Дюма Александр
Ущелье дьявола

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Le Trou de l'enfer.
    Перевод Марии П. Игнатовой (1913).

Александр Дюма

Ущелье дьявола

Le Trou de l'enfer, 1851

Глава первая
Песня во время грозы

   Кто были двое всадников, которые плутали среди рытвин и скал Оденвальда ночью 18 мая 1810 года, этого не смогли бы распознать в четырех шагах их ближайшие друзья -- до такой степени была глубока окружавшая их тьма. Напрасно было бы в эту ночь искать на небе луну или мерцание звезд. Небо было чернее земли, а густые тучи, которые катились по нему, казались каким-то опрокинутым океаном, угрожающим миру новым потопом.
   Смутная кучка двигалась по неподвижной куче -- вот все, что можно было различить при самом пристальном напряжении глаз. Временами к свисту бури среди сосен примешивалось ржание испуганного коня, да из-под подков, ступавших по камням, минутами сыпались искры -- только это было ощутимо для уха и глаза.
   Гроза надвигалась все ближе и ближе. Ужасные пыльные вихри слепили глаза коней и всадников. При ярых порывах урагана ветви деревьев скрипели и извивались. Жалобный вой поднимался со дна долины, перекидывался и прыгал с утеса на утес, вползал на гору, которая словно качалась от бури и готовилась обрушиться. И каждый раз, когда вихрь вздымался от земли к небу, сдвинутые с места камни выкатывались из своих гранитных ячеек и с грохотом падали в бездну. Вековые деревья срывались с мест и, словно какие-то отчаянные пловцы, ныряли в пропасть.
   Нет ничего ужаснее разрушения и грохота среди тьмы. Вообще, когда глаз не может видеть и оценить опасности, она вырастает свыше всякой меры, и испуганное воображение делает скачки за границу возможного.
   Вдруг ветер спал, грохот бури стих, все умолкло, все стало неподвижно. Настал момент ожидания грозы, предшествующий обычно ее первому взрыву.
   Среди этого молчания раздался голос одного из двух всадников:
   -- Эх, Самуил, какая глупая мысль пришла тебе в голову -- выехать из Эрбаха в такое время и в такую погоду. Остановились мы в превосходной гостинице, такой, какой не встречали за всю неделю после нашего выезда из Франкфурта. Перед нами был выбор между теплой постелью и бурей, между бутылкой отличнейшего Гохгеймейра и ветром, рядом с которым сам самум покажется зефиром. И что же ты делаешь? Ты выбираешь бурю и ветер... Ну, ну, Штурм, -- прервал свою речь молодой человек, сдерживая своего коня, метнувшегося в сторону. -- Да, главное, -- продолжал он, -- хоть бы нас впереди ожидало что-нибудь приятное, из-за чего стоило бы поспешить, какое-нибудь очаровательное создание, в котором бы соединялись и улыбка утренней зари, и улыбка возлюбленной. Но, увы, красавица, к которой мы устремляемся, никто иной, как старая жеманница, именующаяся Гейдельбергским университетом. Вдобавок, свидание, которое предстоит нам, вероятно, будет ничто иное, как дуэль на смерть. Да, наконец, вызывали нас только к 20-му числу. Право, чем больше я раздумываю, тем более для меня выясняется, что мы поступили, как сущие дураки, что не остались там в тепле и покое. Ну, да уж видно я так устроен. Во всем я тебе уступаю. Ты идешь впереди, а я за тобой.
   -- Чего же ты жалуешься на то, что следовал за мной, -- ответил Самуил слегка ироничным тоном. -- Ведь я указываю тебе путь. Если бы я не шел впереди тебя, ты давно бы уже десять раз сломал себе шею, полетел вниз головой с горы. Ну-ка, держись крепче в седле, приободрись. Смотри, вот тут сосна легла поперек дороги.
   Настало минутное молчание, в течение которого слышно было, как две лошади делали прыжок через что-то.
   -- Гоп! -- крикнул Самуил. Потом, оборачиваясь к товарищу, он сказал:
   -- Ну, так что ты говоришь, мой бедняга, Юлиус?
   -- Я продолжаю, -- сказал Юлиус, -- жаловаться на твое упрямство и настаиваю на том, что я прав. В самом деле, вместо того, чтобы держаться дороги, которую нам указали, то есть ехать по берегу реки Мумлинг, которая вывела бы нас прямо к Неккару, ты поехал по другой дороге с уверенностью, что вся эта местность тебе хорошо известна, а я уверен, что на самом деле ты никогда здесь вовсе не бывал. Я хотел взять проводника. Так ведь нет. Ты говоришь: я знаю дорогу. Ну, вот тебе и знаю. Ты ее так хорошо знаешь, что мы совсем заблудились в горах и не можем теперь различить где север, где юг, вперед ли ехать, или вернуться назад. Придется всю ночь промокнуть на дожде, да еще на каком дожде-то!.. Ну вот, слышишь, он уже начался. Смейся теперь, коли тебе смешно. Ты ведь любишь уверять, что над всем смеешься.
   -- А отчего бы мне не смеяться? -- ответил Самуил. -- Разве не смешно, хотя бы, например, вот это: взрослый двадцатилетний малый, гейдельбергский студент, плачется на непогоду, словно девчонка-пастушка, которая не успела вовремя загнать свое стадо. Смех! Что смех? Смех -- не велика штука! Вот я сейчас примусь петь; это будет получше смеха.
   И в самом деле молодой человек принялся напевать громким вибрирующим голосом первый куплет какой-то странной песни, которую он, вероятно, тут же и сочинил, применяясь к обстоятельствам:
   Я смеюсь над дождем, Насморком небес, Что он по сравнению
   с желчными слезами Глубокого сердца,
   томящегося скукою!
   В то время как Самуил пел последние слова своего куплета, сверкнула чрезвычайно яркая молния и осветила своим великолепным сиянием группу из двух всадников. Оба они казались одного возраста -- 19-ти, 20-ти лет. Но этим и ограничивалось сходство между ними. Один из них, вероятно, тот, кого звали Юлиусом, был красивый белокурый бледный голубоглазый юноша, среднего роста и очень изящного телосложения, юноша-Фауст. Другой -- по всей вероятности, тот, кого звали Самуилом, был высокий тощий, с переменчивым серым цветом глаз, с тонким, насмешливым ртом, черными волосами и бровями, высоким лбом, большим согнутым носом и казался живым портретом Мефистофеля.
   Оба были одеты в короткие сюртуки темного цвета с кожаным поясом. На них были узкие панталоны, мягкие сапоги и белые шапочки с ремешками. Как можно было заключить из предыдущего разговора, оба были студенты.
   Застигнутый врасплох и ослепленный молнией, Юлиус вздрогнул и закрыл глаза. Самуил, напротив, поднял голову и его взгляд спокойно встретился с молнией, после которой все вновь погрузилось в глубочайшую тьму.
   Но не успела еще потухнуть молния, как ударил чрезвычайной силы гром, отзвуки которого раскатились по окружающим горам и безднам.
   -- Милый Самуил, нам, кажется, лучше будет приостановиться. Движение может привлечь на нас молнию.
   Самуил вместо ответа громко расхохотался, вонзил шпоры в бока своего коня, и тот помчался вскачь, разбрасывая копытами искорки от ударов о камень. А его всадник в это время громко пел:
   Смеюсь над молнией,
   Этим спичечным огоньком! Что стоит этот смешной зигзаг
   По сравнению с огнем взгляда, полного горечи!
   Так он сделал сотню шагов вперед, потом повернул лошадь и подскакал к Юлиусу.
   -- Ради бога, Самуил, -- вскричал тот, -- стой на месте, успокойся, угомонись! К чему эти выходки! Разве теперь время петь. Ведь ты делаешь вызов самому Господу богу. Смотри, чтобы он не принял твоего вызова.
   Новый удар грома, еще ужасней, чем первый, разразился прямо над их головами.
   -- Теперь третий куплет! -- вскричал Самуил. -- Мне везет: само небо мне аккомпанирует, а гром поет припев.
   И в то время, как гром грохотал вверху, Самуил во весь голос пропел:
   Смеюсь я над громом, Припадком кашля,
   одолевающим лето. Что он по сравнению с криком Любви, терзаемой безнадежностью!
   На этот раз гром несколько опознал, и Самуил, подняв голову кверху, крикнул:
   -- Ну что же ты, гром! Ты не соблюдаешь ритма! Пой припев.
   Но грома не последовало, и на призыв Самуила ответил только дождь, который полил, как из ведра. А затем уже ни молнии, ни грома не пришлось призывать, потому что они разражались без перерыва. Юлиус испытывал то особенное беспокойство, которого не избегают даже самые храбрые люди перед лицом разнуздавшихся грозных сил природы. Ничтожество человека среди разгневанной природы стесняло его сердце. Самуил же, напротив, весь сиял. Какая-то дикая, зверская радость сверкала в его глазах. Он приподнялся на стременах. Он махал своей шапочкой, словно ему казалось, что опасность уходит от него, и он призывал ее обратно. Ему нравилось ощущение его мокрых волос, развевающихся от ветра и бьющих его по вискам. Он смеялся, он пел, он был счастлив.
   -- Погоди, Юлиус, что ты такое сейчас говорил! -- вскрикнул он, словно в каком-то вдохновении. -- Ты говорил, что хотел остаться в Эрбахе? Хотел пропустить эту ночь? Ты значит не знаешь, еще не испытал никогда дикого восторга мчаться вскачь посреди бури. Я потому и поспешил в путь, что ожидал такой погоды. У меня весь день нервы были раздражены. А теперь я сразу вылечился и кричу "ура" в честь урагана! Что за дьявол, неужели ты не чувствуешь, какой праздник стоит кругом? Ты посмотри, как эта буря гармонирует со всем окружающим, с этими вершинами и безднами, и лесами, и развалинами? Разве тебе восемьдесят лет, когда человеку хочется, чтобы все кругом него было неподвижно и мертво, как его собственное сердце? Как ты ни спокоен, а ведь и у тебя есть свои страсти. Так предоставь же и природе дать разгул своим страстям. Что до меня, я молод. Мой 20-й год поет в глубине моего сердца. Бутылка вина пенится в моем мозгу, и я люблю гром. Король Лир называл бурю своей дочерью, а я называю ее сестрой. Не бойся, Юлиус, ничего с нами не случится. Ведь я не смеюсь над грозой, а смеюсь вместе с грозой. Я не презираю ее, а люблю. Гроза да я -- мы два друга. Она не захочет вредить мне, потому что я подобен ей. Люди считают ее зловредной. Дурачье! Гроза -- необходимая вещь. В ней есть чему поучиться. Этот могучий электрический взрыв, который грохочет и изрыгает пламя, правда, кое-где убивает, кое-где разрушает, но в общем придает рост и силу всему живущему. Я сам тоже человек-гроза. Теперь как раз такая минута, чтобы пофилософствовать. Я и сам не поколебался бы пройти через зло, чтобы породить благо, пустить в ход смерть, чтобы произвести жизнь. Вся штука только в том, чтобы высшая мысль одушевляла эти крайние акты и оправдывала убийственное средство благим результатом.
   -- Молчи, Самуил, ты клевещешь на себя.
   -- Когда ты произносишь мое имя, мне слышится имя черта: Самиель. Ах ты, суеверное дитя! Мы с тобой мчимся, словно среди декораций Фрейшица, и ты воображаешь себе, что я настоящий черт, сатана, Вельзевул, Мефистофель, что я сейчас превращусь в черного кота или пуделя... Ого! Это что такое?...
   Последнее восклицание вырвалось у Самуила вследствие быстрого движения его коня, который с каким-то ужасом бросился в сторону. Вероятно, грозила какая-то неминуемая опасность, и конь ее чуял. Молодой человек наклонился в ту сторону, откуда его конь отпрянул с таким испугом, и ждал молнии, чтобы рассмотреть, что там такое. Ему не пришлось долго ждать. Небо словно раскололось, и огненное лезвие проскочило от края до края горизонта, ярко осветив местность вокруг.
   Дорогу пересекала зияющая бездна. Молния остановилась на верхних частях ее стен, не пошла вглубь. Молодые люди не могли сделать заключения о ее глубине.
   -- Вот так ямочка! -- сказал Самуил, понуждая коня приблизиться к бездне.
   -- Берегись! -- крикнул Юлиус.
   -- Мне непременно хочется взглянуть на это поближе, -- сказал Самуил.
   Сойдя с коня, он бросил поводья Юлиусу, подошел к самому краю бездны и наклонился, заглядывая в нее. Но так как в темноте ничего нельзя было рассмотреть, он толкнул кусок гранита, который покатился вниз. Он прислушивался, но ничего не слышал.
   -- Должно быть, камень упал на что-нибудь мягкое, -- сказал он, -- потому что не было слышно ни малейшего звука. Едва произнес он эти слова, как из мрачной глубины послышался глухой всплеск воды.
   -- О, пропасть очень глубока, -- сказал Самуил. -- Как бы узнать теперь, что это за яма и как она называется?
   -- Ущелье дьявола! -- ответил с другой стороны бездны чей-то громкий и ясный голос.
   -- Кто это мне ответил? -- вскричал Самуил с удивлением, почти даже со страхом. -- Я никого не вижу.
   Снова вспыхнула молния, и на противоположной стороне пропасти перед молодыми людьми предстало странное видение.
  

Глава вторая
Видение

   Перед ними стояла молодая девушка с распущенными волосами, с голыми ногами и руками, с черной накидкой на голове, которую раздуло ветром так, что она образовала круглую шапку, и в короткой красной юбке, цвет которой казался еще ярче при свете молнии, -- существо, исполненное странной и дикой красоты, и рядом с ней какое-то рогатое животное, которое она вела на веревке.
   Таково было видение, представившееся двум молодым людям по ту сторону пропасти.
   Но молния потухла, а с ней исчезло видение.
   -- Ты видел, Самуил? -- спросил Юлиус нерешительным тоном.
   -- Конечно, черт побери! Видел и слышал!
   -- А знаешь, если бы образованному человеку было позволительно верить в колдуний, мы смело могли бы решить, что перед нами одна из таких особ.
   -- Да, наверное, так оно и есть! -- вскричал Самуил. -- Ты видел ее? Чего ей не хватает, чтобы быть колдуньей? Даже козел при ней! Как бы то ни было, а ведь ведьмочка не дурна. Эй, милочка! -- крикнул он.
   И стал прислушиваться с видом человека, столкнувшего камень в бездну. Но на этот раз никакого ответа не последовало.
   -- Клянусь чертовой пропастью! -- воскликнул Самуил. -- Я не дам себя провести!
   Он схватил повод, вскочил на коня, и, не слушая предостережений Юлиуса, обскакал галопом вокруг пропасти. В одну минуту он был на том самом месте, где явилось видение. Но как он ни искал, он ничего там не нашел, ни девушки, ни животного, ни ведьмы, ни козлища.
   Самуил был не такой человек, чтобы этим удовлетвориться. Он заглянул с пропасть, обшарил кусты и заросли, разглядывая все и всюду, кидался взад и вперед. Юлиус умолял его бросить эти бесполезные поиски, и Самуил, наконец, внял ему и вернулся недовольный и угрюмый. Он обладал одним из тех упрямых нравов, которые всегда идут до конца, до самой глубины, до дна всех вещей, у которых сомнение вызывает не раздумье, а раздражение.
   Они снова двинулись в путь.
   Молнии помогали им распознать дорогу и минутами освещали перед ними чудные картины. Бывали мгновения, когда леса на вершинах гор и в глубине долины обдавались пурпурным светом, в то время как река внизу, у их ног, приобретала мертвенный стальной цвет.
   Юлиус добрую четверть часа ехал молча, и Самуил один разражался выходками против постепенно замиравшей грозы. Вдруг Юлиус остановил коня и крикнул:
   -- Ага!.. Вот это нам на руку!
   И он указал Самуилу на развалины замка, возвышавшиеся вправо от них.
   -- Развалины? -- сказал Самуил.
   -- Ну да. Там найдется какой-нибудь уголок, где можно будет приютиться. Переждем грозу или, по крайней мере, хоть дождь.
   -- Да!.. И в это время одежда высохнет у нас на теле, и мы схватим доброе воспаление легких, оставаясь долгое время мокрыми и без движения... Ну да что же делать. Давай взглянем, что это за развалины.
   Сделав несколько шагов, они добрались до развалин, только войти внутрь их было не так легко. Замок был покинут людьми, но после них на него совершили нашествие растения. Вход был закупорен представителями той флоры, которая особенно любит ютиться по развалинам, по обвалившимся стенам. Самуил заставил коня продраться сквозь эту заросль, усиливая уколы шипов и колючек ударами шпор.
   Юлиус следовал за ним, и друзья очутились во внутренности замка, если только эти слова -- замок и внутренность -- можно было приложить к развалинам, со всех сторон раскрытым.
   -- Ты хочешь, чтобы мы укрылись здесь от непогоды? -- сказал Самуил, подняв голову. -- Но ведь для этого нужен же какой-нибудь потолок или кровля? Тут же, к несчастью, нет ни того, ни другого.
   И в самом деле, от этого замка, когда-то, быть может, могущественного и славного, время оставило только жалкий скелет. Из четырех стен осталось только три, да и те были разрушены, а на месте окон в них образовались громадные бреши. Четвертая же стена разрушилась до основания. Кони спотыкались на каждом шагу. Корни и стволы кустарников приподняли и исковеркали пол из плит. Всевозможные ночные птицы вихрем кружились в этой открытой зале, в которой отдавалось каждое дуновение урагана и каждое рокотание грома. Птицы отвечали на это своими ужасными криками. Самуил рассматривал всю эту картину с каким-то особенным, ему одному свойственным вниманием.
   -- Ладно, -- сказал он Юлиусу, -- если тебе нравится мысль дожидаться здесь утра, так я со своей стороны согласен. Тут чудесно, можно сказать, почти так же хорошо, как и на открытом воздухе, да еще с той выгодой, что ветер тут воет гораздо бешенее, чем снаружи. Тут мы будем сидеть, так сказать, в самой воронке грозы. А филины, а совы, а летучие мыши! Черт возьми, ведь это еще добавочный номер к программе удовольствий. Добрый приют, нечего сказать. Погляди-ка на эту сову, что пялит на нас свои раскаленные глаза. Не правда ли, какая красавица! А вдобавок ко всему, мы еще можем потом похвастаться, что ездили верхом по обеденной зале.
   Проговорив все это, Самуил дал шпоры коню и пустил его в ту сторону, где не было стены. Но не успел он сделать и десяти шагов, как лошадь взвилась на дыбы и повернула назад. В то же время какой-то голос крикнул: -- Остановитесь! Тут Неккар.
   Самуил посмотрел вниз. Оказалось, что он повис верхом на коне на высоте 25-ти саженей над зияющей рекой. Его конь, делая поворот на задних ногах, передней половиной тела описал полукруг над бездной.
   В этом месте гора была прорыта отвесной промоиной. Замок был построен над самой бездной, что, очевидно, входило в расчеты строителя как оборонительный мотив. Ползучие растения, цепляясь за неровности гранита, покрывали развалины своими гирляндами, и старый замок, веками разрушавшийся и валивший свои обломки в реку, теперь, казалось, весь готов был рухнуть туда, и как будто бы только и удерживался от этого тонкими ветвями плюща. Сделай конь еще один лишний шаг, он погиб бы вместе со своим всадником.
   Что же касается Самуила, то он, по своему обыкновению, остался совершенно спокоен, и страшная опасность, которой он только что избежал, внушила ему только одну мысль.
   -- А ведь это тот же самый голос, -- заметил он.
   В голосе, крикнувшем "остановитесь" Самуил распознал голос молодой девушки, которая подсказала ему название пропасти.
   -- О, на этот раз будь ты самая могучая ведьма, я тебя из рук не выпущу! -- вскричал Самуил.
   И он, пришпорив коня, помчался к тому месту, откуда исходил голос. Но и на этот раз напрасно он искал, и напрасно ему светила молния: он не нашел и не увидел никого.
   -- Ну, ну, Самуил, -- сказал Юлиус, который теперь спешил выбраться из этих развалин, наполненных криками, торчащими плитами и ямами, -- будет тебе! Поедем дальше, мы и без того потеряли много времени.
   Самуил тронулся за ним, все еще осматриваясь кругом, с выражением досады на лице, которую нельзя было распознать в потемках.
   Они выбрались на дорогу и поехали дальше. Юлиус был серьезен и молчалив, Самуил же и смеялся, и ругался, как разбойник Шиллера.
   Внезапное открытие подало Юлиусу некоторую надежду. При выходе из развалин он увидел тропинку, которая полого спускалась к реке. Тропинка эта, без всякого сомнения, вела к какой-нибудь деревне или, по крайней мере, к какому-нибудь жилью, потому что казалась крепко протоптанной и свежей. Но через полчаса пути они все еще не добрались до реки, а только следовали вдоль ее быстрого потока. Нигде не видно было никаких следов жилья. Все это время дождь лил не переставая. Одежда обоих путников промокла насквозь, лошади были совершенно изнурены. Юлиус давно выбился из сил, да и сам Самуил начал утрачивать свою бодрость.
   -- О, черт возьми! -- вскричал он. -- Дело принимает очень скучный вид. Уже минут десять, как мы не видим молнии и не слышим грома. Один ливень и больше ничего. Гадкая выходка со стороны небес. Я люблю сильные ощущения, но терпеть не могу скуки. Ураган насмехается надо мной. Я призывал его для того, чтобы он в меня метал молнии, а он вместо этого посылает мне насморк.
   Юлиус ничего не отвечал.
   -- Эх! -- вскричал Самуил, -- попробую-ка я совершить вызывание.
   Громким и торжественным голосом он продолжал:
   -- Во имя чертовой бездны, откуда мы видели тебя выходящей! Во имя козлища, твоего неизменного друга! Во имя воронья, летучих мышей и сычей, которые изобиловали на пути нашем с момента блаженной встречи с тобой! О, миленькая колдунья, которая уже дважды подавала мне голос, заклинаю тебя! Во имя бездны, козлища, воронья, летучих мышей и сычей явись, явись, явись! И скажи нам, нет ли где поблизости человеческого жилья?
   -- Если бы вы заблудились, я предупредила бы вас, -- раздался во тьме ясный голос молодой девушки. -- Вы едете по дороге, следуйте по ней еще десять минут, и тогда у вас вправо, позади липовых деревьев, будет дом, в котором вы можете остановиться. До свидания!
   Самуил повернул голову в ту сторону, откуда слышался голос и увидал какую-то тень, которая, как казалось ему, двигалась в воздухе на расстоянии десяти футов над его головой. Тень эта скользила по скату горы. Ему показалось, что она сейчас должна исчезнуть.
   -- Стой! -- крикнул ей Самуил. -- Мне надо у тебя еще кое-что спросить.
   -- Что? -- ответила она, останавливаясь на верхушке скалы, до такой степени узкой, что за нее, казалось, не могла зацепиться нога, будь то хоть нога самой ведьмы.
   Самуил осматривался, стараясь распознать, как бы ему до нее добраться. Но тропинка, по которой они следовали, была протоптана людьми и предназначалась для людей. Колдунья же шла по козьей тропинке. Видя, что ему не добраться до молодой девушки на своем коне, он хотел добраться до нее своим голосом и, обращаясь к своему спутнику, он сказал:
   -- Ну, мой милый Юлиус, час тому назад я пересчитал тебе все гармонии этой ночи: бурю, мои двадцать лет, вино, реку, град и гром. Я забыл про любовь. Любовь, которая содержит в себе все другие гармонии, любовь -- истинная юность, любовь -- настоящая гроза, любовь -- истинное опьянение.
   Потом, заставив свою лошадь сделать прыжок в ту сторону где находилась молодая девушка, он крикнул ей:
   -- Люблю тебя, прелестная колдунья! Полюби и ты меня, коли хочешь, и мы сыграем великолепную свадьбу. Готов хоть сейчас. Когда выходят замуж царицы, то пускают фонтаны и палят из пушек. А нам, в нашу свадьбу, небо льет дождь и стреляет громовыми раскатами. Я вижу, что ты держишь там настоящего козла, и потому считаю тебя за колдунью, но все-таки зову тебя. Я отдаю тебе свою душу, отдай мне свою красоту!
   -- Вы богохульствуете и не благодарны мне, -- сказала молодая девушка, исчезая с глаз.
   Самуил еще раз попробовал догнать ее, но на скат горы не было никакой возможности подняться.
   -- Ну, будет, будет, -- урезонивал его Юлиус.
   -- Да куда же нам ехать-то? -- отозвался Самуил в самом дурном расположении духа.
   -- Туда, куда она указала.
   -- А ты ей и поверил? -- возразил Самуил. -- Наконец, если такой дом и существует, так кто тебе сказал, что это не притон головорезов, куда эта милая особа имеет поручение заманивать путников?
   -- Ты слышал, что она сказала, Самуил: ты человек неблагодарный и богохульник.
   -- Ну, пожалуй, поедем, коли хочешь. Я ей не верю, но если это может доставить тебе удовольствие, изволь, сделаю вид, что верю.
   -- Ну вот, смотри сам! -- сказал ему Юлиус, после того, как они молча проехали десять минут.
   И он показал своему другу на группу лип, о которой говорила молодая девушка. Свет, сверкавший сквозь их листву, показывал, что позади деревьев стоит жилой дом. Они проехали под липами и достигли решетки. Юлиус протянул руку к звонку и позвонил.
   -- Держу пари, -- сказал Самуил, кладя свою руку на руку приятеля, -- держу пари, что нам откроет никто иной, как девица с козлом.
   Открылась дверь в дом, и какая-то человеческая фигура с глухим фонарем в руке подошла к решетке.
   -- Кто бы вы ни были, -- сказал Юлиус, обращаясь к этой фигуре, -- примите участие в нашем положении. Четыре часа пробродили мы под ливнем среди пропастей. Дайте нам приют на ночь.
   -- Войдите, -- сказал голос, уже знакомый молодым людям, голос девушки, которую они встретили у развалин и у дьявольского ущелья.
   -- Ты видишь, -- сказал Самуил Юлиусу, которого проняла дрожь.
   -- Что это за дом? -- спросил Юлиус.
   -- Что же вы не входите, господа? -- ответила молодая девушка.
   -- Конечно, войдем, черт возьми! -- отозвался Самуил. -- Я готов войти хоть в ад, лишь бы привратница была хорошенькая.
  

Глава третья
Майское утро

   На следующее утро, когда Юлиус проснулся, он некоторое время не мог понять, где он очутился. Он открыл глаза. Веселый луч солнца врывался в комнату сквозь щель в ставнях и весело играл на чистом деревянном полу. Веселый концерт птичьих голосов служил дополнением к веселому свету.
   Юлиус вскочил с кровати. Для него было приготовлено утреннее платье и туфли. Он оделся и подошел к окну. Едва открыл он окно, как в комнату одновременно хлынули и пение птиц, и аромат цветов, и солнечный свет. Окно выходило в прелестный сад, полный цветов и птиц. За садом виднелась долина Неккара, а вдали горизонт замыкался горами. И надо всем этим сияло майское утро, и кипела свежая весенняя жизнь.
   Буря разогнала всякие следы облаков. Весь свод небесный сиял тем спокойным глубоким голубым цветом, который давал некоторое представление о том, какова должна быть улыбка божества.
   Юлиус испытывал несказанное ощущение свежести и благоденствия. Сад, освеженный ночным дождем, блистал и благоухал. Воробьи, малиновки и щеглы словно праздновали конец бури и на каждой ветке устраивали целый оркестр. Капли дождя, которые солнце зажгло своим светом и высушивало, превращали каждую былинку в изумруд. Виноградная лоза словно пыталась заглянуть в окно и сделать Юлиусу дружеский визит.
   Но вдруг виноград, птицы, роса на траве, пение в ветвях и горы вдали, и красота неба -- все это исчезло для Юлиуса. Он перестал все это видеть и слышать.
   Его уха коснулся молодой и чистый голос. Он высунулся из окна и в тени жимолостного куста увидел прелестнейшую группу. Молодая девушка, которой было едва ли более пятнадцати лет, сидела на скамье, держа на коленях пятилетнего мальчика, и учила его читать.
   Эта молодая девушка была грациознейшим в мире созданием. Ее голубые глаза дышали кротостью и умом. Белокурые волосы с золотистым оттенком были у нее так пышны, что тонкая шейка, казалось, с трудом держала их на себе. Но что особенно прельщало в ней -- это ее юность и свежесть. Вся ее фигура была словно ода невинности, гимн ясности духа. И между этой молодой девушкой и этим утром была какая-то невыразимая гармония. Это были словно картина и ее рама.
   Она была одета по-немецки. Белый корсаж плотно охватывал ее талию. Юбка, тоже белая, с фестонами внизу, несколько коротковатая, так что из-под нее виднелась красивая ножка, спускалась по ее фигуре и как бы покрывала ее прозрачной волной.
   Мальчик, которого она держала на коленях, был свеженький, розовенький, с пепельными кудрями. Он учил свой урок с необычайным вниманием и важностью. Водя пальчиком по книжке, он называл одну за другой крупные буквы. Сказав название буквы, он с беспокойством поднимал головку и вглядывался в лицо своей учительницы, сомневаясь, не ошибся ли он. Если он говорил неверно, она поправляла его, и он продолжал дальше. А назвав букву верно, он улыбался и весь сиял.
   Юлиус не мог вдоволь наглядеться на эту милую сцену. Эта чудная группа в этом чудном месте, этот детский голосок среди этого птичьего щебетания, эта красота молодой девушки среди красот природы, эта весна жизни среди этой жизни весны составляли такой контраст с жесткими впечатлениями минувшей ночи, что он был взволнован и погрузился в сладостное созерцание.
   Он был быстро выведен из этого состояния, почувствовав прикосновение чьей-то головы к своей голове. Это был Самуил. Он только что вошел в комнату и подкрался на цыпочках, чтобы увидеть, на что засмотрелся Юлиус.
   Юлиус просительным жестом предупредил его, чтобы он не поднимал шума. Но Самуил, натура не очень сентиментальная, не внял этой просьбе. Он протянул руку и отодвинул ветку винограда, которая мешала ему видеть.
   Шелест листьев заставил молодую девушку поднять голову. Она слегка покраснела. Мальчик тоже взглянул на окошко и, увидав чужих, уставился на них и забыл свою азбуку. Он начал очень рассеянно называть буквы. Девушка казалась раздосадованной, но, быть может, более этими взглядами посторонних людей, чем ошибками мальчика. Спустя минуту она спокойно закрыла книгу, спустила на землю своего ученика, встала, прошла под окном Юлиуса, ответила на поклон молодых людей и вместе с мальчиком вошла в дом.
   Раздосадованный Юлиус оборотился к Самуилу и сказал ему:
   -- Ну зачем ты их спугнул!
   -- Ага, я понимаю, -- сказал Самуил насмешливым тоном, -- копчик напугал жаворонка. Можешь быть спокоен. Эти птички ручные, они вернутся. Ну, так как же, не убили тебя в эту ночь? Судя по всему, этот вертеп разбойников довольно гостеприимен. Я вижу, что твоя комната не хуже моей. Твоя даже лучше моей, потому что в ней есть картины из священной истории.
   -- Мне кажется, что я видел сон, -- сказал Юлиус. -- В самом деле, вспомним-ка все происшествия этой ночи. Ведь открыла нам, в самом деле, та самая девушка с противным козлом, не правда ли? Она нам сделала знак, чтобы мы не шумели. Она указала нам конюшню, куда поставить коней. Потом повела нас в дом, на второй этаж, в эти две смежные комнаты, потом зажгла вот эту лампу, потом раскланялась с нами и, не прибавив ни слова, исчезла. И мне показалось, Самуил, что ты был так же ошеломлен всем этим, как и я. Ты хотел идти за ней, я тебя удержал, и мы порешили лечь спать. Правда, все так было?
   -- Твои воспоминания в высшей степени точны, -- сказал Самуил, -- и, по всей вероятности, вполне соответствуют Действительности. И я держу пари, что теперь ты мне простил, что я вчера увлек тебя из гостиницы. И ты все еще будешь продолжать клеветать на грозу? Разве я был не прав, Утверждая, что зло ведет к добру? Гром и ливень доставили нам две превосходные комнаты, превосходную местность, на которую стоит полюбоваться, да вдобавок знакомство с прелестной молодой девушкой, в которую мы, ради вежливости, оба должны влюбиться, и которая сама ради вежливости должна оказать нам гостеприимство.
   -- Ну, опять ты понес! -- заметил Юлиус.
   Самуил только было собирался ответить на это новыми насмешками, как дверь отворилась, и вошла старая служанка, неся высушенные и вычищенные одежды двух приятелей и хлеб с молоком им на завтрак. Юлиус поблагодарил ее и спросил, кто приютил их. Старуха отвечала, что они в церковном доме в Ландеке, у пастора Шрейбера. Старушка оказалась болтливой и, возясь с уборкой камина, говорила:
   -- Жена пастора умерла пятнадцать лет тому назад, когда разрешилась фрейлин Христиной. А потом опять, через три года после этого, у пастора умерла старшая дочка Маргарита, и вот теперь он остался один со своей дочкой, фрейлин Христиной, и внуком Лотарио, сыном Маргариты. Сейчас пастора нет дома: он ушел в деревню по своим делам. Но к полудню, к обеду, он вернется и тогда повидается с вами, господа.
   -- Но кто же нас впустил в дом? -- спросил Самуил.
   -- А, это Гретхен, -- сказала старуха.
   -- Прекрасно. Теперь объясни нам, пожалуйста, кто такая Гретхен?
   -- Гретхен? Это пастушка, коз пасет.
   -- Пастушка! -- сказал Юлиус. -- Вот оно в чем дело. Это объясняет многое, а в особенности объясняет козла. Где же она теперь?
   -- Она вернулась к себе в горы. Зимой и летом в непогоду она не может оставаться на ночь в своей дощатой хижинке, и тогда она ночует у нас в кухне, в каморке рядом с моей. Только подолгу она у нас не остается. Такая чудачка. Ей душно в четырех стенах. Она любит быть на свежем воздухе.
   -- Но какое же она имела право ввести нас сюда? -- спросил Юлиус.
   -- Никакого тут нет права, а есть долг, -- отвечала служанка. -- Господин пастор приказал ей каждый раз, когда она встретит в горах усталого или заблудившегося путника, приводить его сюда, потому что в наших местах гостиниц нет, и он говорит, что дом пастора -- дом божий, а дом божий -- дом для всех.
   Старуха ушла. Молодые люди позавтракали, оделись и вышли в сад.
   -- Погуляем до обеда, -- сказал Самуил.
   -- Нет, я устал, -- сказал Юлиус.
   И он сел на скамейку в тени жимолости.
   -- Устал! -- сказал Самуил. -- Да ведь ты сейчас только встал с постели. Но вслед за тем он разразился хохотом.
   -- Ах да, я понимаю! На этой скамейке сидела Христина. Ах, бедняга Юлиус! Ты уже готов!
   Явно недовольный и расстроенный Юлиус встал со скамьи.
   -- В самом деле, давай ходить. Успеем еще насидеться. Посмотрим сад.
   И он принялся рассуждать о цветах, об аллеях, словно спеша отвести разговор от предмета, на который его направил Самуил, т. е. от скамейки и от дочери пастора. Он не знал почему, но имя Христины в насмешливых устах Самуила начинало действовать на него неприятно.
   Они ходили целый час. В конце сада был виноградник. Но в это время года он тоже был не более, чем сад. Яблони и персики представляли собой пока еще только громадные букеты белых и розовых цветов.
   -- О чем ты думаешь? -- внезапно спросил Самуил Юлиуса, который впал в задумчивость и не говорил ни слова.
   Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус был вполне искренен, но он ответил:
   -- Я думаю об отце.
   -- Об отце! По какому же случаю задумался ты об этом знаменитом ученом, скажи, пожалуйста?
   -- Эх!.. Да думаю о том, что завтра в этот самый час у него, пожалуй, уже не будет сына.
   -- Ну, милый человек, не будем заранее писать завещания, -- сказал Самуил. -- Завтра ведь и мне предстоят те же опасности, что и тебе. Завтра об этом мы и подумаем.
   -- Будь спокоен, -- сказал Юлиус, -- моя воля и мое мужество не ослабнут перед лицом опасности.
   -- Я в этом и не сомневаюсь, Юлиус. Но если так, оставь ты свой угрюмый вид. Вон я вижу, идут пастор с дочкой. Эге, я вижу с ними к тебе вернулась и улыбка. Значит, она тоже вместе с ними ходила в церковь.
   -- Экий ты злой, -- сказал Юлиус.
   Пастор и Христина вернулись домой. Христина пршила прямо в дом, а пастор поспешил к своим гостям.
  

Глава четвертая
Пять часов пролетели как пять минут

   У пастора Шрейбера было строгое и честное лицо немецкого священника, который исполняет сам все то, о чем проповедует. Это был человек лет сорока пяти, следовательно, еще не старый. На лице его лежал отпечаток меланхолической и серьезной доброты. Серьезность порождала его профессия, а меланхолия явилась вследствие утраты им жены и дочери. Он, видимо, был неутешен, и в душе его происходила непрерывная борьба между мраком человеческой скорби и светом христианского упования.
   Он поздоровался с молодыми людьми, осведомился, хорошо ли они выспались и поблагодарил за то, что зашли к нему.
   Минуту спустя колокол прозвонил к обеду.
   -- Пойдем к моей дочери, -- сказал пастор. -- Идите за мной.
   -- Он не спрашивает, как нас зовут, -- тихо прошептал Самуил, -- так не стоит и называть себя. Твое имя может показаться слишком блестящим по сравнению со скромным званием девочки, а мое прозвучит как-то по-еврейски в ушах набожного добряка.
   -- Хорошо, -- сказал Юлиус. -- Представимся принцами инкогнито.
   Они вошли в столовую, где уже была Христина с племянником. Она грациозно и робко поклонилась молодым людям.
   Сели за четырехугольный стол, уставленный хотя простыми, но обильными яствами. Пастор поместился между гостями, напротив него села Христина, а между ней и Юлиусом -- ребенок. В начале обеда разговор как-то не клеился. Юлиус, смущенный присутствием девушки, молчал. Она, казалось, сосредоточила все свое внимание на маленьком Лотарио, за которым ухаживала с материнской нежностью, а он называл ее сестрой. Разговор поддерживали только пастор и Самуил. Пастор был доволен, что у него в гостях студенты.
   -- Я сам был "студиозусом" -- заметил он. -- В то время студенческая жизнь была веселая.
   -- Теперь она несколько грустнее, -- сказал Самуил, посмотрев на Юлиуса.
   -- Ах! -- продолжал пастор. -- То была лучшая пора моей жизни. Впоследствии я довольно дорого заплатил за это счастье. Тогда я верил в жизнь, а теперь наоборот. Разумеется, я говорю все это не для того, чтобы разочаровывать вас, мои молодые гости. Видите, я говорю это почти весело. И во всяком случае, я желаю прожить еще до того времени, пока увижу Христину счастливой в доме ее предков.
   -- Отец! -- перебила Христина тоном нежного упрека.
   -- Ты права, моя златокудрая мудрость, -- сказал пастор, -- переменим лучше разговор... Знаешь ли ты, что по милости божьей ураган, разразившийся сегодня ночью, пощадил почти все мои дорогие растения?
   -- Вы ботаник, сударь? -- спросил Самуил.
   -- Да, немного занимался этой наукой, -- сказал пастор с оттенком гордости. -- Вы, вероятно, сами ботаник?
   -- И я занимаюсь иногда, в свободное время, -- ответил небрежно молодой человек.
   Потом, дав хозяину время изложить свои научные сведения, Самуил вдруг обнаружил глубокие и серьезные познания, так что поразил достойного пастыря своими оригинальными взглядами и мыслями. В конце концов, все тем же вежливым, холодным и слегка насмешливым тоном, словно не замечая того, что делает, он совершенно сбил с толку превосходством своих познаний поверхностно образованного и несколько отсталого пастора.
   Между тем, Юлиус и Христина, молчавшие до сих пор и только украдкой наблюдавшие друг за другом, начали мало-помалу сближаться.
   Сначала в этом им помог Лотарио. Не решаясь еще сам заговорить с Христиной, Юлиус начал задавать ребенку вопросы, на которые Лотарио не мог ответить и поэтому обращался постоянно к сестре за разъяснениями. Выходило, что Христина отвечала одновременно и мальчику, и Юлиусу. А Юлиус был счастлив, потому что мысли молодой девушки передавались ему нежными и милыми устами ребенка.
   Благодаря такой тактике, к концу обеда все трое стали уже друзьями.
   И когда все поднялись, чтобы перейти в тенистый сад пить кофе, у Юлиуса сжалось сердце, и он нахмурился при виде подходившего к ним Самуила, который мог помешать их приятной беседе. Пастор ушел в это время за старой французской водкой.
   Юлиуса привели в негодование развязные манеры Самуила и его спокойно-нахальный взгляд, устремленный на эту восхитительную девушку, когда он подходил к ним.
   -- Нам следует извиниться перед вами, мадемуазель, что мы сегодня поутру так глупо помешали вашим занятиям с маленьким племянником, -- начал Самуил.
   -- О! -- перебила она его речь. -- Мы тогда уже закончили заниматься.
   -- Я не могу сдержать возгласа удивления. Представьте себе, что благодаря одеянию той девушки, которая привела нас сюда, ее козлу и молнии, мы чуть-чуть не приняли ее за колдунью... Засыпаем под этим впечатлением и вдруг поутру, открывая окно, видим, что козел превратился в прелестного ребенка, а колдунья в...
   -- В меня! -- досказала Христина, с насмешливой улыбкой.
   И, обернувшись к Юлиусу, который скромно молчал, она спросил его:
   -- И вы так же, сударь, приняли меня за колдунью?
   -- О, вы такая красавица!..
   Христина, улыбнувшись на слова Самуила, покраснела от восклицания Юлиуса.
   А Юлиус, смутившись от невольно вырвавшейся у него фразы, поспешил заговорить с ребенком.
   -- Лотарио, хочешь, мы повезем тебя с собой в университет? -- сказал он.
   -- Сестра, что такое университет? -- спросил Лотарио Христину.
   -- Это такое учебное заведение, где тебя могут выучить всем наукам, -- весело объяснил вернувшийся пастор.
   Ребенок обратился к Юлиусу с серьезной миной.
   -- Мне незачем ехать с вами: у меня вместо университета есть сестра. Христина умеет и читать, и писать, и знает французский, итальянский языки и музыку. Я никогда, никогда в жизни не расстанусь с ней.
   -- Увы! Вы гораздо счастливее нас, мой маленький человечек, -- сказал Самуил, -- потому что нам с Юлиусом уже пора ехать.
   -- Как! -- воскликнул пастор. -- Вы даже и одного дня не хотите пробыть у нас? Вы не хотите и поужинать с нами?
   -- Тысячу раз благодарим вас, -- отвечал Самуил, -- но нам надо сегодня же вечером попасть в Гейдельберг.
   -- Но ведь вечером нет ни занятий, ни сходок!..
   -- Нет, но нам необходимо быть там по более серьезной причине. Юлиус знает, почему именно.
   -- Сообразим-ка. -- сказал пастор. -- До Гейдельберга не более семи или восьми миль от Ландека. Вы прекрасно успеете попасть туда, выехав и в четыре часа, а тем временем ваши лошади отдохнут, да жара спадет. Не успеет еще стемнеть, как вы уже будете в городе, ручаюсь вам.
   -- Невозможно: по неотложности нашего дела, мы скорее обязаны поспеть раньше, чем опоздать, правда, Юлиус?
   -- В самом деле?... -- спросила вполголоса Христина, устремляя на Юлиуса прекрасный взгляд своих голубых глаз.
   Юлиус не мог противостоять этому милому вопросу.
   -- Слушай, Самуил, -- сказал он, -- не будем противиться гостеприимству наших радушных хозяев. Право, мы можем уехать отсюда ровно в четыре часа.
   Самуил бросил сердитый взгляд на Юлиуса и на молодую девушку.
   -- Ты желаешь этого? Хорошо, я согласен, -- проговорил он, лукаво улыбаясь.
   -- И прекрасно! -- воскликнул пастор. -- А теперь вот и программа всего дня: до трех часов я успею вам показать свои коллекции и сад, господа, а потом мы все пойдем вас провожать до неккарштейнахского перекрестка. У меня есть ловкий и сильный парнишка, он вам приведет туда лошадей. Вы увидите! Та дорога, которая вам показалась ночью такой ужасной, днем, при солнце, просто восторг! Вероятно, даже, мы там встретим и нашу колдунью. Действительно, она как будто немного странная, но только в самом христианском смысле этого слова: это целомудренный и святой ребенок.
   -- Ах, мне очень бы хотелось увидеть ее днем! А теперь пойдем смотреть ваши гербарии, -- сказал Самуил, вставая.
   И, проходя мимо Юлиуса, он шепнул ему на ухо:
   -- Я буду занимать отца и попробую навести разговор на Турнефора и Линнея. Чувствуешь мою преданность?
   И он действительно разговорился с пастором, так что Юлиус оставался некоторое время наедине с Христиной и Лотарио. Теперь они уже не чувствовали прежней неловкости, они пробовали глядеть друг на друга и даже разговаривать.
   Впечатление, произведенное утром Христиной на Юлиуса, все усиливалось и становилось глубже.
   Он никогда еще не встречал такого живого, ясного личика, в котором можно было прочесть, как в открытой книге, все чистые порывы девственной души. Взгляд Христины был чист, как хрусталь, и обнаруживал прелестное, преданное сердце. Все существо ее дышало кротостью и добротой: оно напоминало собой светлый майский день.
   Присутствие Лотарио придавало их беседе прелесть невинности и простоты.
   Христина показала Юлиусу свои цветы, пчел, птичий двор, ноты, книги, словом всю свою тихую и простую жизнь. Потом она заговорила и о нем самом.
   -- Как это странно, -- заметила она ему, -- что у такого кроткого и спокойного человека, как вы, такой насмешливый и надменный друг!
   Она подметила, что Самуил исподтишка высмеивал ее добряка отца, и он тотчас же стал ей антипатичен.
   Юлиусу пришло на память, что и у Гете Маргарита говорит Мефистофелю нечто подобное во время прекрасной сцены в саду. Но по сравнению с той Маргаритой, Христина показалась ему бесконечно прекраснее. В продолжение разговора он заметил, что под наивной грацией молодой девушки таился здравый смысл и определенно выработанный взгляд на вещи. Этими качествами она была обязана, по всей вероятности, тому обстоятельству, что ее детство протекало без матери. В ребенке чувствовалась женщина.
   Оба с нескрываемым удивлением услышали от вернувшихся к ним пастора и Самуила, что было уже три часа и что пора в путь.
   На счастливых забывчивых часах первых сердечных биений пять часов пролетают всегда как пять минут.
  

Глава пятая
Цветы и травы не доверяют Самуилу

   Пора было трогаться в путь. Но все-таки оставалась надежда провести вместе еще час.
   Думая об этом, Юлиус повеселел. Он рассчитывал продолжать разговор с Христиной дорогой, но вышло не так. Христина инстинктивно чувствовала, что ей не следовало оставаться все время с Юлиусом. Она взяла под руку отца, продолжавшего говорить с Самуилом, а Юлиус печально побрел позади.
   Они продвигались лесной дорогой к прекрасному холму. Солнечные лучи весело играли на листве деревьев, и ароматный воздух оглашался влюбленными трелями соловьев.
   Как уже сказано, Юлиус, недовольный Христиной, держался в некотором отдалении.
   Он попробовал пустить в дело маленькую хитрость.
   -- Лотарио, поди-ка сюда, взгляни, что тут такое, -- позвал он ребенка, который, уцепившись за руку Христины, семенил ножками рядом с ней.
   Лотарио подбежал к своему новому приятелю. Юлиус показал ему сидевшую на ветке стрекозу. При виде этого изящного, великолепного насекомого с трепещущими крылышками мальчик взвизгнул от радости.
   -- Как жаль, что Христина не видит стрекозы! -- проговорил Юлиус.
   -- Сестрица, -- закричал Лотарио, -- иди скорее сюда!
   А так как Христина не шла, чувствуя, что не сам ребенок ее зовет, то Лотарио подбежал к ней и начал теребить ее за платье. Ей пришлось поневоле оставить руку отца и последовать за мальчиком, чтобы посмотреть прекрасные крылышки стрекозы.
   Стрекоза исчезла, а Христина явилась.
   -- Напрасно ты позвал меня, -- сказала она и вернулась к отцу.
   Такой прием Юлиус повторил несколько раз. Он показывал Лотарио то бабочку, то цветок и все выражал сожаление, что Христина не видит их красоты. А Лотарио каждый раз бежал за ней и заставлял ее возвращаться.
   Таким образом, благодаря настойчивости ребенка, Юлиусу удалось побыть еще несколько минут с Христиной наедине.
   Маленькими ручками своего невольного союзника он успел даже поднести девушке великолепный, только что распустившийся цветок шиповника.
   Но она неизменно возвращалась к отцу.
   Однако, она не могла сердиться на Юлиуса за его настойчивость. Вернее сказать, ей самой приходилось бороться с желанием остаться с Юлиусом.
   Наконец, она обратилась к нему и детски-восхитительно проговорила:
   -- Послушайте, господин Юлиус, было бы действительно крайне невежливо с моей стороны, если бы я все время была только с вами, и отец удивился бы, что я совсем не разговариваю ни с ним, ни с вашим товарищем. Но ведь вы еще приедете к нам, не правда ли? Мы будем тогда гулять с отцом и Лотарио, и если пожелаете, то пойдем смотреть ущелье дьявола и развалины Эбербахского замка. Восхитительные пейзажи, г-н Юлиус! Ночью вы не могли их рассмотреть, но днем они вам очень понравятся и тогда, обещаю вам, мы с вами будем разговаривать все время.
   Они подошли к перекрестку. Маленький слуга Шрейбера не успел еще привести лошадей.
   -- Пройдем несколько шагов в эту сторону, -- сказал пастор, -- может быть, мы встретим Гретхен около ее хижины.
   И действительно, вскоре все заметили козью пастушку. Ее хижина стояла на середине косогора, под нависшей скалой. Невдалеке паслось двенадцать коз. Пугливые животные лазили по всем направлениям, разыскивая свои любимые горные травы. Подобно козам Виргилия, некоторые из них разбрелись по скалам и щипали горький ракитник. При дневном свете Гретхен казалась еще более странной и красивой, чем при блеске молний. Ее черные глаза бросали угрюмые взоры. В черных волосах запутались какие-то необыкновенные цветы. Ее застали сидевшей на корточках, уткнувшись подбородком в руку. Казалось, она была погружена в какую-то глубокую думу. В ее позе, растрепанных волосах, во взгляде, во всем ее существе было много цыганского. Она была даже похожа на помешанную.
   Христина и пастор подошли к ней, а она как будто и не заметила их.
   -- Что же это значит, Гретхен? -- сказал пастор. -- Я иду сюда, а ты не бежишь меня встречать, как обыкновенно? Ты верно, не хочешь, чтобы я поблагодарил тебя за гостей, которых ты вчера привела ко мне?
   Гретхен не тронулась с места, а только вздохнула. Потом она сказала печально:
   -- Вы хорошо делаете, что благодарите меня сегодня. Быть может, завтра вы уже не будете благодарить меня.
   Самуил, злобно усмехнувшись, взглянул на козью пастушку.
   -- Ты, кажется, раскаиваешься, что привела нас? -- заметил он.
   -- Особенно вас, -- ответила она. -- Но и он, -- продолжала она, смотря на Христину с грустным участием, -- не принес с собой счастья!..
   -- Кто тебе сказал все это? -- спросил Самуил все так же насмешливо.
   -- Сонная одурь и сухой трилистник.
   -- Значит и Гретхен занимается ботаникой? -- сказал пастору Самуил.
   -- Да, -- ответил отец Христины, -- она говорит, что умеет узнавать по растениям настоящее и будущее.
   -- Я верю в то, -- сказала козья пастушка, -- что так как травы и цветы не делают того зла, которое делают люди, то они более людей достойны божьего откровения. И, благодаря своей невинности, они все знают. Я долго прожила среди них, и, в конце концов, мне удалось узнать некоторые их тайны.
   И Гретхен по-прежнему уселась на корточки. Тем не менее она продолжала говорить громко, но как бы сама с собой:
   -- Да, я привела несчастье в дорогой для меня дом. Пастор спас мою мать. Дай бог, чтобы я не погубила его дочь! Мать моя, бездомная скиталица, была гадалкой, она носила меня на спине. У нее не было ни мужа, ни религии, ничего не было ни на земле, ни на небе. Пастор приютил ее, кормил, учил. Благодаря его попечению она умерла как христианка. А теперь видишь, матушка, как я отблагодарила человека, который дал твоей душе рай и твоей дочери кусок хлеба! Я ввела к нему в дом людей несчастья, я, жалкая неблагодарная тварь! Я с первой встречи должна была угадать их! С первых же слов их мне следовало понять, что это подозрительные люди... Их занесла сюда гроза, и они занесли грозу.
   -- Успокойся, пожалуйста, Гретхен, -- сказала недовольным тоном Христина. -- Ты сегодня точно не в своем уме у тебя, верно, лихорадка?
   -- Право, дитя мое, нехорошо, что ты все стараешься уединяться от людей, я говорил это тебе уже несколько раз, -- заметил пастор.
   -- Я не одна: со мной бог! -- возразила Гретхен.
   И она закрыла лицо руками и продолжала говорить еще более уныло:
   -- Чему суждено быть, то и сбудется. Ни он своей доверчивой добротой, ни она своей голубиной кротостью, ни я своими худенькими руками, никто из нас не в силах отвратить судьбу. Против демона мы все втроем будем так же бессильны, как один маленький Лотарио. И почему только не мне предстоит самая горькая участь?... Ах, лучше бы было не уметь предвидеть того, чему не можешь помешать! Знать будущее -- только пытка!
   И с этими словами она быстро вскочила на ноги, бросила свирепый взор на обоих пришельцев и ушла к себе в хижину.
   -- Бедная девочка! -- сказал пастор. -- Она непременно сойдет с ума, да и теперь, я думаю, она уже ненормальная.
   -- Она испугала вас, мадемуазель? -- спросил Юлиус Христину.
   -- Нет, мне стало как-то грустно, -- ответила молодая девушка. -- Она точно видит сны наяву.
   -- Я ее нахожу одинаково восхитительной и интересной, -- отозвался Самуил, -- грезит ли она или нет, днем, ночью, при свете солнца, при блеске молний...
   Бедняжка Гретхен! Все в приходе относились к ней так, как жители Трои относились к Кассандре.
   Стук копыт вывел все общество из задумчивости, навеянной последней сценой. Это привели лошадей.
  

Глава шестая
От счастья к шуму

   Наступило время разлуки, надо было прощаться. Пастор взял с молодых людей слово, что они опять приедут к нему в гости, как только будет у них свободное время.
   -- По воскресеньям ведь не учатся, -- робко заметила Христина. И все решили тотчас, что молодые люди приедут в первое же воскресенье, следовательно, расставались только на три дня.
   Когда студенты сели на коней, Юлиус посмотрел на Христину, стараясь скрыть свою грусть. Потом взгляд его остановился на шиповнике, который он передал ей через Лотарио. Он очень хотел бы взять этот шиповник обратно, после того как цветок побыл некоторое время у Христины.
   Но она сделала вид, что не заметила этого и сказала с улыбкой, подавая ему руку:
   -- Итак, наверное, до воскресенья?
   -- Наверное! -- отвечал он таким тоном, что Христина опять улыбнулась, а Самуил расхохотался. -- Разве только со мной случится какое-нибудь несчастье, -- прибавил он шепотом.
   Но Христина все-таки расслышала.
   -- Какое же несчастье может случиться с вами за эти три дня? -- спросила она, бледнея.
   -- Кто знает! -- ответил Юлиус, полушутя-полусерьезно. -- Но если вы желаете, чтобы я избежал всех опасностей, то вам это сделать легко: ведь вы ангел. Вам стоит помолиться за меня богу. Например, завтра, во время проповеди.
   -- Завтра! Во время проповеди? -- повторила удивленная Христина. -- Слышите, папа, о чем просит г-н Юлиус?
   -- Я всегда учил тебя молиться за наших гостей, дочь моя, -- заметил пастор.
   -- Теперь я знаю, что буду неуязвим! -- подхватил Юлиус. -- Но в придачу к молитве Серафима мне не хватает еще талисмана феи.
   И он все смотрел на шиповник.
   -- Право же, -- сказал Самуил, -- нам давно пора ехать, хотя бы и за этими невинными опасностями. Масса людей ежедневно подвергается разного рода опасностям и избегает их. Наконец, надо принять во внимание и то обстоятельство, что я с тобой. Вероятно, я кажусь Гретхен чертом, а ведь черт может многое сделать для человека. В сущности, какое истинное назначение смертных? Умереть!
   -- Умереть, -- воскликнула Христина. -- О! Г-н Юлиус, я непременно помолюсь за вас, хотя я все-таки думаю, что вам не угрожает смертельная опасность.
   -- Прощайте, прощайте, прощайте, -- с нетерпением повторял Самуил, -- едем, Юлиус, едем же!
   -- Прощайте, мой большой друг! -- крикнул Лотарио.
   -- Хочешь дать на память большому другу твой цветок? -- спросила мальчика Христина. И она отдала ребенку шиповник.
   -- Но я не достану до него, -- ответил Лотарио, протягивая ручонку.
   Тогда Христина взяла ребенка на руки, поднесла его к лошади, и Юлиус взял шиповник.
   Но, по всей вероятности, он получил цветок не из рук Лотарио.
   -- Благодарю, до свидания! -- сказал он взволнованным голосом.
   И еще раз послав рукой прощальный привет Христине и ее отцу, он пришпорил своего коня и поехал крупной рысью.
   Самуил поскакал за ним, а минуту спустя друзья были уже далеко.
   Отъехав шагов пятьдесят, Юлиус обернулся и увидел Христину. Она также обернулась и посылала ему последний прощальный привет.
   Этот отъезд стал для обоих уже разлукой, и каждый из них сознавал, что он оставлял другому как бы частичку своей души.
   Молодые люди быстро проехали четверть мили, но еще не обменялись ни словом друг с другом.
   Дорога была очаровательная. По одну сторону тянулись горы и лес, а по другую текла река Неккар, отражая в своих тихих прозрачных струях небесную лазурь. Жара спала, и вечернее солнце обливало розовым светом деревья и кусты.
   -- Вот чудный вид, -- сказал Самуил, замедляя ход своего коня.
   -- А его приходится менять на шумные улицы и дымные трактиры! -- ответил Юлиус. -- Никогда я не чувствовал так глубоко, как в эту минуту, что я решительно не гожусь для ваших оргий, для всех ваших ссор и сумятиц. Я рожден для спокойной жизни и для тихих радостей...
   -- И для Христины! Ты забываешь самое главное! Признайся, что деревню твою олицетворяет сельская девушка? И ты, пожалуй, прав. Девочка эта премиленькая, да и колдунья тоже. Я думаю, как и ты, что недурно понаведаться опять в этот округ. Но из того, что нам попалось такое славное птичье гнездышко, еще не следует, что надо сейчас я раскиснуть. Напротив, с завтрашнего же дня примемся за ученье, а потом будем думать и о воскресенье. Только бы пережить все, а там, бог даст, хватит еще времени и на деревенские идиллии, и на любовь, а пока не надо забывать, что мы мужчины.
   Остановившись в Неккарштейнах, выпить бутылку пива я дать отдых коням, они двинулись дальше, и было еще совсем светло, когда они въехали в Гейдельберг.
   На всех улицах и во всех окнах гостиниц сновали студенты. Все знакомые кланялись Самуилу и Юлиусу. Самуил, по-видимому, пользовался глубоким уважением: его почтительно приветствовали фуражки всех цветов: и желтые, и зеленые, и красные, и белые.
   Но когда он очутился на главной улице, то уважение сменилось восторгом, а въезд его стал окончательным триумфом.
   Студенты всех корпораций -- и мшистые дома, и простые зяблики, и золотые лисицы, и лошадки (названия разных степеней студенческой иерархии) -- высыпали к окнам и к дверям. Махая фуражками и отдавая честь бильярдными киями, все горланили громкими голосами знаменитую песню: "Кто спускается там по холму?", оканчивающуюся нескончаемым "Виваллераллераа"...
   На эти овации Самуил отвечал небрежными кивками. Заметив, что весь этот галдеж только усугубляет грусть Юлиуса, он крикнул толпе:
   -- Молчать! Вы задурили голову моему другу! Довольно, говорят вам! На что мы вам дались? Верблюды мы, что ли, или филистеры, что вы так шумите и беснуетесь? Посторонитесь, а то нам нельзя сойти с коней!
   Но толпа не расступалась. Все наперебой хотели принять от Самуила коня и отвести его в конюшню.
   Один из студентов, лет тридцати, принадлежавший, по-видимому, к числу почтенной группы старого-дома, если только не мшистого-дома, выбежал из гостиницы, растолкал всех зябликов и простых товарищей, окружавших Самуила, и, делая неимоверные прыжки, закричал:
   -- Расступитесь! А! Здравствуй, Самуил! Здравствуй, мой благородный senior! Ура! Наконец, ты вернулся, великий человек! -- продолжал он. -- Ах, какими нам казались длинными и время, и жизнь без тебя! Вот и ты, наконец! Виваллераллера!
   -- Здравствуй, Трихтер, здравствуй, мой милый, сердечный Фукс, -- отозвался Самуил. И, видя слишком шумную радость фукса, добавил: -- Хорошо, хорошо, Трихтер! Меня очень трогает твой восторг. Позволь мне только сойти с коня Готово! Пускай Левальд отведет моего коня. Ты что же, дуешься?
   -- Послушай! -- сказал обиженный Трихтер. -- Такая честь!
   -- Да, я знаю, Левальд -- только обыкновенный товарищ. Но недурно бывает иногда и королю сделать что-нибудь для простого смертного. Ты же иди с нами, с Юлиусом и со мной, в дом коммерша.
   То здание, которое Самуил назвал домом коммерша, было гостиницей Лебедя, главной гостиницей в Гейдельберге, у двери которой он остановился.
   -- Для кого собралось так много народу? -- осведомился Самуил у Трихтера. -- Разве меня ждали?
   -- Нет. Это празднуют начало пасхальных каникул, -- отвечал Трихтер -- ты как раз приехал вовремя. Идет коммерш фуксов (лисиц).
   -- Так пойдем туда, -- сказал Самуил.
   Метрдотель, уже предупрежденный о приезде Самуила, прибежал немедленно. Он гордился таким гостем и заискивал перед ним.
   -- Ого! Вы порядочно опоздали, -- заметил ему Самуил.
   -- Простите, -- оправдывался метрдотель, -- но сегодня вечером мы ожидаем его королевское высочество, принца Карла Августа, сына баденского курфюрста. Он отправляется в Штутгарт и проедет через Гейдельберг.
   -- Ну так мне-то что за дело до этого? Он только принц, а я -- король.
   Юлиус подошел к Самуилу и шепнул ему:
   -- Разве присутствие принца может помешать нам сегодня ночью или завтра?
   -- Я полагаю, наоборот.
   -- Прекрасно! Значит идем!
   И Самуил, Юлиус и Трихтер пошли на этот оглушительный студенческий бал, который Трихтер назвал коммершем фуксов.
  

Глава седьмая
Коммерш Фуксов

   Когда открылась дверь обширной залы, Юлиус в первую минуту ровно ничего не мог ни разглядеть, ни расслышать. Дым его ослеплял, а шум голосов оглушал. Впрочем, с каждым входящим сюда происходило то же самое, но потом человек понемногу привыкал, приспособлялся и начинал различать фигуры и голоса. Большие люстры слабо мерцали сквозь толщу дыма, но при свете их мало-помалу можно было различить людские фигуры.
   Тут было множество совсем юных студентов, которые по длине своих бород могли бы поспорить с любым халдейским мудрецом. Виднелись усы, которым позавидовала бы плакучая ива. Были тут и костюмы, поражавшие своей причудливостью, местами кидался в глаза головной убор Фауста, украшенный пером цапли, или какой-нибудь чудовищный галстук, в глубине которого тонула чуть не вся голова, либо золотая цепочка на голой шее. В особенности же много повсюду виднелось кружек, размеры которых могли привести в ужас бочку, и трубок, способных испугать печную трубу.
   Дым, вино повсюду, оглушительная музыка, беспорядочные взрывы хорового пения, головокружительная пляска, звонкие поцелуи, расточаемые молодым девушкам, которые громко хохотали, -- все это путалось и смешивалось в какой-то дьявольский концерт, напоминавший образы Гофмана.
   Самуил был удостоен самого пышного приема. Ему немедленно преподнесли его трубку и гигантский царственный кубок Roemer, как его называют немцы, наполненный до краев.
   -- Что тут такое? -- спросил он.
   -- Крепкое пиво.
   -- Ну вот еще! Вылей это и принеси мне пуншу.
   Кубок наполнился пуншем. В него вмещалось больше пинты. Он его выпил одним залпом. По всей зале раздались Рукоплескания.
   -- Экие вы ребята! -- сказал Самуил. -- Но я замечаю, что публика слишком вяло танцует вальс, да и поют тоже вяло. Эй вы, -- крикнул он музыкантам, -- приударьте-ка погромче!
   Он подошел прямо к одному из фуксов, танцевавшему с самой хорошенькой девушкой, без церемонии отобрал у него даму и начал с ней вальсировать. Вся зала смотрела на этот танец молча и неподвижно, с особенным вниманием. У Самуила в его манере танцевать было что-то особенное и странное, против воли овладевавшее зрителями. Начинал он плавно и медленно. Потом его движение становилось изящным и нежным, а потом вдруг переходило в самый быстрый темп, он начинал вертеться с неимоверной быстротой, и его танец становился страстным, мощным и разнузданным. Потом вдруг среди этой безумной радости он внезапно останавливался и начинал двигаться с какой-то презрительной холодностью, с насмешливым выражением лица. Минутами в его взгляде выражалась крайняя печаль, так что жалость брала, глядя на него. Но вслед за тем он вздергивал плечи, делал насмешливый жест и как бы отталкивал от себя возбужденную к себе симпатию. Минутами его меланхолия превращалась в горечь, глаза его кидали мрачный огонь, и его дама трепетала в его руке, как голубка в когтях коршуна. Это был неслыханный танец, который в одну секунду спускался с неба в ад, при виде которого зрители не знали, что им делать -- плакать, смеяться или трепетать.
   Он закончил свой вальс таким быстрым и увлекательным кружением, что все другие танцоры, которые до этого только смотрели на него, были затянуты в этот вихрь, и в течение четверти часа в зале бушевал настоящий ураган. Окончив танец, Самуил спокойно уселся. На лбу у него не было ни единой капли испарины. Он только потребовал себе новый кубок пунша.
   Юлиус не участвовал в этой вакханалии. Он тонул в этом море шума и грохота, и его мысль витала в ландекском церковном доме. Странная вещь: среди всех этих охрипших голосов в его ушах звучал тихий и нежный голос девушки, сидевшей под деревом и учившей азбуке ребенка.
   Распорядитель подошел к Самуилу и что-то потихоньку сказал ему. Оказалось, что принц Карл Август спрашивает у студенческого короля разрешение посетить коммерш фуксов.
   -- Пусть войдет, -- сказал Самуил.
   При входе принца все студенты приподняли шапочки, и только один Самуил не прикоснулся к своей. Он протянул руку принцу и сказал ему:
   -- Добро пожаловать, кузен.
   И он указал ему на стул около себя и Юлиуса.
   В эту минуту какая-то девочка с гитарой только что пропела свою песенку и обходила публику, собирая деньги. Она остановилась перед Карлом Августом. Он оглянулся назад, чтобы спросить денег у кого-нибудь из своей свиты. Но в залу никого из его свиты не пропустили. Он обернулся к Самуилу и сказал:
   -- Не заплатите ли вы за меня, сударь?
   -- Охотно, -- ответил Самуил и вынул кошелек.
   -- На, -- сказал он гитаристке, -- вот тебе пять золотых за меня, и вот тебе крейцер за принца.
   Бешеные рукоплескания потрясли своды залы. Сам молодой принц аплодировал и смеялся. Спустя несколько минут он простился и ушел. Немедленно после этого Самуил поманил к себе Юлиуса и шепнул ему:
   -- Пора.
   Юлиус кивнул и вышел.
   Разгул дошел до крайнего предела. Пыль и табачный дым до такой степени заполнили атмосферу залы, что она вся была словно наполнена декабрьским туманом. Стало совсем не видно тех, кто входил и уходил. Самуил, в свою очередь, скоро поднялся и незаметно вышел.
  

Глава восьмая
Самуил почти удивлен

   Настала полночь, когда в германских, даже университетских городах все и вся уже давно погружено в сон. Во всем Гейдельберге только и бодрствовал один коммерш фуксов.
   Самуил направился к набережной, идя по самым пустынным улицам и по временам оборачиваясь посмотреть, не идет ли за ним кто-нибудь. Так он добрался до берега Неккара и некоторое время шел вдоль реки, потом круто повернул вправо и направился к скатам горы, на которой находятся развалины гейдельбергского замка.
   На первом уступе этой гигантской лестницы какой-то человек выступил из-под деревьев и подошел к Самуилу. Куда идете? -- спросил он.
   -- Иду на высоту, где приближаются к богу, -- ответил Самуил, пользуясь установленной формулой.
   -- Проходите.
   Самуил продолжал подъем на гору и скоро дошел до развалин замка. Здесь другой страж остановил его.
   -- Что вы делаете здесь в такой поздний час? -- спросил он.
   -- Я делаю... -- начал Самуил. Но тут ему пришла в голову блажь пошкольничать. -- Вы хотите знать, что я здесь делаю в этот поздний час? -- спокойно продолжал он. -- Ничего не делаю, просто прогуливаюсь.
   Дозорный вздрогнул. Потом им овладело раздражение, он крепко стукнул по стене железной тростью и сказал:
   -- Ступайте-ка домой, вот что я вам посоветую. Тут теперь не время и не место гулять.
   Самуил пожал плечами.
   -- Я желаю полюбоваться развалинами при лунном свете. А вы кто такой и с какой стати задумали мне в этом препятствовать?
   -- Я сторож при старом замке. Мне приказано никого не пускать сюда после десяти часов вечера.
   -- Это относится к филистерам, -- сказал Самуил, -- а я -- студент.
   И он хотел устранить с дороги сторожа.
   -- Ни шагу вперед, если вам дорога жизнь! -- вскричал страж, кладя руку на грудь.
   Самуилу показалось, что он вынул из-за пазухи нож. В то же время пять или шесть других стражей, предупрежденных стуком железной палки, молча подошли и схоронились в кустах.
   -- О, извините, пожалуйста, -- сказал тогда со смехом Самуил. -- Вы, вероятно, тот самый, кому я должен ответить: я делаю дела за тех, которые спят.
   Дозорный с облегчением вздохнул и спрятал свой нож. Остальные отошли в сторону.
   -- Вовремя вы хватились, друг мой, -- сказал дозорный.
   -- Еще секунда, и вы были бы мертвы.
   -- Ну, положим, я попытался бы еще и защищаться. Во всяком случае, не могу не поздравить вас. Я вижу, что мы находимся под бдительной защитой.
   -- Как бы ни было, приятель, а вы человек уж чересчур смелый, коли решаетесь играть с такими вещами.
   -- Я еще и не с такими вещами игрывал.
   Он прошел во двор. Луна ярко освещала стены древнего замка Фридриха IV и Оттона-Генриха. Это было великолепное зрелище. При свете луны ясно выступали скульптурные украшения стен, статуи курфюрстов, императоров, божеств и чудовищ. Но Самуилу не было охоты любоваться этими украшениями. Он ограничился тем, что мимоходом бросил какое-то сальное замечание по поводу Венеры, да протянул руку с вызывающим жестом к статуе Карла Великого. Он прошел вправо, и здесь его остановил третий дозорный новым окликом:
   -- Кто вы?
   -- Один из тех, кто карает карающих.
   -- Идите за мной, -- сказал дозорный.
   Самуил пошел за ним сквозь кустарник и мусор, то и дело наталкиваясь ногами на крупные камни, скрытые в густой траве. Когда он прошел через эти огромные развалины великого дворца, попирая ногами остатки тех потолков, которые некогда высились над головами королей, его провожатый остановился, отпер низкую дверь и показал ему на какую-то яму в земле.
   -- Спуститесь туда и стойте спокойно, пока за вами не придут.
   Он запер дверь. Самуил начал спускаться вниз по тропинке среди полнейшего мрака. Потом спуск прекратился. Самуил вступил в какое-то пространство, вроде глубокого погреба и, прежде чем его глаза успели что-нибудь различить, он почувствовал прикосновение чьей-то руки к своей, и в то же время голос Юлиуса сказал ему:
   -- Ты опоздал. Они уже открыли заседание. Будем слушать и смотреть.
   Самуил мало-помалу освоился с темнотой и через несколько минут различил перед собой что-то вроде комнаты, ограниченной неровностями почвы и кустарниками, а посреди этого пространства -- человеческие фигуры. На обломках гранита и песчаника на повалившихся статуях заседало семь человек в масках: трое -- направо, трое -- налево, а седьмой -- в середине, повыше других. Луч месяца, прорывавшийся сквозь Расселину в камне, освещал этот таинственный конклав.
   -- Введите двух ратоборцев, -- сказал один из семи.
   Тот, кто это сказал, не был тем, кто, по-видимому, председательствовал. Этот последний сидел молча и неподвижно.
   Самуил хотел было двинуться вперед. Но в это время выступили на сцену двое молодых людей, которых вел третий. Самуил и Юлиус узнали в них двух своих университетских товарищей. Тот, кто велел их ввести, обратился к ним с вопросами.
   -- Вас зовут Отто Дормаген? -- сказал он одному из них -- Да.
   -- А вас Франц Риттер? -- Да.
   -- Вы оба принадлежите к Тугендбунду? -- Да.
   -- Как члены союза, вы помните, что обязаны безусловно повиноваться?
   -- Мы помним это.
   -- Вы оба из гейдельбергского университета, и оба корпоранты. Вы должны знать двух ваших товарищей, Самуила Гельба и Юлиуса Гермелинфельда?
   Самуил и Юлиус молча переглянулись в своем углу.
   -- Знаем, -- ответили студенты.
   -- Вы оба славитесь как искусные бойцы на шпагах, и вам всегда везло во время ваших студенческих дуэлей.
   -- Это правда.
   -- Так вот приказ. Не далее, как завтра, вы вызовете на дуэль Юлиуса Гермелинфельда и Самуила Гельба, под каким бы то ни было предлогом.
   Самуил наклонился к Юлиусу и шепнул ему:
   -- Эта сцена не лишена оригинальности. Только зачем нас заставили при ней присутствовать?
   -- Вы повинуетесь? -- спросил замаскированный человек.
   Отто Дормаген и Франц Риттер молчали и колебались. Потом Отто ответил:
   -- Самуил и Юлиус тоже прекрасно владеют шпагами.
   -- Льстец! -- пробормотал Самуил.
   -- Поэтому мы и избрали таких двух бойцов, как вы, -- ответил на это голос замаскированного.
   -- Если имеется в виду нанести верный удар, -- сказал Франц, -- то лучше пустить в дело кинжал, чем шпагу.
   -- Я думаю, -- пробормотал Самуил.
   Замаскированный на это ответил:
   -- Надо, чтобы смерть имела естественное и простое объяснение. Студенческая ссора -- самая заурядная вещь и не внушит никаких подозрений.
   Студенты все еще как будто бы колебались.
   -- Помните, -- добавил человек в маске, -- что сегодня первое июня, и что через десять дней состоится общее собрание, перед которым мы должны будем испрашивать для вас либо награды, либо наказания.
   -- Я повинуюсь, -- сказали один за другим Франц Риттер и Отто Дормаген.
   -- Хорошо. Желаю вам доброго успеха. Вооружитесь мужеством. Можете теперь удалиться.
   Франц и Отто вышли с тем же самым человеком, который ввел их. Семеро в масках сидели, не говоря ни слова. Через пять минут тот человек вернулся и доложил, что студенты удалились.
   -- Введите двух других ратоборцев, -- сказал тот же человек, который раньше говорил от имени семерых. Пристав совещания пошел в ту сторону, где ждали Юлиус и Самуил.
   -- Пойдемте, -- сказал он им.
   Самуил и Юлиус в свою очередь очутились в этой странной зале заседаний перед семью замаскированными.
  

