла Мотт он не сказал ни слова и ни разу не взглянул на нее; но так как он должен был проходить мимо нее, чтобы вернуться на свое место, то, боясь оскорбить королеву, будучи в ее присутствии невежлив с женщиной, которую та принимала, он сделал усилие над собой и слегка поклонился Жанне, на что графиня, не торопясь, отвечала низким поклоном, при котором вполне выказала всю свою грацию. Первой вышла из кабинета госпожа Ламбаль, потом госпожа де ла Мотт, по воле королевы идя перед ней, и, наконец, королева, которая, уходя, обменялась последним, почти ласковым взглядом с королем.

И потом в коридоре слышны были голоса трех женщин, которые удалялись, разговаривая.

-- Брат мой, -- сказал тогда Людовик XVI графу Прованскому, -- я вас более не удерживаю. Мне за эту неделю нужно окончить срочную работу с де Кроном. Благодарю за то, что вы были так терпеливы при нашем разбирательстве и так сердечно восприняли полное блестящее оправдание вашей сестры. Очевидно, вы им так же довольны, как и я, а это немало. За дело, господин де Крон, садитесь там, я прошу вас.

Граф поклонился, продолжая улыбаться, и вышел из кабинета, когда уже голоса дам не были слышны; он знал, что не рискует услышать едкое замечание или подметить насмешливый взгляд.

XIV.
У королевы

Выйдя из кабинета Людовика XVI, королева осознала всю серьезность опасности, которой подвергалась.

Она сумела оценить ту деликатность и осторожность, с которой

Жанна импровизировала свое показание, так же, как и действительно замечательный такт -- после успеха остаться в тени.

В самом деле, Жанне неслыханно повезло: по счастливой случайности она с первого раза была посвящена в домашние тайны, в которые искуснейшие из придворных безуспешно пытаются проникнуть иногда десятки лет. Однако ясно видя, какое большое значение она имела в этот день для королевы, графиня ничем не дала заметить, что понимает свою роль.

И потому королева не соглашалась с намерением Жанны раскланяться и уехать, а продолжала удерживать ее ласковой улыбкой, говоря:

-- Какое счастье, графиня, что вы помешали мне с принцессой Ламбаль войти к господину Месмеру. Видите, какая гнусность! Меня, вероятно, заметили или в дверях, или в передней и воспользовались этим, чтобы распустить слух, что я была в зале, где происходили опыты. Так ли она называется?

-- Да, государыня, зала для опытов.

-- Но как же случилось, -- сказала принцесса Ламбаль, -- что агенты де Крона ошиблись? Тут, по-моему, есть какая-то тайна. Полицейские чиновники утверждают, что королева была в зале, где производились опыты.

-- Да, правда, -- задумчиво проговорила королева. -- Здесь не может быть никакого интереса де Крону, человеку честному и любящему меня; но чиновники могли быть подкуплены, моя милая Ламбаль. Вы видите -- я имею врагов. Нужно же, однако, чтобы слух имел какое-нибудь основание. Расскажите нам подробности, графиня. Во-первых, гнусная статья описывает меня опьяненной, расслабленной под влиянием магнетизма до такой степени, что я будто потеряла всякое достоинство женщины. Что тут есть правдоподобного? Была в этот день у Месмера похожая на меня женщина?

Жанна покраснела. Еще раз от нее зависело открыть тайну. Одно слово могло свести на нет гибельное воздействие странной загадки на судьбу и участь королевы.

Однако, все рассказав, Жанна теряла случай быть полезной, даже необходимой для королевы. А ведь от этого зависела ее будущая жизнь. Поэтому она промолчала, как и в первый раз.

-- Да, государыня, действительно в тот день на сеансе была женщина в очень возбужденном состоянии, которая слишком обращала на себя внимание конвульсиями и бредом. Но мне кажется...

-- Вам кажется, -- живо сказала королева, -- что это какая-нибудь актриса или кто-либо в таком же роде, но не королева Франции? Не правда ли?

-- Конечно, государыня.

-- Графиня! Вы очень хорошо говорили королю, теперь будет моя очередь говорить за вас. Расскажите, в каком положении находятся ваши дела? Когда думаете вы предъявить свои права? Но там кто-то вошел, принцесса?

Вошла г-жа Мизери.

-- Ваше величество, угодно ли будет вам принять девицу де Таверне? -- спросила горничная.

-- Ее? Конечно! О, вечные церемонии! Никогда-то она не поступит против этикета. Андрея! Андрея, идите же!

-- Ваше величество слишком добры ко мне, -- сказала та, ловко кланяясь.

Тут она заметила Жанну, которая узнала в ней вторую немецкую даму из благотворительного общества и сочла нужным заставить себя покраснеть и выглядеть очень скромной.

Принцесса Ламбаль воспользовалась приездом нового лица, чтобы раскланяться и вернуться в Со, к герцогу Пентьевр.

Андрея заняла место возле Марии-Антуанетты, покойно, но внимательно глядя на г-жу де ла Мотт.

-- Вот, Андрея, та дама, -- сказала королева, -- навестить которую мы ездили в последний морозный день.

-- Я узнала ее, -- произнесла Андрея, кланяясь.

Жанна всматривалась в лицо Андреи, стараясь отыскать на нем проявление ревности, но видела только полнейшее равнодушие.

Андрея имела те же страсти, что и королева. Она превосходила бы всех женщин по уму, доброте и великодушию, если бы была счастлива. Теперь же она замкнулась в себе, и ее непроницаемая скрытность принималась всем двором за гордую стыдливость девственной Дианы.

-- Знаете ли вы, -- спросила королева, -- что рассказали обо мне королю?

-- Должно быть, все, что есть самого дурного, -- ответила Андрея, -- потому что никогда не могли бы сказать все, что есть хорошего.

-- Вот, -- воскликнула Жанна, -- самая лучшая фраза, какую я только слышала! Я говорю "лучшая", потому что она выражает до конца, ничего не отнимая, чувство, наполняющее всю мою жизнь, только мой слабый ум никогда не сумел бы так сформулировать.

-- Я вам все расскажу, Андрея, -- продолжала королева.

-- О, я знаю, -- сказала та, -- граф Прованский уже рассказал это одной моей знакомой.

-- Да, хороший способ, -- гневно сказала королева, -- распространять ложь, после того как убедились в истине. Но оставим это. Я расспрашивала графиню о ее делах. Кто вам покровительствует, графиня?

-- Вы, государыня, -- смело отвечала Жанна, -- позволяя прийти поцеловать вашу руку.

-- У нее горячее сердце, -- сказала Мария-Антуанетта Андрее. -- Как я люблю такие порывы!

Андрея ничего не отвечала.

-- Ваше величество, -- продолжала Жанна, -- редко кто осмеливался мне покровительствовать, когда я была бедна и никому не известна; но теперь, когда меня хоть раз видели в Версале, каждый станет оспаривать право сделать приятное королеве, точнее сказать, особе, которую ее величество удостоило милостивым взглядом.

-- Как, -- сказала королева, садясь, -- неужели никто не был так смел или так испорчен, чтобы покровительствовать вам ради вас самой?

-- Сначала обо мне заботилась госпожа де Буленвилье, хорошая, добрая женщина, потом господин де Буленвилье, человек дурной. Но со времени моего замужества никто, положительно никто, -- сказала она. -- Ах, виновата, я забыла одного очень любезного человека, великодушного принца.

-- Принца, графиня, кого же?

-- Господина кардинала де Рогана.

Королева быстро повернулась к Жанне.

-- Моего врага! -- сказала она, улыбаясь.

-- Врага вашего величества? Он! Кардинал! -- вскричала Жанна. -- О, государыня!

-- Вас, кажется, удивляет, графиня, что у королевы бывают враги. Видно, что вы не жили при дворе.

-- Но, государыня, кардинал обожает ваше величество, по крайней мере, я всегда так думала, и если не ошибаюсь, то его уважение к августейшей супруге короля равняется его преданности.

-- О, я вам верю, графиня, -- прервала Мария-Антуанетта, предаваясь своей обычной веселости, -- верю отчасти. Вы правы в том, что касается обожания...

И говоря это, она повернулась к Андрее с беззаботным смехом.

-- Да, графиня, конечно, господин кардинал обожает меня. Вот почему он мой враг.

Жанна де ла Мотт выказала удивление провинциалки.

-- Итак, вам покровительствует принц кардинал Людовик де Роган, -- продолжала королева. -- Расскажите же нам поподробнее, графиня.

-- Все это очень просто, государыня. Его светлость помог мне самым великодушным и чрезвычайно деликатным образом.

-- Очень хорошо* Принц Людовик щедр, в этом ему нельзя отказать. Не кажется ли вам, Андрея, что кардинал может почувствовать некоторое влечение к нашей хорошенькой графине? Ну, графиня, признавайтесь.

И Мария-Антуанетта вновь рассмеялась легким, счастливым смехом, на который всегда погруженная в себя Андрея не могла откликнуться.

Невозможно, чтобы эта шумная веселость не была бы искусственна, -- подумала г-жа де ла Мотт. -- Посмотрим.

-- Государыня, -- голос графини звучал серьезно, но мягко, -- я позволю себе уверить ваше величество, что господин де Роган...

-- Хорошо, хорошо, -- бросила королева, прерывая графиню. -- Вы так горячо защищаете его... вы его друг?

-- О, государыня, -- произнесла Жанна с восхитительным выражением стыдливости и уважения,

-- Хорошо, хорошо, моя милая, -- продолжала королева, ласково улыбаясь, -- я говорю, если он вам друг, то спросите его, что он сделал с волосами, которые украл у меня через одного куафера, которому эта проделка дорого обошлась -- я его прогнала.

-- Вы изумляете меня, ваше величество! Неужели господин де Роган осмелился так сделать?

-- О! Да... обожание, все обожание! В Вене он не терпел меня. После того как он прилагал невероятные старания, пробовал всякие средства, чтобы расстроить предполагаемый брак мой с королем, настал день, когда он увидел меня женщиной и его королевой. Тут он, великий дипломат, должен был сознаться, что дал промах и теперь всегда будет иметь во мне недруга. Этот милый принц испугался тогда за свою будущность и поступил, как и все люди его сорта, которые ласкают больше всего тех, кого боятся. Он видел, что я молода, и, считая меня тщеславной и легкомысленной, стал играть в нежные чувства. Сначала вздохи, потом томность и, наконец, бросился, как вы говорите, в обожание. Не правда ли, он меня обожает, Андрея?

-- Государыня!.. -- сказала та, кланяясь.

-- Да... Андрея тоже не хочет себя компрометировать. Но я рискую; по крайней мере, мое положение королевы на что-нибудь годится. Графиня, я знаю, и вы знаете, что кардинал меня обожает. Это дело решенное. Скажите ему, что я на него не сержусь.

Слова, в которых заключалась горькая насмешка, глубоко запали в развращенное сердце Жанны де ла Мотт.

Если бы она была возвышенна, чиста и прямодушна, то увидала бы в них только полнейшее пренебрежение со стороны женщины с благородным сердцем, стоящей над всеми низменными интригами, кипящими у ее ног. Такого рода женщины -- редкое явление. Они никогда не пытаются защищать свою репутацию от козней, им расставляемых. Они даже не подозревают о грязи, в которой их хотят испачкать. Но в этой болотной жиже нередко остаются самые блестящие перья из их золотых крыльев.

Жанна, натура низкая и испорченная, поняла этот гнев королевы на кардинала только как большую досаду с ее стороны. Она вспомнила о толках, ходивших при дворе, толках скандального свойства, которые разошлись из дворца до самых отдаленных предместий Парижа и нашли там много отголосков.

Кардинал, питая слабость к дамам всех мастей, сказал как-то Людовику XV, который также был неравнодушен к прекрасному полу, что жена дофина была не вполне женщина. Известны странные слова Людовика XV во время женитьбы его внука и расспросы, с которыми он обращался к одному наивному посланнику.

Жанна, женщина в полном смысле слова, с головы до ног тщеславная, до крайности мелочная, Жанна, чувствовавшая постоянную потребность нравиться и побеждать всеми средствами, бывшими в ее распоряжении, не могла понять, что другая женщина могла думать об этом предмете иначе, чем она.

"Ее величество досадует, -- сказала она себе. -- Если же есть досада, то есть и еще что-то".

Тогда, желая заставить королеву больше высказаться, она стала защищать господина де Рогана, пуская в ход весь свой ум и хитрость, которой мать-природа щедро ее наградила.

Королева слушала.

"Она слушает", -- сказала себе Жанна. И графиня опять обманулась благодаря своей дурной натуре. Она даже не замечала, что королева слушала ее из великодушия, потому что при дворе принято никогда не хвалить того, о ком высшее лицо думает дурно.

Это небывалое нарушение обычаев, это уклонение от придворных правил доставляли несказанное удовольствие королеве.

Мария-Антуанетта предполагала чувство в черством и жадном сердце Жанны.

Разговор продолжался все с той же благосклонностью со стороны королевы. Жанна была как на иголках. Ее положение становилось затруднительным: она не видела для себя возможности уйти, не будучи отпущенной. А ведь еще так недавно у нее была такая прекрасная роль посторонней женщины, с легкостью просящей позволения откланяться. Но вдруг молодой, веселый, громкий голос раздался в соседней комнате.

-- Граф д'Артуа, -- сказала королева.

Андрея сейчас же встала. Жанна собиралась уходить, но принц так быстро вошел в комнату, где была королева, что удалиться теперь было почти невозможно. Впрочем, г-жа де ла Мотт сделала то, что в театре называется ложным выходом.

Принц остановился, увидав хорошенькую особу, и поклонился ей.

-- Графиня де ла Мотт, -- сказала королева, представляя Жанну принцу.

-- Я надеюсь, графиня, -- сказал принц, -- что не я заставляю вас уходить.

По знаку королевы Андрея удержала Жанну.

Это значило: "Мне нужно было что-нибудь сделать для госпожи де ла Мотт, я не успела. Подождем".

-- Вы, значит, вернулись с охоты на волков? -- спросила королева, подавая брату руку, по английскому обычаю, который тогда входил в моду при дворе.

-- Да, сестрица, и я славно поохотился, убил семерых -- огромная добыча, не правда ли? -- отвечал принц.

-- Вы сами убили?

-- Я не убежден до конца, -- засмеялся он, -- но мне так сказали. А между тем, знаете ли, что я этим приобрел семьсот ливров.

-- Каким образом?

-- Вы знаете, что за каждую голову этих ужасных животных платят по сто ливров. Это дорого, но я бы охотно заплатил двести за голову издателей газет. А вы, сестрица?

-- А, -- сказала королева, -- вы уже знаете!

-- От графа Прованского.

-- О! -- воскликнула Мария-Антуанетта. -- Граф, однако, храбрый, неутомимый рассказчик. Передайте, пожалуйста, как он вам рассказал.

-- Таким образом, что вы вышли чище горностая, белее Венеры й Афродиты. Есть еще одно имя, но его пусть скажут вам ученые, мой брат Прованский например.

-- Но он, вероятно, посвятил вас в одну пикантную историю?

-- Описанную в газете? Да, сестрица. Но ваше величество с честью вышли из нее. Теперь дело у Месмера шито-крыто.

-- О, что за ужасное выражение!

-- Не обижайте, сестрица, рыцаря, готового сразиться за вас. По счастью, вы ни в ком не нуждаетесь. Ах, милая сестрица, как вы счастливы, однако!

-- Вы называете это счастьем! Слышите, Андрея?

Жанка засмеялась. Граф, не перестававший смотреть на нее, придал ей смелости. Обращались к Андрее, а отвечала Жанна.

-- Конечно, счастье, -- повторил граф д'Артуа, -- потому что очень могло случиться, во-первых, что госпожа де Ламбалъ не была бы с вами.

-- Разве я поехала бы одна?

-- Во-вторых, что госпожа де ла Мотт не встретилась бы с вами, чтобы помешать вам войти. Когда граф Прованский рассказывает, сестрица, он рассказывает все.) Могло, наконец, случиться, что госпожа де ла Мотт не была бы в Версале именно в это время так кстати, чтобы дать показания. Вы, без всякого сомнения, скажете мне, что добродетель и невинность, как фиалка, не нуждаются в том, чтобы выставлять себя напоказ, чтобы быть узнанными. Но из фиалки, сестрица, делают букеты, когда ее видят, и бросают, когда понюхают. Вот моя мораль!

-- Хороша мораль!

-- Я беру ее какой нашел. А я вам все-таки доказал, что вы были очень счастливы.

-- Очень дурно доказали.

-- Нужно ли доказать лучше?

-- Это не будет лишним.

-- Хорошо! Вы очень несправедливы, обвиняя судьбу, -- сказал граф, поворачиваясь, чтобы опуститься на софу возле королевы, -- потому что после того, как знаменитая выходка с кабриолетом вам прошла даром...

-- Раз, -- сказала королева, считая по пальцам.

-- Потом история у Месмера.

-- Пожалуй, буду считать и это. Два, потом?

-- Потом происшествие на балу, -- сказал он ей на ухо.

-- На каком балу?

-- На оперном балу.

-- Как?

-- Я говорю, на оперном балу, сестрица.

-- Я вас не понимаю.

Он засмеялся.

-- Как я был глуп, однако, заговорив с вами о секрете.

-- О секрете? Действительно, видно, что вы говорите о маскараде, потому что вы меня интригуете.

Слова: "бал", "опера" достигли слуха Жанны; она удвоила внимание.

-- Тише! -- сказал принц.

-- Нисколько! Объяснимся, -- возразила королева. -- Вы говорили о происшествии на оперном балу; что это такое?

-- Я прошу помилования, сестрица.

-- А я настаиваю, граф, чтобы знать.

-- А я -- чтобы молчать.

-- Хотите вы мне сделать неприятность?

-- Нисколько! Я думаю, что сказал довольно для тою, чтобы вы меня поняли.

-- Вы совсем ничего не сказали.

-- О, сестрица! Теперь вы меня интригуете.

-- Скажите... чистосердечно?

-- Даю вам честное слово -- я не шучу. Вы хотите, чтобы я говорил?

-- Сейчас же.

-- Только не здесь, -- сказал он, указывая на Жанну и Андрею.

-- Здесь! Здесь! При объяснении никогда не могут быть лишние люди.

-- Берегитесь, сестрица!

-- Я рискую.

-- Не были ли вы на последнем балу в опере?

-- Я! -- вскричала королева. -- Я не была в опере!

-- Пожалуйста, тише.

-- О нет! Будем кричать об этом. Вы говорите, что я была на балу в опере?

-- Конечно да, вы были там.

-- Вы, может быть, видели меня? -- сказала она иронически, но все еще сохраняя спокойствие.

-- Да, я вас видел.

-- Меня!

-- Вас, собственной персоной!

-- О, не слишком ли, сударь!

-- Я сам себя уверял в этом.

-- Отчего вам не заявить, что вы разговаривали со мной? Пожалуй, было бы еще смешнее.

-- Я хотел заговорить с вами, но толпа масок нас разлучила.

-- Вы с ума сошли!

-- Я был уверен, что вы мне это скажете. Я не должен был вам ничего говорить. Сам виноват.

Королева вдруг встала и прошла несколько шагов в волнении по комнате.

Граф с удивлением смотрел на нее.

Андрея дрожала от страха и беспокойства.

Жанна до крови вонзала ногти в ладони, чтобы сохранить приличный вад.

Королева остановилась.

-- Друг мой, -- сказала она молодому принцу, -- не будем шутить; у меня такой дурной характер, что я уже, как вы видите, теряю всякое терпение. Сознайтесь мне поскорее, что вы хотели позабавиться на мой счет, и я буду очень счастлива.

-- Я сознаюсь в том, если вы так хотите, сестрица.

-- Не шутите, Карл.

-- Я нем как рыба, сестрица.

-- Сделайте милость, скажите мне, что вы сами выдумали эту сказку.

Он посмотрел, прищурясь, на дам, потом произнес:

-- Да, я сам выдумал, прошу меня извинить.

-- Вы не поняли меня, брат! -- пылко проговорила королева. -- Да или нет! Говорите при этих дамах, берете ли вы назад сказанное вами? Не лгите, не щадите меня.

Авдрея и Жанна исчезли за гобеленовой занавеской.

-- Сестрица, -- сказал принц тихим голосом, когда их уже не было, -- я сказал правду. Зачем не предупредили вы меня раньше?

-- Вы видели меня на балу в опере?

-- Так, как я вас вижу теперь; и вы меня тоже видели.

Королева вскрикнула, быстро побежала за занавеску и привела обратно за руки Андрею и Жанну.

-- Граф д'Артуа утверждает, что он видел меня в опере.

-- О! -- прошептала Андрея.

-- Теперь уже поздно отступать, докажите же, докажите.

-- Извольте, -- сказал принц. -- Я был с маршалом Ришелье, с господином де Калонном, не припомню, с кем еще, нас было много. Ваша маска упала.

-- Моя маска!

-- Я хотел вам сказать: это более чем смело, сестрица; но вы исчезли, увлеченные кавалером, с которым шли под руку.

-- С кавалером! О, Боже мой! Но вы меня с ума сведете!

-- В голубом домино, -- сказал принц.

Королева провела рукой по лбу.

-- В какой это было день? -- спросила она.

-- В субботу, накануне моего отъезда на охоту. Вы еще спали утром, когда я уехал, иначе я бы пришел вам сказать то, что говорю теперь.

-- Боже мой, Боже мой! В котором часу видели вы меня?

-- Это было от двух до трех часов ночи.

-- Положительно, или я сошла с ума, или вы.

-- Повторяю вам, что я... я ошибся... однако...

-- Однако что?

-- Не огорчайтесь так... об этом ничего не знают. Одно мгновение я думал, что вы были с королем; но ваш спутник говорил по-немецки, а король говорит только по-английски.

-- Немец... О, у меня есть доказательство, брат! В субботу я легла в одиннадцать часов.

Граф поклонился, улыбаясь, как человек неверящий.

Королева позвонила.

-- Госпожа Мизери вам все повторит, -- сказала она.

Граф засмеялся.

-- Отчего не позовете вы также Лорана, швейцара у резервуаров, он тоже может это засвидетельствовать. Но, сестрица, я сам отлил пулю, не стреляйте же ею в меня.

-- О, -- сказала королева с бешенством, -- о, мне не верят!

-- Я бы вам поверил, если бы вы меньше сердились, но каким образом доказать недоказуемое? Если я даже скажу "да", то придут другие и скажут "нет".

-- Другие, какие другие?

-- Боже мой! Да те, которые видели так же, как и я.

-- Ах, вот что любопытно, в самом деле! Есть люди, которые меня видели. Покажите мне их.

-- Сейчас... Здесь ли Филипп де Таверне?

-- Мой брат? -- сказала Андрея.

-- Он был там, на балу, -- отвечал принц. -- Хотите, чтобы его расспросили, сестрица?

-- Я этого непременно требую.

-- Боже мой! -- прошептала Андрея,

-- Что? -- спросила королева.

-- Мой брат, призванный для показания...

-- Да, да, я этого хочу.

И королева позвонила. Побежали отыскивать Филиппа. Были даже у отца, которого он только что оставил после описанной нами сцены.

Филипп, оставшийся победителем в дуэли своей с Шарни, Филипп, оказавший услугу королеве, весело направлялся к Версальскому замку.

Его встретили на дороге. Сообщили приказание королевы. Он прибежал.

Мария-Антуанетта бросилась к нему навстречу и, остановись прямо против него, сказала:

-- Милостивый государь! В состоянии ли вы сказать правду?

-- Да, государыня, я не в состоянии солгать.

-- В таком случае скажите... скажите откровенно, видели ли вы меня где-нибудь в публичном месте в течение этой недели?

-- Да, государыня, -- отвечал Филипп.

Сердца присутствующих бились так громко, что можно было слышать их удары.

-- Где видели вы меня? -- спросила королева с тревогой в голосе.

Филипп молчал.

-- О, не стесняйтесь" Мой брат говорит, что видел меня на оперном балу; а вы где видели меня?

-- Так же, как его высочество граф д'Артуа, на балу в опере, государыня.

Королева упала на софу как пораженная громом.

Потом, приподымаясь с быстротой раненой пантеры, она сказала:

-- Но это невозможно, потому что я там не была. Остерегитесь, господин де Таверне, я замечаю, что вы разыгрываете тут пуританина. Это было хорошо в Америке с господином Лафайетом, но в Версале не забывайте, что мы -- французы, и просты, и вежливы.

-- Ваше величество, вы несправедливы к де Таверне, -- сказала Андрея, бледная от гнева и негодования. -- Если он говорит, что видел, значит, он видел.

-- И вы тоже, -- сказала Мария-Антуанетта, -- и вы? Не достает только одного -- чтобы и вы меня видели. Боже мой! Если есть у меня друзья, которые защищают, то есть и враги, которые убивают меня! Один свидетель ничего не доказывает, господа.

-- Вы меня заставляете вспомнить, -- сказал граф д'Артуа, -- что, когда я вас увидал и убедился, что голубое домино -- не король, мне показалось, что то был племянник господина де Сюффрена. Как его зовут? Это тот храбрый офицер, что отличился на море. Вы так хорошо его приняли на днях, что я считал его вашим кавалером.

Королева покраснела. Андрея побледнела как смерть. Они взгля-нули друг на друга и были поражены, заметя эту перемену одна в другой.

Филипп сделался белым как полотно.

-- Господин де Шарни, -- пробормотал он.

-- Так, так, Шарни, -- продолжал граф д'Артуа. -- Не правда ли, господин Филипп, что фигура этого голубого домино имела что-то схожее с господином де Шарни?

-- Я не заметил, ваше высочество, -- сказал Филипп, задыхаясь.

-- Но, -- продолжал граф, -- я скоро убедился в своей ошибке, потому что господин де Шарик разом предстал перед моими глазами. Он был тут же, рядом с господином Ришелье, как раз против нас, сестрица, в ту минуту, когда упала ваша маска.

-- И он меня видел?! -- вскричала королева, забывая всякую осторожность.

-- Если только он не слеп, -- молвил принц.

Королева сделала отчаянное движение и снова позвонила.

-- Нужно испить чашу до дна.

-- Что вы делаете? -- спросил принц.

-- Я хочу допросить также и господина де Шарни.

-- Я не думаю, чтобы господин де Шарни был в Версале, -- пробормотан Филипп.

-- Почему?

-- Мне сказали, что он был... что он нездоров.

-- О, дело настолько важно, что он должен прийти. Я тоже нездорова, однако пошла бы на край света босыми ногами, чтобы доказать...

Филипп с растерзанным сердцем подошел к Андрее, которая смотрела в окно, выходящее в цветник.

-- Что там такое? -- поинтересовалась королева, подходя к ней.

-- Ничего, ничего... Говорили, что господин де Шарни болен, а я его вижу.

-- Вы его видите? -- вскричал Филипп, бросаясь к окну. -- Да, это он.

Королева совершенно забылась, отворила сама с необыкновенной силой окно и позвала:

-- Господин де Шарни!

Тот повернул голову и, пораженный, направился к замку.

XV.
Alibi

Шарни вошел несколько бледный, но стараясь держаться прямо и не выказывать страданий.

При виде собравшегося общества он еще более выпрямился и слегка наклонил голову, изо всех сил стремясь сохранить осанку военного и вместе с тем светского человека.

-- Берегитесь, сестрица, -- тихо сказал граф д'Артуа королеве, -- мне кажется, вы расспрашиваете слишком многих.

-- Я готова допрашивать целый свет, брат, до тех пор, пока найду наконец того, кто скажет мне, что вы ошиблись.

Пока происходил этот разговор, Шарни заметил Филиппа и вежливо ему поклонился.

-- Вы убиваете себя, -- вполголоса обратился Филипп к своему противнику. -- Выходить, будучи раненым, -- это желать себе смерти!

-- Царапина о куст Булонского леса не может повлечь за собой смерть, -- отвечал Шарни, довольный тем, что может нравственно кольнуть своего врага и тем причинить боль сильнее, чем от раны шпагой.

Королева приблизилась и тем положила конец беседе, в которой оба говорили скорее про себя, чем разговаривали вслух.

-- Господин де Шарни, -- начала она, -- вы были на балу в опере?

-- Да, ваше величество, -- отвечал Шарни, кланяясь.

-- Расскажите нам, что вы там видели?

-- Спрашиваете ли вы, ваше величество, что я там видел или кого я видел?

-- Именно... кого видели, и не скромничайте, господин де Шарни, без снисходительных недомолвок.

-- Вы приказываете говорить все, государыня?

Щеки королевы покрылись той бледностью, которую уже раз десять в этот день сменял на ее лице лихорадочный румянец.

-- Начиная с особ, высоко стоящих по сану и по степени моего к ним уважения, -- продолжал Шарни...

-- Хорошо, вы видели меня?

-- Да, ваше величество, в то мгновение, когда ваша маска упала, по несчастью.

Мария- Антуанетта мяла кружево своей косынки, которое попалось ей в руки.

-- Господин де Шарни! -- сказала она голосом, в котором тонкий наблюдатель угадал бы подавленное рыдание. -- Уверены ли вы в том? Посмотрите на меня хорошенько.

-- Черты вашего величества запечатлены в сердцах всех ваших подданных. Кто видел раз ваше величество, тот никогда вас не забудет.

Филипп взглянул на Андрею и встретил ее взгляд, глубоко проникавший в его душу. Это двойное горе, эта двойная ревность заключили грустный союз.

-- Господин де Шарни, -- повторила королева, приближаясь к нему, -- уверяю вас, что я не была на балу в опере.

-- О, государыня, -- вскричал молодой человек, кланяясь низко, почти до земли, -- разве ваше величество не вправе идти, куда вам угодно; и будь это сам ад, ваше присутствие освятит его.

-- Я не прошу вас извинять мой поступок, -- сказала королева, -- я вас прошу верить, что я его не делала.

-- Я поверю всему, чему ваше величество велите верить, -- отвечал Шарни, умиляясь до глубины души явной ложью во спасение, сердечным смирением такой гордой женщины.

-- Это слишком, сестрица, -- прошептал граф д'Артуа на ухо Марии-Антуанетте.

Все присутствующие были в высшей степени поражены сценой: в иных было оскорблено чувство привязанности или самолюбия, впечатление же других происходило от сочувствия, которое внушает всегда обвиняемая женщина, с мужеством защищающаяся против подавляющих доказательств.

-- Ему верят! А не мне! -- вскричала королева, вне себя от гнева; и в унынии она опустилась в кресло, украдкой стирая концом пальца слезы, которым гордость не допустила выкатиться. Вдруг она встала.

-- Сестра, -- нежно сказал граф д'Артуа, -- вы окружены преданными друзьями; секрет, который вас так чрезмерно занимает, знаем мы одни; он заключен в наших сердцах, откуда никто не вырвет его.

-- Секрет! Секрет! -- воскликнула королева. -- Но его нет.

-- Сестра!

-- Нет секрета! Докажите.

-- Идут, государыня, -- шепнула Андрея.

-- Ваше величество, -- медленно сказал Филипп, -- это король.

-- Король! -- доложил лакей в передней.

-- Король! Тем лучше! О, это мой единственный друг; он бы не считал меня виновной, даже если бы доказательства были против меня. Король -- желанный гость!

Король вошел. Его взгляд составлял контраст со смятением и глубокой тревогой, выражавшимися на лицах всех, окружавших королеву.

-- Государь, -- заговорила она, -- вы приходите кстати! Государь, еще клевета, еще оскорбление, которое нужно отвратить!

-- В чем дело? -- сказал Людовик XVI, приближаясь.

-- Государь, слухи, гнусные слухи! Они, наверное, разойдутся. Помогите мне, помогите, государь, потому что на сей раз не враги уже обвиняют меня, а друзья.

-- Ваши друзья?

-- Да, эти господа; мой брат граф д'Артуа, господин де Таверне, господин де Шарни уверяют, меня уверяют, что они видели меня на оперном балу.

-- На оперном балу? -- нахмурился король.

-- Да, государь.

Воцарилось мертвое молчание.

Г-жа де ла Мотт видела мрачное беспокойство короля, видела смертельную бледность королевы. Одним словом, одним-единственным словом она могла прекратить эту тяжелую муку; одним словом, она могла уничтожить все прошлые обвинения и навсегда предохранить от них королеву в будущем.

Но сердце вовсе не повелевало ей открыть истину, а расчет и попросту не допускал. Она легко уговорила себя, что уже поздно что-либо менять: она не сказала всей правды о сеансе у Месмера и таким образом не помогла королеве снять несправедливое обвинение; но признаться в этом -- значило подрезать в корне собственный успех и лишить себя ожидаемых милостей. И Жанна промолчала.

Тогда козюль повторил грустным тоном:

-- На балу в опере? Они вас видели там? Знает ли уже граф Прованский?

-- Но это неправда! -- вскричала королева голосом, в котором слышались и обида, и отчаяние. -- Неправда! Граф д'Артуа ошибается, господин де Таверне ошибается, и вы тоже ошибаетесь, господин де Шарни! Можно же, наконец, ошибиться!

Все поклонились.

-- Пусть, -- вскричала королева, -- призовут моих слуг, весь свет, пусть их допросят! Этот бал был в субботу, не правда ли?

-- Да, сестра.

-- Хорошо, что же я делала в субботу? Пусть мне скажут, потому что поистине я схожу с ума, и, если еще будут уверять меня, я и сама поверю, что была на этом гнусном балу; но, если бы я там была, господа, я бы сказала.

Вдруг король приблизился к собравшимся с широко раскрытыми глазами, веселым лицом, простертыми руками.

-- В субботу, -- сказал он, -- не правда ли, господа, вы говорите, в субботу?

-- Да, государь.

-- В таком случае, -- продолжал он, все более успокаиваясь и обретая надежду, -- ни у кого более, как у вашей горничной Мари, вам надобно спросить об этом. Она, вероятно, вспомнит, в котором часу я вошел к вам в тот день; если не ошибаюсь, было около одиннадцати часов вечера.

-- Ах, -- вскрикнула королева с облегчением, -- да, государь!

Она бросилась в его объятия, потом вдруг вспомнив, что на нее смотрят, сконфуженная и покрасневшая, она спрятала свое лицо на груди короля, который нежно поцеловал ее прекрасные волосы.

-- Ну! -- промолвил граф д'Артуа, растерявшись от удивления и радости, -- Я куплю себе очки. Но клянусь честью, я не уступил бы этого зрелища и за миллион, не правда ли, господа?

Филипп прислонился к стене, бледный как смерть. Шарни, холодный и невозмутимый, вытер лоб, покрытый потом.

-- Вот почему, господа, -- сказал король, наслаждаясь произведенным эффектом, -- вот почему невозможно, чтобы королева была в эту ночь на балу в опере. Верьте, если хотите. Королева, я знаю, довольствуется тем, что я в ней не сомневаюсь.

-- Пусть же, -- прибавил граф д'Артуа, -- граф Прованский думает об этом что хочет, но я заставлю его жену приводить подобные доказательства, когда ее обвинят в отсутствии дома ночью.

-- Брат!

-- Государь! Я целую ваши руки.

-- Карл, я ухожу с вами, -- сказал король, поцеловав еще раз королеву.

Филипп не пошевелился.

-- Господин де Таверне, -- строго сказала королева, -- разве вы не сопровождаете графа д'Артуа?

Филипп быстро выпрямился. Кровь прилила к его вискам и глазам.

Он чуть не лишился чувств, однако нашел в себе силы поклониться, взглянуть на Андрею и бросить последний гневный взгляд на Шарни, подавив выражение своего безумного горя.

Он вышел.

Андрею и де Шарни королева оставила у себя.

Положение Андреи между братом и королевой, между дружбой и ревностью мы не могли бы описать, не затянув хода драматической сцены, которую король привел к такой счастливой развязке.

Между тем ничто не заслуживало так нашего внимания, как страдание молодой девушки: она чувствовала, что Филипп отдал бы свою жизнь, чтобы только помешать этому свиданию королевы с Шарни с глазу на глаз, и сознавалась себе, что и ее собственное сердце разбилось бы, если бы она последовала за Филиппом, чтобы утешить его, и оставила бы Шарни с королевой и г-жой де ла Мотт, что означало дать королеве полную свободу. Она это угадывала по скромному и вместе с тем фамильярному тону Жанны.

Каким образом объяснить себе то, что она чувствовала?

Была ли это любовь? `О! Любовь, -- сказала бы она себе, -- не развивается, не растет с такой быстротой в разреженной придворной атмосфере. Любовь, это редкое растение, расцветает только в сердцах великодушных, чистых, непорочных. Оно не пустит корни в сердце, оскверненном воспоминаниями, в почве, холодной от слез, накопившихся там в продолжение многих лет". Нет, нелюбовь чувствовала она к Шарни. Она со всей силой прогоняла подобную мысль, потому что поклялась себе не любить никогда никою в этом мире.

Но тогда почему же она так страдала, когда Шарни обратился к королеве со словами уважения и преданности?

Да, Андрея сознавалась себе, что ревнива. Но ее ранила не любовь, которую человек чувствовал к другой женщине, а сама эта женщина, которая могла внушить такую любовь, и принять, и позволить ее.

Она с грустью видела вокруг себя влюбленных прекрасных молодых людей при новом дворе. Храбрые, горячие, они не понимали ее и удалялись прочь, оказывая ей, однако, уважение: одни -- потому что ощущали ее холодность не как книжно-умозрительную, другие -- потому что отдавали должное поведению Андреи, странно противоречащему игривым нравам общества, в котором она родилась и выросла"

Но при всем том люди ищут ли они сиюминутного удовольствия или мечтают о любви, недоверчиво относятся к бесстрастности двадцатипятилетней женщины, которая хороша собой, богата и любима королевой, но проходит одна, неприступная, молчаливая и бледная, по дороге жизни, на которой шум и блеск считаются величайшей радостью и счастьем.

Непривлекательно быть живой загадкой. Андрея это скоро заметила: она видела, как мало-помалу перестали обращать внимание на ее красоту, как стали не доверяться уму или отрицать его вовсе. Она видела даже больше: пренебрежение сделалось привычкой у старых знакомых, инстинктом у новых; никто не подходит к мадемуазель де Таверне, никто не говорит с ней, как не подходят к Латоне или Диане в Версале, окруженной неподвижной потемневшей водой" Кланялись мадемуазель де Таверне, говорили и смеялись с другими дамами.

Все эти тонкости не ускользнули от наблюдательного взгляда молодой девушки, сердце которой испытало много горя, не зная живительной радости. Год проходил за годом, не принося ей ничего, кроме вечной тоски и мрачных воспоминаний. В ее чувстве было больше желчи, чем любви; и вовремя мучительных бессонниц, останавливаясь мыслью на наслаждениях счастливых любовников в Версале, она с горечью думала: "А я! Боже мой! А я!"

Когда она встретила Шарни вечером, в тот сильный холод, то заметила, что глаза его с любопытством останавливаются на ней, что в нем нет той обидной сдержанности, которая отличала других придворных по отношению с ней. Для этого человека она была женщиной. Он вызвал в ней молодость, оживил мертвую, заставил покраснеть мраморную Диану или Латону.

Поэтому мадемуазель де Таверне сразу привязалась к тому, кто заставил ее почувствовать, что она еще живет. Поэтому она была счастлива, когда видела этого молодого человека, для которого не была загадкой. И потому-то становилась несчастна при мысли, что другая женщина может подрезать крылья ее золотой фантазии и прервать ее блаженный сон.

Нам простят, что мы так долго останавливались на объяснении, почему Андрея не последовала за братом, когда тот вышел из кабинета королевы, хотя она страдала от оскорбления, нанесенного ее брату, хотя брат был ее идолом, ее божеством, почти любовью.

Мадемуазель де Таверне, не желавшая оставлять королеву одну с Шарни, не хотела также принимать участия в разговоре, после того как выслали ее брата.

Она села у камина, почти повернувшись спиной к группе, состоявшей из сидевшей королевы, склонившегося перед ней Шарни и г-жи де ла Мотт, стоявшей в простенке между окнами, как бы из скромности, выбравшей себе это место, но в действительности потому, что оно было очень удобно для наблюдений.

Несколько минут королева молчала. Она не знала, как связать новый разговор с только что оконченным объяснением.

Шарни, казалось, страдал. Вид его явно не был неприятен королеве.

Наконец Мария-Антуанетта прервала молчание и, отвечая разом как на свою мысль, так и на мысли присутствующих, сказала задумчиво:

-- Это доказывает, что у нас достаточно врагов. Можно ли поверить, что подобные гнусные дела происходят при французском дворе?

Шарни ничего не отвечал.

-- Какое счастье жить на ваших кораблях в открытом море, с чистым небом над головой! -- продолжала королева. -- Нам, юродским жителям, говорят о свирепости, о мятежности волн. Взгляните на себя, господин де Шарни. Разве волны океана, самые яростные, не бросали на вас своей пены? Разве шторм не опрокидывал вас никогда на палубу корабля? Опрокидывал, может быть, часто. А между тем взгляните на себя: вы здоровы, молоды, вас уважают.

-- Государыня!

-- Разве англичане, -- продолжала королева, оживляясь по мере того, как говорила, -- не направляли на вас со всей злобой бомбы и картечь, со злобой, опасной для жизни, не правда ли? Но что вам за дело до этого? Вы молоды, вы сильны! Вы победили своих жестоких, но открытых врагов -- и король поздравил и обласкал вас, народ знает ваше имя и любит его.

-- Так что же, государыня? -- проговорил Шарни, следя со страхом за тем, как Мария-Антуанетта все больше и больше приходила в лихорадочное состояние.

-- Что я хочу этим сказать? А вот что: "Да будут благословенны те враги, которые нам угрожают только смертью", -- пояснила она.

-- Боже мой, государыня, -- отвечал Шарни, -- у вашего величества не может быть врагов, так как для орла не существует пресмыкающихся. Все, что ползает внизу, прикованное к земле, не может стеснять тех, кто парит в облаках.

-- Господин де Шарни, -- возразила королева, -- я знаю, вы вернулись целы и невредимы из сражений, остались живы после бури. Из всех битв вы вынесли победу и любовь! Между тем люди, имеющие врагов, которые чернят клеветой их добрую славу (подобные враги как раз у меня), такие люди хотя и не подвергают свою жизнь опасности, но стареют после каждого шквала; они привыкают гнуть голову, страшась встретить, как я сегодня, двойное оскорбление -- от друзей и от врагов, предпринявших общую атаку на меня" А потом, если бы вы знали, как тяжело быть ненавидимой?

Андрея с беспокойством ждала ответа молодого человека, она боялась, что он ответит ласковым утешением, которое, казалось, вымаливала королева.

Но Шарни, напротив, вытер лоб платком, поискал спинку кресла, чтобы опереться, и молча замер.

-- Не слишком ли здесь жарко? -- поинтересовалась королева, глядя на него.

Г-жа де ла Мотт открыла окно своей маленькой ручкой, которая так же ловко отодвинула задвижку, как бы это сделала сильная рука мужчины. Шарни с наслаждением вдыхал воздух,

-- Вы привыкли к морскому ветру и задыхаетесь в будуарах Версаля.

-- Это не то, государыня, -- отвечал Шарни, -- но я должен явиться на службу в два часа, и если только, ваше величество, не приказываете мне остаться...

-- О нет, -- сказала королева, мы знаем, что такое служба, не правда ли, Андрея?

Потом, обращаясь к Шарни несколько обиженным тоном, она сказала:

-- Вы свободны"

Шарни поклонился как человек, который спешит, и исчез за занавеской.

Через несколько секунд в передней послышался как бы стон, и затем раздались суетливые шаги нескольких человек.

Королева была возле двери -- случайно ли или потому, что хотела проследить за Шарни, поспешный уход которого показался ей странным?

Она приподняла занавеску, слегка вскрикнула и уже готова была вот-вот броситься вперед. Но Андрея, не спускавшая с нее глаз, очутилась между ней и дверью.

-- О, государыня! -- сказала она.

Королева пристально посмотрела на Андрею, которая твердо выдержала этот взгляд.

Г-жа де ла Мотт подалась вперед.

Между королевой и Андреей оставался промежуток, через который она могла увидеть де Шарни, лежавшего в обмороке. Около него суетились слуги и часовые.

Королева, заметив движение г-жи де ла Мотт, быстро опустила занавеску.

Но было поздно, г-жа де ла Мотт видела все.

Мария-Антуанетта, нахмурив брови, задумчиво вернулась к своему креслу. Она была мрачно озабочена, как и всегда после сильною волнения. Казалось, она и не замечала, что возле нее были живые люди.

Андрея, которая стояла, прислонясь к стене, была не менее рассеянна, чем королева.

С минуту длилось молчание.

-- Однако странно, -- сказала вдруг королева очень громко, так что слова ее заставили вздрогнуть обеих дам, настолько они были неожиданны. -- Господин де Шарни, по-видимому, еще сомневается,

-- Сомневается в чем? -- спросила Андрея.

-- Да в том, что я оставалась дома в ночь этого бала.

-- О, ваше величество!

-- Не правда ли, графиня, я не ошибаюсь, -- сказала королева, -- господин де Шарни все еще сомневается.

-- Несмотря на слова короля? О, это невозможно, государыня, -- сказала Андрея.

-- Да, но можно думать, что король из самолюбия пришел мне на помощь. Он не верит, нет, он не верит! Я это вижу.

Андрея закусила губы.

-- Брат мой не так недоверчив, как господин де Шарни, -- сказала она. -- Вы его вполне убедили.

-- О, это было бы дурно, -- продолжала королева, совсем не слушавшая ответа Андреи. -- А в таком случае сей молодой человек вовсе не так прямодушен и чист, как я о нем думала.

-- Но наконец, -- вслух размышляла она, -- если он видел меня на балу, то как же ему думать иначе? И граф д'Артуа видел, и Филипп, так они говорят, по крайней мере, -- все видели; и нужно было слово короля, чтобы молодые люди поверили или, скорее, сделали вид, что верят, будто меня там не было. О, здесь что-то скрывается! Я должна прояснить все сама, раз больше никто об этом не думает. Не правда ли, Андрея, мне нужно открыть причину этого наваждения?

-- Вы совершенно правы, ваше величество, -- сказала Андрея, -- я уверена, что госпожа де ла Мотт согласна со мной и думает так же: вы, ваше величество, должны найти ключик к этой тайне. Не так ли, госпожа де ла Мотт?

Г-жа де ла Мотт, застигнутая врасплох, вздрогнула и ничего не ответный.

-- Ко всему еще и говорят, что видели меня у Месмера, -- прибавила королева.

-- Но ваше величество действительно были там, -- поспешила сказать г-жа де ла Мотт, улыбаясь.

-- Положим, -- отвечала королева, -- но ведь у Месмера не было ничего такого, что рассказывается в памфлете. Потом меня видели в опере, а там я уж совсем не была.

Она помедлила, потом вдруг живо вскричала:

-- О, я поняла, в чем дело!

-- Тем лучше, -- заметка Андрея.

-- Пошлите за господином де Кроном, -- весело сказала королева вошедшей г-же Мизери.

XVI.
Господин де Крон

Господин де Крон, человек очень вежливый, находился в большом затруднении со времени объяснения короля с королевой.

Владея женскими секретами, мужчина всегда испытывает неловкость, а тем более если эта женщина -- королева и если на обязанности этого мужчины лежит забота об интересах престола и охрана доброй славы королевского имени.

Господин де Крон знал, что ему придется испытать на себе неуемный гнев женщины и негодование королевы; он твердо решился не выходить из пределов своих обязанностей, а всем известная его вежливость должна была служить ему броней и защитить от ударов.

Он вошел спокойно, с улыбкой на губах, но королева не улыбалась.

-- Ну, господин де Крон, -- сказала она, -- теперь ваша очередь объясниться.

-- Як услугам вашего величества.

-- Вы должны знать причину тех неприятностей, что случились со мной, господин обер-полицмейстер!

Де Крон в смущении посмотрел вокруг себя.

-- Не беспокойтесь, -- продолжала королева, -- вы очень хорошо знаете обеих этих дам; да вы же знаете всех.

-- Почти, -- сказал де Крон, -- я знаю людей, знаю следствия, но не знаю причины того, о чем вы говорите, ваше величество.

-- Значит, я буду иметь неудовольствие сама вам ее объяснить, -- отвечала королева, рассерженная невозмутимостью обер-полицмейстера. -- Я могла бы вам сообщить свой секрет, как вообще принято открывать секреты, -- потихоньку и в стороне от других, но я дошла до того, что ищу дневного света и говорю громко. Итак, я приписываю следствия, как вы их называете, на которые я жалуюсь, легкомысленному поведению какой-нибудь особы, похожей на меня. Эта особа выставляет себя напоказ, а вы, господин обер-полицмейстер, думаете, что видите меня, -- вы и агенты ваши.

-- Сходство с вашим величеством! -- вскричал де Крон. Будучи слишком озабочен разговором с королевой, он не заметил мимолетного смущения Жанны и восклицания Андреи.

-- Разве вы находите это предположение невозможным, господин обер-полицмейстер? Или вам кажется более вероятным, что я обманываюсь сама или обманываю вас?

-- Ваше величество, я этого не говорю; но как бы ни было велико сходство какой-нибудь женщины с вашим величеством, разница должна быть так велика, что ни один опытный глаз не мог бы в этом ошибиться.

-- Мог, однако, потому что ошибся же господин обер-полицмейстер.

-- Ия могу доказать примером сказанное вами, ваше величество, -- сказала Андрея.

-- Ах!

-- Когда мы жили с отцом в Таверне-Мезон-Руж, у нас была в услужении девушка, которая по странному случаю...

-- Походила на меня?

-- О, ваше величество, до того, что легко можно было ошибиться.

-- Что же сделалось с этой девушкой?..

-- Отец мой боялся, чтобы это сходство не было неприятно королеве, так как мы тогда еще не знали, как высоко стоите вы, ваше величество, по уму и великодушию, и потому, когда мы были в Трианоне, то прятали эту девушку от глаз всего двора.

-- Слышите, господин де Крон? Это вас интересует?

-- Очень, государыня.

-- Что же дальше, милая моя Андрея?

-- Девушка эта, государыня, была характера неспокойного, честолюбивого и скоро соскучилась жить таким образом, взаперти; она, вероятно, свела дурное знакомство и раз вечером пропала. Ее везде искали, но она исчезла.

-- Очевидно, украв что-нибудь у вас?

-- Нет, государыня, у меня ничего не было украдено.

Жанна выслушала разговор с совершенно понятным вниманием.

-- И вы ничего не знали, господин де Крон?

-- Нет, государыня.

-- Итак, существует женщина, сходство которой со мной поразительно, а вы этою не знаете. В королевстве происходит событие такой важности, сеет вокруг беспорядки -- и вы не первый узнаете об этом? Сознайтесь, господин де Крон, что полиция наша очень дурно организована.

-- Я не могу согласиться, государыня, -- отвечал обер-полицмейстер. -- Народ обыкновенно преклоняется перед властью полиции и почитает ее почти наравне с божеской, но вы, ваше величество, стоящая так неизмеримо выше меня, хорошо знаете, что мы все -- слуги короля, простые смертные. Я вовсе не управляю событиями, между которыми бывают такие странные, что ум человеческий едва может их понять.

-- Господин обер-полицмейстер! Если человек получает полную возможность проникать в мысли себе подобных, если через своих поверенных он создает шпионскую сеть и с помощью шпионов фиксирует малейшие движения королевы перед зеркалом, и при этом такой человек не управляет событиями...

-- Ваше величество, когда вы не ночевали дома, я все знал. Вот доказательство, что моя полиция исправна, не правда ли? Вы ездили тогда, ваше величество, на улицу Сен-Клод к этой даме, которая сейчас здесь, что меня совершенно не касается. Когда вы появились на опытах Месмера с госпожой Ламбаль, ведь вы были там, я думаю, полиция тоже была исправна, потому что мои служащие распознали вас. Когда вы были в опере...

Королева живо подняла голову.

-- Позвольте мне договорить, ваше величество. Я говорю "вы были" так же точно, как говорит граф д'Артуа. Если брат мог по ошибке принять чужое лицо за ваше, то тем более подобное простительно мелкому чиновнику, служащему за ничтожное жалованье. Он был уверен, что видел вас, так он и донес. В тот день полиция была тоже исправна. Можете ли вы сказать также, государыня, что полиция моя дурно выследила издателя газеты Рето, которого так хорошо поколотил господин де Шарни?

-- Господин де Шарни! -- вскричали разом королева и Андрея.

-- Происшествие случилось так недавно, что я думаю, у издателя до сих пор еще болят плечи от палочных ударов. Такое точно событие составило торжество де Сартина, моего предшественника, когда он рассказывал о нем покойному королю или его фаворитке.

-- Господин де Шарни имел дело с этим негодяем?

-- Кстати, я мог узнать о случившемся только через мою полицию, которую так бранят, и, согласитесь, чтобы открыть дуэль, последовавшую за этим делом, тоже нужны были усилия полиции.

-- Дуэль господина де Шарни! Господин де Шарни дрался? -- вскричала королева.

-- С издателем газеты? -- с горячностью спросила Андрея.

-- О нет! Издатель газеты был до того избит, что не имел сил нанести ему ту рану, вследствие которой ему сделалось дурно в вашей передней.

-- Ранен! Он ранен! -- воскликнула королева. -- Но когда, как? Вы ошибаетесь, господин де Крон.

-- О, государыня, хоть на сей раз согласитесь со мной: я не ошибся.

-- Но он только что был здесь!

-- Я знаю.

-- О, я видела, что он страдал, -- почти прошептала Андрея.

В том, что сказала девушка, королеве послышалось враждебное чувство, и она быстро обернулась к говорившей.

Гневный взгляд государыни Андрея мужественно выдержала.

-- Что вы говорите? -- сказала Мария-Антуанетта. -- Вы заметили, что господин де Шарни страдал, и промолчали тогда.

Андрея не отвечала. Жанна решила ей помочь, так как нужно было снискать дружбу любимицы королевы.

-- Мне также, -- вставила она, -- показалось, что господин де Шарни с трудом держался на ногах в то время, как вы, ваше величество, милостиво говорили с ним.

-- Да, с трудом, -- повторила гордая Андрея, даже взглядом не поблагодарив графиню.

Де Крон, которого, собственно, еще недавно допрашивали, теперь в свою очередь следил за тремя женщинами, из которых ни одна, кроме Жанны, не подозревала, что составляет предмет наблюдений обер-полицмейстера.

Наконец королева сказала:

-- Де Крон, с кем и за что дрался господин де Шарни?

Андрея между тем уже овладела собой.

-- С одним дворянином, который... Но, Боже мой, государыня, теперь уже все кончено... Оба врага в настоящее время помирились, потому что еще недавно разговаривали между собой в присутствии вашего величества.

-- В моем присутствии? Здесь?

-- В этой самой комнате, откуда победитель вышел первым, назад тому минут двадцать.

-- Господин де Таверне! -- вскричала королева, и выражение ярости промелькнуло в ее глазах.

-- Мой брат! -- прошептала Андрея, упрекая себя в эгоизме, который помешал ей все понять.

-- Да, -- сказал де Крон, -- верно: де Шарни дрался с де Таверне.

Королева всплеснула руками, что было у нее признаком сильного гнева.

-- Он забыл всякие приличия. Как!.. Привозить в Версаль обычаи Америки! О нет... Я с этим никогда не примирюсь.

Андрея опустила голову, так же как и де Крон.

-- Приняв участие в походах с Лафайетом и Вашингтоном (последнее имя королева произнесла на французский манер), он позволяет себе обращать мой двор в арену XVI века; нет, тысячу раз нет! Андрея! Вы должны были знать, что ваш брат дрался.

-- Я только теперь об этом узнаю, государыня, -- ответила та.

-- За что он дрался?

-- Мы могли бы об этом спросить у господина де Шарни, который дрался с ним, -- сказала Андрея, бледная и с блестящими глазами.

-- Я не спрашиваю, -- надменно проговорила королева, -- о господине де Шарни, я говорю о господине де Таверне.

-- Если брат мой дрался, -- отчеканила молодая девушка, произнося отдельно каждое слово, -- то не иначе, как преданный слуга вашего величества.

-- Вы хотите сказать, что господин де Шарни дрался не за меня?

-- Я имею честь заметить вашему величеству, -- отвечала Андрея тем же тоном, -- что я говорю о моем брате, а не о ком-либо другом.

Мария-Антуанетта внешне осталась спокойна, мобилизовав для этого всю силу воли, на которую только была способна.

Она встала, прошлась по комнате, остановилась перед зеркалом как бы для того, чтобы поправить прическу, взяла книгу на конторке, пробежала в ней несколько строк и бросила.

-- Благодарю, господин де Крон, -- сказала она, -- вы меня убедили. Я была совершенно расстроена от гнусных доносов и туманных предположений. Я согласна с вами, что полиция исправно работает, но, прошу вас, подумайте о моем двойнике, о котором я вам говорила. Прощайте.

Она чрезвычайно грациозно протянула ему руку, и он вышел вдвойне довольный, но, главное, обогащенный новыми сведениями.

Андрея почувствовала особый оттенок в слове "прощайте" и сделала низкий церемонный поклон.

Королева попрощалась с ней небрежно, но без видимой досады. Жанна тоже поклонилась глубоким поклоном, собираясь уйти вслед за Андрей.

Вошла г-жа Мизери.

-- Ваше величество, -- сказала она, -- правда ли, что вы назначили этот час господам Бемеру и Боссанжу?

-- Ах, да, добрая моя Мизери, да, это правда. Пусть они войдут. Останьтесь еще, госпожа де ла Мотт, я хочу, чтобы король вполне помирился с вами.

Говоря эти слова, королева наблюдала в зеркале за выражением лица Андреи, которая медленно подходила к дверям.

Мария-Антуанетта хотела вызвать в де Таверне ревность, так явно оказывая внимание новой фаворитке.

Андрея исчезла за занавеской. Она не дрогнула ни одним мускулом.

"Сталь, чистая сталь! -- подумала королева, вздыхая. -- Да, эти Таверне из стали, но также и из золота".

-- А, здравствуйте, господа ювелиры! Что принесли вы мне нового? Вы знаете, однако, что у меня нет денег, -- обратилась она к вошедшим.

XVII.
Искусительница

Госпожа де ла Мотт опять заняла свое место, стоя в стороне от других, как женщина скромная и внимательная, которой позволяют оставаться и слушать.

Бемер и Боссанж явились на аудиенцию к королеве в парадных костюмах. Они не переставали кланяться, пока не дошли до кресла Марии-Антуанетты.

-- Бриллиантщики, -- бросила она, -- приходят сюда, вероятно, чтобы говорить о бриллиантах. Но вы дурно выбрали время, господа.

На это стал отвечать Бемер: он был главный оратор.

-- Ваше величество, -- сказал он, -- мы пришли не для того, чтобы предложить свой товар, мы боялись быть нескромными.

-- О, -- смягчилась королева, уже жалея, что была слишком резка с ювелирами, -- посмотреть на бриллианты -- еще не значит их купить.

-- Без сомнения, ваше величество, -- продолжал Бемер, боясь потерять нить своей речи, -- мы пришли, чтобы исполнить свой долг, что и придало нам смелости.

-- Долг? -- переспросила королева с удивлением.

-- Дело все еще идет о том прекрасном бриллиантовом ожерелье, которое ваше величество не соблаговолили взять.

-- Ах, все то же...ожерелье... мы опять к нему вернулись! -- вскричала Мария-Антуанетта, смеясь.

Бемер остался совершенно серьезен.

-- Дело в том, что оно очень хорошо, господин Бемер, -- продолжала королева.

-- Так хорошо, -- застенчиво сказал Боссанж, -- что лишь вы, ваше величество, достойны его носить.

-- Меня утешает только одно, -- сказала Мария-Антуанетта с легким вздохом, который не ускользнул от внимания г-жи де ла Мотт, -- оно стоит так дорого--полтора миллиона! Не правда ли, господин Бемер!

-- Да, ваше величество.

-- И в наше печальное время, -- продолжала королева, -- когда сердца народов очерствели, нет более в Европе государя, который мог бы заплатить полтора миллиона ливров за ожерелье.

-- Полтора миллиона ливров! -- как эхо повторила г-жа де ла Мотт.

-- Так что, господа, то, чего я не могла купить, того не купит никто. Вы скажете мне, что и отдельные части его хороши. Это правда. Но владельцу двух-трех бриллиантов я не позавидую. Я могла бы позавидовать тому, кто имел бы все шестьдесят.

И королева потерла руки с довольным видом, в котором отчасти заключалось и желание поддразнить господ Бемера и Боссанжа.

-- Именно в этом вы, к сожалению, ошибаетесь, ваше величество, -- сказал Бемер. -- И вот какого рода долг привел нас к вам: ожерелье продано.

-- Продано! -- вскричала, поворачиваясь, королева.

-- Продано! -- сказала г-жа де ла Мотт, которой движение королевы внушало недоверие к искренности ее отказа.

-- Кому же? -- спросила королева.

-- Ах, ваше величество, это государственная тайна.

-- Государственная тайна! Хорошо, мы можем над этим посмеяться, -- весело сказала Мария-Антуанетта. -- Часто не говорят потому, что нечего сказать. Не правда ли, Бемер?

-- Ваше величество!..

-- Ох, государственные тайны! Но мы к ним привыкли. Берегитесь, Бемер; если вы мне не откроете вашей, то я велю чиновнику господина де Крона украсть ее у вас.

И она рассмеялась от чистого сердца, не скрывая своего мнения о вымышленной тайне, мешавшей Бемеру и Боссанжу открыть имя покупателя ожерелья.

-- С вашим величеством, -- важно сказал Бемер, -- не обращаются как с другими покупателями. Мы пришли сказать вашему величеству, что ожерелье продано, потому что оно на самом деле продано, и мы должны были умолчать имя покупателя, потому что действительно покупка эта производилась в обстановке полной секретности.

Королева обратилась к г-же де ла Мотт, говоря:

-- Что восхитительно в Бемере, так это то, что он сам способен верить тому, что сказал. Скажите мне только, Бемер... -- продолжала она, смеясь, -- первую букву его имени, вот и все!

И, раз рассмеявшись, она уже не останавливались.

-- Это португальский посланник, -- сказал Бемер, понижая голос, как бы желая спасти свою тайну по крайней мере от ушей г-жи де ла Мотт.

Получив наконец столь неожиданный ответ, королева разом остановилась.

-- Португальский посланник? Но его нет здесь, Бемер, -- сказала она.

-- Нарочно для этого дела он приехал сюда, ваше величество.

-- К вам?.. Инкогнито?

-- Да, государыня.

-- Кто же он?

-- Господин Суза.

Королева ничего не ответила. Она покачала головой, потом как человек, принявший решение, сказала:

-- Ну что же, тем лучше для ее величества королевы Португальской. Бриллианты хороши. Не будем больше говорить о них.

-- Напротив, ваше величество, позвольте мне говорить, точнее, позвольте нам говорить, -- сказал Бемер, глядя на своего компаньона.

Боссанж поклонился.

-- Видели ли вы бриллианты, графиня? -- спросила королева, обращаясь к Жанне.

-- Нет, государыня.

-- Прекрасные бриллианты! Жаль, что господа ювелиры не принесли их с собой.

-- Вот они, -- сказал Боссанж поспешно.

И он вынул со дна своей шляпы, которую держал под рукой, плоский ящик, в котором лежало ожерелье.

-- Посмотрите, посмотрите, графиня, это заинтересует вас как женщину, -- сказала королева.

И она несколько отодвинулась от севрского столика, на котором Бемер искусно расположил ожерелье, чтобы свет, падая на камни, придавал бы им больше блеска.

Жанна вскрикнула от восторга. И действительно, ничто не могло быть прекраснее. Казалось, что то были огненные языки -- зеленые, красные, белые попеременно. Бемер поворачивал футляр и тем заставлял струиться и переливаться волшебный огонь.

-- Великолепно, восхитительно! -- вскричала Жанна в упоении восторженного удивления.

-- Полтора миллиона, которые поместились бы в горсти, -- сказала королева, принимая вид философского равнодушия, которое мог бы выказать Руссо при подобных обстоятельствах.

Но Жанна в этом пренебрежении увидела нечто другое, и поэтому не потеряла надежды убедить королеву. Она сказала:

-- Бемер был прав. Из всех королев на свете только одна достойна носить это ожерелье -- вы, ваше величество.

-- Однако мое величество не будет носить его, -- ответила Мария- Антуанетта.

-- Прежде чем позволить вывезти его из Франции, -- сказал Бемер, -- наш долг был прийти и у ног вашего величества выразить свое сожаление. Наша национальная гордость не может допустить, чтобы эти сказочные бриллианты украшали другую государыню раньше, чем от них окончательно откажется королева Франции.

-- Отказ мой был выражен ясно, -- сказала королева. -- Он был публичен. Меня так много за него хвалили, что я нисколько в нем не раскаиваюсь.

-- О, ваше величество, -- сказал Бемер, -- если народ счел прекрасным, что ваше величество предпочли корабль ожерелью, то французское дворянство не нашло бы ничего удивительного в том, что королева Франции купила ожерелье, после того как куплен корабль.

-- Не будем больше говорить об этом, -- сказала Мария-Антуанетта, бросая последний взгляд на бриллианты.

Жанна вздохнула в унисон с королевой, как бы сопереживая ей.

-- Ах, вы вздыхаете, графиня? Если бы вы были на моем месте, вы поступили бы так же, как я?

-- Не знаю, -- прошептала Жанна.

-- Достаточно ли хорошо вы их рассмотрели? -- спросила королева.

-- Я бы вечно на них смотрела!

-- Позвольте, господа, полюбоваться бриллиантами госпоже де ла Мотт. Они от этого ничего не потеряют и, к несчастью, будут стоить все те же полтора миллиона ливров.

Жанне многое становилось ясным. Королева откровенно сожалела об ожерелье, значит, она по-прежнему желает обладать им и, вероятно, будет неосознанно стремиться к удовлетворению своего желания. Такова, нужно думать, была логика Жанны, потому что она сказала:

-- Драгоценность ценой в полтора миллиона ливров, украшающая вас, государыня, заставила бы умереть всех женщин от зависти, будь они хоть Клеопатры или Венеры.

И, выхватив из футляра царственное ожерелье, она так быстро и ловко надела его на великолепную шею Марии-Антуанетты, что та в миг была залита фосфоресцирующими, переливающимися огнями.

-- О, как вы прекрасны, ваше величество! -- воскликнула Жанна.

Мария-Антуанетта стремительно подошла к зеркалу. Она была ослепительна.

Ее шея, тонкая и гибкая, как у Жанны Грей, окруженная золотистыми локонами, грациозно поднималась из этой волны света, напоминая своей нежностью лилию. Увы, в скором времени ей, как цветку Вергилия, суждено быть скошенной железом.

Жанна осмелилась открыть плечи королевы, так что последние рады бриллиантов легли на ее мраморную грудь. Королева была прекрасна, великолепна. И любовник, и подданный пал бы ниц перед ней.

Мария-Антуанетта, забывшись, залюбовалась своим отражением в зеркале. Через несколько мгновений придя в себя, она одним движением сорвала ожерелье.

-- Довольно, -- сказала она, -- довольно.

-- Оно было надето на ваше величество, -- сказал Бемер, -- и больше не может принадлежать никому.

-- Невозможно, -- твердо отвечала королева. -- Господа, я немного позабавилась с бриллиантами, но продолжать игру было бы дурно.

-- Ваше величество имеете довольно времени, чтобы подумать, -- шепнул Бемер королеве, -- завтра мы придем снова.

-- Как ни откладывай, а платить все-таки нужно. И потом, к чему оттягивать? Вам деньги нужны. Вам, вероятно, платят на выгодных условиях?

-- Да, ваше величество, наличными, -- отвечал купец.

-- Берите же, берите, -- вскричала королева, -- скорее прячьте бриллианты!

-- Вы, ваше величество, может быть, забываете, что подобная вещь всегда будет цениться, и через сто лет это ожерелье будет стоить столько же, сколько сегодня, -- настаивал Бемер.

-- Дайте мне полтора миллиона ливров, графиня, -- сказала королева, улыбаясь с усилием, -- и мы посмотрим.

-- Если бы они у меня были! О!..

Она замолчала. Пауза иногда красноречивее длинной фразы.

Бемер и Боссанж потратили целую четверть часа на укладку и упаковку бриллиантов. Королева не пошевелилась,

По ее задумчивому виду и долгому молчанию можно было заключить, что в ней происходила сильная внутренняя борьба. По привычке, свойственной ей в минуты досады, она протянула руку к книге и перевернула несколько страниц, не читая.

Бемер и Боссанж, прощаясь, еще раз уточнили:

-- Так вы, ваше величество, отказываетесь?

-- Да, да, -- проговорила королева со вздохом, услышанным на этот раз всеми.

Ювелиры вышли.

Жанна обратила внимание на то, что королева нервно постукивает по полу носком туфельки.

"Она волнуется", -- подумала проницательная графиня.

Вдруг королева встала, прошлась по комнате и, остановясь перед Жанной, взгляд которой ее стеснял, отрывисто сказала:

-- Графиня, король, верно, не придет. Ваша просьба должна быть отложена до следующего свидания.

Жана почтительно поклонилась и отступила к двери.

-- Но я думаю о вас, -- сказала королева уже более ласково.

Жанна прижала руку к губам, как бы отдавая всю свою любовь королеве, и вышла, оставив Марию-Антуанетту озабоченной и растревоженной.

"Желания, бессилие, волнения, страсти! -- подумала Жанна. -- Вот что такое королева! О нет! Вот что такое женщина!"

Графиня исчезла.

XVIII.
Два самолюбия, выдающие себя за любовь

Жанна, без сомнения, тоже была настоящей женщиной.

Сев в карету, она стала сравнивать, какая разница между блестящей и богатой обстановкой Версальского дворца и его многочисленной важничающей прислугой, с одной стороны, и бывшей ее квартиркой на четвертом этаже на улице Сен-Жиль со старухой служанкой, с другой стороны! Но почти тотчас же мрачная мансарда и старая служанка исчезли в тени прошлого, как смутное видение, и Жанне представился ее домик в предместье Сен-Антуана, уютный и мило убранный; правда, прислуга здесь не была так представительна, как во дворце, но была столь же послушна и усердна.

Этот домик и этот сад были для Жанны своего рода Версалем; здесь она была такой же госпожой, как Мария-Антуанетта в своем дворце, и хотя прислуга не имела особо внушительного вида, но так же хорошо и быстро исполняла ее приказания, как дворцовая -- приказания королевы. Жанна, успокаивая себя подобными размышлениями, вошла к себе с разгладившимися морщинами на лбу и с улыбкой на губах. Было

еще довольно рано. Она взяла бумагу, чернила и перо, написала несколько слов, запечатала листок в конверт и, написав адрес, позвонила.

Не успел еще затихнуть звон колокольчика, как на пороге появился лакей.

-- Я была права, -- прошептала Жанна, -- самой королеве не лучше служат.

Потом, подавая письмо, сказала:

-- Отнесите это письмо его светлости кардиналу де Рогану.

Лакей почтительно взял письмо и вышел, не говоря ни слова, как это подобало хорошо вышколенному слуге.

Графиня погрузилась в мечты, как бы продолжавшие череду грез, которыми она упивалась, возвращаясь домой.

Не прошло и пяти минут, как кто-то постучал в дверь.

-- Войдите, -- сказала г-жа де ла Мотт.

Вошел тот же лакей.

-- Ну что там? -- спросила Жанна с легким нетерпением, видя, что он еще не ушел с ее поручением.

-- В ту минуту, когда я выходил, чтобы исполнить приказание вашей милости, -- пояснил слуга, -- его светлость постучался в дверь и, узнав, что я иду к нему с письмом, взял его и, прочитав, приказал доложить о себе.

-- Дальше?

-- Его светлость дожидается, когда вашей милости будет угодно принять его.

Едва заметная улыбка скользнула по лицу Жанны.

-- Впустите его светлость, -- приказала она с оттенком удовлетворения и вторично улыбнулась.

Неизвестно, относилась ли эта улыбка к тому, что она, Жанна де Валуа, заставила дожидаться в своей передней князя церкви, или к тому, что приход кардинала полностью отвечал ее планам.

Принц вошел в комнату.

Мы сказали -- ее планам; следовательно, у Жанны были какие-то планы, когда она посылала за кардиналом, при виде которого выразила искреннюю радость? Да, у Жанны были планы, и они появились вследствие того, что королева, эта благородная и честная женщина, открыла свою душу перед графиней и бесхитростно доверилась ей во всем, даже в том, что требовало бы большей осмотрительности.

Дорога от Версаля до Парижа была довольно длинна, и Жанна за это время успела сделать самые сложные вычисления и придумать самый смелый план.

Она, казалось, опьянела от вида вещи ценой в полтора миллиона, сияющей на белом атласе футляра ювелиров Бемера и Боссанжа.

Полтора миллиона ливров! Да это княжеское состояние, особенно для женщины, которая месяц тому назад всеми силами заискивала перед сильными мира сего.

В одном не было никакого сомнения: существовала громадная разница между Жанной де Валуа -- обитательницей улицы Сен-Жиль и Жанной -- обитательницей предместья Сен-Антуан, и точно такая же разница должна была бы существовать между этой последней и Жанной -- обладательницей ожерелья.

Она уже прошла половину пути, который вел к новому счастью.

Его не могла дать ни аренда, ни покупка земли, которые, конечно, обеспечивали достаточно прочное положение, но только в руках знатоков и умников.

Нет, ожерелье -- не аренда и не владение землей. Это счастье вполне достижимое. Все дело в том, что королева хотела того же, и, следовательно, мечты Жанны обретали реальность. Но если королева могла покупать или не покупать ожерелье, то у Жанны не было выбора -- только обладание им делало графиню счастливым и богатым человеком.

Кардинал, которому предстояло служить орудием для осуществления планов Жанны, своим неожиданным посещением прервал ее мысли. Он тоже был тщеславен и тоже имел свои виды на будущее, но умел скрывать свое самолюбие под маской любви.

-- А, наконец-то я вижу вас, моя дорогая Жанна, -- сказал он. -- Вы поистине сделались так необходимы для меня, что я целые дни думаю о вас. Как подействовала на вас поездка в Версаль?

-- Как видите, очень хорошо, ваша светлость.

-- Вы остались довольны?

-- Я просто в восхищении.

-- Что, королева допустила вас к себе?

-- Да, меня провели к ней тотчас, как я приехала.

-- Вы очень счастливы, и, насколько я могу судить по вашему виду, вы имели честь говорить с королевой, я даже готов держать пари.

-- Да, я пробыла три часа в кабинете ее величества.

Кардинал вздрогнул и едва не вскрикнул от обиды и недоумения: "Три часа!!!"

Но удержался и только сказал Жанне:

-- Вы просто волшебница, и никто не мог бы вам противиться.

-- О, вы чересчур мне льстите, ваша светлость!

-- Нет, я говорю вам чистую правду... Итак, вы говорите, что пробыли у королевы три часа?

Жанна кивнула.

-- Три часа! -- повторил кардинал с улыбкой. -- Чего только не наговорит за это время женщина, особенно такая умная, как, например, вы!

-- О, я могу сказать вам, что не потеряла даром ни минуты.

-- Держу пари, -- рискнул заметить кардинал, -- что за три часа вы ни разу не подумали обо мне.

-- Неблагодарный!

-- Да?!.. -- воскликнул кардинал.

-- Я больше, чем думала о вас, ваша светлость.

-- Больше? Что же вы сделали?

-- Я творила о вас.

-- Обо мне? Кому же? -- спросил кардинал, растерявшись и с трудом скрывая сильнейшее волнение.

-- С кем же и кому я могла говорить о вас, кроме королевы?

Отвечая на сбивчивые взволнованные вопросы де Рогана, Жанна делала вид, что не смотрит на него, как будто ей нисколько не интересно, какое впечатление производят на кардинала ее слова.

Господин де Роган дрожал как в лихорадке.

-- О, очень любопытно, дорогая моя графиня, -- сказал он. -- Расскажите же, как все было? Признаться, я принимаю близко к сердцу все, что вас касается, и с удовольствием бы выслушал ваш отчет до малейших подробностей.

Жанна улыбнулась: она очень хорошо знала, чего хотелось кардиналу.

Но так как весь рассказ был уже заранее составлен у нее в голове, она и сама сообщила бы кардиналу интересовавшие его детали, если бы даже тот не попросил ее. Она тотчас же стала рассказывать обо всех подробностях своего свидания с королевой, медленно растягивая каждое слово и всеми силами стараясь доказать кардиналу, что только счастливый случай позволил ей проникнуть в Версаль и сделаться почти поверенной королевы. То, что она сделалась наперсницей королевы, было правдой, но едва ли была правда в том, что один только счастливый случай помог ей в этом.

Господин де Роган, казалось, обращал внимание только на то, что относилось к Жанне.

Жанна, напротив, напирала в своем рассказе главным образом на те места, где речь шла о кардинале.

Лишь только рассказ кончился, вошел знакомый уже нам лакей и доложил, что ужин готов.

Жанна взглядом пригласила кардинала, кардинал сделал утвердительный знак.

Он подал руку хозяйке дома, и они направились в столовую.

Когда ужин кончался и кардинал, говоря фигурально, маленькими дозами вкусил от надежды и любви, слушая в двадцатый раз рассказ Жанны, он вспомнил, что еще не рассчитался с этой женщиной, державшей в своих руках счастье высочайших особ, к которым принадлежал и он сам. Но, к крайнему своему удивлению, кардинал видел, что Жанна вела себя иначе, чем накануне.

Она держалась просто и непринужденно, как бы сознавая свое значение. Впрочем, может быть, она просто училась быть аристократкой. Почему же нет? Ведь сама королева -- и какая королева, не имеющая соперниц в целом мире, -- называла ее `"своей дорогой графиней".

Кардинал, взяв Жанну за руку, сказал ей:

-- Графиня, вы мне кажетесь каким-то двуликим существом.

-- Поясните, кардинал, -- попросила графиня.

-- Вы сегодня непохожи на ту женщину, какой были вчера.

-- Которую же из двух вы предпочитаете?

-- Я и сам не знаю. Я могу только сказать, что вы сегодня походите на Армиду, вчера же были Цирцеей.

-- Которой вы никоим образом не можете противиться, хотя вы и принц.

Прелат соскользнул со своего сиденья и опустился на колени перед Жанной.

-- Вы просите милости? -- спросила она.

-- Да, и надеюсь, что вы не откажете мне в ней.

-- Сегодня день милостей, -- отвечала Жанна, -- графиня де Валуа получила нынче чин и сделалась придворной дамой; в скором времени она будет первой при дворе. Поэтому она может быть сегодня щедрой и подать милостыню тому, кто ей больше всех нравится.

-- Даже если это будет принц? -- спросил де Роган.

-- Даже если это будет кардинал, -- отвечала Жанна.

Кардинал с жаром поцеловал маленькую и хорошенькую ручку графини. Потом, пристально посмотрев на улыбавшуюся графиню, вышел в переднюю и сказал несколько слов своему курьеру.

Графиня подняла голову.

-- Ну, графиня, -- сказал кардинал, -- я сжег свои корабли.

-- Да? Но с вашей стороны это не такая уж большая смелость, потому что вы уже находитесь в самой гавани.

XIX.
Где начинают обнаруживаться лица под масками

Через два часа после того, как кардинал отослал свою карету домой, дела оказались в следующем положении: графиня уступила, кардинал победил, но победителем оказалась графиня, а кардинал стал ее рабом.

Люди часто обманывают друг друга, обмениваясь дружеским пожатием руки и поцелуем.

Но в настоящем случае каждый обманывал другого ровно настолько, насколько хотел этого тот -- другой.

Каждый стремился к своей цели. Чтобы достичь ее, необходимо было сблизиться -- они и сделали это.

Кардинал скрыл свое нетерпение; он удовольствовался тем, что совершил обходной маневр и возвратился к разговору о Версале и почестях, которые ожидали графиню -- новую фаворитку королевы.

-- Она великодушна, -- говорил он про королеву, -- и для нее ничего не стоит облагодетельствовать того, кого она любит. Притом она

поступает очень умно: не расточает свои милости всем, но хранит их для небольшого кружка своих друзей.

-- Так вы считаете королеву богатой? -- спросила Жанна.

-- Королева обладает необыкновенным искусством одним словом или жестом доставать себе деньги. Ни один министр, исключая, может быть, Тюрго, не имел смелости отказать королеве в ее требовании.

-- Ну, я не скажу этого, -- возразила Жанна, -- я, напротив, вижу, что она не так богата, какой вы ее считаете; она даже просто нуждается.

-- Как это?

-- Ну разве можно считать богачом того, кто должен переносить лишения?

-- Лишения? Объясните мне, Жанна, какие лишения?

-- Но, Боже мой! Я рассказываю только то, что видела, ничего не прибавляя и не убавляя.

-- Говорите, я вас слушаю.

-- Вы не можете представить, какие мучения переносит королева.

-- Лишения? Мучения? Да какие же, наконец?

-- Знаете ли вы, мой дорогой принц, что такое страсть женщины?

-- Нет, графиня, не знаю, но желал бы, чтобы вы мне объяснили.

-- Ну так знайте! У королевы есть страсть, удовлетворить которую она не в состоянии.

-- К кому?

-- Не к кому, а к чему.

-- Ну, к чему?

-- Королева страстно желает иметь бриллиантовое ожерелье.

-- Постойте, я знаю. Вы говорите о бриллиантах Бемера и Боссанжа?

-- Да, о них.

-- О, это старая история, графиня!

-- Старая или новая, но вы, ваша светлость, должны сознаться, что для королевы большое лишение не иметь возможности приобрести ту вещь, которой могла бы владеть простая фаворитка, если бы Людовик XV прожил двумя неделями больше. Жанна Вобернье владела бы тем, чего не может иметь теперь Мария-Антуанетта.

-- Вот тут, графиня, вы ошибаетесь: королева раз пять или шесть имела возможность приобрести эти бриллианты, но каждый раз отказывалась.

-- О! Вы уверены?

-- Я вам скажу только одно: король предлагал королеве ожерелье, но она отказалась принять его.

И кардинал рассказал историю о корабле.

Жанна слушала с жадностью и, когда кардинал кончил, сказала:

-- Что же дальше?

-- Как -- что дальше?

-- Да, что же все это доказывает?

-- Мне кажется, из этого следует, что королева вовсе не желает иметь бриллианты.

Жанна пожала плечами.

-- Вы так хорошо знаете женщин, придворную жизнь и характеры царствующих особ и решаетесь дать такое объяснение?

-- Сударыня, я только указываю на факт отказа и вывожу следующее отсюда заключение.

-- Дорогой мой принц, отсюда следует только одно: королева хотела быть популярной и достигла этого.

-- Эге, сударыня! Вы так-то думаете о добрых намерениях царственных особ? Да вы просто неверующая. Апостол Фома в сравнении с вами оказался идеалом верующего человека.

-- Верующая я или нет, но я утверждаю одно.

-- Что именно?

-- Королева не отказалась бы теперь от ожерелья, она страстно желает иметь его.

-- У вас чересчур пылкое воображение, моя милая; подумайте только о том, что королева, несмотря на все ее недостатки, обладает одним очень хорошим качеством.

-- Каким?

-- Она не корыстна и не любит ни золота, ни камней; для нее какой-нибудь цветок на груди стоит дороже сотни бриллиантов.

-- Да я и не возражаю. Я только говорю о том, что королева хотела надеть бриллианты на шею.

-- Докажите это, графиня.

-- Ничего не может быть легче: я сама видела ожерелье.

-- Вы видели?

-- Не только видела, но и держала его в руках.

-- Где же?

-- Все там же, в Версале.

-- В Версале?

-- Да, в Версале; его принесли туда ювелиры, чтобы еще раз узнать, не возьмет ли его королева.

-- Что же? Действительно ожерелье превосходно?

-- Оно поразительно!

-- Конечно, вы как женщина догадались, что думают во дворце по поводу этого ожерелья?

-- Я догадалась только, что оно лишило одну особу сна и аппетита.

-- Увы! Почему я так несчастен, что не могу подарить королю корабль?

-- Корабль?

-- Да, король бы подарил мне взамен ожерелье, и тогда вы могли в свое удовольствие спать и есть.

-- Вы шутите!

-- Нет, я клянусь вам.

-- Ну так я вам скажу сейчас нечто такое, что может вас удивить.

-- Говорите.

-- Я не желала бы этого ожерелья.

-- Тем лучше, графиня, так как я не мог бы подарить его вам.

-- К несчастью, ни вы, ни кто другой не может принести его в дар, что очень хорошо понимает королева, и вот почему она так страстно желает иметь ожерелье.

-- Но, повторяю вам, король предлагал ей его.

Жанна сделала резкое, почти дерзкое движение.

-- А я, -- бросила она с вызовом, -- я говорю вам, что женщины не особенно любят принимать подарки от тех, от кого они вынуждены принимать их.

Кардинал внимательно посмотрел на Жанну.

-- Я не совсем хорошо понимаю вас, -- сказал он.

-- Тем лучше. Попробуем объясниться. Что бы вы сделали с ожерельем, если бы оно было у вас в руках?

-- О, если бы я был королем, а вы -- моей королевой, я безусловно заставил бы вас принять от меня подарок.

-- О чем же вы спорили? Попробуйте, не будучи королем, предложить королеве ожерелье, и вы увидите, рассердится ли она на вашу дерзость.

Кардинал посмотрел еще раз на Жанну.

-- В самом деле вы не ошибаетесь? Королева действительно желает иметь это ожерелье?

-- До безумия. Послушайте, принц, вы, кажется, говорили мне как-то, или я ослышалась, что для вас не был бы неприятен портфель министра?

-- Очень может быть, что я говорил это, графиня.

-- Так давайте держать пари, мой милый принц...

-- На что?

-- На то, что королева сделает сейчас министром то лицо, которое устроит так, что желанное ожерелье будет у нее на туалете через неделю"

-- О, графиня!

-- Я вам говорю то, что думаю... Хотите, я замолчу?

-- О, никогда.

-- Да к тому же все, что я сказала, не относится к вам. Понятно, что вы не бросите полтора миллиона для каприза королевы, потому что это значило бы заплатить слишком дорогую цену за портфель, который вы и без того должны иметь. Поэтому, прошу вас, сочтите все, что я говорила, простой болтовней. Я как попугай: меня осветило солнце, и вот я все повторяю, что жарко. Ах, ваша светлость, вы не знаете, что такое ласка, да притом еще королевская, для такой провинциалки, как я! Чтобы безопасно переносить блеск королевского величия, нужно быть таким орлом, как вы.

Кардинал был погружен в думы.

-- Теперь я понимаю, -- продолжала Жанна, -- почему вы так дурно судите обо мне и почему считаете такой глупой, что не хотите больше говорить со мной.

-- Что вы, графиня?

-- Ноя судила о королеве по себе.

-- Графиня!

-- Чему вы удивляетесь? Я думала, что королева хочет иметь бриллианты, потому что она тайком вздыхала, видя их; и еще я это подумала потому, что на ее месте тоже непременно пожелала бы обладать ими. Прошу извинить мне маленькую женскую слабость.

-- Вы просто удивительная женщина, графиня! В вас соединяется сердечная доброта с сильным умом; вы иногда бываете так непохожи на женщину, что я просто боюсь вас; но иногда становитесь так нежны и восхитительны, что я благоговею перед вами.

И кардинал выразил свое благоговение поцелуем.

-- Но довольно болтать обо всем этом, -- сказал он.

"Хорошо, довольно, -- сказала про себя Жанна, -- но я полагаю, что рыбка попала на удочку".

Но, произнеся "довольно об этом", кардинал вдруг спросил:

-- Так вы думаете, что это Бемер приходил?

-- Да, вместе с Боссанжем,--отвечала невинным голосом графиня,

-- Боссанж?.. Позвольте, -- сказал кардинал, как будто что-то припоминая, -- это, кажется, его компаньон?

-- Да, высокий и худощавый.

-- Он самый.

-- И он живет?..

-- ... он живет где-то у Нового моста.

-- У Нового моста, да, я прочитала там на вывеске его имя, когда проезжала мимо.

"Будем продолжать, -- прошептала про себя Жанна, -- яд начинает действовать".

Жанна была права: крючок крепко зацепил свою добычу.

На другой день утром, выйдя от Жанны, кардинал направился к Бемеру.

Он намеревался сохранить инкогнито. Но Бемер и Боссанж были придворными ювелирами и при первых его словах стали величать кардинала "его светлостью".

-- Хорошо, вы узнали меня, но я желал бы, чтобы никто другой не знал этого.

-- Будьте покойны, ваша светлость. Мы вполне к вашим услугам.

-- Я хочу купить у вас бриллиантовое ожерелье, которое вы показывали королеве.

-- Всепокорнейше просим извинения, но вы опоздали, ваша светлость.

-- Как так?

-- Ожерелье уже продано.

-- Не может быть! Вы еще вчера приносили его королеве.

-- Да, но ее величество отказала, и потому право покупки остается за первым покупателем.

-- Кто же он? -- спросил кардинал.

-- Это тайна, ваша светлость.

-- Вы слишком таинственны, господин Бемер.

И кардинал встал.

-- Но, ваша светлость...

-- Я думал, милостивый государь, -- продолжал кардинал, -- что ювелиры французского двора почтут за честь продать Франции эту прелестную драгоценность. Но вы предпочитаете Португалию. Желаю вам успеха, господин Бемер.

-- Ваша светлость, вы знаете все! -- воскликнул ювелир.

-- Что же в том удивительного?

-- О, вероятно, ваша светлость, вы получили сведения от коро левы?

-- Когда же должна совершиться продажа? -- спросил де Роган, не протестуя против предположения, льстившего его самолюбию.

-- О, это еще не решено, ваша светлость.

-- Объяснитесь, я вас не понимаю.

-- Я буду просить вашу светлость позволить мне говорить откровенно.

-- Говорите.

-- Королеве нравится наше ожерелье.

-- Вы уверены?

-- Вполне.

-- Тогда отчего же она не покупает его?

-- Понятно почему: она отказалась принять этот подарок от короля, и теперь было бы крайне неловко с ее стороны показать себя передним такой непостоянной. Будут говорить, что она -- капризница.

-- Королева выше всех сплетен.

-- Конечно, если сплетничает народ или придворные, но если это так оценит его величество король...

-- Но вы знаете, что государь сам хотел подарить супруге ожерелье?

-- Этого никто не отрицает, но король чересчур демонстративно благодарил королеву за ее отказ.

-- Что же вы из этого заключаете, господин Бемер?

-- Что ее величество мечтает приобрести ожерелье, но ей хотелось бы сделать это в форме покупки.

-- Вы жестоко ошибаетесь, милостивый государь, -- сказал кардинал, -- королева не способна на подобную хитрость.

-- Очень жалко, ваша светлость, потому что это единственная для нас возможность нарушить слово, данное португальскому посланнику. Как ни сильна дипломатия государственных мужей, но дипломатия купцов еще сильнее и искуснее: они всегда найдут средство заставить вас заплатить двойную и тройную цену за вещь, которая вам нравится.

Де Роган ясно видел, что он находится в полной власти ювелиров.

-- Господин Бемер, -- сказал он, -- предположите, что королева действительно, как вы говорили, желает иметь ваше ожерелье.

-- Такое предположение изменит все дело, ваша светлость; для королевы я могу нарушить всякую сделку.

-- Сколько вы хотите за ожерелье?

-- Полтора миллиона ливров, ваша светлость.

-- А каким образом должна была бы совершиться уплата этих денег?

-- Португалец дал бы мне задаток, и я должен бы был отвезти ожерелье в Лиссабон, где мне заплатили бы всю сумму тотчас по предъявлении моего ожерелья.

-- Для нас это неудобно. Задаток, конечно, и мы дадим, если он не будет слишком велик.

-- Я прошу только сто тысяч ливров.

-- Это можно. А как же насчет остальных денег?

-- Ваша светлость желает рассрочки? -- сказал Бемер. -- С гарантией ее величества все возможно; только ведь рассрочка для нас невыгодна, потому что проценты с такой суммы составляют порядочный капитал, если по пять процентов -- то семьдесят пять тысяч ливров; но ведь пять процентов -- пустые проценты; нужно считать по десять процентов, а это уже составляет...

-- ...это составляет сто пятьдесят тысяч ливров?

-- Так точно, ваша светлость.

-- Положим, что вы уступите ожерелье за миллион шестьсот тысяч ливров. Тогда уплату можно рассрочить на три срока в продолжение одного года. Идет?

-- Но, ваша светлость, мы теряем таким образом пятьдесят тысяч ливров.