Глава девятая
Самуил почти тронут

   Тот же самый замаскированный человек, который говорил с Францем и Отто, обратился теперь к нашим друзьям:
   -- Вас зовут Юлиус Гермелинфельд? -- обратился он к Юлиусу. -- Да.
   -- А вы Самуил Гельб? -- Да.
   -- Вы принадлежите к Тугендбунду, и, будучи его членами, вы обязаны нам повиноваться.
   -- Так.
   -- Вы видели сейчас двух студентов, которые только что вышли отсюда и слышали их имена? Вы знаете, какое обещание дали они на завтрашний день?
   -- Они обещали шкуру с медведя, которого завтра убьют, ответил Самуил, не упускавший случая позубоскалить.
   -- Они вас вызовут. Вы будете биться с ними. Вы лучшие Дуэлянты во всем гейдельбергском университете. Убивать их не следует, достаточно тяжело ранить. Согласны ли вы повиноваться?
   -- Я согласен, -- отвечал Юлиус.
   -- Хорошо, -- произнес голос таинственного незнакомца. -- Ну а вы, Самуил Гельб, вы колеблетесь?
   -- Я? Да, -- отвечал Самуил. -- Я раздумываю о том, что в сию минуту обращаетесь к нам двоим точь-в-точь с таким же требованием, с каким только что обращались к тем двум, и я тщетно стараюсь уяснить себе, зачем вы натравливаете двух своих на двух своих же. До сих пор я думал, что Тугендбунд был основан не для того, чтобы устраивать петушиные бои, а для чего-то другого, более серьезного.
   -- Дело идет не о том, чтобы шутить и развлекаться, -- возразил на это замаскированный, -- а о том, чтобы покарать виновных. Мы не обязаны давать вам никаких объяснений. Но будет небесполезно, если вы поймете причины нашего постановления. Дело идет о том, чтобы избавить союз от двух ложных братьев, которые предают нас. Союз оказывает вам честь, отдавая вам в руки свою мстительную шпагу.
   -- Но, позвольте, кому она вручается, эта шпага, нам или им? -- спросил Самуил. -- Кто поручится нам за то, что вы от них, а не от нас желаете избавиться?
   -- Ваша совесть. Мы хотим нанести удар двум предателям, и вы сами лучше, чем кто-либо другой должны знать, вы или не вы эти предатели.
   -- А разве вы не можете по ошибке считать нас предателями, хотя бы на самом деле мы вовсе ими не были?
   -- О, легковерный брат. Если бы мы против вас устраивали эту дуэль, с какой стати мы поставили бы вас лицом к лицу с вашими противниками? С какой стати мы сделали бы вас тайными свидетелями переговоров с ними? Мы отдали бы им наш приказ в строгой тайне, они бы вас оскорбили и вызвали, вы люди храбрые, вы приняли бы вызов, вы дрались бы с ними, и вам осталось бы совершенно неизвестным наше участие во всем этом деле. Но ведь мы поступили совсем наоборот. Мы предупредили вас обо всем за десять дней. Вы были в отпуске у себя на родине во Франкфурте, когда наш курьер вызвал вас на двадцатое мая, внушив вам при этом, чтобы вы хорошенько поупражнялись в обращении со шпагой, так как двадцатого мая вам предстоит бой на смерть. Согласитесь сами, что такой образ действий никак нельзя считать ловушкой.
   -- Но если Франц и Отто предатели, так почему же вы приказываете нам только ранить их, а не убить? -- спросил Самуил, у которого кроме всех этих сомнений скрывалась еще какая-то мысль.
   Человек в маске только одну минуту оставался в нерешительности, потом, обменявшись какими-то таинственными жестами с другими замаскированными, он сказал:
   -- Ну, слушайте. Мы хотим, чтобы вы избавились от всяких сомнений в ваших действиях и в наших намерениях. И, хотя уставы наши требуют от вас безответного повиновения, мы, тем не менее, соглашаемся разъяснить вам все дело до конца. Слушайте же. Семь месяцев тому назад был подписан Венский трактат. Франция торжествует. В настоящее время во всей Германии стоят друг против друга только две действительных силы: император Наполеон и Тугендбунд. Официальные правительства Австрии и Пруссии согнули шеи и подставили головы под сапог победителя. Тугендбунд же продолжает свое дело. Там, где шпага перестает действовать, начинает действовать нож, Фридрих Стапс пожертвовал собой, его кинжал едва не сделал из Шенбруна алтаря независимости. Он погиб, но кровь мучеников производит крещение идей и порождает преданность долгу. Наполеон это знает и не сводит глаз с нашего союза. Он распорядился шпионить за ним. Отто Дормаген и Франц Риттер продались ему. Мы имеем положительные доказательства этого. Пользуясь своими членскими правами, они рассчитывают присутствовать на нашем общем собрании первого июня для того, чтобы узнать те важные решения, которые будут приняты на этом собрании, и затем продать их Наполеону. Надо помешать им присутствовать на этом собрании. Но как это сделать? Убить их, скажете вы? Но наполеоновская полиция поспешит заменить их другими. А между тем в наших интересах знать шпионов для того, чтобы не доверяться им и, в случае надобности, сообщать через них врагу ложные известия. Поэтому-то нам нет никакой выгоды убивать их. Достаточно серьезной раны, которая на несколько дней удержит их в постели, а когда они выздоровят, день общего собрания уже минует. Ради пущей предосторожности мы дали им роль зачинщиков. Таким образом, они ничего не подозревают и будут сообщать французам то, что мы найдем полезным им доверить. Теперь вы понимаете, почему мы поручаем вам не убивать их, а только ранить.
   -- Ну а если не мы их, а они нас ранят? -- осведомился Самуил.
   -- Тогда законы о дуэлях вынудят их в течение нескольких дней скрываться, а мы в то же время через наших влиятельных друзей постараемся натравить на них законное преследование. Их арестуют и продержат под арестом по крайней мере две недели.
   -- Да, конечно, в обоих случаях выгода будет на стороне... на стороне Тугендбунда, -- заметил Самуил.
   Шестеро замаскированных сделали жесты нетерпения. Тот из них, который до сих пор говорил, снова начал речь на этот раз гораздо более суровым тоном:
   -- Самуил Гельб, мы дали вам разъяснения, хотя в действительности, вместо всяких объяснений могли отдать вам простой приказ. Больше разговаривать нечего. Будете ли вы повиноваться или нет?
   -- Я не говорю, что я отказываюсь, -- ответил Самуил. -- Но, -- прибавил он, решившись, наконец, обнаружить свою тайную мысль, -- мне кажется несколько странным и даже слегка унизительным, что Тугендбунд делает нам такое ничтожное поручение. Можно было бы подумать, что нас не очень-то дорого ценят, и что нас не очень-то скупо расходуют. Я выскажусь совершенно откровенно: моя гордость побуждает меня думать, что я стою несколько больше того, во что меня ценят. В Гейдельберге я первый, а в союзе я все еще на третьей ступени. Я не знаю, кто вы, но готов охотно верить, что между вами есть люди лучше меня. Я охотно преклоняюсь перед теми, кто говорил от вашего имени, и чей голос, как мне кажется, я уже слышал сегодня вечером. Но я решаюсь утверждать, что среди вас, стоящих на высших ступенях союза, найдется немало таких, с которыми я, по меньшей мере, могу считать себя равным. Поэтому мне и показалось, что вы могли бы найти для нас какое-нибудь дело посерьезнее, что вы пускаете в дело руку там, где надо было бы пользоваться головой. Я сказал, что хотел. Завтра я буду действовать.
   Тут один из семи, тот, который сидел повыше других и который до сих пор не сказал ни слова и не сделал ни одного движения, важным голосом медленно произнес:
   -- Самуил Гельб, мы тебя знаем. Тебя приняли в Тугендбунд после надлежащих испытаний. Почем ты знаешь? Быть может, то, что теперь готовится, является новым необходимым испытанием? Мы знаем твой высокий ум и знаем твою крепкую волю. Ты можешь, и ты хочешь. Но тебе достает сердца, веры, самоотречения. Самуил Гельб, ты внушаешь мне страх тем, что, вступив в наши ряды, ты руководствовался не жаждой общей свободы, а своей личной гордостью, что ты стремишься служить не общей нашей цели, а хочешь только воспользоваться нашей силой ради собственных интересов. Но мы боремся не из-за личных амбиций, мы тратим наши силы и терпим страдания ради религии. У нас нет ни малых, ни великих дел, ибо все у нас направлено к одной цели. У нас последний стоит первого. У нас есть только верующие. И предпочтение отдается только мученикам. Тебе отдают преимущество, потому что тебя предназначают на гибельное дело. Мы указываем тебе службу, ты же говоришь на это: зачем, почему? А ты должен был бы сказать: благодарю. Ты во всем сомневаешься, только в самом себе не сомневаешься. Мы нисколько не сомневаемся в твоей отваге, но сомневаемся в твоей добродетели. Вот из-за этого-то, быть может, ты так мало и продвинулся в "Союзе добродетели" (т. е. в Tugendbund).
   Самуил с глубоким вниманием слушал эту важную речь. Она, видимо, поразила его, потому что после непродолжительного молчания он ответил на нее, но уже далеко не прежним тоном:
   -- Вы не так меня поняли. Если я сделал попытку дать себе перед вами надлежащую оценку, то это было сделано в интересах дела, а не в интересах деятеля. Отныне я предоставляю говорить за себя своим делам. Завтра я буду простым вашим воином, и ничем более.
   -- Хорошо, -- сказал президент. -- Мы рассчитываем на тебя. А ты сам положись на бога.
   По знаку председательствующего человек, который ввел Самуила и Юлиуса, подошел к ним и повел их обратно. Они поднялись по тропинке, перебрались через развалины, вновь прошли мимо трех дозорных и вернулись в глубоко спящий Город. Через полчаса оба были в комнате Самуила в гостинице Лебедя.
  

Глава десятая
На жизнь и на смерть

   Теплый воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды, как влюбленные, утопали в мягком и тихом лунном сиянии.
   Самуил и Юлиус молчали, они все еще были под впечатлением той таинственной сцены, при которой они присутствовали. У Юлиуса с этим впечатлением была неразрывно связана мысль об отце и о Христине. Самуил же думал только о самом себе.
   Казалось, трудно было смутить надменного ученого, но, несомненно, глава этого верховного клуба почти произвел на него впечатление. Самуил думал: кто бы такой мог быть этот человек, говорящий так необычайно властно, начальник над начальниками, глава целого, члены которого исключительно принцы крови? Под этой маской Самуилу мерещился чуть не император.
   О, стать со временем самому главой этой верховной ассоциации -- вот цель, к которой надо стремиться. Держать в своих руках судьбу не каких-нибудь жалких созданий, а целых народов -- какая завидная участь!
   Так думал Самуил, вот почему строгое предупреждение незнакомого главаря так глубоко поразило его.
   К ужасу и стыду своему Самуил сделал следующее открытие: он думал, что у него есть все выдающиеся пороки, на проверку оказалось, что у него одного из них не хватало, и даже довольно крупного: лицемерия. Неужели он является только полусилой? Как? Он позволил себе поступить неосторожно, гордо обнаружив свои надежды и свое значение перед людьми, которые, обладая сами властью, очевидно, не особенно желали принять в свое общество алчное и властолюбивое лицо. Какое ребячество, какая глупость!
   -- Решительно, -- думал Самуил, -- Яго -- великий человек. Черт возьми! Когда играешь в карты, дело идет только о выигрыше во что бы то ни стало!
   Он быстро вскочил с кресла, на котором сидел, и начал ходить по комнате крупными шагами.
   -- Нет, ни за что, -- говорил он сам с собой, откинув голову, сжав кулаки и сверкая глазами, -- нет: лучше неудача, чем лицемерие! В сущности, дерзость имеет большие преимущества перед низостью. Все-таки я подожду еще несколько лет, пока решусь сделаться Тартюфом. Останусь себе Титаном и попробую взять небо приступом, прежде чем попасть на него мошенническим образом.
   Он остановился перед Юлиусом, который, закрыв лицо руками, казалось, был погружен в глубокую думу.
   -- Что ж ты не спишь? -- спросил Самуил, кладя руку ему на плечо. Юлиус очнулся.
   -- Нет, нет, -- заговорил он, -- мне надо сначала написать письмо.
   -- Кому же? Христине, что ли?
   -- О, это невозможно. Под каким предлогом и по какому праву стал бы я писать ей? Нет, я собираюсь писать отцу.
   -- Но ведь ты страшно теперь утомлен. Ты ему напишешь и завтра.
   -- Нет, Самуил, мне нельзя откладывать этого, я сейчас же сажусь писать.
   -- Хорошо, -- сказал Самуил. -- В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку по тому же самому поводу. И напишу свое письмо, -- прошипел он сквозь зубы, -- теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжем эти корабли.
   И он продолжал уже вслух:
   -- Но сперва, Юлиус, мы должны условиться с тобой насчет одного важного пункта.
   -- Какого?
   -- Завтра мы деремся с Францем и Отто. Хотя решено, что они должны нас задеть, но мы можем, однако, заранее сами избрать себе противника -- тем, что каждый из нас сам попадется своему избраннику, или будет избегать чужого. Самый сильный из них, безусловно, Отто Дормаген.
   -- Дальше?
   -- С нашей же стороны -- твоя скромность может тебя в этом убедить -- если кто из нас увереннее в своей шпаге, так это я.
   -- Возможно. А затем?
   -- Затем, мой дорогой, я думаю, что будет справедливо, если я займусь Отто Дормагеном, и я беру его себе. Следовательно, тебе остается Риттер.
   -- Иными словами, ты не вполне уверен во мне? Спасибо!
   -- Пожалуйста, не дурачься! Хотя бы в интересах Тугендбунда, если не в твоих личных, я желаю, чтобы все выгоды были на нашей стороне, вот и все. Тебе даже не за что быть мне обязанным. Помни, что Дормаген обладает одним, очень опасным приемом борьбы.
   -- Тем более! Я, во всяком случае, отказываюсь от неравномерного дележа опасности.
   -- Ах! Так ты еще и спесив? На здоровье! -- сказал Самуил. -- Но, разумеется, и я завтра также покажу свой гонор. Выйдет, что мы оба будем считать себя обязанными столкнуться именно с более опасным противником, каждый из нас будет стараться опередить другого и произойдет неловкая поспешность в вызове на ссору Отто. Окажется, что зачинщиками-то будем мы, роли перепутаются, и мы явимся ослушниками Союза...
   -- В таком случае, бери Франца и оставь мне Отто.
   -- Право, ты точно ребенок, -- сказал Самуил. -- Слушай, давай лучше кинем жребий.
   -- На это я согласен.
   -- Слава богу!
   Самуил написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги.
   -- Честное слово, то, что ты заставляешь меня делать, просто дико, -- говорил он, скатывая в трубочку билетики и мешая их в фуражке. -- Как хочешь, но я все-таки не могу понять, чтобы человек ставил свою разумную и свободную волю в зависимости от какого-то слепого и глупого случая. Бери свой билетик. Если только ты вынешь Дормагена, то, вероятно, это твой смертный приговор. Ты сам, что называется, прешь на рожон, как баран под нож мясника, нечего сказать: славный первый шаг!
   Юлиус уже начал было развертывать взятый им билетик, как вдруг остановился.
   -- Нет, -- сказал он, -- лучше я прочту его после того, как напишу отцу.
   И он вложил билетик в библию.
   -- И я, пожалуй, сделаю то же самое, но только просто из равнодушия.
   И Самуил опустил свой билетик в карман.
   Потом оба сели друг против друга за письменный стол и при свете лампы стали писать.
   Письмо часто служит характеристикой писавшего его. Прочтем же оба письма.
   Вот письмо Юлиуса:
   "Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый батюшка. Я прекрасно сознаю и искренне чувствую все то, чем обязан вам. Не только знаменитым именем величайшего современного химика, не только значительным состоянием, приобретенным со славой работами, известными по всей Европе, но еще, и это главное, той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили печальное мое существование, никогда не ведавшее материнской ласки. Верьте, что сердце мое преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше обо мне попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им, я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне: как отца и как мать.
   У меня появилась потребность высказать Вам все это в ту минуту, когда мой внезапный отъезд из Франкфурта, несмотря на Ваши распоряжения, как бы обвиняет меня перед Вами в равнодушии и неблагодарности. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Иенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его влияния на меня. Когда Вы вернетесь во Франкфурт, Вы будете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием, чтобы уехать сюда. Но сначала выслушайте меня, мой добрый батюшка, и тогда Вы меня, быть может, простите.
   Сказать Вам, что меня снова привело в Гейдельберг? Отнюдь не неблагодарность или желание ускользнуть, но неотступный долг. В чем именно он состоит, я не могу Вам этого открыть. Ответственность занимаемого Вами положения в обществе, и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить, оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам и молчать.
   Что же касается влияния на меня Самуила, то я его и не отрицаю. Он, действительно, так умеет подчинить себе мою волю, что я чувствую свое бессилие противостоять ему. Его влияние, быть может, -- и неотразимое, и дурное, и даже роковое, но оно мне необходимо. Я, как и Вы, знаю его недостатки, но моих недостатков Вы не видите, я сам их чувствую. Я смирнее и мягче его, но у меня не хватает ни решительности, ни твердости духа. Все мне быстро надоедает и становится скучным, я часто устаю. Я спокоен вследствие малодушия, а нежен по флегматичности. Ну вот Самуил и заставляет меня встряхиваться.
   Мне кажется, страшно даже выговорить, что Самуил со своей неутомимой энергией, со страстной настойчивостью даже необходим для моей апатичной натуры. Мне кажется что я только тогда чувствую, что живу, когда он бывает со мной. Когда же его нет, я едва прозябаю. Его власть надо мной безгранична. Первый толчок моим действиям всегда дает он. Без него у меня опускаются руки. Его язвительная веселость, его злой сарказм, как-то волнуют мою кровь. Он точно опьяняет меня. Он это знает и злоупотребляет этим потому, что в его сердце нет места ни любви, ни преданности. Но что поделаешь? Разве можно укорять в жестокости проводника, который старается растолкать замерзающего путешественника, занесенного снегом? Разве можно сердиться на горькое питье, которое жжет вам губы, когда только оно одно может вывести вас из оцепенения? И что бы Вы предпочли для меня: смерть или водоворот жизни?
   Впрочем, мое путешествие нельзя назвать бесцельным. Я возвращался через Оденвальд и посетил великолепную местность, которую никогда не видал до сей поры. В следующем письме я Вам опишу впечатления, оставшиеся у меня после этой восхитительной поездки. Я поверю Вам все свои тайны, Вам, моему лучшему другу. В Оденвальде я нашел один домик, а в домике... Надо ли Вам говорить об этом? Не будете ли Вы также смеяться надо мной? Тем более, что именно в настоящее время я не хочу, вернее, не должен воскрешать в своей памяти этот образ...
   Возвращаюсь к сути моего письма. Простите мне мое непослушание, батюшка. Уверяю Вас, что в эту минуту мне необходимо знать, что Вы меня прощаете. Боже мой! Мои таинственные намеки, вероятно, взволнуют Вас? Дорогой батюшка! Если наша судьба действительно в руках божьих, то я прибавлю к этому письму успокаивающее Вас слово. Если же я ничего не прибавлю... если я ничего не прибавлю, то Вы меня простите, не правда ли?..."
   Уже давно Юлиус боролся с одолевавшей его усталостью. Но на этой фразе перо выскользнуло у него из пальцев, голова склонилась на левую руку, глаза закрылись, и он заснул.
   -- Э! Юлиус! -- окликнул его Самуил, заметивший все это.
   Но Юлиус спал.
   -- Слабая натура! -- пробормотал Самуил, отрываясь от письма. -- Какие-нибудь восемнадцать часов, проведенных без сна, могут его вконец обессилить. Закончил ли он, по крайней мере, свое послание? Ну-ка, посмотрим, что он пишет отцу?
   И он без церемонии взял письмо Юлиуса и прочел его. Когда он дошел до того места, где говорилось о нем, на его губах появилась злая усмешка.
   -- Да, -- сказал он, -- ты принадлежишь мне, Юлиус, и даже в большей степени, чем вы оба полагаете, ты и твой отец -- вот уже два года, как я властвую над твоей душой, а в настоящую минуту, может быть, и над жизнью. Кстати, можно сейчас же и проверить это. Он вынул из кармана свой билетик и прочел: Франц Риттер.
   Он захохотал.
   -- Выходит, что жизнь и смерть этого мальчика в моих руках. Стоит мне только оставить все в прежнем положении, и Отто Дормаген зарежет его, как цыпленка. Он спит, я могу вытащить из библии его билетик, а на место его положить свой, тогда с Францем он еще справится. Сделать это? Или нет? Черт знает! Ничего не могу придумать! Вот такое именно положение в моем вкусе! Держать в руках своих, как какой-нибудь стакан с костями, жизнь человеческого существа, вести игру на жизнь и на смерть -- это интересно! Будем продолжать это упоение богов. Прежде чем решиться на что-нибудь, я допишу письмо, разумеется, менее почтительное, чем письмо Юлиуса, хотя у меня естественные причины для почтительного отношения к знаменитому барону точно такие же, как и у Юлиуса.
   Письмо Самуила, действительно, было довольно дерзкое.
  

Глава одиннадцатая
Credo in hominem...

   Вот отрывок из письма Самуила:
   "Есть во Франкфурте узкая, темная и грязная улица с прескверной мостовой, улицу эту сдавили два ряда полуразвалившихся домов, которые шатаются, как пьяные, и касаются друг друга верхними этажами. Пустые лавки ее выходят на задние дворы, заваленные ломом железа и битыми горшками. Эту улицу к ночи запирают накрепко, как притон зачумленных: это еврейский квартал.
   Даже солнце никогда туда не заглядывает. Ну а Вы оказались менее брезгливым, чем солнце. Однажды, каких-нибудь двадцать лет тому назад, Вы забрели туда и, проходя увидели поразительно красивую молодую девушку, сидевшую с шитьем на пороге одного дома. Вы, разумеется, начали туда наведываться.
   В то время Вы еще не были известным ученым, которого прославила и обогатила Германия, но Вы были молоды и очень умны. А у еврейки было очень нежное сердце. Разумеется, не Вы скажете мне, какой получился результат от соединения ее сердца с Вашим умом.
   Но я-то знаю, что я родился год спустя после Вашего знакомства, и что я -- незаконный.
   Впоследствии мать моя вышла замуж и умерла где-то в Венгрии. Я же знал только своего деда, старика Самуила Гельба, который воспитывал сына своей единственной дочери.
   Что же касается моего отца, то, вероятно, я встречал его, но он вида никогда не подавал, что знает, кто я такой. Никогда, ни при ком, даже наедине со мной, он не признавал меня за сына, и не раскрывал мне своих объятий. Никогда, ни разу не шептал мне слов: дитя мое.
   Я думал, что он женился и сделал себе в свете карьеру. Разумеется, не мог же он признать за сына незаконнорожденного еврея, прежде всего, в силу своего общественного положения, далее из стыда перед своей женой и, наконец, потому, что у него, может быть, родился законный сын..."
   На этом месте Самуил заметил, что Юлиус заснул и попробовал было разбудить его. Тогда он вынул из кармана доставшийся ему билетик и прочел на нем имя Франца Риттера.
   После некоторого колебания Самуил, как мы уже сказали, положил билетик обратно в карман и стал писать дальше.
   "Так прожил я до двадцати лет, не зная и того, кто был моим отцом, и того, кто такой были Вы. Как то раз утром, на том же самом пороге, где тринадцать лет тому назад Вы увидели мою мать за шитьем, я сидел и читал, как вдруг, подняв глаза от книги, я увидел перед собой степенного человека, смотревшего пристально на меня. Это были Вы. Вы вошли в лавку. На Ваши расспросы обо мне мой дедушка подобострастно отвечал Вам, что я был очень смышленый, умный и прилежный мальчик, что я охотно учился всему, что я уже знал французский и еврейский языки, которым он мог меня учить, но что по бедности своей, ему трудно было воспитывать меня.
   Тогда Вы были так добры, что взяли меня в свою химическую лабораторию, отчасти в качестве ученика, отчасти в качестве слуги. Но я слушал и учился. В течение семи лет, благодаря моему железному здоровью, позволявшему мне работать днем и ночью, благодаря той дьявольской настойчивости, с которой я погружался в учение, я мало-помалу постиг все тайны Вашей науки, и в девятнадцать лет я знал столько же, сколько знали Вы сами.
   Сверх того, я изучил латынь и греческий язык, присутствуя только при занятиях Юлиуса.
   Вы даже, как будто, привязались ко мне -- ведь я так интересовался Вашими опытами! А так как я был неразговорчив и держался особняком, то Вы совершенно не догадывались о том, что творилось во мне.
   Но это не могло продолжаться так долго. Вскоре Вы заметили, что я шел все далее по намеченному мной пути. Вы вспылили, я также. И между нами произошло объяснение.
   Я спросил Вас, какая конечная цель Вашей науки. Вы ответили мне: наука. Но ведь наука не есть цель, она только средство для достижения цели. Я же хотел применить ее к жизни.
   Как! У нас в руках были страшные тайны и силы! Благодаря нашим анализам и открытиям, мы могли сеять смерть, любовь, безумие, зажечь или потушить сознание, нам стоило только капнуть жидкостью на плод, и мы могли, если бы пожелали, умертвить самого Наполеона! И вдруг мы не пользуемся тем чудесным могуществом, которое является плодом наших необыкновенных способностей и неустанного труда. Этой сверхчеловеческой силе, этому орудию власти, этому капиталу самодержавия мы позволяем бездействовать! Мы ничего не извлекаем из всего этого! Мы довольствуемся тем, что все это сложено у нас где-то в углу, как у идиота-скряги сложены те миллионы, которые сделали бы его властителем мира!
   Услышав такие рассуждения, Вы пришли в негодование сделали мне честь признать меня опасным человеком. Вы рассудили, что в целях осторожности следует закрыть для меня доступ в Вашу лабораторию и прекратили заниматься со мной. Но я и так уже более не нуждался в Ваших уроках Вы отказались от мысли продолжать мое образование, а я к тому времени знал гораздо более Вашего. И вот, два года тому назад, Вы отправили меня в Гейдельбергский университет, куда, сказать по правде, я и сам стремился, чтобы изучать законоведение и философские науки.
   Но меня тяготит другое преступление. Со мной здесь Юлиус, и, разумеется, я имею на него то влияние, которое каждый ум, подобный моему, неизменно должен оказывать на такую душу, как его. Отсюда происходят Ваши чувства ревности и беспокойства, свойственные всем родителям. Я прекрасно понимаю, что Вы дрожите за этого сына, Вы обожаете в нем наследника Вашего состояния, Вашей славы и двенадцати букв Вашего имени. Вы так боготворите Вашего сына, что для освобождения его от моего влияния Вы даже пытались разлучить нас, недели две тому назад послав его в Иену. Но он, почти против моего желания, увязался ехать со мной сюда. Разве это моя вина?
   Теперь давайте сводить наши счеты. Чем же, собственно, я Вам обязан? Жизнью. Пожалуйста, не пугайтесь, я вовсе не желаю этим сказать, что я Ваш сын. Вы всегда обходились со мной, как с чужим, я согласен остаться в этом положении. Я хочу Вам сказать, что я Вам обязан тем, чем живу, то есть наукой, образованием, умственной жизнью. Я также обязан Вам содержанием, которое Вы даете мне вот уже два года. Все ли это?
   Теперь я возвращаюсь к тому, с чего начал это письмо. Я силен и желаю быть свободным. Я хочу быть человеком, выражением божества. Завтра мне исполнится двадцать один год. Две недели тому назад скончался мой дедушка. Мать моя давно умерла. Отца у меня нет. Никаких родственных связей нет. Я придаю цену только уважению моей собственной личности, и, если хотите, моей гордости. Я не нуждаюсь ни в ком, и сам никому не хочу быть обязанным ничем.
   Старик Самуил Гельб оставил мне около десяти тысяч флоринов. Первым долгом посылаю Вам ту сумму, которую Вы израсходовали на меня. Это относительно денег. Что жекасается моего нравственного долга, то случай у меня как раз под рукой, чтобы поквитаться с вами и также доказать Вам этим, что я способен на все, даже на хороший поступок.
   Вашему сыну, вашему единственному сыну Юлиусу грозит в эту минуту смертельная опасность. Благодаря одной комбинации, которую объяснять Вам я нахожу бесполезным, жизнь его зависит от билетика, лежащего у него в библии. Если он его прочтет, ему конец. Так слушайте же, что я собираюсь сделать после того, как подпишусь под этим прощальном письмом. Я хочу встать, вынуть у себя из кармана билетик, похожий на тот, который выбрал Юлиус и положить в его библию, себе же взять его билетик, а вместе с ним и опасность. Этим я исправляю для Вашего сына промах провидения, одним словом, я его спасаю. Квиты ли мы, наконец?
   После всего этого моя наука принадлежит исключительно мне, и я буду делать с ней все то, что пожелаю.
   Поклон и забвение.

Самуил Гельб ."

   Самуил встал, открыл библию, вынул билет Юлиуса и на его место положил свой собственный.
   Он запечатал свое письмо, когда Юлиус проснулся от дневного света.
   -- Отдохнул ли ты хоть немного? -- спросил его Самуил. Юлиус протер глаза и начал приводить в порядок свои мысли. Когда он совершенно очнулся, то первым движением его было открыть библию и вынуть свой билетик. Он прочел: Франц Риттер.
   -- Ну вот, мне и достался тот, кого я хотел, -- сказал спокойно Самуил. -- Эге! Это доброе провидение действительно умнее, чем мне казалось и, пожалуй, оно знает наперед, увидим ли мы закат этого восходящего солнца или нет, только оно все-таки должно было бы сказать нам о том.
  

Глава двенадцатая
Фукс-любимец

   Пока Юлиус дописывал и запечатывал свое письмо, Самуил курил трубку.
   -- Знаешь ли, -- сказал он, выпуская изо рта клубы дыма -- нет основания думать, чтобы у Дормагена и Риттера не могли явиться такие же соображения, как и у нас, и что они, как и мы, не выбрали себе противников. Осторожность требует предупредить их. Надо предоставить им такой предлог к ссоре, от которого они не могли бы увернуться.
   -- Поищем, -- отвечал Юлиус, -- в вопросах чести, определяемых студенческим уставом.
   -- О! -- отозвался Самуил. -- Важно то, чтобы мы дрались не за студенческое недоразумение, а за оскорбление личности, чтобы иметь право серьезно ранить этих господ. Кажется, у твоего Риттера все та же возлюбленная?
   -- Да, Шарлотта.
   -- Та, которая строит тебе глазки? Так это великолепно! Мы пойдем по улице, погода прекрасная. Лотта по обыкновению будет сидеть с работой у окна. Ты мимоходом скажешь ей какую-нибудь любезность, а затем будем ждать результатов.
   -- Нет, -- сказал Юлиус и покраснел, -- выдумай лучше что-нибудь другое.
   -- Почему же?
   -- Не знаю, просто не хочется драться из-за девчонки. Самуил пристально посмотрел на него и расхохотался.
   -- Святая невинность! Он еще умеет краснеть!
   -- Да нет же, я...
   -- Так ты, вероятно, думаешь о Христине. Признайся-ка, ты не хочешь изменить ей даже мысленно?
   -- Ты с ума сошел! -- воскликнул Юлиус, который всякий раз смущался, когда Самуил заводил речь о Христине.
   -- Если я сумасшедший, то ты дурак, что не хочешь сказать слова Шарлотке. Ведь это ни к чему не обязывает, а нам не найти более удобного и важного предлога. А, может быть, ты дал обет ни с кем не говорить, кроме одной Христины, ни на кого не смотреть, кроме Христины, никого не встречать, кроме...
   -- Ты надоел мне! Хорошо, я согласен, -- выговорил с усилием Юлиус.
   -- В добрый час! А я? Из какого бы камня мне выбить искру, чтобы разжечь ссору между Дормагеном и мной? Черт возьми меня совсем! Никак не могу придумать. Нет ли у него предмета страсти? А с другой стороны, если употребить одно и то же средство, значит обнаружить большое убожество воображения, да притом, сам посуди... мне вдруг драться за женщину! Просто невероятно!
   На минуту он задумался.
   -- Нашел! -- обрадовался он. Он позвонил. Явился мальчик.
   -- Вы знаете моего фукса, Людвига Трихтера?
   -- Знаю, г-н Самуил.
   -- Сбегайте скорее в "Ворон", он живет там, и передайте, что я желаю его видеть, пусть он придет сейчас же, мне надо с ним поговорить.
   Мальчик ушел.
   -- А пока, -- сказал Самуил, -- не заняться ли нам своим туалетом?
   Спустя десять минут прибежал запыхавшийся Людвиг Трихтер с припухшими от сна глазами.
   Людвиг Трихтер, которого мы видели раз только мельком, представлял собой тип студента двадцатых годов. Ему было не менее тридцати лет. На глазах этой почтенной личности прошло по крайней мере четыре поколения студентов. Борода его спускалась на грудь. Высокомерно вздернутые усы, наподобие полумесяца, и тусклые от постоянных кутежей глаза придавали физиономии этого Нестора трактиров выражение какого-то патриарха студентов.
   Он имел претензию одеваться, как Самуил, у которого старался перенимать и остальные странности, разумеется, пересаливая, как делают вообще все подражатели.
   Благодаря своим летам и опытности, Трихтер был незаменим во многих отношениях. Он являлся очевидцем почти всех событий, из которых возникали те или иные отношения между студентами и филистерами или просто между студентами. Он был живым университетским преданием. Вот почему Самуил сделал из него своего любимого фукса. Трихтер очень гордился таким отличием. Достаточно было видеть, как он смиренно и подобострастно держал себя перед Самуилом, чтобы догадаться о том, как дерзко и надменно должен был он относиться к другим.
   Он вошел, держа в руках трубку, которую не успел еще зажечь. Самуил заметил это необыкновенное доказательство того, что он спешил на зов, и сказал:
   -- Закури трубку, ты еще ничего не ел?
   -- Ничего, хотя теперь уже семь часов, -- отвечал Трихтер, смутившись. -- Все оттого, мой дорогой senior, что я вернулся только утром с коммерша фуксов и только что заснул, как ваш посол внезапно разбудил меня.
   -- Хорошо! Великолепно, что ты ничего еще не ел. Скажи-ка мне, пожалуйста, Дормаген считается у нас одним из самых замшелых домов и, вероятно, у него также есть и свой фукс-любимец?
   -- Есть. У него Фрессванст.
   -- А хорошо ли этот Фрессванст пьет?
   -- Чудовищно хорошо! Он в этом крепче нас всех. Самуил нахмурился.
   -- Как! -- воскликнул он гневно. -- У меня есть лисица и эта лисица не самая сильная во всех отношениях?!
   -- О! О! -- сказал Трихтер подобострастно. -- Ведь нам еще ни разу не приходилось состязаться серьезно, но пусть только представится случай, и я, наверное, сумею побороть его.
   -- Так изволь сделать это сегодня же утром, если ты дорожишь моим уважением. Увы! Великая школа гибнет. Традиции исчезают. Вот уже три года, как в университете не было дуэли на выпивке. Сегодня же чтобы она была, слышишь? Вызови Фрессванста. Приказываю тебе потопить его.
   -- Слушаю, senior, -- ответил гордо Трихтер. -- Еще одно слово, как мне состязаться с ним: на пиве или на вине?
   -- На вине, Трихтер, разумеется, на вине! Надо оставить пиво и пистолет филистерам. Шпага и вино -- вот орудия студентов и благородных людей!
   -- Ручаюсь тебе, что ты останешься доволен. Я бегу сию же минуту в "Большую Бочку", где всегда завтракает Фрессванст.
   -- Ступай и объяви там всем, что Юлиус и я придем после лекции Тибо, ровно в половине десятого. Я буду твоим секундантом.
   -- Спасибо. Я постараюсь быть достойным тебя, великий человек!
  

Глава тринадцатая
Лотта

   После ухода Трихтера Самуил сказал Юлиусу: -- Ну так мы вот как сделаем: сначала пройдем по той улицу, где живет Лотта, потом, чтобы ничего не менять б наших привычках, в университет на лекцию, а потом в Большую Бочку.
   Они вышли. Внизу слуга передал Самуилу письмо.
   -- Э, от кого бы это? Уж не от одного ли из наших молодчиков? -- произнес Самуил.
   Но письмо было от профессора химии Закхеуса, который приглашал Самуила к завтраку.
   -- Скажи профессору, что сегодня мне нельзя придти, а могу придти только завтра.
   Слуга ушел.
   -- Бедняга, -- сказал Самуил. -- У него вышла какая-нибудь закорючка с его химией. Не будь меня, как бы он читал свои лекции.
   Они вышли из гостиницы и пошли к Хлебной улице. В нижнем этаже одного из домов они увидели Шарлотту, которая сидела и шила у окна. Это была живая, очень стройная брюнетка с блестящими волосами, на которых кокетливо сидел хорошенький чепчик.
   -- Вон видишь шагах в тридцати отсюда стоят трое фуксов, -- сказал Самуил. -- Они все увидят и передадут Риттеру. Подойди же и поболтай с девочкой.
   -- Да о чем я с ней буду разговаривать?
   -- Да не все ли равно. Надо только, чтобы видели, что ты разговаривал.
   Юлиус неохотно подошел к окошку.
   -- Вы уже встали и сидите за работой, Лолотточка, -- сказал он молодой девушке. -- Вы вчера не были на коммерше фуксов?
   Лотта вся расцвела от удовольствия, когда Юлиус заговорил с ней. Она встала с места и высунулась из окошка, держа свою работу в руках.
   -- О нет, герр Юлиус, я никогда не хожу на балы. Франц так ревнив. Здравствуйте, герр Самуил. Но вы, я думаю, и не заметили моего отсутствия на коммерше, герр Юлиус?
   -- Я не осмелюсь сказать, что да, ведь Франц так ревнив.
   -- Ну вот еще! -- сказала девушка с вызывающей гримаской.
   -- А что это вы шьете, Лолотточка? -- спросил Юлиус.
   -- Сатиновые душистые подушечки.
   -- Они прелестны. Не сошьете ли и мне такую же?
   -- Какое странное у вас желание! Зачем вам?
   -- На память о вас, красавица, -- сказал Самуил. -- Однако, какой ты храбрый юноша, несмотря на свой боязливый вид.
   -- Вот у меня есть готовая, возьмите, -- расхрабрилась Лотта.
   -- А вы пришейте к ней ленточку, -- попросил Юлиус.
   -- Боже, какая пылкая страсть! -- с комической ужимкой воскликнул Самуил.
   -- Ну вот, хорошо, -- сказал Юлиус, принимая подушечку. -- Благодарю вас, моя добренькая и хорошенькая Лолотточка.
   Потом Юлиус снял со своего мизинца колечко и, протягивая его девушке, сказал:
   -- Возьмите это в обмен, Лолотточка.
   -- Но... я не знаю... право...
   -- Полноте, возьмите!
   Лотта взяла перстенек.
   -- Теперь нам надо распроститься, Лолотточка. Мы идем на лекции. Уже и так опоздали. Я еще повидаюсь с вами на обратном пути.
   -- Вы уходите и не хотите даже пожать мне руку, -- сказала девушка. -- Наверное, вы очень боитесь Франца.
   -- Скорее, -- потихоньку сказал Юлиус Самуилу, -- фуксы идут в нашу сторону.
   И в самом деле, трое фуксов как раз в эту минуту проходили мимо дома Шарлотты и видели, как Юлиус целовал руку у хорошенькой швеи.
   -- До скорого свидания! -- сказал Юлиус, уходя вместе с Самуилом.
   Когда они пришли в университет, лекции давно уже начались. Занятия в Гейдельберге очень схожи с нашими парижскими курсами. Десятка два студентов, хотя и не записывали ничего, но, по крайней мере, внимательно слушали. Остальные же потихоньку разговаривали или просто сидели молча и не слушали профессора, а иные даже позевывали. Некоторые устроились в самых странных позах. На конце одной из скамеек лежал на спине какой-то фукс, задрав ноги вверх и протянув их по стене. Другой, наоборот, улегся на живот и, оперевшись локтями о скамью, а руками подперев голову, с увлечением читал какую-то книжку.
   Ни Франца, ни Отто не было на лекции. Когда она окончилась, Самуил и Юлиус вышли из аудитории в толпе других студентов. Было девять с половиной часов, как раз время заявиться в Большую Бочку, где предстояли любопытные дела и вакханического и трагического свойства.
   Главный зал, куда вошли Самуил и Юлиус, был переполнен студентами. Их появление произвело сенсацию.
   -- Вот и Самуил! Трихтер, вот пришел твой senior! -- кричали студенты.
   Очевидно, их ждали. Но общее внимание, которое сначала обратилось на Самуила, было мгновенно перенесено на Юлиуса, когда увидали, что Франц Риттер, весь бледный, отделился от толпы и двинулся прямо навстречу Юлиусу.
   При взгляде на него Самуил едва имел время шепнуть Юлиусу:
   -- Будь как можно уступчивее. Постараемся устроить так, чтобы вся вина свалилась на наших противников, и чтобы в случае какого-нибудь несчастья свидетели могли показать, что не мы, а нас вызвали.
   Риттер остановился перед Юлиусом и загородил ему дорогу.
   -- Юлиус, -- сказал он, -- тебя видели разговаривающим с Шарлоттой сегодня утром, когда ты шел в университет.
   -- Очень может быть. Я спрашивал у нее, как ты поживаешь, Франц.
   -- Я тебе не советую шутить. Люди видели, как ты целовал ей руку. Знай, что это мне не нравится.
   -- Знай, что это ей вовсе не нравится.
   -- Ты балаганишь, чтобы вывести меня из себя?
   -- Я шучу для того, чтобы тебя успокоить.
   -- Единственная вещь, которая может меня успокоить, дражайший мой, это прогулка в компании с тобой на гору Кейзерштуль.
   -- Да, это правда: хорошее кровопускание в такую жару очень освежает. Я тебе его устрою, если хочешь, мой милейший.
   -- Через час?
   -- Через час.
   Они разошлись. Юлиус подошел к Самуилу.
   -- Ну, мое дело устроено, -- сказал он.
   -- Ладно, а свое я сейчас устрою, -- сказал Самуил.
  

Глава четырнадцатая
"Жидкая" дуэль

   Самуил отвел в сторону Трихтера, и верный фукс тут же отдал ему отчет во всех своих действиях.
   -- Вот как было дело, -- рассказывал Трихтер. -- Когда я вошел в трактир, Фрессванст завтракал. Я подошел к его столу так просто, не показывая вида. Но, проходя мимо, я приподнял крышку на его кружке и, увидав, что в ней было простое пиво, я сказал тоном сожаления: плохой питух. Услыхав эти слова, он в ярости вскочил со стула. Но тут же сделал усилие над собой, стараясь успокоиться, и холодно сказал мне: это стоит хорошего удара рапиры. Я, конечно, не был этим нисколько встревожен и, сохраняя все тот же вид сожаления, ответил ему: ты видишь сам, что я был прав я обидел питуха, а мне отвечает дуэлянт. И тут же я прибавил: впрочем, мне все равно, я одинаково согласен и на кружку, и на рапиру.
   -- Хорошо сказано! -- заметил Самуил. -- Ну, что же дальше?
   -- Тут он, наконец, начал понимать в чем дело. Если ты замышляешь бой на кружках, -- сказал он, -- то этим ты доставишь мне большое удовольствие, потому что у меня горло заржавело. Я пойду к моему senior'у Отто Дормагену и попрошу его быть моим секундантом. -- А мой senior, Самуил Гельб, будет моим свидетелем, -- ответил я. -- Какое же оружие ты избираешь? -- спрашивает он. А я отвечал: вино и ликеры. Ну и вот теперь в синем кабинете все приготовляется для этого достопримечательного сражения. Дормаген и Фрессванст уже там и ждут вас.
   -- Не будем же заставлять их дожидаться, -- сказал Самуил.
   И они в сопровождении Юлиуса прошли в синий кабинет.
   Поединки на пиве и на вине не составляют редкости в германских университетах. Эта "жидкая" дуэль имеет свои правила и уставы, как и обыкновенная. Она производится методически, с известной последовательностью, которая не должна быть нарушаема.
   Каждый из ратоборцев по очереди поглощает некоторое определенное количество напитков и затем неизменно обращается с руганью к своему противнику, который в свою очередь должен выпить столько же и ответить удвоенной руганью.
   При дуэлях на пиве вся суть дела заключается в размерах посудины. Но при сражениях на вине приняты известные ограничения, сообразно с крепостью вина и содержанием в нем спирта. Точно так же и во взаимной перебранке, принята известная шкала нарастания крепости бранных слов, что-то вроде чиноначалия ругани, которое каждый обязан знать. Бой начинается с бордосского вина и восходит до водки, начинается с пинты и нисходит до бокала, начинается с колкого слова и восходит до неопрятной ругани. И так дело идет до тех пор, пока один из ратоборцев окажется не в силах пошевелить языком, чтобы выругаться и разинуть рот, чтобы влить туда напиток. Он и будет побежденный, а другой -- победитель.
   Само собой разумеется, что "жидкая" дуэль может точно так же закончиться смертью, как и обыкновенная. Полиция преследует ее всеми мерами и этим только добьется того, что она укоренится.
   Когда Самуил, Юлиус и Трихтер вошли в синий кабинет, там все было уже готово для сражения. По концам большого стола стояли две грозные армии бутылок и кувшинов всяких размеров, форм и цветов. А кругом стола молча и важно стояло человек двадцать фуксов. В комнате было только два стула, поставленных один против другого. На одном из них уже восседал Фрессванст, на другой уселся Трихтер. Отто встал около Фрессванста, Самуил около Трихтера.
   Самуил вынул из кармана флорин и бросил его вверх.
   -- Орел, -- объявил Дормаген.
   Флорин упал вверх решеткой. Трихтеру следовало начинать.
   О, муза, поведай нам об этой выпивке, об этом славном бое, в котором два сына Германии показали белому свету, до какой степени может растягиваться бренная оболочка естества человеческого, и каким манером, вопреки всяческим физическим законам, содержащее может оказаться меньше содержимого.
   Мы не станем упоминать о первых стаканах и о первых бранных словах. Это были ничтожные вылазки, как бы сказать, разведки. На них было израсходовано несколько ничтожных колкостей и всего каких-нибудь пять-шесть бутылок. Начнем с того момента, когда почтеннейший фукс, фаворит Самуила, взял бутылку мозельвейна, целую половину ее влил в огромный хрустальный стакан, спокойно его выпил и опрокинул на стол опорожненную посудину.
   Обратившись после этого к Фрессвансту, он сказал ему:
   -- Ученый!
   Великодушный Фрессванст только улыбнулся презрительно. Он взял два таких же стакана, налил их до верха бордосским вином и выпил оба до последней капли и притом с самым добродушным видом, словно задумавшись о чем-то постороннем.
   Вонзив в себя эту порцию, он бросил противнику обидное слово:
   -- Водопивец!
   Тут все свидетели поединка обернулись к величественному Людвигу Трихтеру, который постарался выказать себя достойным такого лестного общего внимания. По шкале крепости вслед за бордосским вином идет рейнвейн. Трихтер, движимый благородным самолюбием, перешагнул через одну ступень и сразу перешел на бургундское. Он схватил пузатую бутылку, вылил ее в свой кубок, проглотил до последней капли и звонким голосом крикнул противнику:
   -- Королевский прихвостень!
   Такая обида и такой вызов произвели на Фрессванста столь ничтожное впечатление, что он только небрежно повел плечами. Он, конечно, не хотел остаться позади. Трихтер перешагнул через рейнвейн, а он перешагнул через малагу и прямо атаковал мадеру. Но, не желая ограничиться этим скачком и желая придумать что-нибудь новенькое, он схватил стакан, из которого раньше пил и, ударив о стол, разбил его. Потом он взял бутылку и с несказанной грацией погрузил ее горлышко прямо себе в рот.
   Зрители видели, как вино переливалось из бутылки в человека, а Фрессванст все лил его безостановочно. Вот бутылка опустела на треть, потом на половину, на три четверти, а чародей Фрессванст все еще пил. Когда бутылка была, наконец, допита, он поднял ее в руке, держа горлышком книзу. Из бутылки не выпало ни единой капли.
   Среди публики пробежала как бы дрожь изумления.
   Но это было еще не все. Каждый удар такой дуэли считался полным только в том случае, когда сопровождался словесным оскорблением противника. А между тем мужественный Фрессванст, по-видимому, уже утратил способность к членораздельным звукам. Вся его энергия была израсходовала на последнее громадное усилие. Храбрый ратоборец сидел на своем стуле в полном упадке сил, неумеренно раздув ноздри и герметически закрыв рот. Мадера, видимо, одолевала его. Но он в конце концов справился с ней. Ему удалось-таки раскрыть уста и выпустить одно слово:
   -- Подлец!
   Раздались жаркие рукоплескания.
   И вот тут-то, о Трихтер, ты показал себя во всем блеске! Чуя приближение решительной минуты, ты встал с места. На этот раз ты уже не высказывал равнодушия и беззаботности, которые в данный драматический момент были бы некстати. Ты встряхнул своей густой гривой словно лев. Ты засучил рукав на правой руке, как бы для того, чтобы облегчить движение (мы отказываемся думать, что это было сделано с недостойной целью выиграть время) и, схватив торжественным движением бутылку портвейна, ты поднес ее к устам своим и опорожнил ее всю целиком.
   После этого, даже не дав себе времени перевести дух, и как бы спеша завершить удар, Трихтер ясно и отчетливо произнес:
   -- Мошенник!
   -- Хорошо! -- удостоил его своей похвалы Самуил. Когда после этого подвига героический Трихтер пожелал сесть, то стул показался ему стоящим совсем не на том месте, где он на самом деле находился, и, вследствие этого, он растянулся прямо на полу во всю длину своего корпуса.
   Тогда взгляды присутствующих направились на Фрессванста. Но увы! Фрессванст был уже, видимо, не в состоянии отвечать на вызов противника. Злополучный фукс скатился со стула и оказался в сидячем положении на полу, прислонившись спиной к ножке стола и раскинув ноги под прямым Углом. Так он сидел совершенно неподвижно, выпучив обессмыслившиеся глаза.
   Дормаген крикнул ему:
   -- Ну что же ты! Ободрись! Твоя очередь.
   Но Фрессванст безмолвствовал. Теперь настал черед героических средств.
  

Глава пятнадцатая
Победа одной капли над восемью ведрами воды

   Фрессванст оказался нем и безответен на все воззвания, с какими к нему обращались, хотя, по-видимому, сохранял еще проблеск сознания. Дормаген нашел нужным прибегнуть к верному средству, которое дозволялось правилами "жидкой" дуэли. Он стал на колени около Фрессванста, наклонился к самому его уху и крикнул ему:
   -- Эй, Фрессванст, Фрессванст! Ты меня слышишь? Фрессванст отвечал ему едва уловимым кивком.
   -- Слушай, Фрессванст! Сколько ударов шпаги получил великий Густав Адольф?
   Фрессванст будучи не в силах говорить, кивнул головой один раз.
   Дормаген сделал знак одному из студентов. Тот вышел и вернулся с полным ведром воды. Дормаген вылил эту воду на голову Фрессванста. Тот, по-видимому, вовсе этого не заметил. Дормаген снова крикнул ему на ухо:
   -- Сколько пуль ударилось в великого Густава Адольфа?
   Фрессванст два раза кивнул головой. На этот раз двое студентов вышли, принесли два ведра воды и вылили ее на голову Фрессванста. Но он даже и не моргнул. Дормаген снова приступил к нему с вопросом:
   -- Сколько пуль ударилось в великого Густава Адольфа? Фрессванст кивнул головой пять раз.
   Пятеро студентов принесли пять ведер воды и погрузили охваченного летаргией пьяницу в настоящее наводнение. После восьмого ведра Фрессванст, наконец, сделал гримасу, которая наглядно свидетельствовала о том, что он приходит в себя.
   Дормаген быстро схватил бутылку можжевеловки и вставил ее в рот Фрессванста. Тот начал глотать дьявольскую жижу, которая жгла его после студеной ванны и заставила опомниться. Он отклонился от стола, и хотя его язык еле ворочался, но он все же кое-как выкрикнул одно слово:
   -- Убийца!
   Тут он опять свалился и на этот раз уже окончательно.
   Но все-таки Дормаген торжествовал. Трихтер лежал на полу, как пласт, полумертвый, решительно ни к чему нечувствительный и явно неспособный продолжать состязание.
   -- Победа за нами! -- заявил Дормаген.
   -- Ты думаешь? -- сказал Самуил.
   Он подошел к своему фуксу и самым громким голосом окрикнул его. Трихтер остался глух. Обозлившись, Самуил ткнул его ногой. Трихтер не подавал никакого признака жизни. Самуил жестко встряхнул его. И это не принесло пользы. Самуил схватил со стола бутылку, такую же, какую выпил Фрессванст. Только в ней была не можжевеловка, а киршвассер. Он хотел вставить ее горлышко в рот Трихтера, но у того зубы были судорожно сжаты. Все присутствующие уже обратились с поздравлениями к Дормагену.
   -- О, человеческая воля, неужели ты осмелишься противиться мне! -- пробормотал сквозь зубы Самуил.
   Он встал, подошел к буфету и взял оттуда нож и воронку. Ножом он разжал зубы Трихтера, вдвинул между ними воронку и преспокойно начал лить в нее киршвассер, который мало-помалу проникал в глотку неподвижного фукса. Трихтер лежал и, даже не открывая глаз, давал проделать над собой эту операцию. Зрители склонились над ним и с тревогой всматривались в него. Видно было, что он двигает губами, но без всякого успеха, никакого звука из них не исходило.
   -- Пока он не заговорит, дело останется все в том же положении! -- воскликнул Дормаген.
   -- Я думаю, что от этого трупа едва ли удастся добиться слова, -- сказал Юлиус, покачав головой.
   Самуил взглянул на них, вынул из кармана крошечную скляночку и с большой осторожностью выпустил из нее одну каплю в рот Трихтера. Не успел он отодвинуть руку, как Трихтер, словно сквозь него пропустили электрический ток, внезапно выпрямился, вскочил на ноги, чихнул, протянул руку к Фрессвансту и выкрикнул ему слово, которое в лексиконе студентов было гораздо значительнее и обиднее негодяя, подлеца и убийцы:
   -- Дурак!
   Кругом раздалось общее восклицание удивления и восхищения.
   -- Это неправильно, это незаконная уловка! -- вскричал взбешенный Дормаген.
   -- Почему же? -- спросил Самуил, хмуря брови.
   -- Можно брызгать водой в лицо состязающихся, можно их встряхивать, можно заставлять их насильно пить. Но нельзя употреблять какие-то неведомые волшебные снадобья.
   -- Позвольте, -- возразил Самуил. -- Дуэль на напитках, очевидно, допускает употребление всего, что только можно пить.
   -- Это правда, это правда! -- раздалось вокруг.
   -- Но что это за снадобье? -- спросил Дормаген.
   -- Очень простая жидкость, которую я предоставляю в твое распоряжение. Я прибавил одну каплю этой жидкости к бутылке киршвассера, которую должен был проглотить Трихтер, для того, чтобы одержать верх. А ты влей две капли Фрессвансту, и он у тебя заговорит.
   -- Хорошо, давай, -- сказал Дормаген.
   -- Вот тебе скляночка. Только я должен тебя предупредить. Это вещество далеко не безопасно, и если твой фукс примет две капли, то навряд ли он останется жив. Я дал своему одну каплю, и то не вполне за него спокоен.
   Невольная дрожь проняла слушателей от этих слов.
   -- И еще предупреждаю тебя, -- продолжал Самуил, -- что если ты прибегнешь к этой крайности, то знай, что я не оставлю за тобой последнего слова. Самуил Гельб не должен быть побежден. Я не поколеблюсь пожертвовать Трихтером и дам ему три капли.
   Все это было сказано с жестким хладнокровием и, несмотря на страх, внушаемый Самуилом, вызвало громкий ропот. Юлиус чувствовал, что у него выступил холодный пот по всему телу.
   Отто Дормаген почерпнул мужество в общем негодовании, сделал шаг к Самуилу и, смотря ему прямо в лицо, проговорил:
   -- Язык наш беден и вынуждает меня выразить свою мысль только вот в каких слабых словах: Самуил Гельб, ты презренный и подлый человек.
   Всех проняла невольная дрожь, и все со страхом ждали, что ответит Самуил на эту дерзость. Глаза студенческого короля метнули молнию, его рука сделала судорожное движение, но это было минутное волнение. Он сейчас же овладел собой, и его ответ был произнесен самым спокойным голосом. Только его спокойствие было еще ужаснее, чем его гнев.
   -- Мы будем биться немедленно, -- сказал он. -- Дитрих, ты будешь моим секундантом. Пусть наши секунданты и наши друзья устроят все как следует, чтобы для нас все было готово, когда мы придем на Кейзерштуль. Надо расставить по дороге разведчиков, а то полиция испортит нам все дело. Слухи о дуэли Риттера с Гермелинфельдом уже, наверное, дошли до нее. Надо позаботиться, чтобы нам никто не мог помешать. Клянусь дьяволом, я затеваю эту дуэль не для забавы, ручаюсь вам в том! Мне в первый раз нанесено оскорбление, оно же и будет последним. Друзья мои, я обещаю вам такую дуэль, о которой будут говорить камни на мостовой. Идите же!
   В этих словах Самуил высказал себя истым студенческим королем. Он говорил решительно, властно, и те, кому он говорил, молча кланялись ему и повиновались. Он выпускал студентов на улицу небольшими группами, через некоторые промежутки времени, и указывал им, в какую сторону идти, чтобы по возможности не возбуждать никаких подозрений. Даже сам Дормаген стоял и ждал его распоряжений.
   Самуил сказал Юлиусу:
   -- Иди, я догоню тебя у акаций. У тебя секундант есть?
   -- Да, Левальд.
   -- Ну хорошо. Иди же.
   Юлиус вышел из кабинета, но не тотчас вышел из трактира. Говорить ли нам, что он сделал? Он вошел в отдельный кабинет, запер дверь на ключ, вынул из своего портфеля засохший цветок, поцеловал его, потом осторожно вложил его в шелковую подушечку, которую купил у Шарлотты, надел подушечку себе на шею и спрятал эти мощи у себя под одеждой. Покончив с этой ребяческой шуткой, он улыбнулся и после этого вышел из трактира.
   Между тем Самуил, когда он, наконец, остался в синей комнате один с двумя замертво валявшимися пьяницами, наклонился над Трихтером и пощупал его лоб рукой. Трихтер вздохнул. -- Хорошо, -- сказал Самуил. К этому он добавил: -- Этот Дормаген! Он так и бросил своего фукса, забыл о нем. А парень лихо отличился. Ну, ничего, это хороший знак.
   Он кликнул человека и, указывая ему на двух пьяниц, распорядился:
   -- Отнесите их в Мертвецкую.
   Мертвецкая -- это не что иное, как каморка, набитая соломой, куда вытаскивают пьяниц, упившихся до полного бесчувствия.
   После этого Самуил последним вышел из трактира и, беззаботно посвистывая, направился к Кейзерштулю.
  

Глава шестнадцатая
Дуэль вчетвером

   Придя в назначенное место, Самуил нашел там Юлиуса и двух студентов-секундантов.
   Излюбленное место для дуэлей студентов находилось за горой Кейзерштуль в двух милях от Гейдельберга.
   Пройдя одну милю, дуэлянты начали предпринимать кое-какие меры предосторожности. Они свернули с большой дороги и пошли по тропинкам, изредка оборачиваясь назад для того, чтобы проверить, не следит ли кто за ними.
   При встрече с филистерами оба секунданта, Дитрих и Левальд, немедленно приближались к ним и энергичным жестом, выразительность которого дополняла железная палка-трость, приглашали их идти прогуливаться куда-нибудь в другое место. Простой народ сторонился сам.
   Распоряжение Самуила было выполнено в точности. На некотором расстоянии друг от друга были расставлены караулом студенты, следившие за тем, чтобы дуэлянтов не застали врасплох. Дитрих шепнул им несколько слов и получил ответ: проходите.
   Через полчаса они дошли до маленькой гостиницы, окруженной деревьями. Это был новенький веселый розовый домик с зелеными ставнями. Вьющиеся растения взбегали до самой его крыши.
   Наша компания прошла садом, утопавшим в цветах и в солнечных лучах, в зал, предназначавшийся для танцев я дуэлей. Это была огромная комната, футов шестьдесят в длину и тридцать в ширину. Места было много, можно было сколько угодно вальсировать, драться, любить и умирать.
   Риттер был уже там в обществе студентов голубого кабинета. Ожидали только Дормагена, который вскоре явился в сопровождении своего секунданта.
   Четверо опытных студентов очерчивали мелом на полу границы для каждой пары, чтобы не мешать друг другу.
   В то же самое время четыре гольдфукса привинчивали к рукояткам отточенные трехгранные клинки, похожие на штыки.
   Студенческие шпаги состоят из двух частей, которые развинчиваются, чтобы их было удобнее скрывать от любопытных взоров. Стальную часть обыкновенно прячут под куртку, а рукоятку в карман и таким образом обманывают шпионов.
   В результате налицо оказалось четыре клинка в два с половиной фута длины каждый.
   -- Что ж, приступим? -- спросил Риттер.
   -- Сию минуту, -- ответил студент, который возился в углу у какого-то ящика с инструментами.
   Это был хирург, студент-медик, прибывший для починки ожидаемых изъянов кожи от шпаги. Он подошел к двери в глубине зала и крикнул:
   -- Скорее, пожалуйста!
   Вошел слуга, он принес две салфетки, миску и кружку воды и поместил все это около хирургического ящика.
   Дормаген следил с нетерпением за всеми этими приготовлениями и перекидывался с окружавшими его студентами краткими, отрывистыми фразами. Франц подходил то к Отто, то к хирургу. Юлиус держал себя спокойно и с достоинством.
   Самуил же, по-видимому, был занят исключительно тем, что устранял попытку розовой веточки, колеблемой ветром, забраться в открытое окно.
   -- Готово! -- сказал хирург.
   Юлиус подошел к Самуилу, а Риттер к Дормагену.
   Тогда четыре секунданта сняли с вешалки на стене четыре куска войлока, четыре латных рукавицы и четыре стеганных пояса и подошли к дуэлянтам, чтобы облечь их в эти доспехи.
   Самуил отстранил прочь своего секунданта Дитриха.
   -- Убери прочь этот хлам, -- приказал он.
   -- Но ведь это правило, -- пробовал протестовать Дитрих, указывая на стол, где лежал раскрытый Устав -- старая засаленная книга в черном переплете с красными закладками.
   -- В Уставе, -- сказал Самуил, -- изложены правила, относящиеся к ссорам между студентами, но здесь ссора между мужчинами. Это не булавочный укол, теперь не время напяливать нагрудники. Напротив, надо даже снять сюртуки.
   И с этими словами он действительно снял свой сюртук и швырнул его на противоположный конец зала.
   Потом он схватил первую попавшуюся шпагу, согнул ее, уперев острием в пол, и стал в выжидательную позу.
   Отто Дормаген, Юлиус и Франц последовали его примеру, и все четверо, сбросив стеснявшие их сюртуки, приготовились к битве.
   Речь и жесты Самуила сообщили серьезность настроению присутствующих. У всех появилось предчувствие мрачной развязки.
   Дитрих трижды ударил в ладоши и произнес установленные слова:
   -- Шпаги, скреститесь!
   И в ту же минуту в воздухе засверкали все четыре шпаги.
   Все присутствующие принялись следить за поединками с напряженным вниманием, затаив дыхание.
   Первое нападение с обоих сторон было как бы пробным, противники, казалось, приноравливались друг к другу.
   Силы Юлиуса и Франца были равны. Вызванный ревностью припадок гнева, овладевший Францем в первую минуту, сменился теперь холодной, сосредоточенной злостью. Юлиус же был прекрасен. Спокойствием, решительностью, храбростью без хвастовства сияла его юная, мужественная красота, одушевленная предстоящей опасностью. Впрочем, с обеих сторон обнаруживалось так много ловкости и присутствия духа, что можно было назвать этот поединок скорее упражнением в фехтовании, чем дуэлью, если бы время от времени быстрые натиски и еще более быстрые отражения, которые, казалось, вот-вот пронзят грудь, не напоминали присутствующим, что человеческая жизнь зависела от острия этого тонкого клинка мелькавшей шпаги.
   Вопреки установившемуся обычаю студенческих дуэлей, которые, собственно говоря, представляют собой более или менее опасную фехтовальную игру, ни Юлиус, ни Франц не говорили ни слова.
   Что же касается до другой пары дуэлянтов, то она казалась гораздо серьезнее и страшнее.
   Преимущество Самуила Гельба перед противником состояло в высоком его росте и в самообладании, которое никогда не покидало его.
   Но Отто Дормаген отличался подвижностью, пылкостью, решительностью, внезапностью и смелостью движений, которые невозможно было предвидеть.
   Это было редкое, захватывающее зрелище: с одной стороны спокойное хладнокровие, с другой -- страстная ярость.
   Такая противоположность поражала зрителей; шпага одного напоминала зигзаг молнии своим быстрым, внезапным ослепительным действием; напротив, удары шпаги противника были верны, определенны и прямы, как острие громоотвода.
   Самуил не мог удержаться от разговоров и насмешек. Отражая с пренебрежением яростные нападения Отто, он сопровождал каждый свой отбой злой насмешкой по адресу противника.
   Он делал указания Дормагену, предупреждал его, давал ему совет, как фехтовальный учитель своему ученику.
   -- Плохой отбой. Я нарочно открылся! Начнем снова. Теперь терц. Вот уже лучше! Вы научитесь, молодой человек. Стойте! Я целюсь в грудь! Говоря так, он действительно чуть не пронзил грудь Дормагена, который избежал удара только благодаря ловкому прыжку назад.
   Однако, такая пренебрежительная самоуверенность начала не на шутку раздражать Дормагена. Вследствие злости и уязвленного самолюбия он принялся действовать шпагой еще отчаяннее. Самуил же все не унимался, и его ядовитый язык работал в такт со шпагой.
   Его лицо выражало злое торжество. Чувствовалось, что опасность была его стихией, катастрофа наслаждением, смерть жизнью. И он был прекрасен по-своему: резкие, угловатые черты его лица дышали демонической красотой. Ноздри раздулись, в складке губ, выражавшей улыбку, обнаружилось еще более холодной дерзости, чем обыкновенно; его карие, с красноватым отливом зрачки сверкали, как у тигра. Неизъяснимое выражение кровожадной гордости всего существа его вызывало у зрителей чувство не то ужаса, не то восторга. Минутами казалось, что он обдавал демоническим светом своих глаз всю залу, в них можно было прочесть полнейшее презрение к жизни.
   При виде его спокойствия, уверенности во всех действиях и презрительного отношения к противнику, у зрителей сама собой зарождалась мысль о его неуязвимости.
   Дормаген, который начинал уже терять присутствие духа от всех его язвительных колкостей, решил покончить разом и рискнул употребить свой особенно опасный прием, о котором говорил Юлиусу Самуил.
   То был отчаянно смелый натиск. Не разгибаясь, стремительно сыпал он удары один за другим, бросаясь на противника, как разъяренный лев.
   Послышался крик. Все думали, что Самуил ранен.
   Но Самуил, словно предугадав мысли Дормагена, так быстро отскакивал в сторону, что сыпавшиеся градом смертоносные удары задевали только раздувавшуюся его рубашку.
   Самуил подтрунивал, Дормаген бледнел.
   В ту же самую минуту счастье как бы покинуло Юлиуса, у него оказалась слегка задетой правая рука.
   Секунданты вмешались и объявили передышку.
  

Глава семнадцатая
Молитва ангела и талисман феи

   Пробовали даже покончить на этом поединок Юлиуса и Франца. Любезность, сказанная мимоходом какой-то гризетке, не заслуживала серьезной дуэли по общему мнению. Но у Франца, кроме ревности, был еще приказ от Тугендбунда. Юлиус также не соглашался.
   -- Мы прекратим только тогда, когда один из нас будет валяться в ногах у другого, -- говорил он. -- А если сюда пришли из-за царапин, то не к чему драться на шпагах, достаточно простых иголок.
   Потом он обратился к Риттеру:
   -- Ты отдохнул? -- спросил он.
   Что же касается Отто и Самуила, то присутствовавшие были о них совершенно иного мнения. Никому ни на минуту не пришло в голову убеждать и их покончить дуэль на последней схватке перед передышкой, до того чувствовалась свирепая ярость одного противника, вызванная неудачным нападением, и непоколебимая самоуверенность другого.
   Самуил не прекращал своих насмешек и во время перерыва.
   -- Запомни хорошенько, -- говорил он Дормагену, -- что на свете нет той удачи, у которой бы не было невыгодной стороны. Так и с твоим последним приемом: он был бы великолепен, если бы ты только не промахнулся. Теперь выходит, что ты как будто сам себя поставил в дурацкое положение.
   -- Ты полагаешь? -- прошипел Дормаген.
   -- Ах, если бы я имел право давать тебе советы, то я посоветовал бы тебе совсем не раскрывать рта. Ты и так весь запыхался от последней похвальной натуги всадить мне в ребра полфута остроконечной стали, а если станешь еще разговаривать, так и совсем угробишь себя.
   Дормаген схватился за шпагу.
   -- К барьеру сию же минуту, -- рычал он так яростно, что секунданты тотчас же дали сигнал.
   Юлиус в это время думал:
   -- Теперь одиннадцать часов. Она должна быть в часовне, она может быть молится за меня. Это, вероятно, ее молитва спасла меня сейчас.
   Когда раздался сигнал к возобновлению действий, то он совершенно настроился к предстоявшей минуте.
   Дуэль продолжалась.
   На этот раз Дормаген даже не слышал издевательств Самуила. Он до того рассвирепел, что преследовал только одну цель -- заколоть противника и забывал даже думать о самом себе. От раздражения руки его тряслись, и удары были скорее сильные, чем правильные. Он доходил до исступления.
   Самуил замечал все и только подливал масла в огонь. Он и сам изменил тактику. Куда девалось его спокойствие и равнодушие? Он скакал, махал шпагой, делал отчаянные прыжки, перебрасывал шпагу из одной руки в другую, притворялся испуганным... Все это сопровождалось едкими, насмешливыми фразами и только еще более разжигало злость Дормагена, который начинал уже терять голову.
   Вдруг Самуил воскликнул:
   -- А ну-ка, господа, скажите, на какой глаз окривел Филипп Македонский?
   В это время он продолжал проделывать с Отто те же, изводившие его вконец, приемы.
   -- Помнится мне, как будто бы на левый глаз. Филипп, отец Александра Македонского, осаждал город... город, ей-богу, не припоминаю, какой город. Стрелок из города взял стрелу, написав на ней предварительно: в левый глаз Филиппа. И стрела как раз угодила в цель. Только вот что, черт возьми. Почему левый глаз, а не правый?
   Отто ответил яростным натиском.
   Но он опять не рассчитал, его шпага скользнула по шпаге Самуила, острие которой коснулась слегка его груди.
   -- Ты нарочно, что ли, открываешься? -- спросил Самуил. Отто заскрежетал зубами. Ясно было, что Самуил играл с ним, как кошка с мышью.
   Другие дуэлянты дрались не менее отчаянно, но у них были более равные силы.
   Все же Риттер как-то ухитрился нанести такой удар, от которого Юлиус не успел увернуться.
   Шпага задела его правый бок.
   Но тут на выручку подоспело маленькое обстоятельство, почти чудо. Вместо того, чтобы уйти в тело, клинок наткнулся на что-то мягкое и шелковистое и поволок его за собой.
   Благодаря этому, Юлиус успел оправиться и глубоко всадил шпагу в бок Риттеру, который тут же и упал.
   Предмет, спасший Юлиусу жизнь, оказался маленьким шелковым мешочком, с засохшим цветком шиповника внутри. Он висел на шнурке у него на шее.
   -- Ага, ты закончил! -- сказал Самуил.
   Тут секунданты поняли, что и он собирается окончить свой поединок. Дормаген хотел предупредить нападение и снова употребить свой особенный прием.
   -- Опять, -- заметил Самуил. -- Ты повторяешься!
   И снова, как в первый раз, Самуил ускользнул. В ту же минуту ловким движением своей шпаги он выбил шпагу из руки противника, проколол ему левый глаз и быстро отдернул шпагу назад.
   Дормаген испустил страшный крик...
   -- И я выбрал также левый глаз, -- сказал Самуил, -- для охотника это удобнее, чем лишиться правого.
   Секунданты окружили раненых.
   У Франца было задето правое легкое. Хирург, однако, надеялся, что он быстро поправится.
   Затем хирург подошел к Дормагену.
   Самуил опередил осмотр хирурга, обратись к присутствовавшим со словами:
   -- Опасности для жизни нет. Я только имел намерение лишить его одного глаза. Заметьте, что мне ничего не стоило вонзить глубже шпагу в череп и задеть мозг, но я вытащил ее так осторожно и ловко, как хирургический инструмент. По правде сказать, это скорее операция. После этого он сказал хирургу:
   -- Он еще не завтракал. Скорее пустите ему кровь, иначе будет кровоизлияние в мозг. При хорошем уходе он сможет через две недели пойти на улицу гулять.
   В ту самую минуту, когда хирург, взяв ланцет, приготовился выполнить совет Самуила, вбежал запыхавшийся зяблик (финк).
   -- Что там еще? -- спросил Самуил.
   -- Полиция! -- крикнул зяблик.
   -- Я так и думал, -- спокойно произнес Самуил, -- она, разумеется, оказала мне честь, что побеспокоила себя из-за меня. Далеко она?
   -- Шагах в пятидесяти.
   -- Так у нас еще есть время. Не беспокойтесь, господа: это уж мое дело, я все улажу. Он разорвал свой платок и перевязал им правую руку Юлиуса.
   -- А теперь скорее надевай свой сюртук. Он также оделся сам.
   Полиция вошла в сад.
   Один из фуксов обратился к Самуилу с вопросом:
   -- Разве у нас не будет схватки с этими стоячими воротниками?
   -- Форменная битва? -- возразил Самуил. -- Это было бы забавно! Мы бы здорово их поколотили, ты, право, искушаешь меня, демон! Но не следует пересаливать в кровавых удовольствиях, иначе у нас притупится охота к ним. Есть другое, более простое средство.
   Раздался стук в дверь залы.
   -- Именем закона! -- сказал чей-то голос.
   -- Отоприте этим господам, -- приказал Самуил. Двери открыли, и небольшой отряд полицейских агентов вошел в залу.
   -- Здесь, кажется, только что дрались? -- спросил их начальник.
   -- Это возможно, -- ответил Самуил.
   -- В таком случае -- дуэлянты должны немедленно последовать за нами в тюрьму, -- продолжал начальник.
   -- Это уже менее возможно, -- возразил Самуил.
   -- А почему же? Где же они? Самуил указал ему на Отто и Франца.
   -- Они оба в руках доктора. Вон как они уходили друг друга! Сами видите, им теперь нужен скорее хирург, чем тюремщик.
   Начальник взглянул мельком на тяжело раненых, скорчил гримасу, пожал плечами и, не говоря ни слова, ушел со своими агентами.
   Как только полицейские удалились, Юлиус прошел в смежную комнату, сел за стол, вскрыл письмо к своему отцу, приписал еще несколько строчек и запечатал его.
   Потом, взяв чистый лист бумаги, он написал:
   "Милостивый государь и дорогой пастор! Молитва ангела и талисман феи только что спасли мне дважды жизнь. Мы живы, и опасность окончательно миновала.
   До свидания, в воскресенье приеду лично поблагодарить Вас. Да благословит Вас господь!
   Юлиус ."
   Потом он отдал оба письма Дитриху, которому необходимо было немедленно вернуться в Гейдельберг, так что он мог сдать их до отъезда почты.
   Когда Юлиус снова входил в зал, раненых выносили на носилках, а Самуил жаловался:
   -- Опять некуда девать целый час до обеда. Это скучная сторона утренних развлечений. Чем бы теперь заняться до двенадцати часов?
   -- Чем бы заняться до воскресенья? -- подумал Юлиус.
  

Глава восемнадцатая
Любовь с двух точек зрения

   В следующее воскресенье, в семь часов утра, Самуил и Юлиус выехали из Гейдельберга и направились вдоль Неккера, по дороге, ведущей в Ландек. Оба были верхом, с охотничьими ружьями за седлом. Кроме того, при Самуиле был еще чемодан.
   Трихтер, окончательно оправившийся после своей победы, провожал пешком своего благородного senior'a до конца города и курил трубку, теперь он еще более гордился своим господином и преклонялся перед ним, чем когда-либо.
   Он сообщил Самуилу, что накануне навестил обоих раненых. Оба поправятся, Дормаген недели через три, а Риттер не раньше, как через месяц.
   У городской заставы Самуил отпустил своего любимца фукса, и оба приятеля пустили лошадей рысью.
   Юлиус не помнил себя от счастья: в небе сияла заря, а сердце его было полно Христиной.
   Самуил казался ему сегодня еще умнее, интереснее, глубокомысленнее и веселее. Живая, умная речь Самуила дополняла впечатление, произведенное на него красотой природы и радостью ожидаемой встречи с Христиной, и даже усугубляла все это. Самуил являлся как бы переводчиком на человеческий язык всех душевных его ощущений.
   Так доехали они до Неккарштейнаха.
   Они говорили про университет, про науку и про удовольствия, говорили про Германию и про независимость. У Юлиуса была благородная натура, и он искренне чувствовал себя счастливым и довольным, что так храбро рисковал жизнью за свои дорогие и святые убеждения.
   Одним словом, разговор их шел обо всем, кроме Христины. Самуил не говорил о ней быть может от того, что совсем о ней не думал, а Юлиус от того, что думал только о ней одной.
   Самуил первый произнес ее имя.
   -- Постой, -- обратился он вдруг к Юлиусу, -- а что же ты везешь с собой?
   -- То есть, как, что я везу с собой?
   -- Разумеется! Разве ты не купил какой-нибудь подарок Христине?
   -- Ах! Неужели ты думаешь, что она приняла бы подарок? Уж не принимаешь ли ты ее за какую-нибудь Лотту?
   -- Вот вздор! Даже одна королева говаривала, что все зависит от стоимости подарка. По крайне мере, подумал ли ты о том, чтобы привести хоть отцу какую-нибудь редкую ботаническую книгу? Например, издание Линнея с гравюрами. У Штейнбаха есть в продаже роскошные экземпляры.
   -- Дурак я, дурак! Я об отце и не думал совсем, -- простодушно сознался Юлиус.
   -- Досадное упущение, -- заметил Самуил, -- но уж ты, наверное, не забыл милого ребенка, который был все время около Христины и тебя. Ты, наверное, купил ему какую-нибудь нюрембергскую игрушку, их так любят все немецкие детишки, от пяти до десяти лет. Помнишь, мы вместе любовались какой-то свиной охотой, там была такая тонкая резьба по дереву, изображена была целая деревня, а у ее свиного сиятельства везде были прицеплены судьи, учителя, мещане: на хвосте, на ушах, на щетине... Мы, глядя на это, чуть не лопнули от смеха, мы, взрослые. Пари держу, что ты купил именно эту игрушку! Действительно, вещица просто восторг! И, пожалуй, ты прав, подарок ребенку будет еще приятнее для Христины, здесь видна деликатная щедрость с твоей стороны, да! Подарок Лотарио это двойной подарок для Христины.
   -- Зачем ты говоришь мне все это так поздно? -- заметил недовольным тоном Юлиус.
   И он быстро поворотил лошадь обратно в Гейдельберг.
   -- Стой! -- закричал Самуил. -- Тебе незачем ехать в Гейдельберг за книгой и за игрушкой: и то, и другое здесь.
   -- Каким образом?
   -- Очень просто, у меня в чемодане.
   -- О! Как я тебе благодарен! -- сказал Юлиус. -- Ты просто прелесть!
   -- Вот видишь, дорогой, надо действовать политично с твоей барышней. Я тебе помогу. Предоставь только тебя самому себе и ты, того и гляди, сейчас же ударишься в сентиментальную меланхолию. Пройдет год, а ты все только будешь вздыхать да краснеть, как в первый день вашего знакомства. Но будь спокоен: я с тобой. Смотри, какое самопожертвование с моей стороны, ведь я тебе не делаю ни малейшей конкуренции, так и быть, я уж беру себе Гретхен. Козья пастушка злится на меня, она инстинктивно боится меня, почти обругала меня, а это меня задевает за живое. Я-таки поставлю на своем. Я ей не нравлюсь, зато она мне нравится! Кто из нас одержит верх, посмотрим! Хочешь на пари? Пришпорим лошадей и начнем охоту за красотой, увидишь, как я перескачу через все препятствия.
   Но Юлиус заметил ему серьезно:
   -- Слушай, Самуил, чтобы между нами никогда, никогда не было больше разговора о Христине.
   -- Что же, разве ты находишь, что я не так выговариваю ее имя, что ли. Почему ты не хочешь, чтобы я выражал словами твои затаенные мысли? А так как я полагаю, что ты едешь в Ландек не исключительно для господина Шрейберз и Лотарио, то могу же намекнуть на то, что это делается ради Христины.
   -- А если бы даже и из-за нее?
   -- Если из-за нее, то, очевидно, есть и какая-нибудь цель, и так как я не допускаю, чтобы твоей целью была женитьба...
   -- Да почему же ты этого не допускаешь?
   -- Почему? Ай, ай, ай! Как ты молод! Да по двум причинам, целомудренный мой мальчик. Первая та, что барону Гермелинфельду, который так богат, пользуется таким почетом, такой властью, незачем выбирать в жены сыну какую-то крестьянку, когда есть столько дочерей графов, князей и миллионеров, которые бы сочли за счастье носить его фамилию, а вторая -- что ты и сам не захочешь этого. Ну разве можно в твои годы жениться?
   -- Для любви не существует возраста.
   -- То любовь, а то женитьба: две вещи разные, друг мой. И он заговорил глубоким и страстным голосом.
   -- О! Я не осуждаю! Любовь это наслаждение. Чувствовать, что ты владеешь человеческим существом, что ты покорил душу, чувствовать, что у тебя с ней бьется как бы одно сердце, продолжать свое существование в своем потомстве, разумеется, все это возвышенно и прекрасно! Я властолюбив в любви, как Прометей! Но вопрос заключается именно в том, чтобы любовь была как можно разнообразнее, следует обогащать свое чувство всеми встречающимися в жизни преданностями, упиваться любовью при всяком представляющемся в жизни случае. Дурак, кто довольствуется только одной женщиной и которому достаточно удвоить себя, когда он имеет возможность усотерить себя. От этого женщины плачут? Тем хуже для них! Море есть море только потому, что оно всасывает в себя все капельки всех речек. А я, я хотел бы упиваться слезами всех женщин, чтобы почувствовать удовлетворение и гордость океана.
   -- Ошибаешься, друг, -- ответил Юлиус, -- величие заключается не в том, чем я обладаю, а в том, что такое я представляю собой. Богатство не в том, что я получаю, а в том, что я даю. Я отдамся весь и навсегда той, которую полюблю, я не стану дробить мое сердце на пятьдесят разных мимолетных низких увлечений, я сосредоточу страстную силу его на одной нежной, глубокой и вечной любви. И совсем не буду от этого казаться слабым и скупым существом. Именно единой любовью только и может человеческая радость достигнуть небесного блаженства. Дон Жуан со своими тысячью тремя любовницами кончил адом, а Данте со своей единственной Беатрисой -- раем.
   -- Ты видишь, что все-таки наш теоретический разговор пришел к поэтическому концу и к литературной любви. Но вот мы и у перекрестка. Поедем потише и обратимся к действительности. Во-первых, мы опять-таки скажем только свои имена, но не фамилии.
   -- Да, -- сказал Юлиус, -- но я это делаю отнюдь не из недоверия к ней, а из сомнения в себе самом. Пускай она думает, что я простой бедный студент, мне надо убедиться, что она любит меня самого, а не мою знатность.
   -- Да! Хороша такая любовь! Известное дело, -- сказал Самуил. -- Но все же, выслушай еще одно мое дружеское предложение. Ну, положим, ты женишься на Христине: следовательно, надо, чтобы она согласилась выйти за тебя замуж. Самое главное заставить ее полюбить тебя. Так вот, в этом случае я и предлагаю тебе: располагай мной, когда только тебе будет угодно. Ты можешь найти во мне и советчика, и даже... даже, иногда и это пригодится, химика.
   -- Замолчи! -- вскричал Юлиус с ужасом.
   -- Напрасно ты волнуешься, -- продолжал спокойным тоном Самуил. -- Ловелас, который был не чета тебе, а и тот не мог обойтись без этого, когда полюбил Клариссу.
   Юлиус посмотрел Самуилу прямо в глаза.
   -- Ты должно быть ужасно развращен, если мысль об этой честной, благородной девушке может внушить тебе такие чудовищные средства, у тебя, вероятно, очень черная душа, что даже при таком ярком солнце в ней копошатся только одни гады. Подумай: Христина такая доверчивая, такая чистая, невинная, простодушная... и вдруг злоупотребить ее добротой и искренностью! Разумеется, погубить ее совсем не трудно! Не надо ни чар, ни твоих любовных напитков, здесь волшебства совершенно бесполезны, достаточно одной ее души.
   Потом, как бы говоря сам с собой, он прибавил:
   -- Она была права, что не доверяла ему, и меня предупреждала насчет него.
   -- Так она говорила это? -- спросил Самуил со злостью. -- Она предупреждала тебя против меня? Может быть она ненавидит меня? Берегись! Ты видишь, я ею решительно не интересовался, преспокойно оставил ее тебе. Но дело-то вот в чем: если она станет ненавидеть меня, то я ее непременно полюблю. Ненависть это преграда, равносильная, в моих глазах, поощрению, это препятствие... а я их люблю. Если бы она любила меня, я бы не обратил и внимания на нее, но раз она меня ненавидит... то берегись!
   -- Сам берегись! -- вскричал Юлиус. -- Если дело дойдет до этого, то за нее я не пощажу лучшего друга. Знай, что мне не жалко отдать жизнь ради счастья любимой женщины!
   -- А ты, -- сказал Самуил, -- знай, что мне также не жалко убить тебя, ради несчастья той женщины, которая бы ненавидела меня!
   Начавшийся так весело разговор, чуть не перешел в крупную ссору. Но в эту минуту показалось кладбище.
   Христина и Лотарио ждали под липами и издали радостно приветствовали их.
   О, безумная натура всех влюбленных! В одно мгновение Юлиус позабыл свое негодование и все дьявольские угрозы Самуила, у него снова явилось одно ощущение света, счастья и чистоты.
  

Глава девятнадцатая
Лесная монахиня

   Юлиус пришпорил лошадь, подскакал к решетке и, остановив на Христине взгляд, полный нежной признательности, сказал ей:
   -- Благодарю вас!
   -- Опасность миновала? -- спросила у него Христина.
   -- Вполне. Ваша молитва спасла нас. Бог не мог отказать нам в своей защите, потому что вы молились за нас.
   Он сошел с коня. Скоро подъехал и Самуил. Когда он поклонился Христине, та приветствовала его вежливо, но холодно. Она кликнула слугу и велела ему отвести лошадей в конюшню, а чемоданы отнести в комнаты. Затем все вошли в дом.
   В комнате была и Гретхен, которая дичилась и казалась очень смущенной и неловкой в своем праздничном платье. Юбка была длинная, и она в ней путалась. Чулки с непривычки сильно сдавили ее ноги, а в башмаках она была почти не в состоянии ходить. Она встретила Самуила враждебным взглядом, а Юлиуса грустной улыбкой.
   -- А где же г-н Шрейбер? -- спросил Самуил.
   -- Отец сейчас придет, -- ответила Христина. -- При выходе из церкви его позвал один деревенский парень, которому надо было с ним переговорить о каком-то важном деле. Я знаю, в чем состоит дело: оно очень интересует и меня, и отца.
   При этом Христина улыбалась и смотрела на Гретхен, которая, судя по ее изумлению, ничего не понимала.
   В эту минуту вошел пастор, видимо торопившийся к своим гостям и радовавшийся им, как старым знакомым. Только его и ждали, чтобы сесть за стол. Этот второй обед прошел еще оживленнее и сердечнее, чем первый. По доброму старонемецкому обычаю Гретхен тоже заняла место за столом.
   Самуил, который на этот раз совсем иными глазами, чем прежде, смотрел на чистую и девственную фигуру Христины, видимо, хотел ей понравиться и выказал бездну увлечения и остроумия. Он подробно рассказывал про дуэль, конечно, ничего не упомянув о ее причинах и предлоге к ней, не упоминая ни о гейдельбергском замке, ни о сцене перед окном Шарлотты. Он вынудил Христину смеяться, описывая ей сцену в синем кабинете, и трепетать, описывая ей сцену на Кейзерштуль.
   -- Боже мой! -- сказала Христина, обращаясь к Юлиусу. -- Что было бы, если бы вы имели противником этого Дормагена.
   -- О, я был бы теперь покойником, в этом нет никакого сомнения, -- со смехом ответил ей Юлиус.
   -- Какой, однако же, варварский и преступный предрассудок эти дуэли, которыми забавляются наши студенты! -- воскликнул пастор. -- Я говорю это не как пастор, господа, а просто, как человек. И я почти готов поздравить вас, г-н Юлиус, именно с тем, что вы не так искусны в этом ужасном деле.
   -- Значит, г-н Самуил искуснее владеет шпагой, чем вы, г-н Юлиус? -- спросила Христина, сама себе не отдавая отчета, зачем она задает такой вопрос.
   -- Наверное, так, -- ответил Юлиус.
   -- По счастью, -- прибавил Самуил, -- между такими друзьями и братьями, как мы, дуэли не может быть.
   -- А если бы была, -- сказал Юлиус, -- то это была бы дуэль на смерть. Такая дуэль, при которой один из нас остался бы на месте. А в подобных случаях шансы всегда уравниваются.
   -- Ты постоянно приписываешь случаю слишком большое значение, -- спокойно возразил ему Самуил. -- Но ко мне это, брат, не относится. Сколько раз я не испытывал свое счастье, оно никогда мне не изменяло. Ты это помни и берегись. Какое у вас превосходное вино, г-н Шрейбер! Это Либфраумильх?
   Под влиянием какого-то неведомого предчувствия, Христина при этих спокойных, но мрачных словах Самуила невольно побледнела и даже содрогнулась. Самуил, по-видимому, это заметил.
   -- Ну, наш разговор принял, кажется, невеселый оборот, -- сказал он. -- Сходи-ка, Юлиус, наверх, да принеси нам оттуда что-нибудь позабавнее.
   Юлиус понял, на минуту вышел из комнаты и скоро вернулся с охотой на кабана, которую он вручил Лотарио и с книгой Линнея, которую он вручил пастору.
   Восторг Лотарио был огромен. Безграничное восхищение отразилось на его рожице, и он созерцал чудную игрушку совершенно неподвижный, словно очарованный. Что касается пастора, то, будучи, по своему бесконечному добродушию, почти таким же ребенком, как его внук, он проявил почти такую же радость. Он рассыпался в благодарностях, не забывая, однако, и пожурить Юлиуса за такой крупный расход. Он знал, что такие книжки далеко не по карману студенту. Юлиус немного сконфузился, выслушивая эти благодарности, которые должны были быть направлены по другому адресу. Он было уже хотел восстановить Самуила в его правах, но в эту минуту встретил благодарный взгляд Христины и не нашел в себе мужества уступить этот взгляд Самуилу.
   После обеда пошли в сад пить кофе. Гретхен, все время державшаяся букой по отношению к Самуилу, стала за стулом Христины.
   -- Слушай-ка, Гретхен, -- сказал пастор, наливая на блюдечко горячий кофе, -- мне надо с тобой поговорить.
   -- Со мной, г-н пастор?
   -- С тобой, и притом о самых серьезных вещах. Тебя это смешит? А между тем ведь ты уже не дитя, Гретхен. Тебе скоро должно исполниться восемнадцать лет.
   -- Ну, так что же, г-н пастор?
   -- А то, что в семнадцать лет девушке пора подумать о будущем. Ведь ты не собираешься всю жизнь прожить со своими козами?
   -- Ac кем же вы хотите, чтобы я прожила ее?
   -- С честным человеком, который будет твоим мужем.
   Гретхен со смехом покачала головой и сказала:
   -- Да кто же меня за себя возьмет?!
   -- Дитя мое, это вовсе не так уже невероятно. Ты представь себе, что это случилось бы на самом деле?
   Пастушка сделалась серьезной.
   -- Вы вправду говорите?
   -- Ведь я же тебя предупреждал, что собираюсь серьезно поговорить с тобой.
   -- Если вы говорите серьезно, -- ответила Гретхен, -- так я отвечу вам серьезно. Ну так вот: если бы за меня посватались, я бы отказала.
   -- Почему же так?
   -- Вы спрашиваете почему, г-н пастор? Прежде всего потому, что моя мать, когда вы ее крестили, посвятила меня Деве Марии.
   -- Это было против моего желания и против нашей религии, Гретхен. Кроме того, этот обет был дан ею, а не тобой, и потому он тебя ни к чему не обязывает. Так что, если у тебя нет никаких других причин...
   -- Нет, г-н пастор, есть и другие. Я не хочу никогда ни от кого зависеть. Никогда у меня не было никакой крыши над головой и никакой воли над моей волей. Выйди я замуж, мне надо будет покинуть своих коз, свою траву, свой лес, свои скалы, придется жить в деревне, ходить по улицам, жить в домах. Мне и без того не хочется сидеть в комнатах зимой. По праздникам мне душно и тесно в таких одеждах, как эта. Ах, г-н пастор, если бы вы когда-нибудь проводили летние ночи так, как я, на вольном воздухе, под звездами, на постели из мха и цветов, которую каждый день перестилает сам господь бог! Знаете, есть такие монахи, которые на всю жизнь запираются в монастырях и кельях... А мой монастырь -- лес. Я так и останусь лесной монашенкой. Я себя посвящу уединению и Деве Марии. Я не хочу принадлежать мужчине. Теперь я иду, куда хочу, делаю, что нравится, а замуж выйду, придется делать то, что муж скажет. Вы скажете мне на это, что я гордая. А я просто питаю отвращение к жизни на миру, который гадит и пачкает все, к чему прикасается. Этому меня, должно быть, научили мои милые цветочки, я видела, как они умирают, когда их выдернут из родной почвы или затопчут. Вот от этого-то я и не хочу, чтобы меня кто-нибудь трогал. Мне кажется, что я от этого тоже умру. Знаете, г-н пастор, моя мать дала свой обет не из самолюбия, а из материнской любви ко мне. Она хотела этим не грехи свои искупить, а сделала это, вспоминая свои страдания. Любовь мужчины унизительна и жестока. Молодые лошади, еще не знающие узды, убегают, когда к ним подходят. Я тоже, как дикая лошадь, не хочу, чтобы меня взнуздали.
   Все это было сказано девушкой с таким гордым и решительным видом, с таким диким и несокрушимым целомудрием, что Самуил невольно перевел на нее свой пылающий взгляд. Его покорила эта очаровательная и необузданная девственность. Он смотрел на нее в упор.
   -- Ну, а если бы за тебя посватался не простой крестьянин, а человек высшего происхождения? Если бы, например, я захотел бы на тебе жениться?
   -- Вы? -- проговорила она, как бы колеблясь дать ответ.
   -- Да, я. Знаешь ли ты, что я способен это сделать?
   Ему даже казалось, что в эту минуту он говорил правду.
   -- Если бы вы в самом деле это сделали, -- ответила она, помолчав с минуту, -- так я бы еще решительнее отказала. Я сказала, что ненавижу деревни. Так неужели же я могу любить города! Я сказала, что одна мысль о мужчине возмущает меня. И вы совсем не такой мужчина, к которому я чувствовала бы меньшее отвращение, чем к другому.
   -- Ну, спасибо тебе за любезность, я ее не забуду, -- сказал Самуил, разражаясь угрожающим смехом.
   -- Ты еще пораздумаешь, Гретхен, -- поспешил пастор замять неприятный разговор. -- Вспомни, что рано или поздно приходит такой возраст, когда ноги человека отказываются лазить по скалам и прыгать через пропасти. Впрочем, когда ты узнаешь имя того доброго парня, который хочет взять тебя в жены, то ты, может быть, еще и передумаешь. С тобой еще поговорит об этом Христина.
   На этом разговор закончился. Через несколько минут Гретхен, чувствовавшая себя очень неловко в непривычной обстановке, не говоря ни слова, исчезла. Пастор перелистывал своего Линнея. Лотарио, встав из-за стола, весь погрузился в созерцание своей новой игрушки. Христине пришлось одной занимать гостей.
  

Глава двадцатая
Ущелье Дьявола

   Кто мог знать, какие думы волновались в глубоком и мрачном уме Самуила Гельба? Как только он увидел, что пастор и мальчик занялись подарками, преподнесенными Юлиусом, он немедленно заговорил с Христиной и начал превозносить перед ней Юлиуса в самых сердечных выражениях. По его словам Юлиус обладал всеми высшими качествами человека нежного, преданного, верного, хотя при случае под покровом этих деликатных чувств выступала и энергия, и твердость. Кого он любил, те всегда могли смело на него положиться. В происшедшей дуэли он вел себя изумительно и т. д., и т. п.
   Христина была приведена в явное замешательство этими одушевленными похвалами. Ей было почему-то неприятно слышать такие похвалы Юлиусу из уст Самуила. Она вполне верила его словам, но ей слышалась в них насмешка. Он говорил о Юлиусе только одно хорошее, а ей казалось, что лучше было бы, если бы он говорил худое.
   Юлиус не слушал его. Сначала он немножко посмеялся над похвальными речами приятеля, а потом понемногу задумался, и его мысли умчались вдаль. Он грезил о чудном свидании с Христиной наедине после первого обеда, и эта минувшая радость причиняла ему какую-то печаль.
   Христина сжалилась над ним и, обращаясь к отцу, сказала ему:
   -- Папа, я обещала нашим гостям, что мы сводим их к развалинам Эбербаха и к ущелью Дьявола. Не сходить ли нам сейчас туда?
   -- Отлично, с удовольствием, -- сказал пастор, не без сожаления закрывая книгу.
   Но Лотарио ни за что не хотел идти. Он поручил Гретхен позвать к нему нескольких деревенских маленьких друзей, которых он собирался торжественно изумить и поразить своей охотой на кабана. Пошли без него, избрав тропинку, которая вела прямо к ущелью Дьявола. С него хотели начать, как с самого отдаленного пункта. Пастор, который под влиянием книги Линнея был весь проникнут ботаническим настроением, завладел Самуилом и открывал с ним ученые дебаты по поводу каждого встречавшегося им растения. Таким образом он как бы продолжал заниматься своим Линнеем.
   Юлиус, наконец, остался один с Христиной. Как он дожидался этого случая! А теперь, когда случай пришел, он весь смутился и не знал с чего начать. Он не находил слов. Он молчал, не смея высказать то единственное, что ему хотелось сказать ей. А Христина заметила его затруднение и от этого сама еще больше смутилась.
   Так шли они рядом, немые, смущенные и счастливые. Но молчание ничего не значило. Разве за них не говорили птицы в воздухе и лучи солнца, прорывавшиеся сквозь кусты зелени, и цветы, устлавшие траву под их ногами? Разве все это не говорило того же самого, что они сказали бы друг другу?
   Так дошли они до ущелья Дьявола. Самуил ухватился рукой за дерево, наклонился и заглянул в глубь бездны.
   -- Черт возьми, -- сказал он, -- вот ямка, вполне заслуживающая свое имя! Да тут и дна не видно. Должно быть, его и нет вовсе. Там темно, как ночью. Раньше я тоже не видал дна, но тогда было темно, и я думал, что не могу его рассмотреть. А теперь, при полном свете, его было бы видно, если бы оно существовало. Теперь я вижу, что ничего не вижу. Иди-ка сюда, Юлиус, взгляни.
   Юлиус подошел к краю пропасти. Христина побледнела.
   -- Посмотри, -- говорил Самуил, -- вот чудесное и удобное место для того, чтобы отделаться от человека, если бы пришла надобность покончить с ним счеты. Стоит только двинуть локтем и можно быть спокойным, что человек назад не вылезет сам, да и другой никто не спустится туда.
   -- Отойдите! -- вскричала испуганная Христина, быстро схватив Юлиуса за руку.
   Самуил расхохотался.
   -- Уж не подумали ли вы, что я воспользуюсь случаем и трону Юлиуса локтем?
   -- О, тут достаточно одного неосторожного движения, -- смущенно пробормотала Христина, ужасно сконфуженная своим поступком.
   -- Эта пропасть в самом деле очень гибельное место, -- сказал пастор, -- У нее есть своя легенда, очень таинственная и мрачная, но кроме того за ней числится и несколько несчастных случаев, действительно происшедших. Всего лишь года два тому назад в нее упал, а, может быть, и сам бросился один фермер, живший неподалеку. Пытались найти его тело, и с этой целью некоторые смельчаки спускались в бездну на веревках. Но у них едва доставало силы крикнуть, чтобы их подняли обратно. Дело в том, что на некоторой глубине стены пропасти выделяют какие-то газы, которые вызывают удушье.
   -- Вот славная бездна! -- сказал Самуил. -- Она мне нравится и теперь, при солнце так же, как понравилась и тогда, во тьме. Но взгляните, сколько тут цветов, они преспокойно растут в ней. Страшная опасность покрыта декорацией из цветов и зелени. Место очаровательное и смертоносное. Тогда, ночью, я сказал, что она мне нравится. А теперь, среди дня, я нахожу, что она походит на меня.
   -- О, это правда! -- невольно вскричала пораженная Христина.
   -- Берегитесь и вы, в свою очередь, фрейлейн, не упадите! -- сказал Самуил, деликатно отстраняя ее от края бездны.
   -- Уйдем отсюда, -- сказала Христина. -- Коли хотите, смейтесь надо мной, но я всегда боялась этого ужасного места. У меня тут сердце сжимается. Я думаю, что моя собственная отверстая могила не так ужасала бы меня. Уйдем отсюда, пойдем к развалинам.
   Все пошли молча к старому замку и несколько минут спустя были среди остатков того, что когда-то носило название Эбербахского замка. Днем эти развалины представились в такой же мере веселыми и живописными, в какой ночью они казались унылыми и странными. Роскошная густая зелень и бесчисленные цветы покрывали развалины, восхищая глаз и ароматизируя воздух. Плющ, словно нитями, сшивал громадные щели, либо вился по кустам и плетям одичавшего винограда, повсюду на ветвях виднелись птичьи гнезда и слышалось пение птиц, а внизу, в той стороне, где лошадь Самуила сделала свой страшный поворот над бездной, виднелся сверкавший на солнце Неккар, тянувшийся бесконечной лентой на плодородной долине.
   Юлиус замечтался перед этим величественным зрелищем. Самуил отвел пастора к разрушенной двери, покрытой остатками гербов, и просил его рассказать историю древних графов Эбербах.
   Христина спросила у Юлиуса:
   -- О чем вы задумались?
   Движение, которое сделала молодая девушка, чтобы отдернуть его от пропасти, внушило Юлиусу некоторую смелость.
   -- О чем я думаю? -- переспросил он. -- О, Христина, вы сейчас говорили там, у пропасти, что в ней таится несчастье. А я теперь, стоя перед этими развалинами, думаю: здесь таится счастье. О, Христина, если бы кто-нибудь отстроил этот замок, восстановил его в прежнем величии и великолепии и жил бы в нем, заключив свое будущее в этом прошедшем, как бы для того, чтобы его охранить и облагородить, жил бы тут в этом одиночестве, имея перед глазами это чудное зрелище, рядом с чистой, молодой сердцем и годами женщиной, сотканной из росы и света! О, Христина, выслушайте меня...
   Сама не зная почему, Христина была глубоко растрогана. Слезы выступили у нее на глазах, хотя едва ли когда-нибудь в жизни она чувствовала себя счастливее.
   -- Выслушайте меня, -- продолжал Юлиус. -- Я обязан вам жизнью. Это не пустые слова, это действительно так. У меня суеверное сердце. Во время дуэли был момент, когда конец шпаги моего противника касался моей груди. Я сознавал свою гибель. Но в эту минуту я думал о вас. Моя душа произнесла ваше имя, и шпага противника только слегка оцарапала меня. Я глубоко уверен, что в эту самую минуту вы молились обо мне.
   -- В котором часу? -- спросила Христина.
   -- В одиннадцать часов.
   -- О, в самом деле я в то время молилась! -- наивно призналась девушка в радостном изумлении.
   -- Я так и знал. Но это еще не все. На втором круге дуэли, я вновь был тронут шпагой противника и был бы, наверное, убит, если бы она не наткнулась на шелковую подушечку, в которой было, угадайте что? Тот самый цветок, который вы мне тогда дали.
   -- В самом деле? О, Пресвятая Дева, благодарю тебя! -- вскричала Христина.
   -- Так вот, видите ли, Христина, -- продолжал Юлиус, -- если вы решились молиться за меня, и если ваша молитва была услышана, значит, моя жизнь не пройдет напрасно, значит, я еще годен и нужен на что-нибудь. Ах, если бы вы пожелали...
   Христина вся трепетала и ничего не ответила.
   -- Скажите одно слово, -- продолжал Юлиус, смотря на нее пламенным и нежным взглядом, -- или не говорите ничего, а только сделайте какой-нибудь знак, чтобы я мог видеть, что мои слова не оскорбляют вас, что вы не отталкиваете этой мечты жить вдвоем среди этой прекрасной природы, не имея около никого другого, кроме вашего отца.
   -- Как, никого другого, даже и Самуила? -- внезапно раздался позади них иронический возглас.
   Это был Самуил, который удалился от пастора и слышал последние слова Юлиуса.
   Христина покраснела. Юлиус, страшно рассерженный на Самуила, так бесцеремонно вторгнувшегося в его разговор с Христиной, быстро обернулся. Но в ту минуту, как он уже был готов обратиться к своему другу с резким словом, к ним подошел пастор. Самуил быстро прошептал на ухо Юлиусу:
   -- Разве лучше было бы, если бы отец застал тебя за такими разговорами с дочкой?
   Тронулись в обратный путь.
   Все шли вместе. Христина избегала Юлиуса, и Юлиус тоже отстранился от нее. Он жаждал услышать ее ответ и в то же время боялся его.
   По дороге им встретились четыре или пять коз, которые при виде их разбежались.
   -- Это козы нашей Гретхен, -- сказала Христина. -- Значит, сама пастушка где-нибудь тут же.
   В самом деле, Гретхен скоро появилась перед путниками. Она уже успела переодеться в свое обычное платье, которое придавало ей особую дикую грацию, и в котором она чувствовала себя совершенно свободной. Она сидела на горке.
   Пастор подозвал к себе Христину и сказал ей потихоньку несколько слов. Христина в ответ кивнула головой и сейчас же повернулась и стала подниматься на горку к Гретхен. Юлиус и Самуил, оба, в одно время поспешили к ней, предлагая ей руку.
   -- Нет, нет, не надо, -- сказала она им, смеясь. -- Мне надо поговорить с Гретхен по секрету. Я опытная путешественница по горам, я привыкла, и мне ваша помощь не нужна.
   И она одна, живая и легкая, быстро взбежала на горку и подошла к пастушке.
   Гретхен сидела печальная и со слезами на глазах.
   -- Что с тобой? -- спросила у нее Христина.
   -- О, фрейлейн, ведь вы знаете мою маленькую лань, сиротку, которую я нашла в лесу, которую выхаживала, как родную дочку. Она пропала куда-то, я пришла домой, а ее нет.
   -- Ну, полно, успокойся, -- сказала Христина. -- Она сама вернется в свое стойло. Вот что, Гретхен, мне надо с тобой поговорить. Жди меня завтра утром от шести до семи часов.
   -- Да и мне тоже надо с вами поговорить, -- ответила Гретхен. -- Вот уже три дня, как мои травы все говорят мне о вас и много, много говорят.
   -- Ну хорошо. Ты куда завтра поведешь своих коз?
   -- Куда хотите. Хотите я пригоню их к ущелью Дьявола?
   -- Нет, нет, лучше к развалинам.
   -- Хорошо, я там буду, фрейлейн.
   -- Так значит, завтра утром в шесть часов у развалин. До свидания, Гретхен, до завтра!
   Повернувшись, чтобы уйти, Христина изумилась, увидав перед собой Самуила, который в несколько прыжков поднялся на горку.
   -- Мне захотелось услужить вам хоть при спуске с горки, -- сказал он ей.
   Она не знала, слышал он ее разговор с Гретхен или нет.
  

Глава двадцать первая
Вещие цветы

   На другое утро, в пять с половиной часов, Самуил вошел в комнату Юлиуса с ружьем на плече и разбудил его.
   -- Эй, ты, засоня! -- крикнул он ему. -- Хочешь пойти со мной на охоту?
   -- Ты собрался на охоту? -- спросил Юлиус, протирая глаза.
   -- На охоту, и притом за разной дичью. Зачем же мы и захватили с собой ружья?... Э, ты что же это? Опять спать? Ну, впрочем, ладно, спи. Потом догонишь меня, когда встанешь.
   -- Нет, я в это утро совсем не выйду из комнаты.
   -- А что же так?
   -- Буду писать письмо отцу.
   -- Опять! Экий ты охотник писать письма!
   -- Мне надо написать ему об одном очень важном деле.
   -- Ну, как хочешь, -- ответил ему Самуил, у которого были свои причины не очень настаивать на том, чтобы Юлиус сопровождал его. -- Ну, коли так, до свидания.
   -- Желаю тебе успеха.
   -- Спасибо за доброе пожелание. Самуил ушел, а Юлиус встал.
   Как ни рано поднялся с постели Самуил, Христина встала еще раньше. В то время, когда студент-скептик, посвистывая, шел вперед с какими-то темными и сомнительными намерениями, добрая молодая девушка, поднявшись так рано с самыми добрыми намерениями, уже успела добраться до развалин Эбербаха, где ее ожидала Гретхен. Христина привела с собой хорошего, честного и трудолюбивого парня Готтлоба, который уже целый год был влюблен без ума, без памяти в хорошенькую пастушку, не имея смелости даже и заикнуться об этом. Христина в нежных и убедительных словах старалась уговорить Гретхен принять предложение славного парня.
   Гретхен, печальная, но решительная на все ее доводы отвечала отказом.
   -- Так ты не хочешь за меня выходить, Гретхен? -- спрашивал бедный Готтлоб. -- Ты презираешь меня?
   -- Благодарю тебя и благословляю, Готтлоб, -- ответила Гретхен. -- Надо иметь очень доброе сердце для того, чтобы избрать себе в жены несчастную нищую дочь цыганки, девушку без роду и племени, козью пастушку. Но, милый Готтлоб, коли у травы нет корней, так не будет и цветов. Предоставь ты меня моему одиночеству и моей дикой жизни.
   -- Выслушай меня, Гретхен, -- вновь начала свои убеждения Христина. -- Мой отец говорил, что идущий против природы, идет против бога, и что, быть может, рано или поздно ты понесешь наказание за то, что преступила общий закон.
   -- Дорогая моя фрейлейн, вы обладаете всей прелестью и всей добротой цветов, а ваш отец всей их ясностью и мудростью. Но я, стараясь сохранить за собой свою свободу на чистом воздухе в лесу, следую указаниям своей, особенной природы. Пересадите в ваш сад вот этот дикий кустарник, он там погибнет.
   -- Нет, Гретхен, скажите лучше прямо, что вы меня ненавидите! -- воскликнул Готтлоб. -- Уйдемте от нее, госпожа, я вижу, что она не может меня выносить.
   -- Постой, Готтлоб, -- сказала Гретхен, -- не уходите, унося с собой горькое чувство против меня. Слушай, Готтлоб, если бы я когда-нибудь порешила жить в доме под властью мужа, так уж, конечно, выбрала бы твой дом и твою власть. Слышишь, что я говорю? Я избрала бы тебя, потому что ты человек добрый и верный, потому что ты спокойно несешь свой тяжелый труд, как подобает человеческому существу. И вот еще что запомни, Готтлоб. Если Гретхен когда-нибудь переменит свои мысли, и если в то время ты еще не сойдешься с другой, то Гретхен не возьмет никакого другого мужа, кроме тебя. Даю в этом клятву перед богом. Вот все, что я тебе могу сказать, Готтлоб. А теперь дай мне руку и постарайся думать обо мне без горечи и ненависти. А я всегда буду о тебе думать, как о милом брате.
   Бедный Готтлоб хотел что-то сказать, но не мог. Он только пожал руку, которую ему протянула Гретхен, отвесил низкий поклон Христине и неровными шагами поплелся прочь через развалины.
   Когда он ушел, Христина попробовала было снова уговаривать Гретхен, но пастушка просила не огорчать ее дальнейшей настойчивостью.
   -- Поговорим лучше о вас, моя дорогая фрейлейн, -- сказала она ей. -- В вас, слава богу, нет моего вздорного и злого нрава, и вы можете быть любимы, как вполне того заслуживаете.
   -- Мы еще успеем наговориться, -- со смехом ответила Христина. -- А что твоя беглая лань?
   -- Да все еще не вернулась, -- с грустью отвечала Гретхен. -- Я целую ночь ее искала и кликала. Нет ее нигде. Она уже много раз убегала, но каждый раз сама приходила назад, а на этот раз она что-то уж очень долго не приходит.
   -- Ну ничего, найдется, не тревожься.
   -- Уж я и не знаю. Ведь это дикий зверь, не то, что мои козы. Лань родится на воле, ей трудно привыкать к хижине и к человеческому лицу. У нее воля в крови. В этом она похожа на меня, и я именно за это ее больше всего любила...
   Гретхен вдруг остановилась, вся содрогнулась, вскочила на ноги и стояла охваченная страхом.
   -- Что с тобой? -- спросила Христина.
   -- Разве вы ничего не слышали?
   -- А что?
   -- Выстрел.
   -- Я не слышала.
   -- А я слышала, и на меня это так подействовало, как будто выстрелили прямо в меня. Что если это в мою лань стреляли!..
   -- Ну полно, успокойся. Ты хотела говорить что-то обо мне. Ну и давай говорить обо мне.
   Это напоминание о том, что она должна говорить о Христине, сразу успокоило Гретхен. Она села на землю и, подняв на Христину глаза, полные любви и нежности, сказала ей:
   -- О, хорошо, давайте говорить о вас. Я каждый день разговариваю о вас со своими цветами.
   -- Слушай, Гретхен, -- ответила Христина с некоторым замешательством, -- ты, что же, в самом деле думаешь, что цветы говорят тебе что-то?
   -- Вы спрашиваете, верю ли я в цветы? -- ответила Гретхен, причем глаза ее засверкали, и лицо осветилось вдохновением. -- Я не только верю в них, но положительно убеждена. Да и зачем цветы стали бы мне говорить неправду? Нет на свете ничего вернее. Наука о языке растений самая древняя. Она идет с востока и родилась в самые первобытные времена, когда еще люди были так просты и так чисты, что бог удостаивал их своими беседами. Моя мать умела читать мысли трав и научила меня этому, а сама научилась, в свою очередь, от своей матери. А вы разве не веруете в цветы? А доказательством тому, что они говорят правду, служит предсказание, что вы полюбите г-на Юлиуса.
   -- Они ошибаются! -- с живостью сказала Христина.
   -- Вы не верите? А между тем, они сказали мне, что г-н Юлиус любит вас.
   -- В самом деле? -- сказала Христина. -- Ну хорошо, я хочу этому верить. Давай посмотрим вместе, что говорят цветы.
   -- Вот они, я принесла вам целую копну, -- сказала Гретхен, показывая на огромный пук цветов. -- О чем же мы будем их спрашивать?
   -- Раньше ты говорила, что они предсказали тебе, будто эти два молодых человека должны принести мне несчастье. Я хочу знать, что цветы подразумевали под этим?
   -- Я и хотела вам сказать кое-что об этих двух молодых людях.
   -- Что же?
   -- Посмотрите. Вот эти цветы собраны сегодня утром до зари. Вот и спросим их. Я знаю заранее, что они ответят, потому что я их спрашивала об этом уже тринадцать раз, и они каждый раз давали один и тот же ответ.
   -- Какой?
   -- Сейчас увидите.
   Она встала, подняла с земли свежую траву, разложила ее на гладком гранитном камне, поросшем мхом, составляя из них какую-то таинственную фигуру, сообразуясь при этом со временем, когда они были сорваны и с местом, откуда они взяты.
   Потом она устремила на них глубокий взгляд, и, как бы совсем забывая о присутствии Христины и все более и более погружаясь в экстазное созерцание, она медленным, почти торжественным голосом говорила:
   -- Да, травы все говорят тому, кто умеет их понимать. У людей есть книги, и они записывают свои мысли буквами. Божья книга это природа, и божьи мысли начертаны в ней растениями. Только надо уметь ее читать. Моя мать научила меня этому.
   Ее лицо омрачилось.
   -- Все те же слова! -- пробормотала она. -- Тот, который всегда там, где его не ждут, грозит бедствием. Зачем я его привела! Да и другой... Не принесет ли он тоже несчастье? А бедная девушка уже любит его.
   -- Нет! -- перебила ее Христина. -- Твои цветы злые.
   -- А он, -- продолжала Гретхен, не слушая Христину, -- как он любит Христину!
   -- Какой же цветок сказал это? -- с живостью спросила Христина. -- Вот эта мальва? Какая она хорошенькая!
   Гретхен, поглощенная своим гаданием, продолжала:
   -- Оба молоды, оба любят друг друга, оба хорошие. Вот из-за этого они и будут несчастливы. И каждый раз один и тот же ответ. Но вот что необычно!..
   -- Что? -- с беспокойством спросила Христина.
   -- Раньше этого еще не было, я не видела. Вот тут я вижу, что они соединились, но их союз прерывается и при том очень быстро, почти тотчас же. Но вот что странно: их разъединяет не смерть, и они продолжают любить друг друга. Они живут одинокие, живут так долгие годы, на большом расстоянии один от другого, живут, словно чужие. Что бы это могло обозначать?
   И она боязливо склонилась над цветами. В это время между ней и солнцем появилась какая-то тень и легла на разложенные ею цветы. Обе девушки быстро обернулись. Перед ними стоял Самуил. Он сделал вид, что глубоко изумлен, увидав перед собой Христину.
   -- Извините, что я побеспокоил вас, -- сказал он. -- я пришел к Гретхен просить ее оказать мне услугу. Она ведь знает тут в лесу каждый кустик. Видите ли в чем дело. Сейчас в лесу я выстрелил по зверю...
   Гретхен вся затрепетала. Самуил продолжал:
   -- Я уверен, что очень тяжело ранил животное. Я дам Гретхен фридрихсдорф, если она найдет то место, где оно свалилось.
   -- А оно побежало в сторону ущелья Дьявола.
   -- Это была лань? -- спросила вся трепетавшая Гретхен.
   -- Да, белая в серых пятнах.
   -- Ну, что я вам говорила! -- крикнула Гретхен Христине.
   И она помчалась, как стрела. Самуил с удивлением посмотрел ей вслед.
   -- Черт возьми, -- подумал он, -- мне удалось остаться наедине с Христиной легче, чем я надеялся.
  

Глава двадцать вторая
Три раны

   Христина хотела уйти вместе с Гретхен, но Самуил остановил ее словами:
   -- Простите меня, мадемуазель, что я вас задержу, но мне необходимо переговорить с вами.
   -- Со мной? -- с удивлением спросила Христина.
   -- С вами, -- подтвердил Самуил. -- Позвольте мне немедленно, без обиняков и подходов, предложить вам один вопрос, который занимает меня со вчерашнего дня. Правда ли, что вы меня ненавидите?
   Христина покраснела.
   -- Скажите мне просто и откровенно, -- продолжал он, -- не бойтесь оскорбить меня. Мне вовсе не неприятно, чтобы меня ненавидели. А причину этому я сейчас вам скажу.
   -- Господин Самуил, -- ответила Христина взволнованным голосом и, словно не находя слов, -- вы гость моего отца и до сих пор еще не сделали и не сказали ничего такого, что могло бы мне внушить отвращение к вам. А кроме того, я как христианка, вообще, стараюсь не питать ни к кому ненависти.
   В то время, как Христина робко с опущенными глазами говорила все это, Самуил пожирал ее страстным, жгучим взором. Он ответил ей:
   -- Я не слушал того, что вы мне сейчас говорили, я все смотрел на ваше лицо, оно было откровеннее вашего ответа. Теперь я знаю наверно, что вы имеете что-то против меня. Не могу сказать определенно, что это ненависть, но, вероятно, антипатия. Пожалуйста, не оправдывайтесь! Повторяю вам, что это меня ничуть не обижает, напротив, скорее подзадоривает.
   -- Милостивый государь!..
   -- Я предпочитаю ненависть равнодушию, злость забвению, борьбу пустоте. Слушайте, ведь вы очень красивы, а для таких людей, как я, каждая красивая девушка соблазн, красота волнует и раздражает гордые сердца. Никогда еще мне не удавалось видеть шестнадцатилетнюю красотку, не испытывая при этом необузданного страстного желания обладать ею. Но чаще всего мне не приходится удовлетворять этого желания за недостатком времени. А в данном случае является двоякого рода возбуждение. Вы делаете мне честь ненавидите меня. К вызову своей красоты вы прибавляете вызов отвращения! Вы объявляете мне войну... Я согласен воевать!
   -- Но... откуда вы видите?
   -- О! По вашему виду, по вашим манерам, по словам вашим у Чертовой Пропасти. Да это еще не все. Разве вы уже не пытались уронить меня в глазах Юлиуса? Не отрицайте этого! Вы стали между ним и мной, какая неосторожность! Вы вздумали, дерзновенная, отнять у него доверие ко мне, а у меня этого друга! Вот уже третий вызов с вашей стороны. Ну, пусть будет так! Отец его говорил, что я злой гений Юлиуса, так вы будете добрым его гением. Между нами начнется драма всех старых легенд. Такая перспектива улыбается мне. Двойная борьба: между вами и мной из-за Юлиуса, и между мной и Юлиусом из-за вас. У него будет ваша любовь, а у меня ненависть. А любовь и ненависть это все же частичка вашей души. И, пожалуй, я даже более его могу быть уверен, что получу свою часть. Уж вы, наверное, будете меня ненавидеть, а вот будете ли вы его любить, это еще вопрос!.. Христина не отвечала ни слова, но она была страшно возмущена, на всей ее фигуре, на лице лежал отпечаток негодования, а красота только подчеркивала его.
   Самуил продолжал.
   -- Да, я опередил Юлиуса. Вы еще не сказали ему, что любите его, а, пожалуй, даже и он еще не сказал вам определенно, что любит вас. Юлиус тихий, прекрасный молодой человек, но у него положительно нет никакой самостоятельности. И в этом случае я имею преимущество перед ним. Послушайте: вы ненавидите меня, а я люблю вас!
   -- Это уж чересчур! -- вскричала гневно Христина.
   Самуил, казалось, не обращал никакого внимания на негодование молодой девушки. Он бросил рассеянный взгляд на стол, где лежали цветы, на которых гадала Гретхен:
   -- Чем это вы занимались, когда я подошел к вам? -- спросил он небрежно. -- Ах вот что! Вы вопрошали цветы? Так хотите, я вам за них отвечу? Хотите, скажу, какое ждет вас счастье или несчастье, если это слово вам более по сердцу? Я начну с того, что скажу новость довольно интересную для вас, надеюсь. Я предсказываю вам, что вы меня полюбите.
   Христина с пренебрежением покачала головой.
   -- Ну, этому я никогда не поверю и вашего предсказания не боюсь, -- сказала она.
   -- Да поймите, -- возразил Самуил, -- если я говорю, что вы полюбите меня, я вовсе этим не хочу сказать, что вы найдете меня прекрасным и что почувствуете ко мне безграничную нежность. Но что мне за дело до всего этого, если я сумею обойтись и без этих нежностей, и вы все-таки будете моей? При разных средствах, результат у нас с Юлиусом будет один и тот же!
   -- Я вас не понимаю, сударь.
   -- Сейчас вы поймете меня. Я говорю, что эта девочка, которая осмеливается высказывать презрение ко мне, Самуилу Гельбу, рано или поздно, до нашей смерти, волей или неволей станет моей.
   Христина выпрямилась: ее лицо пылало гневом негодования. Слушала все это девушка, а отвечала ему женщина.
   -- О! -- сказала она с горькой усмешкой, -- вы удалили Гретхен потому, что побоялись двух детей, а теперь я одна, и вы смеете говорить это! Вы решаетесь оскорблять дочь человека, у которого вы в гостях! Так вот что я вам скажу: хотя вы сильны, хотя у вас в руках ружье, а в сердце злость, все же вы не запугаете меня и не помешаете мне ответить вам. Вы неверно предсказали будущее. Я сама скажу вам, что случится, и не то что на днях, а в продолжении этого часа: я сию минуту иду домой и расскажу все отцу и вашему другу. Не пройдет и часа, как отец выгонит вас вон, а г-н Юлиус отомстит вам.
   И она сделала шаг, чтобы удалиться, но вместо того, чтобы удержать ее, Самуил сказал ей:
   -- Ступайте.
   Она остановилась, удивление и страх овладели ей.
   -- Ну, ступайте же! -- повторил он хладнокровно. -- Вы считаете меня подлецом оттого, что я сказал вам все, что у меня накопилось в сердце! Но если бы я был действительно подлецом, я бы действовал молча. Дитя! Дитя! -- продолжал он с каким-то странным оттенком в голосе, -- когда-нибудь ты узнаешь, что тот человек, которого ты презираешь, сам презирает все человечество и совсем не дорожит жизнью. Если желаешь убедиться в этом, то ступай сейчас же и расскажи все. Да нет, -- усмехнулся он, -- вы этого не сделаете, вы не скажете ни одного слова о нашем разговоре ни отцу, ни Юлиусу, вы не будете жаловаться и даже постараетесь не высказывать при людях своего отвращения ко мне.
   -- Почему же? -- спросила Христина.
   -- Потому что, если только заметно будет, что вы на меня сердитесь, то отец ваш тотчас спросит вас о причинах этого, а Юлиус меня. А ведь вы от самого Юлиуса слыхали, что я сильнее его в фехтовании. Из оружия я предпочитаю все-таки пистолет. Видите, я много знаю. Я говорю не из хвастовства, ведь я не вижу в этом никаких особенных заслуг, просто это только результат того, что я сплю не более четырех часов в сутки, и мне остается пятнадцать часов на учение и пять на удовольствия. И даже из этих пяти часов кажущегося отдыха, ни один час не потерян для развития моей воли и мысли. Во время отдыха я изучаю какой-нибудь язык или занимаюсь гимнастикой, фехтованием, стрельбой. И, как видите, не без пользы. Следовательно, ваша откровенность перед Юлиусом может лишь убить его. И если вы так поступите, то я сочту это за знак вашей ко мне особой милости.
   Христина посмотрела ему прямо в лицо.
   -- Хорошо! -- сказала она. -- Я не скажу этого ни отцу, ни г-ну Юлиусу. Я буду защищаться сама. И я все-таки не боюсь вас, мне смешны ваши угрозы. Что может сделать ваша дерзость с моей честностью? Но так как вы вынуждаете меня высказаться, то я и говорю вам откровенно, что с самого первого момента нашей встречи я почувствовала к вам непреодолимое отвращение. Я почувствовала, что у вас гадкая душа. Но это не ненависть Я вовсе не ненавижу вас, а презираю!
   Губы Самуила сжались от гнева, но он подавил в себе волнение и весело заговорил:
   -- И прекрасно! Вот это настоящий разговор! Вот какой я люблю вас. Вы очаровательны, когда сердитесь. Сведем же итоги, вопрос поставлен ребром. Во-первых, вы хотите отнять у меня душу, и волю Юлиуса, но этому не бывать! Во-вторых, ты ненавидишь меня, а я люблю тебя, и ты будешь моей. Это -- как бог свят! А, вот и Гретхен.
   Гретхен действительно шла к ним медленно и осторожно, неся свою раненную лань. Она села на скалу и положила к себе на колени бедное животное, смотревшее на нее с грустной мольбой.
   Самуил подошел к ней и оперся на ружье.
   -- Пустяки! -- сказал он. -- У нее только сломано ребро.
   Гретхен оторвала свой взор от лани и устремила его на Самуила, молнии гнева сверкали в этом взоре.
   -- Вы чудовище! -- воскликнула она.
   -- А ты ангел! -- ответил он. -- И ты меня ненавидишь, а я также люблю тебя. Как вы полагаете, не слишком ли это много для моей гордости -- любить сразу двух женщин? Однажды мне случилось в университете драться с двумя студентами зараз, я ранил обоих своих противников, а сам не получил ни малейшей царапины. До свидания, мои дорогие неприятельницы!
   Он вскинул ружье на плечо, поклонился обеим девушкам и пошел по дороге к кладбищу.
   -- Говорила я вам, госпожа, -- вскричала Гретхен, -- что этот человек принесет нам несчастье!
  

Глава двадцать третья
Начало враждебных действий

   В это время Юлиус успел написать отцу длинное письмо.
   Запечатав письмо, он оделся и сошел в сад. Пастор был уже там. Юлиус подошел к нему и почтительно и дружественно пожал ему руку.
   -- Так вы не ходили со своим приятелем на охоту? -- осведомился у него пастор.
   -- Нет, -- ответил Юлиус, -- мне надо было много написать.
   И тут же прибавил:
   -- Я писал письмо, от которого зависит счастье всей моей жизни.
   И он вынул из кармана письмо.
   -- В этом письме я обращаюсь к отцу с одним вопросом, на который с нетерпением ожидаю ответа. Чтобы получить этот ответ часом раньше, я готов дать, бог знает что. Самому съездить за ним? Я даже думал об этом некоторое время, но прямо не хватило решимости. Не найдется ли в Ландеке какого-нибудь парня, который согласился бы немедленно съездить верхом, отвести это письмо во Франкфурт и привезти мне тотчас же ответ в Гейдельберг? Я заплачу ему, сколько он пожелает.
   -- Это очень просто, -- сказал пастор. -- Сын почтаря живет в Ландеке. Его знают все почтовые учреждения по всему этому тракту, он иногда ездит вместо отца и будет в восторге, если ему представится случай заработать малую толику.
   -- О! Так вот и письмо, пускай едет!
   Пастор Шрейбер взял письмо, позвал своего мальчика-слугу и послал его к сыну почтаря сказать, чтобы тот оседлал лошадь и явился к дому пастора, как можно скорее.
   -- Мальчик успеет за три четверти часа сбегать в Ландек и обратно за верховым. И вы отдадите ему письмо собственноручно, чтобы оно не затерялось.
   И он машинально взглянул на адрес:
   -- Барону Гермелинфельду? -- произнес он с радостным изумлением. -- Это фамилия вашего батюшки, г-н Юлиус?
   -- Да, -- ответил Юлиус.
   -- Так вы сын барона Гермелинфельда! Значит я, бедный деревенский викарий, имею честь принимать у себя в доме сына этого знаменитого ученого, имя которого славится по всей Германии! Сначала я был только счастлив, что вы у меня в гостях, а теперь уже я буду гордиться этим. А вы и не сказали мне, кто вы такой!
   -- Я вас все-таки прошу не называть меня по фамилии ни при Христине, ни при Самуиле, -- сказал Юлиус. -- Мы оба с Самуилом сговорились не открывать своих имен, и мне не хочется, чтобы он счел меня за ребенка, который не умеет сдержать своего обещания даже в продолжении нескольких часов.
   -- Будьте покойны, -- сказал добряк пастор, -- я не выдам вашей тайны. Но я очень рад знакомству с вами. Сын барона Гермелинфельда! Если б только вы знали, какое уважение я питаю к вашему батюшке!.. Я часто говорил о нем с моим задушевным другом, пастором Оттфридом, который некогда учился вместе с ним.
   Разговор оборвался, вошел Самуил.
   -- Ну что, доволен ты своей охотой? -- спросил его Юлиус.
   -- Прямо в восторге! Хотя я и ничего не убил, -- сказал он со смехом, -- но я нашел и логовище, и такие следы...
   Почти одновременно с ним вернулась и Христина. Молодые люди объявили накануне, что они уедут после завтрака.
   Все уселись завтракать. Пастор пребывал в радостном настроении от новости, которую он узнал относительно Юлиуса, Юлиус -- в мечтательном, Христина была серьезна, а Самуил -- очень весел.
   Когда отпили кофе, пастор посмотрел на Юлиуса с ласковой мольбой:
   -- Неужели, -- сказал он, -- вам необходимо так скоро вернуться в Гейдельберг? Раз вам так нужно поскорее получить ответ на письмо, почему бы не подождать его здесь? Сюда оно попадет двумя часами раньше.
   -- Ну, а мне, -- отозвался Самуил, -- решительно невозможно остаться. Мне бы, разумеется, было очень приятно пользоваться всю жизнь таким гостеприимством, как ваше, охотиться здесь, дышать чудным воздухом, но у меня масса занятий, теперь в особенности! Я занят одним исследованием, которое ни на минуту не хочу прерывать.
   -- А г-н Юлиус?
   -- О, Юлиус-то свободен! Однако, и он должен помнить, что у него также есть там дела.
   Христина, молчавшая до сих пор, пристально посмотрела на Самуила и сказала:
   -- Разве это такие дела, что г-н Юлиус даже и одного дня не может побыть у нас?
   -- Вот, вот! Помоги-ка мне уговорить его, дитя мое! -- сказал весело пастор.
   -- Вероятно, это начало неприятельских действий? -- отозвался Самуил смеясь, но в то же время он бросил на Христину многозначительный взгляд, который она прекрасно поняла. -- В самом деле, борьба оказывается с неравными силами. Я, однако, не намерен сдаваться, и если мадемуазель разрешит мне отвести Юлиуса в сторону и напомнить ему в двух словах о том, почему его присутствие в Гейдельберге необходимо...
   -- Пожалуйста, -- произнесла презрительно Христина. Самуил отвел Юлиуса в угол.
   -- Ты веришь мне? -- сказал он ему шепотом. Разве тебе приходилось когда-нибудь раскаиваться в том, что ты следовал моим советам? Ну так верь же мне! Прочь слабость! Малютка, как видишь, клюет. Только берегись, не слишком поддавайся. Уезжай со мной и позволь скуке и одиночеству поработать за тебя. В твое отсутствие все само собой наладится. А еще другая важная вещь: помни, что в субботу или, вернее, в воскресенье назначено общее собрание Тугендбунда и не вздумай его проспать в наслаждениях Капуи. Что же ты, наконец, представляешь из себя? Человека ли, любящего свою родину, или ребенка, вроде Лотарио, который постоянно цепляется за юбку? Ну, теперь ты можешь делать, что тебе будет угодно, ты свободен.
   Юлиус вернулся к столу в задумчивости.
   -- Ну, как дела? -- спросил пастор.
   -- Да так, -- ответил Юлиус, -- я должен признаться, что он действительно привел мне очень убедительные доводы.
   Пастор сделал печальную мину, а Самуил устремил на Христину торжествующий взгляд.
   -- Не отчаивайтесь еще, отец мой, -- сказала Христина с нервным смехом. -- Теперь моя очередь говорить шепотом с г-ном Юлиусом. Не правда ли, это будет справедливо?
   -- Очень справедливо! -- воскликнул добродушный пастор, которому и в голову не приходило, что под видом этой комедии в действительности разыгрывается драма.
   Христина отошла с Юлиусом в сторону.
   -- Послушайте, я вам скажу только одно слово, и если оно не возьмет перевеса над советами вашего друга г-на Самуила, то и это будет иметь свою хорошую сторону: я, по крайней мере, сделаю полезный опыт. Вчера, в развалинах Эбербаха, вы задали мне один вопрос, на который я не могла ответить. Если вы остаетесь у нас, я вам отвечу.
   -- Слышите, господа? Я остаюсь! -- закричал Юлиус.
   -- Браво, Христина! -- воскликнул и пастор.
   -- Я так и думал, -- холодно заметил Самуил. -- Когда же ты вернешься?
   -- Я полагаю, завтра, -- сказал Юлиус. -- А уж самое позднее, послезавтра. Я завтра получу ответ от отца? Ведь правда, г-н Шрейбер?
   -- Завтра, да, -- ответил пастор. -- А вы, -- обратился он к Самуилу, -- вы не раздумали? Пример вашего друга не подействовал на вас?
   -- О! Я, -- ответил Самуил, -- никогда не меняю своего решения.
   Христина сделала вид, что совершенно не заметила того угрожающего тона, которым Самуил выговорил эти слова, и сказала самым обыкновенным голосом.
   -- А вот и лошади.
   И действительно, оседланные лошади Самуила и Юлиуса стояли у решетки.
   -- Уведите обратно в конюшню лошадь г-на Юлиуса, -- сказала она служанке, державшей обеих лошадей под уздцы.
   Самуил вскочил в седло.
   -- Вот что, -- сказал ему пастор, -- у вас в воскресенье занятий нет. Мы вас ожидаем с г-ном Юлиусом.
   -- Прекрасно! Мы приедем в воскресенье. До завтра, Юлиус. Не забудь про субботу!
   И, простившись с Христиной и с ее отцом, он пришпорил коня и пустился вскачь.
   После него приехал верховой, которому пастор вручил письмо Юлиуса.
   -- Ты получишь сто гульденов, если вернешься завтра до полудня, -- сказал ему Юлиус. -- Вот пока двадцать пять.
   Курьер вытаращил глаза от изумления и чуть не ошалел от радости. Потом, очнувшись, подобрал повод и помчался, как стрела.
  

Глава двадцать четвертая
Тугендбунд

   Но и во вторник вечером Юлиус еще не вернулся в Гейдельберг.
   Самуил улыбался. Он этого ожидал. Прошли среда и четверг, а Юлиуса все не было. Самуил, охваченный горячкой работы, не обращал на это обстоятельство никакого внимания. Однако в пятницу, во время перерыва в своих занятиях, он начал немного беспокоиться. Что означало это упорное отсутствие? Он взял перо и стал писать Юлиусу письмо:
   "Дорогой мой товарищ.
   До сих пор Геркулесу еще было простительно прясть у ног Омфалы. Надеюсь, однако же, что он не забыл, какая работа предстоит ему завтра. Если только Омфала не Цирцея и не превратила его в животное, он должен помнить о своей обязанности, которая требует его присутствия. Главенствующее место занимает всегда мать, а не любовница, идея, а не любовь. Родина и свобода".
   -- Теперь я уже уверен, что он вернется, -- подумал Самуил.
   И он всю субботу уже больше не думал о Юлиусе. Общее собрание Тугендбунда было назначено только в двенадцать часов ночи.
   В течение дня он посылал осведомиться о здоровье обоих раненых. Франц Риттер и Дормаген все еще лежали в постели и, по мнению докторов, не могли поправиться ранее двух недель. Приказ Союза был выполнен. Самуил и Юлиус могли гордо предстать перед главарями.
   С наступлением сумерек Самуил отправился на свою обычную прогулку по дороге в Неккарштейнах, по которой должен был приехать Юлиус. В том месте, где дорога разветвлялась, ему повстречалась какая-то несомненно знакомая фигура, но Юлиуса все-таки не было. Он вернулся домой.
   -- Юлиус наверху? -- спросил он у хозяина гостиницы.
   -- Нет, г-н Самуил, -- ответил тот.
   Самуил поднялся к себе в комнату и запер дверь на ключ. Он был в скверном расположении духа.
   -- Девчонка-то сильнее, чем мне казалось! -- думал он. -- Ну да она мне заплатит за это! В библии сказано: любовь так же могущественна, как и смерть. Увидим!
   Часы пробили девять, десять, половину одиннадцатого, а Юлиуса все не было.
   В одиннадцать часов Самуил окончательно потерял надежду и решился отправиться один.
   Он уже взялся было за шапку, как в коридоре послышались чьи-то шаги, и вслед за тем раздался стук в дверь.
   -- Наконец-то! -- сказал Самуил. -- Ну, слава богу!
   Он отпер дверь. Но то был не Юлиус, а слуга из гостиницы.
   -- Что тебе надо? -- спросил грубо Самуил.
   -- Там приехал какой-то студент из Лейпцига и желает повидаться с королем студентов.
   -- Сейчас мне некогда, -- возразил Самуил. -- Пусть придет завтра.
   -- Он не может придти завтра. Он велел мне передать вам, что он здесь проездом.
   При слове "проездом" лицо Самуила приняло снова серьезное выражение.
   -- Так попросите его ко мне сейчас же.
   Слуга исчез. Так называемый студент из Лейпцига вошел, и Самуил опять запер за ним дверь на ключ.
   Приезжий пожал Самуилу руки, скрестив свои большие пальцы каким-то особенным образом, шепнул ему на ухо несколько слов, наконец, открыл грудь и показал висевшую на ней медаль.
   -- Хорошо, -- сказал в ответ на все это Самуил. -- Я и так узнаю тебя. Ты разъезжаешь по Неккарскому району. Ну, что скажешь?
   -- Я принес отмену приказа. Сегодня общее собрание не состоится.
   -- Не может быть! -- воскликнул Самуил. -- А по какой же причине?
   -- Потому что кто-то донес о нем, и оно было бы оцеплено и захвачено. По счастью, один из наших главарей был вовремя предупрежден. Собрание отложено. Объявят о нем особо.
   -- А в котором часу вы получили предостережение? -- осведомился Самуил.
   -- В полдень.
   -- Странная вещь, -- промолвил подозрительный король студентов. -- Я встретил в сумерки по дороге к замку какую-то фигуру в шляпе, закутанную в плащ, но, как показалось мне, это был один из наших главарей. Как же это так?
   -- Не знаю, брат. Я выполнил возложенное на меня поручение, передал тебе то, что следовало. Мне остается уйти.
   -- Но если я, не обращая внимания на то, что слышал от тебя, все-таки пойду в назначенное место, -- упрямился Самуил.
   -- Не советую: только столкнешься с полицейскими агентами. Очевидно, весь путь занят ими, и ты только рискуешь просидеть лет двадцать в тюрьме.
   Самуил усмехнулся с пренебрежением.
   -- Хорошо! Спасибо, брат, -- сказал он и проводил приезжего до дверей.
   После его ухода, Самуил взглянул на часы: было половина двенадцатого.
   -- Я успею еще, -- сказал он сам себе.
   Он надел фуражку, взял металлическую трость, два пистолета и вышел.
   Как и в первый раз, он шел сперва по набережной, только теперь он поднялся вдоль берега Неккара гораздо дальше и, вместо того, чтобы прямо пойти по дороге с уступами, он обошел замок и приблизился к нему со стороны, противоположной городу.
   Пройдя шагов четыреста-пятьсот по горе и развалинам, он остановился, всмотрелся в темноту -- не бродит ли там кто-нибудь -- и, не заметив никого, вернулся к толстой, ныне полуразвалившейся стене сводов.
   -- На этом именно месте я встретил в прошлый раз того человека, которому дал крейцер. Дорога же, по которой он шел, никуда не ведет, а оканчивается у стены. Следовательно, надо предположить, что наши славные и таинственные главари, как и я, открыли ход в подземелье, скрытый кустарником. А о полиции можно только сказать, что она, благодаря своей похвальной привычке, пребывает по этому поводу в девственной неосведомленности и что она довольствуется тем, что крепко сторожит главный вход, через который, разумеется, никто не войдет и не выйдет. Превосходное учреждение, стоящее на одинаковой высоте своего величия у всех цивилизованных народов!
   Самуил подошел к высокой стене, покрытой сплошь кустарниками, травами и плющем. Он направился к тому месту, где растительность была гуще, раздвинул не без того, чтобы не оцарапать своих рук, колючие кусты и дикий виноград, отпихнул огромный камень, который после того привалил обратно, сошел или, вернее, скатился вниз в какую-то пещеру и вскоре пустился бродить по бывшим когда-то в этой части замка погребам.
   Но начальников Тугендбунда не легко было найти в таинственных дебрях огромных катакомб, хотя эти начальники, быть может, и догадывались, что Самуил ни за что не поверит, что они не придут. Долго шел ощупью Самуил, натыкаясь в темноте на камни и принимая за человеческие голоса крики ночных птиц, спугнутых им, которые, махая крыльями, постоянно обдавали его струей сырого воздуха.
   -- Другой бы испугался и бросил все это, -- думал про себя Самуил.
   Наконец, после получасовых розысков и хождения в темноте, он заметил вдали слабый свет, как будто от потайного фонаря.
   Он направился в ту сторону, и его глаза, привыкшие к темноте, вскоре различили трех замаскированных людей, сидевших под сводом.
   Когда он подошел к ним довольно близко, он остановился, затаил дыхание и начал прислушиваться, но он трудился напрасно: он ничего не мог расслышать.
   Однако, судя по их жестам, было очевидно, что они о чем-то потихоньку разговаривали.
   Самуил подошел ближе, остановился опять и снова принялся подслушивать.
   Но и на этот раз он ничего не мог услышать. Наконец, он решился.
   -- Это я, -- смело закричал он, -- свой! Самуил Гельб!
   И он подошел прямо к замаскированным людям.
   Услышав крик, все трое, как один, вскочили с гранитных плит, на которых сидели и бросились к лежащим возле каждого из них заряженным пистолетам. Но в темноте невозможно было целиться. У Самуила же, который видел их всех, было по заряженному пистолету в каждой руке.
   -- Ну, вот еще что выдумали! -- сказал он спокойно. -- Вы шумите и этим можете привлечь полицию. Это, вероятно, ваша манера принимать друзей? Я же говорю вам, что я ваш друг, Самуил Гельб! Но предупреждаю вас, что я стану защищаться и что раньше чем умереть, я сам убью хоть одного из вас во всяком случае. К тому же, что вам за прибыль убивать меня?
   Говоря это, он все продвигался.
   Замаскированные невольно испытывали действие его странного и дерзкого хладнокровия. Дула пистолетов опустились.
   -- Давно бы так! -- сказал Самуил.
   Он спустил курки, положил пистолеты к себе в карман, подошел вплотную к трем замаскированным фигурам.
   -- Несчастный, -- начал один из главарей, которого Самуил признал по голосу за человека, говорившего с ним так строго и торжественно во время предыдущей его явки в суд. -- Каким образом ты проник сюда? Разве тебе не передали предостережения? Говори, по крайней мере, шепотом!
   -- Буду говорить, как вам угодно тихо. И, пожалуйста, успокойтесь: никто за мной не следил, и я закрыл за собой тот вход, который известен только одному мне. Предостережение я получил, но именно ввиду того, что нет общего собрания там, наверху, случайная встреча дала мне повод предположить, что внизу, в этом подземелье, которое я, по всей вероятности, открыл раньше вас, может быть частное собрание. И, как видите, предположение мое до некоторой степени оправдалось.
   -- Так ты думаешь, чего доброго, что можешь вмешиваться в решения верховного совета?
   -- Я совсем не думаю ни во что вмешиваться. Успокойтесь, я пришел не навязываться, а предложить свое содействие.
   -- Объяснись, что ты хочешь сказать этим.
   -- Известно, что дела Союза несколько запутаны, и что вы, вероятно, находитесь в затруднительном положении. Посудите же сами! Разве я не имел права, иначе говоря, не был ли я обязан удвоить свою энергию, видя, что затруднительное положение усиливается, и явиться сюда предложить свои услуги?
   -- Разве ты по этой именно причине решился на такой опасный шаг?
   -- А какая бы могла быть другая причина? Разве у вас возникает сомнение в моем усердии? Вы, кажется, уже испытали меня, и, сколько помнится, я вполне оправдал ваше доверие.
   Трио в масках начало советоваться между собой.
   По-видимому, результат этих разговоров оказался благоприятным для Самуила, потому что начальник их обратился к нему с такими словами:
   -- Самуил Гельб, ты смелый товарищ. Мы верим, что ты честный человек, мы знаем, что ты умен и храбр. Это правда, ты действительно оказал услугу Союзу, ты поддержал достоинство нашей шпаги в дуэлях с изменниками, и мы очень сожалеем, что не можем отблагодарить тебя сегодня. За то, что ты пришел к нам так решительно и столь опасным путем, мы выразим нашу признательность яснее, чем на словах. Мы дадим тебе неслыханное, необычайное доказательство нашего доверия. Мы откроем тебе тайну нашего замысла освобождения родины, и ты по праву будешь присоединен ко второму разряду нашего Союза.
   -- Благодарю вас, -- сказал Самуил, склоняясь перед ними, -- клянусь всемогущим богом, что вы не раскаетесь, что оказали мне эту честь!
   -- Так слушай же, вот что произошло. От одного из нас, занимающего очень высокое общественное положение, было потребовано, чтобы он сегодня ночью выдал всех нас. Именно поражение Отто Дормагена и Франца Риттера -- причина всей этой истории. Когда выяснилось, что они не могут присутствовать на нашем собрании, то, разумеется, решили, что будет вернее -- сокрушить все, за чем невозможно было наблюдать, и пришли к тому заключению, что надо сразу покончить с нами. Дормаген и Риттер выдали слова пароля и все условные формальности входа в наши собрания. Тот из нас, который получил приказ выдать всех, не мог ослушаться, не обнаружив своего соучастия и не выдав себя, поэтому он должен был сообщить все полиции и поставил ее на ноги. Но он имел время предупредить и нас. Агенты полиции сторожат все входы, в которые должны были пройти все посвященные, они знают пароль и ждут. Так они прождут до завтрашнего утра, но никто не явится, и они уйдут с тем, с чем пришли, а мы избежим опасности.
   -- Значит, -- сказал Самуил, -- вы отделались только тем, что не состоялось собрание, но оно будет потом, вот и все.
   -- Действительно, это еще не великая потеря, -- подтвердил и начальник, -- у нас нет пока ничего срочного. Именно теперь наш самый лютый враг, император Наполеон, более, чем когда-либо велик и могущественен. Наши принцы и короли теснятся в его прихожих и наперебой друг перед другом добиваются чести быть приглашенными на его охоту. Никто не заботится, чтобы предпринять хоть какие-нибудь меры для обеспечения независимости Германии. Но события могут измениться. Кто поднялся, может пасть. А раз человек стоит на покатости, то иногда достаточно бывает какого-нибудь неожиданного толчка локтем, и он полетит вниз.
   -- Еще бы, -- сказал Самуил, -- когда представится такой удобный случай, то Самуил Гельб может еще вам послужить. А до тех пор скажите, что вы хотите?
   -- До тех пор необходимо, чтобы всегда наш, Тугендбунд, был вполне готов ко всяким случайностям, и чтобы главари его имели какое-нибудь место, где они могли бы видеться с посвященными. Эти развалины не могут уже более служить нам. Подземелье, где мы сейчас собрались, имеет только один выход, и мы рискуем все до единого попасть в руки полиции. Где же могут отныне происходить общие собрания? Вот вопрос, который мы обсуждали, когда ты прервал нашу беседу, вопрос жизни, а, может быть, и смерти. У нас нет в виду никакого места, которое бы мы считали надежным.
   -- Действительно, положение довольно-таки затруднительное, -- сказал Самуил Гельб.
   -- Не знаешь ли ты какого-нибудь места, которое могло бы служить для тайных собраний? -- продолжал начальник. -- Нет ли где-нибудь такого непроницаемого убежища, где бы было много выходов, скрытых для наблюдения и открытых для бегства? Если ты найдешь такое место, то этим ты окажешь новую услугу Союзу, значительно большую, чем была первая твоя услуга.
   Самуил задумался на минуту, а потом сказал:
   -- Вы застали меня врасплох. В данную минуту у меня нет ничего подходящего, но я постараюсь поискать, что означает у меня: я найду. Когда я все исполню, то как же мне передать вам это? Назначьте мне какое-нибудь место для свидания с вами.
   -- Это невозможно. Но послушай, можно сговориться следующим образом: каждый месяц, 15 числа, разъезжающий по району этой реки, близ которой ты живешь, будет являться к тебе и спрашивать тебя: Готово ли? В день, когда ты дашь утвердительный ответ, мы и встретимся с тобой.
   -- Превосходно! Спасибо! Вполне рассчитывайте на меня. Вы можете теперь разойтись. Вы нашли если не место, так человека, который отыщет вам его.
   -- Нам не нужно просить тебя сохранить все в тайне. Это такое дело, где ты так же рискуешь головой, как и мы.
   Самуил пожал плечами в ответ.
   Потом, по знаку начальника, он поклонился всем и удалился.
   Ему удалось легче выйти, чем войти. Слабый свет луны, проникавший сквозь кустарник, слегка освещал ему путь.
   Он вернулся в веселом расположении духа, с гордым сознанием своего усилившегося могущества, с головой, полной честолюбивых замыслов. Только очутившись в своей комнате, он вспомнил про Юлиуса.
   -- Вот еще напасть! -- рассуждал он сам с собой. -- Какого дьявола застрял там Юлиус? Неужели эта девчонка, Христина, окончательно вырвала его из моих рук? Может быть, и он был предупрежден в Ландеке, что собрание отложено? И что же он делал там целую неделю? Тьфу! Не стоит изводить себя! Завтра воскресенье, я завтра и разузнаю все.
  