-- Полноте, если я вам вручу всю сумму сразу, вы все равно не получите с нее проценты немедленно. К тому же такие большие деньги трудно пустить в выгодное дело.

-- Но, ваша светлость, эти бриллианты не принадлежат всецело нам; если бы они были наши, мы не стали бы заботиться о каких-нибудь пятидесяти тысячах ливров.

-- Кому же они принадлежат?

-- Да владельцев -- десять человек: мы покупали камни и в Гамбурге, и в Неаполе, в Буэнос-Айресе, и в Москве, покупали их в долг. Наши кредиторы дожидаются продажи ожерелья, чтобы получить свои деньги. В нашу пользу идет только то, что мы выторгуем; но, к несчастью, вот уже два года, как мы ищем покупателя и понесли за это время убытков на двести тысяч ливров. Судите сами, в большом ли мы барыше.

Г-н де Роган прервал Бемера.

-- А ведь я не видал еще ваше чудо.

-- Да, правда, ваша светлость. Вот оно!

И Бемер показал ему ожерелье.

-- Это просто прелесть! -- воскликнул кардинал, с любовью дотрагиваясь до фермуара, который должен был украшать грудь королевы.

-- Итак, мы договорились? -- сказал он.

-- Да, мы согласны на ваши условия, ваша светлость, и я сейчас пойду передать посланнику, что не могу продать ему ожерелье.

-- Разве де Суза в Париже?

-- Да, герцог Суза в Париже, но только инкогнито.

-- Вероятно для того, чтобы совершить сделку? -- спросил кардинал, смеясь.

-- Да, ваша светлость.

-- О, бедный Суза! Я его хорошо знаю. Бедный Суза!

И он начал смеяться.

Бемер счел своей обязанностью вторить веселости своего клиента.

Они долго смеялись над посланником.

Г-н де Роган собирался уходить.

Бемер остановил его.

-- Я попрошу вашу светлость сказать мне: как вы думаете организовать платежи?

-- Да очень просто.

-- Через вашего управляющего?

-- Нет, вы будете иметь дело только со мной.

-- Когда же?

-- С завтрашнего дня.

-- А задаток?

-- Я принесу его завтра.

-- А свидетельство?

-- Я его тоже напишу завтра.

-- Мы очень довольны этим, ваша светлость.

-- Так как вы очень любите тайны, господин Бемер, то я вам доверяю и нашу тайну, храните ее.

-- О, ваша светлость, я буду всеми силами стараться оправдать ваше доверие, ваше и ее величества, -- добавил он тонко.

Кардинал покраснел и вышел, хотя взволнованный, но вполне счастливый.

На другой день Бемер с решительным видом направился к португальскому посланнику.

В то время как Бемер подходил к отелю дипломата, Босир, "первый секретарь посланника", принимал отчет от правителя канцелярии г-на дю Корно, а дон Макоэль-и-Суза объяснял своему другу-лакею новый план предстоящего предприятия.

С тех пор как Босир последний раз был на улице Жюсиен, в отеле произошло много перемен.

Весь персонал, приехавший, как мы видели, в двух почтовых каретах, поместился в отеле в порядке, который соответствовал важности исполняемой каждым должности.

Дю Корно, сверяя счеты с Босиром, восхищался прилежанием прислуги и удивлялся тому, что посланник, несмотря на свой национальный предрассудок, нанял для себя всех служащих из французов,

начиная с первого секретаря и кончая последним лакеем.

-- Суза не принадлежит к числу португальцев, зараженных пред-

рассудками своего народа. Он, слава Богу, не какой-нибудь провинциал. Герцог принадлежит к дворянам, обладающим миллионным состоянием, которые могли бы сделаться королями, если бы только захотели этого.

-- Однако до сих пор еще ни один из них не сделался королем, -- отвечал остроумный дю Корно.

-- Потому что не хотят; они понимают, что, обладая миллионами и имея титул принца, можно всегда быть выше короля.

-- Вы начинаете философствовать, господин секретарь, -- сказал удивленно дю Корно. -- Я не ожидал, что дипломат может думать подобным образом.

-- Я составляю исключение. Или вы считаете, господин правитель, что я, не будучи Руссо, не могу иметь своих понятий о неравенстве

сил и состояний, -- возразил Босир.

-- Знаете ли что?! -- воскликнул вдруг дю Корно. -- Просто счастье, что Португалия такая маленькая страна.

-- Почему?

-- Потому что, имея во главе подобных людей, она скоро бы удвоилась за счет своих соседей.

-- О, вы нам льстите, господин дю Корно! Впрочем, довольно об этом. Возвратимся к нашим счетам. Итак, вы говорите, у вас в кассе находится сто восемь тысяч ливров?

-- Совершенно верно.

-- И никаких долгов?

-- Ни копейки.

-- Ну что ж, похвально. Будьте так добры, подайте мне счет.

-- Извольте. А когда же будет представление ко двору, господин секретарь? Я должен сказать, что вы интересуете весь квартал, можно сказать даже, возбуждаете в нем беспокойство.

-- Вот как!

-- Да, около отеля беспрестанно снуют личности, желающие, по всей вероятности, знать, что у вас делается.

-- Какие личности?.. -- спросил Босир. -- Жители этого квартала?

-- И этого, и других. Так как поручение, данное вашему посланнику, секретно, то, понятно, полиции хочется узнать причину вашего приезда.

-- Вполне естественно.

-- Да вот смотрите сами, -- сказал дю Корно, подводя Босира к окну и указывая на какого-то человека в грязном коричневом сюртуке.

-- Эге!

-- Как он вам нравится, а?

-- В самом деле, что это за человек?

-- Почем я знаю?.. Может быть, шпион господина де Крона. Это очень вероятно. Между нами будет сказано, Крон, конечно, не стоит мизинца господина де Сартина. Вы, может быть, знали его?

-- Нет.

-- О, тот давно бы во всем разобрался, несмотря на все ваши предосторожности...

В эту минуту послышался звонок.

-- Извините, меня зовет посланник, -- сказал Босир, которого этот разговор начинал стеснять.

Он быстро отворил дверь и наткнулся на двух людей, которые, один с пером за ухом, другой со щеткой в руках, подслушивали у дверей.

Это не понравилось Босиру.

Но он пожал в темноте руки своим дружкам и вошел к посланнику.

XX.
Где дю Корно ровно ничего не понимает в происходящем

Дон Маноэль-и-Суза казался менее смуглым, чем это свойственно португальцам. Он даже, можно сказать, был красен. Благородный дон крупно говорил со своим буфетчиком, когда вошел Босир.

-- Помири нас, пожалуйста, -- обратился буфетчик к вошедшему.

-- В чем дело? -- спросил Босир, переглянувшись с "посланником", своим верным союзником.

-- Ты знаешь, -- сказал буфетчик, -- что сегодня завершится сделка с Бемером?

-- Да.

-- И что ему нужно заплатить сто тысяч ливров?

-- Знаю.

-- Все деньги принадлежат нашей ассоциации, правда?

-- В этом никто не сомневается.

-- Ну вот видишь, Босир держит мою сторону, -- сказал буфетчик, обращаясь к Маноэлю.

-- Посмотрим еще, -- сказал португалец.

-- Я держу твою сторону только в том отношении, что капитал действительно принадлежит ассоциации, -- сказал Босир буфетчику.

-- В том-то вся суть; мне больше ничего и не нужно.

-- Да, но только, по-моему, деньги не должны лежать в кассе посольства, которая находится возле комнаты самого "посланника".

-- Почему? -- спросил Босир.

-- Или господин "посланник" должен каждому из нас дать ключ от кассы.

-- Этого никогда не будет, -- отвечал "посланник".

-- Почему же не будет?

-- А почему, собственно, и не дать? -- согласился Босир.

-- Потому что я не могу доверять тем людям, которые не доверяют мне. Как я могу украсть деньги у ассоциации, так и вы можете обокрасть меня. Мы стоим друг друга.

-- Я совершенно согласен с вами, -- сказал буфетчик, -- но в таком случае мы должны иметь одинаковые права.

-- Тогда, мой милейший, нам следовало бы всем сделаться посланниками. Конечно, это бросилось бы сразу в глаза посторонним и выдало бы нас, но зато все члены нашей ассоциации были бы в равном положении. Ты, может быть, хочешь этого?

-- Ик тому же ты выказываешь себя неблагодарным: разве не "посланнику" принадлежит идея о нашем предприятии? -- добавил Босир, обращаясь к буфетчику.

-- Да, и Босиру тоже, -- вставил "посланник".

-- О, когда дело завертелось, ни к чему обращать внимание на то, кто его начал, -- возразил буфетчик.

-- Согласен, но все-таки не мешает принять во внимание и роль каждого, -- отвечал Босир.

-- Не я один говорю это, все товарищи согласны со мной, -- пытался настаивать немного сконфуженный собеседник.

-- Тем хуже для них: они тоже не правы, -- возразил португалец.

-- Они не правы, -- поддакнул Босир.

-- Я вижу, что глупо было приглашать Босира в посредники: он почему-то всегда соглашается с вами, Маноэль, -- сказал раздраженный член шайки.

-- Ты -- негодяй, и я с удовольствием бы оторвал тебе уши, если бы они у тебя еще были: очень жалею, что они у тебя давно уже отрезаны, -- набросился на сообщника Босир.

-- Что такое? -- закричал, выпрямившись, последний.

-- Мы могли бы спокойно и семейным образом покончить дело, но ты вздумал меня оскорблять, говоря, что я заодно с доном Маноэлем.

-- Ты и меня решился оскорбить, -- сказал холодно "посланник".

-- Поэтому ты должен ответить за свои слова.

-- Прошу вас быть поосторожнее в выражениях! -- сказал буфетчик.

-- Я это и делаю. Поэтому ты будешь высечен, мой милый.

-- Караул! Помогите! -- закричал буфетчик, схваченный и почти задушенный двумя друзьями.

Но в ту минуту, когда они хотели привести в исполнение свой приговор, раздался вдруг звонок.

-- Убирайся, -- сказал Маноэль.

-- И смотри исполняй как следует свои обязанности, -- прибавил Босир.

-- Я все расскажу товарищам, посмотрим, что они скажут! -- пригрозил буфетчик.

-- Сделай одолжение, поди рассказывай, мы найдем что ответить.

-- Господа Бемер и Боссанж, -- доложил снизу швейцар.

-- А вот и конец вашему разговору, мой милейший, -- сказал Босир, дав добрый подзатыльник своему противнику.

-- И мы перестанем спорить об этих ста тысячах ливров, потому что они сейчас перейдут в карман ювелиров. Убирайся и приведи себя в порядок.

Буфетчик вышел, ворча, из кабинета, но тотчас же принял почтительный вид, увидя важных посетителей.

В промежуток времени между его уходом и приходом ювелиров "посланник" и Босир успели вторично обменяться значительным взглядом.

Бемер и Боссанж вошли с таким смущенным видом, что это тотчас бросилось в глаза руководителям ассоциации.

В то время как вошедшие занимали места, указанные им Босиром, последний продолжал наблюдать за ними и ждал знака дона Маноэля, чтобы начать беседу.

Но португалец молчал, приняв важный вид.

Бемер, как человек заинтересованный, первым начал разговор.

Он объяснил, что разные важные политические обстоятельства не позволяют ему закончить начатый торг. Босир старательно переводил сказанное.

Маноэль стал протестовать.

Босир произнес значительно: "Гм!"

Бемер все больше и больше приходил в смущение.

Дон Маноэль напомнил ему, что торг уже состоялся и деньги для задатка готовы.

Бемер возражал против того, что торг был окончен.

Господин "посланник" (все через Босира) объяснил Бемеру, что он не имеет никакого права отказываться от сделки, что это значит оскорбить его величество короля Португальского.

Бемер продолжал уверять, что он принял указанное обстоятельство во внимание, но что он не может поступить иначе.

Босир и не думал так скоро отказаться от бриллиантов. Он сказал Бемеру, что так поступать нечестно и недостойно благородного, порядочного человека.

Боссанж попробовал вступиться за своего компаньона, но принужден был прикусить язык и покраснеть, когда Босир возразил ему:

-- Верно, вам дают за ожерелье больше, чем мы?

Босир заметил, что он попал в точку. Ему во что бы то ни стало нужно было добиться желаемого. Воспользовавшись знанием португальского, он быстро обсудил происходящее с Маноэлем.

-- Милостивые государи, -- обратился он к ювелирам, -- вам набавили цену; тут нет ничего удивительного; это значит, что ожерелье стоит больше. В таком случае его величество король Португалии не хочет вас ставить в затруднение и предлагает сверх назначенной цены еще пятьдесят тысяч ливров.

Бемер отрицательно покачал головой.

-- Сто тысяч, сто пятьдесят тысяч, -- продолжал Босир, решившийся поднимать ставку до миллиона, чтобы только не лишиться приходящихся на его долю ста пятидесяти тысяч ливров.

Ювелиры явно заколебались и стали советоваться между собой. Но патриотизм победил алчность.

-- Нет, господин секретарь, не трудитесь понапрасну. Торг окончен. Воля гораздо могущественнее нашей принудила нас продать ожерелье в своей стране. Вы, вероятно, догадались кому? Итак, извините нас, но мы положительно отказываем вам. Лицо, побудившее нас поступить таким образом, стоит выше даже вас.

Маноэль и Босир сделали вид, что их не огорчила вовсе неудавшаяся покупка, и начали поздравлять ювелиров.

Они были так заняты разговором, что не заметили, что буфетчик подслушивал у дверей в передней.

Но этот достойный член ассоциации не был достаточно ловок и осторожен. Наклоняясь, он поскользнулся и упал.

Услыхав шум в передней, Босир бросился туда и увидел буфетчика, дрожащего от страха.

-- Что ты здесь делаешь, негодяй?

-- Я нес господину посланнику сегодняшние письма.

-- Хорошо. Давай их сюда.

И, взяв письма, Босир приказал ему уйти.

Эти письма заключали в себе всю корреспонденцию, присланную из Испании и Португалии, которую получал дю Корно. Проходя через руки начальников ассоциации, она давала им полезные сведения о ходе дел в посольстве.

Ювелиры, услышав, что принесли бумаги господину посланнику и желая воспользоваться этим обстоятельством, чтобы прекратить дальнейшие разговоры, поспешно встали.

Посланник и его секретарь не останавливали их, и они ушли. Лакей проводил их до самых ворот.

Оставшись вдвоем, друзья обменялись мнениями.

-- Дело не выгорело, -- сказал Маноэль.

-- Да, сорвалось, -- подтвердил Босир.

-- Сто тысяч ливров на всех -- мало: каждому придется по восемь тысяч ливров. Не стоит и рук марать!

-- Да, из-за такой суммы не стоило бы и хлопотать...

-- Ты согласен? А между тем в шкатулке...

-- ... сто восемь тысяч ливров.

-- По пятьдесят четыре тысячи ливров на каждого из нас двоих!

-- Отлично! -- воскликнул Маноэль. -- Мы делим деньги пополам.

-- Гм! Все хорошо, а буфетчик? Он теперь, узнав об отказе ювелиров, будет неотступно следить за нами,

-- Нужно придумать что-нибудь. Что бы такое предпринять?

-- Я уже придумал.

-- Что же?

-- Буфетчик сейчас вернется...

-- Ну?

-- И станет требовать свою долю.

-- А если пойти на уступки ему, нужно пойти на уступки.

-- А это мне не нравится.

-- Ну так вот что мы сделаем: мы позовем буфетчика, как будто хотим сообщить ему нечто важное, а там уже...

-- Я угадываю, что ты хочешь сделать. Зови его скорее.

-- Я только что хотел попросить об этом тебя.

Ни тот, ни другой не доверяли и друг другу, не хотели оставить без присмотра шкатулку. Маноэль уверял, что он, как занимающий место посланника, не может идти за слугой.

-- Для него ты не посланник. Впрочем, пожалуй, не зови...

-- Так ты сам пойдешь за ним?

-- Нет, я кликну его из окошка.

И Босир кликнул буфетчика, который только что намеревался что-то сказать швейцару, но, услышав, что его зовут, оставил швейцара и поднялся наверх.

Он нашел обоих начальников в комнате, соседней с той, возле которой стояла шкатулка с деньгами.

-- Я бьюсь об заклад, что знаю, о чем ты разговаривал со швейцаром, -- обратился к нему Босир.

-- Кто? Я?

-- Да, ты, ты ему рассказывал, что дело с ожерельем лопнуло.

-- Честное слово, не говорил этого.

-- Ты лжешь!

-- Уверяю вас!

-- Тем лучше, потому что в противном случае ты совершил бы непростительную глупость и лишился бы хорошего куша.

-- Ты знаешь, что, кроме нас троих, никто не знает об отказе ювелиров.

-- Верно.

-- И, следовательно, деньги принадлежат только нам, потому что остальные уверены, что они отданы в задаток Бемеру.

-- Черт возьми! Ведь это правда! -- воскликнул буфетчик, весь сияя от радости.

-- Каждому из нас приходится по тридцать три тысячи триста тридцать три ливра шесть соль.

-- Нет, больше, потому что у нас есть еще восемь тысяч ливров.

-- Твоя правда. Следовательно, ты согласен?

-- Вот вопрос! Конечно.

-- А, негодяй! -- сказал громовым голосом Босир. -- Я всегда был прав, когда говорил, что ты мошенник! Ты сильнее меня, Маноэль, схватим-ка его и поведем к товарищам; пусть они узнают, каков он.

-- Пощадите! Я пошутил!

-- Иди-ка вот в эту темную комнату, там ты посидишь до суда.

Буфетчик отбивался и громко кричал.

-- Не дави его очень, а то, пожалуй, услышит дю Корно, -- сказал Босир Маноэлю.

-- Если вы меня не отпустите, я изобличу вас!

-- Я задушу тебя, -- сказал Маноэль, заталкивая протестующего в уборную.

-- Удалите куда-нибудь дю Корно, -- шепнул "посланник" на ухо Босиру.

Босир не заставил себя ждать: в то время как Маноэль запирал буфетчика, он поспешно вышел в соседнюю комнату.

Прошло несколько минут, а он не возвращался. В это время Маноэль, оставшись один, направился к двери с намерением вынуть деньги из ящика и бежать через окно.

Дверь была заперта на задвижку с другой стороны.

-- Гм! Босир не доверяет мне, он знает, что у меня есть ключ от конторки.

Маноэль взял шпагу и отпер ею дверь.

Но каков был его ужас, когда, подойдя к конторке, он увидел, что она открыта, а денег нет!

У Босира тоже был ключ, и он этим ключом уже успел отворить конторку и унести деньги.

Благородный дон как сумасшедший бросился к швейцару.

Босир опередил его на пять минут.

Когда несчастный португалец рассказал о случившемся, все компаньоны обвинили его в сговоре с Босиром.

Дю Корио, слыша все это, не мог ничего понять.

Он чуть не упал в обморок, когда увидел, что слуги собираются повесить дона Маноэля-и-Сузу.

-- Как, повесить господина Сузу! Да это государственное преступление!

Он кричал слишком громко, и шайка решила бросить его в погреб.

Но в то время, как они собирались исполнить свое намерение, раздались сильные удары в наружную дверь. Воцарилась полнейшая тишина, удары же повторялись все сильнее и сильнее.

Затем раздался голос, приказывающий именем португальского посланника отворить дверь.

-- Посланника, -- прошептали мошенники и тотчас же ударились в бегство через сад, второпях толкая друг друга.

Настоящий посланник, который в самом деле приехал, смог войти к себе в дом только с помощью полиции, которая на виду у любопытной толпы взломала дверь.

Узнав, что произошло, полиция поутру захватила дю Корно, который в ту ночь спал в Шимене.

Таким образом окончилось приключение с ложным португальским посольством.

XXI.
Мечты и действительность

Между тем Босир, которому ничего не было известно о происшедшем в отеле, колесил по улицам, желая сбить с толку своих преследователей. Наконец уверившись, что его теперь очень трудно отыскать, он в изнеможении упал на куль с овсом, стоящий на улице де Виарм; он до того был измучен и устал, что едва дышал.

-- Наконец-то мечта моя исполнилась, -- рассуждал он, -- у меня есть состояние, и я могу теперь сделаться вполне честным человеком. Мне даже кажется, что я начинаю толстеть. Олива тоже сделается честной женщиной. Притом она хоть и красавица, но скромна в своих желаниях. Она, наверное, согласится уехать в какую-нибудь отдаленную провинцию, где мы купим себе хорошенькое именьице и где все нас будут считать настоящими господами. Правда, она немного ленива и горда, но все-таки она добрая девушка. Я постараюсь исправить оба этих недостатка, и тогда она сделается примеркой женой.

Вытерев вспотевший лоб и уверившись, что деньги при нем, он стал думать о своем положении.

Он знал, что члены шайки не такие люди, которые решились бы оставить в руках одного свою часть денег, а потому вполне был убежден, что они будут его выслеживать.

Он был уверен, что первым долгом они отправятся к нему на квартиру.

Этого-то ему и не хотелось, потому что там жила Олива, которую эти негодяи были не только в состоянии оскорбить, но могли сделать своей заложницей.

-- Эти шалопаи, по всей вероятности, знают, что Олива -- моя страсть, и тогда им непременно придет в голову мысль спекулировать этой любовью.

Босир терял голову, когда вспоминал об этой опасности.

Он не хотел, чтобы кто-нибудь даже прикасался к предмету его страсти. Он стрелой бросился на улицу Дофина, где нанимал себе квартиру.

Желая поспеть домой прежде врагов, он кликнул карету и, показав кучеру шесть ливров, приказал ему ехать на Новый мост.

Остановившись у статуи Генриха IV, где было совершенно безлюдно, он высунулся в окно и стал наблюдать за улицей Дофин.

Зная привычки полицейских, Босир увидел на мосту двух людей, что-то внимательно разглядывавших, и тотчас же узнал в них шпионов, но это его нисколько не обеспокоило, потому что в то время видеть полицейских на Новом мосту было делом самым обыкновенным. Он только досадовал на них за то, что они задерживали его. Выйдя из кареты, он весь сгорбился и переменил походку.

Окна его дома были закрыты; по всей вероятности, Олива или отдыхала, или читала.

Вдруг он заметил на противоположной стороне полицейскую стражу.

Дрожь пробежала по всему телу, но было уже поздно возвращаться назад, а следовало во что бы то ни стало проскользнуть мимо дома.

Но что это?!

Вся аллея была заставлена солдатами национальной гвардии, перед которыми важно расхаживал комиссар из Шаниге, весь одетый в черное.

Однако взгляда было достаточно Босиру, чтобы прочесть на лицах гвардейцев досаду. Он решил, что де Крон, кем-нибудь предупрежденный, вздумал захватить его на месте, но нашел одну только Оливу. Inde ira. Конечно, оттого они и раздражены.

Вероятно, если бы Босир не находился в исключительных обстоятельствах, то есть не имей он в карманах сто тысяч ливров, он, может быть, сам предался бы в их руки.

Но мысль, что люди эти сейчас же овладели бы его деньгами, остановила его от подобного поступка.

"Положим, что я обнаружу себя... Они возьмут деньги... Оливы я не освобожу, сам же разорюсь... Конечно, я этим докажу ей мою любовь... Но очень может быть, она, узнав, что я потерял такую огромную сумму, назовет меня ослом и скажет, что я прежде всего должен бы был спасти этот капитал!"

Рассудив таким образом, Босир немедленно отошел от дома, чтобы спрятать в безопасное место свои деньги, которые обеспечат свободу, счастье и роскошь.

Прижав крепко к груди банковские билеты, он инстинктивно направился к Люксембургу.

Если бы Босир не был так погружен в эти думы, то он, конечно, не сделал бы подобной глупости, потому что полиция знала привычки воров так же хорошо, как Босир знал привычки полицейских, и, уж конечно, не замедлила бы явиться в Люксембург.

Но случаю было угодно, чтобы Босир избегнул на этот раз преследований Крона.

Когда он хотел пройти на улицу Сен-Жермен-де-Пре, то едва не был сбит с ног прекрасной каретой, ехавшей по направлению к улице Дофин.

Босир благополучно проскользнул перед самым носом кучера и получил один только удар кнутом; но человек, имеющий сто тысяч ливров в кармане и преследуемый полицией, не обращает внимания на подобную дерзость.

Хотя Босир быстро отскочил в сторону, но все же успел заметить, что в карете сидела Олива с изысканно одетым господином, который говорил ей что-то с большим одушевлением.

Увидев Оливу, Босир вскрикнул, но крик его не был услышан сидящими, он испугал только лошадей, которые еще быстрее помчались вперед. Конечно, Босир последовал бы за каретой, но она ехала на улицу Дофин, где в настоящую минуту ему нельзя было показаться, и притом была ли это в самом деле Олива, которая теперь, по всей вероятности, находилась в руках полиции?

Добравшись до Люксембурга, Босир вошел в комнату, занимаемую им в этом квартале, спрятал билеты под плиту и, поставив на нее ножку кровати, улегся на тюфяке, ругаясь и проклиная полицейских.

Он был уверен, что они не станут его искать и что никто не отнимет у него денег, которые помогут ему освободить невинную Оливу, его неразлучную подругу.

Оставались одни лишь обманутые им члены ассоциации, от которых труднее было отделаться, но и от них Босир рассчитывал освободиться, уехав в Швейцарию, как только вырвет из тюрьмы свою возлюбленную Оливу.

Но, к несчастью, всем этим предположениям не дано было осуществиться.

XXII.
Олива недоумевает, что хотят из нее сделать?

"Где Олива, что с ней?" -- такие задавал себе вопросы Босир.

Но если бы он был менее погружен в свои думы и более бы доверял своим глазам, то, конечно, он избежал бы многих огорчений и обманов.

Виденная в карете дама была действительно Олива; мужчина, сидевший с ней, был тоже знаком Босиру, но он не узнал его, потому что видел мельком. Олива встретила этого господина в Люксембургском саду, где она постоянно гуляла до двух часов, то есть до самого обеда.

В ту минуту, как она собиралась нанять портшез, чтобы воротиться домой, к ней поспешно подошел Калиостро и взял ее под руку.

Олива вскрикнула от неожиданности.

-- Куда вы идете? -- спросил он.

-- Конечно, домой, на улицу Дофина.

-- Это доставит большую радость тем, кто вас там ожидает.

-- Что вы выдумываете! Кто меня там ждет?

-- О, я вам говорю правду; вы найдете там по крайней мере человек двенадцать посетителей.

-- Двенадцать человек! Вы бы уж лучше сказали, что целый полк.

-- Если бы только на улице Дофина можно было поместить целый полк, то, конечно, так бы и сделали.

-- Что все это значит? Вы меня, право, пугаете.

-- Вы бы еще более испугались, если бы я вас не остановил.

-- Почему же?

-- Потому что вас задержали бы.

-- Меня задержали?

-- Непременно, эти двенадцать господ, дожидающиеся вас, полицейские агенты де Крона.

Олива вздрогнула. Люди всегда боятся некоторых вещей.

-- Но ведь я ничего не сделала! За что же бы меня задержали?

-- Разве вы не знаете, за что задерживают женщин? За интриги и за разные глупости.

-- Но я не замешана в интригах.

-- Может быть, теперь вы невинны, а в прошлом?

-- О, от прошлого я не отказываюсь.

-- В любом случае, правы они или нет, но вас хотят арестовать. Теперь, когда вы предупреждены, неужели вы еще решитесь идти домой?

Олива остановилась, бледнея и невольно дрожа от испуга.

-- Вы играете со мной как кошка с бедным мышонком. Скажите мне всю правду! Может быть, они хотят захватить и Босира?

Она с мольбой посмотрела на Калиостро.

-- Может быть. Я подозреваю, что у него не совсем чиста совесть.

-- Бедный мальчик...

-- Жалейте его сколько угодно, только, если он взят, не следуйте его примеру и не давайтесь им в руки.

-- А почему вы так заботитесь обо мне? Право, это вовсе неестественно, чтобы такой человек, как вы...

-- Пожалуйста, не договаривайте, иначе вы скажите какую-нибудь глупость, а нам между тем нельзя терять времени. Агенты, не найдя вас там, легко могут прийти сюда.

-- Сюда! Да разве они знают, что я бываю здесь?

-- Если я это знаю, то они и подавно. Впрочем, так как я забочусь о вас и не хочу вам сделать ничего, кроме хорошего, то перестаньте упрямиться. Пойдемте скорее на улицу д'Анфер, там ждет меня карета. Неужели вы все еще мне не доверяете?

-- Нет.

-- Хорошо, я готов сделать большую неосторожность. Мы проедем мимо вашего дома, и когда вы увидите, что я вам говорил правду, тогда, надеюсь, вы убедитесь в моем искреннем намерении быть вам полезным.

Придя на улицу д'Анфер, они сели в карету, и лошади быстро помчали их к улице Дофина, где и встретил их Босир.

Конечно, если бы он закричал громче и последовал бы за каретой, то Олива, наверное, сделала бы все, чтобы его спасти, если его преследуют, или бежала бы с ним, если он свободен.

Но Калиостро один заметил этого несчастного и, боясь, чтобы Олива не увидала его, отвлек ее внимание, указав на толпу любопытных, собравшуюся около ее дома на противоположной стороне.

Как только Олива заметила в этой толпе полицейских, она с таким отчаянием бросилась в объятия своего избавителя, что всякий другой, исключая этого жестокого человека, непременно проникся бы ее положением. Он же только пожал руку молодой женщины и начал опускать шторы, чтобы спрятать ее от любопытных взоров.

-- Спасите меня! Спасите меня! -- повторяла несчастная девушка.

-- Я вас спасу, даю вам мое честное слово.

-- Но ведь полицейские, по вашим словам, знают все, следовательно, найдут меня везде?

-- Нет, будьте покойны; там, где вы будете, вас никто не отыщет; они могли прийти к вам, но ко мне они не посмеют.

-- Так мы, следовательно, едем к вам?! -- воскликнула в ужасе Олива.

-- Вы, право, сумасшедшая; разве вы уже забыли наше условие? Ведь я не любовник вам, моя красавица, да и не хочу им быть.

-- Нов таком случае я буду изменницей.

-- Если вы предпочитаете настоящую тюрьму, то как вам угодно.

-- Нет, я согласна на все; делайте со мной что хотите, -- сказала испуганная Олива.

Через несколько минут карета приехала на улицу Нев-Сен-Жиль и остановилась около дома, где Калиостро принимал Филиппа де Таверне. Когда Олива была помещена во втором этаже, то граф, войдя к ней в комнату, сказал:

-- Мне хочется, чтобы вы были счастливы, и я постараюсь, чтобы вам здесь было как можно удобнее.

-- Счастлива здесь? Без свободы, взаперти? О нет, это невозможно! Мне кажется, что я умру со скуки.

И Олива грустным взглядом посмотрела вокруг себя.

-- Вы правы, здесь вам не может быть так хорошо, как бы мне хотелось, и притом мои люди, в конце концов, все-таки могли бы вас увидать...

-- И, пожалуй, выдали бы меня, -- сказала с испугом Олива.

-- О, этого вам, милое дитя, опасаться нечего; люди мои ничего пе смеют делать без моего позволения; но я, во всяком случае, постараюсь приискать вам другое убежище, которое бы во всем пришлось вам по вкусу.

Обещание графа несколько успокоило Оливу, и притом ей все-таки нравилось ее новое положение. Всюду была роскошь, и кроме того, она нашла много замечательных книг.

-- Если вам угодно будет меня видеть, то потрудитесь позвонить, и я сейчас же явлюсь. А теперь -- до свидания.

Калиостро поцеловал ей руку и вышел.

-- Узнайте о Босире! -- крикнула ему вслед Олива.

-- Непременно, -- отвечал граф.

И он запер на ключ ее комнату.

Оставшись один, Калиостро долго стоял в задумчивости, наконец пробормотал:

-- Это будет оскорблением, если я помещу ее на улице Сен-Клод, но что делать, так нужно; там я по крайней мере уверен, что ее никто не увидит, кроме той личности, которой, может быть, нужно, чтобы она ее видела. Нужно принести еще одну, последнюю жертву.

После этого граф, придя к себе в комнату, переоделся в широкое пальто и, выбрав из связки несколько ключей, вышел из отеля и пешком направился на улицу Сан-Луи дю-Марэ.

XXIII.
Пустующий дом

Было уже темно, когда Калиостро подошел к двери старого дома

улицы Сен-Клод, который читатель, по всей вероятности, еще не забыл. Улица была почти пуста, только изредка кое-где виднелись запоздалые прохожие да слышался шум затворявшихся дверей.

На башне Сен-Поль пробило три четверти девятого.

Граф вынул из кармана большой ключ и с трудом всунул его в замок, заржавевший от долгого неупотребления. Повернув ключ, Калиостро хотел отворить дверь, но напрасно: дерево разбухло и дверь не поддавалась.

Тогда, налегши плечом, он выломал доски, которые с грохотом повалились одна за другой.

Сделав себе таким образом проход, граф вошел в опустелый и поросший травой двор, который походил более на кладбище, чем на жилое когда-то место. Заделав дверь, Калиостро пошел по плитам. Шаги его громко отдавались в тишине ночи, но никто не видел, как он вошел в дом.

Остановившись на минуту, Калиостро задумался о своей бесцельной и пустой жизни, которая вполне походила на этот покинутый дом.

Из двенадцати ступеней, ведущих на крыльцо, уцелело только три. Остальные, разрушенные временем, провалились, оставив свободное место траве, которая росла везде в изобилии.

Взойдя по едва державшемуся крыльцу, Калиостро достал другой ключ и, отворив дверь, очутился в огромной передней.

Прежде всего он стал добывать огонь, чтобы засветить принесенный с собой фонарь, но, несмотря на всю предосторожность, с которой он делал это, воздух потушил пламя, и Калиостро опять остался в темноте.

Казалось, смерть противилась жизни, темнота -- свету.

После многих попыток ему наконец удалось засветить фонарь, и он пошел дальше.

В столовой заплесневелые поставцы, стоящие в углах, потеряли свою первобытную форму. Все двери внутри дома были открыты настежь и напоминали ему о посетившей эти места смерти. В конце залы, там, где должна была начинаться лестница, графу почудился какой-то шум, и он почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу.

В данное время шум этот возвещал присутствие любимого им существа. И сейчас мысль его понеслась далеко в былое, дорогое ему прошлое, в памяти воскресала простая, но чудная жизнь, его мечты и мимолетное счастье.

Сдвинув брови и затаив дыхание, Калиостро направился к статуе Гиппократа, позади которой находилась пружина и потайная дверь, соединявшая жилую часть дома с секретной половиной.

Пружина, несмотря на ветхость панели, поддалась без труда. Но не успел граф поставить ногу на ступень потайной лестницы, как опять услыхал странный шум. Желая узнать причину этого звука, Калиостро протянул руку с фонарем вперед, но ничего не увидал, кроме толстой ящерицы, медленно скользящей с лестницы.

Пресмыкающееся спокойно смотрело на графа и вдруг стремительно исчезло в одной из трещин панели.

Граф продолжал подниматься.

На каждом шагу его преследовали воспоминания.

Царствующая тишина и предшествующие звуки так сильно настроили его воображение, что когда он замечал на стене движущийся силуэт, то невольно вздрагивал, принимая свою собственную тень за оживший призрак, как будто вышедший из могилы, чтобы тоже посетить это таинственное жилище.

Грезя таким образом, он подошел к чугунной доске в камине, которая служила проходом из оружейной комнаты Бальзаме в раздушенное убежище Лоренцы Феличиани.

Стены были голы, комнаты пусты. В камине, который стоял еще открытым, виднелась целая куча пепла, в котором там и сям блестели маленькие слитки серебра и золота.

Эта белая душистая зола представляла собой остаток предметов, принадлежавших Лоренце, которые Бальзамо сжег до последней безделицы: тут сгорели перламутровые шкапики, клавесины и коробочка из розового дерева; тут погибла кровать, украшенная севрским фарфором; тут превратились в пепел ковры и драпри, корзиночки из алоэ и сандалового дерева. Дым от этих предметов, выходя через трубы и носясь по предместьям Сент-Оноре и Рынка, наполнял воздух чудным ароматом, так что в продолжение двух дней прохожие по близости невольно глядели наверх, чтобы узнать, откуда доносится такой необыкновенный запах.

Много времени прошло с тех пор, но тонкий аромат все еще наполнял эту холодную и пустынную комнату. Калиостро наклонился к камину и, взяв щепотку душистой золы, стал нюхать ее со страстью.

Оглядевшись вокруг, граф увидел одни лишь развалины; верхний этаж внутреннего дома обрушился во время пожара; комната Альтотаса исчезла, только в некоторых местах виднелись обгорелые и закоптелые стены.

Даже тот, кто не знал печальной истории Бальзамо и Лоренцы, стал бы оплакивать эти руины: все в доме напоминало о былом величии, исчезнувшем великолепии и потерянном счастье.

Вдоволь насытившись воспоминаниями, Калиостро начинал уже думать, что покончил с человеческой слабостью, как вдруг увидал что-то блестящее.

То была маленькая серебряная стрелка, которая, казалось, недавно выпала из прически, -- такими в былое время дамы любили закалывать свои волосы, которые от пудры становились очень тяжелыми.

И этот человек, проливший столько крови, этот бессовестный шарлатан, этот скептик, смеющийся над всем святым, с каким-то благоговением поднес найденную им булавку к своим губам и, уверенный, что его никто не видит, заплакал, шепча дорогое имя.

Но слабость продолжалась только одну минуту. В этом человеке как будто сидел сам демон. Граф, казалось, даже с собой искал борьбы и для собственного счастья поддерживал в себе это чувство.

Крепко поцеловав единственное вещественное свидетельство минувших дней, Калиостро открыл окно и, просунув сквозь решетку руку, бросил булавку за ограду соседнего монастыря.

Он словно бы хотел наказать себя за свою слабость.

-- Прощай навсегда, дорогое послание из прошлого. Ты, может быть, настигло меня, чтобы смягчить мою душу. Но довольно думать о былом, вернемся к земному, сегодняшнему.

Итак, дом этот будет осквернен. Но что я говорю? Он и теперь уже осквернен: я открыл двери, принес свет, и, наконец, я видел внутренность могилы и даже рылся в пепле смерти. Женщина пройдет по двору, будет ступать по лестнице и, быть может, запоет там, где еще парит последний вздох Лоренцы.

Но что делать? Так должно быть. Цель моя требует жертвы, и я принесу ее, -- проговорив эти слова, Калиостро поставил фонарь на ступеньку лестницы и, вынув листок, написал на нем следующее:

"Моему архитектору г-ну Ленуару.

Вычистите двор и сени, поправьте сараи и конюшни, уничтожьте внутренний павильон, сделайте из отеля двухэтажный дом. Все исполните в неделю".

"Теперь посмотрим, хорошо ли отсюда видно окно маленькой графини!" -- мысленно произнес Калиостро.

И, подойдя к одному из окон второго этажа, он начал смотреть на противоположную сторону улицы.

Дом, в котором жила Жанна де ла Мотт, находился не более как в шестидесяти шагах.

"Вот удивится-то", -- подумал граф и, взяв фонарь, спустился с лестницы.

Возвратившись домой, он тотчас же послал к архитектору.

На другой день пятьдесят рабочих завладели отелем. Везде раздавался крик и удары молотка. В одном углу сгорела скошенная трава, в другом обитатели квартала могли видеть повешенную на палку крысу, вокруг которой собравшиеся каменщики забавлялись, дергая ее за усы, и удивлялись ее толщине.

Эта тихая жительница была почти раздавлена в своем убежище упавшим с потолка камнем. Полуметровую, вытащили ее молодые овернцы и потешались над ней до тех пор, пока она не околела.

Ровно через неделю дом был готов.

XXIV.
Покровительница Жанны

Через два дня после последнего визита к Бемеру кардинал получил записку:

"Его светлость кардинал де Роган, без сомнения, помнит, где он должен будет сегодня ужинать".

"Это от графини, -- подумал кардинал. -- Я поеду".

Жанна устроила это свидание по следующим причинам.

Между пятью слугами, предоставленными кардиналом в ее распоряжение, Жанна заметила одного, с черными волосами, карими глазами и с бледно-желтым лицом, доказывавшим, что он был желчного характера; а такой проницательной особе, как она, довольно было этих признаков, чтобы отгадать в нем человека деятельного, распорядительного и жестокого.

Призвав его к себе и поговорив с ним четверть часа, Жанна убедилась в его предприимчивости и послушании.

И действительно, слуга оправдал оказанное ему доверие.

Следя за кардиналом, он донес своей госпоже о двойном визите его светлости к Бемеру и Боссанжу.

Жанне этого было достаточно. Она поняла, что человек, подобный де Рогану, никогда не торгуется, а такие ловкие купцы, как Бемер и Боссанж, не заставят даром приходить покупателя. По всей вероятности, ожерелье было продано.

Купил его, конечно, де Роган. Но отчего он не сказал ни слова ей -- своей поверенной, своей любовнице? Это было важно, и Жанна, нахмурив лоб и закусив тонкие губы, с нетерпением ожидала ответа на письмо. Вечером явился сам кардинал. Перед его приходом Жанне принесли от него целую корзину роскошных закусок и великолепных фруктов, как будто бы он шел ужинать к Лажиляр или девице Данжевиль. Обстоятельство это не ускользнуло от внимания Жанны, и она решилась ничего из присланного не подавать. Как только они остались вдвоем, Жанна тотчас обратилась к кардиналу со следующими словами.

-- Я должна вам признаться, ваша светлость, что меня очень огорчает одна вещь.

-- Какая, графиня?

-- Я вижу, что вы не только перестали меня любить, но даже и никогда не любили.

-- О, что вы говорите, графиня!

-- Пожалуйста, не отговаривайтесь, это потерянное время.

-- Для меня? -- сказал любезно кардинал.

-- Нет, не для вас, а, вероятно, для меня.

-- О, не говорите так, графиня.

-- Впрочем, не отчаивайтесь, ваша светлость, это меня нисколько не огорчает.

-- Что я вас люблю или не люблю?!

-- Ни то, ни другое.

-- А почему же вам все равно?

-- Потому что я вас тоже не люблю.

-- Однако, графиня, вы говорите такие вещи, которые вовсе не приятно слушать.

-- Впрочем, это факт уже доказанный.

-- Какой факт?

-- Что я вас никогда не любила больше, чем вы любили меня.

-- О, что касается меня, графиня, вы не можете говорить подобное! -- воскликнул принц, и в голосе его слышна была почти что правда. -- Я всегда чувствовал к вам любовь, а потому прошу вас, не ставьте меня на одну доску с вами.

-- Дослушайте, ваша светлость, мне кажется, мы настолько уважаем друг друга, что должны говорить правду.

-- И какая же это правда?

-- О, признайтесь, что нас связывает кое-что посильнее любви.

-- Что же такое?

-- Интерес.

-- Интерес? Фи, графиня!

-- Я вам отвечу, ваша светлость, словами нормандского крестьянина, который так говорил о виселице своему сыну: "Если тебе она опротивела, ты не должен отвращать от нее взоры других". "Фи, интерес!" -- вот как вы, оказывается, думаете, ваша светлость.

-- Ну, предположим, графиня, что мы оба действуем в своих интересах. Так не лучше ли, если мы будем помогать друг другу?

-- Прежде чем отвечать на ваш вопрос, я должна признаться, что мне ужасно хочется побранить вас.

-- За что же, графиня?

-- Вы не доверяете мне.

-- Я! Но когда же это было?

-- Неужели вы будете отрицать, что, выманив у меня подробности, вырешились...

-- Насчет чего же подробности?

-- Насчет пристального внимания одной важной дамы к некой вещице... Вы решились удовлетворить ее желание и ничего не сказали мне об этом.

-- Графиня, я, право, ничего не понимаю, вы говорите загадками.

-- Я вам дам разгадку. Действие происходит в Версале. Важная особа -- королева, а покупка ожерелья у Бемера и Боссанжа есть удовлетворение ее прихоти.

-- Графиня, -- прошептал бледный и пораженный кардинал.

Жанна устремила на нею свой проницательный взгляд.

-- Что вы на меня смотрите с таким недоумением? Разве я говорю неправду?

Кардинал, никому не лгавший, даже женщине, не возражал.

Увидя, что принц покраснел, и зная, что ни один мужчина не прощает подобною состояния, Жанна поспешно взяла его за руку.

-- Простите меня, принц; я не хочу, чтобы вы меня считали злой и неблагодарной женщиной.

-- О, графиня.

-- Все-таки...

-- Ни слова более... Дайте мне оправдаться перед вами; я вас не знал до сих пор; в вас я видел только хорошенькую, умную женщину и восхитительную любовницу. Но вы -- гораздо больше этого. Так слушайте же!

Жанна, не отнимая руки, придвинулась к кардиналу.

-- Вы мне сами признались, что сделались моей любовницей, не любя меня.

-- И снова готова повторить те же слова.

-- Следовательно, вы имели какую-то цель?

-- Конечно.

-- И ваша цель, графиня...

-- Вам хочется ее знать?

-- Нет, мне кажется, что я уже все понял. Вы хотите помочь мне устроить мои дела, и тогда, конечно, моим первым долгом будет позаботиться о вас. Не правда ли, я отгадал?

-- Да, ваша светлость! Но не думайте, чтобы это было мне неприятно.

-- Вы слишком любезны, графиня, и, право, большое счастье говорить с вами о делах. Итак, я вам признаюсь, что чувствую сильную любовь к одной особе.

-- Я видела ее на балу в опере.

-- Но я уверен, что любовь моя не будет обоюдна. О, упаси меня Бог даже мечтать об этом!

-- Но ведь королева еще и женщина к тому же, а вы стоите кардинала Мазарини.

-- О, он был красавец!

-- И отличный министр. Не правда ли?

-- Графиня, вы, право, чудо что за женщина! Вам ничего не нужно говорить, вы думаете за других. Да, мне очень хочется быть первым министром, и, как кажется, все складывается благоприятно.

-- Но вам недостает одного только.

-- Вы, конечно, говорите про нерасположение ко мне королевы?

-- Да. Вы знаете, что король делает все, что она хочет: любит тех, кого она любит, и ненавидит того, кого королева ненавидит.

-- А меня она ненавидит?

-- О!

-- Будьте откровенны, графиня.

-- Хорошо. Мне кажется, что она вас не любит.

-- Тогда все потеряно! -- вскричал принц. -- И ожерелье ничему не послужит.

-- Мне, кажется, вы ошибаетесь, принц.

-- А оно между тем куплено.

-- По крайней мере, королева поймет, что, если она не любит вас, вы-то ее обожаете.

-- О, графиня!

-- Вы помните, ваша светлость, что мы согласились быть откровенными друг с другом.

-- Пусть будет по-вашему! Итак, вы думаете, что я буду когда-нибудь первым министром?

-- Я абсолютно уверена.

-- О, в таком случае вы должны мне сказать, чем я могу вас отблагодарить.

-- Я вам скажу тогда, когда вы в состоянии будете исполнить мою просьбу.

-- А я заранее даю вам честное слово исполнить ваше желание.

-- Благодарю! Теперь давайте ужинать.

Кардинал пожал ей руку так, как ей того хотелось бы несколько дней назад. Но время это уже прошло.

Жанна выдернула руку.

-- Что с вами, графиня?

-- Пойдемте ужинать.

-- Но я сыт.

-- Тогда поболтаем.

-- Но я все вам рассказал.

-- В таком случае расстанемся.

-- Так-то вы понимаете союз... Жанна, вы меня изгоняете.

-- Чтобы в самом деле принадлежать другому, нужно прежде всего принадлежать самому себе.

-- Вы правы, графиня. Простите, я снова ошибся на ваш счет. Клянусь, это в последний раз. -- И он почтительно поцеловал у нее Руку"

Принц видел, как насмешливо улыбнулась Жанна на его слова.

Графиня встала и проводила принца до передней. Уходя, он тихо спросил:

-- А какие последствия, графиня?

-- Их очень легко предугадать.

-- Что я должен делать?

-- Ничего. Ждите меня.

-- Вы разве поедете в Версаль?

-- Да, поеду.

-- Когда?

-- Завтра.

-- И дадите мне ответ?

-- Тотчас же.

-- Итак, я совершенно на вас полагаюсь, моя покровительница.

-- Уж верьте мне, что я все устрою.

И, сказав это, Жанна воротилась к себе. Ложась спать, она прошептала:

-- Право, мне кажется, что свобода лучше всего на свете.

XXV.
Жанне покровительствуют

Владея подобным секретом и имея двух таких важных покровителей, Жанна надеялась на блестящую будущность. Она мечтала, что явится ко двору не как нищая просительница, отысканная и спасенная г-жой Буленвилье, но как родственница Валуа, со ста тысячами ливров годового доходу. Затем мечты ее шли дальше. Она надеялась выйти замуж за какого-нибудь графа или пэра, и тогда... сделавшись фавориткой королевы, влияя через свою госпожу на короля, она будет управлять Францией. Известно, что король во всем слушается Марию-Антуанетту. Подобные грезы вплоть до утра не оставляли Жанну.

Но лишь только наступило утро, как она тотчас же отправилась в Версаль, и хотя Жанна не имела свободного входа во внутренние покои королевского дворца, но, веря в свою счастливую звезду, она была убеждена, что выпросит аудиенцию у королевы.

И не ошиблась.

Все придворные, которые угадывали малейшее желание короля и королевы, заметили, что общество хорошенькой графини доставляет удовольствие Марии-Антуанетте. Этого было достаточно.

Как только Жанна приехала, один из служащих при дворе, желавший услужить графине, встал там, где проходила от обедни королева, и, словно не видя ее, обратился к кому-то со следующими словами:

-- Господа, что нам делать с графиней де ла Мотт Валуа, у нее нет пропускного билета?

Королева тем временем тихо разговаривала с г-жой де Ламбаль; услыхав вопрос, она остановилась.

Потом, обернувшись, спросила:

-- Разве госпожа де ла Мотт Валуа здесь?

-- Да, здесь, ваше величество, -- ответил один из придворных.

-- Кто вам сказал?

-- Вон тот дежурный, ваше величество.

Дежурный почтительно поклонился.

-- Скажите госпоже де ла Мотт, что я согласна ее принять, попросите ее в нашу ванну, -- продолжала королева, идя в свои покои.

Жанна, узнав об этом, хотела дать дежурному денег, но он, поблагодарив ее, сказал:

-- Графиня, я вас попрошу остаться моей должницей; я убежден, что в скором времени вы будете в состоянии облагодетельствовать меня иным образом.

-- Вы правы, мой милый.

Про себя же Жанна подумала: отчего бы со временем не оказать протекции этому маленькому человечку, когда я покровительствую кардиналу?

Через несколько минут графиня стояла перед королевой.

Мария-Антуанетта была серьезна и казалась нездоровой; может быть, она досадовала на себя за свою доброту, за то, что, нарушив этикет, согласилась принять Жанну.

"Кажется, королева воображает, что я хочу просить у нее о чем-нибудь, и, пожалуй, укажет мне на дверь, не дав сказать и нескольких слов", -- успела подумать Жанна.

Спустя мгновение королева обратилась к ней:

-- Мне еще не удалось поговорить с королем о вас, сударыня.

-- О, ваше величество! Вы и так уж слишком милостивы ко мне. И я...

-- Зачем же вы пришли? -- прервала ее королева. -- Может быть, с вами случилась какая-нибудь беда?

-- Беда... Да, ваше величество, только не со мной.

-- Так не со мной ли? В таком случае объяснитесь, графиня, прошу вас.

Королева, провожаемая де ла Мотт, пришла в ванну, где уже дожидалась ее прислуга.

Видя такое множество народу, графиня молчала до тех пор, пока женщины, прислуживающие Марии-Антуанетте, не вышли.

-- Я должна признаться вашему величеству, что нахожусь в ужасном затруднении.

-- Вот видите, я отгадала. Но что же с вами случилось?

-- Сколько мне помнится, ваше величество, я, кажется, говорила об участии, которое принимает во мне господин кардинал де Роган.

Королева нахмурилась.

-- Нет, не помню.

-- Мне казалось...

-- Впрочем, это все равно... продолжайте.

-- Итак, он был у меня третьего дня с визитом.

-- А!

-- Он приезжал ко мне поговорить насчет одного доброго дела, которое я начинаю.

-- Это очень похвально, графиня. Я тоже чем-нибудь помогу вам в вашем предприятии.

-- Ваше величество изволит ошибаться. Я уже имела честь доложить, что пришла не с намерением просить, хотя господин кардинал, по своему обыкновению, и говорил мне о безграничной доброте королевы.

-- И хотел, чтобы я помогла тем, кому он покровительствует.

-- Сначала да, ваше величество.

-- Я непременно это сделаю, конечно, не ради кардинала, а ради несчастных, которым всегда готова помогать... Только прошу вас, передайте кардиналу, что я, к сожалению, в настоящее время не имею денег.

-- Его светлость все знает. В том и состоит затруднение, о котором я сообщила вашему величеству вначале.

-- А-а!

-- Я ему рассказывала о вашей бесконечной доброте, о вашей постоянной готовности помогать бедным и о том, что, не обладая вследствие этого достаточными суммами, вы, ваше величество, часто лишаете себя самых необходимых вещей.

-- Хорошо, хорошо!

-- Я даже обвиняла себя...

-- В чем же, графиня? -- спросила королева, угадывая в предыдущем разговоре только предисловие, а потому стала слушать ее с большим вниманием.

-- Я ему рассказала, ваше величество, о тех деньгах, которыми вы так милостиво ссудили меня. И пришла к заключению, что, если бы наша добрая королева не столь часто откликалась на подобные просьбы, у нее давно бы было два миллиона на покупку того прекрасного ожерелья, от которого так благородно, но, позвольте заметить, несправедливо она отказалась.

Королева покраснела и молча посмотрела на Жанну. Видно было, что все заключалось в последней фразе. Была ли это ловушка или просто наушничество? Сначала королева подумала, что ей следует опасаться. Но, увидав спокойное и честное лицо Жанны, решила, что такая женщина не может быть вероломной или льстивой.

А так как Мария-Антуанетта была в высшей степени правдива и честна, то и отвечала чистосердечно:

-- Да, ожерелье действительно великолепно, и притом мне чрезвычайно приятно слушать, что такая женщина, как вы, оправдывает мои действия.

-- Если бы вы знали, ваше величество, как можно хорошо узнать чувства некоторых людей, когда интересуешься теми, кого они любят.

-- Что вы хотите этим сказать?

-- Я должна поведать вам, ваше величество, как побледнел господин де Роган, когда ему стало известно, что вы отказались от ожерелья.

-- Побледнел?

-- У него даже показались слезы. Конечно, я не могу утверждать, что кардинал -- отличный человек и благородный дворянин, но я обязана признаться, ваше величество, что в ту минуту он был так растроган, что, мне кажется, я никогда не смогу забыть его лицо, омытое слезами.

-- Если он в самом деле произвел на вас такое сильное впечатление, графиня, то я советую вам не высказывать ему этого. Господин кардинал хотя и примерный пастырь, но берет овец так же хорошо для себя, как и для Бога.

-- О, государыня!..

-- Чему же вы удивляетесь, графиня? Разве вы не знаете, что он составил себе этим репутацию; и неужели вы не замечали, как во время церемонии он беспрестанно поднимает кверху свои руки, унизанные дорогими кольцами, для того чтобы они были белее. Впрочем, я должна сознаться, что действительно его руки очень красивы. И, наконец, не может быть, чтобы вы не обратили внимания на те блестящие взгляды, которые бросают на него его слушательницы.

Жанна молча поклонилась.

-- Победы кардинала, -- продолжала рассерженная королева, -- многочисленны, и некоторые даже сопровождались скандалами.

-- Я не знаю, ваше величество, думал ли кардинал о слушательницах в то время, когда с таким восторгом говорил о добродетелях своей королевы, но знаю только, что руки его, вместо того чтобы быть поднятыми кверху, были прижаты к сердцу.

Королева покачала головой, стараясь насильно засмеяться.

"Право, -- подумала Жанна, -- если дела пойдут таким образом, то, наверное, можно будет ручаться за успех".

-- Продолжайте же, графиня.

-- Ваше величество, вы очень добры. По-моему, скромность его высочества не нуждается даже в похвале...

-- Это скромность-то кардинала! О, да!

-- Но почему же, государыня?

-- Она мне подозрительна, графиня.

-- Конечно, я не имею права защищать того несчастного, который заслужил немилость вашего величества, потому что он, вероятно, очень виноват, если не понравился королеве.

-- Господин де Роган меня оскорбил, но я как королева и христианка вдвойне должна прощать нанесенные мне обиды.

Королева произнесла эти слова с той величественной добротой, которая была свойственна одной только ей.

Жанна замолчала.

-- Что же вы ничего не говорите?

-- Боюсь, что ваше величество рассердится на меня, если я выскажу свое мнение, которое не соответствует вашему.

-- Итак, вы не одного со мной мнения о кардинале?

-- Совершенно противоположного, государыня.

-- Вы, конечно, заговорили ёы по-другому, если бы знали, как поступил со мной принц Луи, то есть господин кардинал.

-- Я могу судить о кардинале только по его действиям, ваше величество, в них же я не заметила ничего, кроме любезности, вежливости и угодливости.

-- Любезности?

Жанна поклонилась.

-- Вежливости? Угодливости? -- вопрошала королева.

Жанна продолжала молчать.

-- Право, мне кажется, графиня, что вы в большой дружбе с кардиналом, а потому я никогда впредь не буду бранить его перед вами.

И королева принялась хохотать.

-- Эта насмешка, ваше величество, меня огорчает более, чем гнев. Я уверена, что кардинал, питающий такое почтительное чувство к королеве, умер бы с горя, если бы слышал, как вы изволите смеяться над ним.

-- Ну, значит, он очень переменился.

-- Мне помнится, что ваше величество сделали мне честь, рассказав, что десять лет тому назад принц был страстно...

-- Я пошутила, графиня, -- прервала ее строго королева.

Так как графиня ничего не отвечала, то королеве показалось, что Жанна сдается на ее доводы, но она ошибалась. Тишина всегда предшествует буре.

-- Вы мне говорили что-то о бриллиантах, -- сказала необдуманно королева. -- Признайтесь, что вы о них мечтали?

-- День и ночь, ваше величество! Они так хороши и так пойдут вам! -- воскликнула Жанна с той радостью, которую испытывает на войне генерал, видя, что неприятель делает решительный шаг.

-- Как это -- мне?

-- Конечно, ваше величество.

-- Но ведь они проданы?

-- Да.

-- Португальскому посланнику?

Жанна отрицательно покачала головой.

-- Так они не ему проданы?

-- Нет, ваше величество.

-- Кому же?

-- Бриллианты купил господин де Роган.

Королева встала и холодно произнесла:

-- А!

-- Видите ли, ваше величество, то, что сделал кардинал, очень похвально, он поступил благородно и от чистого сердца, и я уверена, что ваше величество будете ему сочувствовать в этом. "Как, -- вскричал он, когда узнал от меня о затруднении вашего величества. -- Королева Франции отказывает себе в такой вещи, какую позволяет и самая обыкновенная смертная! Неужели государыня в состоянии будет равнодушно смотреть на госпожу Неккер, украшенную бриллиантами?" Узнав, тоже от меня, что ожерелье хочет купить португальский посланник, кардинал пришел в еще большее негодование. "Нет, этого допустить нельзя, -- решительно заявил он, --дело уже касается королевской чести, а я не хочу, чтобы королеву Франции подняли на смех, узнав, что у нее нет столько денег, чтобы удовлетворить собственную прихоть. Я этого не допущу". И уехал, а через час я узнала, что он купил ожерелье.

-- За полтора миллиона ливров.

-- Нет, он заплатил миллион шестьсот тысяч ливров.

-- И что же он намерен с ним делать?

-- Он говорил, что, так как ваше величество не может обладать этим ожерельем, то он не хочет, по крайней мере, чтобы оно принадлежало какой-либо другой женщине.

-- И вы уверены, что господин де Роган купил ожерелье не с намерением подарить его одной из своих любовниц?

-- Мне кажется, что он скорее решится уничтожить его, чем видеть на ком-либо другом.

Мария-Антуанетта задумалась, и на ее тонком лице отразились разнообразные мысли.

-- Поступок де Рогана благороден, заслуживает похвалы, графиня, и доказывает его преданность.

Жанна с жадностью ловила слова государыни.

-- Вы поблагодарите от меня кардинала, -- продолжала королева.

-- С удовольствием, ваше величество.

-- Вы ему передадите, что я вполне уверилась в его дружбе.

Итак, я принимаю от кардинала, но не подарок...

-- А что же, ваше величество?

-- Заем... Я уверена, что кардинал истратился, желая доставить мне удовольствие, но я ему возмещу расходы. Вероятно, Бемер взял с него наличными?

-- Да, ваше величество.

-- Сколько? Двести тысяч ливров?

-- Нет, двести пятьдесят тысяч ливров.

-- Сумма составляет как раз треть пенсиона, который я ежегодно получаю от короля. Кстати, эпи деньги мне сегодня принесли.

Королева позвала горничных, которые немедленно ее одели.

Затем, выслав их и оставшись вдвоем с Жанной, королева сказала;

-- Потрудитесь, пожалуйста, открыть ящик.

-- Первый, ваше величество?

-- Нет, второй. Вы видите там портфель? В нем должно быть двести пятьдесят тысяч ливров; сделайте милость, пересчитайте их.

Жанна сосчитала.

-- Отнесите их кардиналу, поблагодарите его и скажите, что я буду выплачивать долг каждый месяц. О процентах мы условимся. И, таким образом, у меня будет ожерелье, которое мне безумно нравится. Правда, долг этот немного стеснит меня, но, по крайней мере, король ничего не узнает. К тому же я приобретаю почтительного друга, так благородно услужившего мне, и подругу, которая так хорошо поняла меня, -- сказала королева, подавая графине руку, которую та поспешно поцеловала.

Когда Мария-Антуанетта увидела, что графиня собирается уходить, королева остановила ее и сказала тихо-тихо, как будто сама боялась услышать произнесенные ею слова:

-- Передайте кардиналу, графиня, что он всегда будет приятным гостем в Версале и что я лично хочу поблагодарить его.

Жанна выбежала от королевы, сияя радостью от удовлетворенного самолюбия.

Она сжимала банковские билеты так же крепко, как ястреб держит свою добычу.

XXVI.
Портфель королевы

Никто лучше не знал важности этих денег, чем лошади, которые везли Жанну так скоро, как только позволяли им силы.

Извозчик, жаждавший получить на водку, поощрял лошадей, обещая дать им двойную порцию овса, если побегут хорошо.

Когда Жанна приехала к кардиналу, он еще не выходил из дома.

Графиня приказала доложить о себе.

-- Вы из Версаля? -- спросил он.

-- Именно, ваша светлость.

Де Роган взглянул на нее, но Жанна была непроницаема. Сама же она хотя и заметила взгляд, полный тоски и ожидания, но оставалась безжалостной.

-- Что же, графиня?

-- Ваша светлость, спрашивайте у меня о том, что вы хотите знать.

-- Ах, графиня! Вы говорите таким тоном...

-- Грустным, как вам кажется?

-- Убийственным.

-- Ведь вам хотелось, чтобы я видела королеву?

-- Да.

-- Ну так я ее видела. Вам хотелось, чтобы я говорила о вас королеве -- ей, которая не просто не любит кардинала, но даже не может равнодушно слышать его имени.

-- Да, я хотел этого, но теперь вижу, что от моего желания придется отказаться.

-- Вовсе не нужно, королева говорила со мной о вас.

-- Или, лучше сказать, вы были так добры, что говорили королеве обо мне!

-- И это правда.

-- И что же? Королева слушала?

-- Тут требуются объяснения.

-- О, не продолжайте более, графиня, я заранее чувствую, как королева ненавидит меня.

-- Не очень... Я ей даже говорила об ожерелье.

-- Как -- вы посмели ей сказать, что я...

-- ...купили его для королевы. Да.

-- О, графиня! Что-то невероятное! И она слушала?

-- Конечно.

-- Вы сказали, что я предлагаю ей бриллианты?

-- Она отказалась наотрез!

-- Тогда я погиб!

-- Она отказалась от подарка, да... Но заем... заем...

-- Как же вы ей это предложили?

-- Так деликатно, что она его приняла.

-- Как, я одолжаю королеву?! Я!.. Возможно ли, графиня?!

-- Итак, получилось лучше, чем вы ожидали?

-- О, в тысячу раз!

-- Я так и думала. Дело кончено, ее величество принимает услугу.

Во время разговора кардинал несколько раз вставал и садился, наконец, схватив Жанну за руку, воскликнул:

-- О, не обманывайте меня! Подумайте, что одно ваше слово может сделать меня самым несчастным человеком!

-- Со страстями не шутят, ваша светлость, и над такими людьми, как вы, не смеются.

-- Так, следовательно, все, что вы мне говорите, -- правда?

-- Чистейшая.

-- И у меня с королевой есть секрет?

-- Секрет... величайший.

Кардинал подошел к Жанне и дружески пожал ей руку.

-- Мне нравится ваше мужественное пожатие, господин кардинал.

-- Пожатие счастливца своему ангелу-покровителю.

-- О, я попрошу вас не приписывать мне столь больших заслуг.

-- Я так рад, так благодарен, что никогда...

-- Ну, вы слишком преувеличиваете и то, и другое. Неужели все ваше желание в том только и состояло, чтобы одолжить полтора миллиона королеве?

Кардинал вздохнул.

-- Бекингем, -- сказала графиня, -- рассыпавший драгоценные каменья в королевских комнатах, просил бы у Анны Австрийской совершенно другого вознаграждения.

-- То, что было с Бекингемом, я не могу желать для себя даже во сне.

-- Вы поговорите об этом с самой королевой, которая надеется скоро видеть вас в Версале.

Не успела графиня кончить фразы, как кардинал побледнел, словно юноша, который в первый раз получил поцелуй от своей возлюбленной, и, качаясь из стороны в сторону, точно пьяный, сел в первое попавшееся кресло.

"Ага, -- промелькнуло у Жанны, -- дело, кажется, серьезнее, чем я думала. Прежде я мечтала только о герцогстве, пэрстве и ста тысячах ливров доходу, но теперь, когда я вижу, что кардинал действует не из самолюбия или жадности, а из любви, я, конечно, могу надеяться быть принцессой и иметь полтора миллиона доходу!

Как только де Роган пришел в себя, он тотчас же постарался переменить разговор.

Жанна не противоречила. Но, сам того не желая, прелат продолжил тему.

-- Друг мой, -- сказал он, сжимая графиню в своих объятиях, -- скажите же мне, как королева предполагает рассчитаться с долгом?

-- Вы спрашиваете, потому что воображаете, будто у королевы нет денег?

-- Вы не ошиблись.

-- Королева хочет вам платить так же, как если бы она имела дело с Бемером, с той только разницей, что, купи она это ожерелье у ювелиров, весь Париж знал бы об этом и вся Франция осталась бы недовольна этой лишней тратой денег. Вы же для нее кассир не только молчаливый, но даже, если бы она, паче чаяния, оказалась в затруднении, и состоятельный. Одним словом, она счастлива платить, с вас довольно и этого.

-- Она платит! Каким это образом?

-- Королева, которая понимает все, знает также, что ваша светлость имеет долги, и, наконец, она слишком горда для того, чтобы принимать подарки. Когда я ей сказала, что вы дали двести пятьдесят тысяч задатку...

-- Вы сказали ей и об этом?

-- Отчего бы и нет?

-- Это сейчас же сделало бы дело невозможным.

-- Напротив, скорее, помогло королеве принять ваше предложение; девиз ее величества -- за всякое одолжение отплачивать немедленно.

-- Боже мой!

Жанна извлекла из складок платья портфель королевы и подала его кардиналу.

-- Что такое?

-- Портфель с двумястами пятьюдесятью тысячами ливров.

-- Я и сам вижу.

-- Королева просила меня передать вам их с ее искренней благодарностью.

-- О!

-- Билеты все в целости, я считала.

-- Это не главное.

-- Ну так что же вы рассматриваете с таким вниманием?

-- Портфель, который я никогда прежде не видел у вас.

-- Он вам нравится, а между тем он некрасив и неизящен.

-- А все-таки он мне нравится, я и сам не знаю почему.

-- У вас хороший вкус.

-- Из чего же вы видите, что у меня хороший вкус?

-- Потому что ваш вкус сходится со вкусом королевы.

-- Так портфель...

-- ... принадлежит королеве, ваша светлость.

-- Вы им дорожите, графиня?

-- О, конечно!

Де Роган вздохнул, проговорив:

-- Что ж, очень естественно.

-- Впрочем, если он вам так нравится...

-- Без всякого сомнения, графиня, но я не хочу лишать вас столь дорогой вещи.

-- Возьмите его!

-- Графиня, -- воскликнул с восторгом кардинал, -- вы такая милая, такая умная и добрая, что...

-- Хорошо, хорошо!

-- Только надеюсь, что это останется между нами!

-- На жизнь и смерть, как говорят. А теперь я вам скажу, что заслуживаю похвалы за одну только вещь, а именно за то, что счастливо исполнила ваше поручение, и, главное, прилагала к делу все мое старание.

-- Я тоже должен признаться, моя милая, что не забывал вас. В то время как вы трудились в Версале, я работал для вас здесь.

Жанна с удивлением посмотрела на него.

-- Конечно, это безделица. Ко мне приходил мой банкир и предлагал акции на высушивание каких-то болот.

-- А!

-- Так как прибыль была очевидна, я их принял.

-- Вы очень хорошо сделали.

-- Вы видите, о вас я думаю в первую очередь.

-- То есть во вторую, это будет вернее. Но, впрочем, и это большая честь. Что же дальше?

-- Он дал мне двести акций, из которых пятьдесят я оставил на вашу долю.

-- О, ваша светлость!..

-- Итак, я продолжаю: через два часа банкир воротился. Акции повысились, и он предложил мне сто тысяч ливров.

-- Ах, какая удачная сделка!

-- Итак, вот вам, моя милая графиня, я хотел сказать, мой чудесный друг.

И, вынув из портфеля королевы двадцать пять тысяч ливров, он подал их Жанне.

-- Вот это по-дружески, кардинал. Но более всего меня трогает, что вы не забыли обо мне.

-- И всегда должно быть так, -- сказал он, целуя ей руку.

-- Итак, до встречи в Версале, ваша светлость, -- сказала Жанна и, отдав ему список сроков, назначенных королевой для уплаты долга, уехала домой.

XXVII.
Где мы вновь находим доктора Луи

Читатель помнит, в каком затруднительном положении находился де Шарни, и, вероятно, не откажется последовать за ним в те маленькие покои Версаля, куда храбрый моряк, не боявшийся ни людей, ни стихий, убежал от страха оставаться с тремя женщинами: королевой, Андреей и г-жой де ла Мотт. Достигнув передней, Шарни почувствовал, что он не в состоянии продолжать свой путь далее. Бывшие тут слуги заметили, что господин этот едва передвигает ноги, шатаясь из стороны в сторону, и подбежали к нему, но он уже лежал без чувств. Придя через некоторое время в себя, Шарни подумал, что королева видела его и даже, может быть, в первую минуту беспокойства поспешила бы к нему на помощь, если бы Андрея, конечно, скорее из ревности, чем из чувства приличия, не остановила бы ее.

Но, к счастью для королевы, Андрея, влекомая каким-то инстинктом, посоветовала ей удалиться к себе в апартаменты и только что успела затворить дверь, как услышала голос, громко возгласивший:

-- Король идет!

Это был действительно король. Он шел из своей половины на террасу, откуда, прежде чем отправиться в совет, собирался посмотреть охотничьи экипажи, которые с некоторого времени содержались в большой небрежности.

Войдя в переднюю, король, за которым следовала свита, остановился, увидя человека, лежавшего навзничь на подоконнике. Два стража, оказывавшие несчастному помощь, трясли его изо всей мочи, крича:

-- Господин офицер! Господин офицер, что с вами?

Но де Шарни, у которого не хватало голоса, не мог отвечать.

Король, догадавшись по молчанию о серьезности положения, ускорил шаги.

-- Человек этот, должно быть, в беспамятстве, -- сказал он.

Стражи, услыхав голос короля, машинально повернулись, и оставленный де Шарни со стоном упал на плиты коридора.

-- Да что же вы делаете! -- воскликнул король.

Тогда все бросились поднимать де Шарни и, заметив, что он окончательно потерял сознание, положили его в кресло.

-- Да ведь это де Шарни, -- проговорил король, узнав молодого человека.

-- Господин де Шарни? -- удивились присутствовавшие.

-- Ну да, племянник господина Сюффрена.

Слова короля произвели магическое действие. В одну минуту де Шарни был несколько раз облит водой; послали за доктором, который тотчас же приступил к его осмотру. Король, любивший всякую ученость и сочувствовавший страдальцу, не удалился, а остался на месте, чтобы присутствовать при консультации.

Разрезав сюртук и рубашку, для того чтобы освободить грудь больного, доктор увидал то, чего никак не ожидал.

-- Рана! -- произнес вдвойне заинтересованный король и подошел ближе, чтобы лучше видеть.

-- Да, старая рана, -- прошептал пришедший в чувство де Шарни. -- Ничего... пройдет.

И он незаметно сжал пальцы доктора.

Но так как это был не многоопытный королевский врач, с полуслова понимавший все, а простой версальский лекарь, желавший выслужиться, то, несмотря на предупреждение, он возразил:

-- Да как же -- старая! Может быть, вам нравится так говорить, но рана слишком свежа, да и кровь еще слишком красна. Короче говоря, она получена не более как двадцать четыре часа тому назад.

Шарни, которому слова эти возвратили силы, вскочил на ноги и, обращаясь к лекарю, сказал:

-- Я думаю, милостивый государь, что мне лучше знать, когда я получил рану; я вам сказал и еще раз повторяю, что рана старая.

Потом, заметив короля, он начал быстро застегивать сюртук, и, как бы стыдясь, что такое важное лицо видело его слабость, воскликнул:

-- Как, его величество здесь?!

-- Да, господин де Шарни, и я благодарю небо, что поспел вовремя, чтобы помочь вам.

-- О, пустяки, ничтожная царапина, ваше величество, старая рана, вот и все.

-- Старая или новая -- все равно; я знаю одно только: что видел драгоценную кровь храброго офицера.

-- Которому два часа отдыха совершенно возвратят здоровье, -- сказал де Шарни, приподнимаясь с места. Но он слишком понадеялся на свои силы. Дрожащие ноги не вынесли тяжести его тела, и он снова упал в кресло.

-- Право, -- сказал король, -- мне кажется, что он в самом деле опасно болен.

-- В этом нет никакого сомнения, -- сказал важно доктор. -- Впрочем, я надеюсь спасти его.

Король догадался, что де Шарни что-то скрывает.

Другой на его месте постарался бы допытаться от доктора истины, но Людовик XVI был слишком благороден, чтобы расспрашивать, а потому предпочел лучше остаться в неведении.

-- Я не хочу, чтобы господин де Шарни подвергался какой-нибудь опасности, -- сказал король, возвращаясь в свои покои. -- Он останется в Версале. Сейчас же пошлите за его дядей господином де Сюффреном. И немедленно позовите моего доктора Луи. Он, кажется, дежурный сегодня.

Один из офицеров побежал исполнять приказания короля; двое других подняли де Шарни и отнесли в конец галереи в комнату дежурного офицера.

Де Сюффрену было в ту же минуту отправлено уведомление, а королевский доктор Луи очень скоро заменил версальского лекаря.

Придя к больному, Луи уже нашел там де Сюффрена, который депешей был извещен о случившемся.

Знаменитый моряк ровно ничего не понимал и одинаково удивлялся как обмороку, так и внезапной болезни.

Держа де Шарни за руку, он говорил:

-- Право, это удивительно! Знаете ли, доктор, племянник мой до сих пор ни разу не был болен.

-- Так что же? Это ничего не доказывает, господин адмирал.

-- В таком случае воздух Версаля очень вреден. Я повторяю вам, что видел Оливье на море в течение десяти лет, и он всегда был здоров и крепок, как мачта.

-- Это, вероятно, последствие раны, -- сказал кто-то из офицеров.

-- Какой раны? -- спросил адмирал. -- Да Оливье никогда в своей жизни не был ранен.

-- В этом позвольте усомниться, -- сказал офицер, показывая на окровавленную рубашку. -- Ия думал...

-- Хорошо, хорошо, господа, не вздумайте здесь спорить, -- сказал

доктор, почувствовав, как начинает биться пульс больного. -- Вместо того чтобы рассуждать, нужно лучше постараться спасти жизнь больного, если только это возможно.

Приняв слова хирурга за чистую монету, адмирал с беспокойством спросил:

-- Разве его рана так опасна, доктор?

-- Не опаснее, чем царапина от бритвы.

-- Ну тогда нечего и беспокоиться. Поблагодарите короля, господа. До свидания, Оливье, я еще приду навестить тебя.

Оливье взглядом попрощался с дядей, который уходил, и поблагодарил доктора, выславшего всех вон из комнаты. Довольный тем, что наконец лежит в постели, находясь на попечении такого умного и доброго человека, Шарни, засыпая, благодарил Бога за то, что с ним не случилось никакого более серьезного несчастья.

В ночь с ним сделалась сильная лихорадка, кончающаяся обыкновенно или полным выздоровлением, или смертью.

Оливье так громко бредил, что его можно было слышать из коридора, где ходил часовой. Заметив это, доктор позвал своего человека и приказал взять Оливье на руки. Вероятно, боль была очень сильна, потому что Шарни начал кричать и стонать.

-- Оберни-ка ему голову одеялом, -- сказал доктор.

-- Да как бы не так, он такой тяжелый и так сильно отбивается, что я никак с ним не справлюсь. Я лучше позову кого-нибудь из сторожей.

-- Вот мокрая-то курица! Он боится даже больного.

-- Сударь!..

-- Молчи! Если ты такой слабый, что не можешь его поднять, значит, я в тебе ошибся и придется тебя отослать в Оверн.

Угроза подействовала. Лакей как перышко поднял громко кричавшего и отбивавшегося де Шарни и понес его мимо дежурных.

-- Что вы с ним хотите, доктор, делать? -- спросили последние, окружив Луи.

-- Эта галерея, господа, так длинна, что мне приходится делать чуть не милю, идя каждый раз к больному, -- говорил доктор, стараясь заглушить крики Оливье, -- а потому я предпочитаю поместить его в другое место.

-- Но куда же, доктор?

-- Я положу его в одну из двух комнат, занимаемых мной. Завтра же я дам вам отчет о ходе его болезни.

-- Но, право, доктор, нам кажется, что ему и здесь было бы очень хорошо, и притом мы все так любим де Шарни.

-- Все это прекрасно, господа; но я знаю эти услуги товарищей; раненый попросит пить, ему сейчас же приносят, и он умирает. У меня уже с десяток больных умерло подобным образом.

И доктор все еще продолжал говорить, хотя голос де Шарни давно уже перестал быть слышен.

"Одно дело, слава Богу, улажено, -- подумал доктор. -- Теперь остается еще король, который непременно захочет навестить больного... И если он услышит то, что говорит де Шарни... Ах, черт возьми, вот положение-то. Нужно идти скорее к королеве и просить у нее совета".

Добрый доктор решился не откладывать своего намерения. Но прежде он зашел к больному, спрыснул его лицо свежей водой и уложил его так, чтобы тот, ворочаясь, не мог бы упасть и убиться.

Притворив ставни и заперев на замок дверь, ключ от которой положил к себе в карман, и уверившись, что крики Оливье не слышны снаружи, он отправился к королеве.

Бедный овернец, вероятно из предосторожности, был заперт с больным.

-- В дверях коридора доктор встретил г-жу де Мизери, которую королева послала узнать о раненом.

Она непременно хотела войти к больному.

-- Нельзя, сударыня, потому что я ухожу.

-- Но, доктор, ведь меня ждет королева.

-- Я сам иду к ней.

-- Но королева хочет...

-- Ее величество узнает от меня все, что ей будет угодно; я за вас буду отвечать перед королевой, сударыня.

-- Идемте же!

Он пошел так быстро, что статс-дама принуждена была бегом следовать за ним, чтобы поспеть в одно время к королеве.

XXVIII.
Aegri somnia

Королева, ожидавшая г-жу де Мизери с ответом, была очень удивлена приходом доктора.

-- Ваше величество, -- сказал он громко, -- больной, которым вы и его величество интересуетесь, чувствует себя так хорошо, как только может лихорадочный.

Королева знала доктора, знала его нелюбовь к людям, которые при малейшей боли испускают пронзительные крики.

Она подумала, что де Шарни преувеличивает свою болезнь. Сильные женщины всегда готовы находить сильных мужчин слабыми.

-- У него пустая рана, -- сказала королева.

-- Как бы не так!

-- Простая царапина.

-- Вы ошибаетесь, ваше величество. Впрочем, простая царапина

или рана -- это все равно, я знаю только, что у него лихорадка.

-- Бедный мальчик! И что же, очень сильная?

-- Ужасная!

-- Вот как! -- сказала королева с испугом. -- Я никак не воображала... чтобы лихорадка... могла быть сейчас.

Доктор с минуту смотрел на Марию-Антуанетту.

-- У него, ваше величество, вдвойне лихорадка.

-- Мой милый Луи, вы меня, право, пугаете. Обыкновенно такой уверенный, вы сегодня ни на что не похожи.

-- Я не знаю, что вы находите такого необыкновенного во мне сегодня.

-- Вот это мило! Вы вертитесь во все стороны с видом человека, который собирается сообщить мне какой-нибудь очень важный секрет.

-- А если бы и так.

-- Вот видите, я угадала. Уж не насчет ли лихорадки?

-- Может быть.

-- Лихорадки господина де Шарни?

-- Да.

-- И вы для этого и пришли?

-- Вы угадали.

-- Ну так начинайте скорее; вы знаете, какая я любопытная.

-- Итак, ваше величество...

-- Ну что же дальше, доктор? Я жду.

-- Не вы, государыня, а я жду.

-- Чего, собственно?

-- Я жду, чтобы вы меня спрашивали. Я не умею рассказывать, но, если мне задают вопросы, я отвечают, как по книге.

-- Ну-с, отвечайте! Я вас спрашивала, как здоровье больного.

-- Нет, так не годится, ваше величество; прежде всего, вы должны спросить меня: каким образом де Шарни, вместо того чтобы быть в комнате дежурного офицера, очутился вдруг у меня?

-- Пусть так. А ведь в самом деле удивительно.

-- Я не хотел оставлять его там, потому что он не принадлежит к числу обыкновенных страдальцев.

-- Что вы хотите этим сказать?

-- Де Шарни в лихорадке ужасно бредит.

-- О, -- сказала королева, с испугом сложив руки.

-- А в бреду, -- сказал доктор, приблизившись к ней, -- он говорит много таких вещей, которых ни король, ни дежурные и вообще никто не должен слышать.

-- Доктор!

-- Нечего сердиться. Если вы не хотели, чтобы я отвечал, то не нужно было спрашивать.

-- Ну хорошо, я ничего не буду больше говорить, продолжайте! -- сказала королева, взяв его за руку.

-- Этот молодой человек, должно быть, безбожник, ужасно богохульствует в бреду.

-- Вы ошибаетесь! Он, напротив, истый христианин.

-- Ну так он находится в исступлении.

-- Вот это вернее.

Затем, сделав равнодушное лицо, она сказала с поддельным хладнокровием:

-- Я интересуюсь Шарни, потому что он племянник господина де Сюффрена, нашего героя; а так как он оказал мне некоторые услуги, то я считаю долгом заботиться о нем; итак, доктор, прошу вас, скажите мне всю правду, я должна и хочу все знать.

-- К несчастью, я не могу исполнить желания вашего величества, потому что, передавая его болтовню, я могу чем-нибудь оскорбить вас и тем навлеку на себя гнев вашего величества. Если же вам так хочется узнать правду, то всего лучше идти самой послушать то, что он будет говорить.

-- Вы благородны, доктор, и я начинаю думать, что де Шарни в самом деле наговорил в своем лихорадочном бреду что-нибудь очень серьезное.

-- И притом, государыня, такое, что необходимо услышать и обдумать самой королеве.

И он тихо взял за руку удивленную Марию-Антуанетту, готовясь вести ее к больному.

-- Нужно идти осторожнее, доктор, потому что здесь за мной постоянно кто-нибудь следит.

-- О, сегодня вашим шпионом буду только я. Мы пойдем через коридор, в котором только две двери. Ту, через которую вы войдете, я сейчас же запру, так что мы, наверное, будем одни, ваше величество.

-- Я вполне полагаюсь на вас, доктор.

И, взяв под руку Луи и дрожа от любопытства, она быстро вышла из своей комнаты.

Доктор сдержал обещание; их никто не заметил, даже дежурные.

Войдя в коридор, он запер за собой дверь и, подойдя ко второй, приложил ухо к замочной скважине.

-- Разве ваш больной тут?

-- Нет, ваше величество, он лежит во второй комнате. О, если бы он лежал тут, мы услыхали бы его еще с того конца коридора. Да вот послушайте сами.

-- Ах, как он стонет, доктор! Он, должно быть, очень страдает.

-- И не думает стонать; это он разговаривает. Да вот погодите, я отопру дверь.

-- Что вы, что вы! Я вовсе не хочу входить к нему, -- сказала королева, отшатнувшись в глубину коридора.

-- Я вам и не предлагаю: я хотел только, чтобы вы вошли в первую комнату, откуда, не видя его, вы услышите все, что будет говориться в комнате раненого.

-- Ваша осторожность и приготовления начинают меня пугать, -- прошептала Мария-Антуанетта.

-- Что-то будет с вами, когда услышите?.. -- сказал доктор и вошел к больному.

Де Шарни лежал как труп, бледный, неподвижный, с вытянутыми руками. Когда вошел доктор, больной попытался приподняться, но голова его, тяжелая как свинец, скатилась на подушку. Крупные капли пота струились по истомленному лицу, мокрые кудри прилипли к вискам. Нервы его были напряжены до предела и все думы словно сосредо-точились в единственную мысль о беспредельной любви. Казалось, только одной любовью и поддерживалась его угасающая жизнь. Так пламя лампады поддерживается находящимся в сосуде елеем.

Де Шарни бредил немецкой дамой, встреченной им по дороге из Парижа в Версаль.

-- Немка! Немка! -- произносил он беспрестанно.

-- Это мы уже слышали, -- сказал доктор.

-- Королева Франции! -- вскричал вдруг больной.

-- Эге! А сейчас что вы скажете, ваше величество, -- прошептал доктор, заглянув в комнату, где была королева.

-- Но что всего ужаснее -- любить страстно, безумно женщину, ангела, которому я готов отдать всю мою жизнь, а видеть перед собой только королеву, разодетую в бархат и золото и бессердечием своим скорее похожую на гранит, чем на человека.

-- О! -- сказал доктор, принужденно улыбаясь.

Но де Шарни ничего не слыхал.

-- Положим, что я люблю женщину, принадлежащую другому; но ведь я люблю ее той беспредельной, безграничной любовью, которая не боится никаких преград. Я ей предложу бежать, и она должна согласиться.

-- Право, он недурно рассуждает для человека, находящегося в беспамятстве.

-- Но дети!.. Мария ни за что не захочет оставить своих детей! Впрочем, их можно будет взять с собой.

Вдруг больной так страшно вскричал, что невольная дрожь пробежала по телу присутствующих.

-- Боже! Но ведь это дети короля! Исчезновение их перевернуло бы полсвета.

Тут Луи оставил раненого и подошел к королеве, которая была холодна и бледна, как мрамор. И когда он взял ее за руку, то почувствовал, как она вздрогнула.

-- Вы правы, доктор. Бред может погубить несчастного, если кто-нибудь его услышит.

-- Слушайте, слушайте!

-- Нет, довольно, более ни слова.

-- Он утихает. Смотрите, он переходит к жалобе.

Де Шарни поднялся и, скрестив руки, устремил куда-то вдаль свой блуждающий взор.

-- Мария, Мария! Я знаю, что ты меня любишь, но тайна твоя умрет вместе со мной. Тебе нечего бояться; мой враг, поразивший меня, не знает ничего.

-- О-о! Это уже более не бред, ваше величество; вы видите, как он спокоен... Это...

-- Что же это? -- спросила с беспокойством королева.

-- Экстаз, который граничит с ожившей памятью. Подождем, что будет дальше.

-- С меня довольно и того, что я слышала, -- прошептала королева, стараясь уйти.

Доктор силой остановил ее.

-- Что же ваше величество намерены делать?

-- Ничего, доктор, ничего.

-- Ну а если король захочет видеть больного?

-- О, это было бы страшное несчастье.

-- Что же я ему отвечу?

-- Я, право, ничего не знаю, доктор, -- отвечала растерявшаяся королева. -- Меня так поразило все услышанное, что я ни о чем не могу думать.

-- Знаете ли, государыня, что вы заразились его болезнью; ваш пульс бьет сто ударов в минуту.

Королева, ничего не отвечая, выдернула руку и исчезла.

XXIX.
Где доказывается, что вскрытие сердца гораздо труднее анатомирования

Доктор задумчиво смотрел вслед удалявшейся королеве.

-- В этом дворце, право, происходят такие вещи, которые совсем не относятся к науке врачевания. Против одних я употребляю ланцет, против других действую упреком; не знаю только, удастся ли мне чего-то добиться?

Размышляя таким образом, Луи закрыл больному его неподвижные и свирепые глаза, спрыснул лицо водой с уксусом -- словом, окружил его теми заботами, которые немедленно прекращают жар.

Де Шарни тотчас же начал успокаиваться, и его всхлипывания сменились тихими вздохами, а сердитые речи обратились в неясные звуки.

-- Вот симпатия-то! Де Шарни как будто нарочно не бредил до прихода королевы; я все более и более убеждаюсь, что в мыслях некоторых людей есть тайная, ничем не объяснимая связь.

Вдруг доктор вздрогнул и, взглянув в коридор, стал прислушиваться к раздававшемуся там шелесту платья.

-- Кто там еще? Не может быть, чтобы королева; она ни за что не вернется, я в этом уверен. Нужно посмотреть.

Отворив тихонько дверь, он заметил в десяти шагах от себя одетую во что-то длинное женщину, которую можно было принять за холодную и неподвижную статую отчаяния.

Коридор был темен и освещался одной только лампой, которая не позволила бы ему разглядеть эту застывшую фигуру, если бы не лунный свет, проходящий через верхнее окно.

Выйдя тихо в коридор, он подошел к двери, за которой стояла незнакомка, и без шума быстро отворил ее.

Она вскрикнула, и ее протянутые руки встретились с руками доктора Луи.

-- Кто вы? -- спросил он ласково, догадываясь по замершей тени, что она воспринимала скорее сердцем, чем слухом.

-- Это я, доктор, -- отвечала тихо и грустно незнакомка.

Хотя голос и был на слуху у доктора, он никак не мог вспомнить, кому он принадлежал.

-- Это я -- Андрея де Таверне, доктор.

-- Ах, Боже мой! Но разве с ней что-нибудь случилось?

-- С кем, доктор? Я, право, не понимаю, о ком вы говорите.

Луи догадался, что чуть было не сделал глупости.

-- Я говорю о той удалявшейся женщине.

-- Так, следовательно, до меня приходила сюда другая женщина?

Андрея спросила это с таким любопытством, что доктор немедленно догадался о руководившем ею чувстве.

-- Милое мое дитя, мне кажется, мы не понимаем друг друга. О ком вы говорите и что вам от меня нужно? Объяснитесь, пожалуйста.

-- Доктор, -- сказала Андрея таким грустным голосом, который невольно тронул того, кого она спрашивала. -- Милый, добрый доктор, не обманывайте меня, скажите мне всю правду, признайтесь: ведь здесь была женщина?

-- А я разве вам говорил, что никого не было?

-- Но ведь то была женщина, не правда ли?

-- Без сомнения, если только вы считаете женщинами тех, которым за сорок лет.

-- Так, следовательно, дама, приходившая к вам, сорока лет? Ну, слава Богу, -- сказала с облегченным сердцем Андрея.

-- Если я говорю за сорок, то, наверное, из любезности скинул годков пять или шесть; да и нельзя иначе поступать с особой, к которой я питаю такую истинную дружбу, а госпожа де Мизери, я могу сказать, мой лучший друг.

-- Так это была госпожа де Мизери?

-- Да, она.

-- Вы, наверное, знаете, что это была она?

-- Ах, господи ты, Боже мой! Да почему ж бы я вам не сказал, если бы приходил кто-нибудь другой!

-- Видите ли, я оттого вас спрашиваю, что...

-- Право, вы, женщины, все на один лад; я думал, по крайней мере, что вас-то знаю, а выходит наоборот. Ну, нечего делать, нужно отказаться и от этого утешения.