Глава двадцать пятая
Неожиданность

   Когда Самуил приехал в дом пастора, он увидел, что ворота были заперты. Он позвонил. Вышли служитель и служанка. Парень принял от него коня, а служанка проводила его в столовую. Стол был накрыт, но только на два прибора. Самуил удивился. Служанка попросила его подождать и вышла.
   Спустя минуту, дверь отворилась. Самуил сделал было шаг вперед, но тотчас же отступил, ошеломленный при виде входящего. Это был барон Гермелинфельд.
   Отец Юлиуса обладал суровой внешностью. Ему было около пятидесяти лет. Он был высок ростом, волосы его поседели от непрерывных занятий, лоб был высокий, глаза голубые и проницательные. Он все еще хранил остатки красоты, он держал голову прямо и гордо, вид у него был важный, спокойный и несколько печальный. Он подошел прямо к Самуилу, несколько сбитому с толку, и сказал ему:
   -- Вы не ожидали увидеть меня и в особенности здесь, не правда ли?
   -- Правда, -- ответил тот.
   -- Садитесь. Достойный пастор Шрейбер предложил вам свое гостеприимство на сегодняшний день. Ему, конечно, не хотелось, чтобы вы явились в запертый дом. Вот я и остался здесь, чтобы принять вас.
   -- Извините, я все-таки не понимаю, в чем дело?
   -- Не правда ли, вам все это кажется несколько загадочным? А вы садитесь за стол и позавтракайте со мной. Я вам все и объясню.
   -- Хорошо, -- сказал Самуил, поклонившись барону и храбро усаживаясь за стол против него.
   Наступило молчание, в продолжение которого эти два человека, столь близко сошедшиеся и столь различные между собой, казалось, внимательно наблюдали друг за другом.
   Наконец барон начал говорить:
   -- Вот что тут произошло... Кушайте, пожалуйста... Вам, может быть, известно, что в понедельник Юлиус писал мне. Я получил его письмо во Франкфурте. Это письмо было полно любви и опасений.
   -- Я так и знал, -- заметил Самуил.
   -- В своем письме Юлиус рассказывал мне о том, как он в первый раз увидел Христину, чем она немедленно стала для него -- его первой любовью, его жизнью, его мечтой. Он распространялся о ее грации, ее чистоте, о ее отце, о тихой жизни, которую он повел бы в этой спокойной семье и в этой спокойной долине. Вот об этом-то он и молил меня. Я богат, благороден, знаменит, поэтому он и сомневался, и боялся, одобрю ли я его любовь к бедной девушке такого темного происхождения. Вы же сами внушили ему эти сомнения.
   -- Это правда, -- подтвердил Самуил.
   -- К этому Юлиус прибавил, что в том случае, если я отвечу ему "нет", по причине ли его молодости, или по причине ее бедности, он все-таки не последует вашему совету, т. е. не ограничится тем, чтобы просто-напросто соблазнить Христину. Ему внушал ужас такой совет... да и сам советчик. Нет, он не злоупотребит великодушным доверием молодой девушки и ее отца, он не обесчестит Христину. Он не способен купить момент собственного счастья за вечные слезы ее погубленной жизни. Он просто удалится от нее с растерзанным сердцем. Он скажет Христине свое имя, объявит ей решение своего отца и покинет ее навсегда.
   -- Все это великолепно, поистине великолепно, -- сказал Самуил. -- Будьте добры, передайте мне окорок.
   -- Когда я получил от Юлиуса это письмо, столь полное любви и сыновней преданности, -- продолжал барон Гермелинфельд, -- мной уже было получено за четыре дня перед тем ваше дерзкое письмо, Самуил. Я все эти четыре дня обдумывал его. Я спрашивал себя, каким способом мог бы я прекратить то ужасное и мрачное влияние, какое вы оказываете на деликатную и нежную душу Юлиуса. И вот, не прошло десяти минут после прочтения письма Юлиуса, как мое решение уже было твердо принято. Обыкновенно про нас, людей разума и мысли, думают, что мы не способны к действию, думают так потому, что мы не отдаем всего нашего существования бесплодной сутолоке деловых людей, которые для того, чтобы оправдать себя, называют себя практиками, настаивая на том, что они именно только практики и больше ничего. Это все равно, как если бы птиц обвиняли в том, что они не умеют ходить, потому что у них есть крылья. А между тем, они одним ударом крыла делают тысячу шагов. Так и мы: в один день мы можем сделать больше, чем другие за десять лет.
   -- Я сам всегда был такого мнения, -- сказал Самуил, -- и то, что вы мне говорите, для меня не новость.
   -- Посланный ждал ответа, -- продолжал барон, -- и должен был вернуться в Ландек на другой день утром. Я сказал ему, что ответа никакого не будет и велел ему вернуться домой не раньше, как на следующий день вечером. Он на это не соглашался, Юлиус обещал ему сто флоринов. Я ему дал двести. Он согласился. Покончив с этим, я, не теряя ни минуты, отправился к пастору Оттфриду, моему другу детства, человеку очень умному и просвещенному. Я спросил у него, знает ли он пастора Шрейбера. Оказалось, что это один из его ближайших друзей. Оттфрид описал мне его, как человека простого, скромного, бескорыстного, человека с золотой душой, со взглядом, всегда обращенным к небу, чтобы видеть там бога и двух улетевших от него ангелов, на земле же ничего другого не знавшего, кроме людского горя, которое всеми мерами облегчал. Что же касается Христины, о ней Оттфрид сказал мне только одно: она достойная дочь отца. Возвращаясь от Оттфрида, я проезжал через Цейле. Я заказал там почтовых лошадей и в ту же ночь помчался в Ландек. Приехал туда во вторник утром. Я заходил в Лан-деке во многие дома, чтобы дополнить мои справочные сведения о Шрейбере и его дочке. Кого я ни спрашивал, все без исключения подтвердили то, что мне сказал Оттфрид. Никогда еще столь единодушный хор благословений не подымался от земли к небу. Пастор и его дочка были для этих бедных людей настоящими Провидениями. Они были жизнью и душой этой деревеньки. Знаете ли, Самуил, что вы ни говорите, а добродетель имеет свою приятную сторону. Пользоваться общей любовью -- великая отрада.
   -- А иной раз и великая выгода, -- сказал Самуил.
   -- Обойдя деревню, я отправился к дому пастора. Вот в этой самой комнате, где мы теперь садим, я нашел Юлиуса, Христину и пастора. Юлиус, пораженный удивлением, воскликнул: -- Отец!. Пастор, в свою очередь не менее удивленный, воскликнул: -- Барон Гермелинфельд!. Я отвечал на это:
   -- Да, г-н пастор, барон Гермелинфельд, который имеет честь просить у вас руку вашей дочери Христины для своего сына Юлиуса. Пастор Шрейбер окаменел от неожиданности. Ему показалось, что он бредит, или что он не расслышал. Он, видимо, старался собраться с мыслями. Христина вся в слезах бросилась ему на шею. Да и сам он, не умея сладить с собой, плакал и смеялся.
   Самуил прервал барона:
   -- Это очень умилительная сцена, но вы, пожалуйста, пропустите ее. Вы знаете, что я весьма умеренно сентиментален.
   Самуил уже давно успел оправиться от неожиданности. Само присутствие тут барона и первые же слова, которые он произнес, обнаружили перед ним покушение разрушить его власть над душой Юлиуса, и вся его гордость, весь его характер, созданный для борьбы, мгновенно заставили его принять оборонительное положение. К нему вернулось все его обычное нахальное и ироническое хладнокровие. Теперь он спокойно ел и пил, слушая барона с самым спокойным и беззаботным видом.
   Барон Гермелинфельд продолжал:
   -- Я сокращу свой рассказ, да и притом я уже дошел до конца. Весь этот день я провел с моими счастливыми детьми. Их счастье с избытком отблагодарило меня. Они были мне глубоко признательны, словно бы я обладал правом переделать то, что сам бог так хорошо устроил. Вы меня знаете, Самуил, но вы меня не так понимали, неверно обо мне судили. Вам случалось видеть, как иногда я делал уступку узким и несправедливым требованиям света. Это действительно случалось. Но знайте, что, уступая иной раз требованиям света, я всегда старался по возможности внести в них поправку. Будем искренни и будем справедливы. Разве природа не дает очень часто доброго урока обществу?
   -- Я понял этот деликатный намек, милостивый государь, -- с горечью сказал Самуил. -- Продолжайте. Барон продолжал:
   -- С какой стати стал бы я противиться этому браку? Из-за того, что Христина небогата? У Юлиуса хватит на двоих. А потом, когда он получит наследство от моего брата, хватит и на четверых. Из-за того, что Христина не благородного происхождения? А что такое я сам был двадцать лет тому назад? Но вернемся к фактам и событиям. В среду я вернулся во Франкфурт. В четверг я вновь был в Ландеке и, запасшись всеми необходимыми документами, привез с собой моего друга Оттфрида. Вчера, в субботу утром Оттфрид обвенчал Юлиуса и Христину в Ландекской церкви. Уж вам придется извинить Юлиуса за то, что он не пригласил вас к себе на свадьбу. Это я не позволил ему известить вас. Через час после венчания Юлиус и Христина отправились в свое свадебное путешествие, которое продлится целый год. Они поедут в Грецию и на Восток и вернутся через Италию. Пастор Шрейбер не мог решиться на внезапную разлуку со своей дочерью. Он вместе с Лотарио будет сопровождать их до Вены. Там он с ними распростится и вернется в свою долину, предоставив их любви и южному солнцу. Ну, что вы скажете на это, Самуил?
   -- Я скажу, -- ответил Самуил, вставая из-за стола, -- что вы очень ловко выхватили у меня из рук Юлиуса. Похищение вам удалось. Я вынудил вас к великодушию и беспристрастию, и вы очень ловко извлекли выгоду из этого безвыходного положения. Вы вели игру с отчаянной храбростью, и я должен признаться, что эту первую ставку я проиграл. Но я еще отыграюсь.
   Он позвонил. Вошла служанка.
   -- Вели оседлать мою лошадь, -- сказал он. -- Я сейчас уеду.
   Барон улыбнулся.
   -- Вы собираетесь вдогонку за ними? -- спросил он.
   -- С какой стати! -- сказал Самуил. -- Я буду спокойно их дожидаться. У меня, слава богу, найдется немало других дел, и я не могу отдать всех своих сил на такую жалкую вещь, как простое пари. Всему придет свое время. Теперь вы с Христиной воспользовались удобной минутой действия против меня, в свою очередь, наступит и моя минута действия против вас. Вы кончили свое, я начну свое.
   -- Да я вовсе не кончил свое, -- возразил барон. -- Этот год их отсутствия я намерен употребить на то, чтобы осуществить мечту Юлиуса. Ведь не за тем же только я остался здесь, чтобы разделить с вами компанию. Я только из вежливости написал вам сегодня утром, чтобы избавить вас от неприятности сделать визит прислуге, которая одна только осталась в доме. А я жду сейчас архитектора из Франкфурта. Я хочу купить и заново выстроить Эбербахский замок в течение этого года. Вместо развалин Юлиус найдет здесь свою мечту, вырытую из-под земли и возвышающуюся на горе. Я хочу, чтобы он ни в чем не терпел недостатка, ни в самом себе, ни вокруг себя, хочу, чтобы любовь его сердца дополнялась благоденствием его жизни. Вообще его счастье -- это мое единственное оружие в борьбе против вас.
   -- Это значит, что вы хотите, чтобы мое оружие против вас состояло в его несчастье, -- возразил Самуил. -- Но только предупреждаю вас, нежный родитель, напрасны будут все ваши старания. Юлиуса вы у меня не вырвете. Он предо мной преклоняется, а я его люблю. Да, черт побери, -- продолжал он, отвечая на невольное движение барона, -- я его люблю, как все гордые и сильные души умеют любить души слабые и преданные, которые отдаются им! Я так давно и долго клал свой отпечаток на дух вашего сына, что вам уже не удастся стереть его. Вам не переделать ни его, ни моей натуры. Вы не сделаете его энергичным, а меня слабым. Вы переделаете для него замок, но попробуйте-ка переделать его характер. Он нерешителен, и ему необходима твердая, суровая рука, которая бы его поддерживала и направляла. Неужели такой ребенок, как Христина, может оказать ему эту услугу? За этот год он страшно соскучится по мне, сам будет ко мне стремиться. А вы говорите, что я пущусь за ним в погоню! Зачем? Он сам ко мне прибежит.
   -- Послушайте Самуил, -- сказал барон, -- вы знаете меня и знаете то, что я человек совсем не такого нрава, чтобы не принять вызова и отказаться от борьбы. Знайте, что то, чего Христина не могла сказать Юлиусу, чего она не решилась сказать своему отцу, она знала, что смело может доверить мне. И она доверила. Да, она не скрыла от меня ваших невероятных угроз, милостивый государь, и само собой разумеется, что в ее поединке с вами я буду ее секундантом.
   -- Тем лучше! -- сказал Самуил. -- Это придаст мне храбрости.
   -- Нет, Самуил, вы клевещете на себя, -- возразил барон.
   -- Вы вовсе не так высоко поднимаетесь над угрызением совести и даже просто-напросто над предрассудками. Я дал себе слово, что исчерпаю все средства, чтобы придти к соглашению с вами. Слушайте, Самуил, хотите заключить мир? Я ведь не спорю, я тоже виноват перед вами. Я согласен порвать ваше письмо и забыть ваши слова. Вы самолюбивы и горды. Я богат и достаточно влиятелен для того, чтобы помочь вам достигнуть всяческого успеха в жизни, нисколько не вредя этим будущности Юлиуса. Вы знаете, что у меня есть старший брат, который живет в Нью-Йорке. Он вел там торговлю и нажил себе состояние, раза в три или четыре больше, чем мое. Детей у него нет, все его имущество пойдет Юлиусу. Духовное завещание им уже написано, и его копия у меня в руках. Следовательно, я смело могу располагать моим собственным имуществом. Самуил, дайте мне клятву, что вы отступитесь от своих гнусных замыслов и скажите, чего вы за это требуете?
   -- Вы предлагаете мне чечевичную похлебку -- сказал Самуил со злобной насмешкой. -- Вы дурно избрали время, предлагая мне такую закуску после сытного завтрака пастора Шрейбера. Я не голоден и удерживаю за собой свое первородство.
   Через окно столовой до них донеслось ржание коня. Вошла служанка и доложила Самуилу, что лошадь его оседлана.
   -- Прощайте, г-н барон, -- сказал Самуил. -- Для меня дороже свобода, чем ваше богатство. Я никогда не дам повесить себе жернов на шею, хотя бы этот жернов был из чистого золота. Знайте, что я один из тех гордецов, которые охотно мирятся с коркой хлеба и без всякого смущения носят на своей одежде заплаты.
   -- Последнее слово, -- сказал барон. -- Подумайте о том, что все ваши дурные намерения до сих пор обращались против вас же самих. Главное, что побудило меня отдать Христину Юлиусу, было ваше же письмо, в котором вы грозили мне, что отнимете его у меня. Выходит, что вы же сами и женили их. Ваша ненависть сочетала их любовь, ваша угроза привела к их счастью.
   -- Ну так что же, значит дело ясное. Ведь если так, вам остается только желать, чтобы я продолжал их ненавидеть и продолжал им грозить, потому что все, что я предпринимаю против них, обращается в их пользу. Ваше желание будет исполнено с избытком. Так вот как! Моя ненависть служит им на пользу! Если так, то можете быть спокойны. Я буду неусыпно стараться над их благоденствием. Я представлю вам это доказательство моей преданности, будьте спокойны! Этим путем я выкажу вам свою сыновнюю любовь. Не прощаюсь с вами, милостивый государь. Мы увидимся через год, а, пожалуй, и поскорее.
   И, поклонившись барону, Самуил вышел, высоко подняв голову, с угрожающим взглядом.
   Барон Гермелинфельд опустил голову.
   -- Какая дикая борьба! -- тихо проговорил он. -- Он виновен перед светом, а разве я прав перед ним? Не являемся ли мы по неисповедимым путям провидения тяжким возмездием один для другого.
  

Глава двадцать шестая
Каменная импровизация

   Спустя тринадцать месяцев после событий, которые нами рассказаны, 16-го июля 1811 года, в одиннадцатом часу утра, почтовая карета выехала из Ландека и покатилась по той самой дороге, на которой за год перед тем Юлиус и Самуил встретили Гретхен.
   В этой карете сидело четверо проезжих, даже пятеро, если считать крошечного, двухмесячного беленького и розовенького ребенка, спавшего на руках своей кормилицы, хорошенькой, свежей крестьянки, одетой в роскошный греческий народный костюм. Трое других проезжих были: очень молодая женщина в трауре, молодой человек и горничная. Позади кареты сидел лакей.
   Молодая женщина была Христина, молодой человек -- Юлиус, а ребенок -- их первое дитя. Христина носила траур по своему отцу. Пастор Шрейбер за десять месяцев перед тем пошел в горы напутствовать умирающего в страшную бурю, жестоко простудился и быстро сошел в могилу. Христина более не нуждалась в нем, и он со спокойной душой благодарил бога, призвавшего его к жене и к старшей дочери. Угасал он тихо, почти весело. После его смерти барон Гермелинфельд взял маленького Лотарио и вверил его воспитание пастору Оттфриду.
   Печальная весть о смерти отца прошла черной тучей на заре счастья Христины. Случилось так, что известие о смерти отца было получено ею почти в одно время с известием о его болезни, так что она не имела никакой возможности вернуться к нему, чтобы принять его последний вздох. Кроме того, она в это время уже готовилась стать матерью, и Юлиус все равно не пустил бы ее. Трепеща за ее здоровье, он даже прервал путешествие и поселился с нею на одном из цветущих островов Архипелага.
   Мало-помалу острая печаль утраты сгладилась. Теперь у Христины на всем свете остался один только Юлиус, и она вдвое крепче привязалась к нему. Сожаления об отце мало-помалу уступали надеждам матери. Мать утешала дочь.
   Таким образом, Юлиус и Христина провели самые счастливые месяцы их жизни среди пышных красот Востока, украсившего их любовь всем своим очарованием. Потом Христина разрешилась мальчиком, которого мы и находим в почтовой карете. Доктор объявил, что для успешного роста и здоровья ребенка было бы благоразумнее перебраться на лето в более умеренный климат. Поэтому Юлиус и Христина решили немедленно вернуться домой. Они приехали в Триест, оттуда направились на Линц и Вюрцбург. Но прежде чем направится во Франкфурт, они хотели завернуть в Лан-дек, чтобы помолиться на могиле пастора Шрейбера. Посетив могилу и вдоволь наплакавшись над ней, Христина пожелала увидеть пасторский дом, в котором уже поселился преемник Шрейбера. Этот дом, где она провела всю свою жизнь и где теперь поселились чужие, доставил ей больше грусти, чем кладбище.
   Юлиус поспешил увести ее.
   Тринадцать месяцев брачной жизни, по-видимому, нисколько не ослабили любви Юлиуса к Христине. Его взгляд, правда, не пылал жгучей страстью пламенных натур, но зато дышал всей нежностью преданных натур. Было видно, что муж по-прежнему остается влюбленным. Он пытался рассеять мрачное впечатление своей подруги, указывая ей на цветущую долину, по которой они ехали и с которой были связаны столь дорогие им воспоминания. По временам он указывал ей на их ребенка. Дитя в это время проснулось и устремило на мать свои почти еще неосмысленные глазки. Он взял ребенка из рук кормилицы и протянул его Христине с ласковыми словами:
   -- Видишь, как я мало ревнив. Я сам подношу тебе моего соперника, чтобы ты его поцеловала. Теперь ведь у меня явился соперник. Два месяца тому назад ты любила только меня одного, А теперь нас двое. Ты поделила свое сердце на две части, и я не знаю, кому принадлежит большая половина, мне или ему.
   И он принимался ласкать, целовать и тормошить ребенка, стараясь развеселить его. Христина сама старалась улыбнуться, подавляя свою грусть.
   -- А ведь тут где-то неподалеку должны быть развалины Эбербаха, -- сказал Юлиус, силясь вовлечь ее в разговор.
   -- Да, мы сейчас поедем мимо них, -- ответила она.
   Когда они были в Ландеке, преемник Шрейбера мимоходом спросил их, не в замок ли они едут. Получив от них отрицательный ответ, он спросил их, когда же они намерены туда поехать?
   -- Зачем нам туда? -- ответил Юлиус.
   На этот вопрос пастор, казавшийся удивленным, ничего не ответил, а только посоветовал им посетить развалины. Юлиус не понял, что он хотел этим сказать, но подумал, что такая экскурсия будет полезной в качестве развлечения для Христины, и приказал кучеру ехать к Ущелью Дьявола.
   И вот как раз в эту минуту карета сделала крутой поворот, и Юлиус не мог удержать громкого восклицания.
   -- Что такое? -- спросила Христина.
   -- Посмотри туда, -- сказал он. -- Не ошибаюсь ли я? Мне казалось, что на этом самом месте должны быть развалины Эбербаха.
   -- Ну, так в чем же дело? -- продолжала она, мало-помалу отрываясь от осаждавших ее мыслей.
   -- Разве ты не помнишь о моих мечтах, когда мы гуляли в этих развалинах?
   -- Да, я помню, ты мне говорил о том, что хорошо бы выстроить вновь этот замок.
   -- Ну да, и вот видишь, наши мечты осуществились.
   -- Это ужасно странно! -- ответила Христина, удивленная не менее своего мужа.
   И в самом деле, на том месте, где они видели только три развалившиеся стены, теперь перед ними высился новый, вполне отстроенный замок, великолепно увенчавший собой громадную скалу и как бы повисший между пропастью и небом. Это был кубической формы замок с круглыми башнями по углам. Одну из этих башен им было видно всю целиком, а от трех других виднелись остроконечные кровли. Многие части здания оставались скрытыми за густой листвой деревьев.
   -- Меня разбирает любопытство узнать, кто был этот волшебник, которому пришла фантазия осуществить наш сон, -- сказал Юлиус. -- Остановимся, Христина, и зайдем посмотреть.
   Карета подъехала к воротам, сквозь которые виднелась аллея, поднимающаяся к замку. Юлиус велел кучеру остановиться. Лакей соскочил на землю и позвонил. К воротам примыкали две будки в стиле Возрождения. Из той, которая стояла вправо от ворот, вышел привратник и отпер ворота.
   -- Чей это замок? -- спросил Юлиус.
   -- Графа Эбербаха.
   -- Он теперь здесь?
   -- Нет, -- отвечал привратник, -- он путешествует.
   -- А можно осмотреть замок?
   -- Я сейчас спрошу.
   Привратник пошел к замку, а Юлиус жадным и завистливым взглядом осматривал прекрасный дом, с такой быстротой выросший из земли. Перед замком был оставлен небольшой участок леса, который был так вырублен, что между двух рядов больших деревьев оставалась лужайка, словно море зелени, усеянное островками цветов. А над этой лужайкой высился фасад замка. Другим фасадом он, вероятно, выходил на Ущелье Дьявола. Вероятно, тот фасад отличался суровым видом, соответствовавшим бездне, над которой он висел. Но с этой стороны фасад был спокойного и веселого характера. Примесь красного песчаника к облицовке стен лишала здание той сухой и жесткой белизны, которой отличаются свежие каменные постройки. Окна были отделаны легкими скульптурными украшениями из камня, в которых гнездились птицы, крики которых раздавались по всему фасаду.
   Тем временем вернулся привратник и пригласил их войти. Юлиус подал руку Христине, и они шли в сопровождении кормилицы с ребенком. Они прошли через аллею, вступили на лестницу со скульптурными перилами и очутились перед большой дубовой дверью с резными металлическими украшениями. За этой дверью было еще две или три других. Наконец они попали внутрь здания.
   Как только они переступили порог, они были внезапно перенесены из настоящего в прошлое. В расположении и меблировке комнат ожили средние века. Каждая комната имела свою особенность. Одна служила оружейной палатой, в другой были сосредоточены ковры и обои. Третья содержала настоящий музей драгоценных полотен Гольдена, Альберта Дюрера и Лукаса Лейденского. Часовня освещалась сквозь окна, в которых были вставлены художественно расписанные стекла. Какой артист-архитектор потратил свои знания и таланты на всю эту удивительную реставрацию? Юлиус был поражен изумлением и восхищением.
   Дверь в глубине залы, стены которой были покрыты оружием, была заперта, и Юлиус попросил привратника отворить ее.
   -- Не могу, у меня нет ключа от внутренних комнат, -- ответил привратник.
   Но в эту минуту дверь открылась.
   -- Ключ у меня, -- произнес чей-то голос. Это был голос барона Гермелинфельда.
  

Глава двадцать седьмая
Для кого был выстроен замок?

   Барон протянул руки своему сыну и дочери, и они бросились в его объятия.
   Первым впечатлением барона, Юлиуса и Христины была радость. За нею последовало удивление. Каким образом барон очутился тут, и как к нему попали ключи замка? Но и барон, в свою очередь, был изумлен не меньше Юлиуса. Он совсем не ждал сына так скоро. Значит, Юлиус хотел сделать ему сюрприз и не предупредил о своем приезде. Барон уже давно не получал о нем никаких известий. В последнем письме своем Юлиус извещал отца о рождении сына. Таким образом, вслед за первыми объятиями и поцелуями посыпался целый град вопросов. Барон нашел Христину все такой же хорошенькой, свеженькой и беленькой, как она была раньше. Юлиус своей любовной заботой сумел сохранить ее внешность в стране горячего солнца. Но особенно торжественное настроение вызывал ребенок. Дедушка осыпал его ненасытными ласками. Он горячо благодарил Христину за то, что она назвала сына по дедушке -- Вильгельмом. Малютка еще не был крещен. Хотели, чтобы его крестным был барон, и потому отложили обряд до возвращения домой.
   Потом настала очередь приезжих осаждать барона вопросами.
   -- Но как это так вышло, папа, что вы очутились у графа Эбербаха, как у себя дома?
   -- Что же тут такого, -- ответил барон, -- граф Эбербах мой задушевный друг.
   -- Но вы никогда о нем не говорили, папа, -- я, по крайней мере, никогда ничего от вас не слыхал о нем, и я считал фамилию Эбербахов давно вымершей.
   -- Коли существует замок Эбербахов, так, значит, и существует граф Эбербах. А чтобы вам доказать, что я его знаю, то я за него буду играть роль хозяина и окажу вам в его замке почетный прием.
   Они прошли в следующую комнату, из нее в другую и так одну за другой обошли все внутренние комнаты. Все они наряду с готическим великолепием были снабжены и современным комфортом: они были просторны, чтобы оставаться прохладными летом, и тщательно закрыты, чтобы оставаться теплыми зимой. Повсюду были печи для отопления комнат и камины.
   Из окон замка открывались великолепные виды. Из них видны были с одной стороны река, с других сторон -- горы. В одно из окон Христина рассмотрела хижину Гретхен, которая, впрочем, как и развалины замка, была переделана заново и превратилась в хорошенький горный дом.
   -- Гретхен! Я хотела бы ее повидать, -- сказала Христина.
   -- Надо послать за ней, -- сказал Юлиус.
   -- Теперь она, наверное, в лесу со своими козами, -- сказал барон. -- После, когда она вернется, ее позовут.
   Оставалось осмотреть еще две комнаты. Барон открыл в них двери. В одной из них находилась кровать из резного дуба с балдахином из красной ткани, в другой -- кровать с инкрустациями и пологом из розового шелка. Между этими двумя комнатами находилась библиотека, окна которой выходили к горе, и небольшая часовня, выходившая окнами на Неккар.
   Юлиус вздохнул. Ему подумалось о том, что эти две комнаты словно специально были приготовлены для Христины и для него. Но, увы, другой счастливчик похитил у него его грезы.
   Барон улыбнулся и сказал Юлиусу:
   -- Ты как будто бы завидуешь хозяину этого замка.
   -- Не завидую, а от души его поздравляю.
   -- Значит, ты полагаешь, что тут можно было бы счастливо зажить?
   -- Где же еще можно зажить счастливее? -- сказал Юлиус.
   -- И ты убежден, что если бы ты жил здесь со своей женой и ребенком, то ни о чем бы больше не сожалел и ничего бы больше не желал?
   -- Чего же мне еще желать и чего жалеть?
   -- Ну, коли так, то, мой дражайший Юлиус, и моя милая Христина, будьте счастливы. Вы у себя дома.
   -- Как! -- пробормотал Юлиус, охваченный радостью. -- Этот чудный замок?...
   -- Он ваш.
   -- Но, -- проговорил Юлиус, не осмеливаясь верить тому, что он слышал, -- а граф Эбербах?...
   -- Граф Эбербах -- это ты. Нынче в новый год прусский король, вручая мне орден Заслуги 1-го класса, пожаловал меня графом Эбербахом, а тебе пожаловал в качестве майората замок, луга и леса, которые его окружают.
   Последовали новые объятия.
   -- Как отблагодарить вас! -- говорила Христина.
   -- Будьте счастливы, -- сказал барон, -- этим вы всего лучше меня отблагодарите. Это все, что я от вас требую. Но я заслуживаю этого вполне. Мне пришлось потратить немало труда, чтобы закончить такую постройку в один год. А мне непременно хотелось сделать вам этот сюрприз. Архитектор творил настоящие чудеса. Сначала я еще усомнился в нем. Он представил мне проекты в греко-римском стиле, который плохо согласовался с временами Барбароссы. Но потом ему удалось отыскать в гейдельбергской библиотеке подлинные планы древнего замка. Он познакомился с каким-то молодым человеком, чрезвычайным знатоком древности. Этот юноша с необычайным усердием помогал ему. На его стороне были знания, а я доставлял деньги, и дело у нас закипело.
   Тут все пропитано духом средних веков: мебель, замки, задвижки, словом, все до последней мелочи. Мы должны поблагодарить этого неожиданного сотрудника за его помощь. И, вообрази ты себе, я даже до сих пор ни разу и не видел его. Меня все задерживали разные дела, так что я мог являться сюда на постройку лишь изредка и на короткое время, и как на грех всегда случалось, что я приеду сюда, а его как раз нет. Впрочем, отчасти я этому даже и рад, потому что прежде чем его похвалить и отблагодарить, мне надо было знать, как вам все это нравится. А теперь, когда вы сами все видели, мы его пригласим к себе и зададим ему пир.
   -- Но ведь эта затея должна была почти разорить вас, -- сказала Христина.
   -- Признаюсь вам откровенно, -- весело, но несколько понизив голос, ответил барон, -- я больше думал о вашем счастье, чем о своем кошельке, и эта затея, действительно, истощила мой кошелек донельзя. Архитекторы мои проявляли удивительное рвение, с каждым днем нараставшее, и так как все их расходы опирались на три мощных довода: историю, искусство и мое сердце, то я и предоставлял им делать то, что они хотят. По счастью, я нашел деятельного пособника в моем мотовстве, и вам, милые дети, не одного меня придется поблагодарить и пожурить.
  

Глава двадцать восьмая
Против кого был выстроен замок

   -- А скажи, папа, -- спросил Юлиус, -- кому же еще мы обязаны этой удивительной и великолепной постройкой?
   -- Твоему дяде Фритцу, Юлиус, -- отвечал барон. -- Вот слушай, я прочту тебе отрывок из его письма, которое я получил два месяца тому назад из Нью-Йорка:
   "... Все мое богатство принадлежит тебе, мой милый и славный брат. У меня нет других детей, кроме твоего сына Юлиуса. Прими же меня в половинные расходы по исполнению того подарка, который ты ему делаешь. Присоединяю к моему письму вексель на 500 тысяч талеров на банкирский дом Браубаха во Франкфурте. Если этого не хватит, то, в случае надобности, кредитуйся на мое имя, известив меня об этом за месяц.
   Я горд и счастлив, Вильгельм, что могу со своей стороны внести материальный вклад в усиление блеска и процветания нашего дома. Таким образом мы с избытком выполним мечты нашего отца. Правда, мне удалось внести в нашу семью только богатство, тогда, как ты сделал ее знаменитой.
   Ты говоришь, что мне пора бы отдохнуть, я и в самом деле чувствую, что утомился. Через год я приведу в порядок все мои дела и затем ликвидирую их. Полагаю, что все мое имущество доставит нам не меньше пяти миллионов. Этого достаточно, я полагаю? Если ты ответишь мне, что этого достаточно, то через год я вернусь в нашу старую Европу, в нашу старую Германию. Припаси и для меня уголок в этом замке, который ты строишь. Мне не хотелось бы умереть, не обняв тебя, не обняв Юлиуса..."
   -- Милый дядя! -- воскликнул Юлиус. -- Как мы все будем рады ему!
   -- Как видишь, Юлиус, благодаря ему я мог добыть тебе этот майорат и довести до конца постройку замка...
   -- Где мы будем жить, как древние бурграфы, в особенности при таком-то богатстве, -- весело перебил его Юлиус. -- В случае надобности мы можем собрать целое войско, расставить его по стенам и выдерживать осаду неприятеля.
   -- Ты не смейся! -- сказал барон. -- Враг у нас есть, и против него этот замок и выстроен.
   -- Как! У нас есть враг? Какой враг?
   -- Самуил Гельб!
   -- Самуил Гельб? -- со смехом переспросил Юлиус.
   -- Повторяю тебе, что я говорю совершенно серьезно, -- возразил барон.
   -- Что вы этим хотите сказать, папа?
   -- Ты уверил меня, Юлиус, что здесь тебе будет не о чем жалеть и нечего больше желать. Именно в надежде на это я и устроил тебе этот замок. Я хотел сделать твою жизнь столь счастливой и столь полной, чтобы ты не ощущал надобности ни в ком. Успокой меня, скажи мне, что я достиг своей цели, пообещай мне, что ты не будешь видеться с Самуилом.
   Юлиус хранил молчание. Как ни почитал он своего отца, как ни была нежна его сыновняя любовь, он все же почувствовал себя в душе униженным и оскорбленным таким требованием.
   Неужели отец все еще считал его ребенком и до такой степени опасался пагубного влияния на него чужой воли? Самуил был добрый товарищ, человек умный, ученый, пылкий. В самые светлые моменты своего свадебного путешествия Юлиус по временам смутно ощущал, что ему для полноты счастья не достает Самуила. Уж если кто из них провинился перед другим, то уж никак не Самуил. Ведь он женился, даже не подумав предупредить об этом старого друга. А кто уехал тайком, чуть не бежал, и не подавал о себе целый год никаких вестей?
   -- Ты не отвечаешь мне? -- сказал барон.
   -- Но послушай, папа, -- ответил, наконец, Юлиус, -- какой же предлог мне придумать, чтобы закрыть дверь своего дома перед другом детства, которому я могу поставить в упрек разве только кое-какие странные теории и мнения?
   -- Тебе не придется перед ним закрывать дверь, Юлиус. Просто-напросто не пиши ему ничего и не зови его, вот все, о чем я тебя прошу. Самуил горд, он сам не придет. Вот уже год прошел с тех пор, как я получил от него очень дерзкое письмо, и с тех пор о нем нет ни слуху, ни духу.
   -- Наконец, допустим, -- продолжал Юлиус, -- что я буду встречаться с ним. Какой же вред это может мне нанести? Ведь я не семилетний мальчик, чтобы слепо следовать за другим. Как бы ни был нехорош Самуил, я в таком возрасте, что могу уже и сам различать в нем дурное от хорошего.
   Барон торжественно возразил на это:
   -- Юлиус, ведь ты веришь в мою любовь к тебе, не правда ли? Ведь ты не можешь считать меня человеком, который способен с глупеньким легкомыслием и упрямством отдаться ребяческому капризу? Так вот, я тебя прошу, я тебя умоляю и заклинаю не видеться с Самуилом. Подумай о том, что эта моя просьба, должна же иметь под собой какие-нибудь весьма важные основания. Я теперь могу остаться с вами всего лишь несколько дней, затем мне надо вернуться в Берлин. Не дай мне уехать отсюда с тяжкой заботой в душе. Поверь, что я требую этого не под влиянием мелкого чувства раздражения против Самуила или необоснованного недоверия к тебе. У меня на это есть серьезнейшие причины. Милый мой, доверься хоть немного опытности и любви твоего отца. Успокой меня, дай мне обещание, что ты не будешь писать Самуилу. Христина, ведь ты согласна на то, чтобы он мне это обещал?
   Христина, которая бледнела и дрожала, слушая слова барона, подошла к мужу, положила руки ему на плечи и, с любовью смотря ему в глаза, сказала ему голосом, исполненным самой нежной просьбы:
   -- О, что до меня, я даю обещание не иметь нужды ни в ком до тех пор, пока со мной будет мой Вильгельм и мой Юлиус будет любить меня. А ведь у тебя, Юлиус, кроме меня есть еще твой отец.
   -- Как, Христина, и ты этого требуешь? -- сказал Юлиус. -- Ну коли так, пусть будет по-вашему. Я не буду писать Самуилу.
   -- Благодарю тебя! -- сказала Христина.
   -- Благодарю тебя! -- сказал барон. -- Ну, теперь с этим покончено. Идите к себе, устраивайтесь.
   Остаток дня прошел в хлопотах по устройству и установке жизни в замке.
   Лотарио, о котором Христина вспоминала с материнской заботливостью, не мог в это время вернуться в замок. Он учился у пастора Оттфрида вместе с его внуками. Но через месяц его ожидали в замок, так как наступали летние каникулы. Все слуги, нанятые бароном, уже вступили в свои должности. После обеда вновь прибывшие молодые хозяева спокойно прогуливались вокруг замка, а к вечеру им уже казалось, что они давным-давно живут тут.
   Христина была очень утомлена путешествием и рано ушла к себе. Вскоре и барон с Юлиусом тоже разошлись по своим комнатам.
   Перед сном Юлиус на минутку зашел в библиотеку. Здесь в шкафах из скульптурного дуба он увидел ряды роскошно переплетенных книг с его гербами. Его очень поразил подбор книг. Кто мог так точно знать его вкусы, чтобы в подборе книг не сделать ни единой ошибки? Казалось, что каталог этой библиотеки был им самим и составлен. Сам Самуил, отлично знавший его литературные склонности, и тот не сумел бы сделать лучший подбор.
   Он стоял перед книгами, размышляя об этой странности, и вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.
   Он невольно содрогнулся поскольку не слыхал стука открываемой двери. Он обернулся и увидел перед собой Самуила Гельба.
   -- Ну как, мой дорогой Юлиус, ты провел этот год? Счастливо ли попутешествовал?
   -- Самуил! -- вскричал Юлиус в одно время и ошеломленный, и обрадованный. -- Самуил... но как ты попал сюда?
   -- Очень просто, -- сказал Самуил, -- я здесь живу.
  

Глава двадцать девятая
Неприятель в крепости

   По инстинкту ли, или по предчувствию, или в силу какого-то темного, чисто женского чутья, Христина чувствовала, что ей в этом прекрасном и величественном замке почему-то делается страшно. Над собой, вокруг себя, она чуяла какую-то опасность. Кому она угрожала, ей или Юлиусу -- не все ли равно! Она теперь горько жалела о их любовном и спокойном уединении на счастливом острове, где их мир ни на минуту не нарушался никакими заботами, никакой игрой человеческих страстей. А между тем, как будто бы ничего не изменилось в их жизни. Муж любил ее по-прежнему, она по-прежнему обожала свое дитя. Чего еще могла она желать? Чего могла опасаться?
   Барон Гермелинфельд через несколько дней должен был уехать в Берлин, куда его призывали обязанности службы и ученые работы. Перед отъездом он наедине беседовал с Христиной.
   -- Милое дитя мое, -- сказал он ей, -- я правду сказал, что не видал Самуила Гельба тринадцать месяцев. В последний раз я виделся с ним на другой день после вашего отъезда. Тогда он не только не хотел взять назад, а, наоборот, постарался усилить тот дерзкий вызов, который он сделал тебе. До сих пор мы не имеем причин смотреть на эту выходку иначе, как на простое хвастовство. Но помни, Христина, что если бы дела переменились, если бы он осмелился вновь появиться на сцене, помни, что я твой помощник и союзник в этой войне. Кликни меня, и я немедленно явлюсь.
   Это обещание только наполовину успокоило Христину. Она решила повидаться с Гретхен и расспросить ее, не видела ли она Самуила после сцены в развалинах. К ее удивлению Гретхен давала ей на ее вопросы какие-то уклончивые ответы. Надобно заметить, что Христина нашла маленькую пастушку такой же преданной, как и прежде, но, казалось, еще более одичавшей. После того, как пастор Шрейбер умер, а Христина уехала, у Гретхен прекратились почти всякие отношения с людьми, и она осталась наедине со своими травами и животными. К замку ее оказалось еще труднее приручить, нежели к пасторскому дому. Когда ее хижину перестроили, она перестала ей нравиться. Гретхен находила ее чересчур роскошной, похожей на деревенские дома. Кроме того, ей не нравилось, что хижина стоит так близко от замка. Она уходила со своими козами в горы и часто по несколько дней не приходила в хижину.
   Христине пришлось остаться в полном уединении со всеми своими опасениями, тем более тяжелыми, что они были совершенно неопределенны и темны. Да и в самом деле, что может быть ужаснее неизвестности, а к этому еще прибавлялась странная тяжесть для любящего сердца: Юлиус был последним из людей, перед кем она могла бы раскрыть свои страхи. Она глубоко страдала при виде сопротивления, которое Юлиус оказал отцу по вопросу о знакомстве с Самуилом и при виде того явного сожаления, с каким он подчинился. Значит, он не довольствовался ею одной? Она не составила для него все? Значит, нерасположение, которое она с первого раза выказала Самуилу, не было замечено Юлиусом или не произвело на него никакого впечатления, не внушило ему самому такого же нерасположения к Самуилу?
   Однако, повинуясь внушению любви, всегда стремящейся оправдать любимого человека, Христина объяснила себе сопротивление Юлиуса досадным чувством того, кого считают способным поддаться постороннему влиянию, т. е. бесхарактерным. Следовательно, в том случае Юлиус отстаивал не Самуила, а себя. Христина завершила размышления тем, что признала его правоту и решила, что она на его месте действовала бы так же.
   Впрочем, у нее было свое верное и неизменное прибежище, спасение и утешение во всех бедах -- это ее дитя. У колыбели Вильгельма Христина забывала обо всем. Нельзя представить себе ничего очаровательнее и трогательнее этой матери, которая сама была почти еще ребенком, этой почки, которая, в свою очередь, вышла из едва развернувшейся почки. Христина одна без ребенка сохраняла еще всю грацию, боязливость и простодушие девственности. Но когда она любовалась на своего ребенка и ласкала его, в ней уже вполне чувствовалась мать. К ее величайшему горю, она не могла сама кормить ребенка. Врачи считали ее слишком юной и слабой, и Юлиус верил им. О, если бы они поверили матери, то у нее нашлось бы довольно сил! Расточая всяческие заботы кормилице, она в то же время завидовала ей, почти ненавидела ее, эту свою соперницу -- здоровую, крепкую и глупую крестьянку, которой она, Христина, была принуждена уступить лучшую часть своего материнства. Когда кормилица давала грудь Вильгельму, Христина устремляла на нее печальный и ревнивый взгляд. Она отдала бы многие годы своей жизни за то, чтобы самой давать жизнь этим сладостным устам.
   И не одно только свое молоко эта шестнадцатилетняя мать дала бы своему сыну, она отдавала ему свои дни, свои ночи, свою душу, свое сердце, все свое существо. Она его умывала, одевала, укачивала, усыпляла своей песенкой. И казалось, он больше был привязан к ней, чем к своей кормилице, которой Христина вручала его только для кормления. Она не хотела, чтобы колыбель ребенка удалялась от ее кровати, кормилица спала на другой кровати, которую для нее каждую ночь ставили в комнате Христины. Таким образом, мать стояла стражем над каждым криком, каждым дыханием своего ребенка.
   Когда случалось так, что мысль о Самуиле посещала ее в то время, как Вильгельм был у нее на руках, она чувствовала себя спокойно. Неведомая угроза темного врага смягчалась в ее сознании и, подобно ночной тьме при наступлении дня, тонула в ее материнской любви.
   Однажды утром Юлиус, войдя в комнату Христины, увидал ее около колыбели ребенка, которую она тихо и ровно качала. Она положила палец на губы, побуждая его быть тише, и молча показала ему на стул около себя. Когда он сел, она тихонько сказала ему:
   -- Я беспокоюсь. Вильгельм худо спал, плакал, бился. Не знаю, что с ним. Он только что заснул. Не говори громко.
   -- Ты напрасно тревожишься, -- ответил Юлиус. -- Наш херувимчик никогда не бывал таким свеженьким и розовым.
   -- Ты находишь? Не знаю, может быть, ты и прав. Я боюсь за него.
   Левой рукой она обняла Юлиуса и склонила его голову себе на плечо, а правой рукой продолжала качать колыбель.
   -- Вот так я счастлива, -- сказала она, -- я теперь между двумя единственными существами, которых люблю. Мне кажется, что если бы я потеряла одного из вас, я умерла бы.
   -- Значит, ты сама признаешь, -- ответил Юлиус, покачивая головой, -- что я теперь владею уже только половиной твоего сердца?
   -- Неблагодарный, разве он -- не ты?
   -- Он спит, -- сказал Юлиус. -- Хоть на это время, пока он спит, будь моей вся, целиком.
   -- О, нет, надо, чтобы он чувствовал, что его качают.
   -- Так вели кормилице или Веронике покачать его. -- Нет, надо, чтобы он чувствовал, что я его качаю.
   -- Ну, вот!
   -- Попробуй, коли хочешь.
   Она отодвинулась от колыбели, и вместо нее стал качать Юлиус. Ребенок проснулся и заплакал.
   -- Видишь! -- сказала Христина с торжествующим взглядом.
   Они провели около получаса вместе, потом Юлиус ушел к себе. Но не прошло и двадцати минут, как Христина вошла к нему вся встревоженная.
   -- Ребенок захворал, -- сказала она. -- Он не хочет брать грудь, плачет, кричит. Мне кажется, что у него начинается лихорадка. Надо послать за доктором, Юлиус.
   -- Конечно, -- сказал Юлиус. -- Но у нас в Ландеке, кажется, нет доктора.
   -- Надо послать верхового в Неккарштейнах. Через два часа он вернется. Я пойду распоряжусь.
   Она ушла отдать распоряжение, увидела, как один из слуг уехал и вернулась к себе в комнату. Там был Юлиус, он сидел около колыбели ребенка, который продолжал кричать.
   -- Ему не лучше? Ах, господи, когда же, наконец, приедет этот доктор.
   -- Полно, успокойся, -- говорил Юлиус.
   В эту минуту дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел Самуил Гельб, так, как будто его ждали.
   -- Г-н Самуил! -- вскрикнула ошеломленная Христина.
  

Глава тридцатая
Самуил -- врач

   Самуил важно поклонился Христине. Ей показалось странным, что Юлиус не выразил ни малейшего удивления при виде своего друга, пошел к нему навстречу и пожал ему Руку.
   -- Ты изучал медицину, -- сказал он ему. -- Посмотри, что такое с нашим малюткой.
   Самуил молча исследовал ребенка, потом, осмотревшись кругом и увидав кормилицу, подошел к ней и пощупал у нее пульс.
   -- Но, милостивый государь, -- сказала Христина, у которой беспокойство сердца взяло верх над ужасом души, -- у нас не кормилица больна, а мой ребенок.
   -- Сударыня, -- учтиво и холодно отвечал Самуил, спокойно продолжая исследование кормилицы, -- мать не хочет ничего знать, кроме ребенка, но врач ищет причину болезни. Нездоровье вашего ребенка -- простое следствие нездоровья его кормилицы. Малютка голодает, потому что эта женщина не в состоянии его кормить как следует, вот и все. Перемена климата, образа жизни, быть может -- тоска по родине, все это подействовало на женщину-иностранку и испортило у нее молоко. Надо немедленно заменить ее другой кормилицей.
   -- Заменить?... Но откуда же взять другую?
   -- Неужели по соседству не найдется какой-нибудь кормилицы?
   -- О, боже мой, я не знаю! Я такая беспечная, такая неопытная мать. Что теперь делать?
   Ребенок снова закричал.
   -- Вы совершенно напрасно беспокоитесь, сударыня, -- говорил ей Самуил все тем же холодным и учтивым тоном. -- Ведь ребенок, в сущности, решительно ничем не болен, и никакая опасность ему не угрожает. Вы можете сделать вот что. Возьмите себе в кормилицы одну из молодых коз Гретхен.
   -- А Вильгельму не будет от этого нехорошо?
   -- Он будет прекрасно чувствовать себя. Только раз начавши, надо так уже и продолжать. Частая перемена молока может иметь свои неудобства. Притом коза такая кормилица, которая не будет тосковать по родной Греции.
   Юлиус сейчас же послал за Гретхен, и она скоро пришла. Она, в свою очередь, не высказала ни малейшего удивления при виде Самуила. Христина, которая за ней наблюдала, заметила только на ее губах горькую усмешку.
   Цыганочка ужасно обрадовалась, когда ей сказали, что одна из ее коз будет кормить маленького Вильгельма. У нее как раз была молодая, очень здоровая козочка с прекрасным молоком. Она побежала за ней. Пока она ходила, Самуил продолжал успокаивать Христину. Вообще его обращение с ней совсем изменилось, хотя его доводы от этого не стали убедительнее для нее. Он теперь говорил с ней крайне почтительно, с ледяной вежливостью, оставив свою прежнюю жесткую, насмешливую и надменную манеру.
   Скоро Гретхен вернулась, приведя с собой чистенькую беленькую козочку. Она уложила ее на ковер. Христина подложила к ней Вильгельма, и ребенок принялся сосать с жадностью.
   Христина забила в ладоши от радости.
   -- Ну, вот мы и спасены, -- проговорил Самуил. Христина не могла удержаться, чтобы не бросить ему благодарного взгляда.
   Этот странный человек сказал задумчивым тоном:
   -- Я люблю детей. Я хотел бы, чтобы у меня был ребенок. Дети прелестны и не горды, они слабы и не злы. Я люблю детей за то, что они еще не люди.
   Он поднялся, собираясь уходить.
   -- Ты позавтракаешь с нами? -- сказал ему Юлиус.
   -- Нет, я не могу, -- ответил Самуил, смотря на Христину.
   Юлиус настаивал. Но Христина ничего не говорила. Прошлое, забытое ею в порыве материнского чувства, вернулось, и из-за матери выступила вперед женщина.
   Самуил, по-видимому, заметил молчание Христины и на настойчивые приглашения Юлиуса очень сухо ответил ему:
   -- Невозможно. Вели оседлать лошадь. Я тебе обратно пришлю ее из Неккарштейнаха.
   Юлиус распорядился. Христина, перестав бояться, что Самуил останется, вполне овладела собой и принялась благодарить его. Когда пришли сказать, что лошадь подана, она вместе с Юлиусом вышла проводить его и снова поблагодарила. Но она не приглашала его посетить их. В то время как он садился на лошадь, она потихоньку спросила у Юлиуса:
   -- Как и почему Самуил Гельб очутился здесь, Юлиус?
   -- Клянусь тебе честью, что я и сам не знаю, как это случилось, -- ответил Юлиус.
   -- Уехал! -- сказала Христина со вздохом облегчения. Как раз в эту минуту Гретхен спустилась с лестницы и подошла к ним. Она слышала последнее слово Христины и, покачав головой, произнесла вполголоса:
   -- Ах, госпожа, неужели вы думаете, что он уехал?
  

Глава тридцать первая
Кто выстроил замок

   В одно утро, последовавшее за только что описанными событиями, близ Эбербахского замка собралась прелестная группа.
   В десяти шагах от хижины Гретхен, совсем заново перестроенной и обращенной в хорошенький сельский домик, на зеленой лужайке, устроенной на земле, которую с этой целью насыпали на скалу, сидели на скамейке Христина и Гретхен. У ног их лежала белая козочка, которую жадно сосал прелестный полуголый ребенок, положенный на коврик, покрытый белоснежной простынкой. Козочка жевала траву, которую ей подавала Гретхен, и, казалось, понимала, что ей не следует шевелиться, пока ее молоком кормится ребенок. Христина, вооружившись веточкой, отгоняла мух, от прикосновения которых по временам вздрагивал белоснежный бок кроткого животного.
   Ребенок, досыта напившись, закрыл глазки и уснул. Христина тихонько подняла его и положила к себе на колени.
   Козочка, как бы поняв, что она более не ответственна за ребенка, вскочила на ноги, сделала несколько прыжков, чтобы размяться и подбежать к лани со сломанной ножкой, которая в эту минуту выставила свою умную головку из кустарника.
   -- Так вы говорите, госпожа, -- спросила Гретхен, продолжая начавшийся между ними разговор, -- вы говорите, что он появился перед вами совсем неожиданно, и что привратник не видел, как он входил?
   -- Да. Ты правду говорила, что он никогда не бывает ближе, как в то время, когда думают, что он далеко.
   Гретхен на минуту примолкла и задумалась.
   -- О, да! -- заговорила она с тем особенным пылом, которым часто отличалась ее речь. -- Это не человек, это, наверное, дьявол! Я за этот год вполне уверилась в этом.
   -- Ты, значит, его видала это время? Он приходил сюда? Отвечай же, пожалуйста. Ведь ты понимаешь, до какой степени мне нужно это знать.
   Гретхен как будто колебалась одну минуту. Потом, как бы на что-то решившись, она придвинулась к Христине и сказала ей:
   -- Можете вы дать мне клятву, что не передадите г. барону того, что я вам скажу? Поклянитесь мне в этом, чтобы я могла со спокойной душой все рассказать и через это, быть может, спасти вас.
   -- Да зачем же эта клятва?
   -- Слушайте. Через несколько дней после вашего отъезда моя раненая лань, несмотря на все мои заботы, оказалась при смерти. Я прикладывала к ране разные травы, я обращалась с молитвами к Божьей Матери, ничто не помогало. Она грустно смотрела на меня, словно укоряя меня в том, что я даю ей умереть. Я была в отчаянии. И вот мимо хижины проходили три или четыре незнакомых путника... Среди них был и этот Самуил Гельб. Он поднял голову, увидал меня, сделал своими длинными ногами три прыжка и подбежал ко мне.
   -- Я показала ему пальцем на бедную лань, которая лежала на земле и сказала ему: вы палач!
   -- Как, -- сказал он, -- ты дашь умереть своей лани, а, между тем, ты так отлично знаешь свойства всех трав!
   -- Да разве ее можно оживить? -- воскликнула я.
   -- Конечно!
   -- О, спасите ее!
   Он пристально взглянул на меня и сказал мне:
   -- Хорошо. Только заключим договор.
   -- Какой?
   -- Я буду часто приезжать в Ландек, и я не хочу, чтобы об этом знали. Я буду проходить в стороне от пасторского дома, так что Шрейбер не увидит меня. Но твоя хижина совсем близко от развалин, и я не могу от тебя скрыться. Так вот, обещай мне, что ты никаким способом, ни прямо, ни косвенно, не дашь знать барону Гермелинфельду о том, что я здесь бываю, и тогда я, в свою очередь, ручаюсь, что вылечу твою лань.
   -- А если не вылечите?
   -- Тогда говори что хочешь, кому хочешь.
   Я уже совсем готова была дать это обещание, но тут меня взяло раздумье, и я сказала ему:
   -- А почем же я знаю, вы, может быть, собираетесь нанести кому-нибудь какой-нибудь вред или сгубить мою душу?
   -- Нет, -- ответил он.
   -- Хорошо, тогда я никому не скажу.
   -- Так помни же: ты не должна ни прямо, ни косвенно извещать барона Гермелинфельда о том, что я бываю в Ландеке. Ты обещаешь это?
   -- Обещаю.
   -- Хорошо. Подожди меня, а тем временем вскипяти воду.
   Он ушел и через несколько минут вернулся с пучком травы, которую он не показал мне. Он распарил эту траву в горячей воде и обложил ею раненую ногу лани, затем забинтовал ее. Потом он сказал мне:
   -- Оставь эту перевязку на месте три дня. Твоя лань будет хромать, но она вылечится. Только помни, что если ты проболтаешься, я ее убью. Вот почему я и прошу вас ничего не говорить г-ну барону, чтобы он ничего не мог узнать через меня, хотя бы не прямо, а косвенно.
   -- Будь спокойна, -- сказала Христина, -- я клянусь тебе, что ничего не скажу. Ну, а теперь рассказывай.
   -- Так вот в чем дело. Ваш замок, госпожа, этот самый замок, который вам подарил ваш отец, и в котором вы теперь живете, выстроил никто иной, как Самуил Гельб.
   Христину проняла дрожь. Она вдруг вспомнила, с какой загадочной внезапностью Самуил появился в замке.
   -- Но как он мог это сделать? -- спросила она.
   -- А кто же другой мог в такое короткое время выстроить заново такой замок? Разве вы не видите сами, что это дьявол? Если бы он не был дьяволом, то как же он мог бы воздвигнуть из праха и оживить эти мертвые развалины всего в каких-нибудь одиннадцать месяцев, сколько бы он ни нанял для этого рабочих? А как он вел дело? Он был тут и в то же время -- повсюду. Жил он, наверное, где-нибудь тут поблизости, потому что, как только он бывал нужен, он немедленно появлялся. А где он жил? Я знаю, что ни в Ландеке, ни в пасторском доме, ни здесь. Притом у него не было лошади. Как же он сюда являлся? Этого никто не мог сказать. Так кто же его сюда доставлял? И заметьте, когда г-н барон приезжал взглянуть на работы, он никогда его здесь не заставал, да и не подозревал, что он принимает какое бы то ни было участие в этом деле. А как ухитрился Самуил Гельб заставить архитектора никому ничего не говорить? Он целый день рыскал по горам под тем предлогом, что изучает ботанику, как он говорил. И он изрыл всю скалу на том месте, где построен замок, и везде наделал каких-то ходов и подземелий. Что он там такое устроил, уж я и не знаю. Вы меня сочтете за безумную, но уверяю вас, что однажды вечером, приложив ухо к земле, я ясно расслышала глубоко под землей ржание коня.
   -- Ну, милая, это один из твоих снов наяву, -- сказала ей Христина. А Гретхен продолжала:
   -- Хотите, я вам приведу другой случай. Однажды в двух шагах от моей старой хижины он начал строить каменный фундамент. Я конечно не знала, зачем это, но на другой день, ранним утром, заметила, что мои козы боятся рабочих, я увела их в горы и вернулась домой уже поздно вечером. И вот в это время моя хижина успела исчезнуть, а на ее месте я нашла вот этот самый домик, вполне отстроенный и даже меблированный, вот такой, как вы его теперь видите. Ну подумайте сами, разве это не колдовство? Самуил Гельб был тут. Он мне сказал, что эта перестройка была сделана по приказу, который г-н барон дал архитектору. Но это все равно, это ничего не значит и вовсе не объясняет, каким образом целый дом мог быть выстроен в двенадцать часов. Я знаю, я сама вижу, что этот новый домик и лучше, и удобнее, и прочнее, чем прежний. А все-таки мне жаль старой хижины. А этого домика я боюсь. Временами мне кажется, что я живу в чертовой постройке.
   -- Все это в самом деле очень странно, -- сказала Христина, -- и хотя я не разделяю твоих суеверий насчет Самуила Гельба, я и сама ощущала бы некоторое беспокойство, если бы знала, что живу в доме, который выстроен им. Но скажи мне только одно. Когда ты встречала его в наше отсутствие, он возобновлял свои дерзости и угрозы?
   -- Нет, скорее мне казалось, что он высказывал расположение и покровительство. Он лучше меня знает лечебную силу разных растений, только не верит в их душу, как я в нее верю. Он часто указывал мне лекарства для моих хворавших коз.
   -- Так что ты и сама теперь несколько переменилась к нему? По крайней мере, мне так кажется.
   -- Хотела бы перемениться, да не могу. Весь этот год я не слышала и не видела от него ничего худого. Скорее, наоборот. Но цветы и травы все еще говорят мне, что он грозит бедой всем тем, кого я люблю, вам и г-ну графу. А мои цветы никогда мне не говорили неправды. Он что-то скрывает. Он делает вид, что ни о чем худом не думает для того, чтобы усыпить нашу осторожность. Как только я увижу его, во мне сейчас же, против моей воли, поднимается гневное чувство против него. Напрасно пытаюсь я победить это чувство, заставляю себя припомнить услуги, какие он мне оказал. Я, кажется, никогда ни к кому не питала ненависти, а его чувствую, что ненавижу. Только напрасно мы разговариваем так громко. Он колдун, он все узнает, он узнает, что я вам все рассказала, что я его ненавижу, что...
   -- Что одни только матери отличаются неблагодарностью, -- внезапно раздался позади собеседниц спокойный голос Самуила Гельба.
   Гретхен и Христина обернулись. Христина не могла удержаться от крика. Ребенок проснулся и заплакал.
   Самуил устремил на Христину суровый взгляд, в котором, впрочем, не было ни малейшей насмешки или презрения. Он держал в правой руке белую шляпу, которую снял, приветствуя дам, а в левой руке -- ружье. Черный бархатный сюртук, до верха застегнутый, оттенял спокойную и холодную бледность его лица.
   Откуда он явился? Позади скамьи, где сидели Христина и Гретхен, высилась отвесная скала в пятьдесят футов.
   -- Чего же вы так испугались? -- спокойно спросил Самуил. -- Посмотрите, вы разбудили ребенка, он плачет.
   Гретхен продолжала вся трепетать.
   -- По какой дороге вы пришли? -- спросила она. -- Откуда вы вышли?
   -- В самом деле, милостивый государь, как вы здесь очутились? -- спросила Христина.
  

Глава тридцать вторая
Оскорбление цветов и ребенка

   -- Как я здесь очутился, сударыня? -- сказал Самуил в ответ на вопрос Христины. -- Уж не думаете ли и вы, как Гретхен, что я выходец из ада? Увы, я далеко не так сверхъестественен и чудесен. Просто-напросто вы были так погружены в свой разговор обо мне, так усердно про меня злословили, что не видели и не слышали, как я подошел. Вот и все.
   Христина, несколько оправившись, убаюкивала мальчика, который скоро заснул. Самуил сказал ей:
   -- Вот видите, мой совет был не плох, и, как кажется, Вильгельм чувствует себя прекрасно?
   -- Это правда, милостивый государь, и я приношу вам искреннюю благодарность от всего моего материнского сердца.
   -- Что касается до тебя, Гретхен, твоя лань погибла бы, если бы я ее не вылечил. Твои козы расхворались и все пали бы, если бы я тебе не указал лекарства от их болезни.
   -- Это правда, -- сказала Гретхен мрачным тоном. -- Только откуда вы все это узнали?
   -- Да хотя бы от самого сатаны, в чем ты, кажется, вполне уверена. Ведь если так, то вы должны быть еще более мне благодарны, потому что ради вас я сгубил свою душу. А вы, вместо этого, обе меня ненавидите. Справедливо ли это!
   -- Г-н Гельб, -- важно проговорила Христина, -- вы сами добиваетесь того, чтобы мы вас ненавидели. Я же, наоборот, хотела бы уважать вас. Нет сомнения, что вы обладаете каким-то особенным могуществом. Почему же вы не применяете его к добру, а употребляете во зло?
   -- Я охотно делал бы так, сударыня, если бы вы научили меня и наставили, что такое добро и что такое зло. Если мужчина находит женщину красавицей, если он с восторгом любуется ее красотой и грацией, если он, помимо своей воли, завидует тому счастливцу, который обладает этой душевной и телесной прелестью, то это будет по вашему что? Зло? Вот вы, например. Предположим, что я люблю вас. Это будет зло? Но Юлиус тоже полюбил вас, и вы нашли, что это добро, а не зло. Как же это случилось, что-то, что в нем было добро, во мне стало злом? Нет, все, что разум допускает, и все, что природа одобряет, все это не зло, а добро. Почему не могли бы вы сегодня полюбить человека, которого полтора года тому назад вы не любили? Разве добродетель зависит от дней, чисел и месяцев?
   Христина склонилась над своим ребенком и поцеловала его, как бы поставив женщину под защиту матери. После того, совершенно успокоившись, она сказала:
   -- На ваши софизмы я ничего отвечать не буду, г-н Гельб. Я люблю Юлиуса не по долгу и не по добродетели, а просто по свободному выбору сердца. И никого другого я не хочу любить.
   -- Вы хотите его любить? -- сказал Самуил, все тем же вежливым и серьезным тоном. -- О, в этом вы правы, сударыня. Юлиус этого заслуживает. Он обладает многими добрыми качествами. Ему нельзя отказать ни в вежливости, ни в деликатности, ни в преданности, ни в уме, хотя в то же время нельзя не заметить, что в нем совершенно отсутствуют дух почина, сила, деятельность, энергия -- те качества, которыми обладаю я. Теперь скажите, в вашей ли власти не ценить энергию или не видеть, что я ею обладаю? Простите меня за отсутствие скромности, но ведь скромность -- ложь, а я никогда не лгу. Ну так вот, видите, я уверен, что вы и боялись меня постоянно, но все же были минуты, когда вы мне изумлялись. А Юлиус, хотя я и не видел, каков он был во время вашего свадебного путешествия, Юлиус, не взирая на живость его любви к вам, уж, наверное, не один раз принимался скучать в течение этого года. Простите, что я так говорю, но вы сами, в душе, в глубине вашего сознания, не будете отрицать, что я прав. Да это и понятно. Юлиус не умеет вести жизнь, не он ее ведет, а она его ведет. Дело в том, видите ли, что величайшая добродетель мужчины это воля. Без нее ни разум, ни доброта не имеют никакой силы. Вы -- дело другое, вы женщина, вам можно обойтись без воли, но она необходима вам в том, кто взял вас под свое покровительство. А между тем, в нем-то вы ее и не находите. Юлиус ускользает от вас сам и не в силах удержать вас. Вы его держите только сердцем, а я держу умом. Общий вывод из всей этой моей философии очень ясен и прост: вы женщина, а он женоподобен. От этого-то он и принадлежит мне... Я не осмеливаюсь сказать, что от этого вы...
   -- Не говорите этого, милостивый государь! -- прервала его раздраженная Христина. -- Не говорите этого, если не хотите, чтобы я вспоминала о ваших гнусных дерзостях.
   Самуил, в свою очередь, сделался бледен, мрачен, гневен, грозен, страшен. Он проговорил:
   -- Сударыня, кому из нас надо бояться вызывать в памяти прошлое? Четырнадцать месяцев тому назад, когда я имел удовольствие познакомиться с вами, я не думал о вас, я не искал вас, я не обижал вас, однако, тотчас же имел несчастье вам не понравиться. Почему? Из-за пустяков, из-за моей внешности, физиономии, улыбки, из-за чего-нибудь в этом роде? Гретхен что-то такое наговорила вам на меня, а вы наговорили на меня Юлиусу. Вы этого сами не отрицаете. Волк не трогал овцу, коршун ничего не делал голубке. Наоборот, голубка и овца бросили вызов коршуну и волку. Вы нанесли удар в мое самое чувствительное место -- гордость. Вы бросили мне вызов вашей ненавистью. Я бросил вам вызов своей любовью. Вы приняли вызов, благоволите вспомнить и об этом. Вы и теперь сами начинаете борьбу. Я собирался увести Юлиуса в Гейдельберг, вы удержали его в Ландеке. Это была первая победа, а за ней вскоре последовала вторая, еще более крупная. К вам на помощь пришел суровый и могучий союзник, барон Гермелинфельд. Он выдал вас за Юлиуса, действуя при этом не столько в пользу Юлиуса, сколько во вред Самуилу. Он сам откровенно сознавался в этом. И вот я унижен, изгнан, побежден. Вы увозите вашего Юлиуса на целый год, за тысячи верст от меня, и вы стараетесь изгнать у него память обо мне вашими поцелуями, и в то же время отец, стремясь заточить Юлиуса в раю и изгнать из него меня, демона, тратит безумные деньги на постройку этого недоступного замка. Таким образом, ваша любовь, ваш брак, это путешествие, ваш ребенок, да, пожалуй, и замок этот и его двойная стена, и двойной ров, и три миллиона, которые были истрачены, все это было задумано и сделано против вашего покорнейшего слуги. Тринадцать месяцев тому назад вы упрекали меня в том, что я нападаю на женщину. В настоящее время, говоря по правде, шансы сравнялись. Моя противница уже не одна только слабая женщина: в союзе с ней один из могущественнейших людей Германии, да вдобавок еще целая крепость с подъемным мостом! Еще раз повторяю вам сударыня: вы сами объявили мне войну. Но с той минуты, как вы стали воюющей стороной, вы приняли на себя шанс быть побежденной. И я объявляю вам, что вы будете побеждены, как бывает женщина побеждена мужчиной.
   -- Вы так полагаете, милостивый государь? -- сказала Христина с высокомерной улыбкой.
   -- Я в этом уверен. Есть вещи необходимые и неизбежные. Когда барон Гермелинфельд задумал изъять Юлиуса из-под моего влияния, это нисколько меня не раздражало и не вывело из терпения. Я знал, что Юлиус вернется ко мне. Я просто ждал, вот и все. И с вами я поступлю так же, сударыня. Буду выжидать. Вот теперь вы уже вернулись ко мне. А скоро вы будете у меня в руках.
   -- Наглец! -- пробормотала Гретхен. Самуил обернулся к ней.
   -- Ты, Гретхен, первая меня возненавидела, и первая же мне понравилась. И хотя в эту минуту ты не главная моя забота, и не с тобой я веду войну, я все-таки хочу, чтобы именно ты послужила наглядным примером. Я на тебе хочу показать, как я умею укрощать тех, кто на меня нападает.
   -- Укротить меня! -- проговорила молодая дикарка.
   -- Дитя неразумное! -- возразил ей Самуил. -- Я мог бы сказать, что ты уже укрощена. Вспомни, кто за весь этот год чаще всего занимал твои мысли? Готтлоб, что ли? Или кто-нибудь другой из деревенских? Нет, я. Ты уже моя от страха, от ненависти, не все ли равно, отчего и почему, но ты моя. Ты спишь, и имя, которое носится перед тобой в твоих снах -- мое имя. Когда ты пробуждаешься, ты прежде всего вспоминаешь не о своей матери, не о Пресвятой Деве, которую ты так почитаешь, нет, твоя первая мысль всегда о Самуиле. Когда я появляюсь, все твое существо поднимается мне навстречу. Когда меня нет, ты ждешь меня каждую минуту. Сколько раз, когда думали, что я уехал в Гейдельберг, ты боязливо шпионила за мной! Сколько раз ты прикладывалась ухом к земле, и тебе казалось, что ты слышишь под землей ржание моей лошади. Была ли когда-нибудь на свете возлюбленная, которая бы с таким трепетом ожидала появления своего друга! Называй это любовью, ненавистью, как хочешь. А я называю это обладанием и больше ничего не желаю.
   В то время, как Самуил ораторствовал, Гретхен все теснее прижималась к Христине.
   -- Это все правда, госпожа! -- шептала она. -- Все правда, что он говорит. Но как он обо всем этом узнал? О, господи, неужели мною в самом деле овладел дьявол?
   -- Полно, Гретхен, успокойся, -- сказала Христина. -- Г-н Гельб просто играет словами. Нельзя быть господином того, кто ненавидит. Обладают только тем, кто отдается.
   -- Если так, -- возразил Самуил, -- то значит Наполеон не обладает двадцатью областями, которые он завоевал. Ну, да не в этом дело. Я не из тех людей, которые отступают перед вызовом, сделанным в такой форме, в какой вы его сделали. Вы утверждаете, что принадлежит только тот, кто отдается. Хорошо, пусть будет так. Тогда вы отдадитесь.
   -- Презренный! -- вскрикнули в один голос Христина и Гретхен.
   Они обе встали с места, трепеща от гнева и горя.
   -- И ты тоже, Гретхен, -- продолжал Самуил, -- ты будешь наказана, и надо сделать так, чтобы твое наказание послужило разительным примером. Я объявляю тебе, что не пройдет недели, как ты отдашься.
   -- Ты лжешь! -- вскричала Гретхен.
   -- Я, кажется, уже сказал вам, что никогда не лгу, -- ответил Самуил без малейшего волнения.
   -- Гретхен, -- сказала Христина, -- тебе нельзя оставаться одной в своем домике. Ты приходи ночевать в замок.
   -- О, -- сказал Самуил, пожимая плечами, -- замок для меня недоступен, что и говорить. Как я вижу, вы все еще продолжаете думать, что я пущу в ход насилие. Но говорю вам еще раз, мне нет надобности прибегать к таким средствам. Только такие меланхолики, как Юлиус, прибегают к красоте, нежности, вообще к таким средствам победы, которые им доставляет случай. Мне же вполне позволительно пользоваться моими знаниями и вообще средствами, которые я приобрел упорным трудом. Гретхен, например, останется совершенно свободной. Но я буду иметь право воспользоваться разными ее склонностями и инстинктами, которые и станут моими пособниками. Я имею полное право разбудить в ее душе дремлющую любовь, разжечь ее желания, поднять в ее прекрасной дикой цыганской крови все необузданные страсти сильной и здоровой девушки.
   -- Ты оскорбляешь память моей матери, гнусный человек! -- вскричала Гретхен.
   В это время она держала в руках ветку, которой кормила козу. Придя в страшное раздражение, она взмахнула этой веткой и изо всех сил хлестнула ею Самуила по лицу. Он побледнел, и его губы свело от бешенства. Но он сдержался.
   -- Послушай, Гретхен, -- сказал он спокойно, -- ты опять разбудила ребенка.
   В самом деле, ребенок проснулся и плакал.
   -- А знаете ли вы, -- сказала в свою очередь Христина, -- знаете ли, о чем он кричит в своей невинности и слабости? Он кричит о том, что мужчина, оскорбляющий двух женщин, негодяй!
   На этот раз Самуилу не пришлось даже подавлять в себе того волнения, которое в нем вызвала выходка Гретхен. Он остался совершенно бесстрастен, только его спокойствие очень походило на то, с каким он встретил оскорбление, нанесенное ему Дормагеном.
   -- Хорошо, -- сказал он. -- Вы оскорбляете меня тем, что для вас обеих всего дороже и всего священнее. Ты, Гретхен, своими цветами, вы, сударыня, своим ребенком. Как вы неблагоразумны! Через эти же самые средства вас постигнет горе. Я так ясно вижу будущее, я так заранее уверен в том, что буду отомщен, что не могу даже на вас сердиться. Я жалею вас. До скорого свидания.
   Он сделал рукой движение не то прощания, не то угрозы и быстро удалился.
   Христина несколько минут оставалась в задумчивости. Потом, передав Вильгельма на руки Гретхен, она сказала ей:
   -- Отнеси его в колыбель.
   Затем, с видом человека, принявшего твердое решение, она быстро направилась к замку, подошла к двери кабинета Юлиуса и постучалась.
  

Глава тридцать третья
Постановка вопроса

   -- Кто там? -- спросил Юлиус. Христина ответила.
   -- Сейчас, -- сказал Юлиус.
   Христине показалось, что у него кто-то был. Спустя минуту он открыл дверь. Христина в смущении отступила назад. В комнате был Самуил.
   Он поклонился Христине с изумленным хладнокровием.
   -- Как вы себя чувствуете, сударыня, после треволнений той ночи? -- спросил он ее. -- О Вильгельме я вас не спрашиваю, Юлиус уже сказал мне, что он чувствует себя превосходно со своей кормилицей козой.
   Христина старалась овладеть собой.
   -- Ты, кажется, удивлена, найдя здесь Самуила, -- сказал Юлиус. -- Я прошу у тебя прощения за него и за себя и умоляю тебя ничего не говорить моему отцу о присутствии здесь моего контрабандного друга. Строго говоря, я сдержал обещание, потому что не приглашал Самуила. Я его... как бы это выразиться?... просто встретил. И признаюсь тебе откровенно, я не мог принести в жертву воображаемым предубеждениям действительной дружбы. Мой отец уверен, что Самуил погубит его сына. Я знаю только, что Самуил спас моего.
   Тем временем Христина уже успела овладеть собою. К ней вернулись и решительность, и мужество.
   -- Я буду вечно благодарна г-ну Гельбу за врачебную услугу, которую он нам оказал, -- проговорила она. -- Но, не нанося ущерба нашей признательности к нему, я думаю, Юлиус, что мы обязаны также помнить и о признательности к твоему отцу. Прав или нет г-н Гермелинфельд, но он тревожится. Зачем же мы будем действовать ему наперекор и огорчать его? Если г-н Гельб истинный друг твой, то, мне кажется, он не должен вооружать сына против отца. И если уже говорить все, то надо сказать, что не один только твой отец имеет предубеждение против г-на Гельба. Я женщина прямодушная и храбрая, -- прибавила она, смотря Самуилу в лицо, -- и я прямо скажу, что думаю. Я разделяю эти предубеждения. Я думаю, что г-н Самуил Гельб является сюда только за тем, чтобы нарушить наше счастье и нашу любовь.
   -- Христина! -- с упреком сказал ей Юлиус. -- Вспомни, что Самуил наш гость.
   -- В самом деле? Он так сказал тебе? -- спросила Христина, устремив на него свой чистый и гордый взгляд.
   Самуил улыбнулся и обратил эту выходку в любезность, позади которой чувствовалась угроза.
   -- Вы от волнения делаетесь еще прелестнее, чем всегда, сударыня, -- сказал он. -- Я думаю, что вы всегда нападаете на меня из простого кокетства.
   -- Прости ее, Самуил, -- сказал Юлиус. -- Она ребенок. Милая Христина, не Самуил нам навязывается, а я сам зову его. Я не желаю лишиться его драгоценного для меня общества.
   -- Однако, ты целый год обходился без него. И что же, теперь мы дожили до того, что жены и ребенка тебе стало недостаточно?
   Обменявшись взглядом с Самуилом, Юлиус усадил Христину на стул, сам сел у ее ног и, держа ее руку в своих руках, сказал ей:
   -- Поговорим серьезно. Я тебя люблю все так же, поверь мне, моя дорогая Христина. Я все так же счастлив моей любовью к тебе и так же горд твоею любовью ко мне. Ты единственная женщина, которую я любил, единственная, которую всегда буду любить. Говорю это при Самуиле. Но рассуди сама, женщина, которая меня любит, ведь есть еще и мать? И большую долю своего сердца и своей жизни ты отдаешь своему ребенку. И с мужем то же. Он не только муж. Бог дал нам не одно только сердце, а кроме того еще и разум. Рядом с нашим счастьем бог поставил долг, рядом с удовлетворением наших желаний он поставил движение наших мыслей. В интересах самой любви нашей, Христина, я хочу, чтобы ты меня почитала и уважала. Я хочу вырасти в твоих глазах, хочу сделаться кем-нибудь. Я хочу, чтобы моя жизнь, которая принадлежит тебе, не закоснела в праздности. Лучшею моею мечтою было бы посвятить мои силы на служение моей родине. До сих пор я сознавал в себе только одну способность служить родине в качестве воина. Но мне не хотелось бы начать это служение в пору бедственных неудач Германии. Пусть же пробуждение моего отечества застанет меня бодрствующим. А Самуил (ты говорила о нем дурно, прямо ему в лицо, и я хочу тоже прямо ему в лицо говорить о нем хорошо), в силу самой противоположности наших натур, необходим мне для того, чтобы поддерживать во мне упругость воли. Подумай о том, что мы живем здесь вдали от людей, живем в прошлом, в забвении, чуть не среди смерти. Я не сожалею ни о Гейдельберге, ни о Франкфурте. Но все-таки, когда к нам приходит хоть малая доля жизни, не будем запирать пред нею дверь. Рано или поздно мне может понадобиться моя воля. Не дадим же ей окончательно потухнуть. Разве все, что я говорю, кажется тебе неразумным? И мой отец, и ты, оба вы насоздавали фантазий насчет Самуила. Если бы его присутствие около меня наносило бы вам какой бы то ни было вред, то, конечно, я бы ни минуты не колебался разлучиться с ним. Но что именно ставите вы ему в упрек? Отец относится отрицательно к его образу мыслей. Я сам не разделяю идей Самуила. Но, однако же, не признавая за собою умственного превосходства над ним, я не могу вменять их ему в преступление. Ну, а ты Христина, ты что имеешь против Самуила, что он сделал тебе?
   -- А если он оскорбил меня? -- воскликнула Христина, не будучи в состоянии сдержать себя.
  

Глава тридцать четвертая
Два обязательства

   Юлиус вздрогнул, побледнел и встал с места.
   -- Как, Христина, тебя оскорбили, и ты ничего мне не говорила? Разве не моя обязанность защищать тебя? Что такое она говорит, Самуил?
   Взгляд, который он при этом устремил на Самуила сверкал, как сталь.
   -- Предоставим ей самой объясниться, -- ответил Самуил примирительным тоном.
   И его взгляд тоже сделался холоден, как сталь. Христина видела, как эти два взгляда скрестились между собой. И ей показалось, что взгляд Самуила, как острая шпага, пронизал Юлиуса насквозь. Она бросилась на шею мужа, словно стремясь защитить его.
   -- Говори, -- резко и порывисто сказал ей Юлиус. -- Что произошло?
   -- Ничего, -- сказала она, разражаясь рыданиями.
   -- Но что ты хотела сказать? Что именно случилось? Какие факты?
   -- Нет у меня никаких фактов, Юлиус. Во мне говорит простой инстинкт.
   -- Он ничего не сделал тебе? -- настаивал Юлиус.
   -- Ничего, -- ответила она.
   -- Ничего не сказал?
   Она вновь ответила: -- Ничего.
   -- Так что же ты говоришь? -- возразил Юлиус, очень довольный тем, что ему нет причины нарушать своей дружбы с Самуилом.
   Самуил улыбался.
   Христина вытерла слезы и, немного помолчав, сказала:
   -- Не будем больше говорить об этом. Ты сейчас сказал мне много разумного. Ты жаловался на свое одиночество, и ты был прав. Человек с твоими достоинствами должен жить среди людей. Жить одним только сердцем годится только для женщин. Но я буду уметь любить тебя. Я не хочу поглотить всего тебя! Я не хочу ничего от тебя отнять такого, чем ты можешь служить людям! Не будем навеки хоронить себя в этом замке. Будем приезжать сюда, когда тебе захочется, когда ты будешь ощущать желание отдохнуть. Поедем в Берлин, во Франкфурт, туда, где ты можешь применять твои высшие способности, туда, где тебя будут так ценить, как здесь тебя любят.
   -- Но, моя милая крошка, -- сказал Юлиус, обнимая ее, что скажет мой отец, который нам подарил этот замок, если наши поступки будут иметь такой вид, как будто бы мы пренебрегаем его подарком?
   -- Ну, хорошо, -- возразила она. -- Но ведь мы, не покидая замка, все-таки можем время от времени бывать в Гейдельберге. Ты мне рассказывал о студенческой жизни, и я знаю, как она бывает иногда весела и одушевлена. Ты, может быть, с сожалением вспоминаешь о ней. Нет ничего легче, как завести квартиру в городе. Ты можешь снова погрузиться в свои занятия, будешь видаться с прежними товарищами, участвовать в их пирушках, заниматься в университетской библиотеке.
   -- Это невозможно, моя милая. Как же я буду вести студенческую жизнь, имея жену и ребенка?
   -- Ты мне во всем отказываешь, Юлиус, -- сказала Христина со слезами на глазах.
   Самуил, стоящий в отдалении, подошел к ним и сказал:
   -- Юлиус прав, сударыня. Бургграф Эбербах никак не может вновь сделаться студентом, и Ландек не может явиться в Гейдельберг. Но не хотите ли, чтобы Гейдельберг пришел в Ландек.
   -- Что ты хочешь сказать? -- спросил Юлиус.
   -- Я хочу сказать, что твоя супруга могущественнее самого Магомета, и что гора приближается к ней.
   -- Я вас не понимаю, -- сказала Христина. Самуил ответил ей важно и торжественно:
   -- Сударыня, я хочу вам доказать, что я весь к вашим услугам. Вы высказали два желания: первое, чтобы Юлиус время от времени видел вокруг себя всю -- и серьезную, и радостную -- сутолоку университетской жизни. Прекрасно. Через три дня университет будет перенесен в окрестности этого замка.
   -- Вот тебе раз! Это что еще за шутки? -- сказал Юлиус.
   -- Без всяких шуток, -- ответил Самуил. -- Ты увидишь. Другая просьба, с которой вы обратились к Юлиусу, сударыня, касалась меня. Вы не выносите моего присутствия и желали бы меня удалить. Ну что же, вы и в этом будете удовлетворены. Если не ошибаюсь, ваша комната рядом с этим кабинетом. Будьте добры, пройдите туда на минутку.
   Он открыл дверь. Христина прошла в комнату, и он вошел вслед за ней.
   -- А мне нельзя с вами? -- смеясь, спросил Юлиус.
   -- Отчего же нет, иди, -- сказал Самуил. Юлиус вошел вслед за ними.
   Самуил подвел Христину к стене и сказал ей:
   -- Вы видите это панно, сударыня? На нем изображен, как видите, император, и у него в правой руке держава. Может случиться, что вам придет нужда видеть меня...
   Христина сделала невольный жест.
   -- О, боже мой, кто же знает? -- возразил Самуил. -- Никогда нельзя отрицать возможной случайности. Ну, одним словом, если я когда-нибудь зачем-нибудь вам понадоблюсь, то вам следует сделать вот что. Вы подойдете к этому панно и надавите пальцем на державу, которая в руке у императора. Этот шар имеет сообщение с пружиной, а пружина с колокольчиком. Я услышу звон этого колокольчика, и где бы я ни был: близко ли, далеко ли, через сутки, если я буду далеко, и немедленно, если я буду близко, я явлюсь на ваш призыв. Но до тех пор -- покорнейше прошу вас это заметить -- до тех пор, пока вы меня не позовете сами этим способом, вы меня никогда не увидите. Даю вам честное слово.
   Христина несколько мгновений стояла ошеломленная. Затем, обратясь к Юлиусу, она сказала ему:
   -- Ну, что ты на это скажешь, Юлиус? Разве тебя нисколько не удивляет то, что г-н Гельб знает твой дом лучше, чем ты сам, что он до такой степени здесь хозяин?
   Самуил ответил на это:
   -- Эту тайну как раз я разъяснял Юлиусу в ту самую минуту, когда вы вошли к нему в комнату. Простите меня, я не мог сказать вам, в чем тут дело. Тут секрет, и секрет этот не принадлежит мне, я могу его доверить только одному Юлиусу. Надеюсь, что за этим исключением, я во всем прочем доставил вам полное удовлетворение.
   -- Да, милостивый государь, -- сказала Христина, -- и хотя между вашими словами и вашими действиями есть кое-какое противоречие, я все-таки верю вашему слову.
   -- Вы увидите сами, можно ли на него полагаться, -- сказал Самуил. -- Не пройдет и трех дней, как гейдельбергский университет, подобно лесу в "Макбет", придет к вам. А меня вы не увидите до тех пор, пока не надавите пружину.
   Самуил проводил ее до дверей и в высшей степени вежливо поклонился ей. На этот раз она отдала ему поклон не с таким отвращением, как раньше. Она, помимо своей воли, была заинтригована обещаниями этого странного человека.
   Самуил некоторое время прислушивался к ее удаляющимся шагам, потом вернулся к Юлиусу.
   -- Ну, теперь пойдем к тебе в кабинет, -- сказал он. -- Там у нас приняты все предосторожности, чтобы никто не мог подслушать. Нам предстоит поговорить об очень важных вещах.
  

Глава тридцать пятая
Двойной замок

   Самуил запер дверь на замок и вернулся к Юлиусу.
   -- Ну, -- сказал он, -- надеюсь, что ты не будешь терзаться из-за всяких пустяков, как твоя супруга. Я тебя заранее прошу не удивляться. Здесь мы в таком месте, где приходится вооружиться нашим школьным изречением niladmirari.
   -- Хорошо, -- сказал Юлиус, рассмеявшись. -- Впрочем, ведь с тобой я всегда готов ко всяким сюрпризам и неожиданностям.
   -- Дражайший мой Юлиус, прежде всего, надо тебе доложить, что в твое отсутствие я занимался всем понемножку, по своему обыкновению: и медициной, и архитектурой, и политикой, и геологией, и ботаникой. По части медицины, ты сам видел, как я открыл причину болезни твоего ребенка в его кормилице. По части архитектуры ты сам сейчас увидишь образец моего мастерства и убедишься в том, что архитектор стоит врача, если только ты не находишь, что воззвание к жизни мертвой эпохи стоит воззвания к жизни умирающего ребенка.
   -- Что ты хочешь сказать? -- сказал Юлиус.
   -- Погоди, прежде всего вот твой второй номер того секрета, который я сейчас показывал вам в комнате рядом, -- сказал Самуил.
   Он прошел в угол библиотеки. Здесь в скульптурном деревянном украшении находилось изображение льва с раскрытой пастью. Самуил придавил пальцем язык льва, и тотчас же скрытая дверь повернулась, и за ней открылась стена. На стене была кнопка. Самуил надавил эту кнопку. Тогда часть стены повернулась, и открылся проход в ширину человека.
   -- Теперь иди за мной, -- сказал Самуил ошеломленному Юлиусу. -- Ты, блаженный собственник и хозяин, знаешь только половину своего замка. Я сейчас покажу тебе другую половину.
   -- Мы пройдем тут? -- спросил Юлиус.
   -- Конечно. Иди вперед, я тут все приведу в порядок и запру дверь.
   Когда дверь была заперта, они очутились в полнейших потемках.
   -- Я ничего не вижу, -- со смехом сказал Юлиус. -- Что это за колдовство?
   -- Хорошо, хорошо. Ты немножко удивлен, но по крайней мере не испуган. Дайка руку. Вот так. Я тебя поведу. Иди сюда. Теперь осторожнее: сейчас будет лестница. Тут веревка, держись за нее. Тут будут сто тридцать две ступеньки вниз. Ничего, спускаться нетрудно. Это винтовая лестница.
   Они спускались среди полной тьмы, вдыхая ту холодную сырость, которая всегда устанавливается в глубоких подземельях, остающихся без доступа воздуха.
   На сорок четвертой ступеньке Самуил остановился.
   -- Вот тут первая железная дверь, -- сказал он. Дверь была открыта и заперта вслед за ними. Они продолжали спускаться.
   Прошли еще сорок четыре ступени, и Самуил снова остановился.
   -- Другая дверь, -- сказал он.
   Прошли последние четыре ступени, открыли третью дверь и тогда внезапно очутились в светлом месте.
   -- Вот мы и пришли, -- сказал Самуил.
   Они были в круглой комнате, освещенной лампой, подвешенной к потолку. Комната имела десять шагов в поперечнике. В ней не было дерева, она вся была каменная. Под лампой были приготовлены стулья и черный стол.
   -- Сядем и побеседуем, -- сказал Самуил. -- У нас есть еще четверть часа времени. Они придут в два часа.
   -- Кто придет в два часа? -- спросил Юлиус.
   -- А вот увидишь. Ведь я просил тебя ничему не удивляться. Давай-ка поговорим.
   Оба они сели. Самуил начал говорить.
   -- Ты видел часть подземелья твоего замка, а сейчас, когда те придут, мы посетим и остальную часть. Но и того, что ты видел, я полагаю достаточно, чтобы внушить тебе подозрение, что далеко не весь твой замок выстроен архитектором твоего отца. Признаюсь тебе откровенно, что я немножко помогал ему. Дело в том, что этот бедненький архитектор никак не мог поладить с готической архитектурой. Он то и дело приходил в гейдельбергскую библиотеку и рылся в разных старых гравюрах. Ты представь себе каменщика, привыкшего возиться с постройками классического стиля, которому внезапно задали задачу выстроить гнездо для какого-нибудь Гетца фон Берлихингена. Ну, конечно, он составлял такие планы, которые способны были привести в дрожь и греческих, и средневековых строителей. Вот тут-то, по счастью, я и подвернулся ему под руку. Мне удалось его уверить, что я нашел подлинные планы и чертежи эбербахского замка. Вообрази себе его восторг. Он и предоставил мне действовать, как я хочу, а так как у меня были свои причины действовать в полном секрете от него, то я разыгрывал все время роль скромнейшего помощника, исчезающего в лучах его славы. Я и принялся возобновлять в мельчайших подробностях средневековый замок какого-нибудь бургграфа или барона. Ну, как ты находишь? Удалось мне воскресить этого каменного Лазаря? Ведь вышло недурно, не правда ли?
   -- В самом деле чудесно, -- задумчиво произнес Юлиус.
   -- Архитектор видел только то, что сияет там, вверху, на солнечном свете, -- продолжал Самуил. -- Слава богу, он не так часто торчал здесь, потому что в это время строил какие-то дома во Франкфурте. Рабочие были все в моем полном распоряжении, и я приказывал им делать, что мне было надобно, не говоря ему об этом ни слова. Под предлогом укрепления фундамента и устройства погребов я распорядился поставить лестницы, сделал кирпичную кладку, уверяя каменщиков, что так следовало делать по первоначальному плану замка. Мой архитектор всему этому верил и не возражал. Таким образом, я делал вид, что строю один замок, тогда как на самом деле строил два: один сверху, другой внизу. Видишь, я был прав, когда сказал тебе, что в твое отсутствие занимался архитектурой.
   -- Но с какой целью все это? -- спросил Юлиус.
   -- Ас такой целью, чтобы немножко заняться политикой.
   -- Как? -- переспросил Юлиус, придя в некоторое смущение.
   Самуил с важностью продолжал:
   -- Юлиус, ты совсем перестал даже упоминать о Тугендбунде. Неужели ты совсем забыл о нем? Разве ты не прежний Юлиус, которого приводили в благоговейный трепет идеи свободы и отечества, который всегда негодовал на иноземное иго, всегда был готов пожертвовать своей жизнью? Я знаю, что обычно все студенты по окончании курса оставляют в университете свою молодость, свои вдохновения, свое великодушие и свою душу. Все это покидается вместе со старой трубкой, где-нибудь на столе, в углу залы, где справлялись коммерши фуксов. Тот, кто не удостаивал филистера поклоном, сам делается филистером, женится, плодится, преклоняется перед принципами, становится на колени перед властями и смеется над своими прежними потугами по части служения человечеству и своими тяжкими заботами о независимости своей Родины. Но я полагал, что такие превращения мы можем предоставить стаду заурядных смертных и что не перевелись еще избранные сердца, способные никогда не покидать благородного предприятия. Скажи Юлиус, ты все еще из наших? Да или нет?
   -- Всегда! -- вскричал Юлиус с загоревшимся взглядом. -- Только захотят ли меня? Видишь, Самуил, если я молчал о Тугендбунде, то вовсе не от равнодушия к нему, а вследствие угрызения совести. Ведь в самый день моей свадьбы было общее собрание, и я на нем не присутствовал. Мое личное счастье побудило меня пренебречь долгом. И вот сознание этого ни на минуту не покидало меня с тех пор. Я знаю, что виноват, и мне стыдно думать об этом. Если я не говорил тебе об этом, то не потому, что не думал об этом, а, наоборот, потому, что уж слишком упорно об этом думал.
   -- А если я предоставлю тебе случай не только оправдаться в глазах союза, но даже возвыситься? Устрою так, что тебе не только простят, но еще и поблагодарят?
   -- О, с каким бы восторгом я ухватился за такой случай!
   -- Отлично, -- сказал Самуил. -- Молчи и слушай.
   В эту минуту раздался звонок. Самуил не двинулся. Звонок раздался во второй раз, потом в третий. Тогда Самуил встал.
   Он подошел к двери, находившейся против той, в какую они вошли. Когда дверь открылась, Юлиус увидал лестницу, служившую продолжением той, по которой они спускались, и которая, без сомнения, выходила на берег Неккара.
  

Глава тридцать шестая
Львиное логовище

   Немедленно вслед за этим вошли три человека в масках. Первый из них нес факел.
   Самуил приветствовал их глубоким поклоном и указал им рукой на кресла. Но незнакомцы в нерешительности остановились, без сомнения, пораженные присутствием Юлиуса.
   -- Это Юлиус Гермелинфельд, господа, -- сказал Самуил, как бы представляя им друга. -- Он хозяин этого замка. Он предоставляет его в ваше распоряжение, и его обязанность принять вас. Юлиус, это наши руководители, члены верховного совета, которые явились сюда в первый раз для осмотра того убежища, которое мы для них приготовили.
   Трое замаскированных сделали успокоительные движения рукой и сели.
   Самуил и Юлиус оставались на ногах.
   -- Легко ли вы отыскали дорогу, господа? -- спросил Самуил.
   -- Да, легко, -- ответил один из трех. -- Мы шли шаг за шагом, придерживаясь плана, который вы нам передали.
   -- Вот эта камера, если бы вы нашли ее подходящей, могла бы служить для ваших частных совещаний.
   -- Превосходно. Приняты ли все предосторожности для нашей безопасности?
   -- Сейчас вы увидите. Юлиус, помоги мне потянуть эту веревку.
   Он показал на толстый проволочный канат, который тянулся с потолка вдоль стены. Ухватившись за этот канат, Самуил и Юлиус притянули его на один фут вниз. Потом Самуил зацепил конец каната за крюк, вделанный в гранитную стену.
   -- Таким способом сразу исчезает двадцать трапов на каждой из двух лестниц, которые ведут сюда. Вы видите сами, что те три железные двери, которые запирают лестницу, почти излишни. Если бы пришла целая армия, то и ей не добраться до вас. Надо подвергнуть замок бомбардировке и разрушить его до последнего камня. Но у вас есть четыре выхода чтобы бежать отсюда.
   -- Хорошо, -- сказал один из замаскированных.
   -- А теперь, -- продолжал Самуил, -- не желаете ли осмотреть зал общих собраний?
   -- Мы затем и пришли, чтобы все осмотреть.
   -- Подождите, я сейчас, только закрою западни, -- сказал Самуил.
   Он снял канат с крюка, канат поднялся вверх, и послышался отдаленный стук закрывавшихся западней.
   Взяв в руку факел, Самуил открыл ту дверь, через которую вошли три главаря, и все пятеро спустились по лестнице.
   Через двадцать ступенек Самуил остановился, нажал пружину в стене, открылся проход в длинный коридор. Самуил вошел в него, приглашая остальных следовать за собой. Они шли с четверть часа и подошли к какой-то двери.
   -- Здесь, -- сказал Самуил.
   Он открыл дверь и ввел своих спутников в огромную камеру, вытесанную в скале. В ней могло бы свободно поместиться до двухсот человек.
   -- Здесь мы находимся уже за пределами замка, -- сказал Самуил. -- Друзья будут приходить сюда со стороны горы, и никто из них не будет знать о том, что существует сообщение между этим залом и эбербахским замком. Я нарочно устроил так, с той целью, чтобы, если какой-нибудь Отто Дормаген выдаст собрание, то все-таки при этом остались бы вне подозрений хозяева замка, и не было бы открыто место ваших частных собраний. Теперь, когда вы все видели, сами скажите, находите ли вы эти помещения подходящими? Довольны ли вы?
   -- Довольны и благодарны, Самуил Гельб. Мы одобряем это убежище, так остроумно устроенное и хорошо защищенное. Отныне члены совета будут вашими гостями. Вы оказываете уже вторую важную услугу союзу. Благодарим вас обоих.
   -- Нет, -- сказал Юлиус, -- я не могу принять похвал, которые заслуживает один Самуил. Я был бы счастлив, если бы присоединился к его плану, и очень ему благодарен за то, что он распорядился моим замком так же, как и я сам распорядился бы им. Но пока он тут орудовал, я отсутствовал, и вся заслуга принадлежит ему одному.
   -- Оставьте за собой свою долю заслуги, Юлиус Гермелинфельд, -- ответил ему один из незнакомцев. -- Самуил Гельб не мог бы располагать вашим домом, если бы не был в вас уверен. Поэтому мы вам обоим назначаем одинаковую награду. Юлиус Гермелинфельд, вы, как и Самуил Гельб, отныне становитесь членом союза второй степени.
   -- О, благодарю! -- с гордостью воскликнул Юлиус.
   -- Теперь мы можем уйти, -- сказал главарь.
   -- Я провожу вас, -- сказал Самуил. -- Юлиус, подожди меня здесь.
   Он проводил трех главарей до одного из верхних выходов, где их ожидали оседланные кони, привязанные к деревьям.
   Потом Самуил вернулся к Юлиусу, который принялся с жаром благодарить его.
   -- Полно! -- прервал его Самуил. -- Я уже сказал тебе, что немножко занялся геологией -- вот и все. Только ты не думай, что эти подземелья истощили кошелек твоего отца. Они стоили не бог весть как дорого. Они уже существовали, их вырыли, должно быть, прежние владельцы замка на случай осады. Вся эта громадная скала просверлена вдоль и поперек словно улей. Кстати, прими добрый совет: никогда не ходи по этим подземельям один, ты в них заблудишься, как капля воды в губке. Кто не знает этих мест так, как я, тот рискует навеки исчезнуть в какой-нибудь западне.
   -- Теперь я понимаю, -- сказал Юлиус, -- почему ты мог обещать Христине немедленно явиться на ее зов. У тебя тут где-нибудь есть свое жилье?
   -- Ну конечно! Я здесь и живу. Хочешь я тебе покажу свои апартаменты?
   -- Покажи, -- сказал Юлиус.
   Самуил вышел из залы в коридор и шел по нему, сопровождаемый Юлиусом, около пяти минут. Тут он остановился, открыл дверь. Они поднялись на пятьдесят ступенек вверх и вошли на площадку, разделенную на три части. Одна была жилой комнатой, другая -- конюшней, третья -- лабораторией.
   В комнате была кровать и необходимая мебель. В конюшне лошадь Самуила спокойно жевала сено.
   Лаборатория была загромождена ретортами, колбами, книгами, сухими травами. Видно было, что Самуил тут усердно работал. В одном углу стоял скелет. На горне стояли какие-то сосуды...
   -- Вот мое жилище, -- сказал Самуил. Юлиус испытывал какое-то жуткое чувство в этой лаборатории тайных наук.
   -- Однако, ты давно уже не дышишь свежим воздухом, -- сказал Самуил. -- А ведь ты знаешь, нужна известная привычка для того, чтобы выносить на своих плечах груз этой горы. Пора отвести тебя наверх. Дай мне только затопить мою печь, чтобы поставить варить некоторые травы, которые я собрал сегодня утром.
   Покончив с этим, он сказал:
   -- Теперь пойдем.
   И он повел Юлиуса вверх по лестнице, которая скоро соединилась с той, по которой они спустились. Он сказал ему:
   -- Заметь и запомни хорошенько эти две двери. Когда ты захочешь меня посетить, ты откроешь ход в своей библиотеке, спустишься на сорок четыре ступеньки и очутишься перед этими двумя дверями. Дверь, которая справа, ведет в круглый зал, а дверь, что слева, ведет ко мне. Вот тебе ключ. У меня есть другой.
   Он проводил Юлиуса до самых дверей библиотеки.
   -- До скорого свидания, -- сказал Юлиус, с наслаждением вдыхая свежий воздух.
   -- Приходи, когда вздумаешь. Ты знаешь дорогу.
  

Глава тридцать седьмая
Любовный напиток

   Самуил вернулся в свою лабораторию.
   Смесь, которую он поставил на огонь, кипела. Пока она варилась, он взял кусок хлеба и стакан воды и стал есть и пить.
   Закусив, он достал пузырек, налил туда микстуру и положил его в карман.
   Он посмотрел на часы.
   Было три четверти пятого.
   -- В моем распоряжении еще три часа, -- сказал он. Он взял книгу и погрузился в чтение, иногда прерываясь, чтобы сделать заметки.
   Время летело, а он ни на минуту не переставал читать и записывать.
   Наконец он прервал свое занятие.
   -- Теперь, -- сказал он, -- кажется, пора. И опять он вынул часы.
   -- Половина восьмого. Хорошо.
   Он встал, вышел через конюшню и поднялся по отлогому проходу без факела, не ощупывая стен, и так уверенно, как будто бы он шел днем по большой дороге.
   Потом он остановился и начал прислушиваться. Убедившись, что все кругом тихо, он отодвинул особенным образом кусок скалы, прикрепленный на петлях, который отошел в сторону, открыв проход. Самуил вышел. Он очутился позади хижины Гретхен, на том самом месте, где так удивились его появлению утром Гретхен и Христина.
   Наступила ночь. Гретхен еще не загнала коз.
   Он вынул из кармана ключ, открыл дверь и вошел.
   Там, в сундуке, лежал кусок хлеба -- ужин Гретхен. Самуил взял хлеб, капнул на него три капли из пузырька, который он принес с собой, и положил хлеб на прежнее место.
   -- Для первого раза, в виде подготовки, достаточно и такой дозы, -- прошептал он. -- Завтра я приду в это же самое время и удвою порцию.
   После этого он вышел и запер за собой дверь.
   Но прежде чем снова спуститься в свое подземелье, он обернулся и остановился.
   Налево от него стояла хижина Гретхен, направо -- замок, слабо обрисовывавшийся в вечернем сумраке. Только окна комнат Христины ярко светились на темном фасаде здания.
   -- Да! -- воскликнул он. -- Обе вы находитесь под действием моих чар, и теперь вы в моих руках! Я ворвусь в вашу жизнь, когда мне будет угодно, так же, как теперь вхожу в ваши комнаты. Я настоящий хозяин и этого замка, и этой скалы. Я хочу быть господином и обитательниц замка: и черноволосой Гретхен, суровой и дикой, как ее зеленый лес, и белокурой Христины, нежной и великолепной, как ее высеченный из камня дворец.
   Я хочу! Теперь я даже сам не могу отступить! Моя воля стала для меня законом, а для вас неизбежностью. Вы сами виноваты! Зачем до сих пор вы своей мнимой добродетелью старались уязвить и даже как бы поработили мою так называемую порядочность? Зачем ваша ложная слабость презирала, оскорбляла и унижала то, что я называл своей силой, покарай меня бог! И все это длится более года! Возможно ли, чтобы я уступил в этой страшной борьбе между вашей гордостью и моей? Я никого на свете не боюсь, кроме самого себя, могу ли я, из-за каких-то двух подростков, отречься от лучшего чувства: самоуважения?!
   Кроме того, ваше поражение необходимо для самой борьбы, в которой я нахожусь, подобно Иакову, с Духом Божьим. Надо, чтобы я сам себе доказал ту истину, что человек господствует над добром и злом, и имеет такую же власть, как само Провидение, и даже наперекор ему, может довести до грехопадения чистейшие души и сокрушить самую твердую силу.
   Наконец, разгадка неограниченной власти кроется, быть может, в той самой любви, которую я требую от вас. Оригинальный, гордый ловелас усыпляет ту, которую желает покорить себе. Но я не усыплю тебя, я пробужу тебя к жизни, Гретхен! Сладострастный загадочный маркиз де-Сад преследует идеал предвечного разума в терзании ограниченной материи. Скорбь твоя поможет мне овладеть и телом, и духом твоим, Христина! И увидим тогда, оправдает ли себя алхимия при настойчивом моем желании сделать кое-что!
   Да что же это, на самом деле? Я, кажется, стараюсь найти объяснение и причины моим поступкам? Тьфу, пропасть! Я сам себя не узнаю! Черт возьми! Да просто причина тому кроется в моем характере и в непременном желании, quia nominor leo... А! Вот и Гретхен возвращается домой.
   Грегхен действительно шла при слабом мерцании звезд и гнала своих коз, она казалась задумчивой, рассеянной, голова ее совсем поникла.
   -- Эта уже думает обо мне! -- сказал про себя Самуил. В то же самое время балконная дверь в замке открылась, и пронзительный взгляд Самуила различил Христину, которая вышла на балкон, облокотилась на перила и подняла свои прекрасные голубые глаза к синему небу.
   -- А та, вероятно, все думает о боге, -- продолжал Самуил, кусая губы. -- О! Раньше, чем эти звезды засветят снова, я заставлю ее думать обо мне, думать о человеке, который в одни сутки сумеет переместить население целого города и убить душу.
   И он исчез в скале.
  

Глава тридцать восьмая
Сердечные и денежные напасти Трихтера

   На следующий день, в десять часов утра, Самуил вошел в гейдельбергскую гостиницу Ворона и осведомился, дома ли Трихтер.
   После утвердительного ответа слуги, к которому он обратился с вопросом, он поднялся в комнату своего любимого фукса.
   Трихтер выказал большую радость и непомерную гордость по поводу прихода его сеньора. Он даже выронил из рук огромнейшую трубку, которую курил.
   Прошел год со времени нашей с ним встречи, за это время приятель Трихтер успел значительно разрумяниться. Его физиономия как будто постаралась сохранить благородный оттенок кожи, получившийся от поглощенного им вина в памятный день дуэли. Его щеки и лоб изображали сплошную маску. Что же касается носа его, то он представлял такое прихотливое сочетание всех цветов радуги, которое можно найти только в описании бессмертным Шекспиром носа его Бардольфа. Подобно этому последнему носу, нос Трихтера светился, как рубин, и, по всей вероятности, позволял своему господину ночью экономить на свечах.
   -- Мой сеньор пришел ко мне! -- вскричал Трихтер. -- О! Позволь мне, ради бога, сходить за Фрессванстом!
   -- А зачем? -- удивился Самуил.
   -- Чтобы поделиться с ним честью, которую оказывает мне твое посещение.
   -- Невозможно! У меня есть к тебе серьезное дело.
   -- Тем более! Фрессванст мой закадычный друг-собутыльник, поверенный моих самых задушевных тайн, и я ничего не делаю без его участия.
   -- Говорят же тебе -- нельзя! Мне надо, чтобы мы были одни. Подай мне трубку, станем курить и разговаривать.
   -- Выбирай любую.
   И он указал на огромный ряд трубок висевших вдоль стены в порядке размеров.
   Самуил выбрал самую большую, набил ее и закурил. Во время этой процедуры он спросил Трихтера:
   -- Скажи, пожалуйста, с каких пор у тебя явилась такая привязанность к Фрессвансту?
   Со времени нашей дуэли, -- отвечал Трихтер. -- Я люблю его, как побежденного врага. Он олицетворение моей победы, которая постоянно сопутствует мне, с которой я всюду являюсь рука об руку. К тому же, он, правду сказать, добродушнейшее существо на всем земном шаре. Он вовсе не завидует моим преимуществам перед ним, скорее он злится на Дормагена. Он прямо презирает его из-за того, что Дормаген не дал ему выпить тогда две капли предлагаемого тобою средства. Он говорит, что ты спас мою честь, а Дормаген спас ему только жизнь. Он этого никогда ему не простит. Тебя же он глубоко уважает. Он даже завидует тому, что я твой фукс. Он не пожелал после всего этого оставаться фуксом Дормагена. И так как не мог уже сделаться твоим фуксом, то подружился со мной, и мы стали неразлучными. Теперь мы с ним сделались фуксами-собутыльниками. Мы ведем самый восхитительный образ жизни. Мы проводим целые дни напролет, выражая свое взаимное расположение забавными вызовами друг друга на винные поединки. Кстати, это нам служит и упражнением на случай дуэли.
   -- Мне кажется, что вы уже наупражнялись в достаточной степени! -- сказал Самуил, выпуская клуб дыма.
   -- О! Это еще что!.. С тех пор мы сделали такие успехи, что ты удивишься. Поверь моему честному слову!
   -- Я верю твоему сизому носу. Но послушай, такие беспрерывные возлияния порядком истощают ваши кошельки?
   -- Увы! -- жалобно промолвил Трихтер. -- В том-то и есть горе, что параллельно с опустошением бутылок идет и опустошение карманов. За три первых месяца мы влезли в неоплатные долги. Но мы теперь уже давно перестали одалживать.
   -- Каким образом?
   -- Да потому, что нам нигде уже не верят больше ни на грош. А кроме того, мы теперь устроились так, что можем пить сколько угодно, и это нам не стоит ни единого пфеннига.
   -- Ого! -- отозвался Самуил недоверчиво.
   -- Тебе это кажется невероятным? Так слушай. Вот тебе наша тактика в двух словах: мы спорим. Так как мы выигрываем все пари, то зрители и платят расходы. Но и этот благородный ресурс может в конце концов иссякнуть. Увы! Мы слишком сильны! Мало кто решается уже тягаться с нами. Нас боятся. Несчастные мы создания! Все поражаются, глядя, как мы пьем. И я заранее предчувствую, что настанет тот печальный день, когда уже не найдется ни единой души, которая бы держала за нас пари. Я просто придумать не могу, как и где мы тогда будем пить?
   И Трихтер печально прибавил:
   -- А мне так необходимо пить!
   -- Так ты очень любишь вино? -- спросил Самуил.
   -- Не само вино, а то забвение, которое оно несет с собой.
   -- А что же ты стараешься забыть? Свои долги, что ли?
   -- Нет, свои поступки, -- возразил Трихтер, скорчив отчаянную гримасу. -- Ах! Я такая гадина! У меня есть мать, она живет в Страсбурге, мне бы надо работать, чтобы помогать ей. А вместо этого я все время сижу у нее на шее. Подлец я, вот что! Кто должен был кормить ее после смерти отца? Ведь я, правда? Ну а я, мерзавец, подумал про себя, что у меня есть еще дядя, брат моей матери, поручик в армии Наполеона, и вот он-то и кормит ее. А потом, два года тому назад, он был убит. Тогда уж у меня все предлоги были исчерпаны, и я сказал себе: "Ну, теперь, прохвост, наступила уж твоя очередь кормить мать!" Но, к несчастью, дядя оставил нам маленькое наследство. И вот я вместо того, чтобы высылать матери деньги, сам еще стал просить у нее. Я все откладывал свои добрые намерения. Наследство было маленькое и растаяло очень скоро, тем более, что я почти все пропил, так что не осталось ни крошки, ни капли. Вот видишь теперь, какой я отъявленный негодяй! Я говорю тебе все это, чтобы объяснить причину моего беспросыпного пьянства: я пью, чтобы забыться. Я вовсе не желаю, чтобы ты меня считал скотиной, какой-то мерзкой губкой, винным насосом. Я просто-напросто жалкая тварь!
   -- Однако, -- сказал Самуил, -- каким же образом ты думаешь выпутаться из всего этого?
   -- Не знаю, ничего не знаю. Как сумею, так и выпутаюсь. Я готов на все. Ах! Чтобы достать матери кусок хлеба, я готов расстаться с жизнью, если это понадобится, и умру с радостью.
   -- Ты говоришь это серьезно? -- спросил задумчиво Самуил.
   -- Очень серьезно.
   -- Это иногда недурно знать, -- продолжал Самуил, -- я буду помнить твои слова. Но прежде чем дойти до такой крайности, почему ты не обратишься к Наполеону, раз брат твоей матери был убит в то время, когда служил в его армии? Он обладает похвальным качеством всех великих людей, т. е. умеет награждать тех, кто у него служит. Он, может быть, назначил бы твоей матери пенсию, или дал бы какое-нибудь место, чтобы у нее было чем прожить.
   Трихтер гордо поднял голову.
   -- Я немец, разве я могу обращаться с какой бы то ни было просьбой к тирану Германии?
   -- Ты немец, это прекрасно, но мне помнится, что ты мне говорил, будто твоя мать -- француженка?
   -- Она действительно француженка.
   -- В таком случае твои мучения совести несколько преувеличены. Мы после поговорим еще об этом. А пока самая настоятельная забота должна состоять в том, чтобы заплатить твои долги.
   -- Ах, я давно отказался от этой несбыточной мечты!
   -- Никогда ни от чего не следует отказываться. Как раз по этому поводу я и пришел поговорить с тобой. Который из твоих кредиторов самый свирепый?
   -- Ты и представить себе не можешь кто? Ведь это не трактирщик, -- отвечал Трихтер. -- Трактирщики, те уважают меня, берегут, стараются привлечь к себе, как редкого и удивительного питуха, как трудно достижимый идеал, как потребителя вина, достойного всеобщего поклонения. От моих состязаний они имеют колоссальный барыш, кроме того, вполне естественно, что у меня является масса подражателей. Я создал целую школу пьянства. Не говоря уже о том, какой фурор производит в винном погребе одно только мое присутствие, я служу им приманкой, украшением, роскошью! Один антрепренер по устройству танцевальных вечеров предлагал мне платить по тридцати гульденов в неделю с условием, чтобы я позволил ему напечатать в афишах объявление:

СЕГОДНЯ ТРИХТЕР ПЬЕТ.

   Гордость моя не позволила мне принять предложение, но, в сущности, я был польщен. Нет, нет меня преследуют совсем не трактирщики. Самый беспощадный кредитор, это Мюльдорф.
   -- Портной?
   -- Он самый. Под тем предлогом, что он уже одевает меня семь лет, а я не заплатил ему еще и за первую пару, этот подлец изводит меня. Первые шесть лет я поступал следующим образом: он, бывало, принесет мне счет, а я, вместо уплаты, заказываю ему тотчас же новый костюм. В последний же год он окончательно отказался одевать меня. Мало того, он нахально преследует меня. Третьего дня я шел мимо его лавки, мерзавец выскочил на улицу и начал выговаривать при всех, что платье, надетое на мне не мое, а его, потому что я за него не заплатил, и даже занес было руку, как бы намереваясь схватить меня за шиворот.
   -- Неужели он позволил себе так забыться перед студентом? Разве он не знает о привилегиях университета?
   -- Будь покоен, -- сказал Трихтер. -- Я так внушительно посмотрел на него, что он живо поджал хвост. Я ему прощаю. Я понимаю ярость этого сангвинического буржуя, который приходит в отчаяние от долгого ожидания уплаты круглой суммы и от неимения возможности даже подать в суд, благодаря существующим университетским законам, запрещающим филистерам оказывать нам кредит. К тому же он не осуществил все-таки своего намерения.
   -- Однако, он все-таки сделал жест! -- вступился Самуил. -- Он непременно должен быть наказан!
   -- Да следовало бы, разумеется, но...
   -- Что но?... Я ему выношу такой приговор: выдать тебе расписку в погашении твоего долга, продолжать шить на тебя, и, кроме того, для удовлетворения тебя уплатить тебе крупную сумму. Идет?
   -- Еще бы! Превосходная штука! Но ты на смех говоришь все это?
   -- А вот увидишь? Дай-ка мне все, что нужно для письма. Трихтер сконфузился и почесал у себя в затылке.
   -- Ну давай же, скорей! -- настаивал Самуил.
   -- Да вот видишь ли в чем дело, -- сказал Трихтер, -- у меня нет ни чернил, ни бумаги.
   -- Так позвони. Все это, наверное, найдется в гостинице.
   -- Не знаю, ведь это студенческая гостиница. Я, впрочем, никогда не спрашивал ничего этого.
   На звонок Трихтера явился мальчик и сбегал за необходимыми предметами.
   -- Подожди немного, -- остановил мальчика Самуил. Он написал:
   "Любезный господин Мюльдорф.
   Некий друг ваш предупреждает вас о том, что ваш должник, Трихтер, только что получил от матери пятьсот гульденов".
   -- Ты пишешь Мюльдорфу? -- спросил Трихтер.
   -- Ему самому.
   -- А что ты пишешь ему?
   -- Предисловие или, так сказать, вступление к комедии или драме.
   -- Вот как! -- сказал Трихтер, не понимая еще, в чем дело.
   Самуил заклеил письмо, написал адрес и дал письмо мальчику.
   -- Отдайте письмо первому встречному мальчугану, а также и эту монету за комиссию, он передаст письмо, не говоря от кого оно.
   Мальчик ушел.
   -- А ты, Трихтер, отправляйся сию же минуту к Мюльдорфу, -- продолжал Самуил.
   -- Зачем?
   -- Заказать себе полную обмундировку.
   -- Так ведь он спросит у меня денег!
   -- Очевидно, спросит! А ты тогда пошлешь его к черту.
   -- Гм! Он, чего доброго, не на шутку рассердится, если я приду к нему дразнить его.
   -- А ты обругаешь его, выведешь из себя.
   -- Но...
   -- Это что еще за новости? -- заговорил строгим тоном Самуил. -- С каких это пор подчиненный фукс позволяет себе противоречить своему сеньору? Я руковожу тобой, следовательно, тебе нечего смотреть самому: за тебя смотрят мои глаза. Ступай к Мюльдорфу, веди себя там очень бесцеремонно и грубо и моли бога, чтобы Мюльдорф на этот раз, действительно, вцепился тебе в загривок.
   -- Так неужели мне так и снести подобное оскорбление? -- спросил обиженный Трихтер.
   -- Нет! На этот счет ты волен поступать с ним, как тебе заблагорассудится! -- сказал Самуил. -- Я даю тебе полную свободу действий.
   -- В таком случае, это прекрасно! -- воскликнул победоносный Трихтер.
   -- Захвати же трость с собой!
   -- Еще бы, разумеется!
   Трихтер взял трость и стремительно вышел из комнаты.
   -- Вот каким образом начинаются все большие войны! -- сказал сам себе Самуил. -- И всегда из-за женщины! Христина будет довольна.
  

Глава тридцать девятая
А что бы мог он сделать один против троих?

   Пять минут спустя Трихтер уже входил к Мюльдорфу, заломив шапку набекрень, с вызывающим и свирепым выражением лица, как бы предчувствуя, какой прием окажет ему портной.
   Мюльдорф встретил его с приятной улыбкой.
   Будьте любезны, садитесь, мой дорогой господин Трихтер, -- сказал он, -- я в восторге, что вижу вас.
   -- Ой-ли! -- отозвался Трихтер. -- А знаете, зачем я пришел?
   -- Догадываюсь, -- ответил, потирая руки, портной.
   -- Я пришел заказать себе полный костюм.
   -- Чудесно! А вам когда он нужен?
   -- Сейчас, -- сказал Трихтер, не обращая внимания на любезный тон портного. -- Снимите поскорее с меня мерку.
   Портной поспешно начал снимать мерку. Окончив, он сказал:
   -- В субботу будет готово.
   -- Хорошо. Вы тогда пришлите костюм ко мне, -- проговорил Трихтер и сделал шаг к двери.
   -- Вы уходите? -- отозвался Мюльдорф.
   -- А зачем же мне оставаться?
   -- Я вовсе не говорю чтобы вы остались, но я надеюсь, что вы мне оставите что-нибудь.
   -- А именно?
   -- Сотенку гульденов, -- так, какой-нибудь пустяк в счет заказа.
   -- Дорогой мой Мюльдорф, -- возразил Трихтер, -- вы слишком были любезны со мной сегодня, и вы так мило сняли с меня мерку, что я не хочу ответить так, как ответил бы всякий порядочный студент на такое низкое требование денег. Я не обижаюсь на него только из-за того, что вы мне шили платья в течение семи лет и вот еще сошьете к субботе. Я вас прощаю.
   -- Простите и дайте, -- сказал Мюльдорф, протягивая руку.
   Трихтер пожал руку портному.
   -- Руку на прощание дам, пожалуй, если хотите, -- ответил он, -- но у меня нет ни гроша денег.
   И он направился к двери. Мюльдорф загородил ему путь.
   -- Нет ни гроша! -- воскликнул он. -- А те пятьсот гульденов, которые прислала ваша матушка?
   -- Пятьсот гульденов? Моя мать? -- повторил за ним Трихтер. -- Ах, какое милое заблуждение! Мюльдорф, вы решительно начинаете умнеть!
   -- Это значит, -- отозвался Мюльдорф, стараясь сдержать свой гнев, -- мало того, что вы не платите по прежним счетам, вы еще пришли сюда издеваться надо мной, заказывать новые костюмы?
   -- Это значит, -- возразил Трихтер, начиная раздражаться, -- что и вы только в насмешку приняли меня с такой почтительностью и так услужливо сняли с меня мерку?
   -- Так это письмо только мистификация? -- взвизгнул Мюльдорф, и, взяв с конторки письмо Самуила, он поднес его к самому носу Трихтера.
   Трихтер бросил на письмо разъяренный взгляд.
   -- Так вы обещали сделать мне полный костюм к субботе, -- закричал он, -- только потому, что думали, что у меня карманы битком набиты деньгами, а вовсе не из сознания той чести, которую я вам даю, заказывая вам свои платья?
   И он потряс в воздухе своей железной тростью. Мюльдорф, в свою очередь, схватился за аршин.
   -- Я говорю не о том платье, которое я собирался вам шить, а о тех костюмах, которые я вам уже сшил, и которые вы должны или оплатить, или отдать мне обратно.
   Он начал наступать на Трихтера с поднятым аршином.
   Не успел еще Мюльдорф хорошенько занести свой аршин, как на него уже опустилась трость Трихтера. Мюльдорф завизжал, отскочил назад, высадив при этом два стекла витрины, и снова набросился на Трихтера, трость которого продолжала свистать в воздухе.
   На крики портного прибежали два соседа, колбасник и сапожник.
   Благородный Трихтер угодил в глаз портному концом трости и ничуть не испугался количества своих врагов. Но вдруг он почувствовал, что кто-то укусил его за левую икру.
   Эту атаку он уже никак не мог предвидеть и предупредить. То была собака колбасника, поспешившая на выручку к своему хозяину.
   Трихтер инстинктивно нагнулся, чтобы посмотреть, что его укусило. Три его соперника тотчас же воспользовались удобным моментом и вышвырнули его за дверь.
   Толчок был так силен, что доблестный Трихтер попал в лужу на улице и барахтался там вместе с собакой, так как благородное животное решило не выпускать из зубов ногу.
   По дороге Трихтер успел только ударить тростью в витрину и окончательно разбить последние стекла.
   Но, падая, он заметил двух проходящих по улице фуксов.
   -- Товарищи, ко мне! -- заорал он благим матом.
  

Глава сороковая
Студенческий остракизм

   Попробуем передать с внушительной краткостью все последовавшие за описанным нами быстрые и важные события.
   На этот зов Трихтера прибежали два фукса, освободили товарища от собачьих зубов и, поняв без слов, в чем было дело, обрушились на лавку портного.
   То была отчаянная схватка, гам, который не замедлил привлечь прочих соседей и студентов. Драка угрожала превратиться в общую потасовку, как вдруг явилась полиция.
   Трихтер со своими приятелями очутились стиснутыми с одной стороны лавочниками, а с другой -- полицией. Напрасно было все их доблестное сопротивление, позиция оказалась отчаянной, пришлось уступить. Нескольким студентам удалось вырваться, Трихтер же и два других фукса были арестованы.
   Их отвезли в тюрьму, скрутив предварительно руки.
   По счастью, тюрьма была в двух шагах, потому что студенты начинали уже собираться группами и даже обнаружили некоторое поползновение освободить пленников. Но полиция при помощи лавочников выдержала натиск, и все три фукса были доставлены по назначению.
   В городе немедленно распространились слухи об этой свалке и об оскорблении, нанесенном университету. Спустя десять минут это обстоятельство стало известно всем студентам. Все аудитории опустели в мгновение ока, и профессорам пришлось читать лекции пустым партам.
   На улице стали собираться толпами. Как же! Арестовали трех студентов из-за размолвки с филистером! Обстоятельство очень знаменательное, требующее возмездия! Решено было обсудить все это сообща, и все группы направились к гостинице, в которой жил Самуил. Оказалось, что королю студентов все было уже известно.
   Самуил впустил всех в огромный зал, служивший некогда помещением для фуксов. Он сам председательствовал на сходке, и каждый студент имел право выражать свое мнение.
   То была достопамятная сходка, которая, однако же, не могла похвастаться выдающимися ораторами. Как и следовало ожидать, все предложенные меры воздействия отличались беспощадностью, грубостью, резкостью и стремительностью. Но они были единодушно одобрены ввиду исключительного положения дел.
   Один заматерелый студент предложил даже поджечь лавку Мюльдорфа.
   Какого-то фукса выставили с треском из собрания за то, что он осмелился было предложить удовлетвориться избиением только трех полицейских, которые арестовали Трихтера и его достойных защитников.
   -- Задать им хорошую взбучку! Вот что! -- ревел какой-то яростный фукс. -- Нам надо, чтобы выгнали к черту всех полицейских коноводов, и этого еще мало!..
   В ответ на эти слова раздался единодушный взрыв одобрения.
   Затем последовало какое-то Вавилонское столпотворение, сопровождаемое самыми угрожающими и нелепыми возгласами.
   Одному хотелось, чтобы все гейдельбергские портные понесли наказание за преступление Мюльдорфа: он предлагал собрать всех нищих в окрестностях и одеть их с ног до головы всем готовым платьем, разгромив все лавки портных.
   Другой же, речь которого хотели даже напечатать, утверждал, что предыдущее предложение было только крайне слабым удовлетворением, так как в данном деле замешан не только портной, но и башмачник, и колбасник, что они вздули студентов не в качестве портного, сапожника и колбасника, а вымещая на потерпевших ту вековую ненависть, которую питают все буржуи к студентам, а потому следовало задать встрепку не только всем портным, башмачникам и колбасникам, но вообще всем городским буржуям, и что Университет не успокоится, пока не разнесет вконец всех толстосумов.
   Но месть студентов, как оказалось, еще не исчерпывалась всеми вышеприведенными мерами. Умы разгорячились, раздражение увеличивалось... Тут поднялся Самуил.
   Наступило глубокое молчание, и председательствующий обратился к присутствовавшим со следующей речью:
   "Дорогие господа, товарищи!
   Здесь говорились прекрасные вещи, и Университету остается только сделать выбор из всех предлагавшихся и разработанных способов мести. Но пусть почтенные ораторы позволят мне сделать маленькое замечание относительно того, что, быть может, на очереди стоит более спешный вопрос, чем месть нашим врагам (Слушайте! Слушайте): вопрос этот заключается в том, что необходимо сперва освободить наших друзей! (Аплодисменты).
   В то время, как мы здесь разглагольствуем, трое из наших товарищей томятся в заключении, они ждут нас и изумляются, что мы до сих пор не пришли к ним на выручку, они имеют полное право даже сомневаться в нашей дружбе! (Возгласы: Браво! Правда! Правда!).
   Как? Уже прошло полчаса с тех тор, как студенты арестованы, и они все еще не освобождены?! (Гробовое молчание).
   Начнем сперва с товарищей, а затем доберемся и до остальных. (Отлично! Прекрасно! Слушайте!) Выпустим их на волю, и пусть они с радостью примут участие в наказании их оскорбителей! (Громкие возгласы: Ура!)"
   Сходка окончилась при общих восторженных криках.
   Отдан был приказ к открытию действий. Студенты бросились вооружаться кольями, железными прутьями и ломами.
   Через четверть часа началась осада тюрьмы.
   Все произошло так быстро, что полиция не успела даже опомниться. Тюрьма охранялась только обыкновенной стражей. При виде приближающейся толпы студентов начальник тюремной стражи распорядился запереть ворота. Но что могли сделать какие-нибудь двенадцать человек против четырехсот студентов?
   -- Вперед! -- скомандовал Самуил. -- Надо не дать времени войскам подойти.
   И став во главе группы студентов, вооруженных увесистыми дубинками, он первый подошел к воротам.
   -- Пли! -- скомандовал в свою очередь начальник стражи, и в ту же минуту прогремел залп.
   Но студенты не отступили ни на шаг. В ответ раздались кое-где пистолетные выстрелы. Потом, прежде чем солдаты успели снова зарядить ружья, двадцать дубин принялись молотить по воротам. Ворота подались.
   -- Смелей, ребята! -- кричал Самуил. -- Еще поддай! Сейчас высадим! Стой!
   Он бросил дубину, схватил лом и подвел его под ворота. Десять фуксов бросились помогать ему и приподняли половину ворот.
   -- Теперь жарьте дубинами! -- приказал Самуил. Снова раздались удары двадцати дубин, и ворота окончательно были высажены.
   В то же время грянул второй залп.
   Самуил влетел во двор.
   Какой-то солдат навел на него ружье. Но Самуил, подобно пантере, ловким прыжком наскочил на него и уложил ударом лома на месте.
   -- Долой оружие! -- скомандовал он страже. Но приказ был уже бесполезен, так как толпа студентов ворвалась вслед за Самуилом и до такой степени заполнила двор, что не было никакой возможности даже пошевельнуть рукой, не то что целиться.
   Кроме убитого Самуилом солдата, на дворе валялись еще трое солдат, раненных пулями студентов. Из студентов семь или восемь человек оказались также ранеными, но сравнительно легко. Обезоружив стражу, студенты двинулись к камерам заключенных товарищей и вскоре освободили их.
   Затем победители начали выбивать окна и двери.
   Затем -- излишняя роскошь усилий -- попробовали, в качестве развлечения, разрушить кое-где и само здание.
   В то время, как они предавались столь полезным удовольствиям, им дали знать, что академический совет собрался судить главарей погрома.
   -- А! Нас судит академический совет? -- прошипел Самуил. -- Хорошо же! Так мы сами сейчас вынесем приговор этому совету. Эй, вы! -- закричал Самуил. -- Фуксы и финки, постерегите-ка там, у выхода на улицу. Сейчас начнем обсуждение условий сеньоров.
   Сеньоры собрались в приемной комнате тюрьмы.
   Самуил тотчас же обратился к товарищам с речью. На этот раз речь его была кратка, дышала воинственностью, одним словом, напоминала слог Тацита. Он говорил под доносившийся с улицы гул и отдаленный барабанный бой, и ни один из двадцатилетних римских сенаторов не рискнул вставить своего замечания.
   "Слушайте! Нам нельзя терять ни минуты. Бьют сбор. Сейчас явятся войска. Значит, надо решать немедленно. Предлагаю вам следующее.
   У нас есть много комбинаций: поджог лавки Мюльдорфа, наказание городских толстосумов и т. п. Я не спорю, каждая месть имеет свою прелесть. Но все это вызовет, пожалуй, столкновение с войсками, кровопролитие, потерю дорогих друзей. Не лучше ли достигнуть тех же результатов, но, так сказать, мирным путем?
   Чего мы добиваемся? Наказания бюргеров. Ну так есть средство наказать их более чувствительным образом, чем битье стекол да поджег какого-то хлама. Мы можем разорить Гейдельберг в какие-нибудь четверть часа. И для этого нам следует сделать только одно: оставить город.
   На чьи средства существует Гейдельберг, если не на наши? Кто кормит портных? Те, которые носят их платья. А сапожников? Кто носит сапоги. А колбасников? Потребитель их товара.
   Так отнимем у купцов покупателей, а у профессоров слушателей, и, таким образом, те и другие тотчас же прекратят свое существование. Без нас Гейдельберг, что тело без души, не город, а труп!
   А! Купчишка отказался отпустить свой товар студенту? Хорошо же! Отныне все студенты оставят товары купцам. И посмотрим, что выйдет! Один из них не хотел продать одному из нас? Так теперь им не придется уже никому продавать.
   Я предлагаю этот поразительный пример, который должен быть занесен на страницу истории бюргерства и впредь послужит правилом для студентов и хорошим уроком филистерам в будущем. Я предлагаю исход университета из Гейдельберга и лишаю город гражданских прав!"
   Гром рукоплесканий покрыл последние слова Самуила.
   Исход был единогласно одобрен.
  

Глава сорок первая
Змеиная мудрость и львиная сила

   Сеньоры пошли в толпу объявить всем принятое решение, которое вызвало повсюду восторженные крики.
   Решено было весь этот день посвятить приготовлению к исходу из Гейдельберга, никому не сообщать о своем намерении и в ночь тихо, мирно покинуть город, чтобы, проснувшись, бюргеры были бы поражены изумлением, отчаянием и угрызениями совести.
   Когда все угомонились, прибежал запыхавшийся молоденький фукс.
   Актуарий, присутствовавший на заседании академического совета и доводившийся ему родственником, тайком сообщил ему вынесенную резолюцию.
   Она гласила следующее.
   Если студенты не разойдутся, отдать приказ войскам стрелять в толпу и усмирить их силой во что бы то ни стало.
   Если же они снова приступят к своим занятиям, то амнистия всем, кроме Самуила, который убил солдата и вообще руководил всеми беспорядками и подстрекал своего любимца, фукса Трихтера, затеять скандал. Обвиняли во всем одного только Самуила. Состоялся приговор об его аресте, и был отправлен отряд, чтобы взять его под стражу.
   Все закричали в голос:
   -- Лучше опять сражение, чем выдать своего короля!
   В особенности Трихтер был великолепен в своем негодовании.
   -- Да! Как же! Позволить тронуть пальцем моего сеньора, того, кто вывел меня на свободу, короля студентов, одним словом, Самуила Гельба? Св... они, а не совет, вот что! Пускай только сунутся!
   И он стал впереди Самуила, как бросается собака вперед хозяина, ощетинив шерсть, оскалив зубы и рыча.
   Во время этой суматохи Самуил сказал несколько слов студенту, который тотчас же куда-то убежал.
   -- Готовьтесь к бою! -- орала толпа.
   -- Нет, никакого боя не будет! -- сказал Самуил. -- Университет достаточно показал свою храбрость. Наши товарищи освобождены, следовательно, честь спасена. Остракизм произнесен. А для приведения в действие нашего решения вы во мне не нуждаетесь.
   -- Так неужели ты хочешь, чтобы мы допустили арестовать тебя? -- спросил испуганно Трихтер.
   -- О! -- усмехнулся Самуил. -- Будь покоен, это им не удастся! Я и один сумею вырваться из их когтей. Итак, значит, решено: завтра утром Гейдельберг будет не в Гейдельберге, а там, где буду я. Что же касается формальностей переселения, Трихтеру все это прекрасно известно, а я отправлюсь приготовлять жилища на нашем Авентинском холме. Придя туда, вы найдете университетское знамя уже водруженным.
   -- Где же это? -- раздались голоса.
   -- В Ландеке! -- ответил Самуил. И толпа заволновалась и загудела:
   -- В Ландек! Идем в Ландек! Что такое Ландек? Ничего! Ландека еще нет, а придем мы, так будет Ландек! Ура! Да здравствует Ландек!
   -- Все это хорошо, -- заметил Самуил, -- но посторонитесь-ка. Мне ведут коня. Студент, с которым он о чем-то шептался, ехал верхом. Он спешился, а Самуил сел на коня.
   -- Дайте сюда знамя! -- скомандовал он.
   Ему подали знамя, свернув его. Самуил прикрепил его к седлу, взял пару пистолетов, саблю и сказал:
   -- До свидания в Ландеке!
   И, пришпорив коня, он помчался галопом.
   На первом перекрестке он встретил небольшой отряд полицейских. Один из них, очевидно, узнал его, так как раздалось какое-то восклицание, а затем мимо него просвистели пули. Таких вещей Самуил никогда не спускал: он обернулся и, не останавливаясь, выстрелил два раза.
   Но полицейские агенты шли пешком, поэтому Самуил в несколько скачков коня очутился вне их досягаемости. Затем, проехав по пустым улицам, он выехал на большую дорогу.
   И хорошо он сделал, что поспешил, так как тотчас же после его отъезда явились войска.
   В одну минуту студентов окружили. Двадцать полицейских агентов в сопровождении батальона солдат выступили вперед и один из них торжественным тоном потребовал выдачи Самуила Гельба. При этом условии -- амнистия всем остальным.
   Студенты не выказали никакого сопротивления и ограничились ответом: "Ищите его."
   Начались поиски. Они продолжались уже минут десять, как вдруг поступил приказ академического совета. Один из полицейских, которого чуть было не сшиб с ног Самуил, донес, что Самуил уехал из города. Совет счел себя удовлетворенным его отъездом и требовал только одного: чтобы студенты разошлись без скандала.
   Требование было исполнено. Группы стали редеть, и студенты разошлись по квартирам.
   Совет очень удивился и обрадовался столь быстрому успокоению. Остальное время дня только укрепило эти чувства удивления и радости. Ни одной стычки, ни одной ссоры, ни одной угрозы. Казалось, студенты окончательно позабыли об утренних происшествиях.
   Настала ночь. Гордые бюргеры легли спать. В десять часов, по обыкновению, весь город спал сладким сном.
   Но если бы кто-нибудь проснулся, то увидел бы странное зрелище.
  

Глава сорок вторая
Проклятие и переселение

   В полночь стали таинственно отворяться, одна за другой, двери в гостиницах, где жили студенты. Студенты выходили по одиночке, по двое и по трое, большей частью они шли пешком, иные верхом, иные в экипажах, и все они направились в темноте к университетской площади. Заметив по дороге фонарь, они осторожно снимали его со столба.
   На университетской площади толпа все увеличивалась. Движущиеся человеческие фигуры подходили друг к другу, здоровались и переговаривались шепотом. Больше всего мелькала фигура нашего приятеля Трихтера с огромной трубкой в зубах и под руку с молоденькой девушкой.
   О, непостоянство, твое имя -- женщина! Девушка эта была Шарлотта, та самая Шарлотта, которая когда-то была возлюбленной Франца Риттера. Победитель Трихтер отнял не только фукса у Дормагена, но и любовницу у Риттера. Он воспользовался размолвкой, происшедшей между ревнивым Риттером и кокеткой Лоттой и в один прекрасный день занял место Франца.
   В два часа ночи Трихтер подошел к одной группе:
   -- Факелы! -- распорядился он.
   И сразу зажглось двадцать факелов.
   Трихтер взял один из них и начал свирепо размахивать им в воздухе, он попросил всех смолкнуть и внимательно выслушать его, и, обратив лицо к городу, произнес торжественным голосом следующее проклятие, достойное древних лириков:
   "Трижды проклятый город!
   Так как твои портные дошли до того, что не понимают той чести, которой они удостаиваются, когда сшитому ими платью выпадает счастье облекать грациозные формы студентов.
   Так как твои сапожники не довольствуются тем, что кожа их обуви обрисовывает наши благородные ноги.
   Так как твои колбасники мечтают для своих свиней об иной доле, чем образование в наших венах той благородной крови, которая служит источником наших благородных мыслей.
   Так как вместо того, чтобы платить нам за все это, они желают, чтобы мы сами еще им платили.
   То пусть платья их, сапоги, колбасный товар, -- все это останется в их собственное пользование! Пусть их скаредность послужит им разорением!
   Сукна их обратятся в саван для их счастья. В поисках сбыта для своих товаров они сами принуждены будут истрепать все то количество сапог, которое шло на нас, да еще и жены их будут носить сапоги. Их несъеденные колбасы протухнут, сгниют и сделаются источником чумы.
   Плачьте, филистеры, буржуи, купцы! Отныне у вас не будет ни денег, ни радости. Вы больше не будете иметь удовольствия видеть нас проходящими мимо ваших окон, радостных, одетых в разноцветные костюмы, с веселым видом поющих: виваллера! Ночью вы не будете просыпаться от удара булыжников, бросаемых нами в ваши окна. Мы не будем больше целоваться с вашими дочками. Плачьте, буржуи!
   Особенно вы, неблагодарные трактирщики, мы унесем с собой всю надежду ваших кошельков. Вы издохнете от голода, благодаря чрезмерному скоплению съестных припасов и лопнете от жажды: мы не станем пить вашего вина!"
   С этими словами Трихтер быстро перевернул свой факел и ткнул его в землю, сказав:
   "Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!"
   Остальные девятнадцать студентов, держащие факелы, сделали то же самое и повторили за ним:
   "Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!"
   Наступил мрак.
   Погашение факелов послужило сигналом к выступлению. Толпа двинулась и вскоре очутилась на дороге, ведущей к Неккарштейнаху.
   Восходящее солнце осветило удивленными лучами эту странную толпу. То было какое-то смешение мужчин, собак, рапир, трубок, топоров, женщин, лошадей и экипажей. Бледнолицые, сонные, растрепанные студенты уносили с собой самые дорогие и необходимые предметы: бутылки с водкой, узелок белья. Не было только книг.
   Это было не то эмиграцией, не то переселением.
   Но как ни таинственно было организовано бегство, все же оно не скрылось от наблюдательности слуг гостиниц и некоторых встававших рано торговцев. Результатом чего в хвосте шествия обнаружилось появление целой вереницы ручных тележек, переполненных хлебом, мясом, винами и различного рода провизией. Трихтер, шедший впереди всех, обернулся, узнал знакомого содержателя питейного дома и сдержал улыбку удовольствия.
   -- Вот так маркитанты! -- сказал он самым небрежным тоном.
   Но, минуту спустя, он уже оставил, неизвестно под каким предлогом иноходца, на которого уселась Шарлотта, пропустил мимо себя всю толпу, подошел к трактирщику, велел налить себе стакан водки, опрокинул его и пустился догонять свою возлюбленную.
   В Неккарштейнахе остановились немного отдохнуть. Дорога подвела животы студентам, и съестных припасов из Гейдельберга, ввиду настоятельной потребности их поглощения, хватило им только заморить червячка. А у трактирщиков в Неккарштейнахе было съедено все до последнего цыпленка и выпито все до последней бутылки.
   Подкрепившись таким образом, студенты продолжали путь.
   Они шли еще часа четыре с лишним, затем подошли к перекрестку.
   -- Вот так штука! -- сказал Трихтер. -- Дорога-то разветвляется. Куда теперь идти, направо или налево? Я стою в недоумении, как Буриданов осел перед стогом сена и водой.
   В эту минуту вдали послышался конский топот. На дороге снова показалось быстро приближающееся облако пыли, а через секунду можно было различить и всадника: то был Самуил.
   -- Виват! -- заревела толпа.
   -- Куда теперь идти? -- спросил Трихтер.
   -- Следуйте за мной, -- сказал Самуил.
  

Глава сорок третья
Тайны одной ночи и одной души

   Что же делал Самуил со времени своего отъезда из Гейдельберга?
   Накануне вечером он вернулся в Ландек к семи часам, так что не прошло и полных суток с того момента, когда он выехал из Ландека.
   Он имел еще время зайти в хижину Гретхен.
   Пять минут спустя после выхода его из хижины Гретхен, пригнала домой стадо коз. Сегодня она вернулась раньше обыкновенного, не дожидаясь наступления ночи. Она ощущала с самого утра какое-то необъяснимое недомогание, вследствие которого она лишилась сна и аппетита. В продолжение всего дня ее трепала лихорадка. Она чувствовала себя и возбужденной, и разбитой.
   Подоив и убрав коз, она вошла в хижину, но скоро опять вышла на воздух: она нигде не могла найти себе места.
   Эта знойная июльская ночь дышала томительной истомой, чувствовалась несносная духота, не было ни малейшего ветерка. Только слышалось немолчное стрекотание кузнечиков, раздававшееся изо всех щелей растрескавшейся земли. Гретхен ощущала какую-то странную сухость во рту: внутри у нее все жгло, но ей не хотелось пить, она была страшно утомлена и изнурена, но ей не хотелось спать.
   Во всей природе была разлита какая-то таинственная, сладострастная нега. В гнездах постепенно смолкало любовное чирикание птиц. Голова кружилась от одуряющего аромата трав. Сквозь прозрачную дымку воздуха виднелась мягкая небесная синева.
   Гретхен хотела пойти домой и не могла тронуться с места, она сидела на траве, как околдованная, охватив руками колени, ничего не видя, ни о чем не думая, вперив неподвижный взор в звездную даль. Она страшно страдала и сама не знала причину тому. Ей хотелось рыдать, ей казалось, что рыдания облегчат ее муки, она пробовала заплакать, но слез не было. Наконец, после отчаянных усилий, она почувствовала, что слеза увлажнила ее сухие, воспаленные глаза.
   Удивительнее всего казалось ей то, что она не в состоянии была отогнать от себя назойливые воспоминания о Готтлобе, об этом молодом пахаре, который сватал ее прошлый год. Почему ей было и сладко, и больно думать теперь о нем, когда она до сих пор была к нему совершенно равнодушна?
   Почти месяц тому назад Готтлоб, встретив однажды Гретхен, робко спросил ее, не наскучило ли ей одиночество и не изменила ли она своих взглядов на замужество. Но она ответила ему, что теперь свобода ей кажется еще милее.
   Тогда Готтлоб сообщил ей, что его родители все уговаривают его жениться на девушке из одной с ним деревни, Розе. Гретхен выслушала эту новость совершенно равнодушно, не ощущая никакой ревности. Она даже искренне советовала Готтлобу исполнить желание его родителей, причем ей и в голову не приходило, что женитьба Готтлоба могла уязвить ее самолюбие. Напротив, она была бы очень рада видеть, что этот честный парень утешился с другой и живет с ней в счастье и довольстве.
   И после этой встречи с ним, она не иначе, как с радостным чувством, думала о возможной женитьбе Готтлоба.
   Почему же сегодня ее охватывает какое-то горестное сожаление при мысли о Готтлобе? Почему она не может без содрогания представить себе Готтлоба в объятиях другой женщины? Почему, наконец, она не в состоянии отогнать от себя неотвязчивую мысль о Готтлобе, которая всюду преследует ее, как назойливая муха?
   Почему сегодня она не повела своих коз на обычное место -- к скалам или в чащу, а все старалась пасти их на опушке леса или в долине? Там у Готтлоба были участки земли. Почему она бродила целый день около этих участков и, не встретив Готтлоба ни разу, почувствовала какую-то смутную тоску? Почему?
   Она решила вернуться домой, не дожидаясь наступления сумерек. Вдруг она вся затрепетала: ей послышался голос Готтлоба. Она обернулась и увидела его на меже, возвращавшегося с поля. Но он был не один. Отец Розы и сама Роза шли вместе с ним.
   Он шел под руку со своей невестой, и они весело о чем-то разговаривали. Гретхен скрылась за деревьями, и ее не заметили.
   Отчего же сжалось ее сердце? Отчего она бросила на Розу ревнивый взгляд? Почему вдруг перед ее духовными очами пронеслись все тайны супружеской жизни? Почему веселый смех Готтлоба и довольный вид Розы всюду преследовали ее? Отчего то, чему она прежде радовалась, огорчало ее теперь? Отчего у нее, у которой никогда не возникло ни единой дурной мысли, чужое счастье исторгало теперь горькие слезы?
   И ни на один из всех этих вопросов она не могла найти ответа.
   Она хотела встряхнуться, отогнать докучливые мысли и поднялась с места. Губы и глаза ее горели, как в лихорадке.
   -- Теперь я понимаю, -- сказала она. -- Меня просто мучит жажда и одолевает сон.
   Она вошла в хижину, взяла огниво, высекла огонь и зажгла светильник.
   Потом она открыла шкафчик и достала оттуда хлеб.
   Но она с трудом съела только маленький кусочек, ей совсем не хотелось есть. Кроме того ей снова показалось, что хлеб имел тот же самый странный вкус, как и накануне. В углу стояла сыворотка. Она начала ее пить с жадностью...
   Вдруг она остановилась. Ей показалось, что и питье отдавало какой-то странной горечью. Но ей так хотелось пить, что она не обратила на это никакого внимания.
   -- Господи! -- сказала она. -- Я, кажется, рехнулась! И она выпила всю сыворотку до последней капли.
   Она почувствовала, что немного освежилась и прилегла, не раздеваясь, на постель из травы.
   Но заснуть она не могла. Вскоре она почувствовала, что волнение ее усиливается. Казалось, что питье не только не утолило ее жажды, но даже еще более возбуждало ее. Она задыхалась взаперти, сердце ее усиленно билось, кровь стучала в висках.
   Она не могла справиться с собой и встала, чтобы выйти на воздух.
   Подходя к двери, она наступила на что-то ногой. Она посмотрела на пол и увидела какой-то блестящий предмет. Она нагнулась и подняла крошечный металлический пузырек, он был ни серебряный, ни золотой, а из какого-то странного, неизвестного ей металла.
   Кто мог обронить этот пузырек? Гретхен прекрасно знала, что уходя, она заперла за собой хижину на ключ.
   Пузырек был пуст, но запах его содержимого еще не выдохся. Гретхен припомнила, что такой же запах ей показался и в хлебе, и в простокваше.
   Она провела рукой по волосам.
   -- Решительно, я не в своем уме, -- проговорила она растерянно. -- Пожалуй, г-н Шрейбер был прав, когда говорил мне, что одиночество вредно действует на человека. О! Боже мой!
   Она старалась придти в себя. Она посмотрела вокруг, и ей припомнилось, что стулья и стол стояли теперь не на том месте, где она их поставила поутру. Неужели кто-нибудь входил сюда?
   Она вышла на воздух. Большая часть ночи прошла, и теперь воздух стал свежее.
   Однако ей стало еще душнее, она задыхалась.
   Она растянулась на траве, но и трава жгла ее, как огнем.
   Она пошла и легла на скалу, но камень, накалившийся за день от солнца, также показался ей горячей плитой.
   -- Что же она такое выпила? Что это был за любовный напиток? Кто принес этот пузырек?
   Вдруг она задрожала всем телом: Самуил, вытесненный из ее памяти образом Готтлоба, пронесся в ее воображении.
   Самуил! О! Конечно, он! Наверное, даже, он! И сейчас же на нее напал снова суеверный страх. Самуил был не кто иной, как демон. Да! Это верно! Он угрожал ей и теперь сдержал слово, он овладел ее мыслями, чувствами и приходил за тем, чтобы овладеть и всем ее существом. Демон ведь может проникнуть всюду, даже в запертые помещения, для него не существует замков. Гретхен чувствовала, что ей нет спасения.
   И что же это за этакая тайна? К ее страху и отчаянию невольно примешивалось какое-то восторженное чувство. Она испытывала до боли жгучее счастье, при мысли, что она отдается во власть демону. Теперь она была уверена, что Самуил явится сейчас к ней, и ожидала его с нетерпением и с ужасом. Одна половина ее существа говорила: он сейчас возьмет меня, а другая говорила: тем лучше! Какое-то страшное опьянение овладело ее чувствами, голова ее кружилась от дьявольского наваждения. Ей хотелось поскорее отдаться демону.
   На минуту снова у нее промелькнула мысль о Готтлобе. Но он уже стал представляться иным в ее воображении. Она не могла вспомнить о нем без отвращения. Чего он хотел от нее, этот мужик с мозолистыми руками, с грубыми манерами, неповоротливее его собственных быков! И вдруг она завидует Розе? Ревнует его к Розе? Нет! Нет! Ей нужен не такой муж и друг, не такой пень с руками, созданными для плуга, ей нужен юноша с открытым челом, с нежными объятиями, глубоким, проницательным взором, ученый, знающий все тайны трав, все лекарства для ланей и исцеляющий раненые души, умеющий лечить и умерщвлять.
   Вдруг песок захрустел под чьими-то шагами. Она встрепенулась и вскочила на ноги.
   Она широко раскрыла глаза.
   Перед ней стоял Самуил.
  