-- Милый, добрый доктор!

-- Однако довольно, пора поговорить и о деле.

Андрея посмотрела на него с беспокойством.

-- Уж не почувствовала ли она себя хуже? -- спросил Луи.

-- Кто -- она?

-- Ах, Боже мой! Королева!

-- Ее величество?

-- Ну да. Ведь именно для нее госпожа де Мизери и приходила сюда за мной; вы ведь знаете, что королева страдает учащенным сердцебиением. Скверная болезнь и неизлечимая, должен я вам сказать. Говорите же скорее, как ее величество чувствует себя теперь, нужно поспешить к ней.

И Луи сделал движение с намерением продолжать свой путь.

Но Андрея тихонько остановила его и, вздохнув свободнее, сказала:

-- Я не от королевы пришла сюда, милый доктор. Я даже не знала, что она чувствует себя нехорошо. Бедная королева! Если бы я знала... Ах, простите меня, доктор, но я, право, не знаю, что говорю.

-- Я это вижу. И не знаю, что с вами. Вы больны?

И в самом деле Андрея едва не упала. Доктор поддержал ее и привел в чувство.

-- Вы знаете, доктор, как у меня расстроены нервы и как я боюсь темноты; идя же сюда, я заблудилась, и вот вам причины моего нездоровья.

-- Так кто же вас заставляет ходить в темноте, тем более если вас никто не посылал сюда?

-- Но меня привело сюда одно обстоятельство.

-- Ага, вот что! Но все-таки не следует здесь оставаться, а потому всего лучше будет, если мы уйдем отсюда, так как разговор, по всей вероятности, затянется очень надолго, может быть не на один час.

-- О нет, только десять минут, доктор.

-- Если не более, то хорошо; только нужно прежде сесть, а то ноги совсем отказываются служить мне.

-- Где же мы сядем?

-- Вот на этой скамейке, если вы хотите.

-- А уверены ли вы, что нас никто не услышит? -- спросила с беспокойством Андрея.

-- О, абсолютно уверен. За этого я ручаюсь: если бы он даже и слышал, то ничего бы не понял.

-- Так он очень болен?

-- Да, не очень-то хорош. Впрочем, нечего об этом болтать; говорите скорее, зачем вы пришли сюда? Вы слышали, что меня ждет королева?

-- Да ведь мы о том и говорим, доктор, -- сказала со вздохом Андрея.

-- Как! О Шарни?

-- Ну да. Я затем й пришла сюда, чтобы узнать о его здоровье.

Хотя доктор и должен был ожидать этого, он все-таки был так удивлен, что не вдруг нашелся что отвечать. Он сравнивал королеву и Андрею, двух женщин, руководимых одним и тем же чувством, которое называется любовью.

Андрея ничего не знала о визите королевы и, не угадывая, о чем думал доктор, приняла молчание его за порицание.

-- Вы должны простить мой поступок потому, что господин де Шарни ранен моим братом.

-- Так это ваш брат дрался с ним?

-- Да.

-- А я и не знал.

-- Но теперь, когда я вам сказала, вы должны понять, что я не могла поступить иначе.

-- О, конечно, мое милое дитя. Теперь я знаю, какая причина заставила вас поступать таким образом, -- сказал наивно доктор, стараясь не выказать Андрее своих подозрений.

-- Зачем же вы не кончаете вашу мысль, доктор?

-- Как -- не кончаю? Я вам все сказал. Неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас что-нибудь?

-- Тем более что дуэль в наше время такая обыкновенная вещь.

-- Если только она произошла не из-за женщины.

-- А вы думаете, что тут замешана женщина?

-- Нуда. Вы, например!

-- Из-за меня де Шарни не стал бы драться.

-- В таком случае я понимаю, кто прислал вас узнать о состоянии больного. Это ваш брат, вероятно.

-- Да, вы угадали, доктор! -- воскликнула Андрея, обрадованная этому предположению.

Доктор молча посмотрел на нее.

"О, -- подумал он, -- вы хотите, сударыня, что-то от меня скрыть; но будьте покойны, я все узнаю".

-- В таком случае, -- продолжал доктор вслух, -- я вам скажу всю правду. Передайте вашему брату, что он должен быть осторожен в случае... Вы, конечно, понимаете чего?

-- Нет, доктор, я не понимаю, что вы хотите сказать.

-- Так я вам объясню... Вы знаете, что дуэль в наше время хотя и обыкновенная вещь, но все же король этого не любит. И если дуэль производит скандал, то его величество изгоняет виновных или заключает их в Бастилию.

-- Это правда, доктор.

-- А когда, по несчастью, один из дравшихся умирает, тогда король делается безжалостен к виновному. Вот поэтому-то я и советую вашему брату на некоторое время уехать отсюда.

-- Неужели же де Шарни при смерти?

-- Послушайте, мое прекрасное дитя, вы ведь сами хотели знать всю правду, так посмотрите же на этого бедного мальчика, который спит или, лучше сказать, хрипит в той комнате.

-- Да, вижу, доктор, так что же? -- спросила Андрея, задыхаясь.

-- Если к утру пожирающая его лихорадка не пройдет, то завтра к этому времени де Шарни будет трупом.

Андрея сжала себе горло и до крови закусила губы, стараясь подавить крик надорванного сердца.

Луи не мог заметить в темноте происходившей в ней борьбы. Андрея поступила как спартанка.

-- Мой брат не должен бежать; он честно победил де Шарни; да, он его ранил, но сделал это защищаясь, и если раненый умрет, брат даст ответ за содеянное только Богу.

-- Теперь я вижу, что она пришла не от себя, -- проворчал доктор. -- Неужели королева была так неосторожна, что доверилась ей? Посмотрим.

-- Как приняла известие о дуэли королева? -- спросил он.

-- Я не знаю. Но думаю, что ее это нисколько не занимает.

-- Она, кажется, интересуется господином де Таверне?

-- Так что же? Он ведь жив и здоров; и я надеюсь даже, что королева будет защищать моего брата, если бы его стали обвинять.

Побитый с обеих сторон, доктор отказался от партии.

-- Ведь я только доктор, а не психолог. На кой черт мне вмешиваться в капризы и страсти этих женщин.

-- Теперь, сударыня, когда вы знаете все, вы и ваш брат можете поступать, как вам будет угодно. Я же должен воротиться к больному, чтобы позаботиться о нем, а иначе он непременно умрет. До свидания.

И он вежливо, но твердо запер перед ней дверь.

Оставшись одна с этой страшной истиной, Андрея схватилась за голову. Ей уже казалось, что смерть, о которой так хладнокровно говорил доктор, входила в этот темный коридор.

Мороз пробежал по ее телу, и она опрометью бросилась в свою комнату и, упав на колени, горячо начала молиться Богу.

-- Боже всемогущий, -- произнесла она с дикой энергией и горько рыдая, -- будь справедлив и добр! Не допусти смерти этого молодого человека, который никому не сделал зла и которого я люблю. Другие упрекают Тебя в жестокости. Я же, несмотря на претерпеваемые мной мучения, никогда не роптала и не сомневалась в Твоем милосердии. Но если Ты не внемлешь моей молитве, Господи ... О, тогда я скажу, что Ты несправедлив, я скажу... О Боже, прости мне мое богохульство... И Ты меня не наказываешь? Поистине Ты Бог доброты и милосердия. -- Андрея почувствовала, как силы оставляют ее; она пошатнулась и без памяти упала на паркет.

Очнувшись, девушка вспомнила о своем страшном горе.

-- Боже! -- прошептала она. -- Ты был жесток ко мне, Ты заставил полюбить его... Неужели же теперь, когда я так безумно люблю его, Ты отнимаешь его у меня?

XXX.
Бред

Бог, казалось, услышал молитву Андреи.

На другой день она с жадностью ловила малейшее известие о де Шарни: раненый благодаря заботам доктора пересилил лихорадку и от смерти начал переходить к жизни.

Как только де Шарни начал выздоравливать, Луи стал заниматься им гораздо меньше. Для доктора здоровый, и особенно выздоравливающий, не представляет интереса.

По прошествии недели, когда Андрея убедилась в радостной истине, Луи хотел удалить де Шарни из дворца, где все напоминало ему о королеве. Но Оливье при первом же намеке доктора воспротивился этому. Он с гневом посмотрел на Луи и сказал:

-- Я состою на службе у короля, и никто, кроме его величества, не имеет права удалить меня отсюда.

Доктор, который не мог похвалиться большим терпением с несговорчивыми выздоравливающими пациентами, позвал четырех лакеев и приказал им взять больного.

Но де Шарни забился в угол кровати и, ударив одного из слуг, угрожал остальным так же, как Карл XII угрожал Бендерам.

Луи попробовал было его усовестить, но этого ему не удалось; когда же слуги схватили больного, чтобы унести, он сделал такое сильное движение, что рана его вновь открылась и рассудок начал помрачаться, вследствие чего бред стал хуже прежнего.

Он кричал, что его хотят лишить чудных видений, но что он ничего не боится, потому что та, которая его любит и, несмотря на запрещение доктора, не замедлит прийти, стоит так высоко, что ей не страшен чей-либо отказ.

Услыхав это, Луи тотчас же выслал вон лакеев и употребил все старание, чтобы закрыть рану. Но бред не уменьшался, и доктор начал опасаться, чтобы больной не сошел с ума.

Состояние больного становилось все хуже и хуже. Он так кричал, и воображению его рисовались такие картины, которые неминуемо погубили бы королеву.

Доктор, не желавший прибегнуть к помощи короля, был в страшном затруднении; наконец, когда больной, утомленный видениями, заснул, Луи решился идти к королеве.

Он застал Марию-Антуанетту задумчивой. Увидя доктора, она радостно встретила его, рассчитывая получить хорошие вести о больном.

И как же она была удивлена, когда при первом вопросе доктор отвечал, что больному очень худо.

-- Да ведь он вчера еще чувствовал себя очень хорошо!

-- Напротив, очень скверно.

-- Зачем же вы сказали госпоже де Мизери, что он выздоравливает?

-- Я и сам тогда думал так.

-- Зачем же было скрывать от меня истину? -- возразила побледневшая королева. -- Мне нечего бояться, доктор, потому что я давно привыкла к мысли, что он умрет.

-- Ваше величество...

-- А если он здоров, зачем же меня пугать? Не удивляйтесь, что я принимаю в нем такое участим, ведь речь идет об одном из верных слуг его величества. Итак, доктор, скажите мне откровенно: есть ли какая-нибудь опасность?

-- Для него, конечно, менее, чем для других.

-- Вот уж и загадка, -- сказала выведенная из терпения королева. -- Объяснитесь, ради Бога?

-- Это довольно трудно, ваше величество. Я вам только скажу, что болезнь господина де Шарки душевная. Рана же в его страданиях занимает второстепенное место и служит только объяснением бреда.

-- Душевная болезнь! У господина де Шарни?

-- Да, ваше величество. Я называю душевной ту болезнь, которую нельзя, как рану, исследовать скальпелем. От дальнейших же вопросов убедительно прошу меня избавить.

-- Вы хотели сказать, что граф...

-- Вашему величеству угодно знать?

-- Без всякого сомнения, я хочу.

-- В таком случае я должен вам сказать, что граф влюблен.

Королева пожала плечами, как будто желая сказать: так вот что!

-- Вы думаете, ваше величество, что так легко выздороветь от раны; болезнь де Шарни усиливается, и из размытого бреда он впадет в мономанию. И тогда...

-- Что же тогда будет, доктор?

--Вы потеряете навсегда этого молодого человека, ваше величество.

-- Право, доктор, вы несносны: Смысл ваших слов таков, как будто бы я причина его сумасшествия.

-- Так оно и есть.

-- Вы меня просто возмущаете, доктор.

Но Луи, равнодушно пожимая плечами, продолжал:

-- Если вы в настоящее время еще и не причина, то скоро ею будете, ваше величество.

-- В таком случае дайте мне какой-либо совет; это прямая ваша обязанность.

-- Следовательно, я должен буду приказывать?

-- Все, что хотите.

-- Так слушайте же. Нужно, чтобы женщина, имя которой граф то и дело повторяет, убила или вылечила его.

-- Вы опять начинаете ваши крайности, -- прервала его снова выведенная из себя королева. -- Убить... вылечить... Одни только громкие слова. Неужели вы думаете, что равнодушием можно убить, а улыбкой вылечить какого-нибудь бедного безумца?

-- Если и вы начинаете мне не доверять, то мне ничего не остается более делать, как проститься с вашим величеством.

-- Ну перестаньте, доктор. Прежде всего нужно знать, обо мне ли идет речь?

-- Я ничего не знаю и не хочу знать; я вам только повторяю, что де Шарни сумасшедший разумный и что этот разум может его погубить и сделать сумасшедшим; сумасшествие же может его вылечить и сделать разумным. Итак, если вы хотите избавиться от криков, грез и скандала, то употребите какое-нибудь средство.

-- Но что же нужно сделать?

-- Вот уж этого я не знаю. Мое дело давать предписания, а не советы. Разве я могу быть уверен в том, что слышал и видел?

-- Положим, что я вас понимаю. Что же из этого выйдет?

-- Два благополучных исхода, из которых самый лучший как для вашего величества, так и для всех нас состоит в том, что больной, пораженный в сердце тем беспощадным кинжалом, который называют рассудком, увидит конец своей начинающейся агонии; ну а другой... другой... Впрочем, извините, ваше величество, я ошибся, говоря, что вижу два исхода из этого лабиринта. Для Марии-Антуанетты, королевы Франции, существует один только исход.

-- Вы добросердечны, доктор, и я вас понимаю. Нужно, чтобы женщина, из-за которой де Шарни помешался, хочет она того или не хочет, но возвратила бы ему рассудок.

-- Так, так.

-- Нужно, чтобы она вырвала его из царства грез, которые снедают его.

-- Да, ваше величество.

-- Пусть так; только предупредите о моем визите кого-нибудь, хоть мадемуазель де Таверне.

-- Госпожу де Таверне?

-- Да. Но вы должны устроить так, чтобы больной принял нас приличным образом.

-- Все уже готово, ваше величество.

-- Неужели это необходимо?

-- Что делать? Так нужно.

-- Право, идти убивать или воскрешать человека гораздо труднее, чем вы думаете.

-- А между тем мне это приходится делать каждый день, я убиваю или болезнь, или больного.

-- Вы, уверены, что мой визит убьет больного? -- спросила дрожавшая королева.

-- Ах, Боже мой! Отчего же бы ему и не умереть за честь королевы, когда мы каждый день видим столько умирающих из-за какого-нибудь каприза короля.

Королева вздохнула и, не найдя Андреи, молча последовала за доктором.

Было одиннадцать часов утра. Шарни после ужасной ночи одетый спал в кресле. Плотно притворенные ставни едва пропускали в комнату слабый свет. Все было приспособлено, чтобы уменьшить страдания больного.

Не было слышно ни малейшего шума. Доктор умело противился болезни и не струсил перед кризисом, а решился нанести удар, который мог убить больного, но точно так же мог и спасти его.

Королева, в утреннем костюме, причесанная с особым старанием, твердо вошла в коридор, соединяющийся с комнатой больного. Доктор советовал ей не колебаться, но поступать решительно, чтобы произвести сильное действие.

Мария-Антуанетта так быстро отворила дверь передней, что женщина, склонившаяся к двери комнаты де Шарни, едва успела выпрямиться и оправиться от испуга.

-- Как, это вы, Андрея? -- спросила удивленная королева. -- Каким образом вы сюда попали?

-- Так же, как и ваше величество, -- отвечала бледная и дрожавшая де Таверне.

-- Дело-то, кажется, усложняется, -- прошептал доктор.

-- А я вас везде искала; где же вы были?

Королева спросила не со свойственной ей добротой, но в виде допроса или упрека.

Андрея испугалась, чтобы ее неосторожный поступок не выдал чувств, которых она сама боялась. А потому, несмотря на свою правдивость, она решилась солгать.

-- Я пришла сюда, потому что мне сказали, что ваше величество искали меня.

Королева, все еще сомневаясь, продолжала расспрашивать.

-- Как же вы могли узнать, куда я иду?

-- Дежурные видели, как ваше величество и господин доктор проходили чрез малые апартаменты, а так как дорога эта ведет к павильону, то я догадалась, что вы пошли сюда.

-- Хорошо угадано, -- возразила королева, все еще неуверенная, но становясь уже гораздо мягче.

Андрея сделала последнее усилие.

-- Если вашему величеству угодно было скрыть цель вашей прогулки, то в таком случае не нужно было проходить по галерее. Я из своей комнаты всегда ее вижу, и мне очень легко опередить того или следовать за тем, кого я на ней увидала.

"А ведь она права, сто раз права. Уж у меня такая скверная привычка -- никогда не предугадывать. Рассуждая сама очень мало, я не верю и в догадливость других".

Мария-Антуанетта окончательно поверила словам Андреи и, забыв впечатление, произведенное на нее перед дверью де Шарни, дружески пожала ей руку. Отворив дверь в первую комнату, она быстро вошла к больному; доктор и Андрея остались в коридоре.

Как только королева исчезла, Андрея с гневом и грустью посмотрела ей вслед.

Добрый Луи, взяв ее под руку и прогуливаясь по коридору, спросил:

-- Как вы думаете, удастся ли ей?

-- Что удастся? Господи!

-- Уговорить этого безумца уехать отсюда, а иначе он умрет.

-- Так, следовательно, если он будет в другом месте, то выздоровеет?

Доктор посмотрел на нее с удивлением и беспокойством.

-- Я думаю, что да.

-- О, в таком случае, дай Бог, чтобы ей удалось! -- вскричала бедная девушка.

XXXI.
Выздоровление

Между тем королева прямо подошла к креслу, где лежал больной.

При звуке шагов де Шарни повернул голову.

-- Королева! -- воскликнул он, стараясь встать.

-- Да, милостивый государь, королева, которую вы оскорбляете и во сне, и наяву, но которая не хочет ни потерять своей чести, ни подвергать вас опасности! Вот причина, почему, узнав о вашем поведении, она пришла сюда, и я думаю, что вы иначе бы должны были ее встретить.

Де Шарни, стоявший до того времени удивленный и дрожащий, при последних словах королевы, подобно преступнику, упал на колени; он был так подавлен физически и морально, что не только не хотел, но и не мог подняться.

-- Возможно ли, -- сказала Мария-Антуанетта, тронутая его почтением и молчанием, -- возможно ли, чтобы дворянин, так некогда прославившийся, теперь, как враг, угрожал бы репутации женщины! И заметьте, господин де Шарни, что начиная с первого нашего свидания вы видели перед собой не королеву, а женщину, чего вы никогда бы не должны были забывать.

Шарни, приободренный этими словами, хотел оправдаться перед Марией-Антуанеттой, но она не дала ему времени.

-- Как же должны поступать враги, если даже друзья наши нам изменяют?

-- Изменяют... -- прошептал де Шарни.

-- Вы должны выбрать одно из двух, милостивый государь: если вы безумный, то я лишу вас возможности вредить; если же вы изменник, то я накажу вас.

-- О, только не называйте меня изменником, ваше величество, потому что слова подобного обвинения, произнесенные королевой, влекут за собой смерть, сказанные же женщиной, они обесчещивают. Если вы королева -- убейте меня, если же вы женщина -- пощадите.

-- В состоянии ли вы чувствовать и мыслить, господин де Шарни? -- спросила королева.

-- Да, ваше величество.

-- Признаетесь ли вы в вашей вине передо мной и в вашем преступлении против короля?

-- Боже мой! -- прошептал несчастный.

-- Вы, господа дворяне, слишком легко забываете, что его величество -- муж той женщины, которую вы оскорбляете, поднимая на нее свой взор, и отец вашего будущего короля -- юного дофина. Что король выше и лучше всех вас, не подлежит никакому сомнению, и я его уважаю и люблю.

-- О, -- простонал де Шарни, принужденный ухватиться за кресло, чтобы не упасть.

Его стон проник в самую глубину сердца королевы. Она прочитала в потухнувшем взоре молодого человека, что он поражен насмерть, если она не поспешит смягчить нанесенный ему удар.

Она была так тронута и испугана бледностью виноватого, что хотела позвать на помощь.

Но рассудив, что доктор и Андрея могли худо истолковать обморок больного, сама подняла и положила его в кресло.

-- Как мужчина вы должны простить королеву. Доктор хотел вас вылечить, но рана, которая сама по себе ничего не значит, становится опасной, когда у больного при этом расстроен мозг. Когда же вы думаете выздороветь? Когда вы перестанете говорить нелепости, которые сильно беспокоят бедного доктора? Когда вы, наконец, оставите дворец?

-- Ваше величество, -- прошептал де Шарни, -- если вы меня прогоняете... я сейчас же уйду.

И он так быстро вскочил, что, потеряв равновесие, упал на руки королевы, которая загораживала ему дорогу.

Как только де Шарни прикоснулся к ее горячей груди, разум окончательно покинул беднягу, и когда рот его открылся, чтобы пропустить дыхание, то вздох, скорее, походил на поцелуй.

Сама королева, вздрогнувшая при этом прикосновении, испугалась своей слабости и, оттолкнув его, бросилась бежать. Голова де Шарни откинулась назад и ударилась о ручку кресла; розовая пена показалась на его губах, и капля теплой крови упала с его лба на руку Марии-Антуанетты.

-- О, как я счастлив, -- прошептал он, -- что умираю, убитый вами!

Королева забыла все. Она схватила де Шарни в объятия, прижала его голову к своей груди и приложила свою холодную руку к сердцу молодого человека.

Любовь сделала чудо: Шарни воскрес, но не успел он открыть глаза, как видение исчезло. Королева боялась оставить воспоминания там, где она намеревалась сказать последнее "прости".

Она так быстро бросилась к двери, что несчастный едва успел схватить подол ее платья.

-- Ваше величество, -- воскликнул он, -- во имя Бога, которого я, без сомнения, люблю менее, чем вас!..

-- Прощайте, прощайте.

-- Государыня, простите мне!

-- Я вам уже простила.

-- Ваше величество, еще один последний взгляд?

-- Господин де Шарни, -- сказала Мария-Антуанетта, начинавшая волноваться, -- если вы благородный человек, то сегодня же или не позднее завтрашнего дня вы должны оставить дворец.

Когда королева говорит подобным образом, слова ее скорее походят на мольбу, чем на приказание; опьяненный любовью де Шарни, скрестив руки, на коленях дополз до королевы, которая, намереваясь бежать, уже успела отворить дверь.

Андрея, пожиравшая глазами эту дверь с самого начала свидания, увидела распростертого де Шарни и ослабевающую королеву; она заметила взгляд молодого человека, сияющий надеждой и гордостью, тогда как глаза Марии-Антуанетты были потуплены в землю.

Пораженная в сердце, приведенная в отчаяние, дыша ненавистью и презрением, Андрея преклонилась перед ней; следя за удалявшейся королевой, она подумала, что Бог слишком наградил эту женщину, дав ей трон и красоту да вдобавок полчаса свидания с де Шарли.

Доктор видел слишком много и потому старался по возможности ничего не видеть.

Весь погруженный в успех задуманного королевой предприятия, он только спросил:

-- Что ж, ваше величество?

Мария-Антуанетта молчала, стараясь прийти в себя и возвратить пропавший от волнения голос.

-- На что же он решился? -- спросил доктор.

-- Он уедет, -- прошептала королева.

И, не обратив внимания ни на Андрею, которая стояла нахмурив лоб, ни на Луи, потирающего от удовольствия руки, она быстро пробежала в свою комнату, машинально завернувшись в кружевную мантилью.

Пожав руку доктору, Андрея, с опущенной головой, устремленными вдаль глазами, без всякой мысли, как привидение, направилась в свои комнаты.

Она даже забыла спросить приказаний королевы.

Для такой натуры, как Андрея, имела значение только противница, королева же -- никакого.

Доктор, воротившись к больному, нашел его совершенно изменившимся человеком.

Сильный до преувеличения, отважный до хвастовства, де Шарни так забросал вопросами доброго доктора насчет своего будущего выздоровления и своего переезда, что Луи стал думать о возврате еще более опасной болезни, произведенной другого рода манией.

Но доктор скоро уверился в радостной истине. К де Шарни воротились спокойствие и рассудительность прежних дней. Больной был так благоразумен, что стал объяснять доктору быструю перемену своего решения,

-- Королева, пристыдив меня, вылечила гораздо лучше, чем все ваши лекарства, мой милый доктор. На меня, как видите, уязвленное самолюбие действует так же, как удила на лошадь.

-- Тем лучше, тем лучше, -- прошептал Луи.

-- Я управляю собой, как один знакомый мне исландец, который доказывал, что на дуэли, где он был ранен, ему достаточно было захотеть -- и кровь не показывалась. Я над ним смеялся тогда, а между тем я похож на него. Если бы лихорадка и бред воротились, я бы прогнал их.

-- У нас есть примеры таких явлений, -- сказал важно доктор. -- Во всяком случае, позвольте вас поздравить. Ведь вы здоровы морально, не правда ли?

-- О, да!

-- Значит, я думаю, вы не замедлите увидеть связь между моральным и физическим состоянием человека. Это прекрасная теория, которую я непременно бы напечатал, если бы только у меня было время. Здоровый духом, вы самое большее через неделю будете здоровы и телом.

-- Благодарю, милый доктор.

-- И для начала вы уедете.

-- Когда вам будет угодно, хоть сейчас.

-- Зачем торопиться, подождем до вечера; поступать необдуманно слишком рискованно.

-- Так подождем до вечера.

-- Вы поедете далеко?

-- Если нужно, на край света.

-- Ну, это слишком далеко для первого выезда, -- заметил доктор флегматично. -- Можно сначала удовольствоваться Версалем.

-- Как хотите.

-- Мне, по крайней мере, кажется, что для того, чтобы вылечить рану, не стоит уезжать с родины.

Это хладнокровие совершенно образумило де Шарни.

-- Вы правы, доктор, тем более у меня в Версале есть свой дом.

-- Вот и прекрасно. Вас сегодня же вечером отнесут туда.

-- Вы меня не так поняли, доктор. Мне хотелось бы осмотреть свои земли.

-- Скажите на милость, ваши земли? Да ведь они, я думаю, не на краю же света?

-- Мое имение лежит на границах Пикардии, в пятнадцати или восемнадцати лье отсюда.

Де Шарни крепко пожал руку доктору, как бы благодаря его за все заботы.

В тот же вечер четыре лакея, которым так худо удалась их первая попытка, отнесли де Шарни в карету, стоявшую у калитки дворца.

Король, охотившийся целый день, после завтрака только что заснул" Де Шарни сначала не хотел уезжать, не простившись и не поблагодарив его величество за оказанную ему милость, но доктор уговорил своего пациента, что он извинится перед королем за свой отъезд, который необходим для перемены атмосферы.

Шарни, перед тем как сесть в карету, до последней минуты смотрел на окна королевы. Видеть этого никто не мог, потому что факел, который нес лакей, освещал только дорогу, но не лица.

На лестнице де Шарни встретил своих товарищей-офицеров, предупрежденных вовремя, чтобы отъезд его не казался побегом.

Провожаемый веселыми друзьями до самой кареты, Шарни не забывал смотреть на освещенные королевские комнаты.

Ее величество чувствовала себя в тот вечер не совсем хорошо, а потому и принимала придворных дам у себя.

Окна же Андреи были совершенно темны. За занавесками стояла убитая отчаянием женщина, следившая за малейшим движением больного.

Наконец карета двинулась, но она так медленно ехала, что еще долго можно было слышать звук копыт, раздававшийся в тишине ночи.

-- Если он не мой, -- прошептала Андрея, -- то, по крайней мере, и никому не будет принадлежать.

"Если ему опять придет фантазия умирать, -- подумал доктор, -- то это случится не у меня и не на моих руках. Черт с ними с душевными страданиями, я ведь не специалист по части душевных недугов и не могу вылечивать подобные болезни".

Шарни благополучно приехал домой. Вечером навестил его доктор и, найдя, что он совершенно здоров, поспешил заявить, что нанес пациенту последний визит.

Оставшись один, де Шарни поужинал цыпленком и орлеанским вареньем.

Назавтра к нему приехали его дядя Сюффрен и г-н де Лафайет, присланный королем. На следующий день повторилось то же самое, а затем его забыли.

Шарни уже вставал и прогуливался по саду.

Через неделю силы его воротились, и он мог сесть на лошадь. Так как дом его не был особенно уединен, то он и просил у г-на де Сюффрена и доктора Луи соизволения уехать в свое имение.

Доктор Луи на это отвечал, что перемена места совершенно вылечит его рану и что, имея удобную карету, можно без всякой опасности путешествовать по пикардийской дороге, которая гладка как зеркало. Оставаться же в Версале было безумием.

Шарни немедленно собрался в путь. Простился с королем и попросил дядю передать его почтение королеве, которая по болезни не могла его принять. В тот же день у самых ворот королевского дворца сел в карету и уехал. Сначала он отправился в Виллье-Коттерэ, а оттуда поехал уже в замок де Бурго, находившийся в одном лье от этого маленького городка.

XXXII. Два истекающих кровью сердца

На другой день после того, как Андрея видела де Шарни на коленях перед королевой, m-lle де Таверне, по своему обыкновению, вошла перед обедней в комнату Марии-Антуанетты.

Ее величество еще никого не принимала. Она только что успела

прочитать письмо от г-жи де ла Мотт и была в хорошем расположении духа.

Андрея, бледнее, чем накануне, была так серьезна и холодно сдержанна, что невольно обращала на себя внимание.

Одетая изящно и в высшей степени просто, она походила на предвестницу несчастья. Но королева была так рассеянна, что не заметила степенной и медленной походки Андреи, ее покрасневших глаз и матовой бледности лица и рук.

Повернув настолько голову, чтобы ласково кивнуть, королева сказала:

-- Здравствуй, малютка.

Андрея ждала, когда заговорит королева, будучи уверена, что ее, Андреи, молчание и неподвижность обратят на себя внимание Марии- Антуанетты.

Так и случилось: не получив никакого ответа, кроме ледяного реверанса, королева повернулась и, увидев грустное и строгое лицо девушки, воскликнула:

-- Боже мой! Что такое! Не случилось ли с тобой какого-либо несчастья?

-- Большое несчастье, ваше величество.

-- Что же такое?

-- Я должна оставить ваше величество.

-- Меня оставить! Ты, значит, уезжаешь?

-- Да, ваше величество.

-- Но куда же? И что за причина такого поспешного отъезда?

-- Ваше величество, у меня большое горе...

Королева быстро подняла голову.

-- Семейное, -- прибавила, краснея, Андрея.

Королева в свою очередь покраснела, и молния их взглядов была похожа на вспышки искр, сыплющихся от удара двух шпаг.

Мария-Антуанетта пришла в себя первая.

-- Я вас не понимаю, -- сказала она. -- Мне кажется, что еще вчера вы были совершенно счастливы?

-- Нет, ваше величество, вчера я тоже была несчастна.

-- А, -- сказала задумавшаяся королева.

Потом она прибавила:

-- Объяснитесь, Андрея.

-- Я бы надоела вашему величеству, если бы стала объяснять все подробности. Я только могу сказать, что мне нечего ждать для себя земных благ, а потому я и пришла просить у вас отставки, чтобы предаться заботам о душе.

Королева несмотря на то, что эта просьба затронула ее гордость, все-таки встала и, взяв Андрею за руку, спросила:

-- Что означает это упрямое решение? Разве у вас не было вчера такого же брата и такого же отца, как сегодня? Разве они были в менее тяжелых и затруднительных обстоятельствах? Наконец, разве вы меня считаете способной оставить вас в нужде или горе? Ведь недаром же меня называют матерью бедных и угнетенных.

Андрея почувствовала, что она виновата, а потому, поклонившись, сказала:

-- Доброта вашего величества меня трогает, но я не могу изменить своего намерения. Я решилась оставить двор, я чувствую, что должна удалиться в уединение, а иначе своим нерадением и рассеянностью я как раз навлеку на себя ваше неудовольствие.

-- С которых же пор вы так переменились?

-- Я умоляю ваше величество не расспрашивать меня.

-- Пусть будет по-вашему, -- сказала с горечью Мария-Антуанетта. -- Мне кажется, я всегда с вами была откровенна, а потому могла бы ожидать и с вашей стороны того же. Но было бы странно спрашивать, когда не хотят отвечать. Я не хочу знать ваших секретов, сударыня. Будьте вдали так же счастливы, как здесь. Только помните, что я чувствую дружбу даже к тем, которые меня оставляют, и вы постоянно можете считать меня вашим другом. Теперь, Андрея, вы можете идти, вы свободны. Но скажите мне сперва, куда вы намерены ехать?

-- В монастырь Сен-Дени, ваше величество.

-- В монастырь? О, хорошо, сударыня, очень похвально; разумеется, вам не в чем упрекать себя, разве только в неблагодарности и забывчивости. Я считаю вас виноватой передо мной. Идите, идите, госпожа де Таверне.

Королева думала этим тронуть Андрею, рассчитывая, что та поспешит ей признаться, но вышло наоборот; г-жа де Таверне, обрадовавшись, что ей не пришлось ни упрашивать, ни унижаться, на лету схватила позволение королевы и быстро вышла.

Андрея сейчас же отправилась в дом своего отца, где, как и пред-полагала, нашла Филиппа в саду. Брат мечтал в то время, как сестра действовала.

При виде Андреи, которая в эту пору должна бы была находиться во дворце, Филипп вскочил, удивленный и испуганный.

Андрея, встречавшаяся с ним всегда с нежной и дружеской улыбкой, удивила его своим мрачным видом. Филипп стал ее спрашивать точно так же, как королева.

Андрея объявила, что она не намерена более служить королеве, что ее отказ принят и что она хочет поступить в монастырь.

Филипп мог только всплеснуть руками, подобно человеку, получившему неожиданный удар.

-- Как, сестра, ты тоже! -- воскликнул он.

-- Что -- тоже? Что ты хочешь сказать?

-- Я думаю, что между Бурбонами и нашей фамилией стоит какое-то проклятие! -- горячо воскликнул молодой человек. -- Как, ты считаешь себя вынужденной дать обет, ты -- самая набожная душой, наименее светская из всех женщин, но и наименее способная подчиняться законам отшельничества?! Скажи, пожалуйста, что же тебе не понравилось в королеве?

-- Да все, Филипп, -- отвечала холодно молодая девушка. -- Отчего же ты сам не остался при дворе и трех дней? Между тем как я служила королеве три года.

-- Потому что королева иногда капризничает, Андрея.

-- Ты мужчина, Филипп, и мог бы сносить ее причуды; но я женщина и потому не должна, да и не хочу подчиняться этому. У нее есть горничные, с которыми она может капризничать, сколько ей угодно.

-- Но все-таки объясни мне, почему ты поссорилась с королевой.

-- Я и не думала ссориться; разве ты из-за ссоры оставил службу? О, она неблагодарная женщина!

-- Нужно ей это простить, Андрея. Она немного избалованна, но все-таки у нее сердце доброе.

-- Исключая то, как она с тобой поступила.

-- Да что же она сделала?

-- Как, ты уж забыл? О, у меня память лучше твоей. И я отплатила за тебя, Филипп.

-- Слишком только дорого, Андрея; в твои годы и с твоей красотой не оставляют свет, моя милая. Я боюсь, чтобы ты не стала сожалеть потом, когда уже будет поздно.

-- Однако ты не так думал, ты, храбрый офицер, наделенный честью и достоинством, но мало заботившийся о том, чтобы нажить себе состояние, а наделавший только долги там, где другие приобрели себе славу и миллионы. Не ты ли говорил мне: я не хочу служить такой капризной, кокетливой, вероломной королеве. И ты оставил свет, хотя и не сделался монахом; но, мне кажется, из нас двоих, ты скорее похож на человека, давшего обет, чем я.

-- Ты права, сестра, и не будь у нас отца...

-- Отца! Ах, не говори так, -- сказала с горечью Андрея. -- Отцом можно называть только того, кто служит поддержкой своим детям.

А наш, я вас спрашиваю? Решился бы ты доверить ему какой-нибудь секрет? А он разве способен поделиться с нами своими тайнами? Нет, нет! Он создан для того, чтобы одному жить на этом свете,

-- Все это так, Андрея, но ведь он не должен умереть один.

Слова брата, сказанные с кроткой строгостью, напомнили молодой девушке, что она слишком заботилась о самой себе.

-- Я не хочу, чтобы ты считал меня бездушным созданием; ты знаешь, что я хорошая сестра, но во мне убили всякую любовь. Бог дал мне, как и всем, душу и тело, которыми я, подобно всякому смертному, вправе располагать как хочу. Но один человек, которого я совсем не знала, по имени Бальзамо, взял мою душу, другой -- Жильбер, которого я едва лишь знала, но считала человеком, -- завладел моим телом. Для того чтобы вполне быть доброй и набожной, мне недостает только отца, Филипп. Теперь посмотрим, что сталось с тобой на службе тем великим мира сего, которых ты так любил?

Филипп опустил голову.

-- Пощади меня; я считал их подобными себе, я их любил, потому что Бог велит любить нам своих ближних.

-- О, Филипп, на этом свете не существует взаимной любви; те, которых мы обожаем, любят других.

Брат обратил к сестре свое бледное лицо и долго с удивлением смотрел на нее.

-- Что ты хочешь сказать? -- спросил он. -- На что ты намекаешь?

-- Ни на что, ни на что, -- отвечала Андрея, испугавшись мысли довериться. -- Не обращай внимания на мои слова, милый брат, потому что мне кажется, что мой разум помрачается.

-- А все-таки...

Андрея приблизилась к Филиппу, и, взяв его за руку, сказала:

-- Довольно, мой дорогой брат. Будь так добр, проводи меня в монастырь Сен-Дени; и пожалуйста, не беспокойся, я вовсе не намерена приносить обеты. Это может случиться только тогда, когда в этом будет необходимость. Но мне кажется, что я слишком забыла Бога, единого Царя и Повелителя, единственное утешение наше. И уверена, что, приближаясь к Нему, я скорее достигну того счастья, перед которым все могущество, сила и богатство сего мира -- ничто. В уединении и Бог лучше действует на сердце, да и человек-то молится усерднее.

Филипп жестом остановил Андрею.

-- Помни только, что я не оправдываю твоего поступка, потому что не знаю причины твоего отчаяния.

-- Отчаяния? Ты ошибаешься, брат. Нет, слава Богу, я уезжаю вовсе не от отчаяния. Нет! Нет, тысячу раз нет!

И величавым движением она набросила на плечи шелковую мантилью.

-- Если ты не хочешь слова "отчаяние", сестра, то прими слово -- "досада".

-- Досада! -- прервала его молодая женщина с гордой улыбкой. -- Неужели ты думаешь, что Андрея де Таверне решилась бы уступить свое место в этом мире из-за досады -- слабости кокеток и глупцов! От досады переходят к слезам, и пожар потухает. Я не досадую, Филипп. Чтобы поверить мне, ты должен оглянуться на самого себя. Подумай, если бы ты удалился и сделался монахом Картезианского ордена, как бы ты назвал причину, заставившую тебя поступить таким образом?

-- Я бы назвал ее неизлечимой скорбью, сестра.

-- Ну, вот и отлично; это как раз подходит мне, и я принимаю твое определение.

-- Хорошо! Сестра и брат не будут иметь несходства в жизни. Одинаково счастливые, они будут одинаково и несчастны, так всегда бывает в примерных семействах.

Взволнованная, Андрея думала, что Филипп задает ей новый вопрос, и, может быть, ее неумолимое сердце смягчилось бы, если бы он предложил ей дружеские объятия брата.

Но Филипп, знавший по опыту, что возвышенные души довольствуются сами собой, не стал отговаривать Андрею от принятого ею решения.

-- Когда и в какое время ты думаешь выехать?

-- Завтра, а если успею, то и сегодня.

-- Не пройдешь ли ты в последний раз со мной по парку?

-- Нет, Филипп.

Он понял по ее пожатию, что она отказывается из боязни дать себя уговорить.

-- Я буду готов, только ты меня предупреди.

И, не говоря более ни слова, он поцеловал ее руку и вышел.

Андрея воротилась к себе во дворец, куда от Филиппа принесли ей письмо следующего содержания: "Ты можешь застать отца дома в пять часов. Проститься с ним необходимо, иначе он станет кричать и плакать, что его не любят и покидают".

Она отвечала:

"В пять часов, в дорожном костюме, я буду у отца. В семь часов можем отправиться в Сен-Дени; я уверена, что ты пожертвуешь мне сегодняшний вечер".

Вместо всякого ответа она услыхала в окно приказание, отдаваемое Филиппом кучеру, чтобы к пяти часам была готова для барышни карета.

XXXIII.
Министр финансов

Мы видели, что, когда вошла Андрея, королева только что кончила читать письмо г-жи де ла Мотт, и лицо ее тронула улыбка. Письмо это состояло из нескольких слов и было полно вежливости и почтения; окончание его было таково:

"Можете быть уверены, Ваше величество, что кредит Вам обеспечен и товар будет доставлен немедленно".

Прочитав это, королева улыбнулась и поспешила сжечь записку.

По окончании неприятного разговора с Андреей г-жа Мизери доложила, что г-н Калонн ждет чести предстать перед ее величеством"

Нам не мешает познакомить читателя с новым лицом романа.

Это был человек очень умный; служил при дворе и знал дела отлично. Постоянный почитатель женщин, известных своим умом, богатством и красотой, он не отказывался философствовать с Дидро, проникать в магию чисел с Даламбером, шутить и смеяться с Вольтером, мечтать с Руссо и даже зло издеваться над Неккером по поводу его популярности.

Этого гениального человека, который своим знаменитым отчетом как бы насквозь высветил экономическое состояние Франции, он по

ставил в такое положение, что тот сделался посмешищем даже для людей, которые его боялись. Король и королева, дрожавшие при одном имени Неккера, с трепетом слушали насмешки де Калонна над этим вежливым и остроумным министром, который вместо всяких ответов на вопрос о деньгах довольствовался таким изречением: "К чему доказывать то, чего нельзя доказать""

И действительно, Неккер доказал, но только одно -- невозможность заниматься долее государственными финансами. Де Калонн же с радостью принял на себя эту должность, которая казалась ему слишком легкой, но под тяжестью которой он не замедлил согнуться.

Неккеру хотелось реформы, которая, однако, пугала всех французов, потому что очень немногие выиграли бы от нее, да и то самую малость, тогда, как большинство поигрывало, я проигрывало очень много.

Собрав подробные и точные сведения о положении земель дворянства и о доходах духовенства, Неккер хотел устроить справедливое распределение налогов, но предприятие это ему не удалось.

Вместо того, чтобы держать в тайне задуманный им план, он так громко говорил о нем, что исполнение его сделалось невозможным. Рассуждать об уничтожении злоупотреблений с теми, кто вовсе не намерен оставлять своих привычек, -- верный способ потерпеть неудачу, потому что те, конечно, примут свои меры. Да и, наконец, разве водится, чтобы на пол е битвы неприятель предупреждал врага о часе и месте нападения.

Де Калонн, любивший народ более Неккера, понял его правильнее и, вместо того чтобы предупредить неизбежное зло, он ускорял восстание.

План его был смел, дерзок, зато беспроигрышен; нужно было в два года привести к банкротству короля и дворян; когда же задуманное произойдет -- сказать: "Теперь, богатые, платите за бедных, потому что они голодны и поглотят тех, кто их не будет кормить". Странно только, как король не догадался о столь губительном плане и его последствиях; как он, когда-то дрожавший при чтении отчета Неккера, не испугался того, что хочет сделать его новый министр? Как он не решился выбрать другой, лучший путь, вместо того чтобы идти наудачу? Это такая таинственная вещь, в которой Людовик XVI должен был дать отчет потомству"

Но история или, лучше сказать, роман наш покажет, отчего не прозрели вовремя ни король, ни Мария-Антуанетта, которая вообще все замечала и предугадывала.

Де Калонн вошел к королеве.

Он был высокого роста, красив и держал себя непринужденно; министр знал, как заставлять смеяться королев и плакать своих возлюбленных.

Будучи уверен, что Мария-Антуанетта позвала его для чего-то крайне нужного, де Калонн, вместо того чтобы войти пасмурным, как сделал бы всякий другой, рассчитывая потом произвести больший эффект своим согласием, явился с улыбкой на губах; зато и королева была так любезна, что усадила его возле себя. Сначала она говорила об обыденных предметах, потом вдруг спросила:

-- А что, господин Калонн, есть у вас деньги?

-- О, конечно, ваше величество, у нас всегда есть деньги.

-- Это что-то необыкновенное: мне кажется, только вы и способны отвечать таким образом; вы, право, незаменимый министр финансово

-- А какая сумма нужна вашему величеству?

-- Нет, сначала вы мне должны объяснить; каким образом вы находите всегда деньги, тогда как Неккер никогда их не имел?

-- Неккер был прав, государыня; когда я вступил в должность 5 ноября 1783 года, то я нашел в кассе только две связки со ста двадцатью ливрами. Там не было ни гроша более, я вам клянусь.

Королева засмеялась.

-- И что же?

-- Видите ли, ваше величество, если бы Неккер вместо того, чтобы говорить, что нет денег, принялся занимать, как я -- в первый год сто миллионов, во второй сто двадцать пять, и, наконец, в нынешнем восемьдесят миллионов, тогда он был бы настоящий министр финансов. Каждый может сказать, что нет денег, но не всякий -- что есть.

-- Я об этом-то и говорила, и хвалила вас. Но вот затруднение: как заплатятся наши долги?

-- О, ваше величество, -- сказал де Калонн со зловещей улыбкой, -- я вам отвечаю, что их заплатят.

-- Впрочем, вы, конечно, должны лучше знать, чем я; мне так редко удается говорить с вами о столь важном предмете, который вы знаете в совершенстве.

Де Калонн поклонился.

-- Теперь скажите, господин министр, нет ли у вас чего-нибудь новенького? Не замышляете ли вы чего-нибудь? Поделитесь со мной вашим секретом.

-- Я думаю об одном предприятии, ваше величество, которое, наверное, даст народу миллионов двадцать да вашему величеству семь или восемь.

-- Они будут с восторгом приняты как теми, так и другими. Но как же это может случиться?

-- Вашему величеству, конечно, известно, что золото не везде имеет одинаковую цену?

-- Да, в Испании оно дороже, чем во Франции.

-- Вы совершенно правы, и я в восторге от ваших познаний. Вот уже шесть или семь лет, как в Испании марка золота стоит дороже, чем во Франции, на восемнадцать унций. И в результате выходит, что те, кто вывозит золото, наживают на каждой золотой марке около четырнадцати унций серебра.

-- Так много!

-- Я уверен, что если бы капиталисты все знали, то ни один луидор не остался бы во Франции.

-- Вы этому помешаете?

-- Немедленно, ваше величество; я подниму стоимость золота до пятнадцати марок и четырех унций; вы, конечно, догадываетесь, что обладатели его, узнав новость, не преминут продать свои запасы мне, и таким образом мы наживем по два луидора на тридцать.

-- Прибыль в настоящем и будущем! -- воскликнула королева. -- Вы прекрасно придумали; ваша акция произведет фурор.

-- Я думаю, ваше величество. Впрочем, я и теперь уже счастлив, что заслужил похвалу вашу.

-- Если у вас почаще будут являться подобные мысли, то мы скоро заплатам наши долги.

-- Теперь, ваше величество, позвольте вас спросить; для чего вы меня звали?

-- Я хотела узнать, можно ли в эту минуту...

-- Денег? Какую вам угодно сумму?

-- Слишком большую.

Де Калонн улыбкой одобрил королеву.

-- Пятьсот тысяч ливров.

-- Ах, ваше величество, как вы меня напугали, я и в самом деле думал, что большая сумма.

-- Так, значит, вы можете?

-- Без сомнения.

-- Только чтобы король...

-- Вот уж это, ваше величество, невозможно; все мои счета каждый месяц подаются вашему супругу; но, впрочем, беспокоиться нечего, потому что король никогда их не читает.

-- Когда же я могу рассчитывать получить названную сумму?

-- Она вам когда нужна, ваше величество?

-- Только пятого числа будущего месяца.

-- Счета будут поданы королю второго, и вы получите деньги третьего, ваше величество.

-- Благодарю.

-- Величайшее счастье для меня -- угодить вашему величеству, и потому прошу вас никогда не стесняться с моей кассой. Я заранее сгораю от желания быть главным контролером финансов.

Он встал и грациозно поклонился. Королева дала поцеловать ему Руку.

-- Еще одно слово, господин де Калонн.

-- Я слушаю, ваше величество.

-- Эти деньги меня будут мучить.

-- Мучить?..

-- Да, потому что я их беру для каприза.

-- Тем лучше, тем лучше... В таком случае половина из них даст барыш нашей торговле.

-- И то правда. Вы удивительно умеете меня успокаивать.

-- Слава Богу, ваше величество, если у нас будут только такие упреки совести, как у вас, тогда мы наверно попадем прямо в рай.

-- Видите ли, я думаю, что слишком жестоко заставлять платать народ за наши капризы.

-- Если только это, -- сказал министр, напирая на слова, -- то вашему величеству нечего беспокоиться, потому что за все подобное поплатится не народ, я вам клянусь в том.

-- Объясните, -- попросила удивленная королева.

-- У бедного народа больше ничего нет, а там, где ничего нет, король теряет всякое право.

Он поклонился и вышел.

XXXIV.
Вновь обретенная мечта и утраченная тайна

Только де Калонн вышел, как кто-то тихонько постучался в дверь

будуара. Вошла Жанна.

-- Ваше величество, он там.

-- Кто, кардинал? -- спросила королева, удивленная словом "он", которое, будучи произнесено женщиной, означает очень многое.

Не успела она кончить, как Жанна ввела уже де Рогана и поспешно скрылась, пожав руку покровительствуемому покровителю.

Очутившись наедине, в трех шагах от королевы, принц почтительно поклонился.

Увидав его скромность, полную такта, Мария-Антуанетта была тронута. Она протянула руку кардиналу, стоявшему до сего времени с потупленным взором.

-- Милостивый государь, я узнала о вас такую похвальную истину, которая загладит многие из неприятностей, причиненных мне.

-- Позвольте, ваше величество, сказать, что все неприятности могут быть уничтожены одним словом объяснения между вами и мной.

-- Я вам не запрещаю оправдываться, -- отвечала с достоинством королева, -- но то, что вы будете говорить, может набросить тень на любовь и уважение, которые я чувствую к стране и семейству моему. Вы не можете оправдаться иначе, как оскорбив меня, кардинал.

А потому не будем трогать еще не совсем потухшего огня, он как раз может обжечь вам или мне руки; видеть вас преобразившимся, почтительным, услужливым, преданным...

-- Преданным до смерти, -- прервал де Роган.

-- Очень похвально. Но, -- продолжала, улыбнувшись, Мария- Антуанетта, -- до сих пор дело идет только о разорении. Но, не правда ли, вы мне останетесь верны и в разорении, кардинал? Вот и отлично! Но не бойтесь. Вы будете жить безбедно и никогда не разоритесь, разве только сами того захотите.

-- Ваше величество...

-- Впрочем, ваше дело, де Роган. Но все-таки как друг, потому что ведь мы теперь друзья, я вам дам совет: будьте экономны -- это пастырская добродетель. Король больше любит экономию, чем расточительность"

-- Чтобы понравиться вашему величеству, я готов сделаться скупцом"

-- Но скупых король тоже не любит.

-- В таком случае я сделаюсь тем, чем угодно вашему величеству, -- прервал ее кардинал с плохо скрытой страстью.

-- Я вам говорила, -- прервала его небрежно королева, -- что вы не будете разорены мной. Вы поручились за меня, и я вам очень благодарна; но, впрочем, нечего и говорить, с первой уплаты все дальнейшее будет касаться только меня.

-- Чтобы дело было совершенно закончено, остается только передать вам ожерелье.

Продолжая говорить, он вынул футляр и подал Марии-Антуанетте.

Несмотря на страстное желание взглянуть на эту великолепную вещь, королева, дрожа от радости, поставила футляр, не открывая, около себя на шифоньерку.

Сказав несколько любезностей, которые были приняты благосклонно, кардинал хотел завести разговор с королевой насчет их примирения, но Мария-Антуанетта, сгоравшая нетерпением скорее взглянуть на бриллианты, только не в присутствии де Рогана, слушала его хотя и с удовольствием, но рассеянно.

По рассеянности же она протянула ему руку, которую принц с восторгом поцеловал. Потом, предполагая, что он стесняет ее своим присутствием, откланявшись, удалился, что очень обрадовало королеву.

Так кончилось свидание, которое закрыло все раны сердца кардинала, Выйдя от королевы, полный восторга и надежд, он готов был все сделать для г-жи де ла Мотт в благодарность за то, что она так успешно и счастливо вела дело.

Жанна ожидала де Рогана в карете в ста шагах от дворцовой двери. Дав излиться кардиналу в похвалах и благодарности, она спросила:

-- Ну что же, скоро вы будете Ришелье или Мазарини? Дала ли вам королева надежду? Поощрила ли ваше самолюбие и нежность? Замешаны ли вы, наконец, в какую-нибудь интригу?

-- Не смейтесь, милая графиня, я с ума схожу от счастья.

-- Как -- уже?

-- Помогите мне, и через три недели я буду министром.

-- Только через три недели -- как это долго! Через две недели срок первых платежей.

-- Все благополучие за один раз! Пожалуй, чересчур! У королевы есть деньги, и она заплатит. Следовательно, мне будет принадлежать только заслуга предприятия. Честное слово, графиня, не слишком ли мало? Клянусь Богом, я с удовольствием бы заплатил пятьсот тысяч ливров за наше примирение.

-- Будьте покойны, -- сказала, улыбаясь, графиня, -- вам будет принадлежать и эта заслуга. Дорожите ли вы ею?

-- Признаюсь, я очень хочу, чтобы королева, сделавшись мне обязанной...

-- Ваша светлость, мне что-то говорит, что вы получите и это удовлетворение. Только готовы ли вы к нему?

-- Я приказал продать мои последние имения и заложить доходы и проценты будущего года.

-- Так у вас есть пятьсот тысяч ливров?

-- Да, только после уплаты я не буду знать, что делать.

-- Но уплата даст нам свободы на целую треть года. А в три месяца может случиться многое.

-- Истинная правда, но король мне прислал сказать, чтобы я не делал больше долгов.

-- Двухмесячное пребывание в министерстве поправит все ваши дела.

-- О, графиня...

-- Не горячитесь; если не вы, так ваши кузены сделали бы это.

-- Вы всегда правы. Но куда же вы идете?

-- К королеве, чтобы посмотреть, какой эффект произвело ваше появление.

-- Хорошо. А я поеду в Париж.

-- Зачем? Вы бы должны были показаться здесь вечером. Нужно ковать железо, пока горячо.

-- К несчастью, я непременно должен идти на назначенное мне свидание.

-- Свидание?

-- И, верно, важное, если судить по содержанию письма. Посмотрите...

-- Мужская рука, -- сказала графиня и прочла следующее:

"Ваша светлость, некто хочет с Вами поговорить относительно значительной суммы. Личность эта явится к вам в Париж сегодня вечером в надежде получить аудиенцию".

-- Анонимное... от какого-нибудь нищего.

-- Нет, графиня, я думаю, никто не решится играть со мной, потому что будет бояться быть наказанным моими людьми.

-- Вы думаете?

-- Не знаю почему, но мне кажется, что я знаю эту руку.

-- Так идите, ваша светлость, никогда не нужно пренебрегать людьми, которые обещают денег.

-- До удовольствия снова вас видеть, графиня.

-- Кстати, ваша светлость, я хотела сказать вам две вещи.

-- Какие?

-- Если вам случайно перепадет большая сумма денег...

-- Ну, графиня?..

-- Какой-нибудь клад или находка, например?

-- Я вас понимаю, вы хотите сказать, что клад должен принадлежать обоим.

-- Ваша светлость!..

-- Вы мне приносите счастье, графиня, и я готов поделиться с вами. Теперь -- другая вещь.

-- Я вам советую не пускать в оборот ваших пятисот тысяч ливров.

-- О, не бойтесь, я так не сделаю.

Затем они расстались. Кардинал воротился в Париж в восхищении.

И в самом деле, в продолжение двух часов его положение совершенно переменилось.

Если он был только влюбленный, то королева обласкала его более, чем он ожидал, если же он действовал из честолюбия, то она подавала ему еще более надежд.

Король, ловко ведомый Марией-Антуанеттой, был только орудием судьбы, которую ничто не могло остановить.

Мечты принца Луи неслись далее, он чувствовал себя таким отличным политиком, что не находил себе достойного противника. Первым делом он хотел поднять вопрос о реформах и, насмехаясь перед народом над духовенством, надеялся тем самым приобрести могущество, которое будет основано на силе и праве.

Обожая королеву, прелат рассчитывал поставить ее во главе реформы и тем поднять популярность, которая начинала падать. Одно слово Марии-Антуанетты могло превратить его мечту в действительность.

И тогда, ветреный, он отказался бы от легких побед; светский, сделался бы философом; праздный, стал бы неусыпно трудиться. Вечная мечта великих -- заставить работать тунеядцев.

Честолюбивый де Роган, воротившись в Париж, воображал себя уже настоящим деятелем. Он тотчас уничтожил все любовные записки, приказал управляющему уменьшить расходы и принялся делать заметки об английской политике.

Принц работал уже часа два, как вдруг кто-то позвонил.

Вошел швейцар.

-- Кто там? -- спросил прелат.

-- Тот господин, который прислал сегодня утром письмо вашей светлости.

-- Анонимное?

-- Да, ваша светлость.

-- Спросите его фамилию.

Через минуту швейцар воротился.

-- Граф Калиостро, -- доложил он.

Принц вздрогнул.

-- Проси его.

Граф вошел.

-- Боже, кого я вижу! -- воскликнул кардинал.

-- Не правда ли, ваша светлость, -- сказал, улыбаясь, Калиостро, -- я вовсе не переменился?

-- Возможно ли, чтобы Жозеф Бальзамо, который, говорили, погиб на пожаре, был жив! -- прошептал де Роган.

-- Граф де Феникс, жив более чем когда-нибудь, ваша светлость.

-- Но зачем вы переменили имя, а не оставили старого?

-- Потому что оно напоминает и мне, и другим много горьких и неприятных вещей. Я не говорю о вас, ваша светлость, вы, конечно, и Жозефа Бальзамо не отказались бы принять?

-- О, разумеется, милостивый государь.

Кардинал был так поражен, что забыл даже предложить своему гостю стул.

" Это доказывает, что ваша светлость имеете лучшую память и прямодушие, чем все остальные.

-- Вы мне когда-то оказали такую услугу, милостивый государь...

-- Не правда ли, ваша светлость, -- перебил его Калиостро, -- я совсем не постарел, и жизнь не оставила на мне никаких следов?

-- Понятно, что человек, располагающий золотом и здоровьем других, должен стоять выше человечества.

-- Здоровьем -- ваша правда, но золотом -- нет...

-- Вы разве не делаете больше золота?

-- Нет, ваша светлость.

-- Почему же?

-- Я потерял последнюю частицу необходимого снадобья, которое ученый Альтотас, мой учитель, дал мне по приезде из Египта. Сам же я никогда не имел его в своем распоряжении.

-- Ион его оставил у себя?

-- Нет... Впрочем, оставил ли или унес с собой в могилу, это все равно.

-- Как? Разве он умер?

-- К несчастью, да.

-- А что же вы, не изменившийся нисколько в продолжение стольких веков, не могли спасти ему жизнь?

-- Потому что я властен только в болезнях и ранах, но против несчастий, которые убивают мгновенно, я ничего не могу сделать.

-- Но как же Альтотас окончил свою жизнь?

-- Неужели, зная о моей смерти, вы не знали, как он умер?

-- Так он погиб во время пожара, в котором вы тогда исчезли?

-- Да, или, лучше сказать, ученый сам захотел умереть.

-- Странно что-то.

-- Напротив, совершенно естественно. Я тоже несколько раз думал покончить с собой.

-- Но все-таки вы этого не сделали.

-- Потому что я предпочел молодость и красоту; я еще полон здоровья и страстей, могу еще растрачивать здоровье и развлекаться страстями, между тем как Альтотас выбрал для себя старость.

-- Отчего же он не поступил так, как вы?

-- Потому что это был человек глубокомыслящий, возвышенный, предпочитающий всему на свете науку. Молодость же со своими удовольствиями и страстями могла отвлечь его от вечного созерцания и размышления. Нужно, ваша светлость, всегда опасаться лихорадки. А чтобы хорошо думать, следует углубиться в непоколебимый покой. Старый всегда размышляет больше, чем молодой, и когда он начинает скучать, для него уже нет спасения. Я же как светский человек теряю напрасно время и ничего не делаю -- одним словом, уподобляюсь растению, которое не живет, а существует.

-- О, с вашим воскресением у меня начинают снова пробуждаться воспоминания и то удивление, которое я чувствовал тогда. Я как будто перенесся в то время, когда магия и ваши необыкновенные действия поражали мое воображение и удваивали в моих глазах ценность творения. Вы мне напоминаете два сна моей молодости, хотя с тех пор, как я вас в первый раз узнал, прошло уже десять лет.

-- Да, я помню, но как много переменились мы оба с того времени! Я уже не ученый, а ваша светлость уже не тот молодой человек и прекрасный принц. Помните ли, ваша светлость, тот день, когда в моем кабинете я обещал вам любовь женщины, о светлых волосах которой говорила моя ясновидящая?

Кардинал сначала побледнел, потом вдруг покраснел. Ужас и радость попеременно наполняли его сердце.

-- Да, я помню, -- отвечал кардинал, -- но только неясно...

-- Посмотрим, могу ли я еще быть магом, -- сказал, улыбнувшись, Калиостро. -- Дайте мне только углубиться в эту мысль.

Он задумался.

-- Где и что делает это белокурое дитя ваших любовных грез? Ах, черт возьми, я ее вижу, да... Да вы и сами видели ее сегодня. Даже и того лучше, вы только что от нее.

Кардинал прижал свою холодную руку к бьющемуся сердцу.

-- Милостивый государь, -- прошептал он так тихо, что Калиостро едва мог уловить его слова, -- ради Бога, не...

-- Если вам неприятно, то я готов переменить разговор, -- отвечал учтиво граф. -- Располагайте мной, как вам угодно; я совершенно готов к вашим услугам.

И он бесцеремонно развалился в кресле, которое кардинал забыл предложить с самого начала этого интересного разговора.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. Кредитор и должник

Кардинал почти бессознательно смотрел на своего гостя.

-- Теперь, -- сказал последний, -- когда мы возобновили наше знакомство, мы можем поговорить, если вам будет угодно, ваша светлость.

-- Да, -- отвечал прелат, приходя в себя, -- поговорим о том денежном деле, которое... о котором...

-- Вы хотите сказать, о котором я сообщил вам в своем письме? Вы желаете знать, каким образом...

-- Да, но ведь, я полагаю, это был только предлог?

-- Нет, не предлог, ваша светлость, а действительность, на которую вы, могу вас уверить, должны обратить самое пристальное внимание, потому что дело идет о пятидесяти тысячах ливров, а эта сумма непустячная.

-- Да, ведь это та сумма, которую вы мне одолжили?! -- воскликнул кардинал, слегка побледнев.

-- Да, ваша светлость, та сумма, которую я вам одолжил, -- сказал Бальзамо. -- И я очень рад, что у вас такая хорошая память.

У кардинала выступил на лбу холодный пот.

-- Я думал, -- сказал он, стараясь улыбнуться, -- что сверхъестественный Бальзамо унес с собой в могилу мой долг. Что касается расписки, то он при мне ее бросил в огонь, и она сгорела.

-- Ваша светлость, -- отвечал граф с серьезным видом, -- жизнь Бальзамо ненарушима так же, как и тот лист бумаги, который вы считаете уничтоженным. Смерть -- ничто перед жизненным эликсиром, огонь -- перед асбестом.

-- Я вас не понимаю, -- сказал встревоженный кардинал.

-- Вы сейчас поймете, ваша светлость.

-- Я?

-- Да, когда вы узнаете свою подпись"

И граф Калиостро подал кардиналу сложенную бумагу; тот, еще не развернув ее, воскликнул:

-- Моя расписка!

-- Да, ваша светлость, расписка ваша, -- отвечал Калиостро с насмешкой, смягчая ее холодным поклоном.

-- Да ведь вы ее сожгли? Я сам видел, как она горела.

-- Совершенно справедливо, ваша светлость; но случаю было угодно, чтобы вам для расписки попалась под руку не простая бумага, а сделанная из асбеста, вследствие чего я нашел вашу расписку в золе совершенно целой.

Кардинал, которому подобный образ действий графа показался выражением недоверия к его слову, величаво сказал:

-- Милостивый государь, неужели вы могли подумать, что я откажусь от своего долга, даже если бы расписки не существовало? Вы были не правы, обманывая меня.

-- Мне вас обманывать, ваша светлость! Но клянусь, что я даже не помышлял о подобном.

Кардинал покачал головой.

-- Вы заставили меня думать, что бумаги больше не существует.

-- Я это сделал для того, ваша светлость, чтобы вы могли без всяких помех пользоваться пятьюдесятью тысячами ливров, -- отвечал Бальзаме, незаметно пожимая плечами.

-- Но почему же вы в продолжение десяти лет оставляли подобную сумму без всякого внимания?

-- Потому что я знал, где она находится. Различные обстоятельства и игра довели меня до полного разорения; но, зная, что мои деньги находятся в безопасном месте, я терпел и ждал до последней минуты.

-- И такая минута наступила?

-- К сожалению, да, ваша светлость.

-- И вы не можете больше ждать?

-- Это невозможно, ваша светлость.

-- Следовательно, вы хотите получить ваши деньги?

-- Точно так, ваша светлость.

-- Сегодня же?

-- Если вы будете так добры.

Полный отчаяния, кардинал молчал.

-- Граф, -- сказал наконец кардинал глухим голосом, -- неужели вы думаете, что мы, несчастные земные владыки, можем достать такую большую сумму в такое короткое время?

-- О да, я в этом совершенно уверен, -- сказал Калиостро. -- Тем более что ее не надо искать: она находится здесь, в этой комнате.

-- У меня пятьсот тысяч ливров? -- вскричал кардинал.

-- Тридцать тысяч золотом, десять тысяч серебром, остальные банковскими билетами.

Кардинал побледнел.

-- Деньги лежат вон в том шкафу, -- продолжал Калиостро.

-- Как! Вы и это знаете?

-- О, я знаю также, сколько труда стоило вам достать деньги; я слышал даже, что вы заплатили за них вдвое больше их стоимости"

-- Да, правда.

-- Но...

-- Но?.. -- воскликнул несчастный кардинал.

-- Но, -- продолжал Калиостро, -- я в продолжение десяти лет двадцать раз чуть не умер с голоду, несмотря на эту бумагу, которая стоит полмиллиона; а между тем я вас не беспокоил -- я ждал. Я думаю, что мы теперь почти квиты.

-- Квиты! -- воскликнул принц. -- О, не говорите так, потому что я все же ваш должник. Я одному только удивляюсь, граф, почему вы раньше не спросили денег, тогда я мог отдать вам их немедленно.

-- Между тем как сегодня?.. -- спросил Калиостро.

-- О, -- сказал кардинал, -- я вам скажу откровенно: сегодня я не могу исполнить вашей просьбы.

-- Какая жалость, ваша светлость!

-- Да, мне крайне досадно.

Калиостро только пожал плечами.

-- Но, -- продолжал принц, -- вы, который читает в сердцах и даже иной раз -- хуже -- угадывает, что находится в шкафах, вы, вероятно, еще не знаете, для какой святой цели я предназначил эти деньги?

-- И не желаю знать, -- отвечал холодно Калиостро. -- С меня довольно и своих тайн, которые мне, кроме горестей и нищеты, ничего не приносят. Мне интересно было только выяснить, есть ли у вас деньги, и я узнал, а остальное -- не важно. Да притом для меня не совсем безопасно знать причину вашего затруднения, потому что если бы я ее знал, то, очень может быть, согласился бы ждать возвращения долга еще; а так как в настоящее время это для меня невозможно, то я предпочитаю оставаться в неведении.

-- Милостивый государь, -- сказал обиженный кардинал, -- не думайте, что я навязываю вам мои затруднения. У вас свои интересы, которые гарантированы моей распиской. Довольно. Вы сейчас получите ваши пятьсот тысяч ливров.

Калиостро поклонился.

-- Я знаю, -- продолжал кардинал, убитый тем, что должен потерять в одну минуту так трудно добытые им деньги, -- я знаю, что расписка есть не что иное, как долговое обязательство, но она не принуждает меня к немедленной уплате.

-- Ваша светлость, вы меня извините, но на этой бумаге написано: "Я, нижеподписавшийся, признаю себя должным Жозефу Бальзамо пятьсот тысяч ливров, которые обязуюсь уплатить ему по первому требованию. Луи де Роган".

Кардинал вздрогнул: он забыл не только о расписке, но и о выражениях, в которых она была составлена.

-- Вы вадите, ваша светлость, что я не прошу невозможного, -- продолжал Бальзаме. -- Вы не можете отдать деньги, положим. Только, ваша светлость, вы, кажется, забываете, что эта сумма дана была Бальзаме в чрезвычайное время, и кому же? Господину де Рогану, которого он притом совсем не знал. Вот замечательный поступок, который господин де Роган, эта высокородная особа, мог бы взять за образец. Но вы рассудили иначе. Хорошо, прекратим разговор. Я беру назад вашу расписку. Имею честь кланяться, ваша светлость.

И Калиостро равнодушно свернул бумагу, намереваясь спрятать ее в карман.

Кардинал остановил его.

-- Граф, -- сказал он, -- Роганы не любят получать уроки, тем более уроки честности. Дайте расписку, милостивый государь, я вам заплачу.

Калиостро находился в колебании. В самом деле, бледное лицо, опухшие глаза и дрожащие руки кардинала, казалось, возбудили в нем сострадание.

Кардинал, несмотря на уязвленную гордость, уловил неуверенность графа.

Какое-то мгновение он даже надеялся, что Калиостро поддастся доброму влечению своего сердца; но граф вдруг резко выпрямился и протянул бумагу кардиналу.

Пораженный, кардинал не раздумывал больше ни минуты; он направился к шкафу, указанному Калиостро, и вынул оттуда пачку билетов; потом показал пальцем на мешки с серебром и отпер ящик, полный золота.

-- Граф, вот ваши пятьсот тысяч ливров. Теперь я остаюсь должен вам еще двести пятьдесят тысяч ливров процентов. Я надеюсь, что вы не потребуете высоких процентов, что увеличило бы еще больше мой долг? Я сейчас отдам приказание управляющему, и он приготовит вам свидетельство на эту сумму. А пока я попрошу вас подождать.

-- Ваша светлость! Я одолжил принцу де Рогану пятьсот тысяч ливров и желаю получить именно столько денег. Если бы я хотел получить проценты, то проставил бы их в расписке. Уполномоченный, или наследник Жозефа Бальзамо, как вам угодно, -- потому что он действительно умер, -- я обязан получить только сумму, обозначенную в свидетельстве. Вы мне ее заплатили. Я ее получил, за что и приношу вашей светлости искреннюю мою благодарность и признательность., Я беру с собой только билеты; но так как мне нужна будет сегодня же вся наличность, я пришлю за золотом, а пока прошу позволения оставить его здесь.

Кардинал не нашелся что ответить. Калиостро положил билеты в карман, вежливо поклонился принцу и вышел, оставив расписку в руках кардинала.

-- Хорошо, что несчастье случилось только со мной, -- сказал со вздохом де Роган после ухода Калиостро. -- Королева в состоянии заплатить, да к тому же никакой Бальзамо не осмелится требовать у нее пятьсот тысяч ливров.

II.
Хозяйственные счета

Это было за два дня до первой уплаты, назначенной королевой.

Калонн пока не сдержал своих обещаний: его счета не были еще подписаны королем.

Так как у него было очень много дел, он совсем забыл о королеве.

Она со своей стороны не считала нужным напоминать о себе министру финансов. Получив обещание, она ждала.

Но между тем она начинала беспокоиться и уже искала случая поговорить с Калонном, не компрометируя себя, когда ей подали письмо от министра.

''Сегодня вечером, -- писал он, -- дело, которое Вы мне поручили, будет решено в совете, и деньги завтра утром будут у Вас".

Веселое расположение духа возвратилось к Марии-Антуанетте; она ни о чем более не думала, не беспокоилась даже о завтрашнем тяжелом дне!

Заметили, что на прогулках она старается быть в уединенных аллеях, как будто бы ей хотелось избежать всякой встречи с материальным и мирским.

Она еще гуляла с г-жой де Ламбаль и графом д'Артуа, который присоединился к ней, когда король пошел в совет после обеда.

Государь был в дурном расположении духа. Он получил плохие вести из России. Один корабль погиб в Лионском заливе. Провинции отказываются платить налоги. Прекрасная карта полушарий, полированная и раскрашенная им самим, лопнула от жары, и Европа разделилась на две половины в том месте, где тридцатый градус широты пересекает пятидесятый градус долготы. Его величество ворчал на всех, даже на Калонна.

Напрасно министр с улыбкой предлагал королю раздушенный портфель. Король, пасмурный и молчаливый, начал чертить на белой бумаге, что означало душевную бурю, тогда как человеческие фигурки и лошадки выражали спокойствие и тишину в сердце его величества.

У короля была привычка рисовать во время совета. Людовик XVI был очень застенчив и не любил никому смотреть прямо в глаза. Рисуя, он становился более уверенным и умиротворенным. Пока он занимался этим, оратор мог свободно развивать свои мысли. Король, подымая изредка глаза, бросал по сторонам взгляды, но не чаще, чем это нужно было, чтобы не забыть оратора.

Когда король говорил -- а он говорил хорошо, -- рисунок заменял для него жесты.

Итак, король взял по привычке перо, и министры начали чтение проектов и дипломатических донесений.

Король не произносил ни одного слова. Он без внимания пропустил иностранную переписку, как будто ничего в ней не смыслил,

Но когда дело дошло до месячных счетов, он поднял голову,

Калонн представил докладную записку касательно займа на будущий год.

Король начал сердито чертить,

-- Постоянно занимать, -- сказал он, -- не зная, когда отдадим, -- своего рода задача, господин де Калонн,

-- Государь! Заем -- это отвод русла у источника: вода исчезает в одном месте и появляется в другом. Даже более, она увеличивается подземными источниками, И прежде чем говорить, как мы заплатим, нужно было бы подумать, откуда мы займем, потому что задача, о которой изволили говорить сейчас вы, ваше величество, не в том состоит, будут ли отданы долги, а в том, найдутся ли кредиторы,

Король покрыл чернилами всю бумагу, но не прибавил ни слова.

Когда Калонн изложил свой план и получил одобрение своих товарищей, король взял проект и, вздохнув, подписал его.

-- Теперь, когда у нас есть деньги, -- сказал Калонн, -- будем их тратить.

Король с гримасой посмотрел на своего министра, и весь его рисунок обратился в огромное чернильное пятно.

Калонн представил ему список пенсий, наград, подарков и т. п.

Список был невелик,

Король перевернул страницу и посмотрел на итог.

-- Миллион ливров на несколько человек! Может ли это быть?

И он отложил перо,

-- Читайте, ваше величество, читайте и обратите внимание, что на всю сумму по одному только ассигнованию приходится полмиллиона.

-- Какое же ассигнование, господин министр?

-- Выдача ее величеству королеве,

-- Королеве? -- сказал Людовик XVI, -- Пятьсот тысяч ливров королеве? Но ведь это невозможно!

-- Прошу извинения, ваше величество. Но цифра совершенно верна.

-- Пятьсот тысяч ливров королеве! -- повторил король, -- Тут, должно быть, ошибка. Да ведь на последней неделе... Нет! Две недели тому назад королева получила свою треть.

-- Ваше величество, если королеве нужны были деньги, а вы знаете, как она их тратит, то нет ничего удивительного.,.

-- Нет, нет! -- воскликнул король. -- Королева всегда говорила, что когда Франция делает займы на нужды бедным, то богатые должны пожертвовать своими прихотями; поэтому, если королева в самом деле нуждается в деньгах, она подождет, я ручаюсь за нее.

Министры с шумным одобрением встретили патриотическую выходку короля; только Калонн, знавший затруднительное положение королевы, воспротивился королю.

-- Право, вы думаете о нас больше, чем мы сами, -- сказал король. -- Успокойтесь, господин де Калонн.

-- Ваше величество, королева меня обвинит в неусердной службе, в невнимании к ее интересам...

-- Я заступлюсь за вас перед ней.

-- Королева, государь, никогда не спрашивает без надобности.

-- Если она и нуждается, то менее, чем бедные, и она сама согласится с нами.

-- Ваше величество!..

-- Это решено.

И король взял перо в руки.

-- Так бы решились вычеркнуть? -- сказав изумленный Калонн.

-- Да, я вычеркиваю, -- отвечал со значением Людовик XVI. -- И мне кажется, я уже слышу великодушный голос королевы, благодарящей меня за то, что я так хорошо ее понял.

Калонн закусил губу. Людовик, довольный своим поведением, не глядя подписал всю остальную часть проекта. Из-под пера его появилось великолепное изображение какого-то четвероногого.

-- Сегодня я выиграл пятьсот тысяч ливров, -- сказал он. -- Прекрасный день для короля, Калонн. Вы лично передайте королеве эту радостную весть. Вы увидите, какое удовольствие она получит.

-- Боже мой, -- прошептал министр, -- я в отчаянии, что вы, ваше величество, не можете сообщить это сами. Как бы я был вам благодарен!

-- Пусть будет так, -- отвечал король.

-- Заседание совета кончилось.

-- А вот, кстати, сама королева. Пойдемте к ней навстречу, Калонн.

-- Прошу извинения, ваше величество. Меня ждут дела и целый ворох бумаг.

И министр стремительно исчез в коридоре.

Король быстро и весело пошел навстречу Марии-Антуанетте, которая, напевая, шла, опираясь на руку д'Артуа.

-- Государыня, -- сказал король, -- хорошо ли вы гуляли?

-- Отлично, государь. А ваши дела в каком положении?

-- Судите сами. Я выиграл пятьсот тысяч ливров.

"Калонн сдержал слово", -- подумала королева.

-- Вообразите, -- сказал Людовик XVI, -- Калонн хотел ассигновать вам полмиллиона.

-- О! -- воскликнула Антуанетта, улыбнувшись.

-- А я... я вычеркнул просимую вами сумму. И вот одним росчерком пера мы выиграли пятьсот тысяч ливров.

-- Как! Вы вычеркнули? -- спросила побледневшая королева.

-- Это верно. Таким образом, вы приобретаете порядочный капитал. До свидания.

-- Государь, государь!

-- Мне ужасно хочется есть, потому я ухожу. Не правда ли, я вполне заслужил свой ужин?

-- Государь, выслушайте меня!

Но Людовик XVI, довольный своей шуткой, исчез, оставив королеву пораженной.

-- Брат, будьте так добры, пошлите за Калонном, -- сказала она графу д'Артуа. -- Тут что-нибудь не так.

Спустя минуту ей подали следующее письмо от министра:

"Ваше величество! Вы, вероятно, уже знаете, что король отказал Вам в деньгах. Подобное для меня совершенно непонятно, и я, полный отчаяния и совершенно убитый, ушел из совета".

-- Читайте, -- сказала королева, подавая письмо графу д'Артуа.

-- И еще находятся люди, которые обвиняют вас в неограниченной трате денег. И так поступает...

-- Муж! -- прошептала королева. -- Прощайте, брат.

-- Будьте уверены, что я сочувствую вашему горю, дорогая сестра. Это и мне предостережение, так как я тоже собирался просить у короля денег.

-- Отыскать сейчас же госпожу де ла Мотт, -- обратилась королева после долгой думы к г-же Мизери.

III.
Королева Мария-Антуанетта и простая смертная Жанна де ла Мотт

Курьер, посланный в Париж, нашел или, лучше сказать, не нашел графиню у кардинала. Жанна была у его светлости с визитом; она там отобедала, отужинала и разговаривала с кардиналом, когда приехал курьер справиться, нет ли тут графини.

Швейцар как ловкий слуга отвечал, что его светлости нет дома, а графиня не приезжала, но прибавил, что может передать графине приказание королевы, так как он думает, что вечером она будет здесь.

-- Королева приказала, чтобы она сейчас же явилась к ней, -- отвечал курьер и отправился дальше отыскивать графиню.

По отъезде курьера швейцар сейчас же известил графиню о повелении королевы.

Графиня немедленно отправилась в Версаль в карете кардинала, на которой, впрочем, не было его гербов, и через час была уже во дворце. О ней немедленно доложили Марии-Антуанетте.

Королева была в своей спальне. Все придворные дамы уже разошлись; одна только г-жа де Мизери сидела в маленьком будуаре и читала.

Мария-Антуанетта вышивала или, скорее, делала вид, что вышивает, и прислушивалась с волнением к малейшему шуму.

-- А, -- вскричала она, когда вошла Жанна* -- Я вам могу сообщить новость, графиня!

-- Хорошую, ваше величество?

-- Судите сами. Король отказал в деньгах.

-- Кому? Калонну?

-- Всем. Король не хочет давать мне больше денег. Такое, право, может случиться только со мной!

-- Боже мой, -- прошептала графиня.

-- Не правда ли, невероятно, графиня? Как! Отказать! Зачеркнуть уже приготовленный приказ!.. Впрочем, оставим все это. Вы сейчас вернетесь в Париж.

-- Слушаю, ваше величество.

-- И скажите кардиналу, который готов всегда мне услужить, но я принимаю его пятьсот тысяч ливров до будущей трети. Конечно, неловко с моей стороны, но что делать!..

-- Ах, ваше величество, -- прошептала графиня, -- мы погибли! У кардинала нет больше денег.

Королева вскочила как раненая.

-- Нет больше денег!.. -- закричала она.

-- Случились непредвиденные обстоятельства, ваше величество. У него был долг чести, и он должен был заплатить его.

-- Пятьсот тысяч ливров!

-- Да, ваше величество.

-- Но...

-- Это у него были последние деньги.

Королева остановилась, пораженная горем.

-- Я, кажется, сплю. Право, только со мной могут быть такие неожиданности. Но каким образом вы узнали, графиня, что у кардинала нет больше денег?

-- Я узнала от него самого два часа тому назад, ваше величество. И что мне кажется всего досаднее, деньги были у него уже в кармане.

Королева с отчаянием схватилась за голову.

-- Нужно на что-нибудь решиться, -- прошептала она.

"Что хочет сделать королева?" -- подумала Жанна.

-- Несчастье послужит мне уроком -- не делать ничего без ведома короля. Ведь мне совсем не нужно было это ожерелье. Не правда ли?

-- Правда, ваше величество. Но если бы королевы стали считаться только со своими потребностями...

-- Я хочу прежде всего думать и заботиться только о счастье и спокойствии моего дома. Теперь я вижу ясно, чему подвергалась, идя по тому пути, который выбрала было. Я отказываюсь от подобного образа действий и впредь буду поступать открыто и прямо.

-- Ваше величество!

-- И для начала принесем в жертву обязанностям нашу гордость, как сказал бы господин Дора.

Потом со вздохом продолжала:

-- Ах, ожерелье было чудо как хорошо!

-- Я полагаю, что оно всегда таким будет, потому что никогда не потеряет своей цены.

-- С этой минуты оно представляет для меня простую груду камней. А камни всегда останутся камнями.

-- Что вы этим хотите сказать, ваше величество?

-- Я хочу сказать, дорогая моя графиня, что вы сейчас возьмете футляр, принесенный... господином де Роганом... и отнесете его к ювелирам Бемеру и Боссанжу.

-- И отдать его им?

-- Непременно.

-- Но, ваше величество, вы дали задаток в двести пятьдесят тысяч.

-- Так что же? Я все-таки останусь в выигрыше двухсот пятидесяти тысяч ливров, графиня.

-- Ваше величество, -- вскричала графиня, -- но таким образом вы теряете четверть миллиона, очень может быть, что ювелиры не возвратят задатка!

-- Я допускаю такой оборот и оставляю задаток в их пользу с условием, чтобы торг был прерван. Я приняла решение и чувствую себя свободнее, графиня. С ожерельем мы нажили себе только горе и беспокойство. Никогда бриллианты не имели достаточно огня, чтобы высушить слезы, причиной которых они могли быть. Унесите же сейчас злополучный футляр, графиня. Ювелиры останутся в выигрыше. Двести пятьдесят тысяч ливров -- не безделица. Я вполне уверена, что они останутся довольны и никто ни о чем не узнает. Кардинал в нашем деле действовал только из желания угодить мне. Вы ему скажете, что я не хочу больше иметь ожерелье, и он меня поймет, если он человек умный, и даже похвалит, если он хороший священник.

С последними словами она подала Жанне футляр с ожерельем. Та тихонько оттолкнула его.

-- Отчего вы, ваше величество, не хотите добиться отсрочки?

-- Просить? Никогда!..

-- Я говорю -- добиться.

-- Просить -- значит унижаться, графиня, а добиваться -- быть униженной. И если бы я решилась унизиться, то только ради спасения любимого существа, будь то даже собака. Но чтобы унизиться ради блестящих камешков? Нет! Никто не мог бы принудить меня к этому! Берите скорее футляр, графиня, и уходите.

-- Но подумайте, ваше величество, что будут говорить по поводу случившегося. Ведь все узнают, что бриллианты были уже у вас!

-- Никто ничего не узнает, графиня. Ювелиры получат за беспокойство двести пятьдесят тысяч ливров и останутся довольны. Они будут, конечно, молчать. А если люди, враждебные мне, и будут что-либо говорить, то они могут только заметить, что я поощряю торговлю, вместо того чтобы упрекать меня в том, что я бросаю по полтора миллиона ливров на бриллианты. Унесите футляр, графиня, и поблагодарите господина де Рогана за его услуги и доброту.

И королева подала футляр Жанне, Та взяла его с видимой неохотой.

-- Вам не нужно терять дорогого времени, -- продолжала королева. -- Чем меньше будут беспокоиться ювелиры, тем вероятнее, что никто не узнает о нашей тайне. Поезжайте же скорее и постарайтесь, пожалуйста, чтобы никто не заметил футляра. По моему мнению, лучше будет, если вы не прямо отправитесь к Бемеру, а заедете сначала домой, потому что ваш визит к Бемеру в такое позднее время может возбудить внимание полиции. Она и без того что-то очень интересуется всем, что у меня происходит. Поэтому, повторяю, вам лучше будет отправиться к Бемеру не прямо от меня, а из своего дома, и спустя несколько времени. Отдав бриллианты, вы привезете мне расписку ювелиров в получении ожерелья.

-- Будьте покойны, ваше величество; я исполню в точности ваши приказания, -- отвечала графиня и вышла, взяв с собой футляр, который она тщательно спрятала под пальто.

Приехав домой, Жанна отпустила карету кардинала и переоделась в костюм попроще, который более годился для предстоящего ночного путешествия.

Горничная, привыкшая видеть графиню всегда внимательной к своему туалету, была крайне удивлена ее задумчивостью и рассеянностью во время переодевания.

А графиня тем временем думала, что кардинал сделает непростительную ошибку, если допустит, чтобы королева возвратила ожерелье, и что эта ошибка лишит его светлость тех выгод, которыми он пользовался бы, владея тайной королевы.

К тому же, если она, продолжала думать графиня, поступит согласно приказанию королевы и не посоветуется с де Роганом, то в таком случае она изменит договору, заключенному ею с кардиналом.

А если кардинал узнает о намерениях королевы возвратить бриллианты, то он, казалось ей, скорее предаст самого себя, чем допустит королеву лишиться столь желанного ею украшения.

"Мне одно остается, -- решила она, -- посоветоваться с кардиналом. Но нужно миллион четыреста тысяч ливров! У него никогда не было и не будет подобной суммы!"

Окончив свой туалет, Жанна отослала горничную и продолжала думать уже вслух:

-- Какая сумма! Какие деньги! Что можно было бы сделать на них! И как хорошо эта блестящая змейка, усеянная бриллиантами, символизирует тот громадный капитал, который таится в ней!

Жанна открыла футляр, вынула ожерелье и, пораженная блеском бриллиантов, сжала его в руках, повторяя:

"Миллион четыреста тысяч ливров! Оно стоит миллион четыреста тысяч ливров!"

В жизни встречаются странные сочетания противоположностей. Одно из них можно было видеть именно здесь.

Жанна де Валуа, темная личность, стала поверенной тайн королевы; нищая, она являлась обладательницей, правда минутной, громадного богатства, которое обыкновенно охраняется от подобных личностей всеми средствами.

-- И такие деньги в моих руках! Как это тяжело и вместе с тем легко!.. Чтобы увезти подобную сумму в звонкой монете, мне понадобилось бы несколько подвод. Банковскими билетами... Но они не везде имеют обращение. К тому же билет -- та же бумага: огонь, вода, даже воздух могут уничтожить его. Наконец, денежные знаки часто теряют свою стоимость. Но бриллианты, бриллианты -- никогда! Они представляют собой неизменный капитал. Они везде известны; везде найдут себе покупателей. Все знают толк в бриллиантах, особенно такой воды и такой величины! Как они хороши! Как хороша общая их композиция, и как хороши они в отдельности! Я полагаю, что отдельно каждый из них должен стоить дороже, чем в общей массе.

-- Но зачем я теряю время, -- сказала Жанна вдруг, -- скорее или к кардиналу, или к ювелирам.

Она встала, все еще держа в руках бриллианты, которые, согретые теплотой ее рук, казалось, засверкали еще ярче.

-- Я не могу спокойно подумать о том, что бриллианты снова вернутся к бесчувственному к их красоте ювелиру, который хладнокровно станет их вытирать и чистить своей щеткой. Бриллианты, которые должны были бы блестеть на груди Марии-Антуанетты...

Бемер сначала раскричится, я уверена, но потом успокоится, сообразив, что он все равно будет не в убытке. Да, чуть не забыла! Какого рода должна быть расписка ювелиров? Это крайне важно, и нужно подумать о ее содержании.

Я не могу составить сама подобную бумагу, мне нужно с кем-нибудь посоветоваться.

Кардинал... но нет! Если бы он любил меня побольше и, будучи побогаче, дарил бы мне бриллианты...

И Жанна села на диван, надев ожерелье на руку. Голова ее горела и была полна неясных мыслей, которые время от времени пугали ее и которые она прогоняла с лихорадочной энергией.

Потом ее взгляд устремился в одну точку, ее ум, казалось, разрабатывал какую-то мысль; она как бы углубилась в себя и долго оставалась в таком положении, не замечая, как шло время.

Наконец она на что-то решилась, медленно встала, бледная, как жрица в минуту вдохновения, и позвонила.

Было два часа ночи.

-- Наймите мне карету, Роза, или коляску, если не найдете кареты, -- сказала она вошедшей горничной.

Горничная нашла карету на улице Темпль.

Госпожа де да Мотт села в нее и велела ехать скорее.

Десять минут спустя карета остановилась у дверей квартиры газетчика Рето де Вилльета.

IV.
Расписка Бемера и свидетельство королевы

Результат ночной поездки к Рето Вилльету сказался на следующий день.

В семь часов утра г-жа де ла Мотт послала королеве письмо с распиской ювелиров, содержание которой было следующее:

"Мы, нижеподписавшиеся, сим свидетельствуем, что получили обратно от королевы бриллиантовое ожерелье. Ожерелье это мы продали ее величеству за один миллион шестьсот тысяч ливров, но так как оно ей не понравилось, то она возвратила его нам, оставив в наше распоряжение задаток в двести пятьдесят тысяч ливров.

Бемер и Боссанж".

Королева наконец успокоилась; она спрятала расписку в свою шкатулку и перестала думать о ней.

Немного спустя после описанных нами происшествий кардинал, беспокоясь об уплате королевой денег за ожерелье, поехал справиться о деле у ювелиров Бемера и Боссанжа.

Так как на тот день приходился срок первого платежа, кардинал думал застать ювелиров в панике, предполагая, что королева вследствие отказа короля опоздала со взносом или совершенно оставила мысль о покупке.

Но, вопреки всем ожиданиям, в доме ювелира все было спокойно; сам Бемер с сияющим лицом встретил своего знатного клиента.

-- Ну что же? -- спросил де Роган. -- Сегодня срок платежа. Заплатила вам королева?

-- Нет, ваша светлость. Королева не могла заплатить. Вы знаете, что король отказал де Калонну. Все об этом говорят.

-- Да, все говорят об этом, и поэтому я приехал к вам.