Глава сорок четвертая
Не следует шутить преступлением

   При виде Самуила Гретхен выпрямилась и бросилась назад, но при этом как-то инстинктивно протянула к нему руки.
   Самуил стоял неподвижно, при лунном освещении лицо его казалось еще бледнее и не выражало ни насмешки, ни торжества, ни ненависти, оно было сурово и даже мрачно. Он показался Гретхен еще величественнее.
   Она продолжала пятиться к двери своей хижины, в ней шла борьба между страхом и очарованием, ноги ее направлялись к хижине, а рука и шея протягивались вперед к Самуилу.
   -- Не подходи ко мне! -- дико вскрикнула она. -- Скройся, демон! Ты страшен мне. Я ненавижу тебя, презираю, слышишь? Именем отвергнутой тобой Святой Девы повелеваю тебе: сгинь!
   И она осенила себя крестным знамением.
   -- Не приближайся ко мне! -- повторила она.
   -- Я не пойду к тебе, -- медленно ронял слова Самуил.
   -- Шагу не сделаю к тебе. Ты сама придешь ко мне.
   -- Ах! Может быть, -- простонала она с отчаяньем. -- Я не знаю, чем ты опоил меня. Верно каким-нибудь адским зельем. Это яд? Да?
   -- Нет, не яд, а сок любимых тобой цветов, которые опорочили меня в твоем воображении. Это такой эликсир, в котором содержится экстракт сил природы, способный пробудить спящие силы творческой жизни. Любовь в тебе дремала, я ее пробудил к жизни. Вот и все.
   -- Увы! Цветы изменили мне! -- вскричала она в исступлении.
   Потом, устремив на Самуила скорее печальный, чем гневный взор, она тихо промолвила:
   -- Да, я вижу, что ты сказал правду, еще покойная мать моя все твердила мне, что любовь это страдание, и теперь, видишь, я страдаю. И она еще раз попробовала уйти.
   Самуил не трогался с места. Его можно было принять за статую, если бы в его глазах не вспыхивали молнии страсти.
   -- Если ты страдаешь, -- проговорил он, -- то почему же ты не просишь меня исцелить твои муки?
   А голос его, тихий и нежный, так и лился в душу Гретхен. Она сделала к нему шаг, потом другой, потом третий. Но вдруг снова бросилась стремительно назад.
   -- Нет, нет, нет! Не хочу! Ты страшный, проклятый человек! Ты хочешь моей погибели.
   Потом она вдруг спросила его ласковым, покорным голосом:
   -- А правда, что ты можешь исцелить меня?
   -- Думаю, что могу! -- ответил Самуил.
   Она вынула из кармана складной нож, открыла его и подошла к Самуилу твердыми шагами.
   -- Не тронь меня, а то всажу в тебя нож, -- сказала она.
   -- Ну так исцели же меня!
   Но вдруг она отшвырнула нож далеко от себя.
   -- Что это? Я, кажется, схожу с ума! -- прошептала она.
   -- Я прошу его вылечить меня, а сама угрожаю ему! Нет, мой Самуил, не бойся ничего. Видишь, я бросила нож. Умоляю тебя! У меня страшно болит голова. Прости меня! Исцели меня! Спаси меня!
   Она упала перед ним на колени и обхватила руками его ноги.
   Это была группа, достойная кисти художника. Луна проливала свой холодный, бледный свет на дикие скалы, и тут же, у ног этого мраморного изваяния, билась в истерике молодая девушка с развевавшимися по ветру волосами. Скрестив на груди руки, Самуил стоял и молча наблюдал за разгоравшимся пламенем страсти, которую он сам зажег в этой молодой, непорочной душе. Необычайное возбуждение овладело Гретхен. Она была чудо, как хороша.
   -- Ах, ты все еще сердишься на меня, -- говорила с мольбой прекрасная молодая девушка. -- Зачем ты ненавидишь меня?
   -- Я вовсе не думаю ненавидеть тебя, -- ответил Самуил. -- Я люблю тебя. Ты сама ненавидишь меня.
   -- Нет, теперь уже нет, -- прозвучал ее тихий голос, и она подняла к нему свое очаровательное личико.
   И вдруг она взвизгнула:
   -- Ложь! Я все-таки ненавижу тебя!
   И бросилась было бежать. Но, ступив три шага, она свалилась, как сноп, на землю и лежала без движений... Самуил не сделал к ней ни шагу. Он только произнес ее имя:
   -- Гретхен!
   Она поднялась на колени и беззвучно протянула к нему руки с умоляющим видом.
   -- Так иди же сюда, -- сказал Самуил.
   Она потащилась к нему ползком, цепляясь за растения.
   -- У меня нет больше сил, -- простонала она. -- Подними меня.
   Он наклонился, взял ее за руки и поставил на ноги.
   -- О! Какой ты сильный! -- воскликнула она, как бы гордясь им. -- Дай мне взглянуть тебе в лицо.
   Она положила руку к нему на плечо и откинула голову, словно не могла им налюбоваться.
   -- Ты прекрасен! -- сказала она восторженно. -- Ты имеешь вид властителя ночи.
   Ее движения были мягки, а голос звучал невыразимой лаской и негой. Сначала в борьбе этой невинной души чувствовался скорее ужас, чем искушение. Но Самуил начал сам терять хладнокровие и проникаться страстью этого пылкого сердца.
   Вдруг Гретхен обвила руками его шею и, поднявшись на цыпочки, прижалась лбом к его щеке. Он крепко прижал свои губы к ее губам.
   Поцелуй этот огнем пробежал у нее по жилам, и она вся затрепетала, потом, вырвавшись из его объятий, отскочила назад с гневным, сдавленным криком:
   -- О, я бесчестная! Я нарушаю свой обет! Нет, лучше умереть.
   Она быстро подняла блестевший на траве нож и ударила им себя в грудь.
   В ту же минуту Самуил схватил ее руку. Удар был ослаблен, но все же кровь брызнула из раны.
   -- Несчастный ребенок! -- сказал Самуил, отнимая у нее нож. -- Хорошо, что я вовремя удержал тебя. Ну, ранка пустяшная.
   Гретхен, казалось, не чувствовала боли. Она смотрела тусклым взглядом перед собой, мысли ее были далеко от действительности. Потом она провела рукой по волосам.
   -- Больно тебе? -- спросил он.
   -- Нет, напротив, я чувствую облегчение. Как будто рассудок снова возвращается ко мне. Я теперь начинаю понимать все. Я знаю, что мне надо сказать.
   Она залилась слезами и сложила руки в мольбе.
   -- Выслушайте меня, г-н Самуил! -- начала она. -- Пощадите меня, пожалейте меня! Видите, я у ваших ног. Я покорилась, ведь вы сильнее, если вы захотите я буду ваша, ну так пощадите же меня! В пощаде больше величия, чем в победе. О! Прошу вас, умоляю! К чему вам относиться ко мне со злостью? Ради минутного удовлетворения своего самолюбия вы готовы погубить всю мою несчастную жизнь! Что же станется потом со мной? Подумайте! Не бойтесь, что если вы меня не тронете сейчас, так я вас буду оскорблять потом. Ах! Подите вы! Это такой мне урок, который я не забуду до самой смерти! Я даже скажу все это графине Христине. Я поступлю так, как вы мне прикажете. Ведь правда, я привожу вам убедительные доводы? Вы сами теперь видите, что вам ни к чему мучить меня, ведь вы пощадите меня, Да? Я и так, у ваших ног, что же мне делать? Вы мужчина, а я даже не женщина, я еще совсем ребенок. Разве можно обращать внимание на то, что скажет или подумает ребенок? Разве можно губить его из-за одного неосторожно вырвавшегося у него слова? О, г-н Самуил, пощадите меня!
   В тоне ее голоса слышалось такое отчаяние, такая безысходная скорбь, что Самуил почувствовал как бы смущение. Быть может, в первый раз за свою жизнь он колебался. Невольная жалость закралась к нему в сердце при виде глубокого отчаяния этой девственно чистой души, на которую его гордость собиралась наложить пятно, быть может, смертельное. К тому же, ведь она окончательно смирилась и покорилась ему. Ведь она была теперь вся в его власти. Она сама призналась, что ее жизнь была в его руках! Значит, он мог быть великодушным. Раз она сама отдавалась, так следовало пощадить ее.
   К несчастью, Гретхен была так прекрасна, да и зелье продолжало действовать... Мало-помалу ее отчаяние перешло в какое-то изнеможение и бред, она взяла руки Самуила и начала покрывать их поцелуями, заключавшими в себе не одну только мольбу, она обращала к нему влажные, пламенные взоры.
   -- Ах! -- сказала она, и странно звучали ее слова. -- Торопись исцелить меня, а то после будет поздно!
   -- Хорошо, -- отвечал он, устремив на нее пылкий, опьяненный, страстный взор, -- хорошо, я излечу тебя. Я пойду принесу другое питье, которое успокоит волнение в крови и освежит тебя. Я иду.
   -- Да, да ступай, -- говорила она, как во сне, а сама удерживала его. Губы произнесли: уходи! А взгляд говорил: останься!
   Самуил попробовал уйти от нее.
   -- Неужели я не могу управлять своей волей? Ты покорилась, ты скажешь о том Христине. И довольно. Не надо бесцельного преступления! Прощай, Гретхен!
   И, вырвавшись из объятий Гретхен, он бросился к скале.
   -- Ты уходишь! -- жалобно и нежно простонала Гретхен.
   -- Ухожу, прощай!
   Но едва очутился он у подножия скалы, как две руки нервно обхватили его, жаркие уста прильнули к его устам, и он почувствовал, что теперь уже не властен бороться с своей преступной страстью.
  

Глава сорок пятая
Христина боится

   На следующий день, около четырех часов пополудни, Юлиус и Христина отправились гулять. Они только что вышли из замка.
   -- В какую сторону мы пойдем? -- спросил Юлиус.
   -- Куда хочешь, -- отвечала Христина.
   -- Ах, мне все равно, -- проговорил Юлиус с каким-то ленивым равнодушием.
   -- Так поднимемся к Гретхен. Сегодня поутру она не приходила. Пришлось послать няню за ее козой. Меня это немного беспокоит.
   Они пошли на мыс, на котором стояла хижина Гретхен. Христина обернулась и посмотрела на долину.
   -- Какая чудесная картина! -- сказала она Юлиусу, показывая на реку и на далекие очертания холмов.
   -- Прекрасная, -- сказал Юлиус, не поворачивая головы. Христина сделала вид, что не заметила скучающего тона мужа. Она подошла к хижине Гретхен. Дверь была заперта.
   -- Наверное, она в горах, пасет своих коз.
   Христина заглянула под выступ скалы, куда Гретхен обыкновенно загоняла на ночь коз. Козы были там.
   -- Странно! -- подумала она.
   И, вернувшись к двери, она начала звать:
   -- Гретхен! Ты дома? Гретхен! Никакого ответа.
   В ту же минуту со стороны долины донесся какой-то неопределенный гул. Юлиус и Христина посмотрели в ту сторону.
   По неккарштейнахской дороге двигалась огромная толпа. Клубы поднявшейся пыли мешали разглядеть, что это были за люди. Время от времени слышались крики, пение, возгласы, прерываемые ветром. По-видимому толпа состояла из пятисот-шестисот человек.
   Все это приближалось очень быстро.
   Вдруг Юлиус радостно захлопал в ладоши.
   -- Конечно, это Самуил! -- воскликнул он. -- Он держит свое слово!
   -- Я не понимаю, о чем ты говоришь, -- промолвила Христина.
   -- Я хочу сказать, -- повторил Юлиус, -- что Гейдельберг идет в Ландек. Самуил же обещал тебе это, а он что пообещает, так непременно исполнит. Но ведь как быстро! Разумеется, это мои товарищи! Вот, когда они подошли поближе, я начинаю различать студентов университета. Слышишь: Виваллера? О! Какой сюрприз!
   И за минуту перед тем сонные глаза Юлиуса оживились и заблестели. Христина задумалась.
   Дорога шла ниже той скалы, где стояли Христина и Юлиус, шагах в тысяче, приблизительно. Веселая толпа быстро продвигалась. Вскоре Юлиус узнал Самуила, ехавшего верхом впереди всех. Он имел строгий вид главнокомандующего армией.
   Позади него несли академическое знамя.
   Студенты подходили, вскоре все их лица стали ясно видны Юлиусу и Христине.
   Проезжая мимо них, Самуил поднял кверху голову, заметил их и раскланялся с ними.
   Студенты узнали Юлиуса. Все фуражки замелькали в воздухе, и все глотки заорали самый оглушительный привет, который когда-либо сотрясал барабанную перепонку.
   -- Дорогая моя Христиночка, -- сказал Юлиус, -- товарищи видели меня, и я думаю следует мне пойти встретить их, как подобает хозяину встретить своих гостей. Мы недалеко от замка, поэтому ты можешь и одна вернуться домой, а меня, по правде сказать, разбирает нетерпение увидеться снова со своими товарищами и узнать, в чем дело. Я скоро вернусь к тебе.
   -- Ступай, -- ответила Христина. Она и сама не могла дать себе отчета в том, почему ей вдруг сделалось так грустно.
   Юлиус обрадовался. Он поцеловал Христину в лоб и пошел притворно-спокойным шагом до поворота тропинки, когда же он обогнул скалу и убедился, что отсюда Христине его не видно, он пустился изо всех сил и через две минуты догнал толпу.
   А Христина все-таки видела.
   Как только является Самуил, -- сказала она про себя, -- Юлиус сейчас же бежит к нему.
   Она смахнула слезу и собралась идти домой, как вдруг ей послышалось, что позади нее захрустел под чьими-то ногами песок.
   Она обернулась и увидела Гретхен.
   -- Гретхен! -- сказала она. -- Но, боже мой, что с тобой случилось?
   Со вчерашней ночи маленькая козья пастушка очень изменилась. Она была какая-то бледная, разбитая, со спутанными волосами, с синевой вокруг глаз. Казалось, она постарела сразу на девять лет. Куда девалась быстрота ее движений? Она стала мрачная и апатичная, словно какая-то роковая скорбь лежала у нее на сердце.
   -- Что с тобой? -- снова заговорила Христина. -- Откуда ты явилась?
   -- Я пришла из хижины.
   -- Мы же окликали тебя. Отчего ты тогда не вышла к нам?
   -- Потому, что с вами был г-н граф, а я не хочу, чтобы меня видели. Нет, я теперь никому больше не стану показываться на глаза и ни с кем не буду говорить, кроме вас. Мне стыдно! Вы -- другое дело: я люблю вас, и мне еще, кроме того, надо предупредить вас, берегитесь! Самуил Гельб никогда не лжет, это правда! Если он что-нибудь сказал, так непременно исполнит. Он никогда не говорит даром. Вам это непонятно, может быть, но это верно. Знаете ли, мне очень тяжело говорить, но я расскажу все, чтобы попытаться спасти хоть вас. Отвернитесь в сторону, не смотрите на меня, вот так. А теперь слушайте: помните, Самуил Гельб сказал, что я буду принадлежать ему? Ну так он опоил меня каким-то зельем, которое он сам приготовил у себя в аду из моих же цветов... Одним словом, я отдалась ему... Берегитесь же! Прощайте!
   И она бегом пустилась в свою хижину и заперлась на ключ.
   Христина оцепенела от ужаса.
   -- Гретхен! Гретхен! -- закричала она.
   Но она напрасно звала. Гретхен не пришла.
   -- О! -- думала Христина, дрожа от страха. -- Правда, правда, он исполняет все, что сказал. Вот привел и Гейдельберг в Ландек! Вот погубил и Гретхен! А меня, как раз, теперь все оставили: и она, и муж! Я одна! Боже, как мне страшно! Я сейчас пойду, напишу барону, пускай хоть он приедет спасти меня.
  

Глава сорок шестая
Gaudeamus igitur

   Студенты орали изо всех сил:
  
   Gaudeamus igitur
   Juvenes dum sumus;
   Ubi sunt qui ante nos
   In mundofuere?
  
   На повороте дороги показалась деревня. Все ее обитатели, мужчины, женщины и дети, привлеченные шумом, высыпали на улицу и смотрели с недоумением на вторжение в их пределы какой-то невиданной толпы людей.
   Самуила не было уже впереди. Он ехал позади всех, разговаривая с Юлиусом.
   Шедший впереди толпы студент обратился к первому попавшемуся крестьянину.
   -- Эй ты, любезный! Какая это деревня?
   -- Ландек.
   И сейчас же поднялся общий галдеж:
   -- Ура! Господа! Ура! Фуксы, финки, сто-о-ой! Это Ландек!
   Сотни глоток кричали:
   -- Привет Ландеку!
   -- Привет Авентинскому холму нашего университетского Рима!
   -- Привет тебе, ужасная куча кривых лачужек!
   -- Привет тебе, отныне историческая деревушка, прославленное место, бессмертная яма!
   Трихтер сказал Фрессвансту:
   -- Знаешь, я пить хочу!
   Финк подошел к парню, шедшему за плугом.
   -- Эй вы, филистеры, мужичье, туземцы здешних мест, род людской с рыбьими глазами, хватит ли у тебя настолько сообразительности, чтобы указать мне, где здесь гостиница Ворона?
   -- В Ландеке никакой гостиницы Ворона нет.
   -- В таком случае гостиница Золотого Льва?
   -- И гостиницы Золотого Льва также нет в Ландеке.
   -- Ну так скажи же, наконец, идиот этакий, где у вас самая лучшая гостиница?
   -- Да совсем никакой гостиницы нет в Ландеке.
   При этом ответе раздались со всех сторон возгласы неудовольствия и возмущения.
   -- Вы слышали, господа, что говорит эта образина? -- воскликнул один из финков. -- В Ландеке совсем нет гостиниц.
   -- Куда же я теперь денусь со своими шляпными картонками, -- жалобно пищал какой-то студент.
   -- А я куда денусь с собакой? -- вопил какой-то фукс.
   -- А мне куда девать трубку? -- бешено рычал великовозрастный бородач.
   -- А мне куда поместить свет очей моих, розу моей весны, возлюбленную моего сердца?
   Фрессванст сказал Трихтеру:
   -- Знаешь, я пить хочу.
   Все запели погребальным тоном второй веселый куплет знаменитой латинской песенки:
  
   Vivat omnes virgines,
   Faccles, formosae.
   Vivat membrum quodlibet!
   Vivat membra quaelibet!
  
   Некоторые стали ворчать, раздались недовольные голоса. Радость, высказанная ими вначале, мало-помалу стала переходить в озлобление. Там и сям слышалась перебранка.
   -- Послушай-ка, Мейер, -- говорил своему соседу высокого роста широкоплечий фукс, -- ты мне здорово ударил по локтю своей спиной, свинья!
   -- Идиот! -- ответил Мейер.
   -- Ах, идиот? Так хорошо же!.. Через четверть часа извольте быть у Кайзерштуля! Э! Черт возьми! А где же тут будет у нас Кейзерштуль?
   -- Это уж из рук вон! Не знаешь даже, где здесь и подраться хорошенько!
   Вдруг раздался оклик парня:
   -- Эй, господин студент, смотрите-ка! Ваша собака... Студент строго воззрился на него.
   -- Ты должен был сказать: "госпожа ваша собака"...
   -- Ну так госпожа ваша сейчас укусила меня.
   -- Ах, ты негодяй этакий, ты вывел мою собаку из терпения, так что она укусила тебя? Вот тебе, вот тебе!
   И он тотчас же вздул олуха.
   -- Браво! -- неистово орали студенты.
   А хор подхватил, как бы в виде философского одобрения:
  
   Vita nostra brevis est:
   Brevi finietur.
   Venit mors velociter;
   Rapit nos atrociter.
  
   Трихтер и Фрессванст сказали в один голос:
   -- Выпить бы хорошенько теперь!
   -- Кой черт! -- отозвался какой-то студент. -- Неужто мы пустим корни в этой скверной деревушке, да так и будем стоять пнями, как дорожные столбы?
   -- Ведь Самуил должен был вести нас.
   -- Самуил, Самуил! Где же Самуил?
   -- Эй, Самуил, иди сюда, мы не знаем, куда деваться, какая-то полнейшая анархия, идет возмущение в смуте, весь беспорядок нарушен.
   -- Кориолан, скажи-ка, неужели у Вольсков никто так-таки и не ест, и не спит, и не пьет?
   Самуил спокойно подошел вместе с Юлиусом.
   -- Что у вас тут такое? -- спросил он.
   -- А то, что нет здесь ни черта, -- огрызнулся Мейер.
   -- Да что же вам надо?
   -- Самое главное, что необходимо каждому человеку: гостиницу.
   -- Дети вы, дети! Нет у вас ни капли соображения! -- с упреком заметил Самуил. -- Дайте мне подумать минут пять, и у вас явится все необходимое. Мы с Юлиусом сходим на минутку к бургомистру в дом, и, вернувшись, я займусь программой нашего бунта. А куда девался Трихтер?
   -- Он что-то все говорил, что хочет пить.
   -- Поищите его где-нибудь в можжевельнике и пришлите ко мне, мне нужен секретарь. И прошу вас не очень галдеть, пока ваш король будет заниматься.
   -- Будь покоен, Самуил! -- прогремела толпа. Самуил и Юлиус вошли в тот дом, который был указан им как жилище бургомистра, и куда, вслед за ними, явился и Трихтер.
   Едва за Трихтером захлопнулась дверь, как, верные своему данному слову вести себя тихо, эмигранты неистово заорали хором:
   Pereat tristitia!
   Pereant osores!
   Pereat diabolus,
   Quivis antiburschius !
  

Глава сорок седьмая
Бургомистр Пфаффендорф

   Дверь дома господина бургомистра открылась. Самуил, Юлиус и Трихтер очутились перед очень крупным, полным человеком, видимо, весьма смущенным.
   -- Бургомистр? -- спросил Самуил.
   -- Зачем он вам? -- пробормотал тучный человек.
   -- Затем, чтобы объясниться с ним.
   -- А вы ничего худого ему не сделаете? -- робко осведомился Фальстаф.
   -- Напротив.
   -- Если так, я -- бургомистр.
   -- Имею честь вас приветствовать! -- сказал Самуил. -- Но полагаю, что у вас в доме, кроме этого крыльца, имеются другие помещения поудобнее. Так не лучше ли нам там устроиться?
   Бургомистр, которого проняла дрожь, провел их к себе в кабинет. Самуил сел.
   -- Так вот, -- сказал он. -- Мы принимаем Ландек в свое заведывание. Надеемся, что вы не окажете нам сопротивление и избавите нас от суровой необходимости брать дома приступом. Университет оказывает честь вашему местечку -- располагается здесь на некоторое время. Вы сами понимаете, что нам желательно быть здесь до некоторой степени хозяевами, и что у нас могут быть разные капризы, которым вам лучше было бы не противиться. Я и пришел уговориться с вами. Вы бургомистр Ландека, а я король университета. Чиноначалие требует, чтобы вы уступили мне свою власть. Я ее принимаю. Благодарю.
   -- Но ради самого господа скажите, что вы намерены делать? -- спросил толстый бургомистр.
   -- О, будьте спокойны, достопочтеннейший... Виноват, как прикажете именовать вас?
   -- Пфаффендорф.
   -- Будьте спокойны, достопочтеннейший Пфаффендорф. Мы явились сюда только учиться и развлекаться. Мы будем развлекать и вашу деревню, будем задавать вам праздники. Вы против этого ничего не имеете?
   -- Но вы не будете посягать на личность и имущества?
   -- Ручаюсь вам за это своим королевским словом.
   -- Ну что-ж! -- сказал Пфаффендорф с тяжким вздохом.
   -- Значит, решено? -- сказал Юлиус.
   -- Решено.
   -- Вашу руку, благороднейший бургомистр! И пожалуйста не бойтесь, что я намерен каким бы то ни было образом унизить или затмить вашу почетную должность. Я оставлю за вами достойное вас место, которое вы и будете занимать во всех предстоящих развлечениях и церемониях.
   -- Вы очень добры, -- ответил тронутый Пфаффендорф. -- Но мне пришло в голову, что вам, быть может, понадобится иметь под рукой нашу деревенскую милицию? Так я ее предоставлю в ваше распоряжение.
   -- А велика она у вас?
   -- Только один человек.
   -- Давайте его нам, -- со смехом сказал Самуил. -- Она будет под нашим покровительством.
   -- Уж вы его не обижайте. Я сейчас кликну его. Бургомистр вышел, совершенно очарованный Самуилом. В кабинете был стол и на нем письменные принадлежности.
   -- Садись сюда, -- сказал Самуил Трихтеру.
   -- Но послушай, -- сказал Юлиус Самуилу, -- как ты ухитришься разместить Гейдельберг в Ландеке? Правда, я могу отдать в твое распоряжение весь свой замок, но ведь и его далеко не хватит.
   -- Прежде всего, -- сказал Самуил, -- к замку будет запрещено кому бы то ни было приближаться. Мы здесь не для того, чтобы стеснять графиню Гермелинфельд, а для того, чтобы служить ей. Мы будем счастливы, если она удостоит своим присутствием некоторые из тех праздников, какие я намерен устроить. Полагаю, что она победит свою робость и решится на это. Но это будет предоставлено вполне на ее добрую волю, и мы никоим образом не будем ее беспокоить своим соседством.
   -- Все это прекрасно, но как ты разместишь весь этот парад?
   -- Э, черт возьми. Что может быть заманчивее открытого неба в эти прелестные летние ночи. Спальней нашей будет зеленый лес. На случай дождя у меня есть пещеры, в которых я могу разместить четыреста человек. Ты не бойся, эти пещеры совсем не там, где находятся другие пещеры, которые ты знаешь. Что касается до продовольственных припасов, то они будут в изобилии доставлены из соседних мест. Да при том же и местные жители не так глупы, чтобы не воспользоваться ливнем из гульденов, который польется на них с неба. Они, несомненно, и сами запасутся провизией, и мы, наверное, будем утопать во всяческих роскошествах.
   Затем, повернувшись к Трихтеру, он сказал ему:
   -- А ты напиши распоряжения.
   Спустя четверть часа, Трихтер, встав на стул, читал толпившимся вокруг него студентам следующий Наполеоновский декрет:
   "Мы, Самуил 1, император фуксов, покровитель академической конференции, и проч., и проч., и проч... повелеваем и приказываем нижеследующее:

РАСПОРЯЖЕНИЯ ОБЩИЕ.

   Статья 1. Принимая во внимание, что в Ландеке гостиниц не имеется, все жилые дома оного обращаются в гостиницы.
   Статья 2. Принимая во внимание за всем тем, что жилых домов Ландека недостаточно для нашей компании, в лесу под сводом небесным будет раскинут лагерь, снабженный всеми удобствами жизни, как-то: палатками из древесных ветвей, постелями из травы, кушетками из соломы и диванами из сена. Одни только женщины, дети и больные, признанные таковыми медицинским советом, будут обитать в презренных домах со штукатуркой и полами.
   Статья 3. Наемная плата за помещения и деньги за всякого рода покупки, будут выдаваемы, смотря по обстоятельствам, либо из общественной кассы, либо из личных средств, за исключением всех тех товаров, какие обыватели Ландека приобретут в Гейдельберге. Все продукты, происходящие из подверженного остракизму города, будут конфискованы. За этим единственным исключением всякое покушение на частную собственность равно, как и на личности, будет сурово караемо дисциплинарными мерами, принятыми в студенческом общежитии.
   Правило это относится только к студентам, благородным же обитателям Ландека предоставляется свобода -- сей высший дар человеческого существа -- поступать по своему благоусмотрению и не возбраняется местным обывателям одалживать кому угодно все, что им заблагорассудится.

РАСПОРЯЖЕНИЯ ВРЕМЕННЫЕ.

   Конец сего первого дня употреблен будет на обзор местности и на водворение в ней.
   Завтра две отдельные афиши укажут: одна программу бегов, другая -- программу разных развлечений, которые будут устроены на сей обетованной Ландекской земле, дабы скрасить студентам печаль и горести жизни.
   Сегодня вечером Юлиус предложит своим бывшим товарищам пунш-монстр в лесу.
   Дано в Ландеке 10-го августа 1811 года.
   Самуил I . С подлинным верно: -- Трихтер."
   Чтение было встречено криками "браво". Особенный успех имело извещение насчет пунша. Когда Трихтер окончил, раздался настоящий гром торжественных одобрений.
   В эту минуту пришел Пфаффендорф, ведя с собой того единственного человека, который изображал собой всю Ландекскую милицию.
   Самуил взял их с собой и вскричал:
   -- Женщины, лошади и всякая кладь пусть следуют за мной!
   В сопровождении бургомистра и милиционера, которые являлись представителями власти и избавляли его от необходимости прибегать к насилию, он разместил по деревенским домам всех женщин, все картонки для шляп и всякую иную кладь.
   Потом он вернулся к мужчинам и сказал им:
   -- Ну а вы, любящие больше небо, чем потолок, и звезды больше, чем свечи, следуйте за мной.
  

Глава сорок восьмая
Пунш в лесу

   Самуил Гельб повел всю толпу по прелестной дороге, вьющейся среди поросших лесом горных скатов. Четверть часа шел подъем в гору. Потом дорога повернула влево и привела на обширную площадку, имевшую шагов двести в поперечнике, со всех сторон окруженную рослыми деревьями.
   Солнце только что закатилось за горой, посылая свои последние розовые лучи в густую листву деревьев. На опушке леса журчал по камням ручеек. Пение тысячи птиц присоединялось к этому веселому журчанию воды.
   -- Ну, что, нравится вам такое помещение? -- сказал Самуил.
   -- Vivallera! -- крикнули студенты.
   -- Ну и прекрасно. Устраивайтесь же, стелите постели. Молодые люди принялись кто устраивать палатки, кто подвешивать гамаки. По совету Трихтера многие перед отправлением в путь запаслись холстом для палаток. Фрессванст готовился вбивать в землю колья. Но Трихтер остановил его, сказав ему:
   -- Фрессванст, ты не придерживаешься истории.
   -- Какой истории? -- спросил изумленный Фрессванст.
   -- Истории Робинзона.
   -- Что это значит?
   -- Разве ты не читал, мой милейший фукс, что Робинзон, у которого на его острове не было спальни и кровати, опасаясь диких зверей, не хотел спать на земле, а залез на дерево и устроил себе ложе на ветвях? Я желаю подражать этому великому примеру и эту ночь не буду ложиться, а буду спать на птичий манер.
   -- А ежели оттуда, сверху-то, свалишься? -- спросил обеспокоенный Фрессванст.
   -- Это докажет только, что любой попугай лучше тебя. Слушай, Фрессванст, тут видишь ли, о чем идет дело. Надо заткнуть рты разным клеветникам и доказать юным поколениям, что мы никогда не бываем пьяны. Лезь, будь спокоен, я тебя привяжу, ты не упадешь.
   -- Ну ладно, коли так. Тогда я брошу свою палатку.
   -- Отрекись от нее раз навсегда. Пусть никто не осмелится говорить, что мы никогда не спали в гнезде.
   Во время этих веселых приготовлений настала ночь. Бургомистр, которого Самуил пригласил на пунш, прибыл заблаговременно, как раз в ту минуту, когда студенты располагались ужинать на траве. Его прибытие было встречено криками, столь сладостными для его сердца, сколь тяжкими для ушей. Он восхищался и местом, избранным Самуилом, и всеми сооружениями студентов.
   -- Превосходно, превосходно! -- говорил он. -- А вы срубили самые лучшие ветви с деревьев и повырывали самые лучшие молодые деревца для шалашей! Отлично придумано, мои юные друзья! В самом деле, отлично придумано.
   Ужин был полон оживления и потреблялся с преотменным аппетитом.
   Когда ночь уже окончательно наступила, из замка пришли посланные Юлиусом служители. Они принесли два бочонка рома и водки и множество посуды. Их было не видно впотьмах, и им удалось, не будучи видимыми, расставить посуду, наполнить ее ромом и водкой и зажечь. Голубоватое пламя мгновенно вспыхнуло в лесу, бросая свой фантастический свет. Проснувшиеся птички, удивляясь такому раннему наступлению зари, принялись петь.
   -- Да здравствует Шекспир! -- вскричал Трихтер. -- Мы очутились в разгар пятого действия "Виндзорских кумушек". Вон и феи танцуют под деревьями. Сейчас появится охотник. Пойдемте, поищем его, друзья мои. Я сразу его узнаю. У него на лбу большие оленьи рога. А, я вижу его. Это -- Пфаффендорф.
   -- Это верно, -- сказал толстый бургомистр, очарованный этой деликатной шуткой. Я раньше этого не говорил вам, боясь вас напугать. Но теперь я должен разоблачить свое инкогнито.
   -- За здоровье охотника! -- проревел Трихтер, схватывая громадный кубок.
   Это послужило сигналом. Пунш загасили, разлили его по кубкам и стаканам, и вслед за усладой глаз началась услада уст.
   Начались возлияния, тосты, песни. Непринужденное веселье воцарилось в группах студентов. Посторонний зритель был бы поражен этой толпой людей, в которой все говорили, но никто не слушал. Пфаффендорф начал уже слегка заикаться и все старался втолковать Трихтеру, что и он сам, старый человек и бургомистр, тоже когда-то был молод. Но Трихтер решительно отказывался этому верить. Это было единственное облачко, затмевавшее блаженство Пфаффендорфа в ту прекрасную ночь. Оно не помешало ему самым сердечным образом пожать руку Трихтеру. После того он почтительно простился с Самуилом и ушел домой. Благополучно ли он дошел туда -- этого мы не берем на себя смелости утверждать. Вслед за ним и Юлиус расстался с веселой компанией, которая вернула его к жизни и движению. Когда он прощался с Самуилом, тот спросил его:
   -- Ну, что же ты доволен, что повидался со старыми друзьями?
   -- Да, мне кажется, что я воскрес.
   -- Так до завтра?
   -- До завтра.
   -- Ты увидишь, -- продолжал Самуил, -- я им тут устрою самую блестящую жизнь, самую деятельную, самую полную, о какой они когда-либо грезили. Я хочу показать правительствам, как следует делать народы счастливыми. Ты увидишь!
   Самуил проводил Юлиуса несколько шагов. В то время, как они собирались разойтись, им послышался вверху на дереве какой-то шум. Они взглянули вверх и при свете звезд увидали Трихтера, который привязывал Фрессванста. Тот сидел на толстом суку, и Трихтер уже привязал его за шею к стволу дерева.
   -- Трихтер, -- крикнул Самуил, -- что ты там делаешь?
   -- Устраиваю приятелю постель, -- сказал Трихтер. Юлиус пошел домой, хохоча во все горло.
   Тем временем тот, кто оживил всю эту толпу, устроил все это веселье, эту вакханалию, когда остался один, то вместо того, чтобы улечься спать, углубился в лес и шел среди глубокой ночи угрюмый и печальный, нахмурившись, опустив голову на грудь и машинально срывая ветки со встречных деревьев.
   Он думал:
   -- Какая сутолока и какая скука! Вокруг себя сеешь жизнь и воодушевление, а внутри себя чувствуешь сомнение и заботу. Если бы я был способен к тому сожалению, которое называют угрызением совести, то я думал бы, что меня тревожит то, что случилось вчера ночью, т. е., по крайней мере, внешняя обстановка всего этого. О, моя воля, моя воля! Она колебалась, она ослабла, она оказалась неспособна ни к добру, ни к злу. Я бежал перед моим действием, а затем дал ему настигнуть меня. Двойная подлость! Вышло, что я совершил более, чем преступление, -- сделал ошибку. Такую ошибку, которая меня теперь волнует и беспокоит. Теперь не знаю, что делать. Продолжать ли, настоять ли на своем? О, черт возьми! Чего ради вздумал я погубить Гретхен? Для того, чтобы погубить Христину?... А Гретхен спасет ее. Эта пастушка была для меня только дорогой к графине, средством, а, между тем, это средство отобьет меня от цели. Эх, Самуил, ты пошел книзу. Испытай свою душу в эту минуту.
   Ты доволен тем, что решился предстать перед Христиной только в том случае, если она тебя позовет. Ты надеешься, что она тебя позовет, и все же ты не сделаешь ничего из того, что ты решил сделать, для того, чтобы ее к этому принудить. Ты отступаешь, ты щупаешь почву... Наконец, несчастный человек, ты прямо страдаешь! Меня терзает досада и отвращение. Есть ли в самом деле что-нибудь, что стоит над моими желаниями? Я сказал себе: устроить в сердце борьбу между ужасом и желанием -- такой странный опыт, кажется, может удовлетворить пожирающее меня хищное любопытство. И вот нет! Воспоминание об этом для меня тягостно. Остается попробовать соединить в двух существах любовь и ненависть, предать возмущенную Христину одержимому страстью Самуилу. Это, быть может, будет сильнее и подойдет ближе к жестокому идеалу... Только удастся ли мне теперь довести эту фантазию до конца.
   Так раздумывал Самуил Гельб, до крови кусая свои губы. Впрочем, воспоминания о доведенной до отчаяния и обесчещенной Гретхен ни разу не приходили в этот мрачный ум. Но передумывая все эти дерзкие и гнусные мысли, он все шел вперед и -- странная вещь -- этот человек, так гордившийся своей волей, шел машинально, в силу непобедимой привычки, сам того не сознавая, к своему подземелью, зажег фонарь, прошел по темным коридорам, поднялся по ледяным лестницам, подошел к двери комнаты Христины и вошел туда. И все это он проделал словно во сне.
   В замке все спали, и толстые ковры заглушили шаги его. Он осветил своим фонарем поочередно все окружающие предметы, остановился перед конторкой, тихонько открыл ее ключом, который вынул из кармана, и увидел внутри запечатанное письмо. На нем был адрес: барону Гермелинфельду.
   Он срезал печать ножичком, развернул письмо, прочитал его, улыбнулся и сжег письмо на пламени своего фонаря. Потом он вложил в конверт листок чистой бумаги, наложил новую печать и запер конторку.
   -- Опять слабость! -- сказал он себе... -- Зачем препятствовать этому письму дойти по его адресу? Разве я не знаю, что обезоруживая ее, я сам себя обезоруживаю?
   Его пылающий, глубокий взгляд остановился на двери комнаты, в которой спала Христина.
   -- Неужели такой человек, как я, -- продолжал он свои размышления, -- не может в течение четырнадцати месяцев таить и питать в себе некоторую мысль без того, чтобы эта мысль, в свою очередь, не обуяла его и не подчинила его себе. Неужели я люблю эту женщину? Ха-ха-ха! Самуил Гельб в роли влюбленного! Вот так штука!
   Охваченный задумчивостью, он вышел в коридор и прошел в свою подземную квартиру.
  

Глава сорок девятая
Точно выполненные программы

   На другой день Христина еще спала, когда Юлиус, обычно встававший позже ее, на этот раз был уже в студенческом лагере. Молодежь веселилась, шумела, пила. Они провели эту прекрасную ночь кто в палатках, кто в гамаках, подвешенных под деревьями, а иные и прямо на траве. И все твердили, что они выспались превосходно. Только один Фрассванст жаловался, что ему было не очень-то удобно. В его хмельное и отяжелевшее от сна тело глубоко вдавились веревки, которыми он был привязан, и сук, на котором он сидел. Он спрашивал приятелей, не желает ли кто-нибудь шкуру зебры, которая до вчерашнего вечера была его собственной.
   Трихтер, наоборот, был в восхищении от своей ночи. Он уверял, что только птицы понимают, что такое хорошая кровать, и просил приятелей взглянуть на его спину, -- не начали ли там вырастать крылья.
   Ручеек доставил все, что требовалось для утреннего туалета, который сопровождается шутками и взрывами хохота. Все дышало жизнью, свежестью, утром, молодостью. Это был настоящий цыганский табор, с той разницей, что в нем было поменьше грязи, да побольше денег.
   Самуил еще до рассвета вышел из своего подземелья и, расположившись в своей царской палатке, как подобало верховному распорядителю, принялся за составление двух объявленных программ -- научной и увеселительной. Обе программы он составил с одной и той же целью: подстегнуть любопытство Христины, заставить ее задуматься, возбудить в ней изумление к своей особе и тем, быть может, побудить ее придти в лагерь, так как сам он не мог явиться в замок. Кроме того, как человек практичный, он принял на себя все заботы по выполнению своих проектов со стороны материальной и технической. Он разослал эстафеты в Дармштадт и Мангейм с поручениями закупить там все необходимое по части продовольствия и развлечений.
   Окончив все эти приготовления, он вышел из палатки, встреченный единодушными криками приветствий, и распорядился, чтобы его прокламации были прибиты на деревьях. Его студенческий народ был в полном восхищении от всех забот и распоряжений своего короля. Особенный восторг возбудило объявление о том, что в один из ближайших вечеров состоится представление "Разбойников" Шиллера на сцене, которая будет для этого устроена в лесу, причем роль Карла Моора будет исполнена самим Самуилом Гельбом. Вот это настоящий король, озабоченный развлечением своих подданных! Во всей истории только один Нерон задавался такой деликатной заботой. Поэтому-то его имя и до сих пор еще так популярно среди римского населения, что бы ни говорили о нем историки.
   Впрочем, и другие обещания Самуиловых прокламаций были не менее заманчивы. При том же все они были не только свято соблюдены в точности и во всей полноте, но даже превзойдены, что, как известно, редко приключается с афишами. Поэтому мы и не будем приводить их заранее, они сами за себя будут говорить по мере их исполнения.
   Что касается до прокламаций о научных занятиях, то вот извлечения из нее:

УНИВЕРСИТЕТ В ЛАНДЕКЕ.
Курсы в августе 1811 года.

   "Принимая во внимание, что одни только удовольствия влекут за собой пресыщение и скуку, и что труд есть основа жизни, мы, ректор лесного университета в Ландеке, постановили устроить ежедневные курсы, дабы ими с выгодой заменить лекции гейдельбергских профессоров. Лекции будут следующие:
   По политической экономии.
   Профессор -- Самуил Гельб. -- Он докажет, что политическая экономия есть наука ничтожества, арифметика нолей и экономична только для экономистов.
   По богословию.
   Профессор -- Самуил Гельб. -- Он докажет, что богословие ведет к сомнению в существовании бога и обеспечивает, главным образом, только существование богословов.
   По химии.
   Профессор -- Самуил Гельб. -- Он будет трактовать великую алхимию природы, каковая ищет абсолютное благо, которое так же невозможно отыскать, как золото, т. е. -- человека.
   По еврейскому языку.
   Профессор -- Самуил Гельб. -- Он будет переводить библию с первоначального текста и путем сопоставления ошибок переводчиков и добавлений толкований покажет, что под видом Божественного Откровения, человечество верит в собственную ложь.
   По правоведению.
   Профессор -- Самуил Гельб. -- Он добросовестно изучит основы права, т. е. человеческую несправедливость, самомнение и жадность".
   Вся афиша была в таком тоне. Медицина, литература, анатомия, история, -- все кафедры занимал Самуил Гельб. Этот странный всеобщий профессор замыслил представить все науки навыворот. Единственный курс, задуманный им в положительном направлении, была психология, в этой области он обещал разобрать свою любимую тему -- теорию воли.
   Но все хорошо знали, что несмотря на веселый и насмешливый нрав, он был глубокий ученый, и потому ни один из студентов не пожелал пропустить лекции этого многостороннего профессора, задумавшего в одном себе сочетать все факультеты.
   Лекции читались среди дня от двух до шести часов. Утренние часы до обеда, назначенного в час, посвящались прогулкам по реке и лесу.
   В то утро, например, была устроена прогулка в лодках по Неккару. Толстый и веселый Пфаффендорф, еще с вечера предупрежденный студенческим королем, собрал барки и лодки со всего побережья, и когда экскурсанты явились на условленное место, их ожидала целая флотилия парусных и гребных судов. Тут же был и сам Пфаффендорф, одетый в свой самый блестящий костюм: бурый фрак, белый галстук, квадратная шляпа, шелковые панталоны и чулки и башмаки с пряжками. Вчерашний внезапный набег студентов застал его врасплох, и ему показалось, что обычная одежда, в которой его застали, не могла внушить надлежащего почтения к его особе. Он и решил отыграться и ослепить своих молодых друзей. Он не побоялся даже помять свое великолепное нарядное платье и подвергнуть свои дивные чулки брызгам воды. Почтенный бургомистр уселся в барку Самуила и довел свою снисходительность до такого предела, что даже сам взялся за весло, чем и вызвал ожесточенное рукоплескание Трихтера.
   Прогулка вышла прекрасная. Неккар -- это Рейн в малом виде. Тут те же черные замки и крепости, висящие на вершинах скал, словно орлиные гнезда, те же веселые деревеньки, угнездившиеся в цветущих долинах, те же тесные и дикие ущелья, похожие на преддверье ада, но которые открываются на цветущие поля, напоминающие рай. Вот те чудесные и разнообразные картины, которые в течение нескольких часов развертывались перед глазами студентов в то время, как их весла ритмично опускались в воду, а их патриотические песни отдавались эхом в прибрежных пещерах и горах.
   Юлиус сначала хотел было после прогулки уйти домой. Но тут как раз подоспело время лекций, а ему, как и всем прочим, хотелось послушать профессора Самуила. Поэтому он остался обедать с веселой компанией, а затем слушать лекции. Они были таковы, каких и следовало ожидать от ученой иронии профессора-скептика. Не раз по всей его аудитории пробегал трепет при той или другой его ужасной выходке. Ученый лектор обращался к Создателю с той неограниченной смелостью мысли и критики, которую даже и в те суровые времена правительства Германии терпели и допускали гораздо свободнее, чем в настоящее время в нашей демократической Франции.
   Лекции окончились, было шесть часов. Юлиус раздумывал, стоит ли ему теперь идти домой или остаться до ночи? Вечер обещал достойным образом довершить веселый день. По программе значился "ужин при свете факелов и концерт в лесу". Христина знала, где находится муж, и ей нечего было беспокоиться. Наконец, можно было и предупредить ее. Он написал ей записку, извещая, что вернется поздно, и просил прислать к нему двух его слуг.
   Ужин под деревьями, состоявшийся при разноцветном освещении, вышел самый интересный и веселый. Во время ужина двое слуг Юлиуса, которые оба были искусные трубачи, забрались в чащу леса и оттуда перекликались между собой гармоническими звуками. После ужина те из студентов, которые владели каким-нибудь музыкальным инструментом, присоединились к театральному оркестру, который Самуил выписал из Мангейма. Импровизировался прекрасный концерт, в котором были исполнены лучшие пьесы Моцарта, Глюка и Бетховена.
   Юлиус, наконец, не без сожаления подумал о том, что пора отправляться домой.
   -- Ты помнишь, на завтра назначена большая охота, -- сказал ему Самуил.
   -- Я знаю, -- ответил Юлиус.
   Ему начало казаться неловким, что он так долго оставляет Христину одну.
   -- Скажи, как ты думаешь, -- спросил он у Самуила. -- Конечно, было бы неловко Христине принимать участие в прогулке по реке или в наших ужинах. Но почему бы ей не присутствовать на охоте, верхом или в экипаже? Это развлекло бы ее.
   -- Я обещал ей, что называется не подавать никакого признака жизни, если она сама не позовет меня, -- холодно ответил ему Самуил. -- Она, впрочем, и сама знает, что доставила бы нам и честь, и удовлетворение, приняв участие в наших развлечениях. Скажи ей об этом сам и приводи ее с собой.
   -- Да, я скажу ей об этом сегодня же вечером. Потому что я не могу оставлять ее так одну, -- сказал Юлиус. -- Пусть она принимает участие в наших увеселениях вместе со мной, а иначе я вынужден буду остаться с ней.
   Вернувшись домой, Юлиус представил Христин блестящее описание утренней речной прогулки и ночного концерта. Потом он сказал ей, что на завтра назначена охота и намекнул, что ей следовало бы принять участие в ней. Она могла бы отправиться в экипаже и присутствовать при охоте где-нибудь в скрытом месте так, чтобы все видеть, не будучи самой на виду.
   Христина наотрез отказалась от этого. Ее вид был важен и грустен.
   Они разошлись недовольные друг другом. Она сердилась на мужа за то, что он так увлекся всем этим весельем, а он на жену за то, что она так не весела.
  

Глава пятидесятая
Эпопея Трихтера и Фрессванста

   На заре третьего дня дружный лай собак, крики студентов, совещание егерей Юлиуса, звуки охотничьих рогов, ржание лошадей, приведение в порядок всякого оружия и боевых припасов, вообще все те приготовления к охоте, которые многим кажутся интереснее самой охоты, возвестили о ней всему окрестному населению.
   Студенты старались снабдить себя надлежащим вооружением. Все ружья окрестного населения были разобраны напрокат, и за некоторые из них заплатили вдвое дороже их покупной цены. К студентам присоединились знакомые женщины, движимые, главным образом, женским любопытством, но и не лишенные рыцарского мужества. Они были верхом на конях и с ружьями в руках.
   Юлиус застал Самуила в самом разгаре его распоряжений об охоте.
   -- Я тебе забыл сказал, Юлиус, -- со смехом сказал ему Самуил, -- что в твое отсутствие я занимался тоже и охотой. А знаешь, кстати, твои егеря удивительные мастера своего дела. Они превосходно знают весь лес. Они уже выследили нам оленя и кабана. Свора у нас бесподобная, настоящая королевская, и охота будет у нас первоклассная.
   Едва был подан сигнал, как студенты и собаки дружно бросились с места вперед с криками и с лаем. Назло всем усилиям Самуила охота никак не могла иметь правильного вида. Это был просто какой-то необузданный и пламенный набег, в котором, конечно, была своя прелесть. Звуки труб, испуганные взвизги и хохот женщин, возгласы мужчин, лай собак, преждевременная пальба из ружей нетерпеливых или неопытных охотников, все это спуталось, и сочеталось, и налетело на лес, подобно урагану.
   Однако же, стратегические таланты Самуила и опытная распорядительность егерей восторжествовали над этой беспорядочной толпой. Сначала загнали оленя, а потом дошла очередь и до кабана. Громкий звук рогов покрыл собой бешеные крики дикого зверя, а затем и кабан, и рога смолкли.
   В эту минуту послышалась постепенно приближавшаяся плясовая музыка. Слышались хоровые голоса и звуки двух скрипок. Но временами в эту музыку врывались взрывы хохота. Спустя несколько минут охотники увидали в конце просеки, около которой они собирались, двадцать пар веселых разряженных людей. Это была свадьба Готтлоба и Розы, которые женились в тот день утром.
   Увидав перед собой студентов, свадьба, как бы смущенная этой встречей, стала сворачивать в сторону. Но Самуил поспешил подбежать к Розе и сказал ей:
   -- Прелестная новобрачная, позвольте нам предложить вам в качестве свадебного ужина два блюда из дичи: кабана и оленя. Если вам угодно будет пригласить нас на ужин, то мы сядем вместе с вами за стол, а потом протанцуем до утра. Позвольте мне пригласить вас на первый танец.
   Роза взглянула на Готтлоба, и тот кивнул ей в знак согласия. Союз свадьбы и охоты был скреплен звуками рогов и скрипок, и две партии расстались до вечера.
   -- Теперь лекция по истории! -- объявил неутомимый Самуил.
   -- Я прочту вам диссертацию во вкусе Рабле о браке со времен Адама до наших дней.
   -- Браво!! Вот это настоящая наука! -- вскричала вся аудитория, заранее очарованная.
   Эта жизнь на вольном воздухе и пример, подаваемый пылким Самуилом, казалось, не ведавшим усталости, удесятеряли силы и способности студентов. Физическая деятельность в сочетании с духовной возбуждающе действовали одна на другую.
   Вечером состоялся грандиозный свадебный ужин. Почтеннейший бургомистр Пфаффендорф нализался почти до положения риз. Когда от дичи остались одни кости, а от вина пустые бутылки, раздались звуки музыки, и начался бал. Самуил взял за руку Розу, а Шарлотта приняла руку Пфаффендорфа. Студенты приглашали на танец самых хорошеньких местных девушек, а городские швейки поделили между собой мельников и фермеров. Неутомимые танцы продолжались до утра и много способствовали полному слиянию Гейдельберга с Ландеком.
   Трихтер и Фрессванст не принимали участия в танцах. Они предались исключительно возлияниям. Ровно в полночь Самуил Гельб, в качестве милостивого тирана, который не хотел ни предписывать излишеств, ни ограничивать их, подал сигнал к отступлению.
   -- Вот теперь наступил трудный момент, -- со вздохом проговорил Трихтер. -- Ведь мне надо еще провести Лолоттку в Ландек... Да, брат, проводить... до самых дверей.
   -- Ну ничего, я тебе пособлю, -- сказал тронутый Фрессванст.
   -- Вот спасибо, дружище! От всей души благодарю тебя, сказал Трихтер, стискивая ему руку.
   Два пьяненьких, важные и безмолвные, проводили возбужденную и болтливую Лолотту до деревни. Когда они доставили ее в целости и сохранности до ее жилища, Трихтер сказал Фрессвансту:
   -- До смерти пить хочется.
   -- Я так и думал, -- подтвердил Фрессванст. Трихтер красноречивым жестом, с блаженной улыбкой на устах, указал своему другу на гостеприимную дверь некоего заведения, которую можно было различить, благодаря мягкой и прозрачной тьме великолепной ночи. Не прибавляя ни слова к своему жесту, Трихтер постучал в дверь. Никакого ответа на этот стук не послышалось. Трихтер снова постучал покрепче. Вместо ответа послышался только лай собаки.
   -- Эй вы! Кто там есть! -- принялись кричать Трихтер и Фрессванст, пихая ногами дверь.
   Собака заливалась свирепым лаем.
   -- Видишь, теперь мы втроем подняли гвалт. Авось, кто-нибудь нас и услышит... Ага, открывается окно.
   -- Что вам надо? -- спросил чей-то голос.
   -- Водки, -- ответил Трихтер. -- Мы бедные путники, и у нас вот уже пять минут маковой росинки во рту не было.
   -- Мужа нет дома, -- ответил голос.
   -- Нам и не надо вашего мужа, нам надо водки.
   -- Подождите.
   Спустя минуту какая-то полусонная старуха открыла дверь и появилась на пороге с зажженной свечой в руках, усиленно моргая глазами. Она поставила свечку на стол, около нее поставила два стакана, подошла к шкафу и принялась шарить в нем.
   -- Ну, вот тебе и раз! Тут больше нету ни капли, -- сказала она. -- Муж затем и поехал в город, чтобы запастись товаром... А, вот! Погодите-ка, тут, кажись, осталась водка.
   И она поставила на стол бутылку, на две трети опустошенную.
   -- Да тут и четырех рюмок не будет! -- проговорил Трихтер с ужасной гримасой. -- Что же это такое? Капля воды в пустыне. Но что же делать, выпьем, что есть.
   Они проглотили ничтожную порцию одним махом, расплатились и с бранью вышли.
   Старуха, прежде чем снова улечься, начала прибираться в комнате, и пока она возилась, вернулся ее муж.
   -- Ты что же это, старуха, не спишь? -- спросил он.
   -- Да пришли двое студентов, пьяные, разбудили меня, заставили подать водки.
   -- Какой водки? Водки у нас не было, -- говорил муж, снимая с себя разные узлы и сумки.
   -- Как не было? -- ответила кабатчица. -- Вот тут в бутылке еще осталось.
   Муж уставился на пустую бутылку.
   -- Так это самое они и выпили? -- спросил он.
   -- Ну да, -- ответила жена.
   -- Несчастная! -- крикнул он, хватая себя за волосы.
   -- Что ты?
   -- Да ты знаешь ли, что ты дала им?
   -- Что дала? Водку!
   -- Крепкую водку!
   Оказалось, что неосторожная кабатчица угостила молодых людей разведенной азотной кислотой. Услышав восклицание своего мужа, она вся позеленела.
   -- О, Господи, ты, Боже мой! -- бормотала она. -- Я уж спала... Ночь ведь была... Я наливала, а и сама не видела чего...
   -- Ловко мы с тобой влопались! -- отозвался муж. -- Теперь эти молодые люди либо умерли, либо лежат и корчатся где-нибудь на дороге, а нас с тобой и прихлопнут за отравление.
   Старуха разразилась рыданиями и хотела было броситься на шею своему мужу, но тот свирепо оттолкнул ее.
   -- Реви, реви, теперь! Это нам послужит впрок... Экая Разиня! Не могла разобрать, чего даешь. Ну, что делать? Бежать, что ли?... Поймать... Эх, недаром дядя все отговаривал меня сорок лет тому назад, чтобы я не женился на тебе.
   Не будем распространяться о том, какую горестную ночь провели эти Филемон и Бавкида. При первых лучах утренней зари Бавкида уже стояла у дверей своего кабачка, покорно выжидая своей участи. Вдруг она испустила пронзительный вопль. Она увидела двух... нет не людей, она увидела двух призраков, прямо шествующих к ней.
   -- Что такое? -- с трепетом ужаса спросил ее муж.
   -- Они!
   -- Они? Кто они?
   -- Те самые, вчерашние.
   -- О, -- простонал муж, падая на стул. Трихтер и Фрессванст, совершенно спокойные, полные простоты и достоинства, вошли и уселись за стол.
   -- Водки! -- возгласил Трихтер. И он прибавил к этому:
   -- Такой же самой, вчерашней.
   -- Да, да, такой же самой, вчерашней! -- подхватил Фрессванст.
  

Глава пятьдесят первая
Фейерверк с разных точек зрения

   Так прошло три или четыре дня посреди этих развлечений, которые, благодаря мощному изобретательному гению Самуила, постоянно разнообразились. Он умел извлекать из всего пользу: из леса и реки, из деревни и из замка, из науки и удовольствия, из мечты и из жизни.
   Из Гейдельберга приходили известия, которые, в силу контраста, повышали радостное настроение в Ландеке. Один из фуксов тяжело захворал, как раз в то время, когда совершилось выселение в Ландек. Болезнь задержала его тогда в Гейдельберге. Как только он поправился, он тотчас же присоединился к своим товарищам. Он нарисовал самую мрачную картину покинутого Гейдельберга. Улицы были пустынны, лавочки не торговали. Мертвое молчание воцарилось над проклятым городом. Днем безмолвие, ночью тьма. Купцы печально затворяли свои лавки и оставались наедине со своими купчихами и товарами. Профессора, которым некому было читать лекции, со скуки принялись за диспуты между собой. И все эти науки профессоров, все сукна и материи купцов, все вина трактирщиков, вместо того, чтобы обращаться в мозгах, на плечах и в глотках грустно лежали и кисли в лавочках, на бездействующих кафедрах, словно тина в стоячем болоте.
   Профессора и купцы, в конце концов, начали ссориться между собой, слагая друг на друга ответственность за эмиграцию. Зачем купцы обидели Трихтера? Зачем профессора подвергли осуждению Самуила? Приближалась минута, когда академическая кафедра готова была вступить в рукопашную с лавочной конторкою.
   Все эти новости только удвоили воодушевление студенческого лагеря, а Самуил для того, чтобы все это отметить особым праздником, в тот же вечер устроил удивительный фейерверк, изготовлением которого он занимался уже три дня.
   Он установил потешные огни на другом берегу Неккара. Нет ничего удивительнее и красивее этого зрелища ракет и бураков, отражающихся в воде, и огненных букетов, принимающих внизу вид перевернутого вулкана. Фейерверк удваивается, из одного выходит два: один в небе, другой в воде.
   Весь Ландек собрался на берегу, кроме Христины и Гретхен. Но Самуил, умеючи, выбрал место, так что обе упрямицы, волей-неволей, должны были иметь у себя перед глазами огненную картину, которая была вся на виду и из замка, и из хижины.
   Гретхен и в самом деле увидела огни. Она побледнела и пробормотала: -- "что удивительного, что дьявол забавляется огнем". Она с испугом заперлась у себя в хижине и даже закрыла глаза руками, чтобы не видеть отблесков, озарявших окна и стены хижины. Все, что напоминало Самуила, приводило ее в ужас.
   И Христину тоже пугало все, что напоминало Самуила. Привлеченная на балкон ярким светом фейерверка, она стояла там, раздумывая о необъяснимой сдержанности Самуила и об увлечении Юлиуса этой бурной жизнью.
   Она была вынуждена признать справедливость того, что говорил Самуил о слабой и колеблющейся натуре ее мужа. В этом молодом мужчине оставалось еще много детского. Она была уверена, что в ту минуту он, очарованный фейерверком Самуила, с увлечением рукоплескал ему.
   Христина чувствовала, что Юлиус отдаляется от нее. Что сделать, чтобы его удержать? Она решила сама в этом не принимать никакого участия. Но надежное ли это средство? Ведь если сама она не будет с ним, то как бы этим способом она не приучила его обходиться без нее. Он и привыкнет к той мысли, что жена сама по себе, а веселая жизнь сама по себе. Не лучше ли им быть всегда вместе? Не благоразумнее ли будет с ее стороны слиться с забавами и развлечениями своего мужа так, чтобы он не отделял их от нее?
   Бедная, кроткая Христина спрашивала себя, что может быть неприличного или неудобного в том, что она присоединится к развлечениям Юлиуса? Ведь она присоединится к ним только, так сказать, издали, в границах приличия, что же из этого может произойти? Быть может, это доставит торжество Самуилу, который будет радоваться, что заставил ее уступить. Ну, так что ж такое? Самуил, очевидно, один из тех характеров, которых препятствия раздражают, и, значит, чем больше будет она ему сопротивляться, тем больше его ожесточит. До сих пор он, однако же, держал свое слово и не делал никакой попытки увидеться с ней. Хорошо ли она поступила, что написала барону Гермелинфельду? Не переменить ли ей всю свою тактику? Сопровождая своего мужа, она вдвойне выиграет: возобновит любовь Юлиуса и потушит ненависть Самуила.
   В тот же вечер она подстерегла возвращение Юлиуса домой, очень мило и ласково его встретила и просила рассказать, как он провел тот день. Он не заставил себя упрашивать.
   -- Значит, тебе было весело? -- спросила она его.
   -- В самом деле весело! Этот Самуил понимает жизнь!
   -- Ведь, кажется, на завтрашний день назначены "Разбойники"? -- спросила Христина.
   -- Да, на завтра, -- ответил Юлиус. -- Ах, если бы ты пошла со мной!
   -- По правде сказать, мне и самой очень хочется. Ты знаешь, что Шиллер мой любимый поэт.
   -- Вот и чудесно! -- воскликнул обрадованный Юлиус. -- Значит, на том и порешим. Завтра вечером я приеду за тобой.
   И он с жаром обнял Христину.
   -- Скоро минет неделя с тех пор, как он не целовал меня с таким чувством! -- печально подумала Христина.
  

Глава пятьдесят вторая
Генеральная репетиция

   В тот день, на который было назначено представление "Разбойников", студенты провели только два часа на лекциях, а затем каждому было предоставлено распоряжаться своим временем, как ему угодно.
   Самуил Гельб, в качестве великого знатока по части развлечений, хорошо понимал, каким возбуждающим образом действует ожидание. При том он был великим политиком и знал, что во всяком сообществе, хотя бы оно составилось с исключительной целью развлечения, все же надо отводить широкую долю времени личной свободе каждого. Наконец, тот же Самуил был человеком чисто практическим и понимал, что ему лично потребуется целый день полной свободы для того, чтобы закончить все приготовления к вечеру.
   Так как действия в "Разбойниках" происходят чуть ли не целиком в лесах, то декорации к трагедии имелись готовые. Вместо картонных декораций, как в Мангейме, имелись настоящие деревья, как в древних Афинах. Для сцен, происходящих в закрытых помещениях, заготовили большие полотнища, грубо разрисованные, которые развешивались между деревьями. Театр устроился без больших хлопот. Большая часть того, что нужно, было готово.
   Гельб очень тщательно репетировал пьесу. Но его актеры были люди образованные, чрезвычайно охотно бравшиеся за дело, и он не сомневался, что образцовое произведение Шиллера в их исполнении будет иметь полный успех. И вот в то время, когда репетиция дошла до сцены с монахом, предлагающим разбойникам полное прощение, если они выдадут своего атамана Карла Моора, Самуилу сказали, что в Ландек прибыла из Гейдельберга депутация от академического совета с какими-то предложениями студентам.
   -- Приведите их сюда, -- сказал Самуил. -- Они явились как раз кстати!
   Пришли три профессора. Один из них заговорил от лица Депутации. Университетский совет предлагал студентам общее прощение, если они вернутся к своему долгу, -- всем, кроме Самуила Гельба, который будет исключен из университета.
   -- Высокопочтеннейшие послы, -- сказал Самуил. -- Вот сцена, которая чертовски походит на ту, какую мы сейчас репетируем.
   И, обратись к студентам-актерам, он произнес монолог из драмы:
   -- Выслушайте то, что правосудие побуждает меня возвестить вам. Хотите ли вы сейчас же, не медля связать и выдать сего осужденного злодея? Если так, то вам будет даровано помилование. Пресвятая Академия с новой любовью примет вас на свою материнскую грудь, как заблудших овец, и каждому из вас будет открыт свободный путь к честному труду.
   Единодушный взрыв хохота приветствовал это заимствование из Шиллера.
   Один из профессоров вновь обратился к студентам:
   -- Господа, мы обращаемся, собственно, к вам, а не к кому иному, и мы надеемся, что вы ответите нам не одними только шутками.
   -- Извините, я говорю вполне серьезно, -- возразил Самуил. -- Я беру на себя роль Карла Моора и серьезнейшим образом предлагаю моим товарищам принять ваши предложения, уступить меня за такую хорошую цену и вернуться в Гейдельберг к своим регулярным учебным занятиям. Ведь в самом деле, не здесь же в лесу получат они свои дипломы, которых от них ожидают их почтенные родители.
   -- А мы, -- заговорил один из древнейших старожилов университета, -- в свою очередь, как полагается истым разбойникам Шиллера, не выдадим нашего атамана, и нам тем легче это сделать, что мы не рискуем, как товарищи Карла Моора, ни телом, ни душой, ибо нам не угрожают ни ваши пули, ни ваши лекции.
   -- Но, в конце концов, господа, какие ваши требования, на каких условиях согласились бы вы вернуться в университет?
   -- На это пускай ответит Самуил Гельб, -- сказал тот же старый студент.
   -- Да, Самуил, Самуил! -- кричала вся толпа.
   -- Ну хорошо. Каковы же будут требования г-на Самуила Гельба? -- с горечью сказал парламентер университета. -- Нам очень любопытно знать его условия.
   Тогда Самуил ответил ему тоном Кориолана:
   -- Господа профессора, вы перепутали роли, явившись сюда к нам предписывать условия. Наше дело не принимать условия, а ставить их. Слушайте же. Вот наше решение, и передайте своим коллегам, что оно неизменно. Амнистия для всех и, само собой разумеется, для меня, как и для прочих. Но этого мало. Бюргеры, которые сделали попытку оскорбить Трихтера, должны явиться к нам сюда и принести торжественное извинение. В качестве военной контрибуции мы требуем, чтобы долги Трихтера считались погашенными, и чтобы, сверх того, ему было выдано вознаграждение в пятьсот флоринов. Каждому из студентов, пострадавших во время боя, мы присуждаем вознаграждение в тысячу флоринов. Единственно только на этих условиях мы соглашаемся вернуться в Гейдельберг. Если вы скажете: "нет", -- мы скажем: "благодарим". Трихтер, проведи господ депутатов до границ Ландека.
   Три профессора считали несовместимым со своим достоинством что-либо ответить на это и с весьма смущенным видом повернулись и ушли.
   -- Будем продолжать нашу репетицию, господа, -- спокойно сказал Самуил своим актерам. -- Посторонних просим отойти.
   Когда репетиция окончилась, Юлиус сказал Самуилу, что он сейчас сходит домой и приведет Христину. Несмотря на всю свою власть на собой, Самуил не мог сдержать радостного восклицания:
   -- А, она придет! -- сказал он. -- Так иди же, Юлиус, скорее. Смотри, уже темнеет, а как только совсем смеркнется, мы и начнем.
   Юлиус ушел, а Самуил, сделавшийся почти беспокойным, пошел одеваться.
   Через час вернулся Юлиус вместе с Христиной. Госпожа Эбербах была встречена студентами со всеми знаками почтения. Ей приготовили особое место в первом ряду, которое устроили так, что она сидела совсем отдельно. У Христины сильно билась сердце. В первый раз со времени смелого вызова она увидит Самуила вблизи.
   Посреди полного сочувственного безмолвия началось представление драмы Шиллера.
  

Глава пятьдесят третья
Разбойники

   Как известно, знаменитая драма Шиллера является одним из самых ужасных и самых смелых протестующих криков против старого общества. Карл Моор, сын графа, объявляет войну господствующему правосудию, установленному порядку, делается разбойником именно затем, чтобы самому чинить суд и расправу и среди всех своих преступлений носить в себе такой возвышенный идеал энергии и гордости, что сочувствие зрителя ни на одну минуту не может от него оторваться и, право, как кажется зрителю, всегда остается на его стороне.
   Эта пьеса очень популярна в Германии, но ею особенно увлекается все молодое и пылкое, все, что считает себя сильным, все, что объявляет себя свободным. В Гейдельберге не нашлось бы ни одного студента, который не знал "Разбойников" почти наизусть. Но впечатление, производимое на них драмой, было для них всегда ново и глубоко, и в этот вечер они смотрели и слушали ее так, как будто бы видели ее в первый раз.
   Первая сцена не произвела особенного эффекта. Ждали Самуила. Но с того момента, как на сцене появился Карл Моор, волнение овладело всей публикой.
   Высокий рост, широкий лоб, во взгляде горечь, пренебрежение, страсть, презрение к условным понятиям, добродетели, возмущение против тиранических мелочей общественного уклада -- все это сочеталось и ожило в лице Самуила Гельба, игравшего роль Карла Моора.
   Тем не менее, в то время, как сам Самуил Гельб считал себя, быть может, выше Карла Моора, потому что враг его был выше, потому что он вступал в схватку не только с людьми, но с самим богом, Христина думала про себя, что недостойный соблазнитель Гретхен на самом деле был гораздо ничтожнее разбойника богемских лесов, потому что в основе его души лежала не любовь, а ненависть.
   Но для того из зрителей, кто из-за игры Самуила не видел его действительной жизни, иллюзия получилась поражающая. И когда после поднятия занавеса перед зрителями предстал Карл Моор, погрузившийся в чтение своего Плутарха, поза и фигура Самуила были так горды и величественны, что при одном взгляде на него раздались единодушные рукоплескания.
   А с каким саркастическим оттенком Самуил, расхаживавший крупными шагами по сцене, проговорил этот знаменитый монолог:
   "Как заточить мое тело в корсет и подчинить мою волю тискам закона? Никогда! Закон? Но он низводит полет орла до медлительности улитки. Закон? Создал ли он когда-нибудь хоть одного великого человека? Истинная мать колоссов и выдающихся людей -- это свобода! Поставьте меня во главе людей такого же закала, как я сам, и я сделаю из Германии такую республику, рядом с которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями".
   Затем Карл Моор, обездоленный своим отцом в пользу брата, яростно восстает против общества, которое отвергает его и соглашается сделаться атаманом своих друзей, ставших разбойниками. Самуил в эту минуту, без сомнения, думал о несправедливости собственного отца, потому что никогда еще ни одному знаменитому актеру не удавалось с таким чувством, как он, воскликнуть:
   "Разбойники! Убийцы! С этими словами я топчу под ногами закон. Сочувствие прочь! Сострадание прочь! У меня нет больше отца и нет больше любви! Кровь и смерть заставят меня забыть о том, что у меня было когда-либо что-либо дорогое. Идем же, идем! О, я доставлю себе жестокое развлечение".
   Самуил проговорил это с такой дикой силой, что в толпе зрителей пробежал трепет.
   Христина затрепетала. Ей показалось, что этот взгляд упал на нее. Она испытала электрическое сотрясение. Она раскаивалась, что пришла.
   Актер и его роль до такой степени сливались перед ней, что минутами она не могла различить, кто перед ней: -- Самуил ли играет роль Карла Моора, или Карл Моор играет роль Самуила. Этот разбойник, который покушался на все устои общества, приводил в ужас Христину. Но вдруг он на ее глазах сразу превратился в другого человека. Мысль о женщине, которую он любил и которую все еще любит, сверкнула перед ним, как луч солнца в бездне. Его влечет к себе непобедимая сила. Он хочет увидать свою Амалию и немедленно увлекает своих послушных товарищей во Франконию. Переодетый, проникает он в дом своего отца. Амалия ведет его в галерею фамильных портретов, не узнавая его, и он боязливо расспрашивает ее о всех перенесенных ею страданиях. В эту минуту вся надменная жестокость Самуила-Карла обратилась в могучую страсть. Глаза его, до этого момента беспощадные, увлажнила слеза, и когда Амалия, остановясь перед портретом Карла, выдает свое смущение слезами и в смущении уходит, Самуил с таким увлечением, счастьем и торжеством вскрикивает: "Она меня любит! Она меня любит!" -- что со всех сторон раздались неистовые рукоплескания, а Христина побледнела и задрожала от волнения и ужаса.
   Но этот порыв чувства продолжался недолго. Разбойник тотчас стряхнул с себя это мимолетное впечатление, он удержал слезы, готовые хлынуть, к нему возвращается вся его сила, и в том грозном вызове, который он вслед затем бросает, так и слышался сам Самуил Гельб:
   "Нет, нет, человек не должен колебаться. Ты там вверху, будь тем, чем хочешь, лишь бы мое я оставалось мне верным. Будь чем хочешь, лишь бы я всюду носил с собой мое я. Я сам для себя и мое небо, и мой ад".
   Однако же, Карл Моор еще раз испытывает возврат нежного чувства, когда Амалия, узнав его, проявляет свою любовь в страстном объятии.
   "Она прощает меня! Она любит меня! Я чист, как лазурь небес! Она любит меня! Мир вернулся в душу мою. Страдание утихло. Ада больше нет. Посмотри, о посмотри! Дети света со слезами обнимают демонов, которые сами плачут".
   Самуил вложил в эти возвышенные слова столько горя и столько чувства, что Христина помимо воли была растрогана. Одну минуту ей даже казалось, что нет ничего невозможного в мысли пересоздать Самуила, и что в темной глубине этого грозного духа, быть может, есть что-нибудь похожее на сердце.
   Но нет, зло гораздо сильнее. Оно не так легко отпускает тех, кого хоть раз схватило. Великий преступник не может сойти со своей дороги. Между преступлением и невинностью невозможно никакое примирение. Амалия осуждена. Судьба должна свершиться. Любовь Карла не может быть роковою. Его страшные друзья не потерпят, чтобы он бросил их. Они ставят между ним и его возлюбленною свои окровавленные ножи, они раздирают свои одежды и показывают ему раны, полученные ими в борьбе за него, они ему напоминают о богемских лесах, о его клятвах, о преступлениях, которые его связывают с ними. Карл стал их. Они купили его кровью своих сердец. Они требуют жертву за жертву. Амалия для всей шайки! Вот один из них уже прицеливается в Амалию. Но Карл Моор вырывает у него из рук ружье и поражает возлюбленную собственною рукою.
   Христина вскрикнула. Ей показалось, что Самуил выстрелил в нее, и что пуля пробила ее сердце. Юлиус улыбнулся, полагая, что крик Христины был обычным криком испуга всех женщин при выстреле.
   Христина понемногу оправилась, и ее волнение нашло себе самое простое объяснение.
   Занавес опустился при громе рукоплесканий и криков "браво". Самуила вызывали и встречали аплодисментами.
   -- Пойдем, пойдем домой скорее! -- звала Христина своего мужа.
   -- Сейчас, сейчас, -- отвечал он, -- только поздравим Самуила.
  

Глава пятьдесят четвертая
Добродетель не так направленная

   Юлиус увел Христину за театр. Самуил увидал их и подошел к ним, все еще одетый в свой великолепный сценический костюм и все еще бледный от страсти, которую он вложил в свою игру.
   Юлиус с жаром пожал ему руки.
   -- Ты был великолепен! -- сказал он. -- Ты способен сделать все, что хочешь!
   -- Ты полагаешь? -- ответил Самуил со злой улыбкой. Христина ничего не сказала, но ее бледность, волнение и молчание говорили за нее.
   Юлиус, который по своему благородству не мог питать ни малейшего подозрения, и в то же время искренне желал разбить лед, разделявший Самуила и его жену, отошел в сторону, чтобы поболтать со своими приятелями. Самуил остался наедине с Христиной. Он заговорил с той почтительной развязностью, под которую обычно прятал свою иронию.
   -- Графиня, примите нашу благодарность за то, что соблаговолили присутствовать при одном из наших развлечений. До сих пор вы не хотели примириться с нами. А между тем, ведь все это собственно для вас и устраивалось. Разве не вы пожелали этого переселения целого города? Разве не по вашему приказанию я привел сюда к Юлиусу свою гейдельбергскую жизнь?
   -- Это доказывает, -- тихим голосом ответила Христина, -- что люди иной раз выражают такие желания, в которых потом раскаиваются.
   -- Вы раскаиваетесь в том, что заставили нас переселиться сюда? -- сказал Самуил. -- Разве эта сутолока уже наскучила вам? Тогда скажите только одно слово. Я, как привел сюда весь этот народ, точно так же уведу его восвояси.
   -- Вы это сделаете? -- сказала Христина.
   -- Когда вам это будет угодно, даю вам слово. Да и в самом деле, не годится, чтобы такие выходки тянулись слишком долго. Надо, чтобы о них оставалось воспоминание, как о молнии, -- блеснула и погасла. В продолжение этой недели мой народ не имел ни одной минуты скуки. На голубом небе не появилось ни облачка. А теперь пора и уходить. Мы вас утомляем. Я освобожу вас от нас и от меня первого.
   Христина сделала движение учтивого протеста.
   -- Я надеюсь, однако же, -- продолжал Самуил, -- что наша перекочевка не осталась совершенно бесполезной для вашего благоденствия. В самом деле, Юлиуса надо было немножко расшевелить. Видите ли, графиня, ваш милый муж -- это часы, а я при этих часах состою часовщиком. Вот теперь я их вам завел, по крайней мере, месяца на три.
   -- Господин Гельб! -- прервала его Христина с достоинством.
   -- О, простите, я вовсе не думал вас обидеть, я все как-то не могу привыкнуть к тому, чтобы истина могла быть обидна. И, однако же, по обычным представлениям, по принятым взглядам, я оказался бы, наверное, невежливым, неделикатным, уж не знаю, как выразиться, если бы я, например, сделал попытку читать ваши мысли и осмелился бы утверждать, что во время этого представления та страсть, которая клокотала во мне, должна была вас поразить своей искренностью и своей силой.
   -- Да, я не колеблюсь признаться в этом, -- сказала Христина.
   -- Теперь, представьте себе, -- продолжал Самуил, -- что я осмелился бы предположить, что вы захотели бы сравнить эту страсть и этот пыл с мягкостью и с бледностью Юлиуса...
   Христина снова прервала Самуила.
   -- Г-н Гельб, -- проговорила она с большой твердостью, -- во всем мире я люблю только моего мужа и моего ребенка. Им принадлежит вся моя душа. Эти две привязанности сполна удовлетворяют мое сердце. Ими оно достаточно богато и никогда не подумает соизмерять свое богатство с богатством других.
   -- О, каменная добродетель! -- с горечью воскликнул Самуил. -- Сударыня, такая твердость, может быть, очень почтенна, но совсем не искусна. Подумайте о том, что если бы у вас было немного меньше гордости и твердости и немного побольше гибкости и податливости то, быть может, вы смягчили бы мое сердце, в сущности, более нежное, чем кажется? Почему вам не попробовать хотя бы обмануть меня?
   Христина поняла свою ошибку в этой борьбе с таким грозным противником.
   -- В свою очередь, скажу вам, г-н Гельб, что я не хотела вас обидеть.
   -- Хорошо, не будем больше говорить об этом, -- холодно возразил Самуил. -- Теперь мы должны проститься. Ведь я принял на себя обязательство предстать перед вами не иначе, как по звуку колокольчика, которым вы призовете к себе вашего покорнейшего слугу. Будьте спокойны. Я никогда не забываю ничего, слышите ли, ничего из того, что я обещал.
   -- Как! Ничего!.. -- пробормотала Христина.
   -- Ничего, сударыня! -- ответил Самуил снова став угрожающим. -- Во всем, что касается слов и клятв, я имею несчастье обладать безжалостной памятью. Вероятно, Гретхен вам кое-что уже рассказала?
   -- Гретхен! -- вскричала, задрожав Христина. -- О, милостивый государь, как осмелились вы произнести это имя?
   -- То, что сделано, сударыня, было сделано единственно для вас.
   -- Для меня! Вы хотите сделать меня соучастницей, хотя бы даже и невольной, подобного гнусного дела?...
   -- Для вас, сударыня! -- настойчиво повторил Самуил. -- Для вас, именно для того, чтобы убедить вас в том, что когда я люблю, и когда я хочу, то люблю и хочу до преступности.
   По счастью, как бы нарочно для поддержки Христины, охваченной ужасом, в эту минуту к ним подошел Юлиус.
   -- Я поздравлял твоих актеров и наших товарищей, -- сказал он. -- Ну, до завтра, Самуил.
   -- Завтра, Юлиус, мы, может быть, уже не будем здесь.
   -- Как, разве вы хотите вернуться в Гейдельберг? -- сказал Юлиус.
   -- Вероятно.
   -- Но, я полагаю, ведь ты не примешь условий, предложенных профессорами?
   -- О нет, -- ответил Самуил. -- Но завтра они примут наши условия.
   -- Это хорошо, -- сказал Юлиус. -- Ну, да все равно, я постараюсь придти сюда до вашего ухода и прощаюсь с тобой только на сегодняшний вечер.
   -- Прощайте, милостивый государь, -- сказала Христина Самуилу.
   Самуил ответил ей:
   -- До свиданья, сударыня.
   Самуил не оказался чересчур смелым в своих ожиданиях. На другой день университетские депутаты снова пришли в лагерь, в сопровождении портного, сапожника и колбасника, которые вздули почтеннейшего Трихтера. Все условия студентов были приняты, в том числе и денежная контрибуция. Три купца принесли извинения от себя и от имени всех горожан.
   Трихтер был великолепен. Он важно принял счет, подписанный его портным, выслушал речь своих трех супостатов, и когда они окончили ее, он очень любезно сказал им:
   -- Все вы шельмы, но я вас прощаю.
   Студенты не без сожаления покидали этот чудный лес, где они провели столько счастливых дней. Они тронулись в путь после завтрака и к ночи добрались до Гейдельберга.
   Город был весь освещен. Лавочники стояли у дверей, кидали вверх шапки и испускали самые громкие крики радости, хотя в то же время в глубине души проклинали этих скверных мальчишек, которым всегда приходится уступать. В течение всей ночи Гейдельберг являл собой картину униженного и, в то же время, торжествующего города, который после продолжительной осады и голодовки был, наконец, взят приступом, и в который победитель внес в одно и то же время и смущение, и съестные припасы.
  

Глава пятьдесят пятая
Работа судьбы

   Прошло два месяца. Осень уже начинала простирать свое золотое покрывало на леса и поля, и толстый ковер мертвых листьев заглушал стук колес экипажа, в котором барон Гермелинфельд в один серый октябрьский день мчался по дороге из Франкфурта в Эбербах. Если бы не щелканье бича и не звон бубенчиков, то экипаж двигался бы безмолвный, словно летящая ласточка.
   Мрачный и озабоченный барон, сидевший в глубине своей кареты и склонивший голову на руку, рассеянно смотрел на деревья и кустарники, окаймлявшие дорогу. Вдруг он увидел на вершине скалистого холма человеческую фигуру, которая при виде его кареты помчалась вниз, как стрела, и почти свалилась под ноги коням с криком:
   -- Остановитесь! Остановитесь!
   Несмотря на разительную перемену в чертах лица, барон сейчас же узнал Гретхен. Он велел кучеру остановиться.
   -- В чем дело, Гретхен? -- спросил он с беспокойством. -- Видно, что-нибудь случилось в замке?
   -- Нет, -- ответила Гретхен каким-то странным тоном. -- Пока еще господь бодрствует над нами. Но и Самуил тоже бодрствует. Вы вовремя приехали. Только будете ли вы так же сильны в добре, как тот силен в зле? Ну, да все равно. Мое дело только предупредить вас, хотя бы даже ценой собственного позора. Я увидела вас сверху и прибежала сюда, движимая тем инстинктом добра, который демон еще не истребил во мне до конца, и который повелевает мне все вам сказать.
   -- Только не теперь, дитя мое, -- ласково ответил ей барон Гермелинфельд. -- Очень важное и очень печальное событие привело меня в Эбербах и не позволяет мне терять ни минуты. Ты только скажи мне, Гретхен, застану ли я сына у себя в доме?
   -- У него в доме! Что вы называете его домом? -- ответила Гретхен. -- Вы, значит, воображаете, что он хозяин у себя в замке? Это совсем неправда. Он вовсе не хозяин в замке, и жена его вовсе не хозяйка. Но, вероятно, она сама вызвала вас сюда?... Скажите, это не она вызвала вас?
   -- Что с тобой, девочка? У тебя бред, лихорадка? -- спросил барон. -- Я не понимаю, что означают твои слова. Нет, Христина вовсе не вызывала меня. Я, правда, сам везу детям очень печальную новость, но от них я не получал никакого известия.
   -- Если бы ваша новость даже состояла в известии о чьей-нибудь смерти, то и тогда она была бы пустяком в сравнении с тем, что я хочу вам сообщить. Лучше верная смерть, чем угрожающее бесчестие.
   -- Бесчестие? Как! Что ты хочешь сказать? -- вскричал барон, невольно поддаваясь решительному и убедительному тону пастушки.
   -- Слушайте, -- сказала Гретхен. -- В карете вы не доберетесь до замка раньше, как через четверть часа. Выйдите и идите по обходной тропинке, я проведу вас по ней в замок за десять минут. По дороге я открою вам все тайны, несмотря на то, что моя совесть запрещает мне открывать их. Но из благодарной памяти к пастору, который спас мою мать, я должна спасти его дочь. Я не могу допустить, чтобы барон Эбербах расшиб себе голову о стены этого проклятого замка. Не могу допустить, чтобы госпожа Христина сошла с ума, как бедная Гретхен. Не могу допустить, чтобы дитя, вспоенное моей козой, осталось сиротой. Пойдемте со мной, я все вам скажу.
   -- Пойдем, пойдем, Гретхен, -- сказал барон, охваченный невольной боязнью.
   Он вышел из кареты, велел кучеру ехать к замку и легким, почти молодым шагом пошел за Гретхен по тропинке.
   -- Я все вам расскажу на ходу, -- сказала Гретхен. -- Я вижу что вы торопитесь, и не хочу вас задерживать, и притом же ни одно дерево, ни один забор по дороге не услышат целиком всего признания о моем позоре.
   Она вся дрожала с головы до ног.
   -- Успокойся, дитя мое, -- сказал барон, -- и говори все без боязни своему старому другу, говори, как отцу.
   -- Да, я считаю вас за отца, -- сказала Гретхен, -- и знаю, что вы мне поможете. Вы знаете, г-н барон, какие ужасные угрозы делал нам, мне и госпоже Христине, этот ненавистник, этот каторжник, этот отверженный, этот Самуил Гельб, если уж надо выговорить его имя.
   -- Да, Гретхен, я это знаю. Но, боже мой, в чем же дело? Неужели опять Самуил?... Говори, говори, дитя мое.
   -- Г-н барон, -- снова начала Гретхен, закрывая лицо руками, -- вы знаете, что Самуил Гельб клялся, что мы обе полюбим его, или что, по крайней мере, мы обе будем принадлежать ему. И вот... и вот... со мной он уже сдержал свою клятву.
   -- Как! Гретхен! Ты влюбилась в него?
   -- О, нет, я его ненавижу! -- вскричала Гретхен с дикой энергией. -- Но был роковой день, был такой час, когда он сумел меня принудить, это адское исчадие... умел принудить... я не знаю, как сказать... если не любить, то... одним словом, я стала принадлежать ему...
   -- Но это невозможно, Гретхен!.. Гретхен, Гретхен! В уме ли ты?...
   -- О, если бы я лишилась ума! К сожалению, я все еще владею им, как владею и совестью, как владею и памятью. Тут у меня только в одном есть сомнение. Вы человек ученый, г-н барон. Просветите мой бедный, темный разум. Ведь я говорю не для себя и не об одной себе, я говорю о жене вашего сына. Поэтому скажите мне всю правду, как и я вам говорю всю правду. Г-н барон, неужели бог кротости и милосердия оставил в этом мире под рукой у злых людей такие страшные средства вредить добрым людям, против которых те ничего не могут поделать? Неужели есть такие адские силы, которые могут принудить к преступлению честную и невинную душу? Неужели есть колдовские зелья, которые пятнают все самое чистое и с помощью которых можно завладеть теми, кто нас презирает, кому мы внушаем ужас?
   -- В чем дело, дитя мое? Скажи яснее.
   -- Г-н барон, осмотрите вот этот пузырек, который я нашла у себя в хижине на полу.
   Барон Гермелинфельд взял платиновую бутылочку, которую ему подала Гретхен, вынул пробочку и понюхал.
   -- О, боже! -- воскликнул он. -- Неужели ты пила эту жидкость?
   -- Когда я помимо своей воли полюбила Самуила, то в этот самый день и накануне все, что я ела и пила, имело такой самый запах, как у этой бутылочки.
   -- О, несчастная!.. О, презренный! -- восклицал барон.
   -- Ну так что же вы мне скажете, г-н барон?
   -- Я скажу тебе, мое бедное дитя, что твоя воля была сломлена, ошеломлена, ослеплена, что преступление является двойным для другого, но совершенно не вменяемо тебе. Что ты осталась невинной, несмотря на свое падение, и чистой, несмотря на то, что ты осквернена.
   -- О, благодарю вас! -- вскричала Гретхен, сложив руки с выражением сияющей радости. -- О, мать моя, я не нарушила данного тебе обета! Благодарю тебя, царь небесный! И вас от души благодарю, г-н барон.
   Но вдруг эта возбужденная радость покинула ее, и она продолжала:
   -- А все же, тут есть какие-то ужасные тайны. Душа осталась чиста, а тело нет. Я осталась белая внутри, и все же я осквернена.
   -- Успокойся, утешься, бедная малютка! Сами ангелы не чище тебя. Еще раз говорю тебе, что всю эту гнусность сделал тот негодяй. Тебе даже незачем заканчивать свои признания, потому что остальное я угадываю. Он забрался к тебе ночью. Он воспользовался твоим одиночеством и твоей беспечностью. О, негодяй! Но будь спокойна, мы покараем его.
   Гретхен подняла свою печальную и гордую голову, как бы стремясь отряхнуть с себя свое горе.
   -- Не будем думать обо мне, -- сказала она, -- а подумаем теперь о вашей дочери.
   -- Благодарение богу, Христина не в такой степени открыта для нападения, как ты, бедное дитя, -- сказал барон.
   -- Христина живет не в уединенной, открытой хижине, совсем одна, как ты, а живет в замке, обнесенном высокой стеной и наполненном преданными слугами, которых она всегда может позвать и которые могут ее защитить, если бы на тот раз ее мужа не случилось дома.
   -- Вы так думаете? -- проговорила Гретхен с горькой улыбкой. -- Да разве Самуил Гельб не может открыть все двери замка, у которых есть замки и ключи и даже все другие двери, у которых нет замков!
   -- Как, Гретхен! Разве тебе известно наверное, что Самуил Гельб может проникнуть в замок?
   -- Да как же тот, кто сам строил замок, не сумел бы в него проникнуть?
   -- Кто сам строил?... -- повторил ошеломленный барон.
   -- Теперь я могу вам все сказать, -- продолжала Гретхен, -- его злодейство сняло с мена клятву, и притом, моя маленькая лань, на которой это чудовище могло выместить свою злобу, месяц тому назад пала... Но вот мы уже подходим к замку. Слушайте же внимательно, г-н барон.
   И тут она рассказала ему, как Самуил строил двойной замок.
   -- О, какая дерзость! -- воскликнул барон. -- И Христина ничего об этом не знает?
   -- Она все знает, но поклялась мне, что сохранит это в тайне.
   -- Это ничего не значит! -- сказал барон. -- В той опасности, какой она подвергается, как она не подумала известить меня обо всем? Во всяком случае, Гретхен, очень, очень благодарю тебя за твое доверие. Оно всем нам принесет пользу. Эту бутылочку я оставлю у себя. Теперь злодей будет у меня в руках.
   -- Если он попадет к вам в руки, то держите его крепко, не выпускайте! -- воскликнула Гретхен, глаза которой загорелись яростью. -- О, как я ненавижу его, и как я рада, что имею право его ненавидеть! Мне кажется, что я для того только теперь и живу, чтобы дождаться дня, когда он будет наказан. И он будет наказан, если не вами, то богом... Вот мы теперь дошли до замка, г-н барон, и я вернусь к своим козам. Я исполнила свой долг, теперь делайте вы свое дело.
   -- Прощай, Гретхен, -- сказал барон. -- Я думал, что меня призывает в замок только одно несчастье, а вышло, что меня туда зовет еще другая угрожающая беда. Значит, теперь у меня две причины спешить туда. Прощай.
   И он быстро пошел к замку.
   Первый слуга, которого он встретил, сказал ему, что Юлиус два часа тому назад после обеда ушел из замка с ружьем и будет на охоте до вечера, но что графиня Эбербах дома.
   Это очень раздосадовало барона. Он прошел прямо в комнаты Христины, распорядившись, чтобы ей не докладывали о нем. Когда он, постучавшись, вошел в комнату Христины, он нашел ее всю поглощенную тем необыкновенной важности делом, которому предаются юные матери: она пыталась вызвать улыбку своего ребенка.
   Христина издала крик изумления и бросилась навстречу своему свекру. Барон нежно обнял ее, а потом принялся ласкать своего внука, которого нашел здоровеньким и цветущим.
   -- О да, он у меня красавчик, мой Вильгельм, не правда ли? -- говорила Христина. -- Я думаю, немного найдется таких милых детей. Представьте себе, он уже начинает меня понимать, когда я с ним разговариваю. О, как я люблю его! Ну-ка ты, фигурка, улыбнись своему дедушке.
   -- Да, он прелесть как хорош. Он походит на тебя, -- сказал барон. -- Но передай его пока кормилице. Мне надо самым серьезнейшим образом поговорить с тобой, а он будет нас обоих отвлекать. Юлиус в лесу?
   -- Да, все на охоте.
   -- А где он? Не знает ли кто-нибудь? Нельзя ли его отыскать?
   -- Можно попытаться, -- сказала Христина.
   -- Так скажи, чтобы поискали. Мне и с ним нужно поговорить о самых важных и неотложных делах.
   Христина позвала слуг и велела троим людям пойти в лес и поискать Юлиуса.
   -- Но в чем дело? -- с беспокойством спросила она у барона.
   -- Да ничего, -- ответил омраченный барон. -- Вот придет Юлиус, так я ему и скажу то, что надо сказать, а теперь пока поговорим о тебе. Ты не писала мне?
   -- Как же, писала, папа, -- сказала Христина.
   -- Ну да, делала приписку в письмах Юлиуса, это я знаю. Я спрашиваю тебя, писала ли ты сама?
   -- Как же, папа, я же вам говорю, что писала. Два месяца тому назад я написала вам длинное, очень спешное письмо.
   -- Позволь, дитя мое, ничего подобного я не получал, -- сказал удивленный барон. -- Постой, постой... да... действительно, два или три месяца тому назад я получил конверт с гейдельбергским штемпелем, но в нем был листок чистой бумаги. Я даже писал об этом Юлиусу, а он мне ответил, что ничего не понимает.
   -- Но я вполне уверена и очень хорошо помню, что вложила в конверт свое письмо. Я как сейчас помню, как я сидела вот у этого самого столика, и как писала письмо, и как его запечатывала. Господи, боже мой, неужели ему удалось проникнуть сюда и взять письмо?
   -- Кому? -- с живостью спросил барон.
   -- Тому самому, о ком я вам писала.
   -- Самуилу Гельбу?
   -- Да, Самуилу Гельбу, папа.
   На минуту оба они умолкли. Пораженная Христина размышляла об этой новой наглости Самуила. Барон внимательно наблюдал за своей снохой.
   -- Ты видела Самуила это время? -- спросил он.
   -- Увы, да, два раза.
   -- Здесь?
   -- Нет, не здесь, -- ответила Христина после некоторого колебания.
   Она вспомнила, что барон строго запретил своему сыну принимать Самуила. И вот она теперь решилась солгать, чтобы прикрыть Юлиуса.
   -- Что же Самуил тебе сказал? -- спросил барон.
   -- При первой встрече он возобновил свой дерзкий вызов.
   -- Презренный!
   -- Вот тогда-то я и написала вам, папа, прося вашей помощи, вызывая вас сюда. А во второй раз я видела его восемь или десять дней тому назад на спектакле, который они тут устроили.
   И Христина рассказала барону о переселении студентов и о представлении "Разбойников" Шиллера. Чтобы выпутать Юлиуса, она принимала все на себя: она отдалась своему женскому любопытству, пожелала видеть спектакль и увлекла с собой Юлиуса, который уступил этому капризу своей жены. Впрочем, Самуил, по ее словам, имел с ней лишь незначительный разговор после спектакля, причем поклялся ей, что никогда перед ней не появится, если она сама не позовет его. А она, разумеется, никогда его не позовет. А на другой день студенты переселились обратно в Гейдельберг.
   -- И вот, -- продолжала Христина, -- эти два месяца Самуил твердо держит свое слово. Поэтому-то и я не писала вам во второй раз, хотя очень удивлялась тому, что от вас не было ответа. В продолжение этих двух месяцев мое счастье ни разу не было нарушено ни видом этого человека, ни воспоминанием о нем, ни даже его именем. И, правду сказать, никогда я не была еще так счастлива и спокойна, как теперь. Вильгельм совершенно здоров, у него не было ни разу ни малейшего недомогания. Юлиус, видимо, уже не чувствует той скуки, которую первое время причиняло одиночество ему, привыкшему к движению и шуму. Теперь и отец, и сын, по-видимому, вполне оправились. Я же только ими двумя и живу. Одна половина моего существа -- Вильгельм, другая -- Юлиус. Любовь Юлиуса и здоровье Вильгельма, сложенные вместе, и составляют все мое счастье. Я ежедневно благодарю бога и не хотела бы никакого другого рая, кроме того, среди которого живу сейчас.
   -- А Гретхен? -- внезапно спросил ее барон. Христина вздрогнула.
   -- Гретхен! -- проговорила она, пригорюнившись. -- Гретхен что-то не показывается никому. Она и всегда была дикая, а теперь стала совсем угрюмая. Раньше была козой, а теперь стала ланью. Кажется, всякое соприкосновение с человеческими существами стало для нее невыносимым. Чтобы не водить самой в замок козу, которая кормит Вильгельма, она совсем ее оставила здесь. Коза теперь живет в замке, и наши люди ухаживают за ней. Люди из Ландека, которым случалось заговаривать с Гретхен, уверяют, что она помутилась разумом, Я сама раз пять или шесть ходила к ее хижине, чтобы повидаться с ней, стучалась и звала ее, но ни разу не добилась ответа. Иной раз я видела ее издали, но каждый раз, как только она меня увидит, она убегает в лес.
   -- Это странно! -- сказал барон. -- Я сам прибыл сюда всего полчаса назад, а Гретхен первая подошла ко мне и очень долго говорила со мной.
   -- Что же она вам сказала?
   -- Все. О злодействе Самуила, о всех его планах. Он выстроил этот замок. Он может сюда проникнуть, когда хочет. И он виделся с тобой, Христина, не вне замка, а здесь в замке.
   -- Ну и что же, папа?
   -- Да то, Христина, что ты не хотела сказать мне всю правду.
   Печальная улыбка скользнула по губам Христины. Но она не стала оправдываться.
   Барон, одолеваемый сильнейшим волнением, встал с места и большими шагами ходил по комнате.
   -- Я повидаюсь с Самуилом, -- сказал он, -- и поговорю с ним. Пусть он бережется. На этот раз я не ограничусь одними словами. Вот только надо переговорить с Юлиусом. А затем я сегодня же вечером поеду в Гейдельберг.
   -- Извините, папа, -- сказала Христина, -- я попрошу вас поразмыслить прежде, чем это сделать. Ведь я уже вам сказала, что этот человек вот уже два месяца, как оставил нас в покое. Благоразумно ли будет теперь раздражать его? Признаюсь вам откровенно, что мне стало страшно. Это все равно, как если бы вы сказали, что хотите ударить спящего тигра.
   -- Скажи, Христина, у тебя есть какая-нибудь особенная причина опасаться такого шага?
   Обиженная Христина покраснела.
   -- Мужчины со своей странной подозрительностью никогда не могут понять, что такое женский стыд, -- сказала она, как бы про себя. -- Если вы хотите видеть Самуила, барон, то вам нет никакой надобности ехать в Гейдельберг и откладывать до вечера.
   -- Как так? -- сказал барон.
   Христина подошла к тому панно, которое ей было указано Самуилом, и придавила пальцем пуговку.
  

Глава пятьдесят шестая
Расплата

   -- Что ты делаешь, Христина? -- воскликнул барон.
   -- Разве я не сказала вам, папа, -- отвечала Христина, -- что Самуил Гельб дал мне клятву явиться передо мной не иначе, как по этому сигналу? Ну вот, вам нужно его видеть, я и зову его.
   И вся трепеща от страха и от гордости, она нажала пуговку. Пуговка вдавилась, потом внезапно отпрыгнула назад прежде, чем она сняла с нее палец. Это сотрясение передалось и ей, так что она невольно отступила, смущенная и бледная, словно сам Самуил вдруг появился перед ней.
   Она с дрожью смотрела на деревянные украшения стены, не зная, откуда он появится. Ей казалось, что он сразу выскочит со всех сторон. Она чувствовала себя как бы окруженной этим невидимым врагом, и за дубовыми украшениями стен ей слышались тысячи шагов. Но стена оставалась немой и неподвижной.
   -- Никто не идет, -- сказал барон, подождав две-три минуты.
   -- Подождите немного, -- сказала Христина.
   Все еще продолжая трепетать, она села и не сводила глаз со стены. Но прошло около четверти часа, а стены все не двигались.
   -- Христина, тебе это либо приснилось, либо этот человек солгал тебе! -- сказал барон.
   Христина, вся сияющая, встала с места и радостно, глубоко вздохнула.
   -- В самом деле, вы, кажется, правы, папа! -- воскликнула она. -- Я совсем рехнулась. Как можно до такой степени трусить! Как могла я поверить, что Самуил пройдет сквозь стену? Нет, конечно, он не придет. Он просто сказал это, чтобы поразить мое воображение, чтобы убедить меня в том, что он всегда тут, рядом со мной, чтобы я постоянно ощущала его около себя, что бы я ни делала, вообще для того, чтобы я каждую минуту была занята им и думала о нем. Он, разумеется, рассчитывал на то, что я никогда не прикоснусь к этой пуговке. А вот теперь, когда я случайно к ней прикоснулась, вся его ложь и обнаружилась. О, боже, как я рада! Благодарю вас, папа, за то, что вы меня надоумили.
   Радость ее была до такой степени простодушна и искренна, что барон сразу почувствовал себя и тронутым, и разуверенным.
   -- Ты доброе и чистое создание, дитя мое, -- сказал он, взявши ее за руки. -- Если я, сам того не желая, обидел тебя, прости меня.
   -- О папа!..
   В эту минуту слуги, которых Христина посылала искать Юлиуса, вернулись и указали, что они обошли весь лес, но нигде его не встретили.
   -- А в котором часу Юлиус обычно возвращается с охоты? -- спросил барон.
   -- Да как сказать? К вечеру, часов около шести, -- ответила Христина.
   -- Значит, надобно ждать его еще два или три часа! -- сказал барон. -- Придется потерять целый день... Жаль... Но ничего не поделаешь. Дай мне, пожалуйста, бумаги, перо и чернил. Мне надо кое-что написать. Как только Юлиус вернется, ты сейчас же дай мне знать.
   Христина устроила барона в библиотеке Юлиуса и ушла.
   Начало уже смеркаться, а Юлиуса все еще не было. Барон вошел в ту комнату, где была Христина. Не прошло и минуты, как она вдруг испустила пронзительный крик. Одно из стенных украшений вдруг двинулось, повернулось, за ним открылся проход, и появился Самуил Гельб.
   В первую минуту Самуил увидел только белое платье Христины и не заметил барона, сидевшего в тени. Он подошел к Христине и приветствовал ее с холодной и элегантной учтивостью.
   -- Извините меня, сударыня, -- сказал он. -- Раньше я не мог явиться на ваш призыв. Я, вероятно, очень опоздал, -- быть может, на несколько часов, пожалуй, на целый день. Я был в Гейдельберге. По возвращении в Ландек, я по положению сигнального звонка увидал, что вы меня звали, и вот я явился. В чем я буду иметь счастье быть вам полезным? Но прежде всего, позвольте поблагодарить вас за то, что вы обратились ко мне.
   -- Вас вызвала не Христина, а я! -- сказал барон, поднимаясь с места.
   Самуил не мог сдержать внезапной дрожи, так сказать, физического изумления. Но его мощная воля мгновенно подавила это волнение.
   -- Барон Гермелинфельд! -- воскликнул он. -- Великолепно. Имею честь приветствовать вас, г-н барон.
   Потом, повернувшись к Христине, он сказал:
   -- А, так вы затеяли со мной такую игру, сударыня? -- При этих словах он улыбался горькой улыбкой и влил в них всю свою обычную иронию. -- А, так вы расставили мне ловушку? Хорошо, пусть будет так! Увидим, кто в нее попадется -- волк или охотник.
   -- Вы осмеливаетесь продолжать свои угрозы? -- вскричал негодующий барон.
   -- А почему же нет? -- спокойно возразил Самуил. -- Разве я утратил все выгоды своей позиции из-за того, что явился сюда с таким доверием? Мне кажется, совсем наоборот.
   -- Вы так думаете? -- насмешливо спросил барон.
   -- Очевидно, так, -- сказал Самуил. -- Прежде всего, мужчина против женщины! Можно было сказать, что я злоупотребляю своей силой против ее слабости. Но теперь против меня оказываетесь вы оба. С другой стороны, примите в расчет то, что я оставил графиню в покое и решительно ничем не раздражал и не вызывал ее. Спрашивается, кто же нарушил перемирие, я или она? Кто возобновляет войну? И вот я считаю, что у меня теперь вполне развязаны руки. На мою долю пришлась выгоднейшая роль. Я благодарен вам за этот вызов.
   Христина бросила на барона взгляд, которым, казалось, хотела выразить: ведь я вас предупреждала об этом.
   -- А если это так, -- продолжал Самуил, -- я скажу вам то же, г-н барон, что говорил графине: что вам угодно от меня?
   -- Я хочу дать вам полезный совет, милостивый государь, -- ответил барон Гермелинфельд суровым и угрожающим тоном. -- До сих пор я против вас пускал в ход снисходительность и убеждения. Но эти средства не имели успеха. Теперь я уже не прошу более, я приказываю.
   -- А, -- отозвался Самуил. -- И что же вы приказываете? И почему вы приказываете мне?
   -- Узнаете ли вы вот это, милостивый государь? -- спросил барон, показывая Самуилу платиновую бутылочку, которую ему передала Гретхен.
   -- Эту бутылочку, -- сказал Самуил. -- Знаю ли я ее? Да и нет. Не знаю... может быть.
   -- Милостивый государь, -- проговорил барон Гермелинфельд, -- строго говоря, я обязан немедленно сделать донос о совершенном вами преступлении. Вы понимаете, что меня останавливает. Но если вы не избавите раз и навсегда мою дочь от ваших чудовищных угроз, если вы сделаете хоть один жест или скажете одно слово против нее, если вы не употребите все старания для того, чтобы исчезнуть из ее жизни и из ее мыслей, то клянусь богом, что я отложу в сторону всякое снисхождение к вам и воспользуюсь страшной тайной, которую знаю. Вы не веруете в божественное правосудие, но я заставлю вас поверить в правосудие людское!
   Самуил скрестил руки и стал над ним издеваться.
   -- А, вот как! -- сказал он. -- Вы это сделаете? А ведь ей богу, это было бы преинтересно, и мне хотелось бы посмотреть на это. А, так вы обещаете, что заговорите? Ну что ж, тогда и я тоже заговорю? Вы думаете, что мне нечего сказать. О, вы ошибаетесь! Обмен речей между обвинителем и обвиняемым обещает быть весьма поучительным. А у меня есть кое-что сказать, слышите? Обвиняйте же меня, и ручаюсь вам, что я ничего не буду отрицать. Совсем напротив.
   -- О, какой гнусный цинизм! -- вскричал ошеломленный барон.
   -- Неправда, нет ничего проще, -- сказал Самуил. -- Вы на меня нападаете, я защищаюсь. Что же, разве я виноват, что наши силы в борьбе не равны? Разве я виноват, что вы рискуете всем, а мне нечего терять? Разве моя вина, что я не рискую ни именем, ни семьей, ни богатством, ни репутацией, ни положением, а вы, наоборот, рискуете всем этим? Вы добиваетесь дуэли между нами. Так разве я виноват, что вы представляете собой огромную поверхность для нападения, а я тонок, как острие бритвы? Что же мне еще остается сказать вам? Только одно: г-н барон, извольте стрелять первым.
   Барон Гермелинфельд с минуту молчал, смущенный такой дерзостью. Овладев, наконец, своим смущением, он сказал:
   -- Хорошо, пусть будет так! Даже и на таких условиях, я принимаю ваш вызов, и мы увидим, за кого будет правосудие и общество.
   -- Правосудие! Общество! -- повторил Самуил. -- Я им скажу то же, что говорю и вам. Вы первые напали на меня, первые начали теснить меня. Разве это моя вина?... Разве я принадлежу к этому обществу, которое отринуло меня? Чем я обязан этому правосудию, которое меня покинуло на произвол судьбы? Я не законный сын, не наследник, не благородный потомок благородного отца, словом, я не дитя с точки зрения закона и религии. В моих жилах нет той честной крови, которая признается законом, я не Юлиус. Нет, я Самуил, я дитя любви, сын каприза, наследник порока, в моих жилах только клокочущая пена крови моего отца. Пусть Юлиус представляет собою чистоту, честность и добродетель своего официального отца, я представляю собою пыль, возмущение, порочное увлечение моего неизвестного отца. Talis pater, talis filius, -- ведь это основное правило. Суд примет это в соображение. Назовите мое поведение каким угодно именем. Говорите, что я совершил преступление. Пусть так. А я, со своей стороны, заставлю судей делать выбор между тем, кто совершил преступление, и тем, кто породил преступника.
   Барон был бледен от изумления и гнева. Христина дрожала от ужаса. Барон заговорил:
   -- Еще раз, милостивый государь, говорю вам, что на вас никто не нападает. С согласия вашей первой жертвы вас щадят, но с тем условием, чтобы вы оставили в покое вторую жертву. Но если вы осмелитесь только появиться перед моей дочерью, я донесу на вас, что бы со мной не случилось. Допустим, что судьи будут увлечены вашими теориями, но уж преступлением-то вашим они ни в коем случае не будут увлечены. Его живой свидетель налицо: Гретхен. Доказательство его налицо: эта бутылочка. Что может ответить обвиняемый?
   -- Хорошо! -- со смехом сказал Самуил. -- Что скажет обвиняемый? -- спрашиваете вы. Он, в свою очередь, станет обвинителем, вот и все. Я применю закон возмездия. Ведь если бы я совершил преступление другого характера, кражу или убийство, то я понимал бы самоуверенность моих обвинителей. Я трепетал бы, бежал бы... Но в настоящем случае, о чем идет речь? О вовлечении в соблазн молодой девушки. Ну так что же? Ведь моя мать тоже была вовлечена в соблазн. У меня есть письма, которые доказывают ее сопротивление и преступную настойчивость ее соблазнителя. Разве умерший свидетель не так же силен, как живой? Что касается до этой бутылочки, она, правда, служит уликой против меня. Но она служит уликой и против другого. Кто мешает мне сказать, не стесняясь того, правда это или нет, что я обнаружил состав этого снадобья, анализируя снадобье, которое я нашел в подобной же бутылочке, оставленной соблазнителем у моей матери?
   -- О, какая гнусная клевета! -- вскричал барон.
   -- А кто вам сказал, что это клевета, и кто может это доказать? -- возразил Самуил. -- Теперь понимаете ли вы мой способ защиты, барон Гермелинфельд? Я не преступник, я мститель.
   Он умолк. Барон, весь потрясенный, с дрожащими руками, с холодным потом, выступившим на его седой голове, хранил молчание.
   Торжествующий Самуил продолжал:
   -- Итак, г-н барон, я жду вызова в суд. Графиня Эбербах, я жду вашего звонка. А пока -- до свиданья.
   И бросив им это "до свиданья" словно угрозу, он вышел из комнаты, не через тайный ход, а через дверь, которую громко захлопнул за собою.
   -- Самуил! -- крикнул барон. Но тот был уже далеко.
   -- О, дитя мое! -- сказал барон Христине, которая, онемев от ужаса, прижималась к его груди. -- Этот Самуил -- фатальный человек. Ты видишь, я ничего не могу с ним поделать. Но я сумею тебя защитить. Будь осторожна, никогда не оставайся одна, будь всегда с кем-нибудь. Надо бросить этот замок, весь его осмотреть и перестроить. Будь спокойна, я буду сторожить и охранять тебя.
   В это время в коридоре раздались шаги.
   -- Это идет Юлиус! -- воскликнула успокоившаяся Христина.
   И в самом деле, в комнату вошел Юлиус.
  

Глава пятьдесят седьмая
Жена и мать

   -- Милый папа! -- сказал Юлиус, обнимая барона. -- Мне сказали, что вы уже несколько часов ждете меня, и что меня искали по всему лесу. Но меня там не нашли по той простой причине, что я там вовсе не был. Я по своему обыкновению отправился с ружьем на плече и с книгой в кармане. Но ружье у меня оставалось без дела, потому что я занялся книгой. Отойдя с милю от замка, я уселся на траве, вынул своего Клопштока, да и читал его до вечера. Во мне мечтатель всегда берет верх над охотником. Но вы, должно быть, имеете сообщить мне что-нибудь важное и спешное?
   -- Увы, да, Юлиус.
   -- Что же такое? Я вижу, вы очень опечалены.
   Барон взглянул на Христину и, казалось, оставался в нерешительности.
   -- Вас стесняет мое присутствие? -- поспешила сказать Христина. -- Так я уйду.
   -- Нет, останься, дитя мое. Ведь у тебя нет недостатка в твердости и решительности, не правда ли?
   -- Вы меня пугаете, -- сказала Христина. -- О, я предчувствую какое-то несчастье.
   -- Ты должна знать, зачем я сюда приехал, -- продолжал барон. -- Я рассчитываю на твою помощь, чтобы уговорить Юлиуса решиться на то, о чем я хочу его просить.
   -- Что же я должен сделать? -- спросил Юлиус. Барон подал ему письмо.
   -- Читай вслух, -- сказал он.
   -- Это письмо от дяди Фритца, -- сказал Юлиус.
   И он прочел следующее письмо, по временам останавливаясь от волнения:
   Нью-Йорк, 25 августа 1811 г.
   "Мой милый брат. Тебе пишет умирающий. Я страдаю болезнью, от которой нет спасения, и поднимусь с постели, на которой лежу уже два месяца, только для того, чтобы перелечь в могилу. Мне остается жить еще три месяца. Мой близкий друг доктор, который очень хорошо знает мой характер, уступил моим настойчивым просьбам и не скрыл от меня печальной истины. Ты тоже знаешь меня и можешь судить, что если это и подействовало на меня очень сильно, то вовсе не потому, что я боюсь смерти или жалею о жизни. Я пожил довольно, и мне удалось путем деятельности, труда и бережливости нажить такое богатство, которое будет весьма полезно для благосостояния твоего и моего возлюбленного племянника. Но мне хотелось бы видеть ваше счастье, прежде чем я умру. Мне хотелось обратить в деньги все мое добро, привести их к вам в Европу и сказать вам: будьте счастливы! Это была награда, которую я сулил себе за все свои труды. Мне казалось, что бог удостоит меня этого. Но бог судил иначе, и да будет воля его. Итак, мне никогда не суждено увидать свою родину. Никогда не увижу я тех, кого люблю больше всего на свете. Чужие люди закроют мои глаза. Я говорю это не для того, чтобы призвать вас сюда обоих, т. е. тебя и сына, или хоть одного из вас. Тебя удерживают твой долг, его -- счастье. Я и не зову вас. Притом, вам пришлось бы очень спешить. У вас едва остается достаточно времени, чтобы успеть увидеть, как я буду умирать. Вам придется потерять три месяца для того, чтобы подарить мне один день. Не стоит вам приезжать. Правда, я удалился бы в другой мир счастливым, если бы ваш дружеский взгляд провожал меня туда в последний час моего существования, истраченного на труды, понесенные ради вас. Хотелось бы тоже иметь подле себя верного человека, которого можно было бы сделать исполнителем моих последних распоряжений. Но, видно, мне было написано на роду умереть в отчуждении и одиночестве. Прощайте. О вас моя последняя мысль, и вам все мое богатство. Зачем я покидал вас? Впрочем, я не раскаиваюсь, потому что оставлю вам кое-что к вашему благополучию. Главное, не подумайте, что я зову вас к себе. Горячо обнимаю вас обоих. Твой умирающий брат

Фритц Гермелинфельд".

   -- Папа, -- сказал Юлиус, вытирая слезы, -- в вашем возрасте и вашем положении вы не можете предпринять долгого путешествия. Но я могу поехать и поеду.
   -- Благодарю, дитя мое, -- сказал барон. -- Именно об этом я и хотел тебя просить. Но как же Христина?
   Вся побледневшая Христина опустилась на стул.
   -- Разве я не могу ехать вместе с Юлиусом? -- спросила она с волнением.
   -- Разумеется! Я возьму тебя с собой, -- сказал Юлиус.
   -- А Вильгельм? -- спросила молодая мать.
   -- Правда!.. -- сказал Юлиус.
   -- Ребенка невозможно брать в такое дальнее путешествие морем, -- сказал барон. -- Мальчик в последнее время чувствует себя очень хорошо, но ведь он такой слабенький. Как перенесет он плавание и перемену климата? Если Христина поедет, то должна будет оставить ребенка на мое попечение.
   -- Оставить мое дитя! -- воскликнула Христина.
   И она разразилась слезами.
   Отпустить мужа без себя ей казалось невозможным. Но уехать без своего ребенка было еще невозможнее.
  

Глава пятьдесят восьмая
В ночь отъезда

   Барон Гермелинфельд попробовал успокоить Христину.
   -- Всего благоразумнее было бы, -- тихо и спокойно проговорил он, -- поехать одному Юлиусу. Ведь эта разлука вовсе уж не такая долговременная. По-видимому, мой несчастный брат не долго задержал бы его там. Юлиус приедет, похоронит его и может сейчас же вернуться. Понимаю я, милые дети мои, что всякая разлука тягостна, но ведь надо же принимать житейские обстоятельства так, как они нам представляются. Тебе, Юлиус, необходимо подумать о своем дяде, а тебе, Христина, о своем сыне.
   Христина бросилась на шею своему мужу.
   -- Да надо ли, необходимо ли это, чтобы он ехал? -- воскликнула она.
   -- Спроси об этом свое благородное сердце, -- ответил барон. -- Поездка Юлиуса тем более необходима, что, отказавшись от нее, он ничего не теряет. Одновременно с этим письмом мой бедный брат прислал мне копию своего духовного завещания. Останется Юлиус или поедет, все имущество Фритца будет принадлежать нам. Мой брат позаботился о том, чтобы нам не было никакого интереса спешить к его смертному одру, и великодушно предоставил нам поступать, как мы решим. Но ведь самое это великодушие является лишним побуждением к тому, чтобы мы исполнили его последнее желание. Предоставляю тебе самой судить об этом, мое милое Дитя. А что до меня касается, я нахожу обязанность явиться для утешения умирающего Фритца до такой степени настоятельной, что если Юлиус не поедет, так я поеду.
   -- О нет, я отправлюсь! -- воскликнул Юлиус.
   -- Да, он должен ехать, -- сказала Христина. -- И я поеду с ним.
   Она быстро подошла к барону и тихонько сказала ему:
   -- Таким образом я не только последую за Юлиусом, но и убегу от Самуила.
   -- Я не нахожу никаких причин осуждать тебя за это, -- ответил ей барон. -- Твое первое путешествие, правда, принесло тебе мало пользы в этом отношении. Но кто любит, с тем нечего рассуждать. И если ты решительно хочешь сопровождать Юлиуса, то я принимаю на себя заботы о Вильгельме и стану его матерью, чтобы заменить тебя.
   -- О, мать нельзя заменить! -- сказала Христина, качая головою. -- О, господи! Вдруг мой Вильгельм захворает, когда меня не будет здесь! А вдруг умрет! Дальние путешествия не очень счастливы для меня. Я уже совершила одно и, когда вернулась домой, нашла моего отца под землей. Что если по возвращении из этой поездки, я найду могилу моего дитяти! Нет, если уж это необходимо, пусть Юлиус едет один. Я останусь со своим сыном.
   -- Христина, -- сказал Юлиус. -- По-моему, ты вполне права. Оставайся с нашим Вильгельмом. Наша разлука причинит нам жестокое горе. Но разлука твоя с ребенком будет горем еще более жестоким. Я мужчина, и хотя буду страдать вдали от тебя, но ведь через три-четыре месяца я вернусь, и твои ласки вознаградят меня за мои мучения. Но ребенок?... Если он заболеет, и если около него не будет тебя, чтобы спасти, то все будет кончено, и твои поцелуи и ласки не оживят его. Для него ты гораздо нужнее, чем для меня.
   И, видимо, желая положить решительный конец этой ужасной сцене, он спросил у отца:
   -- Когда же мне отправляться в путь?
   -- Увы! -- ответил барон. -- Как это ни ужасно, а уехать придется не дальше, как сегодня же вечером.
   -- О, неужели так скоро! -- воскликнула Христина.
   -- Успокойся, дитя мое. -- Ведь если уж Юлиусу надо ехать, так не лучше ли сократить минуты разлуки? Ведь чем скорее он уедет, тем скорее вернется. Притом, бедный брат не может ждать, и если Юлиус не успеет захватить его в живых, тогда к чему же вся эта поездка? Я навел справки об отплывающих судах. Через два дня из Остенде уходит в Америку корабль "Коммерция". А после него нет другого судна, которое отойдет раньше двух недель. Притом, "Коммерция" превосходное, быстрое судно. Нельзя упускать такого случая. Подумай о том, как важно для нас знать, что Юлиус попал на хорошее судно. А "Коммерция" славится своими удобствами и прекрасными морскими качествами. Значит, и я буду спокоен, что он поспеет вовремя, и ты будешь спокойна, что он благополучно вернется.
   -- О, папа, -- говорила Христина, -- я совсем не подготовлена к такой быстрой и неожиданной разлуке. Неужели вы не дадите мне хоть один или два дня для того, чтобы освоиться с ней?
   -- Скажите, папа, когда "Коммерция" отправляется в путь?
   -- Послезавтра.
   -- В котором часу?
   -- В восемь часов вечера.
   -- Ну, хорошо. Если хорошенько заплатить ямщику, то можно попасть в Остенде через тридцать шесть часов. У меня в распоряжении сорок восемь часов. Я вполне понимаю ваши заботы. Мне надо попасть на "Коммерцию" для того, чтобы быть уверенным в том, что я еще застану моего дядю в живых, и для того, чтобы вы были совершенно спокойны насчет меня. Но в то же время, я не хочу отнимать у моей милой Христины ни единой минуты из тех, что принадлежат ей. Поэтому, я отправляюсь завтра утром.
   -- И я поеду с тобой до Остенде? -- спросила Христина.
   -- Это мы обдумаем, -- сказал Юлиус.
   -- Нет, я хочу, чтобы это было решено сейчас же.
   -- Ну хорошо, поедем вместе, -- сказал Юлиус, обменявшись взглядом с отцом.
   На этом и было решено. Христина вышла, чтобы заняться приготовлениями мужа к поездке. А в это время отец и сын обменялись тихим голосом несколькими словами.
   Христина скоро вернулась. Она отдала приказания и тотчас поспешила к мужу, чтобы не терять последних минут перед разлукой с ним.
   Вечер прошел печально и, в то же время, очаровательно. Нет ничего грустнее и, в то же время, нет ничего нежнее таких разлук. Только в эти минуты люди сознают и чувствуют, как они любят друг друга. Все, что прерывается, имеет в себе какую-то особенную чарующую горечь, какую люди не испытывают в полноте установившихся и непрерывных привязанностей. Боль их сердец показывает им, какими узами они были связаны друг с другом. Минувшее счастье меряется наступающим несчастьем. Нет лучшего градусника любви, чем горе.
   Барон рано ушел к себе, чтобы иметь время отдохнуть от тревог и волнений того дня и подкрепиться к завтрашнему дню.
   Христина и Юлиус остались одни. Они плакали, утешали друг друга, смотрели на свое дитя, спавшее в колыбели. Они говорили друг другу о том, как будут несчастливы в разлуке. Они уговаривали друг друга не горевать, они клялись не забывать друг друга. И каждый из них старался ободрить и утешить другого ласковой улыбкой. Они говорили друг другу, что незачем предаваться такой горести, что это путешествие вовсе уже не такое великое несчастье. Но эти улыбки не надолго обманывали их, и их веселый смех то и дело оканчивался рыданиями.
   Тем временем наступила ночь. Они в это время были в комнате Христины.
   -- Теперь уже поздно, -- сказала она. -- Тебе надо хорошо отдохнуть перед утомительной дорогой. Иди к себе, милый Юлиус, и постарайся уснуть.
   -- Ты гонишь меня? -- сказал Юлиус с улыбкой. -- Нам предстоит разлука на столько длинных дней, а ты меня гонишь!
   -- О, мой милый! -- вскричала Христина, зажимая ему рот поцелуем. -- Я люблю тебя!..
   Когда первый луч зари проник в комнату, Христина еще крепко спала. Ее одолели все эти усиленные волнения. Одна из ее прелестных рук свешивалась с кровати, другая, согнутая, лежала на лбу. Во всей ее позе, в этих серых кругах, которые окружали ее глаза, чувствовалась прострация тела, побежденного усиленными движениями души. Минутами тень набегала на ее лоб, легкая судорога подергивала ее кроткое лицо, словно под влиянием какого-нибудь дурного сна, и ее пальцы нервно вздрагивали.
   Она была одна.
   Вдруг она проснулась, приподнялась и оглянулась вокруг.
   -- Как же так? -- проговорила она. -- Мне кажется, что Юлиус был здесь.
   Быстро соскочив с кровати, она пробежала в комнату Юлиуса. Она была пуста.
   Она бросилась к звонку. Ее горничная немедленно прибежала.
   -- Мой муж! -- воскликнула она. -- Где мой муж?
   -- Он уехал, сударыня.
   -- Как, уехал, не простившись! Что за вздор ты говоришь!
   -- Он приказал мне передать вам письмо.
   -- Где оно?
   -- На камине в вашей комнате.
   Христина бросилась к себе в комнату. Там на камине лежали два письма, одно от Юлиуса, другое от барона.
   Юлиус извещал, что пожелал избавить ее от тягостной минуты разлуки, что он боялся утратить всякое мужество, видя ее, как вчера, в отчаянии и слезах. Он убеждал ее быть мужественной, напоминал, что она останется не одна, а со своим ребенком. Что до него касается, то он предпочел сразу решиться на эту разлуку, без томления грустным прощанием.
   Христина давно уже прочитала письмо до последней буквы, а все еще продолжала смотреть на него, совершенно неподвижная, как статуя.
   Горничная взяла малютку из его колыбели и положила его на руки матери.
   -- Ах, это ты, -- промолвила Христина, едва обратив внимание на своего ребенка. Она сейчас же передала его на руки горничной.
   Она вспомнила о письме барона и принялась читать его.
   "Дорогая дочь моя, -- писал барон. -- Прости меня, что я так внезапно увез твоего мужа. Зачем тянуть эти раздирающие сцены разлуки? Будь спокойна за Юлиуса. Я провожу его до Остенде и расстанусь с ним не прежде, как он взойдет на судно. Как только оно выйдет из гавани, я немедленно вернусь к тебе. Значит, через три дня ты будешь иметь самые свежие вести о муже. Я затем и поехал, чтобы доставить тебе это утешение. Я всю эту ночь раздумывал, не лучше ли мне остаться с тобой, чтобы защищать тебя от тех гнусных угроз, которые над тобой тяготеют. Но к чему доводить опасения до крайнего преувеличения и до ребяческого страха? Отправляясь в отъезд на три дня и зная, что ты останешься одна, я принял все необходимые предосторожности. Да, по правде сказать, и не вижу, какая особенная опасность могла бы тебе угрожать. Пусть около тебя постоянно будет кто-нибудь, не ходи никуда из замка, а по ночам вели ложиться в соседних комнатах и в библиотеке вооруженным слугам. В комнате с тобой будут спать твоя горничная и кормилица Вильгельма. Чего тебе бояться при таких предосторожностях?
   Через три дня я буду дома. Потом мне надо будет вернуться в Берлин на службу, и я возьму тебя с собой. Постарайся в эти три дня закончить свои сборы в путь. Ты знаешь, что у меня на окраине Берлина есть дом с садом, где наш Вильгельм будет пользоваться чистым воздухом, и где моя Христиночка будет в безопасности. Оба вы и останетесь со мной на все время, пока Юлиус будет в отсутствии.
   Итак, до четверга. Не теряй мужества и поцелуй за своего мужа щечки Вильгельма.
   Твой преданный отец, барон Гермелинфельд".
   Это письмо успокоило Христину. Ее особенно подкрепила мысль о том, что около Юлиуса есть человек, который его проводит и который через три дня доставит ей вести о нем.
   Она подошла к колыбельке Вильгельма, взяла ребенка на руки и стала со слезами целовать его.
   И вдруг зловещая мысль мелькнула в ее голове. Она вспомнила о пророчестве цветов, которое ей сделала Гретхен в развалинах замка.
   -- Да, -- пробормотала она, -- Гретхен говорила правду, наш союз почти сейчас же и окончился. Мы живы и любим друг друга, и, однако же, мы разлучены. И Гретхен еще прибавила к этому, что разлука продлится долгие годы, и что мы будем жить вдали друг от друга, словно чужие. О, боже, спаси меня от этих суеверий.
   А между тем, мысль о Гретхен вызвала у ней мысль о Самуиле.
   -- О! -- с ужасом воскликнула она. -- Тот, кто должен был меня защищать удалился, а тот, кто хочет меня сгубить, остается.
   Она прижала Вильгельма к своей груди, как бы стремясь прикрыть целомудрие матери невинностью дитяти, и опустилась на колени перед распятием, стоявшим у колыбели.
   -- О, боже мой! -- воскликнула она. -- Сжалься над бедной женщиной, которая любит и которую ненавидят! Вся моя надежда на тебя! Ты вернешь мне мужа и соблюдешь его жену!
  

Глава пятьдесят девятая
Звонок

   В тот же вечер около одиннадцати с половиной часов в той круглой подземной зале, где Самуил представил Юлиуса главарям Тугендбунда, происходило совещание этих трех главарей. Все трое, по обычаю замаскированные, сидели у стен залы, которая освещалась потолочною лампой. Перед ними стоял с открытым лицом Самуил.
   -- Значит, вы не хотите, чтобы я теперь же начал действовать? -- говорил Самуил.
   -- Нет, -- отвечал председатель. -- Мы не сомневаемся ни в вашей силе, ни в вашей смелости. Главная причина тут состоит в положении вашего врага в данную минуту. Теперь Наполеон находится в полном блеске. Все ему удается. Он утвердился крепче, чем когда-либо на троне Европы. Раньше он обладал обширностью владений, а теперь -- после рождения римского короля -- за ним обеспечена и преемственность его власти. В настоящую минуту сам бог за него.
   -- Я и люблю сражаться с врагами, когда они вполне овладели своими силами.
   -- Знаем мы это, -- ответил председатель. -- И знаем также, что и с ясного неба раздаются громы. Но подумайте о последствиях, которые повлекло бы за собой покушение на него в эту минуту. Факт сам по себе ничего не значит, если за ним не стоит идея. Он будет бесполезен и, следовательно, негоден, если общественное согласие не за него. А поразить Наполеона среди глубокого мира, когда он сам ни на кого не нападает, когда он никому не угрожает, разве это не значило бы обратить общественное мнение в его пользу? Ведь тогда мы были бы зачинщиками, людьми, бросающими вызов, тогда как на самом деле мы, наоборот, мстители и покровители человеческой свободы. Ведь если покушение не удастся, оно укрепит его положение, а удастся -- укрепит его династию. Вы сами видите, что час еще не настал.
   -- Хорошо, подождем, -- сказал Самуил. -- Но если только вас смущает мир, то нам недолго придется ждать, это я вам предсказываю. Наполеон не может долго оставаться в покое, не изменяя себе, не отрицая самого себя. Он либо -- война, либо -- ничто. Те, которые упрекают его за ненасытную жажду к завоеваниям, ровно ничего не понимают в его миссии.
   Наполеон -- это вооруженная революция. Он должен идти от народа к народу, изливая на нивы и в умы французскую кровь, от которой, как от росы, должны явиться повсюду всходы возмущения и народного чувства. Вы думаете, что он способен сидеть на золоченом кресле, как ленивец-король! Он совсем не за этим пришел на землю. Он еще не обошел вокруг света, и потому не воображайте, что он отдыхает. И я предрекаю вам, что близок тот день, когда Наполеон объявит войну, все равно кому, -- Пруссии, России. Так вот, когда это случится, предоставит ли мне Тугендбунд действовать?
   -- Может быть. Но вы не забываете о Фридрихе Стапсе?
   -- Я помню только, что он умер, и что его смерть не была отомщена.
   -- Прежде, чем позволить вам действовать, -- продолжал председатель, -- мы должны знать, что вы хотите делать.
   -- Я буду действовать без вас, и вас ничем не скомпрометирую. Вам достаточно знать это?
   -- Нет, -- ответил председатель. -- Союз имеет право все знать. Вы не можете действовать от себя, действия всех членов союза должны быть едины.
   -- Хорошо, -- сказал Самуил. -- Так слушайте же. Три главаря приготовились слушать, а Самуил приготовился говорить... Как вдруг раздался металлический звон.
   Самуил вздрогнул.
   Звонок повторился.
   Что бы это значило? -- подумал Самуил. -- Барон и Юлиус отправились в Остенде. Христина осталась одна. Уж не сделали ли они только вид, что уехали, и не расставляют ли мне ловушку?
   -- Ну что же вы, говорите! -- напомнил ему председатель.
   Но Самуил забыл и думать о трех главарях, забыл Наполеона, забыл весь мир. Он думал о Христине.
   -- Разве вы не слыхали? -- сказал он.
   -- Да, слышали что-то вроде колокольчика. Что это означает?
   -- Это означает, -- отвечал Самуил без всякой церемонии, -- что нам придется закончить нашу беседу в другое время. А теперь, извините, я должен вас оставить, потому что меня зовут.
   Несмотря на все свое самообладание, он не мог подавить живейшего волнения.
   -- Кто зовет вас? -- спросил председатель.
   -- Она, -- ответил он, совершенно забыв, с кем он говорит. Но сейчас же овладел собой и продолжал:
   -- Это одна молодая пастушка предупреждает меня, что вблизи появились подозрительные люди. Вам надо уходить, не теряя времени.
   -- Вы ничего не предпримете, прежде чем мы увидимся вновь? -- сказал председатель.
   -- Ничего, будьте спокойны, -- сказал Самуил. И он открыл перед ними дверь.
   В ту минуту, как он запирал за ними дверь, звонок вновь задребезжал с удвоенной силой, словно в нем выражался крик испуга.
   -- Если бы тут была ловушка, -- раздумывал Самуил, -- так она не звала бы меня с такой настойчивостью. Что могло бы заставить ее требовать меня к себе в отсутствие мужа и барона? Ну, посмотрим, что ей нужно. Вперед, Самуил, и будь достоин сам себя. Будь хладнокровен и спокоен. А главное, не расчувствуйся и не раскисай, как какой-нибудь школьник, впервые влюбившийся.
   И он стал быстро подниматься по лестнице, которая вела в комнату Христины.
  

Глава шестидесятая
Сама судьба заодно с Самуилом

   Христина провела очень горестно первый день разлуки. Она выбрала себе единственный уголок, где еще могло быть счастье для нее: колыбель Вильгельма. Целый день она все возилась с ним: то баюкала его, то пела ему песенки, то целовала его золотые кудри, то разговаривала с ним, как будто он мог понимать ее.
   -- Ты один у меня теперь, мой Вильгельм. О, постарайся наполнить и жизнь мою, и душу, умоляю тебя! Возьми, спрячь в свою маленькую ручку все мои мысли. Твой папа покинул меня, ты это знаешь? Утешь же меня, мой малютка! Будем улыбаться оба. Улыбнись мне сначала ты, а потом и я попробую улыбнуться тебе.
   И ребенок улыбался, а мать плакала.
   Никогда еще ее Вильгельм не был таким хорошеньким, свеженьким, румяным. Он уже раз восемь, девять принимался пить, прильнув к белоснежному боку своей рогатой кормилицы. Вечером Христина уложила его, укачала, задернула у колыбели полог, чтобы свет не падал в глаза ребенку, взяла из библиотеки книгу и стала читать.
   Но мысли ее никак не могли сосредоточиться на книге, они витали около Остенде и уносились туда, куда мчали лошади ее мужа.
   Юлиус, вероятно, отъехал теперь уже далеко, каждый оборот колеса уносил его все дальше и дальше. Хоть бы одну минуту посмотреть на него до отплытия парохода! Но нет, теперь уже невозможно! Целый океан разделяет их!
   Христину стали мучить угрызения совести. Зачем, проснувшись утром, она не велела тотчас же заложить карету и не поскакала вслед за беглецом? Заплатила бы ямщику вдвое, догнала бы его и успела бы поцеловать Юлиуса еще раз на прощание.
   Увы! И зачем надо, чтобы был всегда последний поцелуй? Юлиус прав был, что уехал, не простившись. Что сталось бы с Вильгельмом, если бы она уехала на три дня, как хотела? Ах, несносный обожаемый малютка! Ребенок всегда преграда между мужем и женой!
   Все эти мысли проносились в голове Христины туманной и беспорядочной вереницей, что обыкновенно бывает с людьми, бодрствующими ночью.
   Вильгельм проснулся и заплакал.
   Христина подбежала к колыбели.
   Ребенок был такой веселый, заснул так спокойно и вдруг проснулся в судорогах и в холодном поту. Головка у него повисла, как налитая свинцом, пульс был учащенный и сильный.
   -- Господи! -- воскликнула Христина. -- Только этого не доставало! Вильгельм заболел!
   Она страшно растерялась, начала звонить во все звонки, сзывая людей, и, схватив ребенка, крепко прижала его к груди, словно этим она могла сообщить ему часть своего здоровья и жизни.
   Но ребенок лежал холодный и неподвижный. Он даже перестал кричать. Дыхание его вылетало со свистом. Он задыхался.
   Сбежались слуги.
   -- Скорее! -- торопила Христина. -- Поезжайте за доктором! Ребенок мой умирает. Привезите первого попавшегося доктора. Десять тысяч гульденов тому, кто привезет мне доктора! Ступайте в Неккарштейнах, в Гейдельберг, всюду! Да бегите же скорее! О, боже мой! Боже мой!
   Слуги выбежали стремглав, и Христина осталась одна с женской прислугой.
   Христина обратилась к кормилице.
   -- Посмотрите-ка на Вильгельма, -- сказала она. -- Вы, вероятно, умеете распознавать детские болезни, а не то вы плохая кормилица. Что с ним такое? О, как это не знать, чем он заболел! Все матери непременно должны учиться медицине. Господи! Может быть, у меня тут же под рукой и лекарство, а я не знаю, что нужно дать! Жизнь моя, счастье мое, если ты умрешь, то я умру вместе с тобой! И зачем только уехал отец? Из-за каких-то денег, из-за какого-то дяди! Что мне за дело до всего этого, до его дяди и до денег!.. У него болен дядя! Ну так и ребенок его тоже болен! Мой ребенок! Дитя мое! Ну, что же? Вы осмотрели его? Что с ним такое?
   -- Сударыня, -- сказала кормилица, -- лучше не тревожьте его. Положите его обратно в колыбельку.
   -- В колыбель? Да? Ну вот, я его положила. Я все буду делать, что вы мне скажете, только спасите его. Правда ведь, у него пройдет все это? О, ради бога, скажите мне, что ничего нет опасного!
   Кормилица только покачала головой.
   -- Увы! Бедная, дорогая моя госпожа, у него все признаки крупа.
   -- Круп? -- сказала Христина. -- А что это такое -- круп? Раз вы знаете болезнь, вы должны знать и средство ее лечения.
   -- Боже мой, сударыня, ведь первый мой ребенок умер от этой болезни.
   -- Вы говорите, умер? Ваш ребенок умер от крупа? Так у Вильгельма, значит, не круп, раз от него умирают. Что вы, с ума сошли, что говорите мне спокойно такие вещи, точно Вильгельму действительно грозит смерть! А чем же лечили вашего ребенка?... Да нет, не стоит и говорить об том, раз его не могли спасти.
   -- Ему пустили кровь, сударыня.
   -- Если бы даже и пришлось сейчас пустить кровь, так никто не сумеет, здесь этого сделать. Господи, чему только учат их! А может быть, этого и не надо. Ах, скорее бы доктора сюда! Боже мой! До сих пор никто и не вернулся еще! И она смотрела на ребенка воспаленными глазами, а он все продолжал задыхаться.
   -- И десяти минут, сударыня, не прошло, как они уехали, -- отозвалась одна из горничных, -- а ведь до Неккарштейнаха, туда и обратно, нужно, по крайней мере, два часа времени.
   -- Два часа! -- с отчаянием вскричала Христина. -- Да ведь это целая вечность! Ах, эти расстояния, какая жестокая и глупая вещь! И ни единого доктора в Ландеке! Зачем только мы забрались в такую глушь? Не позвать ли хоть пастора?... Да нет, он только умеет молиться. А все-таки! Надо попробовать и это... Пошлите кого-нибудь к нему: пускай помолится. Бегите скорее, скорее... И я, пока приедет доктор, тоже попробую помолиться.
   Она бросилась на колени, перекрестилась и начала молиться:
   -- Господи!..
   Но вдруг она быстро вскочила на ноги. У нее мелькнула в уме новая мысль.
   -- Да, -- сказал она. -- Гретхен! Она знает все растения и травы. Сбегайте за ней. Нет, она, пожалуй, не придет, я сама лучше побегу к ней. А вы все покараульте пока ребенка.
   И она, простоволосая и в одном платье, сбежала стремглав по лестнице, пустилась через двор, взобралась на скалу и через минуту стояла уже у двери хижины.
   -- Гретхен! Гретхен! -- звала она. Ответа не было.
   -- Нечего корчить из себя какую-то сумасшедшую и отшельницу! У меня ребенок умирает, слышишь? Это важнее всего на свете. Гретхен, заклинаю тебя именем твоей матери, ребенок мой умирает. Помоги!
   -- Иду, -- отозвалась Гретхен.
   И в ту же минуту дверь отворилась, и Гретхен, мрачная и печальная, показалась на пороге хижины.
   -- Что вам от меня надо? -- проговорила она.
   -- Гретхен, -- сказала Христина, -- ты знаешь, мой малютка Вильгельм?... Ну вот, он умирает. Ты одна только можешь спасти его. Все думают, что у него круп. Ты знаешь эту болезнь? У тебя есть от нее лекарства? Ведь есть, правда? Ты знаешь все свойства трав, значит, знаешь, какая трава помогает от крупа?
   Гретхен только горько усмехнулась.
   -- Травы? В сущности, я и сама не знаю, для чего я изучала их свойства. Я им не верю теперь. Все они ядовитые.
   -- Да иди же! -- молила Христина.
   -- Ну куда я пойду? Зачем? Ведь я говорю вам, что цветы изменили мне!
   -- Гретхен, милая, добрая Гретхен, приди в себя, вспомни, как ты любила меня, собери все свои силы. Ну что же, стоит тебе только попробовать?
   -- Вы просите меня? -- сказала Гретхен. -- Хорошо. Я попытаюсь собрать те растения, которые, как говорила матушка, помогают при детских болезнях. Только мать моя ошибалась... Растения не исцеляют детей: они, скорее, губят девушек.
   -- Ну а я верю в их целебные качества, -- перебила ее Христина. -- Скорее собирай травы, какие ты знаешь, и беги с ними в замок. Торопись, милая, дорогая девочка. А я побегу назад к Вильгельму! Так я жду тебя!
   И она пустилась бежать домой, к колыбели. Ребенку, по-видимому, было немного легче. Пульс утихал.
   -- Он спасен! -- воскликнула Христина. -- Ничего с ним не было страшного, это не круп. О! Благодарю тебя, боже!
   В ту же минуту вошла Гретхен.
   -- Теперь уж не надо, -- сказала Христина. -- Вильгельму стало лучше.
   -- Не думаю, -- отозвалась Гретхен.
   -- Ты не веришь? А почему?
   -- Я все думала, идя сюда, -- ответила Гретхен торжественно и убедительно. -- Все эти болезни у нас не спроста. Их наслал тот человек, который хочет погубить обеих нас. Эти болезни длятся, сколько он пожелает, и только он один и может их вылечить.
   Христина вздрогнула.
   -- Ты говоришь про Самуила?
   -- Да, -- сказала Гретхен. -- Смотрите-ка, смотрите!
   И она указала на Вильгельма. Личико его опять начало судорожно подергиваться, а дыхание вырывалось со свистом. Кожа стала шероховатой, сухой, все тело пылало, как в огне, он весь корчился.
   -- Травы скорее! Гретхен, подай сюда свои травы! -- металась в отчаянии Христина.
   Гретхен с каким-то сомнением покачала головой. Но чтобы успокоить несчастную мать, она приложила травы к шейке ребенка и на грудку.
   -- Ну посмотрим, что будет, -- говорила она. -- Только я повторяю вам, что никакие травы тут не помогут.
   Христина подождала некоторое время, наблюдая действие трав на ребенка. Она сама дрожала, как в лихорадке, и едва переводила дух.
   Но зловещие симптомы не прекращались.
   -- Ведь я предупреждала вас, -- опять заговорила Гретхен, -- что здесь только один человек и может спасти вашего ребенка.
   -- Ты права! -- воскликнула Христина, очевидно уже решившись на что-то.
   И она выбежала в смежную залу.
  

Глава шестьдесят первая
Круп

   Гретхен, не зная в чем дело, машинально побежала за Христиной. Она увидела, что Христина нажала пальцем какую-то кнопку на выступе деревянной рамы панно.
   -- Что вы делаете, сударыня?
   -- Зову его.
   -- Кого?
   -- Да того, кто может спасти мне ребенка.
   -- Вы зовете Самуила Гельба? -- пробормотала Гретхен.
   -- Ну так что же! Неужели ты думаешь, что я дам умереть ребенку?
   -- Зовете его! Так ведь он не доктор, а палач, сударыня, вы взываете к демону!
   -- Что же мне делать! Я взывала к богу, он не помог. Ах, у меня нет теперь никакого страха, кроме страха за жизнь ребенка. Если он умрет, тогда и мне незачем жить. О, боже мой! Пожалуй, его еще и дома нет? Жизнь свою готова отдать за то, чтобы он пришел сейчас!
   И она опять нажала кнопку.
   -- Теперь он должен услышать звонок, -- сказала она, -- И, наверное, придет. Пойду к Вильгельму. Она вернулась с Гретхен к ребенку.
   -- Который час? -- спросила она у кормилицы. -- Уже, вероятно, прошло два часа с тех пор, как уехали за доктором.
   -- Увы, сударыня! -- отвечала кормилица. -- Еще не прошло и полчаса.
   А ребенок все метался.
   Христина опять сбегала в залу, позвонила и вернулась к колыбели.
   Каждая минута казалась ей вечностью. Она не могла усидеть на месте. Кровь стучала у нее в висках. Она то становилась на колени у колыбели, то вскакивала и принималась ходить по комнате. Она тряслась, как в лихорадке, ее волосы растрепались, взгляд стал какой-то сумрачный, при каждом шорохе она вздрагивала, думая, что это идет Самуил.
   -- Неужели он не придет, и ребенку придется умереть? -- говорила она с раздражением.
   Она снова прошла в залу и собиралась нажать кнопку еще раз, как вдруг панно быстро открылось.
   Явился Самуил.
   В другое время один вид его привел бы Христину в испуг. Губы его были сжаты, взор неподвижен, он был сосредоточен, бледен, холоден, на его лице лежал отпечаток какой-то неумолимой решимости. Казалось, в нем замерли все человеческие чувства. Рассудок, сердце -- все уступило место воле, и эта воля была суровая, непреклонная, железная, роковая, страшная, смертельная.
   Но Христина даже и не взглянула на него. Она прямо бросилась ему в ноги.
   -- У меня умирает ребенок, господин Гельб! Спасите его! -- вскричала она.
   -- А! -- сказал Самуил. -- Так это не западня?
   -- Какая там западня! -- воскликнула Христина. -- Я прошу у вас милости. Вы ученый человек, вы должны быть добрым. Простите меня за прошлое. Я виновата. Я унижаюсь перед вами, я благословляю вас. Идите скорее. Спасите малютку!
   Она схватила его за руку и потащила к колыбельке.
   -- Посмотрите, -- сказала она, -- он очень болен, но ведь вы такой ученый!
   Самуил наклонился над колыбелью и бросил взгляд на ребенка.
   -- У ребенка круп, -- сказал он холодно.
   -- Круп? Так у него круп? -- воскликнула Христина. -- Вы все знаете. Что надо сделать?
   С минуту Самуил стоял, как бы раздумывая, потом посмотрел на Христину, которая, дрожа от волнения, ожидала его первого слова.
   -- Прежде всего, -- начал он медленно, -- нехорошо то, что здесь столпилось очень много народу. Необходимо, чтобы все вышли из комнаты.
   -- Уходите все, -- сказала Христина. Горничная и кормилица удалились.
   Самуил осмотрелся кругом, как бы желая убедиться в том, все ли вышли из комнаты, и заметил Гретхен. Она забилась в угол, дрожа от страха, она боялась взглянуть на Самуила и в то же время не могла отвести от него глаз.
   -- И ей надо уйти? -- спросила Христина.
   -- Ей в особенности, -- сказал Самуил.
   -- Выйди, Гретхен, -- обратилась к ней Христина.
   Не говоря ни слова, Гретхен попятилась к дверям, не спуская глаз с Самуила, словно оберегая себя от какого-нибудь нападения. Взгляд ее был дикий, брови нахмурены.
   Когда она выбралась из комнаты, она крикнула Христине с порога:
   -- Сударыня! Смотрите, берегитесь! И, хлопнув дверью, она убежала.
   Самуил и Христина остались вдвоем у колыбели.
  

Глава шестьдесят вторая
Искушение матери

   -- Ну вот, г-н Самуил, мы теперь одни, -- с нетерпением в голосе сказала Христина Самуилу. -- Что же вы еще раздумываете?
   Самуил, казалось, был погружен в какие-то размышления или глубокие воспоминания.
   И странное дело! Нельзя даже и предположить, о чем думал Самуил в такую важную минуту. А думал он об одной знаменитой немецкой гравюре Альберта Дюрера под названием "Насилие". Гравюра эта изображает таинственную и странную фигуру какого-то полунагого мужчины, мускулистого и волосатого, который привлекает к себе женщину. Женщина эта в отчаянии, она старается вырваться из рук его, но он тащит ее с такой непобедимой силой, с таким равнодушным и неумолимым видом, что перед тем преступлением, в котором, видимо, примешивается к любви и убийство, впечатление ужаса заслоняет собой всякую мысль о другом чувстве, и что при взгляде на эту гравюру скорее хочется назвать ее: "Ужас, Рок, Смерть".
   Однако, именно об этой гравюре и думал Самуил у колыбели умирающего ребенка, так что Христина вынуждена была повторить свой вопрос:
   -- О чем вы думаете, г-н Самуил? Говорите, сделайте что надо, ради всего святого! Я доверяюсь вам вполне. Ведь эта ужасная болезнь не смертельна, да?
   -- Она излечима, сударыня, -- ответил, наконец, Самуил внушительно. -- Она излечима, если ее вовремя захватят.
   -- О! На этот раз ее успели захватить вовремя! -- вскричала Христина. -- Первые признаки болезни обнаружились каких-нибудь полчаса тому назад.
   -- Правда, вовремя, сударыня. И вы хорошо сделали, что поторопились. Если бы прошло еще полчаса, то было бы уже слишком поздно.
   -- Так чего же вы ждете? Начинайте! Самуил подумал и сказал:
   -- Я жду... я жду одного вашего слова.
   -- Моего слова? Какого слова?
   Самуил был, видимо, в нерешимости. Только мать, терзаемая мыслью о больном ребенке, могла не обратить внимание на те страстные, беспокойные взгляды, которые холодные и властные глаза его кидали на эту комнату, где и самое ночное время будило мысли о таинственных наслаждениях, долженствовавших происходить в эти часы, и на обаятельную Христину с распущенными волосами, с полуобнаженными плечами, с горевшим от волнения взором, подчеркивавшим красоту женщины материнской страстью.
   -- Послушайте, сударыня, -- начал Самуил, и в тоне его голоса звучала бесповоротная решимость. -- До сих пор вы мне не доверяли, издевались, глумились надо мной, одним словом, одерживали верх. Теперь наступила моя очередь. Минуты вашего ребенка сочтены. У меня нет времени подбирать изысканные слова для выражения моих требований. Вы просите у меня, чтобы я спас жизнь вашему ребенку. Хорошо. Я это сделаю. Но взамен вы предоставите в мое распоряжение десять минут вашей собственной жизни.
   Христина смотрела на него во все глаза и ничего не понимала.
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Я говорю, что предлагаю вам, так сказать, обмен, -- продолжал Самуил. -- От меня зависит -- дать вам самое дорогое для вас на свете существо. Это ваша просьба. От вас же зависит дать мне самое дорогое для меня на свете существо. Это уже моя просьба. И я повторяю, что я вам предоставлю целую жизнь ребенка взамен предоставленных вами мне только десяти минут вашей жизни. Неужели и это еще вам не понятно? Одним словом, вот что: вы любите своего ребенка, а я люблю вас!
   Христина поняла. Крик ужаса вырвался из ее груди.
   -- Ах! Так вы меня поняли, наконец? -- сказал Самуил. -- Вот и прекрасно!
   -- Негодяй! -- вскричала молодая женщина в негодовании. -- В такую минуту и такие слова!
   -- Я жду от вас ответа, а не оскорблений, -- проговорил Самуил.
   -- Молчите, несчастный! -- сказала Христина. -- Мне так и кажется, что бог сию же минуту возьмет у меня ребенка, чтобы его чистая душа не видала такого позора, наносимого его матери!
   -- Сударыня! -- возразил Самуил. -- Вы должны знать: раз я что сказал, я своих слов обратно не возьму. Время летит, а вы медлите и только укорачиваете этим жизнь ребенка. Мое решение непоколебимо. Я люблю вас больше, чем я даже сам мог предполагать. Вы колеблетесь, а круп делает свое дело. Через двадцать пять минут будет уже слишком поздно. Смотрите, как бы ваша честность не обратилась в вечное для вас угрызение совести. Клянусь вам, что у вас остается только один выбор: или ребенок умрет, или вы отдадитесь мне.
   -- Уж не кошмар ли это? -- громко сказала Христина. -- Но нет, я слишком чувствую, что все это наяву. Послушайте, г-н Самуил, -- продолжала она с мольбой. -- Вы человек умный, посудите сами. Возможно ли то, о чем вы говорите, в подобную минуту, да и сами вы решитесь ли на подобную вещь? Ведь не решитесь, хотя бы из уважения к самому себе? Это ведь было бы и нравственным насилием, а ведь вы его сами не признаете! То, что я сейчас говорю, не оскорбляет вас нисколько. Ведь если бы я, предположим, действительно любила вас, так и тогда я бы не могла быть вашей, потому что я жена другого. И еще чья жена! Милосердный боже! Подумайте только!
   -- Не будите во мне Каина, сударыня, -- прошипел Самуил, и в голосе его слышалась угроза.
   -- Хотите все мое состояние? Все состояние! Скажите одно слово, и оно будет ваше. И это не пустые слова. Клянусь вам богом, клянусь памятью моих родителей, что я заставлю Юлиуса, каким образом, сама еще не знаю, отдать вам половину его состояния или, если вы хотите, даже все. Умоляю вас, возьмите все, все, что только у нас есть!
   -- Благодарю вас, сударыня, что вы доставляете мне возможность облагородить свое преступление. Я желаю получить только одну вас.
   Ребенок снова забился в судорогах.
   -- Послушайте! -- попробовала еще уговаривать несчастная мать. -- Если хотите, чтобы я была вашей, спасите моего ребенка, и я, может быть, полюблю вас хоть за ваше великодушие и благородство. Не могу же я отдаться вам, не любя. Так сделайте, чтобы я вас полюбила.
   -- Часы все идут, -- отвечал Самуил.
   -- Наконец, -- воскликнула Христина, -- вы доктор, а это ваша обязанность -- спасать страждущих и умирающих. Если вы откажетесь от этого, закон вас покарает.
   -- Я не доктор, сударыня, напротив, меня могут привлечь к ответственности, если я стану лечить.
   Христина помолчала, обдумывая, что бы еще сказать и сделать по случаю такого упорства. Потом она бросилась ему в ноги.
   -- Господин Самуил, на коленях умоляю вас, проникнитесь же моим несчастьем! Если вы действительно так любите меня, неужели вы выражаете свою любовь тем, что убиваете моего ребенка?
   -- Вашего ребенка, сударыня!.. Да вы же нанесли мне оскорбление устами вашего ребенка!
   -- Господин Самуил, умоляю еще раз: смилуйтесь! Еще раз умоляю, сжальтесь, умоляю на коленях!..
   -- Сударыня, попробуйте лучше тронуть этот неумолимый маятник, который все стучит.
   Христина вскочила на ноги.
   -- Ах, какая гнусность! -- говорила она в отчаянии, ломая руки. -- Ну хорошо же! Я обойдусь и без вас. Доктора теперь скоро приедут. Вы лжете все, что осталось только полчаса.
   -- Да, десять минут тому назад и оставалось полчаса, -- перебил ее Самуил. -- А теперь осталось всего двадцать минут.
   -- Ложь! -- воскликнула она. -- Вы все это говорите мне, чтобы только запугать меня. Но я не верю вам. Уходите. Вы злодей! И даже если бы я дошла до такого сумасшествия, что покорилась бы вам, то кто может мне поручиться за то, что после этого вы действительно спасете ребенка? Да и можете ли вы спасти его? Вы сами сию минуту признались в том, что вы не доктор. Сейчас приедут настоящие доктора. Они спасут Вильгельма. Вы не нужны мне. Довольно с вас и стыда за ваше бесчестное предложение. И вы понесете еще наказание. Я предам вас суду за ваш поступок с Гретхен. Прочь отсюда!
   Самуил сделал шаг к выходу.
   -- Я ухожу, -- сказал он. -- Ведь я пришел потому только, что вы позвали меня. Вчера вы позвали за тем, чтобы выдать меня своему отцу, а сегодня, чтобы самой отдаться мне. Но раз вы велите мне уйти, то я повинуюсь вам.
   И мимоходом он взглянул на часы.
   -- Прошло еще двенадцать минут, -- сказал он. Ребенок испустил раздирающий душу жалобный стон и опять стал задыхаться.
   -- Господин Самуил, вы слышите? -- рыдая воскликнула Христина. -- Ах! Такие мучения должны тронуть даже и дикого зверя.
   Самуил наклонился над колыбелью.
   -- Через четверть часа, -- сказал он, -- я не буду в состоянии уже сделать что-либо. А пока, в данную минуту, я еще ручаюсь, что спасу его. Это вы такая безжалостная, сударыня. Да или нет? Нет? Ну так я ухожу. Дожидайтесь своих докторов. Они придут к трупу.
   И он пошел к двери.
   -- Стойте! -- воскликнула она. Самуил вздрогнул и остановился.
   -- Стойте! Господин Самуил! Да подумали ли вы хорошенько о том, какие ужасные вещи вы мне предлагаете?
   -- Какая трата и слов, и времени!
   -- Нет, не могу! -- рыдала Христина.
   -- Послушайте, -- начала она шепотом. -- Так как вы предлагаете матери такой чудовищный выбор -- погубить или честь свою или жизнь своего ребенка, -- то, что же делать, спасайте жизнь Вильгельму, и тогда... клянусь вам, что я буду ваша.
   -- Нет, -- отвечал Самуил. -- Подобные сделки совершаются только за наличный расчет. Я его спасу после.
   -- В таком случае, нет! Пусть лучше умрет мой ребенок! Самуил взялся уже за ручку потайной двери, она в страхе бросилась за ним.
   -- А нельзя ли так? -- сказала она. -- Ведь вы чего добиваетесь? Отомстить мне. Ведь вы не любите меня, а ненавидите! Ну так вы можете иначе проявить свою месть, и ваше самолюбие будет удовлетворено. Хотите, я на глазах ваших убью себя, только чтобы мой сын остался жив? Я говорю вам вместо того, чтобы сделать это только потому, что умри я, вы все-таки способны допустить смерть и ребенка.
   -- Разумеется, -- отвечал Самуил. -- И я отказываюсь от этого предложения.
   -- О, боже мой! Боже мой! -- рыдала несчастная мать, ломая себе руки.
   -- А время все идет, -- продолжал Самуил. -- Сударыня, взгляните же на ребенка!
   Христина, стиснув зубы, заглянула в колыбель, и по телу ее пробежала нервная дрожь. Бедный малютка лежал пластом, он почти не дышал, а только хрипел.
   Она обернулась к Самуилу совершенно уничтоженная.
   -- Я согласна, -- прошептала она слабым и разбитым голосом, окончательно теряя силы. -- Только знайте вперед: если я сейчас не убью себя, то все равно убью себя потом!
   -- Зачем же? -- сказал Самуил. -- Если вы боитесь того, что я когда-нибудь предъявлю свои права, то я даю вам слово, что отныне я никогда больше не покажусь вам на глаза. Да ведь и Гретхен не убила себя... Христина, я люблю вас.
   -- А я вас ненавижу! -- крикнула Христина.
   -- Я прекрасно это знаю! -- сказал Самуил. Крик ребенка заставил ее решиться.
   -- О, презренный! -- воскликнула она, почувствовав себя в его объятиях. -- Напрасно ты будешь молить о прощении, ни бог, ни я, -- мы не простим тебя вовеки!
  