-- Но, -- продолжал ювелир, -- ее величество была так добра, что, не имея возможности теперь заплатить нам, она гарантировала выплату долга, и мы вполне довольны ее заверениями.

-- Тем лучше, -- сказал кардинал. -- Вы говорите, что королева гарантировала выплату, но каким же образом?

-- Очень просто и в то же время совершенно по-царски.

-- Вероятно, при содействии умной графини?

-- Графини, ваша светлость? Нет, мы не видали вовсе госпожи де ла Мотт, что нам крайне и льстит.

-- Как, вы не видали графиню? Но все равно, поверьте мне, Бемер, что дело не обошлось без графини. Всякие хорошие советы дает графиня. Вы, конечно, понимаете, что этим я вовсе не хочу обидеть ее величество.

-- Ваша светлость, вы сами сейчас поймете, как королева была добра к нам. Отказ короля в пятистах тысячах ливров сейчас же стал известен в городе, и мы написали госпоже де ла Мотт.

-- Когда же?

-- Вчера, ваша светлость.

-- Что же отвечала вам графиня?

-- Разве вы, ваша светлость, ничего не знаете? -- спросил Бемер с оттенком почтительной фамильярности.

-- Нет. Вот уже три дня, как я не видал графиню, -- отвечал с достоинством принц.

-- О, ваша светлость, графиня отвечала нам одним только словом -- "ждите!"

-- Письменно?

-- Нет, на словах, ваша светлость. Мы в своем письме умоляли графиню испросить у вас позволения повидаться с вами и предупредить королеву, что срок платежа приближается.

-- Теперь я понимаю, отчего она так отвечала.

-- Мы так и сделали, как говорила нам графиня, ваша светлость. И вчера мы получили от королевы письмо.

-- Письмо? К вам, Бемер?

-- Или, вернее, свидетельство, ваша светлость.

-- Посмотрим, -- сказал кардинал.

-- О, я с удовольствием показал бы его вам, ваша светлость, если бы мы. то есть я и мой компаньон, не поклялись не показывать его никому.

-- Отчего же?

-- Такова воля королевы. Судите сами, ваша светлость: королева просит нас держать произошедшее в тайне.

-- Тоща другое дело. Вы, господа, -- счастливцы, получаете письма от королевы.

-- О, за миллион триста пятьдесят тысяч ливров, ваша светлость, можно иметь...

-- Но часто бывает, что не только за десять, но и за сто миллионов нельзя иметь некоторых вещей, -- сказал строго кардинал. -- Впрочем, довольно об этом. Итак, вы хорошо гарантированы.

-- Насколько возможно, ваша светлость.

-- Королева признает долг?

-- Вполне, ваша светлость.

-- А когда думает заплатить ее величество?

-- Пятьсот тысяч ливров через три месяца, остальную сумму в следующую треть.

-- А проценты?

-- О, здесь, безусловно, ваша светлость, мы слепо полагаемся на слова королевы. В письме она нам пишет: "Пусть наш договор останется между нами, и вы не будете иметь повода ни в чем раскаиваться". Дальше следует подпись ее величества. Теперь вы, ваша светлость, понимаете, что это для нас -- закон чести.

-- Итак, значит, наше дело кончено, Бемер. Я надеюсь, впрочем, что не в последний раз встречаюсь с вами.

-- Мы с нетерпением будем ждать, когда вы, ваша светлость, снова удостоите нас своим вниманием.

-- Мне все кажется, что в том, что произошло, графиня тоже участвовала*

-- О, ваша светлость! Мы очень благодарны госпоже де ла Мотт и надеемся достойным образом отблагодарить ее, когда получим сполна деньги за ожерелье*

-- Вы меня не поняли, Бемер, -- прервал кардинал и сел в коляску, которую почтительно окружали слуги.

Пора, однако, открыть истину читателю, тем более что он, вероятно, уже догадался, как поступила Жанна со своей благодетельницей. Теперь на время были усыплены все: королева, и кардинал, и ювелиры. Впереди же у Жанны было в запасе еще три месяца, а за это время она успела бы вполне насладиться плодами своего преступления.

Когда Жанна явилась к кардиналу, тот спросил ее, каким образом королева устроила дело с ювелирами.

Жанна отвечала, что королева вполне доверилась ювелирам и просила их только сохранить дело в тайне, что для нее было крайне важно: и без того королеву часто упрекали в расточительности; какой же шум поднялся бы, когда бы узнали, что у Марии-Антуанетты есть долги.

Кардинал согласился и вместе с тем спросил, все ли еще помнит ее величество его предложение?

Жанна в таких выражениях описала ему благодарность королевы, что кардинал был в восхищении; впрочем, его восхищение приличествовало более влюбленному, чем верноподданному.

После разговора Жанна решила, что ей следует возвратиться к себе и поручить там какому-нибудь торговцу драгоценными камнями продать часть бриллиантов тысяч на сто; с этими деньгами она могла бы убежать куда-нибудь в Англию или Россию, где в полной безопасности, при роскошной обстановке, прожила бы пять или шесть лет, к концу которых успела бы без всяких хлопот сбыть с рук и остальное.

Но ее попытка не удалась. Как только знатоки увидели бриллианты, они так были удивлены, что графиня испугалась. Один предлагал ничтожную цену; другой же только восхищался, говоря, что он нигде не видал подобных камней, как только в ожерелье Бемера.

Жанна остановилась. Она поняла, что еще один шаг -- и на нее падет подозрение, а подозрение повело бы прямо к раскрытию совершенного ею преступления. А дальше -- позорный столб, тюрьма! Нет! Ей нужно непременно запастись орудием для обороны, и орудием настолько твердым, чтобы в случае борьбы оно вполне бы защитило ее.

На время она припрятала бриллианты подальше.

Лавировать постоянно между желанием кардинала все знать и сумасбродным стремлением королевы похваляться тем, что она отказалась от ожерелья, было очень трудно. Достаточно было кардиналу разговориться с королевой -- и все было бы кончено.

Жанна утешалась тем, что кардинал, как вообще все влюбленные, был слеп и легко попал бы в западню, которую бы она поставила. Но нужно, чтобы в эту западню попали они оба -- и кардинал, и королева. Нужно сделать так, чтобы в случае раскрытия преступления королева не смела жаловаться, а кардинал ощутил бы себя потерянным. Нужно вести борьбу мастерски, чтобы выиграть ее сразу против двух людей, на стороне которых было все.

Жанна более не колебалась. Она решилась бороться всеми силами. Прежде всего нужно помешать свиданию кардинала с королевой.

Конечно, пока Жанна будет между ними, все будет идти хорошо. Но ведь достаточно, может быть, одного слова, и тайна ее раскроется.

-- Нет, они не увидятся больше никогда, -- сказала она себе.

"Но, -- продолжала она думать, -- кардинал станет добиваться свидания с королевой, и, пожалуй, добьется".

Но ей, Жанне, незачем ждать -- кардинала следует надоумить требовать свидания теперь же. И если он будет настаивать, то тем самым скомпрометирует себя в глазах Антуанетты.

Да, но тогда у нее в руках будет только де Роган. (Эта мысль заставила графиню задрожать.) Если скомпрометирован будет один кардинал, королева вывернется и поспешит рассказать о преступлении Жанны, едва узнав о нем.

Королева тоже должна молчать! Но как это сделать? Нужно устроить так, чтобы королева, как и кардинал, оказалась замешанной в чем-нибудь недостойном.

Никогда не обвинит перед судом своего слугу тот, кто сам несет груз более тяжкого преступления. Поэтому хорошо бы вынудить королеву и де Рогана совершить нечто такое, что заставит их испытывать чувство вины друг перед другом. И тогда ни один из них не посмеет порицать Жанну, если откроется ее тайна.

Сначала Жанна сама испугалась того, что хотела сделать. Жить таким образом, в постоянной тревоге -- почти невозможно.

Но как же избегнуть этого? Остается только одно: убежать и унести с собой бриллианты.

Убежать! Легко сказать! Нужно выбрать удобное время, приготовить средства; зато после она будет свободна.

Но какой стыд, какой скандал! Правда, она будет свободна, но обесчещена; все ее будут считать воровкой, которую, правда, правосудие не в состоянии наказать, но которая будет наказана общественным мнением.

Нет, она не убежит! Смелость и ловкость родные сестры: одна ведет к другой, одна стоит другой, кто пользуется одной, воспользуется и другой.

Жанна решила запастись смелостью и остаться. Она утвердилась в своем решении еще больше, когда заметила, что может впутать и кардинала, и королеву таким образом, чтобы они сделались тайными сообщниками ее преступления.

Ей вспомнилось, каким уважением со стороны королевы и какой любовью со стороны кардинала она доселе пользовалась. То и другое она могла оценить приблизительно в пятьсот или шестьсот тысяч ливров. Но за этим виделись немилость, позор, а может быть, и тюрьма.

-- А при моем плане я выгадаю от семисот до восьмисот тысяч ливров, -- утешала она себя.

Читатель увидит впоследствии, как она исполнила свой план, приведший ее к позору, а других -- к отчаянию.

Жанна решила остаться в Париже и наблюдать за королевой и кардиналом, которых она должна была во что бы то ни стало заставить действовать в своих интересах; потом выбрать удобное время и убежать; но убежать таким образом, чтобы все думали, что она уехала по поручению королевы или вследствие того, что попала к ней в немилость.

Но главная задача состояла в том, чтобы всеми силами не допускать кардинала встречаться с королевой.

Это была действительно задача -- и очень трудная: кардинал был влюблен. Как принц де Роган имел право бывать во дворце несколько раз в год. И, конечно, он будет добиваться случая видеться с королевой, которая, будучи порядочной кокеткой и в благодарность за услуги, оказанные ей кардиналом, не откажет, по всей вероятности, ему в свидании.

Жанна надеялась, что судьба поможет ей.

Самое лучшее -- возбудить в королеве гордость. А для этого нужно, чтобы кардинал, увлеченный своей страстью, оскорбил бы королеву каким-нибудь слишком пылким движением. Тогда королева сама станет избегать его.

Да, так будет лучше всего и скорее всего заставить королеву отшатнуться от кардинала. А тогда можно будет свободно действовать против него"

Все очень хорошо, но опять-таки в руках у нее окажется один только кардинал, что не очень много помогает делу. Остается еще королева, которая легко может узнать о ее преступлении и выдать Жанну правосудию.

Надо сочинить такое обвинение против Марии-Антуанетты, чтобы оно заставило ее величество побледнеть и дало бы Жанне возможность ответить королеве и кардиналу: вы не смеете обвинять меня, потому что иначе вы будете тоже обвинены, и, если вы погубите меня, я вас погублю в свою очередь. Оставьте меня в покое наслаждаться моими богатствами, и я оставлю вам вашу честь.

-- Нужно что-то придумать, -- решила Жанна, -- и я придумаю. Но время не терпит, и я должна заняться этим сегодня же.

Она пододвинула мягкое кресло к окошку, села, пригретая теплыми солнечными лучами, и начала подыскивать средство для того, чтобы расправиться с королевой.

V.
Пленница

Оставим графиню придумывать средство для расправы с королевой и посмотрим, что делается на улице Сен-Клод, напротив дома, занимаемого Жанной.

Калиостро, как читатель, без сомнения, помнит, поместил сюда, в бывший отель Бальзамо, Оливу, преследуемую полицейскими агентами г-на Крона, Олива в ее отчаянном положении с радостью ухватилась за случай сразу избегнуть преследований и полиции, и Босира; но она принуждена была находиться в постоянном страхе и тревоге, живя в этом мрачном жилище, бывшем свидетелем более страшных драм, чем трагикомедия девицы Николь Легэ.

Калиостро окружил ее своей заботой и попечениями, и молодой женщине нравилось находиться под защитой такого важного человека, который не требовал от нее ничего, но, как ей казалось, надеялся на многое.

"На что же он надеется?" -- думала не однажды Олива.

Для нее Калиостро, покоривший Босира и обманувший полицейских агентов, являлся ангелом-хранителем. К тому же он казался ей сильно влюбленным, потому что выражал почтение к ней.

Самолюбивая Олива рассчитывала быть со временем его любовницей.

Это обычная фантазия потерявших добродетель женщин -- думать, что их можно любить почтительно. Нужно иметь совсем остывшее сердце, чтобы не надеяться ни на любовь, ни на уважение.

Олива начала строить воздушные замки, в которых бедный Босир занимал последнее место.

Каждое утро в роскошной обстановке, которую создал для нее граф, Олива повторяла с разными опенками роль Селимены. Но можно сказать, жила она только в то время, когда Калиостро два раза в неделю приходил осведомиться, все ли ей нравится.

Тогда в прекрасной зале окруженная роскошью Олива, ничтожное создание, начинала думать, что вся ее предыдущая, не совсем безупречная жизнь была лишь сном. Таким образом, известное нравственное изречение "Добродетель ведет к счастию" получало здесь совершенно обратный смысл: счастье ведет к добродетели.

Но, увы, упоение происходящим не могло быть для Оливы долговечным.

Она была счастлива, но скучала.

Книги, картины, музыка не доставляли ей достаточного развлечения. Занимательных для нее книг было очень мало, а те, что были, она давно прочитала. Картины всегда одинаковы, когда их раз увидишь, -- это, впрочем, мнение Оливы, а не наше. Наконец, музыка имеет цену только для того, кто понимает ее.

Нужно признаться честно, Оливе скоро приелось ее монотонное настоящее; она часто со слезами на глазах вспоминала о тех веселых утрах, которые проводила у окошка на улице Дофина. Магнетизируя оттуда своими взглядами прохожих, она заставляла их подымать на нее глаза.

И какие прелестные прогулки она совершала в Сен-Жермен, когда ее маленькая, восхитительная ножка в кокетливой туфельке вызывала у встречных невольно крик восторга и возбуждала желание.

Вот что думала Николь взаперти. Правда, агенты господина начальника полиции не отличались особенной вежливостью к ней; правда, заключение в мрачной тюрьме, которая ее ожидала, много уступало блестящему заточению на улице Сен-Клод. Но женщины нередко в своих действиях сообразуются не с рассудком, а подчиняются капризам, тем более тогда, когда ими овладевает скука.

К этому присоединялось сожаление о Босире.

Итак, мы застаем Оливу в то время, когда скука ее достигла самой высокой степени.

Прошло две недели с тех пор, как она поселилась в доме. В продолжение сего времени она была лишена всякого человеческого общества. Бывал у нее только Калиостро. Не смея даже показываться у окна, она начинала терять аппетит, но не воображение, которое, напротив, все более и более разыгрывалось.

Настало время очередного посещения графа.

Он, по обыкновению, вошел задним ходом, прошел через маленький сад и постучал в ставень комнаты, занимаемой Оливой, что было условным знаком для нее. Она отперла ставень, который был сделан из предосторожности, чтобы кто-нибудь посторонний не проник в ее жилище.

Олива находила не бесполезным предпринимать охранительные меры для своей добродетели, которая ей, будь это, между нами сказано, была в тягость.

Ставень был отперт с поспешностью, что ясно показывало, с каким нетерпением жаждала Олива какого бы то ни было развлечения.

Проворно, как и все парижские гризетки, она бросилась навстречу своему благородному тюремщику.

-- Милостивый государь, -- сказала она ему с досадой, -- я умираю с тоски!

-- Вам скучно? Да, очень скверно, -- сказал граф, запирая дверь.

-- Мне все здесь опротивело!

-- В самом деле?

-- Да, мне лезут в голову всякие дурные мысли.

-- Что же мне делать, если вам у меня скучно? Я в этом не виноват. Сердитесь на вашего врага -- начальника полиции.

-- Вы меня выводите из терпения вашим хладнокровием, милостивый государь. Мне приятнее слышать брань, чем подобные утешения. Вы стараетесь меня успокоить, вот что меня бесит.

-- Признайтесь, сударыня, что вы несправедливы, -- сказал Калиостро с тем ледяным спокойствием, которое ему так прекрасно удавалось в присутствии Оливы.

-- Вам хорошо говорить. Вы свободны, вы живете, ваша жизнь преисполнена удовольствиями, которые вы сами себе избираете. Мои же желания ограничены. Я прозябаю, а не живу; я ежеминутно дрожу. Я вас предупреждаю, милостивый государь, что ваше присутствие будет для меня бесполезно, если оно не разгонит мою скуку, от которой я просто умру.

-- Вы умрете? -- сказал, улыбаясь, граф. -- Полноте!

-- Я вам повторяю, милостивый государь, что вы поступаете со мной очень дурно. Вы забываете, что я люблю, и люблю страстно.

-- Кого? Господина Босира?

-- Да, Босира. Я люблю его, повторяю вам. Вы знаете, что я не скрывала от вас моей любви к нему. И неужели вы думаете, что я в состоянии забыть дорогого моего Босира?

-- Мог ли я так думать, сударыня?! Напротив, я просто с ног сбился, разузнавая о нем, и вот что я узнал.

-- Ах!..-- воскликнула Олива.

-- Господин Босир, -- продолжал Калиостро, -- прекрасный мальчик.

-- Да, так, -- сказала Олива, не понимая, к чему все это он говорит,

-- Молодой и красавец собой.

-- Не правда ли?

-- И как он горяч!

-- О, чисто огонь... Правда, он был немного груб со мной... Но знаете: кого люблю, того и бью.

-- Ваши слова -- просто золото. Вы так же добры, как и прекрасны; я люблю покровительствовать влюбленным; поэтому, зная вашу любовь к Босиру, решился соединить вас с ним.

-- Но вы не так думали месяц тому назад, -- сказала жеманно Олива.

-- Выслушайте меня, мое милое дитя. Каждый умный и вежливый кавалер, увидя вас, будет стараться понравиться, особенно если совершенно свободен, как я, например. Впрочем, вы не можете сказать, чтобы я очень надоедал вам своим ухаживанием.

-- Это правда, не более четверти часа, -- отвечала в том же тоне Олива.

-- Вполне понятно, почему я ретировался. Я видел вашу любовь к Босиру.

-- О, не насмехайтесь надо мной!

-- О, нисколько! Вы мне так хорошо сопротивлялись.

-- Не правда ли? -- вскричала восхищенная Олива. -- Я вам хорошо сопротивлялась?

-- Да, вследствие вашей любви к Босиру, -- отвечал флегматично граф.

-- Нет, значит, ваша любовь не была очень сильна.

-- Я не настолько стар, противен или глуп, чтобы хладнокровно переносить отказ; вы никогда бы не изменили Босиру, я это предчувствовал и отказался от вас.

-- О, неправда. Помощь, которую вы мне предложили, ваши посещения и ваши заботы обо мне ясно показывают, что вы еще надеетесь, -- сказала Олива и бросила на него страстный взгляд.

-- Я должен сознаться, что ваша проницательность... -- отвечал граф и сделал вид, что опускает глаза перед ее взглядом.

-- Мы совсем забыли о Босире, -- сказала Олива, уколотая молчанием графа. -- Где он, мой дружок? Что теперь поделывает?

Калиостро как будто со смущением отвечал:

-- Я уже говорил вам, что хотел соединить вас с ним.

-- Вы не говорили, -- прошептала она с отвращением. -- Но утверждаете, что говорили. Пусть будет так. Продолжайте. Отчего же вы его не привели сюда? Ведь он свободен, ведь он...

-- У господина Босира случилось тоже маленькое столкновение с полицией.

-- Тоже! -- воскликнула Олива, побледнев; она чувствовала, что на сей раз граф говорит правду.

-- Да, тоже! -- отвечал вежливо Калиостро.

-- Что же он сделал, несчастный? -- пробормотала испуганная девушка.

-- О, прелестную шалость, и притом очень умную. Я это называю обыкновенно шалостью, но такие грубые люди, как господин де Крон, например, называют это воровством.

-- Воровство! -- воскликнула пораженная Олива. -- Мой Бог! Воровство!

-- Я вам говорю, очень недурное воровство. Нужно сознаться, что господин Босир любит все хорошее.

-- Что же?.. Он арестован?..

-- Нет, но его подозревают.

-- Вы мне клянетесь, что он не арестован и ему не угрожает опасность?

-- Что он не арестован -- я клянусь вам; что же касается второго, я не могу дать вам слова. Вы сами знаете, мое дитя, что, когда кого-то подозревают, за ним следят или по крайней мере разыскивают. Понятно, что если бы господин Босир с его лицом и фигурой появился где-нибудь, то сейчас же был бы захвачен. Судите сами, как был бы этим доволен господин де Крон. Тогда ему небольшого труда стоило бы захватить вас при помощи Босира.

-- О, в таком случае пусть он спрячется, бедный мой мальчик! Я тоже спрячусь. Увезите меня из Франции, сделайте такое одолжение, потому что, если я останусь здесь, я не ручаюсь, что не сделаю в один прекрасный день какой-нибудь неосторожности.

-- Что вы называете неосторожностью, моя милая?

-- Например... выйду подышать свежим воздухом.

-- О, поспешите же, мой добрый друг. Вы уже и теперь бледны и кончите тем, что захвораете; тогда Босир разлюбит вас" Пользуйтесь свежим воздухом, сколько вам угодно, и полюбуйтесь на прохожих"

-- Ну, вот вы уже и рассердились и готовы бросить меня на произвол судьбы" Впрочем, может быть, я вас стесняю?

-- Меня? Вы, право, сошли с ума, моя милая" Каким образом вы можете стеснить меня? -- сказал граф холодно.

-- Я думала, что."" такой богатый и такой красивый человек, как вы, например, имеет полное право оскорбиться, если любимая им женщина будет иметь глупость, как я, например, оттолкнуть его. О, сударь, не покидайте, не презирайте меня.

И молодая девушка, которая была теперь столь же испуганна, сколь была кокетлива несколько минут назад, обвила обеими руками шею Калиостро.

-- Бедное дитя, -- сказал граф, целомудренно целуя ее в лоб, -- как она испугалась! Не думайте обо мне так нехорошо, дитя мое. Вы были в опасности, и я помог вам" Я имел на вас виды и раскаиваюсь в этом. Теперь, когда мы понимаем друг друга, будем говорить откровенно. Каждый из нас работал для себя. Теперь вы понимаете, что мне ни к лицу притворяться, что я сержусь на вас, и вам незачем стараться выказывать мне свою благодарность.

-- О, как вы добры, сударь! -- сказала Олива, положив обе руки на плечи Калиостро.

-- Вы видите, Олива, -- сказал он спокойно, -- что теперь сами предлагаете мне свою любовь.

-- Да!.. -- прошептала она, покраснев.

-- Но я отказываюсь, потому что обращаю внимание только на то чувство, которое исходит от сердца. Вы думали, что я увлечен вами, но в моей власти очутились вы, а не я в вашей; вы хотели меня вознаградить за мои услуги; но я думаю, что здесь действует в вас более благодарность, чем чувство; мне кажется, что вы готовы отдаться мне более из страха, чем из любви; останемся же, как мы есть. Я этим исполню ваше желание. К тому же я боюсь оскорбить вас.

Олива опустила руки и отошла от графа, пристыженная и уничтоженная его великодушием, на которое она не рассчитывала.

-- Итак, -- продолжал Калиостро, -- решено: вы будете считать меня своим другом и доверитесь мне вполне. Вы можете свободно располагать моим домом, кошельком, кредитом и...

-- ... и я должна буду сознаться, -- прервала его Олива, -- что на свете есть мужчина, который своим благородством превзошел всех, кого я до сих пор знала.

Она сказала это с таким чувством, что даже каменный человек, называвшийся прежде Бальзамо, был тронут.

"Я должен признаться, -- подумал он, -- что женщины всегда добрее, особенно если затронуть слабую струну их сердца".

-- С сегодняшнего вечера, -- продолжал он, обращаясь к Оливе, -- вы поселитесь в самом верхнем этаже отеля. Помещение состоит из трех комнат, окна которых выходят на Менильмонтан и Бельвиль.

Вас, конечно, будут видеть мирные жители -- ваши соседи, но они не станут допытываться, кто вы, и будут далеки от всякого подозрения. Остерегайтесь только показываться прохожим, потому что по улице часто шатаются полицейские ищейки г-на Крона. Там, по крайней мере, у вас целый день будет светло.

Олива в восхищении захлопала в ладоши.

-- Хотите, я туда вас сведу? -- спросил ее Калиостро.

-- Как? Сейчас?

-- Конечно, разве вам не нравится?

Олива пристально на него посмотрела; надежда снова овладела ее сердцем или, лучше сказать, ее головой, немного пустенькой.

-- Пойдемте, -- сказала она.

Взяв в передней фонарь, граф отпер сам все двери и поднялся вместе с Оливой на третий этаж, в покои, назначенные для молодой девушки, которая шла сзади него.

Комнаты ее были совершенно готовы.

-- Тут как будто ждали меня! -- вскричала Олива.

-- Не вас, а меня, мое дитя, потому я люблю смотреть отсюда на окрестность и часто ночую здесь.

Олива хотела что-то спросить, но Калиостро остановил ее, сказав:

-- Вы здесь ни в чем не будете нуждаться. Ваша горничная придет к вам через четверть часа. До свидания.

И он исчез, почтительно поклонившись и улыбаясь.

Несчастная затворница бросилась на совсем готовую постель, которая стояла в изящном алькове, и прошептала, следя за удаляющимся Калиостро, загадочным для нее человеком:

-- Положительно ничего не понимаю, что со мной делается.

VI.
Обсерватория

Олива легла в постель после ухода горничной, которую прислал к ней Калиостро.

Она спала мало. Мысли, возбужденные предшествующим разговором с графом, мешали ей уснуть; она могла только дремать; она грезила. Никто никогда не бывает вполне счастлив, получив богатство или успокоившись после долгой бедности и беспокойства.

Олива жалела Босира и удивлялась графу, которого она не могла понять, но которого она не считала больше застенчивым или не имеющим сердца. Все произошедшее с ней казалось ей столь необъяснимым, что она готова была поверить, что вот-вот явится перед ней какой-нибудь сильф, -- и она вздрагивала при каждом шуме.

С рассветом все страхи и призраки Оливы исчезли... Мы не боимся возбудить подозрений в господине Босире, и потому осмеливаемся сказать, что Николь не без некоторой даже досады ожидала приближения того часа, когда она будет в полной безопасности как от невидимых, так и видимых врагов.

Несмотря на то, что уже настал день, Олива продолжала нежиться в своей постели, наслаждаясь игрой лучей восходящего солнца, видом порхающих на террасе птиц и вдыхая в себя аромат роз и жасмина.

Было уже довольно поздно, когда Олива почувствовала себя вполне отдохнувшей и, встав, принялась осматривать свое роскошное жилище.

Она с наивным простодушием восхищалась убранством комнаты; и действительно, ее обитель представляла собой собрание всех тех приманок, которые заставляют человека любить жизнь.

С детской радостью бросилась Олива на балкон, украшенный мхом, цветами, и уселась на мягкое кресло, беспрестанно вскрикивая от каждого раскрывавшегося перед ней нового пейзажа.

Усевшись так, чтобы ее нельзя было заметить снаружи, она стала глядеть на верхушки деревьев, росших на бульварах, на дома квартала Ропинкур, на дороги, расходящиеся в разные стороны.

Вся облитая солнечными лучами, прислушиваясь к шуму экипажей, впрочем, довольно редких в этой местности, Олива пробыла в таком положении около двух часов. Она напилась шоколаду и даже прочитала газету, прежде чем надумала посмотреть на улицу.

Это было очень занимательно, но опасно.

Агенты г-на Крона, ищейки в человеческом образе, которые притом всегда ищут верхним чутьем, подняв кверху нос, легко могли заметить Оливу. Какое бы было ужасное пробуждение после такого сладкого сна!

Но Олива не могла преодолеть искушения: она встала и облокотилась на перила.

Прекрасный вид открылся перед ней: с одной стороны возвышалась стена из ореховых деревьев Менильмонтана и кладбища; с другой стороны тянулся от Шаронны вплоть до Шомонских высот ряд домов всевозможного цвета, окруженных зеленью или лепящихся по утесам, одетым вереском и чертополохом. Вдали лежали виноградники, покрытые спелыми виноградными лозами, и поля, усеянные горками и прорезанные дорожками, по которым во всех направлениях шли и ехали крестьяне.

Сельский вид привел в восхищение Николь, которая постоянно вздыхала о прекрасной деревне Таверне, особенно с тех пор, как променяла ее на столь желанный некогда Париж.

Наконец она налюбовалась вдоволь открывшимся перед ней дальним пейзажем. И когда заняла среди цветов удобное и безопасное место, откуда могла видеть все, не боясь быть замеченной, она обратила внимание на окружающие ее дома.

Повсюду или, лучше сказать, во всех трех домах, так как Олива могла видеть только их, почти все окна были заперты или представляли мало интереса. В одном доме все три этажа были заселены какими- то старцами, занимающимися или кормлением кошек, или вывешиванием наружу клеток с птицами; в другом -- все окна были заперты и жильцы были в отсутствии, вероятно, где-нибудь на даче" Только в третьем доме внимание Оливы было возбуждено окном, украшенным желтыми шелковыми занавесками и уставленным цветами; возле него стояло мягкое, покойное кресло и, казалось, готово было принять какого-нибудь мечтателя, а может быть, мечтательницу.

Оливе даже показалось, что она различает внутри комнаты какую-то фигуру, которая мерно ходила взад и вперед. Но ясно разобрать она ничего не могла, потому что окно было погружено в тень.

Решившись потерпеть до поры до времени, она позвала свою горничную и завела с ней разговор, зная, что все горничные на один покрой и любят поболтать.

Но горничная на этот раз не оправдала мнения Оливы. Она готова была говорить целый день своей госпоже о Бельвилле, о Шаронне, о кладбище Ляшез; она с большим удовольствием перечисляла все церкви предместий Сен-Амбруаза и Сен-Лоренна; но когда разговор зашел о соседях, она ничего не сказала своей барыне, уверяя, что знает об этом столько же, сколько и сама госпожа.

Не узнав ничего о таинственном окне с желтыми занавесками от своей горничной, Олива прекратила с ней разговор и отпустила ее. Она решила во что бы то ни стало добиться сведений о своем соседе или соседке собственными силами. Нужно было только выждать случай.

Случай не замедлил представиться. Соседи начали отворять свои окна и двери, чтобы приготовиться к послеобеденному отдыху или к прогулке в Пале-Рояль.

Всего их у Оливы оказалось шестеро, и она провела целых полдня, следя за ними и изучая все их привычки. Теперь она знала уже всех обитателей противоположного дома, исключая ту фигуру, которая, не показывая все еще своего лица, села наконец в кресло перед окном и погрузилась в глубокую задумчивость.

Это была женщина. Она отдала свою голову в полное распоряжение камеристке, которая в продолжение каких-нибудь полутора часов соорудила ей из цветов и драгоценных камней целую вавилонскую башню вроде тех, которые так любил воздвигать на головах своих знатных клиентов знаменитый Леонар; впрочем, тот часто без церемоний строил целые Ноевы ковчеги со всеми их обитателями.

Затем, когда она была причесана и одета в кружева, незнакомка опять села в свое кресло, поместившись при этом так, что никакое землетрясение не испортило бы ее прически.

Неподвижная, устремив вдаль взгляд, как бы занятая какой-то мыслью, она походила более на статую, чем на живое существо.

Олива заметила, впрочем, что дама, даже несмотря на колоссальную прическу, была очень хороша. Олива пришла просто в восхищение, увидя ее крошечную прелестную ножку, одетую в туфельку и упиравшуюся в край окошка, и не могла вдоволь налюбоваться ее прелестными полненькими ручками и грациозной шейкой, видневшейся сквозь кружевной пеньюар.

Но что более всего удивляло Оливу -- это упорная задумчивость незнакомки, явно свидетельствующая о том, что она размышляет о чем-то очень важном для нее.

Между тем дама, которую читатель, вероятно, уже узнал, не имела никакого подозрения, что за ней следят с таким любопытством. Окна противоположного дома никогда не отворялись, и в них никогда никого не было, за исключением разве маляров, подновляющих время от времени отель графа Калиостро. Что же касается присутствия Оливы в отеле, то она была помещена здесь ночью, и поэтому ее приезд не был замечен соседями.

Незнакомка продолжала оставаться погруженной в свои мечты. Оливе представилось, что она вспоминает о прошедшей любви. Красота, одиночество и даже лета незнакомки так хорошо напоминали Оливе ее самое, что она почувствовала к ней невольную симпатию.

С тех пор как Олива увидела ее, она не могла оторвать от нее глаз.

Было что-то возвышенное в этом влечении одной женщины к другой; впрочем, подобная симпатия встречается чаще, чем обыкновенно думают, и именно у таких несчастных созданий, положивших целью своей удовлетворение одних житейских потребностей.

Решив, что ее соседка была так же несчастна, как и она, Олива видела тут уже целый роман. Она никак не могла допустить, чтобы такая молодая и прелестная женщина решилась без всякой причины поселиться на улице Сен-Клод.

Два часа прошло, а незнакомка все еще продолжала сидеть в одной и той же позе. Олива начала отчаиваться; она никогда не думала так долго, даже о своем Босире.

Олива стала терять терпение: раз десять отворяла и затворяла свое окошко; несколько раз спугивала птиц, приютившихся в зелени ее балкона, и подавала телеграфные знаки, столь заметные, что, если бы самый глупый из полицейских агентов проходил в ту минуту по улице, он, конечно, увидел бы затворницу и донес бы на нее.

Олива наконец пришла к убеждению, что прекрасная незнакомка видела все ее ужимки и жесты, но не хотела обращать на них внимания и что, вероятно, она или очень тщеславна, или глупа до невозможности. Глупа! Нет, не может быть! С такими милыми глазками, такими ручками, ножками быть глупой нельзя -- не дозволяется.

Но она очень горда и крайне пустая женщина -- это очень возможно; да, она очень горда, как только может быть горда аристократка, и не желает иметь дела с какой-нибудь мещаночкой.

Олива стала пристальнее рассматривать черты незнакомки и решила, что лицо ее действительно выражает надменность.

Придя к такому заключению, Олива, мило надувшись, села в кресло и, повернувшись к даме спиной, занялась цветами, любуясь их красками и вдыхая их аромат.

Николь не знала и не могла знать, что незнакомка, которую она принимала за гордую аристократку, была наша старая знакомая Жанна де ла Мотт, которая с утра составляла план, как бы помешать свиданию кардинала с королевой.

Жанна пришла к мысли, что есть средство помешать их встречам, устроить так, чтобы кардинал, не видя, в сущности, королевы, думал бы, что он ее часто видит. Понятно, что, не подозревая обмана, он и не будет тогда домогаться свидания с настоящей королевой.

План так занял графиню, что она не обращала никакого внимания на все, что вокруг нее делалось.

Если бы Николь знала это, она, наверное, не рассердилась бы на свою соседку и не поступила бы с ней так невежливо.

Наконец, если бы Николь знала это, она не была бы принуждена уронить на улицу горшок с цветами, который с треском ударился о мостовую.

Олива поспешно подняла глаза на соседку, желая знать, какое впечатление произвел на нее сей подвиг.

Шум от падения горшка вывел незнакомку из задумчивости; она взглянула на мостовую, потом обратила свой взгляд на балкон и увидела Оливу.

Увидев ее, она испустила дикий крик и стремительно бросилась вперед, как бы не веря своим глазам. Она подумала сначала, что увидела королеву.

Потом вдруг притихла и, боясь пошевельнуться, чтобы не спугнуть видение и тем не прогнать его, прошептала:

-- Я искала средство -- оно передо мной!

В ту же минуту Олива услышала шум позади себя и живо обернулась.

Граф был в ее комнате и наблюдал всю сцену.

-- Они видели друг друга! -- сказал он.

Олива быстро убежала с балкона.

VII.
Две соседки

С тех пор как Олива и Жанна увидели друг друга, Олива, восхищенная благородством Жанны, перестала на нее дуться и усердно отвечала из глубины своего балкона на ее улыбки.

Калиостро при всяком своем посещении не переставал уговаривать Оливу соблюдать полную осторожность.

-- Особенно, -- говорил он, -- не сближайтесь с соседями.

Наставление графа пришлось крайне не по душе Оливе, которая с таким наслаждением раскланивалась с прелестной незнакомкой. Не сближаться с соседями -- значит обречь себя на полное одиночество. А не отвечать своей визави, выразительные глаза и каждое движение которой были очаровательны, выглядело бы просто невежливо. Мало того, это значило отказаться от подруги, потому что Жанна для Оливы, обладавшей богатой фантазией, сделалась дорогим и любимым существом.

Олива пустилась на хитрость и поклялась своему покровителю не иметь дела с обитателями ближайших домов; но только граф вышел, она бросилась на балкон с явным желанием обратить на себя внимание дамы напротив.

Ее визави, казалось, только того и ждала; при первых же жестах Оливы она отвечала ей любезным поклоном и послала воздушный поцелуй.

Олива отвечала тем же. Она с радостью заметила, что незнакомка не отходила более от окошка и сосредоточила все свое внимание на балконе молодой девушки.

Такое положение дел должно было, вполне естественно, кончиться их сближением,

И вот что случилось.

Граф, явившись к Оливе через два дня, сообщил, что какая-то дама приходила к ней в отель, желая познакомиться.

-- Неужели? -- спросила Олива, слегка покраснев.

-- Это верно, и дама очень хорошенькая, молоденькая и со вкусом одетая; она вызвала слугу и спросила у него, как зовут молодую девушку, которая живет на третьем этаже. Она, по всей вероятности, намекала на вас и желала видеть. Она, очевидно, вас знает и имеет на вас виды. Берегитесь, мое дитя! Вы можете себя погубить, потому что в полиции часто служат женщины и нередко делают свое дело лучше мужчин. Я вас предупреждаю, что, если господин де Крон потребует вас, я ничего тогда не буду в состоянии сделать.

Но Олива не испугалась; она тотчас узнала в описанной графом даме свою прелестную соседку и была в восхищении от ее любезности, однако скрывала от графа свою радость.

-- Разве это вас не пугает? -- спросил Калиостро.

-- Меня здесь никто не обнаружил, -- возразила ему Николь.

-- Так разве не вас желали видеть? -- продолжал Калиостро. -- Но, однако, для того чтобы угадать, что здесь живет женщина... Эй! Берегитесь, дитя мое, берегитесь!

-- Э, граф, -- сказала Олива, -- к чему мне бояться? Если меня видели, чего я, впрочем, не думаю, больше такого не случится, а если и увидят, то разве только издали, потому что ваш дом непроницаем.

-- Непроницаем, вы совершенно верно выразились, -- отвечал граф, -- для того, чтобы добраться до вас, мало еще перелезть через стену, что не особенно удобно, надобно еще отпереть дверь таким ключом, как мой, а это уже трудно, особенно принимая в соображение, что я не бросаю зря свой заветный...

Говоря так, он показал Оливе ключ от задней двери, через которую постоянно приходил к ней.

-- А так как я не имею охоты расстаться с вами, -- продолжал граф, -- то я, конечно, никому его не дам. Вы же, вероятно, не желаете попасть в руки милейшего господина де Крона и потому не дозволите никому перелезть через стену. Теперь вы предупреждены, мое дитя, а затем делайте как знаете.

Олива рассыпалась в уверениях, что будет остерегаться, и поспешила его выпроводить, чему граф, впрочем, не особенно противился.

На другой день Олива забралась на балкон с шести часов утра и, вдыхая чистый воздух, устремляла любопытные взоры на запертые окна напротив.

Соседка, обыкновенно встававшая около одиннадцати часов, не замедлила появиться в свою очередь. Нет надобности говорить, что она сама, сидя за занавесками, выжидала только случая показаться.

Они обменялись поклонами, и Жанна, высунувшись из окошка, осмотрелась, не подслушивает ли их кто-нибудь.

Никого не было ни на улице, ни в окнах.

Тогда она сложила руки рупором и тем протяжным, звучным голосом, который не походит вовсе на крик, но гораздо слышнее его, сказала Оливе:

-- Я хотела вас видеть, сударыня.

-- Тсс!.. -- произнесла Олива и, отодвинувшись с испугом, приложила палец к губам.

Жанна, думая, что кто-то подслушивает их, тоже спряталась за занавески, но тотчас опять выглянула, успокоенная улыбкой Оливы.

-- Разве вас нельзя видеть? -- спросила она.

-- К несчастью, нет! -- прошептала Олива.

-- По крайней мере, можно ли написать вам письмо?

-- Нет! Нет! -- воскликнула, испугавшись, Олива.

Жанна стала размышлять.

Олива, желая поблагодарить соседку за нежное внимание, послала ей поцелуй; Жанна ответила тем же и вышла, закрыв окно.

Олива сказала сама себе, что, вероятно, дама нашла другой способ для сообщения -- более удобный.

Действительно, Жанна через два часа вернулась домой. Солнце было в полном блеске и сильно жгло. Мостовая блестела как полированная.

Олива вскоре заметила свою соседку, стоящую у окна с арбалетом в руках.

Жанна, смеясь, сделала ей знак посторониться.

Олива, тоже смеясь, поспешила повиноваться.

Жанна, нацелясь, выстрелила маленькой свинцовой пулькой, которая, к несчастью, не попала на балкон, а, ударившись о перила, упала на улицу.

Олива с отчаянием вскрикнула. Жанна, пожав с сердцем плечами, поискала глазами пульку на мостовой, потом на несколько минут скрылась.

Олива наклонилась, чтобы посмотреть. В это время какой-то ветошник, проходя по улице, глазел по сторонам; видел он или нет упавший предмет, Олива не могла ничего сказать: она сама спряталась, не желая, чтобы ее видели.

Вторая попытка Жанны была удачнее.

Пулька попала в комнату Оливы; вокруг нее была обернута записка следующего содержания:

"Вы меня очень интересуете, моя красавица. Я нахожу Вас очаровательной и полюбила, еще не зная Вас. Вы, должно быть, находитесь в заключении и, вероятно, не знаете, что я напрасно старалась посетить Вас. Человек, который держит Вас в своих руках, скорее всего, никогда не дозволит мне повидаться с Вами и выразить сочувствие, которое я питаю к Вам -- несчастной жертве людской злобы.

Я сумею Вам помочь, Вы сами скоро оцените это. Хотите быть моим другом? Вижу, что Вы не вправе выходить из своей тюрьмы, но, очевидно, можете писать; а так как я совершенно свободна и покидаю дом когда хочу, то подождите, пока я буду проходить мимо Вас, и бросьте тогда мне ответ.

Если Вы найдете арбалет неудобным и опасным средством сообщения, то можно воспользоваться другим способом. Попозднее вечером спустите с балкона длинный шнурок и прикрепите к нему свое письмо. Отвязав Вашу записку, я привяжу свою; тогда Вы подымете к себе шнурок и получите мое послание, и никто ничего не увидит.

Тешусь надеждой, что могу рассчитывать, хоть немножко, на Вашу дружбу, и тогда мы. вдвоем легко проведем врагов.

Ваш друг.

P.S. Не заметили ли Вы, поднял кто-нибудь мою первую записку или нет?"

Письмо не было подписано Жанной, она даже изменила свой почерк. Олива дрожала от радости, читая записку. Она отвечала в следующих словах.

"Я Вас тоже люблю. Я в самом деле жертва людской несправедливости. Но тот, кто меня здесь держит, -- не тюремщик, а мой покровитель. Он два раза в неделю справляется обо мне. Я Вам после все объясню. Я полагаю, что шнурок будет удобнее арбалета.

К несчастью, я не могу выходить: я под ключом, но это делается для моей же безопасности. О! Сколько бы я смогла рассказать, если бы имела возможность поговорить с Вами. Мои приключения так многочисленны и разнообразны, что их все не уместить в одном письме.

Вашей первой записки никто не заметил; разве только ее поднял ветошник, который проходил в то время по нашей улице; но подобные люди не умеют читать, и в пульке они видят простой кусок свинца.

Ваша Олива Леге".

Кончив писать, Олива дала знать графине, что ответ готов, и с наступлением сумерек опустила письмо, привязанное к шнурку.

Жанна была уже под балконом, она поймала шнурок, отвязала записку, что Олива узнала по колебанию шнурка, и возвратилась к себе, чтобы прочитать послание Оливы.

Через полчаса она уже привязывала свой ответ.

"Всегда есть шанс достичь того, к чему стремишься. Так как за Вами постоянного надзора нет, насколько я заметила, и Вы свободны в своих действиях, то можете с некоторой осторожностью принимать кого хотите и даже выходить. Как запирается ваш дом? Ключом? У кого он? Вероятно, у того человека, который посещает вас? Но, думаю, он не так уж ревностно бережет ключ, чтобы Вы не могли взять его или снять с него слепок. В том нет ничего дурного; напротив, это средство доставит Вам возможность пользоваться свободой, приятными прогулками с подругой, которая готова утешать Вас; и если Вы захотите, то уйдете на волю. Мы обо всем подробно поговорим при первом нашем свидании".

Олива не читала, а просто пожирала написанное; она была вне себя от радости, что наконец будет свободна и насладится столь желанным запретным плодом.

Она заметила, что граф, входя к ней и принося каждый раз или книгу, или какую-нибудь драгоценную вещь, ставил свой потайной фонарь на этажерку, а на него клал свой ключ.

Олива заранее запаслась куском воска, посредством которого она сняла слепок с ключа в первое же посещение графа.

Последний даже не повернул головы. В то время как она занималась своим делом, Калиостро внимательно рассматривал только что распустившиеся цветы.

Лишь только граф ушел, Олива положила слепок в коробочку и приложила к ней небольшую записку.

На другой день, около полудня, арбалет -- это экстренное средство сообщения, представляющее собой в сравнении со шнурком то же, что телеграф в сравнении с курьером, доставил Оливе следующий ответ Жанны.

"Дорогая моя душечка, сегодня вечером в 11 часов, когда Ваш ревнивец уберется домой, Вы сойдете вниз, отодвинете задвижки и очутитесь в объятиях нежно любящей Вас подруги".

Олива обрадовалась письму так, как она никогда не радовалась, даже тогда, когда получила первую любовную записку от Жильбера, предмета первой своей любви.

Затворница спустилась ровно в одиннадцать часов. Жанна была уже там. Она немедленно усадила Оливу в коляску, стоявшую на бульваре, и каталась с ней около двух часов, в продолжение которых они успели обменяться множеством поцелуев, рассказов и предположений.

Жанна первая посоветовала Оливе вернуться домой, чтобы не возбудить подозрений покровителя, который, как она сейчас узнала, был граф Калиостро; Жанна знала гениальность этого человека и очень хорошо понимала, что только полная тайна может помочь ее планам.

Олива доверилась Жанне без всякой осторожности, рассказав о Босире и преследовании полиции.

Жанна выдала себя за девушку невысокого звания, живущую со своим любовником без ведома родителей.

Одна знала все, другая не ведала ничего -- такова была дружба этих двух женщин.

Отныне им не нужно было прибегать к помощи шнура или арбалета. У Жанны был ключ, и она заставляла Оливу сходить вниз, когда ей хотелось.

Хороший ужин, восхитительная прогулка -- вот чем прельщала графиня Оливу.

-- Как вы думаете, графу ничего не известно? -- спрашивала, беспокоясь, иногда Жанна.

-- Граф! Да если я ему сама все расскажу, он и тогда не поверит, -- отвечала Олива.

По прошествии восьми дней постоянных ночных прогулок Олива стала чаще вспоминать имя Жанны, чем в былое время имена Жильбера или Босира.

VIII.
Свидание

Едва только Оливье де Шарни приехал в свое поместье и заперся у себя, как к нему явился доктор и запретил ему принимать гостей или самому бывать у кого-нибудь; предписание так строго исполнялось, что ни один житель общины не мог увидеть героя знаменитой морской битвы, наделавшей столько шуму во Франции. Он нигде не показывался несмотря на то, что все молодые девушки были настороже, желая увидеть храбреца, который к тому же слыл красавцем.

Но между тем Шарни не был так недужен телесно, как о нем говорили; он был болен только душой; но зато какая это была страшная боль! Воспоминания постоянно сжигали его сердце, сожаления раздирали его на части.

Любовь -- своего рода ностальгия: человек плачет по идеальному раю й забывает о настоящем.

Оливье Шарни не мог сдерживать себя более трех дней. Мучимый воспоминаниями и находясь вдали от предмета своих мечтаний, он, призвав доктора, велел ему прописать для него, де Шарни, запрет, с которым мы познакомили читателя в начале настоящей главы; а сам между тем, доверив охрану дверей от неожиданного нападения любопытных соседей одному из испытанных своих лакеев, ночью уехал верхом из дома и через восемь часов был в Версале, где нанял с помощью слуги небольшой домик позади парка.

Жилище, заброшенное после смерти одного дворянина, который зарезался тут, как нельзя лучше пригодилось Шарни, предпочитавшему укрыться здесь, а не в своем имении.

Помещение было довольно чисто меблировано и имело две двери: одна из них выходила на пустынную улицу, другая -- прямо в королевский парк" Окна же. окруженные липами и обвитые плющом, были обращены на юг, и из них Шарни мог видеть всю аллею Шармиль; они почти касались земли и могли бы служить дверьми для того, кто пожелал бы пробраться в парк.

Домик прежде был выстроен для смотрителя охоты, ради того, чтобы он мог без всякого беспокойства наблюдать за индейками и фазанами его величества.

Когда-то в окнах, красиво обрамленных густой растительностью, никого не было видно, кроме смотрителя охоты, который сидел, меланхолически облокотившись, среди зелени, в то время как лани, заставляя хрустеть под своими тонкими ногами сухие листья, весело играли в глубине парка под лучами заходящего солнца.

Уединенное убежище нравилось Оливье де Шарни больше всех других.

Может быть, он имел влечение к красивым пейзажам? Мы это увидим впоследствии.

Поселившись здесь и запершись от всех любопытствующих соседей, он, забытый всеми и сам забыв всех, стал вести жизнь, единственная цель которой привела бы в трепет всякого, кто любил когда-нибудь или по крайней мере имел понятие о любви.

Через две недели Шарни узнал вполне все обычаи замка и все привычки его сторожей: он знал, в котором часу должны были прилетать птицы, чтобы напиться из окрестных лужиц; знал, когда пробегут мимо него индейки, пугливо вытянув вперед шею; ему вполне было известно, когда в парке бывает тихо и когда гуляют в нем королева или ее придворные дамы; он даже знал направление и маршрут этих прогулок -- одним словом, он, казалось, жил, хотя издали, одной жизнью с теми, кто находился в Трианоне -- храме его безрассудных мечтаний.

Так как погода все время стояла прекрасная и воздух был тёпл и полон аромата, Шарни целые вечера до поздней ночи просиживал под окнами своего домика, прислушиваясь к отдаленному шуму во дворце и следя за мелькающими сквозь зелень огоньками.

Но скоро ему стало недостаточно наблюдений; ему захотелось быть поближе. И вот он спрыгнул с окошка на траву и, уверенный, что в столь позднее время не встретит в парке ни одно живое существо, осторожно подошел ко дворцу и, остановясь на той черте, где лунный свет смешивался со светом дворцовых огней, долго следил за тенями, мелькавшими за белыми занавесками в комнатах королевы.

Таким образом он каждый день видел королеву, которая и не подозревала об этом.

Он за четверть лье узнавал королеву, когда она гуляла со своими дамами или с кем-нибудь из своих друзей.

Он узнавал королеву во всех видах и положениях. Он знал наизусть все ее платья и наверняка отличал среди зелени ее накидку зеленого цвета.

Когда же королева уходила из парка, Шарни возвращался к своему окошку и оставался тут до тех пор, пока не исчезал последний свет в комнатах королевы. Тогда он предавался мечтам и жил воспоминаниями и надеждой на будущее.

Однажды вечером, возвратившись со своей прогулки ко дворцу и проведя, по обыкновению, часа два в приятных грезах, он хотел уже закрыть окно и лечь спать, как вдруг услышал звук отпираемого замка; он ближе придвинулся к окну и стал прислушиваться.

Было уже далеко за полночь, поэтому Шарни был крайне удивлен никогда прежде не слышанным в такое время звуком.

Отворилась калитка в парк, которая находилась в двадцати пяти шагах от домика Оливье и отворялась обычно только в дни королевской охоты.

В калитку вошли две тени; заперев за собой замок, молча пошли по парку и направились к аллее, которая проходила под самыми окнами Шарни.

Благодаря царствующей темноте и густоте деревьев проходившие не заметили его жилища.

Да притом они, казалось, очень торопились и шли, наклонив голову. Шарни смутно различал их фигуры; только благодаря шелесту платьев он мог догадаться, что это были женщины.

Но когда они повернули в большую аллею, лежащую против окна Оливье и освещенную луной, он чуть не вскрикнул от радостного удивления, узнав походку и прическу Марии-Антуанетты и нижнюю часть лица, потому что верхняя была закрыта шляпой. Она держала в руках прелестную розу.

С сильно бьющимся сердцем Шарни соскочил быстро с окна в парк и, идя по траве, скрадывавшей шум его шагов, прячась за большими деревьями, последовал за двумя женщинами, которые теперь замедлили шаг.

"Что делать?" -- спрашивал он себя. Королева была не одна; ей не угрожала никакая опасность! Он пожертвовал бы своей жизнью, чтобы спасти королеву, если бы ее подстерегала беда.

В то время как он мечтал об этом, женщины вдруг остановились; та из них, которая была пониже, сказала что-то тихонько своей подруге и оставила ее.

Теперь королева была одна; тогда как ее компаньонка поспешно удалилась куда-то, она, завернувшись с головой в мантилью и прислонившись к двери, в нетерпении била своей маленькой ножкой по песку.

Первым движением Шарни было броситься на колени перед ней.

Но он вдруг остановился, рассудив, что находится на расстоянии тридцати шагов от королевы, которая, увидев его и не успев узнать, могла бы испугаться и убежать или закричать; а на ее крик воротится подруга или прибегут сторожа; начнут обыскивать парк, откроют его убежище -- и тогда для него все пропало.

Он остановился, и остановился вовремя, потому что в ту же минуту вернулась назад компаньонка королевы, и не одна.

Сзади нее шел какой-то стройный господин, закутанный в широкий плащ, с лицом, совсем закрытым полями широкой шляпы.

Этот человек, вид которого возбудил в Оливье де Шарни ненависть и ревность, вовсе не походил на счастливого любовника: он, шатаясь и насилу передвигая ноги, скорее, походил на человека, робко идущего на свидание, да еще с королевой.

Шарни заметил, что смущение незнакомца еще более усилилось, когда он разглядел Марию-Антуанетту. При виде королевы незнакомец снял шляпу и, войдя в тень, в которой она стояла, поклонился чуть не до земли.

Наблюдая за происходящим, Шарни совсем потерял голову; он никак не мог понять, для чего явилась в парк в такое позднее время королева; кто был этот господин, который, очевидно, ждал ее прихода где-нибудь поблизости; зачем королева, вместо того чтобы самой пойти к незнакомцу, послала за ним.

Шарни не знал, что и подумать; наконец он вспомнил, что королева понемногу занималась политикой и имела сношения с германскими дворами, что крайне не нравилось королю и было им строго-настрого запрещено.

Может быть, перед ней был курьер из Шенбрунна либо Берлина или какой-нибудь дворянин с тайным поручением -- один из тех, кого Людовик XVI так невзлюбил с тех пор, как его августейший брат, император Иосиф II, высказал свое нелестное мнение о христианнейшем короле Франции и его правлении.

Эти мысли уничтожили гнев и ревность бедного Оливье. Он почувствовал себя как будто исцеленным, и его голова сделалась свежее; он еще более уверился в своем предположении, когда, посмотрев на королеву, увидал, что осанка ее была горда и величественна.

Ее спутница стояла в трех шагах от них, с беспокойством прислушивалась к малейшему шуму и оглядывалась кругом, боясь, что их застанут; положим, что свидание было только политическое, но оно было настолько же опасно, насколько было бы бесчестно любовное; да к тому же заговорщик часто походит на влюбленного и пользуется теми же средствами.

Но Шарни некогда было размышлять более. Компаньонка подошла к беседующим и прервала их разговор; тогда незнакомец сделал движение, как будто намереваясь откланяться (он, вероятно, получает инструкции, подумал Шарни).

Затаив дыхание и прося всех небожителей скрыть его присутствие, Шарни притаился за деревом, мимо которого проходили королева и ее спутники.

Шарни показалось, что из-под мантильи королевы выпал какой-то блестящий предмет: мужчина поклонился до земли, почтительно выпрямился и побежал в прямом значении этого слова.

Но его остановила криком компаньонка королевы и, когда тот замер, сказала ему вполголоса:

-- Подождите здесь.

Кавалер оказался очень послушным, потому что действительно стал ждать, не двигаясь с места.

Обе женщины, держась за руки, прошли в двух шагах от убежища Шарни; платье королевы почти касалось его рук, и он ясно почувствовал, как на него пахнул смешанный запах резеды и жасмина -- любимых духов королевы.

Женщины прошли мимо и исчезли.

Немного спустя после их ухода напомнил о себе незнакомец, о котором совсем было забыл Шарни, следя за удалявшейся королевой; он с необыкновенным жаром покрывал пылкими поцелуями как будто только что сорванную розу, которую Шарни видел в руках королевы, когда та входила в парк, и которая, как он заметил сам, несколько минут тому назад выпала из пальчиков Марии-Антуанетты.

Роза и поцелуй! Разве это относится к политике и к государственным тайнам?

Шарни сходил с ума и готов был броситься на незнакомца и вырвать у него цветок, как вдруг возвратилась опять компаньонка королевы и крикнула незнакомцу:

-- Подойдите сюда, ваша светлость!

Шарни быстро сообразил, услышав титул, что господин, должно быть, какой-нибудь принц крови, -- при этой мысли он прислонился к дереву, чтобы не упасть полумертвым на траву.

Между тем незнакомец направился в ту сторону, откуда послышался голос, назвавший его, и исчез.

IX.
Рука королевы

Разболевшееся сердце Шарни не могло вынести последнего удара, и он вернулся домой совершенно опустошенным.

Он вполне теперь верил, что Провидение само привело его в Версаль, устроило для него скрытое убежище с целью возбудить его ревность и сделать очевидцем преступления королевы, совершенного ею и против супружеского союза, и против королевского достоинства, и даже против верности в любви.

Не было никакого сомнения для Оливье, что ночной незнакомец был ее новый любовник. Шарни напрасно, лежа ночью в лихорадке и бреду от отчаяния, старался уверить себя, что человек, приходивший на свидание в парк, был просто какой-нибудь тайный посланник, что роза служила лишь знаком секретного договора и была дана вместо письма, могущего скомпрометировать королеву.

Но подобные доводы не могли успокоить подозрений Оливье. Ему оставалось только одно -- проверить свое собственное предположение и объяснить, почему он остался пассивным зрителем при виде измены королевы.

Не нужно было много думать, чтобы понять причину его бездействия. В самые критические минуты человек поступает согласно своим нравственным правилам и своему характеру; он это делает не размышляя, а инстинктивно. Так и в настоящем случае, если Шарни остался пассивным зрителем преступления королевы, то потому, что дела королевы не касались его, потому что, обнаруживая свое любопытство, он обнаружил бы тем и свою любовь, и, наконец, компрометируя королеву, он изменял самому себе.

К тому же, если бы он стал действовать против человека, удостоенного королевским доверием, он рисковал возбудить гнев королевы, которая бы никогда не забыла нанесенной ей обиды.

Наконец, титул, которым величала незнакомца спутница королевы, прямо указывал Шарни на безумство его порыва: что бы он стал делать, если бы услышал этот титул в то время, когда стоял со шпагой в руках перед неизвестным?

Вот о чем думал Шарни всю ночь и даже половину следующего дня. Но лишь только пробил полдень, он оставил свои мысли и стал с нетерпением дожидаться ночи, с приходом которой надеялся сделать новые открытия.

Настал вечер, и несчастный Шарни поместился опять у окна, что сделалось теперь его первой и последней потребностью; окно на этот раз было из предосторожности закрыто ставнем, но Шарни позаботился проделать в нем отверстие, чтобы наблюдать за всем, что могло случиться.

С наступлением вечера нашего безумца снова начали одолевать смутные желания и сумасшедшие мысли.

Все теперь получило в его глазах особенный смысл; обычный шум казался ему каким-то сигналом, когда он увидел издали королеву, входящую на крыльцо при свете нескольких факелов, ему показалось, что королева была задумчива и нерешительна, будто она все еще находилась под влиянием тревог прошедшей ночи.

Мало-помалу огни во дворце погасли и парк, казалось, тоже погрузился в сон.

Шарни очень хорошо помнил час свидания.

Когда этот час настал, он почувствовал, как забилось его сердце. Его биения были так сильны, что Шарни принужден был прижаться к балюстраде окна, чтобы заглушить удары. С минуты на минуту ждал он, что вот-вот щелкнет замок и отворится знакомая калитка.

Но ничто не нарушало ночной тишины.

Шарни начинал уже думать, что сегодня свидания не будет, потому что частые свидания могут быть опасны, и, наконец, что, как бы любовники сильно ни любили друг друга, они все-таки будут в состоянии перенести дня два разлуки.

"Всякая тайна обнаружится, -- сказал про себя Шарни, -- если к любви примешается безрассудство. Несомненно, что королева сегодня не повторит вчерашней глупости".

Но вдруг замок щелкнул, и калитка отворилась.

Смертельная бледность появилась на лице Оливье, когда он заметил двух женщин, одетых как вчера.

-- Нужно думать, что она до страсти любит его! -- пробормотал он.

Обе женщины, как это было в прошлую ночь, торопливо прошли мимо его окон.

Он тоже, как накануне, обождал, когда они ушли так далеко, что уже не могли слышать шума, и, тихонько спрыгнув с окошка, последовал за ними, прячась за деревьями; Шарни клялся быть благоразумным и не забывать, что одна из этих женщин была королева, а он только ее верноподданный; к тому же он был мужчина, а она -- женщина, и он обязан был оказывать ей уважение.

Но так как он знал свой вспыльчивый характер, то из предосторожности бросил шпагу среди мальв, окружавших каштановое дерево.

Как и накануне, Оливье узнал королеву, которая по-вчерашнему закуталась с головой в свою мантилью, между тем как ее подруга отправилась отыскивать в неизвестном убежище того, кого она называла "ваша светлость".

Но где же было это убежище? Вот о чем думал теперь Шарни. Правда, в том направлении, куда пошла компаньонка, находилась зала для ванн; но там никто из посторонних не мог спрятаться, да его и не пустили бы. Откуда же он появлялся?

Тут Шарни вспомнил, что в той части парка существовала точно такая же калитка, как та, через которую проскальзывали королева и ее спутница. Не было никакого сомнения, что у незнакомца был ключ от дальнего входа. Вероятно, он попадал через эту калитку в парк и дожидался под портиком ванны, пока его позовут.

Через несколько минут показался вчерашний господин в той же шляпе и в том же плаще.

На сей раз незнакомец шел твердо и проворно; в его походке не выражалось больше почтительности.

Он снял свой плащ и разостлал его на мху; королева опустилась на импровизированное сиденье, а кавалер, став на колени, начал что-то говорить ей с жаром и страстью.

Королева слушала его, опустив голову, как будто не смея поднять на него глаз.

Хотя Шарни не мог разобрать слов незнакомца, он по интонации угадывал их смысл.

Королева продолжала хранить молчание; мужчина удвоил нежность своих речей и в забывчивости возвысил голос; тогда компаньонка королевы, стоявшая на карауле, знаком заставила неизвестного говорить тише.

Королева все молчала.

Незнакомец усилил свои мольбы, о чем мог догадаться Шарни по дрожанию его голоса. Упорное молчание королевы, казалось, было не по сердцу влюбленному.

Вдруг королева сказала что-то, хотя об этом можно было лишь догадаться, потому что слова королевы были произнесены так тихо и так глухо, что только незнакомец мог их слышать; и едва он их услышал, в экстазе закричал, как бы желая услышать самого себя:

-- Благодарю, моя обожаемая государыня, благодарю! Итак, до завтра.

Королева совершенно закрыла свое лицо, и без того почти совсем закрытое.

Шарни чувствовал, как холодный, предсмертный пот выступил у него на лбу крупными каплями.

Королева протянула обе руки счастливцу, который поцеловал их с таким жаром, а поцелуй так долго длился, что Шарни в эту минуту пережил, казалось, все самые ужасные мучения, существовавшие во времена пыток.

Когда незнакомец поцеловал руки королевы, она живо встала со своего сиденья и, схватив под локоть свою спутницу, убежала с ней по-вчерашнему.

Господин исчез в другой стороне, и вскоре Шарни, на которого напал столбняк, услышал шум затворявшихся калиток.

Мы не беремся описать то состояние, в котором находился несчастный Шарни после сделанного им ужасного открытия.

Он всю ночь провел в парке, бегая как сумасшедший по аллеям, где происходило все рассказанное.

Он пришел в себя только тогда, когда наткнулся на свою шпагу, которую вчера забросил из опасения наделать какую-либо беду; наткнувшись на шпагу, он упал; падение отрезвило его, и к нему возвратилась вся его энергия и сила воли. Человек, который держит в руках шпагу, не имеет права быть слабым или бояться чего-нибудь, а если притом находится в бреду, он или убьет самого себя, или убьет того, кто его оскорбил. К де Шарни возвратился рассудок; он больше не бегал по аллеям и не натыкался на деревья; он шел прямо и молча по дорожке, на которой были еще видны следы ног обеих женщин и незнакомца.

Шарни прошел мимо того места, где сидела королева; помятая трава напоминала ему о его горе и о счастье другого. Но вместо того, чтобы снова начать стонать и сумасшествовать, Оливье стал размышлять об этой тайной любви и о человеке, который ее возбудил. Он рассматривал следы своего соперника, словно то были следы какой-нибудь лесной дичи. Он нашел и калитку; взобравшись на стену, Оливье увидел на той стороне потоптанную траву и отпечатки лошадиных копыт.

"Так вот каким путем проходит неизвестный, -- подумал Шарни. -- Он, значит, приезжает из Парижа, а не живет в Версале; он приезжает один и будет здесь завтра: он сам это сказал. Подождем до завтра! Потерпим! Завтра я умру, или я последний негодяй, никогда не любивший. А теперь, -- прибавил он, ударяя себя, как ударяют лошадей, когда они немного горячатся, -- подождем и успокоимся, потому что дело еще не совсем кончено".

При этих словах он оглянулся в последний раз вокруг, бросил взгляд на дворец и увидел огонь в комнате вероломной королевы. Он отвернулся в негодовании: свет в окне еще больше ронял королеву в его глазах.

В самом деле, разве, освещая комнату, не желают доказать, что в ней кто-нибудь да есть? К чему же обманывать, когда можно действовать открыто, когда один только шаг отделяет тайный стыд от явного скандала?

-- Для чего заставлять думать, что она у себя, когда она бегает по парку со своим возлюбленным? Право, это только показывает, как она низко пала, -- с горькой иронией проговорил Оливье. -- Наша королева слишком добра к нам, скрывая от нас свои похождения. Впрочем, может быть, она не желает огорчать своего супруга.

И кусая до крови губы, Шарни мерными шагами направился к своему дому.

-- Они сказали "до завтра", -- прибавил он, взойдя на балкон, -- Да, до завтра... для всех, потому что завтра на свидании нас будет не трое, а четверо.

X. Королева и женщина

На другой день повторилась прежняя история. Ровно в полночь отворилась заветная дверь и обе женщины вошли в сад.

Все даже становилось похожим на сказку.

Шарни решил узнать в этот вечер, кто был счастливый незнакомец, которого любила королева.

Верный данному себе слову, Оливье по-прежнему последовал за женщинами, прячась за стволами деревьев; но когда он достиг заветного места, то не нашел там никого.

Спутница королевы провела ее прямо к ваннам.

Шарни снова был поражен в самое сердце; будучи честным человеком, он никак не воображал, чтобы зло могло дойти до такой степени.

Королева, улыбаясь и что-то нашептывая своей спутнице, весело шла к темному убежищу, на пороге которого с распростертыми руками ожидал ее незнакомец.

Она, также протянув руки, вошла туда, и железная решетка опустилась за ней.

Ее спутница осталась снаружи и оперлась на сломленный столб, весь закрытый зеленью.

Шарни дурно рассчитал свои силы. Он не мог вынести подобного удара. В ту минуту, когда он готов был броситься на спутницу королевы и снять с нее маску или даже убить, кровь прилила к его вискам и горлу и почти задушила,

У него раскрылась рана, вследствие чего сделалось внутреннее кровоизлияние,

И он упал на мох с легким вздохом, который не нарушил спокойствия караулившей у дверей ванн женщины.

Наконец сырость от росы и боль привели Шарни в чувство.

Поднявшись с большим трудом и вспомнив о происходившем, он тревожно начал озираться кругом.

Но караульщица уже исчезла. Полная тишина царствовала вокруг.

В Версале пробило два часа, что напоминало Шарни, что его беспамятство было довольно продолжительно.

Без всякого сомнения, королева, ее любовник и их сообщница успели убежать. Шарни уверился в этом, увидев на другой стороне калитки свежие следы, которые ясно показывали, что незнакомец уже уехал.

Мучительна была для Шарни эта ночь; он даже и на другой день все еще не мог успокоиться.

Бледный как смерть, состарившись вдруг на десять лет, он позвал своего камердинера и оделся в черное бархатное платье, как какой-нибудь богатый горожанин.

Угрюмый и молчаливый, с трудом перенося свою боль, он ровно в десять часов отправился в Трианонский дворец.

Королева как раз выходила из капеллы, где она только что отслушала обедню.

Перед ней преклонялись почтительно придворные и стража.

Шарни заметил, что некоторые дамы просто краснели от досады, что королева была так прелестна.

И действительно, королева была хороша со своими чудными волосами, немного приподнятыми на висках; тонкие черты лица, улыбающийся ротик, глаза, немного усталые, но выражающие сердечную доброту, -- все приводило в ней в восхищение.

Заметив Шарни, она вдруг покраснела и вскрикнула от удивления.

Шарни продолжал пристально смотреть на королеву, которая прочитала в его взгляде, что он опять чем-то огорчен, и быстро подошла к нему.

-- Я думала, что вы в своем имении, господин де Шарни, -- проговорила она суровым тоном.

-- Я вернулся оттуда, -- заявил он отрывисто и даже невежливо.

Королева остановилась пораженная: от нее не укрылся тон его ответа.

После обмена словами и взглядами, почти враждебными, она повернулась к придворным дамам и сказала дружески г-же де ла Мотт:

-- Доброе утро, графиня.

И ласково мигнула графине.

Шарни вздрогнул. Он стал наблюдать еще внимательнее.

Жанна, заметив его взгляд и встревожась, быстро отвернулась.

Но Шарни, как помешанный, продолжал следить за ней, пока еще раз не увидал ее лица.

Потом он начал изучать ее походку.

Королева, кланяясь направо и налево, не теряла его из виду и видела всю сцену.

"Бедный мальчик! -- подумала она про себя. -- Неужели он сошел с ума?" И, обратившись к нему, спросила его ласково:

-- Как вы себя чувствуете, господин де Шарни?

-- Неплохо, ваше величество; но, благодарение Богу, не так хорошо, как вы, ваше величество.

Говоря это, Шарни поклонился, но поклон его был так странен, что даже испугал королеву.

-- Тут что-то кроется, -- отметила внимательная Жанна.

-- Где же теперь вы поселились? -- спросила королева де Шарни.

-- В Версале, ваше величество, -- отвечал Оливье.

-- Давно уже?

-- Да, уже три ночи, -- отвечал молодой человек, напирая на эти слова; королева оставалась спокойной, но Жанна вздрогнула.

-- Может быть, вы имеете что-нибудь мне сообщить? -- ласково осведомилась королева.

-- О, ваше величество, у меня много есть чего сообщить вам, -- поспешно заверил де Шарни.

-- Пойдемте, -- потребовала королева.

"Нужно наблюдать за ними", -- решила Жанна.

Королева скорыми шагами направилась в свои комнаты.

Случай помог Жанне. Королева, не желая давать повода к сплетне, пригласила некоторых придворных дам следовать за ней; Жанна поспешила воспользоваться этим приглашением.

Войдя в комнату, королева отпустила г-жу де Мизери и дворцовую прислугу.

Погода была теплая, но не жаркая, потому что солнце было закрыто облаками.

Королева, отворив окно, выходившее на маленький балкончик, и сев около шифоньерки, ждала.

Следовавшие за ней придворные дамы поняли, что королева не хочет иметь свидетелей своего разговора с Шарни, и понемногу удалились.

Едва удерживая нетерпение и гнев, Шарни стоял подле королевы и мял в руках шляпу.

-- Говорите же, -- сказала королева, -- вы, кажется, чем-то сильно взволнованы.

-- Как я начну? -- вслух подумал де Шарни. -- Как я осмелюсь обвинять королеву в бесчестности и нарушении своего слова?

-- Что такое? -- воскликнула Мария-Антуанетта, быстро повернувшись к нему и обращая на него сверкающий взгляд.

-- А между тем я скажу только про то, что видел! -- продолжал Шарни.

Королева вскочила.

-- Милостивый государь, -- сказала она холодно. -- Еще слишком рано, и, следовательно, трудно подумать, что вы пьяны; но, однако, вы не походите на трезвого человека.

Она думала поразить его этими обидными словами, но он не обратил на них внимания.

-- Не сердитесь, государыня, иначе мы нескоро придем к концу. Я полагаю, что вполне доказал вам свою преданность и уважение как королеве; вы, вероятно, знаете тоже, что я страстно люблю вас как женщину. Выбирайте, кого вы желаете видеть обвиненной в позоре и вероломстве -- женщину или королеву?

-- Милостивый государь! -- воскликнула королева, бледнея и наступая на него. -- Если вы не выйдете сами сейчас отсюда, я прикажу вас вывести.

-- Но прежде, чем вы меня выгоните, я объясню вам, почему считаю вас королевой, недостойной своего звания, и бесчестной женщиной, -- вскричал Шарни, -- и если вы думаете, что я пьян, то я пьян от ярости. Вот уже три дня, как я слежу за вами в вашем парке!

Он думал поразить королеву, но ошибся; гордо подняв голову и взяв его за руку, она заметила:

-- Вы в таком состоянии, господин де Шарни, что возбуждаете мою жалость; ваши глаза блестят, ваши руки дрожат; вы бледны как мертвец; берегитесь, кровь, видимо, приливает к вашему сердцу; вы страдаете. Хотите, я позову кого-нибудь к вам на помощь?

-- Я вас видел, видел, -- повторил он твердо, не слушая ее, -- видел вместе с тем господином, которому вы дали розу; видел, как он целовал ваши руки; видел, наконец, как вы с ним вошли в здание, где находятся ванны.

Королева провела рукой полбу, как бы желая удостовериться, что она все это слышит не во сне.

-- Сядьте, -- сказала она, -- вы упадете, если я перестану поддерживать вас, сядьте, говорю вам.

Шарни бросился в кресло; королева села возле него на табурет и, протянув ему обе руки, проговорила, как бы желая проникнуть взглядом в его душу:

-- Успокойтесь, ради Бога, и повторите все, что вы сейчас произнесли.

-- О, вы хотите просто убить меня! -- прошептал несчастный.

-- Позвольте мне задать вам несколько вопросов. Когда вы вернулись из деревни?

-- Две недели тому назад.

-- Где вы живете?

-- В доме начальника охоты, который я нарочно нанял.

-- А, в том доме, где кто-то убил себя? В конце парка?

Шарни утвердительно кивнул.

-- Вы говорили о каком-то господине, которого видели вместе со мной?

-- Я сначала хотел бы поговорить о том, что я видел вас.

-- Где?

-- В парке.

-- В какое время, когда?

-- В первый раз во вторник, в полночь.

-- Вы видели меня?

-- Так же, как вижу вас теперь; вы были в сопровождении одной дамы.

-- Дамы, которая меня провожала? И вы узнали бы ту даму?

-- Мне кажется, что я ее видел сейчас здесь, но не берусь утверждать этого. Я узнал по крайней мере ее осанку; что касается ее лица, то ведь его обыкновенно прячут, когда поступают подобным образом.

-- Хорошо! Вы не видели моей спутницы, но меня...

-- О, вас, ваше величество, я видел так же хорошо... как вижу вас теперь.

Королева сердито стукнула ногой об пол.

-- А... тот господин, -- спросила она, -- которому я дала розу... вы говорите, что видели, как я протянула ему розу?

-- К несчастью, я не мог хорошенько его разглядеть.

-- Но узнали бы его. Кто он таков?

-- Я знаю только, что его называли "ваша светлость".

Королева с досады хлопнула в ладоши.

-- Дальше, -- торопила она. -- Вы говорите, что во вторник я дала розу... а в среду?..

-- В среду вы дали поцеловать свою руку.

-- О, -- прошептала она, кусая до крови губы. -- Что же, наконец, сделала я в четверг, то есть вчера?

-- Вы провели с тем господином полтора часа в гроте Аполлона, и притом наедине, потому что ваша спутница оставалась у дверей и караулила.

Оскорбленная королева стремительно вскочила.

-- Вы... видели меня? Вы настаиваете? -- сказала она, растягивая каждый слог.

Шарни поднял руку, чтобы дать клятву.

-- О!.. -- вскричала королева, в свою очередь приведенная в бешенство. -- Он осмеливается клясться!

Шарни с торжественным видом повторил свое движение.

-- Меня, меня? -- повторяла королева, ударяя себя в грудь. -- Вы видели меня?

-- Да, я видел именно вас; во вторник на вас было зеленое платье с золотыми полосами; в среду -- полосатое голубое; а вчера -- шелковое, цвета увядших листьев, то самое, в котором вы были, когда я осмелился в первый раз поцеловать вашу руку. Я вам клянусь жизнью, честью и самим Богом, что это были вы, ваше величество, вы!

Королева быстрыми шагами принялась ходить по террасе, не заботясь о впечатлении, произведенном на придворных, которые с большим вниманием следили за малейшим ее движением.

-- Но если бы я тоже поклялась, -- сказала она, -- если бы я поклялась моим сыном, самим Богом, наконец, в которого я верю не меньше вашего... Нет, он не верит мне!.. Он не поверил мне!

Шарни поник головой.

-- Безумный! -- прибавила она с энергией, тряся его за руку; потом, уведя его с балкона, продолжала:

-- Неужели вам доставляет удовольствие обвинять невинную женщину? Неужели вы считаете за честь позорить королеву?.. Поверишь ли ты, когда я тебе говорю, что ты видел не меня? Поверишь ли ты, когда я поклянусь тебе перед Спасителем, что вот уже три дня, как я не ходила в парк после четырех часов вечера? Поверишь ли мне, если мои придворные дамы и сам даже король, который меня видел здесь в это время, засвидетельствуют, что я не могла в тот же час быть в другом месте? Нет! Нет... он не верит мне! Не верит!

-- Я сам видел! -- повторил холодно Шарни.

-- О, -- воскликнула вдруг королева, -- я знаю, знаю! Ведь подобное обвинение мне не впервые слышать. Разве не рассказывали, что видели меня на балу в опере и у Месмера, где будто бы я удивляла своей наглостью любопытных и даже женщин, потерявших свою честь?.. Вы должны это помнить, потому что тогда вы дрались за меня!

-- Я дрался, потому что не верил сплетням. Теперь бы я стал драться, потому что верю.

Королева в отчаянии подняла руки к небу, и две крупные слезы скатились по ее щекам.

-- Господи! Научи меня, как мне оправдаться! Я не хочу, чтобы он презирал меня, Боже!

Шарни почувствовал себя пораженным до глубины души ее простой, но страстной молитвой. Он закрыл руками лицо.

Королева несколько минут хранила молчание, потом, подумав, сказала:

-- Милостивый государь! Я требую, чтобы вы сняли обвинение, которое выдвинули против меня. Вы уверяете, что три ночи видели меня в парке с мужчиной. Однако вы знаете, что люди уже не раз злоупотребляли сходством со мной, что должна быть женщина, которая лицом и походкой как две капли воды похожа на меня. Но вы предпочитаете утверждать, что именно я по ночам бегала в парке с мужчиной. Пусть будет так. Я попрошу только вас пойти туда в полночь вместе со мной. Если это действительно я, то, конечно, мы там никого не найдем; но если это будет другая, то тогда... О, милостивый государь! Вам придется горько сожалеть о тех мучениях, которые вы мне причинили!

Шарни, прижав обе руки к сердцу, отвечал:

-- О, ваше величество, вы меня уничтожаете своей добротой. Я не заслуживаю того, что вы хотите для меня сделать.

-- Я вам хочу доказать, что я невиновна, -- отвечала королева, -- только прошу держать все в тайне. Сегодня в десять часов ждите меня у дверей охотничьего садика. Теперь вы можете идти, но смотрите не давайте никому повода догадаться, что здесь происходило.

Шарни молча преклонил колени и вышел.

Во второй зале он прошел мимо Жанны, которая просто пожирала его глазами. При первом зове королевы графиня поспешила вместе с прочими придворными войти в ее комнаты.

XI.
Женщина и демон

Жанна заметила волнение Шарни и озабоченность королевы, а также обоюдное их стремление завязать разговор.

Для женщины с ее умом этого было более чем достаточно, для того чтобы угадать многое.

Нам ни к чему объяснять то, что понятно каждому, и читатель, вероятно, не потребует комментариев для разгадки комедии последних трех ночей, после того как ему известна подготовленная Калиостро встреча Жанны с Оливой.

Войдя к королеве, Жанна стала вслушиваться и наблюдать. Она надеялась прочесть на лице Марии-Антуанетты то, что та подозревала. Но с некоторых пор королева выучилась не выказывать никому своих ощущений. И теперь она не обнаружила своих чувств. Но Жанна успела уже прийти к некоторым догадкам.

Она еще раньше приказала одному из своих лакеев проследить за г-ном де Шарни. Тот, вернувшись, донес, что граф вошел в домик в конце парка, возле грабовой аллеи.

"Нет никакого сомнения, -- подумала Жанна, -- этот человек влюблен и все знает".

Жанна слышала, как королева сказала г-же де Мизери:

-- Ах, дорогая моя Мизери, как я устала; я сегодня лягу в восемь часов.

Когда же Мизери хотела остаться при ней, королева прибавила:

-- Нет, вы мне сегодня не понадобитесь.

"Что ж, ясно, -- сказала сама себе Жанна, -- нужно быть дурой, чтобы не понять".

Королева, все еще находясь под впечатлением сцены с г-ном де Шарни, не замедлила отпустить свою свиту.

Жанна обрадовалась этому в первый раз по вступлении своем ко двору.

-- Карты перемешались, -- сказала она. -- В Париж! Пора уничтожить то, что я наделала.

И она тотчас уехала из Версаля.

Возвратившись домой, на улицу Сен-Клод, она нашла у себя великолепный серебряный сервиз, который кардинал прислал ей в подарок в это же утро"

Жанна бросила равнодушный взгляд на подарок, хотя он был довольно ценный, и посмотрела сквозь занавески на запертые окна Оливы; та, утомленная минувшими днями, еще спала.

Жанна направилась к кардиналу, которого она нашла чуть ли не прыгающим от радости и восторга, он сидел за своим рабочим столом и писал письма, беспрестанно их разрывая и начиная снова.

Когда лакей доложил о графине, кардинал воскликнул:

-- Моя дорогая графиня!

И покрыл поцелуями ее руки и щеки.

Жанна уселась и завела разговор.

Его светлость начал рассыпаться перед ней в благодарностях; на этот раз он был чистосердечен.

Жанна его прервала.

-- Знаете ли, ваша светлость, вы очень вежливый любовник, и я должна сказать вам "спасибо".

-- За что же?

-- За ваш подарок?

-- О, графиня! Если уж говорить о чьей-нибудь вежливости, то разве о вашей, -- возразил кардинал.

-- Вы не просто счастливый человек, -- начала Жанна, -- вы сам Бог, победитель.

-- Признаюсь, такое счастье меня даже пугает; оно стесняет меня. Я напоминаю самому себе героя языческой басни о Юпитере, утомленном своими собственными лучами.

Жанна только улыбнулась.

-- Вы теперь из Версаля? -- поспешно спросил кардинал.

-- Да.

-- Вы... видели... ее?

-- Я... ее только-что оставила.

-- Она... ничего... не говорила?

-- Гм! Что же она должна была сказать, по-вашему?

-- Я прошу у вас прощения, но я опрашиваю вас не из любопытства, а из страстной любви.

-- Не спрашивайте у меня ничего.

-- О, графиня!

-- Нет, нет, заклинаю вас!

-- Вы так странно говорите, что можно подумать, будто вы принесли дурную весть.

-- Не добивайтесь от меня ничего, ваша светлость.

-- Ради Бога, графиня!

И кардинал побледнел.

-- Слишком большое счастье всегда шатко: лишь только оно достигнет своего апогея, как начинает уменьшаться. Но не щадите меня, если случилось что-то; но ведь ничего не случилось... не правда ли?

-- Я называю это, напротив, большой удачей для вас, ваша светлость, -- возразила Жанна.

-- "Это"!.. Что такое "это"?.. Что вы хотите сказать?.. Какая удача?

-- Не быть узнанным, -- сказала сухо Жанна.

-- О... -- он начал улыбаться, -- если действовать благоразумно и с умом...

-- Однако ваше благоразумие и ум не помешали кое-кому видеть нечто сквозь зелень.

-- Разве нас видели? -- вскричал кардинал.

-- Я имею основание думать так.

-- Тогда... если нас заметили и узнали?..

-- О, что касается этого, то не бойтесь, ваша светлость. Если бы вас опознали, если бы ваша тайна была в чьих-нибудь безжалостных руках, то давно бы Жанна де Валуа была на краю света, а вы, ваша светлость, были бы мертвы.

-- Да, правда. Но ваши опасения не дают мне покоя. Вы говорите, нас видели. Ну так что же? Мы прогуливались в парке. Разве подобное запрещено?

-- Спросите у короля.

-- Король знает?

-- Если бы король знал, то вы были бы в Бастилии, дорогой мой принц, а я бы -- в тюрьме. Но так как счастливо сошедшее с рук несчастье стоит столько же, сколько и обещанное счастье, то я хотела вам посоветовать не испытывать больше судьбу.

-- Что? -- воскликнул кардинал. -- Что означают ваши слова, дорогая графиня?

-- Вы разве не понимаете?

-- Я боюсь понять.

-- А я буду бояться, если вы не успокоите меня.

-- Что же мне делать?

-- Прекратить ваши поездки в Версаль.

Кардинал вскинул голову.

-- Дневные? -- спросил он с улыбкой.

-- Сначала дневные, а потом и ночные.

Господин де Роган задрожал и оставил руку графини.

-- Это невозможно, -- сказал он.

-- Вы говорите "невозможно". Желательно бы знать почему.

-- Потому что я люблю и любовь моя прекратится вместе с моей жизнью.

-- Я это вижу, -- отвечала Жанна с иронией, -- и потому вы хотите пробраться вновь в парк. Да если вы туда явитесь, ваша любовь действительно кончится с вашей жизнью.

-- Какая вы трусиха, графиня! Вы еще вчера были так смелы.

-- О, моя смелость невелика: я храбра, пока нет опасности.

-- А я смел, как все Роганы: я счастлив только в минуту опасности!

-- Очень хорошо; но тогда позвольте мне сказать...

-- Ничего не позволяю, графиня! -- вскричал влюбленный прелат. -- Жертва совершена, жребий брошен: пусть я умру, но до конца наслажусь любовью. Я еду в Версаль.

-- Один? -- спросила графиня.

-- Разве вы хотите меня покинуть? -- произнес де Роган с упреком.

-- Я прежде других.

-- Зато придет она.

-- Вы ошибаетесь, она не придет.

-- Не придет? Вы точно говорите от ее имени? -- сказал, затрепетав, кардинал.

-- Я в течение получаса старалась подготовить вас к этому удару.

-- Она не хочет больше меня видеть?

-- Никогда больше, и так посоветовала ей я.

-- Сударыня, -- сказал прелат трогающим душу голосом, -- очень дурно с вашей стороны поступать так со мной!

-- Было бы еще хуже с моей стороны, ваша светлость, оставить двух безумцев без совета; я только даю совет, а воспользуется им, конечно, тот, кто захочет.

-- О, скорее умереть!

-- О, это придет само собой, ваша светлость.

-- Умереть простой смертью! -- пробормотал мрачно кардинал. -- Я предпочитаю умереть, проклинаемый всеми. Будь благословен ад, где я встречу мою сообщницу!

-- Святой отец, вы богохульствуете и оскорбляете королеву! -- остановила его графиня.

Кардинал взял ее за руку и сказал ей с грустью:

-- Признайтесь, графиня, она вам ничего подобного не говорила, и она не покинет меня таким образом.

-- Я повторяю только ее слова.

-- Но, может быть, она просто желает, чтобы я переждал некоторое время?

-- Думайте, как хотите, но исполните ее приказание.

-- Парк не единственное место, где можно видеться, -- много и других мест, и притом не так опасных. Наконец, королева может приезжать к вам, графиня!

-- Ни слова больше, ваша светлость! Для меня вполне достаточно одной вашей тайны, которая и без того причиняет мне постоянное беспокойство. Я еще прибавлю: если ни ваша нескромность, ни случай, ни бдительность ваших врагов ничего не смогут открыть, это сделают угрызения совести королевы; я знаю ее очень хорошо, и, поверьте, она способна в минуту отчаяния признаться во всем королю.

-- Боже! Возможно ли? -- воскликнул де Роган. -- Она способна сделать это?

-- Если б вы видели ее, ваша светлость, вы почувствовали бы жалость.

Кардинал быстро вскочил.

-- Что же делать? -- спросил он.

-- Успокоить ее своим молчанием.

-- Но она станет думать, что я забыл ее?

Жанна пожала плечами.

-- Она будет считать меня подлецом.

-- Подлецом, потому что вы спасаете ее? Никогда.

-- Наконец, она как женщина будет задета тем, что не стараются ее видеть.

-- Не судите о ней по мне, ваша светлость!

-- Я сужу о ней как о великодушном и мужественном человеке. Я люблю ее за смелое и доброе сердце. Но она может иметь свое мнение обо мне -- как я имею о ней. Поэтому я должен видеть ее еще раз. Она узнает мои мысли, и то, что она решит после этого, я исполню беспрекословно.

Жанна встала.

-- Как вам будет угодно, ваша светлость, -- сказала она. -- Вы можете идти к ней, но пойдете один. Ключ от калитки я бросила вчера в Сену, возвращаясь домой. Поэтому сами подумайте, как попасть в парк, а я уеду в Швейцарию или Голландию -- чем дальше, тем лучше для меня.

-- Как, графиня, вы покидаете меня! Но с кем же я буду говорить о ней?

-- У вас есть парк и эхо. Можете научить их произносить имя вашей Амфилиды.

Здесь Жанна повторила сцену из комедии Мольера: нужно сознаться, что никогда и никакой самый безумный Валер не подавал лучше кардинала реплики своей наихитрейшей Дориде.

-- Графиня, сжальтесь! Я в отчаянии, -- сказал кардинал задушевным тоном.

-- Вот как! -- возразила грубо Жанна. -- Если вы в отчаянии, господин де Роган, то не должны допускать детских выходок, более опасных, чем порох, чума или сама смерть. Если вы так дорожите этой женщиной, то должны беречь ее, а не губить; и если у вас есть сколько-нибудь сердца и памяти, вы не станете подвергать явной опасности своих друзей, которые готовы всегда служить вам верой и правдой. Я не люблю играть с огнем. Поклянитесь, что вы не будете стараться в продолжение двух недель видеться с королевой, я уж не говорю о том, чтобы беседовать с ней! Если вы дадите слово, я останусь и буду служить вам. Согласны ли безропотно исполнять ее и мои приказания? Я еду через десять минут.

-- О! Ужасно, -- прошептал кардинал, -- упасть с такой высоты! Я не перенесу этого!

-- Теперь я вижу, -- сказала Жанна, -- что вы любите только из тщеславия.

-- Сегодня я люблю, потому что люблю, -- возразил кардинал.

-- Тем хуже, вам придется пострадать сегодня. Итак, решайте: оставаться мне здесь или ехать в Лозанну?

-- Оставайтесь, графиня, но только найдите мне какое-нибудь успокоительное средство; рана становится невыносимой.

-- Даете мне слово слушаться меня?

-- Слово Рогана!

-- Хорошо! У меня есть для вас успокоительное средство. Вам запрещено видеться, но не запрещено писать.

-- В самом деле! -- воскликнул безумный кардинал, воодушевляясь снова надеждой. -- Я ведь могу писать?

-- Попробуйте по крайней мере.

-- И она... она ответит мне?

-- Я попытаюсь достичь этого.

Кардинал покрывал поцелуями руки Жанны и называл ее своим ангелом-хранителем.

Как смеялся чертенок, который сидел в Жанне!

XII.
Ночь

В этот же день вечером, в четыре часа, какой-то всадник подъехал к парку, позади ванн Аполлона. Прекрасный и задумчивый, как Ипполит, он, бросив поводья на шею лошади, остановился на том месте, где останавливался в последние три дня де Роган. Земля тут была сильно изрыта копытами, а кусты, росшие вокруг дуба, к которому кардинал привязывал лошадь, были поломаны.

Всадник сошел с лошади.

-- Вог то самое место, -- сказал он, и пошел к стене. -- Вот отметины, доказывающие, что здесь перелезали, а вот и калитка, недавно отпиравшаяся. Я был прав в моем предположении.

Чтобы вести войну с дикарями, нужно уметь идти по следам животных и людей.

Де Шарни две недели как вернулся и за все это время нигде не показывался. Вот дверь, через которую он предпочел входить в Версаль.

Молодой человек глубоко вздохнул, как будто вместе со вздохом расставался с жизнью.

-- Оставим счастье будущности, -- прошептал он, рассматривая на траве и стене следы, так много ему говорящие. -- То, что Бог дает одним, в том Он отказывает другим, и не из прихоти же Господь создал одних счастливыми, а других несчастными. Да будет благословенна Его воля.

Однако нужно удостовериться. Но как и какой ценой достанется это доказательство?

О, ничего не может быть проще. В кустах, и притом ночью, никто меня не обнаружит, а мне можно будет видеть всех. Сегодня вечером я должен быть здесь.

Всадник, подобрав поводья, медленно уселся в седло и не спеша исчез за углом.

Между тем де Шарни, повинуясь приказанию королевы, заперся у себя в ожидании известий от нее.

Наступила ночь, но никто не являлся.

Шарни, вместо того чтобы ожидать у окна, обращенного в парк, оставался у противоположного, которое выходило на небольшую улицу. Королева сказала: "У дверей зверинца", и наблюдательный пункт, который устроил Оливье в нижнем этаже, давал возможность видеть всех проходящих.

Шарни прислушивался, надеясь с минуты на минуту уловить звук подков или шаги.

Пробило половину одиннадцатого. Ничего. Королева, вероятно, одурачила Шарни. Она просто сделала уступку первому движению удивления.

Бесчестная! Она согласилась прийти, чего сделать не могла. И что всего позорнее -- она обещала, зная, что не исполнит.

Шарни, подозрительный, как и все влюбленные, начинал упрекать королеву в легкомыслии.

-- Как мог я, -- воскликнул он, -- сам видевший... поверить лжи и пожертвовать своей уверенностью и убеждением глупой надежде?

Так думал де Шарни, когда шум и шелест платья под противоположными окнами привлек его внимание.

Под грабом он увидел женскую фигуру в широкой черной мантилье; фигура эта обратила на него свое бледное и беспокойное лицо.

Де Шарни не мог удержать крика радости. Ждавшая его женщина была королева.

Одним прыжком он выскочил в окно и упал возле Марии-Антуанетты.

-- А вот наконец и вы, слава Богу, -- сказала тихо взволнованная королева. -- Что же вы там делали?

-- Вы! Вы! Ваше величество! Возможно ли это? -- проговорил Шарни, поднявшись на ноги.

-- Так-то вы меня ждали?

-- Но я ждал вас с улицы, ваше величество.

-- Разве я могла вышагивать по улице, когда гораздо проще пройти парком.

-- Я не надеялся, что вы придете, ваше величество, -- сказал Шарни с выражением глубокой благодарности.

-- Не будем стоять тут, -- прервала его королева, -- здесь очень светло. Шпага с вами?

-- Да.

-- Хорошо!.. Каким путем проходили те люди, которых вы видели?

-- Через эту дверь.

-- А в котором часу?

-- Ровно в полночь, каждый раз.

-- Нет никакого основания думать, что они не придут и сегодня. Вы никому не говорили?

-- Никому.

-- Пойдемте в лес и подождем.

-- О, ваше величество.

Королева быстро пошла впереди де Шарни.

-- Вы, конечно, понимаете, -- сказала она вдруг, как бы предугадывая мысль де Шарни, -- что я ничего не говорила об этом начальнику полиции. Мне кажется, что де Крон, с тех пор как я ему жаловалась, давно бы мог раскрыть загадку. И если женщина, которая злоупотребляет сходством со мной и даже моим именем, еще не схвачена и все здесь происходящее не разъяснено, то тут должны быть две причины: или Крон неспособный агент, или он заодно с моими врагами. Во всяком случае, без сильной поддержки или молчаливого соучастника они не решились бы сыграть эту гнусную комедию у меня, в моем парке. Я не знаю почему, но мне кажется, что виновные для меня так опасны, что мне не следует поверять эту тайну кому бы то ни было, а потому я и решилась сама снять с них маски.

-- Я в отчаянии, ваше величество, и как милости прошу позволить мне не говорить более ни слова. Я не подозреваю, а только боюсь.

-- Вы, по крайней мере, честный человек и говорите правду в лицо; согласна, что иногда можно оскорбить невиновного, если ошибаются на его счет, но это оскорбление скоро забывается.

-- Боже мой! Ваше величество, скоро одиннадцать часов, я дрожу.

-- Посмотрите, нет ли кого здесь? -- попросила королева, желая удалить своего провожатого.

Шарни исполнил ее желание. Он осмотрел все закоулки и кусты до самой стены.

-- Никого, -- сказал он, вернувшись.

-- А где происходила сцена, о которой вы мне рассказывали?

-- Ваше величество, сию минуту, возвращаясь сюда, я был глубоко поражен в сердце. Вы стояли на том самом месте, где я в продолжение последних трех ночей видел фальшивую королеву.

-- Здесь! -- вскричала королева, отступив с отвращением от занимаемого ею пространства.

-- Да, под этим каштаном, ваше величество.

-- Тогда нам не следует оставаться тут, потому что они могут вернуться на то же самое место.

Шарни последовал за Марией-Антуанеттой в другую аллею. Его сердце так сильно билось, что за биением его он боялся не услыхать, когда отворится дверь.

Королева же стояла молча и гордо, ожидая подтверждения своей невиновности.

Пробило полночь. Калитка не отворялась.

Прошло еще полчаса, в продолжение которых Мария-Антуанетта спросила у Шарни более десяти раз, всегда ли обманщики встречались в одно и то же время.

На церкви Сен-Луи пробило три четверти первого.

Королева с нетерпением топнула ногой.

-- Вы увидите, что они не придут сегодня, -- сказала она. -- Подобные несчастья могут случаться только со мной.

Сказав это, она посмотрела на Шарни, как будто намереваясь с ним поссориться, если бы заметила в его глазах малейший признак иронии или радости.

Но Шарни по мере возвращения своих подозрений с каждой минутой становился бледнее и стоял такой скучный и с таким отчаянным видом, что, скорее, походил на мученика.

Королева взяла его за руку и подвела к каштану, где они сперва стояли.

-- Вы сказали, что видели их здесь?

-- Да, ваше величество.

Королева так ослабела от усталости, что должна была прислониться к дереву, опустив на грудь голову.

Незаметно ноги ее подкосились, Шарни не подал ей руки, и она скорее упала, чем села на траву и мох.

Он все так же стоял, мрачный и неподвижный.

Она закрыла лицо руками, и Шарни не мог видеть слез королевы, которые капали сквозь ее длинные и белые пальцы.

Вдруг, подняв голову, она сказала:

-- Вы правы, милостивый государь, я обречена. Мне хотелось доказать вам сегодня свою невиновность, но Бог не хочет этого, и я преклоняюсь перед Его волей.

-- Ваше величество... -- прошептал Шарни.

-- Я сделала то, чего ни одна женщина не согласилась бы сделать. Я уж не говорю о королевах. О, милостивый государь, что такое королева, когда она не владеет ничьим сердцем и не приобрела даже уважения честного человека. Помогите же встать, милостивый государь, мне пора идти; неужели же вы меня до того презираете, что отказываете даже в вашей руке?

Шарни как сумасшедший бросился пред ней на колени.

-- Ваше величество, -- сказал он, -- если бы я не был тот несчастный, который любит вас, вы бы мне простили, не правда ли?

-- Вы! -- воскликнула королева с горьким смехом. -- Вы меня любите, а считаете бесчестной!

-- О!.. Ваше величество.

-- Вы... вы, который обвиняете меня в том, что тут я дала цветок, там поцелуй, а там любовь другому человеку. Милостивый государь, не обманывайтесь, вы меня не любите.

-- Ваше величество, там был призрак влюбленной королевы. Здесь же, где я теперь стою, стоял призрак любовника. Вырвите у меня сердце, потому что в нем живут два адских призрака.

Мария-Антуанетта пламенно привлекла его к себе и, взяв за руки, сказала:

-- Вы видели!.. Вы слышали... Это была я, не правда ли? Не опровергайте. Ну! А если на этом же самом месте, под этим же самым каштаном, я, сидя, как та женщина, а вы -- у моих ног, который был с ней... если я сожму ваши руки... приближу к моей груди., если я вас обниму и спрошу: "Неужели я могу быть особой, которая поступала так же с другим? Нет, де Шарни, я не любила, не люблю и не буду любить никого, кроме одного существа... кроме вас... Боже мой! Боже мой! Достаточно ли будет тогда, чтобы убедить вас, что, любя так, как я люблю вас, нельзя быть бесчестной.

Говоря это, королева обняла его и приблизила свое лицо к его лицу.

Шарни простонал, как человек, лишающийся жизни.

-- Дайте мне поблагодарить Бога, -- прошептал он. -- О, если бы я не думал о Боге, я бы все время думал о вас.

Она медленно поднялась и устремила на него глаза, полные слез. -- Хотите ли, чтобы я отдал за вас свою жизнь?

Она продолжала молча смотреть на него.

-- Дайте мне вашу руку и проведите везде, где ходили те -- другие. Сначала там, где дана была роза.

Она сняла со своей груди еще теплую розу и, подавая ее де Шарни, проговорила:

-- Возьмите!

Он вдохнул в себя аромат и прижал цветок к сердцу.

-- А здесь, вы говорите, дана была рука для поцелуя?

-- Обе! -- сказал де Шарни, шатаясь от хмеля той минуты, когда королева сжимала его лицо в своих горячих руках.

-- Вот двум местам и последовало очищение, -- изрекла Мария- Антуанетта с прелестной улыбкой. -- Вы, кажется, говорили еще, что они были в ваннах Аполлона?

Шарни показалось, что на него упало само небо; он остановился как громом пораженный, полумертвый от ужаса.

-- Я туда хожу только днем. Пойдем вместе и посмотрим лучше дверь, через которую уходил любовник королевы.

Веселая и легкая, опираясь на руку самого счастливого человека в мире, она почти бегом миновала лужок, отделявший лес от стены. Таким образом они добрались до того места, где виднелись лошадиные копыта.

-- Здесь калитка, -- сказал Шарни.

-- У меня есть ключ, отворите, господин де Шарни, и посмотрим.

Они вышли и стали смотреть вокруг. Луна только что взошла, как будто бы с намерением помочь их расследованию.

Бледный луч осветил прекрасное лицо королевы, опиравшейся на руку де Шарни. Оглядев кустарник и совершенно уверившись, что поблизости никого нет, она нежно втолкнула де Шарни в павильон.

И дверь за ними закрылась.

Пробило два часа ночи.

-- Прощайте, идите домой. До завтра!

Сказав это и пожав ему руку, Мария-Антуанетта быстро удалилась по направлению к дворцу.

В ту минуту, как они затворяли за собой дверь павильона, какой-то человек вышел из кустов и углубился в лес по ту сторону дороги.

XIII.
Отставка

Н а другой день королева вышла к обедне улыбающаяся и прелестная.

Было отдано приказание допускать к ней всех. День был воскресный. Только что, проснувшись, она сказала:

-- Какой чудный день! Сегодня и жить-то приятно.

Она, казалось, с большим удовольствием вдыхала запах любимых ее цветов, она была милостивее, чем всегда, она спешила идти молиться Богу.

Никогда величественная ее голова не преклонялась так низко, как сегодня.

В то время как она искренно молилась, огромная толпа, по обыкновению, собралась в зале, по которой должна была проходить королева, и даже на ступенях часовни стояли кавалеры и дамы.

В числе последних скромно, но элегантно одетая блистала г-жа де ла Мотт. В числе кавалеров на правой стороне стоял де Шарни, окруженный со всех сторон офицерами своего полка, поздравлявшими его с приездом, а в особенности с выздоровлением. Милость, подобно духам, распространяется удивительно быстро; даже прежде, чем открыт флакон, духи, узнаны и оценены знатоками. Так было и с Оливье: он стал другом королевы не более шести часов, а уже все называли себя его друзьями.

В то время как Оливье радушно принимал поздравления, как и подобает человеку совершенно счастливому, стоящие на левой стороне, чтобы показать ему свою дружбу и уважение, переходили на правую. Де Шарни заметил против себя человека, мрачное лицо и неподвижность которого тотчас же поразили его.

Он узнал Филиппа Таверне, одетого по форме. Его рука лежала на эфесе шпаги.

После визита, сделанного Таверне своему раненому противнику, между ними прервались всякие сношения.

Шарни, увидя Филиппа, смотрящего на него спокойно, без всякой неприязни, любезно поклонился, на что де Таверне вежливо ответил.

Потом, очистив себе проход в толпе, Шарни сказал:

-- Извините меня, господа, но мне хочется исполнить долг вежливости.

И, пройдя зал, он прямо подошел к Филиппу, который продолжал стоять неподвижно.

-- Господин Таверне, -- оказал он, поклонившись, -- я давно собирался поблагодарить вас за участие, которое вы принимали во мне во время моей болезни, но не мог этого сделать прежде, потому что только вчера воротился.

Филипп покраснел и, взглянув на него, быстро опустил глаза.

-- Я буду иметь честь посетить вас завтра и надеюсь, что вы не будете питать ко мне неприязни.

-- Нисколько, милостивый государь.

Шарни хотел подать ему руку, но тут известили о проходе королевы.

-- Вот идет ее величество, -- сказал Филипп, не отвечая на дружеский жест де Шарни.

И, сказав, он скорее грустно, чем холодно, поклонился.

Шарни, немного удивленный, поспешил перейти на правую сторону, где стояли его товарищи.

Филипп же остался на левой стороне.

Проходя, королева одним улыбалась, у других брала прошения, увидя же издали де Шарни, не переставала смотреть на него тем открытым взглядом, которым она обыкновенно смотрела на своих друзей и который многие называли вызывающим.

-- Господа, -- обратилась она к окружающим, -- просите у меня, сегодня я не в состоянии никому отказать.

Тон этих магических слов проник в самую глубину сердца де Шарни. Он вздрогнул от удовольствия -- то был его единственный ответ королеве.

Неожиданно Мария-Антуанетта была выведена из нежного, но опасного созерцания шагами, раздавшимися за ней, и незнакомым голосом.

Шаги раздались слева, и почтительный, но преисполненный достоинства голос проговорил:

-- Ваше величество...

Это был Филипп; узнав его, королева сначала смутилась, увидя себя поставленной между двумя людьми, из которых одного она, может быть, любила чересчур, другого же недостаточно.

-- Как, это вы, господин Таверне? -- придя в себя, сказала королева. -- Вы ко мне с какой-нибудь просьбой? О, говорите, говорите.

-- Я хотел попросить аудиенции у вашего величества, если вы не заняты, -- сказал Филипп, поклонившись.

-- Хоть сию минуту. Идемте, -- сказала королева, бросив быстрый взгляд на Шарни, веселея при виде недавних противников, мирно беседующих.

Слыша за собой шаги Филиппа, она пошла еще быстрее.

Проходя через зал, Мария-Антуанетта продолжала принимать письма, жалобы и просьбы и, отдав несколько приказаний, вошла к себе.

Через четверть часа Филиппа ввели в библиотеку, где королева принимала по воскресеньям.

-- Ах, господин де Таверне, войдите, -- сказала она, принимая игривый тон. -- Только прошу не хмуриться, а то я должна признаться вам, что каждый раз, когда я говорю с кем-либо из Таверне, я нахожусь в ужасном беспокойстве. Уверьте меня скорее, что вы пришли не с худым известием.

Филипп при этих шутливых словах побледнел более, чем во время разговора с де Шарни, но, не желая выказать волнения, спокойно отвечал:

-- Уверяю вас, ваше величество, что я пришел с хорошей новостью.

-- Новостью? Вот как!

-- К несчастью, да.

-- Боже мой! Вы говорите -- к несчастью! Что это значит? Я опять начинаю бояться, -- продолжала весело королева, не замечая, что ее тон выводит из себя несчастного Филиппа.

-- Ваше величество, -- ответил Филипп, -- я надеюсь, что мои слова совершенно успокоят вас и вы увидите, что ни один из Таверне никогда больше не побеспокоит вас. С сегодняшнего дня последний из этой фамилии, которой вы соизволили оказать столько благодеяний, исчезнет отсюда навсегда.

Королева, вдруг оставив веселый тон, удивленно спросила:

-- Как, вы уезжаете?

-- Да, ваше величество.

-- Как, и вы?

Филипп поклонился.

-- Моя сестра уже имела несчастье оставить ваше величество. Сам же я нахожу, что не нужен вам, и потому уезжаю.

Пораженная, королева опустилась в кресло и задумалась об Андрее, которая взяла отставку на другой день после того, как королева имела у доктора свидание с де Шарни, где она почувствовала к нему впервые симпатию.

-- Странно... -- прошептала она задумчиво.

Филипп продолжал стоять, подобно мраморной статуе, выжидая, когда подадут ему знак, чтобы удалиться.

-- Куда же вы едете? -- спросила она, выходя вдруг из задумчивости.

-- Я хочу поехать за господином Лапейрузом.

-- Но ведь он теперь на Новой Земле?

-- Я уже все приготовил к отъезду.

-- Вы, вероятно, слышали, какая ему предсказана ужасная смерть?

-- Не ужасная, а только скорая.

-- И вы решились ехать?

Он печально улыбнулся.

-- Оттого-то я и хочу ехать за ним, -- сказал де Таверне.

Королева снова задумалась.

Филипп продолжал почтительно ждать.

Благородная и решительная натура Марии-Антуанетты возмутилась против поступка Филиппа.

Она встала, сложив на груди белые руки, приблизилась к молодому человеку и спросила:

-- Скажите, пожалуйста, зачем вы уезжаете?

-- Потому что мне хочется путешествовать, -- ответил он тихо.

-- Но ведь вы уже сделали кругосветное путешествие один раз?

-- Я объехал только Новый Свет, а не Старый.

Королева презрительно пожала плечами и повторила то, что она уже сказала Андрее.

-- Эти Таверне какие-то железные люди со стальными сердцами. Вы и ваша сестра -- два ужасных существа, два друга, которых под конец начинаешь ненавидеть. Вы уезжаете вовсе не потому, что вам хочется путешествовать, а потому, что вы хотите меня оставить. Ваша сестра оправдывалась тем, что была призвана верой; она под пеплом скрывала пламенное сердце. Но Господь с ней; она хотела уехать, я ей не препятствовала. Дай Бог, чтобы она была счастлива. Но вы, который и здесь мог бы быть счастлив, вы тоже хотите меня оставить? Я была права, говоря, что Таверне приносят мне только огорчения.

-- Вы должны пощадить нас, ваше величество. Если бы вы получше заглянули в наши сердца, то увидели бы, сколько там преданности вашему семейству.

-- Послушайте, -- сказала сердито королева. -- Вы просто квакер, а ваша сестра -- философка, два непонятных существа! Она представляет себе свет каким-то раем, куда входят только ангелы; вы же, наоборот, принимаете свет за ад, где все люди -- черти. Вы оба оставляете свет; один, потому что не находит того, чего не ищет, другой, потому что не находит того, чего ищет. Разве я не права? Знаете ли, господин де Таверне, я вам советую не требовать от людей какого-то совершенства; будьте довольны и тем, что мы, короли, менее совершенны, чем остальные люди. Не будьте таким эгоистом.

-- Ваше величество, эгоизм, когда им пользуются для того, чтобы возвысить свои чувства, называется добродетелью.

-- Я знаю только одно, -- сказала она, покраснев, -- что я любила Андрею, а она меня оставила; я дорожила вами, между тем вы меня тоже покидаете. Это, наконец, оскорбительно для меня, что два таких Совершенных существа (не смейтесь, я говорю серьезно) покидают мой двор.

-- Такую важную особу, как ваше величество, ничто не может оскорбить, -- холодно ответил де Таверне. -- Стыд не может коснуться вас.

-- Так что же вас оскорбило здесь? Я ищу, и все напрасно.

-- Уверяю вас, меня ничто не оскорбило, ваше величество.

-- Чин ваш был повышен; состояние у вас хорошее; вас я отмечала...

-- Я уверяю вас, что мне все нравится при дворе.

-- А если бы я попросила вас остаться?.. Если бы я приказала?.. -- Я должен бы был ослушаться приказания вашего величества. Королева снова погрузилась в то обманчивое спокойствие, которое обыкновенно кончалось бурным взрывом.

-- Может быть, вам здесь кто-нибудь не нравится? -- спросила она вдруг, пристально взглянув на Филиппа.

-- Отнюдь нет, мне все нравятся.

-- Я думала, что вы в ссоре... с одним дворянином... господином де Шарни... которого вы ранили на дуэли. А так как в ненависти всегда стараются удалиться от своего врага, то естественно, что, как только он возвратился ко двору, вы решились оставить его.

Филипп продолжал молчать.

Королева ошибалась насчет этого благородного и храброго человека. Думая, что имеет дело с обыкновенным ревнивцем, она продолжала неосторожно дразнить его.

-- Вы только с сегодняшнего дня узнали, что де Шарни воротился, и сегодня же подаете в отставку.

Филипп побледнел как мертвец. Атакованный таким образом, он стал изо всей мочи защищаться.

-- Ваше величество, -- сказал он, -- правда, что я узнал о возвращении де Шарни сегодня, только раньше, чем вы думаете, потому что я встретил его в два часа ночи у двери парка, ведущей в бани Аполлона.

Пришла очередь побледнеть королеве; глянув со смешанным чувством восхищения и страха на этого человека, столь благородного в своем гневе, она сказала тихо:

-- Хорошо, вы можете удалиться; я вас не удерживаю больше. Филипп поклонился в последний раз и медленно вышел вон. Пораженная королева, оставшись одна, опустилась в кресло, шепча:

-- О, Франция, Франция, страна благородных сердец!

XIV.
Ревность кардинала

Кардинал был в отчаянии. Три дня прошло с тех незабываемых ночей, когда он виделся с королевой, а между тем в течение этого времени он не получал ни одной вести, ни одного знака!

Мертвое молчание после стольких волнений походило на темный погреб после солнечных лучей.

Сначала кардинал думал, что хотя его любовница и королева, она имеет чувства и мысли обыкновенной женщины и, вероятно, захочет испытать, любят ли ее столь же, сколь любили и до принесенной с ее стороны жертвы, -- опасение совершенно мужское и грубое, которое не замедлило жестоко уколоть его, как и всякого другого на его месте.

И в самом деле, не видя никого и не имея никаких известий, несчастный стал бояться, что испытание завершится для него неблагополучно. Думая об этом, он впал в такую грусть, ужас и беспокойство, что больно было на него смотреть.

Наконец испытание стало ему невыносимо; он десять раз посылал за графиней: то к ней в дом, то в Версаль.

Десятый курьер воротился с Жанной, которая следила в Версале за королевой и Шарни и внутренне восторгалась беспокойством кардинала, обещавшим скорый и благоприятный конец задуманному ею предприятию.

Увидя ее, кардинал вспыхнул.

-- Как, -- воскликнул он, -- вы называетесь моим другом, а сами спокойно живете, оставляя меня в таком положении, что я готов умереть!

-- Э, -- ваша светлость, -- возразила Жанна, -- побольше терпения, прошу вас; то, что я делала в Версале, вдали от вас, гораздо полезнее, чем то, что предпринимали здесь вы, желая меня видеть.

-- Но все-таки вам не следовало быть до такой степени жестокой, -- прервал ее кардинал, утешаясь мыслью получить от нее какие-либо новости. -- Расскажите же скорее, что там говорится и делается?

-- Разлука -- жестокая боль как для того, кто живет в Париже, так и для той, которая находится в Версале.

-- Вот от этого я в восхищении и тысячу раз вам благодарен! Но...

-- Но?

-- Мне хочется доказательств.

-- Ах, Боже мой, что вы там такое говорите, ваша светлость! Доказательств? Что это за слово? В уме ли вы? Разве можно требовать от женщины доказательств ее проступков.

-- Да ведь я же не требую ничего невозможного; мне только хочется иметь какой-нибудь залог любви.

-- Знаете, -- сказала Жанна, как-то особенно посмотрев на кардинала, -- мне кажется, что вы становитесь слишком требовательны и даже немного забывчивы.

-- О, я догадываюсь, что вы хотите сказать; конечно, я сознаюсь, что должен бы быть доволен, но судите сами, графиня: как бы вы приняли, если бы вас после стольких признаков милости вдруг забыли?

-- Вы, кажется, сказали "признаков", ваша светлость? -- спросила насмешливо Жанна.

-- О, без сомнения, я не должен и не имею права жаловаться, и вы можете быть мною недовольны, но...

-- В таком случае, ваша светлость, если вы не имеете никаких причин к неудовольствию, то мне не в чем и пособлять вам.

-- Графиня, вы меня просто убиваете.

-- Ваша светлость, я повторяю только ваши слова.

-- Вместо того чтобы упрекать и мучить меня, вы бы лучше научили и помогли бы мне.

-- Не могу же я помочь там, где нечего делать.

-- Так вы думаете, что нечего делать? -- спросил де Роган, ударяя на каждом слове.

-- Да, думаю.

-- Ну а мне кажется, сударыня, что вы ошибаетесь; я убежден, что не все так думают, как вы.

-- Вот уже вы и сердитесь, ваша светлость. Теперь мы, наверное, поймем друг друга. Вы, конечно, извините меня, что я вам это заметила.

-- Я думаю, что тут можно рассердиться, вы сами мне даете повод, графиня!

-- И вы не считаете это несправедливостью?

-- О, конечно, нет! Если вы перестали мне помогать, следовательно, не можете поступать иначе.

-- Если вы обо мне такого хорошего мнения, зачем же вы меня обвиняете?

-- Потому что вы должны были сказать мне всю правду, графиня.

-- Правду? Да ведь я уже все вам сказала, что знала.

-- Нет, вы мне не сказали, что королева -- изменница, кокетка, которая, завлекая людей, приводит их в отчаяние.

Жанна с удивление посмотрела на него.

-- Объяснитесь, пожалуйста, -- сказала она, дрожа, но только не от страха, а от радости.

Ревность кардинала давала ей выход из того мудреного положения, в котором она находилась и из которого было бы очень трудно выбраться самой.

-- Я вас умоляю, графиня, признайтесь, что королева не хочет меня видеть.

-- Я вам этого не говорю.

-- Может быть, она делает так не по своему доброму желанию, а для того, чтобы успокоить другого любовника, которому мои частые посещения могли подать повод к подозрению?

-- Ах, как можно, ваша светлость, -- сказала Жанна таким тоном, который не только не успокаивал, а, напротив, вызывал еще большее недоверие.

-- Послушайте, -- воскликнул де Роган, -- мне кажется, что в последнее мое свидание с королевой как будто кто-то ходил по парку!

-- Ваша светлость, вы оскорбляете королеву. Предположим, что она так несчастна, что должна опасаться преследований какого-нибудь ревнивца; но и тогда вам не следовало бы упрекать ее в прошедшем, которым она ради вас пожертвовала.

-- Прошедшее, прошедшее! Хорошо, если только прошедшее, ну а если это настоящее и будущее.

-- Фи, ваша светлость! Подобные унизительные для королевы слова начинают задевать и меня.

-- В таком случае докажите мне, графиня...

-- Послушайте, ваша светлость, если вы повторите еще раз это слово, то я приму оскорбление на свой счет.

-- Так скажите мне, по крайней мере, любит ли она меня хоть немного?

-- Вы в том легко можете убедиться, -- возразила Жанна, указывая кардиналу на стол с письменными принадлежностями. -- Садитесь и пишите.

-- Вы передадите ей письмо, графиня?

-- Конечно, кто же, если не я?

-- И вы обещаете ответ?

-- Разумеется, иначе как бы вы узнали, любит ли она вас?

-- Ну, будь сказано в добрый час, вот такой я вас обожаю, графиня.

-- Не правда ли? -- сказала она, лукаво улыбнувшись.

Кардинал сел, взял лист и принялся писать. Перо было у него красноречивое, легкое, несмотря на это, он десять раз принимался писать и десять раз разрывал написанное.

-- Если вы так будете строги к себе, то никогда не кончите, кардинал.

-- Видите ли, графиня, это из боязни, что моя нежность слишком выливается наружу и может надоесть.

-- Если вы ей пишете как политический деятель, то она, конечно, ответит вам дипломатически, -- сказала с иронией Жанна. -- Впрочем, это ваше дело.

-- Вы как женщина умная и добрая всегда правы. И потом, к чему нам скрываться от вас, когда вы уже знаете половину наших секретов?

Графиня улыбнулась.

-- Читайте через мое плечо, и если можете, то так же скоро, как я пишу, потому что сердце мое пылает, а перо испепеляет бумагу.

И в самом деле, он написал такое пламенное и сумасбродное письмо, полное упреков, любви, компрометирующих обещаний и уверений, что когда Жанна кончила читать, то с радостью подумала про себя: "Он написал то, чего я никогда не посмела бы ему продиктовать".

Перечитав письмо, кардинал спросил у нее, хорошо ли оно написано?

-- Если она вас действительно любит, вы это узнаете завтра, а теперь успокойтесь, -- сказала интриганка.

-- Итак, до завтра.

-- Я большего и не требую.

Она взяла запечатанное письмо и, позволив его светлости поцеловать себя, в тот же вечер возвратилась к себе домой.

Раздевшись и освежившись, она принялась размышлять.

Положение ее было именно такое, какое она пророчила и желала себе с самого начала.

Еще два шага -- и цель будет достигнута. Но которого из двух лучше пощадить -- королеву или кардинала?

Письмом кардинал ставил ловушку сам себе: он не сможет обличить графиню в тот день, когда она заставит его платить за ожерелье.

Положим, королеве удалось бы поговорить с кардиналом; но, разумеется, они не решатся обвинять ее -- обладательницу такого скандального секрета.

Не обнаружив истины, королева все припишет ненависти кардинала; он же в свою очередь отнесет случившееся к кокетству королевы.

Наконец, если обстоятельства выяснятся и станут подозревать ее, то она воспользуется этим предлогом, чтобы уехать из Франции с полутора миллионами ливров.

Кардинал, может быть, и догадается, что она утаила бриллианты, но королева, вероятно, никогда ни о чем не узнает. И не нужно будет предавать огласке происшедшее в парке и банях Аполлона.

Правда, для полной безопасности ей недостаточно было одного письма; но у кардинала перья были хорошие, и она надеялась, что он еще напишет семь или восемь таких посланий.

Одно сильно беспокоило Жанну -- это королева; кто знает, не исключено, что она и де Шарни, подозревая ее, приняли свои меры предосторожности.

Вся эта цепь уловок почти неотвратимо влекла за собой побег, и Жанна заранее взвешивала и обдумывала все возможные препятствия и случайности.

Прежде всего, срок платежа; затем донос ювелиров. Королева прямо обратится к де Рогану, чтобы узнать, как это произошло.

Неминуемо откроется, что все сделано через посредство Жанны. Тогда она предупреждает кардинала и предлагает ему, чтобы он заплатил за ожерелье. Если он начнет отказываться, графиня напугает его опубликованием писем, и он сдастся.

Когда все будет уплачено, не останется никакой опасности. Что же касается общего взрыва -- решит сама интрига. На этот счет можно успокоиться. Честь же королевы и отца церкви, по мнению Жанны, стоила больше полутора миллионов, и если бы она только захотела, то получила бы три миллиона.

Почему же графиня так была уверена в благоприятном исходе затеянной ею интриги?

Потому что кардинал был убежден, что в течение трех ночей видел в парке королеву, а не кого-нибудь другого. И ни один человек в мире не мог бы его разуверить в этом.

Правда, одно доказательство обмана существовало, доказательство живое и неопровержимое, но она постарается уничтожить его.

Дойдя до этого места в своих размышлениях, Жанна приблизилась к окну и увидела любопытную Оливу, беспокойно расхаживающую по своему балкону.

"Секрет принадлежит только нам двум", -- подумала графиня и ласково поклонилась своей сообщнице.

Подав Оливе условный знак, чтобы та к известному времени сошла вниз, Жанна снова погрузилась в размышления, обрадованная же Олива воротилась к себе в комнаты.

Разломать инструмент, когда он более негоден к употреблению, -- это правило всех интриганов; только большинство всегда оступается; или они разбивают его так, что он, издавая последний звук, выдает секрет, или не разрушают настолько, чтобы он не мог служить другим.

Жанна подумала, что маленькая Олива, вся пропитанная духом удовольствий, не позволит уничтожить себя как должно, то есть не испустив ни одной жалобы.

Нужно будет выдумать какую-нибудь сказку, которая побудила бы ее бежать, и бежать с восторгом и радостью.

Препятствия увеличивались на каждом шагу; но есть такие люди, которые в распутывании их находят столько же удовольствия, сколько другие в собирании роз.

Олива была восхищена своей новой подругой, но только относительно, то есть тогда, когда наслаждалась ее обществом через окна своей тюрьмы. Однако чистосердечная Николь не признавалась соседке, что предпочитает полную свободу, прогулки при солнечных лучах -- одним словом, подлинную жизнь этим ночным променадам и фальшивой роли королевы.

Видимость жизни -- это Жанна с ее ласками и нежностями, а действительность -- деньги и Босир.

Жанна, глубоко изучившая скрытые желания девушки, решилась при первой возможности помочь их осуществлению.

Подумав и взвесив все, она в разговоре с Оливой -- Николь станет доказывать необходимость уничтожения всех свидетельств преступных обманов в Версальском парке.

Как только наступила ночь, Олива не замедлила сойти вниз, где ее ожидала Жанна.

Пройдя улицу Сен-Клод и подойдя к пустынному бульвару, в конце которого дожидалась карета, они сели в нее, приказав кучеру ехать шагом по дороге, ведущей вокруг Версаля. Переодетые в простые платья, Жанна и Олива были неузнаваемы. Только проникнув в карету, можно было признать их, но ведь на это имела право только полиция, а она пока их ни в чем не подозревала. Да притом и выставленный на дверцах герб Валуа достаточно ограждал их от какого-либо насилия со стороны полицейских агентов.

Первым долгом Олива бросилась целовать Жанну, на что последняя отвечала ей тем же.

-- Ах, как я скучала! -- воскликнула Олива. -- Я вас напрасно искала, напрасно призывала.

-- Мне невозможно было прийти к вам, милое дитя; из-за этого мы навлекли бы на себя большую опасность.

-- Каким образом? -- спросила удивленная Николь.

-- Ужасную опасность, моя милая. Я еще до сих пор не могу прийти в себя от испуга.

-- Неужели? Так, ради Бога, расскажите скорее.

-- Вы помните, что вам было очень скучно?

-- Да.

-- И, чтобы развлечься, вы захотели выходить.

-- В чем вы и помогли мне так дружески.

-- Вы помните, что я вам говорила об этом немного сумасшедшем офицере, влюбленном в королеву, на которую вы так похожи.

-- Как же, я помню.

-- Я имела глупость предложить вам невинное развлечение -- посмеяться над этим беднягой, заставив его думать, что вы-то и есть настоящая королева.

-- Бедный, -- прошептала Олива.

-- Я не стану вам напоминать о двух первых прогулках, которые мы совершили ночью в саду Версаля в сопровождении этого бедняги.

Олива вздохнула.

-- Во время этих двух ночей вы так хорошо играли вашу роль, что наш обожатель принял все всерьез.

-- Может быть, это было дурно, -- сказала тихо Олива, -- мы его обманывали, а он такой милый и занятный и вовсе этого не заслуживал.

-- Не правда ли?

-- О да.

-- Послушайте дальше. Подарить розу, позволить называть себя величеством, давать целовать руки -- всего только шалость... Но, моя милая Олива, это еще не конец.

Олива так покраснела, что, не будь ночи, Жанна непременно бы заметила. Впрочем, она как умная женщина не смотрела на свою подругу.

-- Как это... -- прошептала Николь. -- Что же еще?

-- Было третье свидание.

-- Да, ведь вы были тоже с нами?

-- Извините, милочка, я, как всегда, была на почтительном расстоянии, наблюдая, или, скорее, делая вид, что наблюдаю, для того чтобы естественнее казалась ваша роль. Таким образом, я не могла ни видеть, ни слышать, что происходило в гроте. Я даже забыла, что вы мне рассказывали об этом. Помните, вы говорили, что гуляли, болтали и что он целовал вам руки. Я всему верю, что мне говорят, моя милая.

-- Ну да... а разве...

-- Ну-с, моя душечка, кажется, наш безумец рассказывает совершенно другое...

-- Как?

-- Да так. Он хвастает, что получил от королевы неопровержимое доказательство взаимной любви. Право, этот несчастный в самом деле сумасшедший.

-- Боже мой, Боже мой! -- прошептала Олива.

-- Не правда ли, он лжет?

-- Конечно.

-- Я уверена, что вы не захотели бы подвергнуться такой большой опасности, не сказав мне ни слова.

Олива вздрогнула с ног до головы.

-- Какое безрассудство, -- продолжала беспощадно Жанна, -- чтобы вы, любя Босира, имея меня подругой и покровительствуемая графом Калиостро, притязания которого вы так твердо отвергаете, решились бы из-за каприза дать какому-то безумцу право... хвастаться. Нет, я абсолютно уверена, он просто потерял голову.

-- Послушайте, скажите же мне наконец: какая нам угрожает опасность?

-- Сию минуту. Вы знаете, мы имеем дело с сумасшедшим, то есть с человеком, который ничего не боится и ничего не остерегается. Пока дело шло только о розах и поцелуях -- это ничего; королева имеет много роз в своем саду и может располагать своими руками. Но если правда, что он рассказывает насчет третьего свидания... Ах! Я должна вам признаться, мое милое дитя, что не имею покоя с тех пор, как услышала его.

У Оливы от страха застучали зубы.

-- А что, если рассказанное, правда? -- спросила Олива.

-- Прежде всего обнаружится, что вы не королева.

-- А затем?

-- Злоупотреблять королевской честью, для того чтобы совершить подобные действия...

-- Ну?

-- Называется оскорблением величества. А ведь такое может завести далеко.

Олива закрыла лицо руками.

-- Но так как вы не сделали того, чем он хвастается, то нам нечего и беспокоиться. А два предшествовавших легкомысленных поступка вы искупите двухгодовым заключением и покаянием.

-- Заключение, покаяние! -- воскликнула с испугом Олива.

-- Это неизбежно; но я все-таки приму свои меры и постараюсь приискать для себя убежище.

-- Разве вы и за себя боитесь?

-- Еще бы! Вы думаете, что влюбленный безумец не донесет на меня? Ах, моя бедная Олива, я думаю, что ваша шалость будет дорого нам стоить.

Олива принялась рыдать.

-- А я-то, я-то! Я никогда не смогу быть спокойной; мне все кажется, что этим не кончатся мои несчастья!

-- Успокойтесь, не отчаивайтесь; только постарайтесь избежать взрыва.

-- О, я вам клянусь, что никуда не выйду от моего благодетеля! Как вы думаете, не признаться ли мне ему во всем?

-- Что вы еще выдумали! Признаться человеку, который вас прячет и окружает любовью; человеку, которому довольно одного вашего знака, чтобы быть у ваших ног, признаться ему в неосторожности, совершенной вами в отношении другого человека! Он Бог знает что может предположить.

-- Да, вы правы.

-- Может случиться даже хуже. Слух об этом разнесется по Парижу, и розыски судей возбудят подозрение вашего благодетеля. А кто может ручаться, что он из ревности не предаст вас?

-- Боже мой!

-- Предположите, что он вас просто выгонит, что вы тоща будете делать?

-- О, тоща все потеряно.

-- А что будет с Босиром, если он узнает обо всем? -- продолжала Жанна, наблюдая за эффектом, который производят эти слова.

Олива привскочила и одним взмахом смяла свою прическу.

-- Он убьет меня! Впрочем, нет, -- прошептала она, -- я не доведу его до этого, я сама себя убью.

Потом, повернувшись к Жанне, она спросила с отчаянием:

-- Ведь вы меня не можете спасти, потому что сами в опасности?

-- У меня в Пикардии есть маленький уголок земли -- ферма. Если бы вы могли туда пробраться незамеченной до взрыва, то мы были бы почти спасены.

-- А этот безумный? Он ведь вас знает и везде найдет!

-- О, когда вы уедете и вас нельзя будет отыскать, мне нечего будет бояться этого сумасшедшего. Я ему громко скажу: вы безумец, что осмеливаетесь разглашать подобные вещи. Докажите! Сделать подобное он будет не в состоянии, и тогда я ему скажу: вы дурак!

-- Я готова уехать когда и куда хотите.

-- Это будет очень умно с вашей стороны.

-- Не следует ли уехать сию минуту?

-- Нет. Нужно подождать, пока я все устрою, а до тех пор вы должны прятаться и никому не показываться. Я вам посоветую даже изменить вашу наружность.

-- Непременно, будьте покойны.

-- А теперь нам пора воротиться домой, тем болеем что разговаривать более не о чем.

-- Да, пора. А сколько понадобится времени на приготовления?

-- Точно не знаю; но заметьте только одно: с сегодняшнего дня до самого вашего отъезда я не покажусь у окна. А если вы меня там увидите, значит, настало время и вы должны быть готовы.

-- Хорошо, благодарю вас, моя милочка.

Медленно вернулись они на улицу Сен-Клод. Олива не осмеливалась заговорить с Жанной, Жанна же была слишком погружена в размышления, чтобы говорить с Оливой.

Приехав к дому, они поцеловались. Олива почтительно попросила у Жанны прощения за все несчастья, причиненный ей ее легкомыслием.

-- Я женщина, -- возразила г-жа де ла Мотт, пародируя слова латинского поэта, -- и я симпатизирую всем слабостям женщины.

XV.
Побег

Как Олива, так и Жанна сдержали свое слово.

На другой же день Николь совершенно замаскировала свое существование, и никто не мог бы предположить, что она живет на улице Сен-Клод.

Она быстро закрыла занавесками окна, несмотря на пламенное желание видеть солнце.

Жанна со своей стороны, зная, что на завтра назначена первая уплата в пятьсот тысяч ливров, готовилась к тому моменту, когда бомба разорвется. Эту ужасную минуту она должна была видеть собственными глазами.

Побег был очень легок, но она справедливо рассчитала, что он явно бросил бы на нее тень. Ждать на месте тоже было опасно; но, вспомня, что она владеет данными, которыми может уничтожить своего врага, Жанна все же решилась остаться.

Вот почему на другой же день после свидания с Оливой, около двух часов, она показалась у окна, чтобы подать знак своей союзнице, что пора ей приготовиться к отъезду.

Нет слов, чтобы описать радость и ужас Оливы. Необходимость побега означала опасность, возможность побега обещала успех.

Послав Жанне красноречивый поцелуй, она наскоро собрала несколько дорогих вещей, завязав их в маленький узелок.

Подав сигнал, Жанна пошла нанять карету, которая должна была везти Николь.

И самый любопытный наблюдатель, как бы ни старался подсматривать, мог обнаружить лишь спущенные шторы, закрытые окна, тусклый свет, какие-то неясные звуки -- и затем полную тишину и тьму.

На башне Сен-Поль пробило одиннадцать часов, когда Жанна в карете, запряженной тремя сильными лошадьми, приехала на улицу Сен-Луи.

На козлах около кучера сидел какой-то господин, который показывал, куда ехать.

Жанна дернула его за пальто, приказав остановиться на углу улицы Руа-Доре.

-- Пусть карета останется здесь, мой милый Рето; через полчаса я ворочусь с одной особой, и когда она сядет, вы должны отвезти ее как можно скорее в мой дом в Амьене.

-- Слушаюсь, графиня.

-- Там вы передадите ее на руки моему мызнику Фонтену, а он уже знает, что с ней делать.

-- Хорошо.

-- Да, кстати, я забыла спросить... вы вооружены?

-- Да, сударыня.

-- Этой даме угрожает один безумец... Может быть, ее захотят остановить на дороге.

-- Что же я тогда должен делать?

-- Вы убьете того, кто захочет помешать вам продолжать путешествие.

-- Слушаюсь.

-- За молчание вы просили награды двадцать луи, я вам дам сто и заплачу за дорогу в Лондон, где вы меня увидите через три месяца.

-- Будьте покойны, все будет в точности исполнено.

-- Вот пока сто луи. По всей вероятности, я вас больше не увижу, потому что вам всего безопаснее добраться до Сен-Валери, откуда вы отправитесь прямо в Англию.

-- Надейтесь на меня, сударыня.

-- Я это советую для вас, собственно.

-- А я думаю, что это годится для нас всех, -- сказал Рето, целуя руку графини. -- Итак, я жду.

-- Сейчас я приведу эту даму.

Рето сел в карету на место Жанны. Графиня же скорыми шагами дошла до улицы Сен-Клод и поднялась к себе наверх.

Все спало в этом пустынном квартале. Зажегши свечу, Жанна подняла ее над балконом, что служило знаком Оливе, что пора сходить вниз.

"Она осторожна", -- подумала графиня, посмотрев на темные окна Николь, и затем три раза махнула свечой.

Ответа не последовало, но ей показалось, что она слышит какой-то вздох или "да", раздавшееся в воздухе из зелени окошка.

"Вероятно, она сойдет в темноте, это еще лучше", -- подумала Жанна.

И она сама спустилась на улицу.

Но дверь не отворялась. Предполагая, что Олива набрала с собой много вещей, которые ей мешали, графиня прошептала:

-- Глупенькая, стоит ли терять столько времени из-за разных тряпок?

Все было тихо. Жанна подошла к двери.

Ни один звук не долетал до ее слуха; тогда она приложила ухо к замочной скважине и стала слушать.

Прошло четверть часа. Жанна отошла к бульвару, чтобы посмотреть, освещены ли окна.

Ей показалось, что она видит за двойными драпри движущийся свет.

-- Боже мой! Что там делает эта дурочка! Может быть, она не видала сигнала? Ну, делать нечего, нужно воротиться.

Взволнованная де ла Мотт взошла к себе и снова подала знак зажженной свечой.

Но все оставалось по-прежнему.

"Верно, -- подумала Жанна, с яростью обрывая рукавчики, -- она заболела и не может двинуться. А, да что тут думать! Живая или мертвая, она должна сегодня уехать". И, подобно преследуемой львице, она быстро сбежала с лестницы, держа в руках ключ, который так часто позволял Оливе пользоваться ночными прогулками.

Но в ту минуту, как графиня готовилась вложить его в замочную скважину, она вдруг остановилась.

"А ну как у нее там наверху кто-нибудь да есть? -- подумалось ей. -- Нет, это невозможно. Я услышу голоса и успею сойти. А если я встречу кого-нибудь на лестнице..."

Страх был так велик, что она хотела уже оставить свое опасное намерение.

Но стук копыт дожидавшихся лошадей придал ей решимости.

"Без риска, -- подумала она, -- ничего не делается! А храброму нечего бояться".

Она быстро повернула ключ, и дверь отворилась.

Жанна знала расположение комнат, ознакомившись с ними тогда, когда каждый вечер поджидала Оливу. Кругом было тихо и темно, и никого не было видно. Поднявшись по лестнице налево, она очутилась перед комнатой Николь.

Из-под двери выходил свет, а за дверью слышались торопливые и беспокойные шаги.

Жанна, трепеща и удерживая дыхание, стала прислушиваться. Никто не говорил. Следовательно, Олива была одна; вероятно, она собиралась. Значит, не больна, а просто опоздала.

Стукнув в дверь, она едва внятно произнесла:

-- Олива, Олива, друг мой...

Шаги приблизились.

-- Отоприте скорее! -- быстро проговорила Жанна.

Дверь отворилась, и целый поток света обдал графиню, очутившуюся перед человеком, державшим в руках факел. Она ужасно вскрикнула и спрятала лицо.

-- Разве это не вы, Олива? -- спросил ее господин. И тихонько приподнял мантилью графини.

-- Графиня де да Мотт! -- воскликнул он в свою очередь удивительно натурально.

-- Де Калиостро, -- прошептала Жанна, покачнувшись и едва держась на ногах.

Из всех опасностей, о которых думала Жанна, эта никогда не приходила ей в голову. С первого взгляда казалось, что в ней ничего нет ужасного, но, подумав немного и зная о сумрачной и глубокой скрытности этого странного человека, она поняла, что опасность принимает огромные размеры.

Жанна едва не потеряла рассудок; она отшатнулась, как будто хотела провалиться сквозь землю.

Калиостро, вежливо протянув ей руку, предложил стул.

-- Чему я должен приписать ваш визит, сударыня?

-- Милостивый государь, -- прошептала интриганка, не будучи в состоянии оторвать глаз от графа, -- я пришла... я искала...

-- Позвольте мне, сударыня, позвать моих людей, чтобы побранить их за то, что они оставили вас одну, а не проводили ко мне. -- И он потянулся к колокольчику.

Жанна затряслась и остановила его руку.

-- Верно, вас впустил швейцар? Этот потешный немец вечно пьян. Впуская вас, он вас не узнал, а потом опять лег спать, -- неумолимо продолжал граф.

-- Не браните его, -- проговорила Жанна свободнее, не подозревая западни.

-- Ведь это он отпер вам дверь?

-- Мне кажется, что он... Но вы мне обещали не бранить его.

-- Я сдержу свое слово, -- сказал, улыбаясь. Калиостро, -- только я попрошу вас немного объясниться.

Заметив, что Калиостро не подозревает ее в том, что она сама отворила дверь, Жанна решилась беспощадно лгать, что она и не замедлила исполнить.

-- Я пришла к вам удостовериться насчет некоторых слухов, которые носятся по Парижу, -- проговорила она.

-- Какие слухи, сударыня?

-- Прошу не торопить меня, -- сказала она кокетливо. -- Вопрос, который я хочу предложить, немного щекотлив...

"Ищи, а я уж нашел", -- подумал Калиостро.

-- Вы, кажется, очень хороши с его светлостью, кардиналом де Роганом?

"Ага, недурно, -- подумал Калиостро. -- Иди до конца той нити, которую я держу, но дальше я запрещаю".

-- Вы правы, сударыня, я очень дружен с кардиналом.

-- Я пришла узнать от вас...

-- Насчет чего, сударыня?

-- Не смейтесь, ради Бога, это такой щекотливый вопрос. Вы, конечно, знаете, что кардинал де Роган благоволит ко мне; вот мне и хочется знать, до какой степени... Впрочем, я думаю, что вам уже все известно, потому что, как говорят, вы читаете то, что сокрыто глубоко в сердце.

-- Все-таки прошу объясниться немного яснее, чтобы я лучше мог прочитать именно в вашем.

-- Говорят, что кардинал влюблен в одну высокопоставленную особу... Даже говорят...

Калиостро устремил на Жанну такой пристальный взгляд, что она чуть не упала.

-- Ваша правда, сударыня, я читаю в сердцах, но только мне нужна помощь. Потрудитесь отвечать на мои вопросы. Как вы узнали, что я здесь, когда я живу совершенно в другом месте?

Жанна побледнела.

-- Каким образом вы сюда проникли? Потому что в отеле нет ни пьяного швейцара, ни лакеев. И если вы не для меня пришли сюда, то для кого же?.. Вы не отвечаете, а я готов сам помочь вам. Вы вошли сюда с помощью ключа, который лежит в вашем кармане; я его чувствую, вот он. Вы пришли сюда за той молодой дамочкой, которую я прятал здесь.

Жанна покачнулась, как вырванное с корнем дерево.

-- Ну?.. А, если бы и так, -- прошептала она, -- разве это преступление? Разве не позволительно женщине прийти навестить подругу? Призовите ее и спросите, она вам скажет, что наша дружба...

-- Вы так говорите, сударыня, потому что знаете, что ее здесь более нет.

-- Ее здесь нет! -- воскликнула пораженная Жанна. -- Олива уехала?

-- Как же вам не знать об этом, когда вы сами помогли ей в побеге?

-- В побеге? Я? Вы думаете, что она уехала, и обвиняете в том меня! -- вскричала она, приходя в себя.

-- Да, несомненно.

-- Докажите, что сказали правду.

Калиостро подошел к столу и, взяв оттуда какую-то бумагу, прочитал вслух:

"Милостивый государь и дорогой покровитель, извините меня, но я должна Вас оставить. Вы знаете, что для меня Босир дороже всех. Он за мной приехал, и я уезжаю. Прощайте. Примите мою искреннюю благодарность".

-- Босир!.. -- проговорила, более и более волнуясь, де ла Мотт. -- Босир!.. Но ведь он не знал адреса Оливы?

-- Вы ошибаетесь, графиня, -- возразил Калиостро, вынимая из кармана другую бумагу. -- Я поднял ее на лестнице, идя сегодня на очередное свидание. Она, вероятно, выпала из кармана Босира.

Содержание ее было следующее:

"Господин Босир найдет девицу Оливу на улице Сен-Клод, на углу бульвара, откуда он и увезет ее. Это советует ему одна преданная особа. Пора".

-- О, --- сказала де ла Мотт, комкая бумагу.

-- Вот он и увез ее, -- холодно продолжал Калиостро.

-- Но кто же написал записку?

-- Конечно, вы -- преданная подруга Оливы.

-- Но как же он проник сюда?

-- Вероятно, посредством вашего ключа.

-- Но ведь если ключ у меня, то он не мог быть у Босира?

-- Может быть, ему был дан другой.

-- Вы на все имеете доказательства, -- медленно отвечала графиня, -- между тем как у меня одни только догадки и подозрения.

-- А вы думаете, что у меня их нет? Еще какие, посерьезнее ваших, графиня.

И, сказав это, Калиостро сделал повелительный жест, приказывающий ей удалиться. И, когда она начала спускаться с лестницы, по всему коридору, в котором вначале царствовали полумрак и пустота, теперь виднелись тысячи зажженных свечей, и все комнаты были наполнены людьми графа, перед которыми Калиостро раз десять громко назвал ее графиней де ла Мотт.

Она вышла, дрожа от ярости.

XVI.
Письмо и расписка

На другой день как раз приходилась последняя отсрочка платежа, назначенного ювелирам Бемеру и Боссанжу самой королевой. Приезжавшие от Марии-Антуанетты советовали им не торопиться, а потому они спокойно ждали и были уверены, что пятьсот тысяч ливров пришлют им на дом.

Как бы коммерсанты богаты ни были, но поступление такой значительной суммы, как пятьсот тысяч ливров, весьма важно, а потому компаньоны заранее приготовили квитанцию, написанную лучшим почерком во всем доме.

Но квитанция напрасно была написана, потому что никто не явился взять ее взамен денег.

Ночь прошла для ювелиров невыносимо. Они все продолжали ожидать посланного, но время текло, а надежды их не сбывались. Тогда они стали утешать себя тем, что, вероятно, королеве взбрело в голову что-нибудь необыкновенное: может быть, она покупку эту держала в секрете, и тогда, разумеется, посланный может приехать только после полуночи.

Когда же наступил следующий день и они увидели, что ошиблись в расчетах, то Боссанж решился отправиться в Версаль. Бемер уже ждал своего компаньона в карете.

Приехав во дворец, Бемер попросил доложить о себе королеве. Ему отвечали, что если у него нет аудиционного билета, то его не примут.

Удивленный и обеспокоенный, он стал настаивать. А так как ювелира немного там знали, и притом он успел неплохо зарекомендовать себя, то постарались поставить его на такое место, где должна была проходить королева после прогулки по Трианону.

В самом деле, Мария-Антуанетта, все еще погруженная в мысли о свидании с де Шарни, возлюбленной которого она сделалась, возвращалась с сердцем, полным радости, когда вдруг увидела немного печальную, но почтительную физиономию Бемера.

Королева ему улыбнулась, а он, приняв это за добрый знак, поспешил попросить у королевы аудиенции, что Мария-Антуанетта и обещала после своего обеда в два часа. С сей радостной вестью Бемер пошел к карете, где его ждал Боссанж, который, страдая флюсом, не хотел показываться королеве с таким неприятным лицом.

-- Нет никакого сомнения, что у ее величества есть деньги и вчера она их не прислала, потому что не могла. Сейчас же она назначила два часа, вероятно, потому что в это время будет одна.

И они как истые коммерсанты спрашивали себя, какими деньгами им заплатят, банковскими билетами, золотом или серебром.

Наконец пробило два часа; Бемер был уже на своем посту. Его провели в будуар ее величества.

-- Что вам еще нужно, Бемер? -- спросила королева, как только заметила его. -- Может быть, вы пришли поговорить со мной опять о бриллиантах? Вам не везет, вы знаете.

Бемер думал, что их слышит кто-нибудь и что королева опасается быть услышанной. Приняв на себя почтительный вид, он отвечал, оглядываясь:

-- Да, ваше величество.

-- Что вы там смотрите? Разве вы хотите сообщить мне какой-нибудь секрет?

Удивленный этим вступлением, он молчал.

-- Не хотите ли вы продать мне бриллианты или какую-нибудь драгоценность? Не бойтесь, говорите, нас никто не услышит.

-- В таком случае...

-- Ну что же?

-- В таком случае я могу вам сказать...

-- Говорите же, мой милый.

Ювелир, почтительно улыбнувшись, приблизился.

-- Я должен сказать, ваше величество, что королева вчера о нас забыла.

-- Забыла, в чем?

-- Вчера был срок...

-- Какой срок, что вы там лепечете?

-- Ах, извините, ваше величество, если я позволяю себе... Я понимаю, что это нескромность... Может быть, вы, ваше величество не вполне готовы. Сие было бы большое несчастье, но, наконец...

-- Слушайте, Бемер, я ни слова не понимаю из того, что вы говорите. Объяснитесь, ради Бога.

-- Ваше величество, кажется, забыли, да, впрочем, и немудрено, имея столько занятий.

-- Вот еще загадка! Что же я забыла?

-- Вчера был первый срок уплаты за ожерелье, -- сказал сконфуженно Бемер.

-- Так вы опять продали ожерелье?

-- Я думаю... -- продолжал Бемер, с удивлением смотря на королеву.

-- И те, кому вы продали, вам не заплатили, мой бедный Бемер; тем хуже. Им бы следовало поступить подобно мне: не имея возможности купить ожерелье, они должны были оставить вам задаток.

-- Что... -- пробормотал как громом пораженный ювелир, -- что ваше величество изволили сказать мне?

-- Я говорю, мой милый, что если десять покупателей возвратят вам ожерелье, как я, оставив в ваше владение задаточных двести тысяч ливров, это составит два миллиона, и ожерелье достанется вам задаром.

-- Как, ваше величество, вы изволите говорить, что возвратили мне ожерелье? -- спросил вспотевший от страха ювелир.

-- Конечно, -- отвечала спокойно королева. -- Но что с вами?

-- Как, -- продолжал он, -- ваше величество, вы говорите, что не покупали ожерелья?

-- Что за комедию вы тут играете? -- спросила строго королева. -- Неужели этому проклятому ожерелью суждено всегда сводить кого-нибудь с ума?

-- Мне показалось, как будто ваше величество сказали, что возвратили мне назад бриллиантовое ожерелье? -- спросил, дрожа всеми членами, Бемер.

Королева стиснула руки и, посмотрев на него, произнесла:

-- К счастью, у меня есть кое-что, что возвратит вам память. Мне кажется, вы уж очень забывчивы, Бемер, чтобы не сказать более.

Подойдя к шифоньерке, она вынула оттуда сложенную бумагу. Развернув ее и прочитав, она медленно подала ее несчастному Бемеру.

-- Я думаю, что тут ясно написано, --заметила королева и села, чтобы лучше наблюдать за ювелиром во время чтения.

Сначала лицо его выражало полное неверие, но мало-помалу на нем проступил ужасный испуг.

-- Ну, -- спросила королева, -- вы узнаете расписку, которую дали в получении ожерелья обратно? Разве только вы забыли и кто такой Бемер?

-- Но, ваше величество, -- сказал Бемер с гневом и страхом одновременно, --расписку подписывал не я.

Одним взглядом королева оттолкнула этого человека.

-- Как, вы отпираетесь? -- спросила она.

-- Совершенно... Честью вас уверяю, что я никогда не получал обратно ожерелья и не подписывал этой квитанции. Расписка не моя, ваше величество.

-- Так, по-вашему, милостивый государь, я украла ожерелье? Следовательно, вы думаете, что оно у меня?

-- Я не думаю так, ваше величество, -- сказал почтительно Бемер, -- но никак не могу объяснить себе: если бы вы отдали мне ожерелье, разве захотели бы вы написать это. -- И он подал ей расписку.

-- Но я никогда ничего подобного не писала!.. Да здесь даже не моя рука.

-- Подписано вами, ваше величество.

-- Мария-Антуанетта Французская... Но вы сумасшедший, Бемер! Разве я француженка? Неужели вы считаете меня способной написать подобную глупость? Я эрцгерцогиня Австрийская. Обман слишком груб, господин Бемер; вы можете передать это вашим подделывателям.

-- Моим подделывателям... -- прошептал Бемер, чуть не падая в обморок от ее слов. -- Как, ваше величество, вы подозреваете меня?

-- Вы же осмелились подозревать меня, -- произнесла величественно Мария-Антуанетта.

-- Но это письмо?.. -- продолжал настаивать Бемер, показывая на лист, который она продолжала держать в руках.

-- А эта квитанция? -- возразила королева, указывая на бумагу, которую он не составлял.

Бемер облокотился на кресло, потому что все предметы завертелись у него перед глазами, и мертвенная бледность сменилась пурпуровой краснотой апоплексии.

-- Возвратите мне квитанцию и возьмите ваше письмо, подписанное Марией-Антуанеттой Французской, -- сказала насмешливо королева. -- Первый же адвокат вам скажет, что ваша бумажка ничего не стоит.

Вырвав у него квитанцию, она бросила ему письмо и, повернувшись, прошла в соседнюю комнату, оставив несчастного в таком положении, что он даже не мог думать и против всякого этикета позволил себе опуститься в кресло.

Впрочем, через несколько минут он очнулся и, опрометью бросившись к карете, в которой сидел Боссанж, рассказал ему все происшедшее, но так, что Боссанж тоже начал подозревать его в помешательстве.

Но он так естественно рассказывал и так ругался, что Боссанж, поверив, начал рвать на себе парик, а Бемер -- волосы; это была такая комическая и вместе с тем печальная сцена, что прохожие невольно останавливались. Между тем нельзя же было сидеть целый день в карете. Сообща они решили во что бы то ни стало добиться от королевы объяснения. Идя к замку, они встретили одного из офицеров королевы, который немедленно потребовал обоих во дворец. Пусть читатель вообразит себе их радость и готовность подчиниться.

Ювелиров немедленно провели к королеве.

XVII.
Королем я не могу быть, принцем не хочу, я де Роган

Королева, казалось, ждала ювелиров с нетерпением и, как только увидела, тотчас же сказала:

-- Ага, вот и господин Боссанж. Вы, кажется, привели с собой подкрепление, Бемер, тем лучше.

Бемер ничего не отвечал, он продолжал размышлять.

В подобном случае всего лучше приступать к объяснению без слов; Бемер бросился к ногам Марии-Антуанетты.

Движение было выразительно.

Боссанж не замедлил последовать примеру компаньона.

-- Господа, -- сказала королева, -- теперь я спокойна и могу говорить, не сердясь. К тому же мне пришла одна мысль, которая изменила мое отношение к вам. Нет никакого сомнения, что как вы, так и я обмануты в этом деле... я уже начинаю догадываться.

-- Ах, ваше величество, -- вскричал Бемер, -- приходя в восторг от слов королевы, -- так, следовательно, вы уже не подозреваете меня... О, какое отвратительное слово -- "подделыватель".

-- И для меня оно тоже, уверяю вас, очень неприятно. Нет, я вас не подозреваю больше.

-- А вы, ваше величество, подозреваете все-таки кого-нибудь?

-- Отвечайте на мои вопросы. Вы говорите, что бриллианты не у вас?

-- У нас их нет, -- выкрикнули сразу оба ювелира.

-- Вам, конечно, не для чего знать, кому я поручила передать ожерелье. Кстати, вы не видели... графиню де ла Мотт?

-- Как же, она была у нас...

-- И она вам ничего не передавала... от меня?

-- Нет, ваше величество, госпожа графиня сказала нам одно только слово: "Ждите".

-- Но кто же вам вручил письмо?

-- То письмо, которое было у вашего величества, принес нам ночью какой-то незнакомец. Вот оно.

И он вынул поддельное письмо.

-- А, хорошо, -- сказала королева. -- Вы видите, что оно было прислано не прямо от меня.

Мария-Антуанетта позвонила, вошел лакей.

-- Скажите, чтобы съездили за госпожой де ла Мотт, -- спокойно приказала королева.

-- А еще вы никого не видали? -- продолжала она так же спокойно. -- Например, господина де Рогана?

-- Как же, кардинал приезжал справиться...

-- Очень хорошо! Нам не для чего идти далее. С той минуты, как мы установили, что де Роган замешан в этом деле, вы не должны отчаиваться. Я угадываю: госпожа де ла Мотт, говоря вам "ждите", хотела... Нет, я ничего не угадываю и ничего не хочу знать... Поезжайте прямо к кардиналу и расскажите ему все, а также прибавьте, что я тоже обо всем знаю. Поторопитесь,

Ювелиры, ободренные надеждой, переглянулись.

Боссанж, хотя и тихо, осмелился заметить, что у королевы в руках все-таки фальшивая расписка.

Мария-Антуанетта нахмурилась.

-- Если вы действительно не получали бриллиантов, то расписка и в самом деле фальшивая. Но чтобы увериться в этом, необходимо поставить вас лицом к лицу с той особой, которой я поручала передачу бриллиантов.

-- Когда вашему величеству будет угодно! -- воскликнул Боссанж. -- Мы честные купцы и не боимся гласности.

-- В таком случае вам нужно ехать к кардиналу, он один может разъяснить дело.

-- Ваше величество, позвольте вам принести ответ?

-- Я надеюсь узнать обо всем прежде вас. Идите же.

Оставшись одна, королева впала в ужасное беспокойство и посылала за г-жой де ла Мотт одного курьера за другим.

Мы не будем следить за розысками, которые вела королева, а посмотрим, что делают ювелиры.

Кардинал был дома. Он был погружен в чтение письма, которое прислала ему графиня как будто бы из Версаля. Письмо было строгое и отнимало у него всякую надежду; ему приказывали не сметь ничего думать, запрещали являться в Версаль и совершенно бесцеремонно говорили о невозможности продолжать прежние отношения.

Принц с ума сходил, читая письмо; он словно хотел выпытать через бумагу причину, понудившую выказать подобную жестокость.

-- Кокетка! Капризница! Изменница! -- восклицал в отчаянии кардинал. -- О, я не оставлю этого так; я буду мстить!

Он придумывал разные объяснения, чтобы облегчить тоскующее сердце, но ничто не помогало.

-- Вот уже четыре письма я получил от нее -- одно жестче другого. Она мною играет. Это такое оскорбление, которое я вряд ли прощу, даже если она снова меня полюбит.

И несчастный с лихорадочной надеждой продолжал читать убийственное послание.

Написанное являлось верхом варварства. Сердце кардинала было поражено, а все же он любил так, что принуждал себя читать и перечитывать холодные строки, присланные г-жой де ла Мотт из Версаля.

В ту минуту и приехали ювелиры.

Кардинал был очень удивлен их настойчивым желанием видеть его. Три раза прогонял он камердинера, наконец в четвертый тот доложил ему, что Бемер и Боссанж не уйдут, разве только их велят вывести.

"Что это значит?" -- подумал кардинал.

-- Позовите их, -- приказал он.

Ювелиры вошли. Их скорбные лица явно говорили о физической и моральной борьбе, которую они выдержали за эти злополучные часы.

-- Что еще за насилие, господа ювелиры? Разве вам здесь должны что-нибудь? -- закричал сердито де Роган.

Тон вступления совершенно оледенил двух компаньонов.

-- Уж не будет ли и здесь повторения той же сцены? -- сказал Бемер, смотря исподлобья на своего собрата.

-- Ну нет, -- отвечал последний, сдвинув набок свой парик, -- что касается меня, то я готов ко всякому нападению.

И он сделал почти угрожающий шаг, тогда как осторожный Бемер остался позади.

Кардинал, думая, что они сошли с ума, хотел их выгнать.

-- Ваша светлость, -- сказал в отчаянии Бемер, сопровождая каждое слово вздохом, -- мы пришли просить суда, а не милости! Простите нам наше поведение и не заставляйте нас сделать неприятность такому знатному принцу.

-- Господа, если вы в полном рассудке, тогда я велю вас вышвырнуть в окно; если же вы сошли с ума, то я прикажу вас вывести. Выбирайте!

-- Ваша светлость, мы не сумасшедшие, но нас ограбили.

-- Так мне-то что за дело, я не полицейский.

-- Но ведь ожерелье было в ваших руках, -- сказал, всхлипывая, Бемер. -- Вы должны будете дать отчет перед судом...

-- У меня было ожерелье?.. Так это его у вас украли?

-- Да, ваша светлость.

-- Ну а что же говорит королева? -- спросил кардинал, начиная интересоваться сообщением ювелиров.

-- Ее величество прислала нас к вам, господин кардинал.

-- Очень любезно с ее стороны; но что же я могу тут сделать, мои милые?

-- Все, ваша светлость; вы можете сказать нам, что с ним сталось?

-- Я!

-- Без сомнения.

-- Мой милейший господин Бемер, вы это могли бы сказать мне, если бы я был из шайки тех воров, которые украли у вас ожерелье.

-- Но ведь ожерелье принадлежит не королеве.

-- А кому же? Боже мой!

-- Королева говорит, что она и не имела его в своем распоряжении.

-- Как -- не имела? -- спросил, запинаясь, кардинал. -- Ведь у вас же есть ее расписка?

-- Королева говорит, что расписка фальшивая.

-- Да вы просто потеряли голову.

-- Разве я говорю неправду? -- обратился Бемер к Боссанжу, который кивком поддержал компаньона.

-- Вероятно, королева вынуждена была так утверждать потому, что во время разговора с вами у нее кто-нибудь был?

-- Никого, ваша светлость; подождите, еще не все.

-- Что же еще?

-- Она показала расписку в получении нами ожерелья обратно.

-- Вашу расписку? И что же расписка?

-- Такая же фальшивая, как и та, вы это очень хорошо знаете.

-- Фальшивая... обе фальшивые... И вы говорите, что я знаю?

-- Скорее всего. Потому что вы сами приезжали подтвердить то, что нам сказала госпожа де ла Мотт. Вашей светлости известно, что мы продали ожерелье и что оно было в руках королевы.

-- Что-то невероятное! -- прошептал кардинал, проводя рукой по лбу. -- Нам нужно спокойно объясниться.

-- Да, ваша светлость.

-- Прежде всего, покупка ожерелья, сделанная мной для ее величества. Я вам заплатил за него двести пятьдесят тысяч ливров.

-- Верно, ваша светлость.

-- Потом запродажный акт, подписанный самой королевой, на условиях, продиктованных ею; по крайней мере вы так сказали мне сами.

-- Ее подпись! Вы думаете, что это рука королевы?

-- Покажите-ка.

Ювелиры вынули из портфеля письмо и подали его кардиналу.

-- Вы, право, совершенные дети!.. Мария-Антуанетта Французская... Разве вы не знаете, что королева-- эрцгерцогиня Австрийская? Вас обокрали. И письмо, и подпись фальшивые.

-- Так значит, -- воскликнули в отчаянии ювелиры, -- графиня должна знать подделывателей и вора!

Справедливость этого рассуждения поразила кардинала.

Слуги побежали за Жанной, карета которой еще не могла отъехать далеко.

Между тем Бемер и Боссанж продолжали громко вопрошать: где же могло быть ожерелье?

-- Вы меня просто оглушите, -- сказал сердито кардинал. -- Разве я знаю, где ваше ожерелье! Мне известно только одно: я передал его королеве.

-- Ну а если мы не получим за него денег? -- твердили свое оба купца.

-- Это меня не касается! -- повторял выведенный из терпения кардинал, готовый выбросить за дверь обоих кредиторов.

-- Ну и штуку сыграла с нами графиня де ла Мотт! -- вопили охрипшие от отчаяния Бемер и Боссанж.

-- Госпожа де ла Мотт -- самая честная женщина, и я сам запрещаю подозревать ее, а иначе я вас выгоню вон.

-- Да ведь кто-нибудь же да виноват; кем же были сделаны фальшивые квитанции?

-- Уж не подозреваете ли вы меня? -- величественно спросил кардинал.

-- Конечно, ваша светлость, мы этого не думаем.

-- Так чего же вы хотите?

-- Объяснения, во имя Бога, ваша светлость.

-- Подождите, пока я сам что-нибудь узнаю.

-- Но что нам отвечать королеве? Ее величество тоже бранит нас.

-- Что же она говорит?

-- Она говорит, что ожерелье должно быть или у графини, или у вас.

-- В таком случае, -- сказал кардинал, бледный от гнева и стыда, -- вы можете передать королеве, что... Нет, лучше ничего не передавайте, уж и без того довольно скандала. Но завтра... слышите, завтра, я буду в часовне Версаля; приходите к службе, и вы увидите, как я, подойдя к королеве, спрошу, не у нее ли ожерелье, и вы услышите, что она ответит. Если она и передо мной скажет "нет", то я, де Роган, заплачу вам.

Сказав это, он отпустил ювелиров, которые вышли, пятясь и толкая друг друга.

-- До завтра ваша светлость, не правда ли?

-- Завтра в одиннадцать часов утра в часовне Версаля, -- отвечал кардинал.

XVIII.
Фехтование и дипломатия

На другой день в десять часов утра в Версаль въезжала карета г-на де Бретейля.

Господин де Бретейль был противник и личный враг де Рогана, который давно ждал случая нанести кардиналу смертельный удар.

Господин де Бретейль, испросив у короля аудиенции, застал его величество за туалетом. Король готовился идти к обедне.

-- Отличная погода, -- сказал весело Людовик XVI, как только дипломат вошел к нему в кабинет. -- Посмотрите, ни одного облачка на небе.

-- Я очень огорчен, что должен затемнить горизонт, -- отвечал министр.

-- Что вы! -- воскликнул король, начиная хмуриться. -- Вот день и начинается худо. Что случилось?

-- Я не знаю, как приступить к сообщению. Прежде всего, дело не касается моего министерства, а относится к ведомству полиции, поскольку речь идет о воровстве.

-- Кража! Воры кончают тем, что попадаются, и их судят, а вы, хранитель печатей, заведуете судом, и это касается вас, а потому и говорите.

-- Итак, ваше величество, вот в чем дело: вы, конечно, слышали о бриллиантовом ожерелье?

-- Господина Бемера?

-- Да, ваше величество.

-- То, которое королева отказалась купить?

-- Точно так.

-- Что и дало мне возможность приобрести корабль "Сюффрен", -- сказал король, потирая руки.

-- Итак, ваше величество, -- продолжал барон, нечувствительный злу, которое он готовился сделать, -- ожерелье украдено.

-- Ага, тем хуже для воров! Бриллианты так хороши, что их всегда можно узнать, и полиция обязательно их найдет.

-- Но здесь не совсем обыкновенное воровство, ваше величество. На сей счет ходят разные слухи.

-- Слухи? Что вы хотите сказать?

-- Предполагают, что ожерелье у королевы.

-- Как -- у королевы! Она в моем присутствии отказалась, даже и не посмотрев на него. Это все глупости, барон. Королева не оставила ожерелья у себя.

-- Я не так выразился, ваше величество; сплетни так сильны в отношении королей, что любое слово слишком грубо для королевских ушей. Слово "оставила"...

-- Все это так, господин де Бретейль, -- сказал, улыбаясь, король, -- но я думаю, что не говорят, будто ее величество украла бриллиантовое ожерелье.

-- Ваше величество, -- отвечал поспешно барон, -- говорят, что королева возобновила покупку, от которой в вашем присутствии отказалась. Вы знаете, насколько я уважаю ваше величество, следовательно, поверите, что я презираю оскорбительные предположения, что будто у ювелиров есть от ее величества королевы расписка, где сказано, что королева оставляет ожерелье у себя.

Король побледнел.

-- Так говорят? -- воскликнул король. -- Ноя все-таки не понимаю, зачем было королеве тайком от меня покупать ожерелье; ведь я не стал бранить ее. Королева -- женщина, а ожерелье прелестно. И если бы королева захотела, то, слава Богу, она могла бы располагать на свой туалет полутора миллионами. Я ее не обвиняю, я только недоволен тем, что она мне ничего не сказала. Но это не дело короля, а дело мужа. Муж имеет право побранить жену, если захочет или если может. Я же никому не позволю вмешиваться в историю с ожерельем, да еще злословить.

Барон склонил голову перед благородными и значительными словами короля. Но Людовик XVI только по наружности был тверд. Через минуту он уже стал беспокоиться.

-- А что вы думаете насчет воровства?.. Кажется, вы так сказали... Если бы тут была кража, то ожерелье не было бы у королевы. Будем же рассуждать логично.

-- Я испугался вашего гнева и поэтому не успел кончить.

-- Моего гнева... о, что касается меня, барон, то...

И добрый король принялся громко хохотать.

-- Ну так расскажите же мне все; вы даже можете мне сказать, что королева продала его жидам. Бедная женщина, ей часто нужны деньги, а я ей не всегда их даю.

-- Я только что хотел сказать ваше величество. Два месяца тому назад королева просила пятьсот тысяч ливров, и вы, ваше величество, отказались подписать ее просьбу.

-- Да, правда.

-- Говорят, этими деньгами королева хотела уплатить первую треть долга. Не имея денег, ее величество отказалась платить.

-- И что же? -- спросил король, все более и более интересуясь происшедшим.

-- С того времени и начинается история, о которой я должен рассказать вашему величеству.

-- Как, вы считаете, тут-то и есть самая суть? Боже мой, что же такое происходит?

-- Ваше величество, говорят, что королева обратилась за деньгами к одной особе.

-- К кому же? К жиду, вероятно?

-- Нет, не к жиду.

-- Каким странным тоном вы говорите, барон. Мне кажется, я начинаю угадывать; здесь какая-нибудь интрига: верно, королева просила денег у своего брата? Тут замешана Австрия?

-- Это было бы лучше.

-- Как -- лучше? Но у кого же заняла королева?

-- Я не смею, ваше величество...

-- Вам нечего стесняться, -- успокоил его король, снова принимая величественный тон. -- Говорите, пожалуйста, и назовите мне заимодавца.

-- Господин де Роган, ваше величество.

-- Как вы только не краснеете?! Да ведь он -- самый промотавшийся человек во всем государстве.

-- Ваше величество... -- нерешительно начал де Бретейль, потупляя глаза.

-- Мне здесь что-то не нравится, -- сказал король. -- Вы сейчас же должны объясниться.

-- Нет, ни за что, если меня только не принудят к этому, я не решусь сказать слово, могущее скомпрометировать честь моего короля и моей повелительницы.

Король нахмурился.

-- Мы опустились слишком низко, барон: донесение полиции пропитано испарениями того гнезда, откуда вышло.

-- Всякая сплетня распространяет смертельные миазмы, ваше величество, и вот почему нужно, чтобы государи время от времени проветривали дворец, иначе даже трон не спасет королевскую честь от губительного яда.

-- Де Роган? Но какая тут вероятность правды?.. И он позволяет себе говорить подобные вещи?..

-- Ваше величество, уверьтесь, что господин кардинал вел переговоры с Бемером и Боссанжем, что покупка была устроена им и условия уплаты предписаны им же.

-- Вот как! -- воскликнул король, начиная ревновать и оттого сердясь все более и более.

Простой допрос докажет это.

Король принялся ходить по кабинету.

-- Какие, однако, ужасные вещи, -- повторял он. -- Но все-таки я не вижу тут воровства.

-- Ювелиры уверяют, что у них есть расписка королевы, и ожерелье должно быть у нее"

-- А, -- воскликнул король со вспышкой надежды, -- вот видите, Бретейль, она это отрицает!

-- Ах, государь, разве я вам говорил когда-нибудь, что подозреваю ее величество? Неужели вы не видите, как я люблю и уважаю королеву -- лучшую и самую совершенную из женщин.

-- Так, значит, вы обвиняете только де Рогана?..

-- Так мне кажется...

-- Брошено серьезное обвинение, барон.

-- Которое может быть опровергнуто только на следствии. Следствие необходимо. Посудите сами, ваше величество. Королева говорит, что у нее нет ожерелья; ювелиры же уверяют, что продали его королеве, а налицо его не оказывается. В народе же между именами де Рогана и священным именем королевы начинает часто слышаться слово "кража".

-- Конечно, -- прервал его расстроенный кораль, -- нужно все разъяснить.

-- Немедленно же, ваше величество.

-- Но кто это идет по галерее? Кажется, господин де Роган? Он идет в часовню.

-- Никак нет, ваше величество. Кардинал будет около одиннадцати часов, и к тому же сегодня он должен служить в полном облачении. Это не он, ваше величество. Еще остается полчаса свободного времени.

-- Что же нам делать? Позвать и поговорить с ним?

-- Нет ваше величество, я вам посоветую ничего не предпринимать без совета с королевой.

-- И то правда; я надеюсь, она от меня ничего не скроет.

-- Без сомнения.

-- Ну, барон, садитесь без церемоний и расскажите мне все до малейшей подробности.

-- Все подробности вот в моем портфеле, вместе с доказательствами.

-- Так к делу, только подождите, пока я не запру дверей кабинета; у меня сегодня назначено две аудиенции, но я могу отложить их до следующего раза.

Отдав несколько приказаний, король опустился в кресло и начал смотреть в окно.

-- На сей раз я не ошибаюсь, вот и кардинал, посмотрите.

Бретейль встал, подошел к окну и из-за занавески увидел де Рогана, который в полном облачении кардинала и архиепископа направлялся к комнатам, отведенным ему на тот случай, когда он служит в Версале.

-- Наконец-то приехал! -- вскричал король.

-- Тем лучше, объяснению ничего не будет недоставать.

Все бумаги, находящиеся в портфеле, обвиняли кардинала; король последовательно видел одно за другим доказательства виновности де Рогана. Но он отчаивался, не находя подтверждения невиновности королевы.

Он уже с четверть часа испытывал мучительное нетерпение, как вдруг раздались крики в соседней галерее.

Кто-то постучал в дверь.

-- Что там случилось? -- спросил Людовик XVI, нервы которого были сильно расстроены рассказом Бретейля.

Вошел офицер.

-- Ваше величество, королева вас просит к себе.

-- Какие-нибудь новости? -- сказал король, побледнев.

-- Может быть, -- отвечал Бретейль.

-- Я иду к королеве, а вы, барон, подождите меня здесь.

-- Дело, кажется, подходит к развязке, -- пробормотал хранитель печати.

XIX.
Дворянин, кардинал и королева

В ту минуту, как де Бретейль вошел к королю, бледный и взволнованный де Шарни пришел просить аудиенции у королевы.

Мария-Антуанетта одевалась; увидав через окно, выходящее на террасу, де Шарни, который настаивал, чтобы его провели к королеве, она тотчас же послала за ним.

Она уступила голосу своего сердца, потому что находила, что такая чистая и непорочная любовь, как ее, имеет полное право входить всегда и повсюду, даже во дворец королев.

Шарни вошел дрожа, поцеловал протянутую ему руку и глухим голосом произнес:

-- Ах, ваше величество, какое несчастье!

-- В самом деле, что с вами? -- сказала в свою очередь побледневшая королева.

-- Ваше величество, мне все известно. Слышали ли вы, что говорят? Вероятно, король уже тоже знает или узнает завтра.

Мария-Антуанетта вздрогнула, вспомнив о той ночи целомудренных наслаждений в Версальском парке, где, может быть, за ней следил какой-нибудь ревнивец или враг.

-- Говорите, я все перенесу, -- промолвила она, приложив руку к сердцу.

-- Говорят, что вы купили ожерелье у Бемера и Боссанжа.

-- Я его возвратила им, -- сказала она поспешно.

-- Уверяют, будто вы не возвратили ожерелье, что вы надеялись уплатить, но король помешал вашему намерению, отказавшись подписать счет Калонна, и тогда за деньгами вы обратились к одной личности... вашему любовнику.

-- К вам, -- вскричала королева с чувством доверия, -- к вам! Впрочем, оставьте это, пусть их говорят что хотят. Но их язык так обозначает дружбу, которая существует между нами.

Шарни, смущенный таким красноречием, изливающимся обыкновенно из сердца искренно любящего, невольно остановился.

Но его молчание удвоило беспокойство королевы, и она спросила:

-- Что вы хотите сказать, господин де Шарни? Для меня язык сплетен непонятен.

-- Ваше величество, я прошу вас быть внимательнее, потому что это обстоятельство очень важно. Дяде привезли из Индии бриллианты, и мы для оценки их вчера вместе с ним были у придворных ювелиров -- Бемера и Боссанжа. Там говорили обо всех и обо всем. Ювелиры рассказали ему ужасную историю, распространенную вра-гами его величества. Ваше величество, я в отчаянии! Говорят, что вы купили ожерелье и не заплатили за него; я не верю. Но не мучьте меня, заставляя думать, что за него заплатил господин де Роган.

-- Господин де Роган! -- вскричала Мария-Антуанетта.

-- Да, он. Про него-то и говорят, что он -- любовник королевы, и что она занимает у него деньги. Что, одним словом, он тот, кого я видел в парке, улыбавшегося королеве, стоявшего перед нею на коленях, целовавшего ей руки...

-- Милостивый государь, если вы могли поверить сплетне, то, следовательно, вы меня вовсе не любите.

-- О, -- возразил молодой человек, -- такая страшная опасность не терпит отсрочки! Я пришел сюда не за отчетом или допросом, а явился просить милости.

-- Но прежде всего, какая же опасность? Скажите, пожалуйста.

-- Несчастен, кто не угадает этого, ваше величество! Платя и отвечая за королеву, кардинал бесчестит ее. Я не говорю уж о той смертельной печали, которую я испытываю, видя с вашей стороны такую доверчивость к господину де Рогану. Нет! От подобных огорчений умирают, но не жалуются на них.

-- Вы с ума сошли! -- закричала гневно Мария-Антуанетта.

-- Я не сумасшедший, ваше величество. Но вы, бедная, пропали. Вас я видел в парке... я не ошибся. Сегодня ужасная истина обнаружилась... Немудрено, если кардинал этим хвастается.

-- Сумасшедший! -- повторяла королева с бесконечной тоской. Верить сплетням, небылицам? Но, во имя неба, не доверяйте тому, в чем меня обвиняют... Чтобы я... я!.. Да я при всяком воспоминании о вас прошу Бога простить мне эту мысль, которая в глазах моих -- грех! О, господин де Шарни, если вы не хотите ранить меня сегодня и убить завтра, то не говорите никогда, что вы подозреваете меня, а иначе бегите дальше, чтобы не слыхать о моем падении, о моей смерти.

Оливье в отчаянии ломал руки.

-- Слушайте меня, если вы хотите, чтобы я оказал вам действительную услугу.

-- Услугу от вас, самого жестокого из моих врагов? Те только меня обвиняют, а вы презираете, -- и хотите, чтобы я от человека, который меня презирает... Никогда, милостивый государь, никогда!

Оливье приблизился к королеве и, взяв ее за руку, сказал:

-- Вы увидите, что я не такой человек, чтобы ныть и плакать, когда время дорого. Может быть, сегодня вечером будет уже поздно сделать то, что нужно сделать сейчас же. Хотите ли, спасая себя от позора, избавить меня от отчаяния...

-- Милостивый государь!

-- Некогда выбирать выражения, если у нас смерть на носу.

-- Если вы меня не выслушаете, то мы оба умрем сегодня вечером: вы -- от стыда, а я -- от горя видеть вас мертвой. Пойдем вместе навстречу опасности и смерти; я как простой, но храбрый солдат, вы как повелительница. Если вы начнете уступать, я буду около вас. Ваше величество, смотрите на меня как на брата... Вам нужны деньги... чтобы заплатить за это ожерелье...

-- Мне?

-- Не скрывайте, ваше величество.

-- Я вам говорю...

-- Не отпирайтесь, оно у вас.

-- Я вам клянусь...

-- Не клянитесь, если не хотите, чтобы я вас разлюбил.

-- Оливье!

-- У нас есть средство спасти сразу и вашу честь, и мою любовь. Ожерелье стоит миллион шестьсот тысяч ливров, из них вы заплатили двести тысяч. Вот остальные полтора миллиона -- берите.

-- Что это значит?

-- Не спрашивайте! Берите и платите.

-- Как! Вы продали ваши имения? Вы разорились для меня, Оливье? У вас честное и благородное сердце. За подобную любовь я вам буду признательна! Оливье! Я вас люблю!

-- Берите же!

-- Нет, никогда... но я люблю вас.

-- Так вы хотите, чтобы за вас заплатил де Роган? Подумайте, ваше величество, это уже будет не щедрость, а жестокость с вашей стороны... От кардинала вы принимаете...

-- Вы так думаете, милостивый государь? Так знайте же, что королева дарит своим подданным любовь, состояние... но от них никогда ничего не принимает.

-- Что же вы в таком случае будете делать?

-- Поступлю так, как посоветуете мне вы. По вашему мнению, что думает де Роган?

-- Он считает вас своей любовницей.

-- Вы грубы, Оливье.

-- Я говорю так, как говорят перед смертью.

-- А что думают ювелиры?

-- Что королева не в состоянии заплатить и что за нее заплатит де Роган.

-- А что говорят в обществе по поводу ожерелья?

-- Что оно у вас и вы его спрятали; признаетесь же в этом только тогда, когда за него будет заплачено или кардиналом из любви к вам, или королем из боязни скандала.

-- Хорошо; ну а вы, Шарни, скажите по чести, что вы думаете о сценах, виденных вами в Версальском парке?

-- Я предполагаю, что ваше величество должны доказать мне вашу невиновность, -- отвечал энергично благородный дворянин.

-- Принц Луи, кардинал де Роган! -- доложил дворянин.

-- Он! -- прошептал Шарни.

-- Вот ваше желание и исполнилось, -- сказала королева.

-- Вы его примете?

-- Я только что хотела послать за ним.

-- Но, я...

-- Войдите в мой будуар и оставьте дверь полуотворенной, чтобы лучше слышать.

-- Ваше величество!..

-- Идите скорее, вот и кардинал.

Она втолкнула де Шарни в комнату и, прикрыв за ним дверь, насколько было нужно, велела провести к себе кардинала.

Де Роган вошел, сияя полным облачением. За ним следовала большая свита, сверкающая, подобно своему повелителю.

Между этими людьми можно было видеть Бемера и Боссанжа.

Королева, улыбаясь, пошла навстречу кардиналу.

Луи де Роган был серьезен, даже печален. Он был спокоен, как храбрый человек, идущий на войну.

Королева указала ему на кресло, но он не сел.

-- Ваше величество, -- сказал он, поклонившись и явно дрожа, -- я хотел бы сообщить вам чрезвычайно важные новости; но, как кажется, вы избегаете встречи со мной.

-- Кто -- я? Вы ошибаетесь, кардинал; я только что собиралась послать за вами.

Кардинал посмотрел на дверь будуара.

-- Одни ли мы, ваше величество, -- спросил он тихо. -- Могу ли я говорить свободно?

-- Совершенно, господин де Роган; не бойтесь, мы одни.

Она проговорила это так громко, что спрятанный в соседней комнате мог свободно все слышать.

Королева заранее радовалась и гордилась тем, что подумает о ее храбрости и уверенности де Шарни, который, без сомнения, внимательно прислушивался к разговору.

Кардинал решился. Он придвинул табурет к креслу королевы, но так, чтобы как можно дальше находиться от полуотворенной двери.

-- Сколько предосторожностей! -- сказала королева, стараясь быть веселой.

-- Это потому, что... -- сказал де Роган.

-- Потому что... -- повторила Мария-Антуанетта.

-- Я боюсь, чтобы не вошел король, -- продолжал он.

-- Вам нечего бояться ни короля, ни кого-нибудь другого, -- поспешно отвечала королева.

-- Я боюсь за вас, а не за себя, сказал растроганным голосом де Роган.

-- Так тем более, потому что мне нечего скрывать. Говорите коротко, но громко и явственно; я люблю откровенность, и если вы меня станете щадить, то я подумаю, что вы нечестный человек. Прошу без жалости и снисхождения. Вы имеете что-то против меня? Говорите, я люблю борьбу и ничего не боюсь. А вы, знаю, тоже не из пугливых. Так в чем же вы меня упрекаете?

Кардинал вздохнул и, встав, как будто для того, чтобы свободнее дышать, начал говорить.

XX.
Объяснение

И вот королева и кардинал были друг против друга. Шарни из будуара мог слышать весь разговор до последнего слова. Наконец объяснение это, так нетерпеливо ожидаемое как с той, так и с другой стороны, должно было вылиться наружу.

-- Ваше величество. -- сказал кардинал, поклонившись, -- вы слышали, что наделало наше ожерелье.

-- Нет, милостивый государь, я не знаю и очень буду рада, если вы мне расскажете.

-- Отчего ваше величество запретили мне с вами видеться? Отчего, если вы имеете причину меня ненавидеть, не объяснить мне ее прямо?

-- Я не знаю, что вы хотите сказать, господин кардинал. Ненавидеть вас мне не за что, да и говорить с вами я хотела о другом. Потрудитесь рассказать мне все подробно об этом несчастном ожерелье. Но прежде всего скажите мне, пожалуйста: где госпожа де ла Мотт?

-- Я то же самое хотел спросить у вашего величества.

-- Извините, я думаю, что всего лучше об этом должны знать вы.

-- Я, ваше величество? Отчего вы так думаете?

-- Теперь не время разбираться в том, кардинал; мне нужно было поговорить с госпожой де ла Мотт, я послала за ней, но ее нигде не нашли. Не правда ли, это исчезновение очень странно?

-- Я тоже удивлен, ваше величество, потому что посылал за графиней, но результат таков же.

-- Ну, так оставим графиню и поговорим о нас самих.

-- Нет, ваше величество, поговорим сначала о ней, потому что несколько сказанных вами слов вызвали во мне тревожное подозрение; мне кажется, что ваше величество упрекнули меня в преданности графине.

-- Я еще вас ни в чем не упрекала.

-- О, ваше величество, я сказал это, для того чтобы сколько-нибудь объяснить ваши поступки и вашу пугающую суровость ко мне.

-- Вот уж тут я совершенно ничего не понимаю; вы так неясно вещаете, что мне кажется, что мы все более и более запутываемся, а потому приступим скорее к делу.

-- Ваше величество, -- возразил кардинал, приближаясь к королеве, -- ради Бога, позвольте не прерывать разговора. Еще два слова, и мы поймем друг друга.

-- Право, кардинал, я не понимаю, что вы говорите. Отвечайте мне, пожалуйста: где ожерелье, которое я отослала к ювелирам?

-- Как, вы его отослали? -- воскликнул кардинал де Роган.

-- Да, что же с ним сделали?

-- Я не знаю, ваше величество.

-- Между тем вещь очень простая. Ожерелье я отдала госпоже де ла Мотт, чтобы она передала его ювелирам. В получении имеется расписка, но Бемер и Боссанж уверяют, что они ожерелья не получали и что расписка фальшивая. Все это могла бы объяснить графиня, но она исчезла, и я начинаю подозревать, что госпожа де ла Мотт исполнила бы мое поручение, но вам непременно хотелось, чтобы я купила камни. Такое заключение я делаю из того, что вы уже присылали ее с предложением заплатить за меня...

-- И от которого ваше величество категорически отказались, -- произнес со вздохом кардинал.

-- Но вы решили, что я непременно должна обладать ожерельем, и оставили его у себя в надежде передать мне при первом удобном случае. Вы уговорили госпожу де ла Мотт принять вашу сторону, на что она как по слабости характера, так и из участия ко мне согласилась и теперь не смеет показаться на глаза, боясь моего гнева. Не правда ли, я угадала? Вас же я должна побранить за непослушание моим приказаниям. Графиню я обещаю простить, пусть только она выйдет из своего убежища. Но, ради Бога, нужно же разъяснить всю эту историю, милостивый государь, потому что я не хочу, чтобы какая-нибудь тень ложилась на меня. Слышите ли? Я не хочу.

Королева произнесла эти слова так быстро и наступательно, что кардинал не мог, да и не смел прервать ее; но как только она кончила, он сказал, стараясь подавить вздох:

-- Я буду отвечать на все ваши предположения. Нет, я вовсе не желал настаивать, чтобы вы оставили ожерелье у себя, тем более что я предполагал, что оно у вас; с госпожой де ла Мотт я ни в какие сделки не входил и имею бриллианты у себя точно так же, как ювелиры или вы.

-- Как, ожерелье не у вас! Не может быть!

-- Его у меня нет, ваше величество.

-- И не вы научили графиню скрыться?

-- Нет.

-- И вы ее не прячете?

-- И не думаю.

-- И не знаете, что с ней сталось?

-- Не больше, чем ваше величество.

-- Так что же вы думаете о том, что происходит?

-- Я должен признаться вашему величеству, что ничего тут не понимаю. К несчастью, я не первый раз жалуюсь королеве на то, что ее величество меня не понимает.

-- Разве прежде случалось что-нибудь подобное? Когда же это? Я что-то не помню.

-- Потрудитесь только вспомнить о моих письмах.

-- О ваших письмах? -- спросила удивленная королева. -- Вы мне писали, вы?

-- Слишком редко, чтобы мог высказать все то, что у меня на сердце.

Королева быстро встала.

-- Мне кажется, что мы оба ошибаемся, -- сказала она. -- Покончим скорее с этими пустяками. О каких письмах вы мне тут рассказываете? Что у вас на сердце или в сердце, как вы там бормочете, я уже ничего не понимаю.

-- Боже мой! Ваше величество, я, может быть, слишком громко позволяю себе говорить о секретах моего сердца?

-- Какие секреты? В уме ли вы, кардинал? Не будем изворачиваться; вы говорите как человек, который устраивает мне ловушку.

-- Я вас уверяю, что не хотел сказать ничего... А разве нас кто-нибудь слушает?

-- Нет, никого нет. Объяснитесь толком и докажите, что вы в полном разуме.

-- Ах, зачем здесь нет госпожи де ла Мотт -- нашего друга, она помогла бы мне возобновить в вашей памяти некоторые вещи.

-- Наш друг! В моей памяти некоторые вещи! Я тут ровно ничего не понимаю.

-- Ах, пожалуйста, ваше величество, избавьте меня от этого, -- сказал кардинал, возмущенный кислой миной королевы. -- Вы, конечно, властны в вашей любви, но оскорблять меня не должны.

-- Боже мой! Боже мой! Что этот человек говорит! -- вскричала, бледнея, королева.

-- Очень хорошо! Очень хорошо! -- продолжал кардинал, воодушевляясь все более и более, по мере того как гнев его усиливался. -- Мне кажется, я всегда был почтителен и деликатен, следовательно, оскорблять меня не за что. Упрекал же я вас только в легкомыслии. Но и тут я виню себя, потому что должен был знать, что, когда королева сказала: "Я не хочу более", это так же свято, как и тогда, когда она скажет: "Я хочу".

-- Говорите скорее, милостивый государь, кому и когда я говорила "хочу" или "не хочу".

-- Мне.

-- Вам?

-- Вы забыли, но я не забыл.

-- Вы лгун, господин де Роган, вы мерзавец! Вы дурак, если осмеливаетесь порочить женщину.

-- Я?

-- Вы изменник; вы оскорбляете королеву.

-- А вы! Вы женщина без сердца. Королева, не имеющая веры.

-- Презренный!

-- Вы заставили меня полюбить вас страстно; вы подали мне надежду.

-- Надежду? Боже мой! Неужели я сумасшедшая?

-- Разве я осмелился бы когда-нибудь просить у вас тех ночных свиданий, которыми вы меня удостоили?

Королева испустила крик ярости, на который в кабинете отвечали вздохом.

-- Разве бы я осмелился сам прийти в Версальский парк, если бы вы не прислали за мной графиню де ла Мотт?

-- Господи!

-- Разве бы я решился украсть ключ от двери парка?

-- Что вы говорите?

-- Разве бы я осмелился попросить у вас вот эту розу? Обожаемую, проклятую розу, которая засохла под моими горячими поцелуями!

-- Боже мой!

-- Разве я заставлял вас прийти на другой день и дать мне ваши руки, прикосновение к которым сделало меня безумным? Вы правы, упрекая меня.

-- Довольно! Довольно!

-- Разве, наконец, я осмелился бы когда-нибудь мечтать о той незабвенной третьей ночи, когда вы мне подарили вашу любовь.

-- Милостивый государь, -- сказала королева, подходя к де Рогану, -- вы богохульствуете!

-- Боже! -- отвечал он, поднимая глаза к небу. -- Ты знаешь, что я за любовь этой вероломной женщины готов отдать все: состояние, свободу, даже мою жизнь...

-- Милостивый государь, если вы хотите сберечь все это, то вы должны сию же минуту отказаться от ваших слов, признаться, что вы говорите так с целью меня очернить и что вы не были ночью в Версальском парке.

-- Я приходил, -- отвечал с достоинством кардинал.

-- Вы умрете, если будете уверять меня в этом.

-- Де Роган никогда не лжет; я повторяю, что приходил.

-- Господин де Роган, во имя неба, прошу вас, признайтесь, что вы меня не видали в парке.

-- Я готов умереть, если вам угодно; но в парке Версаля, куда меня провела графиня де ла Мотт, я видел вас.

-- Еще раз спрашиваю: отречетесь ли вы от своих слов?

-- Нет.

-- Настоятельно прошу вас сказать, что вы все это выдумали.

-- Ни за что.

-- В последний раз, признайтесь, господин де Роган, что вы сами ошиблись, что это просто был сон -- одним словом, я не знаю что, но подтвердите, что я невиновна.

-- Еще раз нет.

Королева с яростью вскочила.

-- Вы будете иметь дело с королем, с его правосудием, если отказываетесь признаться перед Богом.

Кардинал молча поклонился.

Королева так громко позвонила, что вбежало несколько придворных сразу.

-- Попросите его величество короля, пожаловать ко мне в комнату, -- сказала она, вытирая губы.

Кардинал, решившийся на все, стоял молча в конце комнаты.

Мария-Антуанетта раз десять подходила к дверям будуара, но не входила туда; казалось, она потеряла всякую способность рассуждать.

Не прошло и десяти минут после этой ужасной сцены, как явился король.

XXI.
Арест

Не успел король войти в кабинет, как королева обратилась к нему необыкновенно резко:

-- Ваше величество, ваш кардинал де Роган говорит очень много невероятных вещей, потрудитесь попросить его повторить их.

При этих неожиданных словах кардинал побледнел. И в самом деле, его положение было очень затруднительно, так что он сам начинал сомневаться. Мог ли он, претендент в любовники, объяснить мужу права, которые он, де Роган, имел на королеву -- его жену?

Король, повернувшись к кардиналу, который стоял задумавшись, спросил его.

-- Очевидно, насчет ожерелья, господин де Роган? У вас, как мне сообщили, имеются о нем невероятные сведения; говорите, я слушаю.

Де Роган ухватился за эту мысль; из двух затруднений он выбирал меньшее, из двух неприятностей он брал менее неприятное как для короля, так и королевы.

-- Да, насчет ожерелья, ваше величество.

-- Но ведь ожерелье купили вы, милостивый государь.

-- Ваше величество...

-- Да или нет?

Кардинал посмотрел на королеву и продолжал молчать.

-- Да или нет? -- повторила королева. -- Говорите правду, милостивый государь, одну правду. От вас ничего не просят другого.

Де Роган ничего не ответил и отвернулся.

-- Ну уж если господин де Роган не хочет отвечать, то скажите, по крайней мере, вы, государыня; вероятно, вы знаете что-нибудь об этом. Купили ли вы ожерелье или нет?

-- Нет, -- отвечала королева с усилием.

Де Роган вздрогнул.

-- Вот слово королевы! -- сказал торжественно король. -- Берегитесь, господин кардинал!

Де Роган только снисходительно улыбнулся.

-- Вы не отвечаете? -- спросил король.

-- В чем меня обвиняют, ваше величество?

-- Ювелиры уверяют, что продали ожерелье вам или королеве. У них даже есть расписка ее величества.

-- Расписка фальшивая, -- прервала королева.

-- Ювелиры, -- продолжал король, -- говорят, что, кроме королевы, они еще получили гарантии с вашей стороны, господин кардинал?

-- Я не отказываюсь заплатить, ваше величество, -- сказал принц Луи. -- Вероятно, все так и есть, если королева не возражает вам.

И он с презрением посмотрел на нее.

Королева задрожала. Она знала, что презрение не может быть для нее оскорблением, потому что она ничем его не заслужила, -- но это походило, скорее, на мщение честного человека. Она испугалась.

-- Тем не менее в деле, господин кардинал, замешан какой-то негодяй, который унизил поддельной подписью королеву.

-- А другой негодяй, -- прибавила королева, -- тот, кто предполагает, что ювелиры взяли обратно ожерелье.

-- Вы, конечно, как королева имеете право так называть меня; но, впрочем, мне все равно.

Оскорбленная королева вскочила, но король жестом удержал ее.

-- Берегитесь, -- сказал он, обращаясь к кардиналу, -- вы только ухудшаете ваше положение. Вас просили оправдаться, а вы хотите обвинять.

Кардинал подумал с минуту, потом, как будто сдаваясь под тяжестью клеветы, сказал:

-- Мне невозможно оправдаться, ваше величество.

-- Милостивый государь, люди уверяют, что ожерелье у них украдено; соглашаясь заплатить, вы сознаетесь, что виноваты.

-- А кто этому поверит? -- спросил он с удивительным достоинством.

-- Милостивый государь, если вы думаете, что этому никто не поверит, то я докажу вам противное.

И облако гнева пробежало по обыкновенно спокойному и доброму лицу Людовика XVI.

-- Я ничего не знаю о том, что говорилось и что делалось; в одном

я совершенно уверен: ожерелья у меня нет, и находится оно во власти другого лица, которое должно бы было сознаться.

При этих словах королева хотела выйти, но король остановил ее, сказав:

-- Спор должен быть решен между вами двумя, государыня. В последний раз спрашиваю: не у вас ли ожерелье?

-- Нет, клянусь честью матери и жизнью моего сына! -- ответила Мария-Антуанетта.

Король, в высшей степени обрадованный клятвой, сказал кардиналу:

-- В таком случае вы будете иметь дело с правосудием. Разве только вы обратитесь к моему милосердию.

-- Милосердие королей существует только для виновных; я же предпочитаю суд людской.

-- Так вы ни в чем не хотите признаться?

-- Ни в чем.

-- Но, милостивый государь, ваше молчание оставляет мою честь в подозрении, -- сказала королева.

Кардинал не проронил ни слова.

-- Ну а я не намерена молчать, -- продолжала королева. -- Узнайте, ваше величество, что вина кардинала состоит не только в продаже или краже ожерелья.

Де Роган поднял голову и побледнел.

-- Что же еще? -- спросил Людовик XVI.

-- Ваше величество! -- вскричал де Роган.

-- О, никакие доводы -- ни боязнь, ни слабость не заставят меня остановиться; у меня есть причины, ради которых я готова защищать мою честь даже перед целым светом.

-- Вашу честь, государыня? Скажите лучше -- мою. Что же заставляет вас говорить так?

-- Ваше величество, умоляю вас, замолчите! -- попросил кардинал.

-- Ага, вы начинаете трусить. Следовательно, я верно угадала ваши замыслы. Вы любите оставаться в тени! А я, я люблю ясность. Ваше величество, попросите господина кардинала повторить вам то, что он говорил мне сейчас, на этом месте.

-- Ваше величество, государыня, -- прошептал де Роган, -- берегитесь переходить границы.

-- Что?.. -- вспылил король. -- Как вы смеете говорить таким образом с королевой? Разве вы -- я?

-- Совершенно верно, ваше величество, -- сказала Мария-Антуанетта. -- Кардинал предполагает, что он имеет право говорить подобные вещи своей королеве.

-- Именно вы, милостивый государь? -- яростно закричал король.

-- Да, да! -- презрительно улыбнувшись, уточнила королева.

-- И вы имеете доказательства своих прав? -- спросил король, делая шаг навстречу кардиналу.

-- Господин де Роган говорит, будто бы у него есть мои письма.

-- Отвечайте же, милостивый государь! -- настаивал король.

-- Покажите сейчас же "мои" письма, -- раздраженно требовала королева.

Кардинал только провел рукой по лбу, покрытому холодным потом, но не отвечал. Казалось, он спрашивал у Бога, как создатель мог вселить в подобное чудное создание такое вероломство и такую дерзость.

-- Это еще не все: кардиналу назначили свидание, -- продолжала Мария-Антуанетта, выходя все более и более из терпения.

-- Ваше величество, ради Бога, успокойтесь! -- сказал король.

-- Де Роган, если вы не самый последний из людей, если вы дорожите чем-нибудь на свете, то должны представить доказательства, которые имеете, -- обратилась королева к кардиналу.

Он медленно поднял голову и, повернувшись к Марии-Антуанетте, негромко проронил:

-- Я не имею никаких доказательств, ваше величество.

-- Нет, вам не удастся совершить злодеяния! На сей раз вы не опозорите меня! -- продолжала королева. -- У вас есть соучастница. Назовите ее.

-- Кто это? -- спросил Людовик XVI.

-- Госпожа де ла Мотт, ваше величество! -- отвечала королева.

-- Ага, -- сказал король, торжествуя, что его предсказания насчет графини наконец сбылись. -- Так за чем дело стало? Пусть за ней пошлют, мы ее допросим.

-- В том-то и суть, что ее нигде не могут отыскать, -- сказала королева. -- Спросите у господина де Рогана, что он с ней сделал. Вероятно, его интересы требовали, чтобы ее не было здесь.

-- Скорее, графиню спрятали те, -- сказал кардинал, -- которым ее исчезновение нужнее, чем мне, а потому ее и не находят.

-- Но если вы не виноваты, милостивый государь, то помогите нам открыть виновных, -- приказала королева.

Кардинал скрестил руки и молча повернулся к ней спиной.

-- Милостивый государь, вы отправитесь в Бастилию! -- сказал оскорбленный король.

-- В таком виде, -- спросил де Роган, -- в полном облачении? Но ведь будет большой скандал. Подумайте, это может дурно кончиться для вашего величества.

-- Я так хочу.

-- Вы незаконно поступаете со мной.

-- Что же делать, -- ответил король и, отворив дверь, поискал глазами кого-нибудь, кому бы мог передать свое приказание.

Де Бретейль был тут. По исступлению королевы, волнению короля и поникшему виду кардинала он угадал, что его враг пал. Не успел еще король передать ему всего, как уже хранитель печатей, принимая на себя роль начальника караула, громовым голосом закричал:

-- Арестовать господина кардинала!

Де Роган вздрогнул. Раздавшийся вокруг ропот, беспокойство придворных, быстрое появлением часовых придали всей сцене зловещий смысл.

Мимо королевы кардинал прошел, даже не склонив головы, что задело ее гордость. Королю он почтительно поклонился, но, проходя мимо де Бретейля, придал своему лицу выражение такой жалости, что барон подумал, что недостаточно сильно отомстил своему противнику.

Дежурный офицер, осторожно приблизившись к кардиналу, казалось, ждал от него самого подтверждения приказа, только что отданного королем.

-- Да, да, господин офицер, -- сказал ему де Роган, -- это именно меня приказано арестовать.

-- Вы проводите господина де Рогана в его апартаменты и подо-ждите там, что я решу во время обеда, -- промолвил государь среди мертвого молчания.

Король остался наедине с королевой. Через открытые двери видно было, как кардинал медленно удалялся, предшествуемый дежурным офицером, шедшим с непокрытой головой.

-- Ваше величество, -- обратился сердито к королеве Людовик XVI, -- знаете ли вы, что это может кончиться публичным судом, то есть скандалом, посрамлением чести виновных?

-- Благодарю! -- вскричала королева, с жаром сжимая ему руку. -- Вы выбрали единственное средство меня оправдать.

-- Вы меня благодарите?

-- От всей души. Вы поступили как подобает королю. Уверяю вас честью королевы.

-- Хорошо, -- ответил обрадованный король; мы наконец-то откроем правду. Я надеюсь, что, уничтожив ядовитую змею, мы снова заживем спокойно.

И, поцеловав королеву в лоб, он воротился на свою половину.

Между тем кардинал, подойдя к концу коридора, увидел Бемера и Боссанжа, которые чуть не лежали в обмороке. Немного дальше стоял в отчаянии любимый его гонец, искавший взгляда своего господина.

-- Господин офицер, -- обратился де Роган к дежурному, -- позвольте уведомить домашних, что я арестован и что им нечего беспокоиться о моем отсутствии.

-- Конечно, ваша светлость, только постарайтесь, чтобы никто не заметил.

Кардинал поблагодарил и, поговорив с гонцом по-немецки, вырвал листок из записной книжки и что-то написал на нем.

Идя за офицером, он свернул листок трубочкой и незаметно швырнул его на пол.

-- Я готов следовать за вами, -- обратился он к молодому офицеру.

Как только они оба исчезли, гонец схватил листок, как коршун хватает добычу, стремглав выбежал из дворца, в одну минуту оседлал лошадь и быстро поскакал в Париж.

Сходя с лестницы, кардинал видел в окно, как его любимец скакал по полям.

"Она хочет меня погубить, -- подумал он, -- а я ее спасаю, но только для короля и во имя Бога, который повелевает нам прощать обиды. Я надеюсь, что и Ты простишь мне, Господи".

XXII.
Донесение сторожей

Не успел счастливый король войти к себе в кабинет и подписать приказ о заключении кардинала в Бастилию, как явился граф Прованский. Входя в комнату, он сделал де Бретейлю знак, который тот, несмотря на все свое уважение к графу и желание понять его, никак не мог уяснить.

Но тот подавал знаки вовсе не хранителю печати. Просто ему нужно было возбудить любопытство короля, который писал приказ и в то же время смотрел в зеркало.

Намерение его удалось; король, увидав это, выслал де Бретейля и спросил у графа, зачем он сигнализировал барону.

-- О, ваше величество...

-- Быстрота ваших жестов и ваше волнение что-нибудь да означают? -- настаивал Людовик XVI.

Граф молчал.

-- Смелее, говорите, -- продолжал король, задетый за живое.

-- Ваше величество, я только что узнал об аресте господина де Рогана.

-- Так отчего же новость так вас взволновала? Разве я был не прав, велев его арестовать?

-- Не правы? О нет, брат, вы совершенно правы. Я не об этом говорю.

-- Меня, право, удивляет, граф, что вы защищаете человека, который хочет обесславить королеву. Я только что от нее, и одного ее слова было достаточно...

-- Вы, конечно, не думаете, что я хочу обвинить королеву. Я самый искренний друг и брат государыни и даже несколько раз защищал ее от вашего величества. Вы, вероятно, помните об этом?

-- Следовательно, ее часто обвиняют?

-- Мне сегодня не везет; вы к каждому слову придираетесь... Я хотел сказать, что королева сама бы не поверила мне, если бы я стал ее обвинять.

-- В таком случае вы должны быть довольны, что я унизил кардинала, и радоваться процессу, который положит конец всем сплетням, оскорбительным не только для королевы, но и для всякой порядочной женщины.

-- Я совершенно согласен с действиями вашего величества и уверен, что в истории с ожерельем все идет как нельзя лучше.

-- Еще бы? Все ясно как божий день. Разве не увидят, что, устраивая на свое имя покупку бриллиантов, от которых ее величество отказалась, кардинал позволил себе заявить, что ожерелье у королевы. Таким образом он хотел доказать, что стоит на короткой ноге с ее величеством. Ужасно! И она права, говоря: "Что бы подумали, если бы он в самом деле был моим соучастником".

-- Ваше величество!

-- Ик тому же разве вы не знаете, что сплетня никогда не останавливается на полдороге. Легкомыслие господина де Рогана подвергает королеву неприятностям, но россказни об его легкомысленных поступках ее бесчестят.

-- Ну да, вы все сделали как нельзя лучше во всем, что касается ожерелья.

-- А разве есть еще что-нибудь другое? -- спросил с удивлением король.

-- Но, ваше величество... королева, вероятно, вам сказала.

-- Что?

-- Не могу вам это объяснить; невозможно, чтобы королева не упомянула...

-- Да о чем же? Скажете ли вы наконец?

-- Ваше величество!

-- Ах, о хвастовстве де Рогана по поводу якобы особых отношений с королевой?

-- Нет, ваше величество, не об этом.

-- Так о чем же? Насчет свиданий королевы с кардиналом в связи с покупкой ожерелья?

-- Это все не то.

-- Вот все, что я знаю, и о чем королева мне сообщила, а я совершенно доверяю ей, зная, какие у нее благородные чувства.

В ее воле было ничего не сказать о происшедшем! Она могла бы или сама заплатить, или заставить других сделать это; но королева, узнав о слухах, которые вот-вот переросли бы в скандал, решилась обратиться прежде всего ко мне, предоставив мне право постоять за ее честь. Если она выбрала меня в поверенные и судьи, то, вероятно, рассказала мне все.

-- Теперь вы начинаете сомневаться в моем почтении, моей дружбе к королеве -- моей сестре, -- сказал граф Прованский, уже не стесняясь, видя, что уверенность короля была не так сильна, как он старался показать. -- Если же будете делать мне на каждом шагу упреки, то я ничего вам не скажу, потому что буду опасаться слыть врагом или обвинителем, тогда как я стараюсь быть защитником. Признание королевы дало вам возможность увериться в безупречности моей сестры. Почему же вам не хочется выяснить и другие обстоятельства, которые окончательно помогут доказать ее невиновность.

-- Но зачем же, брат мой, вы начинаете всегда так объясняться, что я ничего не могу понять?

--- Ораторская беспомощность, недостаток красноречия, ваше величество. Прошу уж извинить мою неумелость. Цицерон меня совсем испортил.

-- Цицерон только тогда бывал неясен, когда защищал неправое дело; а так как вы -- защитник справедливости, то вам и следует выражаться яснее. Итак, ради Бога, к делу, господин адвокат, к делу. Что же вы знаете еще, кроме того, в чем мне признавалась королева?

-- Боже мой, ваше величество, все и ничего. Прежде всего мне нужно знать, что вам говорила королева.

-- Она уверяла меня, что у нее нет ожерелья.

-- Хорошо.

-- Затем она дала честное слово, что никогда не подписывала расписку ювелирам.

-- Дальше.

-- В-третьих, она сказала, что никогда не имела никаких особых отношений с кардиналом и что все это выдумки ее врагов.

-- Затем?

-- Наконец она поклялась, что никогда не давала кардиналу права думать, что он для нее больше, чем кто-либо другой.

-- Ага... она это сказала.

-- И таким тоном, который не допускал возражений, потому кардинал и не возражал.

-- В таком случае, ваше величество, де Роган своим молчанием признал себя лжецом и хвастуном и оправдывает слухи о том предпочтении, которое королева отдает некоторым личностям.

-- Но, Боже мой, что же еще говорят? -- спросил с отчаянием Людовик XVI.

-- Ничего необыкновенного, как вы сейчас увидите сами. С той минуты, как только доказано, что королева встречалась не с де Роганом...

--- Как, разве говорят, что кардинал встречался с ее величеством?

-- Что опровергнуто самой королевой и молчанием де Рогана; но вы понимаете, что с той минуты, как узнали, что на свидании с королевой был не кардинал, начали доискиваться, зачем вообще королева гуляла ночью по парку Версаля.

-- Королева гуляла ночью в Версальском парке?..

-- Ис кем, -- продолжал холодно граф.

-- Она гуляла с кем-то?.. -- прошептал король.

-- Без сомнения!.. Вы думаете, что за поступками ее величества не следят с пристальным вниманием.

-- Но вы начинаете наносить оскорбления; берегитесь, брат.

-- Ваше величество, я буду повторять это до тех пор, пока вы не решитесь открыть всей истины.

-- Как, неужели королева гуляла ночью в парке Версаля?.. И еще в компании?..

-- Не в компании, ваше величество, а вдвоем... Нам нечего бы было опасаться, если бы судачили про компанию.

-- Вы уверяете, что говорите со слов других, так назовите же тех людей, кто видел ее.

-- Нет ничего легче, ваше величество. Во-первых, капитан охотничьей команды, который два дня сряду видел, как королева выходила из парка через маленькую дверь зверинца. Вот отчет, он подписан.

Король с волнением взял листок и прочитал.

-- Это еще не все; тут есть кое-что полюбопытнее: вот доклад ночного сторожа в Трианоне. Он пишет, что обычно в парке тихо, но в ту чудесную ночь, когда королева прогуливалась под руку с каким-то дворянином, слышен был выстрел, сделанный, очевидно, каким-нибудь браконьером в лесу де Самори.

Король, прочитав донесение, вздрогнул, и руки его бесчувственно опустились.

-- Третий доклад прислан швейцаром восточных ворот. Этот человек видел и узнал королеву, когда она выходила из парка. Посмотрите, ваше величество, он говорит, что издали не мог узнать спутника государыни, но по одежде и осанке это, несомненно, был знатный дворянин. К тому же швейцар прибавляет очень любопытную вещь: нельзя сомневаться, что то была королева, так как ее провожала подруга -- графиня де ла Мотт.

-- Подруга королевы? -- вскричал в ярости король. -- Да, да, тут именно написано "подруга королевы".

-- Я вас только прошу, ваше величество, не сердиться на честного служаку. Его можно только упрекнуть в слишком большом усердии: поручили стеречь -- он и стережет; велели наблюдать -- он наблюдает. Последний, по-моему, доносит всего яснее. Он еще говорит, что видел, как королева входила с этим господином в ванны Аполлона.

Король, бледный, стараясь скрыть волнение, вырвал донос из рук графа и принялся его читать.

Между тем граф продолжал, как бы утешая его:

-- Правда, Жанна была тут же, в нескольких шагах, а королева пробыла в ваннах не более часа.

-- Но имя этого господина?

Имя тут не значится, и чтобы узнать его, вам придется прочитать еще одно свидетельство. Вот оно. Прислано лесничим, который на другой день после описанных происшествий бродил около ванн Аполлона и видел, как королева, выходя из парка через маленькую дверь, осматривалась по сторонам. Она шла под руку с господином де Шарни.

-- Де Шарни! -- закричал король, разум которого помутился от гнева и стыда. -- Хорошо... хорошо... Подождите меня здесь, граф. Мы добьемся же наконец истины!

И король бросился вон из кабинета.

XXIII.
Последнее обвинение

Как только король вышел и запер за собой дверь, королева бросилась в будуар, откуда де Шарни мог все слышать; она была очень слаба, чтобы противиться подобным ударам. Упав в кресло, королева стала ждать, что решит де Шарни -- ее самый грозный и опасный судья.

Ей не пришлось долго ждать; граф вышел грустнее и бледнее, чем когда-либо.

-- Ну, что скажете? --бросилась она к нему.

-- Я думаю, ваше величество, что все противится нашей дружбе. Если вы не согласитесь со мной, вас оскорбят всеобщие слухи. После сегодняшнего скандала и я уже не в силах быть безмятежным, и вы не можете иметь покоя. Враги не оставят вас, нанеся вам рану... или, скорее...

-- Вы не можете никак приискать более подходящего названия.

-- Я надеюсь, ваше величество, что никогда не подавал вам повода сомневаться в моей откровенности; если иногда я был груб, то вы должны меня простить.

-- Следовательно, все, что я сделала: оглушительный шум, опасная ссора с одним из самых великих людей королевства, моя неприязнь, выказанная отцу церкви, моя честь, повергнутая страстям парламента, -- всего этого не достаточно для вас? Я не говорю уж о навсегда пошатнувшемся доверии короля. Вас подобные вещи не занимают, не так ли? Король, что он такое?.. Супруг!

Она улыбнулась скорбной улыбкой, и слезы брызнули у нее из глаз.

-- О, -- вскричал Шарни, -- вы самая прекрасная, самая великодушная женщина. Я не отвечал вам тотчас же, как жаждал того всей душой, только потому что боялся осквернить ваше благородное сердце, в котором я желал бы найти себе уголок.

-- Господин Шарни, вы меня считаете виновной?

-- Государыня!..

-- Господин Шарни, вы поверили словам кардинала?

-- Государыня...

-- Господин Шарни, какое впечатление произвел на вас де Роган?

-- Я должен вам сказать, господин де Роган -- не безрассудный, в чем вы его упрекали, не слабый, как можно было бы предполагать, а человек вполне уверенный в себе, который вас любил и любит; но он -- жертва заблуждения, которое поведет его к гибели, а вас...

-- Меня?..

-- К бесчестию...

-- Боже мой!

-- Я вижу перед собой призрак этой гнусной женщины, -- госпожи де ла Мотт, скрывшейся в то время, когда ее свидетельство могло нам возвратить честь, спокойствие и беспечность в будущем. Эта женщина -- ваш злой гений, это язва вашего королевского достоинства; и именно ее вы неблагоразумно допустили разделять ваши тайны и, быть может, даже вашу сердечную привязанность.

-- Мои тайны, мою привязанность! О, замолчите! -- вскричала королева.

-- Государыня! Я полагаю, что кардинал вам достаточно доказал, что вы с общего с ним согласия купили ожерелье.

-- А, вы снова возвращаетесь к тому же, господин де Шарни! -- вспыхнув, сказала королева.

-- Виноват, виноват, государыня, я не так великодушен, как вы, и не считаю себя достойным знать ваши мысли. Я вас раздражил, вместо того чтобы успокоить.

-- Позвольте, сударь, -- прервала гневно и гордо королева. -- Как думает король, так, полагаю, думают и его подданные, и я уверена, что мои друзья поймут меня так же, как понял мой муж. Но мне кажется, что любому мужчине неприятно видеть женщину, которую он не уважает. Я не говорю о вас, сударь, я для вас не женщина, но ваша королева, а вы для меня не более как судья.

Шарни так низко ей поклонился, что королева не могла не увидеть в этом полного смирения преданного ей человека и почувствовала удовлетворение за обиду.

-- Я советовала бы вам жить у себя в имении, и мой совет бескорыстен. Вдали от двора вам было бы лучше.

-- Я не могу выразить, государыня, насколько для меня тяжка ваша суровость. Я мог забыть, что вы -- моя королева, но будьте справедливы, я никогда не забывал, что вы -- женщина, самая достойная моего полного уважения, и кроме того...

-- Не договаривайте, я вовсе не прошу милости. Да, вам удалиться необходимо. Мне все время кажется, что вас обязательно впутают в происходящее.

-- Это невозможно, государыня!..

-- Вы говорите "невозможно"! Ах, подумайте о могуществе тех, которые в продолжение шести месяцев играют моим именем и моей жизнью. Не говорили ли вы сами, что кардинал убежден, что действия его будут тем вернее, чем чаще он будет использовать заблуждения других. Те, которые действуют на основе таких убеждений, те, которые так искусно умеют вводить в заблуждение других, в состоянии доказать, что вы -- человек не преданный королю и что дружба ваша позорна для меня. Те, которые так легко придумывают ложь для себя, способны без труда открыть чужую тайну. Опасность велика, не теряйте времени, бегите от скандала, который непременно произойдет, когда надо мной произнесут слова осуждения, я не хочу вовлекать вас в свои дела, что неизбежно испортит вашу карьеру. Но я чиста, они не найдут ни единого пятнышка на моей совести, и я чувствую достаточно силы защищать себя. Вы же из-за этого можете потерять состояние, честь, и, может быть, вам даже угрожает заключение! Возьмите свои деньги, я не приму их; я вполне сознаю великодушную жертву, которую вы хотели принести для меня; будьте уверены, что я сочувствую вашим страданиям и что подозрения ваши не оскорбили меня. Уезжайте, повторяю вам! Ищите в других доверия, надежды и счастья -- то, что королева Франции не может дать вам!.. Покуда Париж узнает об аресте кардинала, покуда созовут парламент и доставят доказательства, я полагаю, пройдет две недели. Уезжайте! У вашего дяди два корабля: один в Шербуре, другой в Нанте, выбирайте любой, но только удалитесь от меня. Я приношу вам беду, прошу вас, удалитесь! На этом свете я надеялась лишь на одно... но, увы... оно не сбылось! И потому я должна отказаться от всякой надежды.

Говоря это, королева быстро встала, давая понять Шарни, что аудиенция кончилась.

Так же быстро и почтительно он подошел к ней.

-- Ваше величество, -- сказал он смущенным голосом, -- вы указали мне мое место, но я считаю долгом быть там, где вам угрожает опасность -- не за пределами Франции, не в моих землях, а в Версале, где вас подозревают, в Париже, где вас будут судить. Подозрение следует уничтожить; только во мне вы можете найти верного защитника, только я могу поддержать вас, и поэтому я решился остаться. Не сомневаюсь, что истина должна восторжествовать, вот только найдутся ли честные люди, которые осмелятся встать лицом к лицу с нашими врагами и заставить их затрепетать перед величием невиновной королевы и храбростью человека, в одиночку защищающего правое дело. Итак, решено, я остаюсь, и поверьте мне, что ваше величество не имеет нужды скрывать от меня долее свои мысли; будьте уверены, что я отсюда не убегу и что я ничего не боюсь, И еще, чтобы меня не видеть, не нужно изгонять меня. О, государыня, не думайте, что расстояние может уменьшить близость сердец, напротив, чем дальше предмет, к которому мы стремимся, тем сильнее наше сопереживание. Вы желаете моею отъезда не для меня, но для себя. Знайте, что, находясь здесь, я в состоянии вас не беспокоить своим присутствием настолько, насколько я чувствую мужество защищать вас. Я доказал это тем, что, живя неделю вблизи вас, я наблюдал каждый ваш шаг, каждое движение, жил вашей жизнью, а вы ни разу не видели меня... Обещаю вам, что и теперь буду поступать так же. Но не могу исполнить вашей воли, уехать мне невозможно, впрочем, что же вам до того!.. Разве вы будете думать обо мне?..

Королева отступила от него.

-- Как вам будет угодно, -- сказала она, -- но вы меня поняли. Вы никогда не должны сомневаться в моих словах, я не кокетка, де Шарни, я поступаю как королева: говорю то, что думаю, и думаю то, что говорю. Вы знаете, что я вас избрала и отличила между всеми. Не знаю, что влекло меня к вам... Я жаждала дружбы сильной и непорочной, что и доказала вам, не правда ли? Да, теперь мне невозможно к вам относиться так, как прежде: родство сердец наших более не существует. Я говорю вам откровенно, мы должны остерегаться друг друга.

-- Пусть так, государыня, -- прервал Шарни. -- Я никогда не был уверен, что вы меня избрали, и никогда не смогу поверить!.. Ах! Я даже не допускаю мысли, что могу вас потерять, и нахожусь в каком-то опьянении от ревности и страха. Нет, вы не можете отнять у меня ваше сердце; оно мое, вы мне его отдали, и я никому не уступлю его раньше, чем придет моя смерть! Будьте женщиной, будьте великодушны! Не злоупотребляйте моей слабостью!

-- Сердце женщины -- это сердце ребенка, -- сказала она. -- Вы предлагаете мне вашу защиту. Хороши мыс вами защитники, один лучше другого! Вы слабы, а я, к сожалению, может быть, еще слабее вас.

-- Возможно ли вас не любить, -- прошептал он.

-- Как, -- вскричала она страстно, -- эта гнусная, падшая королева, эта женщина, которую будет судить парламент, которую предадут общественному суду, которую король, муж ее, быть может, выгонит, эта женщина встречает человека, который ее любит?

-- Нет, раба, который перед нею благоговеет, который за одну слезу ее готов пролить свою кровь!

-- О, эта женщина блаженна! -- вскричала королева. -- Она гордится, она считает себя первой между женщинами, счастливейшей! О, как она счастлива, господин де Шарни! Я не знаю, как она могла роптать?! Простите ей это!

Шарни в порыве святой любви упал к ногам Марии-Антуанетты, покрывая их поцелуями.

В эту минуту потаенная дверь в коридоре отворилась, и король, весь дрожа, как громом пораженный, явился на пороге. Он внезапно застал у ног Марии-Антуанетты человека, которого как раз и обвинял граф Прованский.

XXIV.
Сватовство

Королева и Шарни взглянули друг на друга, во взоре их было столько ужаса, что даже самый заклятый враг пожалел бы их в эту минуту. Шарни медленно поднялся и приветствовал короля низким поклоном. Видно было, как сердце Людовика сильно билось под кружевным жабо.

-- А, -- сказал он задыхающимся голосом, -- господин де Шарни!

Граф отвечал на это слово поклоном.

Королева растерялась и чувствовала, что не в состоянии говорить.

Король продолжал с неимоверным усилием:

-- Господин де Шарни, немного чести дворянину быть уличенным в воровстве на месте преступления.

-- В воровстве?! -- прошептал Шарни.

-- В воровстве?! -- повторила королева, которой показалось, что в устах короля вновь зазвучало то же ужасное обвинение, касающееся пропажи ожерелья и участия графа в этом злополучном деле.

-- Да, -- продолжал король, -- мужчина становится на колени перед женой другого -- это ли не воровство; и если она жена короля, милостивый государь, то преступление называется оскорблением королевской чести. Остальное вы узнаете от хранителя печати.

Граф хотел что-то сказать в свое оправдание, но великодушная королева не вынесла обвинения, возводимого на любимого человека, и поспешила ему на помощь.

-- Государь, -- сказала она негромко, -- я вижу, вы ошибаетесь в своих предположениях. Подозрения ваши унизительны. Предупреждаю, что ваши домыслы неверны; я вижу, что граф из уважения к вашему величеству не хочет оправдываться, но я, зная его благородство, не могу допустить несправедливости, я должна заступиться.

Королева остановилась от сильного душевного волнения, испугавшись того, что сейчас она вынуждена будет сказать неправду. Но что именно сказать, никак не приходило ей в голову.

Заминка показалась ей бесконечной. Женское достоинство королевы Франции во что бы то ни стало должно быть спасено! В эти поворотные моменты, когда честь и жизнь в опасности, вовремя воспользоваться минутой -- значит выиграть битву, опоздать на секунду -- значит потерять все.

Однако промедление королевы неожиданно принесло пользу. Не понимая, отчего замолчала Антуанетта, озадаченный король вдруг засомневался в своих предположениях, приостановив гневную речь. Для Шарни в этом блеснула надежда на спасение.

Такие переломные мгновения вносят успокоение в течение мыслей и чувств того, кто терзаем подозрениями, если только злой демон-искуситель не увлечет его в другую сторону.

-- Не скажете же вы, сударыня, -- заговорил Людовик XVI, переходя от роли короля к роли оскорбленного мужа, -- что я не видел, как господин де Шарни стоял на коленях тут, перед вами? Чтобы встать на колени, нужно...

-- Это было сделано потому, государь, -- объясняла Антуанетта, -- что подданный королевы Французской просил у нее милости. Я полагаю, что такое часто бывает при дворе.

-- Он у вас просил милости? -- спросил король.

-- Да, милости, которую я ему не в состоянии оказать, -- продолжала королева. -- Если бы было по-другому, де Шарни не настаивал бы, и я бы немедленно подняла его.

Взгляд короля выражал недоумение, грозные морщины на его лбу постепенно разглаживались. А тем временем Мария-Антуанетта употребляла все силы, стараясь сочинить сколько-нибудь правдоподобную историю.

Говоря о том, что она была не в состоянии исполнить просьбу графа, королева хотела тем самым заинтересовать короля -- подстрекнуть его любопытство, надеясь, что допрос этим и кончится. Но она ошибалась в своих расчетах. На ее месте любая другая женщина для своего спасения не стала бы долго разбираться в средствах. Но лгать в присутствии любимого человека, разыгрывать перед ним плутовскую комедию было для королевы ужасной пыткой, пределом унижения, верхом всякого лукавства, -- это просто было выше ее сил, она охотнее бы умерла. Королеве очень хотелось, чтобы Шарни выручил ее. Но он как честный человек не в состоянии был и думать о том, что можно прибегнуть ко лжи даже во спасение. Поэтому он молчал, не решаясь заступиться за честь королевы.

Все, о чем здесь было сказано, трое участников драмы прочувствовали в одно мгновение.

Мария-Антуанетта ждала вопроса, готового сорваться с уст короля. И вот он прозвучал:

-- Посмотрим, какой милости домогался де Шарни, становясь перед вами на колени.

При этом король, чтобы смягчить суровость подозрительного вопроса, прибавил:

-- Я, может быть, буду счастливее вас, государыня, и господину де Шарни не придется становиться передо мной на колени.

-- Государь, я уже вам сказала, что господин де Шарни просил невозможного.

-- Однако, можно узнать, чего именно?

"О чем можно просить на коленях? -- мучительно думала королева. -- О чем можно было просить меня со слезами, чего бы я не могла исполнить?.. Что же это такое? Что же?"

-- Я жду, -- торопил король.

-- Государь, но... просьба господина де Шарни -- семейная тайна.

-- От короля не должно быть тайн. Королевство -- моя семья: я как отец и хозяин должен заботиться об интересах моих подданных, даже в то время, -- прибавил твердо и с достоинством Людовик XVI, -- когда они мне делают неприятности, оскорбляют мою честь и вредят моему благосостоянию.

На последних словах королева вздрогнула.

-- Господин де Шарни, -- шептала она, дрожа всем телом, -- господин де Шарни хотел получить от меня...

-- Что же именно, сударыня?

-- Позволения жениться.

-- В самом деле! -- воскликнул король доверчиво. Но тут же ревность взяла верх, он снова заволновался. -- Итак, --продолжал он, не замечая ни страданий королевы, ни бледности де Шарни от ее слов, -- так в чем же у де Шарни трудности с женитьбой? Разве он не знатной фамилии, или не имеет значительного состояния, или, быть может, сам недостаточно красив и храбр? Для его брака я признаю только два пре-пятствия -- если это союз с принцессой крови или с замужней женщиной. Итак, сударыня, скажите мне имя особы, на которой намерен жениться де Шарни, и если она не замужняя и не принцесса крови, то даю вам слово устранить затруднение, лишь бы угодить вам.

Опасность все более возрастала, и королева, сама себя загнавшая в угол, возразила с усилием:

-- Нет, государь, нет, затруднение, о котором я говорю, вы не можете устранить.

-- Тем важнее для меня его знать, -- перебил Людовик XVI, скрывая гнев.

Шарни посмотрел на королеву, она едва держалась на ногах; он сделал было шаг к ней, но король остановил его своей непреклонностью. По какому праву он подал бы руку женщине, для которой он был ничем, в присутствии короля, ее мужа, который не желал прийти ей на помощь?

"Что же такое придумать? -- спрашивала сама себя королева. -- Против какой силы король бессилен? Над чем он не имеет власти? Господи, помоги мне, надоумь меня!"

Вдруг у нее в голове блеснула мысль. "Сам Бог помогает мне; те, которые посвятили себя Богу, не могут быть побеждены королем", -- подумала королева.

-- Государь, -- сказала она, подняв голову, -- та, на которой хочет жениться господин де Шарни, находится в монастыре.

-- А, -- вскричал король, -- конечно, это уважительная причина. Как может человек взять от Бога то, что принадлежит только ему, и отдать людям? Но странно, каким образом могла постигнуть де Шарни такая необыкновенная любовь? Никто мне не говорил об этом никогда, даже и дядя его, который, если б только пожелал, мог бы добиться от меня чего угодно. Кто же та особа, которую вы любите, господин де Шарни, скажите мне, пожалуйста?

Королева с невыразимой болью в сердце решилась испить эту чащу лжи до конца. Ей пришло на ум имя, которое когда-то она услышала от Оливье. Она боялась, что де Шарни произнесет имя этой женщины, которую когда-то любил. И чтобы воспоминания не возвратили ему прежней страсти, что причинило бы ей боль, Мария-Антуанетта поспешно вскричала:

-- Но, государь: вам известна та, на которой господин де Шарни хочет жениться. Это... девица Андрея де Таверне.

Шарни вскрикнул и закрыл лицо руками. Королева, прижав руку к сердцу, упала почти без чувств в кресло.

-- Андрея де Таверне, -- повторил король, -- де Таверне, которая удалились в Сен-Дени?

-- Да, государь, -- подтвердила тихо королева.

-- Но она еще не дала обета, сколько мне известно?

-- Но она должна его дать.

-- Так в чем же дело?

-- Она бедна, --- сказала Мария-Антуанетта, -- вы дали состояние только ее отцу, -- прибавила она резко.

-- Это ошибка, которую я постараюсь исправить, сударыня. Так господин де Шарни ее любит?..

Королева вздрогнула и устремила на графа взгляд, полный ревности, как бы умоляя его отречься от положительного ответа.

Шарни пристально посмотрел на Марию-Антуанетту и ничего не ответил.

-- Хорошо, -- сказал король, который принял это молчание за скромность и почтительное согласие. -- Без сомнения, девица де Таверне любит господина де Шарни! Я дам в приданое де Таверне пятьсот тысяч ливров, в которых я однажды отказал вам. Поблагодарите королеву, господин де Шарни. Вы ей обязаны тем, что она мне сообщила о вашем деле и обеспечила счастье вашей жизни.

Шарни сделал шаг вперед и поклонился; он был похож на бледную статую, которой Бог дал жизнь всего на одну минуту.

-- О, это стоит того, чтобы вы снова встали на колени, -- сказал король с легким оттенком вульгарной иронии, которая очень часто затмевала благородство его души и обличала в нем потомка Бурбонов.

Королева затрепетала и невольно протянула руку молодому человеку. Он встал перед ней на колени и запечатлел на ее ледяных руках поцелуй, в котором хотел излить всю душу.

-- Пойдемте, -- сказал король, -- предоставим теперь государыне заботиться о ваших делах. Пойдемте, сударь, пойдемте.

Король быстрыми шагами пошел вперед, так что Шарни смог оглянуться на пороге: он увидел невыразимую грусть во взоре королевы, которая посылала ему последнее прощание.

И дверь затворилась за ними как непреодолимая преграда их невинной любви.

XXV.
Сен-Дени

Целый час королева оставалась в томительной неопределенности. Она пережила так много огорчений, что даже не знала, которое из них ее больше терзало; между тем опасность разоблачения все более и более возрастала, нельзя было терять времени -- было немедленно искать выхода.

Король, гордясь победой, мог возбудить своим чересчур торжественным видом лишние разговоры, и тогда обман, так удачно ею придуманный, был бы обнаружен.

Этот обман -- увы! -- она в нем горько раскаивалась. Как бы она хотела теперь вернуть назад свои слова, опасаясь, что Андрея не согласится на брак с де Шарни. Действительно, тут мало было надежды на успех. Король, конечно, сделает для Андреи все, но кто мог поручиться, что этот надменный нрав, этот капризный и независимый ум уступят чужой воле? Кто мог рассчитывать, что эта гордая особа пожертвует своей свободой и будущностью ради королевы, с которой незадолго перед тем они расстались как враги? Что будет тогда? Андрея откажет, что очень вероятно, и вся так искусно сплетенная ложь разрушится. Королева предстанет пустой интриганкой, Шарни -- жалким прислужником, и тогда подтвердится обвинение в нарушении супружеской верности. Мария-Антуанетта чувствовала, что разум не повинуется ей. Она опустила голову на горячие руки. Мысли ее путались.

К кому теперь обратиться? Кто друг королевы? Г-жа де Ламбаль!

О, это светлый, но холодный ум! Для чего искушать ее девственное воображение? Государыня и прежде не могла понять придворных дам -- этих прислужниц льстивых в веселые минуты и безгласных при малейшем признаке гнева; они и теперь готовы будут дать королеве урок, но не оказать помощь. Остается только один человек -- сама девица де Таверне. Ее сердце, как алмаз, который тверд так, что может резать стекло, но зато чист и прозрачен. Да, только она одна в состоянии сочувствовать положению королевы. Мария-Антуанетта решилась идти к Андрее, исповедаться перед ней и умолить ее пожертвовать собой. Вначале Андрея, без сомнения, откажется, потому что она не из тех, кто позволяет играть собой, но, может быть, мало-помалу, смягченная просьбами королевы, она согласится.

Таким образом королева получит на первый раз небольшую отсрочку. Когда пройдет первый гнев, король, убедясь в согласии жениха и невесты, успокоится, хотя и не совсем забудет случившееся... Тогда посредством путешествия, возможно, удастся устроить остальное. Андрея и Шарни уедут на некоторое время, а между тем гидра насмешек, насытившись, найдет себе другую пищу. Скорее всего, никто не будет сомневаться в том, что все было сделано с обоюдного согласия, и не будут подозревать, что это была только игра.

Свобода девицы де Таверне не будет нарушена, тем более не будет связана воля де Шарни. Самый ужасный упрек, обращенный королевой самой себе, состоял в том, что для спасения собственной чести она готова пожертвовать двумя существами. Впрочем, честь, которой она так дорожит, -- это в большей степени достояние ее мужа и детей. Она должна передать ее незапятнанной будущей королеве Франции. Так размышляла она, надеясь устроить дело без потерь и нарушения приличий. Нужно было все хорошенько рассудить и как следует вооружиться, чтобы победить такого сильного противника, как девица де Таверне, которая более подчинялась гордыне, нежели своему сердцу.

Приняв решение, она приготовилась ехать. Но ей хотелось прежде предупредить де Шарни, чтобы он не сделал какой-либо ошибки, которая помешает исполнению ее плана. Тут ей пришло в голову, что шпионы выслеживают каждый шаг ее и что все ее действия будут перетолкованы в дурную сторону. Но она надеялась на здравый смысл, преданность и решительность Оливье; она была уверена в том, что он согласится на все, что она найдет необходимым сделать.

Пробило три часа, начался парадный обед с представлением, на котором присутствовали гости. Королева всех принимала с приветливым и веселым лицом, вместе с тем сохраняя достоинство и уверенность в себе; она была выдержанна даже с теми, которых считала своими врагами, выказывая в общении с ними твердость, которую редко можно увидеть в людях виновных.

Никогда при дворе не было такого собрания; никогда еще любопытные взоры так пристально не наблюдали за королевой.

Мария-Антуанетта так хорошо владела собой, что приводила в отчаяние своих врагов; она была упоительно прелестна со своими друзьями; она сделала равнодушных ревнителями, а ревнителей влюбленными и казалась столь обольстительной, что сам король, увлеченный ею, в присутствии всех поздравил жену.

Когда обед кончился, она, стерев с лица вынужденную веселость, отдалась своему горю. Одна, совершенно одна во всем свете!

Она переменила туалет, надела серую шляпку с голубыми лентами, серое шелковое платье, села в коляску и без провожатых, с одной только дамой, велела везти себя в Сен-Дени.

То был час, в который монахини, войдя в свои кельи, перешли от дел к скромной трапезе, к тишине смиренномудрия, что предшествует молитве перед сном.

Королева велела поскорее вызвать в приемную девицу Андрею де Таверне. Та в это время стояла на коленях, завернувшись, как в саван, в белый шерстяной пеньюар, и смотрела в окно на луну, выходящую из-за высоких лип. В поэзии ночи она находила мотивы для своих горячих страстных молитв, которые возносила к Богу, чтобы успокоить свою душу.

Она прибегла к добровольному заключению, для того чтобы здесь медленно допивать чашу скорби. Подобная жертва знакома только сильным натурам, они находят в ней в одно и то же время страдание и удовольствие. Девушка испытывала наслаждение, доступное только тем, которые приносят свое счастье в жертву гордости.

Андрея добровольно покинула двор, желая отрешиться от всего, что напоминало ей ее любовь. Гордая, как Клеопатра, она не могла перенести, что де Шарни увлекся другой, в то время как она, Андрея, пламенно его любила. И женщина эта была королева!

Хотя она имела немного доказательств сего увлечения, но ревность ее извлекала из этой малости такие мучения, которые заставляли сердце ее обливаться кровью. Разве не она видела г-на де Шарни проходящим равнодушно мимо нее? И разве не она была свидетельницей того, как королева принимала обожание де Шарни, хотя и невольно.

К чему после того жить в Версале. Чтобы вымаливать комплименты и улыбки? И дожидаться как милости, когда королева уступит ей г-на де Шарни, чтобы пройтись церемонно с ним под руку, едва дотрагиваясь пальцами до его руки? И все это получить в качестве платы за свои страдания.

Она не могла видеть место, где любила и где ей предпочли другую. Лучше было для гордой души удалиться в монастырь и там жить воспоминаниями о любимом человеке.

-- Я люблю свои воспоминания, свою мечту, -- говорила Андрея, -- он для меня не живое существо, но бесплотный ангел, который мне всегда улыбается, и никому более -- только мне одной, и никогда, никогда меня не обидит.

Вот почему она проводила так много грустных, но спокойных ночей и находила счастье в слезах, чувствуя себя слабой и проклиная за гордость. Андрея предпочитала добровольное заточение, которое, не унижая ее достоинства, сохраняло полноту чувства и вместе с тем лишало возможности видеться с человеком, которого она ненавидит за то, что помимо воли любит.

Но, впрочем, как ей казалось, в этих созерцаниях чистой любви и священных порывах уединенного мечтания было для нее гораздо больше жизни, чем на всех блестящих версальских праздниках, где она была принуждена унижаться перед своими соперницами и непрестанно опасаться того, что тайна, которую она хранит в сердце, когда-либо обнаружится.

Мы сказали, что вечером в день святого Людовика королева приехала в Сен-Дени в то время, когда Андрея молилась в своей келье.

Тотчас же посланная пришла сказать Андрее, что приехала королева и что настоятельница ее приняла в большой приемной. Ее величество после обычных приветствий спросила, нельзя ли ей видеться с девицей де Таверне.

Удивительная вещь! Эти слова как-то магически подействовали на Андрею. Она с сердцем, полным любви, устремилась навстречу королеве, пришедшей к ней из того упоительного мира, который она проклинала накануне своего отъезда и который по мере отдаления от нее становился все более и более притягательным, драгоценным, как все прошедшее, как сама любовь!

-- Королева! -- шептала Андрея. -- Королева в Сен-Дени! Она меня зовет!

-- Скорее, поторопитесь, -- говорили ей.

Она действительно торопилась; набросив длинную монашескую мантию, подпоясав шерстяным кушаком развевающееся платье и даже не посмотревшись в свое маленькое зеркало, Андрея поспешила за привратницей, которая была прислана за ней.

Но не успела она сделать ста шагов, как гордость заговорила в ней, и она почувствовала унижение, оттого что позволила себе обрадоваться.

"Отчего, -- сказала она себе, -- мое сердце содрогнулось? Разве есть дело Андрее де Таверне до того, что королева посетила монастырь Сен-Дени? Что я чувствую? Гордость? Но королева приехала не для меня. Счастье? Но я не люблю более королеву. Иди спокойно! Плоха та монахиня, которая не принадлежит ни Богу, ни миру; старайся, по крайней мере, принадлежать самой себе".

Так думала про себя Андрея, спускаясь по большой лестнице и вполне овладев собой; она умерила быстроту шагов, и взволнованное лицо ее сделалось совершенно спокойным. Она, впрочем, скорее прошла первые тридцать ступеней, нежели шесть последних, которые были перед входом.

Когда она спустилась с хоров в парадную приемную, которая была ослепительно освещена люстрой и длинными восковыми свечами, которые держали монахини в руках, Андрея была бледна и холодка как мрамор.

Когда же она услышала свое имя, произнесенное привратницей, которая ее привела, и заметила Марию-Антуанетту, сидящую в игуменском кресле, окруженную со всех сторон почтительно наклоненными монахинями, Андрея почувствовала трепет, так что должна была остановиться на несколько секунд.

-- А, подойдите ко мне, -- сказала королева, взглянув на Андрею и слегка улыбаясь, -- я хочу поговорить с вами.

Андрея подошла и наклонила голову.

-- Вы позволите, сударыня? -- сказала королева, обращаясь к настоятельнице.

Настоятельница в ответ низко поклонилась и оставила гостиную, а за ней вышли и все монахини.

Королева осталась одна с Андреей, сердце которой так сильно билось, что в тишине оно было слышно, как стук маятника старых часов.

XXVI.
Мертвое сердце

Королева начала разговор, как требовал этикет.

-- Знаете, Андрея, мне как-то странно видеть вас монахиней.

Андрея ничего не ответила.

-- Видеть свою бывшую подруг, которая сопровождала меня всюду, уже потерянной для света, где мы, прочие все, еще живем, это как строгое поучение, которое напоминает нам о смерти. Не правда ли, вы согласны со мной?

-- Государыня, -- возразила Андрея, -- кто же позволит себе давать совет вашему величеству? Даже смерть не смеет уведомить вас о себе раньше, чем она наступит. Вы можете говорить и поступать так, как это угодно только вам.

-- Почему вы так думаете?

-- Потому что венценосная королева по самому своему положению избавлена от лишений и того, что люди называют горечью жизни.

Все то, что ей приятно, она имеет, а если ей чего-то недостает, она имеет право взять это у других.

Королева взглянула на нее с удивлением.

-- Да, это их право, -- поспешила прибавить Андрея. -- Все, что принадлежит многочисленным их подданным, есть собственность государей: жизнь, состояние, честь. Да, все, все -- жизнь, честь, вещественное и моральное состояние других есть собственность и королевы тоже!

-- Подобные доктрины меня удивляют, -- сказала медленно королева. -- Вы рисуете государыню каким-то кровожадным, страшным чудовищем, которое поглощает счастье и богатство мирных граждан. Неужели я такая, Андрея? Разве вы могли на меня жаловаться, когда были при дворе?

-- Ваше величество, вы соблаговолили мне предложить тот же вопрос в день, когда я оставила двор. Как и тогда, я отвечу: нет, государыня.

-- Часто, -- возразила королева, -- нас упрекают в том, в чем мы неповинны. Я разве оскорбила кого-нибудь из ваших близких и заслужила порицание, которое вы обрушили на меня? Андрея, приют, который вы избрали, -- убежище от всех дурных страстей света. Бог учит нас здесь кротости, воздержанию, забвению оскорблений, целомудрию, которому Он сам есть лучший пример. О, не может быть сестра во Христе с суровым челом и ожесточенным сердцем. Я думала, что найду в сей обители существо доброе, покорное судьбе, всепрощающее.

Андрея подняла глаза, изумленная примиряющим тоном королевы: она не привыкла к тому, чтобы государыня, обычно не допускавшая возражений, так говорила со своими подданными.

Только чувство истинной дружбы могло вынести такие резкие слова, которые наговорила Андрея, и помешать королеве прийти в ярость. Это тронуло непреклонную отшельницу.

-- Ее величеству хорошо известно, -- сказала она кротким голосом, -- что Таверне не могут быть ее врагами.

-- Я понимаю, -- возразила королева, -- что вы не в силах простить того, что я была холодна к вашему брату, и, быть может, он сам меня обвиняет в легкомыслии и даже капризе?

-- Мой брат слишком почтительный подданный, чтобы обвинять королеву, -- сказала Андрея, стараясь сохранить свою суровость.

Королева опасалась, что вызовет подозрения у Андреи, если будет слишком подслащивать свои слова, для того чтобы приласкать девушку. Она переменила разговор.

-- Побывав в Сен-Дени, я пожелала вас видеть и поговорить с вами по-дружески, чтобы вы знали, что я всегда остаюсь вашим другом.

Андрея уловила новый ход разговора, но, боясь оскорбить ту, которая ее приласкала, она еще более опасалась того, чтобы проницательный взор королевы не заметил ее боль.

-- Ваше величество, честь, которую вы мне оказываете, переполняет радостью мое сердце, -- сказала она грустно.

-- Не говорите так, Андрея, -- возразила королева, сжимая ей руку, -- вы мне раздираете душу. Знайте, что королева не может иметь бескорыстных друзей и быть спокойна душой на их счет. Она не может безмятежно смотреть даже в такие прелестные глаза, как ваши, и не замечать в них потаенного личного интереса. Да, Андрея, люди завидуют королеве -- этой властительнице состояния, жизни и чести других. Да, в руках королевы судьба и золото подданных. Но не сердце! Никогда она не может взять его силой, но всегда нетерпеливо ждет, чтобы его вручили добровольно.

-- Я вас уверяю, государыня, -- сказала Андрея, тронутая речью королевы, -- что искренне, без всяких задних мыслей любила ваше величество.

И, сказав это, она покраснела и опустила голову.

-- Вы... меня... любили! -- вскричала королева, понимая эти слова слишком буквально. -- Значит, вы меня более не любите?

-- О, государыня!

-- Я не прошу ничего, Андрея!.. О, жестокий монастырь! Как он скоро губит воспоминания любви в неокрепших сердцах!

-- Не обвиняйте мое сердце, -- сказала Андрея, -- оно умерло!..

-- Ваше сердце умерло! Вы так молоды и прекрасны, Андрея, и говорите, что ваше сердце умерло! О, не играйте такими мрачными словами! Сердце не может умереть у того, кто сохранил такую улыбку и обаяние. О, молчите, Андрея!

-- Я вам повторяю, государыня, что для меня ничего не существует ни при дворе, ни в свете. Здесь, в обители, мне зябко, как растению в тени, но у меня, впрочем, есть свои радости. Вот почему недавно, найдя вас царственной и блестящей, я, скромная и незаметная монахиня, не могла понять вас; мои глаза были ослеплены вашим сиянием. Я вас умоляю простить меня. Я не считаю за большое преступление забыть тщетную суету мира. Мой духовник меня благословляет каждый день; не будьте, государыня, умоляю вас, более строги, чем он.

-- Как! Вам нравится быть в монастыре? -- спросила королева.

-- Да, я с удовольствием веду монашескую жизнь.

-- Неужели не осталось ничего, что напоминало бы вам радости света?

-- Ничего.

"Боже мой, неужели мой план не удастся? -- подумала с беспокойством королева, и тревожный трепет пробежал по ее жилам. -- Попробуем ее искусить; если и это средство не поможет, тогда придется прибегнуть к просьбам. О небо! Просить ее принять де Шарни! Господи, как я несчастна!"

-- Андрея, -- возразила Мария-Антуанетта, овладев своим смущением, -- вы высказали ваше решение в таком виде, что я теряю надежду, которую имела.

-- Какую надежду, государыня?

-- Оставим это, если уж вы решили так, как только что сказали, то... Увы! Задуманное удовольствие для меня исчезло как призрак, и все теперь становится для меня призрачным. Не будем более думать об этом.

-- Однако, государыня, прошу вас, объясните ваши слова хотя бы для того, чтобы мне было понятно ваше желание.

-- К чему это приведет? Ведь вы отреклись от света, не правда ли?

-- Да, государыня.

-- Добровольно?

-- О, с полной охотой.

-- И вы довольны тем, что сделали?

-- Да, очень.

-- Теперь вы сами ясно видите, что напрасный труд говорить об этом. Но Бог свидетель, что я желала вам счастья.

-- Мне?

-- Да, вам, а вы в благодарность обвиняете меня. В настоящее время вы испытываете другие радости, и вам лучше знать ваши влечения и склонности. Я отказываюсь...

-- Однако сделайте милость, объясните, о чем идет речь.

-- Все очень просто, я хотела снова вас пригласить ко двору.

-- О, -- сказала Андрея с горькой улыбкой, -- возвратиться ко двору? Боже мой!.. Нет, нет, государыня, никогда!.. Хотя мне очень тяжело не повиноваться вашему величеству.

Королева содрогнулась, сердце ее переполнилось невыразимой скорбью. Ей казалось, что этот отказ похож на сопротивление песчинки могущественной буре.

-- Все пропало, -- прошептала она, -- и, чтобы скрыть волнение, она закрыла лицо руками.

Андрея, подумав, что оскорбила королеву, встала перед ней на колени, чтобы смягчить боль, которую невольно причинила ее самолюбию, в то время как королева протягивала ей дружескую руку.

-- Да и что мне делать теперь при дворе? Я скучная, незаметная, бедная, отвергнутая, никого не в состоянии заинтересовать: женщин -- они даже не найдут обыкновенного удовольствия соперничать со мной, мужчин -- но они даже не почувствуют естественной симпатии, которую внушает противоположный пол... Нет, государыня, оставьте отшельницу,, которая еще не достойна быть принятой Богом, обнимающим всех болящих душой и телом. Оставьте меня в этом уединении, при моей бедности, оставьте меня!..

-- А положение, которое я хотела вам предложить, -- сказала королева, поднимая глаза, -- уничтожило бы все унижения, на которые вы сейчас жаловались. Замужество, которое вам предстоит, могло бы вас сделать знатной особой Франции.

-- Замужество?.. -- прошептала изумленная Андрея.

-- Вы отказываетесь? -- сказала королева, все более и более теряясь.

-- О да, я отказываясь, отказываюсь!

-- Андрея... -- повторила она.

-- Я отказываюсь, государыня, отказываюсь.

Мария-Антуанетта приготовилась уже со стесненным сердцем приступить к просьбе.

Андрея бросилась к королеве и прервала ее в ту минуту, когда та вставала, трепещущая, нерешительная и растерянная, не в силах больше сдерживать себя.

-- По крайней мере, государыня, -- сказала Андрея, останавливая собеседницу (она думала, что королева хочет уходить), -- явите мне незаслуженную милость, скажите имя человека, который хотел меня взять в подруги. Я так много выстрадала от унижения в этой жизни, что имя сего великодушного человека...

Андрея иронически улыбнулась.

-- Это имя, -- продолжала -она, -- будет целебным бальзамом, которым я буду врачевать свои саднящие раны.

Королева медлила, но она должна была идти до конца.

-- Де Шарни, -- сказала она тихо и как бы равнодушно.

-- Де Шарни? -- вскричала Андрея в страшном волнении. -- Оливье де Шарни?

-- Да, Оливье де Шарни, -- повторила королева, глядя с притворным удивлением на молодую девушку.

-- Племянник Сюффрена? -- продолжала Андрея, и щеки ее зарделись, а глаза заблестели как звезды.

-- Племянник де Сюффрена, -- отвечала Мария- Антуанетта, все более и более ободряемая переменой в Андрее.

-- Вы за господина Оливье меня хотите сосватать, повторите, государыня?

-- Да, за него.

-- И... он согласен?

-- Он просит вашей руки.

-- О, я согласна, согласна! -- вскричала Андрея вне себя от радости. -- Так он меня любит?.. Любит меня так, как я его люблю?..

Королева с глухим стоном отступила, дрожа; она как подкошенная упала в кресло, между тем как обезумевшая Андрея целовала ей колени, платье и слезами обливала руки.

-- Когда же мы поедем? Когда?

Мария-Антуанетта, чрезвычайно взволнованная, не в состоянии была произнести ни слова.

-- Пойдемте, -- прошептала королева. Она чувствовала, что жизнь ее оставляет, но она хотела спасти честь свою, которая была для нее дороже жизни.

Она встала и оперлась на Андрею, которая своими пылающими губами коснулась ледяной щеки королевы; молодая девушка ушла, чтобы приготовиться к отъезду.

-- Боже мой! Сколько страданий для одного сердца! -- сказала, горько рыдая, несчастная государыня, которая была властительницей тридцати миллионов подданных. -- Но все-таки благодарю Тебя, Боже! Ты спас честь детей моих и дашь мне возможность умереть под королевской мантией.

XXVII.
Почему барон стал толстеть

В то время когда королева решила судьбу девицы де Таверне, в Сен-Дени Филипп с разрывающимся сердцем от всего, что он узнал, что сам открыл, спешил с приготовлениями к своему отъезду.

Солдату, который привык к походам, немного нужно было времени для сборов и для того, чтобы надеть на себя дорожное платье. Притом Филипп имел более веские, чем у кого-либо, причины, чтобы оставить Версаль: он не желал быть свидетелем неминуемого бесчестия королевы, единственного предмета его страсти.

Никогда он с таким усердием не отдавал распоряжения зарядить свое оружие, седлать лошадей, укладывать в чемодан самое необходимое. Когда все было готово, он велел лакею предупредить Таверне, своего отца, что желает с ним переговорить.

Маленький старичок возвращался из Версаля, проворно семеня ножками, над которыми нависало его толстенькое брюшко.

Барон в продолжение четырех месяцев все более и более толстел, чем он очень гордился, потому что чрезмерная полнота, по его мнению, была признаком истинного довольства.

Итак, барон возвращался с прогулки в замок в самом веселом расположении духа.

Вечером он принял участие в разговоре о скандалах дня. Он смеялся с господином де Бретейлем над господином де Роганом, с господами де Субизом и де Геменэ -- над господином де Бретейлем, с господином де Провансом -- над королевой, со ста особами -- над ста особами, и, в сущности, ни с кем и ни над кем. Он собрал материалы для мелких сплетен и с полным запасом их возвращался домой.

Когда он узнал от своего лакея, что сын желает с ним говорить, то, не дожидаясь прихода Филиппа, он сам пошел к нему, желая поскорее увидеться с отъезжающим. Он вошел без доклада в комнату и застал там беспорядок, который бывает при сборах в дорогу.

Хотя Филипп и не ожидал со стороны отца большой чувствительности по случаю своего отъезда, но и не предполагал встретить полного равнодушия.

Андрея давно оставила отцовский дом; в ней старик потерял уже существо, которое можно было бы мучить; барон чувствовал пустоту, но теперь эта пустота удваивалась с отъездом другой его жертвы. Казалось, барон станет хныкать, подобно детям, у которых отнимают собаку или птицу.

И Филипп был очень удивлен, услышав, что отец закричал с веселым смехом:

-- Ах, Боже мой! Он уезжает, он уезжает!..

Филипп остановился и посмотрел на него с изумлением.

-- Я был уверен, -- продолжал барон, -- я даже пари держал. Хорошо сыграно, Филипп, хорошо сыграно!..

-- Что вы желаете сказать? -- спросил молодой человек. -- Что значит "хорошо сыграно", объяснитесь, пожалуйста?

Старик запел вполголоса, подпрыгивая на одной ноге и поддерживая свое брюшко обеими руками, а между тем он усиленно делал знаки глазами Филиппу, чтобы тот велел выйти лакею из комнаты.

Филипп понял его и распорядился.

Барон вытолкнул Шампаня из комнаты, захлопнул за ним дверь и, возвращаясь к сыну, сказал тихим голосом; "Превосходно, превосходно!"

-- За что вы меня так хвалите, -- спросил холодно Филипп, -- чем я это заслужил?

-- Ха, ха, ха, -- хихикал старик.

-- Может быть, вы смеетесь оттого, что я уезжаю и вас избавлю от себя?

-- Хо, хо, хо! -- продолжал заливаться старый барон. -- Ну, ну, не прикидывайся передо мной. Напрасный труд, меня не проведешь. Ха, ха, ха!..

Филипп сложил руки на груди, спрашивая себя, не помешался ли старик.

-- Что вы имеете в виду? -- спросил Филипп.

-- Твой отъезд, конечно! Неужели ты полагаешь, что я поверю тому, что ты уезжаешь.

-- Вы не верите этому?

-- Шампаня здесь нет. К чему же прикидываться. Впрочем, я хорошо понимаю, что для тебя другой дороги нет и ты нашел такой выход. Это хорошо.

-- Вы меня считаете способным на обман?

-- Да, тебе кажется странным, что я догадался; но что тут будешь делать, Филипп, я очень любопытен, и вследствие того я стараюсь ничего не пропустить из происходящего. Если мне удается что-то узнать, я считаю себя счастливейшим смертным. Вот я напал на след и понял, что ты только прикидываешься отъезжающим; и я тебя поздравляю.

-- Я прикидываюсь? -- вскричал Филипп, теряясь.

Старик подошел к нему, дотронулся костлявыми пальцами до груди молодого человека и сказал с заговорщицким видом:

-- Честное слово, я уверен, что все может открыться, если ты этого не сделаешь. Ты вовремя взялся за дело. Даже завтра было бы слишком поздно. Поторопись, мое дитя, поторопись.

-- Батюшка, -- холодно сказал Филипп, -- я вам объявляю, что я не понимаю ни одного слова, решительно ни одного, из всего, что вы говорили.

-- Куда ты скроешь своих лошадей? -- продолжал старик, не отвечая на слова сына. -- У тебя есть кобыла, которую легко узнать; берегись, чтобы ее здесь не увидали, тогда не поверят, что ты в отъезде. Кстати, ты хочешь показать, что едешь... куда?

-- Я еду в Таверне-Мезон-Руж.

-- Хорошо, очень хорошо ты делаешь, что едешь в Мезон-Руж. Никто об этом не узнает... О да, очень хорошо. Но будь осторожен, есть глаза, которые следят за вами обоими.

-- За нами обоими?.. Как это?

-- Она горяча, понимаешь, -- продолжал старик, -- в ней много страсти, она все может испортить. Берегись, будь более благоразумен, чтобы она...

-- Я догадываюсь, -- вскричал Филипп с глухим гневом, -- что вы думаете на мой счет, это немилосердно, я вас уверяю! Но вы меня так позорите, что я не могу вас более уважать!

-- А, хорошо! Я тебя избавлю от этой повинности; ты же в таком возрасте, что можешь обделывать свои дела сам, и ты так хорошо вывертываешься, что я восхищаюсь тобой! Однако послушай, оставь мне свой адрес, чтобы я мог тебя уведомить, если что будет нужно.

-- Присылайте весточку в Таверне, батюшка, -- сказал Филипп, полагая, что старик наконец пришел в рассудок.

-- Да, это сказано недурно. В Таверне... в сорока двух лье. Но подумай, пожалуйста, может случиться, что я должен буду послать к тебе курьера; так неужели напрасно посылать его туда и мучить лошадей по этой дороге? Полно, пожалуйста, я от тебя ведь не требую указать, какой именно дом в парке, ну скажи так, приблизительно, назначь какое-нибудь место. Правда, могут тебя отыскать, выследив моих шпионов или ливрейных лакеев. Ну, у тебя дьявольский ум. Кто действует ради своей любви, вот как ты, например теперь, тот всегда находит средства, черт возьми!

-- Дом в парке, любовь, дьявольский ум -- все это загадки! Мне кажется, что только вы сами понимаете себя.

-- А мне кажется, что ни одно животное не может быть так хитро и осторожно, как ты! -- вскричал с гневом отец. -- Эта скрытность и недоверчивость как нельзя более оскорбляют меня. Ведь скажут, что ты и меня обманул. Это неловко!

-- О господи! -- сказал Филипп с отчаянием.

-- Хорошо, хорошо! Скрывая свой секрет, храни тайну своего дома, нанятого в старом Луветри.

-- Я нанял дом в Луветри, я?

-- Храни секрет своих ночных прогулок.

-- Я, я, совершал прогулки... -- прошептал Филипп, бледнея.

-- Храни тайну упоительных поцелуев между цветов, сверкающих росой!

-- Послушайте! -- закричал Филипп, пьянея от бешеной ревности. -- Замолчите ли вы?

-- Нет, я тебе повторяю, я знаю все, что ты делаешь. Я ведь тебе говорил. Неужели ты сомневался в том, что я знаю? Черт возьми! Мне кажется, что это скорее могло бы внушить доверие ко мне. Твоя тесная связь с королевой, твои поездки, проделки и штуки -- просто обыкновенная жизнь, судьба всех и каждого... Ну полно, Филипп, не бойся, доверься мне.

-- Вы на меня наводите ужас! -- вскричал Филипп, закрывая лицо руками.

В самом деле, испытания Филиппа были ужасны, раны его были не только обнаружены, но даже бешено растерзаны, ему приписывали блаженство, о котором он не смел и мечтать; не ужасна ли была для него язвительная насмешка, которая намекала ему на счастье его соперника?

Барон видел и слышал все, что делалось и говорилось вокруг него. То, что говорили сплетники о де Рогане, а люди более проницательные -- о де Шарни, отец принимал на счет своего сына; он прозревал, как Филипп под покровительством королевы выдвигается все более и более на первые роли при дворе. Вот почему он чувствовал полное удовольствие, которое даже заставило его потолстеть.

Филипп увидел себя погруженным в новую пропасть позора существом, которое по долгу обязано было бы защищать его. Этот удар был так силен, что он, оглушенный им, оставался почти без сознания, пока барон болтал с необыкновенным увлечением.

-- Ты обделал дельце блестяще, ты всех сбил с толку; еще сегодня мне говорили пятьдесят человек, что это Роган, сто говорили, что Шарни, двести человек сказали -- это Роган или Шарни! Но ни один, слышишь ли ты, ни один не указал на Таверне. Это, я повторяю, блестящее дело, так что я не знаю, как и поздравить тебя. Впрочем, мой милый, это вам обоим делает честь, -- для нее, потому что она тебя выбрала, для тебя, потому что ты сумел понравиться.

Филипп, окончательно взбешенный последней фразой барона, стоял как громом пораженный, пожирая безжалостного старика немым и неподвижным взором. И взгляд этот был как затишье перед бурей. Внезапно послышался на дворе замка стук въехавшего экипажа, и поднявшаяся суета и беготня между служащими отвлекли внимание Филиппа.

Послышался голос Шампаня:

-- Барышня, это барышня!

И повсюду слышалось:

-- Это барышня!

-- Как -- барышня, -- сказал старик Таверне, -- что за барышня такая?

-- Это моя сестра, -- проговорил Филипп. Он узнал ее, выходящую из коляски, при свете факела, который держал швейцар.

-- Сестра! -- повторил старик. -- Андрея!.. Разве это возможно?

Шампань явился подтвердить слова Филиппа.

-- Сударь, -- сказал лакей Филиппу, -- барышня в гостиной, возле большой залы; они просят вас к себе.

-- Пойдем к ней! -- сказал барон.

-- Она со мной желает видеться, -- сказал Филипп, раскланиваясь с отцом. -- Позвольте мне идти первому.

В то же время послышался стук другого экипажа, въехавшего на двор.

-- Черт возьми, еще кто-то приехал, -- пробормотал барон. -- Сколько сегодня приключений!

-- Граф Оливье де Шарни, -- доложил швейцар, давая знать о госте комнатным лакеям.

-- Проводите графа в зал, -- сказал Филипп Шампаню. -- Там его примет господин барон. Я иду в гостиную к сестре.

Оба они, отец и сын, медленно сошли с лестницы.

"Зачем сюда приехал граф?" -- подумал Филипп.

"Зачем сюда приехала Андрея?" -- подумал барон.

XXVIII.
Отец и невеста

Зал замка находился в нижнем этаже главного здания. Налево была гостиная с выходом на лестницу, ведущую на половину Андреи. Направо был другой маленький зал, через который можно было пройти в большой.

Филипп пришел в гостиную первым. Он спешил, чтобы скорее оказаться в объятиях сестры.

Только он успел отворить двойные двери гостиной, Андрея тотчас бросилась к нему на шею и расцеловала его с веселым видом, от которого давно уже отвык угрюмый, несчастный ее брат.

-- Боже милосердный, что тебя сюда привело? -- спросил сестру молодой человек.

-- Счастье, о, большое счастье, мой милый брат!

-- И ты приехала сюда, для того чтобы мне об этом сказать?

-- Я приехала сюда навсегда! -- громко вскричала Андрея в порыве радости.

-- Тише, сестрица, тише, -- сказал Филипп, -- здесь, в этом замке, не привыкли к таким радостным крикам, тем более что рядом с гостиной есть постороннее лицо, которое может услышать нас.

-- Кто же это? -- спросила Андрея.

-- Послушай, -- возразил Филипп.

-- Господин граф де Шарни! -- возвестил лакей, проводя Оливье через малый зал в большой.

-- Он, он! -- вскричала Андрея, еще более ласкаясь к брату. -- О, я знаю, зачем он сюда приехал.

-- Ты знаешь?

-- Слушай! Я так же верно это знаю, как то, что мой туалет в беспорядке. О, я предчувствую, настает минута, когда меня позовут в зал, чтобы я слышала собственными ушами то, что будет говорить господин де Шарни.

-- Ты серьезно говоришь, моя милая Андрея?

-- Постой, постой, Филипп, дай мне уйти на свою половину. Королева немного поторопилась привезти меня; я поспешу переменить монастырское платье на наряд невесты.

Негромко сообщив это Филиппу и весело поцеловав брата, Андрея, резвая как птичка, побежала по лестнице, ведущей в ее комнаты.

Филипп остался один и, приложив ухо к двери, ведущей в зал, стал слушать.

Граф де Шарни вошел; он скорыми шагами ходил по паркету, и казалось, что все его внимание было поглощено тяжкими думами.

Навстречу ему вышел де Таверне-отец и поклонился с изысканной и почтительной вежливостью.

-- Чему, скажите, я обязан честью непредвиденного вашего посещения, господин граф? Во всяком случае, я считаю за счастье видеть вас у себя.

-- Как видите, сударь, я вам делаю официальный визит и прошу у вас извинения, что я не пригласил с собой моего дядю, господина де Сюффрена, как бы это следовало сделать.

-- О, это ничего, -- пробормотал барон.

-- Это необходимо, я знаю, именно для той просьбы, с которой я к вам пришел.

-- С просьбой? -- спросил барон.

-- Я имею честь, -- сказал Шарни смущенным голосом, -- просить руки девицы де Таверне, вашей дочери.

Барон подпрыгнул в своем кресле. Он устремил на гостя свой угасающий взор и, казалось, пожирал каждое слово, которое произносил граф де Шарни.

-- Моей дочери?.. Вы у меня просите руку Андреи?

-- Да, господин барон, если только ваша дочь будет на это согласна.

"А, вот как, -- подумал старик, -- успех Филиппа так значителен, что один из его противников считает за счастье жениться на его сестре? Да, это со стороны Шарни тоже недурно сыграно".

И, обратясь к нему, громко сказал, улыбаясь:

-- Ваше предложение так много делает чести нашему дому, что я принимаю его с величайшей радостью со своей стороны. Но так как я желаю, чтобы вы унесли отсюда двойное согласие, то мне нужно переговорить с моей дочерью.

-- Сударь, мне кажется, это будет лишнее, -- перебил граф холодно. -- Королева была так милостива, что по моей просьбе она уже говорила с вашей дочерью и получила от нее согласие.

-- А, -- сказал барон, приходя все более и более в удивление, -- так это королева...

-- Да, сударь, королева взяла на себя труд съездить в Сен-Дени.

Барон встал.

-- Мне более ничего не остается, как дать вам сведения относительно средств моей дочери. У меня там, наверху, есть документы, относящиеся до состояния ее матери. Вы женитесь не на богатой, граф. Прежде чем все это мы кончим...

-- Это бесполезно, барон, -- сказал сухо Шарни, -- моего богатства достаточно для двоих, и ваша дочь не такая особа, из-за которой можно было бы торговаться. Но этот вопрос необходимо рассмотреть относительно меня.

Он только что успел кончить эти слова, как дверь в гостиную отворилась и вошел Филипп, бледный, расстроенный, держа одну руку за жилетом, а другую конвульсивно сжимая.

Шарни церемонно поклонился ему и получил такой же поклон.

-- Сударь, -- сказал Филипп, -- мой отец имел полное право отвечать вам на ваше предложение, но этот вопрос касается всех членов фамилии. Итак, покуда мой отец ходит за бумагами, я намерен иметь честь объясниться с вами более подробно.

Филипп поклонился отцу с выражением непреклонной воли, старик вышел недовольный.

Филипп проводил барона до дверей малого зала для того, чтобы посмотреть, нет ли там кого. Он также осмотрел гостиную и, успокоясь, что никто их не подслушает, возвратился к графу.

-- Господин де Шарни, -- сказал он, скрестя руки на груди и становясь перед графом, -- как вы позволили себе сделать предложение моей сестре?

Оливье вздрогнул и покраснел.

-- Может быть, для того, -- продолжал Филипп, -- чтобы лучше скрыть ваше чувство к женщине, которую вы любите и которая вас любит? Может быть для того, чтобы, видя вас женатым, менее замечали, что у вас есть любовница?

-- Однако же, сударь, -- попытался прервать его пораженный Шарни.

-- Может быть для того, чтобы сделаться мужем женщины, которая в любое время может представить вам случай видеться с вашей любовницей.

-- Сударь, вы переходите границы.

-- Или, может быть, вы думаете, -- продолжал Филипп, приближаясь к Шарни, -- что, сделавшись вашим шурином, я не захочу разоблачить ваших любовных похождений, о которых я знаю?

-- Вы о них знаете! -- вскричал, ужаснувшись, Шарни. -- Берегитесь, берегитесь!

-- Да, -- сказал Филипп, воодушевляясь, -- дом в Луветри, нанятый вами; ваша таинственная прогулка в парке Версаля... Ночь... Рука пожимает руку... Ваши вздохи... И, главное, нежные взгляды у маленькой калитки сада...

-- Сударь, именем неба! Сударь, вы ничего не знаете! Скажите, что вы ничего не знаете!

-- Я ничего не знаю! -- вскричал Филипп с язвительной иронией. -- Как -- я ничего не знаю? Я сидел, спрятавшись в хворосте, и видел, когда вы вышли, помните откуда?.. И подали руку королеве.

Шарни сделал два шага, как человек смертельно пораженный, когда он ищет, за что бы ему ухватиться.

Филипп молча смотрел на него горящим взором. Он жаждал его страданий, хотел, чтобы Шарни заплатил ему этими мучительными минутами за все упоительные наслаждения, в которых он его упрекал.

Шарни очнулся от своего оцепенения.

-- Итак, сударь, -- сказал он Филиппу, -- даже после всего, что вы знаете, я прошу у вас, именно у вас, руки вашей сестры. Если бы в самом деле я был такой негодяй, как вы подозревали, и женился бы на вашей сестре только из эгоистических расчетов, то и тогда я должен бы был трепетать перед человеком, который знает мои тайны и тайны королевы. Но нужно спасти королеву, сударь, это необходимо.

-- В чем же опасность для королевы? -- сказал Филипп. -- Неужели только в том, что господин де Таверне видел, как она пожимала руку господину де Шарни и как она подымала к небу влажные глаза, полные счастья? Или в том, что она вас любит? Это не причина, чтобы моя сестра пожертвовала собой, сударь; я не позволю этой жертвы.

-- Сударь, -- отвечал Оливье, -- знаете, почему королеве угрожает опасность, если только этот брак не состоится? Потому что сегодня утром, покуда арестовывали господина де Рогана, король меня застал нечаянно у ног королевы.

-- Боже мой!

-- И королева, допрашиваемая своим ревнивым мужем, сказала, что я просил руки вашей сестры. Вот почему, сударь, если я не женюсь на вашей сестре, то королеве угрожает опасность. Понимаете вы теперь?

Сильный шум прервал слова Оливье -- крик и стон. Один был слышен из гостиной, другой -- из смежного зала.

Оливье побежал на стон; он увидел Андрею де Таверне, всю одетую в белое, как невеста. Она все слышала и упала без чувств.

Филипп побежал на крик в гостиную. Барона де Таверне как копьем пронзило известие о том, что королева любит Оливье, а не его сына, как он полагал, и на чем основаны были все его надежды.

Пораженный апоплексией, он скончался. Предсказание Калиостро исполнилось.

Филипп понял все, даже постыдную причину этой смерти; он молча оставил труп и возвратился в зал, где дрожащий Шарни безмолвно созерцал прекрасную молодую девушку, холодную и бесчувственную, боясь до нее дотронуться.

В обеих отворенных дверях видны были два тела, симметрично лежащие одно против другого, сраженные мгновенно единым ударом.

Филипп, с напряженным взором и разрывающимся сердцем, едва мог выговорить господину де Шарни:

-- Барон умер, теперь глава семейства я, и если моя сестра перенесет это, то я согласен на ее замужество с вами.

Шарни посмотрел на труп барона с ужасом, на тело Андреи -- с отчаянием. Филипп рвал на себе волосы, взывая к небу, и Милосердный слышал его на своем вечном престоле.

-- Господин де Шарни, -- сказал Филипп, когда буря в нем несколько успокоилась, -- я принимаю ваше предложение от имени моей сестры, которая теперь не может нас слышать. Она согласится пожертвовать своим счастьем для королевы, а я, быть может, тоже буду счастлив, пожертвовав для нее своей жизнью. Прощайте, господин де Шарни, прощайте, мой зять!

И, поклонясь Оливье, который не знал, как удалиться, минуя свои жертвы, Филипп поднял Андрею, согревая ее в своих объятиях, и таким образом дал свободно выйти графу, который скрылся через гостиную.

XXIX.
После дракона -- ехидна

Но пора нам вернуться к тем лицам нашего рассказа, которых мы оставили на втором плане, чтобы по порядку изложить историческую правду.

Чтобы найти счастливых любовников, появление которых так много значило для г-на де Крона, г-жа де ла Мотт, чувствовавшая себя тут обманутой, поставила на ноги всех своих агентов. Она хранила свою тайну и находила выгоднее самой обделывать свои дела; лучшим исходом для нее было, чтобы Николь не нашли.

Трудно изобразить ее радость, когда лазутчики один за другим являлись к ней с донесением, что все попытки были напрасны.

Неожиданно она получила секретное предписание явиться к королеве с отчетом по делу об ожерелье.

Ночью, вся закутанная, она уехала в Бар-сюр-Об, где уже было у ней заготовлено пристанище. Добираясь туда окольными дорогами, чтобы не быть узнанной, она имела время рассмотреть свое настоящее положение и таким образом выиграла два или три дня; оставаясь наедине, она могла придумать, как придать устойчивость зданию клеветы, возведенному ею.

В эти два или три дня уединения в ее душе должна была закончиться борьба с собственной совестью, ибо укоры совести могли вызывать на ее лице краску стыда -- явный признак виновности.

Королева и король, которые ее искали, узнали о ее местопребывании в Бар-сюр-Об, когда она уже приготовилась к защите. Они послали за ней нарочного, чтобы ее привезти, и тогда только она узнала об аресте кардинала. Любая другая женщина пришла бы в замешательство от этой страшной вести, но Жанне нечего было терять. Что для нее был вопрос свободы рядом с вопросом жизни и смерти? Узнав о заключении кардинала и о шуме, который наделала Мария-Антуанетта, Жанна подумала хладнокровно:

"Корабли королевы сожжены, ей невозможно возвратиться к про-шедшему. Отказав в полюбовной сделке кардиналу и заплатив за драгоценности, она пойдет на все. Это значит, что она хочет обойтись без меня и что она не подозревает, какие силы в моем распоряжении".

Вот из каких элементов были составлены доспехи, которые носила Жанна, как вдруг некий человек предстал перед ней и объявил, что ему поручено привезти ее ко двору.

Полицейский, который был послан за нею, хотел ее доставить прямо к королю, но Жанна со свойственной ей ловкостью сказала:

-- Сударь, вы любите королеву, не правда ли?

-- Неужели вы сомневаетесь, графиня? -- отвечал посланный.

-- Итак, во имя этой преданной любви и уважения, которое вы чувствуете к королеве, заклинаю вас завести меня прежде к ней.

Офицер хотел возразить.

-- Вы, вероятно, знаете лучше меня, в чем здесь дело, -- перебила графиня, -- и потому понимаете, что я должна прежде переговорить с королевой.

Офицер, до которого дошли злобные слухи, с некоторых пор циркулировавшие в Версале, полагал оказать услугу королеве, приведя к ней г-жу де ла Мотт раньше, чем та предстанет перед королем.

Возможно ли себе представить надменность и неприступность королевы, выказанные ею этому демону, которого она еще не знала, но подозревала, насколько сильно его влияние на все последние события.

Достанет ли воображения представить себе Марию-Антуанетту, оплакивающую любовь, которая окончилась полным крахом, Марию- Антуанетту, униженную несправедливым обвинением, которого она не могла опровергнуть, -- достанет ли воображения представить себе государыню вступившей в единоборство с ужалившей ее змеей!

Высшая степень презрения, худо сдерживаемый гнев, ненависть женщины к женщине, чувство несравненного превосходства -- вот чем была вооружена королева.

Мария-Антуанетта начала тем, что позвала двух свидетельниц из своих приближенных. С опущенными глазами, чинно сжатыми губами, Жанна склонилась в почтительном торжественном поклоне. С сердцем, полным коварства, готовая на увертки, с отчаянием, доведенным до последней черты, -- вот какова была соперница королевы.

Госпожа де ла Мотт, как только заметила двух посторонних женщин, подумала:

"А, два свидетеля, ну их сейчас же вышлют".

-- А, это вы, сударыня! -- вскричала королева. -- Наконец-то вас нашли.

Жанна вторично поклонилась.

-- Да я и не скрывалась, -- возразила Жанна голосом тихим и скромным, с оттенком равнодушия, как будто бы слова королевы были для нее только простым звуком, -- я вовсе не думала прятаться, и если б я спряталась, меня бы не нашли.

-- Но вы бежали. Можно, конечно, понимать это как угодно.

-- То есть я оставила Париж, да, государыня.

-- Без моего позволения?

-- Я не надеялась от вас получить отпуска, который мне был необходим, чтобы устроить свои дела в Бар-сюр-Об; там я пробыла шесть дней, куда, ваше величество, за мной прислали. Впрочем, я вовсе не полагала, что я так нужна вашему величеству, чтобы мне невозможно было отлучиться ненадолго.

-- Вы правы, сударыня. Так отчего же вы боялись отказа в отпуске? Какой я вам могла дать отпуск? Разве вы занимаете здесь какую-нибудь должность?

В этих последних словах было много презрения.

Жанна была задета, но не показала своей крови, как дикая кошка, раненная стрелой.

-- Государыня, -- сказала она покорно, -- я не занимаю должности при дворе, это правда, но ваше величество сделали мне честь, удостоив меня доверием, которое для меня было так драгоценно, что я из чувства благодарности считаю своей обязанностью служить вам более, чем служат вам другие. Жанна долго не могла найти и, нащупав слово "доверие", ухватилась за него.

-- Доверие, -- повторила королева, и презрение ее выразилось еще сильнее, нежели в начале речи. -- Мы сейчас покончим с ним. Вы видели короля?

-- Нет, сударыня.

-- Вы его увидите.

Жанна поклонилась.

-- Это будет для меня большое счастье, -- сказала она.

Королева старалась успокоиться, чтобы успешнее продолжать допрос.

Жанна воспользовалась этой отсрочкой.

-- Боже мой, как вы, ваше величество, строго относитесь ко мне. Я вся трепещу.

-- Это еще не все, -- сказала резко королева. -- Знаете ли вы, что господин де Роган в Бастилии?

-- Это я слышала, государыня.

-- Вы догадываетесь, конечно, почему.

Жанна пристально посмотрела на королеву, и, взглянув на находившихся тут двух фрейлин, присутствие которых ее стесняло, сказала:

-- Я не знаю почему, сударыня.

-- Но вы, однако, помните, что вы мне говорили об ожерелье, не правда ли?

-- О бриллиантовом ожерелье, да, государыня.

-- Вы предлагали мне по поручению кардинала сделку с тем, чтобы заплатить за ожерелье?

-- Это правда, государыня.

-- Приняла я это примирение или отказала?

-- Ваше величество отказали.

-- А, -- сказала королева с приятным удивлением.

-- Ваше величество даже отказались от задатка в двести тысяч ливров, -- прибавила Жанна.

-- Хорошо... и потом?

-- Потом ваше величество, не имея возможности заплатить, потому что господин де Крон отказал вам в деньгах, отослали бриллианты к ювелирам Бемеру и Боссанжу.

-- С кем я отослала?

-- Со мной.

-- И вы, что вы сделали?

-- Я, -- сказала медленно Жанна, чувствуя всю тяжесть слов, которые она произнесла, -- я отдала бриллианты господину кардиналу.

-- А, господину кардиналу! -- вскричала королева. -- А для чего кардиналу, скажите, пожалуйста, вместо того чтобы их снести к ювелирам?

-- Потому что, сударыня, господин де Роган принял участие в этом деле по желанию вашего величества, и я бы его оскорбила, если б не доставила случая закончить все дело самому.

-- Но как произошло, что вы получили квитанцию от ювелиров?

-- Господин де Роган передал мне квитанцию.

-- Но то письмо, которое, говорят, вы вручили ювелирам за моей подписью?

-- Господин де Роган просил меня передать его.

-- Значит, господин де Роган вмешивался везде и во все! -- вскричала королева.

-- Я не знаю, ваше величество, что вы этим хотите сказать, -- молвила Жанна с рассеянным видом, -- тем более не знаю, во что вмешивался господин де Роган.

-- Я говорю, что квитанция от ювелиров фальшивая.

-- О! -- вскричала Жанна, еще более выказывая удивление.

-- Я говорю, -- продолжала королева, -- что вам необходимо быть на очной ставке с господином де Роганом, чтобы наконец объяснить все.

--- На очной ставке? -- сказала Жанна. -- Но что за необходимость соглашаться мне на очную ставку с господином де Роганом?

-- Он сам этого требует.

-- Он?

-- Он вас везде искал.

-- Но сие невозможно, сударыня.

-- Он хотел вам доказать, что вы его обманули.

-- О, коли так, государыня, я сама прошу очной ставки.

-- Мы ее сделаем, сударыня, будьте уверены. Так вы совсем ничего не знаете о том, куда пропало ожерелье?

-- Откуда же я могу это знать?

-- И относительно интриг господина кардинала вы тоже ничего не понимаете?..

-- Ваше величество имеете полное право лишить меня милости, но обижать -- никогда. Я из рода Валуа, государыня!

-- Кардинал поддерживал клевету перед королем и, видимо, намеревался ее подтвердить доказательствами.

-- Я этого не понимаю.

-- Кардинал дал показания, что писал мне.

Жанна смотрела в лицо королевы и не возражала.

-- Вы меня слышите?

-- Слышу, да, ваше величество.

-- И что вы на это ответите?

-- Я отвечу тогда, когда меня поставят на очную ставку с господином кардиналом.

-- Но до тех пор, если вы знаете правду, то помогите нам.

-- Правду, государыня, я знаю только ту, что вы, ваше величество, очень дурно со мной обходитесь без причины.

-- Это не ответ.

-- Я здесь другого не дам, государыня.

И Жанна еще раз посмотрела на двух стоящих в комнате женщин.

Королева поняла ее, но не хотела уступить. Любопытство не могло увлечь ее до такой степени, чтобы позабыть об общественном мнении.

В молчании Жанны и в ее осанке, смиренной и в то же время наглой, была видна проницательность и уверенность -- две дочери тайны, которую она знала.

Эту тайну королева, быть может, могла бы купить ласковым обхождением.

Но она оттолкнула это средство как недостойное для себя.

-- Господин де Роган посажен в Бастилию за то, что он позволил себе много говорить, -- сказала Мария-Антуанетта. -- Берегитесь, сударыня, чтоб и вас не постигла та же участь, хотя, вы дали себе слово молчать.

Жанна судорожно вонзила ногти в свои руки и в то же время улыбалась.

-- Для чистой совести что значат гонения? -- сказала она. -- Неужели Бастилия может доказать преступление, которого я не сделала?

Королева с раздражением взглянула на Жанну.

-- Будете ли вы говорить? -- сказала она.

-- Я могу ответить только вам, государыня.

-- Мне? А вы разве теперь не со мной говорите?

-- Вы слушаете меня не одна.

-- А, вот к чему мы пришли! -- вскричала королева. -- Вы желаете объясниться при закрытых дверях. Вы боитесь публичного скандала, между тем как сами на себя навлекли общественное подозрение.

-- Не будем больше об этом говорить. Все, что я делала, я делала для вас!

-- Какая наглость!

-- Я переношу почтительно оскорбление от моей королевы, -- сказала Жанна, не изменившись в лице.

-- Вы сегодня ночуете в Бастилии!

-- Да будет по-вашему, государыня. Но прежде, чем я лягу спать, я буду, по своему обыкновению, молиться Богу, чтобы он сохранил честь и радость вашего величества, -- возразила обвиняемая^

Не скрывая раздражения, королева встала и пошла в соседнюю комнату, сильно хлопнув дверью.

-- Я победила дракона, теперь раздавлю и ехидну, -- сказала она.

"Я ее игру знаю наизусть, -- подумала Жанна, -- и мне кажется, что я выиграла".

XXX.
Как случилось, что г-н де Босир, надеясь загнать зайца, был сам захвачен агентами г-на де Крона

Г-жа де ла Мотт была посажена в тюрьму по желанию королевы, чем был очень доволен король, который инстинктивно ненавидел эту женщину.

Процесс по делу об ожерелье начали с такой энергией, с какой хлопочет разорившийся купец, чтобы поправить свое положение, или осужденный, чтобы оправдаться. Старались и судьи, чувствуя, что они облечены общественным доверием и что у них в руках честь королевы, не считая уж различных групповых амбиций. Слухи, сплетни разнеслись по всей Франции, и по оттенкам толков королева узнавала своих врагов или друзей.

Г-н де Роган, водворенный в тюрьму, требовал очной ставки с г-жой де ла Мотт, и эта просьба его была удовлетворена.

Принц жил в Бастилии, как вельможа в доме, который он нанял для себя. Исключая свободу ему было предоставлено все по его желанию.

Этот процесс вели хоть и энергично, но с почтением к особе, обвиняемой в преступлении.

Никто не хотел верить, что де Роган замешан в воровстве. Губернатор Бастилии и все офицеры выказывали полное уважение несчастному. Для них он был не подсудимый, но человек, находящийся в немилости.

Но когда в публике распространился слух, что г-н де Роган сделался жертвой интриг двора, тогда обыкновенная симпатия к нему перешла в энтузиазм.

Г-н де Роган -- знатнейший дворянин Франции, не понимал, что сочувствие и любовь народа происходили оттого, что он был притесняем высшей властью. Г-н де Роган -- последняя жертва деспотизма, действительно являлся одним из первых революционеров Франции. Его разговор с г-жой де ла Мотт на очной ставке был примечателен одним обстоятельством: обычно на допросах она отвечала очень громко, но те слова, которые касались королевы, ей позволяли произносить тихо. Она воспользовалась этим и сказала де Рогану приглушенно:

-- Удалите всех, тогда я дам вам объяснения, которых вы требуете.

Де Роган заявил суду, что желает остаться с графиней наедине. Ему в этом отказали, предложив продолжать разговор с г-жой де ла Мотт по-прежнему.

Относительно ожерелья Жанна отвечала, что не знает, куда оно делось, но, если по справедливости, его в самом деле могли бы отдать ей.

Судьи были возмущены неслыханной дерзостью этой женщины. Она с усмешкой обратилась к ним:

-- Разве услуга, оказанная мной королеве и кардиналу, не стоит миллиона?

Адвокат передал ее слова кардиналу, отчего тот побледнел, опустил голову, вдруг осознав, что попал в западню адского птицелова. Он желал бы прекратить расследование, от которого страдала королева, но его друзья и враги не позволяли отступить от начатого.

Ему объяснили, что на карту поставлена его честь, потому что речь идет о воровстве, и что без обсуждения в парламенте его доброе имя не будет восстановлено.

Чтобы доказать невиновность кардинала, должно было выяснить отношения его и королевы, следовательно, поставить под сомнение репутацию последней.

На это соображение Жанна возразила, что она не заденет никогда ни королеву, ни кардинала; но если будут настаивать на том, чтобы сделать ее ответственной за все, то она должна будет поступить против своего желания, то есть показать, что королева и кардинал имели интерес обвинить ее во лжи.

Когда ее заявление было сообщено кардиналу, принц выказал полное презрение к той, которая хотела таким образом принести его в жертву; он понимал до известной степени поведение Жанны, но вовсе не понимал поведения королевы.

Эти слова, переданные Марии-Антуанетте, да еще искаженные, привели ее в исступление; она пожелала, чтобы особый допрос выявил все подводные камни судебного процесса. Тут обнаружилась клевета во всем безобразии, клевета о ночных прогулках, развернутая в самых невероятных размерах сплетниками и всеми сочинителями новостей.

Жанна говорила перед людьми королевы, что не понимает, о чем ее спрашивают, но перед людьми кардинала она не была так скрытна и все повторяла, что если ее не оставят в покое, то она все откроет.

Ее молчание и сдержанность возвели ее как бы в героини; самые лучшие мастера распутывать дела содрогнулись при разборе отдельных эпизодов, и ни один судья не смел продолжать допроса.

Был ли кардинал слабее и откровеннее? Поведал ли он кому-либо из друзей тайну своей любви? Это неизвестно; скорее можно предполагать -- нет, потому что у принца было нежное и благородное сердце, но, несмотря на его молчание, молва об его разговоре с королевой распространилась. Все, что говорил граф Прованский, все, что знали и видели Шарни и Филипп, сняло покров тайны, понятной прежде лишь для таких людей, как брат короля или как соперники Филипп и Шарни. И чистая любовь, изгаженная, как тонкий аромат в смрадной толпе, опошлилась и потеряла первоначальную свою прелесть.

Полагали, что королева нашла себе преданных защитников, а кардинал имел ревностных сподвижников.

Не существовало уже более вопроса о том, украла ли королева бриллиантовое ожерелье или нет, -- вопроса, который сам по себе был в высшей степени ужасен. Но все-таки оставалось загадкой, могла ли королева разрешить украсть ожерелье кому-либо из посвященных в ее преступную любовь?

Вот какой оборот дала этому делу г-жа де ла Мотт. Именно поэтому королеву неизбежно ожидал позор и всеобщее осуждение.

Она не позволила себе сдаться и решила бороться; король держал ее сторону. Министр тоже всеми средствами поддерживал ее.

Королева знала, что де Роган -- человек честный и неспособный на то, чтобы погубить женщину.

Она вспомнила, как он клялся, что был на месте назначенного свидания в Версале.

Она поняла, что кардинал не мог быть ее прямым врагом, однако в этом деле для него важна защита собственной чести.

С этих пор весь процесс был направлен только на графиню, и со всем возможным усердием стали искать следы пропавшего ожерелья.

Королева, услышав обвинение в супружеской неверности, как громом поразила в свою очередь Жанну обвинением в умышленном воровстве.

Все говорило против графини -- ее прошлое, ее прежняя бедность, ее внезапное возвышение. Дворянство не принимало в свою среду новую неизвестную принцессу; народ не мог сочувствовать ей: он инстинктивно ненавидит выскочек и никогда не прощает им случайного их взлета.

Жанна поняла, что попала в сложное положение. Ясно, что королева не боится скандала и приглашает кардинала следовать ее примеру. Когда эти две честные, сильные личности вступят в союз, они докажут истину. Но если они и погибнут, то своим падением раздавят ничтожную Валуа -- принцессу с украденным миллионом, который в настоящее время даже не находится у нее под рукой, чтобы она могла подкупить судей.

Так выглядели обстоятельства дела. Но вдруг новый, неожиданный случай дал всему совсем другое направление.

Господин Босир и девица Олива жили счастливо и богато в уединении на своей даче. Однажды Босир, оставив Оливу дома, пошел охотиться и попал в общество двух агентов, которых господин де Крон рассеял по всей Франции в поисках развязки этой интриги.

Оба счастливых любовника ничего не знали о том, что происходило в Париже; они были поглощены своим счастьем.

Девица Олива толстела, как ласточка в житнице, а господин Босир в своем довольстве потерял всякое любопытство -- отличительная черта всех охотников за дичью и вообще людей, вожделеющих добычи; они этим наделены от природы для самосохранения. Босир, как мы сказали, вышел в тот день охотиться на зайцев; он напал на след куропатки, что заставило его перейти через дорогу; вот таким образом в поисках одного он напал на другое, на то, что вовсе не хотел найти, так же как и агенты, которые выслеживали Оливу, а нашли Босира: таковы всегда случайности охоты.

Один из этих сыщиков был человек себе на уме. Когда он узнал Босира, то посчитал бесполезным грубо останавливать его или арестовывать. Вместо этого он составил и сообщил своему товарищу следующий план:

--- Босир охотится, значит, он свободен и достаточно богат; у него в кармане теперь может быть пять или шесть луидоров, а дома вполне может быть, что у него есть двести или триста луидоров. Не лучше ли нам дать ему вернуться домой и там предложить заплатить за себя выкуп?

-- За Босира, привезенного в Париж, дадут нам сто ливров, как за обыкновенную поимку, да еще, может быть, будут бранить нас, что мы заваливаем тюрьму такими ничтожными арестантами. Сделаем из Босира лучше личный источник дохода.

Они так же начали гоняться за куропатками и зайцами, как и Босир. Если они встречали зайца, то с необыкновенным рвением натравливали на несчастного своих собак, если же куропаток, то стреляли по ним, не щадя зарядов, и при всем том следовали за Босиром шаг за шагом.

Босир, увидя незнакомцев, которые вмешивались в его охоту, был сначала удивлен, но потом пришел в ярость, потому что в нем вспыхнула охотничья зависть и жадность, как это бывает у всякого дворянчика. Но он опасался выказывать неудовольствие, не понимая, по какому праву они охотятся.

Вместо того чтобы обратиться к тем, кого случай послал ему, он пошел прямо к егерю, которого увидел в долине, и послал его спросить господ, кто разрешил им промышлять на этой земле.

Егерь объяснил, что он уже задавал этот вопрос, но незнакомцы сказали, указывая на Босира, что пришли охотиться именно с ним.

Через несколько минут все четверо стояли лицом к лицу, как на очной ставке.

-- Господин де Ланвиль, господа желают охотиться с вами.

-- Со мной, -- вскричал Босир, -- вот забавно!

-- А, вот что! Вы здесь называетесь де Ланвиль, мой милый Босир?

Босир вздрогнул, потому что в этой части страны никто не знал его имени.

Он в смущении посмотрел на агента и его товарища, стараясь припомнить, не видел ли он где-нибудь этих людей, и, не понимая ничего, предоставил егерю наблюдать за их охотой.

-- Так вы их знаете? -- спросил последний.

-- Да, мы начинаем припоминать друг друга, -- ответил один из шпионов.

Босир почувствовал себя неуютно с этими охотниками.

-- Предложите нам позавтракать у вас, Босир, -- нагло сказал шпик.

-- У меня! Но... -- вскричал Босир.

-- Но вы не будьте так нелюбезны, Босир.

Босир потерял голову и пошел к своему дому, агенты последовали за ним, так что можно было полагать, что не он их вел, а они его. Агенты едва заметили маленький дом, тут же начали хвалить его изящество, местоположение, деревья и перспективу, как люди вежливые и со вкусом.

И действительно, прекрасное место выбрал Босир для своего гнездышка. Это была лесистая, небольшая долина, перерезанная речкой; дом был построен на восточном скате горы. Одной стороной это маленькое обиталище было на виду и глядело очень весело, другой -- тонуло в зелени роз, упираясь в земляной вал. На доме была башня в виде колокольни, служащая Босиру обсерваторией, с которой он в дни, когда его одолевал сплин, осматривал окрестности. Розовые мечты его тогда вяли, и он видел в каждом крестьянине, склонившемся над плугом, полицейского чиновника.

-- А славно спасаться в таком местечке, не правда ли? -- заметил ему полицейский агент не без удовольствия.

Но Босир содрогнулся от этого намека еще более. Он вступил в домик первый при оглушительном лае дворовых собак.

Агенты церемонно последовали за ним.

XXXI.
Голубки посажены в клетку

Проходя в дверь, Босир нарочно старался произвести как можно больше шума, для того чтобы предупредить Оливу. Совершенно непричастный к делу об ожерелье, он знал, однако, слишком много, касающегося бала в здании оперы и банкета у Месмера, чтобы подвергнуть Оливу неожиданной встрече с Бог весть откуда взявшимися незнакомцами.

И он поступил весьма благоразумно, ибо молоденькая барынька, лежа на диване, занималась чтением соблазнительного романа, и если б она не заслышала громкого лая собак и суматохи на дворе, не поднялась бы с места. Тут же она быстро вскочила и бросилась к окну.

Глазам ее представился Босир, сопровождаемый какими-то неизвестными людьми. Она было сделала движение кинуться ему навстречу, но, увидав этих людей, вовремя остановилась.

Но, к несчастью, оба проводника по натуре своей обладали инстинктом чистейших коршунов: едва ступив в чужое жилище, они тотчас же потребовали завтрак, а так как деревенская прислуга далеко не столь сметлива, как столичная, то сразу же выявилось настоящее положение вещей, поскольку не единожды было спрошено, нужно ли доложить о гостях барыне.

При слове "барыня" шпионы навострили уши, ехидно поглядывая Босиру в лицо; они поздравили его с поэтическим устройством его гнездышка и нашли, что истинное блаженство предаваться любви в столь очаровательном уединении. Босир позволил себе посмеяться и поострить, но показать Оливу не решался.

Была подана роскошнейшая закуска; гости отдали ей честь, ели и пили за десятерых, провозглашая тосты не раз за здоровье отсутствующей хозяйки.

К десерту, когда головы у всех оказались достаточно разгоряченными, почтенные члены полиции громко, во всеуслышание, заметили друг другу, что с их стороны неблагородно подвергать дальнейшему испытанию терпение столь гостеприимного хозяина, и объявили ему прямо о своем удовольствии встретить в нем давнишнего их знакомого.

Босир, раскупоривавший в эту минуту новую бутылку ликера, спросил у них с полным самообладанием, где, в каком месте и при каких обстоятельствах имели они случай с ним познакомиться.

-- О, мы были в приятельских отношениях с вашим ассистентом, -- отвечал один из них, -- знаете, по небольшим делишкам, которые вы вели сообща со многими, -- делишки эти касались посольства Португалии.

Босир помертвел. Напоминание об этом деле всегда сопровождалось у него ощущением веревки под галстуком.

-- Вот как? -- произнес он, худо скрывая волнение. -- Итак, вы пожаловали ко мне справиться о вашем приятеле?

-- Конечно! Вот прелестная идея! -- заметил другой шпион своему товарищу. -- Начать дело в интересах отсутствующего друга? Оно и приличнее, и нравственнее.*.

-- Еще бы! -- отвечал товарищ, не менее нравственный. -- Тем более что такая форма допроса не лишает нас права на все остальные... -- Сказав это, он так улыбнулся, что Босира с головы до ног передернули судороги.

-- Однако!.. -- глухо проговорил он.

-- Что -- "однако", любезнейший господин Босир? Нам было бы очень приятно получить от вас десять тысяч ливров, которые причитаются нашему другу.

-- По меньшей мере, -- заметил другой товарищ. -- Хотя еще следовало бы заполучить и процентики.

-- Господа, -- отвечал Босир, пораженный наглостью этого вымогательства, -- в деревне трудно иметь при себе сумму в десять тысяч ливров.

-- Разумеется... Понятно, наш милейший господин. Мы не требуем ничего невозможного. Сколько можете вы отсчитать теперь?

-- Я обладаю в настоящую минуту всего пятьюдесятью луидорами, не более.

-- Ну, мы начнем с того, что пока удовольствуемся и такой суммой... Весьма вам благодарны за вашу запасливость!

"О, -- подумал Босир, обрадованный их сговорчивостью, -- они, кажется, ребята незатейливые! Дай попробую их пугнуть маленько -- не испугаются ли они меня так же, как испугался я их сейчас".

И с этой целью он принялся размышлять о том, как неловко вели себя эти почтенные личности, кричали и шумели там, где требовалась самая тактичная деликатность, соблюдение тишины и полнейшего наружного спокойствия... Наконец, чем же кончили?.. Не узнав от него, Босира, ничего важного, сами они лично успели сделать у него в доме важное преступление, важное в особенности в глазах провинциальных властей, всегда весьма строгих к проступкам подобного рода... "Нет, -- думал Босир, -- эти люди могут удовольствоваться и тем, что я им предложил, зато будут действовать в моих интересах".

И он так далеко зашел в своих беспочвенных предположениях, что искренно пожалел в душе, зачем не предложил им всего только тридцать луидоров вместо пятидесяти, надеясь, впрочем, наверстать этот убыток удовольствием тотчас же от них отделаться по уплате денег.

Несчастный, он рассчитывал по-своему верно, жаль только, что без участия своих гостей, которые думали иначе. Он рассуждал: немудрено, что они так нетребовательны -- я их угостил на славу, а роскошь имеет свойство размягчать нравы; они добры помимо воли, ибо им просто лень теперь делать зло и выражать свою жадность.

-- Прелестный малый этот Босир! -- продолжал между тем один из гостей. -- Пятьдесят луидоров, которые он нам сейчас отсчитает, -- кусок не дурной и получить его вовсе не неприятно.

-- Сию, сию секунду вы его получите! -- вскричал Босир, испуганный новым штурмом своих гостей.

-- Ну к чему спешить -- дело терпит! -- заметили приятели.

-- Нет, нет! Я до тех пор не буду считать свою совесть очищенной, пока не заплачу. Люди бывают или очень деликатны, или вовсе бессовестны! -- сказав это, он хотел их оставить на минуту, чтобы пойти за деньгами.

Не тут-то было. Приятели его обладали некоторыми врожденными склонностями, например ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не терять из виду добычу, которую они, так сказать, чувствовали уже у себя в лапах. Так хорошая охотничья собака до тех пор не перестает глядеть на убитую куропатку и лизать ее, пока не подойдет сам охотник и не уберет ее из-под носа пса.

Хороший ловчий только тот, который помнит пословицу "не то верно, что мы видим, а то верно, что в руках". Что делать, бывали примеры. Судьба капризна, переменчива как к охотникам, так и к сыщикам полиции.

Поэтому-то при виде движения, сделанного Босиром, чтобы уйти, хотя бы и на минуту (они были в том уверены), оба агента оживились неимоверно и принялись кричать в один голос, хватая его попросту за полы платья.

-- Господин Босир! Дорогой господин Босир!

-- Что вам? -- обернулся Босир.

-- Просим не покидать нас! -- нежно отвечали молодцы, убедительно прося его садиться.

-- Но откуда же я вам достану деньги, коли вы не позволяете мне шевельнуться?

-- О, мы можем пойти с вами вместе, -- отвечали гости убийственно деликатно.'

-- Но... но там комната моей жены, -- возразил Босир.

Но это объяснение для сыщиков послужило только искрой, воспламеняющей алчность.

Их скрываемое доселе раздражение вдруг приняло резкие очертания.

-- К чему вы прячете от нас вашу жену? -- обидчиво вскричал один из них.

-- Что мы недостаточно приличны или благовоспитанны, чтобы быть ей представленными? -- старательно разыгрывал свою роль другой.

-- Если б вы понимали, что для вас делается, вы бы поступали честнее! -- с негодованием прервал его первый.

-- И отдали бы нам все, что только у вас есть за душой, -- добавил товарищ.

-- Но... однако... вы, господа, как будто мне приказываете, -- в замешательстве произнес Босир.

-- Мы желаем быть представленными вашей жене! -- заявили гости.

-- А я желаю, чтобы вы убирались к черту! -- рявкнул Босир, рассчитывая на то, что они пьяны.

Но ему отвечали язвительнейшим смехом, который мог заставить его одуматься и понять все же свое настоящее положение. Но он опять ничего не понял и продолжал упрямиться.

-- Теперь... теперь... я вам не дам даже денег, которые хотел дать, -- глухо рычал он в своем непостижимом упрямстве. -- И вы уйдете! Уберетесь к дьяволу!

Но и на это последовал смех еще более громкий, чем прежде. Тогда Босир, поняв наконец, что провалился в ловушку, застонал от злобы.

-- А, все ясно! -- заревел он как раненый зверь. -- Вы нарочно шумите и разговариваете громко, чтобы быть услышанными. Но знайте одно: коли вы все выболтаете, то погибнете вместе со мной.

Они продолжали смеяться, как будто их веселость служила единственным понятным ему ответом.

Босир попытался снова обмануть их, рванувшись от них к лестнице; на сей раз он хотел притвориться, будто бежит от них не затем уже, чтобы достать деньги и швырнуть им, а для того, чтобы схватить какое-либо оружие, как человек якобы сильно взбешенный. Но и этот маневр ему не удался. Сыщики хладнокровно поднялись со своих мест и заступили ему дорогу. Он закричал еще громче. На крик двери распахнулись, и на пороге показалась молодая женщина. Взгляд у нее был очень встревоженный.

При виде ее сыщики испустили вопль радости и даже чуть было не выпустили из рук Босира. Торжеству их не было пределов. Наконец-то они увидели ее -- особу, столь поразительно схожую с королевой Франции! (

Босир на минуту подумал, что появление женщины их обезоружило, но и в последней иллюзии ему пришлось тотчас же разочароваться.

Один из шпионов приблизился к ней и подчеркнуто неуважительным тоном поведал свои наблюдения относительно этого сходства.

-- Ну-с, итак, -- проговорил он, -- мне придется вас арестовать.

-- Арестовать! -- повторил Босир. -- Почему?

-- Потому что мы имеем предписание от господина Крона. Мы состоим у него на службе.

Бомба, разорвавшаяся над головами обоих любовников, оглушила бы их менее, чем заявление сыщика.

-- Вот что значит, господин Босир, не быть с нами любезным! -- усмехнулся еще раз гость.

Но так как сей почтенный член французской полиции не отличался строгой логикой, то приятель ему заметил:

-- Ты не прав, мой милый. Если б Босир был любезен, он бы сам показал нам барыню, следовательно, так или иначе мы бы имели удовольствие с ней свидеться.

Босир опустил пылающую голову в ладони и находился в этом положении долго. Он не думал ни о чем. Ему было все равно, что думают даже двое его собственных слуг -- лакей и горничная, разиня рот, наблюдали внизу всю предшествующую сцену.

Вдруг у него мелькнула одна мысль, которой он внутренне улыбнулся. Эта мысль заставила его тотчас же воспрянуть духом.

-- Вы пришли затем, чтобы арестовать меня? -- обратился он к почтенным агентам полиции.

-- Нет, нас навел на ваш дом простой случай, -- отвечали они наивно.

-- Все равно, но вы могли меня арестовать. Я предложил шестьдесят луидоров, и вы за них оставляли мне свободу.

-- Ну нет, наше намерение было вытребовать от вас еще другие шестьдесят луидоров. И за эти сто двадцать луидоров мы охотно оставим вас в покое.

-- А даму? -- трепеща от страха и волнения, спросил Босир.

-- Ну, дама -- дело особенное, -- нагло отвечал шпион.

-- Дама стоит двести луидоров, по-вашему, не так ли? -- поспешил договорить Босир.

Почтенные агенты вместо ответа разразились все тем же зловещим смехом, от которого у Босира волосы встали дыбом, и он начал понимать настоящее положение вещей.

-- О, за ее свободу, -- вскричали окончательно прозревший Босир, -- возьмите триста... четыреста... тысячу луидоров, только не троньте ее!

-- Вы не отвечаете? -- продолжал он в отчаянии. -- Вы знаете, что у меня есть деньги, и хотите, чтобы я выложил как можно больше. Что ж, вы имеете такое право. И я их отдам, отдам две тысячи луидоров, что составит сорок восемь тысяч ливров -- разве это не состояние для вас обоих? Оставьте мне и ей только одну свободу.

-- Стало быть, ты очень любишь эту женщину? -- не сдержавшись, спросил его шпион.

Теперь настала очередь засмеяться Босиру, и он разразился таким раздирающим душу смехом, что даже привыкшие к разного рода подобным сценам сыщики и те были тронуты. Смех рисовал ярче красок все отчаяние, всю бездну колоссальной страсти этого человека. В испуге, что он может помешаться, они поспешили прекратить тяжелую пытку разом. Каждый из них, вынув по пистолету из кармана, приставил его к груди Босира.

-- Несчастный! Да за сто тысяч на каждого мы не оставим тебе этой женщины! Разве мы глупцы или дети? За нее Роган нам заплатит пятьсот тысяч да королева в придачу не меньше миллиона!

Босир взглянул на небо. Выражение его лица смягчило бы зверя лютого, но не сыщика.

Один из шпионов хладнокровно опустил руку с пистолетом и проговорил поспешно:

-- Ну, ну, собирайся же поживее... у тебя должна быть здесь какая-нибудь колясочка. Прикажи ее закладывать скорее для барыньки: ей нужно ехать спокойнее.

-- Правда, мы ведь ребята хорошие, положением ее не воспользуемся. Сначала для проформы ты тоже отправишься с нами, но после, если желаешь, мы можем с товарищем обернуться спиной, а ты с козел -- фюйть! -- где встретится место поглуше! И когда ты будешь шагов на сто, мы тогда можем поднять тревогу. Ну что скажешь, мой милейший? Хорош план или нет?

-- Куда ее повезут, туда поеду и я. Где бы она ни была на этом свете, я не оставлю ее ни на минуту.

-- О, ни здесь, ни там! -- добавила Олива, пораженная ужасом.

-- Ну, тем лучше! -- прервал их обоих сыщик. -- Чем больше у моего начальника подсудимых, тем он чувствует себя счастливее.

Через четверть часа красивый экипаж Босира выезжал со двора, унося с собой двух пламенных любовников вместе с их стражей.

XXXII.
Библиотека королевы

Можно судить об эффекте, который был произведен столь важным событием, как арест Босира и его возлюбленной. Крон едва не обезумел от радости. Агенты его, разумеется, не получили миллион, на который рассчитывали, но все-таки нужно полагать, что вознаграждением за свою работу остались довольны.

Что же касается самого начальника, то после сильного потирания рук, служившего у него всегда признаком особенного душевного удовольствия, он поспешил немедленно отправиться в Версаль. С этой целью он приказал приготовить две огромные карсты, в одной из которых поехал сам, а другую, герметически закупоренную, поручил заботам своего вернейшего подчиненного.

Он направился не к кому иному, как к самой королеве, послав предварительно с нарочным просьбу о немедленной аудиенции в Трианоне.

Королева, которая уже целый месяц вынуждена была пользоваться услугами полиции, поспешила исполнить желание министра и явилась с самого утра в свой любимый домик, не взяв с собой почти никакой свиты из боязни, что пребывание ее здесь, кто знает, может быть, требует полнейшего инкогнито.

При одном взгляде на сияющую физиономию Крона она поняла уже, что новости, им привезенные, весьма благоприятны.

Бедная женщина, она давно уже не видала подле себя ни одной улыбки; все лица, окружавшие ее, были сумрачны и непроницаемы.

Радостное биение сердца в первый раз после тридцати адски-мучительных дней оживило все ее существо.

После почтительного целования руки чиновник предложил еле- - дующий вопрос:

-- Ваше величество, обладаете ли вы в здешнем замке таким помещением, в котором, оставаясь невидимой, могли бы слышать все, что в нем будет происходить?

-- У меня в распоряжении находится библиотека, помещение вполне подходящее к условиям, с которых вы творите. За ее бесконечными шкафами есть не одна потайная дверь. У этих дверей мне не раз случалось развлекаться забавным отчаянием аббата Вермонда, когда ему случайно или нарочно вручался кем-либо юмористический листок с карикатурами на его преподобие.

-- В таком случае я, ваше величество, могу вам предоставить возможность наблюдать сцены еще более приятные, -- отвечал де Крон. -- У меня внизу стоят носилки. То, что на этих носилках, я желал бы никому не показывать во дворце, прежде чем не посмотрите вы, ваше величество.

-- Нет ничего легче, -- отвечала королева. -- Где они, ваши носилки?

-- На первом дворе, ваше величество.

Королева позвонила. Явился человек -- спросить, что ей угодно.

-- Прикажите немедленно внести в переднюю носилки, которые вам укажет господин де Крон. Двери и окна тщательно закройте, чтобы там было темно, и никто бы не мог видеть до меня редкости, привезенные господином де Кроном.

Приказание было исполнено буквально. Во дворце привыкли точнее исполнять капризы королевы, чем серьезные ее приказания. Носилки были доставлены в прихожую и почти незаметно пронесены вдоль по темному коридору.

-- Теперь, ваше величество, извольте занять место за шкафом, а я между тем отдам приказание внести носилки в библиотеку.

Через десять минут королева, взволнованная и трепещущая, заняла условленный наблюдательный пост возле библиотеки.

Первое, что предстало ее глазам, была легкая, изящная, нарядная шелково-кружевная пена, окутывающая собой почти всю фигуру помощника Крона. Он бережно нес этот роскошный ворох, прикрытый густой вуалью. Очутившись на середине зала, служака спустил его с рук, осторожно откинул вуаль.

Крик ужаса вырвался из груди королевы: перед ней стояла Олива в одном из любимейших и самых известных костюмов Марии-Антуанетты.

На незнакомке было платье зеленого цвета, отделанное широкими воланами из черных кружев. Высоко зачесанные волосы -- прическа, которую так долго носила королева, -- обрамляли ее лицо, поразительно схожее с лицом Марии-Антуанетты; перстни на пальцах тоже были как две капли воды похожи на обычно носимые королевой кольца, а зеленые атласные туфли с громадными каблуками довершали эту трагическую мистификацию. Словом, перед королевой вырос двойник, полная и совершенная Мария-Антуанетта со всеми признаками благородной крови Цезаря.

Это внешнее благородство и покорило мещанскую натуру Босира, в которой перемешались и добродетели, и пороки. Королеве пришло на ум, что она видит свое собственное отражение в каком-нибудь волшебном огромном зеркале. Она пожирала это отражение жадным, лихорадочным взглядом.

-- Что скажете, ваше величество, относительно такого поражающего сходства? -- проговорил над самым ее ухом торжествующий Крон.

--- Что я скажу... я скажу... О, Monsineur -- прошептала королева, окончательно теряясь от волнения и радости. -- "О, Оливье, -- мысленно произнесла она, -- зачем вас нет здесь со мной!"

-- Что вы изволили сказать, ваше величество?

-- Ничего, ничего, милостивый государь, если бы только король поверил, что я ни в чем не виновата.

-- И господин де Прованс тоже мог все видеть, не так ли, ваше величество?

-- О, благодарю вас, благодарю, m-г де Крон. Но что вы думаете делать с этой женщиной дальше?

-- А разве одной ей мы обязаны тем, что совершилось, ваше величество? -- вызывающе самоуверенно спросил де Крон.

-- Может быть, у вас в руках нити ко всему остальному заговору?

-- Почти что так, ваше величество.

-- А господин де Роган?

-- Ему еще ничего не известно.

-- О, -- произнесла королева, закрывая лицо руками, -- женщина, которая находится здесь, ввела в столь пагубное заблуждение кардинала.

-- Пусть будет по-вашему, государыня, но, если эта женщина -- ошибка кардинала, то есть другое лицо, совершившее с ее помощью преступление.

-- Отыщите его, отыщите, заклинаю вас! -- быстро прибавила королева. -- Разве вы по вашей должности не хозяин всей Франции?

-- Поверьте мне, государыня, хозяин не беззаботный, -- с гордостью отвечал ей Крон.

-- А между тем весь этот процесс!.. -- не без робости возразила Мария-Антуанетта.

-- На пути к полному разоблачению. Все на ногах, все уже почти готово, и я жду лишь удобной минуты, чтобы окончательно воспользоваться плодами той счастливой находки, которую вы имеете теперь в вашей библиотеке.

-- А госпожа де ла Мотт?

-- Она не знает еще, что я нашел эту девушку, и клянет Калиостро за то, что он окончательно свел с ума кардинала.

-- Ну а сам Калиостро?

-- Сам Калиостро, с которого я приказал уже снять необходимые показания, просил передать, что не замедлит явиться ко мне не позже сегодняшнего утра.

-- По-моему, это человек небезопасный.

-- Но нам он может быть только полезен. Оскорбленный такой женщиной, как де ла Мотт, он поймет всю выгоду быть на нашей стороне и даст нам своего рода противоядие.

-- Вы надеетесь на полное раскрытие интриги?

-- Я в этом убежден.

-- Но вследствие чего же? О, объясните мне скорее, расскажите все до малейшей подробности, могущей прибавить мне веры в возможность конца моих страданий.

-- Вот факты, на которых я основываю мою уверенность, ваше величество. Мадам де ла Мотт жила на улице Сен-Клод.

-- Знаю, знаю, -- краснея прервала его королева.

-- Так точно, ваше величество, вы даже были столь милостивы, что оказали ей честь своим покровительством.

-- За которое, увы, она мне заплатила столь "достойно". Не правда ли? Итак, вы говорите, она жила на улице Сен-Клод.

-- Да. А господин Калиостро занимал между тем квартиру почти напротив.

-- И вы предполагаете?..

-- ...что если у этих соседей существовало по тайне, то, скорее всего, их было не две, а одна общая.

-- Наверно.

-- Но прошу извинить меня, государыня. Приближается час, в который Калиостро обещал прибыть в Париж, и я не желал бы ни за что на свете опоздать на это интересное для меня в высшей степени свидание.

-- В таком случае ступайте, милостивый государь, ступайте скорее! И прошу вас еще раз принять уверение в моей глубокой к вам благодарности.

-- Итак, приближается наконец минута развязки моего жестокого испытания, -- вскричала королева вся в слезах, простирая руки к небу, -- минута полного торжества моей невиновности... Я вижу его отблеск на всех окружающих меня лицах. Но, Боже! На одном лице, самом дорогом в мире, я не увижу признания моей незапятнанности.

Между тем Крон стремглав летел по парижской дороге. Войдя к себе, он был встречен Калиостро, который давно уже ожидал его.

Калиостро все было известно еще со вчерашнего дня. Как бы по предчувствию он вчера же отправился к Босиру, намереваясь уломать того бежать за границу, как вдруг по дороге встретил его самого между двумя агентами полиции, скачущего в карете. Олива сидела в углу, сгорая от стыда и пряча непрерывные слезы.

Босир увидал графа, переехавшего им дорогу в своей коляске, заметил, что тот узнал его. Мысль, что этот таинственный аристократ, сильный своей славой, может быть ему полезен, заставила его изменить свое первоначальное намерение ни в коем случае ни на минуту не покидать Оливу. Он напомнил агентам о сделанном ими предложении -- за сто луидоров освободить его от ареста. Те согласились, и, таким образом, он был выпущен из кареты, невзирая на отчаянные вопли своей любовницы.

Выскакивая из кареты и на лету целуя ей руки, он успел незаметно шепнуть Оливе на ухо:

-- Надейся и жди, я бегу, чтобы выхлопотать тебе свободу.

И он опрометью бросился по той же дороге, по которой ехал Калиостро.

Тот приказал остановиться. Графу, естественно, было интересно повидать Босира. Он нарочно ехал к нему, а тут еще такая сцена на дороге: Босир скачет между двумя жандармами, затем вырывается от них и бежит за ним, Калиостро. Разве все это не сопряжено с некоторым интересом? Обождав несколько времени, он наконец увидел приближающегося к нему полуживого от страха и усталости несчастного любовника обольстительной m-Пе Оливы.

-- Что с вами, дитя мое? -- спросил граф, помогая злополучному беглецу на ходу вскочить к себе в коляску.

Босир пересказал всю плачевную историю ареста Оливы. Калиостро слушал ее в глубоком молчании.

-- Ну, брат, она пропала! -- произнес он под конец.

-- Каким образом? -- вскричал Босир.

Калиостро передал ему то, что знал об интриге в Версальском дворце, о которой Босир не имел никакого понятия. Узнав ее от графа, он чуть было не лишился чувств.

-- Спасите ее, спасите, Бога ради! -- вскричал он, падая перед Калиостро на колени тут же, в коляске. -- Ия вам ее отдам, если только БЫ ее еще любите по-прежнему.

-- Друг мой, вы находитесь в заблуждении, -- отвечал Калиостро. -- Я никогда не любил Оливу, смею вас уверить. И у меня не было другой цели, как избавить ее от той безалаберной жизни, которую она делит с вами поневоле.

-- Но как же... -- пробормотал изумленный Босир.

-- Вас сие удивляет, не правда ли? А между тем это чистейшая истина. Видите ли, мой милый, я имею честь принадлежать к одному тайному обществу, которое поставило себе задачей вырывать у порока и зла все, что только мало-мальски способно нравственно исцелиться... Я бы вылечил Оливу, если б мне удалось разлучить ее с вами. Вот почему я и старался доселе стать между вами. Пусть она скажет, слыхала ли она от меня хоть одно слово пошлого волокитства... И была ли целью моих услуг личная выгода.

-- Стало быть, тем более вам следует ее спасти. О, спасите ее! Спасите во что бы то ни стало!

-- Я попробую, но успех моих попыток будет зависеть от вас, Босир.

-- Требуйте от меня хоть жизни!

-- Ну нет, столького я не потребую. Мне нужно лишь одно: чтобы вы сегодня вернулись в Париж со мной вместе и точь-в-точь исполняли все мои приказания; тогда, пожалуй, удастся еще спасти вашу возлюбленную, а иначе я и не берусь за такое трудное дело. И еще условие.

-- Какое, граф?

-- Его вы узнаете, когда мы будем с вами на месте, в Париже.

-- О, я заранее на него согласен, лишь бы ее увидеть снова?

-- Я об этом-то и забочусь. Через два часа, я думаю, исполнится ваше желание.

-- Я буду опять целовать ее?

-- Полагаю, даже более, я устрою так, чтобы вы имели возможность передать ей то, что услышите от меня.

И карета графа де Калиостро еще быстрее понеслась по направлению к Парижу.

Ровно два часа спустя (дело было к вечеру) они нагнали карету, в которой везли Оливу, а еще через час Босир покупал у стражи право обнять ее и, кстати, шепнуть несколько слов, адресованных ей Калиостро.

Почтенные агенты полиции только любовались такой пылкой любовью, заранее предвкушая наслаждение еще не раз до прибытия в Париж получать от Босира по пятидесяти луидоров.

Но, к их удивлению, Босир не появлялся больше, ибо коляска Калиостро быстрее ветра уносила его к Парижу. Там готовилось событие, интересное во всех отношениях.

Вот что требовалось рассказать читателю, прежде чем свести Калиостро и Крона в их деловом разговоре.

Обрисовав же предварительно встречу с Босиром, мы можем прямо последовать за графом в кабинет шефа полиции.

XXXIII.
Кабинет шефа полиции

Господин де Крон знал о графе Калиостро столько, сколько может знать начальник полиции, серьезно относящийся к своей должности. А этого уж весьма достаточно. Он знал, например, наперечет все прежние имена и фамилии графа, все его секреты по части магии и алхимии. Знал отлично, в чем заключается его пресловутый магнетизм и способности к чудесам. Одним словом, он его раскусил вполне, причислив раз и навсегда к разряду шарлатанов крупных и подчас достаточно опасных.

Обладая умом недюжинным, Крон понял всю суть ремесла графа-самозванца. Оценил все выгоды, получаемые им, если он, Крон, выведет его наконец на чистую воду, вообще распутает всю эту гнусную интригу, коснувшуюся двора и королевы. Разоблачая ее с удивительным искусством и тонкостью, он гораздо более находил для себя счастья во внутреннем сознании своей гениальности, чем в расчете на какое-либо вознаграждение.

Ему, как и Рогану, Калиостро ведь не предложит тепленьких луидоров, фабрикуемых им столь успешно прямо перед глазами... Ему граф-чародей с гораздо большей охотой предложил бы дуло пистолета, как это сделал Бальзамо в поединке с Сартином. А еще Бальзамо ни в чем не должен был давать отчет последнему, тогда как граф Калиостро... О, на сколько вопросов и сколько обстоятельств обязан он был держать ответ перед Кроном!

Вот почему Калиостро и пожелал, не дожидаясь развязки событий, испросить аудиенции у министра.

Г-н де Крон мигом понял все выгоды своего настоящего положения и приготовился ими воспользоваться на славу; Калиостро, наоборот, чувствовал, что под ногами у него нетвердо, и в свою очередь давал себе слово избежать провала.

Словом, игра предстояла на жизнь и смерть, и притом игра открытая. Выиграть ее, разумеется, мог только кто-нибудь один из двух, и, нужно признаться, если кто-либо из этой почтенной пары заблуждался относительно поворота слепой фортуны, то уж никак не г-н де Крон.

Он подождал, чтобы его партнер сам заговорил об ожерелье и о подвигах в этой интриге г-жи де ла Мотт, в чем именно и заключались все неудобства для Калиостро; тогда как он, Крон, имел все шансы не только прямо подвергнуть его сиятельство допросу, но даже без разговора посадить его в тюрьму. Он принял графа светски, показав, что хотя и знает, с какой птицей имеет дело, но по воспитанию своему привык относиться вежливо ко всем, даже к фокусникам.

Калиостро принял важную осанку. Оставаться всегда и везде аристократом было слабостью сего шарлатана, в чем он весьма охотно признавался.

-- Милостивый государь, -- обратился к нему министр, -- вы просили у меня свидания. Я нарочно приехал из Версаля, чтобы исполнить ваше желание.

-- Ваша светлость, я полагал, что ввиду совершающихся событий вам небезынтересно будет задать мне несколько вопросов. А так как я знаю о вашем участии в известном расследовании, то и счел за священную обязанность предложить вам свои услуги.

-- Вам задавать вопросы, граф? -- с удивлением вскричал Крон. -- Да скажите на милость, о чем же? И в качестве кого мне вас допрашивать?

-- Вы интересуетесь, милостивый государь, весьма серьезно госпожой де ла Мотт... Исчезновением известной драгоценности...

-- Ну и что же? Разве вы ее нашли? -- перебил Крон, как бы весь просияв.

-- Нет, я не нашел ее, -- важно произнес граф. -- Но мне положительно известно, что у госпожи де ла Мотт имелась квартира на улице Сен-Клод.

-- Почти наискось от вас, -- договорил Крон, -- это для меня не новость. Дальше.

-- Дальше говорить нечего, ваша светлость. Коль скоро вам ведомо место пребывания госпожи де ла Мотт, вы, конечно, знаете и то, чем она занималась там?

-- Отчего же, поговорим, -- с убийственным равнодушием проговорил министр.

-- Нет, зачем же? Я думал пояснить вам ее действия, имея в виду только те, что относятся к маленькой Оливе.

При последнем имени Крон как бы проснулся.

-- Кто она такая, эта ваши Олива? И что вы думаете рассказать мне о ней?

-- А вы еще не знакомы с ней, милостивый государь? О, это прелюбопытное творение, непостижимая игра природы. Во-первых, хороша как ангел!.. Глаза голубые... Овал лица совершенный... Знаете, в том роде красоты, которая отчасти напоминает наружность ее величества королевы.

-- Ага... Ну и что же дальше?

-- А дальше то, что девочка эта жила дурно, мне было ее жаль. Она служила одно время у моего почтенного друга, барона де Таверне.

-- Который умер недавно?

-- Он самый. Одно время она состояла при знаменитом ученом, с которым ваша светлость не знакома несмотря на то, что вы глава всей полицейской власти в государстве, и который... Но, может статься, я и тут повторяю для вас зады, а ведь это по меньшей мере неудобно.

--- Милостивый государь, прошу вас, продолжайте. Вы меня не только не стесняете, а напротив... Итак, эта самая Олива, говорите вы?..

-- Жила дурно, как я имел уже честь вам доложить. Она испытывала убийственную нищету, не одна, впрочем, а в обществе еще другого негодяя, ее любовника, который ее обирал и бил, когда ему вздумается. Принадлежит этот мальчик к разряду самой обыкновенной дичи, на которую вашей светлости, я думаю, уже надоело охотиться. Просто, на мой взгляд, уличный мазурик, который тем не менее вам еще вовсе неизвестен.

-- По имени Босир, может быть? -- опять прехладнокровно отрезал министр.

-- А, вы его знаете тоже? Вот удивительно! Впрочем, тем лучше, -- воскликнул Калиостро. -- Отлично! Превосходно! Ну, так вот этому самому Босиру раз как-то посчастливилось стянуть у нее несколько больше, чем обычно, да и побил он ее, должно быть, тоже сильнее обыкновенного, только она прибежала ко мне со слезами, умоляя меня о защите и покровительстве. Ну, я, знаете, добр, я не в силах был отказать, в ее просьбе и приказал ей отвести приличный уголок в одном из моих отелей.

-- У вас?.. Она находилась у вас? -- прервал его Крон в неописуемом изумлении.

-- Без малейшего сомнения! -- отвечал Калиостро, в свою очередь выказывая некоторую долю удивления, почему министр не доверяет его рассказу, столь, по его мнению, естественному. -- И то сказать, разве я не мужчина и притом еще холостяк? -- добавил он вполне натурально.

-- У вас! У вас! -- продолжал между тем дивиться министр. -- Скажите на милость, а я и не подозревал. Так вот где лежит причина того, что мои агенты не могли так долго ее найти, -- а, уж кажется, искали куда как усердно.

-- Напрасно искали, замечу вашему сиятельству. Словно этот ребенок мог что-нибудь сделать дурное или хорошее без моего ведома!

-- Разумеется, нет. Но прошу вас, продолжайте, продолжайте!

-- Но я уже кончил. Мне требовалось лишь одно -- довести до вашего сведения, что эта девочка проживала у меня одно время -- вот и все!

-- Нет, нет, любезный граф. Вы намеренно недоговариваете! К чему тогда упоминание о госпоже де ла Мотт в связи с именем этой невинной девочки?

-- К тому, что они жили одно время по соседству. Уверяю вас, я не имел в виду сообщить вам ничего другого.

-- Есть другое, мой любезный граф, вы напрасно силитесь усыпить мое внимание. Есть, и даже весьма многое. Для того чтобы сообщить мне, что де ла Мотт и Олива были только соседками, не стоило вам упоминать имена как той, так и другой.

-- Верно, но соседство их имеет, если хотите, некоторую связь с обстоятельством, лично вам лучше известным, чем мне. Поэтому я и умолкаю. Неужели мне, самому обыкновенному смертному, сообщать известия о событиях, которые прежде всего должны быть известны главе полиции в государстве?

-- Вы меня крайне заинтересовали, граф, -- опять живо заговорил министр. -- Я не могу не интересоваться тем, что Олива жила у вас, тогда как мои люди нашли ее в провинции.

--- Вы ее нашли?

-- Вместе с Босиром.

-- Вот как! А я, признаюсь, сомневался. Так она, говорите вы, жила у Босира? -- продолжал Калиостро. -- И прекрасно! Прекрасно! Значит, честь и невиновность госпожи де ла Мотт вполне восстановлены.

-- То есть это почему же? -- насмешливо возразил министр.

-- А потому что прежде я подозревал госпожу де ла Мотт, а теперь вижу, что она не запятнана.

-- Да в чем?

-- Как в чем, помилуйте! К вам сходятся все сплетни, весь неистощимый запас злословия и клеветы на эту женщину. И вы все это имеете терпение выслушивать. Ну, и от меня узнайте тоже новость, я занимаюсь исправлением испорченных душ у людей. И в ту самую минуту, как во мне пробудилась надежда вернуть на путь истины злополучную овечку Оливу, она вдруг была у меня похищена неизвестно кем из-под самого носа.

-- Кем же это? И притом у вас?

-- У меня.

-- Непостижимо.

-- Не правда ли, а между тем так и было! И я поручусь лишь за одно, что если виноват кто в этом деле, то уж никак не госпожа де ла Мотт.

Крон медленно приблизился к Калиостро.

-- Увидим, -- произнес он многозначительно. -- Будьте любезны, выразитесь поточнее.

-- О, милостивый государь, вы нашли Оливу у Босира, следовательно, моя догадка относительно непричастности де ла Мотт к исчезновению красотки абсолютно верна, даже если графиня будет клясться в обратном, и того лучше -- представит письма.

-- К кому письма, к Оливе?

-- Конечно.

-- По-вашему, Олива и госпожа де ла Мотт были как-то связаны?

-- Еще так!

-- Они имели случай видеться?

-- Разумеется, каждую ночь де ла Мотт устраивала эти свидания.

-- Каждую ночь? Полноте, достаточно ли вы уверены в том, что говорите?

-- Настолько, насколько может быть уверен человек, видевший это собственными глазами и слышавший собственными ушами.

-- Ну, мой милейший, вы повествуете мне о таких вещах, за которые я готов платить грудами золота" Какое счастье для меня, что вы его сами делаете.

-- Больше я его уже не делаю, ваша светлость, его производство обходилось мне слишком дорого.

-- Но вы ведь друг де Рогана!

-- Надеюсь.

-- Ну, так вы должны знать, в какой мере госпожа де ла Мотт -- это воплощение грязи и скандальности -- причастна к его не более чистым делам.

-- Этого я желал бы не знать.

-- Но, может быть, вам кое-что известно относительно самих прогулок т-11е Оливы и госпожи де ла Мотт?

-- Милостивый государь, в мире бывают обстоятельства, которые каждый уважающий себя осторожный человек должен стараться обойти, не замечая их, -- настоятельно произнес Калиостро.

-- Полностью с вами согласен! И позволю себе еще лишь один вопрос: имеете ли вы непреложные доказательства того, что между Оливой и госпожой де ла Мотт существовала переписка?

-- Сотню имею.

-- Какие же они?

-- Собственноручные записки госпожи де ла Мотт, которые она посылала, запечатанные облатками, какие сию же минуту можно найти у нее дома. Записочки, навернутые на куски свинца, для того чтобы удобнее было их подбрасывать, -- эту воздушную почту я сам и люди мои не раз подбирали возле моего дома.

-- Ну а доказательства в сообщничестве, доказательства их свиданий... Имеете тоже?

-- Тысячи.

-- Для меня будет достаточно одного.

-- Извольте самое лучшее. Нужно полагать, что самой де ла Мотт было легче проникать в мой дом, чем Оливе от меня к ней, ибо в день исчезновения этой девочки я сам лично видел графиню у себя в доме.

-- В тот самый день?

-- Да, и не только я один, но и вся моя прислуга видела то же самое.

-- Гм!.. Ну а зачем же она являлась, если, как вы говорите, не она устроила побег Оливы?

-- Тот же самый вопрос и я задаю себе без конца, но разрешить его не могу. Я не раз видел, как она выходила из кареты на углу улицы Руа-Доре. Люди мои столь же часто обнаруживали экипаж графини на этом же месте, так что мне приходило в голову, уж не замышляет ли она попросту сперва только привязать к себе Оливу.

-- И вы ей в том не мешали?

-- Не видел никакой надобности. Она дама, обласканная всеми милостями судьбы. Принятая при дворе, любезная и добродетельная. К чему же было мешать ей помочь мне же избавиться наконец от возни с этой девочкой? Но теперь, когда она бежала от меня, попав в руки Бог знает кого, вся моя нравственная работа над ней пропала даром.

-- Итак, m-lle Олива проживала сначала у вас, -- в глубоком раздумье начал перечислять Крон.

-- Так точно, милостивый государь.

-- Затем госпожу де ла Мотт видели у вас в доме в день исчезновения этой девицы.

-- И это правда.

-- Ваше личное мнение, что графиня более ни о чем не старалась, как только сердечно привязать к себе эту заблудшую овечку.

-- Что же можно предположить другое?

-- Достоверен факт, что девица Олива и госпожа де ла Мотт были знакомы друг с другом, часто виделись между собой, иногда выходили вместе?

-- Это факт непреложный.

-- Ну а что сказала госпожа де ла Мотт, когда она, явившись после побега Оливы, не застала свою любимицу?

-- Она казалась сильно опечаленной этой неожиданной катастрофой.

-- Вы имеете основания думать, что похищена она была этим, как его, Босиром, что ли?

-- Я думаю так, ваша светлость, потому лишь, что вы сами изволили навести меня на эту мысль. Если б вы мне, так сказать, не положили ее в рот, у меня, клянусь, до сих пор не было бы ее, как и всякой другой. Мне положительно известно лишь одно обстоятельство, что ни Босир и никто, пожалуй, не знал о том, что Олива проживает под одной со мной кровлей. Кто мог ему сказать о том, не догадываюсь.

-- Сама m-lle Олива.

-- Не думаю. Иначе к чему бы ей было затевать побег от меня к нему, когда они и так могли видеться тайком? Если б ему трудно было проникнуть ко мне в дом, то госпожа де ла Мотт оказала бы им свою помощь, доставив ключ, например!

-- А, у нее имелся ключ?

-- Без всякого сомнения.

-- Скажите мне, в какой день пропала Олива? -- с живейшим участием спросил Крон.

У него блеснула пресчастливая мысль и высветила дело благодаря неистощимой болтовне Калиостро.

-- О, что касается дня, когда она у меня пропала, я не ошибусь, указав его. Это гнусное для меня событие случилось накануне праздника святого Людовика.

-- Я так и знал! -- проговорил живо начальник полиции. -- Я так и знал!.. Милостивый государь, своей откровенностью вы оказываете немалую услугу государству.

-- Чувствую себя счастливым, если это так, как вы изволите говорить, ваша светлость.

-- И будьте уверены, вас отблагодарят самым достойным образом.

-- Я действовал так, а не иначе по внушению своей совести, милостивый государь.

Крон отвесил ему полный уважения поклон.

-- Могу ли я рассчитывать, что вы подтвердите во время суда все, о чем мы говорили с вами сейчас?

-- Я самый верный и преданный сын закона и правосудия, ваша светлость, всегда им был и навсегда останусь.

-- В таком случае принимаю ваше слово, граф, и имею честь кланяться.

И он проводил Калиостро до дверей. Выходя из кабинета министра, последний проворчал, сжимая кулаки от злобы:

-- Так-то, графиня! О, змея! Ты пожелала меня погубить! Ну так вот же тебе! Ты хотела укусить меня, а попала зубами в железо! Ну, береги теперь зубы!

XXXIV.
Допрос

В то время как Крон разговаривал в известном нам духе с почтенным графом Калиостро, де Бретейль направился в Бастилию с королевским указом в руках. Он намеревался подвергнуть допросу принца де Рогана.

Между столь непримиримыми врагами свидание должно было произойти бурное.

Бретейлю знакома была надменная гордость кардинала. Чувство обоюдной неприязни их было так велико, что заставляло принуждать себя поступать в соответствии с их воспитанием, то есть, даже испытывая нравственные муки, оставаться в пределах сдержанной вежливости.

Подобное принуждение дается нелегко, но господин де Бретейль отнесся к кардиналу более чем с простой вежливостью. Однако де Роган и на нее ответствовал одним глубоким молчанием.

Хранитель печати попробовал настаивать, но кардинал кротко и категорически отказался дать ему, де Бретейлю, какие бы то ни было показания, прибавив, что раскроет рот по этому делу не иначе, как по требованию всего парламента и его судей, так что де Бретейлю оставалось одно -- повернуться и уйти, уступая непреклонной воле подсудимого вельможи.

В утешение себе за неудачную экспедицию к кардиналу он отдал приказание тотчас позвать госпожу де ла Мотт, которая и не замедлила явиться в ту же секунду, невзирая на то, что была занята весьма усердно перепиской своих мемуаров.

Бретейль в кратких и сжатых формах представил ей ее настоящее положение, которое, впрочем, самой графине было известно не хуже. Она отвечала ему категорически, что имеет у себя все доказательства своей невиновности, которые и выложит, когда придет тому время. Бретейль дал ей почувствовать, чтобы она не относилась к этому так легко и что время, о котором она говорит, не за горами. Вся сказка, которую Жанна сочинила сама с таким искусством и правдоподобием, была повторена еще раз слово в слово. Она состояла по-прежнему из самых тонких инсинуаций и намеков, направленных против множества лиц. И затем то же самое твердое уверение, что она решительно не знает, почему упреки в этой гнусной интриге направлены именно против нее.

Между прочим, она, изъявши то же самое намерение, что и кардинал: изложить правду в столь запутанном деле только на суде в присутствии всего парламента, и то не иначе, как если он сам ее уполномочит на то.

В ответ на это де Бретейль попробовал намекнуть ей, что кардинал всю тяжесть дела взваливает на нее одну.

-- Всю, -- переспросила Жанна, -- даже и самый акт кражи?..

-- Даже и акт кражи.

-- В таком случае потрудитесь передать от меня кардиналу, -- холодно отвечала Жанна, -- что я не советую ему держаться относительно меня такой опасной системы доказательств.

Вот, пожалуй, и все, чего мог добиться Бретейль. Естественно, ему было этого мало. Он жаждал раскрытия каких-либо новых деталей, имеющих для него, Бретейля, большее значение. Ему нужно было выяснить, какое сплетение событий привело кардинала к этим удивительно дерзким выходкам по отношению к королеве, а королеву подстрекнуло к сильнейшему гневу против кардинала. Словом, он жаждал тенет, еще более сложных, более надежных, чтобы не только запутать врага, но и вовсе удавить его.

И нужно отдать ему справедливость: будучи умен и ловок, он умел повлиять на рассудок графини с большим успехом для себя. Он прямо обещал ей все, что она ни пожелает, лишь бы она прямо и ясно обвиняла кого-нибудь одного.

-- Берегитесь, -- сказал он ей, -- если вы не будете говорить прямо, а все одними намеками, подумают, что вы делаете это затем, чтобы набросить погуще тень на королеву. Если же вы прямо обвините ее в участии, берегитесь тем паче, ибо вы будете судимы тогда как ее сообщница. Подумайте только, какой стыд, какой позор вас тогда ожидает?

-- Я не обвиняю королеву, -- заметила Жанна, -- но зачем же меня обвиняют?

-- Так вы обвините кого-нибудь, -- предложил неумолимый Бретейль, -- это единственное средство сложить вину с себя.

Она предалась размышлениям. Таким образом, первое свидание ее с канцлером не имело никаких последствий.

Между тем распространился слух, что доказательств прибавилось, что бриллианты проданы в Англии, где Вилльет арестован агентами г-на де Верженна.

Первая атака, которую выпало выдержать Жанне, была ужасной. На очной ставке с Рето, которого она считала своим союзником, она с ужасом услышала ею смиренное признание, что он сделал подлог, что он написал расписку в получении бриллиантов и письмо королевы, подделав в то же время подписи ювелиров и ее величества.

На вопрос, что его побудило совершить эти преступления, он отвечал, что это было сделано по требованию г-жи де ла Мотт.

Вне себя от ужаса, в бешенстве, она отпиралась, защищалась, как львица; она утверждала, что никогда не видала и не знала Рето де Вилльета.

Но и тут она испытала два жестоких потрясения, два свидетельства поразили ее.

Первое свидетельство извозчика, найденного де Кроном. Извозчик заявил, что в означенный Рето день и час он отвозил закутанную даму на улицу Монмартр.

Дама, окружившая себя такой таинственностью, посаженная извозчиком в квартале Марэ, -- мог ли это быть кто-то другой, кроме г-жи де ла Мотт, жившей на улице Сен-Клод?

Что же касается дружеских отношений между двумя сообщниками, то можно ли было их опровергнуть, когда второй свидетель утверждал, что видел, как накануне праздника святого Людовика де Вилльет, которого тотчас можно было узнать по его бледному и беспокойному лицу, был в той же почтовой карете, из которой вышла г-жа до ла Мотт?

Свидетель этот был одним из главных слуг Калиостро.

При этом имени Жанна вздрогнула и вышла из себя. Она напустилась на Калиостро, обвиняя его в том, что он колдовством и чарами отуманил ум кардинала де Рогана, которому внушил таким образом "преступные мысли против ее королевского величества".

Это было первое звено обвинения в преступной связи кардинала с королевой.

Г-н де Роган, защищая Калиостро, защищал себя. Он отпирался с таким упорством, что Жанна в исступлении высказала в первый раз обвинение в безумной любви кардинала к королеве.

Калиостро немедленно просил и получил позволение говорить во всеуслышание о своей невиновности. Обвинители и судьи, воспламеняясь, как это случается при первом дуновении правды, овладели непосредственно всеобщим мнением, направив его в пользу кардинала и Калиостро против королевы.

Тогда-то эта несчастная государыня, желая оправдать свое упорство в ведении процесса, обнародовала донесения, сделанные королю, насчет таинственных ночных прогулок и, вызвав Крона, приказала ему объяснить то, что он знает.

Удар, искусно рассчитанный, упал на Жанну и едва не уничтожил ее.

Председатель при всем составе судей потребовал от Рогана, чтобы тот рассказал все, что знает об этих прогулках в Версальских садах.

Кардинал возразил, что он не умеет лгать и что свидетелем может быть госпожа де да Мотт.

Последняя отреклась, уверяя, что эти прогулки никогда не были ни с ее согласия, ни с ее ведома.

Она объявила ложными рапорты и доносы, в которых говорилось, будто она появлялась по ночам в садах в сопровождении королевы или кардинала.

Это объявление оправдывало Марию-Антуанетту, если б возможно было верить словам женщины, обвиняемой в подлоге и воровстве. Сделанное с этой стороны оправдание приняло вид снисхождения, и королева не согласилась быть оправданной таким образом.

Но когда Жанна напирала сильнее всего на то, что она никогда не показывалась ночью в Версальских садах и что она никогда ничего не знала и не ведала о делах, относящихся до королевы и кардинала, в эту минуту явилась Олива -- живое свидетельство, которое разрушило все здание лжи, нагроможденное графиней.

Отчего же она не оставалась погребенной под развалинами? Как восстала она еще более грозной в своей ненависти? Мы не объясняем этот феномен одной ее волей, объясним его роком, преследовавшим королеву.

Олива была поставлена лицом к лицу с кардиналом. Какой страшный удар! Роган понял наконец, что с ним сыграли подлую шутку! Этот человек, исполненный изящества и благородных страстей, открыл, что авантюристка вместе с плутовкой довели его до того, что он стал явно презирать королеву Франции, женщину, которую он любил и которая не была виновна!

Когда Роган увидел Оливу, эту закулисную царицу, и вспомнил розу, рукопожатие и ванны Аполлона, он побледнел и пролил бы всю кровь у ног Марии-Антуанетты, если б он увидел ее в эту минуту.

Сколько мольбы о прощении, сколько угрызений совести рвалось из его души, чтобы омыть слезами ступени трона, на который изливалось некогда его презрение вместе с сожалением об отвергнутой любви!

Но даже и это утешение было не для него. Он не мог обсуждать тождество Оливы и государыни, не признавшись в своей любви к настоящей королеве. Заявить, что он принял одну за другую, означало бы, что он сам обвиняет себя, означало позор. Он допустил Жанну отвергнуть все; он замолчал.

И когда де Бретейль и Крон хотели принудить Жанну объясниться подробнее, она сказала:

-- Лучшее средство, чтобы доказать, что королева не прогуливалась ночью в парке, показать женщину, похожую на королеву, которая подтверждает, что была там. Она налицо. Вот и все.

Этот гнусный намек имел успех. Он еще раз посягнул на истину.

Но так как Олива в ее простодушном беспокойстве приводила разные подробности, становившиеся доказательствами, так как она ничего не пропускала и заставляла более верить себе, чем графине, Жанна прибегла к отчаянному средству -- она призналась.

Она призналась, что провожала кардинала в Версаль, что его преосвященство хотел во что бы то ни стало видеть королеву, уверить ее в своей почтительной привязанности, она призналась, потому что чувствовала, что потеряет все, если ограничится отрицанием. Она призналась и потому, что, обвинив государыню, делала своими сообщниками всех недоброжелателей королевы, а они были многочисленны.

'Тогда в этом адском процессе роли в десятый раз переменились: кардинал играл роль обманутого, Олива -- роль падшей женщины без поэзии и без смысла, Жанна -- роль интриганки (она и не могла избрать лучшей).

Но для того, чтобы гнусный план сделать успешным, королева должна была также играть роль: ей дали самую отвратительную, самую скверную, самую предосудительную для королевского достоинства -- роль ветреной кокетки, гризетки, занимающейся мистификациями. Мария-Антуанетта сделалась Дорименой, объединившейся с Фрозиной в кознях против господина Журдена -- кардинала.

Жанна объявила, что прогулки были устроены с согласия Марии- Антуанетты, которая, спрятавшись за шпалерником, слушала, помирая со смеху, страстные речи влюбленного г-на де Рогана.

Вот что избрала для себя средством спасения воровка, которая не знала, как скрыть кражу; она употребила для этого царскую мантию.

Королева, подвергшись последнему обвинению, не могла доказать его лживости. Она не могла этого сделать потому, что доведенная до крайности Жанна объявила, что отдаст в печать все любовные письма, написанные Роганом к королеве, а графиня действительно имела эти письма, дышащие огнем безумной страсти.

Она не могла этого сделать и потому, что девица Олива, которая утверждала, что была пущена Жанной в Версальский парк, не могла сказать, был ли кто или нет за шпалерником.

Наконец, королева не могла доказать свою невиновность потому, что слишком много людей находили свою выгоду в том, чтобы принять гнусную ложь за истину.

XXXV.
Последняя надежда потеряна

Судя по тому, как Жанна повела дело, становилось, как видно, невозможным открыть истину.

Уличенная несомненно двадцатью явными свидетельствами, данными людьми, достойными доверия, в краже бриллиантов, Жанна не хотела стать простой воровкой. Ей нужно было осрамить кого-нибудь другого, кроме себя. Она уверила себя, что слух о версальском скандале покроет преступление ее, графини де ла Мотт, так хорошо, что если она будет осуждена, то приговор поразит прежде всего королеву.

Она ошиблась в расчете. Искреннее стремление королевы к открытому суду по поводу обоих дел, согласие кардинала подвергнуться допросам снимали с Жанны ореол невиновности, который она старалась создать своей лицемерной сдержанностью.

Но странное дело! Перед публикой развивался процесс, в котором никто не остался бы незапятнанным, даже из числа оправданных судом.

После бесчисленных очных ставок, на которых кардинал был постоянно спокоен и вежлив даже с Жанной, тогда как Жанна выказала себя вспыльчивой и злобной ко всем, народное мнение вообще и мнение судей в частности определилось.

Все новые доказательства сделались бесполезными, все разъяснения были истощены. Жанна заметила, что не производит на судей никакого впечатления.

В безмолвии тюрьмы она собирала свои тающие силы и слабеющие надежды.

Люди, которые окружали г-на де Бретейля или служили в совете, старались, чтобы Жанна щадила королеву и без жалости наступала на кардинала.

Все, чем был силен кардинал: могущественные семейные связи, заведомое расположение суда, поддержка богатого духовенства, -- все надо было обернуть против него. Жанне внушали, что она должна рассказать всю правду о придворных интригах де Рогана и его круга, чтобы разнести о них по свету громкую молву, от которой поникли бы венценосные головы.

Эта партия старалась запугать Жанну. Ей говорили, что большинство судей заранее склоняются на сторону кардинала и что она обречена бесславно пасть в неравной борьбе. И прибавляли, что в ее безвыходном положении лучше дать осудить себя за кражу бриллиантов, чем фигурировать в деле об оскорблении ее величества, дабы не взбаламутить на дне феодального болота тину, которая никогда не всплывает на поверхность без того, чтобы не поднять с собой смерть.

Эта партия казалась уверенной в победе. Да она и была на деле близка к успеху. Энтузиазм народа выказывался в пользу кардинала. Мужчины удивлялись его терпению, женщины -- его сдержанности. Мужчины негодовали на то, что он был так подло обманут, женщины не хотели верить этому. Для большинства людей живая Олива со своим сходством и признаниями никогда не существовала; если же и существовала, то королева придумала ее из необходимости.

Жанна поняла все. Адвокаты оставляли ее, судьи не скрывали своего отвращения, сторонники де Рогана напирали на нее все сильней, общественное мнение презирало ее. И тогда она решилась нанести последний удар, чтобы встревожить суд, испугать друзей кардинала и придать нового пылу народной ненависти к Марии-Антуанетте.

Для этого де ла Мотт выбрала хитрую тактику.

Она заставит двор поверить, что постоянно щадила королеву и что все откроет, если ее доведут до крайности.

А кардиналу надобно внушить, что она молчала только из подражания его деликатности; но с той минуты, когда он заговорит, она, ободренная его примером, тоже заговорит, и тогда оба они докажут свою невиновность и помогут установить истину.

Такой выход был найден ею во время ведения процесса. Но, надобно сказать, всякое вчерашнее кушанье можно освежить с помощью новых приправ. И вот что выдумала графиня, чтобы подновить свои заветренные блюда.

Она написала королеве письмо, содержание которого показывает ее характер и ум.

"Государыня,

Несмотря на все, что в положении моем есть тягостного и жестокого, у меня не вырвалось ни одной жалобы. Все приемы, употребленные для того, чтобы вырвать у меня признание, способствовали укреплению моей решимости никогда не затронуть чести моей государыни. Однако же, как бы я ни была уверена, что мое постоянство и моя скрытность должны облегчить мне способы выйти из запутанного положения, в котором нахожусь, признаюсь, что усилия родичей "рабе? (так называла королева кардинала в дни их примирения) заставляют меня бояться, что я сделаюсь его жертвой.

Долгое тюремное заключение, бесконечные очные ставки, стыд и отчаяние от того, что меня обвиняют в преступлении, в котором я не виновата, ослабили мое мужество, и я страшусь, чтобы мое постоянство не рухнуло от всех нанесенных вдруг ударов.

Государыня может одним словом положить конец этому несчастному делу через посредничество господина де Бретейля, который может дать ему в глазах "министра" (короля) такой оборот, какой придумает сам, не затронув никаким образом чести государыни. Боязнь быть вынужденной все открыть делает необходимым мой теперешний поступок. Я уверена, что государыня примет в уважение причины, которые меня побудили прибегнуть к нему, и что она даст приказание освободить меня из тягостного положения, в котором я нахожусь.

С глубочайшим почтением, государыня, остаюсь Ваша покорная и послушная слуга

Графиня де Валуа де ла Мотт".

Жанна рассчитала: или письмо, дойдя до королевы, испугает ее, обнаруживая в графине твердую непреклонность после стольких ужасов, и тогда королева, утомленная борьбой, решится наконец прекратить разбирательство, проявив милость к Жанне,так как заточение и тюрьма ни к чему не привели; или, что было еще вероятнее и доказывалось концовкой письма, Жанна уже ничего не ждала, и это легко объяснить тем, что королева, вступив в процесс, не могла ничего остановить, не рискуя осудить самое себя. Так что ясно: Жанна никогда не рассчитывала на получение письма королевой.

Она знала, что вся ее стража была предана управляющему Бастилией, то есть де Бретейлю. Она знала, что во Франции использовали дело об ожерелье для политической спекуляции. Было понятно, что тот, кому она отдаст это письмо для передачи, если не отнесет его к управляющему, то побережет для него или для судей одинакового с ним мнения. Она, наконец, все придумала, чтобы только это письмо, попав в чьи-нибудь руки, подожгло ненависть, недоверчивость и неуважение к королеве.

В то же время, как она писала письмо к Марии-Антуанетте, она сочинила другое к кардиналу.

"Я не могу понять, отчего, Ваше преосвященство, Вы упорно стараетесь не говорить ясно. Мне кажется, Вам не остается ничего лучшего, как безгранично довериться нашим судьям; наша участь сделалась бы от того счастливее. Что касается меня, я решилась молчать, если Вы не хотите меня поддержать. Но зачем Вы не говорите истины? Объясните все обстоятельства этого таинственного дела, и я клянусь подтвердить все, что вы скажете; подумайте хорошенько, господин кардинал; если же я примусь говорить первая и если Вы не признаете то, что я могу сказать, я пропала, я не избегну мщения той, которая хочет пожертвовать нами.

Не нужно бояться чего-либо подобного с моей стороны: моя преданность Вам известна. Если б случилось, что она будет неумолима, Ваше дело будет всегда моим; я всем пожертвую, чтобы охранить Вас от ее ненависти, или наша опала будет общая.

P.S. Я написала письмо, которое заставит ее решиться, как я надеюсь, если не сказать правду, то по крайней мере не порочить нас, когда все преступление, в котором мы можем упрекнуть себя, состоит в заблуждении или молчании нашем".

Это лукавое письмо было отдано кардиналу при последней их очной ставке в большой приемной Бастилии, и видно было, как кардинал покраснел, побледнел и задрожал при такой дерзости; он вышел, чтобы собраться с духом.

Что же касается письма к королеве, оно было отдано графиней в ту же минуту аббату Лекелю, священнику Бастилии, провожавшему кардинала в приемную и преданному интересам Роганов.

-- Согласившись передать это письмо, вы можете изменить участь господина де Рогана и мою, -- сказала она. -- Посмотрите, что в нем написано. Вы -- человек, обязанный молчать по своему долгу. Вы убедитесь, что я стучусь у единственной двери, где мы -- господин кардинал и я -- можем найти спасение.

Священник отказался.

-- Из духовных лиц вы видите меня одного, -- возразил он, -- его величество подумает, что вы написали ей по моему совету и что вы мне во всем признались; я не могу читать ваше послание.

-- Хорошо же, -- сказала Жанна, отчаиваясь в успехе своей хитрости, но желая страхом принудить кардинала помочь себе, -- скажите господину де Рогану, что мне остается одно средство доказать свою невиновность: дать прочесть письма, которые он писал королеве.. Средство это для меня противно, но для нашей общей пользы я решусь.

Видя испуг священника при этих угрозах, она попыталась в последний раз вручить ему свое ужасное письмо к королеве.

"Если он возьмет письмо, -- подумала она, -- я спасена, потому что тогда при всем собрании я спрошу его, что он сделал с ним. Если передал, то королева пропала, колебание Рогана докажет ее преступление и мою непричастность к событиям".

Но лишь только аббат Лекель взял в руки письмо, так отдал его обратно, как будто оно обожгло его.

-- Обратите внимание, -- сказала Жанна, побледнев от гнева, -- что вы ничем не рискуете, потому что я спрятала письмо к королеве в конверт, адресованный на имя госпожи Мизери.

-- Тем хуже! -- сказал аббат. -- Две особы будут знать тайну. Двойной повод к гневу королевы, нет, нет, я отказываюсь.

И он оттолкнул пальцы графини.

-- Заметьте, -- сказала она, -- что вы меня вынуждаете пустить в ход письма господина Рогана.

-- Так что же, -- отвечал аббат, -- предъявите их, сударыня.

-- Но, -- возразила Жанна, дрожа от ярости, -- объявляю вам, что доказательство тайной переписки с ее величеством ведет на плаху кардинала. Вы можете сказать: "Пускай так?" Но я вас предупредила, святой отец.

В эту минуту дверь отворилась, и кардинал опять появился на пороге, величественный и гневный:

-- Отрубите на плахе голову Ротану, сударыня, -- отвечал он, -- Бастилия не в первый раз увидит такое зрелище. Но если это свершится, то я объявлю, что я не буду ни в чем упрекать палача, который снимет мне голову, только бы раньше я видел эшафот, на котором вы будете опозорены как воровка и мошенница! Пойдемте, аббат, пойдемте!

Он повернулся спиной к Жанне после этих грозных слов и, выходя со священником, оставил в бешенстве и отчаянии эту несчастную тварь, которая не могла сделать ни одного движения, не утопая более и более в смертоносной грязи, в которую должна была вскоре вся погрузиться.

XXXVI.
Крещение маленького Босира

Г--жа де ла Мотт ошиблась в каждом из своих расчетов. Калиостро не обманулся ни в одном.

Как только он попал в Бастилию, он понял, что ему наконец L выпал случай открыто работать на погибель этой монархии, которую он в продолжение стольких лет незаметно разрушал своими интригами и шарлатанством.

Уверенный, что не будет ни в чем уличен, -- жертва, пришедшая к самой благоприятной развязке своих планов, он свято сдержал свое обещание перед целым светом.

Он приготовил материалы для того знаменитого письма из Лондона, которое, появившись месяцем позже той эпохи, до которой мы дошли, было первым ударом бомбы, направленным в стены старой Бастилии, первой искрой революции, первой пробой сил перед событиями, случившимися 14 июля 1789 года.

В письме, в котором Калиостро, погубив короля, королеву, кардинала, спекулянтов, добивал Бретейля -- олицетворение министерской тирании, этот громовержец объяснялся таким образом;

"Да, я повторяю, будучи свободен, то, что я говорил, будучи пленным: всякое преступление искупается шестью месяцами заключения в Бастилии. Кто-то спросил меня, вернусь ли я во Францию? ''Непременно, -- отвечал я, -- только чтобы у Бастилии происходило народное гулянье". Дай Бог! У вас, французов, есть все, что нужно для того, чтобы быть счастливыми: плодородная почва, приятный климат, доброе сердце, прелестная веселость, гений и грация во всем; не имея равных себе в искусстве нравиться, а также в способности быть учителями во всем другом, вы лишены одного, добрые друзья мои, -- уверенности, что спокойно заснете на своих постелях, когда вы ни в чем неповинны".

Калиостро сдержал свое слово и относительно Оливы. Эта последняя была со своей стороны истово верной. У нее не вырвалось ни одного слова во вред своему благодетелю. Ее признание было опасно только для г-жи де ла Мотт, потому что оно неоспоримо доказало, что участие Оливы в мистификации было невольным и вполне невинным: ее привели в парк к незнакомому господину, которого представили под именем Людовика.

Все то время, что протекло для узников в темнице и на допросах, Олива не видела своего милого Босира; однако же она не была совсем оставлена им, и, как увидим, она имела на память от своего любовника то, чего так желала Дидона, когда, мечтая, говорила: "Ах, если б мне удалось видеть на моих коленях играющего маленького Аскания!"

В мае 1786 года человек, одетый весьма прилично, поджидал кого-то на паперти собора св. Павла. Он выказывал крайнюю степень нетерпения, метался в страшной тревоге, будучи не в силах оторвать взора от той стороны, где помещалась Бастилия. К нему приблизился и сел около него человек с громадной растрепанной бородой. То был один из служителей Калиостро, немец по имени Бальзамо, используемый графом как слепое орудие во всех мистификациях, свидетель всех тайн и фокусов, совершавшихся на улице Сен-Клод.

Этот человек, взглянув на тревожную физиономию Босира, наклонился к его плечу и прошептал чуть слышно:

-- Ждите... они сейчас пройдут перед вами.

-- Ах, это ты! -- вскричал Босир, продолжая тревожиться.

Слова "они пройдут" его совсем не удовлетворили. Он так настойчиво жестикулировал, говоря с немцем, что тот принужден был его остановить.

-- Господин Босир! Вы производите столько ненужного шуму, что полиция нас наконец заметит... Господин мой обещал вам известия, я вам их доставлю.

-- Доставьте, доставьте, мой милый!

-- Тише... Мать и новорожденный находятся в добром здравии.

-- Боже мой! Неужели она разрешилась? -- заорал Босир в неописуемом припадке счастья, повергая снова осторожного немца в отчаяние. -- Так ее спасли?

-- Так точно, сударь, только, умоляю вас, будьте осторожны.

-- Разрешилась дочерью?

-- Никак нет-с, сударь, сыном!

-- Тем лучше, тем лучше. О, друг мой, как я счастлив!.. Если б вы знали, как я счастлив! Благодарите за меня вашего господина. Передайте, что всей жизни моей не хватит на выражение ему этой благодарности, что я весь его, навсегда!

-- Слушаю, господин Босир, я все это непременно передам, когда его увижу...

-- Но вот что, мой милый, что это вы сейчас мне сказали? Вы сказали, что... да, вот, возьмите себе эти два луидора.

-- Милостивый государь, я не принимаю подарков ни от кого, кроме своего господина.

-- Извините, я не знал, мне не хотелось вас оскорбить.

-- Я вам верю, сударь. Но что угодно было вам от меня слышать?

-- Ах, я хотел у вас спросить, что значили сказанные вами сию минуту слова: "Они пройдут мимо нас"? Кто пройдет, будьте любезны, объяснитесь яснее?..

-- Я имею в виду доктора Бастилии, господин Босир, и мадам Шопен, тюремную акушерку; они оба находились при родах Оливы.

-- Они пройдут здесь? Зачем?

-- Понесут крестить младенца.

-- Как, я увижу свое дитя? -- закричал Босир опять во все горло. При этом лицо и всего его передернули судороги. -- Увижу сейчас сына моей бесценной Оливы -- и здесь, говорите вы? Скоро?

-- Здесь и сию минуту. Только, прошу вас, успокойтесь, умерьте свои восторги. Иначе два-три агента господина Крона, которые, я полагаю, скрываются вон в той группе нищих в лохмотьях, заметят вас непременно и донесут о том, что мы с вами встречаемся. Вы потеряете возможность знать что-либо о близких вашему сердцу, скомпрометировав в то же время моего господина.

-- О нет, нет! -- произнес Босир с выражением набожности и благодарности на лице. -- Я скорее позволю себе умереть, чем произнесу хоть один звук, могущий повредить моему благодетелю. Я охотно умру за него, если будет нужно. А теперь не произнесу больше ни одного слова... Однако они не идут?

-- Терпение.

Босир снова придвинулся в немцу.

-- Скажите мне, счастлива ли она хоть немного? То есть та, которая там? -- спросил он, с умоляющим видом складывая руки.

-- Вполне счастлива, разумеется! -- хладнокровно отвечал последний. -- Но вот и фиакр, -- добавил он, нисколько не меняя положения.

-- Да, да!

-- Останавливается.

-- Внутри его что-то белое... кружева!

-- Пеленки младенца.

-- О, Боже, Боже!

Босир принужден был прислониться к колонне, чтобы не упасть, до того сильно было его волнение при виде доктора, акушерки с малюткой на руках и тюремного сторожа, вылезающих поочередно из фиакра.

На пути из экипажа к паперти толпа нищих обступила их, стереотипными словами выпрашивая себе подаяние.

Но тут произошла сцена, еще не виданная никем, а именно: крестные папенька и маменька, помимо воли очутившиеся в сем почтенном звании, вместо щедрой милостыни во здравие несомого ими младенца принялись энергично расталкивать попрошаек локтями направо и налево, сердито расчищая себе дорогу, тогда как человек, по-видимому, совсем посторонний к церемонии, бросал им золото со слезами умиления и радости.

По вступлении же крестных в церковь тот же посторонний человек вошел последним вместе со священником и двумя-тремя любопытными, отыскивая глазами более удобное для себя место, с которого он мог бы следить за совершением таинства.

Священник, узнав акушерку и доктора, служащих при Бастилии, бессменно исполняющих роли крестных отца и матери всех младенцев, рождаемых в тюрьме, роли, навязываемые им службой, дружески кивнул вошедшим, улыбаясь довольно свободно.

Босир не понял значения этой улыбки, улыбнулся ему в ответ, отвесив в то же время пренизкий поклон.

После этого дверь в ризницу, где, по обыкновению, совершались крестины, была притворена, и священник, приняв поданное ему перо, приступил к записи в метрическую книгу имени принесенного младенца.

На его вопрос, каково имя ребенка и кто его родители, доктор отвечал с той же иронической улыбочкой:

-- Мальчика... а дальше я ничего не знаю.

Дружный взрыв смеха всех присутствующих был ответом на плоскую остроту доктора. В ушах Босира смех этот прозвучал непочтительно и вовсе неуместно.

-- Ну, да ведь появился же он вследствие чего-нибудь на свет! Должно же быть у него имя?

-- Есть. M-lle выразила желание именовать его Тусенном (Всесвятым).

-- Прекрасно. Значит, все святые налицо в нем! -- проворчал патер, и ризница еще раз огласилась двусмысленным хохотом.

Босира начинало подергивать. Но благоразумие немца удерживало его в должных границах.

-- Итак, -- продолжал достойный служитель алтаря, -- с таким многозначительным именем, с таким количеством святых патронов в запасе можно обойтись и без отца... Делать нечего, напишем: "Сего числа... доставлен для принятия таинства святого крещения младенец мужского пола, рожденный в стенах Бастилии от девицы Николь-Оливы Легэ и... и отец неизвестен..."

Тут уж Босира не в силах была удержать никакая немецкая степенность. Со сжатыми кулаками подлетел он к патеру, стоящему у купели, и голосом, хриплым от злобы, рявкнул на всю ризницу:

-- Маленький Туссен, милостивый государь, имеет отца, равно как и мать! И, смею вам доложить, отца нежного, который никогда не думал отказываться от своей собственной крови! Прошу вас занести в метрику следующее: Туссен, рожден вчера девицей Николь-Оливой Легэ, признан за сына, Жаном Батистом Туссеном де Босиром, присутствовавшим лично при его крещении.

Пусть каждый представит себе изумление, в какое была ввергнута этой выходкой вся почтенная компания с достойным патером во главе. Перо вывалилось у него из рук. Акушерка со страху чуть не уронила младенца, который, по счастью, тут же подхвачен был самим отцом, принявшим драгоценный сверток с восторгом и умилением. Босир троекратно поцеловал ребенка, крепко прижав его к груди. -Таким образом над бедным малюткой совершился настоящий обряд, крещения, в отличие от того, к которому с шутками и прибаутками приступал священник вначале.

После благословения самого Бога, которое, разумеется, первое встречает каждого маленького пришельца в наш грешный мир, я не знаю ничего лучше благословения самих родителей.

И даже присутствующие, невзирая на то, что привыкли на своей службе к сценам драматического характера и к тому же были заражены атеизмом той вольтеровской эпохи, -- все они глубоко были тронуты представшей перед ними картиной. Один патер как-то сумел не показать растроганности, как бы все еще сомневаясь в подлинности этой вдруг свалившейся с неба родительской нежности. А может быть, ему было просто лень переписывать метрику.

Босир хотя и ушел в свои переживания, понял священника и, для того чтобы уничтожить все сомнения последнего, опустил на дно купели три золотых луидора, которые убедили почтенного служителя церкви в его родительских правах гораздо сильнее, чем слезы и другие признаки глубокого душевного волнения.

Патер любезно с ним раскланялся, спрятал луидоры и как ни в чем не бывало зачеркнул в книге несколько строк, вписанных им за минуту до этого неожиданного эпизода.

-- Я попрошу вас об одном, милостивый государь, -- почтительно заметил он Босиру. -- Так как я писал со слов людей служащих, то, чтобы не компрометировать их показания, вы потрудитесь сами прописать в книге признание вами ребенка и закрепить его подписью вашего имени и фамилии.

-- О, извольте, извольте! Я подпишусь в том, если нужно, собственной кровью!-- произнес Босир, в восторге хватая перо.

-- Ну, я бы вам этого не советовал, -- отвечал ему, неожиданно выступая на сцену сторож тюрьмы, -- ваше имя плохая рекомендация для младенца. А уж тем более вписывать его в настоящую минуту в книгу существенного учреждения -- совсем безрассудно. Вписывая его здесь, вы тем даете полное доказательство вашего присутствия там, где вам не следует быть, притом же это как дважды два доказывает, что вы имеете связь с подсудимой.

-- Благодарю вас за совет, мой любезный! -- гордо подняв голову, отвечал Босир. -- Он практичный и разумный и, конечно, стоит двух червонцев. Вот они! Получите их с меня. Но чтобы отказаться от своего собственного ребенка, сына своей жены...

-- Она ваша жена? -- вскричал доктор.

-- И законная? -- добавил священник.

-- Да, будет законная! Пошли ей небо только свободу -- и завтра Николь-Олива будет называться той же фамилией, какую ношу я и мой сын! -- с достоинством объявил Босир.

-- Ну, когда она еще будет на воле, а в ожидании этой свободы вы больно рискуете, -- стоял на своем опытный Гион. -- Я так полагаю, что теперь... там вас ищут.

-- Я не буду доносчиком! -- первым проговорил доктор, обращаясь к молодому отцу.

-- Ия! -- повторила за ним акушерка.

-- Я тоже не донесу! -- скрепил их обещания сам патер.

-- Да, если б вы мне и изменили, господа, все, и пришлось бы расплачиваться за сегодняшний день виселицей, то и тогда у меня остается счастье умереть, увидав свое дитя и признав его своим! -- торжественно воскликнул Босир с выражением мученичества в глазах.

-- Если этот молодец и понюхает виселицы, то верьте мне, мадам, не за то, что признал себя отцом этого цыпленка! -- шептал на ухо акушерке Гион.

Он считал себя обиженным, потому что советом его пренебрегли, да еще с такой аффектацией.

Босир же вписывал свое признание в книгу метрик самым изящным, напыщенным слогом, чем-то вроде стихов, сочинение коих тут же, экспромтом, заставило его возгордиться еще более.

Он несколько раз перечел написанное; торжественно сам подписался, поставил точку. Потом просил подписаться остальных четверых свидетелей. Затем еще раз прочитал все, с начала и до конца, проверил и тогда уже, успокоенный, подошел к ребенку и вторично поцеловал его. После этого он ввернул ему в одеяло целую горсть луидоров, а на шею навесил дорогой перстень, предназначая то и другое в подарок от себя дорогой родительнице; и затем уже, подобно Ксенофонту, гордому известным своим отступлением, сам отворил двери ризницы и вышел, не торопясь. На лице его было написано, что, покончив с главной обязанностью, он считает с этой минуты не унизительным для себя старание избежать взоров полиции, если б у нее даже и хватило духу наложить на него свою руку в столь торжественные минуты.

Группа нищих продолжала стоять на церковной паперти. И если б Босир вообще мог видеть что-либо сегодня глазами обыкновенного смертного, он легко бы заметил в лохмотьях одного из них хитрую плутоватую физиономию знаменитого Позитира, виновника всех его бедствий. Но, разумеется, тот и виду не подал, что был свидетелем его безрассудства и тихо, жалобно пропищал: "Бог вас наградит", когда наравне с другими Босир и ему швырнул милостыню.

Он сходил с паперти точь-в-точь как какой-нибудь знатный аристократ, привыкший ко всевозможным ежедневным почестям и уважению, и донельзя любимый неимущими членами своего прихода.

Что касается самих действующих лиц этих странных крестин, все они преспокойно уселись опять с младенцем в фиакр, благословляя настоящий день за добрую выручку. Босир следил за ними глазами до тех пор, пока не пришлось ему повернуть за угол улицы Св. Екатерины. Тут он остановился и, еще раз послав мысленный поцелуй сыну и решив, что не нужно злоупотреблять терпением ни Бога, ни полиции, побрел в свое убежище, известное, исключая его, еще только двум лицам, а именно: графу Калиостро да господину Крону.

Дело в том, что если так свободно расхаживал наш молодец под самым носом полиции, то это означало, что г-н Крон по просьбе Калиостро сам дозволял ему эти невинные прогулки. Ребенок был благополучно доставлен обратно в Бастилию. Мадам Шопен, захлебываясь, рассказывала Оливе про все, что с ними произошло. А сама Олива, счастливая присланным ей перстнем, радостно вертела его в руках, примеряя то на один, то на другой пальчик, огорчаясь немного тем, что кольцо ей велико. Она тоже принялась плакать от умиления и целовать ребенка, обдумывая, какую бы ему взять кормилицу.

"Впрочем, нет, кормилицы не нужно, -- порешила она вдруг. -- В сочинении своем о воспитании Жильбер, ученик Руссо, говорит, что добрая мать обязана сама кормить своего ребенка. И я хочу быть такой же матерью -- буду сама кормить сына".

XXXVII.
На скамье подсудимых

Наконец настал день, в который после продолжительных прений известная интрига при дворе, оформившись в судебное дело, предложена была на обсуждение парламента устами главного королевского прокурора.

Все подсудимые по этому делу были перевезены из тюрьмы в здание суда, для того чтобы удобнее было иметь их всегда под рукой. Заседание ежедневно открывалось с семи часов утра. На процессе, где председательствовал д'Алигр, положение подсудимых, разумеется, было то же самое, что и на предварительном следствии. Каждый из них держался тех же правил и той же самой системы обороны.

Олива -- застенчиво и прямодушно.

Калиостро -- с аффектированным спокойствием, переходящим по временам в мистическое ясновидение.

Вилльет -- подавленный, униженный, вечно в слезах.

Жанна де ла Мотт -- с удивительной наглостью: глаза горят уверенностью и отчасти тревогой, общее выражение лица угрожающее.

Кардинал -- воплощение простоты и душевного мира, лишь с легким оттенком изумления от окружающей его обстановки.

Прения обеих сторон тоже не прибавили ничего нового ни правосудию, ни публике.

Суть оставалась все та же. Ожерелье украдено в королевском дворце с наглой дерзостью, и сделано это одной из двух подсудимых; а они в свою очередь обвиняли друг друга. И решить, которая из них действительно была воровкой, -- составляло задачу всего процесса.

Дух фантазии и умозрительных построений, отличающий французов всегда, а в ту романтическую эпоху в особенности, вместо одного процесса породил два: явный и скрытый.

Задача второго заключалась в том, чтобы точно установить, имела ли королева побудительные причины к аресту кардинала и обвинению его в гнусных поступках, которых он не совершал. Если имела, то . каковы они?

Тогдашняя политическая пресса разглагольствовала: "В силу чего очутился вдруг какой-то посторонний хвост у дела, имеющего вполне ясную физиономию? В силу чего пришло на ум кардиналу сказать королеве те слова, которые он сказал ей, и действовать от ее имени так, как он действовал? Не следует ли из этого, что кардинал поступал на правах тайного агента Марии-Антуанетты, агента тотчас же изменившего ей, как только случившееся получило огласку? Одним словом, чем был тут кардинал -- лицом страдательным или действующим по строго обдуманному плану в пику королеве?"

Если последнее справедливо, то виновность королевы ясно выступает из ряда фактов, подчас самых незначительных, но почему-то отрицаемых ею сначала и только по настоянию де ла Мотт признанных за подлинные. Когда показания королевы пройдут сквозь призму людского мнения, общество, скорее всего, признает подсудимых виновными. Оно ведь не щадит никого, в особенности если жертва принуждена встать против мужа-короля и всех его министров-любимцев.

Такова была суть дела, которое готовилось на рассмотрение правосудия. Уже самое начало процесса показало, что он ведется во имя неправедных целей, против всякой человеческой справедливости.

Заговорил прокурор.

Его пространная витиеватая речь была эхом двора, следовательно, все, что он говорил, клонилось к тому, чтобы показать, как в настоящем преступлении попрано и стерто с лица земли неприкосновенное доселе нравственное достоинство королевской власти. Он ратовал за громадную важность этого принципа.

Этим вступлением он начал, затем, развивая ход событий все дальше и дальше, остановился на причастности к случившемуся кардинала. По его словам, он не в силах постичь одного: как могла давать королева свои показания в том духе, в каком она их давала, если б чувствовала за собой малейшую долю вины. Коль скоро выясняется полнейшая ее невиновность -- ответ за нее всей тяжестью падает на голову кардинала.

Заключение, стало быть, представлялось одно, заранее обдуманное и составленное.

Вилльета на галеры.

Жанне де ла Мотт выжечь клеймо, наказать кнутом на одной из торговых площадей и отправить в вечное заточение.

Калиостро считать к делу непричастным.

Оливу считать по суду оправданной.

Особу же кардинала за оскорбительные и неприличные выходки против ее королевского величества, допущенные им во время снятия с него показаний по настоящему делу, лишить звания.

Это заключение прокурорской речи поразило парламент и повергло в ужас подсудимых. Жизнь королевского двора предстала ясной и незамаскированной. Даже если бы это было сказано четверть века назад, то есть как раз в то время, когда парламент только что начал сознавать свои права и всю их серьезность, такое решение неминуемо должно было пройти без малейшего сочувствия ко всем осужденным.

Тем более нельзя было ждать снисхождения теперь, когда пресловутый принцип неприкосновенности королевской власти, отстаиваемый почтенным прокурором, значительно был расшатан.

Четырнадцать голосов высказались в пользу предложений прокурора. Остальная же часть удалилась на совещание.

Было предоставлено последнее слово подсудимым.

Вилльет не переставал плакать от страха и униженно просить помилования.

Но это был простой и ничтожный плут, судьба которого была вовсе не интересна.

За ним следовали другие.

Выступает на сцену де ла Мотт. Она одета в длинную одежду, покрывающую всю ее строгими классическими складками. На ней белая газовая наколка без лент, придающая ее лицу вид мученицы. Появление этой женщины на суде произвело в публике громадное впечатление.

Первый удар ее гордости и достоинству был нанесен тем, что она введена была в залу через ту же самую дверь, низенькую и грязную, через которую вводятся все обыкновенные преступники и злодеи.

Затем духота залы, шум голосов, море движущихся голов и глаз, устремленных на нее, -- все это начинало приводить ее в некоторое смятение. Она беспокойно обвела глазами все собрание, как бы для того, чтобы ознакомиться с тем, где она и что с ней намерены делать.

Словно в ответ на этот взгляд к ней приблизилась какая-то странная служебная личность и, молча, без пояснений, подвела ее к скамье, которая, будь она на эшафоте, называлась бы плахой.

При виде ужасного сиденья эта женщина, гордо называвшая себя Валуа, в руках которой в настоящую минуту находилась судьба королевы Франции, помертвела от злобы. Она еще раз окинула надменным взглядом всю группу своих судей, молча испрашивая отчета, кто из них оказался способным оскорбить ее этой неслыханной дерзостью. Но встретив во всех взглядах одно и то же выражение холодной твердости, смешанное скорее с любопытством, нежели с милосердием, она презрела и это новое оскорбление и села на скамью гордо и неустрашимо.

Во всех ее показаниях замечалось тщетное усилие обойти некоторые подробности, набрасывающие тень на непонятные доселе действия королевы. Из ее слов выходило, что она смягчает эти подробности сколько возможно. Утверждая положительно одну только свою полнейшую невиновность, она весьма тонкими, отдаленными намеками вынудила председателя задать ей несколько вопросов о существовании известной переписки между Марией-Антуанеттой и Роганом.

Она ясно давала понять, что ей известно о существовании писем кардинала к королеве и ответных писем к кардиналу.

Она жалила, исходила ядом, коварная женщина-змея, заставляла суд заняться именно этой перепиской. На сделанные ей наконец по данному поводу вопросы Жанна де ла Мотт прежде всего отвечала уверением в крайнем нежелании компрометировать свою королеву, говоря, что всего лучше справиться о том у кардинала.

-- Попросите его преосвященство обнародовать эти письма здесь, на суде, в подлинниках или копиях; он легко может удовлетворить ваше любопытство. Я лично считаю себя не вправе выяснять тайны венценосной особы. Лица королевской фамилии стоят в моем мнении слишком высоко, чтобы я позволила себе с фамильярностью относиться к их действиям, хотя бы характер этих действий и носил отпечаток несколько странный.

Молчание глубокое и продолжительное было ответом на обдуманную тираду Жанны. Но она лишь вызвала еще большее отвращение и недоверие к себе в судьях и публике. Сокровеннейшим ее желанием в эти минуты было одно -- выйти из зала суда, уступив свое место на позорной скамье кардиналу. Подобного рода мщением она удовлетворилась бы вполне. Но какие адские муки терзали сердце графини, когда она обернулась и увидела, что позорное сиденье, поставленное для нее, исчезло и взамен его появилось почтительно внесенное, высокое, строгое, весьма удобное кресло. В ее душе заклокотала целая буря, зрачки расширились в каком-то тупом изумлении. Ей оставалось только скорее оставить этот зал, что она и сделала, в отчаянии кусая себе руки.

Участь ее была решена.

Наступила очередь для кардинала явиться перед лицом правосудия. Он вошел в зал медленно, с задумчиво опущенной головой. Он только что приехал в своей карете, и главные двери суда были настежь пред ним отворены.

Целая свита тюремной прислуги с самим комендантом Бастилии во главе следовала позади кардинала.

Долгий и продолжительный шепот участия в публике встретил его при самом входе и не умолкал все время, пока он шел по зале к приготовленному ему месту. Так встретить могли только мученика или героя. Народ встречал своего любимца, надеясь на то, что его участь решит справедливый суд.

Принц Людовик был очень бледен и долго не мог произнести ни слова. Одетый в длинную парадную одежду соответственно своему сану, он отнесся к суду с глубокой почтительностью и уважением. Правда, сквозь почтительность едва-едва проглядывало снисхождение человека, который, невзирая на свое настоящее положение подсудимого, с полной уверенностью продолжал считать себя на целую голову выше этого самого суда. Кардинала с почтением и предупредительностью просили садиться. Ему казалось невыносимо тяжко окинуть взором место, где он находится, несмотря на все почести и приветствия, с которыми к нему все относились. Сам председатель суда в самых почтительных выражениях, просил его успокоиться... А про суд нечего и говорить -- весь его состав смотрел на него с обожанием, наперерыв и неоднократно умолял его занять скорее приготовленное для него кресло. Но эти знаки внимания и сочувствия отовсюду, по-видимому, только увеличивали волнение и горесть высоко именитого подсудимого.

Когда он начал говорить, голос его дрожал и обрывался тяжелыми вздохами. А воспаленный взгляд, благородство позы еще более усиливали к нему сочувствие всех присутствующих без исключения. Он изъяснялся тихо, едва слышно, представляя в свою защиту факты скорее в форме извинений, чем доказательств... Он старался внушить суду, что он не оправдывается, а только разъясняет дело, умоляет суд вникнуть в настоящую его суть, и вообще, скорее извиняется, нежели оправдывается. Под конец у него даже не хватило слов, у него, у этого мастера красноречия; он вдруг смолк и попросил у суда минуту отдыха, чтобы успокоиться. Разумеется, этот последний, особенно искусный маневр оказался важнее для присутствующих, чем самые верные, непреложные аргументы.

Вслед за окончанием суда над кардиналом в зал собрания ввели Оливу. Бедное дитя! Для нее известная скамья снова появилась в зале, причем не одна душа содрогнулась, увидав, что и это живое подобие королевы обречено быть, хоть и недолго, на том же самом позорном месте, которое только что покинула гнусная интриганка де ла Мотт.

Приверженцам монархии и королевской власти казалось ужасным, неслыханным неприличием, что на этом позорном месте оказалась Олива -- зеркальное отражение несчастной Марии-Антуанетты. На антагонистов же, напротив, это зрелище произвело впечатление, какое производит запах живой крови на тигра. Между тем повсюду раздавался шепот, что девочку эту стащили с постели, не дав ей даже как следует оправиться после родов. Оторвали ее от ребенка, которого она кормит сама, и когда кто-то скрипнул дверью, уверяли, что там, в сенях, за дверью, пищит этот самый ребенок в ожидании, что ему вернут отнятую мать. Разумеется, вся эта милая болтовня могла принести только одну пользу молоденькой подсудимой. Последним появился Калиостро -- виновный, как значилось по протоколам, менее всех предшествующих. Суд над ним был столь непродолжительным, что граф не соизволил сесть ни на скамью, ни на кресло, которое оставалось неубранным возле.

Суд боялся, что защитительная речь почтенного Калиостро продлится слишком долго, поэтому ему и приказано было делать как можно меньше вопросов. Сделав их два-три, сам президент д'Алигра сказал ему: "Хорошо-с!" и таким образом, формальность была выполнена. Тогда судьи объявили публике, что на сегодняшний день заседание прекращается из-за невозможности окончить дело в один присест и что суд удаляется для совещания.

Толпа вдруг поднялась и, выбравшись из зала суда, наводнила собой все соседние улицы и переулки. Почти все давали себе слово прийти завтра как можно ранее для того, чтобы первыми услышать приговор, который, по словам многих, должен быть вынесен никак не позже полудня.

XXXVIII.
Аббат и решетка

По окончании бурного заседания и всех ужасов, сопровождавших его, все подсудимые на эту ночь были оставлены тут же, в здании суда.

Публика, как мы видели, терпеливо ожидала приговора, намереваясь сторожить его с самой зари у запертых дверей.

В Париже -- странное обстоятельство! -- настоящим секретом, строгой тайной считается только такое известие, которое толпе, народу стало известно прежде, чем оно официально объявлено.

Итак, толпа ждала, собравшись еще до зари; от толкотни и говора становилось еще более жарко и душно, чем могло быть в обыкновенный июньский день. Густые темные облака висели в воздухе на манер грязных клубов дыма, вырывающихся из фабричной трубы. Солнце сквозь этот дым казалось круглым багровым пятном.

Кардинал, пользовавшийся не одной привилегией по сравнению с остальными подсудимыми, прогуливался в этот серенький день на террасе, расположенной с левой стороны фасада. Он был весел и милостиво разговаривал с Калиостро о благоприятном, по всей вероятности, исходе для них этого странного запутанного процесса.

Олива, заключенная в крошечной келейке, возилась со своим сынишкой, укачивая его на руках. Алчный Рето, с сухими глазами, ковыряя в зубах, мысленно пересчитывал сумму луидоров, обещанную ему за услуги г-ном Кроном, и придумывал, куда бы их припрятать получше на случай, если бы парламент приговорил его к каторге.

А Жанна, графиня де ла Мотт, придя в комнату жены сторожа Гюбера, пробовала несколько рассеять собственное одиночество, гнетущее ее рассудок.

Комнатка эта, с довольно высоким потолком и глубокими сводами, длинная и пустая, как коридор, почти без мебели, освещалась в конце одним полукруглым окном. Мелкие стекла его едва пропускали свет, а массивная железная решетка, мрачная и несокрушимая, довершала тяжелое впечатление. Казалось, этой комнате, предназначенной для пребывания людей, не потерявших еще свободу, суждено было вечно угрожать ее лишением.

Но в то же время слабые полутона света, по моему мнению, должны легче переноситься заключенными. В них нет манящего к себе солнечного блеска, нет вызывающей насмешки над их заточением. Так нередко случается, что человек, придумавший какую-нибудь новую жестокость для своего врага, тем самым только облегчает его участь. Странно было бы подметить существование гармонии между отчаянием и улыбкой, а между тем под всемогущим промыслом Божиим гармония существует не в одном воображении поэтов, но и в самой суровой действительности. В этом печальном помещении графиня де ла Мотт проводила почти все время с тех пор, как ее, наравне с другими, перевели из Бастилии в здание суда. Проводила она его в обществе сторожихи, ее мужа и сына. Мы говорили уже, что ум у нее был деятельный, характер в высшей степени общительный. Она приняла решение заставить этих людей полюбить себя. Подыскивала средства убедить их, что королева более чем виновна в настоящем процессе, и уверяла, что настанет день, когда в той же самой комнате, может быть, другая сторожиха будет точно так же утешать уже другую узницу, видя ее горе и страдания. Жанна замаскировала весьма прозрачно намек, что узница эта будет не кто иная, как сама королева.

В подобных разговорах с добрыми знакомыми (почтенная графиня так сама называла в глаза сторожиху и ее семейство) она старалась рассеять мрачные мысли, платя откровенной любезностью тем, кто оказывал ей в несчастье столько радушия и участия. Но в этот день, в день приговора, графиня Жанна, вернувшись из зала заседания, нашла своих добрых знакомых несколько в ином настроении, чем прежде. В их обращении с ней заметна была явная натянутость и тревога.

Разумеется, перемена эта не ускользнула от внимания столь бывалой особы, как графиня. Она уже ни на что не надеялась, почти примирившись с ожидающей ее участью. Тщетно принялась она добиваться истины от мадам Гюбер, но та и домашние ее отделывались лишь одними общими местами.

В этот же день она заметила еще новое лицо у своих добрых друзей, то был маленький, толстенький аббат, устроившийся почти незаметно в уголке, возле печки. Когда-то он служил секретарем при наставнике графа Прованского, знал отлично двор и все его тайны, говорил тихо и осторожно и вообще имел наружность самую незаметную, тотчас забываемую почти каждым.

Давно уже не посещавший жилища госпожи Гюбер, с прибытием в него графини де ла Мотт он почему-то вспомнил о существовании этого дома.

Кроме него в комнате находились еще два-три человека, служащих при суде, все они очень внимательно смотрели на графиню и весьма мало говорили с нею.

Приметив и это, графиня весело приняла на одну себя всю инициативу беседы.

-- Я уверена, -- проговорила она для начала, -- что наверху, над нами, разговор идет несравненно оживленнее, чем у нас, господа!..

Слабое мычание вовсе неопределенного свойства и характера последовало ответом на справедливое предположение графини.

-- Наверху! Что там наверху, графиня? -- тихонечко спросил аббат, изображая полнейшее неведение.

-- Зал суда, в котором в настоящую минуту судьи толкуют о моем освобождении.

-- О да, да! Может быть, -- отвечал аббат.

Гробовое молчание воцарилось снова.

-- Я думаю, что моя сегодняшняя речь произвела глубокое впечатление. Конечно, вы должны уже знать об этом, не так ли, господин аббат.

-- Конечно, сударыня, -- скромно отвечала за него сторожиха, поднимаясь с места и тем давая знать, что разговор по этому поводу нужно считать оконченным.

-- Ваше мнение, господин аббат? -- неустрашимо шла в атаку графиня. -- Разве в этой речи не как дважды два четыре ясно выступает вся суть моего дела? Подумайте только, что против меня нет ни одной юридически точной улики.

-- Совершенно верно, сударыня! Оттого-то вы, должно быть, так спокойны относительно его исхода?

-- Не правда ли, как я спокойна, даже удивительно! -- живо повторила за ним и графиня.

-- А между тем, -- робко заметил аббат, -- предположите, что король...

-- Что ж он мне может сделать этот самый король? -- надменно переспросила де ла Мотт.

-- О, графиня! Король может не поверить вам, даже невзирая на факты.

-- Стало быть, по-вашему, он может приказать осудить и де Рогана?

-- Ну это, пожалуй, было бы труднее! -- отвечали ей почти единогласно все в комнате.

-- О, в нашем общем процессе кто считает де Рогана виновным, считает виновной и меня! -- поспешила заявить графиня.

-- Вовсе нет, вовсе нет! -- оживленнее прежнего заговорил аббат. -- Непостижимы ваши иллюзии, графиня! Отыщется виновный настоящий, несомненный. Я так думаю, и у меня есть некоторые основания, что им в конце концов окажетесь вы, а не кто иной. Я даже почти в том убежден. Равно как убежден в том, что виновным будет сделано одно только лицо, а не несколько. Дело в том, что королю необходимо получить преступника -- иначе в каком же положении окажется королева?!

-- Вы правы, -- глухо прошептала графиня, обиженная тем, что ее предупредили в мысли, которую она только что хотела сама высказать, но высказать немного иначе. -- Вы правы, королю нужен преступник. Но для подобной цели, я полагаю, личность де Рогана так же годится, как и моя.

Ужасное молчание встретило эту новую вспышку злобы графини.

Повторяем, она давно поняла, что гибнет, и только, как видно, храбрилась.

Аббат первым позволил себе прервать эту убийственную тишину.

-- Сударыня, король, как говорят, не злопамятен. Раз удовлетворив свой гнев, он никогда больше не вспоминает о прошлом.

-- Но что именно подразумеваете вы под словами "удовлетворить гнев?" -- с демонической улыбкой поинтересовалась Жанна. -- Нерон тоже постоянно тешил свои кровожадные страсти! И император Тит последнее время только и жил удовлетворением собственных желаний. Но у первого они были одни, у второго -- другие.

-- Осуждение кого-либо одного из группы подсудимых, -- внятно и спокойно проговорил смирненький аббат, -- я так разумею слова "удовлетворить гнев".

-- Кого же именно? -- в полном исступлении вскрикнула графиня. -- "Кого-либо одного..." Это легко выговорить тому... Проклятие! Слова, подобные вашим, слишком серьезны, милостивый государь, чтобы произносить их так гнусно свободно.

-- Но, Боже мой! Чем же вы так встревожились, графиня? -- оправдывался тишайший аббат. -- Говоря об осуждении, я в мыслях не шел дальше заключения в каком-либо благородно-аристократическом монастыре, уверяю вас. И сию мысль, как доносят слухи, король приказал бы привести в исполнение с большей охотой, чем всякую иную.

Произнося это, аббат выглядел, словно истукан.

Некоторое время Жанна смотрела на него с неподдельным ужасом, который сменился вдруг бурным приливом адской ненависти.

-- Заключением в монастырь! -- прошептала она губами, перекошенными судорогой. -- Значит, меня хотят подвергнуть смерти медленной, высасывающей жизнь по капле? Агонии без конца? Заключению в могилу живой? Всем мукам голода, холода и всех прочих бессмысленных лишений аскетов? Нет, этого не случится! Довольно переносить срам! Довольно допускать унижение, чувствуя за собой полнейшую невиновность! Покорно смотреть на настоящую, действительную преступницу, которая остается не только не наказанной, как она того стоит, но еще окруженной всеми знаками почести и симпатии! Смерти мгновенной! Смерти сиюминутной требую я! Смерти, которую я избираю сама, а не которую хотят мне навязать насильно!.. Она одна будет мне достойной наградой за то, что я осмелилась родиться на этом пошлом, несправедливом свете! -- И не слушая ни уверений, ни просьб, не чувствуя, по-видимому, даже, что ее держат силой, графиня страшным толчком в грудь избавилась от сторожа, другой рукой опрокинула аббата и, шагнув, как пантера, мимо самого носа мадам Гюбер, стремительно бросилась к хозяйскому шкафчику, рассчитывая в нем непременно найти нож.

Но все-таки почтенные особы помешали ей в этом намерении несмотря на то, что она рычала и отбивалась, наподобие чистейшей львицы, которую стая охотников не убила, а, спугнув, только поранила отчасти. Она боролась с ними уж чересчур шумно, чтобы не сказать ненатурально, и кончила тем, что, вырвавшись, все-таки устремилась вон из сторожки, кинулась по лестнице вверх и, вбежав в комнату, примыкающую к залу суда, ударилась головой о громадную фарфоровую вазу, поставленную там с каким-то растением у самого входа.

Ваза, конечно, разбилась вдребезги, а окровавленная графиня с раскроенным лбом после страшных конвульсий впала в глубокий обморок. Разумеется, ей была оказана немедленная помощь. Ее поместили в кресло, спрыскивали эфиром, обкладывали холодными компрессами.

По возвращении к ней сознания аббат подумал, что она может задохнуться, а потому счел своевременным оказать ей одну незначительную услугу.

-- Видите вы эту решетку? -- шепнул он сторожу и его жене. -- Сквозь нее едва проникает свет, а воздух был бы так полезен графине в настоящую минуту. К чему же напоследок отказывать этой бедной женщине в христианском участии? Она все равно должна умереть, отчего же ей не дать вздохнуть полной грудью еще один лишний раз во славу Господа.

В ответ на эти речи мадам Гюбер, забыв все и всех, опрометью кинулась к своему комоду, вытащила из него порядочной величины ключ и, отперев им замок у решетки, распахнула ее настежь, и свежий воздух живительной струей полился в душную комнату.

-- Вот прекрасно! -- затянул снова аббат. -- А я и не знал, что эту решетку можно открыть с помощью ключа. И к чему все эти затворы, когда твой мир так хорош, Боже! -- добавил, закатывая зрачки к небу, святой отец.

-- Нам так приказано! -- как бы в оправдание отвечала ему сторожиха.

-- Так, так... понятно! -- рассуждал аббат. -- Окно всего только на сажень вышины от земли и притом выходит в самый скрытый угол здания, так что если б преступникам вздумалось, проходя иногда через ваше помещение, попытаться бежать через него, то никто бы из часовых не мог им в том воспрепятствовать.

-- В том-то и дело, -- наивно согласилась сторожиха.

Аббат оглянулся как бы невзначай: умные глаза мадам де ла Мотт светились, как у кошки, караулившей мышонка. Она заприметила даже, как легко отпирала добродушная Гюбер комод, в котором она сохраняла заповедный ключ... Увидав, что графиня поняла его как нельзя лучше, аббат счел, что миссия его выполнена и, следовательно, ему пора откланяться. Он так и сделал. Но вдруг в ту же секунду вернулся обратно. Так бывает иногда на сцене: неловкий актер вдруг сыграет вовсе не ту сцену, какую следует в пьесе.

-- Сколько народу! Ах, какая толпа там внизу! -- произнес он как ни в чем не бывало. -- И притом вся она теснится к главным дверям суда, так что на противоположной стороне не увидишь ни единой живой души!.. Уж не воображает ли она, что приговор будет произнесен ночью? Господи, как смешны люди! Не правда ли, мадам Гюбер? Разве можно его ожидать так рано?..

-- Не думаю. Вряд ли он поспеет даже завтра утром, -- добродушно возразил сторож.

-- И я того же мнения... Ну так старайтесь же, мои друзья, по возможности дать покой этой бедной мадам де ла Мотт. После столь ужасных душевных волнений он ей более чем необходим.

-- Будьте покойны, отец, мы уйдем с женой в другую комнату и оставим ее спокойно спать в кресле до тех нор, пока она сама не пожелает занять своей постели.

Графиня снова приоткрыла глаза и стала наблюдать. Взгляд ее встретился нечаянно со взором аббата, и они еще лучше поняли друг друга. После этого она притворилась крепко уснувшей.

Аббат исчез. Сторож с женой вышли вон, предварительно тихонько заперев решетку, и спрятали ключ на прежнее место.

Графиня тотчас же открыла глаза и, как кошка, принялась оглядываться.

-- Аббат советует мне бежать! -- тихо проговорила она. -- Он указывает и необходимость, и средство! С этой целью он пригрозил мне приговором, который еще не решен для меня моими палачами- судьями! Он это сделал не иначе, как из расположения ко мне, чтобы я вернее ухватилась за его совет совершить побег! Быть не может, чтобы он был кем-нибудь подослан из моих врагов, -- я не вижу, с какой целью?! А как хорошо и удобно мне бежать! Стоит только взять ключ, отворить решетку, и я буду там, где теперь никого нет, и, следовательно, никто не увидит... Да, никто. Двор пуст, и с этой стороны ею никто не сторожит. Даже сама луна как бы покровительствует мне и спряталась за тучи. Бежать! О, свобода!.. А если еще к ней да я найду все свои богатства? А блаженство получить возможность мстить врагам, которые так далеко зашли в отношении меня? Да для такою счастья можно поставить на карту все!..

Жанна метнулась к комоду и схватила из него ключ.

Она была уже на шаг от окошка, на расстоянии одного аршина от решетки.

Но вдруг ей почудилось, что она видит внизу, возле угла, что-то вроде тени, которая казалась словно прижавшейся к стене.

"А что если этот кто-то носит форменную одежду? Что же там за человек? Может быть, аббат, ожидающий меня во мраке, для того чтобы помочь свершить побег, подсказанный мне им же! Да, хорошо, если это так. Ну а если это шпион? -- продолжала она размышлять, холодея. -- Если я буду схвачена тотчас по выходе отсюда. О, ужасно! Побег считается венцом всех преступлений. Он -- прямое доказательство, хуже личного признания, он убедит суд в моей виновности. Кто бежит от суда, тот неминуемо бежит и от собственной совести, и от неизбежного наказания! Но к чему же тогда являлся сюда этот человек? Кем он подослан? Кажется, он когда-то служил при дворе графов Прованских? И кто мне поручится, что он не шпион королевы или де Рогана? Я дорого заплачу, если ошибусь. А там, внизу, непременно есть кто-то, кто меня подкарауливает и хочет уговорить бежать за несколько часов до приговора? Но если б хотели оказать мне услугу на самом деле, разве не могли предложить этого раньше? Да, Боже, может статься, что в настоящую минуту участь моя уже решена совещательным собранием. И врагам моим она уже известна. И если она решена в мою пользу, то не задумали ли они преподнести живой сюрприз королеве, вынудив меня на побег, который и был бы тотчас же объяснен моей виновностью. Нет и тысячу раз нет! Бежать мне нельзя. Бежать для меня -- значит признаться, а я поклялась не делать признания живой. Я остаюсь".

И Жанне показалось, что она выиграла игру, устояв против искушения совершить побег. Она многозначительно улыбнулась и гордо отошла от решетки. Через минуту пленница спокойно укладывала ключ на его обычное место.

После этого она снова уселась в кресло и, делая вид, что спит, не переставала следить за тенью внизу, которая еще долго-долго без устали караулила свою жертву, и наконец, потеряв терпение, разом куда-то исчезла.

Было поздно, третий час бил на башне, и заря начинала золотить утро.

XXXIX.
Приговор

Настало утро, все звуки жизни как будто воскресли. Проснулся

Париж, прибавляя этим утром новое звено к звену вечности.

Графине (странное дело!) показалось, что поднимающийся день непременно начнется для нее радостью и избавлением от несчастий и что друзья ее с минуты на минуту войдут к ней с приветствиями и поздравлениями. Но были ли у нее друзья вообще? Увы, нет. По крайней мере, до сих пор ни одна женщина не была в жизни так одинока, как графиня де ла Мотт. Никто не любил ее из тех людей, к кому она бывала порой расположена. Но теперь, думала несчастная, когда я выйду победительницей из последней схватки, я уверена, у меня появятся и друзья, и приятели. У меня должны быть поклонники, и я так же, как некоторые, буду внушать зависть своим личным счастьем и богатством.

Весь этот поток счастья казался ей возможным, и веселые глаза ее словно не видели, где она и что ее ожидает.

Но вдруг ее как будто что-то кольнуло. Ей пришло в голову, почему не является к ней в комнату сторож Гюбер и его жена. От счастливых мечтаний вдруг перешла она к неимоверному беспокойству. Такие внезапные и резкие перемены составляли, впрочем, отличительную черту ее характера, изменчивого и подвижного как ртуть.

На этот раз тревога охватила ее настолько сильно, что она не могла даже принудить себя скрыть беспокойство от своей стражи.

По правилам ей запрещено было разузнавать и справляться у кого бы то ни было о решении своей участи. Но тут она презрела этот закон и, самовольно открыв узенькую форточку, высунула из нее голову, прислушиваясь к звукам, раздающимся на улице. До нее донеслись восторженные восклицания. Аплодисменты слышались без конца: толпа кричала, гикала и топала ногами. У графини мучительно сжалось сердце. Она смутно начинала догадываться: если народ кричит и радуется, значит, поле битвы осталось не за ней, значит, другой победил и ему несутся все эти приветствия и возгласы сочувствия. А если другому, значит, она...

Новый взрыв, словно грохот картечи, не дал ей окончить своей мысли. И затем все смолкло, как бы разом притаив дыхание.

Послышались другие звуки, едва различимые из-за своей мягкости. Нужно полагать, говорил один человек, говорил с удивительным чувством, словно молился или призывал толпу к молитве.

Вскоре толпа стала редеть и расходиться. До ушей графини стали доноситься отрывочные разговоры проходящих мимо той стены, к которой было обращено окошко.

-- Да, знаменательный день в жизни кардинала, нечего сказать, -- говорил один голос, по-видимому, ей не совсем незнакомый; он принадлежал одному из делопроизводителей при особе прокурора, и Жанна его отлично запомнила.

-- Кардинала! -- машинально повторила за ним графиня.

Стало быть, есть уже сведения, что кардинал оправдан.

Холодный пот крупными каплями появился на пылающем лице ее, и она поспешно вернулась внутрь комнаты.

-- Мадам, мадам Гюбер!.. Какое это счастье ниспало на голову кардинала, в чем оно заключается, молю вас, скажите скорее!

-- Я не могу знать! -- тихо отвечала сторожиха, появляясь в дверях.

Жанна смерила ее взглядом с головы до ног.

-- Но разве вы не можете спросить у вашего мужа? О, спросите у него для меня! Бога ради, спросите!

Сторожиха пошла спрашивать, делая это единственно ради сострадания к женщине, но сторож ответил сердито:

-- Не знаю.

Графиня, холодея все более и более, с явными судорогами в лице, остановилась на минуту среди комнаты.

-- Тогда что же означали выражения этого писца, которые я сама явственно слышала? Они говорили об исходе моего... нашего процесса, я не могла ошибиться.

-- Что ж мудреного, что вы слышали: может быть, они рассуждали, что если кардинал де Роган будет оправдан, то это будет знаменательным днем в его жизни -- вот и все! -- проговорила добросердечная Гюбер.

-- А как вы полагаете, может он быть оправдан? -- вскричала Жанна, до крови стискивая свои пальцы.

-- Отчего же, все может случиться.

-- Но, тогда... тогда ведь я...

-- И, вы, может быть... отчего же... может быть, и вы!..

-- Нет, не может быть! -- тихо произнесла Жанна, кидаясь к окошку.

-- Напрасно, сударыня, вы беспокоитесь, -- грустно заметила сторожиха. -- В вашем положении нужно беречь силы, избегая всяких излишних волнений. Послушайтесь меня, возьмите себя в руки и не стройте предположений. По все вероятности, господин Фремин скоро придет к вам и вы узнаете...

-- Что? Приговор?.. Нет, нет, ни за что... -- Но она уже прислушивалась снова и ловила другой разговор.

Проходили по тротуару женщины в парадных чепцах и с букетами свежих цветов в руках. Запах роз долетал до графини благодаря ее тонкому обонянию. Женщины с умилением говорили друг другу:

-- О, все эти цветы ему! И еще тысячи других! Гордый страдалец!

-- Если бы можно было, я бы расцеловала прах у его ног! -- добавила одна из них.

-- Ия тоже! -- отвечала другая.

-- А я хотела бы, чтобы он сам меня поцеловал, -- проговорила третья, самая молоденькая и хорошенькая.

И они поспешно удалились.

-- Опять кардинал! Все он один! -- шептала Жанна. -- Он оправдан. Оправдан наверное! -- Последние слова были сказаны столь мрачно, отчаянно, безнадежно, будто всплыли с самого дна ее черной души. Сторожа выразили опасение, как бы не повторилась с ней уже известная им вчерашняя буря. Они решились немного развлечь ее.

-- Но, сударыня, почему вы так сокрушаетесь, что бедный узник вдруг получил свободу?

Быстро придя в себя, она начала уверять в противном.

-- О, мои друзья! Вы меня не поняли! Вы слишком дурно расположены ко мне, если думаете, что я не радуюсь чужому счастью, счастью моих собратьев по процессу. Нет, это не то! Пошли им Бог все блага! А кардиналу в особенности, хотя он и был злейший враг мой! Но они ведь уже и так достаточно счастливы, получив свободу, тогда как я? Подумайте только, я ведь еще ничего не знаю! И все мое отчаяние происходит от одного нетерпения.

Гюбер с женой в сомнении переглянулись, не переставая в то же время строго следить за графиней; им казалось, что во взоре их узницы горит решимость. На что только она решилась, они не знали.

-- Вот и вы, вы тоже не хотите мне сказать ничего относительно моей участи?..

-- Мы не знаем ничего! -- тише обыкновенного отвечали супруги.

В эту минуту сторожа позвали наверх, и жена его осталась одна с глазу на глаз с графиней. Она делала невероятные усилия развеселить ее, отвлекая по возможности ее мрачные мысли от того, что происходило на улице. Но усилия эти были тщетны. Графиня не преставала смотреть туда, невзирая на то, что ее била сильнейшая нервная лихорадка.

Сторожиха, видя, как напрасны ее заботы, махнула рукой, предоставив Жанне располагать собой, как она знает.

Крики на улице между тем раздавались еще громче, словно толпа не радовалась, а осаждала что-то.

По мостовой двигалась открытая коляска. Лошадей, впряженных в нее, народ вел под уздцы, а коляску то и дело поднимал на руки и таким способом медленно, шаг за шагом, следовал вперед.

При ослепительном свете утреннего солнца графиня узнала обоих, узнала, к кому относился весь этот бешеный восторг.

Один из них бледный, серьезный и трепещущий, казался почти испуганным такими знаками своей популярности. Женщины не боялись идти возле самых колес, на лету целовать его руки. Они рвали на клочки кружева его манжет, злобно оспаривая друг у друга эти лоскутья, кидая взамен в коляску цветы, самые свежие, самые дорогие.

А другие, еще более смелые, вскочив на задние козла коляски, сбросили оттуда лакеев, торжественно заменив их сами... Самые молоденькие из них и красивые зашли еще дальше: они осторожно наклонялись вперед, брали обеими руками голову обожаемого идола и запечатлевали на ней по целомудренному поцелую.

Разумеется, этот обожаемый идол был не кто иной, как кардинал де Роган, возвращающийся в эти минуты домой после полного своего торжества в залах парламента. Рядом с ним сидел Калиостро; ему, кстати, тоже досталось немалое количество различных знаков внимания, справедливость требует заметить, больше от мужчин, чем от женщин. Те всецело преданы были одной особе обожаемого кардинала. Мужчины же нередко кричали: "Да здравствует Калиостро!"

В этом пьяном восторге коляска целых полчаса не могла проехать один мост Пон-де-Шанж.

Графиня Жанна не смотрела, а пожирала глазами это торжество сидящих в экипаже триумфаторов, не упустив ни малейшей подробности. На одну минуту она почувствовала даже радость при виде сочувствия народа к сим "жертвам королевы", как нередко их называли в публике.

Но неотвязная мысль: а что же со мной думают делать, если кардинал и Калиостро уже оба свободны, -- снова овладела ею, и мурашки забегали по ее телу.

Позади стояла все та же г-жа Гюбер. Она смотрела в окно вместе с ней, бесспорно, видела все точно так же, как графиня, и все-таки не давала Жанне никакого объяснения относительно нее самой.

Жанна решила было подняться наверх, лишь бы выйти из адских мук неизвестности, как вдруг новый шум на улице привлек ее внимание. Переезжал тот же мост другой экипаж, окруженный тоже немалым количеством любопытных. То был простой фиакр, в котором сидела Олива, счастливая бесконечно и очень веселая. Она премило улыбалась народу направо и налево, пресмешно подымая у себя над головой маленького своего сынишку, показывая его толпе. Она тоже возвращалась из суда вольной птичкой, и народ громко выражал ей по этому поводу свое удовольствие. Правда, эти сцены носили несколько иной характер, чем у кардинала, характер несколько шутовской игривости, но тем не менее Олива была ими довольна, щедро возвращая на обе стороны воздушные поцелуи, адресуемые молодежи, очарованной ее свеженьким личиком.

Когда фиакр миновал мост, его встретил другой экипаж и, как бы символически, преградил ему дорогу. В нем восседал до приторности счастливый Туссен Босир. Завидя его, Олива кинулась из фиакра как сумасшедшая и, не таясь, повисла на шее своего обожаемого Туссена. Радостным слезам, объятиям и поцелуям не предвиделось конца; народ это понял и, посмеявшись еще немного над забавностью сцены, оставил их наслаждаться своим счастьем.

Эти новые доказательства счастья, свободы еще одной подсудимой превратили душу графини в сущий ад.

-- Да когда же наконец дойдет очередь до меня, Жанны де ла Мотт! Ведь не забыли же они про меня? Что ж они мне не объявляют моего приговора?

-- Успокойтесь, сударыня! Прошу вас успокоиться! -- опять как- то, глухо, загадочно заметил ей возвратившийся в сторожку Гюбер.

-- Быть не может, чтобы вы не знали! -- возразила ему с умоля- щим видом графиня. -- О, ради всех святых, скажите мне то, что знаете! Не мучьте меня дольше!

-- Сударыня! Нам, нижним чинам, запрещено сообщать подсудимым приговор ранее того, как он обнародован; обязанность прочесть его каждому осужденному лежит на особых чиновниках -- на судебных приставах.

-- Но это значит, что мой приговор слишком ужасен, если вы боитесь, не смеете потихоньку открыть его мне! -- уже в полном исступлении злобы и отчаяния кричала графиня.

Сторожа струсили не на шутку. "Ну, как будут разыграны опять сцены вроде тех, какие были представлены накануне! -- пришло на ум им обоим. -- Тогда опять хоть беги вон отсюда!"

-- Вовсе же нет, сударыня! Уверяем вас! Успокойтесь только, пожалуйста! -- говорили они.

-- В таком случае, что же мешает вам мне ответить?

-- В силах ли вы выслушать сообщение терпеливо и не подвести нас с женой?

-- О, будьте в том уверены! Говорите только! Говорите!..

-- Ну-с, так извольте слушать: господин кардинал оправдан!..

-- Это мне уже известно.

-- Господин Калиостро признан непричастным.

-- Знаю... знаю...

-- Девица Олива признана невиновной.

-- Дальше.

-- Господин Рето Вилльет приговорен...

-- К ссылке на галеры? --дрожа всем телом, договорила графиня.

Гюбер кивнул в знак согласия.

-- Ну а я? Я? -- лепетала она, впиваясь в него взором.

-- Терпение, сударыня. Вы обещали мне спокойно выслушать свой приговор, не подавая никому повода заметить, что я вам его разболтал раньше времени.

-- Я спокойна, уверяю вас... Посмотрите на меня!..

-- Вы приговорены, сударыня, к изгнанию! -- робко произнес сторож, слегка отворачивая лицо в сторону.

Радость заиграла в глазах у графини. Она блеснула как разряд молнии. Графиня постаралась сдержать дальнейшие ее проявления.

Для того чтобы ей поверили, она опять очень искусно притворилась, что лишается чувств. Вскрикнув весьма натурально, она скатилась на руки добряков Гюбер.

"Ну, опять! -- сказал сам себе супруг. -- Ладно еще, что я поостерегся. Было бы тут радости, если бы сказал ей правду!.."

-- Изгнание! -- с упоением шептала между тем про себя Жанна. -- Да ведь это то, что только и может дать мне в жизни радости и блаженства!.. Они отдают мне свободу! Отдают богатство!.. Даруют возможность отомстить... Боже милостивый!.. То, что снилось мне только, я теперь получаю!

XL.
Исполнение приговора

Жанна принялась лихорадочно ждать обещанного сторожем чиновника, который должен прочесть ей приговор.

Теперь, когда она избавилась от мучивших ее сомнений, к ней вернулась вся прежняя надменность. Кусая ногти от злости, она повторяла беспрерывно:

-- Ну, черт с ним, с этим кардиналом! Пусть он вышел из суда оправданным, а я подверглась изгнанию... Не удалось его утопить -- черт с ним! Всех благ мира сего не ухватишь разом.

Если б я была признана за Валуа, как он за Рогана... Если б на моей стороне была такая орава графов, герцогов и маркизов, я бы всегда сумела выйти сухой из воды. Они заполнили весь зал своими креповыми шлейфами и плерезами, а такие явные эмблемы сочувствия и горя всегда действуют на суд сильнее невиновности... По бедной же графине де ля Мотт никто не надел ни одной траурной тряпки, все только вкушали удовольствие, видя ее сидящей на позорной скамье.

Так чего же ей было ждать от суда при таких условиях? Но к чему я растравляю себя воспоминанием прошлого? Оно уже умерло для меня и никогда не воскреснет... Я покончила с этой главной комедией моей жизни -- покончила с большой для себя выгодой... Чем я была до сих пор в жизни вообще, так и при дворе в особенности?.. Мое положение было и шатко, и двусмысленно... Теперь же наоборот. Не только нет ничего унизительного в настоящем моем положении, но в глазах простой публики я еще и героиня!.. Героиня-изгнанница, это верно. Вышвыривая меня из отечества, мне никто не помешает перенести мои миллионы куда вздумаю, хоть под тень апельсиновых рощ Севильи.

По зимам -- в страну спокойствия и позитивизма, в Германию... Наконец, на летние сезоны -- в Англию!.. Во всех этих государствах я, изгнанница, с моим богатством, красотой, молодостью и тем оттенком романтизма, который неминуемо должна придать мне моя история на родине, я везде найду почет, дружбу и толпу поклонников.

Ну-ка пусть явятся теперь ко мне мои враги, ко мне, осужденной!

Пусть порадуются моей гибели. Я засмеюсь им в лицо. Я прямо им скажу, насколько я богаче их возлюбленной королевы. И какие почести и благополучие в жизни меня ожидают! А уж что я счастливее ее -- так это вернее смерти!.. Ибо я ее ненавидела, а она ко мне относилась почти равнодушно. В нашей общей игре она хотела вовсе не моей крови. Ей нужна была гибель кардинала, а он-то как раз и выскочил из-под суда белее снега.

Остается, стало быть, одно: с достоинством перенести приговор, в какой бы форме его ни объявили. Неужели они станут глумиться над женщиной, обставляя эту простую формальность какими-нибудь ужасающими издевательствами? Не думаю... Они вовсе не тем заняты в настоящее время... Что я для них? Разве я им была так сильно страшна, что они станут тратить время на мщение мне? Перед ними возникнет гораздо более серьезный враг. Враг, которого они боятся как огня, -- это народ. На укрощение этого врага они бросят все свои силы и способности.

Так или почти так мысленно приготовлялась графиня к новой жизни, как вдруг ей вспомнился нечаянно Рето Вилльет.

-- Несчастный мальчишка! -- проговорила графиня с изумительным равнодушием. -- Стало быть, он один расплатится за всех!.. Так что же! В каждом деле нужны жертвы! "Лес рубят, щепки летят", -- сказал какой-то мудрец... И справедливо!

После этого замечания Жанна принялась завтракать с аппетитом в обществе обоих супругов Гюбер, удивляясь немножко, отчего добряки теряли при ней всю свою прежнюю веселость... Она дала им это почувствовать, мягко упрекая в том, что к осужденной изгнаннице они стали менее любезны. Но супруги отвечали уверением, что они и не думали к ней изменяться, но что все заключенные после приговора всегда вызывают у них грустное чувство.

Получив подобный ответ, Жанна начала обдумывать, как бы половчее от них отделаться. Ей становилась невыносимой необходимость беспрерывно строить в их присутствии постную физиономию. Радость душила ее, и она дорого бы дала, чтобы остаться одной хоть на минуту.

Вдруг -- о, блаженство! -- сторож встал перед ней со стула и официально доложил следующее:

-- Графиня! Мы имеем приказ не держать у себя более осужденных, по поводу которых уже состоялось решение парламента.

"Вот так умница! -- подумала Жанна. -- Положительно он угадывает мои желания!" Она поспешно встала со своего места.

-- Что же? -- прибавила она вслух. -- Вы так были добры ко мне, что я ни минуты не пожелаю подвергать вас ответственности за свою персону. Я ухожу сейчас же в свой номер. И она взглянула им в лицо, чтобы увидеть, какое впечатление производят ее слова.

Сторож вертел ключ в руках. Жена его старалась смотреть в другую сторону.

Графиня забеспокоилась.

-- Но где же, друзья мои, думают прочесть мне приговор?.. Когда придут ко мне для совершения этой формальности, -- уже тревожилась она.

-- Вероятно, тогда, сударыня, когда вы будете у себя, -- поспешил заявить ей сторож.

Беспокойство еще большее охватило ее, но она снова приободрилась и пошла через дверь сторожки по коридору.

При выходе ее мадам Гюбер опять как-то особенно пожала ей руку. То было не дружеское пожатие и не ласка симпатии; то была глубокая безграничная жалость не к ней, а к ее погубленному человеческому достоинству.

Графиня и это заметила. Она уже не шла по коридору, а летела, чтобы скорее развеять вновь охватившие ее предчувствия и подозрения.

Сомнения не замедлили подтвердиться: в конце коридора она встретила восемь человек жандармов, вооруженных и в парадной форме... "Кого они ждут?" -- мелькнуло в голове графини. Она хотела спросить, по обыкновению, своих друзей Гюберов, но, увы, дверь к ним в комнату захлопнули. Перед жандармами стоял тюремщик, тот самый, который вечером ежедневно провожал графиню в ее камеру.

Этот человек пошел впереди Жанны, как бы указывая ей дорогу.

-- Я иду к себе... в свой номер! -- заметила ему графиня, по женской манере говоря заодно и утвердительно, и как бы вопрошая.

-- Точно так, сударыня! -- кратко отвечал тюремщик.

Жанна вошла к себе. При входе она еще раз с любопытством оглянулась на группу жандармов, причем заметила, что они тихо разговаривали между собой и не думали уходить. Тюремщик запер дверь за графиней, и она могла слушать, как он удалялся.

Едва замерли его шаги в коридоре, как снова прилив неудержимой радости охватил все существо графини... Уж и предалась же она ему на просторе! В этих проявлениях сказалась вся дикость и необузданности ее натуры... Она бушевала и металась как шальная до тех пор, пока физическое утомление не взяло верх над ее радостью. Она просто изнемогла и тогда только успокоилась.

Жаль только, что это было ненадолго.

Почти сейчас же она услышала по коридору шаги.

Тот же тюремщик вкладывал ключ в замок ее номера.

-- Что вам еще от меня нужно? -- спросила она, откидываясь назад при его появлении.

-- Не угодно ли будет графине следовать за мной?..

-- Куда?

-- Вниз.

-- Куда это вниз? Зачем?

-- В канцелярию.

-- Но что я там буду делать теперь, ночью?

-- Сударыня!.. -- тюремщик подумал с минуту. -- Господин Ду- алло -- ваш защитник желает с вами говорить.

-- В канцелярию?.. Зачем? Отчего же не здесь? Ведь прежде дозволяли же ему беспрепятственно приходить ко мне?

-- Это так, сударыня, но теперь господин Дуалло получил иные предписания из Версаля. О них-то именно он и желает переговорить с вами.

Графине некогда было раздумывать, логичен или нелогичен был сочиненный тюремщиком ответ. Ее поразили слова "предписания из Версаля". Предписания от двора? Что бы это значило? Уж не королева ли...

Но к чему было тратить драгоценное время в бесполезных догадках, когда, спустившись вниз в канцелярию, она тотчас же могла узнать все. Практичная Жанна мигом это сообразила.

-- Обождите немного, я накину платье, -- обратилась она к тюремщику, -- я уже разделась, чтобы лечь отдохнуть, я так устала сегодня.

-- Извольте, сударыня! Но имейте в виду одно: господин Дуалло очень спешит.

Жанна притворила дверь, судорожно принимаясь натягивать на себя платье свежее и лучше, чем то, которое было на ней в продолжение дня, и наскоро поправила прическу.

Эти хлопоты заняли у нее не более пяти минут.

Самонадеянность не покидала ее -- ей думалось, что господин Дуалло ни с чем иным не мог явиться к ней, как с предложением немедленно оставить Францию. "Это дело рук королевы, -- продолжала размышлять несчастная. -- Ей необходимо избавиться от врага как можно скорее, чтобы спать спокойно!"

Окончив туалет, она отперла дверь и твердой поступью пошла за тюремщиком... Но нет, вместо канцелярии, которая помещалась слева от зала суда, он привел ее к маленькой низенькой двери совершенно на противоположной стороне здания.

-- Но зачем мы здесь? -- спрашивала графиня. -- Я знаю, где помещается канцелярия.

-- Сударыня, прошу вас следовать за мной! -- строго и вместе с тем печально ответил тюремщик. -- Здесь ожидает вас господин Дуалло.

И графиня не успела опомниться, как он втолкнул ее в эту дверь, которую тотчас же захлопнул за собой.

Жанна, остолбеневшая, потерянная, очутилась в темноте... Она сделала два-три шага по комнате и принуждена была остановиться: свет, падавший из огромной щели в потолке, осветил внутренность этой настоящей могилы... Да, то была могила с живой покойницей в буквальном смысле. И если б еще темнота была полной, ужас ее не был бы столь ощутим. Но зловещий синеватый свет давал возможность распознавать все окружающие предметы этого склепа; по стенам его лепилась мокрая паутина, образуя собой пласты вроде шпалер, сырость сочилась сквозь них, как слезы грешника в аду, испарение от земли, смешанное с живым дыханием графини, образовало между ней и пустым пространством могилы беловатый туман, окутывавший ее со всех сторон, как настоящий саван.

Сквозь этот туман она разглядела фигуру своего провожатого, пока еще разделяющего с ней этот ужас и смрад.

-- Послушайте! Объяснитесь! -- задыхаясь, шептала графиня, в отчаянии простирая к нему руки. -- Где Дуалло, именем которого вы меня сюда заманили?

Но тюремщик оставался нем как рыба. Он тихо отвел от себя руки графини, стараясь не глядеть на нее.

В голове Жанны как молния сверкнула новая мысль: она читала в романах известной школы, как зачастую тюремщики влюбляются в своих узниц и ставят им западни, не будучи в силах добиться их добровольной взаимности... Нельзя сказать, чтобы эта мысль уж очень ее испугала. Она вовсе не обладала той непорочной чистотой женского достоинства, для которой подобный казус равнялся бы смерти... Нет. Напротив, она почти обрадовалась, придумывая только, какую ей пользу, не теряя времени, тотчас же извлечь из происходящего. С этой целью она с улыбкой встала к тюремщику еще ближе и голосом нежным и вкрадчивым заговорила:

-- Друг мой! Чего вы от меня хотите?.. Если вы имеете что-нибудь сказать мне, так говорите скорее. Вы знаете, как дорожат узники каждой минутой, приближающей их к свободе... Мне кажется, место, избранное вами для нашего rendez-vous, чересчур оригинально!

Вместо ответа тюремщик опустился на низенькую лежанку у трубы и, усевшись там в уголке, молча принялся ожидать.

У Жанны глаза готовы были выскочить из орбит.

-- Да отвечайте же наконец, что мы будем с вами здесь делать? -- закричала она повелительным тоном. "Уж не помешался ли он?" -- добавила она про себя, пугаясь в первый раз по-настоящему сильно.

-- Ждать прихода господина Дуалло! -- отвечал тюремщик.

У графини опустились руки.

-- Что вы мне рассказываете! -- застонала она. -- Возможно ли, чтобы господин Дуалло был приглашен в такое место для передачи предписаний из Версаля?.. Тут должно скрываться другое.

Как бы в ответ на последнее предположение живая могила вдруг словно разверзлась. Небольшая потайная дверь, которую графиня вовсе и не заметила в стене, отворилась, и перед ее глазами предстали еще трое людей, принужденных согнуться, что называется, в три погибели, чтобы войти в низкий проем.

Жанна, за минуту до этого столь возмущавшаяся тюремщиком, у него же теперь искала защиты против троих вошедших незнакомцев. Но тот лишь жестом дал понять, что он тут не кто иной, как безмолвный, пассивный свидетель.

Жанна не успела моргнуть, как трое вошедших уже ее допрашивали. Первым заговорил с ней самый младший, как ей показалось, одетый весь в черное, тогда как двое остальных отошли в сторону и ждали.

-- Вы Жанна де Сен-Реми Валуа, супруга графа Мария-Антония Николая де ла Мотта?

-- Да, милостивый государь! -- робко ответила графиня.

-- Вы родились в Фонетте 22 июля 1756 года?

-- Точно так, милостивый государь.

-- И жили в Париже, на улице Нев-Сен-Жиль?

-- Да, сударь... Только я не постигаю, к чему вы меня о том спрашиваете?

-- Сударыня! Мне весьма прискорбно не быть узнанным вами. Я имею честь состоять секретарем при королевском верховном суде.

-- Я вас узнаю, милостивый государь!

-- В таком случае, сударыня, позвольте мне приступить к выполнению моих обязанностей.

-- Одну минуту, сударь! Не можете ли вы раньше пояснить мне, в чем будут заключаться ваши обязанности относительно меня?

-- В прочтении вам приговора, сударыня, вынесенного вам на заседании 31 мая 1786 года.

Графиня задрожала всем телом. Кинув кругом еще один пугливый, недоверчивый взгляд, она впилась им в секретаря.

-- Вы -- господин Бретон, секретарь верховного уголовного суда -- я вас знаю!.. А те двое господ, пришедших с вами, -- кто они такие? -- спросила она, будучи не в силах унять свои стучащие челюсти...

Секретарь хотел было ей ответить. Но молча сидевший до сих пор тюремщик вдруг поднялся со своего места и, наклонившись к самому его уху, прошептал:

-- Не говорите ей лучше!..

Но Жанна все же успела его расслышать. Это обстоятельство принудило ее еще внимательнее всмотреться в двух других незнакомцев. Она увидела у одного шляпу какого-то странного фасона, а у другого -- фартук, который, как она разглядела, был во многих местах прожжен, и местами виднелись на нем пятна крови, подернутые ржавчиной... Она отвернулась... Она как будто нарочно не желала понимать, в чем назначение этой одежды, иначе бы не устояла и не смогла бы пройти до конца дорогой испытаний.

Секретарь приблизился и строго посмотрел на Жанну.

-- На колени! -- произнес он молодым голосом, стараясь придать ему замогильную мрачность.

-- Как -- на колени? Мне, Валуа? -- вскричала графиня.

-- Таков полученный мной приказ, сударыня! -- отвечал тот, сурово кланяясь.

-- Милостивый государь! -- надменно продолжала графиня (то была последняя отчаянная попытка защиты). -- Вы желаете, чтобы я выучила вас знанию законов. Выслушиванию приговора на коленях подвергаются те личности, которые приговорены судом к позорной казни на площадях... а не те, которые высылаются лишь из пределов государств...

-- Но кто вам сказал, сударыня, что вы принадлежите именно к последней упомянутой вами категории?

-- Так к чему же, по-вашему, сударь, приговорил меня ваш верховный суд?..

-- Вы это тотчас узнаете, соблаговолив выслушать его приговор на коленях.

-- Никогда! Никогда!

-- Сударыня... Ослушиваться излишне: первый параграф вверенного мне устава гласит...

-- Никогда!.. Слышите вы или нет? Никогда я не позволю себя...

-- Там написано: "Если осужденный отказывается добровольно выполнять все формальности приговора, то...

-- То что?..

-- ..."то принуждать его к тому силой"...

-- Как! Насилие против женщины!..

-- Женщины, равно как и мужчины, обязаны соблюдать уважение к своему королю и его законам.

-- И к своей королеве, не так ли? -- как фурия крикнула ему Жанна. -- Да тут орудует не иначе, как рука женщины-врага, соперницы, я это вижу...

-- На колени! И молчать! Или я вас подвергну сию же минуту еще большему оскорбительному насилию!..

-- Нет, нет!

Секретарь быстро свернул бумагу, заключающую в себе приговор и, опустив ее в карман, вынул оттуда другую.

В этой последней значилось разрешение главного прокурора "удовлетворить правосудие" любыми средствами насилия. Выслушав его, Жанна буквально стала походить на животное... Как животное, метнулась она в самый темный угол склепа и там, прижавшись, как зверь, глядела на окружающих ее людей. Взгляд ее, тоже чисто животный, горел в одно и то же время и страхом, и бессмысленной жаждой борьбы до тех пор, пока у нее останется хоть капля сознания. Но мы предпочитаем лучше опустить завесу на ту тяжелую, дикую сцену, которая тут последовала. Ее одинаково трудно будет вынести как автору, так и читателю.

Скажем возможно короче... Дикая натура графини де ла Мотт ни на минуту ей не изменила, и стоило немалого труда и усилий заставить ее принять венец возмездия, назначенный ей правосудием по делам ее.

Приговор, вынесенный графине де ла Мотт, был приведен в исполнение 1 июня 1786 года.

Народ, возвращавшийся с позорной ее казни, мало жалел графиню, и вообще его занимала в то время уже не графиня... Его чутье начинало уже улавливать тогда другую цепь событий. Он жаждал других казней за другие преступления.

-- Послушай, дружище! -- говорил один молодой человек другому. -- Рассказывают, что на эшафоте-то была вовсе не эта мошенница де ла Мотт.

-- Кто же, по-твоему? Королева разве? -- отвечал второй и подчеркнул свое замечание улыбочкой, значение которой вскоре разъяснила история.

Больше они не разговаривали, а, простившись, пошли в разные стороны. Один из них был Робеспьер, другой Марат, оба впоследствии столь известные!..

XLII.
Бракосочетание

В день исполнения приговора над графиней де ла Мотт в двенадцать часов в Версале происходили совсем иные события.

В то же самое время король выходил из своего кабинета.

Граф Прованский и огромная свита ожидали выхода его величества.

-- Милостивый государь, -- обратился король к своему брату, как всегда небрежно. -- Сегодня я присутствую на бракосочетании двух любезных мне молодых существ. Поэтому прошу вас не сообщать мне никаких неприятных известий. Это будет дурным предзнаменованием для счастья обоих юных супругов.

Граф Прованский нахмурил брови, но не смел не улыбнуться; отвесив низкий поклон августейшему братцу, он тотчас же вернулся в свои покои.

Король следил за ним до тех пор, пока тот совсем не скрылся из виду, и тогда направился сам вдоль по галерее.

Свита последовала за ним. Некоторым он улыбнулся, от других отворачивался, смотря по тому, кто какое принимал участие в процессе по делу об ожерелье. Шествуя таким образом, он дошел до круглой залы, в которой его ожидала королева в ослепительно пышном туалете.

Мария-Антуанетта, мертвенно-бледная под густым слоем румян, слушала с вниманием, притом показным, сладкие речи г-жи Ламбаль и де Калонна, интересовавшихся состоянием ее здоровья. Часто, вопреки всем условиям дворцовых приличий, когда она думала, что на нее не смотрят, королева украдкой взглядывала на дверь, как бы отыскивая кого-то, и затем, поспешно отвернувшись, тщетно старалась принять спокойный, равнодушный вид.

-- Король! -- громко провозгласил один из служителей дворца.

Весь в шитье, кружевах и блестках, появился Людовик XVI. Первый его взгляд при входе брошен был на королеву.

Мария-Антуанетта поднялась с места, сделала ровно три шага навстречу королю, который, подойдя к ней, милостиво поцеловал у нее руку.

-- Вы сегодня поразительно хороши, ваше величество! -- произнес он, пристально глядя ей в глаза.

Она улыбнулась с какой-то торжественной грустью, а беспокойный взгляд не переставал искать Оливье, которого она надеялась увидеть в сияющей пышным блеском свите короля.

-- Ну что, молодые нареченные еще не явились? -- спросил король. -- Двенадцать часов давно пробило, если на ошибаюсь?

-- Ваше величество! -- отвечала королева с таким явным усилием, что это было заметно всем, -- кажется, господин де Шарни уже приехал и ожидает в галерее приказания вашего величество войти сюда.

-- А, приехал! Шарни! -- несколько громче произнес король. -- Где он?.. Пусть войдет! Пусть войдет!

Несколько дворян отделились от группы, окружающей его, затем, чтобы позвать Шарни. Королева нервно схватилась рукой за сердце и, опускаясь на стул, расположилась спиной к дверям.

-- Да, да, уже давно двенадцать... пора бы им быть на месте! -- не переставал твердить король.

В ту самую минуту Шарни входил в зал и, услышав последние слова короля, поспешил выразить извинение.

-- Не угодно ли будет вашему величеству простить невольное опоздание m-lle де Таверне. Со дня смерти своего отца она оставалась больной и даже сегодня, несмотря на все желание следовать приказаниям вашего величества, она упала в глубокий обморок.

-- Бедное дитя! Так вот как сильно любила она барона! Ну что ж? Будем надеяться, что грусть ее скоро пройдет после замужества с таким добрым и благородным человеком.

Королева и эту тираду вынесла стоически, не оглянувшись. Она только вспыхивала румянцем в те минуты, когда звучал голос Шарни. В зал вошел кто-то еще, вызвав некоторое оживление в свите. Король обернулся.

-- А! Господин де Бретейль! -- вскликнул он, улыбаясь. -- Обнародовали ли вы наш приказ об изгнании графа Калиостро?

-- Точно так, ваше величество! -- почтительно отвечал министр.

-- А эту де ла Мотт, именующую себя де Валуа? Сегодня ее клеймят на площади?

-- В данную минуту, государь, над ней приводится в исполнение приговор именно такого свойства.

В глазах королевы блеснул огонь... Она хотела произнести что-то, но слова замерли у нее на губах.

-- Кардинал, пожалуй, сильно обижен? -- проговорил король с таким явным раздражением, какого у него никто не замечал до процесса. -- Как не обидеться -- клеймят на площади его соучастницу!

Слово "соучастница" произнесено было им с особенным ударением... Этим сопоставлением гнусной интриганки и одного из первых князей церкви, воровки и человека, боготворимого целой Францией, король выражал всю свою бессильную злобу против кардинала де Рогана. Ни единым звуком сочувствия из всей окружающей свиты не была встречена эта выходка короля; одна лишь королева нежно протянула ему руку в знак глубокой ему признательности. Вскоре в конце галереи показалась невеста, m-lle де Таверне, с головы до ног одетая в белое. Лицо ее нельзя было ни в каком случае назвать живым, до того она была бледна, походя, скорее, на гипсовую мадонну, сделанную рукой творца-художника. Ее вел под руку брат, Филипп де Таверне.

Андрея с братом шли быстро. Вид ее был страшно взволнованный, грудь тяжело дышала. Она, по-видимому, никого не видела, ничего не слыхала вокруг. Рука брата, на которую она опиралась, только и поддерживала ее, иначе она бы упала. Присутствие его одного придавало ей немного бодрости.

Толпа царедворцев не без улыбочек встретила невесту, группа мужчин заняла место возле короля, группа дам окружила королеву.

После того граф Сюффрен, взяв за руку Оливье де Шарни, подвел его к Андрее, и отвесив ей и брату глубокий почтительный поклон, стал на сторону ближайших родственников обоих нареченных, Филипп прошел с сестрой мимо, почти не взглянув в лицо Оливье, -- и только приблизившись почти вплоть к королю, он, слегка нажав на руку сестры, дал ей понять, что настало время поднять голову... Как бы гальванизированная, Андрея вздрогнула; она широко открыла свои чудные глаза, уставив их прямо в лицо короля. Тот улыбался ей милостиво.

Она сделала ему низкий глубокий реверанс, сопровождаемый одобрительным шепотом всех придворных, очарованных ее божественной красотой и молодостью.

-- Mademoiselle, -- заговорил король. -- По всей вероятности, вы стали бы ждать конца вашему трауру и тогда уже осчастливили бы господина де Шарни, если б не моя глубочайшая просьба поспешить с вашим браком... Мне очень жаль, что так случилось, ибо по всему видно, что вы нездоровы... Мне хотелось наградить господина де Шарни. Я всегда готов сделать все для дворян, преданных мне... Если б вы не согласились на свадьбу сегодня, я не имел бы удовольствия присутствовать на ней, отправляясь завтра же в путешествие. Но так как вы уступили моим желаниям, я сам подписываю вам брачный контракт.

Благодарите королеву, сударыня, ибо она тоже к вам милостива...

По окончании речи он сам подвел ее к Марии-Антуанетте.

Последняя с трудом привстала с места, руки ее похолодели, она едва смела взглянуть в глаза этому белому воздушному созданию, упавшему перед ней на колени.

Затем король передал ее снова брату, а сам, подавая свою руку королеве, весело провозгласил:

-- Итак, в церковь, милостивые государи и государыни!

Вся толпа царедворцев молча, попарно и в строгом порядке устремилась за королем в придворную церковь.

Служба началась. Королева все время простояла на коленях, низко наклонившись над своим аналоем. Она молилась от всей души, молилась изо всех сил, обращая к Всевышнему столь жаркие мольбы, что не замечала, как губы ее, шепчущие их, глотали слезу за слезой.

Шарни, бледный и изящный, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, держал себя строго и спокойно, как всегда, как во времена кампании, среди поля битвы, под пулями англичан. Только он чувствовал, что страдания его теперь сильнее.

Филипп Таверне весь поглощен был сестрой, ободряя ее, сколько мог, выражением беспредельной к ней любви и нежности.

Но Андрея, превратившись в подобие восковой фигуры, с выражением мученичества на лице, казалось, перестала подавать признаки жизни. Она стояла не шевелясь, глядела на алтарь, не двигая ни одним мускулом... Да она и не жила в эти минуты, а только удивительным усилием воли приказывала себе устоять на ногах.

Она даже не молилась, как королева. Ей нечего было просить от Бога, для мира она могла быть только лишней. Когда раздавались слова священника, когда звенел колокольчик, она словно просыпалась от летаргии и принималась думать одно:

"Христианка ли я? -- говорила она себе. -- Творение ли я Божье, как все люди на земле?.. И к чему, для чего сотворена я, Господи!.. Не затем ли только, чтобы внушать одно сострадание всему остальному человечеству? Ты, говорят, справедлив! А между тем я наказана Тобою. Наказана, не сделав преступления... Ты, говорят, Бог мира и любви, к чему же тогда заставляешь Ты меня жить среди распрей, злобы и интриг?.. Единственный человек в мире, которого я любила, в настоящую минуту злейший враг мой... Нет, -- продолжала она размышлять дальше, -- обстоятельства и дела, совершающиеся в жизни, равно как и законы Твои, не могут быть признаны мною!.. Я их не понимаю!.. Я от рождения, должно быть, была уже проклята Тобой и, таким образом, оказалась для жизни вне человеческих законов и правил". Затем, возвращаясь к своему прошлому, она говорила:

"Непостижимо! Непостижимо! Со мною рядом у алтаря Твоего стоит человек -- одно любящее слово которого, один взгляд мог бы наполнить мою душу блаженством... Если бы он женился на мне, любя только меня одну, я с радостью была бы готова всю жизнь свою положить к его ногам. Я сумела бы преданностью и глубоким чувством заставить его позабыть мою прежнюю ошибку, которая тоже, в сущности, была не моей, а Твоей ошибкой, Боже!.. И что же вышло! Этот самый человек, которого я боготворила, которого боялась, он венчается со мной для того, чтобы, в свою очередь, на коленях у меня вымаливать прощение за свою ошибку! Разве можно понять тут что-либо? Разве это доступно пониманию?"

Внятный голос каноника прервал размышления Андреи. Этот голос спрашивал:

-- Жак Оливье де Шарни, желаете ли вы иметь своей супругой девицу Марию Андрею де Таверне?

-- Да, -- твердо и отчетливо отвечал мужественный голос Оливье.

-- А вы, Мария Андрея де Таверне, желаете ли вы иметь своим мужем Жака Оливье де Шарни?

-- Да! -- произнесла Андрея столь пронзительно, что королева, вздрогнув, подняла голову.

Тогда Шарни надел золотое кольцо на палец жены, но так легко и незаметно, что Андрея вовсе и не ощутила прикосновения его руки.

Но вот служба кончилась. Король поднялся с места, все разом бросились поздравлять новобрачных.

Г-н де Сюффрен как старший в роду первым пожал руку своей новой племяннице, обещая ей именем Оливье сделать все возможное, чтобы она наслаждалась счастьем, которого она вполне достойна.

Андрея безмолвно благодарила дядю; она открыла рот лишь затем, чтобы попросить его подвести ее к королю, которого она должна поблагодарить за честь присутствия на ее свадьбе. Действительно, страшная бледность покрыла ее лицо.

Шарни увидал это, но приблизиться к ней не осмелился.

Сюффрен принял ее руку, бережно поддерживая, перевел через зал и остановился с ней перед королем.

Людовик благосклонно удостоил ее поцелуя в лоб, сказав небрежно:

-- Графиня, прошу вас пройти к королеве, у нее готов для вас свадебный подарок.

Произнеся последние слова, полные, по его мнению, любезности и такта, король посчитал со своей стороны все сделанным; он повернулся на каблуках и вышел из церкви, оставив молодую, остолбеневшую от изумления и глубоко оскорбленную.

-- О, Филипп! Это уж слишком! Слишком! -- чуть не рыдая, шептала Андрея брату, готовая упасть ему на руки. -- Неужели я еще мало вынесла? Неужели еще это испытание...

-- Старайся быть тверже, обожаемая сестра моя! -- отвечал Филипп с чувством. -- Еще одно усилие, я надеюсь, оно будет последним!

-- Нет, Филипп, его я не вынесу, я чувствую... Ведь силы женщины не безграничны!.. Если нужно, я постараюсь исполнить то, что от меня требуют... Но знай, Филипп, будь готов к тому, что, если только "она" скажет мне одно слово и я услышу "ее" голос, если она вздумает еще поздравить меня, я умру у нее на пороге.

-- И умри, Андрея, если это будет сверх твоих сил. Почив, ты будешь счастливее. Я дорого бы дал, чтобы не существовать после сегодняшнего дня.

Он произнес это с таким мрачным отчаянием, что Андрея, сделав невероятное усилие над собой, быстро и смело направилась к комнатам королевы. Оливье видел, как исчезло белое платье его жены на галерее, но опять у него не хватило духу пойти узнать, куда и зачем она отправилась. Он остался в парадной зале с глазу на глаз с де Таверне. Оба не смотрели друг на друга, у обоих в душе бушевал ад.

Мария-Антуанетта сидела в своем большом кабинете; утром, несмотря на июнь, у нее жарко топился камин. Она сидела в огромном, высоком кресле, спиной к двери; глаза у нее были закрыты, руки сложены на груди, она походила на мертвую.

Мадам де Мизери, встретившая Андрею, опустила за ней обе портьеры и вышла из кабинета.

Андрея остановилась при входе, дрожащая, смущенная своей слабостью и охваченная справедливым негодованием; она молча стояла, собираясь с силами. Она ждала, что королева заговорит, как осужденный на смерть преступник ждет, чтобы опустилась над ним секира.

Минута, которую она провела в ожидании, чтобы государыня очнулась, показалась ей очень долгой.

Но вот ее величество медленно поднимается, как привидение, идет к столу, молча берет какой-то листок, затем так же безмолвно приближается к новобрачной и вручает его Андрее.

Между этими двумя женщинами разговор был невозможен, слова были бы пустыми звуками. Королеве было слишком хорошо известно все бескорыстие, все величие жертвы Андреи, которая, в свою очередь, не сомневалась ни минуты в возвышенных чувствах государыни.

Всякая другая женщина на месте новобрачной уже, наверное, подумала бы, что Мария-Антуанетта вручает ей какой-либо акт на владение богатым поместьем или крупную сумму денег. Но Андрея слишком хорошо знала королеву и себя, она была уверена, что ничего подобного ей предложить не решатся.

Вручив бумагу, Мария-Антуанетта тотчас же отдернула руку и устремила на Андрею взор, столь исполненный любви и беспредельного обожания, что в эту минуту Андрее как будто полегчало немного, и она более твердо прочла про себя то, что заключала в себе записка.

''Андрея!

Вы меня спасли. Честь моя возвращена Вами. За это всей моей жизни не хватит, чтобы достойным образом отблагодарить Вас. Скажу одно: именем жертвы, которая стоит вам так дорого, клянусь, что Вы смело можете считать меня своей сестрой. Попробуйте, и Вы увидите, что нам не придется краснеть друг за друга.

Я смело вручаю Вам в руки подобную записку. Пусть она послужит Вам вознаграждением, приданым Вашим.

Ваша чудная, высокая душа, я уверена, примет подобного рода подарок.

Мария-Антуанетта Австрийская".

Прочитав написанное, молодая женщина в свою очередь с обожанием взглянула на королеву, которая, вся в слезах, бледная и смущенная, продолжала стоять перед ней в ожидании ответа.

По-прежнему, не произнося ни слова, Андрея прошла весь кабинет и на глазах своей государыни кинула в огонь только что полученный и прочитанный ею документ, после чего, остановившись лишь затем, чтобы отдать ей низкий, почтительный поклон, она поспешно вышла из комнаты.

Мария-Антуанетта сделала быстрое движение вслед за ней, но юная графиня, как бы инстинктивно предупреждая дальнейшие излияния, оставила за собой дверь незапертой, удаляясь таким образом от нее на виду у брата и мужа, сидящих в конце галереи.

Оба они поспешили к ней навстречу; тогда королеве пришлось быть свидетельницей еще одной последней печальной картины.

Филипп де Таверне принял руку сестры и, с чувством пожав ее, тотчас же подвел девушку к Оливье де Шарни, который, уходя вместе с еле державшейся на ногах супругой, не мог не обернуться еще раз, чтобы взглянуть на дверь кабинета королевы.

Бледное лицо Марии-Антуанетты виднелось из-за портьеры. Она наблюдала, как шаг за шагом удалялся Шарни. Удалялся навсегда.

По крайней мере, ей так казалось тогда.

У ворот дворца молодых ожидали две дорожные кареты. Андрея вошла в первую из них. Шарни хотел было последовать за ней, но она, медленно обернувшись к нему, глухо проговорила:

-- Милостивый государь! Если не ошибаюсь, вы отправляетесь в Пикардию?

-- Точно так, сударыня"

-- А я... Я уезжаю туда, где умерла моя мать! Прощайте!

Не отвечая ей, де Шарни откланялся" Лошади помчали ее одну.

-- Ну-с, вы остались, конечно, затем, чтобы объявить себя моим врагом? -- произнес Филипп, загораживая дорогу зятю.

-- Вы не правы, господин де Таверне, вы не можете быть врагом моим, потому что мы с вами братья.

При этом Оливье смело протянул ему руку и через минуту уехал во второй карете.

Оставшись один, Филипп долго стоял неподвижно с глухим отчаянием в душе.

-- Боже праведный! -- произнес он наконец, все печальнее вглядываясь в окно дворца. -- Даешь ли Ты хоть немного блаженства на небесах тем, кто на земле поступает, по справедливости, и честно исполняет свой долг? Впрочем, на блаженство может надеяться лишь тот, кого там, в иной жизни, встретят души, любившие его в земной юдоли. Никто не любил меня здесь, и потому я лишен даже отрады желать смерти.

Он устремил покорный взгляд к небу, взгляд христианина, поколебавшаяся вера которого вновь восторжествовала. Сомнения исчезли, как исчезли на его глазах сестра и де Шарни в последних вихрях этого страшного предгрозья, за которым последовала и гроза, опрокинувшая старый порядок.

---------------------------------------------------------------------

Текст издания: Полное собрание романов Александра Дюма (отца). Издательство П. П. Сойкина, 1910.

Оставить комментарий Дюма Александр (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1850 Обновлено: 25/07/2025. 1356k. Статистика. Статья: Переводы, Историческая проза, Приключения Записки врача	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Le Collier de la Reine. Русский перевод 1910 г. (без указания переводчика)

Дюма Александр Ожерелье королевы

Александр Дюма. Ожерелье королевы

Пролог

I. Старый дворянин и старый дворецкий

II. Лапейруз

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. Две незнакомки

II. У себя

III. Жанна де ла Мотт де Валуа

IV. Бэл

V. По дороге на Версаль

VI. Приказ

VII.Альков королевы

VIII. Petit-lever королевы

IX. Каток des Suisses

X. Искуситель

XI. Сюффрен

XII.Шарни

XIII. Сто луидоров королевы

XIV. Мэтр Фингрэ

XV. Кардинал де Роган

XVI. Месмер и Сен-Мартен

XVII. Чан

XVIII. Мадемуазель Олива

XIX. Босир

XX. Золото

XXI. Домик

XXII. Бал в опере

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. Кардинал потрясен

II. Сафо

III. Академия г-на Босира

IV. Посланник

V. Бемер и Боссанж

VI. В посольстве

VII. Торг

VIII. Дом издателя газеты

IX. Каким образом два друга делаются врагами

X. Дом на улице Сен-Жиль

XI. Глава семейства де Таверне

XII. Четверостишие графа Прованского

XIII. Принцесса Ламбаль

XIV. У королевы

XV. Alibi

XVI. Господин де Крон

XVII. Искусительница

XVIII. Два самолюбия, выдающие себя за любовь

XIX. Где начинают обнаруживаться лица под масками

XX. Где дю Корно ровно ничего не понимает в происходящем

XXI. Мечты и действительность

XXII. Олива недоумевает, что хотят из нее сделать?

XXIII. Пустующий дом

XXIV. Покровительница Жанны

XXV. Жанне покровительствуют

XXVI.Портфель королевы

XXVII. Где мы вновь находим доктора Луи

XXVIII. Aegri somnia

XXIX. Где доказывается, что вскрытие сердца гораздо труднее анатомирования

XXX. Бред

XXXI. Выздоровление

XXXII.

Два истекающих кровью сердца

XXXIII. Министр финансов

XXXIV. Вновь обретенная мечта и утраченная тайна

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. Кредитор и должник

II. Хозяйственные счета

III. Королева Мария-Антуанетта и простая смертная Жанна де ла Мотт

IV. Расписка Бемера и свидетельство королевы

V. Пленница

VI. Обсерватория

VII. Две соседки

VIII. Свидание

IX. Рука королевы

X.

Королева и женщина

XI. Женщина и демон

XII. Ночь

XIII. Отставка

XIV. Ревность кардинала

Дюма Александр
Ожерелье королевы

Александр Дюма.
Ожерелье королевы

I.
Старый дворянин и старый дворецкий

II.
Лапейруз

I.
Две незнакомки

II.
У себя

III.
Жанна де ла Мотт де Валуа

IV.
Бэл

V.
По дороге на Версаль

VI.
Приказ

VII.
Альков королевы

VIII.
Petit-lever королевы

IX.
Каток des Suisses

X.
Искуситель

XI.
Сюффрен

XII.
Шарни

XIII.
Сто луидоров королевы

XIV.
Мэтр Фингрэ

XV.
Кардинал де Роган

XVI.
Месмер и Сен-Мартен

XVII.
Чан

XVIII.
Мадемуазель Олива

XIX.
Босир

XX.
Золото

XXI.
Домик

XXII.
Бал в опере

I.
Кардинал потрясен

II.
Сафо

III.
Академия г-на Босира

IV.
Посланник

V.
Бемер и Боссанж

VI.
В посольстве

VII.
Торг

VIII.
Дом издателя газеты

IX.
Каким образом два друга делаются врагами

X.
Дом на улице Сен-Жиль

XI.
Глава семейства де Таверне

XII.
Четверостишие графа Прованского

XIII.
Принцесса Ламбаль

XIV.
У королевы

XV.
Alibi

XVI.
Господин де Крон

XVII.
Искусительница

XVIII.
Два самолюбия, выдающие себя за любовь

XIX.
Где начинают обнаруживаться лица под масками

XX.
Где дю Корно ровно ничего не понимает в происходящем

XXI.
Мечты и действительность

XXII.
Олива недоумевает, что хотят из нее сделать?

XXIII.
Пустующий дом

XXIV.
Покровительница Жанны

XXV.
Жанне покровительствуют

XXVI.
Портфель королевы

XXVII.
Где мы вновь находим доктора Луи

XXVIII.
Aegri somnia

XXIX.
Где доказывается, что вскрытие сердца гораздо труднее анатомирования

XXX.
Бред

XXXI.
Выздоровление

XXXIII.
Министр финансов

XXXIV.
Вновь обретенная мечта и утраченная тайна

II.
Хозяйственные счета

III.
Королева Мария-Антуанетта и простая смертная Жанна де ла Мотт

IV.
Расписка Бемера и свидетельство королевы

V.
Пленница

VI.
Обсерватория

VII.
Две соседки

VIII.
Свидание

IX.
Рука королевы

XI.
Женщина и демон

XII.
Ночь

XIII.
Отставка

XIV.
Ревность кардинала

XV.
Побег

XVI.
Письмо и расписка

XVII.
Королем я не могу быть, принцем не хочу, я де Роган

XVIII.
Фехтование и дипломатия

XIX.
Дворянин, кардинал и королева

XX.
Объяснение

XXI.
Арест

XXII.
Донесение сторожей

XXIII.
Последнее обвинение