Глава шестьдесят третья
Оборотная сторона несчастья

   Спустя несколько недель после ужасной ночи Гретхен только что вернулась в свою хижину и сидела, бормоча что-то про себя, как это делают помешанные, как вдруг увидела, что дверь отворилась, и на пороге явилась Христина, бледная, безжизненная, страшная.
   У Христины был такой страдальческий и убитый вид, что козья пастушка очнулась.
   -- Что еще случилось? -- спросила она.
   Христина не ответила. Она опустилась на землю, поникла головой, закрыла лицо руками и долго сидела молча, напоминая собой статую Скорби.
   Испуганная Гретхен подошла и опустилась возле нее на колени.
   -- Госпожа! Дорогая госпожа! Да что такое случилось с вами? Я не видела вас целую неделю и страшно беспокоилась. Теперь нам не надо расставаться надолго. Ну, говорите, что такое случилось еще? Ведь худшего несчастья уже не может быть?
   Христина медленно подняла голову.
   -- Может! -- ответила она.
   -- Каким образом? Я не могу себе это представить, да и господь не допустит!
   -- Господь! -- повторила с горькой усмешкой Христина. -- Бог! Послушай, Гретхен, послушай, что сделал со мною бог. Я сама не знаю, чьего ребенка я ношу под сердцем -- моего Юлиуса или этого Самуила.
   У Гретхен вырвался невольный крик ужаса.
   С той самой роковой ночи Гретхен уже перестала избегать Христину, а Христина никого не желала видеть, кроме Гретхен.
   И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы велеть принести себе необходимые предметы для лечения Вильгельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой.
   В то время как горничная суетилась, а Самуил возился с ребенком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла неподвижно в углу с сухими глазами.
   С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на нее, потом, взяв ее за руку, тихо сказала:
   -- Недаром он нам угрожал!
   -- Что такое? -- спросила вдруг, выпрямившись, Христина, краснея от оскорбленной гордости.
   -- Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по кресту, который мы обе несем? -- с упреком сказала Гретхен.
   В голосе ее слышалась такая нежность, такая небесная простота, такая глубокая тоска, что гордость Христины не устояла, и она протянула руку козьей пастушке.
   -- Ах! Сестра, молчи, ни слова!
   Потом, словно это облегчило ее, она горько заплакала.
   Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребенка.
   Когда явились врачи, они нашли, что Вильгельм был уже вне опасности.
   И тогда лицо Христины приняло такое выражение, которое вряд ли можно увидеть на человеческом лице: в нем отражалась и небесная радость, и отчаяние вечной муки.
   Доктора сказали, что они уже более не нужны, и разъехались. Один из них остался в замке на всякий случай.
   Самуил с достоинством и почтительно поклонился Христине.
   -- Сударыня, -- сказал он, -- я вам не нужен более?
   -- Господин Самуил, -- ответила Христина дрожащим голосом и не поднимая на него глаз, -- помните, в чем вы клялись мне?
   -- Что я больше самовольно не явлюсь к вам? Да, сударыня. Вы обе знаете, -- прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, -- что я держу свое слово, какое бы оно ни было.
   И, поклонившись еще раз, он вышел.
   С тех пор, действительно, ни Христина, ни Гретхен его уже не видели никогда.
   Спустя два дня барон вернулся из Остенде и привез Христине поклон от Юлиуса.
   -- Ну что, приготовилась ли ты к отъезду? -- спросил он ее.
   -- Куда, батюшка?
   -- В Берлин. Ведь так было решено?
   -- Нет, -- ответила Христина, -- я передумала.
   Она свалила все на болезнь Вильгельма, потрясения позапрошлой ночи отозвались на его организме, а везти его в этом положении было бы крайней опрометчивостью с ее стороны.
   -- А как же Самуил? -- попробовал возразить барон.
   -- О! Я уже не боюсь его теперь, -- ответила Христина, покачав головою.
   -- Что же, ты виделась с ним опять?
   -- Вы верите моему слову, батюшка, не правда ли?
   -- Разумеется, Христина.
   -- Ну так верьте мне, что с этой стороны мне совсем не грозит опасность.
   Барон объяснил себе странный тон, каким Христина произнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были произвести такие события, как отъезд Юлиуса и болезнь Вильгельма. Однако, его все-таки беспокоило то обстоятельство, что Христина останется одна в этом уединенном замке. Но Христина наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не допускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что глаза отца обнаружат в конце концов у нее на лбу и на губах позорные поцелуи того негодяя, который торговал жизнью ее ребенка.
   Ей надо было одно: уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокою и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех.
   Барон, видя, что он не в состоянии уговорить Христину, вынужден был уехать один. Перед отъездом он предложил прислать к ней маленького племянника Лотарио.
   -- Куда мне еще ребенка! -- воскликнула она. -- Нет, пускай он останется у вас. С детьми только горе. И один стоит жизни.
   -- Ты прежде так его любила!
   -- Да, я слишком любила детей. И в этом мое несчастье.
   И эти слова барон также приписал страху женщины и матери. Очевидно, эти потрясения отразились даже на умственных способностях Христины. Но за время отсутствия ее мужа она оправится, и мысли ее успокоятся вместе с окончательным выздоровлением ребенка.
   И барон уехал с надеждою, что все обойдется. Христина попросила его только пригласить из Берлина доктора жить в замке. По счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался удалиться на покой, и такое место было ему как нельзя более подходящим. А пока, до его приезда, остался доктор из Неккарштейнаха.
   Когда все устроилось таким образом, и барон вернулся в Берлин, Христина утешилась тем, что теперь она, оставшись одна, может хоть наплакаться вволю. Целый месяц она провела между молитвенным ковриком и колыбелькой Вильгельма.
   Она разговаривала только с одной Гретхен, и они находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новое, неразрывное звено соединяло их навеки. Гретхен сказала правду: они стали сестрами.
   Иногда Гретхен приходила в замок, а чаще всего Христина сама ходила в хижину, там они чувствовали себя как-то более уединенными и могли говорить свободнее.
   -- Что теперь делать? -- говорила Христина. -- Вызвать Юлиуса? Но письмо не может поймать его в океане. И когда он еще вернется? Да и потом как быть? Если все рассказать ему, он вызовет того на дуэль, а этот демон убьет его! Если скрыть от него?... Но нет, у меня никогда не хватит духу на такое подлое притворство! С какими глазами я предстану перед ним? Как я смею допустить, чтобы его губы прикасались к тому лицу, на котором остались следы от нечестивых поцелуев другого? Проще всего было бы умереть. Ах! Если бы только не Вильгельм! Несчастные мы создания, женщины, нам хочется иметь детей! Мой ребенок уже велел мне снести позор, а теперь еще велит и жить с этим позором!
   -- Да, приходится жить, -- говорила Гретхен. -- Умереть -- значило бы сомневаться в божьей справедливости. Будь уверена в том, сестра моя, что этого человека непременно постигнет кара. Потерпим, подождем своего отмщения. Кто знает, может быть, мы даже будем содействовать этому? Мы здесь нужны, мы не имеем права умерщвлять себя.
   Предрассудки козьей пастушки возымели свое действие на отчаяние Христины. Сумасшествие заразительно. Гретхен, все более и более удалявшаяся от действительной жизни, увлекала и Христину вместе с собой в мир видений и химер. Бедная, нежная душа Христины видела свою жизнь и все грядущее в каком-то фантастическом тумане. Она не могла успокоиться от угрызений совести и подобно тому, как в сумерках предметы принимают чудовищные очертания, так росло в ее глазах ее невольное преступление.
   Так виделись они ежедневно в течение целого месяца. Потом Христина начала избегать даже Гретхен. Она перестала ходить к ней в хижину. Прождав напрасно три дня, Гретхен сама отправилась в замок. Христина не пустила ее к себе. Она по целым дням сидела в своей комнате, запершись на ключ, не выходя никуда, не говоря ни с кем ни слова, и Гретхен напрасно старалась разгадать, какое еще новое горе прибавилось к ее позору и отчаянию, так что она не могла теперь выносить даже присутствие ее сестры по несчастью.
   Прошла неделя с тех пор, как Гретхен не виделась с ней, как вдруг, в тот самый вечер, о котором мы говорили в начале этой главы, она, как снег на голову, явилась в хижину Гретхен со своей зловещей новостью.
   Пораженная такою напастью, Гретхен только ахнула и не могла произнести ни слова.
   Христина в отчаянии рвала на себе волосы.
   -- Вот каково мое положение! Что мне делать теперь? За что посланы такие мучения женщине, которой нет еще и семнадцати лет? А ты еще говоришь о божьей справедливости!
   Гретхен вскочила, на нее нашло какое-то исступление.
   -- Да! -- воскликнула она. -- И все-таки буду говорить, что есть справедливость на свете! Какие-нибудь причины должны же быть всему этому! Не может быть, чтобы бог послал вам такое испытание даром! Что ему за удовольствие добивать и без того измученное создание? Знаете? Он нам посылает мстителя! Да, я предсказываю вам, что ребенок этот отомстит за нас обеих. Вот когда преступление само породило наказание! Станем обе на колени, сестра моя, и помолимся и возблагодарим господа бога! Этот мерзавец получит возмездие!
   И с какой-то дикой радостью Гретхен упала на колени и начала шептать благодарственную молитву.
  

Глава шестьдесят четвертая
Вопрос

   Несмотря на все свои страхи, у Христины оставалось еще некоторое сомнение или, вернее, надежда. Может быть, она поторопилась со своими опасениями, может быть, и ошиблась, может быть, ничего страшного и не было на самом деле. Она решилась ждать, что будет.
   Но и эта надежда только усугубляла ее страдания, время для нее стало сплошным мучением: с каждым часом, с каждым днем острое сознание неизбежной действительности все глубже пронизывало ее сердце уверенностью, как кинжалом.
   Наконец, наступило время, когда сомневаться уже стало невозможно. Тогда страшная истина предстала перед ней во всей своей ужасной наготе.
   Что делать ей с этим ребенком? Воспитывать ли под именем и на глазах своего мужа ребенка, который, быть может, принадлежал другому, или отвергнуть и отдать Самуилу ребенка, который мог оказаться и ребенком Юлиуса, и какая из этих двух крайностей хуже по своей чудовищности? И какими глазами придется ей смотреть на своего сына? Счастливыми ли глазами нежной супруги, гордящейся перед целым светом своей любовью или стыдящимся и ненавистным взором несчастной падшей женщины, старающейся скрыть от всех последствия своего позора?
   Ах! Она не в состоянии оставаться всю жизнь лицом к лицу с этим живым изобличением ее греха, с этой мрачной тайной, с этим страшным вопросом, который неумолимая природа вложила навеки в ее мозг!
   Не надо забывать, что Христина была непорочна и целомудренна душой и не могла никогда примириться со злом и найти извинение своему падению. Ее невольный позор все время терзал это бедное молодое сердце угрызениями совести и лежал на ней вечным несмываемым пятном.
   Разве открыться Юлиусу? Ах! При первом же слове она умрет со стыда! К тому же совершенно довольно и ей одной этих терзаний и горя, а то еще все это делить с мужем, заставляя страдать и его? И неужели, спасая Вильгельма ценой своего позора, она сделала все это, чтобы погубить Юлиуса?
   И зачем она тут же не убила себя? Барон бы взял на свое попечение Вильгельма до возвращения Юлиуса. Юлиус поплакал бы некоторое время, да и женился бы потом на женщине, достойной себя. А теперь она даже не может и убить себя, она не одна: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством.
   И наяву, и во сне огнем жег ее все тот же вопрос: Чей это ребенок?
   Порой она чувствовала любовь к этому ребенку. Кто бы ни был его отец, она все же мать ему. Ей было жаль это бедное существо, отвергнутое ранее появления своего на свет божий. Она злилась на саму себя, что хотела было отдать его Самуилу, изгнать из замка и отнять у него материнскую ласку. И в то время она была почти убеждена, что это ребенок Юлиуса.
   Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что ребенок принадлежал Самуилу. И эта мысль вселяла в нее отвращение, она смотрела на малютку, как на похитителя половины состояния Вильгельма. А ночью, когда от бессонницы и от галлюцинаций у нее окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребенка и говорила, что лучше бы ему не родиться на свет, и что она непременно задушит его. О, несомненно, это ребенок Самуила, потому что господь не допустил бы ее ненавидеть ребенка Юлиуса!
   Она не ложилась теперь в оскверненную постель. Она не хотела разместиться и в комнате Юлиуса, считая себя недостойною даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно, откуда являлся Самуил, было заставлено тяжелой мебелью. Но это скорее было предрассудком, чем осторожностью, потому что Самуил всегда держал свое слово. Да кроме того, в этом, выстроенном им самим замке, у него, несомненно, были и другие известные ему входы.
   И в эти долгие ночи, казавшиеся ей бесконечными от бессонницы, при бледном свете ночника, горевшего всю ночь на случай нездоровья ребенка, или по вечерам при печальном свете сумерек она устремляла свой повелительный и магнетический взор в потолок, словно ожидая, что вот-вот он обрушится на нее и сразу прекратит ее душевную агонию.
   Иногда, словно в бреду, ей мерещилось, что буря разобьет корабль Юлиуса и потопит ее мужа, или, по крайней мере, выбросит его на какой-нибудь остров, откуда он не вернется никогда.
   -- Пусть все погибнут! -- говорила она. -- Он в море, я в аду, лишь бы все кончилось!
   Потом она вдруг бросалась на колени перед распятием и просила у бога прощения за такие ужасные мысли.
   Она больше всего страшилась возвращения Юлиуса. Прошло уже три месяца с тех пор, как он уехал. Он мог вернуться со дня на день. И когда она думала об этом, у нее выступал холодный пот, она бросалась на пол лицом и по часам лежала неподвижно.
   Однажды утром кормилица подала ей письмо.
   Христина вскрикнула, взглянув на конверт.
   Письмо было от Юлиуса.
   Два часа она не решалась вскрыть его. Но, наконец, одно соображение успокоило ее: письмо было из Нью-Йорка. Следовательно, Юлиус еще был там, потому что иначе ему не стоило бы и писать. Если бы он думал вернуться, то он приехал бы раньше письма.
   У нее немного отлегло от сердца.
   Но и это облегчение было для нее новой мукой.
   -- Вот до чего я уже дошла, -- думала она. -- Я начинаю радоваться тому, что Юлиус не возвращается.
   Она вскрыла письмо.
   Действительно, Юлиус писал, что он должен остаться в Нью-Йорке еще на несколько недель. Он доехал благополучно. Радость, которую доставил дяде Фритцу его приезд, подействовала благотворно на здоровье больного. Однако, доктора не смеют еще надеяться на благополучный исход. Лишить же своего дядю утешения видеть родного племянника, да еще приехавшего с его родины, равносильно смертному приговору. Поэтому Юлиус вынужден продолжить их разлуку, столь тяжкую для него.
   Но он все-таки не останется ни минуты сверх того, что требует от него долг человеколюбия. В Ландеке он оставил душу свою и просто умрет от тоски вдали от Христины и Вильгельма. Чувствовалось, что он писал сдержанно только из боязни опечалить Христину, но в действительности он сам несказанно страдал от разлуки с любимой женой.
   Христина, благодаря этой отсрочке, почувствовала некоторое облегчение и начала спокойнее переносить свои мучения.
   Но время идет и в страданиях. Дни проходили за днями.
   В конце декабря барон приехал навестить свою невестку и пробовал уговорить ее переехать к нему, хотя бы на эти три дождливые и снежные месяца. Но она, как и в первый раз, отказалась наотрез.
   Она объяснила это нежелание своим грустным настроением по поводу долгого отсутствия Юлиуса.
   Барон нашел ее сильно изменившейся. Да она и сама призналась, что ей все как-то нездоровилось.
   -- А, так вот в чем дело! Я угадал? -- спросил с улыбкой барон.
   -- Нет, нет! Вы ошибаетесь, батюшка! -- выговорила она через силу, бледнея и с внутренней дрожью.
   Она скрывала от всех свою беременность. Она решила скрывать ее как можно дольше. Зачем? И сама не знала. Ей все почему-то хотелось выиграть время.
   Одна Гретхен знала ее тайну. Но она была опасной наперсницей, ввиду своих постоянных галлюцинаций и лихорадочного бреда.
   Барон вернулся обратно в Берлин, а Христина снова впала в свое отчаяние. Время от времени она получала письма от Юлиуса, который все еще должен был откладывать свой отъезд из-за болезни дяди. Она делала над собой неимоверные усилия, чтобы и со своей стороны написать ему несколько коротеньких, грустных строк, тщательно умалчивая о своем положении. Она возлагала надежду на бога, что он, так или иначе, окончит эту драму.
   Так прошла зима.
   В середине апреля грустное событие дало страданиям Христины новое направление.
   Вильгельм опасно заболел.
   Старик доктор из Берлина жил в замке. Первые две недели болезнь не вызывала серьезных опасений.
   Христина не спала ночей, ухаживая за этим дорогим существом с любовью, со страстью, с самоотверженностью матери, которой ребенок ее стоил дороже самой жизни.
   Но вскоре положение больного резко изменилось к худшему. На этот раз медицина оказалась бессильна. К старому опытному доктору вызваны были на консультацию трое или четверо его коллег, самых известных докторов из Франкфурта и Гейдельберга. Но все усилия оказались напрасными.
   На двадцать пятый день своей болезни Вильгельм скончался.
   Когда доктор объявил страшную весть Христине, которая несколько дней тому назад была уже подготовлена к этому событию, она не сказала ни слова, а только взглянула на часы.
   Было четверть первого пополуночи.
   -- Так и есть, -- прошептала Христина. -- Как раз час проклятой сделки. Он должен был умереть не иначе, как в этот час. То была адская сделка, которую господь не мог простить.
   И она повалилась на колени у колыбели, чтобы прильнуть губами еще раз к холодеющему трупику.
   Вероятно, она слишком сильно ударилась коленями о дубовый паркет, так как ей показалось, что у нее что-то оборвалось внутри, и она почувствовала какую-то внутреннюю дрожь.
   -- Неужели начинается? -- промелькнуло в ее уме, и она смертельно побледнела. -- Ничего нет невероятного: идет уже восьмой месяц.
   В то время как она, дрожа всем телом, старалась встать на ноги, в комнату вошел барон, который поспешил приехать, получив от доктора извещение об опасном положении ребенка.
   В руках у него было письмо.
   -- Вы опоздали, батюшка, -- сказала Христина, указывая рукою на ребенка. -- Он только что скончался.
   -- Но я несу тебе утешение, дорогая моя дочь: Юлиус едет домой!
   Христина быстро вскочила на ноги.
   -- Юлиус! -- воскликнула она и стала бледнее трупика ребенка.
   -- Вот, прочти, -- сказал барон. И он подал ей письмо.
   Юлиус писал, что дядя Фритц скончался. После похорон он немедленно выезжает. В Ландек он прибудет 15 мая. Было 13 мая.
   -- Какое совпадение! -- успела проговорить Христина. И упала навзничь.
  

Глава шестьдесят пятая
Наполеон и Германия

   В то время, как все эти страхи и мучения волновали сердце женщины, в Европе происходили крупные события, имевшие мировое значение.
   Наполеон после долгих колебаний собрал огромную армию и объявил войну России. 9 мая он выступил из Парижа, чтобы начать достопамятную войну 1812 года, и в то самое время, когда Христина с отчаянием спрашивала себя, что сделает теперь с ней судьба, пораженный мир ожидал, как будет решать Наполеон судьбу целых государств.
   11 мая император прибыл в Майнц, где 12-го он производил смотр войскам, осмотрел укрепления и принимал великого герцога Гессен-Дармштадского.
   В ночь с 12 на 13-е состоялся совет Тугендбунда в потайном зале двойного замка.
   На этот раз присутствовали те семеро, которые были на первом собрании.
   Они были все в масках, хотя никого, кроме них, в зале не было.
   Как только они уселись вокруг стола, председатель обратился к собранию с речью:
   -- Друзья и братья, -- сказал он. -- Я приступаю к делу без всяких предисловий, так как время не ждет. Вы сами видите, что все, как назло, идет наперекор нам. Мы ожидали того дня, когда Наполеон снова начнет войну, рассчитывая на то, что наши принцы не пропустят такого удобного случая, чтобы отрешиться от всяких дрязг и ссор и вонзить шпагу в грудь врага. И вдруг оказывается, что мобилизацию армий, которую мы все считали за сигнал к поголовному восстанию, Наполеон объявил в чудовищных, неслыханных размерах, и немецкие принцы идут не против него, а заодно с ним. Поражение под Ваграмом, Йеною и Мадридом увеличивают собой численность победителей, объявляющих поход на Россию. Наполеон захотел, чтобы наши короли воздавали ему почести по пути его следования, и, разумеется, ни один из них не преминет исполнить этот приказ. Таким образом, явившись в Дрезден, он составит себе двор из коронованных особ. Саксония, Вюртемберг, Австрия, Пруссия, Бавария и Неаполь наперебой будут оспаривать друг у друга честь стать в ряды покорной и блестящей его свиты. Вот до какого унижения мы дошли! Это касается королей. Теперь посмотрим, что делается с народом.
   И, обратясь к одному из семи присутствовавших, перед которым лежала куча писем, он прибавил:
   -- Прочтите донесения.
   Тот, к кому обращались эти слова, развернул первое письмо и прочел следующее:
   Майнц
   "Наполеон был встречен народом с восторгом. Все жители наперебой предлагали свои помещения на постой его войск. Все братаются. Народ и войска в каком-то опьянении. Проявляется какое-то всеобщее поклонение. Императора все считают богом".
   -- Но ведь это только та часть Германии, которая граничит с Францией. Посмотрим, что делается дальше.
   Читавший открыл вторую депешу и прочел:
   Вюрцбург
   "Из всех деревень и городов стекается народ, узнав, что, Наполеон должен пройти здесь 13-го вечером: все жаждут его видеть. В честь его сооружены триумфальные арки из цветов. При встрече его будет играть оркестр военной музыки, и уже с сегодняшнего дня толпа, слушающая репетиции, заранее аплодирует, когда исполняют французские молитвы. Готовится общее празднество. Плошки страшно повысились в цене. Весь город будет иллюминирован".
   -- Вюрцбург, -- сказал председатель, -- еще не центр Германии. Что скажет Дрезден, сердце Германии? Посмотрим, как оно бьется.
   Чтец взял третье донесение.
   "Король и королева Саксонии готовятся выехать встретить императора Наполеона. Город также занят этими приготовлениями. Все городское население, к которому примкнули и жители соседних сел и деревень на двадцать миль в окружности, выйдет навстречу великому человеку. Здесь прямо целое полчище принцев и королей, целый базар тронов и корон. Народ ликует, энтузиазм полный. Наполеон будет оглушен криками восторга. В театре готовится к постановке соответствующая событию пьеса, которая обоготворяет Наполеона. Король читал ее в рукописи и пожаловал автору орден. Театр будет переполнен."
   -- Довольно! -- прервал чтеца президент. -- Отвернем взоры от подобного унижения нашей родины. Вот каким образом Германия принимает своего господина! Она лижет ноги тому, кто наступает пятою на ее лицо. Этот человек отправляется на войну с такой помпой, с какой победители только возвращаются с войны: он заранее торжествует победу, до того все уверены в ней!
   Председатель прибавил не без гордости:
   -- Но остаемся еще мы. Существует еще Союз Добродетели.
   Он обратился к другому лицу из семерых.
   -- Скажи нам, в каком положении находится Тугендбунд?
   -- Увы! -- прозвучал ответ. -- Со всех сторон происходит страшная деморализация нашей партии. Этот повсеместный народный восторг, сопровождающий победителя на каждом шагу, кажется ей подтверждением всеобщей веры в то, что Наполеон -- избранник божий, и что само провидение возвеличило его перед целым миром. Суеверие это овладевает умами. Многие прислали извещение о своем уходе из Союза. Почти все верят в то, что сам бог руководит действиями Наполеона, и что грешно даже и сражаться против него.
   -- Остальное само собой понятно, -- возразил глава. -- Значит, повсюду царит подлость, слабость, желание выслужиться. Нет ни одной души, которая бы решилась мстить за унижение своего человеческого достоинства, ц которая бы гордо держала голову, не обращая внимания на общее преклонение перед ним. Все раболепствуют. Звук шпор какого-то прохожего пугает до смерти этих гордых храбрецов, которые от страха бросаются наземь лицом и позволяют давить себя без малейшего жалобного стона. Ах, неужели Германия действительно дошла до этого? Неужели придется отказаться от независимости? Неужели перестать действовать и сказать: -- Раз вы хотите быть рабами, так и будьте рабами! Разве не найдется человека, который бы решился восстать за общее правое дело? Неужели во всем мире нет такого человека?
   В то время как председатель говорил эти слова, над его креслом раздался слабый звук колокольчика.
   -- Что это такое? -- спросил один из семерых.
   -- Это наш гость, Самуил Гельб, -- ответил глава. -- Он просил позволения войти.
   -- Пусть войдет! -- сказали все в один голос. -- У него, может быть, есть для нас лучшая новость.
   Председатель позвонил в колокольчик.
   -- Я как раз говорил о нужном нам человеке, -- сказал он. -- Кто знает, может быть, бог услышал мое желание? Самуил надежный и испытанный боец, может быть, он-то и есть тот самый человек, который спасет нашу родину и свободу.
  

Глава шестьдесят шестая
Самуил желает подражать России

   Минуту спустя в потайную комнату совета Союза вошел Самуил.
   Он отдал собранию глубокий поклон и стал ожидать, чтобы председатель обратился к нему с вопросом.
   -- Самуил Гельб, имеете ли вы что-либо сообщить нам? -- спросил глава.
   -- Имею, -- ответил Самуил.
   -- Говорите. Что вы узнали, и что можете сделать?
   -- Что я узнал? -- переспросил Самуил. -- А узнал я, что Наполеон вступил в пределы Германии, и что в то время, как мы разговариваем здесь, он находится в нескольких милях отсюда. Я узнал, что вместе с ним двигается армия в 420 000 человек, а при ней шесть военных обозов, 11 000 подвод со съестными припасами, 1372 пушки, не считая 60 000 австрийцев, пруссаков и испанцев. Я узнал, что, в свою очередь, император Александр имел возможность вооружить 300 000 человек, разделив их на три армии: восточную, под началом Барклая де Толли, западную, под началом Багратиона, и резервную, под началом Тормасова. В помощь этим трем армиям формируется еще два корпуса и огромное количество саперных рот. Одним словом, предполагается невиданное доселе столкновение целых государств и народов. Вы еще спрашиваете, что я могу сделать? Я могу сделать то, что все это ужасное движение остановится в мгновение ока подобно тому, как если бы я заставил под пальцем лопнуть мыльный пузырь.
   -- Неужели? -- удивился председатель. -- А каким же это образом? Говорите.
   Шепот удивления и недоверия пробежал в этом бесстрастном и надменном собрании.
   -- Так вас это удивляет? -- заметил Самуил. -- Вы никак не можете представить себе, чтобы какой-нибудь скромный, второстепенный член союза сделал такое чудо? Однако, если я все-таки сделаю чудо, то поверите ли вы тогда в мои способности, и заслужу ли я тогда первое место в вашем союзе?
   -- Сначала сделай то, о чем говоришь, -- ответил глава, -- а потом и проси, что хочешь.
   -- А вы вспомните тогда свое обещание?
   -- Клянусь. Но объясни же нам, что ты задумал сделать. Каковы твои средства? Будешь ли ты Брутом? Или, может быть, ты нашел кинжал Фридриха Стапса под его кровавым эшафотом?
   -- Для вящей неудачи? И еще для того, чтобы усилить общее мнение, что тирану покровительствует само провидение? Нет, господа. Нет, я вовсе не намерен протискиваться в толпу, к самому сердцу Наполеона, чтобы меня растерзала его гвардия, чтобы добрый немецкий народ, который я желаю освободить, убил меня в награду за мое рвение. Нет, Наполеон умрет, а я буду жить. Я поражу его отсюда, не покидая даже этой горы, где мы собрались, поражу его издали и сверху, как Юпитер.
   -- Что ты этим хочешь сказать? Объяснись.
   -- Час не настал еще. Вам известно мое намерение, а до средств, которые я употребляю, вам нет дела.
   -- Что? Вы глумитесь что ли, сударь? -- строго спросил глава.
   -- Самое большее -- это то, что я не доверяю вам, -- сказал Самуил. -- Разумеется, все вы, слушающие меня, высокопоставленные и власть имущие лица, выше всякого подозрения и преступности. Однако, спасти жизнь такому лицу, как Наполеон, соблазнительно для всякого, я бы сказал, пожалуй, и для самого господа бога, если бы только верил в бога. Итак, я повинуюсь исключительно внушениям самой обыкновенной предосторожности, когда я вас прошу оставить мои планы при мне до тех пор, пока будет уже невозможно помешать их исполнению.
   -- Так к чему же тогда какие-то полунамеки? -- спросил председатель.
   -- А к тому, чтобы заранее знать, будете ли вы за это благодарны мне. Ведь и вы могли бы, если бы захотели, стать, подобно принцам и народу Германии, спутниками этого солнца и выдать или наказать своего освободителя. А затем вам все равно придется собраться и завтра, чтобы, смотря по обстоятельствам, обсудить дальнейший план действий. Слушайте: сейчас два часа ночи, теперь именно Наполеон оставил Майнц и направляется к Вюрцбургу. Завтра в десять часов утра он остановится в Ашафенбурге, чтобы закусить. Ашафенбург недалеко отсюда, в нескольких милях. Не разъезжайтесь в эту ночь, а завтра в десять часов соберитесь опять в этом зале. Вот тогда я и скажу вам, что я сделаю. А потом мы будем ждать результатов.
   -- А когда же мы узнаем их? -- спросил председатель.
   -- В два часа, -- сказал Самуил. -- Один из наших, разъезжающий по Неккару, явится сюда и принесет вам известие о том, что Самуил Гельб сделал то, чего не решилось сделать даже ваше хваленое провидение.
   -- Хорошо, -- сказал председатель. -- Мы соберемся здесь в десять часов и будем ждать.
  

Глава шестьдесят седьмая
В тисках скорби

   В эту же самую ночь, в нескольких шагах от собрания семерых, Гретхен, спавшая в своей хижине, услышала вдруг, как кто-то настойчиво стучал снаружи в дверь и звал ее.
   -- Кто там? Это вы, сударыня? -- спросила она.
   -- Я, -- послышался голос Христины. Гретхен бросилась открывать дверь.
   Вошла Христина, полуодетая, с растрепанными волосами, с блуждающим взором, точно сумасшедшая.
   -- Что такое случилось еще, сударыня? -- спросила Гретхен. -- Как это вы ночью ушли из своей комнаты и из замка?
   -- Я не знаю, -- сказала сперва Христина каким-то странным голосом. -- Ах, да! Постой. Я помню. Я убежала оттуда. Меня никто не видел. Представь себе, барон Гермелинфельд там. Я упала навзничь. И вдруг у меня начались схватки. Первые родовые схватки. Гретхен, Гретхен! Я сейчас рожу.
   -- Неужели! -- вскричала с испугом и с радостью Гретхен. -- Да ведь теперь еще не время! О! В таком случае ваш ребенок, наверное, от господина Эбербаха!
   -- Нет, Гретхен, я прекрасно знаю, что ребенок не его. Ах! Если бы я могла ошибиться! Тогда я обманула бы и других. Но нет! Лгать всю жизнь! Нет, лучше умереть! Гретхен, Вильгельм умер... Юлиус едет... я тут же свалилась... и все эти несчастия ускорили... О! Как я страдаю! Умереть!
   Она говорила все это бессвязно, как помешанная, хватая за руки не менее взволнованную Гретхен.
   -- Что теперь делать? -- говорила Гретхен. -- Ах! Я побегу сейчас за доктором.
   И она сделала шаг к двери. Христина бросилась за ней и схватила ее за руку.
   -- Куда ты, не уходи! Ведь я убежала сюда не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть, чтобы скрыться в недрах земли, чтобы броситься куда-нибудь в пропасть. Меня мертвую Юлиус будет любить, уважать и оплакивать. Жизнь! Да на что она мне теперь, эта жизнь? Мне нужно сохранить тайну! Постарайся понять то, о чем я говорю. Я не знаю, что происходит с моим рассудком. Я схожу с ума. Но, ради бога, никому ни слова! Сохрани тайну во что бы то ни стало!
   -- Сохранить тайну, во что бы то ни стало! -- повторяла за ней Гретхен, окончательно теряя голову.
   Физическая боль, соединенная с нравственными терзаниями, доконала Христину. Она легла на постель Гретхен. Она пролежала так некоторое время, испытывая невероятные боли и терзаемая галлюцинациями, но с одной неотступной мыслью о том, что она должна скрыть от всех свое несчастье и позор. Она впилась зубами в свой платок, чтоб заглушить крик от боли.
   Гретхен, рыдая, суетилась около нее, не будучи в состоянии ей помочь, дрожа от страха и отчаяния.
   В минуту передышки Христина позвала ее.
   -- Гретхен, поклянись, что ты исполнишь мою просьбу.
   -- Клянусь, дорогая госпожа.
   -- Никому, что бы ни случилось, ни барону, ни моему Юлиусу, ни даже тому чудовищу ты не откроешь моей тайны.
   -- Никому.
   -- Если ребенок родится живым, ты снесешь его к этому Самуилу, но так, чтобы никто этого не знал, не видел и не подозревал даже.
   -- Так и следует! -- вскричала Гретхен с какой-то угрожающей радостью. -- Швырнем обратно демону его отродье.
   -- Да! Но ведь это все-таки мое дитя, мое единственное пролепетала Христина, корчась от новой схватки. -- Ох, я думаю, несчастное создание умрет. Господи, пошли и мне тоже смерть! Гретхен, если ребенок будет мертвый, ты похорони его, слышишь, сама зарой, ночью, в лесу. Ты клянешься, что сделаешь это?
   -- Клянусь!
   -- И меня тоже схорони, Гретхен. Чтобы никто не знал!.. О, мой Юлиус, прости! Я так любила тебя... Умереть, не повидавшись с тобой!.. Гретхен, никому ни слова, сохрани тайну во что бы то ни стало!
   Тут с ней случился обморок.
   -- Ни слова никому, да, знаю, слышу, -- говорила Гретхен.
   -- Ни слова никому! Ни под каким видом! Никому ни слова!
  

Глава шестьдесят восьмая
Трихтер, пьяный от страха

   На следующий день было празднество и всеобщее ликование в городе Ашафенбург.
   Мужчины, женщины, малые дети, до старцев включительно, все высыпали на улицы. Ожидали прибытия Наполеона. Все жаждали увидеть собственными глазами эту историческую личность, занимавшую в то время все умы, каждый хотел воочию убедиться, таков ли он на самом деле, как идет о нем молва.
   Кругом волновалось необъятное море голов.
   Новые группы спешили отовсюду. Все было забыто: торговля, вчерашние хлопоты, начатые дела. Молодые парни, шедшие с молодыми девушками, пользовались удобным случаем, чтобы сорвать мимолетный поцелуй с алых губок, которые за это ничуть не дулись, а старались отплатить во сто крат за такую дерзость.
   Только один человек не принимал участия во всеобщей радости, напротив, лицо его было задумчиво и печально.
   То был наш приятель Трихтер.
   Он двигался, опустив голову и устремив на землю мрачный взгляд. Он был не один. С ним был новый его знакомый, не кто иной, как разъезжающий по Неккару молодой человек.
   -- Да что такое с вами? -- приставал он к Трихтеру.
   -- Дорогой мой Реймер, -- отвечал Трихтер, -- я страшно взволнован.
   -- От вина, что ли? -- спросил тот, догадавшись по красному носу о поведении его владельца.
   -- Фу! -- пренебрежительно сказал Трихтер. -- На меня вино перестало оказывать влияние лет пятнадцать тому назад. Я не хочу сказать этим, что я совсем не пил сегодня. Наоборот: предвидя, что я буду сильно волноваться, я просто хотел подбодрить себя, я даже пробовал напиться допьяна. Напрасная, смешная попытка! Мне, право, обидно сознаться в этом: я могу заболеть, умереть от вина, утопиться в нем, но увы! Поистине плачевна судьба моя! Я уже не могу опьянеть. Какая слабость!
   -- А за каким дьяволом вам хотелось так напиться непременно сегодня? -- спросил Реймер.
   -- Потому что я сегодня должен подать прошение Наполеону.
   -- Какое прошение?
   -- Прошение, составленное для меня Самуилом. И понимаете, в каком я положении? Мне придется подойти к этому великому человеку, смотреть на него, отвечать, если он обратится ко мне с вопросом, говорить этому величественному исполину-императору, перед которым смолкает грохот пушек. Так как же тут быть хладнокровным? Я очень взволнован, друг мой. Ах, бывают минуты, когда у меня мурашки пробегают по телу!
   -- Ну вот! -- сказал Реймер. -- Вы уж очень преувеличиваете. Это пустяки -- подать прошение. Хотите, я подам за вас?
   -- Нет, -- отвечал Трихтер. -- Самуил заставил меня поклясться, что я собственноручно подам его императору.
   -- Так и будет! Вы подадите прошение. Адьютант возьмет его, император пойдет дальше и даже не взглянет на вас. Неужели вы думаете, что он сейчас же станет читать ваше прошение?
   -- Я совершенно уверен в этом, -- сказал Трихтер. -- Самуил получил точные и определенные сведения по этому поводу. В Майнце и вообще на всем пути своего следования Наполеон лично вскрывал все прошения и в тот же вечер диктовал ответы на них. Он хочет расположить к себе Германию, так как оставит ее позади себя.
   -- А это прошение имеет для вас большое значение?
   -- Еще бы! Оно -- хлеб насущный для моей старухи матери. Хлеб, который я не могу у нее отнять и пропить, потому что я ведь несчастная, ненасытная губка. Прошлый год у меня было пять тысяч гульденов. Я послал из них матери пятьсот, она заплатила ими свои долги. У меня были самые лучшие намерения послать ей еще денег. Но у меня и у некоего друга моего, именуемого Фрессванстом, давно уже создался идеал, состоявший в том, чтобы серьезно и последовательно изучить сравнительную степень крепости заграничных вин. Мы так добросовестно приступили к этой работе, что месяца в три глотки наши повысасывали наши кошельки до дна.
   Реймер залился смехом.
   -- Не смейтесь, -- заметил ему с грустью Трихтер. -- Увы! В один и тот же день скончались и деньги мои, и друг мой. Фрессванст, допивая последнюю бутылку, умер от прилива крови к мозгу. Скрутило-таки несчастного! Между нами, -- прибавил Трихтер, понизив голос, -- разве Фрессванст заслужил свою репутацию? Каково бы ни было мнение потомства насчет этого пьяницы, но я все-таки разорился. Я просил Самуила Гельба, моего благородного сеньора, устроить нам опять какую-нибудь новую эмиграцию в Ландек. Прелестная деревушка этот Ландек, где спят в гнездах и пьют несравненную водку и откуда можно вывезти пять тысяч гульденов! Но Самуил не хотел исполнить моего желания. И вчера, в вознаграждение за свой отказ, он посоветовал мне подать прошение, которое написал собственноручно и поручился за то, что оно достигнет цели.
   -- Но, -- прибавил Реймер, -- вы же имеете право рассчитывать на милость Наполеона?
   -- Мой дядя служил под его начальством и был убит. Надо вам сказать, дорогой мой, что я наполовину француз со стороны матери. Вот почему я, хотя я и немец, и студент, могу обратиться с просьбою к Наполеону без всякого угрызения совести. Я говорю по-французски лучше самого Расина. Мой дядя давал моей матери средства к существованию, император отнял у нее ее кормильца, справедливость требует, чтобы он помог ей. Если он поместит ее в убежище, -- о чем именно я и прошу его, -- мне не надо будет тогда заботиться о ней в качестве ее сына, и я могу один докончить начатые мною и Фрессванстом изыскания, прерванные моим стесненным положением и преждевременной кончиной слабого Фрессванста. Потому что если я и пью, то знайте, что цель моя вовсе не заключается в личном наслаждении. Давным давно уж я не испытываю никакого личного удовлетворения от того, что я заливаю свою глотку вашими винами. Вишневка и полынная водка мне все равно, что молоко и мед. Кроме того сорта водки, которую я пил в Ландеке и которая, признаюсь вам, разливала во мне какую-то приятную теплоту, все остальные вина кажутся просто водою. И я только ради науки и из любви к человечеству, а вовсе не из личной какой-нибудь выгоды, продолжаю упорно трудиться на этом поприще. Следовательно, вы понимаете теперь, как важно для мира, чтобы император принял и исполнил мою просьбу.
   -- Он исполнит ее, в этом не может быть никакого сомнения, -- ответил Реймер. -- Но я слышу народ кричит: виват.
   -- Неужели едет сам великий Наполеон? -- спросил Трихтер, трясясь заранее.
   -- Нет. Кричат: да здравствует Франция! Это, вероятно, только какие-нибудь генералы или адъютанты, которые едут впереди него.
   -- Ну, слава богу! -- сказал Трихтер и вздохнул с облегчением.
   -- А где же вы подадите ему вашу просьбу? -- спросил Реймер.
   -- О! У меня уже место приготовлено. У входа во дворец принца-примаса, Карла Дальберга Император остановится там, чтобы позавтракать и принять депутации из окрестных селений. Двое егерей из тех, которые стоят там цепью, большие поклонники моего умения пить, обещали устроить мне доступ к великому человеку. Я только боюсь оробеть. Ах, если бы мне можно было опьянеть! Вы, вероятно, считаете меня ужасным болтуном. Но если я говорю с вами неумолкаемо в течение получаса, то я делаю это вовсе не для того, чтобы надоесть вам, а с целью подготовки к предстоящему разговору с императором. Я навостряю язык. Я приучаю его двигаться, не заплетаясь.
   Но вдруг Трихтер прервал свою речь и снова весь затрясся.
   -- Вот теперь уже явственно слышно, как кричат: Да здравствует император!
   И действительно, восторженный гул приветствовал приближавшегося чудо-человека. Огромная толпа народа прихлынула к тому месту, где стояли разговаривавшие.
  

Глава шестьдесят девятая
 Яд

   Судя по восторженному гулу народа, ошибиться было невозможно.
   -- На этот раз, действительно, едет сам император, -- сказал Трихтеру его спутник. -- Поспешим и мы.
   И они пустились бегом по направлению дворца принца-примаса.
   -- Пожалуйста, -- обратился к Реймеру Трихтер, -- побудьте со мною, как можно дольше, мой дорогой, не уходите совсем. Подождите, пока я вернусь, чтобы я чувствовал на себе взгляд друга в то время, как буду подходить к страшному человеку, и знал, что дружеская рука поддержит меня, если я упаду в обморок.
   Затем он отыскал своих егерей, которые велели ему стать возле них, обещая пропустить его вперед в тот момент, когда император будет сходить с лошади.
   И хорошо, что они поторопились, потому что к стоявшему на площади народу прихлынула еще такая огромная толпа людей, что яблоку некуда было упасть, так что Трихтеру и Реймеру вряд ли удалось бы протиснуться через такую сплошную массу.
   Для Трихтера время летело с быстротою молнии. Кровь стучала у него в висках. Сердце захлопнулось в груди. Он уже подумывал отказаться от подачи прошения и бросить хлопоты об обеспечении своей матери.
   У него даже мелькнула надежда, что вдруг император передумает, заключит мир с Россией и вернется обратно во Францию, не останавливаясь даже во дворце принца-примаса.
   Но тут заиграл трубный оркестр, раздался бой барабана, и Наполеон показался на площади, сопровождаемый громогласными восторженными криками.
   Император ехал верхом рядом с коляской, в которой сидела императрица. Он отдавал поклоны народу.
   И Трихтер чувствовал, что он окончательно теряет присутствие духа по мере приближения императора, про которого скорее можно было выразиться, чем про Атланта, что он несет весь мир на своих плечах, вернее, -- в своей голове, если только не на голове.
   Подъехав к дворцу принца-примаса, Наполеон сошел с коня.
   Принц-примас, окруженный свитою, стоял с обнаженной головой в дверях дворца.
   Он обратился с восторженным приветствием к императору, который сказал ему в ответ несколько благодарственных слов, потом императрица вышла из коляски и вместе с императором намеревалась подняться по лестнице во дворец.
   -- Теперь ступайте! -- сказал егерь Трихтеру. -- Как раз пора. Ну, живо!
   Трихтер бросил на Реймера умоляющий взгляд.
   -- Помолитесь за меня! -- шепнул он ему.
   И, быстро сжав ему крепко руку, он пошел вперед, шатаясь, но, увы, не от вина!
   -- А, немецкий студент! -- сказал Наполеон. -- Я люблю эту гордую молодежь. -- Что вам угодно, друг мой?
   Трихтер пробовал ответить, но ему сдавило горло, и он не мог выговорить ни слова.
   Он только протянул к императору правую руку, в которой держал прошение, и при этом выронил свою фуражку из левой руки: он не мог удержать двух предметов сразу.
   Император, улыбаясь, взял бумагу.
   -- Успокойтесь, -- сказал он. -- Вы говорите по-французски?
   Трихтер делал над собою невероятные усилия.
   -- Моя матушка... -- бормотал он. -- Ваше величество... Мой дядя тоже... Он убит... Но я... Я не француз.
   Он чувствовал, что как раз говорил не то, что хотел сказать.
   -- Вот что, -- сказал император. -- Так как вы говорите по-французски, то идите со мною во дворец, там вы и скажете мне лично, что вам от меня надобно.
   Барабаны забили поход, и под их грохот император стал подниматься по лестнице, держа в руках прошение.
   Трихтер шел позади него, растерянный, как какое-то пятно во всей свите, подавленный всей этой торжественностью, опьяневший от блеска, утонувший в нем.
   Так вошел он в приемный зал.
   Император принял милостиво представителей королей и принцев. Для каждого у него нашелся какой-то комплимент.
   В разговоре с генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он хвалил его воинские способности, которые он знал и ценил.
   Барону Гермелинфельду, который передал ему поклон и привет от прусского короля, он сказал, что наука -- космополитка, и что такой ум, как у барона, делал всех людей равными.
   Когда ему назвали представителя герцога Саксен-Веймарского, он быстро подошел к нему, отвел его в сторону, поговорил с ним некоторое время и сказал на прощание:
   -- Про вас, господин Гете, можно сказать, что вы выдающаяся личность.
   По окончании приема принц-примас пригласил императора пройти в столовую.
   -- Проводите императрицу в столовую, -- сказал Наполеон. -- Я приду вслед за вами. Мне еще надо распорядиться. А где же мой студент?
   Трихтер, который пришел немного в себя, пока Наполеон говорил с другими, почувствовал, что проклятое волнение овладевает им снова. Его втолкнули в кабинет, куда пришел Наполеон с секретарем и двумя адъютантами.
   Наполеон сел за стол.
   -- Ну-ка, друг мой, -- обратился он к Трихтеру, -- о чем же ты хотел просить меня?
   -- Государь, мать моя... то есть мой дядя... Да, государь, храбрый солдат в армии вашего величества... -- пробовал объясниться сиплым голосом Трихтер.
   -- Да успокойтесь же! -- говорил император. -- Где же ваше прошение? А, вот оно!
   И он подал его Трихтеру.
   -- Возьмите, если уж не можете сказать, в чем дело, читайте.
   Трихтер, взял прошение, распечатал его и развернул бумагу дрожащими руками.
   Но он не успел даже взглянуть на нее, как покачнулся и побледнел.
   -- Что это такое с ним? -- спросил император. Трихтер упал бездыханным трупом. Адьютанты бросились было к нему.
   -- Не подходите, господа! -- крикнул император, встав с места. -- Здесь что-то кроется странное.
   -- Не пойти ли за доктором? -- спросил один из адъютантов.
   -- Не надо, -- сказал император, не спуская глаз с лежавшего Трихтера. -- Ступайте, попросите сюда барона Гермелинфельда, только смотрите, не разглашайте там, чтоб никто и пикнуть не смел. Пусть барон придет один.
   Минуту спустя вошел борон.
   -- Господин барон, -- обратился к нему император. -- Вот человек, который моментально умер, развернув бумагу, вон ту, что валяется на полу около него. Не дотрагивайтесь до нее. Я повторяю вам, он умер, развертывая бумагу.
   Барон подошел к Трихтеру.
   -- Человек этот умер, -- сказал барон.
   Потом он подошел к камину, взял оттуда щипцы и, зажав ими бумагу, подержал ее в дыму, стараясь, чтобы ее не коснулось пламя, а сам стал внимательно наблюдать за оттенком дыма.
   Потом, минуту спустя, медленно и осторожно стал рассматривать бумагу, пощупал ее, понюхал.
   Все заметили, что он сразу побледнел.
   Он узнал яд, известный в средние века, состав которого никто не знал, кроме двух лиц: его и Самуила.
   -- Вы бледнеете!.. -- заметил ему император.
   -- Это ничего, -- ответил барон. -- Это, вероятно, уже последние испарения яда.
   -- А вы узнали, какой это яд? -- спросил Наполеон. -- Нельзя ли по нему отыскать следы убийцы?
   С минуту барон Гермелинфельд колебался в раздумий. Теперь жизнь Самуила Гельба была в его руках. После минутного молчания он ответил:
   -- Государь! Я не могу еще дать окончательного ответа вашему величеству. Но возможно, что я открою какие-нибудь указания.
   -- Хорошо, -- сказал император. -- Я вполне доверяю вашей учености и вашей честности, господин Гермелинфельд. Но прежде всего, дело вот в чем: нас здесь пятеро. Клянитесь честью, барон, а вы своей жизнью, -- прибавил он, обращаясь к адьютантам и секретарю, -- что вы ни слова не скажете никому о том, что здесь случилось. Можно еще допустить, чтобы узнали о покушении какого-нибудь Фридриха Стапса тогда, когда бы я уезжал, а не тогда, когда я только что приехал.
  

Глава семидесятая
Самуил бледнеет

   Во время всех этих событий, происходивших в Ашафенберге, Самуил излагал семерым в подземелье замка планы и средства своего покушения.
   -- Теперь одиннадцатый час в начале, -- сказал Самуил. -- В эту минуту, господа, Наполеон уже умер, империя разрушена, Германия свободна.
   -- Вы молчите? -- продолжал Самуил. -- Вы, как будто, в нерешительности? Или вы не одобряете моего поступка?
   -- Фридрих Стапс и тот колебался, -- сказал один из семерых.
   -- Жалкое сомнение! -- возразил Самуил, пожимая плечами. -- Да где же это видано, чтобы генерал сам стрелял на войне? К тому же мне сдается, что и хваленое провидение ваше действует ничуть не лучше меня, и что оно со всеми нами обращается так же, как я с Трихтером. Он употребляет нас для выполнения своих предначертаний и ни чуточки не задумывается прихлопнуть нас, когда наша смерть необходима ему по высшим соображениям. Я сделал то же самое. Я пожертвовал моим другом Трихтером. Из пропойцы я преобразил его в мученика. Не думаю, чтобы он от этого что-либо потерял. Прочь же все эти детские страхи! Довольны ли вы мною, наконец?
   -- Весь твой поступок целиком ложится на твою совесть. Но, если ты в самом деле освободил Германию, то, увидев результат, родина и Тугендбунд вознаградят тебя по заслугам. Когда же мы получим известие?
   -- Теперь разъезжающий по Неккару должен уже быть на дороге сюда. Подождем.
   Они с тревогой продолжали ожидать... В час раздался звук колокольчика.
   -- Это он, -- сказал Самуил. И он пошел открывать дверь.
   -- Реймер вошел медленной и размеренной походкой. Лицо его было серьезно.
   -- Ну что? -- спросили все в один голос.
   -- Вот что я видел, -- сказал Реймер. -- Я пунктуально выполнил ваши приказания, переданные мне Самуилом Гельбом. Я не расставался с Трихтером до того самого момента, когда он подал Наполеону прошение. Император велел Трихтеру последовать за собой во дворец принца-примаса.
   -- Чудесно! -- воскликнул Самуил.
   -- Подождите, -- остановил его Реймер. -- Так как я что-то не заметил, чтобы Трихтер вышел, то я стал бродить около дворца, отыскивая возможность проникнуть внутрь, как вдруг увидел, что с черного хода двое людей вынесли покрытые носилки и направились с ними в сторону больницы. Я последовал за этими людьми. В то время, как ветер поднял край покрова, из-под него мелькнула рука. На этой руке я узнал перчатку Трихтера. Я обратился с расспросами к сторожу больницы. Он мне сказал, что он сейчас занес в список умерших какого-то неизвестного человека, которого приказано предать земле в тот же вечер.
   -- Трихтер умер! -- перебил Самуил, бледнея. Прибывший продолжал:
   -- Я снова вернулся ко дворцу. В ту минуту, когда я приближался к нему, я увидел, что император и императрица сели в коляску и поехали по направлению к Вюрцбургу, сопровождаемые торжественными криками несметной толпы.
   Затем последовало глубокое молчание. Не оставалось ни малейшего сомнения в полной неудаче попытки Самуила.
   -- Хорошо, -- заметил председатель Реймеру. -- Теперь ты можешь удалиться.
   Тот поклонился и вышел.
   -- Самуил Гельб, -- сказал глава. -- Видно, бог сильнее тебя. Ты только умертвил своего друга. Наш совет тебе -- постарайся как можно скорее уехать отсюда подальше.
   И обратившись к своим товарищам в масках, он прибавил:
   -- И сами мы, господа, хорошо сделаем, если разъедемся в разные стороны.
   Затем семеро ушли, оставив Самуила, который стоял онемевший и как бы пораженный громом.
  

Глава семьдесят первая
Самоубийство и новорожденный

   Полчаса спустя Самуил ехал легкой рысцой по дороге в Гейдельберг.
   Он ехал, не спеша, так, как обыкновенно едут домой, а не стараясь скрыться.
   Подъезжая вечером к своей гостинице, он встретил на пороге ожидавшего его старого слугу.
   Он взглянул на него и припомнил, что это был человек, лет двадцать пять служивший у барона Гермелинфельда.
   -- Что тебе надо, Тобиас? -- спросил он слугу.
   -- Господин Самуил, -- ответил тот. -- Господин барон Гермелинфельд приказал мне поспешить к вам. Он не написал по известной причине, что он велел передать вам, но он поручил мне сказать вам слово в слово то, что он сам мне сказал, причем предупредил меня, что мне самому в это вникать не следует и что даже я хорошо сделаю, если по передаче вам его слов, тотчас же позабуду их.
   -- Говори, -- сказал Самуил.
   -- Итак, господин барон приказал передать вам следующее:
   "Я был в Ашафенбурге, я все знаю, я могу все доказать, вы в моих руках и, если в течение двенадцати часов вы не выедете из Германии!.."
   Вот дословно все, что велел мне выучить наизусть барон в передать вам.
   Слова эти, произнесенные без выражения и как бы механически, произвели на Самуила странное действие.
   -- Признаюсь, что все это достаточно ясно для меня, -- сказал Самуил. -- Ты передашь от меня господину барону благодарность, Тобиас.
   -- Еще барон велел спросить у вас, что если вам нужны деньги, то он посылает со мной...
   -- Довольно, -- перебил его Самуил. -- Скажи ему, Тобиас, коли ты такой хороший посол, что я тебя перебил, когда ты заговорил о деньгах, и не позволил тебе даже договорить.
   -- А вы уедете, сударь? И об этом также я спрашиваю у вас от имени господина барона.
   -- Он узнает потом. Я посмотрю. Я еще не решил окончательно, поэтому не могу сказать ни да, ни нет.
   -- Следовательно, я исполнил данное мне поручение и теперь могу отправляться домой.
   -- Счастливый путь, Тобиас. Тобиас поклонился и ушел. Самуил отправился к себе в комнату.
   Там он опустился на стул, поставил локти на стол и сжал обеими руками голову.
   Почти очевидное вмешательство бога в его планы несколько удручало его.
   Он думал:
   -- Что теперь делать? Где я нахожусь?
   -- Постараюсь-ка подвести итоги моей жизни. Итог не важный!
   Барон выдаст меня, это ясно, как день. Ясно и то, что на этот раз судьба моя в его полной власти. Соблазнитель Гретхен мог еще запугать соблазнителя своей матери. Но убийство, посягательство на коронованную особу отдает меня неизбежно в руки правосудия. Это первая невыгодная сторона моего положения. А с другой стороны, вместо того, чтобы возвыситься в глазах Тугендбунда, я, скорее, унизился. Эти узколобы в случае успеха преклонялись бы передо мною, но я потерпел поражение, и они уже относятся ко мне с пренебрежением. Я видел это по всему: и по тому, с какой поспешностью они разошлись, и по их презрительным взглядам, брошенным на меня при прощании. С этой стороны моя цель, вероятно, никогда уже не будет достигнута. Вот итог моих движений.
   Ввиду этого, посмотрим, есть ли у меня хоть какой-нибудь сердечный интерес? Никто меня не любит, и я никого не люблю. Этот баран Юлиус и этот пудель Трихтер в настоящую минуту потеряны для меня навеки. А что касается женщин, то я испытал любовь, это выражение бесконечности человеческого рода, во всех самых невоображаемых проявлениях ее. Я хотел вызвать ее подобно тому, как из кремня высекают огонь, -- из насилия и ненависти. Бесполезные усилия и преступления! Ах, я устал от всего этого, и мне просто делается скучно!
   Разве убежать куда-нибудь?... Неужели я, Самуил Гельб, дошел до того, что вынужден бежать? Да и куда бежать? Мое самое надежное убежище, как и самое величавое изгнание, была бы именно пасть волка: Париж. Париж, современная столица мира, этот Рим всех великих умов, этот новый Urbs всегда манил меня к себе. Это настоящая арена для моих действий. Да, но какую роль мне там играть? Роль ученого? Так ведь у меня спросят диплом. Политика? Но я там чужестранец. Хоть начинай жизнь с самого начала! А уж это куда как скучно и тошно!
   А, вот что! Разве взять, да самому себя и выдать? Это бы ужасно озадачило барона, а, может быть, и самого императора. Кто знает, не помилует ли меня Наполеон, чтобы представить в глазах Германии Титом или Августом? Он, вероятно, не стал бы казнить человека, который сам себя выдал. И честный барон оказался бы пристыженным. Нет! Пожалуй они велели бы меня задушить в тюрьме. Да, кроме того, я сам захочу ли, чтобы помиловали? Захочу ли я еще остаться жить из милости? Может быть, Наполеон предал бы меня суду? Тогда мой процесс прогремел бы на весь мир, и перед Европой встали бы два человека: Наполеон и Самуил Гельб.
   Тоже недурное честолюбие! Служить объектом внимания идиотской толпы! Разве в этом заключается цель моей жизни? Оно противно мне, это хваленое человечество, девяносто девять процентов которого всю жизнь только и делает, что старается заработать как можно больше денег и думает, что цель земной жизни человека состоит в том, чтобы скопить в банке или в сундуке известное количество некоего металла!
   И стоит ли даже думать о том, чтобы произвести на этих людей какое-нибудь впечатление? Очень долгое время потребуется для их развития, да, в сущности, что может сделать один человек! Я еще понимаю роль реформатора или цивилизатора, если бы можно было сразу создать будущность. Но от мечты до действительности целая пропасть. И зачем пускаться в путь, раз знаешь заранее, что не достигнешь цели? Разве Христофор Колумб сел бы на корабль, если бы знал, что умрет на второй день своего путешествия? Не стоит и начинать дело с тем, чтобы другие его продолжали! Я, пожалуй, решусь сдвинуть гору, если даже она и придавила меня, но совсем не желаю перевозить ее по горстям на тачке. Цивилизаторы-то именно и есть такие каталы! Я решительно отказываюсь от этой роли!
   Самое верное, простое и решительное средство -- это взять, да и перерезать себе горло. К этому средству прибегали римляне, и до некоторой степени оно имело даже свое величие! Итак, перережу-ка я себе горло.
   Мысль о самоубийстве всегда улыбалась мне. Невольная, вызванная необходимостью роковая смерть мне всегда казалась противной. Подойти к могиле, как бык к бойне, это уже что-то похожее на скотство. Нет, свободно и гордо уйти из жизни, как уходишь со скучного вечера, когда чувствуешь, что все уже надоело и больше там нечего делать, когда устал, пресытился всем, -- вот такая смерть действительно достойна порядочного человека.
   -- Посмотрим-ка сперва на всякий случай, не забыл ли я чего, не жаль ли мне чего-нибудь, не привязывает ли меня что-нибудь к жизни? Нет. Ну, любезный друг, извольте сию же минуту, без всяких отсрочек, рассуждений и составлений завещаний, перерезать себе горло.
   И этот странный человек спокойно подошел к своему туалетному столику, взял бритву и принялся острить ее. Вдруг раздался писк в алькове.
   Он перестал точить и с удивлением взглянул в тот угол. Писк повторился.
   -- Что это значит? -- сказал он.
   Он быстро подошел к кровати и отвернул занавеску. На его постели лежал новорожденный младенец, кое-как завернутый в пеленки, по-видимому, наспех.
  

Глава семьдесят вторая
На Париж!

   При виде ребенка, словно упавшего с неба, Самуил отшатнулся.
   Ого! Что это такое? -- сказал он сам себе. -- Какой дьявол положил сюда ребенка? Очень хорошенький, настолько, разумеется, насколько можно назвать красивой человеческую рожицу, в которой еще не отражается душа. А! Это девочка. Странное приключение!
   На минуту он задумался. Рой мыслей кружился в его голове.
   -- Что это такое: глупая ли шутка приятеля? Или это сделала какая-нибудь мать в минуту отчаяния? Уж не мой ли это ребенок? А вдруг это и вправду мой ребенок?
   И он опять задумался, пораженный тем впечатлением, которое вызвала у него эта мысль.
   -- Да нет, -- проговорил он, -- этого быть не может. Сообразим-ка! Ребенок явился на свет вчера, а может быть, даже и сегодня. Для Гретхен слишком поздно, а для Христины слишком рано. Я бы знал об этом, да и барон не пощадил бы меня в таком случае. Впрочем, все равно, раз ничего не узнаешь, так бесполезно и допытываться. Скорее море может определить какой реке принадлежит каждая его струйка. Нет, я ребенку не отец! Ну да все равно! Эта девочка все же прехорошенькая.
   И так как ребенок плакал, вероятно, от голода, то Самуил растворил в воде с молоком кусочек сахару и ложечкой влил ему это питье по капельке в рот.
   -- Самуил Гельб в роли кормилицы! -- думал он. -- Ах, то-то бы посмеялись товарищи, если бы видели меня сейчас!
   Но вдруг он гордо выпрямился и сказал с достоинством, словно в ответ на действительные насмешки:
   -- Собственно говоря, что же в этом смешного? Только одни дураки считают меня каким то чудовищем, потому что я истинный человек, цельная личность, независимый, не ищущий связей и выше предрассудков. Это не мешает мне, видя страдания маленького, слабого, покинутого существа, помочь ему, как помогал угоднику Венсан де Поль, с тем, однако, преимуществом перед этим святым, что я не спекулирую на райском блаженстве. Все же, хотя я способен одинаково и на хорошее, и на дурное, до сих пор, я делаю больше зла, чем добра. Виновата в том сама судьба. При случае могло бы быть и наоборот. И я рискую сделать еще один дурной поступок, если отправлю этого ребенка в приют.
   Он осторожно положил ребенка обратно на постель и спустился вниз, чтобы расспросить служащих гостиницы.
   Оказалось, что Самуила не спрашивал никто. Люди не видели, чтобы кто-нибудь брал ключ от его комнаты и входил к нему.
   Самуил вернулся к себе наверх.
   -- Напрасные вопросы! -- думал он. -- Вероятно, слуга, открывший мою комнату, был щедро оплачен, или мать ребенка поручила проделать все это очень смелому и ловкому человеку. Следовательно, я ничего не могу разузнать. Может быть, это ребенок Шарлотты? Я поссорил ее с Трихтером за то, что она пробовала помешать ему пить, вот она, со своей стороны, и постаралась навязать мне на шею своего ребенка. А может быть, какой-нибудь студент захотел выразить благоговение перед своим королем, принеся мне свое исчадие? Впрочем, не все ли равно? Из-за того, что рождаются дети, вовсе не следует еще, что мужчины не должны умирать. Напротив. Итак, я отправляю этот эскиз женщины в приют, а сам буду продолжать начатое занятие.
   Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще выпить.
   -- Спи, малютка, первым сном жизни, а мне дай уснуть последним сном.
   Дитя успокоилось и действительно заснуло. Самуил посмотрел на него.
   -- Бедное маленькое созданьице! А все же и в этой маленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта поденка-бабочка, в которой заключается целая вечность,... и что только выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в котором заключается будущее, жизнь, неизвестность!
   Сейчас судьба этого ребенка, явившегося в мир в то время, как я собираюсь уйти из него, зависит от меня. Я могу также и воспитать и любить ее, одним словом, спасти. А разве попробовать? Но ведь я только что собирался умирать, стоит ли из-за этого беспокоить себя?
   В сущности, для меня все едино, что жить, что умереть. Да зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? А если я захочу, то вот мне и интерес к жизни. Чего еще более желать? Я вовсе не создаю этим предлог для того, чтобы остаться в живых, и не позирую. Но просто чувствую, что моя жизнь была бы незаконной, что моя роль злого Рока не была бы выполнена в совершенстве, что моя прометейская натура не достигла бы своего идеала, если бы у меня не было постоянно в руках этого мягкого и ценного воска воспитания, мысли, жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздумается, делать, что угодно, лепить по своему капризу эту божественную глину: живую душу.
   Что же я сделаю из этого ребенка? Демона ли погибели, или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? Смотря по тому воспитанию, которое я дам малютке, смотря по тем чувствам, которые я внушу ей, смотря по тому облику, который я придам ей, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Я все добивался узнать, не отец ли я ей, если не отец, то могу быть отцом. Плоть ли она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, это то, что она будет выражением моих мыслей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в книгах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микельанджело: я поэт и скульптор живых человеческих душ!
   Итак, решено! Младенец, я тебя усыновляю! Мне скучно одному начинать жизнь сызнова. Мне будет интересно начать ее вместе с тобой. Я было швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут как тут и подняла ее. Так бери ее, я отдаю ее тебе.
   И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра в половине восьмого утра.
   -- В семь часов начинается льготный срок, по словам Тобиаса, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не совсем пристало спасаться бегством. Если в половине восьмого ничего не случится, то я уеду.
   На следующий день минула половина восьмого, а барона не было и в помине.
   В это время у Гермелинфельда была забота поважнее.
   Самуил отправился взять себе паспорт у ректора, который подписал его с удивительной услужливостью, счастливый тем, что освободился, наконец, от такого студента.
   Когда подали лошадей, Самуил взял свой скромный капитал, мешок и чемодан и сел в экипаж с ребенком в руках, завернув его в свой плащ.
   -- На Париж! -- крикнул он ямщику таким тоном, каким Наполеон скомандовал: на Москву!
  

Глава семьдесят третья
Ущелье Дьявола

   В ту минуту, когда Самуил приказал ямщику ехать на Париж, Гретхен спешила к своей хижине в Эбербахе.
   Откуда она шла?
   Можно было подумать, что она вернулась издалека. Башмаки ее были все в пыли, платье разорвано, а по провалившимся тусклым глазам видно, что она не спала всю ночь.
   Она была в полном изнеможении от усталости.
   Она вошла в хижину, но там никого уже не было.
   -- Как! -- воскликнула она с ужасом. -- Неужели госпожа ушла? Я оставила ее в лихорадке и в бреду! О, боже мой! Вернулась ли она в замок? Побегу туда.
   Она намеревалась было идти, как вдруг заметила на столе клочок бумаги.
   На нем было что-то написано карандашом, вкось и вкривь.
   -- Что это еще? -- сказала Гретхен. Она прочла следующее:
   "Ты сказала мне, что ребенок умер. Я упала в обморок и, очнувшись, не нашла ни его, ни тебя. Тем лучше! Ребенок умер, значит и я могу умереть. Если б он остался жив, то и мне пришлось бы поневоле жить. А теперь я могу отправиться вслед за отцом моим и Вильгельмом. Заклинаю тебя спасением душ наших: никому ни слова о том!"
   Гретхен вскрикнула:
   -- Что я наделала? Боже! И бросилась в замок.
   Там она застала барона, прибывшего из Ашафенбурга, и Юлиуса -- из Гавра, обоих в полном отчаянии.
   Они собрались идти разыскивать Хриистину.
   За полчаса до приезда Юлиуса один из слуг видел, как Христина вошла в замок, прошла мимо него, как призрак, вошла в свою комнату, потом тотчас же вернулась обратно и вышла из замка.
   Юлиус побежал в комнату Христины. Постель была не смята. Она не ложилась спать.
   На камине, на том самом месте, где восемь месяцев тому назад Юлиус, уезжая, положил свою прощальную записку, лежало запечатанное письмо.
   Юлиус быстро вскрыл и развернул его.
   Вот что он прочел:
   "Прости меня, мой Юлиус. Возращение твое убивает меня, но я умираю потому лишь, что люблю тебя. Ты бы перестал меня любить, может быть, даже возненавидел бы. Ребенок наш умер. Ты теперь понимаешь, что мне надо умереть".
   -- Батюшка! -- закричал, как громом пораженный, Юлиус.
   Барон прибежал на зов. Юлиус показал ему письмо.
   -- Не падай духом, -- утешал его барон. -- Может быть, еще не поздно. Давай искать ее.
   -- Пойдем искать! -- воскликнул Юлиус. Он не мог отделаться от овладевшего им страха.
   Как раз в эту минуту вошла Гретхен. Юлиус бросился к ней.
   -- Где Христина? -- закричал он. -- Ты видела Христину? Ты знаешь, что с ней случилось?
   -- Я сама ищу ее, -- ответила Гретхен. -- Может быть, она тут где-нибудь, в замке.
   -- Ты ее ищешь? А почему? Значит, ты видела ее? Не приходила ли она к тебе в хижину?
   -- Нет, -- ответила Гретхен. -- Но ведь все ее ищут.
   -- Еще бы! Как же не искать! -- в отчаянии стонал Юлиус -- Ведь она хочет умереть, Гретхен!
   -- Послушай, Юлиус, приди в себя, успокойся, -- уговаривал его барон. -- Каким образом и где она может убить себя? У нее нет ни яда, ни оружия!
   В ту же минуту в голове у Гретхен пронеслось, как молния, слово, страшное название, которое Христина часто повторяла в бреду.
   -- Ущелье Дьявола! -- вскричала она.
   -- Да! Бежим скорее! -- перебил ее Юлиус.
   И все трое бросились к Ущелью Дьявола, а за ними и слуги.
   Тут случилось с Юлиусом нечто ужасное. Прибежав к провалу, он хотел закричать, позвать Христину, но от волнения не мог произнести ни одного звука и стоял, как онемевший. Вместо крика из горла его вырывался какой-то шепот.
   -- Да позовите же ее, -- обратился он к отцу и Гретхен, совершенно обессиленный. -- Позовите ее, я не могу!
   Наконец они приблизились к пропасти.
   Они осмотрелись кругом: ничего нигде.
   Они наклонились над провалом: тоже ничего.
   Юлиус, рискуя ежеминутно свалиться в пропасть, схватился рукой за куст и, чтобы лучше разглядеть, повис всем корпусом над пропастью.
   -- Батюшка, -- закричал он, -- что-то виднеется! Саженях в пятидесяти внизу, в глубине, виднелся ствол дерева, торчавший сбоку пропасти. На одном из толстых сучьев этого ствола висел обрывок от капота, который Христина надевала по утрам, и ее яркая шелковая косынка, купленная еще в Греции.
   -- Прощайте, батюшка! -- вырвалось у Юлиуса. И он выпустил из рук куст.
   Но барон успел схватить его за руку и удержать.
   Он оттащил его от провала и дал знак людям, чтобы они стали около него, боясь, как бы Юлиус опять не вырвался из рук.
   -- Сын мой, сын мой! Будь благоразумен, вспомни, что ты христианин! -- уговаривал он его.
   -- Ах, батюшка! -- рыдал в отчаянии Юлиус. -- Куда же мне деться теперь? Я приехал и что же нахожу дома: жена бросилась в пропасть, ребенок умер. А люди еще позавидуют, пожалуй, что я вернулся миллионером.
   В это время барон, подойдя к Гретхен, спросил ее потихоньку:
   -- Гретхен, вы непременно знаете что-нибудь. Наверняка здесь замешан Самуил. Я требую, чтобы вы мне сказали все!
   Но Гретхен посмотрела ему в глаза и ответила холодно и решительно:
   -- Я ничего не знаю, и мне нечего вам говорить. Казалось, она действительно ничего не знала или твердо решилась молчать.
   Барон Гермелинфельд только покачал печально головой и опять подошел к сыну. Потом, после долгих увещеваний и почти насильно, ему удалось привести Юлиуса домой. Слуги ушли тоже с ним.
   Гретхен осталась одна у пропасти.
   -- Да, -- сказала она. -- Я сдержу свою клятву и схороню ее от всех глубоко, как в этой пучине. Но все же, Христина, ты неправа: ты своей смертью поторопилась упредить божье правосудие. А я, -- я подожду его тут, на земле.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru