Дюма Александр
Анж Питу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ange Pitou.
    Русский перевод 1910 г. (без указания переводчика).

Александр Дюма.
Анж Питу

Часть первая

I.
Читатель знакомится с героем этой истории и с местом его рождения

   В местности, расположенной на границе Пикардии и Суассона и известной как древнее владение французских королей Иль-де-Франс, на север и на юг пролегли пятьдесят тысяч арпанов леса. За лесом открывается городок Виллер-Котре, утопающий в парке, которым занимались и Франциск I, и Генрих IV. Городок этот знаменит и тем, что в нем родился Шарль-Альбер Демутье; в пору, с которой начинается наш рассказ, он писал свои письма "Эмилии о мифологии", стремясь угодить прелестницам своего времени. Письма передавались из рук в руки, едва выходили из-под его пера.
   Дополним репутацию Виллер-Котре тем, что злые языки упорно называли его "местечком", несмотря на наличие королевского замка и двух тысяч четырехсот жителей, а также географическую близость -- две мили -- к Ферте-Милону, месту рождения Расина, и всего семь миль от Шато-Тьери, где родился Лафонтен; и добавим, что мать автора "Британика" и "Аталии" была тоже отсюда.
   Сказав о городке, обратимся к замку и к двум тысячам четыремстам жителям.
   Замок был заложен при Франциске I и достроен в царствование Генриха IV. На его фасаде сохранились герб Франциска, изображающий саламандру, и вензель Генриха, переплетенный с вензелем Екатерины Медичи и окруженный тремя полумесяцами -- геральдическими символами Дианы де Пуатье.
   Перестав служить гнездом любви короля-рыцаря и госпожи д'Этамп, а затем Луи-Филиппа Орлеанского и прекрасной Монтессон, замок этот со смертью Луи-Филиппа был покинут. Сын его, Филипп
   Орлеанский, впоследствии прозванный Эгалите, низвел владение с достоинства резиденции до степени сборного места для охоты.
   И замок, и лес при Виллер-Котре составляют часть уделов, дарованных Людовиком XIV его брату, когда этот принц, второй сын Анны Австрийской, женился на Генриетте Английской, дочери Карла I.
   Что касается двух тысяч четырехсот жителей, то тут мы увидим лишь то, что встречается повсюду, где находятся вместе две тысячи четыреста человек:
   1) Несколько дворян, проводивших зимы в Париже, летом, подражая принцу, заполняли замки и поместья вокруг Виллер-Котре.
   2) Довольно много мещан ежедневно после обеда отправлялись с зонтиками в руках за четверть мили от города гулять вдоль широкого рва, отделявшего парк от леса. Это прогулочное место они прозвали "Ха-ха" (Ha-ha) -- возглас, выражавший удовольствие того, кто достигал противоположного края рва, не задохнувшись от усталости.
   3) Больше всего тут бывало ремесленников. Они работали шесть дней кряду, но в седьмой, воскресный, награждали себя прогулкой, которой более счастливые их соотечественники наслаждались ежедневно.
   4) Сюда приходили несколько несчастных матерей, для которых не существовало и воскресений. Проработав шесть дней у дворян, мещан и даже у ремесленников, они на седьмой рассыпались по опушке леса, собирая бурелом -- те ветки, которые буря, жница лесов, валя дубы, разбрасывает, как колосья по мрачной и сырой почве.
   Если бы Виллер-Котре, центр Энского департамента, имел несчастье стать историческим местом, чтобы археологи могли прослеживать его культурные слои, то, наверное, они подтвердили бы, что деревня Виллер-Котре начала строиться по обе стороны дороги из Парижа в Суассон. Добавили бы, что расположение деревни у опушки чудного леса привлекало к ней новых жителей; а по мере увеличения их числа от главной улицы потянулись улицы-лучи в направлении к окрестным селениям. Все улицы сходились к центру, обретшему громкий титул площади; около нее строились лучшие дома деревни, уже начавшей именоваться местечком. Посреди площади устроили фонтан, украсив его солнечными часами. Археологи определили бы с точностью число, когда был заложен -- по указу короля -- первый камень замка, подле местной церкви, всеми почитавшейся; археологи поняли бы, что замок этот попеременно становился резиденцией то королей, то принцев, а в наше время сделался печальным и возмутительным пристанищем нищенской братии Сенекой префектуры...
   В пору, которой касается начало нашего повествования, замок сохранял свое назначение, хотя личные средства королей были поколеблены в основании, а принцы не обитали в замке. Жили в нем лишь те слуги, которые требовались для присмотра за зданием, в том числе капеллан замковой церкви и сторож.
   Взглянем на окна этого печального замка. Одни смотрят в парк, другие -- в сторону былой площади. Те и эти закрыты ставнями.
   На окраине площади виднеется домик, о котором читатель, надеюсь, позволит сказать несколько слов.
   Домик выходит фасадом на улицу Суассон, одну из главных в городе. Неказистая дверь его почти всегда была заперта. Противоположная дверь, кстати лучшая из всех входных дверей, выглядела веселой, ее окружал сад, там всего хватало -- и яблонь, и слив, и вишневых деревьев. Близ калитки сада росли две прелестные акации, весной душистые цветы осыпали землю у ограды.
   Домик этот принадлежал капеллану замка. Невзирая на то, что суверен пребывал в других краях, капеллан каждое воскресенье служил обедню. Благо времени на все прочее у него было достаточно, капеллан содержал пансион, для коего в знак особой милости были учреждены две стипендии: одна -- на коллегию в Плесси, другая -- на Суассонскую семинарию. Стипендии выплачивались принцами Орлеанского дома. Семинарская была учреждена сыном регента Франции, а коллегии -- отцом принца. Обе стипендии составляли предмет родительских надежд и горя учеников. Лишь за исключительное сочинение можно было стать стипендиантом.
   В один из летних четвергов 1789 года, омраченных грозовой тучей, сильный ветер обрывал листочки роскошных акаций, ломая сухие ветки. На готической колокольне пробило одиннадцать. Садовая калитка распахнулась, и из нее с неимоверными воплями хлынула на площадь ватага детей и рассыпалась на несколько шумных групп. Одни сгрудились у очерченного на земле круга, из которого не должен выходить волчок; другие -- у меловой черты, через которую надо прыгать на одной ножке; третьи -- перед вырытыми в земле лунками, закатившись в которые шарик обозначал выигрыш либо проигрыш.
   Обитатели домов вокруг площади выглядывали из окон и называли мальчиков негодяями, если обнаруживали дыры на коленях ребячьих панталонов, драные локти у курток. Благоразумные дети, утешение и гордость родителей, отделившись от общей массы, с корзиночками в руках расходились под родительский кров. Там их ожидали тартинки с маслом и вареньем -- замена игр, от которых благоразумные отказались. Над опрятностью их одежды насмехались непутевые, но неунывающие сверстники. Была и третья категория -- лентяев; эти редко допускались на площадку или в отпуск к родителям. Когда успевавшие могли предаться забавам, лентяи, эти бедные дети, сидели словно прикованные к особым скамьям классных комнат, а нередко их пороли розгами либо линейкой.
   Пойдем по дорожке, по которой ученики вышли из класса. Дальше -- переулочком вдоль фруктового сада -- во внутренний двор. Войдя в этот двор, услышим густой голос откуда-то с верхних ступеней лестницы, по которой бежал вниз один из учеников. Этого мальчика я, как беспристрастный повествователь, отнесу к разряду лентяев. Сбегая по лестнице, он ежился, как ослик, который пытается сбросить седока, или как всякие дети, пробуя избавиться от боли.
   -- Мошенник, анафема! -- кричал взрослый голос. -- Змееныш, убирайся вон! Vade! Vade! Я терпел тебя целых три года, но бывают негодяи, способные вывести из терпения самого Господа Бога! Кончено! Забирай своих белок, своих лягушек, ящериц, шелковичных червей, забирай своих жуков и валяй к тете, к дяде, если у тебя есть дядя, -- словом, к черту, куда хочешь, с глаз моих долой! Vade! Vade!
   -- Простите меня, господин Фортье! -- повторял с нижних ступеней лестницы умоляющий голос. -- Так гневаться из-за ничтожного варваризма, из-за нескольких солецизмов, как вы изволили их назвать!
   -- Три варваризма и семь солецизмов в заданном сочинении из двадцати пяти строк! -- обвинял некто сверху.
   -- Это сегодняшняя напасть, господин аббат, четверги мне приносят несчастье. Завтра у меня сочинение выйдет как следует. Неужели не простите, господин аббат?
   -- Три года слышу от тебя про сочинение одно и то же, лентяй! Экзамен -- первого ноября, а что ты знаешь? Тетка твоя Анжелика просила, и я имел слабость внести твое имя в список кандидатов в стипендиаты Суассонской семинарии. Я буду опозорен! О моем воспитаннике станут говорить: Анж Питу -- осел. Angelus Pitovrus asinus est. Какой позор!..
   Дабы пробудить в благосклонных читателях сочувствие, поверьте, вполне заслуженное, к Анжу Питу (имя коего аббат столь мастерски латинизировал), поспешим сказать, что он и есть герой нашего рассказа.
   -- Добрейший господин Фортье, дорогой наставник! -- повторял ученик с отчаянием.
   -- Я -- твой наставник?! -- вскричал аббат, оскорбленный заодно и эпитетом "дорогой". -- Слава Богу, я тебе больше не наставник, а ты мне -- не ученик. Отрекаюсь от тебя, знать не хочу, глаза бы мои тебя не видели! Запрещаю не только называть меня наставником, но даже кланяться мне! Retro, презренный, retro!
   -- Господин аббат, -- лепетал злополучный Питу, -- не гоните меня, умоляю! Так жестоко наказать лишь за ошибки в сочинении...
   -- Ах! -- вскричал аббат, спускаясь с первых четырех ступеней (в те же мгновения Питу сбежал с четырех последних и очутился на дворе). -- Ты будешь учить меня логике? Испытывая мое терпение, сам не умеешь отличить имени существительного от деепричастия!
   -- Господин аббат! -- воззвал автор варваризмов. -- Вы всегда были ко мне милостивы! Вам лишь стоит сказать несколько слов епископу, который нас экзаменует...
   -- Несчастный! Чтобы я отступил от своих принципов?
   -- Так ведь для доброго дела, господин аббат! Бог простит это!
   -- Никогда! Никогда!
   -- Кроме того, быть может, экзаменаторы отнесутся ко мне так же снисходительно, как к моему молочному брату Себастьяну Жильберу, когда он претендовал на парижскую стипендию? А ведь он, не приведи Бог, лентяй из лентяев, и лет ему было всего тринадцать. А мне уж минуло семнадцать...
   -- Как вам это нравится, экая дубина! -- вскричал аббат, спустившись с лестницы и выйдя во двор с увесистой плеткой.
   Анж Питу благоразумно отдалился от него на почтительное расстояние.
   -- Да, дубина! Трижды три раза животное! -- подтвердил аббат, скрестив руки и вперив в ученика обличающий взор. И -- вот результат! Итог моих уроков красноречия! Помнишь мои аксиомы? Именно потому и были люди снисходительны к Жильберу, что ему, ребенку, тринадцать... А ты, семнадцатилетний болван... Ну кто ж тебя пощадит?
   -- Но к Жильберу были снисходительны еще и потому, что у его отца, господина Оноре Жильбера, восемнадцать тысяч ливров ежегодного дохода с одной его земли в Пильеле, -- с горечью заметил Питу.
   Аббат нахмурился. Пожевав губами, он проворчал как бы про себя:
   -- Не так уж глупо. Но дерзко! И не имеет под собой основы. Species, non autem corpus!
   -- Если бы у моего отца было десять тысяч ливров дохода!.. -- сказал Питу, полагая, что эта фраза произведет на профессора выгодное юноше впечатление.
   -- Но поскольку этого нет, то ты не больше чем безграмотный плут, о котором Ювенал говорит... Впрочем, цитата нечестивая, -- при этом аббат перекрестился, -- хотя и вполне справедливая: Arcadius juvenis. Пари держу, что ты не знаешь, что значит Arcadius.
   -- Arcadius значит -- аркадиец, -- отвечал Питу, гордо выпрямляясь.
   -- А дальше?
   -- После чего дальше?
   -- Дальше: Аркадия была страна коней; а у древних так же, как и у нас, asinus был синоним: stultus.
   -- Неужели глубокие постулаты надо понимать таким примитивным образом? -- сказал Питу. -- Вот уж не ожидал, что строгий ум моего наставника снизойдет до сатиры...
   Аббат Фортье взглянул на него с пристальным вниманием.
   -- А, право, -- шепнул он сам себе, -- иной раз кажется, что этот негодяй не так глуп, как хочет выглядеть.
   -- Пожалуйста, господин профессор, -- продолжал Питу, уловив на лице аббата проблеск милосердия, -- простите меня! Вот увидите, завтра я напишу отличное сочинение!
   -- Согласен, -- заткнув за пояс плетку, отвечал аббат и в знак примирения приблизился к Питу, который, ощутив происшедшую в наставнике перемену, не тронулся с места.
   -- О, благодарю, благодарю! -- вскричал ученик.
   -- Не спеши раньше времени благодарить. Я тебя прощаю с одним условием.
   Питу вновь повесил голову; целиком зависимый от аббата, он с отчаянием ждал приговора.
   -- С тем условием, чтобы ты без ошибки ответил на вопрос, который я тебе сейчас задам.
   -- По-латыни? -- уточнил Питу с тревогой.
   -- Latine, -- отвечал профессор.
   Питу глубоко вздохнул. Целую минуту, в продолжение которой до его слуха доносились веселые крики однокашников, игравших на площадке замка, он ждал вопроса и вздыхал.
   -- Quid virtus? Quid religio? -- спросил наконец аббат.
   Слова эти, произнесенные с настойчивостью взыскательного пе-дагога, прогремели в ушах Питу звуками трубы архангела в день Страшного суда. У юноши помутилось в глазах. Моральный удар, нанесенный аббатом, был так силен, что Анжу показалось, будто он теряет разум. Никакие силы не могли ему помочь понять смысл слов, произнесенных профессором. Тот никогда не услышал бы ответ на свои ужасные вопросы.
   Трагическая тишина нарушилась лишь звуками, сопровождавшими процесс нюханья табака безжалостным наставником.
   Питу следовало на что-нибудь решиться.
   -- Nescio, -- сказал он, надеясь, что это сообщение о неведении, изложенное по-латыни, в какой-то степени ему поможет.
   -- Ты не знаешь, что virtus -- это добродетель! -- вскричал аббат, задыхаясь от гнева. -- Не знаешь, что religio -- это религия!
   -- Я знаю, как они называются по-французски, -- отвечал Анж. -- Но по-латыни -- не знаю.
   -- Ну так убирайся в Аркадию, juvenis! Все кончено между нами, невежда!
   Питу был до того удручен, что оставался неподвижен, даже видя, что Фортье вытащил из-за пояса плетку жестом, каким полководец извлекает шпагу из ножен, поднимая свои войска в атаку.
   -- Что же будет со мною? -- спрашивал бедный юноша. -- Что со мною будет, если я останусь без стипендии?
   -- А пусть будет что угодно! Мне это безразлично, черт тебя побери!
   Как видите, аббат до того разгневался, что даже помянул черта.
   -- Знаете, ведь тетушка считает меня почти аббатом.
   -- Ну так она узнает, что ты не годишься и в причетники!
   -- Но, господин Фортье...
   -- Говорю тебе -- уходи!
   -- Нечего делать, -- сказал Питу с видом человека, смирившегося с горькой участью. -- Позволите ли хотя бы взять мой пюпитр? -- спросил он, еще надеясь, что, протянув время расставания, сумеет вызвать в сердце аббата какое-нибудь сострадание.
   -- Разумеется, -- отвечал Фортье, -- бери свой пюпитр и все, что в нем находится.
   Питу печально побрел по лестнице в классную комнату верхнего этажа. Там за большим столом сидели человек сорок воспитанников, делая вид, будто занимаются.
   Приподняв крышку своего пюпитра, Питу убедился, что под ней все в целости. Потом бережно взял пюпитр и медленными, мерными шагами направился в коридор.
   На верхней площадке аббат Фортье стоял как безмолвный символ возмездия, указывая Анжу концом плетки на лестницу.
   Оставалось одно -- пройти это чистилище. Анж Питу прошел его с видом самым смиренным и горестным, что не избавило его от прощального соприкосновения с инструментом, коим аббат выводил учеников в отличники. Правда, Анжа Питу не вывел, хотя испытанное средство применялось к нему и чаще, и дольше, чем к другим питомцам аббата Фортье.
   Пока Анж Питу, утирая слезы, с пюпитром на плечах, плетется в квартал Пле, где живет его тетя, скажем несколько слов о его прошлом.

II.
Тетка не всегда заменяет мать

   Людовику-Анжу Питу, как он и признался аббату Фортье, было семнадцать с половиной лет в ту пору, с коей мы начали свой рассказ. Он был худ и долговяз, с льняными волосами, румянцем на щеках и голубыми, будто фарфоровыми, глазами. Рот, несколько широковатый, свидетельствовал тем не менее о юношеской невинности; когда он улыбался, толстые губы обнажали два ряда зубов, опасных для того, с кем Анжу приходилось делить обед.
   Длинные сильные руки Питу оканчивались широкими ладонями. Ноги, с мощными коленями, здоровенными ступнями -- в просторных кожаных башмаках, порыжевших от долгого ношения. Подобие блузы, балахон из темной саржи, лишний раз подтверждал, что его обладатель -- экс-воспитанник школы аббата Фортье.
   Остается нарисовать нравственный портрет Анжа.
   Потеряв отца еще в младенчестве, он лишился матери на двенадцатом году жизни. Мать боготворила единственного сына и давала ему полную свободу, что и развило нашего героя физически в ущерб умственному совершенствованию. Рожденный в уютной деревеньке Гарамонт, среди леса, в одной миле от города, Анж первые свои прогулки совершал в родных зарослях и первое приложение духовных сил употребил на борьбу с обитателями леса. К десяти годам юный Питу стал искусным браконьером, особенно по части птиц. Ловить их навострился без труда и уроков, только по инстинкту, почти животному, развивающемуся именно в тех, кто растет среди лесов. Он изучил все тропинки, все пути, по которым бегали зайцы и кролики; ни одна лужица, к коей птицы прилетают пить, не ускользнула от его наблюдательного взора. На три мили в округе можно было встретить следы его ножа на ветках, годных для изготовления дудочек. Словом, лес был его стихией и все в лесу ему подчинялось.
   Благодаря длине рук и мощным коленям Анж легко одолевал самые толстые стволы, влезая на любую высоту в поисках птичьих гнезд, причем его быстроте, ловкости и уверенности завидовали все сверстники. Да что там, эти его способности приятно удивили бы обезьян, стань те свидетелями проворства Анжа. Особое мастерство выказывал он в охоте за птицами с дудочкой, приманивая пернатых на ветки, обмазанные клеем; он до того похоже воспроизводил крики сойки и сыча, ненавистных остальным пернатым, что зяблики, чижи и чечетки тучами слетались на этот призыв со всех сторон в надежде подергать перья у своих врагов и лишались при этом собственных. Приятели Питу применяли в подобной охоте настоящих сов и соек. А Питу презирал столь примитивное средство: он заманивал птиц в западню, издавая нужные для этого звуки.
   Ну а охота возле лужиц была легкой для Анжа, вообще игрушкой. Наверное, он бы ею пренебрегал, не будь она так эффективна. Он умел играючи накрыть широкую лужу папоротником, так ловко располагая намазанные клеем прутики, что ни одна птица, прилетевшая напиться, даже самая опытная, не миновала плена. Наконец, никто в Гарамонте не умел так, как Анж, приготовить на глазок идеальную смесь смолы, масла и клея -- смесь для ловли птиц, не слишком жидкую и не слишком густую.
   Признание тех или иных достоинств обычно соразмеряется со сценой, на которой они проявляются, и со зрителями, которые это наблюдают. У крестьян деревни Гарамонт, черпавших средства к существованию напрямик из природы и питавших инстинктивную неприязнь к образованию, Питу пользовался безграничным уважением. Его родительница была убеждена, что сын избрал самый правильный путь и что наукой, постижение которой обходится другим довольно дорого, ее отпрыск овладевает бесплатно, как и подобает таланту.
   Когда эта добрая женщина заболела и почувствовала, что ее хворь опасна, даже смертельна, что сын может остаться одиноким в этом сложном мире, она усомнилась в правильности его воспитания. Нужно было успеть позаботиться о будущем сироте. Десять лет назад в глухую полночь в дверь ее постучал молодой человек с новорожденным младенцем на руках и оставил у нее этого ребенка вместе с немалой суммой денег, а еще большую сумму для младенца передал нотариусу в Виллер-Котре. Об этом молодом человеке она знала лишь то, что его зовут Жильбером. Но года за три до ее заболевания он появился снова. Лет двадцати семи, серьезный, рассудительный, он обрадовался, узрев здорового ребенка, этакое дитя природы, каким Жильбер и хотел видеть своего малыша.
   Он тогда крепко пожал руку доброй женщины, сказав:
   -- В случае нужды надейтесь на меня.
   Потом взял ребенка, осведомился о дороге в Арменонвиль, отправился вместе с сыном поклониться гробнице Жан-Жака Руссо, а возвратившись в Виллер-Котре, соблазнился его целебным воздухом и похвалами, расточаемыми нотариусом пансиону аббата Фортье. Вследствие чего и поместил маленького Жильбера к этому достойному наставнику и отбыл в Париж, оставив аббату Фортье свой адрес.
   Одинокой матери Анжа Питу были известны все эти обстоятельства. В критическую минуту ей припомнились слова: "В случае нужды надейтесь на меня".
   Провидению угодно было, чтобы Питу, утрачивая немногое, приобрел гораздо больше. Добрая женщина пригласила к себе священника, чтобы он написал письмо, так как сама была неграмотна. В тот же день письмо было отправлено аббатом Фортье по почте -- как раз вовремя: на исходе следующего дня Анж стал сиротой. Он плакал, но не оттого, что осознавал вечность разлуки, а потому, что видел мать свою охладевшей, бледной, резко изменившейся внешне; он инстинктивно чувствовал, что ангел-хранитель их домашнего очага отлетел, что дом их опустел и надо как-то существовать без нее. С кладбища Анж ни за что не хотел возвращаться домой. Сидя на свежей могиле, он лишь качал головой и повторял, что не расставался с матерью при жизни, не расстанется и теперь. До глубокой ночи просидел юноша на кладбище. Там, на могиле, и нашел его доктор Жильбер (покровитель Анжа был медиком). Сознавая свою ответственность, доктор поспешил в Гарамонт, как только получил письмо.
   Анж был совсем маленьким, когда в первый раз увидел Жильбера; но детская впечатлительность сохранила в его памяти образ этого человека. Не раз слышал Анж, как мать произносила имя Жильбера с благоговением. Затем Жильбер снова появился у них в доме и к прежним благодеяниям присоединил новые обещания; так что Анж испытывал к доктору те же чувства, что и матушка Питу.
   Завидев Жильбера за кладбищенской оградой, Анж встал. Доктор пробирался к нему среди зеленеющих могил и поломанных крестов; мальчик поспешил навстречу. Жильбер взял его, плачущего, за руку и повел. У ворот кладбища их ожидал щегольской кабриолет. Жильбер посадил Анжа в экипаж и привез в город, в гостиницу "Дофин". Дом, в котором рос Анж, Жильбер передал общественному надзору.
   В гостинице доктор тотчас послал за портным; тот, будучи заранее предупрежден, явился с готовым платьем. Учитывая, что дети быстро растут, Жильбер выбрал для Анжа одежду на вырост. После чего они отправились в ту часть города, которая называется Пле.
   Анж догадался, что направляются они к тетушке Анжелике, наделившей его частью своего поэтического имени. Об этой родственнице у Анжа сохранилось в памяти самое ужасное впечатление. В тетушке Анжелике не было ничего привлекательного, тем более для ребенка, привыкшего к материнской нежности. Тетушка Анжелика, старая дева, примерно пятидесяти пяти -- пятидесяти семи лет, вконец отупела от педантичного исполнения религиозных обрядов. Яростная набожность вытеснила из ее души все прочие чувства, кроме корыстолюбия, которое все росло в обществе городских богомолок. Она продавала нитки собственного изготовления, предлагала за деньги стулья; в церкви прихожанам (это право было предоставлено ей монопольно), а также периодически получала от набожных людей подаяние. Свои сбережения Анжелика прятала в подушку кресла, на котором любила сидеть. Попав в этот тайник, луидоры встречались со своими довольно многочисленными собратьями.
   К жилищу этой почтенной родственницы и устремился доктор Жильбер, увлекая за руку долговязого Питу. Говорим: долговязого потому, что со дня рождения Анж всегда был ростом выше, чем его ровесники.
   Роза-Анжелика была в благодушном расположении духа, когда доктор и его спутник вступили в ее комнату. Когда в Гарамонте отпевали ее сестру, в церкви Виллер-Котре совершались обряды венчания и крестин, для чего потребовалось много стульев, а это доставило Анжелике шесть ливров дохода в один день. Обменяв выручку на франки, она затем превратила всю свою наличность в очередной луидор и поместила его в заветное кресло. День, принесший такой хороший доход, стал воистину праздничным.
   Гости вошли к тетушке в тот момент, когда она старалась убедиться, что посторонний глаз не заметит сокровищ, хранящихся в ее кресле.
   Поздоровавшись с племянником, тетушка заговорила о том, как она любила покойную сестру. Даже сделала вид, что утирает слезу. Доктор со своей стороны напомнил об обязанности теток относительно племянников, и по мере того, как он говорил это, лицо тетушки каменело. Левой рукой она подпирала острый подбородок, а сухими пальцами правой руки пересчитывала приблизительное число сантимов, которые могла выручить за год сдачей в аренду стульев. Доктору она заявила, что, как ни велики любовь ее к бедной сестре и участие в дорогом племяннике, но, по ничтожности своих доходов, не может ничего сделать для Анжа, хотя она ему не только тетка, но и крестная мать.
   Отказ не удивил доктора, он его ожидал; Жильбер был последователь новых идей, в это время только-только вышел первый том Лафатера, доктор и приложил мысленно его доктрину к желтому облику девицы Анжелики. Вывод этого исследования получился таков: пронзительный взгляд старой девы, ее длиннющий нос и тонкие губы обозначают вместе корыстолюбие, эгоизм и лицемерие. Как естествоиспытатель, Жильбер желал уяснить, до какой степени развиты в ней эти три свойства.
   -- Сударыня, -- сказал он, -- Анж Питу -- бедный сирота. И он ведь сын вашего брата!
   -- Конечно, -- ответила девица. -- Но, господин Жильбер, его содержание обойдется не меньше шести су в день -- это при самых низких ценах; малый способен съесть в сутки по меньшей мере фунт хлеба...
   Анж Питу за одним завтраком съедал полтора фунта.
   -- ... не считая мыла на стирку белья, -- продолжала Анжелика. -- Я помню, что он пачкун.
   В самом деле Питу страшно пачкал свое платье, что было естественно при его образе жизни. Но, отдадим ему справедливость, рвал он платье чаще, чем пачкал.
   -- Возможно ли, сударыня, -- сказал доктор, -- что вы, столь набожная, пожалеете сущую мелочь для своего племянника и крестника!
   -- Не считая починки платья! -- вскричала исступленно старая дева, вспомнив, как сестра ее Магдалина ставила заплаты на камзол и панталоны Анжа Питу.
   -- Итак, -- сказал доктор, -- вы отказываетесь взять на попечение племянника. Сирота, отринутый родственницей у порога, пойдет просить милостыню у чужих!
   При всей своей жадности Анжелика поняла, что такой мерзкий поступок обернется ей во вред.
   -- Нет, -- заявила она, -- я приму его на свое попечение.
   -- Ах, -- воскликнул доктор, обрадовавшись, что в сердце, которое он считал окончательно высохшим, пробудилось нечто живое.
   -- Да, -- продолжала она, -- я передам его братьям-августинцам в Бург-Фонтене; он поступит к ним служкой.
   Доктор, как мы уже сказали, был философ. Слово философ в те времена имело определенное значение. Он мгновенно решил вырвать у августинцев жертву с тем же усердием, с каким августинцы постарались бы вырвать ученика у философа.
   -- Ну, -- сказал он, опуская руки в свои широкие карманы, -- если вы в столь затруднительном положении, сударыня, что по недостатку средств для содержания Питу вынуждены предоставить его милосердию чужих людей, то я поищу кого-нибудь другого, кто с большей пользой для него употребит ту сумму, которую я ему определяю. Мне же необходимо возвратиться в Америку. Перед отъездом я помещу вашего племянника в учение к столяру или, скажем, к каретнику. Пусть Анж сам выберет поприще, станет к моему возвращению мастером, и тогда я посмотрю, что еще для него сделать. Ну, мой бедный мальчик, обними свою тетушку и -- отправимся.
   Доктор не договорил фразу, как Анж бросился к почтенной деве с распростертыми объятиями. Он торопился поцеловать тетку, желая, чтобы этот поцелуй знаменовал разлуку навеки.
   При слове "сумма" при металлическом звуке, который произвели монеты в кармане доктора -- а о количестве монет можно было судить по выпуклости кармана, -- мадемуазель Анжелику бросило в жар.
   -- Дорогой мой господин Жильбер, -- сказала она, -- знаете что? Никто не станет любить этого бедного ребенка так, как люблю его я!
   И, обняв Анжа сухими конечностями, она запечатлела на его щеках по такому кислому поцелую, что несчастного проняла дрожь.
   -- О, я был в этом уверен, -- ответил доктор, -- потому и повел его прямо к вам как к его естественной опоре. Теперь я вижу, что вы готовы принять его под свое покровительство и, несмотря на вашу бедность, помочь тому, кто еще беднее.
   -- Ах, господин Жильбер, разве нет на небесах Господа Бога, разве не питает он с небес всех своих тварей?
   -- Это так, -- сказал Жильбер, -- он питает птиц поднебесных, однако не помещает сирот в учение. А именно это необходимо сделать для Питу.
   -- Если вы, господин Жильбер, дадите ту сумму...
   -- Какую сумму?
   -- Сумму, о которой вы сказали; сумму, которая у вас там, -- И старая дева указала на карман доктора своим крючковатым пальцем.
   -- Я дам эту сумму, -- сказал доктор, -- но предупреждаю, с условием.
   -- С каким условием?
   -- Мальчик выучится какому-нибудь ремеслу.
   -- Все будет сделано, слово чести Анжелики Питу, господин доктор! -- поклялась тетушка, впившись взглядом в туго набитый карман.
   -- Даете слово?
   -- Даю!
   -- Не шутите?
   -- Клянусь Богом, дорогой господин Жильбер, клянусь Богом! -- И Анжелика простерла свою костлявую руку.
   -- Да будет так! -- сказал доктор, вынимая из кармана полновесный кошелек. -- Я готов дать вам деньги, если вы со своей стороны готовы отвечать мне за ребенка.
   -- Отвечаю и клянусь, господин Жильбер!
   -- Не клянитесь так много, госпожа Анжелика. Лучше подпишите условие.
   -- Подпишу, господин доктор, подпишу.
   -- У нотариуса?
   -- У нотариуса.
   -- Отправимся к дядюшке Ниге.
   Дядюшка Ниге, как благожелательно называл его Жильбер, был его давним другом. Он пользовался уважением всей округи и как просто хороший человек, и как нотариус.
   К нему как к нотариусу порой обращалась и Анжелика. Вместе с Жильбером она отправилась в контору Ниге. Там была составлена бумага, по условиям которой девица Роза-Анжелика Питу брала на себя попечение о племяннике Людовике-Анже Питу, с тем чтобы дать ему воспитание и приличное общественное положение, за что ежегодно будет получать по двести ливров. Условие рассчитано на пять лет. Жильбер тут же оставил на хранение нотариусу восемьсот ливров, а еще двести вручил девице Анжелике Питу.
   На следующий день доктор покинул Виллер-Котре, пообщавшись с одним из своих фермеров, с которым у нас еще будет случай познакомиться.
   Девица Питу превратила полученные двести ливров в восемь луидоров, которые сразу оказались в кресле, а оставшиеся восемь ливров положила в фаянсовое блюдечко. На нем за сорок лет существования этого блюдечка перебывало множество разных монет; там они оставались до тех пор, пока, дополненные новыми ливрами, не обменивались на луидоры для уже известного нам кресла.

III.
Анж Питу у тетки

   Вы уже поняли, как мало прельщала Анжа перспектива продолжительного пребывания у доброй тети Анжелики. Бедный мальчик, наделенный инстинктом, равным инстинкту тех животных и птиц, которых в свое время ловил, а может быть, и более тонким, предчувствовал все, что было ему уготовано в этой тревожной и горькой жизни.
   Прежде всего, после отъезда доктора речь и не заходила о том, чтобы отдать Анжа в учение. Добродушный нотариус коснулся было этого предмета, но девица Анжелика отвечала ему, что племянник слишком молод и слаб здоровьем, дабы вынести подобные тяготы. Нотариус, веря в заботливость тетушки, отложил учение Анжа до следующего года: время терпит, мальчику пока лишь одиннадцать.
   Оставшись у тетки, которая пока не придумала, какую пользу извлечь из присутствия в доме племянника, юный Питу избрал привычный образ жизни и стал скитаться в окрестных лесах. Он быстро установил, что наиболее удобные места для охоты -- это болота между Виллер-Котре и Дампьером, Компьеном и Вивьером и что в кантоне Брюйер-О-Лу водится особенно много дичи.
   Собрав сведения, Питу предпринял практические меры. Всего легче было добыть клею и прутиков для ловли птиц: материал ничего ему не стоил. Дубовая кора, истолченная в ступке и несколько раз промытая водой, превращалась в прекрасный клей; прутиков было множество на любых деревьях. Анж наготовил с тысячу прутиков, намазал клеем, затем в одно прекрасное утро, взяв у булочника как бы для тетки четыре фунта хлеба, отправился с рассветом на охоту; а возвратился поздно вечером.
   На такой подвиг он решился, рассчитав и его результаты. Он предвидел бурю. Нрав тетушки стал ясен ему досконально. Но Анж надеялся предотвратить бурю, преподнеся тетке добычу первой охоты.
   Тетка притаилась за дверью в засаде. Едва племянник переступил порог, как сильнейший удар по затылку, нанесенный костлявой рукой мадемуазель Анжелики, развеял его иллюзии, если таковые имелись, относительно миролюбия почтенной родственницы.
   К счастью, голова у Анжа была крепкая. Хотя удар едва покачнул его, он сделал вид, что валится с ног, и отлетел на другой конец комнаты. Анж думал этим растрогать тетку, но гнев ее только возрос, так как руке тоже стало больно. Тетушка снова накинулась на Анжа, замахнувшись на этот раз уже прялкой. Мальчик поспешил показать опекунше свои трофеи -- дюжину снегирей и полдюжины серых дроздов.
   Мадемуазель Анжелика широко раскрыла глаза от изумления и лишь для порядка продолжала ворчать. Схватив принесенную племянником дичь, она подошла к лампе:
   -- Что это такое?
   -- Вы видите, дорогая тетушка, -- отвечал Питу, -- это птицы.
   -- Годятся они для еды? -- с живостью спросила тетка.
   -- Превкусные, -- отвечал Питу. -- Это снегири и дрозды.
   -- Где ты их наворовал, несчастный?
   -- Я их не украл, а наловил.
   -- Каким образом?
   -- По лужицам.
   -- Что за лужицы?
   Пришла очередь удивиться Анжу: он и представить не мог чье-нибудь воспитание до такой степени небрежным, чтобы человек не имел понятия о лужицах.
   -- Лужица и есть лужица, -- ответил он.
   -- Но я все-таки не понимаю, что это такое!
   Ко всякого рода неведению Питу относился с состраданием.
   -- Лужицы, -- объяснил он, -- это лужи. Луж в лесу десятки; птицы прилетают к ним пить и попадаются.
   -- Как попадаются? Куда?
   -- На клей.
   -- А-а! -- промычала тетка. -- Понимаю! А откуда ты взял денег на клей?
   -- Денег? -- переспросил Питу, озадаченный тем, что могли пред-полагать у него наличие каких-либо денег.
   -- Ну да, денег?
   -- Ниоткуда не брал.
   -- На что же ты купил клей?
   -- Я сделал его сам.
   -- А прутики?
   -- Тоже.
   -- Стало быть, эти птицы тебе ничего не стоят?
   -- Только труда наклониться и взять их.
   -- А часто можно ходить на лужицы?
   -- Каждый день.
   -- Хорошо!
   -- Только не надо ходить каждый день.
   -- Почему же?
   -- Как -- почему? Это опустошает. Понимаете, тетушка, птиц, которых изловили...
   -- Ну?
   -- Ну, так их там уже нет.
   -- Правда твоя, -- согласилась тетка.
   С того времени, как Питу поселился у тетки, она впервые с ним в чем-нибудь согласилась. Анжу это доставило немалую радость.
   -- В те дни, когда нельзя ходить на лужицы, можно ходить в другие места, -- заявил он. -- Если нельзя ловить птиц, можно ловить кроликов. Их тоже едят, а шкурки продают. Шкурка кролика стоит два сантима.
   Тетка посмотрела на племянника с уважением. Она и не подозревала в нем эконома. Теперь Анж предстал перед ней в настоящем своем обличии.
   -- Так можно будет продавать кроличьи шкурки?
   -- Разумеется, -- отвечал Анж, -- так делала и моя мама Магдалина.
   Мальчику никогда в голову не приходило, что он может получить от своей охоты что-нибудь, кроме съестного.
   -- Когда же ты пойдешь за кроликами? -- спросила тетка.
   -- Когда у меня будет силок.
   -- Ну так сделай силок.
   Анж покачал головой.
   -- Ведь сделал же ты клей и прутики!
   -- Приготовить клей и сделать прутики я могу, но проволоку -- не могу, ее надо покупать в лавках.
   -- А что стоит проволока?
   -- О, -- сказал Питу, посчитав на пальцах, -- если купить проволоки на четыре сантима, то я сделаю две дюжины силков.
   -- И на две дюжины силков сколько наловишь кроликов?
   -- Смотря как удастся. Могут попасться четыре, пять, шесть. Кроме того, силки служат не один раз, если только сторож не поймает и не отберет.
   -- На, возьми четыре сантима, -- сказала тетка, -- купи у Дам- брюна проволоки и ступай завтра же за кроликами.
   -- Завтра я поставлю силки, -- отвечал Анж, -- а вот послезавтра проверю, попался ли в них кто-нибудь.
   -- Пусть так; иди и купи что нужно.
   Проволока была в городе дешевле, чем в деревне. Юный Питу на три сантима приобрел проволоки на двадцать четыре силка; оставшийся сантим он возвратил тетке. Эта неожиданная честность племянника до того тронула старую деву, что она даже чуть поколебалась, не наградить ли его этим сантимом. Как на грех, монета была так сильно сплюснута, что вечером могла сойти за двойной сантим. Анжелика, рассудив, что монета может принести сто на сто, положила ее себе в карман. Анж заметил ее колебания, но не понял причины. Ему и не снилось, что тетка может подарить ему монету.
   Он принялся делать силки.
   На другой день Анж попросил у тетки мешок.
   -- На что мешок? -- спросила она.
   -- Нужно, -- ответил мальчик.
   Анжелика выдала ему требуемое, положив в мешок хлеба и сыра на завтрак и на обед, и Анж отправился в Волчий бор. Тетка же принялась ощипывать снегирей, которых предназначила себе на обед и ужин; пару дроздов она отнесла аббату Фортье, остальные четыре пары -- трактирщику "Золотого Шара", заплатившему ей по три сантима за штуку и обязавшемуся впредь покупать по этой цене всех птиц, сколько бы она ни принесла.
   Мадемуазель Анжелика сияла от удовольствия. Благословение неба снизошло на ее дом с появлением Анжа Питу.
   "Ах, -- говорила она себе, поедая снегирей, жирных, как овсянки, и нежных, как бекасы, -- правду говорят, что доброе дело не остается без награды".
   Анж возвратился вечером, принеся туго набитый мешок. На этот раз тетка не стерегла его за дверью, а ждала на пороге и встретила не подзатыльником, а улыбкой, все равно походившей на гримасу.
   -- Вот и я, -- сказал Анж, входя в комнату твердыми шагами, с сознанием полезно проведенного дня.
   -- Ты и твой мешок, -- прибавила тетка.
   -- Да, и мой мешок, -- ответил Анж.
   -- А что в мешке? -- полюбопытствовала тетка.
   -- Буковые орешки. Понимаете, тетушка, если бы дядюшка Женес, сторож Волчьего бора, увидал, что я брожу там с мешком, то спросил бы: "Что ты тут делаешь, бродяга?" Я ответил бы: "Собираю буковые орешки, разве это запрещено?" Не запрещено! Ну, если так, то нечего и толковать. И если бы дядюшка Женес захотел проверить, то убедился бы, что это в самом деле орешки.
   -- Стало быть, целый день ты только и делал, что собирал буковые орешки? И не расставлял силки, ленивец? -- закричала тетка, которая из всех объяснений поняла лишь, что кроликов нет.
   -- Собирая буковые орешки, я как раз расставил силки, так что он не догадался.
   -- И ничего тебе не сказал?
   -- Как -- не сказал? Сказал: "Кланяйся от меня своей тетушке, Анж Питу". В самом деле, дядюшка Женес славный человек.
   -- А кролики? -- тетка никак не могла оторваться от основной линии.
   -- Кролики? Луна восходит в полночь, в час ночи я пойду посмотреть, не попался ли какой.
   -- Куда пойдешь?
   -- В лес.
   -- В час ночи в лес?
   -- Да.
   -- И не боишься?
   -- Чего бояться?
   Тетка была в восторге от смелости племянника и от его расчетливости. Анж, простосердечное дитя природы, понятия не имел о воображаемых опасностях, которые страшат городских детей.
   Едва наступила полночь, он отправился в лес. Прошел вдоль кладбищенской стены: невинный ребенок не боялся ни мертвых, ни живых. Разве что дядюшку Женеса, поэтому далеко обошел его жилище. Двери и ставни там были закрыты, нигде не было огня. Анж стал лаять так естественно, что Ронфло, пес лесничего, ответил таким же лаем, нюхая воздух из-под подворотни. Анж успокоился: если Ронфло дома, то и дядюшка Женес дома.
   Силки сделали свое дело: в них попались два кролика. Анж опустил их в глубокие карманы своей блузы и пошел домой.
   Мадемуазель Анжелика уже улеглась, но жадность лишила ее сна. Она подсчитывала, сколько удастся получать каждую неделю за четыре кроличьи шкурки, и так увлеклась прогнозом прибылей, что не сомкнула глаз до возвращения Анжа. Она нервно спросила, что именно он принес.
   -- Пока пару. Не моя вина, что не попалось больше, -- ответил мальчик, -- хитры стали кролики у дядюшки Женеса.
   Добыча превзошла ожидания старой девы. Дрожа от радости, рассматривала она шкурки бедных зверьков. Заперев добычу в чулан, прежде не видавший такой великолепной провизии, тетка кротким голосом предложила Анжу лечь спать, что утомленный мальчик не замедлил исполнить, даже не поужинав. Последнее обстоятельство привело тетку в еще лучшее расположение духа.
   На следующий день охота была удачнее: Анж принес трех кроликов. Два из них были отправлены в трактир, третий -- к аббату Фортье. Тетка всячески старалась расположить к себе Фортье, который со своей стороны рекомендовал ее стулья прихожанам.
   Так шли их дела три или четыре месяца. Тетка была постоянно оживленной, Питу находил свое положение сносным. Его времяпрепровождение почти не отличалось от жизни в Гарамонте. Но вдруг обстоятельство, которого следовало ожидать, положило конец его браконьерству.
   Пришло письмо из Нью-Йорка от Оноре Жильбера. Ступив на землю Америки, философ не позабыл о своем маленьком воспитаннике. Он написал нотариусу Ниге письмо, осведомляясь, исполняется ли все то, что он велел относительно Анжа Питу, и если не исполняется, то требовал немедленного исполнения, в противном случае предписывал прекратить субсидии. Нотариус явился к тетушке Питу с письмом Жильбера.
   Ссылаться на слабое здоровье Анжа было невозможно; стоило лишь взглянуть на него, чтобы убедиться в противном. Высокий, свежий, хотя и тоненький, как молодое деревце, он словно олицетворял здоровье.
   Анжелика попросила неделю отсрочки, дабы тщательнее обдумать карьеру племянника.
   Анж огорчился не меньше, чем тетка. Он находил свою нынешнюю жизнь нормальной и не желал иной.
   В течение недели не было речи ни о лужицах, ни о кроликах. К тому же наступала зима, выпал такой снег, что силки не поставишь. На снегу оставались четкие следы, а ноги Анжа, такие громоздкие, наверняка выдали бы дядюшке Женесу, кто браконьерствует в его владениях.
   Тетушка снова выпустила когти, и Анж узнал прежнюю мадемуазель Анжелику. Корыстолюбие, этот всемогущий движитель ее жизни, заставило какое-то время прятать когти в мягкую лапку. По мере того, как истекала отсрочка, нрав этой дамы становился все несноснее. Анж молил Бога избавить его от страданий, которые испытывал в присутствии тетушки.
   И вдруг в отягощенной мыслями голове Анжелики блеснула идея, возвратившая ей утраченное спокойствие: упросить аббата Фортье принять в его школу Анжа бесплатно и устроить на стипендию герцога Орлеанского. Обязан же аббат Фортье сделать хоть что-то для продавщицы стульев в его церкви, не говоря уж о снегирях, дроздах и кроликах, которыми она снабжала аббата целых три месяца.
   И Анжа Питу приняли в школу аббата Фортье бесплатно. Аббат, человек неплохой, бескорыстный, охотно передавал свои знания юным невеждам, делился деньгами с неимущими. Лишь в одном он был неумолим: солецизмы выводили его из себя, а варваризмы ввергали в бешенство, и он не щадил ни друга, ни недруга, ни богатого, ни убогого, ни платного ученика, ни дарового -- он поражал каждого с беспристрастием Лакадемонского стоика; а поскольку рука у него была тяжелая, постольку гнев -- опасен. Это знали все родители; помещать или нет детей своих к аббату Фортье -- их дело; но раз уж дети оказывались у него, то на все доводы родителей аббат отвечал девизом, начертанным и на его линейке, и на рукоятке плетки: "Кого люблю, того бью".
   Итак, Анж Питу попал в воспитанники аббата Фортье. Старая ханжа Анжелика ликовала. Нотариусу Ниге она объявила, что принятые ею меры не только соответствуют пожеланиям господина доктора, но и превосходят его ожидания. Доктор хотел сделать Анжа Питу честным человеком, и только, а она обеспечивала мальчику образование. И куда поместила его? Туда же, где воспитывался родной сын Жильбера, за которого ежегодно платили пятьдесят ливров.
   Питу получал образование даром, но тетка не стала сообщать об этом Жильберу. Впрочем, тому были известны и беспристрастие, и бескорыстие аббата Фортье, который простирал руки над всеми детьми одинаково, разве что руки у него всегда были вооружены -- одна латинской грамматикой, другая -- розгами.
   Новый воспитанник явился в класс с сундучком под мышкой, роговой чернильницей в кулаке и двумя пучками перьев за ушами. Сундучку предстояло заменять пюпитр. Чернильницу подарил лавочник; перья Анжелика выпросила у нотариуса Ниге. Сотоварищи встретили Анжа Питу насмешками и свистом. Двоих учеников наказали в классе за нападки на его льняные волосы, двоих других -- за насмешки над необычными коленями: мол, ноги Питу смахивают на плетки с завязанными узлами. Сравнение это имело успех, вызвало общее удовольствие и достигло ушей аббата Фортье.
   Словом, после четырех часовых занятий Питу, не сказав ни с кем ни слова и лишь зевавший за пюпитром, нажил шестерых врагов, тем более ожесточенных, что он ни перед одним из них не был в чем-либо виноват. Эти шестеро дали клятву перед классной печью, заменившей алтарь отечества, -- выдрать ему волосы, выцарапать глаза и вправить коленки.
   Анж не подозревал об их враждебных намерениях. Выходя из класса, он спросил одного из ребят: отчего те шестеро учеников остаются в помещении? Тот косо посмотрел на Питу, обозвал ябедником и отошел подальше.
   Анж недоумевал: почему его назвали доносчиком, хотя он вообще до этого ни с кем не говорил? Но поскольку в ходе урока слышал много непонятного от аббата Фортье и от воспитанников, постольку обвинение соседа отнес к категории чего-то недосягаемого для разума.
   В полдень Анж возвратился к тетушке, столь пылко заинтересованной в его образовании, стоившем ей великих жертв. Анжелика спросила племянника, чему тот успел выучиться. Анж ответил, что выучился молчать. Ответ достойный Пифагора и его последователей, с той разницей, что сам Пифагор ответил бы знаками.
   В вечерний класс новый ученик шел без отвращения. Если утренние часы занятий ученики употребили на изучение внешности Питу, рессор потратил на выяснение его научного кругозора. В итоге аббат убедился, что Питу обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы сделаться Робинзоном Крузо, но весьма малыми, чтобы вырасти в нового Фонтенеля или Боссюэта.
   В ходе всего вечернего урока, более утомительного, нежели утренний, школяры, уже наказанные за насмешки над Питу, не раз грозили ему кулаками. Анж решил быть настороже.
   Герой наш не ошибся: едва все вышли из стен школы, как шестеро уже знакомых нам учеников недвусмысленно показали, что хотят с ним посчитаться и уплатить с процентами.
   Питу понял, что дело идет к кулачной расправе. Ему не доводилось изучать шестую книгу "Энеиды", где молодой Дарес и старый Энтелл предаются этому занятию под рукоплескания троянцев, но этот способ отдохновения, привычный крестьянам его деревни, Анж изучил и потому ответил, что готов вступить в бой с каждым из шестерых по очереди. Это заявление вызвало к нему некоторое уважение.
   Условия, предложенные Анжем, были приняты. Образовался круг, внутри которого противники -- Анж и первый из шести заговорщиков, -- сняв верхнее платье, стали наступать друг на друга.
   У читателя есть представление о руках Питу. Руки эти, корявые на вид, были еще неприятнее при ощущении их на себе. Анж помахивал огромными кулаками, каждый с голову младенца. Еще не культивировался тогда во Франции бокс, следовательно, Питу не мог знать элементарных его правил, однако же нанес первому противнику такой удар в глаз, что тот мгновенно украсился синим кругом, столь верно очерченным геометрически, что не по силам ни одному математику, располагающему циркулем.
   Место первого дуэлянта занял второй. Анжа несколько утомил первый поединок, зато и противник этот оказался намного слабее своего предшественника. Разящий кулак Питу лег новому бойцу на нос с такой силой, что кровь хлынула из ноздрей, как из двух открытых кранов.
   Третий заговорщик отделался выбитым зубом. Остальные соратники проигравших объявили себя удовлетворенными.
   Толпа школяров расступилась перед Питу с почтением, достойным победителя. Целым и невредимым возвратился он к очагу своей тетушки.
   На следующий день, когда трое явились в школу -- один с опухшим глазом, другой с разбитым носом, третий с раздутыми губами, аббат Фортье учинил допрос. Но у школяров свой кодекс чести: ни один из раненых не открыл истины, и только на следующий день аббат узнал косвенным путем от постороннего свидетеля сражения, что попортил физиономии его питомцам, за здоровье коих Фортье отвечал перед родителями, не кто иной, как Питу, за которого он еще и заступался накануне.
   Выслушав жалобы трех семейств, к которым принадлежали побежденные боксеры, аббат Фортье для их успокоения арестовал Питу на три дня: день за глаз, день за нос и день за зуб.
   Этот трехдневный арест дал девице Анжелике импульс для новой идеи: каждый раз, когда аббат Фортье арестует Анжа, не давать ему обеда. Такая крайность, по ее мнению, принесла бы несомненную пользу, заставив юного Питу вести себя осмотрительнее.
   Анж одного не мог понять: за что его назвали ябедником? И почему наказали за то, что побил тех, кто хотел побить его? Но если сразу понять все, что делается на свете, утратились бы главные прелести жизни: таинственность и неожиданность.
   Питу отсидел свои три дня, поневоле довольствуясь лишь завтраком и ужином. "Довольствоваться" совсем не то слово, которое тут уместно, ибо Анж вовсе не был доволен; но не будем на этом задерживаться.
   Наказание, которому подвергся Питу, не выдав однокашников, не объяснив аббату Фортье, что пришлось защищаться от нападения превосходящих сил противника, снискало Анжу общее уважение. Не скроем, три величественных удара кулаком тоже кое-что весили при оценке достоинств новичка. Жизнь нашего героя перестала отличаться от жизни прочих учеников аббата Фортье, с одной лишь разницей, что более прилежные ученики отдувались за свои грехи по-разному, тогда как Питу более чем регулярно и чаще, чем остальные, сиживал под арестом.
   Было еще обстоятельство, отличавшее Питу: его знание леса и страстная любовь к животным.
   Сундучок тетушки, превращенный в пюпитр, благодаря своей вместимости и бесчисленным внутренним перепланировкам стал в распоряжении Питу представлять собой маленький Ноев ковчег, где содержались попарно всяческие твари -- лазающие, бегающие, летающие: ящерицы, ужи, муравьиные львы, жуки, лягушки. Все они были тем дороже Анжу, чем чаще его за них наказывали. Свой зверинец Питу пополнял по воскресным и праздничным дням.
   Одного недоставало ему для полного благополучия: не удалось ему поймать саламандру, коими кишела местность близ Виллер-Котре (недаром саламандра попала в герб Франциска I). Странным Питу показалось то, что саламандры водились в воде, тогда как, по мнению многих поэтов, их стихией был огонь. Правдивый Анж с недоверием относился с тех пор ко всем поэтам.
   Поймав наконец двух саламандр, Питу стал разыскивать хамелеона, но поиски оказались тщетны, и Анж заключил, что хамелеоны не водятся во Франции.
   В дни, когда воспитанники освобождались от уроков, он по-прежнему неутомимо ловил птиц и кроликов. Так юноша достиг семнадцатилетнего возраста и пяти футов четырех дюймов роста.
   Тут следует указать на обстоятельство, которое отвлекало его от излюбленного занятия. При дороге в Волчий бор расположилась деревня Писле, быть может, та самая, от которой получила свою фамилию прелестная Анна, возлюбленная Франциска I.
   В деревне находилась ферма, принадлежавшая дядюшке Бийо. Проходя мимо, Анж часто видел на пороге хорошенькую восемнадцатилетнюю девушку, резвую дочку фермера Катрин -- Бийоту, как ее прозвали в деревне. Знакомство их началось поклонами, продолжалось улыбками. В один прекрасный день, поклонившись с улыбкой, Анж остановился и, покраснев, отважился произнести:
   -- Здравствуйте, мадемуазель.
   Катрин, девушка добрая и приветливая, ответила Питу как старому знакомому. В самом деле, уже два года она по меньшей мере раз в неделю видела проходившего мимо Анжа, привыкла к его поклонам. Он стал при каждой встрече предлагать ей лучших птичек и кроликов; Бийота не жалела похвал для Питу; он дорожил ими тем более, что редко такое слышал. Теперь вместо того, чтобы продолжать путь в Волчий бор, он подолгу бродил около фермы Бийоты в надежде увидеть девушку. От этого заметно уменьшилось число кроличьих шкурок, снегирей и дроздов в доме тетушки Анжелики. Тетушка выражала свое решительное неудовольствие по этому поводу, на что Питу отвечал, что кролики стали догадливы, а птицы, рассмотрев западню в лужицах, стараются пить из свернувшихся листочков и из пней.
   Утешало старую деву то, что ее племянник будет стипендиатом в семинарии, а через три года -- аббатом. Хозяйничать в доме аббата было всегдашней мечтой Анжелики. А уж аббат Питу был обязан ей многим, что она для него сделала... Правда, когда она намекала на это аббату Фортье, тот, покачивая головой, отвечал:
   -- Дорогая госпожа Анжелика, чтобы достичь звания аббата, ваш племянник не должен так увлекаться естествоиспытательством, а лучше помнить: De viribus illustrilus, или Selectae е profanis scriptribus.
   -- Что это значит? -- спрашивала Анжелика.
   -- Это значит, -- объяснял аббат Фортье, -- что он допускает в своих сочинениях слишком много солецизмов и варваризмов.

IV.
О том, какое влияние могут иметь на жизнь человека один варваризм и семь солецизмов

   Теперь читателю понятен весь ужас положения Питу.
   Покинув школу, он зашагал домой, погруженный в раздумья: неистовые сентенции аббата Фортье еще звучали в его ушах. Вдруг из уст Анжа вырвались три слова, выражавшие всю его тоску:
   -- Господи, а тетушка?
   Действительно, что скажет по его возвращении Анжелика?
   Анж инстинктивно догадывался о планах тетушки. Сознавал, насколько она будет разъярена.
   С такими тяжкими предчувствиями Питу дошел до дома. Около четверти часа понадобилось на переход от ворот аббата Фортье до улицы Пле, хотя между ними было не больше ста шагов. Церковные часы пробили час.
   Тут он понял, что на полчаса опоздал к обеду, а в неурочное время тетушка не кормила.
   Наконец Питу достиг порога.
   -- Мне нездоровится, тетя! -- сказал он, дабы предупредить ее нудные упреки.
   -- Знаю я эти болезни, -- ответила та. -- Вылечить их легко, переведя стрелку на полтора часа вперед.
   -- Боже мой, -- вздохнул Анж, -- я не голоден.
   Тетка изумилась и почти встревожилась: болезнь пугает не только любящих матерей, но и мачех, которые боятся трат на лекарства и докторов.
   -- Ну что такое, посмотрим, -- сказала тетка без всякого сочувствия.
   Анж залился слезами.
   -- Тетушка, со мной случилось большое несчастье! Господин аббат выгнал меня из училища! -- И Анж зарыдал самым отчаянным образом.
   -- Выгнал? -- повторила Анжелика. -- Совсем?
   -- Да, тетушка!
   -- Значит, нет больше ни экзамена, ни конкурса, ни стипендии, ни семинарии?
   Плач Питу перешел в рев.
   -- Пари держу, что ты прогулял урок, -- сказала Анжелика. -- Бродил у фермы Бийо! Хорош будущий аббат!..
   Анж покачал головой.
   -- Лжешь! -- вскричала мегера. -- Лжешь! Тебя видели в воскресенье: прогуливался по аллее Вздохов с Бийотой!
   Анжелика лгала, но ведь "ложь во имя открытия истины простительна".
   -- Нас не могли видеть в аллее Вздохов, -- возразил Питу, -- мы гуляли возле оранжерей.
   -- Но ты гулял с нею вместе!
   -- Да дело тут совсем не в мадемуазель Бийо, -- сказал, краснея, Питу.
   -- Ну-ну, зови ее мадемуазель, чтобы скрыть свои нечестные помыслы! Вот я предупрежу духовника этой кокетки...
   -- Клянусь, тетушка, Бийота не кокетка.
   -- Вместо того чтобы сознаться, ты ее защищаешь. Стало быть, вы спелись. Час от часу не легче. Боже, в какие времена мы живем!..
   -- Верьте, тетушка, Бийота всегда гонит меня от себя.
   -- А, так ты все-таки путаешься! Теперь ты зовешь ее просто Бийотой! Притворщик, я не верю, что она тебя отгоняет, чтобы ты не глазел на нее!
   -- И в самом деле странно, -- сказал Питу, словно прозрев, -- мне это в голову не приходило.
   -- Ладно, я улажу это дело, -- пообещала тетушка; аббат Фортье был ее духовник. -- А тебя попрошу запереть недели на две на хлеб и воду. Для твоей Катрин найдется монастырь. Да, отправим ее в Сен-Реми, и все тут!
   Питу затрепетал.
   -- Разврат -- вершина всех пороков, -- продолжала Анжелика.
   -- Но поймите, тетушка, аббат выгнал меня не за дурное поведение, а за то, что я делаю ошибки в сочинениях и ошибки эти препятствуют получению стипендии.
   -- Стало быть, ты не получишь стипендию, не будешь аббатом, а я не сделаюсь экономкой аббата Питу?
   -- Понятно, тетушка, ничего этого не будет.
   -- Кем же ты станешь?
   -- Сам не знаю. Что будет угодно Провидению.
   -- Провидению! Вот в чем дело! -- вскричала Анжелика. -- Ему набили голову новыми идеями, философскими учениями!
   -- Что вы, тетушка! В класс философии поступают только после риторики, я же учился всего-навсего в третьем классе.
   -- Да я имею в виду не ту философию. Я говорю о философии философов: Руссо, а также Дидро, написавшего "Монахиню". -- И Анжелика перекрестилась.
   -- "Монахиню"? -- переспросил Питу. -- Что это за монахиня?
   -- Ты же ее читал, несчастный!
   -- Клянусь, тетушка, не читал.
   -- Вот почему ты не хочешь служить церкви!
   -- Ошибаетесь, тетушка, я хочу! Это церковь меня не хочет!
   -- Ты не ребенок, а змея! Ты, кажется, споришь со мной?
   -- Какое спорю, тетушка, я только отвечаю...
   -- Он погиб! -- вскричала Анжелика, падая в свое любимое кресло.
   Ее "он погиб" означало: "я погибла!"
   Анжелика решила действовать. Она вскочила с кресла, словно подброшенная пружиною, и бросилась со всех ног к аббату Фортье -- объясниться насчет племянника, попытаться уладить дело... Когда она скрылась за дверью, Анж последовал за ней.
   При виде ее бегущей по направлению к улице Суассон он понял, что Анжелика отправилась к аббату.
   В отсутствие тетки Анж обрел свободу по крайней мере на четверть часа.
   Питу решил воспользоваться этим временем. Он собрал остатки обеда, накормил своих ящериц, поймал несколько мух для муравьев и лягушек; затем обшарил все шкафы со съестными припасами и постарался утолить собственный голод. Причем делал это возле дверей, дабы не быть застигнутым врасплох второй матерью, как называла себя Анжелика.
   Стоя в дверях, Анж заметил ехавшую по переулку, который соединяет улицы Суассон и Лорме, знакомую девушку верхом на лошади, навьюченной двумя корзинами. Одна была с курами, другая с голубями. Бийота, завидев стоявшего в дверях Питу, остановилась.
   Анж, по обыкновению, покраснел. Он не спускал глаз с девушки, казавшейся ему ослепительно красивой.
   Бийота осмотрелась, слегка поклонилась Питу и продолжала путь.
   Анж ответил тем же. Встреча повергла его в радостный трепет. Очнулся он от того, что возвратившаяся тетка Анжелика схватила его за руку. Он обернулся и невольно перенес взор на свою руку, которую больно сжимала старая дева. Тетка яростно вперилась в кусок хлеба с маслом и сыром в его руке. Затем с визгом занесла над Анжем крючковатую руку. Юноша увернулся и кинулся бежать.
   Анжелика влетела в дом и заперла дверь. Питу, услыхав знакомый скрипучий звук замка, побежал от дома еще быстрее.

V.
Фермер-философ

   Вскоре Анж был уже за городом. Повернув за угол кладбища, он едва не ткнулся носом в стоявшую там лошадь.
   -- Боже мой, -- раздался приятный голосок, -- куда вы несетесь, Анж? Как вы испугали Каде!
   -- Ах, мадемуазель Бийо, мадемуазель Бийо! Ах, мадемуазель Катрин, у меня такая беда!..
   -- Вы пугаете меня, Питу. Что случилось, рассказывайте!
   -- Случилось то, что я не буду аббатом, мадемуазель Катрин.
   Юная Бийо покатилась со смеху:
   -- Не будете аббатом? Ну так будете солдатом!
   -- Солдатом?
   -- Конечно! И он приходит в отчаяние от такой безделицы! Я-то думала, вы собираетесь объявить о внезапной кончине тетушки...
   -- А для меня она все равно что умерла, -- признался Анж. -- Она выгнала меня из дому.
   -- Вот потеха! -- засмеялась Бийота. -- Ну, осталось заплакать, господин рыцарь.
   -- Но она же меня выгнала! -- повторял в отчаянии юноша.
   -- Тем лучше! -- смеялась Катрин.
   -- Вам легко говорить, мадемуазель. У вас веселый нрав, горе других вас забавляет.
   -- О, Питу, если бы у вас было горе, я бы вас поддержала!
   -- Но ведь у меня нет ничего, просто совсем ничего!
   -- Тем лучше, -- сказала Катрин.
   Питу совсем растерялся.
   -- А что я буду есть?
   -- Надо работать, Питу!
   -- Работать? Кем? Аббат Фортье и тетка твердили, что я ни на что не гожусь. Мадемуазель Катрин, надо мной тяготеет рок!
   -- Есть доля истины в том, что вы говорите, дорогой Анж, но... Отчего вы не сделаете?..
   -- Чего? -- простонал Питу. -- Чего? Скажите!
   -- Кажется, у вас был покровитель.
   -- Да, доктор Жильбер.
   -- И вы однокашник его сына, вместе учились у Фортье...
   -- Я не раз спасал его от розог.
   -- Почему бы не обратиться к его отцу?
   -- А куда обратиться? Может быть, ваш отец что-нибудь знает о докторе, ведь он арендует ферму Жильбера.
   -- Я знаю, что отец часть платы за ферму отослал в Америку, а другую поместил у нотариуса в Париже.
   -- О, -- вздохнул Питу, -- Америка...
   -- Вы собираетесь в Америку? -- живо отреагировала девушка, встревоженная его решимостью.
   -- В Америку? Я -- в Америку, мадемуазель Катрин? Нет! Мне бы чем-нибудь прокормиться во Франции.
   Питу шел рядом с Каде, опираясь рукой на корзину. Бийота, опустив поводья, тоже о чем-то раздумывала. Лошадь остановилась-- они прибыли на ферму. Машинально остановился и Питу.
   -- Никак, это ты, Анж Питу? -- пробасил рослый и дюжий фермер Бийо, который поил в пруду свою лошадь.
   -- Я, господин Бийо. Я самый и есть.
   -- Новое несчастье поразило бедного Питу, -- сказала девушка, спрыгнув с лошади, причем Питу успел увидеть, какие кокетливые на ней подвязки. -- Тетка выгнала его.
   -- За что же она его выгнала, старая ханжа? -- спросил фермер.
   -- За то, что я плохо знаю греческий, -- ответил Анж. Впрочем, он снова ошибся. Следовало сказать: латынь.
   -- Плохо знаешь греческий? -- переспросил дядюшка Бийо. -- Да на что вообще знать его?
   -- Чтобы объяснять Феокрита и читать "Илиаду".
   -- Ну а для чего объяснять Феокрита и эту самую "Илиаду"?
   -- Чтобы сделаться аббатом.
   -- Ба! -- вскричал Бийо. -- Взгляни на меня. Я не знаю по-гречески, не знаю по-латыни, плоховато знаю по-французски. Не умею писать и читать. Но мешает ли это мне сеять, собирать зерно и ссыпать в амбары?
   -- Нет, господин Бийо, вам и не нужны эти языки; вы земледелец, -- agricola, как говорит Вергилий, О, fortunatus nimium.
   -- Ну говори, сколько тебе надо на содержание?
   -- Фунта три хлеба в день достаточно.
   -- А к хлебу что?
   -- Немного масла и сыра.
   -- Ты неприхотлив.
   -- Может быть, Питу, вы хотите еще что-нибудь выговорить себе? -- спросила Бийота.
   -- Я, мадемуазель Катрин? Нет, больше ничего!
   -- Вспомните, зачем вы пришли сюда.
   -- Затем что сюда ехали вы.
   -- Очень любезно, -- усмехнулась Катрин, -- но я полагала, что вы явились, чтобы узнать о вашем покровителе.
   -- В самом деле, -- спохватился Питу, -- я и забыл.
   -- Ты хотел поговорить со мною о господине Жильбере? -- В вопросе фермера звучало уважение, которое он питал к доктору.
   -- Именно, -- отвечал Питу, -- но теперь это, наверное, лишнее. Раз вы, господин Бийо, берете меня к себе, я могу спокойно ждать его возвращения из Америки.
   -- Любезный друг, ждать тебе придется недолго: он уже возвратился. Восемь дней назад он был в Гавре. Сегодня утром в Виллер-Котре я получил от него письмо. Вот оно.
   -- А как вы узнали, батюшка, что письмо от него?
   -- Как -- как? Письмо лежало в пакете.
   -- Извините, батюшка, -- заметила с улыбкой Катрин, -- мне казалось, что вы не умеете читать. Вы столько раз об этом говорили.
   -- Разумеется, говорил! Пусть все знают, что Бийо никому ничем не обязан, все себе сделал сам... Ладно, письмо читал не я; его прочитал мне капрал жандармерии.
   -- Что же пишет доктор?
   -- Суди сама! -- Фермер извлек из кожаного портфеля письмо и протянул дочери.
   Бийота прочла:
   
   "Дорогой мой господин Бийо! Я возвратился из Америки, где нашел народ богаче и счастливее нашего благодаря свободе, которой мы лишены. Впрочем, и мы на пути к тому, что каждый должен работать. Знаю Ваши правила, дорогой Бийо, знаю, какое влияние Вы оказываете на других фермеров, на славных наших ремесленников и земледельцев. Внушите им те правила братства, которые я так ценю в Вас. Люди должны сознавать свои права и обязанности. Посылаю Вам книжку, написанную мною (хотя имя мое на ней не проставлено). Распространяйте высказанные в ней идеи всемирного равенства. Чтение есть пища для ума, как хлеб для тела.
   На днях буду у Вас и предложу Вам новую систему управления фермой, принятую повсеместно в Америке; она заключается в правильном разделе урожая между фермером и владельцем земли.
   Привет и братство.

Оноре Жильбер".

   -- Вот письмо так письмо! -- заметил Питу. -- Очень дельное.
   -- Да, батюшка, -- подтвердила Катрин, -- но я сомневаюсь, чтобы такого же мнения был жандармский капрал. Это письмо может принести беду не только доктору Жильберу, но и вам.
   -- Ба! -- возразил Бийо. -- Побаиваешься? Вот и брошюрка. И тебе, Питу, сразу дело нашлось: вечером ты мне ее прочитаешь.
   -- А днем что делать?
   -- Днем -- пасти баранов, коров. Вот тебе брошюра. -- Фермер достал из широкого кармана одну из тех книжечек в кожаном переплете, какие в изобилии выходили тогда с разрешения и без разрешения цензуры. -- Ну-ка, каково название этой брошюры? Потолкуем пока о названии, а после разберемся и в содержании.
   На первой странице Питу прочел слова, имевшие в ту эпоху значение, но вскоре утратившие свою острую направленность: "О независимости человека и о свободе народов".
   -- Что скажешь об этом, Питу? -- спросил фермер.
   -- Скажу, господин Бийо, что независимость и свобода, по-моему, одно и то же. Аббат Фортье выгнал бы из класса моего покровителя за такой плеоназм.
   -- Плеоназм или что другое, а книга дельная! -- заметил фермер.
   -- Пусть будет ваша правда, батюшка, -- сказала Катрин, -- но, ради всех святых, спрячьте эту книжицу подальше; она навлечет на нас много напастей. По правде говоря, я ее боюсь.
   -- Чем же она мне повредит, если не повредила автору?
   -- Как знать! Письмо писано восемь дней назад, между тем на путь из Гавра до Парижа столько времени не надо. Я ведь тоже получила сегодня утром письмо.
   -- От кого?
   -- От Себастьяна Жильбера. Кстати, он просит меня передать много хорошего своему молочному брату Анжу Питу, о чем я чуть не забыла.
   -- Что же дальше?
   -- А дальше он говорит, что отца его уже трое суток ожидают в Париже, а его все нет и нет...
   -- Мадемуазель Катрин права, и мне эта задержка внушает тревогу, -- заметил Питу.
   -- Молчи, трусишка! Лучше читай рассуждения доктора, -- возразил фермер, -- тогда из тебя выйдет не только ученый, но и человек.
   Питу так бережно взял книгу под мышку, что окончательно покорил сердце фермера.
   -- Теперь говори: обедал?
   -- Не обедал, господин Бийо.
   -- Он только принялся за обед, как его прогнала добрейшая тетушка Анжелика, -- пояснила Катрин.
   -- Так ступай к моей хозяйке, тетке Бийо, а с завтрашнего утра берись за работу.
   Питу поблагодарил фермера и в сопровождении Катрин вошел на кухню, где царила тетушка Бийо.

VI.
Буколики

   Госпоже Бийо было лет тридцать пять. Полная, свежая, приветливая, она сновала от голубятни к овчарне, к коровнику, успевала следить за печью, за супом и жарким, как маршал во время сражения следит за действиями сразу всех своих корпусов и армий. С единого взгляда распознавала она, все ли на месте, по запаху мгновенно судила, достаточно ли в кастрюле тмина и лаврового листа. По привычке добродушно ворчала на мужа, которого почитала больше, чем любого принца или герцога, и на дочь, которую обожала. Поденщиков своих госпожа Бийо кормила так хорошо, что работники с десятимильной округи сбегались на ферму Бийо, стремясь стать ее постоянными обитателями.
   Питу оценил выпавшую ему удачу. За столом ему подали прекрасный кусок солонины, свежий золотистый хлеб, кружку первоклассного сидра. Со дня кончины матушки, уже шесть лет, Анжу даже в большие праздники не перепадал такой обед. С каждым глотком росла его благодарность фермеру, росло уважение к его супруге. И росла любовь к их дочери. Несколько смущала его унизительная перспектива пасти стадо. Быть пастухом? Впрочем, сытый Питу стал смотреть на вещи с иной точки зрения: когда-то ведь и боги пасли стада. Аполлон, одно время изгнанный Юпитером с Олимпа (как он, Питу, своей теткой), принужден был пасти стада Адмета. Отчего же Анжу Питу не пасти стада фермера? И не только Аполлон: и Титир, которого упоминает Вергилий, и Мелибей, так поэтически изливавший свое горе разлуки с родным домом, тоже были пастухами.
   Все эти боги, полубоги и герои так здорово знали латынь, что легко могли стать аббатами. Но предпочли служению обедни и пению псалмов общество коз среди горных ракитников. Ничто не мешает Анжу возвратить фигуре пастуха утраченную поэтичность. Питу не раз певал в церкви, и дар его развился бы, наверно, если бы Фортье не исключил его из хора певчих за то, что застал пьющим вино из бутылки, принадлежавшей аббату... Анж не играл на свирели, зато на дудочке выводил что угодно; а между дудочкой и свирелью велика ли разница? Из липы и каштана вытачивал Анж свистульки, какие никто из гарамонтцев выточить не умел. Становилось совершенно ясно, что Питу мог взяться за пастушество, нисколько не унижаясь. Наконец отметим, что овцы этой фермы были под персональным надзором Катрин, повиноваться которой Питу почитал за удовольствие.
   Вечером на вопрос Анжа, в котором часу завтра он должен вывести стадо, Катрин ответила:
   -- Вам пасти не придется.
   -- Как так? -- удивился Анж.
   -- Я объяснила батюшке, что полученное вами воспитание ставит вас выше того положения, которое он вам было назначил. Вы останетесь на ферме.
   -- Значит, я буду рядом с вами? -- обрадовался Питу и вспыхнул до ушей.
   Катрин, улыбаясь, опустила глаза.
   -- Простите, -- сказал Анж, -- это вырвалось у меня невольно. Не сердитесь!
   -- Что вы, Анж, -- ответила девушка, -- вы же не виноваты в том, что вам приятно быть рядом со мной.
   С минуту длилось молчание; они столько высказали друг другу в нескольких словах...
   -- Но не могу же я жить на ферме, ничего не делая, -- снова начал Питу.
   -- Вы будете исполнять мои обязанности: записывать расходы, доходы, сводить ежедневный баланс. Умеете считать?
   -- Я знаю четыре правила арифметики.
   -- Значит, вы знаете больше, чем я. Мне не удалось выучить деление. Получается, что мой отец выиграл, сделав вас своим секретарем. И я не в потере. Выходит, все мы останемся в выигрыше.
   -- В каком же выигрыше вы? -- спросил Питу.
   -- Я выигрываю время; вместо того чтобы записывать и сводить баланс, я стану шить себе наряды, чтобы покрасоваться.
   -- Вы и без нарядов прекрасны.
   -- Может быть, но это ваш личный взгляд, -- ответила Бийота.
   -- По воскресеньям я не могу ходить на танцы в Виллер-Котре без наколки вроде чепчика. А когда мне было его сделать?
   -- Ваши волосы прекрасны без чепчика, -- вздохнул Питу.
   -- Полно, полно. Вы сегодня щедры на комплименты.
   -- Наоборот, я в них совсем не силен. У аббата Фортье этому не учили.
   -- А танцевать у аббата учили?
   -- Танцевать? Танцевать, у аббата Фортье? Что вы!
   -- И вы не умеете танцевать? -- настаивала Катрин.
   -- Не умею, -- признался Питу.
   -- Тогда проводите меня в воскресенье на танцы и поглядите, как танцует господин де Шарни: лучше всех молодых людей в здешних местах.
   -- Кто такой Шарни?
   -- Владелец замка Бурсоне.
   -- Он будет танцевать и в это воскресенье?
   -- Наверное.
   -- Ис кем он обычно танцует?
   -- Со мной.
   Сердце Питу сжалось. Отчего? Он еще сам не понял.
   -- Стало быть, это вы для него хотите выглядеть покрасивее? Чтобы танцевать с ним?
   -- Чтобы танцевать с ним и с другими.
   -- Кроме меня.
   -- Почему кроме вас?
   -- Потому что я не умею.
   -- Научитесь!
   -- Поучите! Катрин, право, я бы так выучился -- лучше всякого Шарни.
   -- Увидим, -- сказала Катрин. -- Пора спать. Прощайте, Анж Питу.
   -- Доброй ночи, мадемуазель Катрин.
   В том, что сказала ему Бийота, было столько же приятного, сколько и обидного. Приятно то, что он все же не пастух, а конторщик. Обидно же, что не умеет танцевать, как Шарни. Питу всю ночь снилось, что он смотрит, как пляшет Шарни, а сам Анж делает это хуже...
   На следующий день под руководством Катрин он вступил в новую должность и по прошествии каких-нибудь двух часов отлично понял все дело.
   -- Ох! -- повторял он. -- Мадемуазель Катрин, если бы вместо аббата Фортье моим профессором были вы, я бы никогда в латинском тексте не допустил ни одного варваризма.
   -- И стали бы аббатом?
   -- И стал бы аббатом.
   -- Заперлись бы в семинарии, в которую не может войти ни одна девушка?
   -- Неужели? -- нахмурился Питу. ~ Я как-то не подумал об этом. Нет, уж лучше я откажусь от аббатства!..
   В девять часов вечера вернулся на ферму дядюшка Бийо. Вставая ежедневно в три часа утра, деятельный фермер всегда присутствовал при выгоне лошадей. Затем, осмотрев плуги, направлялся в поля, трудился там до девяти часов утра, приезжал домой завтракать. Отдохнув около часа, он снова ехал и работал до обеда, нередко и вечером он повторял ту же программу. Дела его шли блестяще, не одну тысячу луидоров отложил Бийо на черный день.
   За завтраком фермер предупредил Питу, что послезавтра в десять утра тому придется прочесть присланную доктором брошюру в присутствии нескольких человек в овине фермы.
   Питу деликатно заметил, что в десять утра идет обедня.
   -- Потому и выбрал я этот час, -- отвечал фермер. -- Хочу по-смотреть, что скажут о брошюре работники.
   Мы уже говорили, что Бийо был философ в лучшем смысле слова. Он не терпел попов, называл их апостолами тирании; с жаром схватился он за возможность противопоставить алтарю трибуну.
   Жена и дочь не одобряли чтения в час обедни, но фермер кротко отвечал, что никому не мешает пойти помолиться, тем более что их дело женское, но рабочие либо прослушают брошюру, либо пускай совсем убираются с фермы.
   Философ Бийо был у себя дома страшным деспотом. Одна Катрин отваживалась оспаривать его решения. Но если решения утвердились в его голове, он отвечал Катрин нахмурив брови, и даже ей приходилось умолкать.
   Катрин попробовала извлечь для Питу пользу из сложившихся обстоятельств. Вставая из-за стола, она обратила внимание отца на то, что Питу бедновато одет, а ему предстоит выступить перед собранием с чтением брошюры. Она пояснила, что Анж в данном случае становится почти учителем, ибо будет наставлять, а учитель не должен краснеть перед учениками за свое жалкое платье.
   Бийо поручил дочери заказать одежду для Питу у господина Дюлоруа, портного в Виллер-Котре.
   Новое платье было крайне необходимо бедному Питу. Он пять лет носил одни и те же панталоны -- те, что некогда приобрел для него доктор Жильбер. Из слишком длинных они успели сделаться слишком короткими, хотя дважды удлинялись на два пальца трудами пожилой девицы Анжелики. Верхнее платье и блуза износились уже года два назад и были заменены саржевым балахоном, в котором наш герой предстал перед читателем на первых страницах этой повести.
   Никогда Питу не заботился о своем внешнем виде. В быту тетушки Анжелики не было места зеркалу. Анж никогда не пробовал, подобно
   Нарциссу, смотреться даже в лужицы, на которых ловил птиц. Но с той самой минуты, как Катрин позвала его на танцы и возник вопрос об изящном кавалере де Шарни, Питу стал смотреться в зеркало. Опечаленный хаотическим убожеством своего наряда, он тщетно ломал голову, как бы украсить свою внешность. У Питу в жизни не было ни сантима.
   В восемь часов воскресного утра к нему вошел портной Дюлоруа и положил на стул кафтан и панталоны небесно-голубого цвета, и белый жилет с розовыми полосками. Затем вошла белошвейка и на другой стул, напротив первого, положила сорочку и галстук. Она получила заказ еще на полдюжины сорочек, если эта придется впору.
   За белошвейкой вошел шляпник. Принес модную маленькую тре-уголку -- лучшую из тех, что можно было получить у господина Коро, первого шляпника Виллер-Котре. Заодно башмачник попросил Коро отнести Анжу пару башмаков с серебряными пряжками, заказанных специально для юного Питу.
   Анжу не верилось, что все эти дорогие и красивые вещи принадлежат ему. В самых пылких мечтах он не посмел бы и думать о таких нарядах. Слезы благодарности хлынули у него из глаз. Он мог лишь пробормотать:
   -- О, мадемуазель Катрин, я никогда не забуду...
   Платье сидело на Питу превосходно, а вот башмаки оказались вдвое меньше ступней. Хотя господин Лодеро, башмачник, снимал мерку с ноги своего сына, который был старше Анжа на четыре года. Но явились другие башмаки, которые башмачник прислал для самого Бийо, и оказалось, что у фермера и у Анжа одинаковый размер ноги, -- обстоятельство, которое скрыли от Бийо, чтобы его не обидеть.
   Пришел парикмахер. Он разделил льняные волосы Анжа на три пряди. Одна из них, самая густая, должна была ниспадать с затылка на платье, остальные -- образовать на висках "собачьи уши": название далеко не поэтичное, но тут уж ничего не поделаешь -- мода.
   Когда причесанный, завитой, разодетый, в сорочке с жабо, в голубых панталонах и белом жилете, с локонами позади и "собачьими ушами", Питу взглянул в зеркало, то не узнал себя. Даже обернулся посмотреть: что за красавец Адонис спустился на землю?
   Оставшись в комнате один, он снова встал перед зеркалом, поднял голову и сказал:
   -- Посмотрим, каков этот господин де Шарни!
   По правде говоря, Анж Питу в новом наряде походил, скорее, на пастуха из поэмы Ватто.
   Переступив порог кухни, он произвел подлинный фурор.
   -- Посмотрите, мама, -- вскричала Бийота, -- как хорош Анж в этом платье!
   -- В самом деле, не узнать, -- ответила госпожа Бийо.
   -- О, что у вас за смешные, толстые ручищи, -- смеялась девушка.
   -- У меня неплохие руки, -- оправдывался Питу. -- А широкие колени? Лучшее доказательство того, что я вырасту еще примерно вдвое.
   -- Вы и так достаточно длинны, Анж.
   -- Тем не менее вырасту, мне же всего семнадцать с половиной лет.
   -- Все равно, вы и так хороши! -- резюмировала Бийота.
   Питу поклонился.
   -- А, -- сказал фермер, входя и глядя на Питу, -- какой молодец! Хотел бы я, чтобы тетка Анжелика увидела тебя сейчас.
   -- Я тоже, -- ответил Анж.
   -- Воображаю, что бы она сказала!
   -- Она взбесилась бы.
   -- Но, папа, -- спросила несколько встревоженно Бийота, -- не имеет ли она права взять его обратно?
   -- Не имеет. Она его выгнала.
   -- К тому же пять лет прошли, -- добавил Питу.
   -- Какие пять лет? -- спросила Катрин.
   -- Те, за которые доктор заплатил ей тысячу франков.
   -- Он оставил тысячу франков твоей тетке?
   -- Да, на мое воспитание.
   -- Вот какой он человек! -- воскликнул фермер. -- Сколько я слышал о его поступках в этом роде! Вот почему за него все готовы идти на смерть!
   -- Он хотел, чтобы я овладел каким-либо ремеслом, -- сказал Питу.
   -- И он был совершенно прав. Вот так извращаются самые благие намерения! Человек оставляет тысячу франков, чтобы ребенка научили чему-нибудь дельному, а его помещают к аббату. Что она платила за тебя этому Фортье?
   -- Она ничего не платила.
   -- То есть припрятывала каждый год двести франков из той сум-мы, которую оставил для тебя Жильбер... Послушай моего совета, Анж Питу: когда издохнет эта старая ханжа, осмотри хорошенько все шкафы, тюфяки и горшки с огурчиками. Где-нибудь да отыщутся луидоры... Ладно, поговорим об этом в свое время. Не в том сейчас дело. У тебя книга доктора Жильбера?
   -- Да, у меня в кармане.
   -- Хорошо ли вы обдумали, папа, то, что предпринимаете? -- спросила Катрин.
   -- Колебаться не следует, когда собираешься делать доброе дело, дитя мое, -- ответил фермер. -- Доктор пишет, чтобы я давал читать его книгу, распространял ее идеи. И ее будут читать!
   -- А мы, -- робко спросила дочь, -- мы можем с мамой идти к обедне?
   -- Идите к обедне, женщины! -- сказал Бийо. -- Пойдем, Анж Питу.
   Анж, отвесив поклоны госпоже Бийо и Катрин, с гордостью по-следовал за фермером.

VII.
Если длинные ноги некрасивы в танцах, то очень полезны, когда надо бегать

   В овин к назначенному часу собрались все работники. То было время, когда слова эмансипация, свобода, независимость не сходили с уст целого народа. Не одни крестьяне произносили их; среди дворян эти слова звучали раньше, чем стали достоянием нации. Сборища, на которых толковали о политике, были в то время нередки. Люди, прибывшие неизвестно откуда, обходили города и деревни, распространяя слово свобода.
   Правительство серьезно тревожилось.
   Оппозиция всем его действиям давала себя чувствовать все явственнее.
   Около двадцати пяти арендаторов собрались в овине. Бийо вошел в сопровождении Питу. Все сняли шапки. В преданности их дядюшке Бийо не было сомнений.
   Фермер объяснил собравшимся, что брошюра, которую будет читать Питу, написана доктором Жильбером, известным всему их кантону.
   Чтецу была приготовлена бочка. Анж взобрался на эту импровизированную кафедру и начал.
   Замечали ли вы, что простолюдины, да и вообще все люди, чем меньше понимают, тем внимательнее слушают. Общий смысл брошюры ускользал от самых просвещенных умов сельского сборища, в том числе от самого Бийо. Но среди темной фразеологии сверкали как молнии лучезарные слова: независимость, свобода, равенство. Этого было достаточно; раздались рукоплескания, крики: "Да здравствует доктор Жильбер!" Треть брошюры была прочитана. Решили оставшиеся две трети прочесть в следующие два воскресенья.
   Присутствовавшим предложили прослушать заключительную часть книжки. Питу читал очень хорошо, ему также достались рукоплескания. Бийо чувствовал что-то вроде уважения к воспитаннику аббата Фортье.
   Одного недоставало Питу: Катрин не видела его торжества.
   Но Бийо, восхищенный эффектом, произведенным брошюрой док-тора, поспешил поделиться с женой и дочерью своими впечатлениями. Жена не ответила ничего, а Катрин печально улыбнулась:
   -- Отец, отец, я боюсь за тебя! Ты так серьезно можешь поплатиться...
   -- Кто это тебя накрутил?
   -- Один друг.
   -- Один друг? Назови мне этого друга, посмотрим, кто таков.
   -- Человек, которому все очень хорошо известно.
   -- Кто же, наконец?
   -- Изидор Шарни.
   -- Ах вон кто! Что он вмешивается в мои дела и дает советы? Разве я лезу в его туалеты?
   -- Говорю, батюшка, не для того, чтобы раздражать вас. Совет был подан с добрым намерением.
   -- Ну так я ему отплачу тем же. Можешь передать, чтобы он и ему подобные были осторожнее. Их отлично продернут в Национальном Собрании, этих дворян. Пусть его совет служит Оливье де Шарни, его брату, сохраняющему дружбу с двором и самой Австриячкой.
   -- Ни к чему вам мешаться, господин Изидор, в чужие дела! -- ворчал Питу. Успех сделал Анжа самоуверенным.
   Бийота не расслышала ворчание Питу или сделала вид, что не слышит.
   Обедали, по обыкновению, в час дня. Никогда обед не казался Питу таким продолжительным. Он не знал, как убить время до вечера, когда должен был явиться в общество во всем своем блеске, сопровождая Бийоту на танцы.
   Пробило три часа; сборы молодых людей были коротки. Бийота надела праздничный наряд, и они с Анжем отправились туда, где собиралась молодежь.
   Очаровательная блондинка с черными глазками, тоненькая и гибкая, как тополек, Катрин была одета с врожденным кокетством, свойственным всякой хорошенькой женщине. Маленький чепчик собственного изготовления был ей к лицу на удивление.
   Танцы начались в шесть часов. Четыре человека, взобравшись на возвышение, сколоченное из досок под открытым небом, распоряжались приготовлениями к балу. В ожидании собравшиеся прогуливались по знаменитой аллее Вздохов, следя за игрой в мяч, которой занялись молодые дворяне.
   Питу хотелось, чтобы все в тот вечер и ограничилось прогулкой по аллее Вздохов. А Бийота так тянула своего кавалера за руку, что он поневоле направился туда, где играли молодые дворяне.
   Впрочем, ему и самому была интересна игра, да и хотелось показаться в новом наряде. Никто прежде не видал такого Анжа Питу. Его сперва приняли за молодого чужестранца, за племянника или кузена семейства Бийо, за жениха Катрин... Питу попал на глаза нескольким прежним одноклассникам, снимал шляпу, раскланиваясь со знакомыми. Наконец в нарядном селянине все узнали недостойного ученика аббата Фортье.
   -- Да это же Питу! Видели вы Анжа Питу? -- слышалось со всех сторон.
   Тетушка Анжелика, до которой дошли эти слухи, качала головой:
   -- Не может быть. Мой негодяй племянничек? Нет!
   Питу с Бийотой приблизились к игравшим в мяч, заняв место у самых канатов. В тот день между игравшими были молодые люди из Суассона и Виллер-Котре; игра шла весьма оживленно.
   Раздался голос Фароле:
   -- Господа, пожалуйста, проходите по двое.
   Игравшие проходили, то есть каждый шел защищать свой мяч, нападая на мяч своего противника. Один из игроков, проходя мимо канатов, поклонился с улыбкой Бийоте, которая покраснела и ответила ему тем же. Питу почувствовал, что рука его спутницы слегка вздрогнула. Сердце его тревожно сжалось.
   -- Это и есть господин Шарни? -- спросил он Бийоту.
   -- Да, -- отвечала она, -- так вы его знаете?
   -- Нет, не знаю, -- отвечал Питу, -- но догадался.
   Изидор Шарни, двадцати трех лет, стройный и грациозный, за-мечательно ловко играл во все игры, требующие практики с детства. Костюм его был всегда приспособлен к специфике игры или упражнения. Его охотничье платье почиталось моделью, его костюм для военных занятий послужил бы образцом самому Сен-Жоржу; его туалет для верховой езды был также своеобразен и изыскан.
   В это воскресенье Шарни, меньший брат нашего старого знакомого, графа Шарни, оделся просто по-утреннему. Светлые панталоны обтягивали его стройные мускулистые ноги. Сандалии, приспособленные к игре в мяч, были завязаны шнурками и временно заменили башмаки с красными каблуками. Камзол из белого пике довершал наряд.
   Игра оживила цвет его лица, вернула свежесть юности, которую в свои двадцать три года он уже успел растратить в бессонных ночах, в любовных утехах или за карточным столом, где его нередко заставал рассвет.
   Все, что казалось в нем привлекательным Катрин, не ускользнуло от внимания Питу. Сравнивая руки и ноги Шарни со своими, Анж стал меньше гордиться своей мощью и нашел, что природа была к нему несправедлива.
   И точно: из лишнего, что было в ногах, руках и коленях Питу, могла быть создана целая отличная нога. Там, где следовало быть тонко, у Питу было толсто, и наоборот.
   Партия кончилась, Шарни, пользуясь интервалом между двумя партиями, подошел к Бийоте поздороваться. По мере того, как он приближался, она все больше краснела, а рука ее все сильнее дрожала.
   Виконт де Шарни кивнул Питу с фамильярной вежливостью, которую дворяне того времени пускали в ход по отношению к мелким буржуа и гризеткам. Он расспросил Катрин о здоровье, пригласил на первый танец; она изъявила согласие. Виконт мило улыбнулся. Игра возобновилась, Шарни поклонился Бийоте и удалился так же свободно, как подошел.
   Питу почувствовал все превосходство над собой этого человека, который и говорил, и улыбался, подходил и удалялся так свободно и легко.
   Катрин следила за игравшими до той минуты, пока игроки не позвали своих служителей, чтобы переменить платье. Тогда она направилась к месту танцев, к великому отчаянию Питу, которому как бы незачем было следовать за ней.
   Шарни не заставил себя ждать. Смена туалета превратила игрока в щеголя танцора. Скрипки исполнили сигнал; Шарни, подав руку Бийоте, напомнил ей ее обещание.
   Катрин, вновь краснея, подала руку Шарни и вошла с ним в круг танцующих. Бедный Питу облокотился на балюстраду, холодный пот выступил у него на лбу, туман застилал глаза. Ему казалось, что крепкие ноги его не держат.
   Анж не мог не удивляться умению и ловкости Шарни в игре мячами, не мог он не отдать должное и танцору. Искусство танцевать было тогда признаком хорошего воспитания. Лозан сделал карьеру благодаря умению танцевать; многие другие вошли в милость при дворе потому, что эффектно вытягивали ногу. Виконт де Шарни был в этом отношении образцом грации и мог, подобно Людовику XIV, танцевать на сцене театра.
   Взглянув снова на свои ноги, Питу признался себе, что если они не уменьшатся, то ему придется отказаться навсегда от надежды стать таким, как Шарни.
   Танец окончился, Бийоте он показался мгновением, Питу -- столетием. Возвращаясь к Анжу, она заметила свершившуюся в нем перемену. Он был бледен, слезы ревности наворачивались на глаза.
   -- Ах, Боже мой! Что с вами, Анж Питу? -- спросила Бийота.
   -- Со мной-то? -- ответил бедный малый. -- То, что я никогда не осмелюсь танцевать с вами, посмотрев, как танцует де Шарни.
   -- Поверьте, -- сказала Катрин, -- не следует падать духом. Вы будете танцевать как сумеете, и я с таким же удовольствием потанцую с вами, как и с Шарни.
   -- Вы меня утешаете? Но я вижу, вам всегда будет приятнее танцевать с виконтом, нежели со мной.
   Катрин ничего не возразила на это; славная девушка, она не хотела лгать. Лишь удвоила дружеское внимание к Анжу, но это не возвратило ему утраченного куража. Бийо был прав, говоря: "Питу становится человеком, он себя выстрадал".
   Бийота протанцевала еще пять или шесть контрдансов, причем последний опять-таки с виконтом де Шарни.
   Внешне Питу был совершенно спокоен. Он следил за каждым движением Бийоты и ее кавалера. Пытался по движениям их губ угадать, о чем они говорили. Если, исполняя фигуру, они брались за руки, старался рассмотреть, не было ли там какого-нибудь особенного пожатия.
   Катрин по окончании контрданса решила отправиться домой. Ни одно ее предложение не принималось Анжем с такой охотой, как это. Но боль была сильна, и Питу, сохраняя глубокое молчание, шагал, качаясь в стороны, так, что Бийоте приходилось его периодически поддерживать.
   -- Что с вами? -- спросила наконец Катрин. -- Почему вы молчите?
   -- Я не умею говорить так, как виконт де Шарни, -- ответил Питу. -- Что я могу вам сказать после всего того, тонкого и остроумного, что он вам наговорил во время танца?
   -- Вы несправедливы, Анж. Мы говорили о вас.
   --- Обо мне?
   -- Если ваш покровитель не отыщется, надо будет приобрести другого.
   -- Я что, не гожусь в конторщики на ферме?
   -- Напротив, я думаю, что это место слишком ничтожно для вас; с вашим образованием вы достойны лучшего.
   -- Не знаю. Но знаю точно, что не желаю ничего достигать посредством виконта де Шарни.
   -- Напрасно. Брат его, граф де Шарни, принят при дворе, женат на приятельнице королевы. Виконт сказал, что ради меня добудет вам должность сборщика соляных пошлин.
   -- Премного благодарен. Но мне и того, что есть, достаточно. Пока ваш отец не прогонит меня с фермы, я останусь при нем.
   -- За что же, черт возьми, я тебя прогоню? -- прозвучал громкий голос отца Катрин.
   -- Пожалуйста, дорогой Анж, при отце ни слова об Изидоре, -- шепнула она.
   -- Ну, отвечай, Питу! -- настаивал Бийо.
   -- Не знаю, быть может, вы сочтете меня не настолько сведущим, чтобы быть вам полезным.
   -- Не настолько сведущим? Да ты ведешь бухгалтерский учет, как Барем, а читаешь не хуже нашего школьного учителя. Нет, Питу, сам Господь Бог посылает ко мне людей, а раз они у меня, пускай и остаются.
   Уверенный в расположении к нему Бийо, Питу возвратился на ферму, но это его уже не радовало. Он утратил то, что не возвращается, -- уверенность в себе. Ночь спал дурно, метался в бессоннице, вспоминал книжку доктора, где много говорилось о злоупотреблениях дворян в отношении к другим сословиям. Питу показалось, что теперь по-настоящему понимает прочитанное поутру. Он решил днем перечитать книгу.
   Проснулся он поздно. Первым делом взялся за книгу. Было семь утра, фермер должен был возвратиться только к девяти; а если и придет раньше, то только похвалит за такое занятие, которое советовал ему сам.
   Питу уселся на скамью под окном Бийоты. Случайно или нет, объяснить не беремся.
   Так как нового будничного платья у Питу не было, он надел снова свои старые черные панталоны, саржевую блузу и красные башмаки. И впился глазами в страницы брошюры Жильбера. Если бы не тень, неожиданно упавшая на нее, он не прервал бы чтения. Питу поднял глаза: над ним стоял человек лет сорока пяти, еще длиннее и худощавее, чем Анж, одетый почти так же, как он.
   Человек этот через плечо Питу читал его книгу, по-видимому, с таким же любопытством, как и сам Анж.
   Улыбка на устах черного человека позволила Питу заметать два острых зуба в верхней челюсти и столько же в нижней -- как у кабана.
   -- Американское издание, -- произнес незнакомец гнусаво, -- "О свободе человеческой и независимости народов". Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год. -- Да, Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год, так точно! -- повторил он. -- Это брошюра доктора Жильбера?
   -- Да, сударь, -- ответил вежливо Питу и встал, так как ему всегда внушали, что отвечать старшим сидя невежливо.
   Вставая, Питу заметил, что в окне стоит Бийота. Она в упор смотрела на него, делая какие-то знаки.
   -- Милостивый государь, смею спросить: кому принадлежит эта книга? -- Черный человек, стоя спиною к окну, указывал на брошюру Жильбера.
   Питу хотел ответить, что книга принадлежит господину Бийо, но тут до него долетели слова:
   -- Скажите, что ваша.
   -- Милостивый государь, -- торжественно ответил Анж, -- эта книга моя.
   Черный человек приподнял голову, проследил взгляд Питу. Увидел окно, но не успел заметить Бийоту, исчезнувшую с быстротой птички.
   -- Что вы разглядываете там наверху? -- спросил черный человек.
   -- Сударь, -- ответил с улыбкой Анж, -- вы чересчур любопытны, как говорил аббат Фортье, мой бывший наставник.
   -- Вы говорите, что эта книга ваша? -- продолжал допрашивать незнакомец, нимало не смутившийся ученостью Питу.
   Анж скосил глаза, дабы взглянуть в окно: Бийота, слышавшая вопрос незнакомца, кивнула.
   -- Моя, -- отвечал Питу. -- Не угодно ли вам ее прочесть? Legendae historae [Историческая легенда -- лат.].
   -- Я не ошибся, вы занимаете положение гораздо выше того, которому соответствует ваша одежда. Я вас арестую!
   -- Как -- арестуете? -- вскричал, похолодев, Питу.
   -- Арестую, сударь, и требую следовать за мной.
   Питу посмотрел не наверх, а вокруг и увидел двух полицейских сержантов, ожидавших приказаний черного человека.
   -- Составьте протокол, господа, -- приказал тот.
   Полицейский отобрал книгу доктора Жильбера, скрутил Айжа веревкой, конец которой привязал к кольцу, ввернутому в стену под окном. Питу пытался возражать, но голос Катрин, действовавший на него магически, попросил шепотом:
   -- Оставьте! Пусть их!
   И Питу повиновался с кротостью, вызвавшей одобрение сержантов и черного человека. Они оставили Анжа привязанным, а сами вошли в дом. Тут же из окна послышался знакомый голос:
   -- Поднимите руки.
   Питу поднял и руки, и голову. Увидел бледное, встревоженное лицо Бийоты; она держала нож.
   -- Еще, еще... поднимитесь, -- говорила она.
   Питу приподнялся на носки. Девушка наклонилась, лезвие коснулось веревок, и руки Питу освободились.
   -- Возьмите нож, -- сказала Катрин, -- отрежьте веревку от кольца.
   Питу не заставил ее повторять это дважды и перерезал веревку.
   -- Вот вам луидор, -- сказала Бийота, -- у вас крепкие ноги, бегите в Париж и предупредите доктора.
   Не было времени закончить эту фразу: в дверях дома вновь появились полицейские. Луидор упал к ногам Питу, Анж поднял его. Сержанты стояли на пороге, удивляясь, что тот, кого они только что скрутили, свободен. Анж и полицейские несколько мгновений оставались в положении зайца и гончих, не начавших травлю. Но как заяц на угоне при малейшем движении собак бросается бежать, так и Питу при первом движении полицейских сделал громадный прыжок и очутился по другую сторону плетня.
   Сержанты испустили вопль, на который вышел их начальник, держа в руках какой-то ящичек. Не тратя времени на разговоры, он бросился догонять Питу. Сержанты последовали его примеру, но не сумели сразу перемахнуть через плетень вышиной в три с половиной аршина. Им пришлось обежать его.
   Выскочив за угол плетня, они увидели Питу шагах в пятистах от себя, бегущего по долине к лесу. До опушки ему оставалось четверть мили, через пару минут он должен был скрыться в чаще.
   Питу оглянулся. Увидел полицейских, которые только для очистки совести пустились за ним. Удвоил скорость и вбежал в лес.
   Весь путь занял у него четверть часа. Он мог бы бежать еще часа два, если бы требовалось. Анж умел бегать с быстротой оленя. Он остановился, прислушался и, убедившись, что погоня отстала, сказал сам себе:
   "Невероятно, сколько событий произошло в трое суток! Стоило бы разменять луидор и отдать из него два сантима Бийоте за нож, чтобы он не пресек нашей дружбы: оружие не дарят, а продают, такая примета. Но она сказала идти в Париж сегодня. Значит, пойдем в Париж".
   Осмотревшись, он понял, что находится между Бурсоне и Ивором; взял немного в сторону, чтобы выйти к Гондревильскому бору, который пересекала дорога на Париж.

VIII.
Зачем черный человек входил в дом с двумя сержантами

   Вернемся обратно и расскажем, что случилось на ферме до эпизода с Питу.
   Около шести часов утра полицейский сыщик из Парижа в сопровождении двух сержантов прибыл в Виллер-Котре и явился в участок, дабы узнать, где находится ферма Бийо.
   В пятистах шагах от фермы полицейский чиновник заметил в поле работника и спросил его, дома ли хозяин. Работник отвечал, что господин Бийо раньше девяти часов домой не приходит. Но, подняв глаза, вдруг увидел Бийо, ехавшего верхом.
   -- Вот тот, кого вы хотите видеть, -- сообщил работник, указав пальцем на всадника.
   -- Друг мой, -- сказал работнику сыщик, -- если хочешь порадовать хозяина, скажи ему, что на ферме его ждет гость из Парижа.
   -- А, не доктор ли Жильбер?
   -- Иди, иди скорей, -- ответил сыщик.
   Крестьянин поспешил выполнять поручение. Вскоре послышался лошадиный галоп: скакал Бийо.
   Въехав во двор, он спрыгнул с лошади, бросил поводья конюху и вошел в кухню, уверенный, что увидит доктора Жильбера. Но застал лишь свою жену, ощипывавшую утку. Бийота в своей комнате перешивала чепчик, готовясь к следующему воскресенью.
   -- Кто ищет меня? -- спросил Бийо.
   -- Я, -- ответил ему хриплый голос сзади.
   Оглянувшись, фермер увидел черного человека и двух сержантов. -- Что вам угодно? -- сказал фермер, отступая на три шага.
   -- Сущая безделица, дорогой господин Бийо, -- отвечал сыщик. -- Мы пришли сделать обыск на вашей ферме.
   Бийо бросил взгляд на ружье, висевшее над камином.
   -- Я полагал, что с тех пор, как у нас существует Национальное Собрание, граждане избавлены от ответственности за проступки против бывшего правительства. Что же вам угодно от меня, человека честного и мирного?
   Полицейские везде одинаковы; обыскивая дома, арестовывают и связывают, не отвечая на вопросы жертв. Те же из них, которые выражают иногда сочувствие, опаснее прочих именно потому, что кажутся лучше.
   Те, что хозяйничали в доме Бийо, были последователи школы Тапеня и Дегре; люди, готовые пролить слезу за ближнего, коего преследуют.
   Старший из них с глубоким вздохом подал знак сержантам приблизиться к Бийо. Фермер снова отступил, намереваясь взяться за ружье. Но протянутая рука его неожиданно встретила преграду -- две маленькие ручки, не допустившие его до оружия. То были ручки его дочери.
   Больше Бийо не сопротивлялся. Полицейский чиновник приказал держать его в зале нижнего этажа, Бийоту -- в ее комнате. Жену фермера сочли до того безопасной, что оставили в кухне. И стали рыться в письменном столе, шкафах и комодах.
   Бийо хотел бежать, но окна зала были закрыты железными решетками. Черный человек сразу подметил эту деталь, тогда как Бийо, сам ставивший решетки, о них забыл... В замочную скважину он видел, как полицейский чиновник с сержантами усердно переворачивали все в доме вверх дном.
   -- Что вы творите?! -- вскричал Бийо.
   -- Видите, дорогой господин Бийо, -- отвечал полицейский, -- мы ищем то, чего пока не нашли.
   -- Может быть, вы просто разбойники, воры!
   -- О, -- возразил сыщик, -- обижаете, хозяин. Мы такие же честные люди, как и вы. Только служим его величеству, получаем жалованье, а потому обязаны исполнять его повеления.
   -- Повеления его величества? -- уточнил Бийо. -- Король Людовик Шестнадцатый приказал перерыть мой письменный стол и перевернуть все в комодах и шкафах?
   -- Точно так, господин Бийо.
   -- Сам его величество? -- повторил Бийо. -- Его величество, который не счел нужным побеспокоиться о нас, когда в прошлом году мы голодали и питались кониной? Или два года назад, когда тринадцатого июля град побил все наши посевы? Какое же ему теперь дело до моей фермы, которую он никогда не видел, и до меня, которого он не знает?
   Полицейский осторожно приоткрыл дверь и показал фермеру приказ, подписанный начальником полиции, но начинавшийся традиционным оборотом "Именем короля".
   -- Его величество слышал о вас, так что не отвергайте чести, которую он вам делает, и принимайте прилично тех, кто является от его имени.
   Сказав это, сыщик поклонился и, сделав дружеский жест, вышел, заперев за собой дверь. Обыск продолжился.
   Бийо слышал рыдания дочери, запертой в комнате, находившейся над ним. Он вспомнил ее пророческие слова; не было сомнения, что преследованию фермер подвергся за книгу доктора Жильбера.
   Пробило девять часов. Сквозь решетчатое окно Бийо видел, как работники его один за другим возвращаются с работы. Подай он малейший знак, они примчались бы выручить его.
   Он не смог больше сдерживаться. С такой силой тряхнул дверь, что еще два-три рывка -- и она слетела бы с петель.
   Полицейские тотчас отперли дверь и явились перед фермером. Дом был уже обыскан.
   -- Какого черта, -- воскликнул Бийо, -- вы тут ищете? Я и сам ничего не хочу скрывать!
   Возвращение с поля работников не укрылось от проницательного сыщика. Он сосчитал служителей фермы и понял, что в случае стычки потерпит поражение. Поэтому он подошел к Бийо с униженным видом и сказал с поклоном:
   -- Извольте, я скажу, что именно мы ищем. Мы ищем вредную книгу, запрещенную королевской цензурой.
   --- Книгу у фермера, не умеющего читать!
   -- Но вы же друг автора, он вам ее прислал?
   -- Я не друг доктора Жильбера, а покорнейший его слуга. Слишком много чести для бедного фермера -- величать себя другом такого человека.
   Необдуманная выходка выдала Бийо. Он сознался в том, что знает автора и знает его книги. Сыщик обрел перевес над Бийо; с самым любезным видом он заявил:
   -- "Ты сам назвал его!" -- известно вам это изречение в стихах Расина, добрейший господин Бийо?
   -- Я не знаю стихов. Что значат эти слова? -- нервно отвечал Бийо.
   -- Значит то, что вы сами выдали себя. Назвали господина Жильбера автором книги, чего мы по скромности не сделали. Ну, сознаетесь?
   -- Даже больше.
   -- Добрейший господин Бийо, вы нас крайне обязываете.
   -- Если вы получите эту книгу или я скажу, где она, вы перестанете тут рыться? -- спросил фермер.
   -- Конечно, -- ответил сыщик, -- так как именно книга эта -- предмет наших поисков. Только, может, у вас таких экземпляров десяток, а вы отдадите нам лишь один?
   -- Клянусь Богом, у меня один!
   -- В этом мы обязаны убедиться путем самого тщательного обыска, дорогой господин Бийо, -- подчеркнул сыщик. -- Потерпите еще минут пять, все будет закончено. Мы лишь бедные слуги высшей власти. И вы сами не захотите мешать честным людям исполнить их долг.
   Сыщик попал в цель. Только так и можно было говорить с Бийо.
   -- Обыскивайте, -- ответил он и отвернулся.
   Сыщик вышел и тихонько повернул ключ в замке.
   В одном из шкафов черный человек заметил маленький дубовый ящичек, сверху окованный железом, и бросился на него, как коршун на добычу. Он спрятал ящичек себе под плащ и объявил сержантам, что обыск окончен.
   В эту-то минуту взбешенный Бийо и остановился перед запертой дверью.
   -- Говорю же я вам, что книгу не найдете, а я не покажу ее вам! -- вскричал он. -- Напрасно трудитесь! Перерываете весь дом из-за пустяков! Я вам не заговорщик, черт возьми! Отправлюсь в Париж жаловаться королю, Национальному Собранию, всему свету!..
   -- Дорогой господин Бийо, мы готовы согласиться с вами. Скажите же, где эта книга. Мы возьмем ее и удалимся.
   -- Хорошо, -- отвечал Бийо, -- я скажу. Эта книга в руках честного малого, которому я утром поручил отнести ее одному из моих друзей.
   -- Как зовут честного малого? -- ласково спросил сыщик.
   -- Анж Питу. Это сирота, которого я пригрел из сострадания. Он и представления не имеет о содержании этой книги.
   -- Благодарим вас, господин Бийо. -- Побросав в шкаф выброшенное из него белье, сыщик оставил у себя лишь ящик.
   -- А позвольте узнать, где находится ваш милый молодой человек?
   -- Мне показалось, что я его видел вон там, где посажена фасоль. Возьмите у него книгу, но не обижайте его.
   -- Обижать? Мы -- обижать? Дорогой господин Бийо, вы совсем нас не знаете. Мы и мухи не обидим.
   Полицейские увидели Питу. Предполагая, что справиться с ним будет нелегко, сыщик снял с себя плащ, завернул в него ящичек и положил в один из темных уголков дома.
   Но Бийота все слышала, приложив ухо к двери. Она ясно разобрала: книга, доктор, Питу. Тогда она и шепнула Анжу, чтобы выдал себя за владельца книги.
   Что произошло затем, мы уже знаем.
   Сыщик, убежденный, что изловить Питу невозможно, лишь для проформы побуждал сержантов преследовать бежавшего. Когда Питу углубился в лес, они остановились.
   -- Повезло нам, что была у этого молодца книга, а не ящичек. А то пришлось бы нам гнать за ним на почтовых лошадях.
   -- Но ему все-таки не сравняться с вами, господин Волчий Шаг.
   -- Конечно, друг мой, -- отвечал сыщик, которого прозвали так за легкую и мягкую походку.
   -- Но ноги у этого малого просто оленьи!.. Можем мы рассчитывать на обещанную награду? -- спросил один из сержантов.
   -- Разумеется, -- отвечал сыщик и, вынув четыре луидора, разделил их между помощниками поровну.
   -- Да здравствует господин офицер! -- прокричали сержанты.
   -- Кричать можете, но не забывайте, что плачу не я, -- заметил сыщик.
   -- А кто же?
   -- Один человек, мужчина или женщина, я сам не знаю, который или которая желает остаться неизвестным.
   -- Пари держу, что этому человеку достанется ящичек, -- сказал один из сержантов.
   -- Друг мой Ригуло, -- заметил сыщик, -- ты малый проницательный. Полагаю, что лучше всего удрать 'поскорее отсюда, пока проклятый фермер не погнался за нами во главе своих работников, стреляющих не хуже, чем швейцарцы из королевской гвардии.
   Едва Бийота увидела, что черный человек и сержанты бросились преследовать Питу, как, уверенная в быстроте ног Анжа, кликнула служителей фермы, чтобы открыли ее дверь. Затем Бийота поспешила освободить отца. Бийо, вместо того чтобы выйти из комнаты, ходил по ней взад-вперед, словно боясь взглянуть на свои разоренные шкафы и комоды.
   -- Отняли у него книгу? -- спросил наконец Бийо.
   -- Наверное, батюшка, но захватить его им не удалось.
   -- Кого -- его?
   -- Анжа Питу. Он убежал, и если они еще гонятся за ним, то должны быть уже в Сайоле или Восьенне.
   -- Бедный малый! Из-за меня досталось ему.
   -- Не тревожьтесь о нем, батюшка, позаботьтесь лучше о себе. Питу выпутается, будьте спокойны. Но что за беспорядок? Посмотрите, матушка!
   -- Ох, мой шкаф с бельем! -- завопил Бийо, бросаясь к шкафу и погрузив руку в груду салфеток. -- Быть не может! -- вскричал он.
   -- Что случилось, батюшка? -- спросила Бийота.
   Бийо бросал вокруг себя странные взгляды.
   -- Ищи, ищи! Может, он где-нибудь завалялся. В шкафу его нет,
   в письменном столе тоже, но он был тут, я сам его поставил. Они искали не книгу, негодяи, они искали ящик!
   -- Какой ящик? -- спросила Бийота.
   -- Э, ты знаешь какой!
   -- Ящик доктора Жильбера? -- осмелилась спросить госпожа Бийо, в важных случаях всегда хранившая молчание.
   -- Да, ящичек доктора Жильбера! -- ответил Бийо. -- Что теперь скажет доктор? Что я изменил своему слову, что я ничтожный подлец?
   -- Что же заключалось в нем?
   -- Не знаю, -- ответил Бийо, -- но знаю, что жизнью своей ручался доктору за целость этого ящичка и должен был защищать его до последнего издыхания. -- Лошадь! Мою лошадь! -- продолжал фермер.
   -- Куда вы, батюшка?
   -- Предупредить доктора!
   -- Где же вы его найдете?
   -- В Париже. Он должен быть там. Еду в Париж! Лошадь мне! Так надо, дитя мое, так должно, -- тихо сказал фермер, целуя голову своей дочери. -- Доктор сказал мне:46Если этот ящик пропадет, тотчас скачи ко мне, отыщи меня, где бы я ни был! Ничто, даже жизнь человека не должна остановить тебя!"
   -- Что же в этом ящике?
   -- Не знаю. Вот и лошадь готова! У сына доктора, находящегося в училище, я узнаю, где его отец.
   Поцеловав еще раз жену и дочь, фермер вскочил на лошадь и поскакал по полям к дороге, ведущей в Париж.

IX.
Поездка в Париж

   Возвратимся к Питу.
   Он несся во весь дух, гонимый страхом и любовью. Страх подсказывал ему: "Тебя могут задержать или прибить, берегись, Питу!" Любовь в образе Бийоты шептала: "Спасайся скорее, милый Питу!" И он спасался. Он не бежал, а летел.
   Длинные ноги Анжа с их чудовищными коленями были неуместны на балу, зато полезны в лесу и поле. Виконту де Шарни с его маленькими стройными ножками никогда не удалось бы бежать так, как бежал Анж.
   Он оставил за собой справа Кайоле, слева Ивор.
   Между тем полицейские, довольные своей добычей, напутствовали Питу пожеланиями вроде:
   -- Беги, беги, добряк, мы всегда тебя отыщем, если понадобится.
   И это было не хвастовство.
   Питу петлял, чтобы запутать следы. За час он пробежал четыре с половиной мили; хорошая лошадь не преодолеет больше даже галопом.
   Прямо перед собой он вдруг увидел двух женщин верхом на ослах.
   Порой, рассматривая картинки в книгах, Питу знакомился с мифологией. Он знал, что Юпитер превращался в быка, чтобы соблазнить Европу, и в лебедя -- при подобных же обстоятельствах. Но чтобы сыщик его величества превращался в осла -- никогда! Сам король Мидас был только с ослиными ушами... Несколько успокоенный, Питу спрятался в траве, отер рукавом пот, градом катившийся по его широкому лицу, и весь отдался отдыху. Пахло люцерной и майораном, а он вспоминал ароматы солонины тетушки Бийо и мягкого хлеба в полтора фунта весом, которым наделяла его Бийота трижды в день.
   Питу философствовал: Бийота -- самая великодушная принцесса в мире, ферма дядюшки Бийо -- лучший дворец во всей Вселенной, как бы он хотел сейчас быть на этой благословенной ферме.
   -- Отчего, -- говорил он, -- со мною случилось столько необыкновенных событий в такое короткое время? Столько приключений у меня не было в жизни... Оттого, наверное, что мне снилась кошка и она на меня бросилась во сне... Да, логика аббата Фортье тут не подходит. Не оттого же все мои несчастья, что мне снилась кошка? Сон лишь предвестник! Не помню, какой автор сказал: берегись! -- испуганно повторил Питу, -- никак, я допустил варваризм?
   Питу вновь пустился в путь. Он легко преодолевал две мили в час, вскоре прошел Нантейль и уже приближался к Даммартену, когда услышал стук копыт.
   -- О-о! -- Питу оглянулся, но никого не увидел.
   "Что же это были за люди, -- думал он, вернувшись к прерванным размышлениям, -- которые расспрашивали о докторе Жильбере, связали мне руки, преследовали? Для чего Катрин велела мне идти в Париж, дала на дорогу луидор, на который можно купить двести сорок фунтов хлеба по четыре сантима фунт; хватит на целых восемьдесят дней. Неужто она рассчитывала, что мне три месяца не придется возвращаться на ферму?"
   Опять послышался стук копыт. На небольшой возвышенности шагах в четырехстах от Питу показался всадник. Страх снова придал силы длинным ногам Анжа. Он перемахнул через широкий ров, отделявший дорогу от полей Арменонвиля, и помчался к видневшемуся у горизонта лесу.
   "Мне бы добежать до этих деревьев, -- думал он, -- тогда я спасен".
   Пробежав шагов сто, Анж обернулся и с ужасом увидел, что всадник перескакивал через тот же самый ров. Он преследовал Питу! Бедный малый удвоил скорость бега. Теперь его преследовал не только стук подков, но и голос, эхом носившийся по всему полю.
   Четырехногая лошадь все-таки догнала двуногого Питу.
   -- Ну же, дурачина! -- кричал Бийо, вытягивая его хлыстом вдоль спины. -- Ты поклялся уморить моего Каде, не иначе!
   -- Неужели это вы, дядюшка Бийо! -- ахнул Анж.
   Фермер слез с лошади, покрывшейся пеной.
   -- Как вы добры, господин Бийо, что догнали меня, -- заявил Питу. -- Я возвратился бы на ферму, как только проел луидор, который мне дала Катрин. Так как вы сами налицо, то возьмите этот луидор и возвратимся на ферму.
   -- Тысяча чертей, не о ферме речь, -- ответил Бийо. -- Где полицейские шпионы?
   -- Шпионы? -- переспросил Питу, не зная этого слова.
   -- Шпионы, -- повторил Бийо, -- черные люди, может, так тебе понятнее?
   -- А, люди в черном! Неужели вы думаете, что я бы их ждал?
   -- Стало быть, ты их опередил?
   -- Надеюсь.
   -- Зачем же ты удирал без памяти?
   -- Я подумал, что это их начальник догоняет меня верхом.
   -- Ладно. Ты свободен, и потому -- марш в Даммартен.
   -- Как это -- марш?
   -- Да так, поднимайся --и в путь со мною! В Даммартене я возьму лошадь у кума Лефранка, оставлю ему измученного Каде, и вечером мы с тобой будем в Париже.
   -- Хорошо, господин Бийо. -- Питу попробовал встать. -- Я бы рад, да не получается...
   -- Как же ты вскочил минуту назад?
   -- Вскочишь, когда тебя вытянут хлыстом по спине. К тому же я узнал ваш голос.
   Фермер был тронут.
   -- Некогда сентиментальничать, -- сказал он. -- Постарайся влезть на лошадь.
   -- А бедняга Каде не свалится под двойным грузом?
   -- Через полчаса мы будем у кума Лефранка. В Париже ты мне поможешь: у тебя здоровые кулаки, а без драки дело вряд ли обойдется.
   Питу кое-как вскарабкался на Каде; точнее, Бийо взвалил его на лошадь, как куль с мукой. Через полчаса они въехали в Даммартен и добрались до фермы Лефранка. Оставив Питу и Каде во дворе, Бийо вошел в кухню, где и застал кума, собиравшегося осмотреть свои поля.
   -- Быстро, кум, -- сказал Бийо, -- давай самую выносливую из твоих лошадей!
   -- Сильнее других у меня Марго. А зачем тебе? -- спросил Лефранк. -- Кстати, она оседлана; я как раз собирался ехать.
   -- Марго так Марго. Но предупреждаю: может быть, я загоню ее...
   -- Загонишь Марго! Для чего?
   -- Мне сегодня же надо быть в Париже, -- мрачно ответил Бийо, делая Лефранку какой-то условный знак.
   -- Ну, тогда не щади Марго, -- отвечал тот, -- а мне оставь Каде. И выпьем по стакану вина.
   -- Мне надо два стакана.
   -- Ты не один?
   -- Со мной славный малый. Он так устал, что даже сюда не смог войти. Дай ему что-нибудь поесть.
   Тут же оба кума распили бутылку вина, а Питу проглотил фунта два хлеба, полфунта сала и рюмку водки из заново початой бутылки, которую кумовья быстро осушили.
   Сев на Марго, Бийо и Питу поскакали в Париж.

X.
Что было с Питу в Париже

   От Даммартена до Парижа восемь миль. Первые четыре они проехали благополучно; затем к ночи Марго захромала и наконец встала.
   Бийо завидел в стороне Парижа зарево и указал на него Питу. -- Да это бивачные огни, зажженные войском, -- предположил Питу. -- Как -- войском? -- возразил Бийо.
   -- Отчего там не быть войску, -- ответил Питу, -- если оно и здесь есть.
   И вправду, долина Сент-Дени была усеяна отрядами кавалерии и пехоты, передвигавшимися в темноте. В мерцании звезд поблескивало их оружие. Питу, привыкший во время ночных экскурсий различать предметы во мраке, указал фермеру и на пушки, завязшие в грязи.
   -- О-о! -- сказал Бийо. -- Там что-то происходит.
   Бийо подошел к группе солдат в желто-синих мундирах, сидевших под деревьями у дороги.
   -- Господа, -- обратился Он к ним, -- что нового в Париже?
   Солдаты отвечали ему бранью по-немецки.
   -- На каком это чертовом языке? -- спросил фермер Питу.
   -- Во всяком случае, не по-латыни, -- ответил Питу.
   -- Экий я дурак, -- заявил Бийо, -- взываю к чужеземным солдатам...
   К ним приблизился офицер.
   -- Bassez votre jemin, -- сказал он, -- bassez vide! [Проезжайте своей дорогой, живо. Офицер коверкал французские слова: passez и chemin]
   -- Простите, капитан, -- ответил Бийо, -- так как мы едем в Париж...
   -- Abres! (вместо apres -- потом, после)"
   -- Но ваше войско перегородило дорогу; пропустят ли нас?
   -- Пропустят!
   Их действительно пропустили. И тут они встретили гусар, стоявших в Вилльете, своих, французских.
   -- Что делается в Париже? -- объяснил один гусар. -- А то, что эти сумасшедшие парижане требуют своего Неккера, а стреляют по нас, будто мы в чем-то виноваты!
   -- Неккера! - - воскликнул Бийо. -- Разве он удален?
   -- Король его отставил.
   -- Король отставил Неккера, этого выдающегося человека?
   -- Ну да! Более чем отставил. Этот выдающийся уже на пути в Брюссель.
   -- Ну, будет потеха! -- вскричал Бийо, не заботясь о том, что произносит крамольные слова, находясь среди полутора тысяч роялистов.
   Он пришпоривал Марго до самой заставы.
   Чем ближе подъезжали к городу, тем яснее был виден пожар. Пламя вздымалось к небу. Горела застава.
   Ревела толпа. Женщины, как обычно в таких ситуациях, бесились больше мужчин, с воплями швыряя в огонь обломки мебели и разные вещи.
   Венгерские и немецкие полки равнодушно взирали на это буйство.
   Бийо заставил Марго проскочить горящую заставу. Но ему пришлось остановиться перед плотной массой людей, двигавшейся от центра города к предместью с песнями и призывом: "К оружию!"
   Бийо выглядел тем, кем был на самом деле: зажиточным фермером, приехавшим в город по делам. Он кричал: "Посторонись!" -- громче, чем следовало в этих обстоятельствах; но Питу, сидевший за его спиной, сглаживал впечатление, вежливо повторяя: "Посторонитесь, пожалуйста". В общем, их пропустили.
   От Бастилии, находившейся в центре Парижа, тянулось шеек вис, сопровождавшее носилки, на которых стояли два бюста: один задрапированный крепом, другой увенчанный цветами.
   Покрытый крепом изображал Неккера, смененного министра. Увенчанный цветами -- герцога Орлеанского, публично объявившего себя приверженцем экономиста из Женевы.
   Бийо осведомился о смысле этой процессии. Ему ответили, что народ чествует защитника народа Неккера.
   Бийо почитал герцога Орлеанского, а в Неккере видел не просто министра, но апостола человечества. Голова фермера вскружилась, он спрыгнул наземь с криком: "Да здравствует герцог Орлеанский!
   Да здравствует Неккер!" -- и исчез в толпе, которая тоже кричала: "Да здравствует Неккер! Долой иноземные войска!"
   Превосходство, в чем бы оно ни состояло, всегда оценивается толпой. Жители предместий Парижа, истощенные голодом и измученные пьянством, оценили свежий и звучный бас Бийо и расступались перед ним, так что без особых усилий он протолкался к носилкам. Один из носильщиков, энтузиазм коего превышал возможности, уступил свое место Бийо. Так фермер стал непосредственным сподвижником Неккера и герцога Орлеанского.
   Едва достигнув величия, Бийо задался вопросом: "А что с Питу и Марго?"
   Поддерживая носилки, Бийо огляделся и в свете факелов различил в толпе Питу. Анж прилагал все усилия, чтобы защитить Марго от наседавших на нее пяти или шести горлодеров, исступленно вопивших: "Да здравствует Неккер! Да здравствует герцог Орлеанский! Долой чужестранцев!"
   Бийо хотел было поспешить на помощь, но раздумал: было слишком трудно протискаться сквозь толпу. В худшем случае он сумеет добавить к Каде две-три сотни ливров и расплатится с кумом. Чем не пожертвуешь для отечества?..
   Шествие спустилось по улице Монмартр к площади Виктории. Близ Пале-Рояля его остановила толпа мужчин и женщин с зелеными листьями на шляпах, кричавших: "К оружию!" Следовало объясниться. Друзья или враги запрудили собой улицу Вивьен? Зеленый цвет был эмблемой приверженцев графа д'Артуа.
   Но, услыхав об отставке Неккера, молодой человек, вышедший из кофейной Фуа, влез на столб и, размахивая пистолетом, призвал:
   -- К оружию!
   Все оказавшиеся у Пале-Рояля сплачивались вокруг этого парня, повторяя: "К оружию!"
   Париж в самом деле был окружен иностранными войсками. Одни лишь названия полков отталкивали парижан: Рейнак, Салис, Самад, Дисбах, Эстергази, Ремер... Молодой человек со столба объявил, что швейцарцы Безанваля вечером вступят в Париж, а за ними -- драгуны князя Ламбека. Предложив новую эмблему, молодой человек сорвал листок каштана и приколол к своей шляпе. В несколько минут тысячи людей оборвали все листья с деревьев Пале-Рояля.
   Утром никто не знал имени этого молодого человека, вечером оно было на устах всего Парижа: Камил Демулен.
   Шествие продолжило движение. На углу улицы Ришелье наш фермер снова бросил взгляд назад: Марго и Питу исчезли.
   Все окна были открыты. Из всех окон звучали крики одобрения.
   Шествие по улице Сент-Оноре достигло Вандомской площади. На Вандомской площади расположились немецкие королевские войска.
   Драгуны изготовились к бою. Как только толпа вступила на площадь, им был дан приказ атаковать ее.
   Носильщики бюстов уронили свою ношу и сами попадали. Шедший впереди Бийо савойяр первым вскочил на ноги, подняв бюст герцога Орлеанского, надел его на шест с криком: "Да здравствует герцог Орлеанский!" -- которого он никогда не видел, и: "Да здравствует Неккер!" -- которого вовсе не знал.
   Бийо хотел сделать то же с бюстом Неккера, но его опередил щегольски одетый человек лет двадцати пяти. Вскоре бюст Неккера красовался на подобии пики рядом с бюстом герцога Орлеанского.
   Над площадью полыхнуло, грянул залп, засвистели пули. Что-то тяжелое ударило Бийо в лоб. Он упал с мыслью, что убит. Но нет, потеряв на миг сознание, поднес руку ко лбу и убедился, что лишь контужен. Молодой щеголь, шедший впереди, упал замертво, кровь его брызнула на фермера. В лоб Бийо попало бюстом.
   Яростный рев прогремел над улицей Сент-Оноре. Народ бросился на немецкие войска. Но грянул второй залп, бухнули пушки; пули и ядра пробороздили пустоты в густой толпе.
   Бийо поднял над головой окровавленный бюст и издал вопль протеста. Но чья-то сильная рука легла сзади на плечо фермера, и он невольно присел под ее гнетом. Еще одна такая же рука опустилась на другое плечо. Бийо сделал усилие и оглянулся.
   -- Питу! -- воскликнул он.
   -- Да-да, Питу! -- И Анж с силой пригнул фермера к земле. Они оба упали. В этот миг грянул новый, более мощный залп.
   Савойяр, несший бюст герцога Орлеанского, упал, сраженный пулей в ногу.
   Застучали копыта: драгуны поскакали на толпу. Один из них пронесся над несчастным савойяром и ткнул его в грудь копьем. Тот упал на Бийо и Питу.
   Люди бросились в примыкающие улицы. Захлопывались окна, запирались двери.
   -- Вы были правы, господин Бийо, когда сказали, что мы доживем до хорошего времени! -- заметил Анж.
   -- Помоги-ка мне! --ответил Бийо. -- Молодого человека убили, но савойяр, по-моему, еще жив. Помоги, взвали его мне на спину. Не оставлять же его тут. Эти чертовы немцы его добьют.
   Питу поднял залитого кровью савойяра и взвалил на сильные плечи фермера. Бийо с этой ношей в сопровождении Питу двинулся к Пале-Роялю по улице Сент-Оноре, уже безлюдной.

XI.
Ночь с 12 на 13 июля

   На улице Сент-Оноре вновь появились драгуны.
   Они возвращались после разгона толпы, рассеявшейся по рынку Сент-Оноре, на улицах Сент-Луи и Гальон. Постепенно народ стал показываться в воротах домов. Люди осматривались и, убедившись в отсутствии драгун, собирались вокруг Бийо, образуя погребальную процессию, которая провозглашала сперва тихо, а затем в полную силу: "Мщение! Мщение!"
   Питу шагал позади фермера, держа в руке шляпу савойяра.
   Так достигли они Пале-Рояля.
   -- Что там за люди в мундирах? -- спросил Бийо, увидев солдат, стоявших с ружьями в позиции "к ноге", преграждая вход во дворец.
   -- Национальная гвардия, -- прозвучало несколько голосов.
   -- Эй, вы! -- крикнул Бийо, подходя к гвардейцам и показывая тело умершего на его плечах савойяра, -- вы, французы, позволяете немцам убивать ваших братьев?!
   Гвардейцы невольно отступили назад.
   -- Вот он умер! Убит, как и многие другие! Рукой немецкого драгуна! Убиты на Вандомской площади! Вы сами из народа! -- продолжал Бийо. -- Клянусь Богом, то, что вы разрешаете убивать братьев, -- подлость!
   -- Что значит "подлость", как он смеет... -- роптали гвардейцы.
   -- Да, подлость, сказал и повторяю! -- продолжал Бийо, подойдя ближе к солдатам. -- Ну, убейте меня в доказательство вашей честности!
   --Ладно, смельчак, ладно, -- отвечал один гвардеец. -- Ты свобод-ный человек и делаешь что угодно, а у солдата есть начальство и приказ.
   -- Стало быть, -- вскричал Бийо, -- если тебе прикажут стрелять в нас, безоружных, ты будешь стрелять?
   -- Я не стану, -- ответил гвардеец.
   -- И я! И я! -- подхватили его товарищи.
   -- Так не допускайте, чтобы в нас стреляли, -- призвал Бийо.
   -- Драгуны, драгуны! -- предупредил кто-то из толпы.
   Издали послышался топот: приближалась кавалерия.
   -- Боже! -- воскликнул Бийо, опуская наземь тело савойяра.
   -- По крайней мере дайте нам ваше оружие, если не хотите сами защитить народ! -- И он выхватил ружье из рук солдата, к которому обращался.
   -- Ну нет! -- возразил солдат и отнял ружье у фермера. -- Мы сами сумеем пустить их в ход!
   Гвардейцы дружно его поддержали.
   -- Черт! -- Бийо затопал ногами. -- Как же я не взял свое охотничье ружье! Может, найдется какой-нибудь карабин? Ведь и среди австрийцев есть убитые!
   -- Пока что, -- прозвучал чей-то голос, -- возьмите этот, он заряжен. -- Неизвестный человек вручил фермеру карабин.
   Драгуны показались на площади; они рубили саблями всех, кто попадался под руку.
   Командир отряда национальных гвардейцев вышел вперед.
   -- Господа драгуны! -- крикнул он. -- Остановитесь!
   То ли драгуны не слышали или не хотели его слушать, то ли не смогли удержать коней, только они налетели на стоявших поблизости старика и женщину.
   -- Огонь! -- закричал Бийо. Он стоял почти рядом с офицером. Его восклицание гвардейцы приняли за приказ своего командира, вскинули ружья и дали залп по драгунам.
   -- Эй, гвардия! -- возмутился австрийский офицер, выехавший из рядов первого эскадрона. -- Вы что же, стреляете в нас?
   -- Мы знаем, что делаем! -- ответил Бийо и выстрелил в этого офицера. Тот упал.
   Гвардейцы дали второй залп. Драгуны повернули коней и поскакали на Вандомскую площадь. Некоторые их лошади несли раненых или убитых всадников, которые волочились по земле, зацепившись ногой за стремя.
   -- Да здравствует национальная гвардия! -- кричал народ.
   -- Да здравствуют солдаты и отечество! `-- кричал фермер.
   -- Спасибо! -- звучало в ответ.
   -- Так, -- произнес Бийо, разглядывая карабин, который ему кто-то дал. -- Чье это произведение искусства?
   -- Моего барина, -- ответил ему человек в ливрее. -- И он просит вас оставить карабин себе: вы им искусно владеете.
   Перед фермером стоял берейтор герцога Орлеанского.
   -- А где он, твой господин?
   Берейтор указал на полуоткрытое окно, из которого сам принц наблюдал за происходящим.
   -- Выходит, твой господин -- за нас? -- спросил Бийо.
   -- Душой и сердцем за народ, -- ответил берейтор.
   -- Да здравствует герцог Орлеанский! -- крикнул Бийо. -- Друзья, герцог Орлеанский с нами!
   Герцог отодвинул штору, высунулся из окна и поклонился. Затем штора опустилась.
   Даже столь кратковременное явление герцога вызвало восторг толпы.
   -- Да здравствует герцог Орлеанский! -- ревели тысячи голосов.
   -- Захватим склады оружия! -- предложил кто-то.
   -- В Дом Инвалидов! -- кричали несколько старых солдат. -- У Сомбреля двадцать тысяч ружей!
   -- В Инвалидный Дом!
   -- В ратушу! -- звали другие. -- У мэра все ключи от складов с оружием; пусть отдаст их нам!
   Толпа повалила в ратушу.
   Тем временем драгуны под командой князя Ламбека сосредоточились на площади Пале-Рояля.
   -- А мы туда пойдем, господин Бийо? -- спросил Питу.
   -- Я приехал в Париж, чтобы найти господина Жильбера, -- ответил фермер. -- Так что отправимся-ка мы в училище святого Людовика, где учится его сын. А после встречи с доктором я волен поступать как захочу. Бери ружье или саблю у тех лежебок, которые растянулись вон там, -- посоветовал Бийо, указывая Анжу на нескольких драгунов, лежавших на земле.
   Питу осторожно подошел к ближайшему драгуну, убедился, что тот в самом деле мертв, и взял его саблю, мушкет и лядунку.
   До площади Людовика XV они добрались без приключений. Но там их опять встретила толпа, шедшая к Инвалидному Дому.
   Оказалось, вся эта часть города оцеплена войсками Ламбека. Они заняли мост Людовика XV, перегородили набережную, Елисейские поля, захватили Тюильрийский мост, ворота Сент-Оноре улицы Рояль и Фельян. Толпа попала как бы в железное кольцо.
   Бийо, человек хладнокровный и находчивый, заметил штабеля строевого леса. Подошел, выбрал бревно и поднял его за один конец, тогда как Питу взялся за другой. С этим бревном они возглавили шествие.
   Питу спросил:
   -- Далеко мы так пойдем?
   -- До решетки Тюильри, -- ответил Бийо.
   -- А! -- крикнула толпа, поняв его замысел. Человек пять, самых сильных, стали помогать двум нашим героям. Через несколько минут они дошли до ограды.
   -- Дружно! -- скомандовал Бийо. -- Мы несем военную машину!
   -- Римляне называли ее тараном, -- уточнил Питу.
   Одним ударом бревна замок решетки был сбит.
   Солдаты, находившиеся внутри Тюильри, кинулись к ограде, но ворота уже распахнулись. В них повалила масса народу.
   Князь Ламбек, желая лично убедиться, насколько велика опасность, выехал вперед. Драгуны приняли его маневр за сигнал к атаке. Конница и толпа ошиблись. Нападавшие и защищавшиеся потеряли всякое представление о том, что творили.
   С террасы в драгун полетели стулья. Князь Ламбек, шестидесятилетний военачальник, был ранен попавшим в него креслом. К тому же Бийо выстрелил в него из карабина. Князь успел поднять на дыбы своего коня, пуля вонзилась тому в грудь, конь пал.
   Драгуны, полагая, что князь убит, побежали, чтобы укрыться от наступавших за деревьями дворцового сада. На подмогу драгунам уже спешили свежие австрийские части.
   -- Оказывается, это не так мудрено, как я думал, -- заметил Питу, стреляя из своего мушкета.
   -- Да, -- сказал Бийо, -- но бесполезная храбрость -- не храбрость. Ступай за мной, Питу. Не запутайся в своей сабле.
   Достигнув края террасы, Бийо сел на перила и спрыгнул на на-бережную. Питу последовал его примеру.

XII.
Ночь с 12 на 13 июля 1789 года

   Во дворце Тюильри пробило одиннадцать,
   Выйдя на берег Сены. Бийо и Питу присели отдохнуть под тополями и стали держать совет.
   -- Господин Бийо, -- начал Анж, -- мы уже доказали, что вы храбрец и я не так уж труслив. Поэт Гораций, например, в первой же битве бросил оружие и бежал, А мои сабля, ружье и патронташ при мне, значит, я храбрее Горация.
   -- К чему ты клонишь?
   -- К тому, что пули убивают и храбрецов. Если вас убьют, дело, ради которого вы приехали, сделано не будет.
   -- Ты десять раз прав!
   -- Я думаю, что и король раздражен сейчас не меньше, чем народ, -- продолжал Питу. -- Австрийцы, или императорские немцы, как вы их называете, составляют королевское войско; если они давят народ, значит, король приказал давить. А чтоб отдать такой приказ, надо очень рассердиться на народ.
   -- Видишь ли, Питу, при дворе две партии: короля, который любит народ, и королевы, которая любит австрийцев.
   -- Это потому, что король француз, а королева австриячка, -- философски заметил Анж.
   -- С королем заодно Тюрго и Неккер, с королевой -- Бретель и Полиньяк. Король был не властен делать что хотел, поэтому отрешил от места Тюрго и Неккера. Это доказывает, что все делается по воле королевы, то есть Бретеля и Полиньяка. А все зло идет от Госпожи Дефицит. Госпожа Дефицит раздражена, и во имя нее войско давит народ.
   -- Дефицит слово латинское, означает: недочет, нехватка. В чем же он?
   -- Недочет в деньгах! Королева растратила их на своих фаворитов, потому ее и прозвали Госпожой Дефицит. Госпожа Дефицит сердится, что нет денег, и давит народ. Король лишь недоволен тем, что все идет дурно.
   -- А ящик? -- спросил Питу.
   -- Что правда, то правда! Надо повидаться с доктором Жильбером. Идем в училище святого Людовика, где находится Себастьян Жильбер, -- сказал Бийо. -- В половине двенадцатого училище, кажется, запирается. Да ночью еще и в засаду попадешь. Слушай! У меня идея. Я в самом деле могу быть убитым; тогда ты должен знать, что сказать доктору. Но никому ни слова об этом, Питу!
   Питу уже спал, поэтому не слышал ни слова.
   -- Если я погибну, скажешь доктору... Да он уже похрапывает, наглец!
   Энтузиазм Бийо испарился.
   -- Посплю и я, -- решил он и растянулся рядом со своим юным товарищем.
   Они спали три часа. Когда пробудились, по улицам Парижа вновь сновала толпа, вооруженная пиками, алебардами и другим древним оружием.
   Народ разграбил арсенал, подтащил к ратуше две пушечки. В соборе Нотр-Дам и в приходских церквах били в колокола. Словно из-под земли вылезли легионы мужчин и женщин, бледных, худых, в лохмотьях. Накануне они кричали: "Хлеба!" Теперь их клич был: "Оружия!"
   Бийо и Питу поспешили в училище святого Людовика, не без трепета озираясь на толпы, являвшие собой самое Нищету.
   По мерс их приближения к местам, именуемым теперь улицами Лагарп и Сент-Жак, все чаще встречались наскоро воздвигнутые баррикады.
   Училище они застали в тревоге: школяры прогнали своих педагогов. Фермер выкрикнул:
   -- Кто из вас Себастьян Жильбер?
   -- Я, -- отвечал юноша лет пятнадцати, красивый, как девочка.
   -- Увести вы ею хотите, что ли? -- спросил директор училища, испуганный появлением двоих вооруженных людей, один из которых был окровавлен,
   -- Увести сына доктора Жильбера, втянуть в эту неразбериху, подвергнуть опасностям? Нет, нет! -- заявил Бийо.
   -- Видите, Себастьян, -- сказал директор, -- даже доброжелатели ваши не зовут вас с собою. Говорю: доброжелатели, так как они кажутся мне такими.
   -- Сударь, -- настаивал юный Жильбер, -- слышите, я хочу выйти отсюда! Отец мой арестован, он в крепости, в руках тиранов!
   -- В руках тиранов! -- вскричал Бийо. -- Дитя мое, как это произошло?
   -- Да-да! -- подтвердили ученики. -- Себастьян говорит правду, отца его арестовали.
   -- Арестовать доктора Жильбера! -- ахнул Бийо. -- Выходит, крошка Катрин была права!
   -- Отца арестовали, -- продолжал Себастьян, -- и я хочу выйти отсюда и драться за его освобождение!
   Директор умолял воспитанников не выходить из училища. Тогда выступил Бийо.
   -- Вчера драгуны рядом со мной убили двоих молодых людей. Посмотрите на мою рубашку -- это их кровь! Вчера я дрался у Пале- Рояля и Тюильри. И этот малый дрался. -- Он указал на Питу. -- Не такой уж взрослый, и у него нет ни отца, ни матери.
   Питу приосанился.
   -- Сегодня я опять буду драться, -- сказал он. -- Но никто не должен считать, что у парижан не хватило сил противостоять иноземным войскам и что они призвали себе на помощь детей.
   -- Верно, это правда! -- раздалось со всех сторон. -- Он прав! В школу, ребята, в школу!
   -- О, благодарю, благодарю, -- повторял директор, стараясь схватить руку Питу сквозь решетку.
   -- Идите все в школу и особенно берегите Себастьяна! -- подвел итог Бийо.
   -- Меня беречь! Может быть, и стеречь?! -- Юный Жильбер, побледнев от гнева, стал вырываться из рук прислуги, увлекшей его в аудиторию.
   -- Впустите, мы уговорим его! -- Толпа расступилась. Фермер и Питу вошли во двор училища. Несколько национальных гвардейцев стали у двери, а еще с десяток караульных -- у ворот, чтобы маленькие революционеры не могли выйти.
   Бийо подошел к Себастьяну. Взяв в свои заскорузлые ладони белые руки юноши, он спросил:
   -- Себастьян, узнаете меня?
   -- Нет, не узнаю.
   -- Я дядя Бийо, фермер вашего отца.
   -- Теперь узнаю!
   -- А этого малого? -- продолжал Бийо, указывая на Питу.
   -- Это Анж Питу!
   Анж бросился на шею своему молочному брату.
   -- У тебя отняли отца, и я возвращу его тебе, -- продолжал Бийо.
   -- Отец в Бастилии, -- пробормотал Себастьян. -- Бастилию вы не возьмете штурмом.
   -- За что он в Бастилии?
   -- За то, что друг Лафайета и Вашингтона. Со шпагой в руках сражался за независимость Америки, как пером -- за независимость Франции. Он известен как враг тирании... уже шесть дней, как он в Бастилии. Его арестовали, когда он высадился с корабля.
   -- Откуда ты это знаешь?
   -- Я получил от него письмо из Гавра.
   -- Его арестовали в Гавре?
   -- Его арестовали в Гавре?
   -- Нет. Отец успел написать мне карандашом на книге:
   "Себастьян, меня арестовали и везут в Бастилию. Терпи, надейся и трудись. Лиллебон, 7 июля 1789 года".
   Дальше следовало:
   "У меня в Париже сын в училище святого Людовика; прошу того, кому попадется в руки эта книга, во имя человеколюбия передать ее моему сыну Себастьяну Жильберу".
   -- В книгу он вложил луидор, связал шнурком и бросил за окно, -- рассказывал Себастьян. -- Книгу поднял один священник. Выбрал из своих прихожан сильного молодого человека и сказал ему: "Оставь двенадцать франков своему бедному семейству, а с остальными двенадцатью иди в Париж и передай книгу ребенку, отца которого арестовали за то, что он друг народа".
   -- О, -- сказал Бийо, -- этот поступок примиряет меня с аббатами. А где этот гонец?
   -- Вчера вечером он ушел назад и надеется сохранить франков пять из тех двенадцати, которые получил на дорогу.
   -- Прекрасно, -- произнес растроганный фермер. -- Себастьян, я спасу твоего отца или лягу на площади Бастилии. А теперь покажи мне книгу.
   -- Вот она, -- отвечал юноша, вынимая том "Contrat social" .
   -- Где надпись, сделанная доктором?
   -- Вот она.
   Фермер прижал к губам указанную страницу.
   -- Я пойду за твоим отцом в Бастилию. Возьмем крепость приступом.
   Гвардейцы, слышавшие этот разговор, засмеялись.
   -- Да что же такое Бастилия? -- спросил фермер.
   -- Это камни, -- ответил один солдат.
   -- И железо, -- добавил другой.
   -- И огонь, -- резюмировал третий. -- Можно обжечься!
   -- Бедные парижане! -- посочувствовал фермер. -- У вас есть заступы против камней, свинец против железа! А вы трусите, парижане! Тысяча демонов: кто из вас храбр -- за мной и за Анжем Питу на королевскую Бастилию! Я зовусь Бийо, фермер из Иль-де-Франса. Вперед!
   В этот час Бийо был велик.
   Потрясенная толпа вокруг него взывала: "К Бастилии! К Бастилии!"
   Себастьян ухватился было за Бийо, но тот отстранил его:
   -- Друг мой, что велел тебе отец?
   -- Трудиться, -- ответил Себастьян.
   -- Вот и трудись здесь, а мы пойдем трудиться туда. К Бастилии! -- вскричал Бийо.
   -- К Бастилии! -- повторил Питу.
   -- К Бастилии! -- неистово заревела толпа.
   И двинулась к Бастилии.

XIII.
Король такой добрый! Королева такая добрая!

   Да позволят нам читатели ввести их в курс политических событий, происшедших с того времени, на котором мы остановились своем последнем повествовании о французском дворе.
   Уже год или два что-то неслыханное, неизвестное носилось атмосфере.
   То была революция.
   Сам Вольтер в агонии на смертном одре своем поднялся на миг наблюдал, как заблестела эта заря, осветив даже тот мрак, где ему предстояло покоиться.
   Революция, по убеждению пылких ее энтузиастов, должна была судить живых и мертвых.
   Когда Анна Австрийская сделалась регентшей, то, по словам кардинала Реца, все единогласно повторяли: "Королева такая добрая!"
   Однажды доктор мадам де Помпадур, некий Кенуа, увидел входившего Людовика XV; какое-то чувство так смутило его, что он задрожал.
   -- Что с вами? -- спросила его госпожа дю Хоссэ.
   -- Каждый раз, как я вижу короля, -- ответил Кенуа, -- я говорю себе: вот человек, который может приказать обезглавить меня.
   -- К чему такие страхи, -- ответила дю Хоссэ, -- король такой добрый!
   Эти две фразы: "Король такой добрый!", "Королева такая добрая!"-- и произвели французскую революцию.
   Когда Людовик XV умер, Франция было вздохнула свободнее. С ее плеч вместе с королем свалились и Помпадуры, и Дюбарри, и Олений парк.
   Дорого стоили нации удовольствия Людовика XV -- более трех миллионов ежегодно.
   По счастью, новый король был молод, нравствен, филантроп, почти философ. Король, который как Эмиль у Руссо, знал ремесло, вернее, целых три: был слесарем, часовщиком и механиком.
   Как бы испугавшись той пропасти, над которой он повис, король начал с того, что отказывал во всех милостях, о которых его просили. Придворные трепетали. Правда, отказывал король не сам, за него действовал Тюрго. Королева была еще не настоящая королева, не имея того влияния, которое стала иметь позже, к 1777 году.
   Наконец королева стала матерью. Как можно отказать в чем-либо женщине, давшей короне наследника? Король, который слыл добрым королем и супругом, именовался отныне и добрым отцом.
   И это еще не все; король, кроме прочего, добрый брат: он очень любит графа д'Артуа.
   Итак, это царствование милых, любезных людей. Господин де Калонн, милейший из всех, состоит генеральным контролером. Обык-новенно он говорит королеве: "Государыня, если только возможно, то это будет исполнено; а если невозможно, то станет возможным". С того самого дня, как эта прекрасная фраза стала ходить по гостиным Парижа и Версаля, красная книга, которая, как полагали, была закрыта, снова раскрылась.
   Королева покупает Сен-Клу.
   Король покупает Рамбуйе.
   Уже не у короля фаворитки, а у королевы -- любимицы: Диана и Жюли де Полиньяк стоят Франции столько же, сколько стоили Помпадур и Дюбарри.
   Королева такая добрая!
   Предлагается экономия, сокращение больших содержаний. Некоторые соглашаются. Но один завсегдатай замка упорно отказывается -- господин де Куанья. Встретив короля в коридоре, он устраивает ему сцену. Король убегает от него и вечером, смеясь, говорит:
   -- Честное слово, если бы я не уступил, Куанья побил бы меня.
   А бывает, что участь государства зависит от пустяка, скажем от шпоры пажа.
   Умирает Людовик XV; кто вступит в должность на место господина д'Эгильона?
   Король Людовик XVI -- за Машо. Машо -- один из тех министров, которые поддержали уже шатавшийся трон. Принцессы, то есть тетки короля, -- за господина де Морепа, который так мил и сочиняет прелестные песенки. Он их насочинял целых три тома и назвал своими мемуарами.
   Все это представляет собой скачку с препятствиями. Кто раньше придет к финишу: гонец от короля и королевы в Арнувиль или от принцесс в Поншартрен?
   У короля власть, следовательно, успех на его стороне. Он спешит с запиской: "Приезжайте немедленно в Париж, я Вас жду". Он запечатывает конверт с этой запиской и делает надпись: "Господину графу Машо, в Арнувиле". Вызывается с главной конюшни паж, ему передается королевская эстафета и приказ мчать во весь опор.
   Теперь король может принять принцесс. Принцессы, те самые, которых их отец называл, как упоминают современники, Лок, Шиф и Грайль , тремя в высшей степени аристократическими именами, ожидают у дверей, противоположных тем, из которых выходит паж. Они умоляют короля дать место Морепа. Король не отказывает принцессам. Король такой добрый! Он посматривает на стенные часы. Достаточно получаса, часы не обманут, он сам их заводит.
   Проходит двадцать минут, и он уступает: "Вернуть пажа, -- говорит он, -- и делу конец". Принцессы опрометью бросаются из комнаты: поскорее гонца, пусть загонит одну, две, десять лошадей, но вернет пажа.
   Но не придется загнать ни одной лошади. Сходя с лестницы, паж задел ногой за ступеньку и сломал шпору. Во весь опор не поскачешь с одной шпорой.
   Тем более что кавалер д'Абак, шталмейстер главной конюшни, не даст курьеру сесть на лошадь, если курьер не экипирован" Следовательно, паж поедет только при двух шпорах.
   Поэтому пажа догоняют не на дороге в Арнувиль, а во дворе замка.
   Он уже вскочил в седло, у него две шпоры. У него отбирают конверт, оставляют записку, которая годится в обоих случаях, но на новом конверте принцессы пишут другой адрес: а Господину графу де Морепа^ в Поншартрен".
   Честь королевской конюшни спасена; монархии приходится туго.
   С Морепа и Калонном все идет превосходно: один поет, другой платит; кроме придворных есть и генеральные откупщики, которые тоже хорошо несут службу.
   Людовик XIV начал царствование тем, что по наущению Кольбера повесил двух таких откупщиков; после этой операции он взял в лю-бовницы Лавальер и построил Версаль.
   Лавальер не стоила ему ничего. Версаль, куда он хотел поместить ее, стоил дорого.
   В 1685 году был изгнан из Франции миллион ремесленников под тем предлогом, что они протестанты.
   В 1707 году, еще в царствование Людовика XIV, Буагильбер так сказал о 1698 годе: "В те времена дела кое-как шли, в лампе было масло. Теперь оно все выгорело".
   А что скажут через восемьдесят лет после Дюбарри и Полиньяков? Выжав из народа пот, начнут выжимать кровь.
   Раньше генеральные откупщики были жестоки и холодны, как двери той тюрьмы, куда они ввергали свои жертвы. Теперь они фи-лантропы: одной рукой обирают народ, другой строят ему больницы.
   Один мой приятель, крупный финансист, уверял, что из 120 миллионов дохода от пошлины на соль генеральные откупщики оставляли себе 70 миллионов.
   В Собрании, где поднят был вопрос о состоянии государственной росписи, один советник произнес каламбур: "Нам нужны не росписи, а Генеральные Штаты".
   Искра попала в порох, он запылал пожаром. Все начали требовать созыва Генеральных Штатов. Двор объявил созыв на 1 мая 1789 года. 24 августа 1788 года вышел в отставку де Бриенн. Он довольно сносно справлялся с финансами. Уходя, он дал благой совет: вернуть Неккера.
   Неккер вернулся в министерство, с ним вернулось доверие.
   Великий вопрос о трех сословиях обсуждался всей Францией.
   Сиейес выпустил свою брошюру о третьем сословии.
   Снова было учреждено собрание знати. Оно продолжалось тридцать два дня, с 6 ноября по 8 декабря 1788 года.
   Когда королевский бич не оказывает воздействия, в воздухе раздается свист бича Божьего. Наступила зима, и с нею голод. Так встретили 1789 год. Париж кишел войсками, а улицы -- патрулями.
   Два-три раза стреляли в толпу голодных людей. Потом солдаты перестали подчиняться команде стрелять.
   Двадцать шестого апреля, за пять дней до открытия собрания Генеральных Штатов, в толпе слышится одно имя, которое сопровождается проклятиями; оно принадлежит разбогатевшему рабочему. Ревельон, директор знаменитой фабрики Сент-Антуанского предместья, сказал, что надо поденную плату понизить до пятнадцати су. И двор собирался пожаловать ему черную ленту, орден святого Михаила.
   Это был вздор, во время мятежей всегда распространяются вздорные слухи. Благодаря этим слухам мятеж переходит в революцию.
   Толпа делает чучело, называет его Ревельоном, надевает на него черную ленту, поджигает его у дверей самого Ревельона и тащит сжигать на площадь Ратуши на глазах городских властей.
   Безнаказанность придает толпе наглость; мятежники предупреждают, что завтра так же расправятся с самим Ревельоном, как сегодня с чучелом.
   Это был вызов властям, сделанный по правилам поединка. Власти (полковник де Бирон) послали тридцать гвардейцев, которые стали свидетелями грабежа, не имея возможности его прекратить. При них грабили фабрику, швыряли из окон мебель, все ломали и жгли. Во время этой сумятицы украли пятьсот луидоров, в погребах выпили все вино, а потом стали пить фабричные краски, которые спьяну приняли за вино. Весь день 27-го прошел в этой мерзости.
   На помощь тридцати гвардейцам послали несколько отрядов национальной гвардии, которые сначала стреляли холостыми, а потом пулями. К этим отрядам вечером примкнули швейцарцы Безанваля. Швейцарцы с революцией шутить не любят. Ружья у них сразу заряжены пулями, швейцарцы от природы искусные охотники, так что человек двадцать из грабителей были уложены наповал.
   При некоторых из них нашлись луидоры из кассы Ревельона; теперь они попали в карманы швейцарцев.
   Безанваль усмирил мятеж. За это король не выразил ему ни благодарности, ни порицания. Когда король не благодарит, значит, он недоволен.
   Парламент возбудил было следствие. Король прекратил его. Король такой добрый!
   Двадцать девятого числа Париж был спокоен или казался таковым.
   Четвертого мая король и королева отправились в сопровождении двора в Нотр-Дам прослушать мессу.
   Народ кричал: "Да здравствует король!" -- и в особенности: "Да здравствует королева!"
   Королева токая добрая!
   Это был последний мирный день.
   На следующий день кричали все больше: "Да здравствует герцог Орлеанский!"
   Эта здравица уязвляла королеву. Она до такой степени ненавидела герцога, что называла его подлецом.
   И точно, в семействе Орлеанских постоянно наличествовал хоть один подлец, начиная с Моссье, который выиграл сражение при Касселе, и кончая герцогом де Шартром, причастным к победам при Жемаппе и Вальми.
   Известны три портрета королевы; один написан в 1776-м, другой -- в 1784-м, третий -- в 1788 году. Я видел все три. Если когда-нибудь их поместят в одну галерею, можно будет прямо по ним проследить историю Марии-Антуанетты [Все три портрета находятся в Версале].
   Третьего мая, накануне обедни святого Духа, король принял депутатов в Версале.
   Некоторые советовали ему сдобрить этикет сердечностью. Король не хотел и слышать об этом.
   Он принял духовенство. Потом -- дворянство. Затем -- третье сословие. Оно долго дожидалось. Оно начало роптать.
   В прежних собраниях представители третьего сословия произносили речи стоя на коленях. Теперь заставить выборного от третьего сословия преклонить колени не удалось. Решено было, что третье сословие обойдется без речей.
   На заседании 5-го числа король был в шляпе.
   Дворянство также было в шляпах.
   И третье сословие хотело надеть шляпы, но тогда король снял свою. Он предпочитал держать шляпу в руках, чем видеть перед собою третье сословие с покрытой головой.
   В среду, 10 июня, Сиейес вошел в Собрание и заметил, что оно почти сплошь состояло из третьего сословия. Духовенство и дворянство собирались в другом месте.
   -- Время обрубить канат. -- сказал Сиейес. И предложил уведомить духовенство и дворянство о необходимости прибыть в Собрание не позже чем через час. -- Кто не явится, будет считаться исключенным из Собрания.
   Версаль окружали немецкие и швейцарские войска. К Собранию была направлена целая артиллерийская батарея.
   Сиейес ничего этого не видел. Он видел лишь голодный народ,
   -- Кто не явится, будет исключен! -- повторял он.
   -- Но не может же одно третье сословие представлять собой Национальное Собрание!
   -- Может и будет! -- ответил Сиейес
   Отсутствовавшие не являются и по предложению Сиейеса большинством в четыреста голосов собрание депутатов третьего сословия переименовывается в Национальное Собрание.
   Девятнадцатого июня король объявил, что зал, где собирается Национальное Собрание, закрыт. Необходим был предлог; зал закрыли потому, что там готовилось королевское заседание, назначенное на понедельник.
   Двадцатого июня в семь часов утра президент Национального Собрания получил уведомление, что в этот день собраться нельзя. В восемь часов он явился к дверям зала в сопровождении многих депутатов, двери были заперты, к ним приставлена стража. На дворе лил дождь.
   Народ хотел выломать двери. Стража скрестила штыки.
   Кто-то предложил собраться на Оружейной площади, кто-то в Марли.
   Гильотен предложил.
   -- Гильотен!
   Странная игра букв в этом слове Гильотен. При некоторой корректировке букв слово это четыре года спустя приобретет громкую известность. А пока Гильотен предлагает простой саран для игры в мяч.
   Пустой полуразрушенный сарай -- колыбель революции!..
   На этот демарш король отвечает по-королевски: "Не позволю". Господин де Брезе направлялся к мятежникам с приказом разойтись.
   -- Мы явились сюда по воле народа, -- заявляет Мирабо, -- и уйдем отсюда не иначе как со штыками в животе.
   "Со штыками в животе", а вовсе не так, как говорили и писали: "Силою штыков".
   Почему за спиной всякого великого человека стоит биограф, который искажает смысл его слов под предлогом, что разъясняет этот смысл?
   Пошли передавать ответ королю. Король походил по комнате с видом человека, которому надоедают.
   -- Они не желают расходиться, -- сказал он. -- В таком случае с ними ничего не поделаешь.
   Королевская власть уже гнулась под рукой народа.
   С 23 июня по 12 июля было как будто спокойно, но ощущалась та тяжесть, то удушье, которое предвещает грозу.
   Одиннадцатого июля король по настоянию королевы, графа д'Артуа, Полиньяков и всех своих приверженцев решается отставить от дела Неккера. 12 июля эта новость разнеслась по Парижу.
   Эффект, произведенный ею, уже известен. 13-го вечером Бийо и Питу увидели пылающую заставу. Вечером 13 июля Париж защищался; 14-го утром Париж решил нападать. 14-го утром Бийо кричал: "К Бастилии!" -- и три тысячи человек вслед за ним кричали то же самое, и это подхватил весь Париж.
   Король был слишком добр, как говорила госпожа дю Хоссэ, чтобы приказывать рубить головы. Король заключал в Бастилию. Попав в Бастилию, человек вычеркивался из списка живых. Он оставался в Бастилии до тех пор, пока король не вспоминал о нем -- а у королей всегда столько новых тем для размышлений, что они часто забывают старые.
   Во Франции была не одна Бастилия, а штук двадцать: Фор-Левек, Сен-Лазар, Шатле, Консьержери, Венсен, замки де ла Рош и Иф, острова Сен-Маргерит, Пиньероль... Но лишь крепость у Сент-Антуана звалась Бастилией, как Рим -- городом. Эта Бастилия одна стоила всех остальных.
   Почти столетие ее комендантами были члены одной и той же фамилии. Предком этих избранных стал господин де Шатонеф. После него вступил в управление Бастилией его сын, Лаврильер. За сыном -- внук, Сен-Флорантен. Угасла династия в 1777 году. Вовремя тройного комендантства, протекавшего в основном при Людовике XV, никто не знал число подписанных тайных приказов об аресте. Один Сен-Флорантен подписал их более пятидесяти тысяч. Эти тайные приказы приносили огромный доход.
   Их продавали отцам, желавшим избавиться от сыновей.
   Их продавали женам, желавшим избавиться от мужей. Чем красивее были эти женщины, тем дешевле продавались им тайные приказы. Они и министр делали друг другу взаимные одолжения, и только.
   В конце царствования Людовика XV все тюрьмы Франции оказались в руках иезуитов.
   Известны главные узники: Железная Маска, Лозен, Латюд.
   Иезуиты были духовниками; для большей безопасности они исповедовали арестантов. И для пущей же безопасности умерших узников хоронили под ложными именами. Железная Маска был погребен под именем Марчиали; он провел в тюрьме сорок пять лет.
   Лозен сидел в заточении четырнадцать лет. Латюд -- тридцать лет.
   Но Железная Маска и Лозен действительно совершили большие преступления. Первый, приходился ли он братом Людовику XIV или нет, так походил на Людовика XIV, что их можно было спутать. Какая неосторожность -- осмелиться быть похожим на короля! Лозен чуть было не женился или даже женился на старшей принцессе. И это неосторожно -- дерзнуть жениться на племяннице короля Людовика XIII и внучке Генриха IV.
   Но Латюд, бедняга, он-то что сделал? Он осмелился влюбиться в мадемуазель Пуассон, фрейлину Помпадур -- любовницы короля. Он написал ей письмо. Это письмо, которое всякая порядочная женщина отослала бы писавшему обратно, было отправлено госпожой де Помпадур господину де Сартину. И Латюд, арестованный, бежавший, дважды пойманный, тридцать лет провел в Бастилии, Венсене и Бисетре.
   Было за что ненавидеть Бастилию. И народ ненавидел ее, словно одушевленный предмет. Отсюда понятен и тот бешеный порыв, который охватил народ, когда Бийо крикнул: "К Бастилии!"
   Только солдаты все-таки были правы, говоря, что это безумие -- думать, что Бастилию можно было взять штурмом.
   В Бастилии были и припасы, и гарнизон, и артиллерия. У нее были стены толщиной в пятнадцать футов в вершине и сорок футов у основания.
   Комендантом Бастилии был Делоне, который велел наполнить все погреба порохом и дал слово в случае чего-либо подозрительного взорвать Бастилию, а с нею и половину Сент-Антуанского предместья.

XIV.
Три власти Франции

   Бийо продолжал идти впереди, но кричал уже не он. Толпа, почувствовав в нем вожака, следовала за ним, увеличиваясь, как волны морского прилива. Когда Бийо вышел на набережную Сент-Мишель, за ним шагало больше трех тысяч человек с ножами, топорами, пиками и ружьями, кричавшими: "В Бастилию! В Бастилию!"
   Бийо уже считал, что его затея безрассудна. Но понимал, что отвечает за всех, кто следуют за ним. Он повел народ на площадь Отель-Дье. Там назначил командиров отрядов из тех, кто его окружал.
   Вошел в ратушу и спросил, кто старший. Ему ответили: мэр Флессель.
   -- Флессель -- дворянин, значит, враг народа, -- засомневался фермер.
   -- Нисколько, -- отвечали ему, -- он человек умный.
   Бийо ступил на лестницу ратуши.
   -- Мне надо видеть господина Флесселя, -- сказал Бийо спешившему навстречу сторожу.
   -- Невозможно, -- ответил сторож, -- он набирает муниципальную, гвардию, и теперь ее официально учреждает городское правление.
   -- Это совпадает с моими намерениями, -- заявил Бийо, -- я организую милицию, уже есть три тысячи человек, значит, я не дешевле Флесселя, у которого пока ни одного солдата. Скажите ему, что с ним хотят переговорить. И не угодно ли взглянуть в окно?
   Сторож выглянул на набережную, увидел толпу и поспешил к Флесселю. Тот, прервав совет, вышел в переднюю и, предупредительно улыбаясь, подошел к Бийо.
   -- Вы желали меня видеть? Пожалуйста, поторопитесь, я очень занят.
   -- Господин Флессель, -- начал Бийо, -- кому сегодня принадлежит власть во Франции?
   -- А что вы понимаете под словом власть!
   -- А вы?
   -- Если спросить народ, он ответит, что власть принадлежит Национальному Собранию, если спросить де Брезе, он скажет, что власть одна -- король.
   -- А каково ваше мнение?
   -- Власть одна.
   -- Национальное Собрание или король?
   -- Ни то, ни другое. Власть принадлежит народу.
   -- А, народу! -- удивился фермер.
   -- Конечно, не тем господам, которые стоят на набережной с топорами и палками. Народ, по моему мнению, составляют все французы.
   -- Наверное, вы правы, господин Флессель, -- согласился Бийо, -- недаром вас считают умным человеком.
   Флессель поклонился.
   -- К которой же из властей вы намерены обратиться? -- спросил он.
   -- Я полагаю, -- ответил Бийо, -- что о самом важном лучше просить Бога.
   -- Значит, вы намерены обратиться к королю?
   -- Да.
   -- Не могу ли я узнать: о чем вы хотите просить короля?
   -- Чтобы он освободил из Бастилии доктора Жильбера.
   -- Доктора Жильбера? Автора брошюрок?
   -- Скажите лучше -- философа, сударь.
   -- Это одно и то же, господин Бийо. Но вряд ли король исполнит эту просьбу. Во-первых, он однажды уже велел заключить Жильбера в Бастилию, имея на то свои причины...
   -- Хорошо, -- прервал его Бийо, -- он сообщит мне свои причины, а я выскажу свои доводы.
   -- Господин Бийо, король слишком занят, он вас не примет.
   -- Я найду средство войти без позволения.
   -- И войдя, встретите господина де Брезе, который велит выбросить вас за дверь.
   -- Кто велит меня выбросить?
   -- Тот, кто хотел так поступить с Национальным Собранием. Правда, это ему не удалось, но тем больше у него причин выместить ярость на вас.
   -- Хорошо. Я обращусь к Национальному Собранию.
   -- Сообщение с Версалем прервано.
   -- Я пойду с тремя тысячами человек.
   -- Остерегитесь, господин Бийо: по пути вы встретите пять тысяч швейцарцев и три тысячи австрийцев.
   -- Черт, что же мне делать?
   -- Что хотите. Только уведите ваши три тысячи человек, которые наперебой курят и стучат о мостовую алебардами. В подвале этого здания восемь тысяч фунтов пороха, туда легко заронить искру.
   -- Ладно, -- сказал Бийо, -- я не обращусь ни к королю, ни к Национальному Собранию. Я обращусь к народу, и мы возьмем Бастилию.
   -- Как же вы ее возьмете?
   -- С помощью тех восьми тысяч фунтов пороха, которые получу от вас. Не угодно ли дать мне ключи от подвала?
   -- Вы шутите? -- сказал Флессель.
   -- Нисколько, -- ответил Бийо. И, схватив Флесселя за воротник, закричал: -- Ключи! Или я позову народ!
   Флессель смертельно побледнел, но сохранил насмешливый тон.
   -- В сущности, -- сказал он, -- вы окажете мне услугу, освободив от пороха. Я отдам вам ключи, но уясните себе: если бы вы поступили со мною перед свидетелями так, как поступили с глазу на глаз, то через час вас повесила бы городская гвардия. Вы настаиваете на том, чтобы получить порох?
   -- Настаиваю, -- ответил Бийо.
   -- Прошу извинить и понять меня. Я буду занят еще четверть часа. Прошу начать раздачу пороха, когда я уеду. Мне предсказана насильственная смерть, и, признаюсь, я вовсе не желаю взлететь на воздух.
   -- Будь по-вашему. Но в свою очередь исполните мою просьбу: подойдем вместе к окну.
   -- Для чего?
   -- Чтобы обрести популярность.
   -- Каким образом?
   -- Увидите.
   Бийо подвел Флесселя к окну.
   -- Друзья! Вы все еще намерены идти на Бастилию?
   -- Да, да, непременно! -- ответили тысячи голосов.
   -- Но у вас нет пороха?
   -- Нет! Нет!
   -- Так вот! Господин Флессель даст вам порох, хранящийся в подвалах ратуши. Благодарите его, друзья!
   -- Да здравствует мэр! Да здравствует Флессель!
   -- Благодарю! Благодарю вас за себя и за него!
   -- Теперь, -- сказал Бийо, -- если вы не сдержите обещания, народ вас разорвет.
   -- Вот ключи, господин Бийо, ваш способ так хорош, что отказа быть не может.
   -- Вы ободряете меня на новую просьбу, -- отвечал Бийо.
   -- Черт возьми!
   -- Вы знакомы с комендантом Бастилии?
   -- Делоне?
   -- Не знаю, как его зовут.
   -- Его зовут Делоне. Это один из моих друзей.
   -- В таком случае вы не хотите, чтобы с ним случилось несчастье?
   -- Да, беды я ему не желаю.
   -- Превосходно! Пусть он сдаст мне Бастилию или хотя бы отдаст доктора Жильбера.
   -- Разве мое влияние на него так велико?
   -- Это уже мое дело. Вас я прошу только ввести меня к нему.
   -- Дорогой господин Бийо, если вас впустят в Бастилию, то лишь одного. И должен предупредить, что войти в Бастилию легче, нежели оттуда выйти.
   -- И прекрасно.
   -- Я вам дам пропуск в Бастилию. Но с условием.
   -- С каким?
   -- Что завтра вы не придете ко мне за пропуском на Луну. Кстати, там у меня и знакомых нет.
   -- Флессель, Флессель, -- прозвучал глухой голос, -- если ты не перестанешь одной половиной лица улыбаться аристократам, а другой -- народу, то не сегодня-завтра получишь пропуск в такой мир, откуда не возвращаются.
   Флессель вздрогнул.
   -- Кто это? -- спросил он, не оборачиваясь.
   -- Марат.
   -- Философ Марат? Медик Марат? -- живо спросил Бийо.
   -- Да, -- отвечал тот же голос и, обращаясь к Флесселю, продолжал: -- Этот честный человек просит у вас пропуск к Делоне. Заметьте, не один он ждет пропуска, но и три тысячи человек, стоящих на улице.
   -- Он и получит его.
   Флессель подошел к столу и быстро написал несколько строк.
   -- Прочтите, -- сказал Марат.
   -- Я не умею читать, -- отвечал Бийо.
   -- Дайте я прочитаю.
   Записка была следующего содержания:
   "Господин комендант! Я, мэр Парижа, препровождаю к вам гос-подина Бийо, желающего переговорить с вами о делах, касающихся города. 14 июля 1789 года. Де Флессель".
   -- Вы находите это достаточным? -- заметил Марат.
   -- Конечно, -- кивнул Бийо.
   -- Господин Флессель добавит постскриптум, который сделает записку еще лучше.
   Флессель стоял, опираясь рукой на стол, и с неприязнью смотрел на Бийо и Марата. В дверях показалась фигура Питу.
   -- Припишите. -- Марат положил бумагу на стол и продиктовал: -- Гражданин Бийо явится к вам как парламентер; вы отвечаете честью за его жизнь.
   Во взгляде Флесселя сверкнула вся кипевшая в нем ненависть.
   -- Заметьте и вы, -- сказал он, -- я не гарантирую безопасность. Вот вам пропуск с припиской... Лабри, -- крикнул Флессель, -- Лабри!
   Вошел человек в парадной ливрее.
   -- Мою карету!
   -- Она готова.
   -- Пойдемте, -- сказал Флессель. -- Вам больше ничего не угодно?
   -- Ничего, -- отвечали Марат и Бийо.
   -- Друг мой, -- сказал Флессель Анжу Питу. -- Вы слишком небрежно одеты для часового у моих дверей.
   -- Прикажете пропустить? -- спросил Питу у Бийо, устремив на Флесселя недобрый взгляд.
   -- Пропустите, -- приказал Бийо.
   Питу посторонился.
   -- Быть может, вы напрасно его отпустили, -- заметил Марат. -- Он послужил бы отличным заложником. Но в любом случае, если понадобится, я его найду.
   -- Лабри, -- посоветовал Флессель, садясь в карету, -- здесь будут раздавать порох. Ратуша может взлететь на воздух. Подальше отсюда, Лабри, подальше. -- И, чтобы его отъезд не выглядел бегством, он высунулся до половины из дверец кареты и крикнул кучеру: -- В Национальное Собрание!
   Толпа проводила его рукоплесканиями.
   -- Даю голову на отсечение, -- сказал Марат, -- отправился он не в Национальное Собрание, а к королю,
   -- Не вернуть ли его? -- заметил Бийо.
   -- Не надо, -- отвечал Марат с жестокой улыбкой. -- Как бы он ни спешил, мы его опередим. Примемся за порох.
   И они в сопровождении Питу спустились в подвал.

XV.
Делоне, комендант Бастилии

   Марат и Бийо, войдя в первый погреб, повесили фонарь на крюк в потолке.
   Питу встал у дверей. Порох был в бочонках по двадцать фунтов в каждом. На лестнице расставили людей, и началась передача бочонков.
   Каждый из людей Бийо получал полфунта пороха -- на тридцать-сорок выстрелов. Правда, ружей было не более пятисот.
   В эту минуту во двор въехала карета: Флессель был остановлен народом на пути в Версаль, и, несмотря на письменный приказ короля, ему пришлось возвратиться в ратушу.
   -- Оружия! Оружия! -- закричали со всех сторон, завидев его.
   -- Оружия? -- переспросил он. -- Да у меня нет его. Оно должно быть в арсенале.
   -- В арсенал! В арсенал! -- кричала толпа. Пять или шесть тысяч человек ринулись на Гревскую площадь.
   Арсенал оказался пуст.
   Толпа с проклятиями возвратилась к ратуше.
   Бийо и Марат вышли во двор. Флессель стоял на нижнем балконе и пытался успокоить взбешенный народ. Он предлагал дать предписание в округи, чтобы там изготовили пятьдесят тысяч копий.
   Народ был готов принять предложение.
   -- Этот человек явно обманывает, -- сказал Марат, обращаясь к Бийо. -- Ступайте к Бастилии. Через час я пришлю вам двадцать тысяч человек, вооруженных ружьями.
   Бийо сразу почувствовал полное доверие к Марату, имя которого было так популярно. В толпе шумел какой-то аббат, крича со всеми: "В Бастилию! В Бастилию!" Бийо не любил аббатов, но этот ему почему-то понравился. Он поручил ему раздать порох, за что аббат и взялся.
   Марат обратился к народу со словами:
   -- Тише! Я -- Марат. И хочу говорить.
   Все умолкли.
   -- Вы хотите оружия? -- спросил Марат.
   -- Да, да! -- отвечали тысячи голосов.
   -- Чтобы взять Бастилию?
   -- Да, да, да!
   -- Идите за мной, у вас будет оружие. В Инвалидном Доме -- двадцать пять тысяч ружей. В Инвалидный Дом!
   -- В Инвалидный Дом! В Инвалидный Дом! -- ревела толпа.
   -- Теперь, Бийо, -- сказал Марат, -- идите к Бастилии. Но не спешите. Может случиться, что до прихода моих людей вам понадобится помощь.
   Марат вырвал листок из блокнота, написал карандашом: "От Марата" -- и изобразил какой-то знак.
   -- Что мне делать с этой запиской? -- спросил Бийо. -- На ней нет имени и адреса.
   -- Адрес не нужен. Спросите у первого рабочего, которого встретите, и он вам укажет Гоншона. Спросите второго -- о Мирабо.
   -- Запомнишь, Питу? Гоншон! Мирабо!
   -- Не забуду, -- сказал Питу.
   -- Иди, и да хранит тебя гений свободы! -- напутствовал Марат. -- В Инвалидный Дом! -- крикнул он, направившись вдоль Гревской набережной в сопровождении тысячи человек.
   Бийо повел за собой пять-шесть тысяч вооруженных людей.
   Флессель стоял у окна.
   -- Друзья мои, -- обратился он к народу, -- почему у вас на шляпах зеленые кокарды, листья деревьев?
   -- Надежда! Символ надежды! -- ответило несколько голосов.
   -- Но зеленый -- это цвет графа д'Артуа. Вы хотите показать, что носите цвета принца?
   -- Нет, нет! -- был ответ.
   -- Так перемените кокарду, и если непременно хотите носить чью-нибудь ливрею, так уж лучше ливрею Парижа: цвета синий и красный.
   Толпа побросала зеленые кокарды и стала требовать ленты. Окна многих домов отворились, красные и синие ленты посыпались на землю. Но их едва хватило на тысячу человек.
   Тотчас фартуки, платья, шарфы, занавеси рвутся на лоскутки, связываются в банты, розетки и шарфы и разбираются всеми.
   Бийо продолжал путь. По дороге его отряд увеличивался. Предместье Сент-Антуан придало ему все, что было в его кварталах молодого и боевого. В довольно стройном порядке они вышли на улицу Ледигьер, где толпа любопытных смотрела на башни Бастилии, эффектно освещенные солнцем.
   Приход Бийо с отрядом воодушевил толпу: спокойные стали смелее, дерзкие -- агрессивнее.
   -- Долой пушки, долой пушки! -- заорали двадцать тысяч голосов, грозя кулаками пушкам, выставленным в бойницы Бастилии.
   Комендант крепости приказал отодвинуть орудия назад. Толпа зааплодировала: стало быть, власть в ее руках, если отодвигают пушки.
   Однако стража -- швейцарцы и инвалиды -- оставались на местах. Толпа заревела: "Прочь швейцарцев!" Швейцарцы не скрылись. Тогда кто-то в толпе прицелился и выстрелил.
   Пуля попала в серую стену крепости, под башню. Это место выглядело белой точкой. Часовые не перестали прохаживаться взад и вперед.
   То ли страх, то ли ярость охватила толпу. Люди знали, что за выстрел, направленный в Бастилию, можно поплатиться жизнью.
   Бийо мрачно смотрел перед собою, пересчитывая бойницы, в которых могли снова показаться жерла орудий. Он вспомнил слова Флесселя.
   -- Мы никогда туда не попадем, -- пробормотал он.
   -- Почему же? -- возразил кто-то рядом.
   Бийо увидел человека в лохмотьях, с суровым лицом, горящими глазами.
   -- Потому что силой взять эту твердыню нельзя.
   --- А ты верь -- и добьешься своего!
   Бийо, отыскивая в кафтане пропускной лист, сказал сам себе:
   -- Терпение!
   -- Терпение? Конечно, ты не голодаешь. Похож на отъевшегося фермера.
   -- А я и есть фермер, -- сказал Бийо. -- Да, терпение, еще четверть часа!
   -- А что ты будешь делать четверть часа? -- спросил человек в лохмотьях.
   -- Побываю в Бастилии, узнаю, каков ее гарнизон, намерения коменданта и как туда войти.
   -- Заодно выясни, как оттуда выйти.
   -- Если не выясню, то мне помогут выбраться.
   -- Кто поможет?
   -- Гоншон.
   В глазах неизвестного блеснуло пламя.
   -- Ты его знаешь? -- спросил он.
   -- Нет. Но мне сказали, что первый человек, которого я встречу на площади Бастилии, приведет меня к Гоншону. Вот и веди меня к нему.
   -- Что тебе от него нужно?
   -- Передать ему эту бумагу от доктора Марата.
   -- От Марата! Ты знаешь Марата?
   -- Я сейчас от него.
   -- Где он?
   -- Из ратуши он повел двадцать тысяч человек вооружаться в Инвалидный Дом.
   -- Ну давай мне эту бумагу. Я -- Гоншон.
   Бийо отступил на шаг:
   -- Ты Гоншон?
   -- Друзья! -- сказал человек в лохмотьях. -- Он спрашивает: я ли Гоншон?
   Толпа расхохоталась; ей казалось, что невозможно не знать ее оратора.
   -- Да здравствует Гоншон! -- закричали тысячи голосов.
   -- Возьмите бумагу, -- произнес Бийо.
   -- Друзья, -- сказал Гоншон, прочитав письмо, -- Марат рекомендует этого человека. Как твое имя?
   -- Бийо.
   -- А меня, -- продолжал Гоншон, -- зовут Топор. Надо думать, вдвоем мы кое-что устроим. Мы возьмем Бастилию!
   -- Сколько человек в твоем распоряжении? -- спросил Бийо.
   -- Тысяч тридцать.
   -- Тридцать тысяч; и двадцать тысяч придут из Инвалидного Дома. И десять тысяч уже здесь. Вместе это больше чем нужно. Собери же свои тридцать тысяч. А я пойду к коменданту и заставлю его сдаться. Либо мы избежим кровопролития, либо пролитая кровь будет на его совести.
   -- Долго ты пробудешь у коменданта?
   -- Как можно дольше. Пока не начнется атака.
   -- Ладно.
   -- Ты доверяешь мне? -- спросил Бийо Гоншона, протягивая руку.
   -- Я? -- ответил Гоншон, пожимая руку фермера. -- Отчего мне не доверять тебе? Одного моего слова и даже знака хватило бы, чтобы истолочь тебя, как стекло, даже если бы ты был под защитой этих башен. Рассчитывай на Гоншона, а он будет рассчитывать на Бийо.
   "Не знаю, каков Мирабо, -- сказал себе Питу, -- но Гоншон просто безобразен".

XVI.
Бастилия и ее комендант

   Не станем описывать Бастилию; она запечатлелась в памяти поколений. Напомним лишь, что со стороны бульвара на площадь Бастилии выходили две ее симметричные башни; а две стороны крепости были параллельны берегам нынешнего канала. Вход в Бастилию был защищен гауптвахтой, затем двумя линиями часовых и, наконец, двумя подъемными мостами.
   Чтобы достичь резиденции коменданта, нужно было пройти все эти препятствия. Дом коменданта соединялся со рвами крепости галереей.
   У другого входа, ведущего ко рвам, были также подъемный мост, гауптвахта и застава.
   У главного входа Бийо предъявил пропуск от Флесселя, и его пропустили о Тут он заметил, что за ним следует Питу.
   -- Останься, -- сказал Бийо. -- Если мне не удастся выйти, нужно, чтобы кто-нибудь напомнил народу, что я сюда вошел.
   -- Через сколько времени напомнить? -- спросил Питу.
   -- Через час.
   -- А что насчет ящичка?
   --- Если я не выйду, если Гоншон не возьмет Бастилию, наконец, если возьмет ее, но меня не найдет, то скажи доктору Жильберу, что пять дней назад люди, прибывшие из Парижа, украли его у меня. Я тотчас поехал к нему, чтобы предупредить, узнал, что он в Бастилии, хотел взять ее и оставил там свою шкуру, которая вся была к его услугам.
   -- Хорошо, дядюшка Бийо, -- сказал Питу. -- Многовато вы наговорили, как бы что-нибудь не забыть.
   -- Так я тебе повторю.
   -- Нет, -- сказал кто-то возле Бийо, -- лучше написать.
   -- Я писать не умею, -- отвечал Бийо.
   -- Я умею.
   -- А кто вы?
   -- Тюремщик, Станислав Майар, ключник Шатле, -- ответил незнакомец и достал из кармана коробку, в которой были перо, бумага и чернила.
   То был человек лет сорока пяти, длинный, сухощавый, во всем черном, как и полагалось в его положении.
   -- Чертовски похож на могильщика, -- прошептал Питу.
   -- Вы говорите, -- бесстрастно произнес тюремщик, -- что люди, прибывшие из Парижа, украли у вас ящичек, доверенный доктором Жильбером?
   -- Этих людей прислала парижская полиция.
   Отдавая бумагу Питу, Майар сказал:
   -- Бери, молодой человек. Если и тебя убьют, то меня-то уж не убьют ни в коем случае, а я запомнил то, что написал, и сделаю то, что должен сделать ты.
   Бийо пожал руку ключнику.
   -- Так я могу на вас рассчитывать? -- спросил он.
   -- Как на Марата и Гоншона.
   Он прошел первую линию часовых; Питу возвратился на площадь. Бийо предъявил пропуск, мост опустился, затем отворилась решетка, за которой стоял комендант.
   Во дворе, где он встречал Бийо, обычно прогуливали узников. Двор этот охранялся восемью гигантскими башнями. Ни одно окно не выходило на этот двор, солнечные лучи не освещали его сырую, покрытую плесенью мостовую, похожую на дно колодца.
   Делоне выглядел то ли на сорок, то ли на пятьдесят лет. В сером парусиновом платье, с красной ленточкой в петлице, он стоял, опираясь на трость. Делоне был дурной человек: записки Ленге создали ему печальную известность; его ненавидели почти так же, как саму Бастилию. В Бастилии покупались все должности, вплоть до места последнего поваренка. Комендант был просто-напросто трактирщиком в эполетах, который к шестидесяти тысячам франков своего годового жалованья прибавлял столько же различными вымогательствами и грабежом узников.
   Скупостью Делоне превзошел всех предшественников. Свое право бесплатного провоза ста бочек вина он переуступил владельцу соседнего погреба, за что получал десятую часть барышей. Содержание собственного дома не стоило ему ничего: все расходы оплачивались за счет арестантов.
   У заключенных Бастилии было единственное утешение -- маленький сад, разбитый на бастионе. Там они гуляли, дышали свежим воздухом, любовались цветами и светом. Но они лишились и этого утешения: комендант отдал сад в аренду за пятьдесят ливров в год.
   Впрочем, с богатыми узниками Делоне был любезен. Одного из них он даже водил к своей любовнице, так что она ничего не стоила Делоне...
   При всем том он был храбр. Со вчерашнего дня вокруг него сгущались тучи, толпа с каждым часом становилась все многочисленнее. Делоне сохранил твердость духа. Он располагал четырьмя пушками, готовыми дать залп, гарнизоном швейцарцев и инвалидов, а перед ним стоял человек безоружный. Входя в Бастилию, Бийо отдал свой карабин Питу.
   Бийо подошел к Делоне; решетка со зловещим скрипом опустилась за народным парламентером.
   -- Что еще вам от меня нужно? -- спросил Делоне.
   -- Я вас вижу впервые, -- ответил Бийо, -- слово еще тут неуместно.
   -- Я слышал, вы пришли из ратуши.
   -- Да, оттуда.
   -- Я только что принимал депутацию от муниципалитета. Она просила меня не открывать огонь и убрать пушки.
   -- И вы их убрали, я был на площади и видел это.
   -- Вы, конечно, решили, что на меня подействовали угрозы толпы?
   -- Гм! -- произнес Бийо. -- Похоже на то.
   -- Не говорил ли я вам, господа, -- обратился Делоне к своим офицерам, -- что нас сочтут напуганными?
   Затем, повернувшись к Бийо, спросил:
   -- Кого вы представляете?
   -- Народ! -- гордо ответил Бийо. -- Но у меня есть пропуск от вашего друга Флесселя.
   -- Флессель -- мой друг? -- отозвался Делоне.
   -- Предполагаю, что друг.
   -- Предполагаете? Ну-ка покажите мне этот пропуск.
   Бийо подал бумагу. Делоне прочел ее дважды, посмотрел на свет, дабы убедиться, не написано ли что-нибудь между строк.
   -- На словах он ничего не поручил передать мне?
   -- Ничего.
   -- Странно, -- сказал Делоне, взглянув сквозь амбразуру на площадь.
   -- Но что следовало передать на словах? -- спросил Бийо.
   -- Да ладно, ничего, -- нетерпеливо ответил Делоне. -- Ну, говорите, что вам от меня надо, только покороче, я спешу.
   -- Я хочу, чтобы вы нам сдали Бастилию.
   -- Что? -- Делоне был ошеломлен.
   -- Я говорю, что именем народа требую сдать крепость.
   Делоне пожал плечами.
   -- Какое, право, странное животное этот народ! А что он намерен сделать с Бастилией?
   -- Разрушить.
   -- Черт возьми! Что сделала Бастилия этому народу? Разве хоть один человек из народа сидел в Бастилии? Народ должен благословлять каждый ее камень, В Бастилию сажают философов, ученых, аристократов, министров, князей -- словом, врагов народа.
   -- Наш народ не злонравен, -- возразил Бийо,
   -- Друг мой, -- сказал Делоне сочувственно, -- по всему видно, что вы не солдат.
   -- Я фермер.
   -- И не парижанин.
   -- Я из провинции.
   -- Должно быть, вы плохо знаете, что такое Бастилия.
   -- Да, я ее видел только снаружи.
   -- Так пойдемте, я покажу вам Бастилию.
   "Он упрячет меня в какую-нибудь подземную трущобу, и прощай, дядя Бийо", -- подумал фермер. Во внешне даже не поморщился и был готов идти за комендантом.
   -- Прежде всего, -- сказал Делоне, --- вы увидите, что в моих погребах довольно пороху, чтобы взорвать Бастилию, а вместе с нею и половину предместья Сент-Антуан.
   -- Знаю, -- спокойно ответил Бийо.
   -- Посмотрите на эти четыре пушки. Они защищают галерею, и кроме них есть гвардейцы, два рва, которые одолеваются лишь с помощью подъемных мостов, и, наконец, решетка.
   -- Я не говорил, что Бастилия плохо защищена, -- спокойно ответил Бийо. -- Но мы ее будем штурмовать.
   -- Вот ход, ведущий к рвам, -- сказал комендант, -- убедитесь, какова толщина стен.
   -- Почти сорок футов.
   -- Да, сорок внизу, пятнадцать вверху. Какие бы здоровые когти ни были у народа, он пообломает их об эту стену.
   -- Я не говорил, -- прервал его Бийо, -- что народ разрушит Бастилию прежде, чем возьмет. Нет, возьмет, а потом разрушит.
   -- Пойдем наверх, -- предложил Делоне. Они поднялись на тридцать ступеней; комендант остановился. -- Взгляните, -- сказал он, -- вот лаз, ведущий в проход, через который вы хотели войти: он защищен одной пушкой. Но с замечательной репутацией. Слышали песенку:
   
   О ma tendre Musette,
   Musette de mes amours...
   
   -- Слышал, -- сказал Бийо, -- но теперь не время петь ее.
   -- Маршал Морис Саксонский называл эту пушку своей волынкой, любил эту песенку и часто певал ее. Историческая подробность.
   -- О, -- оценил Бийо.
   Они продолжали подъем и достигли платформы башни Конте.
   -- Ага! -- сказал Бийо. -- Так вы не убрали пушки?
   -- Я велел их отодвинуть, только и всего.
   -- А ведь я скажу народу, что пушки еще тут.
   -- Скажите.
   -- Вы все-таки не хотите их убрать?
   -- Королевские пушки находятся тут по желанию короля, и их можно убрать только по его приказу.
   -- Господин Делоне, -- сказал Бийо, повысив голос, -- вот истинный король, советую вам слушаться его. -- Он указал коменданту на толпу, волновавшуюся перед рвом Бастилии.
   -- Господин Бийо, -- высокомерно сказал Делоне, -- вам, возможно, известны два короля, но я, комендант Бастилии, знаю лишь одного, Людовика Шестнадцатого, подписавшего грамоту, в силу которой я распоряжаюсь здесь.
   -- Какой же вы гражданин? -- гневно вскричал Бийо.
   -- Я французский дворянин, -- отрезал комендант. -- И я солдат и исполняю свой долг.
   -- А я, -- заявил Бийо, -- гражданин. И мой долг гражданина противоположен вашему долгу солдата. Значит, один из нас погибнет.
   -- Может быть!
   -- Вы решитесь стрелять в толпу?
   -- Нет, если она не будет стрелять в меня. Я дал слово депутатам от Флесселя. Видите, пушки отодвинуты, но при первом выстреле в сторону Бастилии я сам подойду к одной из пушек, к этой, например, подкачу ее к бойнице, направлю, приложу фитиль...
   -- Но посмотрите. -- Бийо увлек Делоне к амбразуре и указал пальцем на предместье Сент-Антуан и на бульвары. -- Вот отныне кто вами повелевает.
   Он имел в виду две армии. Одной командовал Гоншон, другую вел Марат.
   Делоне побледнел. Схватив саблю, он скомандовал: "К орудиям!"-- и предупредил Бийо:
   -- Вы явились сюда под предлогом переговоров, тогда как ваши сообщники уже начинают атаку. Вы заслуживаете смерти!
   Бийо схватил Делоне за воротник и за пояс.
   -- А вы, -- сказал он, приподняв его, -- заслуживаете, чтобы я сбросил вас через перила в ров...
   Страшный гул достиг слуха коменданта.
   -- Сударь, -- закричал Делоне, -- покажитесь народу! Там ведь думают, что с вами случилось несчастье!
   Действительно, с площади звучало имя Бийо.
   Фермер отпустил Делоне, тот вложил в ножны саблю. Бийо просунул голову в амбразуру и замахал рукой. Народ разразился рукоплесканиями.
   -- А теперь, сударь, -- сказал Делоне, -- переговоры окончены, вас ждут внизу, идите.
   Бийо стал спускаться по той лестнице, по которой поднялся; комендант следовал за ним. Перед уходом комендант шепотом что-то сказал майору, остававшемуся на платформе.
   Фермер прошел двор. Он увидел канониров подле орудий. Фитили горели. Бийо остановился.
   -- Друзья, -- сказал он, -- я приходил просить вашего начальника избежать кровопролития. Он мне отказал.
   -- Именем короля, государь, -- сказал Делоне, топая ногой, -- уходите!
   -- Вы заставляете меня выйти отсюда именем короля, но войду я именем народа.
   Обернувшись к швейцарцам, он спросил:
   -- За кого вы?
   Швейцарцы промолчали.
   Бийо решил прибегнуть к последнему доводу.
   -- Милостивый государь, -- сказал он Делоне, -- умоляю вас именем народа, именем ваших братьев -- французов!
   -- Моих братьев! Неужели это братья кричат сейчас: "Долой Бастилию, смерть коменданту!" Это, может, ваши братья, но не мои.
   -- Во имя человеколюбия!
   -- Во имя человеколюбия вы решили убить сотню солдат, которые служат в крепости?
   -- Сдав Бастилию народу, вы спасете им жизнь.
   -- И потеряю свою честь!
   Бийо замолчал, логика Делоне обезоруживала его. Обратившись снова к швейцарцам и инвалидам, он крикнул:
   -- Сдавайтесь, еще есть время! Потом будет поздно!
   -- Если вы немедленно не выйдете отсюда, сударь, то, честное слово дворянина, я вас расстреляю!
   Бийо сложил руки на груди и с вызывающим видом вышел.

XVII.
Бастилия

   Под жгучим июльским солнцем стояла трепещущая, опьяненная толпа. Гоншон соединился с Маратом. Жители предместья Сент-Антуан узнали своих собратьев из предместья Сент-Марсо. Гоншон возглавлял этих патриотов; Марат исчез.
   При виде Бийо крики усилились.
   -- Ну? -- сказал Гоншон, идя к нему навстречу.
   -- Он храбрый человек, -- отвечал Бийо. -- Он упорствует. Он не хочет сдать Бастилию.
   -- Он ждет осады?
   -- И будет драться насмерть.
   -- Что ж, смерть не замедлит.
   -- Но сколько людей погибнет! -- заметил Бийо. -- Вряд ли право проливать кровь, которое присвоили себе короли и военачальники, даровано свыше.
   -- Людей слишком много, -- возразил Гоншон, -- даже половине их не хватает хлеба. Не так ли, друзья? -- он обратился к толпе.
   -- Так, так! -- закричали самоотверженные мятежники.
   -- А ров? -- спросил Бийо.
   -- Ров надо завалить в каком-то одном месте, -- ответил Гоншон. -- Я прикинул: мы быстро наполним его до краев.
   Делоне появился на террасе с майором и еще двумя-тремя офицерами.
   -- Начинай! -- предложил Гоншон коменданту. Тот повернулся к нему спиной. Гоншон вскинул ружье, и один из спутников коменданта упал.
   Тысячи выстрелов грянули в следующий миг: люди только и ждали сигнала.
   Пламя, окутанное облаком дыма, сверкнуло на бруствере одной из башен Бастилии; прогремел пушечный выстрел. В тесной толпе оказалось сразу несколько десятков раненых и убитых.
   Последовал новый пушечный выстрел. Картечь вновь угодила в гущу людей. Но никто не побежал.
   Бульвары и улица предместья Сент-Антуан казались волнующимся людским морем. В окнах, выходящих на площадь, засели стрелки; когда на террасе или в бойницах показывался гвардеец-швейцарец, в него направлялось сто ружей и град пуль с грохотом обивал углы стен.
   Стены были нечувствительны к боли. Народ жаждал крови, а не пыли.
   В толпе высказывались ораторы. Вокруг них собирались, но, если их предложения не нравились, выступавшие мгновенно оказывались в одиночестве.
   Пожарный предлагал тушить своими брандспойтами фитили пушек, не сообразив, что лучший из брандспойтов не достанет и до половины крепостной стены.
   Пивовар предлагал поджечь Бастилию.
   Каретник -- применить луки и стрелы.
   Бийо не выдержал. Выхватив топор из рук плотника, он двинулся вперед под градом пуль и картечи, добежал до подъемного моста, который охраняли несколько гвардейцев, и обрубил цепи. Мост рухнул. Около четверти часа длилась эта отчаянная операция. Толпа ждала, что отважный фермер вот-вот будет сражен огнем. Забыв об опасности, которой она сама подвергалась, толпа следила за Бийо. Когда мост опустился, народ с яростным ревом устремился во двор Бастилии.
   Никто и не заметил, что один человек оказался под рухнувшей массой моста.
   Словно из пропасти блеснул неожиданно свет: со страшным громом выпалили четыре орудия и сразу очистили от людей передний двор. Человек двенадцать лежало убитыми, пятнадцать или двадцать -- ранеными.
   Бийо столкнулся с Питу, который и сам не понял, как попал во двор. Но наблюдательность браконьера помогла. Заметив, что канониры опять приготовили фитили, Анж схватил Бийо за полу сюртука и оттащил за угол стены, спасая от картечи.
   Десять тысяч ружей дали залп по Бастилии, впрочем, более опасный для осаждающих, нежели для осажденных.
   У входа в передний двор крепости появилась группа безоружных граждан под белым знаменем парламентеров.
   Депутация от ратуши решила пресечь кровопролитие. Флесселю пришлось согласиться на переговоры с комендантом Делоне.
   Депутация вошла во двор, перешагивая через трупы.
   Бийо увидел Гоншона.
   -- Депутация вошла в Бастилию, -- сообщил Бийо, -- прекратите огонь.
   -- Все тщетно, комендант никогда не согласится, -- ответил Гоншон. -- Ладно! Эли, Гюллен, передайте нашим, чтобы не стреляли!
   Пальба прекратилась.
   Куранты крепости пробили два часа. Атака началась в двенадцать. Значит, осада длилась два часа.
   -- Если через два часа Бастилия не будет наша, все пропало, -- сказал Гоншон.
   -- Почему?
   -- Как только короля уведомят о происходящем, он вышлет сюда швейцарцев Безанваля и драгун Ламбека.
   Депутаты вернулись с сумрачными лицами. Их предложения были отвергнуты.
   -- И отлично! -- воскликнул Гоншон. -- Теперь проклятая крепость обречена! К оружию! Братья, к оружию! Комендант отказал!
   Действительно, прочтя новое письмо Флесселя, комендант заявил:
   -- Господам парижанам хотелось драться. Что ж, они получат то, чего хотят. -- И добавил, обращаясь к парламентерам: -- Вон отсюда, или я вас расстреляю!
   На сей раз Делоне начал первым. Едва парламентеры покинули!! крепость, одна из пушек выстрелила. Три человека упали, в их числе парламентер из ратуши.
   Увидев окровавленным того, кто считался неприкосновенным, народ пришел в ярость. Бой возобновился с еще большей силой.
   Майор де Лом подошел к Делоне:
   -- Господин комендант, у нас мало съестных припасов.
   -- Знаю, -- ответил Делоне.
   -- И мы не получили никаких приказаний.
   -- Как же это, майор? У меня есть приказание стеречь Бастилию. Для того мне даны ключи.
   -- Но ключами можно и отпирать двери. Гарнизон будет перебит, а Бастилию мы не спасем. Мы убиваем парижан, а их становится все больше. Когда замолчат наши пушки -- а это скоро случится, -- парижан будет достаточно, чтобы разнести Бастилию голыми руками.
   -- Вы рассуждаете не как солдат, майор!
   -- Я рассуждаю как француз. Его величество не дал нам никаких приказаний. Считаю, что мэр, предложив нам ввести в Бастилию сто человек городской гвардии, нашел хороший выход из положения. Надо прислушаться к Флесселю.
   -- Тогда прочтите это, -- сказал Делоне, протянув майору четвертушку листа.
   Майор прочел:
   "Держитесь крепко; я забавляю парижан кокардами и обещаниями; до наступления темноты Безанвалъ пришлет Вам подкрепление.

Де Флессель".

   -- Эта записка была в письме, которое передали мне парламентеры. Предлагая сдать Бастилию, они принесли приказание защищать ее.
   Майор де Лом повесил нос.
   -- Идите-ка на свой пост, сударь, -- сказал Делоне.
   Комендант возвратился к своим канонирам и приказал целиться пониже. Канониры повиновались, как повиновался майор.
   Но никакая человеческая сила уже не могла спасти Бастилию.
   Бийо выбежал на площадь, взывая:
   -- Тележку! Две тележки!
   Притащили десять.
   -- Сена и соломы! -- кричал Бийо.
   Человек двести бросились по домам и каждый принес охапку сена или соломы. Бийо взялся за оглобли тележки, нагруженной соломой, и погнал ее впереди себя. То же сделал Питу. Эли и Гюллен поняли замысел и взяли по тележке.
   Едва возникли они во дворе крепости, по ним ударили картечью. Но картечь попадала в солому.
   Бийо подкатил свою тележку к подъемному месту, достал из кармана огниво и трут, завернул в бумагу щепотку пороха, зажег его. Порох вспыхнул, и вся солома запылала.
   Загорелись и другие тележки.
   Чтобы их потушить, надо было выйти из помещений крепости. Никто из осажденных на это не решился. Цепи раскалились, не выдержали, и остатки моста обрушились в ров.
   Комендант вновь скомандовал: "Огонь!" Инвалиды отказались стрелять. Повиновались только швейцарцы; но, прекрасные стрелки, они плохие артиллеристы.
   Решетка не выдержала напора толпы.
   Сознавая, что теперь крепость не удержать, Делоне схватил горящий фитиль и бросился к двери подвала, где хранился порох. Два солдата остановили коменданта в дверях, скрестив перед ним штыки.
   Толпа вошла во двор и оцепенела, увидев Делоне с горящим фитилем в руке.
   -- Клянусь, еще один ваш шаг -- и я всех взорву! -- крикнул Делоне. -- Я сдам Бастилию, но сдам ее с честью.
   Бийо вспомнил о докторе Жильбере.
   -- Остановитесь! -- закричал Бийо, кинувшись к коменданту. -- Ради узников, не взрывайте крепость!
   -- Тогда все выйдите вон.
   -- Но, -- сказал Бийо, -- вы воспользуетесь этим и восстановите заграждения.
   -- Слово дворянина, нет! -- поклялся Делоне. -- Я сдам крепость. Пусть принесут мне сюда бумагу, перо и чернила... А теперь все уходите!
   Делоне положил около себя фитиль и стал писать условия капитуляции.
   Сто тысяч человек окружали Бастилию. Никто не верил, что комендант ее сдаст.
   Из амбразуры в крепостной стене протянули на кончике шпаги бумагу. Но между нею и теми, кому она была адресована, лежал широкий и глубокий ров, полный воды.
   Бийо потребовал доску и вступил на этот импровизированный мост. Прошел две трети пути, когда доска перевернулась и он упал в воду.
   Питу бросился за ним.
   Заменить Бийо решил тюремщик из Шатле, Майар. Он добрался до другой стороны рва, взял письмо и возвратился, убедившись, что Бийо и Питу плывут к берегу.
   Толпа придвинулась к Майару, желая скорее узнать, что написал комендант. Вдруг прогремел залп, град пуль обрушился на людей.
   -- Вот вам и слово дворянина! -- воскликнул Гоншон.
   Не рассуждая более о капитуляции и порохе, не думая о себе и узниках, народ бросился на Бастилию.
   Два солдата внутри крепости попытались скрутить Делоне, третий выхватил из его рук фитиль и затоптал.
   Делоне выдернул шпагу, спрятанную в трости, но клинок сломали в рукопашной.
   Народ ворвался в крепость. Инвалиды протянули руки парижанам. Не они произвели тот последний залп.

XVIII.
Доктор Жильбер

   В это время Бийо и Питу выбирались из рва. Вскоре их подняли на руки и на плечи покорители Бастилии. Кто-то дал Бийо глоток водки, кто-то протянул Питу сосиску и флягу с вином, кто-то вытирал их ветошью... Но Бийо не забывал о главном.
   -- К узникам! -- крикнул он.
   -- К узникам! -- повторил Питу и бросился вслед за фермером.
   Волна осаждавших смела преграды. Опьяненная и разъяренная толпа разлилась по двору. Первый попавшийся солдат был разорван на куски. Гоншон смотрел на все молча.
   "Гнев народа, -- думал он, -- словно половодье большой реки: оно принесет меньше вреда, если его предоставить самому себе".
   Гнев был направлен главным образом на швейцарцев. Но они успели переодеться в серые полотняные балахоны, вследствие чего их принимали за прислугу или за узников.
   Когда первые победители показались на вершине башни, сотни тысяч людей испустили крик радости. Бастилия взята!
   Бийо и Питу, пересекая комендантский двор, заметили человека в сером пальто; он спокойно стоял, опираясь на трость с золотым набалдашником. То был комендант Делоне. Он ждал друзей, которые спасли бы его, или врагов, которые его погубили бы. Бийо подошел к нему.
   -- Так это вы первым нанесете удар? -- спросил Делоне.
   Бийо указал ему пальцем на дверь, давая понять, что бегство еще возможно.
   -- Где доктор Жильбер? -- спросил он.
   -- Третья башня... -- начал было Делоне.
   -- А, вот и комендант! -- торжествующе воскликнул подкравшийся к ним Гоншон.
   Делоне подхватили десятки рук и понесли на площадь.
   Тем временем Бийо и Питу нашли третью башню. Перепуганный тюремщик сказал, что у него нет ключей, их отнял комендант. Бийо раздобыл топор и пошел по лестнице за тюремщиком. Тот остановился перед одной из дверей: здесь! Бийо несколькими ударами топора выломал дверь и ворвался в камеру.
   Лучик света, падавший из зарешеченного окошка, освещал человека с бородой. То был доктор Жильбер.
   -- Доктор, доктор, это я, ваш друг Бийо! Мы взяли Бастилию. Вы свободны!
   Жильбер упал в объятия Бийо и Питу.
   -- Бийо, -- сказал доктор, придя в себя. -- Вы знали, что я арестован?
   -- Мне сообщил об этом Себастьян.
   -- Мальчик в училище?
   . -- Он хотел идти с нами на штурм Бастилии. Я не позволил. Должен повиниться, доктор: шкатулка, которую вы мне доверили, украдена парижской полицией.
   -- О, какие совпадения: кража ларца и мой арест, -- вздохнул Жильбер. -- Давайте узнаем, где помещается тюремный архив?
   На комендантском дворе, сударь, -- ответил смотритель третьей башни.
   -- В архив, друзья! -- сказал доктор.
   -- Поспешите, сударь, -- посоветовал смотритель, -- там, должно быть, жгут бумаги...

XIX.
Треугольник

   Перед дверями архива горел костер.
   Обширный зал был завален бумагами -- делами заключенных Бастилии за сто лет.
   Народ яростно рвал их и бросал в огонь.
   Жильбер с помощью Питу стал искать нужные документы, но найти их было нереально. Питу обратил внимание на гамена, уличного мальчишку, который волок к костру тюк с бумагами. Анж догнал гамена и отнял тюк.
   В нем оказались дела 1789 года.
   Питу развернул один из списков и увидел:
   "Сегодня, 8 июля 1789 г., вступил господин Жильбер, философ, публицист. Очень опасен; в секретную".
   Он подал бумагу доктору.
   -- О, -- воскликнул Жильбер, схватив список. -- Это он и есть! Посмотрим, по чьему повелению... Неккер! Приказ об аресте подписан Неккером, моим другом! Не может быть...
   -- Неккер -- ваш друг? -- с почтением спрашивали окружающие.
   -- Да, и я уверен, что Неккер даже не знает о том, что я был в Бастилии. Сейчас же отправлюсь к нему в Версаль.
   -- Неккера нет в Версале; он уволен, выслан в Брюссель,
   -- А его дочь?
   -- Вот уж чего не знаю, -- ответил Бийо.
   -- Дочь его живет в местечке Сент-Уан, -- сказал кто-то из толпы.
   Жильбер поблагодарил и обратился к тем, кто сжигал бумаги:
   -- Друзья! История с помощью этих бумаг обвинит тиранов. Перестаньте их жечь. Уничтожьте Бастилию, чтобы и следа не осталось. Но пощадите бумаги!
   -- Доктор прав, в ратушу все бумаги! -- согласились парижане.
   Во дворе теснились освобожденные узники Бастилии. Тут были: Жан Бешад, Бернар Ларош, Жан Лакореж, Антони Пюжад, де Витт, граф де Солаж, Тавернье.
   Первые четверо были обвинены в подделке заемных писем. Обвинение недоказанное, возможно, было ложным. Два года томились они в крепости.
   Графу Солажу было около тридцати. Счастливый, он искренне обнимал освободителей и рассказывал свою историю. Арестованный в 1782 году и брошенный в Венсен, он по прошению отца был переведен в Бастилию, где за пять лет не видел ни одного следователя, ни разу не был на допросе. Два года назад умер его отец; никто и не вспомнил о сыне. Может быть, он остался бы в Бастилии на всю жизнь, если бы ее не взяли.
   Шестидесятилетнему де Витту, говорившему с сильным иностранным акцентом, трудно было даже передвигаться. Он не знал, за что посажен. Помнил лишь, что Сартин -- его двоюродный брат. Тюремный смотритель Гюйон подтвердил, что Сартин навещал де Витта и заставил подписать какую-то доверенность. Де Витт об этом не помнил.
   Старше всех был Тавернье. Он объяснил, что десять лет провел на острове Сен-Маргерит и тридцать -- в Бастилии. Девяностолетний старик, седой как лунь, он почти ничего не видел. Узнав, что Бастилия взята, заявил:
   -- Что-то скажут об этом король Людовик Пятнадцатый, мадам де Помпадур и герцог Врильер!..
   Жильберу парижане устроили овацию. Его почти силой поставили на носилки, сооруженные из стола, в центр коего была воткнута пика, служившая опорой тому, кто стоял на столе. Жильбер высился над морем голов среди пик, штыков и другого оружия.
   Параллельно этой толпе двигалась другая, не менее плотная: она влекла пленного Делоне с кликами не менее восторженными, но то были слова о мщении и казни.
   Эли, взявший на свою ответственность жизнь Делоне, шел во главе этой группы; народ знал, что он первым бросился в огонь. Он нес насаженную на шпагу записку Делоне, переданную тем через амбразуру Майару. За ним следовал Майар, показывая народу наткнутый на штык устав Бастилии.
   По улице Сент-Антуан шла еще одна группа -- та, что захватила майора де Лома. Его приняли за коменданта, поскольку де Лом остался в мундире. Делоне же, напялив простое серое одеяние и сорвав с себя ленточку ордена, надеялся, что его не узнают.
   Жильбер понимал, что победа народа будет омрачена еще одной кровавой драмой. Он хотел покинуть свой постамент, но ему не дали. Доктору удалось лишь послать Бийо и Питу на помощь коменданту.
   Окружавшие Делоне люди нуждались в поддержке. Один из них, Шола, ничего не ел целые сутки и упал от изнеможения. Образовалась брешь в окружении Делоне. В нее прорвался человек, дулом ружья нанесший было коменданту удар по голове.
   Но другой сопровождавший, Лепин, увидев опускающийся ствол ружья, успел подложить под него свои руки. Комендант был спасен.
   Бийо и Питу сменили Лепина. Бийо снял с себя шапку и надел на Делоне.
   -- Благодарю, -- сказал тот, -- но вам меня не спасти при всем желании.
   -- Только бы добраться до ратуши...
   -- Но мы до нее не доберемся.
   Толпа вновь ринулась на свою жертву. Как гигантский боа, она свернулась кольцами вокруг коменданта, Бийо отбросили, Питу оттерли, Гюллен споткнулся и упал. Через несколько секунд отрубленная голова Делоне взлетела над толпой на острие пики. Безжизненные уста хранили презрительную улыбку.
   Вдруг поднялось новое смятение; в кармане убитого Делоне нашли записку:
   "Держитесь: я забавляю парижан кокардами и обещаниями. К концу дня Безанваль пришлет Вам подкрепление.

Де Флессель".

   Бешеные проклятия услышал Флессель, стоявший у окна ратуши. Не зная точно, в чем дело, он оценил угрозы и отшатнулся.
   Но его уже видели. Толпа рванулась на лестницу ратуши.
   Освободившись от почитателей, Жильбер поспешил туда же, чтобы спасти очередную жертву, но был остановлен; кто-то тащил его назад. То были Бийо и Питу.
   -- Уйдем, доктор, уйдем! -- говорили они. -- Здесь льется кровь. Майора де Лома зарубили топором.
   -- Да, уйдем отсюда! Мне стыдно, что меня освободили эти люди.
   -- Напрасно, доктор, -- сказал Бийо, -- убивают как раз не те, кто брал Бастилию.
   Вновь зазвучали вопли, пистолетные выстрелы. Спустя минуту на шестах были подняты уже три головы: Делоне, Флесселя и де Лома. Они образовали своеобразный треугольник.
   -- О, Бальзамо, Бальзаме, -- прошептал доктор. -- Такой ли треугольник может быть символом свободы?

XX.
Себастьян Жильбер

   На углу улицы Планш-Бибре доктор остановил фиакр.
   -- В коллегию святого Людовика, -- сказал он.
   Париж бурлил. Говорили об убийствах на Гревской площади, об осаде Бастилии. Жильбер ни разу не выглянул в окно фиакра, не произнес ни слова.
   Себастьян оказался в лазарете. Директор коллегии сам проводил к нему посетителей.
   Себастьян бросился на шею Жильберу.
   -- Я здоров, отец, хотя ты и нашел меня в лазарете, -- уверял он.
   После первых минут радости Себастьян вспомнил о хлебе насущном.
   -- Отец, Бийо, Питу, вы ведь хотите есть?
   -- Недурно бы, -- ответил Бийо. -- У нас с Питу ни крохи не было во рту.
   -- Пойдемте обедать, -- сказал аббат Берардье. -- А у вас, господин Питу, не только желудок требует подкрепления. Если бы вам кроме обеда предложили еще панталоны?
   -- Я принял бы их с благодарностью!
   -- Пожалуйте за мной, обед и штаны к вашим услугам.
   Беседуя с отцом, Себастьян рассказал, что еще в раннем детстве порой встречал в лесу женщину, величественную, как королева. Он запечатлел в памяти ее лицо. И эту же даму он иногда видит здесь, в Париже.
   -- Давно ли ты ее встречаешь? -- вздрогнув, спросил Жильбер.
   -- С того времени, как приехал сюда.
   -- Но в Париже нет такого леса, как в Виллер-Котре.
   -- Есть сад при училище. Несколько раз я видел ее, эту же даму, словно скользившую по нашему саду.
   -- Кто же, по-твоему, эта женщина?
   -- Наверно, моя мать.
   -- Мать?! -- воскликнул Жильбер.
   -- А в Троицын день нас повели на прогулку в Сарторийский лес, это близ Версаля, -- продолжал Себастьян, -- и когда я, задумавшись, отстал от однокашников, она вновь появилась. На сей раз в карете, запряженной красивыми лошадьми... Но ведь мне говорили, что мать моя умерла.
   Жильбер встал, провел рукой по лбу. У него потемнело в глазах. Затем он обнял сына.
   -- До свидания, друг мой, -- сказал доктор. -- Надеюсь, близок день, когда мы перестанем расставаться. А если я поеду опять в Америку, то постараюсь взять тебя с собой.
   -- Скажи, отец: хороша собою была моя мать? -- спросил Себастьян.
   -- Прекрасна! -- глухо ответил Жильбер.
   -- Она любила тебя?
   -- Себастьян! Не говори больше об этом.
   И, поцеловав еще раз сына, доктор быстро вышел.
   -- Я не могу не думать об этом, -- сказал ему вслед Себастьян.

XXI.
Госпожа де Сталь

   Садясь в фиакр напротив Бийо и Питу, Жильбер был бледен, лоб его покрыла испарина.
   -- Вы сказали, Бийо, что король удалил барона Неккера? -- произнес он после паузы.
   -- Точно так, господин доктор.
   -- И что причиной волнений в Париже отчасти стала эта отставка, и что Неккер отправился в Брюссель. Не знаете, он не останавливался ли в Сент-Уане?
   -- Конечно, чтобы проститься с дочерью, баронессой де Сталь.
   -- Баронесса де Сталь уехала с ним?
   -- Я слышал, что с господином Неккером уехала только его жена.
   -- Эй, -- крикнул Жильбер кучеру, -- остановись у первого портного.
   -- Хотите переменить платье? -- спросил Бийо.
   -- Разумеется, от моего слишком пахнет Бастилией. У вас не найдется нескольких луидоров?
   -- А ваши деньги, стало быть, в Бастилии?
   -- Это в порядке вещей, -- ответил Жильбер. -- Все ценное хранится в регистратуре.
   Фермер раскрыл широкую ладонь, на которой лежало десятка два луидоров. Жильбер взял из них десять. Через несколько минут в магазине готового платья доктор приобрел строгую одежду, какую носили тогда члены Национального Собрания. Затем фиакр повез их в Сент-Уан.
   Жильбер вышел из экипажа перед домом Неккера, когда на колокольне соборной церкви Дагобера пробило семь часов вечера. Сквозь решетку, окружавшую особняк, был виден лакей в ливрее Неккера. Жильбер спросил:
   -- Мадам де Сталь у себя?
   -- Мадам у себя, но вряд ли принимает.
   -- Передайте, пожалуйста, что ей хочет представиться доктор Жильбер. Я друг маркиза де Лафайета.
   Луидор, сунутый в руку лакею, убедил его окончательно,
   -- Пожалуйста, сударь, -- сказал слуга и провел его в сад.
   -- Здесь баронесса прогуливается; не угодно ли вам подождать с минуту?
   Вскоре к Жильберу вышла высокая женщина лет двадцати трех, скорее величественная, нежели грациозная.
   Жильбер не мог не заинтересовать такого психолога, как мадам де Сталь. Его лицо отражало сильную волю, непреклонный характер. Его черные глаза окружали тени -- следы трудов и невзгод. Красивы были волосы, высок лоб. Несмотря на более чем скромную одежду, Жильбер предстал перед будущим автором "Коринны" весьма интересным. Соразмерные руки и стройные ноги довершали благородную фигуру.
   Госпожа де Сталь рассматривала Жильбера, отвесившего ей поклон на манер американских квакеров. Быстрым взором он окинул эту знаменитую даму. Умное лицо ее не отличалось женственной прелестью.
   -- Доктор Жильбер? -- спросила баронесса.
   -- Я, милостивая государыня.
   -- Маркиз Лафайет говорил мне о вас, о ваших познаниях. Вы ведь не из обычных ученых, насколько мне известно. Вы изучили науку жизни.
   -- Кажется, баронесса, -- ответил Жильбер с улыбкой, -- де Лафайет представил вам меня отчасти чародеем.
   -- Но он и приводил примеры чудесных излечений, которые вы совершали и на поле сражения, и в американских лазаретах, причем в безнадежных случаях. Вы погружали пациентов, говорил мне маркиз, в искусственный сон, совершенно походивший на смерть.
   -- Сон, похожий на смерть, есть вывод науки, почти неизвестной, вверенной одним ее адептам. Со временем она станет общедоступной.
   -- Месмером, не так ли? -- спросила де Сталь.
   -- Да, это месмеризм.
   -- Вы брали уроки у его основателя?
   -- Месмер сам только ученик. Месмеризм, а лучше сказать -- магнетизм, был известен еще древним египтянам. Шекспир намекает на него в "Макбете". Моим учителем стал Калиостро.
   -- Этот шарлатан?
   -- Не судите так, как принято теперь. Пусть рассудят потомки. Этому, как вы изволили выразиться, шарлатану я обязан знанием, а целый мир, может быть, будет обязан свободой.
   -- Отец мой счел бы за счастье быть вам полезным, -- продолжала баронесса, -- но вот уже три дня, как он в немилости.
   Жильбер усмехнулся:
   -- Шесть дней назад по предписанию барона Неккера я был заключен в Бастилию.
   Госпожа де Сталь покраснела.
   -- Вас, в Бастилию? За что же?
   -- Это знает лишь тот, кто арестовал.
   -- Но вас освободили?
   -- Освободили потому, что нет больше Бастилии.
   -- Как -- нет Бастилии? -- сказала мадам де Сталь с притворным изумлением.
   -- Разве вы не слышали пальбу?
   -- Слышала, но пальба -- это только пальба.
   -- Баронесса, право же, невозможно, чтобы дочь Неккера, баронесса де Сталь, не знала о том, что Бастилия взята народом.
   Баронесса поняла, что нет смысла притворствовать.
   -- Чему я обязана вашим визитом? -- спросила она.
   -- Я желал иметь честь говорить с господином Неккером.
   -- Вы найдете его в Брюсселе.
   -- Благодарю вас. Чтобы передать господину Неккеру весьма важные сведения, я отправлюсь в Брюссель.
   Мадам де Сталь поколебалась.
   -- Я знаю о вас как о человеке серьезном, и потому важные сведения, которые вы имеете ему сообщить...
   -- Переданные не мной, они могут быть иначе изложены.
   -- Что может быть важного для моего отца после случившегося?
   -- Будущность, баронесса. Итак, я могу быть в Брюсселе через двадцать четыре часа. Но знаете, что значат двадцать четыре часа во время революции! Сколько событий совершается в такой срок! Неосторожно поступил господин Неккер, отделив себя расстоянием в двадцать четыре часа от основных событий!
   -- Вы меня пугаете, -- сказала баронесса де Сталь. -- Объясните, в чем дело, успокойте меня.
   -- Увы, баронесса, у меня так много собственных забот, что положительно невозможно заняться посторонними. И дело идет о моей жизни и чести, как оно шло бы о жизни и чести господина Неккера, если бы он мог сию минуту воспользоваться тем, что я сообщу ему лишь через двадцать четыре часа.
   -- Позвольте мне... я совсем забыла... О подобных вещах не следует говорить под открытым небом, в парке, где отовсюду могут услышать. Продолжим в моем кабинете.
   Жильбер последовал за баронессой в замок. Мадам де Сталь ввела доктора в свой кабинет, походивший более на кабинет мужчины, нежели женщины. Другая дверь и оба окна комнаты выходили в садик, недоступный постороннему. Мадам де Сталь заперла дверь и сказала:
   -- Откройте мне тайну, полезную моему отцу.
   -- Если бы отец ваш мог знать, что я тот самый, который послал королю записки, озаглавленные: "Об идее и прогрессе", то, уверен, барон Неккер в ту же минуту показался бы сам и сказал бы: "Говорите, доктор Жильбер!"
   Он еще не закончил фразу, как потайная дверь отворилась и барон Неккер с улыбкой на устах показался на пороге.
   Мадам де Сталь поклонилась Жильберу и, поцеловав в лоб отца, вышла в ту дверь, в которую он только что вошел.
   Неккер подал руку Жильберу со словами:
   -- Вот и я, доктор Жильбер. Слушаю вас.
   Они сели.
   -- Господин барон, -- начал Жильбер. -- Записку, наделавшую столько шума, представил королю я. В разное время посылал я ему из Соединенных Штатов замечания по вопросам внутренней политики французской администрации.
   -- Об этих записках его величество отзывался мне с похвалой, но и с ужасом.
   -- Потому что в них звучала истина. Издали она обладает свойством пугать. Теперь, став реальностью, истина эта сделалась еще ужаснее.
   -- Бесспорно, -- согласился Неккер.
   -- Король показывал вам мои записки?
   -- Не все, господин Жильбер. Только две, и обе о финансах, где вы почти одного мнения со мною, что мне было приятно.
   -- Но это не все. В них я предсказывал только что совершившиеся события. Что вас вынуждены будут отставить от должности и что падет Бастилия.
   -- Вы и это предсказали? Осаду и взятие государственной крепости?
   -- Бастилия была более чем государственная крепость. Она символ тирании. Свобода началась с ее разрушения, революция довершит начатое.
   -- Вы не боитесь громко высказывать эту теорию, навлекая на себя несчастья?
   -- Господин Неккер, когда выходят из Бастилии, уже ничего не боятся.
   -- Вы вышли из Бастилии?
   -- Сегодня.
   -- За что же вы были в ней?
   -- Как раз об этом я хочу спросить вас.
   -- Но почему меня?
   -- Вы меня туда засадили.
   -- Это невозможно.
   -- Узнаете ли вы свою подпись?
   Жильбер показал экс-министру тайное предписание о своем аресте.
   -- Да, это подписано мной, -- сказал Неккер. -- Помнится, перед самой отставкой мне подали на подпись несколько чистых бланков. Увы, ваш, судя по всему, оказался в их числе.
   -- Это означает, что у вас не было желания запереть меня в крепость?
   -- Разумеется, нет.
   -- Но мне необходимо знать, кому я обязан заключением.
   -- Ничего нет проще. Из предосторожности я никогда не оставлял эти предписания в министерстве, а каждый вечер приносил их сюда. Все декабрьские находятся вот в этой шифоньерке. Поищем под литерой Ж,
   Неккер отпер ящик и пересмотрел ряд предписаний.
   -- Храню только те из них, которые обеляют меня, -- пояснил он. -- Всяким арестом я наживал врага и потому должен иметь оправдание. Итак, Ж, действительно, есть Жильбер! Это предписание, дорогой доктор, получено из канцелярии королевы.
   -- Королевы! -- ахнул Жильбер.
   -- Да. "Арестовать поименованного Жильбера, без профессии, глаза черные, волосы также; едет из Гавра в Париж". Подпись. Вот и все.
   -- Можете вы дать мне эту бумагу?
   -- Не могу. Но могу сказать, кем она подписана.
   -- Сделайте одолжение.
   -- Графиней де Шарни.
   -- Графиней де Шарни? -- повторил Жильбер. -- Но я ничего ей не сделал, даже не знаю ее!
   -- Тут на полях есть маленькая приписка без подписи, но мне знаком почерк. Взгляните, -- предложил Неккер.
   Жильбер наклонился и прочел на полях: "Исполнить немедленно желание графини де Шарни".
   -- Странно, -- сказал Жильбер. -- Будь это королева, я бы понял: в моих записках я упоминал ее и Полиньяка. Но де Шарни! По-моему, это вымышленное имя! Впрочем, версальские знаменитости мне неизвестны; уже пятнадцать лет, как я оставил Францию; за это время лишь два раза приезжал сюда, и вот уже четыре года прошло после моего второго приезда. Так кто это -- графиня де Шарни?
   -- Поверенная подруга, самое близкое лицо королевы. Обожаемая жена графа де Шарни. Красавица, добродетельная -- словом, редкость.
   -- Не имею понятия об этой редкости.
   -- Если так, доктор, то вы просто жертва какой-то интриги. Кажется, вы упомянули о графе Калиостро? Вы его знали?
   -- Он был мой друг, более того -- наставник!
   -- Ну, значит, арестовали вас по просьбе австрийского правительства. Или папы римского. Вы писали брошюры?
   -- Писал.
   -- Следовательно, за вами следили, и королева поручила графине де Шарни подписать тайное предписание, чтобы самой остаться в стороне.
   Жильбер вспомнил о похищении ящичка, до которого ни королеве, ни Австрии, ни папе римскому не было никакого дела.
   -- Нет, -- сказал он, -- это не то. Ладно. Перейдем к вам.
   -- Что же вы скажете мне?
   -- То, что вы сами очень хорошо знаете. Не пройдет и трех дней, как вам возвратят министерство, и вы станете управлять Францией.
   -- Вы полагаете? -- улыбнулся Неккер.
   -- И вы тоже. Не уехали же вы в Брюссель.
   -- Ну а результат?
   -- Вот и результат. До сих пор вас любили во Франции, но будут боготворить. Хотя королеве надоела общая любовь к вам. Королю тоже не понравится, что вас будут боготворить. Они постараются через вас обрести популярность. Вы, разумеется, этого не потерпите и в свою очередь лишитесь популярности. Народ, господин Неккер, как голодный лев, лижет только ту руку, которая его кормит, чья бы она ни была.
   -- А потом?
   -- Потом вас забудут.
   -- Кто же заставит забыть меня?
   -- События.
   -- Вы говорите как пророк.
   -- Вы отчасти правы.
   -- Какие же события заставят забыть меня?
   -- Явится партия, которая пока спит. То есть она бодрствует, но скрывается. Партия эта воодушевлена принципом, оружие ее -- идея.
   -- Вы говорите о партии орлеанистов?
   -- Нет. Я говорю о партии республиканской.
   -- Химера!
   -- Химера с огненной пастью, которая всех пожрет.
   -- Ну так я сделаюсь республиканцем. Да я уже республиканец.
   -- Республиканец Женевы.
   -- Республиканцы все одинаковы.
   -- Заблуждаетесь, господин барон; наши республиканцы непохожи на других. Наши поглотят все привилегии, дворянство, королевство; с нашими республиканцами вы вступите на путь вместе, но дойдут они до цели без вас. Вы не подходите там, куда они пойдут. Нет, господин Неккер, вы не республиканец.
   -- По-вашему, конечно, нет. Я люблю короля.
   -- И я, -- отвечал Жильбер, -- и все его любят сейчас. Если бы я говорил это человеку не столь высокого ума, как вы, меня бы освистали. Но верьте, господин Неккер, я говорю истину.
   -- Однако это неправдоподобно...
   -- Известны вам тайные общества?
   -- Слыхал о них.
   -- Вы не масон?
   -- Нет.
   -- А я принадлежу к масонской ложе.
   -- Вы из посвященных?
   -- Да. Берегитесь, господин министр, это громадная цепь, охватившая все троны; невидимый кинжал, угрожающий всем монархиям. Нас около трех миллионов, рассеянных по всем странам и во всех обществах. Мы повсюду -- среди простолюдинов, буржуазии, дворянства, между принцами и монархами. Князь, с которым вы говорите, может быть нашим человеком. Слуга, который подчиняется вам, быть может, тоже посвященный. Жизнь, состояние, даже самая честь перестают быть вашими, все это принадлежит невидимой власти, с которой вы не можете бороться, потому что не знаете ее, но которая может вас погубить, потому что знает вас. Эти три миллиона, установившие республику в Америке, попробуют основать ее и во Франции, и далее в Европе.
   -- Американская республика не слишком страшит меня.
   -- Америка страна новая, без королевства, без предрассудков и привилегий; страна богатая, почва плодородная, леса девственные. Америку омывают моря, она обладает пустынными землями для заселения, между тем как Франция!.. Сколько надо уничтожить во Франции, прежде чем она будет походить на Америку!
   -- К чему вы клоните?
   -- К тому, к чему ведет нас сама судьба. Но желал бы прийти к этому без кровавых потрясений, поставив во главе движения короля.
   -- Как знамя?
   -- Как щит!
   -- Вы не знаете короля, если отводите ему такую роль.
   -- Нет, я его знаю. Знаю, что он человек, каких я видел во главе небольших американских провинций; человек честный, но без силы воли и инициативы. Что делать! Если не что другое, то его священный титул будет щитом. Как ни слаб этот щит, все же он лучше, чем если бы не было никакого. Помню, во время битв с дикими племенами Северной Америки мы ночами скрывались в зарослях тростника. Тростник невысок, но уверяю вас, господин барон, было куда спокойнее за этими зелеными стеблями, нежели в открытом поле. Король станет моим тростником. Я за ним вижу неприятеля, неприятель не видит меня. Поэтому, республиканец в Нью-Йорке и Филадельфии, я во Франции роялист. Там наш вождь Вашингтон; здесь -- не знаю еще, как он будет называться: кинжал или эшафот.
   -- Вам представляется все в кровавом цвете, доктор.
   -- И вы бы видели все в том же цвете, барон, если бы, как я, оказались сегодня на Гревской площади!
   -- Говорят, там была резня.
   -- Бури человечества, -- вскричал Жильбер, -- насколько страшнее бурь небесных!
   Неккер задумался.
   -- Жаль, что вы не всегда со мной, доктор, -- сказал он. -- Вы превосходный советник.
   -- Возле вас я не был бы вам столь полезен, барон, особенно Франции, как оттуда, где я должен быть!
   -- Где же вы должны быть?
   -- Послушайте, барон; возле трона я вижу злейшего его врага. Рядом с королем. Это королева. Бедная женщина забывает, что она дочь Марии-Терезии, или слишком помнит об этом в порывах своей гордости. Она воображает, что спасет короля, и губит королевство. Поэтому нам, которые любят короля и Францию, следует объединиться, дабы нейтрализовать ее влияние.
   -- Так сделайте, как я вам говорю: помогайте мне.
   -- Напротив, барон, нам надо действовать порознь, тогда у нас будет двойная сила. Мы можем задержать катастрофу, хотя и не предотвратить ее. И с нами будет маркиз де Лафайет.
   -- Маркиз -- республиканец?
   -- Насколько он может им быть. Отвечаю за него, пока от него требуются только честь, храбрость и преданность.
   -- Итак, что вам нужно?
   -- Рекомендательное письмо к его величеству королю Людовику Шестнадцатому.
   -- Человеку ваших достоинств нет надобности в рекомендательных письмах. Он представляется сам.
   -- В мои планы входит быть представленным вами.
   -- В каком качестве?
   -- В качестве королевского медика.
   -- Нет ничего легче. А королева?
   -- Раз я буду при короле, дальше мое дело!
   -- Но если вас преследует королева?
   -- Я буду влиять на короля.
   -- На короля? Если вы в этом преуспеете, то совершите нечеловеческий подвиг.
   -- Плох тот, кто, управляя своим телом, не умеет управлять и духом.
   -- Полагаете, что факт пребывания в Бастилии облегчает вам доступ к королю?
   -- Да. Меня преследовали за философию. Принимая к себе медиком меня, ученика Руссо, последователя новых идей, только что вышедшего из Бастилии, король становится популярнее. Сообщите это ему при первом вашем свидании.
   -- Когда вы будете при короле, смогу ли я рассчитывать на вас?
   -- Полностью, пока мы с вами заодно в политике.
   -- Что обещаете?
   -- Предупредить вас, когда настанет время удалиться.
   Неккер мрачно взглянул на доктора.
   -- Величайшая услуга, какую друг может оказать министру. -- Он сел за стол и начал письмо к королю.
   Жильбер тем временем перечитал предписание об аресте.
   -- Графиня де Шарни! Кто же это такая?..
   -- Извольте, доктор, -- сказал Неккер, подавая ему письмо.
   Жильбер прочел:
   
   "Государь, Ваше величество нуждается в человеке, с которым могли бы говорить о делах. Моя последняя услуга королю при прощании с его службой -- предложение принять, приблизить к Вам доктора Жильбера. Один из известнейших медиков в свете, он, сверх того, и автор записок"06 управлении и политике", которые произвели на Вас столь живое впечатление.

У ног Вашего величества

Барон Неккер".

   Неккер не проставил на письме дату и передал Жильберу, запечатав простой печатью.
   -- Теперь, -- прибавил он, -- я в Брюсселе, не так ли?
   -- Более чем когда-либо. Впрочем, завтра утром вы получите от меня известие.
   Барон стукнул в стену, появилась мадам де Сталь, в ее руках была брошюра доктора. С некоторого рода кокетством она показала ему заглавный лист.
   Жильбер простился с Неккером и поцеловал руку мадам де Сталь; она проводила его до дверей кабинета.
   В карете доктора ждали спавшие Бийо и Питу.

XXII.
Король Людовик XVI

   Возвратившись в Париж., Жильбер поехал на почту. Бийо и Питу пошли отдохнуть в небольшом отеле на улице Тиру" где Бийо всегда останавливался. Жильбер же, несмотря на поздний час, поскакал верхом в Версаль. Таким людям, как он, важнее всего действовать. В Версаль он прибыл в половине одиннадцатого. Обычно в это время многие уже спят, но в тот вечер Версаль бодрствовал.
   Национальная гвардия, личная стража, швейцарцы собирались на всех перекрестках главных улиц шумными группами и толковали между собою и с гражданами, в роялизме которых были уверены.
   Версаль всегда был городом роялистов. Возле королей и с королями, упиваясь ароматом садов, жители Версаля, для которых короли создали это чудо из мрамора и порфира, сами становятся королями.
   Вечером 14 июля 1789 года Версаль смутно волновался, гадая, как воспримет король Франции нанесенные короне оскорбления.
   Мирабо ответом своим Брезе оскорбил монархию.
   Народ взятием Бастилии поразил ее в сердце.
   Для тех, кто живет сегодняшним днем, вопрос решался просто. Особенно для военных: идти на Париж, и все тут. Тридцать тысяч штыков и сабель, двадцать пушек -- и конец торжеству и победе парижан.
   Никогда у короля не было такой массы советников. Каждый излагал свое мнение во весь голос.
   Более умеренные считали:
   -- Нужно заручиться поддержкой Национального Собрания, оно против насилия. Оно объявит, что восстание -- преступно, что граждане через своих представителей могут принести жалобы на притеснителей королю, который крепко накажет виновных. Буря утихнет, народ возвратится к своим обязанностям, к повиновению, и жизнь войдет в обычную колею.
   У казарм рассуждали иначе.
   Встречались и группы людей с лицами одушевленными.
   -- Восемь столетий народ борется, -- говорили они, -- а чего он достиг? Ничего! Права его -- права коровы, у которой фермер отбирает теленка, молоко, мясо и кожу. Понуждаемая необходимостью, монархия уступила, она созвала народных представителей; но когда они собраны, что делать монархии? Она давит их, тяготеет над ними. Нет, теперь, когда парижане открыли дорогу, двинем вперед Национальное Собрание. Каждый шаг, который оно сделает на поле политической битвы, уже наша победа. Вперед, граждане! Бастилия пала!
   В темных уголках Версаля слышались иные речи.
   -- Народ, тебя с двух сторон обманывают; одни тянут назад, другие -- вперед, тебе толкуют о правах политических и социальных!
   Счастливее ли ты, богаче ли с тех пор, что у тебя есть представители в Национальном Собрании, издающем декреты? Оставь политику с ее теориями грамотеям. Тебе нужны не фразы, а хлеб. Кто даст тебе его? Король, но с твердым характером и великодушным сердцем. Людовик Шестнадцатый? Этот царствует под башмаком жены-австриячки с медным сердцем. Ищи того, кто может возвратить Франции счастье; кого королева ненавидела бы именно за то, что он любит французов.
   В большом зале Жильбера остановил дежурный офицер. Жильбер показал письмо Неккера.
   Офицер бросил на него косой взгляд.
   -- К королю приказано никого не пропускать, но, по-видимому, послание от господина Неккера не предвиделось. У вас важное поручение к его величеству? Войдите.
   Жильбер вошел.
   Король в совете принимал депутацию национальной гвардии, про-сившую удалить из Парижа войска, набирать национальную гвардию из буржуазии, а также, чтобы король сам прибыл в Париж.
   Холодно выслушав депутацию, Людовик XVI ответил, что должен все обдумать и обсудить с советом.
   Пока король советовался, депутаты ждали в галерее и наблюдали сквозь матовые стекла, стараясь понять жесты и позы королевских советников.
   Затем король известил их, что сам изберет предводителей наци-ональной гвардии и прикажет войску, занимавшему Марсово поле, очистить его. Что же до его присутствия в Париже, то он не желает оказывать эту милость бунтовщикам.
   Депутация просила, настаивала; король был неумолим.
   Удовлетворенный минутным торжеством, этим призраком власти, в действительности не существовавшей, король вошел в свои покои. Там ждали Жильбер с дежурным офицером.
   -- Что ему надо? -- спросил король, указывая на Жильбера.
   Офицер стал просить прощения за то, что нарушил приказ, оп-равдываясь письмом от Неккера. Жильбер несколько лет не видел Людовика и теперь молча его рассматривал. Король был толст, невысок, бледное лицо ничего не выражало.
   Физиономисту, изучившему Лафатера, магнетизеру, читающему будущее, словно раскрытую книгу, путешественнику, узнававшему человеческие типы, все это достаточно указывало на вырождение и бессилие.
   -- Вы доставили мне письмо от Неккера? -- спросил Людовик.
   -- Я, государь.
   -- Давайте скорее! -- приказал король. Он произнес это почти отчаянно, словно призывая на помощь.
   Жильбер подал письмо. Людовик быстро прочитал его и сказал офицеру:
   -- Господин Варикур, оставьте нас.
   Офицер вышел.
   -- Сударь, -- сказал Людовик, -- так это ваши записки поразили меня?
   -- Мои, государь.
   -- Сколько вам лет?
   -- Тридцать два года, ваше величество. Но научные опыты и жизненные невзгоды старят людей.
   -- Отчего вы прежде не являлись ко мне?
   -- Не решался беспокоить вас лично тем, что мог передать свободнее и легче письмом.
   Людовик XVI задумался.
   -- Других причин нет? -- спросил он подозрительно.
   -- Никаких, ваше величество.
   -- Если не ошибаюсь, некоторые обстоятельства должны были подтвердить мое к вам расположение.
   -- Вашему величеству угодно напомнить о свидании, которое я имел дерзость назначить королю пять лет тому назад, когда по выходе моих первых записок просил его поставить на окно свечу в восемь часов вечера в доказательство того, что мои записки читаны.
   -- И... -- сказал король, видимо довольный.
   -- И в назначенный день и час свеча горела на окне! Ее трижды поднимали и опускали!
   -- Потом?
   -- Потом я прочел в газете объявление: "Тот, кого трижды призывала свеча, может явиться к тому, кто трижды ее поднимал. Он будет вознагражден".
   -- Те самые слова, -- кивнул король.
   -- Вот и само объявление. -- Жильбер извлек газету пятилетней давности.
   -- Долго же я ждал, -- сказал король, -- и увидел, когда уже перестал ждать. Что ж, вы являетесь как хороший солдат -- в критический миг борьбы. Знаете ли вы, что для короля -- новость, когда человек, которому он говорит: "Придите за наградой", не приходит?
   Жильбер улыбнулся.
   -- Говорите, -- сказал Людовик XVI, -- отчего вы до сих пор не являлись?
   -- Потому что не заслуживал никакой награды, государь.
   -- Как это?
   -- Природный француз, любя родину и желая ей блага, я работал столько же для себя, сколько для своих соотечественников. Это действия эгоистические, за что же награждать?
   -- Парадокс! У вас были и другие причины! Говорите, я вас прошу. Не то ли, что, хотя вы и находили положение серьезным, берегли себя на случай еще более критический?
   -- Ваше величество, вы все верно поняли.
   -- Люблю искренность, -- сказал король, не скрывая смущения; он был по натуре робок и часто краснел. -- Стало быть, вы предсказывали королю падение и боялись стоять слишком близко к руинам?
   -- Напротив, государь, именно в минуту наибольшей опасности я и появился.
   -- Да-да, вы только что расстались с Неккером и говорите как он. Опасность! Опасность, конечно! Быть возле меня теперь опасно! А где Неккер?
   -- Думаю, он всегда готов к услугам вашего величества.
   -- Тем лучше, у меня будет в нем надобность. В политике нечего упрямиться. Думаешь сделать хорошо, выходит дурно. Делаешь хорошо, а события портят результат.
   -- Ваше величество рассуждаете изумительно. Но дело в том, что надо зорче заглянуть в будущее, дабы понять, как действовать в на-стоящем.
   Король приподнял голову, брови его нахмурились.
   -- Государь, я медик, -- пояснил Жильбер, -- когда болезнь сильна, я действую решительно.
   -- Вы придаете слишком большое значение сегодняшнему бунту.
   -- Государь, это не бунт, это революция!
   -- И вы хотите, чтобы я вступил в переговоры с бунтовщиками и убийцами? Они взяли Бастилию, убили Делоне, де Лома, Флесселя...
   -- Ваше величество, не надо смешивать эти деяния. Те, которые взяли Бастилию, -- герои. Убийцы Флесселя, де Лома и Делоне -- убийцы.
   На лбу Людовика выступило несколько капель пота.
   -- Вы правы, -- сказал он, -- вы настоящий медик. Вы просто хирург и режете по живому... Доктор Жильбер, не так ли? Эта подпись стояла под вашими записками.
   -- Государь, мне очень лестно, у вашего величества прекрасная память. Но имя мое совсем недавно было произнесено перед вашим величеством. Шесть дней назад я был арестован и посажен в Бастилию. Я слышал, что ни один более-менее важный арест не совершается без ведома короля.
   -- Вы были в Бастилии? -- удивился король.
   -- Вог свидетельство о моем заключении, государь. Посаженный по повелению короля в темницу, как уже имел честь вам доложить, я сегодня в три часа вышел из нее по милости народа.
   -- Сегодня?
   -- Ваше величество слышали пушечные выстрелы? Эти выстрелы растворили мне двери.
   -- О, если бы пушки, стреляя сегодня утром в Бастилии, не били по монархии...
   -- Государь, темница -- не символ монархии. Раз Бастилия взята, то не будет больше несправедливых арестов именем короля.
   -- Но имел же ваш арест какое-нибудь основание?
   -- Мне не известно никакое, государь. Меня арестовали при въезде во Францию и заключили в темницу. Вот и все!
   -- Несколько эгоистично, -- заметил Людовик XVI, -- говорить все время о себе, когда хотелось бы слышать что-нибудь и обо мне.
   -- Государь, мне необходим ответ вашего величества на один вопрос.
   -- Какой?
   -- Участвовали ли вы, государь, хоть сколько-нибудь в моем аресте?
   -- Я даже не знал о вашем возвращении во Францию.
   -- Ваш ответ осчастливливает меня, сир. Я могу открыто заявить, что все зло делается во Франции помимо вашей воли, и ставить в пример случай со мной.
   Король улыбнулся:
   -- Вы как истинный медик прикладываете бальзам к язве.
   -- Государь! Я полными горстями вылью бальзам на рану и совершенно излечу ее! Но вам следует твердо этого желать.
   -- Я и желаю твердо.
   -- Тогда, -- сказал Жильбер, -- прочтите то, что написано на полях приказа, по которому меня арестовали. -- Жильбер подал королю лист; король прочел:
   -- "По повелению королевы..." Королевы? -- повторил он. -- Вы попали в немилость к королеве?
   -- Сир, я уверен, что ее величество знает меня еще меньше, чем вы.
   -- Однако же вы в чем-то провинились! В Бастилию напрасно не сажают.
   -- По-видимому, сажают, так как я был в ней.
   -- Но вас посылает ко мне Неккер, а арест подписан им самим. Проследите вашу жизнь. Нет ли обстоятельства, которое вы забыли?
   -- Извольте, государь, это не займет много времени. Я с шестнадцати лет работал без отдыха. Воспитанник Руссо, сотоварищ Баль- замо, друг Лафайета и Вашингтона с того времени, как оставил Францию, я ни в чем не могу упрекнуть себя, ни в вине, ни в ошибке. Окончил курс медицины, смог оказывать помощь больным или раненым, был утешителем, а порой и благодетелем страждущих. Так протекли пятнадцать лет. Почти всех страдавших, кто был на моем попечении, я возвратил к жизни. Нет, государь, я ни в чем не могу себя упрекнуть.
   Король молчал.
   -- Сир, -- продолжал Жильбер, -- я никого не оскорбил, начиная нищим и кончая королевой. За что же я был наказан?
   -- Я поговорю с королевой, господин Жильбер. Но вы уверены, что приказ арестовать исходит от нее?
   -- Я этого не говорю, сир; я лишь предполагаю, что королева сделала приписку на полях.
   -- А, вот видите! -- весело сказал Людовик XVI.
   -- Но вам известно, что, если королева приписывает, это равносильно повелению. Извольте, государь. -- Жильбер подал королю предписание.
   -- Графиня де Шарни! -- сказал король. -- Это по ее просьбе вы были арестованы? Да что вы сделали бедной графине Шарни?
   -- Я даже имени ее прежде не слыхал, ваше величество.
   Людовик XVI провел рукой по лбу.
   -- Шарни, Шарни! -- повторял он вполголоса. -- Сама кротость, сама добродетель и чистота!
   -- Значит, государь, я был заключен в темницу по предписанию этих трех добродетелей.
   Король дернул шнур звонка. Вошел лакей.
   -- Узнайте, не у королевы ли графиня де Шарни, -- сказал король.
   -- Ваше величество, -- ответил лакей, -- графиня сейчас прошла по галерее и садится в карету.
   -- Беги за нею и попроси ко мне в кабинет. По важному делу! -- Повернувшись к Жильберу, король спросил: -- Угодно вам будет?..
   -- Конечно, ваше величество, тысячу раз благодарю.

XXIII.
Графиня де Шарни

   Жильбер скромно встал в нише окна. Король же ходил по залу в нервном ожидании. Дверь кабинета отворилась, лакей возвестил о приходе графини де Шарни; Жильбер из-за занавеси увидел вошедшую женщину. На ней, по моде того времени, были платье и юбка одного цвета и материи; шаль скрещивалась на груди, а концы были завязаны сзади. Маленькая шляпка украшала высокую прическу. Туфли на высоких каблуках охватывали узкую ступню. В маленькой продолговатой руке, обтянутой светлой перчаткой, была тонкая трость.
   Король сделал шаг навстречу со словами:
   -- Вы куда-то едете, графиня?
   -- Да, ваше величество, -- отвечала де Шарни, -- я уже садилась в карету.
   При звуке этого голоса в ушах Жильбера зашумело, кровь прилила к щекам, трепет пробежал по всему телу.
   -- Она, -- прошептал он, -- она, Андрея!
   -- Графиня, -- сказал король, который, как и Андрея, не заметил движения доктора. -- Я просил вас к себе для некоторых объяснений.
   -- Всегда к услугам вашего величества.
   -- Восемь или десять дней назад за подписью господина Неккера представлено было тайное предписание.
   Сквозь едва заметное отверстие Жильбер не спускал глаз с графини. Молодая женщина была бледна и встревожена.
   -- Вы понимаете меня, графиня? -- спросил Людовик XVI.
   -- Понимаю, ваше величество.
   -- Вам известно, о чем я говорю?
   -- Стараюсь припомнить.
   -- Позвольте помочь вам, графиня: тайное предписание было подписано вами и утверждено по вашей просьбе.
   Графиня все более замыкалась в себе.
   -- Да отвечайте же, сударыня! -- потребовал король.
   -- Это правда, -- сказала Андрея, -- я составила тайное предписание об аресте, а королева скрепила его своей подписью.
   -- За какое же преступление вы прибегли к этой мере?
   -- Государь, я не могу сказать, за какое именно преступление. Но уверяю вас, что за большое.
   -- И вы не можете конкретно ответить королю?
   -- Не могу, сир. Простите, ваше величество.
   -- В таком случае скажите тому, кого вы обвиняете, -- велел король. -- В том, в чем вы отказываете Людовику Шестнадцатому, нельзя отказать доктору Жильберу.
   -- Доктору Жильберу! -- вскричала Андрея. -- Боже! Государь, где же он?
   -- Вот он, графиня, -- сказал Жильбер.
   Андрея покачнулась, едва устояв на ногах, и ухватилась за спинку кресла.
   -- Сударыня, -- Жильбер почтительно поклонился графине, -- позвольте мне повторить вопрос, заданный вам его величеством. Что я вам сделал, сударыня? За что вы ввергли меня в темницу?
   Андрея бросила на него ледяной взгляд.
   -- Я вас не знаю, милостивый государь!
   -- Видите, графиня, -- произнес король с кротким упреком, -- к чему ведет злоупотребление подписью? Вот неизвестный вам человек, как вы сами сознаетесь. Человек науки, знаменитый медик. Человек, вам ничего не сделавший...
   Андрея подняла голову и метнула в Жильбера презрительный взгляд. Доктор остался спокоен и горд.
   -- Я говорю, -- продолжал король, -- что, не имея ничего против господина Жильбера, преследуя кого-то другого, вы заставляете человека страдать за чужую вину. Подобные ошибки не должны повторяться.
   Обратясь к Жильберу, он добавил:
   -- Что делать, доктор, это вина времени более, нежели вина людей. Мы в век испорченный родились и в нем умрем. Постараемся улучшить будущность для наших потомков. Поможете мне в этом деле, доктор?
   Людовик XVI замолчал, полагая, что сказал достаточно для удовлетворения обеих сторон.
   Бедный король! Если бы он произнес подобную фразу в Национальном Собрании, ему бы рукоплескали и на другой день это перепечатали бы все журналы и газеты. Но его слушателям была чужда примиряющая философия.
   -- С позволения вашего величества, -- сказал Жильбер, -- я попрошу графиню повторить, что она действительно меня не знает.
   -- Графиня, -- сказал король, -- угодно вам исполнить просьбу господина доктора?
   -- Я не знаю доктора Жильбера, -- твердо повторила Андрея.
   -- Может быть, вы знаете другого Жильбера, моего однофамильца, чье преступление тяготеет надо мною?
   -- Да, того я знаю и уверена, что он бесчестный человек.
   -- Государь, не мне следует спрашивать графиню, -- сказал Жильбер. -- Удостойте спросить ее, что я сделал бесчестного.
   -- Графиня, вы не можете отказать в этой вполне справедливой просьбе, -- мягко заметил Людовик.
   -- Что он сделал? -- переспросила Андрея. -- Его деяния известны королеве.
   -- Но этого недостаточно, -- возразил король. -- Все-таки судить мне. Королева королевой, а король Франции -- я!
   -- Государь, -- сказал Жильбер, -- человек, вместо которого меня бросили в крепость, шестнадцать лет назад совершил нечто ужасное. Не соблаговолит ли ваше величество спросить графиню: сколько же лет этому преступнику теперь?
   Король повторил вопрос.
   -- Тридцать два года, -- ответила Андрея.
   -- В таком случае, государь, -- продолжал Жильбер, -- не заслуживает ли некоторого снисхождения тот, кто, будучи почти ребенком, совершил преступление и уже шестнадцать лет не перестает в нем раскаиваться?
   -- Следовательно, вы его знаете, доктор? -- заинтересованно спросил король.
   -- Знаю, ваше величество.
   -- Других серьезных проступков в его юности не было?
   -- Со дня его преступления (а не проступка, как снисходительно выразились ваше величество) не было дня, когда его в чем-либо можно было упрекнуть.
   -- Кроме того, что своим пером он стряпал отвратительные пасквили, -- резко вмешалась графиня.
   -- Государь, осталось спросить графиню: не было ли истинной причиной ареста Жильбера намерение получить возможность завладеть ларцом, в котором хранились бумаги, компрометирующие некую знатную даму?
   Андрея затрепетала.
   -- Милостивый государь! -- гневно выдохнула она.
   -- Что за ларец, графиня? -- спросил король, от которого не укрылись ни ее необычайная бледность, ни трепет.
   -- Ах, сударыня! -- вскричал Жильбер, чувствуя свой несомненный перевес, -- стоит ли дальше прибегать к уловкам? Прекратим ложь с обеих сторон! Я -- тот самый Жильбер, который совершил преступление, тот Жильбер, который писал отвратительные пасквили, и тот Жильбер, которому принадлежит ларец. А вы -- та знатная дама, о которой зашла речь... Призываю его величество в свидетели. Расскажем все, что произошло, между нами, августейшему судье -- королю: пусть он нас рассудит, а Бог простит.
   -- Можете говорить, что вам угодно, сударь, -- ответила графиня. -- Мне сказать нечего, я вас не знаю вовсе.
   -- И не имеете понятия о ларце?
   Графиня сжала кулаки и до крови закусила губу.
   -- Не знаю, как не знаю и вас. -- Андрея даже покачнулась, как статуя во время землетрясения, такого усилия потребовал от нее этот ответ.
   -- Остерегитесь, сударыня, -- настаивал Жильбер, -- вы, вероятно, забыли, что я ученик Бальзаме. Забыли и его власть над вами, которую он мне передал. Угодно вам отвечать на мои вопросы? Где ларец?
   -- Нет! -- воскликнула графиня в невыразимом волнении, пытаясь выбежать из кабинета. -- Нет, нет и нет!
   -- Что же, -- сказал Жильбер, грозно подняв руку, -- что же, стальная душа, алмазное сердце! Гнись, раскрывайся и разбивайся под натиском моей воли!.. Ты по-прежнему не хочешь говорить, Андрея?
   -- Нет! -- стенала графиня. -- Помогите, государь!
   -- Ты будешь говорить! -- пригвоздил ее громовым голосом Жильбер. -- И ни король, ни сам Господь Бог не отвратят от тебя мою волю. Ты будешь говорить! Ты откроешь все августейшему свидетелю нашей торжественной встречи -- все, что таится в глубинах твоей совести, все, что один лишь Всевышний мог бы прочесть в тайниках души твоей... Ваше величество, сейчас вы услышите правду, которую она отказывается открыть. Спите, графиня Шарни, спите и отвечайте, я вам приказываю!
   Графиня на половине прервала вырывавшиеся у нее стоны, простерла руки, как бы ища точку опоры, и упала на руки короля. Людовик опустил ее в кресло.
   -- Я слыхал об этом явлении, но никогда не видел ничего подобного, -- сказал король. -- Как я понял, это и есть магнетический сон?
   -- Совершенно верно, государь, -- подтвердил Жильбер. -- Соблаговолите взять графиню за руку и спросить, за что она меня арестовала?
   Взволнованный Людовик сделал два шага назад, словно желая убедиться, что все это происходит наяву; затем, увлеченный, как математик -- решением оригинальной задачи, подошел к графине и взял за руку.
   -- Скажите, графиня, за что вы арестовали доктора Жильбера?
   Андрея уже спала, но последним усилием вырвалась и, собрав все силы, прошептала:
   -- Я не буду говорить.
   Король взглянул на Жильбера, как бы спрашивая его, чья воля пересилит.
   -- Вы не будете говорить? -- с жесткой улыбкой переспросил Жильбер и, устремив горящий взор на спавшую Андрею, сделал шаг к ее креслу. Андрея содрогнулась. -- Так вы не будете говорить? -- повторил доктор, еще на шаг сокращая расстояние между собой и ею.
   Тело Андреи вытянулось, на губах выступила пена.
   -- А, вы не будете говорить?! -- сказал Жильбер, делая третий шаг и простирая руки над ее головой.
   Андрея изгибалась в конвульсиях.
   -- Осторожнее, -- заметил Людовик XVI, -- вы ее уморите!
   -- Не беспокойтесь, сир. Я действую только на душу. Ее душа сопротивляется. Но она уступит! -- И, приблизив свою руку к голове Андреи, Жильбер приказал: -- Говорите, я приказываю! -- И подал знак королю. -- Спрашивайте, государь.
   -- Графиня, -- начал король, -- тот, кого вы хотели арестовать и арестовали, был доктор Жильбер?
   -- Да, Жильбер!
   -- Это было сделано не по ошибке?
   -- Нет!
   -- А ларец? -- спросил король.
   -- Что -- ларец, -- произнесла графиня, -- не оставлять же было его!
   -- Вы взяли его? -- уточнил Людовик XVI.
   -- Я велела его взять.
   -- Расскажите мне об этом, графиня. -- Король, забыв этикет, опустился перед нею на колено. -- Вы велели его взять? Где и как?
   -- Я узнала, что Жильбер, который дважды возвращался во Францию, намерен на сей раз поселиться здесь насовсем.
   -- Но ларец? -- настаивал король.
   -- У полицейского чиновника Кроне я узнала, что Жильбер купил землю в окрестностях Виллер-Котре и отдал ее внаем достойному фермеру. Я предположила, что ларец должен храниться у этого фермера. Навестила Месмера, попросила усыпить меня и увидела ларец в нижнем этаже фермерского дома, в большом шкафу под бельем.
   -- Поразительно! -- вскричал король. -- Дальше? Говорите!
   -- Кроне по приказанию королевы дал мне одного из самых ловких своих сыщиков.
   -- Его имя? -- спросил Жильбер.
   Андрея содрогнулась, будто ее ударили.
   -- Повторяю: его имя? -- требовал Жильбер.
   -- Волчий Шаг, -- выдавила из себя Андрея, -- Этот человек взял ларец. Вот и все!
   -- Нет, не все, -- сказал Жильбер. -- Теперь надо сказать королю, где сейчас этот ларец.
   -- Вы слишком много требуете, -- пробормотал король.
   -- Отнюдь, государь.
   -- Но можно все быстрее выяснить у Кроне и у того, чье прозвище Волчий Шаг.
   -- Еще скорее мы выясним это у графини де Шарни.
   Жильбер коснулся указательным пальцем подбородка Андреи.
   -- Ну, графиня, ответьте королю: Жильберу ли принадлежит вышеупомянутый ларец?
   -- Да, он принадлежит Жильберу! -- в бешенстве ответила та.
   -- Где этот ларец сейчас? -- спросил Жильбер.
   -- У Волчьего Шага, -- сказала Андрея, чуть поколебавшись.
   Жильбер уловил это мимолетное колебание.
   -- Вы лжете, -- жестко сказал он. -- Вернее, пробуете лгать! Где ларец?
   -- У меня, в Версале! -- застонала Андрея, вся в слезах, -- Волчий Шаг ожидает меня там в одиннадцать часов, так условлено.
   В этот миг часы пробили полночь.
   -- Он еще ждет?
   -- Ждет.
   -- В котором месте?
   -- Его должны были провести в залу.
   -- Где именно он сейчас в зале?
   -- Стоит, облокотись на камин.
   -- Ларец?
   -- На столе перед ним. О!..
   -- Что?
   -- Ему же надо оттуда вовремя выйти. Граф де Шарни должен был возвратиться лишь завтра, но едет домой сейчас в связи с волнениями в Париже!.. Вижу его, он в Севре! Уведите поскорее этого сыщика, чтобы граф не застал его в зале!..
   -- Ваше величество, вам известно, где в Версале живет графиня де Шарни? -- спросил Жильбер.
   -- Где вы там живете, графиня? -- поинтересовался король.
   -- На бульваре Королевы, сир.
   -- Ваше величество слышали: этот ларец принадлежит мне, -- почтительно сказал Жильбер. -- Не прикажет ли августейший монарх возвратить мне мое достояние?
   -- И немедленно, господин Жильбер!
   Заставив ширмой госпожу де Шарни, спавшую в кресле, король позвал дежурною офицера и шепотом отдал ему приказ.

XXIV.
Философия королей

   Кругом кипело восстание, но Людовик XVI, забыв о трагедиях минувшего дня -- о взятии Бастилии, гибели Флесселя, де Лома и Делоне, посвятил себя созерцанию загадочного случая, и тайна, усугубленная непознанным явлением, поглотила его внимание, принадлежавшее по идее интересам королевства.
   Это странное увлечение монарха, трон коего шатали подданные, это любопытство исследователя, нацеленное на психологический уникум, в то время как за окнами разыгрывалась крупнейшая политическая драма эпохи, способны вызвать скептические улыбки великих умов человечества.
   Итак, напомним: отдав приказ дежурному, король возвратился к Жильберу.
   Дыхание графини стало спокойным и ровным. Одним движением руки Жильбер заставил ее раскрыть глаза.
   Наверное, лишь в этот момент можно было объективно судить о красоте Андреи. Она отрешилась от всего земного. Лицо стало матово-бледным, как у красавиц Востока, глаза раскрылись шире, чем когда-либо, губы были полуоткрыты, обнажив белоснежные зубы.
   Голову Андрея чуть откинула назад с невыразимой грацией.
   Король впервые увидел такой эту женщину и был ослеплен ее внешностью. Жильбер отвернулся. Он жалел, он не хотел даровать Андрее сверхъестественную красоту. Пигмалион испугался своего творения, хотя и осознавал физические муки прекрасной статуи -- дела рук своих. Не поворачиваясь к Андрее, Жильбер жестом приказал, и глаза ее закрылись.
   Король жаждал объяснений. Жильбер не стал расточать слова. Человек незаурядный, он не мог лгать, а потому сказал Людовику XVI, что природу проделанного им опыта определить не в состоянии. Выслушав признание доктора, король задумался.
   -- Вот еще одна тайна природы, дело для ученых будущих поколений, -- сказал король. -- Она будет раскрыта, как и многие другие, считающиеся неразрешимыми. Мы их зовем тайнами, а отцы и деды наши называли колдовством.
   -- Да, государь, -- улыбнулся Жильбер, -- при дедах я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади.
   -- У кого вы изучили эту науку, -- спросил король, -- у Месмера?
   -- О, -- отвечал Жильбер, -- я видел поразительные проявления этой науки за десять лет до того, как имя Месмера впервые прозвучало во Франции.
   -- Так был ли Месмер шарлатаном или нет? -- допытывался Людовик XVI. -- Вы действуете гораздо проще, чем он. Я слышал о его опытах. Наверно, вам известно, какие были о них толки?
   -- Я следил за всеми этими спорами, сир.
   -- И что же полагаете?
   -- Простите, государь, если на все ваши вопросы о магнетизме я отвечу одним: сомнением. Магнетизм не достиг степени науки или искусства. Он лишь сила, сила ужасная, сковывающая волю, отсекающая душу от тела, предающая беззащитное тело в руки магнетизера. Я видел много странных явлений, сам производил их, и все-таки я сомневаюсь.
   -- Но вы-то почему? Производите чудеса и сомневаетесь?
   -- Нужны научные обоснования, доказательства, подкрепленные опытами. Я перебрал свою библиотеку, в которой есть все, что высказала наука за три тысячи лет по этому поводу, -- и не нахожу объяснений. Поэтому -- сомневаюсь!
   -- Тот, кто вас учил, тоже сомневается?
   -- Быть может, не так открыто, как я. Он не высказывался.
   -- Ваш учитель -- Делен? Или Понсегюр?
   -- Ни тот, ни другой, ваше величество. Учителем моим стал человек, далеко превосходящий названных вами мэтров. Он проник в сокровищницу опыта древней Ассирии. Я видел, как он излечивал раны; по- моему, нет науки, которой бы он не знал. Большой ученый, могучий философ, соединивший жизненные принципы с неимоверной волей.
   -- Знал ли я его? -- спросил король.
   Жильбер поколебался с ответом.
   -- Знали, государь. Произнеся его имя, я могу навлечь на себя немилость. А особенно теперь мне бы не хотелось лишиться расположения вашего величества.
   -- Смело назовите. Я тоже своего рода философ, и хорошего закала. Я люблю науку, я математик, алгебраические формулы доставляют мне удовольствие. Против людей, превращающих науку в безбожие, у меня в запасе вера, она поднимает меня над ними. Видите, доктор, мне можно сказать все. Я тот король, который может все выслушать. Если бы французы сумели читать в моем сердце, они перестали бы мне противиться.
   Окончание фразы, в котором выразилось раздражение короля, повредило ему во мнении Жильбера. И доктор поспешил удовлетворить любопытство монарха.
   -- Учителем моим был граф Калиостро.
   -- Ах, -- отреагировал Людовик XVI, снова покраснев, -- этот эмпирик!
   -- Этот эмпирик, государь, -- кивнул Жильбер. -- Вашему величеству известно, что слово эмпирик означает "человек испытывающий". Испытывать -- для мыслителя, практика, ученого--это главное, это все! Если человек всю свою жизнь испытывает, она будет полна!
   -- Тот, кого вы стараетесь оправдать, -- возразил Людовик XVI, был величайшим врагом всех королей.
   -- Ваше величество хотели сказать: королев.
   Людовик XVI вздрогнул.
   -- Да, -- сказал он, -- в истории Луи Рогана он вел себя более чем двусмысленно.
   -- Государь, и в том деле, и в любом другом Калиостро лишь экспериментировал. В науке нет ни добра, ни зла, есть только факты, подтверждающие или опровергающие теорию. При всем том я не защищаю Калиостро, сир. Я повторяю лишь, что человек часто подвергается осуждению именно за то, за что через какое-то время ему воздадут хвалу. Потомству судить нас, государь!
   -- Хорошо, хорошо, -- сказал король, превозмогая боль, причиненную его гордости, -- хорошо. Мы забыли о графине, а ей, быть может, тяжело.
   -- Я разбужу ее, если угодно вашему величеству. Но хотелось бы, чтобы ларец привезли сюда, пока она спит.
   -- Почему?
   -- Дабы избавить ее от чересчур строгого урока.
   -- Вот, кажется, идут. Подождите.
   Повеление короля выполнили в точности: ларец был найден у графини де Шарни в руках сыщика по кличке Волчий Шаг и доставлен в кабинет Людовика XVI.
   -- Ну вот! -- сказал король. -- Откройте же его!
   -- Я должен еще раз предупредить ваше величество, -- заметил Жильбер. -- Я уже имел честь сообщить, что здесь содержатся бумаги, от которых зависит честь женщины.
   -- Это графиня де Шарни?
   -- Да, государь. Пусть честь ее пребудет в безопасности, в руках вашего величества. Откройте ящик сами. -- И Жильбер подал ключ.
   -- Держите его у себя, -- холодно ответил король.
   -- Благодарю, государь. Но что делать с графиней?
   -- Не будите ее здесь, я не хочу присутствовать при новой сцене.
   -- Графиня проснется там, где будет угодно вашему величеству.
   -- В таком случае пусть она проснется у королевы.
   Людовик XVI позвонил. Вошел офицер.
   -- Капитан, -- сказал король, -- графине сделалось дурно, когда она услышала о парижских событиях. Нужно отнести ее к королеве. Вам хватит десяти минут?
   Жильбер простер руки над графиней.
   -- Вы проснетесь через четверть часа, -- сказал он, пристально глядя на нее.
   -- Теперь, господин Жильбер, вам угодно что-нибудь еще? -- спросил Людовик XVI.
   -- Милости доставить мне случай быть вам полезным, сир.
   -- Говорите яснее.
   -- Я бы желал стать медиком короля, -- уточнил Жильбер.
   -- Я согласен, -- сказал король. -- Прощайте, господин Жильбер. Передайте привет Неккеру.
   Проводив Жильбера, король приказал:
   -- Ужинать!
   Ничто не могло заставить его забыть об ужине.

XXV.
У королевы

   Пока король учился противопоставлять революции философию, королева, философ более глубокий, собрала в своем кабинете тех, кого считала верными себе.
   Королева тоже знала обо всех событиях этого страшного дня.
   Она узнала о них одной из первых: информаторам была известна ее неустрашимость. Ее окружали генералы, аббаты, придворные и женщины.
   У дверей за драпировкой стояла группа пылких молодых офицеров, усматривавших в ситуации долгожданный случай блеснуть оружием и храбростью перед дамами сердца.
   Все приближенные внимательно слушали парижские новости, рас-сказываемые князем де Ламбеком, свидетелем совершившегося; в запыленном мундире он примчался в Версаль, дабы успокоить двор.
   Королева сидела у стола.
   Уже не та кроткая и прелестная невеста, ангел-хранитель страны, каковой она предстала французам, пересекая границу с оливковой ветвью в руках; она даже не напоминала ту грацию, которая однажды вечером вместе с принцессой Ламбаль пришла к Месмеру просить откровения о будущем. Теперь это была гордая и решительная королева, чьи сдвинутые брови и улыбка презрения на устах не предвещали добра.
   То была женщина, которую французы называли Австриячкой.
   Позади королевы на диване полулежала молодая женщина, закинув назад голову и приложив руку к горящему лбу, -- госпожа Полиньяк.
   При виде вошедшего Ламбека королева сделала движение, ясно выражавшее: "Наконец-то мы узнаем все!"
   Ламбек поклонился, выразительным жестом попросил прощения за нечищенные сапоги, запыленное платье и попорченную, не вдвигавшуюся в ножны саблю.
   -- Ну, князь, -- сказала королева, -- вы только что из Парижа. Чем занят народ?
   -- Сжигает и убивает.
   -- В припадке умопомешательства или от ненависти?
   -- Ни от того, ни от другого, ваше величество. Просто по свирепости нрава.
   Королева подумала и, покачав головой, возразила:
   -- Нет, князь, народ не свирепеет без повода. Не скрывайте от меня, что это?
   -- Если угодно, ваше величество, это ненависть, дошедшая до исступления.
   -- Ненависть? Но к кому? Вот вы опять не решаетесь сказать правду! Неужели мне нужно посылать в Париж одного из своих берейторов? Ему потребуется час, чтобы доехать туда, час, чтобы собрать сведения, и час, чтобы вернуться обратно. Через три часа берейтор откровенно расскажет мне все, что там совершалось.
   С улыбкой на устах к королеве приблизился де Брезе:
   -- Что за дело вашему величеству до народной ненависти? Она вас вовсе не касается. Народ может ненавидеть все и всех, кроме вас.
   На эту лесть королева не ответила.
   -- Рассказывайте же, рассказывайте, князь! -- воззвала она к Ламбеку.
   -- Государыня, -- сказал князь, -- народ волнуется. Им движет ненависть.
   -- Ко мне?
   -- Ко всему и ко всем, кто обладает властью.
   -- Слава Богу, наконец я слышу правду! Я ее чувствовала!
   -- Вам отвечал солдат, ваше величество, -- сказал Ламбек.
   -- Говорите и впредь как солдат. Что же делать?
   -- Ничего, ваше величество.
   -- Как -- ничего! -- вскричала королева. -- Вы, князь, говорите это французской королеве в тот час, когда ее народ жжет и убивает! "Ничего не надо делать!"
   Ропот пронесся среди шитых золотом мундиров. Мария-Антуанетта обернулась, ища взглядом поддержки.
   -- Да, ничего не нужно, -- повторил князь. -- Оставим парижанина, он сам по себе успокоится, он воинственен лишь тогда, когда его раздражают. Зачем оказывать ему услугу, вызывая на борьбу? Будем спокойны, через три дня в Париже никто и не вспомнит об этом бунте.
   -- Но Бастилия, князь?
   -- А что Бастилия? Ее в конце концов запрут, а те, кто ее взяли, в ней же и окажутся!
   Сдержанный смех пробежал по шеренге придворных.
   -- Князь, -- сказала задумчиво королева, -- вы меня успокаиваете.
   Она оперлась подбородком о ладонь и обратилась к мадам де Полиньяк:
   -- Графиня, что вы на это скажете?
   -- Ничего, -- ответила та и с выражением полного отчаяния покачала головой.
   -- Полноте, -- тихо проговорила королева. Наклонившись к уху графини, Мария-Антуанетта прошептала: -- Друг мой Диана трусит? А где неустрашимая графиня де Шарни? -- громко спросила королева. -- Вот кто успокоит всех нас!
   -- Графиня собиралась куда-то ехать, когда ее потребовал король.
   -- А, король, -- рассеянно бросила Мария-Антуанетта. Но тут же оценила странное молчание, распространившееся вокруг нее.
   -- Никто не подаст мне совета! -- продолжала она. -- Что ж, я сама себе посоветую.
   Все придвинулись к королеве.
   -- Народ в заблуждении, -- изрекла она. -- Он ненавидит нас потому, что не знает. Приблизимся к нему!
   -- Чтобы наказать его! -- послышался голос. -- Народ не верит тем, в чьих руках власть!
   Это вошел Безанваль.
   -- А, господин барон! -- оживилась королева. -- Подойдите ближе, дайте нам добрый совет.
   -- Совет мной уже подан, ваше величество. -- Безанваль поклонился.
   -- Хорошо, -- сказала королева, -- король накажет. Но накажет, как добрый отец своих детей.
   -- Кто сильно любит, тот сильно и наказывает, -- заметил барон. И обратился к Ламбеку: -- Не правда ли, князь, вы согласны со мной? Народ повинен в убийствах!
   -- Которые он, увы, называет расплатой, -- произнес кроткий чистый голосок.
   Королева обернулась.
   -- Вы правы, милая принцесса Ламбаль, -- согласилась она, -- именно в этом и состоит его заблуждение, потому мы будем снисходительны.
   -- Но, -- робко возразила принцесса, -- я думаю, чтобы иметь возможность прощать, сначала надо победить.
   Пронесся общий гул протеста против истины, звучащей из этих благородных уст.
   -- Победить, -- сказал один. -- А швейцарцы?
   -- А немцы? -- заметил другой.
   -- А гвардия? -- заявил третий.
   -- Сомневаться в войсках и дворянстве! -- воскликнул молодой человек в гусарском мундире. -- Мы не заслужили такого недоверия! Если королю будет угодно, завтра он двинет на Париж сорок тысяч сабель и уничтожит бунтарей. Сорок тысяч преданных воинов стоят миллиона бунтующих горожан!
   Молодой человек мог привести много аргументов, но был остановлен взглядом королевы. Он витийствовал среди собратьев-офицеров, усердие увлекло его за пределы этикета.
   -- Судя по всему, вам лучше, чем кому-либо, известно положение дел? -- милостиво спросила его королева.
   -- Совершенно верно, ваше величество, -- отвечал молодой человек, покраснев, -- я совсем недавно был на Елисейских полях.
   -- О, тогда говорите! Подойдите ближе!
   Молодой человек, смущенный высоким вниманием, вышел из расступившейся группы и приблизился к королеве. Князь Ламбек и барон Безанваль отступили, как бы подчеркивая, что в совещании подобного уровня участвовать не могут. Королева сделала вид, что не заметила этого.
   -- Вы говорите, -- сказала она молодому офицеру -- что у короля сорок тысяч войска?
   -- Так, ваше величество.
   -- Около Парижа?
   -- В Сент-Дени, в Сент-Мартене, на Монмартре и в Гренеле.
   -- Подробнее! -- попросила королева.
   -- Господа Ламбек и Безанваль несравнимо лучше меня осведомлены об этом, у них исчерпывающие сведения, ваше величество.
   -- Мне приятнее выслушать их от вас, -- сказала королева. -- И кто командует этими сорока тысячами?
   -- Прежде всего господа Безанваль и Ламбек. Далее -- принц Конде, Нарбон-Фритулар и Салькенайм.
   -- Так ли это, князь? -- спросила королева Ламбека.
   -- Так, ваше величество, -- с поклоном ответил он.
   -- На Монмартре, -- продолжал молодой офицер, -- стоит артил-лерийский полк; очень быстро кварталы у Монмартра могут быть превращены в пепел. Монмартр подаст сигнал, открыв огонь, и Сент-Венсен ответит ему. Десять тысяч штыков явятся с Елисейских полей, столько же от заставы, десять тысяч -- с улицы Сент-Мартель, десять тысяч от Бастилии. Через сутки Париж будет усмирен надолго.
   -- Ах, наконец хоть один высказался чистосердечно! Вот опреде-ленный план, что скажете, господин Ламбек?
   -- Скажу, -- презрительно ответил князь, -- что господин поручик -- превосходный главнокомандующий.
   -- По крайней мере он солдат и не отчаивается, -- возразила королева, видя, что молодой человек потемнел от обиды.
   -- Благодарю, ваше величество, --- сказал офицер. -- Не знаю, на что решится государь, но умоляю считать меня одним из тех, кто готов умереть за него. И верьте, я говорю то, что готовы сделать сорок тысяч солдат. Не считая их начальников! -- С этой последней фразой он изысканно поклонился оскорбившему его князю. Этот поклон увлек королеву еще больше, чем выраженная перед тем преданность.
   -- Ваше имя? -- спросила она.
   -- Барон де Шарни, -- ответил молодой офицер.
   -- Де Шарни? -- воскликнула Мария-Антуанетта. -- Вы родственник графу де Шарни?
   -- Я его брат, ваше величество, -- ответил молодой человек, поклонившись еще грациознее и ниже прежнего.
   -- Мне следовало с первых ваших слов узнать одного из наиболее преданных друзей, -- сказала королева. -- Благодарю, барон. Отчего я вижу вас при дворе впервые?
   -- Старший брат, заменивший мне отца, приказывал оставаться в полку. За семь лет, что я имею честь служить в королевской армии, я лишь дважды бывал в Версале.
   Королева устремила на молодого человека долгий взгляд.
   -- Вы похожи на брата, -- сказала она. -- Я побраню его: как это он вас не представил нам?
   Офицеры, взволнованные вниманием, которое оказала королева их собрату, старались всячески выразить свою преданность королевскому делу.
   Мария-Антуанетта обратила в свою пользу общее расположение духа. Ей было приятнее бороться, нежели уступить. При первых известиях из Парижа она решила упорно сопротивляться духу революции. Она была убеждена: слепой, бессмысленной силе следует противопоставить другую, не уступающую ей.
   Из слов, произнесенных молодым де Шарни, и из восторженной реакции других присутствующих Мария-Антуанетта заключила, что может стать во главе мощного войска. Ей уже слышался гром пушек, она предвкушала разгром и позор парижан...
   Окружавшие ее дамы и господа с упоением перечисляли полки гусар, тяжелых драгун, швейцарцев, артиллерийские батареи. И высмеивали самодельные пики парижан, не ведая, что скоро на острия этих пик будут подняты благороднейшие головы Франции.
   -- Я, -- тихо проговорила принцесса Ламбаль, -- боюсь этих пик больше, чем какого-либо другого оружия.
   -- Наверное, потому, милая Тереза, что пика не так эстетична, как другое оружие, -- с улыбкой заметила королева, -- Не бойся. Нашим парижским копьеносцам не выстоять против швейцарских мушкетов, метко бьющих в цель.
   -- О, за это я ручаюсь! -- подтвердил барон Безанваль.
   Королева спросила мадам де Полиньяк, успокоили ли ее все эти заявления. Но графиня была встревожена и угнетена. Испытывая к ней особую симпатию, Мария-Антуанетта порой поступалась этикетом; вот и сейчас она тщетно старалась развеселить фаворитку. Та же все мрачнела.
   Молодые офицеры, собравшись вокруг де Шарни, уже обговаривали детали будущего наступления на Париж. Царило нервное воодушевление.
   И вдруг вошел, улыбаясь, король -- один, без свиты.
   Возбужденная ситуацией королева бросилась ему навстречу. Все толки прекратились, каждый ожидал слов государя.
   Когда облака наэлектризованы, малейшее их соприкосновение рождает молнию. В глазах придворных король и королева, шедшие друг другу навстречу, выглядели электрическими силами, контакт которых должен был создать громовую стрелу.
   -- Из-за всех этих странных событий мне забыли подать ужин, -- сказал король супруге. -- Окажите любезность, велите подать его сюда.
   -- Сюда? -- воскликнула ошеломленная королева.
   -- Если позволите.
   -- Но, государь...
   -- Я понимаю, у вас тут бурная беседа. Что ж, я готов в ней участвовать -- ужиная.
   С:юво уж ин несколько охладило присутствовавших. Но, увы, даже королева не оценила мужество короля, замаскированное обыденным спокойствием, его попытку умерить таким образом страх придворных.
   Дочь гордячки Марии-Терезии не допускала, что потомок Людовика Святого способен думать в роковую минуту о своем желудке.
   Мария-Антуанетта ошиблась. К тому же король был в самом деле голоден.

XXVI.
Ужин короля 14 июля 1789 года

   Мария-Антуанетта распорядилась, королю подали ужин в ее апартаментах.
   Но так, как надеялся Людовик, не получилось. Молчал король, и все вокруг молчали. А он лишь не умел отвлекаться от еды.
   Офицеры нашли этот гастрономический сеанс недостойным преемника великих монархов и стали держаться далеко не так почтительно, как того требовал придворный этикет.
   Королева краснела и бледнела, раздражение проявлялось в каждом ее слове или жесте. Нервная аристократка не оправдывала перевес материального над духовным. В конце концов она подошла к королю, дабы именно к его столу привлечь, внимание всех недовольных.
   -- Сир, -- сказала она, --- нет ли у вас каких пожеланий?
   -- А? -- отвечал король, отправляя в рот очередной кусок. -- Какие пожелания? -- И он совершил нападение на куропатку с трюфелями.
   -- Государь, -- сказала королева, -- все убеждены, что Франции сегодня необходим воинственный король. Если вашему величеству угодно брать за образец и сделаться Ромулом...
   Король спокойно улыбнулся.
   -- Эти господа так воинственны? -- спросил он, повернувшись к группе офицеров. Взгляд монарха, возбужденного горячим ужином, в сознании присутствовавших пылал отвагой.
   -- Да, сир, -- в едином порыве воскликнули офицеры. -- Мы готовы сражаться!
   -- Господа, господа, -- умиротворенно произнес Людовик XVI, -- я рад убедиться, что в случае нужды могу рассчитывать на вас. Но у меня есть рассудок и желудок. Первый подскажет мне, как лучше действовать, а второй требует продолжать то, чем я сейчас занимаюсь.
   Посмеявшись собственной остроте, король протянул тарелку, полную недоеденных лакомств, придворному, который прислуживал ему за столом.
   Ропот изумленного негодования пронесся по залу. Все эти молодые военные по единому знаку короля пошли бы за него на смертный бой.
   Королева топнула ногой и отвернулась.
   К ней подошел князь Ламбек.
   -- Видите, государыня, -- сказал он, -- его величество думает, как и я: что лучше ничего не делать. Этого требует благоразумие, увы, самая в наше время необходимая добродетель.
   -- Вы правы, князь, это самая необходимая добродетель, -- ответила королева, до крови кусая губы. Она прислонилась к камину, устремив в одну точку горестный взгляд.
   Разница в настроениях короля и королевы угнетала всех свидетелей этой сцены. Мария-Антуанетта едва сдерживала слезы. А король все еще ужинал, демонстрируя наследственный аппетит Бурбонов, вошедший в пословицу.
   Мало-помалу зал опустел. Рассеялась и та воинственная группа, на которую рассчитывала королева. Она увидела в этом дурной знак -- утрату трона.
   Ее вывел из оцепенения кроткий голос графини Жюли де Поли- ньяк, подошедшей к королеве со своей невесткой Дианой де Полиньяк. При звуках этого голоса Мария-Антуанетта окинула мысленным взором все прошедшее и будущее, каким оно могло бы стать. Жюли, искренняя и верная подруга, стоила десяти королевств.
   -- О, это ты, ты! -- шептала Мария-Антуанетта, обняв графиню де Полиньяк. -- У меня еще есть друг! -- И слезы, которые она так долго сдерживала, полились из глаз.
   Диана де Полиньяк рискнула прервать тишину:
   -- Государыня, -- сказала она робко, почти стыдливо, -- надеюсь, вашему величеству приглянется идея, которую я хочу изложить.
   -- Идея? -- встрепенулась королева. -- Я слушаю, графиня.
   -- Государыня, мысль эта принадлежит особе весьма авторитетной: ее высочеству принцессе Аделаиде, тетке короля.
   -- Сколько предисловий, моя дорогая, -- улыбнулась королева. -- К делу!
   -- Государыня, те милости, которые вы оказываете нашей фамилии, слишком велики. Клевета чернит августейшую дружбу, которой вы нас удостаиваете.
   -- Разве я боюсь клеветы? -- вздохнула королева. -- Разве я не защищала нашу дружбу от мнения двора, от злословия толпы, от самого короля?
   -- Напротив, ваше величество так милостиво поддерживаете своих друзей, принимая на себя предназначенные им удары, что друзья эти не могут не ответить тем же своей королеве в трудный час.
   -- И прекрасно! -- воскликнула Мария-Антуанетта, целуя графиню Жюли и пожимая руку Диане.
   Жюли де Полиньяк попыталась освободиться из объятий королевы, но та ее удержала.
   -- Ваше величество, возможно, не поняли, что именно мы имеем честь доложить вам, --сказала Диана де Полиньяк. -- Чтобы отвратить беду, грозящую вашему трону и вашей особе, мы, друзья королевы, предлагаем средство и готовы принести горькую для наших сердец жертву, покоряясь необходимости.
   Королева оцепенела. Она ощутила суть этой деликатной речи, осознав, что разлуку с подругами диктует не безоглядная дружба, а их страх.
   -- Какая же это жертва? -- спросила она.
   -- О, жертвовать предстоит только нам! -- воскликнула Диана. Бог знает за что нас ненавидят во Франции! Освободившись от нашего общества, монархи вновь обретут любовь народа, а их трон -- свою незыблемость.
   -- Удалить вас? -- ужаснулась королева. -- И вы сами это предлагаете? -- Оттолкнув руку графини, Мария-Антуанетта зарыдала.
   -- Я не предлагаю, -- сказала Жюли де Полиньяк. -- Я как раз хочу остаться.
   Это было произнесено определенным тоном: мол, прикажите мне уехать, и я уеду.
   Мгновенно разбился алтарь дружбы, который королева воздвигала годами в своем сердце. Ей хватило одного взгляда, дабы понять то, чего она в течение десяти лет не замечала: холодный расчет, быть может даже оправданный, однако никак не оправдывающий в глазах покинутой, но еще не разлюбившей тех, кто ее покидает.
   За душевные страдания, которые вдруг пришлось испытать, Мария-Антуанетта отплатила ледяным взглядом.
   -- Ах, вот она, ваша идея! -- сказала она, сдавив рукой грудь.
   -- Увы, государыня, -- ответила Диана, -- средство предложено не мной, и не моя воля диктует. То воля рока. Судьбы.
   -- Конечно, конечно, -- кивнула королева. -- А вы, графиня, вы что скажете?
   Жюли де Полиньяк ответила слезой. Между женщинами произошел безмолвный диалог: я любима вами, но покидаю вас; благодарю, графиня, но здесь вы подвергаетесь опасности, ярость народа ужасна, вы готовы остаться из преданности, но я эту жертву не принимаю...
   -- Итак, мадам Диана, вы решились ехать? -- королева сделала акцент на слове вы.
   -- Да, ваше величество.
   -- Вероятно, в которое-нибудь из своих имений? Отдаленных, очень отдаленных?
   -- Если приходится оставлять вас, государыня, то пятьдесят миль так же тяжелы, как и сто пятьдесят, и больше.
   -- Так что, вы едете за границу?
   -- Да, ваше величество.
   -- Куда именно?
   -- На берега Рейна, ваше величество.
   -- Вы говорите по-немецки, графиня? -- Ис невыразимо грустной улыбкой королева добавила: -- Впрочем, я сама учила вас немецкому. Дружба наша пригодилась хотя бы для этого.
   Обращаясь к графине, Мария-Антуанетта сказала:
   -- Не хочу разлучать вас, графиня Жюли. Ценю ваше стремление остаться со мной, но боюсь за вас и приказываю ехать.
   В это мгновение послышался голос короля, который до того со-вершенно не участвовал в том, что происходило вокруг. Его величеству подали десерт.
   -- Государь, -- резко сказала Мария-Антуанетта, -- здесь остались только трое: Ламбек, Безанваль и Брольи ждут ваших приказаний.
   Король тяжело поднялся из-за стола и сказал нерешительно:
   -- Что вы думаете обо всем этом, Брольи?
   -- Государь, -- ответил старый маршал, -- если вы отведете войска от Парижа, скажут, что парижане их разбили. Если же оставить войска в городе, то парижан придется побить.
   -- Отлично сказано! -- Королева пожала руку маршала.
   -- Отлично сказано! -- повторил Безанваль.
   Ламбек лишь покачал головой.
   -- Ну а затем? -- спросил король.
   -- Скомандуйте: марш! -- ответил старый маршал.
   В это мгновение королеве подали записку. Она прочла: "Умоляю, государыня, не торопитесь! Прошу аудиенции у Вашего величества".
   -- Его рука! -- прошептала королева и спросила:
   -- Прибыл граф де Шарни?
   -- Он только приехал, весь в пыли и даже в крови.
   -- Подождите меня, господа, я скоро возвращусь, -- сказала королева военачальникам и поспешила к себе.
   Король даже не повернул головы.

XXVII.
Оливье де Шарни

   Мария-Антуанетта увидела автора записки в своем будуаре.
   Мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, волевой, решительный, взволнованно ходил по комнате. Пристальный взгляд серо-голубых глаз, прямой нос, резкий подбородок придавали его лицу суровость и мужественность. Щегольской мундир облегал красивый торс. Но руки его еще дрожали под смятыми и изорванными батистовыми манжетами, шпага была погнута и не совсем входила в ножны.
   -- Де Шарни, -- позвала королева.
   Он почтительно поклонился. Мария-Антуанетта знаком отпустила камеристку. Едва дверь затворилась, королева схватила руку де Шарни:
   -- Граф, зачем вы здесь?
   -- Долг обязывал сюда приехать, -- ответил граф.
   -- Наоборот, вам следует бежать из Версаля, делать то, что делают мои друзья, оставляя меня! Ваш долг -- ничем не жертвовать ради меня и удалиться. Повинуйтесь!
   -- Не гоните меня! -- попросил граф.
   -- Все благоразумные покидают меня!
   -- Я считаю себя благоразумным, поэтому я здесь.
   -- Вы прискакали из Парижа? Из бунтующего, мятежного Парижа?
   -- Да, из пьяного, кипящего, окровавленного Парижа.
   Королева закрыла лицо руками.
   -- Никто, даже вы не приносите мне добрую весть!
   -- Государыня, в теперешнем положении лучше требовать от подданных только правду.
   -- Вы честная душа, Шарни, вы смелое сердце!
   -- Я всего лишь верный подданный вашего величества.
   -- Ну так пощадите меня хотя бы на минуту, друг мой. Не говорите больше ни слова. Мое сердце разрывается на части. Истину нельзя было долее таить от меня. Она прорывается наружу всюду: в небе, опаленном заревом, в зловещем гуле, в лицах придворных, искаженных страхом. Прошу вас, Шарни, сегодня не говорите мне правды.
   Взгляд графа был полон печали и сочувствия.
   -- Удивляетесь? -- продолжала королева. -- Вам известна моя неженская храбрость, но сейчас вы удивляетесь? О, удивитесь еще больше! Садитесь подле меня, граф. Довольно об этой ужасной политике. Постарайтесь, чтобы я забыла о ней.
   Мария-Антуанетта приложила свою руку ко лбу графа.
   -- Вы пылаете, -- сказала она.
   -- Да, сильная головная боль, -- признал он.
   -- А руки у вас ледяные, -- И она сжала руки графа в своих руках.
   -- В сердце у меня холод смерти, -- произнес он.
   -- Бедный Оливье! Прошу вас, забудем все! Я больше не королева, я женщина, и только. Что мне трон, что вселенная, мне довольно любящего сердца!
   Граф стал перед нею на колени и поцеловал ее ноги с таким глубоким почтением, с каким древние египтяне поклонялись божественной Изиде.
   -- Граф, мой единственный друг, -- сказала королева, пытаясь приподнять его. -- Знаете, что сделала Диана де Полиньяк?
   -- Она эмигрирует, -- быстро ответил Шарни.
   -- Угадал! -- вскричала Мария-Антуанетта. -- Выходит, это так легко?
   -- Боже мой, ваше величество, -- отвечал граф, -- все возможно в этот час.
   -- Почему же вы и ваши близкие не эмигрируете, если это так легко и естественно?
   -- Потому что дал себе слово не оставлять вас перед лицом надвигающейся бури. Братья следуют моему примеру. Графиня де Шарни тоже не оставит вас, она вас любит.
   -- Андрея -- благородная душа, -- произнесла королева с неожианной холодностью.
   -- Она и не оставит Версаль.
   -- В таком случае вы будете при мне, -- заявила королева раздраженно, плохо скрывая ревность или досаду.
   -- Ваше величество, -- сказал Оливье де Шарни, -- место мое в Версале. Я бы ни на миг не оставил свой пост, не дай ваше величество поручение охранять Тюильри. Это необходимо, сказали вы, и я отправился в ссылку. Во всем этом, как известно вашему величеству, графиня де Шарни никак не участвовала.
   -- Знаю, -- согласилась королева так же холодно.
   -- Теперь, -- продолжал граф, -- я думаю, место мое не в Тюильри, а в Версале! Да простит мне королева нарушение приказа. Графиня де Шарни может бояться или не бояться, эмигрировать, если захочет, но я остаюсь при своей королеве. Даже если она отвергнет мою шпагу, я буду защищать ее до последнего своего дыхания и искать смерть в бою.
   Он сказал это так искренне, что гордость и ревность королевы поколебались.
   -- Граф, не говорите, что умрете за меня. Я знаю, что вы можете за меня умереть, но мне больно это слышать.
   -- Напротив, я буду это говорить! -- возразил де Шарни. -- Настал тот час, когда люди, истинно преданные вашему величеству, должны умирать за свою королеву.
   -- У вас такие страшные предчувствия?
   -- О, -- ответил де Шарни, -- как и многие, я в дни американской войны был заражен лихорадкой независимости и мечтал освободить рабов. Вместе с Лафайетом и Ламетом присоединился к тайному обществу масонов, цель коего -- разрушение тронов. Знаете ли вы девиз -- три буквы: L.P.D. Lilia pedibus destue -- "Попирайте ногами лилию". Я вышел из этого общества; но вместо одного выбывшего оно вербовало двадцать новых. То, что совершается теперь, лишь пролог страшной драмы, готовившейся десятилетиями втайне людьми, которые возмутили Париж, проникли в Пале-Рояль и взяли Бастилию. Среди них я узнал моих прежних братьев-сообщников. Поверьте, ваше величество, все происходящее не случайно. Мятеж готовился давно! Не плачьте, но поймите меня!..
   -- Чтобы я поняла! Чтобы я, королева, законная правительница двадцати пяти миллионов людей, поняла, почему эти двадцать пять миллионов, обязанных мне повиноваться, бунтуют, убивают моих друзей... Нет, я никогда этого не пойму!
   -- Необходимо понять обстоятельства. Эти люди больше не хотят повиноваться, они видят в вас врага, а друзей ваших ненавидят еще больше!
   -- Быть может, вы находите, что они правы, господин философ?
   -- Увы, государыня, они правы, -- ответил граф тихо и печально. -- Когда я еду по бульварам на своих превосходных английских лошадях, в своем шитом золотом наряде, в сопровождении свиты, на которой столько серебра, что им могли бы прокормиться несколько семейств, то ваш бедный народ, эти миллионы голодных, логично спрашивают себя, чем же я им служу и не такой же ли я человек, как они!
   -- Вы им служите вот чем, граф! -- сказала королева, тронув эфес его шпаги. -- Шпагой, которой отец ваш отважно бился при Фонтенуа, ваш дед -- при Штейнкерке, ваш прадед -- при Ленце и Рокруа, ваши предки -- при Иври, Мариньяне и Азинкуре. Дворянство служит французскому народу на войне; кровью своей дворянство заслужило золото, украшающее его платье, и серебро на ливрее его прислуги. Не спра-шивайте, Оливье, чем вы полезны народу, вы, героически действующий мечом своих предков.
   -- Государыня, государыня, -- сказал граф, качая головой, -- вы говорите о крови, проливаемой дворянством, но такая же кровь течет и в жилах народа. Сколько народной крови пролито на площади Бастилии! Сколько тел распростерто на мостовой! Простреленное сердце простолюдина билось так же благородно, как и сердце дворянина, в тот день, когда ваши пушки осыпали толпу картечью. Простолюдин, размахивая непривычно вооруженной рукой, пал под королевской картечью ничем не хуже, чем ваши храбрейшие гренадеры. Не смотрите на меня гневно, ваше величество. Пришло время подумать обо всем этом. Во Франции нет больше двадцати пяти миллионов рабов, но есть двадцать пять миллионов подданных, многие из которых стали солдатами...
   -- ...и сражаются против меня!
   -- Против вас потому, что жаждут свободы, а вы стоите между ними и свободой.
   Последовало молчание. Королева прервала паузу упреком:
   -- Я умоляла вас не высказывать истины, а вы все-таки не сдер-жались.
   -- Под какой формой преданности я ни скрывал бы ее от вас, она пробьется сама собой, -- честно сказал де Шарни. -- Истина вечна, она -- в вас и в каждом из нас; как бы мы ни старались избежать ее, она следует за нами, как наша собственная тень. Мы заснем -- она устроится у изголовья постели, она проникнет в наши сны и обернется реальностью нашего пробуждения!
   -- Нет, граф, -- гордо возразила королева, -- мне известен сон, который ей не нарушить!
   -- Этого сна я, как и ваше величество, не боюсь и, может быть, желаю его так же, как вы.
   -- Боже, -- застонала королева. -- Значит, и вы полагаете смерть единственным избавлением?..
   -- Не станем торопиться, как бы ни изматывала нас действительность. Излишней поспешностью мы лишь ускорим развязку.
   Они сидели рядом, но мысли их, умчавшиеся в будущее, словно разделяла пропасть. Королева прервала молчание, пристально посмотрев на графа:
   -- Последнее. Но -- вы мне скажете все! Слышите?
   -- Слушаю, ваше величество.
   -- Поклянитесь, что вы здесь единственно ради меня.
   -- Неужели вы сомневаетесь в этом!
   -- И графиня де Шарни вам не писала?.. Я знаю, она хотела ехать. Знаю, что у нее на уме... Дайте слово, граф, что вы возвратились не из-за нее!
   В дверь будуара тихо постучали, вошла горничная.
   -- Ваше величество, -- доложила она, -- король изволил откушать.
   Де Шарни изумленно взглянул на королеву.
   -- Что же тут удивительного? Король не должен ужинать?.. -- произнесла она, пожав плечами. -- Скажите королю, -- приказала она горничной, -- что мне сообщают новости из Парижа и, когда я их выслушаю, приду пересказать королю.
   -- Продолжим разговор, -- обратилась Мария-Антуанетта к графу, -- король отужинал, пусть переварит съеденное.

XXVIII.
Оливье де Шарни

   Их разговор продолжался под влиянием двойного чувства ревности, обуревавшего королеву: женской ревности в любви и королевской ревности в вопросах власти.
   Де Шарни спешил объясниться.
   -- Ваше величество, разве вы забыли наши условия? Сомневаетесь в моей честности?
   -- Я все помню, -- ответила королева, склонив голову. -- Да, вы поклялись принести себя в жертву моему счастью. Эта клятва и терзает меня. Принеся себя в жертву, вы приносите в жертву прекрасную, благородную женщину. Не преступно ли это?
   -- Ваше величество, вы преувеличиваете обвинение, -- возразил де Шарни. -- Но признайте, что я сдержал свою клятву.
   -- Это правда. Простите мне чрезмерные эмоции.
   -- Нет, ваше величество, не преступление, а лишь стечение обстоятельств и диктат необходимости! Мы с вами вместе осознали неизбежность этого брака, только он мог спасти честь королевы. Остается нести свой крест, что я и делаю уже четыре года.
   -- Разве я не чувствую ваших страданий, скрываемых знаками почтения? Поверьте, я все вижу!
   -- Так скажите мне, что нужно сделать ради вашего спокойствия? Приказывайте! Располагайте мной!
   -- Конечно, граф, я не права, простите мне резкость. Но если в вашем сердце таится любовь, если в грезах вы соединяетесь с той, которой принадлежите душой, то все равно вспомните: у вас есть жена, молодая, прекрасная, которая, опираясь на вашу руку, надеется, что опирается и на ваше сердце.
   Оливье нахмурился, помрачнел.
   -- Чего же вы от меня ждете, ваше величество? -- спросил он. -- Я должен удалить графиню де Шарни?.. Вы не отвечаете... Значит, я правильно вас понял. Готов исполнить и это приказание. Не забудьте: сирота, она одна на белом свете; отец ее, барон де Таверне, в прошлом году умер, брат появляется раз в год, чтобы поклониться вам, обнять сестру и вновь удалиться неизвестно куда.
   -- Я это все знаю.
   -- Дослушайте, ваше величество. Если Господь призовет меня к себе, графиня де Шарни в полном праве называться своей девичьей фамилией. Она чиста как ангел.
   -- Знаю, -- вздохнула королева, -- ваша Андрея -- ангел во плоти. Знаю, что она заслуживает любви. Потому-то у нее и есть будущее, а от меня оно ускользает. О нет, граф, не говорите больше ни слова... В душе моей вместе со зловещим призывом к войне и смерти звучит песня любви и счастья. Это голос ушедшей юности. Простите мне, Шарни, я больше не буду ни любить, ни радоваться.
   Несчастная женщина поднесла к глазам свои исхудавшие руки, и слеза, как бриллиант, скатилась на них из-под ресниц.
   Граф бросился перед ней на колени:
   -- Именем неба умоляю, прикажите мне покинуть вас, бежать, умереть, только бы не видеть этих слез!
   -- Ну что вы! -- Мария-Антуанетта грациозно поднялась, с лучезарной улыбкой чуть тряхнула головой и откинула назад напудренные волосы, рассыпавшиеся по плечам. -- Я не буду вас огорчать, оставим все эти глупости. Странно, что женщина слаба, тогда как королеве требуется столько сил! Вы из Парижа, граф, не так ли? Поговорим,
   -- Я только что из Парижа, где оскорбляют королевскую власть, -- Вас магнетизируют ваши собственные рассказы, граф. Бунт вы называете свержением монархии, Взятие Бастилии -- уничтожением власти королей. Вам не приходит в голову, что Бастилия существует во Франции с четырнадцатого столетия, а короли правят шесть тысяч лет.
   -- Я желал бы сообщать самые утешительные известия, ваше величество, дабы не огорчать вас. К несчастью, я -- тот инструмент, не издающий других звуков, кроме тех, для коих предназначен.
   -- Итак, парижане волнуются?
   -- Увы, ваше величество.
   -- Как много их восстало?
   -- Примерно три четверти населения города.
   -- Половина, конечно, женщины?
   -- Да, ваше величество, но...
   -- Не прерывайте меня. Половина -- женщины, десятая часть -- старики или равнодушные. Десятая часть -- это не слишком сильно сказано?
   -- Нет.
   -- Остается не так уж много, да и из них вы уступите мне трусов и не слишком заинтересованных. Остается совсем мало. Что же, этих я отдаю вам -- бешеных, убежденных, воинственных. Прикинем, сколько таких может быть в Париже? В провинции считать бесполезно, не правда ли, речь лишь о возможности взять Париж.
   Де Шарни молча поклонился.
   -- Полагаю, что пятьдесят процентов парижан -- это сто тысяч человек, -- продолжала королева. -- Согласны?
   Де Шарни не ответил. Королева продолжала:
   -- Против этих ста тысяч, недостаточно вооруженных, не при-ученных к дисциплине, не знающих военного дела людей я выставлю пятьдесят тысяч войска, известного храбростью всей Европе, и таких офицеров, как вы, де Шарни. С вами будет мое священное право, данное королям самим небом, и мое сердце, которое легко тронуть, но трудно разбить!
   Граф безмолвствовал.
   -- Вы согласны, что в бою один истинный солдат стоит двух простолюдинов? Отвечайте же!
   -- Ваше величество, -- поклонился граф, -- на поле битвы сорок тысяч ваших солдат за полчаса разобьют сотню тысяч полуодетых, плохо вооруженных и неорганизованных людей.
   -- Стало быть, я права! -- торжествовала королева,
   -- Секунду. Дело обстоит не совсем так, как вы думаете. Бунтовщиков не сто, а пятьсот тысяч. Да-да, вы не приняли в расчет женщин и детей... О, королева Франции! О, гордая, неустрашимая властительница! Считайте их за мужчин! Придет день, и вы сочтете их демонами.
   -- Что вы хотите этим сказать, граф?
   -- Известно ли вам, ваше величество, какую роль играют в таких битвах женщины? Бывают моменты, когда два солдата не заменят одну женщину.
   -- Вы с ума сошли, граф!
   Шарни печально улыбнулся.
   -- Вы их не видели при штурме Бастилии; под огнем пушек, под пулями, они звали к оружию, грозили кулаками вашим хваленым швейцарцам и над трупами своих собратьев проклинали врага такими воплями, что живые содрогались! Они кипятили смолу, катили пушки, подавали стрелкам патроны, а робким прибавляли к патронам поцелуи. По упавшему подъемному мосту Бастилии перешло столько же женщин, сколько мужчин. И если сию минуту крепость разрушается, то прежде всего их руками. Ах, государыня! Считайте, считайте женщин Парижа! Считайте и детей, которые льют пули, точат сабли, бросают камни с шестого этажа; считайте и их! Пуля, отлитая ребенком, свалит вашего генерала; сабля, наточенная ребенком, подрубит ноги вашим лошадям; слепой камень, упавший как бы с неба, размозжит голову вашему драгуну... Наконец, считайте стариков; у кого нет сил работать шпагой, тот заменит собою щит. Бастилию брали и старики. Что делали старики, которых вы не принимаете в расчет? Они становились перед молодыми людьми, те клали им ружья на плечи, а пуля вашего швейцарца убивала старика, закрывшего собой юношу. Считайте, считайте стариков, они столетиями передают из поколения в поколение стон деревень, вытаптывание жатв, мытарства сословия, угнетаемого феодалами, позор матерей. И тогда сыновья хватаются за дубье, за топоры, за ружья, за все, что попадется им под руку, и, напутствуемые стариками, идут убивать притеснителей. В Париже сегодня все -- мужчины, женщины, старики и дети -- кричат: "Свобода!" Считайте, ваше величество, всех, кто это кричит. Считайте, что в Париже бунтовщиков миллион.
   -- Армию Ксеркса победили триста спартанцев, граф де Шарни.
   -- Но теперь эти триста спартанцев превратились в миллион парижан, а пятьдесят тысяч ваших солдат -- в армию Ксеркса.
   Королева встала, сжимая кулаки, пылая от гнева и стыда.
   -- Пусть трон мой падет, -- изрекла она, -- и растерзает меня на
   части ваш миллион парижан, только бы не слышала я подобных речей от Шарни, человека, которого я считала близким...
   -- Шарни отваживается на это во имя истины. Он верен долгу и принадлежит вам.
   -- Так пусть он идет со мною, и мы умрем вместе!
   -- Умереть без борьбы позорно! -- воскликнул граф. -- Но идти на Париж? Едва мы вступим в Париж, как дома обрушатся на нас, дома как волны океана! Наши имена будут прокляты...
   -- Каким же образом мне расстаться с жизнью? -- надменно спросила королева. -- Научите, граф.
   -- Стать жертвой, ваше величество. Пасть по-королевски, улыбаясь и прощая своим убийцам. Если бы у вас было триста тысяч таких, как я, тогда я бы сказал: сегодня ночью, сию минуту идем на Париж, и завтра вы бы царствовали безмятежно...
   -- Вы отчаялись! Вы, на которого я надеялась больше, чем на кого-либо другого!
   -- Я отчаялся потому, что вся Франция думает так же, как Париж. Потому что, если ваше войско одержит победу над Парижем, его все равно разобьют Лион, Лилль, Страсбург, Нант и сто других городов. Не падайте духом, ваше величество, и вложите шпагу в ножны. Но если вы прикажете, мы нынче ночью пойдем на Париж.
   Королева молчала. Затем спросила:
   -- Вы хотите, чтобы я оставалась в бездействии?
   -- Имею честь советовать это вашему величеству.
   -- Будь по-вашему, граф. Подойдите. Дайте мне вашу руку.
   Оливье, глядя на Марию-Антуанетту с любовью и грустью, протянул королеве руку.
   -- Я вас еще побраню, -- сказала она, пытаясь улыбнуться.
   -- За что, ваше величество?
   -- У вас брат на службе, а я узнала это только что и случайно!
   -- Не понимаю.
   -- Сегодня вечером молодой гусар...
   -- А, Жорж.
   -- Вы никогда не говорили мне о нем. Он бы давно получил полк.
   -- Он еще слишком молод и неопытен. Я не хочу, чтобы в ущерб более достойным офицерам делали карьеру мои братья только потому, что я удостоен вашей дружбы.
   -- Братья? Стало быть, у вас есть еще брат?
   -- Есть, государыня, и, как двое старших, он готов умереть за вас.
   -- Можно что-нибудь сделать для него? Ему ничего не нужно?
   -- Не нужно. Все трое мы готовы не только жизнь, но и состояние повергнуть к стопам вашего величества.
   Из соседней комнаты донесся стон. Королева вскочила, бросилась к двери, распахнула ее.
   На ковре лежала женщина; ее сотрясали судороги.
   -- Это ваша жена, -- тихо сказала графу Мария-Антуанетта. -- Она слышала нас.
   -- Нет, не слышала, ваше величество. Она не стала бы подслушивать. -- Он нагнулся к Андрее и приподнял ее.
   Королева стояла в двух шагах от них, леденея от ревности.

XXIX.
Сцена втроем

   К Андрее стало возвращаться сознание. Еще не зная, кто помог ей, она инстинктивно прильнула к неожиданной опоре и несколько минут оставалась в полузабытьи.
   -- Простите, ваше величество, -- сказал де Шарни, -- вероятно, случилось что-то чрезвычайное: прежде графиня никогда не лишалась чувств.
   -- Вероятно, она страдает, -- ответила королева.
   -- Позвольте мне перенести графиню в ее комнаты, где при ней будут служанки.
   -- Отнесите. -- Королева позвонила.
   При звуке колокольчика Андрея встрепенулась, проговорив в бреду:
   -- О, Жильбер, Жильбер!
   При этом имени королева вздрогнула, а граф в изумлении опустил супругу на софу. Вошел лакей.
   -- Не надо. -- Королева знаком руки отправила его.
   Андрея закрыла глаза; казалось, у нее начинается новый припадок. Де Шарни, встав на колени у дивана, поддерживал ее.
   -- Жильбер? -- повторила королева. -- Мне кажется, я не впервые слышу это имя от графини.
   Андрея услышала слова королевы, раскрыла глаза, протянула руки к графу, с усилием поднялась. Взгляд, полный нежности, она медленно перевела с Шарни на королеву. И тотчас ей поклонилась.
   -- Что с вами, графиня? -- заговорил де Шарни. -- Вы такая сильная духом и смелая, и вдруг обморок!
   -- Столь страшные события происходят, что и мужчины трепещут, -- ответила Андрея. -- Женщинам только и остается терять сознание. Вы покинули Париж? Правильно сделали.
   -- Неужели, -- пробормотал де Шарни с сомнением, -- это за меня вы так тревожились?
   Андрея промолчала.
   -- Безусловно, граф, -- вступила в разговор Мария-Антуанетта.-- Графиня не королева, она имеет право бояться за мужа!
   Шарни почувствовал ревность, скрытую этой фразой.
   -- Я уверен, что графиня гораздо больше тревожится за свою королеву, нежели за меня.
   -- Скажите, Андрея, -- спросила Мария-Антуанетта, -- как попали вы в этот кабинет? Почему лишились чувств?
   -- Сама не знаю как, -- ответила Андрея. -- В этой ужасной жизни, длящейся уже три дня, нет ничего легче, чем женщине упасть в обморок... У вашего величества тоже заплаканные глаза.
   Де Шарни отметил в последней фразе жены плохо скрытую иронию.
   -- Неудивительно, -- пришел он на помощь, -- неудивительно, что королева плачет. Она любит свой народ, народ этот льет кровь.
   -- К счастью, не пролилась ваша, граф, -- холодно произнесла Андрея.
   -- К счастью. Но поскольку речь о вас, то и вернемся к вам. Вас что-то испугало? С вами что-то случилось?
   -- Ошибаетесь.
   -- Вы на кого-то жалуетесь?
   -- Мне не на кого жаловаться. Я только что от короля. Ее величество может осведомиться.
   -- Если так, -- сказала Мария-Антуанетта, -- то графиня права. Король слишком любит графиню и знает, как я к ней расположена. Мог ли он доставить ей какое-либо огорчение?
   -- Но, -- настаивал де Шарни, -- вы произнесли имя?
   Андрея взглянула на королеву, как бы призывая ее на помощь. Но та или в самом деле не поняла, или не хотела понять.
   -- Да, вы произнесли имя Жильбера, -- с поразительным просто-душием подтвердила Мария-Антуанетта.
   -- Жильбера? Я произносила имя Жильбера? -- переспросила Андрея. Лицо ее исказила мучительная гримаса; граф внутренне ей посочувствовал.
   -- Да, -- кивнул он, -- вы произнесли это имя.
   -- В самом деле? -- пролепетала Андрея. -- Как странно!
   Мало-помалу лицо ее просветлело.
   -- Жильбер? -- повторила она. -- Я не знаю такого!
   -- Подумайте, Андрея, вспомните, -- мягко наступала королева.
   -- Но если это случайность, -- сказал великодушный де Шарни, -- и графиня не знает никакого Жильбера...
   -- Нет, нет, -- нашлась Андрея, -- кажется, знаю. Это ученый,
   искусный медик, приехавший из Америки, друг маркиза де Лафайета, Я с ним не знакома, но слышала, что это личность, заслуживающая уважения,
   -- Откуда же такие волнения, милая графиня, потеря сознания? -- спросила королева, -- Вы произносили имя Жильбера словно под пыткой,
   -- Быть может... В кабинете короля человек в черном платье, суровой наружности рассказывал ужасные вещи. Например, как были убиты Делоне и Флессель. Я не смогла выслушать до конца и упала в обморок. Может быть, поэтому и произносила имя Жильбера?
   -- Может быть, -- согласился де Шарни, не расположенный рас-пространятся на эту тему, -- Но вы успокоились, не так ли?
   -- О, совершенно!
   -- Я попрошу графа об одном одолжении, -- заявила королева. -- Идите к Безанвалю, Брольи и Ламбеку и передайте, чтобы они не передислоцировали свои войска. Завтра в совете король скажет, что надобно делать.
   Граф поклонился и, уходя, бросил на Андрею взгляд, полный сочувствия и озабоченности.
   Это не укрылось от королевы.
   --Графиня, -- сказала она, -- не хотите ли пойти со мной к королю?
   -- Нет, ваше величество, нет, -- поспешно ответила Андрея.
   -- Отчего же?
   -- Прошу у вашего величества разрешения удалиться, мне нехорошо и необходимо отдохнуть.
   -- Будем откровенны, графиня, -- сказала королева. -- Сознайтесь, с вами что-то произошло у короля.
   -- Ничего, решительно ничего!
   -- Если что-то было, расскажите. Король всегда щадит моих друзей.
   -- Король был чрезвычайно милостив ко мне, государыня!
   -- А вы не хотите его видеть; решительно там что-то случилось, -- сказала королева как бы в шутку.
   Андрея сильно побледнела, ноги ее подкосились, и она упала на стул возле двери, прося прощения у королевы за это нарушение этикета.
   Королева взяла с камина стеклянный сосуд с солью и поднесла его Андрее, которая скорее силой воли, нежели благодаря этой помощи вновь пришла в себя.
   Что-то парадоксальное происходило с этими женщинами. Королева любила Андрею; Андрея глубоко уважала Марию-Антуанетту; но в иные минуты они казались врагами.
   Андрея поднялась со стула и, склонив голову, попросила:
   -- Ваше величество, позвольте мне удалиться.
   -- Конечно. Вы всегда свободны, милая графиня. Вам хорошо известно, что придворный этикет -- не для вас. Прежде чем уйти, вы хотите что-нибудь сообщить мне?
   -- По поводу чего?
   -- По поводу Жильбера, который оказал на вас столь сильное воздействие.
   Андрея вздрогнула, но отрицательно покачала головой.
   -- В таком случае я вас более не удерживаю, милая Андрея. -- И королева хотела удалиться в свой будуар, смежный с этим кабинетом.
   Андрея, сделав безукоризненный реверанс, отправилась к входной двери. Когда она хотела отворить ее, в коридоре раздались шаги, послышался голос Людовика XVI: он отдавал вечерние приказания.
   -- Это король! -- тихо вскрикнула Андрея, отступив на шаг. -- Король!
   -- Ну так что же, если король, -- подошла к ней Мария-Антуанетта. -- Неужто вы его боитесь?
   -- Ваше величество, именем неба! -- стала молить Андрея. -- Пусть меня не увидит король! Только бы мне не встретиться с ним по крайней мере сегодня: я умру от стыда!
   -- Но, наконец, вы скажете мне...
   --... все, все! Только спрячьте меня!
   -- Идите в мой будуар, -- приказала Мария-Антуанетта. -- Выйдете, когда король оставит нас. Будьте спокойны, заключение ваше будет кратким: король никогда не задерживается у меня.
   -- Благодарю! -- пролепетала Андрея и скрылась в тот момент, когда король отворил дверь и показался на пороге кабинета.

XXX.
Король и королева

   Он приветствовал Марию-Антуанетту, та дружески поклонилась ему и подала руку.
   -- Чему я обязана удовольствием вашего визита? -- спросила она.
   -- Случайности. Я встретил Шарни, который шел объявить от вашего имени всем нашим храбрецам, чтобы оставались на местах. Благоразумное решение, оно мне так приятно, что, проходя мимо ваших покоев, я не хотел их миновать, не поблагодарив вас.
   -- А я подумала хорошенько, -- ответила королева, -- и нашла, что лучше не будоражить войска и не подавать повода к междоусобной войне.
   -- И прекрасно, -- сказал король, -- очень рад, что наши мнения совпадают. Это доказывает, что вы весьма рассудительны; если бы я сообщил некоторые из моих соображений, то вы стали бы совсем благоразумной.
   -- Раз уж мы сошлись во мнениях, то изложение ваших соображений излишне.
   -- О, я не собираюсь завязывать спор; мы лишь разговариваем. Разве не приятно время от времени поговорить о делах Франции, как это делают дружные супруги, обсуждая домашние дела?
   Людовик XVI произнес это со свойственным ему добродушием.
   -- Напротив, государь, всегда, -- будто бы согласилась королева. -- Однако время ли сейчас?..
   -- Думаю, что время. Итак, вы против крайних мер? А почему?
   -- Потому что мы бессильны.
   -- А значит, уверенная в наших силах, вы были бы за войну?
   -- Я сожгла бы Париж!
   -- Так я был уверен, что вы не желаете войны совсем по другим причинам, нежели я.
   -- В таком случае узнаем ваши причины.
   -- Мои? -- переспросил король. -- У меня одна. Я не хочу сражаться против своего народа, так как нахожу, что народ прав.
   Мария-Антуанетта была изумлена.
   -- Прав! -- вскричала она. -- Бунтуя, прав? Захватив Бастилию, убив коменданта и мэра, истребляя солдат?
   -- Прав! Полностью прав!
   -- Это вы и хотели мне сообщить?
   -- Я и сообщаю, как только эти соображения пришли мне в голову.
   -- Пришли за обедом? -- съязвила Мария-Антуанетта.
   -- За обедом, -- признал король. -- Вы не можете простить мне хороший аппетит? Вы хотели бы видеть меня питающимся воздухом? Что делать, в нашем роду всегда любили поесть. Генрих Четвертый и ел хорошо, и пил до дна. Великий и поэтичный Людовик Четырнадцатый наедался до испарины, Людовик Пятнадцатый сам пек себе оладьи и заставлял мадам Дюбарри варить кофе. Когда я голоден, не могу не есть и невольно подражаю предкам. Если это наследственность -- будьте снисходительны, если благоприятный порок -- простите его мне!
   -- Государь, вы признали...
   --... что не должен есть, когда голоден? Нет, не признал! -- сказал спокойно король, покачав головой.
   -- Я говорю не о еде, а о народе. Вы признали, что народ прав?
   -- Да, прав, хотя и бунтует. Вспомним всех министров времени нашего правления: кто из них действительно интересовался нуждами
   народа? Только двое: Тюрго и Неккер. Вы и ваша партия заставили меня изгнать их. Изгнание одного вызвало бунт, за другого, быть может, расплатится революция. Вспомним и других прекрасных людей, подобных сочинителю песен Морепа. Петь следует не министру, а народу. Еще экземпляр, Калонн, прославившийся ответом на вашу просьбу: "Если возможно, сделаем, если невозможно, то будет сделано возможным". Его любезность стоила народу миллионов сто, не удивляйтесь же, что народ счел этот каламбур не столь остроумным. Поймите: заменяя признанных народом министров людьми, которые его стригут, как стадо баранов, я ничего не сделал, дабы успокоить народ и расположить его к себе, королю, и, простите, к вам, королеве.
   -- И находите восстание справедливым! Что ж, провозглашайте это и впредь!.. Слава Богу, мы говорим с глазу на глаз, нас не слышат...
   -- Конечно, если бы это слышали ваши Полиньяки, Брезе, ваши Клермон-Тоннеры и Куанья, они у меня за спиной пожали бы плечами. Кстати, они вызывают во мне сожаления совсем иного рода. Полиньяки обирают вас и сами же злословят на ваш счет, -- Полиньяки, которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее двести тысяч ливров! А ваши Сартины, которым я выдал пенсион в семьдесят тысяч и которые перед тем получили от вас временное вспомоществование -- двести тысяч ливров! А принц де Пон, которому вы меня заставили выплатить девятьсот сорок пять тысяч ливров на раздачу его долгов. А Мари Лаваль, а мадам Маньянвиль, получающие по восьмидесяти тысяч пенсии, а Куанья, осыпанный бриллиантами, который едва не прибил меня, задержав между дверьми, за то, что я хотел немного убавить его жалованье? Все -- ваши друзья, не так ли? Ну и пекитесь о них! Если бы друзья ваши находились не при дворе, а в Бастилии, народ, вместо того чтобы разрушить крепость, постарался бы укрепить ее стены и удвоить охрану!
   Королева сделала непроизвольное движение, отразившее ее не-годование.
   -- Ваш возлюбленный народ лишается объектов своей ненависти; все мои друзья покидают Францию.
   -- Уезжают? -- вырвалось у короля.
   -- Уезжают!
   -- Полиньяк? Женщины?
   -- Да.
   -- О, слава Богу! -- воскликнул Людовик XVI.
   -- Слава Богу? И вы не сожалеете о них?
   -- Нисколько! Если им не хватает денег на отъезд, я добавлю! Хоть эти деньги пойдут на пользу Франции. Счастливый путь, госпожи!
   -- Понимаю, -- процедила сквозь зубы королева. -- Вы одобряете несправедливость. Ведь они не уезжают. Они бегут!
   -- Мне все равно, как это назвать, лишь бы их здесь не было.
   -- Когда подумаешь, что все эти низости совершаются по совету вашего семейства!..
   -- Мое семейство советует вашим фаворитам удалиться? Я не ждал такой рассудительности, такой мудрости от своих родных. Скажите же, кто из членов моего семейства оказал мне подобную услугу, я всем сердцем его поблагодарю!
   -- Ваша тетушка Аделаида, ваш брат д'Артуа.
   -- Мой брат д'Артуа! А не подаст ли он заодно и самому себе подобный совет? Эх, если бы и он уехал!
   -- Отчего же нет? -- сказала Мария-Антуанетта, стараясь этим кольнуть короля.
   -- Да услышит вас Всевышний! -- радостно воскликнул Людовик XVI. -- Если бы только уехал д'Артуа... Я бы пожелал ему того же, чего и прочим: счастливого пути. Счастливый путь, братец д'Артуа!
   -- Брату? -- подчеркнуто укорила супруга Мария-Антуанетта.
   -- Оттого, что он брат, он не стоит больше! Неглупый малый, не трус. Разыгрывает роль утонченного принца времен Людовика Тринадцатого. Неосторожен, компрометируя вас -- жену Цезаря.
   -- Цезаря! -- саркастически усмехнулась королева.
   -- Клавдия, если это вам больше нравится, -- поправился король. -- Клавдий тоже был Цезарем, как и Нерон.
   Королева опустила голову; ее смутило хладнокровие Людовика XVI.
   -- Клавдия так Клавдия, -- продолжал король, -- раз уж я совсем не напоминаю вам Цезаря. Клавдия, который, если помните, однажды вечером был вынужден запереть решетку Версаля, дабы вы сообразили, что неудобно возвращаться слишком поздно. Урок этот был дан вам по милости вашего сегодняшнего протеже графа д'Артуа. Что же касается тетушки, мы знаем то, что знаем. Итак, пусть эта свора уезжает! Жалеть не стану. Как и о графе Прованском. И этот пускай едет!
   -- А он не собирается уезжать.
   -- Тем хуже! Видите ли, милая моя, граф Прованский слишком хорошо знает латынь и заставляет меня говорить с ним по-английски; он же навязал нам Бомарше, засадив его в Бисетр, в Фор-Левек, не знаю еще куда, и этот Бомарше хорошо нам отплатил... Так граф Прованский остается? Тем хуже! Вообще из всех ваших приближенных знаю лишь одного честного человека -- графа де Шарни.
   Королева отвернулась, чуть покраснев.
   -- Мы говорили о Бастилии, -- продолжал король после некоторого молчания. -- Вы жалеете, что она взята?
   -- Садитесь, государь, -- предложила королева. -- Вы, кажется, еще многое желаете высказать.
   -- Благодарю вас, я люблю ходить; полезно для пищеварения.
   Знаете, что говорится в эту минуту? Что король отужинал, король спит. Видите, как я сплю? Хочу, чтобы у меня не болел желудок и веду с женой разговор о политике. Я искупаю! Искупаю, вот что!
   -- Позвольте узнать, что именно вы искупаете?
   -- Грехи нашего века, в котором я -- козел отпущения. Искупаю существование мадам де Помпадур. Искупаю мадам Дюбарри, Олений парк, этого бедного Латюда, гнившего тридцать лет в темнице и обессмертившего себя страданиями. Боже, сколько я наделал глупостей, позволив делать их другим! Философы, экономисты, естествоиспытатели, литераторы, -- кого только я не помогал преследовать! А эти люди ничего другого не желали, как любить меня и служить Франции! Они могли стать славой и счастьем моего царствования! Например, Руссо, эта жертва Сартинов и ему подобных. Я видел его однажды, помните, когда вы пригласили его в Трианон. На нем было мятое платье, он выглядел непразднично, но Руссо честен! О, надеть бы мне толстое серое платье, вязаные чулки и предложить Руссо пойти в Иврийский лес собирать мхи...
   -- И что же было бы? -- с явной иронией прервала его королева.
   -- Руссо не написал бы свой "Общественный Договор".
   -- Теперь мне понятен ход ваших рассуждений, -- сказала Мария-Антуанетта. -- Вы боитесь нашего народа, как собака боится хозяина.
   -- Нет, как хозяин -- свою собаку. Умение не допустить, чтобы собака кусала хозяина, тоже чего-нибудь да стоит. Когда я гуляю с Медором, пиринейской сторожевой псиной, подаренной мне королем Испанским, я горжусь дружбой с нею. Смейтесь сколько угодно. Если бы Медор не был мне другом, то в какой-то миг хватил бы меня своими клыками!
   -- Что ж, приласкайте и революционеров, бросайте и им пирожки!
   -- Так и поступлю! Я решился: соберу денег и угощу всех этих господ. Скажем, Мирабо.
   -- Да, поговорите, поговорите об этом чудовище.
   -- Дайте ему пятьдесят тысяч в месяц, и он будет таким же послушным, как мой пес Медор. Если же мы упустим время, придется давать каждому по полмиллиона.
   Королева саркастически засмеялась:
   -- Вы хотите подольститься к этим ничтожествам!
   -- Сделаю человека из ратуши министром искусств, -- продолжал король, -- и у меня будет еще один Медор. Вы простите, что я согласуюсь не с вашим мнением, а держусь мнения моего предка Генриха Четвертого. Вот политик, стоивший многих других! Я не забыл его слова: "Мух не приманивают уксусом".
   -- Ваш предок Генрих Четвертый приманивал не только мух, но и матерых волков; доказательством тому служит маршал Бирон, которому Генрих снял голову. Этот король мог говорить, что ему было угодно! Рассуждая, как он, но действуя по-своему, вы лишаете королевскую власть всего того положительного, чем она держится. Вы унижаете ее! Веками известен принцип: "Величество -- это только слово", в нем заключаются все добродетели монарха. Повинуются тому, кого уважают.
   -- Что ж, поговорим о величестве, -- сказал король, улыбаясь, -- о вас например. Вы как нельзя более величественны. Не знаю ни одной личности в Европе, не исключая вашей матери, Марии-Терезии, кто до такой степени изучил бы науку величия, как вы!
   -- Вы хотите сказать, что при всем моем величии французский народ меня ненавидит?
   -- Я не говорю -- ненавидит, милая Антуанетта, -- возразил король. -- Но вы не так любимы, как того заслуживаете.
   -- Государь, -- оскорбленно сказала королева, -- вы превращаетесь в эхо. Я никому не сделала зла, часто делала добро. За что же меня ненавидеть, не любить? Меня бы и любили, если бы вокруг не твердили изо дня в день: "Королеву не любят, королеву не любят". Достаточно одному что-то сказать, ста голосам повторить это, и вскоре тысячи голосов подтвердят: "Королеву не любят!"
   -- Боже мой! -- прошептал король.
   -- Боже мой! -- передразнила королева. -- Я не гонюсь за популярностью. Но знаю, что нелюбовь ко мне народа преувеличивают.
   -- Вы говорите, не зная всей правды, -- сказал король. -- Мы говорили о Бастилии; в Бастилии была целая зала, полная всякого рода книг, написанных против вас.
   -- В чем же я обвинялась в этих книгах?
   -- О, поверьте, я не пытаюсь вас обвинять. Едва выходили в свет пасквили, как я скупал весь тираж и отправлял в Бастилию. Некоторые из памфлетов я изучил, к примеру тот, что сейчас у меня в кармане: он отвратителен.
   -- Покажите! -- вскричала королева.
   -- Не могу, там слишком гадкие гравюры.
   -- И вы настолько ослабли, что не наказываете автора этих мер-зостей?
   -- Да мои сыщики поседели, вылавливая этих авторов!
   -- Следовательно, авторы вам известны?
   -- Во всяком случае, одного, последнего, я знаю: господин Фюрта. Вот и его расписка в получении двадцати пяти тысяч ливров. Видите, я не жалею сил.
   -- Но другие, другие?
   -- Большей частью это голодающие писаки, кочующие по Голландии и Англии. У нас-то разыскивают, воображая обнаружить крокодила или змею, и что же? Находят маленькое, грязное насекомое, к которому противно прикоснуться.
   -- Но если вы не смеете коснуться насекомого, осмельтесь прямо обвинить в лицо того, кто нанимает это насекомое. Можно подумать, что герцог Орлеанский недоступен и неподсуден.
   -- Ну вот мы и у пристани, -- захлопал в ладоши Людовик. -- Герцог Орлеанский! Еще и с ним меня поссорьте!
   -- Поссорить вас с вашим врагом, государь?
   -- Вот, -- пожал плечами король, -- логика возражений. Вы нападаете на герцога, который предложил мне идти против бунтовщиков, который оставил Париж и спешил в Версаль. Орлеанский -- мой враг? Право, ваша ненависть к Орлеанам слепа!
   -- Словно вы не знаете, почему он сюда спешил. Боялся, что будет замечено его отсутствие. Приехал, потому что подлец!
   -- Что ж, начнем сначала, -- сказал король. -- Я знаю, это вы распорядились напечатать в газетах, что он струсил на ратном поле. Вы хотели опозорить его. Филипп не струсил, Филлип не бежал, он из нашего рода! Орлеаны известны храбростью; их глава шел на смерть в битве под Касселем. Регента можно кое в чем упрекнуть в нравственном отношении, но под Штейнкером и Альмансой он дрался как лучший солдат.
   -- Ваше величество сегодня расположены хвалить революционеров. Увидите, чем это вам отзовется. Ради вас я начинаю жалеть Бастилию; туда сажали столько преступников, а этот оставался на свободе.
   -- Не хватало, чтобы Орлеан сидел в Бастилии, -- вздохнул король.
   -- А что бы случилось?
   -- А то, что народ носит бюст Орлеанского, увенчанный цветами, рядом с бюстом Неккера.
   -- Слышала.
   -- Ну, так выйдя из Бастилии, герцог был бы провозглашен королем Франции.
   -- Быть может, вы и это находите справедливым? -- с горькой иронией сказала Мария-Антуанетта.
   -- Уверяю вас, что нахожу. Пожимайте плечами сколько угодно: вы судите других, я ставлю себя на их место. С высот трона плохо виден народ; я спускаюсь к нему и спрашиваю себя: если бы я был буржуа или сельчанин, а мой господин смотрел на меня как на продукт наравне с курами и коровами, каково было мне терпеть? Мне, земледельцу, чью пшеницу, рожь, овес или гречиху ежедневно истребляли бы тысячи голубей, принадлежащих помещику; сборщик брал бы десятую долю моего дохода; а помещик целовал бы моих жену и дочерей; а король забирал в рекруты моих сыновей; а духовенство грозило мне вечным адским огнем за неповиновение?
   -- Браво, ваше величество! -- презрительно прервала его королева. -- Берите железную кувалду и идите разрушать Бастилию!
   -- Напрасно иронизируете, -- ответил король. -- Клянусь честью, я бы пошел, если бы не было наивно королю брать кувалду для дела, которое он может совершить росчерком пера. Да, я бы взял кувалду, и мне рукоплескали бы, как я мысленно рукоплещу тем, кто это делает. Разрушая Бастилию, народ оказывает мне большую услугу, а вам -- еще большую; да-да, вам уже не придется по капризу ваших друзей заключать честных людей в темницу!
   -- "Честных людей в темницу?" Это что, Роган честный человек?
   -- При чем тут Роган? Его и не удалось засадить туда, парламент освободил. Наконец, согласитесь, там было не место духовному лицу из королевского дома, в Бастилию сажали прежде всего воров и фальшивомонетчиков. Но честных людей! Сегодня я общался с одним из них; он был туда посажен и только нынче утром освободился.
   -- Вы видели сегодня человека, утром освободившегося из Бастилии?
   -- Я только сейчас расстался с ним.
   -- Кто же это?
   -- Некто из ваших знакомых.
   -- Как его имя?
   -- Жильбер.
   -- Жильбер! Жильбер! -- воскликнула королева. -- Тот, которого называла Андрея, приходя в сознание... Он был в Бастилии?
   -- Право, будто вы это не знали!
   -- Совсем не знала! Или по крайней мере арестовали его за что-нибудь, чего я совершенно не помню.
   -- Вот ваше всегдашнее оправдание несправедливости! Впрочем, если причину ареста и самого доктора Жильбера забыли вы, то графиня де Шарни не забыла ни того, ни другого. Между ними произошло нечто...
   -- Помилуйте, сир, -- сказала королева, взглянув в сторону будуара, где Андрея могла слышать все, что здесь говорилось.
   -- Ну вот, -- засмеялся король, -- вы боитесь, чтобы Шарни не вошел и не услышал. Бедный граф!
   -- Сир, умоляю. Графиня де Шарни добродетельная женщина. Я скорее поверю, что этот Жильбер...
   -- Ба, -- прервал ее король, -- вы обвиняете честного молодого человека. Я знаю лишь то, что знаю, но и зная многое, все еще не знаю всего.
   -- Вы меня пугаете вашей уверенностью! -- сказала королева, снова взглянув на дверь, ведущую в будуар.
   -- Начало обещает интересное продолжение, а также финал, о котором я узнаю, так как Жильбер отныне мой медик.
   -- Ваш медик! Вы вверяете жизнь короля первому встречному?
   -- Я доверяю своей интуиции, -- холодно возразил король. -- Поверьте, все, что было нужно, я прочел в его душе.
   Королеву трясло от гнева и досады.
   -- Пожимайте плечами вволю, от этого Жильбер не перестанет быть ученым, -- издевался король.
   -- Вы так верите ему?
   -- Посмотрел бы я на вас на моем месте. Вспомните впечатление, произведенное Месмером на вас и на принцессу Ламбаль, когда четыре года назад вы, переодетые, ходили на его сеанс. О, у меня хорошая память! -- Король добродушно улыбнулся.
   -- Вы все знаете, ваше величество, -- отвечала королева, -- но никогда мне об этом не напоминали. Вы скрытны.
   -- А к чему говорить лишнее? Злые языки и газеты достаточно упрекали вас в маленьких неосторожностях. Но возвратимся к Жильберу и Месмеру. Месмер сажал вас около стола, касался вас стальным прутом, как грубый шарлатан, каковой он и есть. Жильбер не делает таких штук; он лишь простер руки над женщиной, она мгновенно заснула и во сне сказала...
   -- Сказала? -- вырвалось у королевы.
   -- Да, сказала, -- король с удовлетворением продолжал разговор, столь встревоживший Марию-Антуанетту. -- Графиня де Шарни, усыпленная Жильбером, говорила, поверьте мне, престранные вещи!
   Королева побледнела.
   -- Престранные, -- повторил Людовик XVI. -- К счастью для нее...
   -- Тише! -- прервала его Мария-Антуанетта.
   -- Почему тише? Я говорю: к счастью графини, кроме доктора ее слышал лишь я.
   -- Ради Бога, ваше величество, больше ни слова!
   -- Ладно. Тем более что я падаю от усталости. Прощайте, может быть, наш разговор возымеет добрые последствия.
   -- Какие, государь?
   -- Народ прав, уничтожая то, что создали мы и наши друзья. Лучшее доказательство тому -- мой бедный медик Жильбер. Спокойной ночи, Антуанетта! -- Король направился к двери. -- Кстати, посоветуйте графине де Шарни помириться с доктором, пока есть время.
   Он удалился, повернув за собой ручку двери со сноровкой механика, испытывающего надежный замок.
   Андрея быстро вышла из будуара, подбежала к двери, в которую вышел Людовик XVI, заперла ее на ключ, задернула занавеси на окнах, -- все это она сделала порывисто, второпях. Уверившись, что никто не может видеть и слышать, что происходит в кабинете, она бросилась к королеве, рыдая, упала перед ней на колени и взмолилась:
   -- Спасите меня, ваше величество, спасите меня! -- Глубоко вздохнув, она добавила: -- Я все расскажу.
   
   

Часть вторая

I.
О чем размышляла королева в ночь с 14 -го на 15 июля 1789 года

   Графиня де Шарни доверила королеве свою тайну. Около одиннадцати часов вечера дверь кабинета растворилась и на пороге показалась Андрея. Она поцеловала руку Марии-Антуанетты.
   Затем отерла красные от слез глаза и быстро удалилась, как бы желая скрыться от самой себя. Королева вернулась в свою комнату. Когда к Марии-Антуанетте вошла одна из придворных дам, обычно присутствующих при смене туалета, королева ходила широкими шагами по кабинету, весьма взволнованная, и сразу сделала знак рукой, чтобы ее оставили одну. Дама удалилась.
   Королева разрешила входить лишь в случае получения важных известий из Парижа.
   Король, поговорив с Ларошфуко, который пытался разъяснить ему различие между бунтом и революцией, лег спать.
   Королева написала несколько писем, зашла проведать своих детей, которые спали под присмотром мадам Турсен, и возвратилась к себе. Она легла не для того, чтобы уснуть, а чтобы подумать.
   Огромный дворец погрузился во мрак. Во всем Версале царило безмолвие, лишь изредка глухо звучали удары ружейных прикладов о мраморные плиты коридоров дворца да мерные шаги часовых на песчаных дорожках сада. Мария-Антуанетта не смогла оставаться в постели. Она встала, надела бархатные туфли, завернулась в белый пеньюар и раскрыла окно, дабы подышать свежестью бьющих фонтанов.
   Она перебирала в памяти события минувшего дня: падение Бастилии, этого символа королевской власти, свои сомнения в Шарни, преданном друге, который столько лет жил любовью к ней; сегодня она в первый раз заметила его тоску и раскаяние. Несчастья она поделила на категории. К первой отнесла несчастья политические; ко второй -- сердечные.
   Политическое бедствие -- взятие Бастилии: такая новость быстро разнесется по всему свету и поколеблет благоговение, которое до сих пор питали к королю Франции.
   Личная беда -- это сердце де Шарни, которое, кажется, уже ей не принадлежало. Сознание того, что граф, оставаясь верным, преданным, больше ее не любит, сжимало ей горло и наполняло душу горькой желчью ревности. Политическое несчастье бледнело в ее сознании перед личным горем.
   Обстоятельства требовали прежде всего решить проблему политического свойства. Со всех сторон ее окружали слабость и равнодушие. Враги же ни перед чем не отступят. Бороться! -- требовала ее возмущенная гордость. Но в случае неуспеха, если де Шарни прав, если успех сомнителен?..
   Шарни впервые заговорил с нежностью о своей жене, забытой, прежде ему не нужной. Он что же, заметил наконец, что Андрея молода и прекрасна? В бешенстве королева соскочила с кресла, в котором политические невзгоды обдумывала хладнокровно.
   В разгар этой моральной пытки у Марии-Антуанетты блеснула отрадная идея. Творец в своем бесконечном милосердии допустил зло не для того ли, чтобы лучше оценить добро?
   Андрея открыла сопернице свой позор; в слезах на коленях призналась королеве, что она осквернена и недостойна любви и уважения честного человека. Стало быть, де Шарни не сможет, не должен любить Андрею... Но де Шарни ничего не знает и никогда не узнает о случившемся некогда в Трианоне и о последствиях. Получается, что ничего и не было?
   Андрея, ее странные, почти невероятные приключения, о которых она сама рассказала... Как переплелась судьба юного садовника Трианона, мальчика, рожденного в хижине бедняков, с судьбой благородной девушки, чья жизнь оказалась связанной с жизнью королевы...
   -- Этот юный садовник, этот Жильбер -- не есть ли он живой символ того, что совершается сейчас? Человек из низов вершит политику великого королевства; его личная история повторяется в грандиозных масштабах, олицетворяя оскорбление дворянства и посягательство плебеев на королевскую власть.
   Жильбер, этот ученый в черном платье, -- советник Неккера, поверенный короля Франции! Этот Жильбер благодаря революции стоит наравне с той женщиной благородного происхождения, честь которой он похитил, как вор, однажды ночью.
   Королева-женщина ощущала невольный трепет, осмысляя мрачную историю Андреи. Она твердо решила взглянуть в лицо Жильберу и прочесть в его чертах все, что отличает его от других людей. Испытывая неприязнь к Андрее и почти радуясь унижению своей соперницы, Мария-Антуанетта вместе с тем жаждала унизить человека, который доставил женщине такие страдания.
   Кроме того, ей хотелось просто посмотреть на него как на чудовище из кунсткамеры, на этого необыкновенного человека, смешавшего свою плебейскую кровь с самой аристократичной кровью Франции.
   В Жильбере королева видела вдохновителя восстания, а следо-вательно, существо ядовитое и опасное. Ядовитое, потому что осквернил Андрею как любовник; опасное, потому что помог уничтожить Бастилию как творец идей. Чтобы избежать дальнейшей опасности, надо было скорее сделать его своим орудием. Значит, во что бы то ни стало поговорить с этим человеком, рассмотреть его в упор, самой судить о нем.
   Часы пробили три; вскоре заря осветила вершины деревьев и статуи версальского парка. Королева не спала всю ночь. Она пересела в кресло у раскрытого окна, и тут ее сморил тяжкий, горячечный сон. Ей снилось, что она в саду Трианона, и вдруг из грядок поднимается гном, какие обрисованы в немецких балладах, и простирает к ней крючковатые пальцы, и это чудовище -- Жильбер.
   Она вскрикнула и проснулась. Перед ней стояла мадам Тур- сен.
   -- Королева недомогает! -- разволновалась мадам. -- Королева страдает! Послать за медиком?
   Послать за медиком -- это как раз соответствовало желанию королевы удовлетворить любопытство.
   -- Да, -- ответила она, -- позовите доктора Жильбера.
   -- Доктор Жильбер? Кто это? -- спросила мадам Турсен.
   -- Это новый медик короля, прибывший из Америки.
   -- Я знаю, кого имеет в виду ваше величество, -- осмелилась заметить одна из подошедших фрейлин королевы. -- Этот доктор сейчас в дежурной комнате, в покоях короля.
   -- Когда вы успели познакомиться с ним? Всего восемь дней, как он возвратился из-за океана и лишь вчера вышел из Бастилии.
   -- Но я его знаю.
   -- Отвечайте на мой вопрос! -- приказала королева.
   -- Ваше величество, я читала его сочинения и, узнав, что он здесь, захотела увидеть автора. Сегодня утром мне его показали.
   -- А, хорошо, -- надменно проговорила Мария-Антуанетта. -- Пойдите и скажите ему, что королева нездорова и зовет его.
   В ожидании доктора она переоделась в утреннее платье. Ее причесали.

II.
Медик короля

   Слегка встревоженный, но внешне невозмутимый, Жильбер предстал перед Марией-Антуанеттой.
   Она окинула его надменным, но очень заинтересованным взглядом. Отметила про себя его благородный вид, уверенную манеру поведения, бледность лица, характерную людям, посвятившим себя науке. Бледность эту подчеркивало черное одеяние, какое носили тогда все члены Национального Собрания, принадлежавшие к среднему сословию. Его тонкие белые руки оттенялись белыми манжетами. Он воспринимал Марию-Антуанетту уважительно, но не как королеву, а как пациентку, со спокойным достоинством медика, явившегося к больной.
   Чем больше почтения и достоинства видела она в Жильбере, тем сильнее закипал ее гнев. Дерзкий человек, какие часто встречаются при дворе, -- иначе она не представляла себе виновника страданий Андреи, воспитанника Руссо, мальчика-садовника, сделавшегося доктором, философом и покорителем душ. Она наделяла его ненавистными чертами Мирабо, коего не терпела более всех на свете после кардинала де Рогана и маркиза де Лафайета.
   Она предполагала увидеть крупного мужчину большого роста; чтобы вмещать сильную волю, нужна соответствующая форма. Когда же перед Марией-Антуанеттой предстал молодой человек, стройный, гибкий, с благородными манерами, привлекательными чертами лица, он показался ей вдвое преступнее, обладая такой наружностью.
   Жильбер -- крестьянин, деревенщина -- в глазах королевы был тем более виновен, что выглядел аристократом. В гордой австриячке мгновенно зародилась яростная ненависть к этому человеку.
   Королева приказала всем удалиться и, вновь устремив взор на Жильбера, отметила, что он не опускает глаз. Эта смелость вывела ее из себя.
   Внимательный взгляд врача, в сущности, совсем не оскорбительный, неимоверно тяготил королеву.
   -- Что же, сударь, -- сказала она резко, как бы выстрелив в него словами, -- что же вы стоите и смотрите на меня, вместо того чтобы сказать, чем я больна?
   Такое начало повергло бы любого придворного в панику. Жильбер спокойно ответил:
   -- Только вглядевшись в больного, медик сможет судить о степени его недомогания. Я явился по приказанию вашего величества и исполняю свое дело, наблюдая вас.
   -- Ну, вы изучили меня?
   -- Насколько возможно.
   -- Находите нездоровой?
   -- Не в прямом смысле слова. Ваше величество сильно возбуждены.
   -- Что же вы не скажете прямо, что я рассержена?
   -- Ваше величество пригласили медика, который обязан пользоваться своими научными терминами.
   -- Пусть так. Чем вызвано мое возбуждение?
   -- Ваше величество, полагаясь на научный опыт, вам не может быть неизвестно, что медик способен распознать материальное зло, но он не Господь Бог, чтобы с первого взгляда проникнуть в глубины души человеческой.
   -- Значит, после двух или трех визитов вы сумеете определить не только болезнь, но и то, что я думаю?
   -- Возможно, -- холодно ответил Жильбер.
   Королева замолчала, ощутив внутренний трепет.
   -- Что ж, вы человек ученый, приходится верить вам на слово.
   Она выговорила эти слова таким обидным, таким презрительным тоном, что Жильбер вспыхнул негодованием. Но, овладев собой, он сказал спокойно и естественно:
   -- Ваше величество оказывает слишком много чести, называя меня ученым, еще не испытав моих знаний.
   Королева закусила губу:
   -- Я не знаю, насколько вы учены. Говорю лишь то, что слышала.
   -- Ваше величество, -- ответил Жильбер, кланяясь почтительнее, чем прежде, -- зачем же повторять то, что говорит толпа?
   -- Вы хотите сказать -- народ? -- вызывающе заметила королева.
   -- Толпа, ваше величество, -- повторил Жильбер с такой твердостью, что королева ощутила какой-то внутренний удар, еще неизвестное ей чувство.
   -- Не будем спорить, -- сказала она. -- О вас говорят как об ученом; где вы учились?
   -- Везде, ваше величество.
   -- Это не ответ.
   -- В таком случае нигде.
   -- Вот это мне больше нравится. Итак, вы нигде не учились?
   -- Как вам угодно, -- поклонился доктор, -- хотя это менее определенно, нежели везде.
   -- Господин Жильбер, избавьте меня от фраз, отвечайте просто. -- И, как бы про себя, она повторила: -- "Везде"! Что это значит? Это слова шарлатана! Не думаете ли вы удивить меня звучными фразами? -- глаза ее горели, губы дрожали. -- "Везде"! Хорошо, продолжайте, господин Жильбер.
   -- Я сказал "везде", -- холодно пояснил Жильбер, -- потому что действительно учился везде: в хижинах и во дворцах, в городах и в пустынях, на людях и на животных, на себе и на других, как и следует человеку, который изучает свою науку где только возможно.
   Королева, побежденная, бросила ненавидящий взгляд на Жильбера, который в свою очередь смотрел на нее с сосредоточенным вниманием. Мария-Антуанетта, неловко повернувшись, опрокинула маленький столик, на котором стояла чашка шоколада. Столик упал, чашка разбилась, Жильбер не тронулся с места.
   Кровь бросилась в лицо Марии-Антуанетты.
   Холодной влажной рукой она коснулась пылающего лба, хотела поднять глаза на Жильбера, но не решилась.
   -- Кто был вашим учителем? -- спросила королева.
   -- Не знаю, как ответить вашему величеству, чтобы вновь не оскорбить вас.
   Королева почувствовала, что выиграла, и бросилась на Жильбера, как львица на добычу:
   -- Вы? Оскорбить меня?! -- воскликнула она. -- Что вы говорите! Вы -- оскорбить королеву! Вероятно, вы недостаточно хорошо изучили французский язык. Людей моего звания не оскорбляют, а утомляют.
   Жильбер поклонился и отступил к двери, но королева не нашла ни малейшего признака обиды и недовольства на его лице, не заметила никакого нетерпения в его движениях.
   Она затопала ногами и жестом приказала Жильберу остановиться. Он понял.
   -- Простите, ваше величество, я виноват перед вами. Я медик, вызван к больной. Больше я этого не забуду... Мне кажется, вы, ваше величество, близки к нервному припадку. Осмелюсь просить вас не поддаваться ему. Пульс, должно быть, упал, кровь прилила к сердцу. Вы задыхаетесь. Хорошо бы позвать сюда ваших дам.
   Королева прошлась по комнате и села.
   -- Ваше имя Жильбер? -- спросила она.
   -- Жильбер, ваше величество.
   -- Странно! У меня осталось воспоминание об одном существе... Быть может, это оскорбит вас, но вы настолько ученый и глубокий философ, владейте и вы собой.
   Королева иронически улыбнулась.
   -- Вот так, вот так, ваше величество, -- одобрил Жильбер, -- улыбайтесь, одолевайте нервное расстройство. Управлять собою -- лучшая из прерогатив разумной воли. Но не прибегайте к излишним усилиям.
   Это прозвучало так доброжелательно, что королева не могла придраться к советам Жильбера. Она возвратилась к начатой теме:
   --- Воспоминание, о котором я говорила, таково. Я была еще дофиной и жила в Трианоне. В цветниках работал мальчик, вечно перепачканный землей, которую взрыхлял. Его тоже звали Жильбером.
   -- Это был я, ваше величество, -- без каких-либо эмоций ответил врач.
   -- Вы? -- сказала Мария-Антуанетта с ненавистью. -- Так я не ошиблась? Вы не из ученых!
   -- У вашего величества прекрасная память, надеюсь, вы не забыли, какое это было время, -- пояснил Жильбер. -- В тысяча семьсот семьдесят втором году наивный мальчишка-садовник рыл землю в цветниках Трианона, чтобы прокормиться. Теперь тысяча семьсот восемьдесят девятый год. Прошло семнадцать лет, за эти годы из дикаря можно было сделать ученого. В определенных условиях душа и ум развиваются так же быстро, как цветы в теплицах. Революция, ваше величество, это теплица для ума. Шестнадцатилетний юнец превратился в тридцатидвухлетнего мужчину. Благодаря двум революциям невежественный и наивный Жильбер стал врачом и философом.
   -- Невежественный -- согласна, но наивный! -- вновь разгневалась королева. -- Мальчишку Жильбера вы назвали наивным?
   -- Если я ошибся и отметил в этом мальчике свойства ему не присущие, то, во всяком случае, не понимаю, откуда вашему величеству может быть лучше моего известно нечто иное?
   -- Об этом поговорим в другой раз, а пока обратимся к ученому, к человеку совершенному, который перед нами.
   Слово совершенный было новым уколом.
   -- Возвратимся, ваше величество, -- просто ответил Жильбер, -- и позвольте узнать, каким следовало ему явиться к вашему величеству?
   -- Вы предложили себя в медики короля, -- сказала она. -- Естественно, что, заботясь о здоровье монарха, я хотела узнать человека, которому он себя вверяет.
   -- Я предложил себя, ваше величество, -- объяснил доктор, -- и принят так, что ваше величество можете быть спокойны относительно моих знаний. Я медик короля больше в политическом смысле. Меня рекомендовал Неккер! В медицине же я буду полезен королю настолько, насколько это в человеческих возможностях. Хотя, как друг, я принесу королю больше пользы.
   -- Как друг? -- презрительно переспросила королева. -- Вы -- друг короля?
   -- Почему бы и нет? -- спокойно ответил Жильбер.
   -- Ну разве что с помощью ваших тайных наук, -- сказала она как бы сама себе. -- Как в средние века. Чары, зелья... Вы станете править Францией посредством волшебства, будете вторым Фаустом.
   -- Не имею таких намерений, ваше величество.
   -- Отчего же? Сколько чудовищ, ужаснее, чем стражи садов Армиды, усыпили бы вы у порога...
   Королева сделала ударение на слове усыпили. Жильбер покраснел.
   Мария-Антуанетта поняла, что ее удар наконец-то попал в цель.
   -- Ведь вы усыпляете! -- продолжала она. -- Вы, учившийся всюду и на всех, переняли и тайны магнетизма у людей, которые употребляют свою силу во зло и выпытывают секреты у спящих!
   -- Ваше величество, я учился у знаменитого Калиостро.
   -- Вот-вот, у Калиостро, который, повергая людей в магнетический сон, пользуется душой одних и телом других.
   Жильбер понял и этот намек. Он сделался бледен.
   Королева затрепетала от удовольствия.
   -- А, -- прошептала она, -- я тебя ранила до крови...
   -- Ваше величество, -- сказал он, -- ученые, о которых вы говорите, погружали, как вы изволили выразиться, в магнетический сон отнюдь не жертвы. Еще более напрасно вы лишаете их права вести исследования, искать подтверждения тех законов природы, которые помогут добиться прогресса во всем мире.
   Он сконцентрировал в своем взгляде всю силу воли, которой недавно сдалась Андрея. Королева ощутила дрожь во всем теле при его приближении.
   -- Позор тем людям, -- воскликнула она, -- которые во зло употребляют таинства науки! Позор вашему Калиостро!..
   -- Каждое создание Божье способно заблуждаться, и без чувства самосохранения, поддерживающего всеобщий порядок, мир превратился бы в сплошное поле битвы. Чем выше стоит судья, тем снисходительнее ему следует быть. С высоты трона вы должны являть милосердие и прощать ошибки.
   -- Я иначе гляжу на свои права и обязанности. На троне я для того, чтобы награждать и карать. А вы, кажется, пробуете учить меня нравственности?
   -- Я лишь отвечаю вашему величеству. Я также помню случай с Калиостро -- это произошло раньше вашего пребывания дофиной в Трианоне. Я помню, как в садах Таверне Калиостро доказал истинность своей науки дофине Франции. Не знаю, в чем состояло доказательство, но убежден, что дофина сохранила этот эпизод в душе своей! Недаром же она упала тогда в обморок.
   Жильбер в свою очередь нанес удар -- случайно, но так точно, что королева страшно побледнела.
   -- Да, -- глухо произнесла она, -- он показал мне во сне ужасную машину, о существовании которой я и до сей поры не слыхала...
   -- Не знаю, государыня, что видели вы, -- ответил Жильбер, довольный произведенным впечатлением, -- но знаю, что оспаривать знания ученого, имеющего такую власть над подобными себе людьми, нельзя.
   -- Подобными себе? -- уточнила с презрением королева.
   -- Тем выше его могущество, что он низводит до своего уровня королей и принцев.
   -- Повторяю: позор тем, кто злоупотребляет доверием и слабостью других! Ложь и подлость!
   -- Что вы хотите этим сказать? -- спросил Жильбер.
   -- Что Калиостро низкий шарлатан, что его так называемый магнетический сон -- просто преступление. Сон этот вызывается напитком, отравой! Правосудие, которое я представляю, покарает преступников!
   -- Ваше величество, -- воззвал к ней Жильбер, -- проявите милость к падшим.
   -- А, так вы сознаетесь?
   Она ошиблась: она подумала, что Жильбер просит за себя.
   -- Сознаюсь в чем? -- спросил доктор, устремив на королеву взор, под которым она невольно опустила глаза.
   Сделав над собою усилие, Мария-Антуанетта ответила:
   -- Королеву нельзя допрашивать. Вы новичок при дворе, помните это. Но вы, кажется, говорили мне о падших, просили снисхождения.
   -- О, ваше величество, есть ли существо, которое нельзя было бы упрекнуть? Добродетельным подчас называют того, кто скрыл свои проступки в глубинах совести, и ничей взгляд туда не проникает... Будьте снисходительны!
   -- Значит, -- необдуманно возразила королева, -- по вашему мнению, добродетельных людей нет вовсе?
   -- Именно так, ваше величество.
   Королева засмеялась в новом порыве антипатии:
   -- Ради Бога, опомнитесь, господин Жильбер, вы же не на площади с идиотами крестьянами.
   -- Я знаю, с кем говорю, -- вздохнул Жильбер.
   -- Так не забывайтесь! Прежде проследите собственную жизнь, исследуйте глубины своей совести!.. Не прерывайте меня! И, все перебрав, смиренно склоните голову, не приближайтесь с дерзкой гордыней к порогу королей, посланных самим Богом, чтобы карать преступников без сожаления и оправданий... Раскаяние ваше будет принято во внимание. Лучшее средство излечить такую больную душу, как ваша, -- это жизнь вдали от величия. Советую вам не приближаться ко двору, отказаться от обязанности королевского медика. Излечите сперва себя!
   Жильбер ответил лаконично:
   -- Я все это уже сделал, ваше величество.
   -- Что сделали?
   -- Думал.
   -- О себе?
   -- О себе, ваше величество.
   -- Исследовали свою совесть?
   -- Совесть в особенности.
   -- Я правильно поняла, что именно таится в глубинах вашей совести?
   -- Не понимаю, что вы хотите этим сказать, государыня.
   -- Но вы удалитесь от двора?
   -- Нет, ваше величество, я останусь.
   -- Берегитесь, господин Жильбер! -- королева помрачнела, ее взгляд стал невыразимо грозным.
   -- Я пришел к заключению, ваше величество, что у каждого есть недостатки.
   -- И что вы непогрешимы, не так ли?
   -- Нет, но неплохо изучил слабости и нужды человечества. Видя темные круги у ваших утомленных глаз, линии, образовавшиеся между бровями, сжатые углы рта, я понимаю, сколько вынесли вы испытаний, сколько раз сердце ваше билось тревожно, сколько раз оно искренне раскрывалось, но оказывалось обманутым. Могу вам все это рассказать, когда вам будет угодно. Я буду читать вашу душу, и вы поймете, как много я могу. Если я себя сдерживаю, то лишь в надежде, что со мной не вступят в борьбу.
   Эти слова, сопровождаемые тяжелым пристальным взглядом, это небрежение этикетом сломили Марию-Антуанетту. Она почувствовала, как ненависть ее превращается в страх. Отяжелевшие руки ее опустились.
   -- Ваше величество, -- продолжал Жильбер, отметив эту перемену, -- мне легко узнать все, что вы таите даже от себя. Если бы я выразил свою волю, чего делать не хочу, вы оказались бы в моей власти. Не сомневайтесь, ваше величество! Иначе мне захочется доказать это!
   Королева, полулежа, едва дыша, отчаянно хваталась за рукояти кресла в поисках опоры.
   -- Но не бойтесь, -- резюмировал доктор, -- я склоняюсь перед вами, не столько перед королевой, сколько перед женщиной. Не собираюсь касаться заветных ваших мыслей. Души вашей... Но ведь вы заключили меня в Бастилию. И жалеете, что народ, взяв ее штурмом, освободил меня. В глазах ваших сверкает ненависть к человеку, который лично вам ничего не сделал дурного! Обратите внимание, едва я ослабляю свое влияние на вас, как вами опять овладевает жгучая неприязнь ко мне.
   И точно, едва Жильбер перестал упорно смотреть на Марию-Антуанетту, она, точно вырвавшаяся на волю птица, снова стала пробовать "и песню свою, и силу крыльев".
   -- Ах, вы не верите, вы насмехаетесь, вы презираете меня? Хорошо же! Я погружу вас в сон, велю раскрыть мне самые сокровенные тайны; заставлю вас написать об этом вот здесь, на вашем столе, а когда вы проснетесь, покажу вам, что именно вы написали! Может быть, тогда вы осознаете, как существенна сила, которую вы не признаете, и как велико терпение и великодушие человека, которого вы целый час оскорбляете без права на то и без повода!
   -- Меня заставить спать, заставить говорить и писать во сне, меня! -- вскричала королева. -- Вы осмелитесь? Да знаете ли вы, что такое ваши угрозы? Это преступление! Против королевы! Проснувшись, обретя самообладание, я прикажу вас казнить!
   -- Не торопитесь угрожать, -- ответил Жильбер, -- усыпив вас, я вырвал бы у женщины все ее тайны. Но я не сделал бы это без свидетелей. Я пригласил бы свидетеля, который оценит все слова ваши и действия.
   -- Свидетеля? Вы хотите сказать: сообщника!
   -- А если этот сообщник был бы король?
   -- Король! -- ужаснулась Мария-Антуанетта. -- О, доктор Жильбер! Доктор Жильбер!
   -- Да, все это я проделал бы при короле, вашем супруге, вашей опоре, вашем защитнике, который по пробуждении вашем рассказал бы вам, как я был почтителен и горд, доказав государыне возможности моей науки.
   Несколько минут длилось молчание, нарушавшееся прерывистым дыханием королевы.
   -- После всего, что здесь было, -- начала она, -- вы мой смертельный враг.
   -- Или подлинный друг.
   -- Дружба не сочетается со страхом и недоверием.
   -- Это дружба подданного к королеве. Тот не враг, кого первое же слово обезоруживает. Я дал обет -- никогда не пользоваться своей силой иначе чем для защиты самого себя. Мой девиз: защищаться, но не нападать... Понимаю, ваше величество, вы страдаете, ощущая душу свою в руках медика. Ободритесь и верьте! Я истинно предан вам и хочу, чтобы вас любили.
   -- Берегитесь, доктор, -- сопротивлялась королева, -- вы меня заманиваете в ловушку. Испугав женщину, не думайте пугать королеву!
   -- Ваше величество, я не шарлатан, -- ответил Жильбер. -- У меня свои убеждения, и я понимаю, что у вас -- свои. Вы первая женщина, в которой я отмечаю все женские черты и многие лучшие качества мужчины. Я вами восхищаюсь и готов служить вам -- единственно для того, чтобы изучить вас. Если вам покажется, что мое присутствие стесняет вас, что сегодняшняя сцена оставляет недобрый след в памяти -- удалите меня!
   -- Вас удалить! -- сказала королева с симпатией, не ускользнувшей от Жильбера.
   -- Решено, ваше величество, -- заявил доктор. -- Я не сообщу королю ничего из того, что хотел бы передать ему, и удалюсь. Как далеко мне должно уехать, чтобы угодить вам?
   Она изумлялась этому самоотвержению.
   -- Догадываюсь, -- продолжал Жильбер, -- что, испытав влияние магнетизма, вы теперь думаете, что издали я так же опасен, как и вблизи. Бесспорно, пользуясь средствами, в которых вы упрекали моих наставников, можно вредить и за сто миль так же, как и с трех шагов. Но, ваше величество, я вредить вам не стану.
   В коридоре послышались шаги"
   -- Король, -- сказала Мария-Антуанетта, -- король идет!
   -- Итак, ваше величество, прикажете остаться или уехать?
   -- Оставайтесь, -- решила королева. Жильбер поклонился. Она старалась прочесть на его челе главное чувство -- радость победы, надежду на месть. Но Жильбер был непроницаем.
   "По крайней мере хотя бы изобразил радость!" -- подумала королева.

III.
Совесть

   Король вошел быстро, но, как всегда, неловко. Он был озабочен, ему не терпелось узнать, что тут происходило. Выглядел он бодро, так как встал рано и подышал утренней свежестью.
   -- Где доктор, -- спросил он, войдя, -- что с доктором?
   -- Доброе утро, ваше величество, -- сказала королева. -- Ваше самочувствие?
   -- Я проспал шесть часов -- свой предельный срок, чувствую себя отлично. А вы что-то бледны, ваше величество. Мне сказали, что. вам понадобился врач.
   -- Вот, доктор Жильбер, -- отвечала королева, указывая на нишу окна, где стоял Жильбер.
   Лицо короля прояснилось.
   -- Но вы требовали врача, стало быть, нездоровы? -- вновь спросил Людовик XVI.
   Королева покраснела.
   -- Да еще краснеете! -- продолжал атаку король. -- Опять тайны!
   -- Какие тайны, ваше величество? -- прервала его королева.
   -- У вас свои привилегированные медики. Но вы позвали доктора Жильбера. Не иначе как желая скрыть от меня свое недомогание.
   -- А, -- королева вздохнула свободнее.
   -- Будьте осторожны, -- продолжал Людовик XVI. -- Жильбер -- мой поверенный. Все, что вы ему скажете, станет известно мне!
   Жильбер улыбнулся:
   -- Но что касается королевы, я не передам даже вам, сир.
   -- Прекрасно! Королева развращает моих приближенных!
   Мария-Антуанетта слабо улыбнулась, выражая желание прекратить разговор в этом духе. Жильбер понял, а король не обратил внимания.
   -- Господин доктор, так как это настораживает нашу королеву, ну-ка расскажите мне, что она вам говорила?
   -- Я спрашивала доктора, -- объяснила королева, -- зачем вы позвали его так рано утром? Признаюсь, столь раннее присутствие его в Версале меня чрезвычайно встревожило.
   -- Я пригласил доктора поговорить о политике, -- ответил король, несколько помрачнев. -- Пойдемте ко мне, доктор. -- И Людовик XVI направился к двери.
   Жильбер поклонился королеве и хотел выйти вместе с Людовиком XVI.
   -- Куда вы? -- воскликнула Мария-Антуанетта. -- Неужели вы уходите?
   -- Наши разговоры не слишком приятны. Лучше вам избежать таких бесед, -- сказал король, -- они только тревожат.
   -- Вы называете горе тревогой? -- тяжело вздохнула королева.
   -- Тем более, милая Антуанетта.
   -- Но я хочу, чтобы вы остались, -- настаивала она. -- Доктор, вы-то меня послушаетесь?
   -- Ах, господин Жильбер, господин Жильбер! -- огорчился король.
   -- Что прикажете, сир?
   -- Доктор должен поговорить со мною тет-а-тет. Здесь это не получится.
   -- Почему? -- спросила королева.
   -- Потому что здесь вы.
   -- Чем я могу стеснить вас, -- возразила она, -- если доктор руководствуется совестью?
   -- У вас своя политика, -- настаивал король, -- она не всегда совпадает с нашей...
   -- И что, политические воззрения доктора тоже совершенно расходятся с моими?
   -- Вам известны мои воззрения, ваше величество, -- отвечал Жильбер. -- Но вы можете быть уверены, я скажу правду при вас точно так же, как при короле.
   -- Вот видите? -- заметила королева.
   -- Не всегда полезно говорить истину, -- упорствовал Людовик XVI. -- Впрочем, если вы окажетесь настолько благоразумны, что дадите доктору свободно высказать мнение, в котором я нуждаюсь...
   -- Государь, -- сказал Жильбер, -- королева сама желает услышать правду, и я предпочитаю высказать свое мнение и вам, и ее величеству.
   -- А я этого просто требую, сир, -- заявила королева.
   Видя, что избежать ее присутствия не удается, Людовик XVI со вздохом опустился в кресло.
   -- Говорите, доктор. Излагайте свое мнение, раз уж королеве это угодно.
   -- Извольте, ваше величество, -- начал доктор, -- я советую королю ехать в Париж.
   Искра, упавшая на сорок тысяч фунтов пороха в ратуше, не произвела бы такого взрыва, какой вызвала у королевы эта фраза.
   -- Королю ехать в Париж? Королю! -- вскричала Мария-Антуанетта.
   -- Ну, -- сказал король Жильберу, -- не говорил ли я вам?
   -- Чтобы король ехал в бунтующий город? -- продолжала королева. -- К убийцам, зарезавшим Делоне и Флесселя? На площадь Ратуши, залитую кровью ее защитников?! В уме ли вы, доктор?
   Жильбер не отвечал.
   -- Как могла такая мысль возникнуть в здоровой голове, -- взвинчивала себя королева, -- в сердце француза! И это вы предлагаете потомку Людовика Святого, правнуку Людовика Четырнадцатого?
   Король постукивал ногой по ковру.
   -- Конечно, я не думаю, -- маневрировала королева, -- чтобы вы хотели отправить короля без телохранителей и войска, извлечь его из дворца и предоставить, одинокого и беззащитного, разъяренным врагам. Вы ведь не желаете видеть короля заколотым, не правда ли?
   -- Мне ни на миг не приходила в голову подобная мысль, -- ответил Жильбер. -- Надеюсь, ваше величество, и вы этого так обо мне не думаете. Я подаю совет королю, потому что считаю этот выход из положения лучшим.
   Мария-Антуанетта собралась для нового натиска на доктора. Король нетерпеливо пожал плечами.
   -- Выслушайте, наконец, господина Жильбера! -- сказал он. -- У вас будет время возразить.
   -- Король прав, ваше величество, -- заметил Жильбер, -- выслушайте. Вы полагаете, что при вас верная армия? Вы заблуждаетесь: половина солдат готова примкнуть к восставшим.
   -- Это оскорбление армии! -- возмутилась королева.
   -- Напротив, -- ответил Жильбер, -- я говорю это в похвалу армии. Можно уважать королеву, быть преданным королю, любить отечество и в то же время бороться за свободу.
   Королева бросила на Жильбера уничтожающий взгляд.
   -- Пора привыкнуть к таким речам, Антуанетта, -- произнес вполголоса Людовик XVI.
   -- Никогда! -- взорвалась она. -- Никогда!
   -- Довольно! Слушайте! -- приказал король. -- Я нахожу разумным то, что говорит доктор.
   Жильбер продолжал:
   -- Я видел Париж, а вы, государыня, не видели даже Версаля. Представляете, что делается сейчас в Париже? А вы, сир?
   -- Не знаю, -- печально ответил король.
   -- Не собираются ли второй раз взять Бастилию? -- заметила с презрением королева.
   -- Естественно нет, ваше величество, -- парировал Жильбер, -- но парижане знают о существовании другой крепости, отделяющей короля от народа. Париж намерен отправить в Версаль депутатов от своих сорока восьми округов.
   -- Пусть придут, пусть придут! -- радостно воскликнула королева. -- Их ждет отличный прием!
   -- Остерегайтесь, ваше величество, -- возразил Жильбер. -- Эти депутаты явятся не одни, а с двадцатью тысячами солдат национальной гвардии.
   -- Национальной гвардии? -- переспросила королева. -- Что значит эта национальная гвардия?
   -- Ах, ваше величество, не пренебрегайте национальной гвардией; настанет день, когда она будет диктовать...
   -- Двадцать тысяч человек, -- задумчиво произнес король.
   -- Ваше величество, -- заявила королева, -- у вас здесь десять тысяч бойцов, которые стоят сотни тысяч мятежников. Призовите их, говорю я вам, призовите! Двадцать тысяч разбойников получат достойное воздаяние, оно послужит уроком, в котором так нуждается вся эта революционная сволочь!
   Жильбер печально покачал головой:
   -- Как вы ошибаетесь, или как вас обманывают. Подумайте только -- междоусобная война, начатая королевой! Одна из ваших предшественниц вызвала такую войну, и за это ее заклеймили кличкой Чужеземка.
   -- Начатая мной война? Это я приказала штурмовать Бастилию?
   -- Полно, Антуанетта, -- строго сказал король. -- Послушайте доктора. Ведь это не шутка -- велеть расстрелять двадцать тысяч человек... Продолжайте, доктор, продолжайте!
   -- Ненависть усиливается расстоянием. Фанфаронада порой превращается в храбрость. И разгорается междоусобная война. Избавьте от этой перспективы короля и себя, ваше величество. Кротостью можно рассеять жестокость. Народ хочет идти к королю -- предупредим его; пускай король сам идет к народу. Окруженный сегодня своим войском, он завтра один докажет свою смелость и политическую мудрость. Эти двадцать тысяч, о которых мы говорили, могут пленить короля. Так пусть же король в одиночку пленит эти двадцать тысяч человек, представляющих народ.
   Король жестом выразил свое одобрение этим словам. Мария-Антуанетта была иного мнения.
   -- Безумие! -- сказала она Жильберу. -- Вы не понимаете, что значит появление короля в Париже при нынешней ситуации.
   -- Не соблаговолите ли пояснить, ваше величество? Я слушаю.
   -- Его появление в Париже будет означать: "Я одобряю вас, господа", иначе говоря: "Вы хорошо сделали, что побили моих швейцарцев, моих офицеров и залили кровью мою прекрасную столицу". Наконец: "Вы хорошо делаете, что свергаете меня с трона, благодарю, господа!" -- Презрительная улыбка искривила уста королевы.
   -- Ваше величество, вы ошибаетесь.
   -- Милостивый государь!..
   -- Присутствие короля в Париже будет означать: "В требовании народа есть доля справедливости, я приехал прощать, я, король, стою во главе французской революции, как некогда Генрих Третий. Ваши полководцы -- мои офицеры; ваша национальная гвардия -- мои солдаты; ваши судьи -- мои чиновники. Вместо того чтобы меня вынуждать, идите за мной; я докажу вам еще раз, что я -- король Франции, наследник Карла Великого!"
   -- Он говорит дело, -- печально подтвердил король.
   -- О, ваше величество, -- вскричала королева, -- не слушайте этого человека, он -- враг вам!
   -- Надеюсь, монарх сам скажет, что думает о моем совете.
   -- Думаю, что вы первый человек, который решился высказать мне правду, -- вздохнул Людовик XVI.
   -- Правду! -- возмутилась королева. -- Великий Боже!
   -- Поверьте, что правда -- единственное средство спасти трон и монархию, оказавшиеся на краю пропасти, -- с этими словами Жильбер низко поклонился Марии-Антуанетте.

IV.
Решение

   Dпервые королева почувствовала себя растроганной. Советы доктора и его смирение вызвали это чувство.
   Король решительно встал. Он понял, что нужно последовать совету Жильбера; но по привычке все же осведомился у королевы:
   -- Одобряете, ваше величество?
   -- Вынуждена подчиниться, -- ответила Мария-Антуанетта.
   -- Я и не требую от вас самопожертвования, -- бросил Людовик XVI. -- Хотел бы только услышать мнение, которое подкрепило бы мое.
   -- Вы желаете знать, убедилась ли я? Убедилась, государь, убедилась в том, что монархия достигла самого плачевного, самого унизительного положения.
   -- Плачевного -- согласен, -- ответил король, -- но унизительного -- не думаю.
   -- Мрачное наследство оставлено вам, ваше величество, королями -- вашими предками, -- печально заметила Мария-Антуанетта.
   -- Увы, -- согласился Людовик XVI, -- наследство, которым, к великому прискорбию, я делюсь с вами.
   -- Позвольте мне сказать, ваше величество, -- вступил в разговор Жильбер, всей душой сочувствуя этим злополучным коронованным
   особам. -- Не думаю, чтобы будущее было так ужасно, как вам кажется. Единовластную монархию заменит конституционная.
   -- Доктор, я не тот человек, который мог бы основать во Франции новую форму. Я не совсем лишен здравого смысла. Вижу вещи ясно и не ищу в мутной воде. Я знаю все, что необходимо этой стране, хотя и нет особой надобности знать это. С того момента, как меня низвергли с высот неприкосновенной неограниченной власти, как увидели во мне просто человека, я лишился того неестественного ореола, благодаря которому бесконтрольно управлял Францией. По правде говоря, только этим оре-олом держались на троне Людовики Тринадцатый, Четырнадцатый и Пятнадцатый... Что теперь требуется Франции? Господин! Я же способен быть лишь отцом. Революционерам нужен кинжал, а у меня нет сил поражать.
   -- У вас нет сил поражать? -- с негодованием сказала королева. -- Нет сил поражать людей, которые сбивают корону с вашей головы?
   -- Что тут скажешь? -- грустно ответил Людовик XVI. -- Отвечу лишь: придется поднять одну из тех бурь, которые портят мне жизнь. Вы умеете ненавидеть -- ваше счастье. Вы умеете быть несправедливой; я и в этом не упрекаю вас. Это великое достоинство властителей!
   -- Вы считаете, что я не права, негодуя по поводу мятежников?
   -- Конечно, не правы. Если бы вы, милая Антуанетта, были простой горожанкой, то говорили бы и думали иначе.
   -- Но я не простая горожанка!
   -- Потому я и оправдываю ваш гнев, но это не значит, что я его одобряю и разделяю. Повинуйтесь неизбежности, милая, мы взошли на трон в тревожное время и должны через силу двигать вперед колесницу, вооруженную косами, которую называют революцией; у нас же не хватает для этого сил.
   -- Тем хуже, -- сказала Мария-Антуанетта. -- Горе настигнет детей наших.
   -- Знаю. Но, к своему несчастью, не мы сдвинем эту колесницу.
   -- Может быть, отодвинем ее назад?
   -- Если она при этом не задавит вас, -- вставил Жильбер.
   -- Не слишком ли далеко, доктор, вы простираете свою откровенность?
   -- Молчу, ваше величество.
   -- Да Бог мой! -- вмешался король. -- Дайте ему говорить свободно! Если все, что он сообщает нам, не вычитано в двадцати газетах, то лишь потому, что он не стал их читать. Спасибо ему, что высказывает нам правду.
   Мария-Антуанетта горестно вздохнула:
   -- Повторяю, вам ехать добровольно в Париж -- значит одобрить все, что там происходит, унизить армию, отречься от нее, готовой вас защищать.
   -- Не унизить армию, а пощадить кровь Франции, -- заметил Жильбер.
   -- Признать правомерность бунта! Признать право бунтовщиков и изменников манипулировать королем!
   -- Ваше величество, кажется, вы были недавно так милостивы, что соглашались со мной.
   -- Но прозрела и предпочитаю блеск королевского сана, к которому привыкла по рождению, воспитанию, традициям и исторической преемственности! Предпочитаю оставаться королевой, нежели сделаться дурной "матерью народа", который меня оскорбляет!
   -- Антуанетта, Антуанетта! -- взмолился Людовик XVI, встревоженный бледностью, которая мгновенно исказила лицо королевы и всегда служила предвестницей припадка гнева.
   -- Нет, я буду говорить! -- настаивала королева. -- Впрочем, доктор знает даже и то, что я думаю, чего же стесняться? Мы сделали доктора своим поверенным... Я вижу, что вас увозят, увлекают, как несчастного принца из немецких баллад, а вы послушно едете туда, откуда не возвратитесь!
   -- Полноте, просто еду в Париж, -- ответил Людовик XVI.
   Мария-Антуанетта пожала плечами.
   -- Не считаете ли вы меня сумасшедшей? -- спросила она раз-драженно. -- Вы едете в Париж! Кто поручится, что Париж -- не пропасть, которая вас поглотит? В которой вас не убьют? Ведь вы не знаете, откуда вылетит пуля, направленная в вас...
   -- Не может этого быть! -- воскликнул король. -- Народ любит меня!
   -- Мне жаль вас, ваше величество. Они вас любят? И, любя, режут ваших представителей, представителей короля! Комендант Бастилии был ведь вашим представителем. Что, я опять преувеличиваю? Они убили Делоне, храброго и верного вашего подданного; они убили бы и вас, если бы вы оказались на его месте, и сделали бы это тем более легко, что вы не станете защищаться, а сами подставите шею!
   -- Вы всерьез считаете, что они убьют меня? -- грустно произнес Людовик XVI.
   -- Убьют.
   -- Ну и что?
   -- Как -- что? А мои дети?! -- вскричала королева.
   Жильбер почувствовал, что ему пора вмешаться в разговор.
   -- Ваше величество, -- сказал он Марии-Антуанетте, -- парижане встретят короля с восторгом и глубоким уважением. Я боюсь не за него, а за фанатиков, которые могут броситься под ноги королевским лошадям, как индийские молящиеся -- под колесницы своих жрецов... Это будет триумфальный въезд короля в его столицу!
   -- Я одного мнения с доктором, -- заявил король.
   -- И вам непременно хочется насладиться триумфом!.. -- с иронией сказала королева.
   -- И король правильно сделает, -- отразил очередной ее выпад
   Жильбер. -- Это лишь докажет здравый смысл короля, степень его понимания людей и вещей. Чем скорее король окажется в Париже, тем блистательнее будет его торжество!
   -- Вы верите в это, доктор?
   -- Уверен. Не проявив инициативы, король проиграет в глазах парижан. И будет принужден все-таки сделать то же самое, но как бы под чьим-то давлением.
   -- Видите, Людовик, -- воскликнула королева, -- доктор признает, что на вас надавят. Вы дождетесь требования или даже приказа явиться.
   Жильбер сжал губы. Королева это заметила.
   -- Что я несу, сумасшедшая, -- пробормотала она, -- я выступаю во вред себе...
   -- Антуанетта, -- покачал головой король, -- вы решили погубить меня! Зачем вам задерживать меня?
   -- Ваше величество, слишком многое зависит от того, чтобы ехать вовремя! -- напомнил Жильбер.
   -- Но только не сегодня, доктор, -- снова вмешалась Мария-Антуанетта. -- Завтра, государь; уступите мне до завтра. И, клянусь, я не стану больше сопротивляться этой поездке.
   -- Потеряем день, -- прошептал король.
   -- Двадцать четыре долгих часа, -- поддержал его Жильбер. -- Не медлите, ваше величество.
   -- Так надо, -- твердила королева, -- так надо!
   -- По крайней мере объясните причину.
   -- Только мое отчаяние и мои слезы!
   -- Но что может измениться до завтра? -- промолвил король, совершенно расстроенный напором супруги.
   -- Там -- пока ничего не изменится, -- сказал Жильбер. -- Надежда заставит их ждать до завтра, но...
   -- Но вы имеете в виду "не там, а здесь"? -- уточнил король. -- Национальное Собрание?
   Жильбер кивнул.
   -- Собрание, -- продолжал король, -- где заседают Монье, Мирабо, Сиейес, может направить мне послание, которое лишит меня возможности самостоятельно действовать.
   -- Тем лучше! -- обрадовалась королева. -- Тогда вы откажете! Сохраните свое королевское достоинство, и если начнется открытая борьба, то что же, будем драться! Если придется умереть, умрем с достоинством, безупречно, как монархи, как христиане, уповающие на Бога, который даровал им корону!
   Лихорадочная экзальтация королевы заставила Людовика XVI уступить ей. Он сделал знак Жильберу и взял за руку Марию-Антуанетту:
   -- Успокойтесь, ваше величество, все будет, как вы хотите. Милая
   моя, я скорее умру, нежели вас огорчу. Вы дороги мне и как жена, и как женщина больших достоинств и добродетелей.
   Людовик XVI выделил слово добродетелей, опровергая таким образом все возводившиеся на нее поклепы. Это было рассчитано на свидетеля, способного подтвердить подобные высказывания короля.
   Деликатность мужа тронула Марию-Антуанетту. Она сжала руку, которую подал ей король:
   -- До завтра, ваше величество. Прошу у вас последней отсрочки, прошу как милости, на коленях. Завтра, если вам угодно, завтра езжайте в Париж.
   -- Смотрите же, -- сказал с улыбкой король, -- доктор тому свидетель!
   -- Я никогда не изменяю слову! -- ответила королева.
   -- И все же, хотелось бы знать, для чего вам эта двадцатичетырехчасовая отсрочка. Не ждете ливы известий, например из Германии? Не ждете ли вы подкреплений?
   -- Государь, государь! -- упрекнула его королева.
   -- Не в том ли дело...
   -- Ни в чем!
   -- Следовательно, тайна?
   -- Тайна встревоженной женщины, вот и все.
   -- Каприз, не так ли?
   -- Если хотите, каприз.
   -- Высший закон?
   -- А правда, почему нет такого закона в политике, какие существуют в философии? Почему государи не могут возводить свои политические капризы в ранг законов?
   -- Будьте спокойны, этого они когда-нибудь достигнут, -- пошутил Людовик XVI. -- Что касается меня, мое дело сделано. До завтра! Прикажете доктору остаться у вас?
   -- О нет, нет, -- так поспешно ответила королева, что Жильбер улыбнулся.
   -- В таком случае я уведу его.
   Жильбер снова поклонился Марии-Антуанетте, которая вернула ему поклон, на сей раз не как королева, а как просто женщина.
   -- Мне кажется, -- заметил король, -- вы в дружеских отношениях с королевой, господин Жильбер?
   -- Этой милостью я обязан вам, ваше величество, -- ответил доктор.
   -- Да здравствует король! -- прокричали придворные, стекаясь в приемную.
   -- Да здравствует король! -- откликнулись со двора офицеры и иностранные солдаты.
   Эти восклицания, звучавшие все громче, радовали короля больше,
   чем когда-либо.
   Мария-Антуанетта осталась в кресле у окна, где провела ужасную ночь, и, услышав эти выражения преданности королю, отреагировала так:
   -- Да, пусть здравствует король! Пусть здравствует, вопреки бес-честному Парижу, проклятой бездне, кровавой пасти. Не поглотить ей эту жертву! Я вырву ее у Парижа, вырву своей слабой рукой, призывая проклятие всего света и мщение самих небес!
   Произнеся это в порыве ненависти, которая привела бы в ужас самых ярых мятежников, если бы они ее слышали, королева простерла руки в сторону Парижа.
   Потом позвала госпожу Кампань, которой доверяла больше, чем другим, и заперлась с нею в кабинете, запретив пускать к себе кого бы то ни было.

V.
Кольчуга

   Следующий день был хорош и ясен. Ослепительно сияло солнце, покрывая позолотой мрамор и песчаные дорожки Версаля. Птички тысячами спускались на деревья парка, приветствуя оглушительным писком наступавший день.
   Королева встала в пять часов утра и просила передать королю, как только он проснется, что она ждет его.
   Людовик XVI, утомленный приемом депутации Национального Собрания, провел ночь очень дурно и встал позднее обыкновенного. Едва он оделся и прицепил шпагу, как ему передали приглашение королевы. Он нахмурился:
   -- Королева уже встала?
   -- Давно, ваше величество.
   -- Плохо себя чувствует?
   -- Нет, ее величество здоровы.
   Окончив первый завтрак, состоявший из бульона и вина, король отправился к супруге. Он нашел ее одетой для церемониального выхода, величественной, прекрасной, но очень бледной, с холодной улыбкой на измученном лице.
   Король боялся нового натиска со стороны супруги. "Опять какой-нибудь каприз", -- думал он. Мария-Антуанетта с первых же слов подтвердила предположения.
   -- Со вчерашнего дня я думала, -- начала она. -- Прошу вас отпустить всех, кроме самых приближенных.
   Король приказал сопровождавшим удалиться. Королева оставила одну мадам Кампань. Положив руки на руку короля, Мария-Антуанетта спросила:
   -- К чему сей блестящий мундир? Я просила вас прийти запросто, в домашнем платье.
   Король посмотрел на нее с изумлением. Фантазия королевы возбуждала в нем странные мысли, по новизне своей казавшиеся ему неправдоподобными.
   -- Что с вами, -- сказал король, -- не думаете ли вы еще отсрочить или совсем отвратить меня от того, на что мы решились вчера?
   -- Нисколько, ваше величество.
   -- Пожалуйста, осознайте серьезность моих намерений. Я должен, я хочу ехать в Париж; я не могу этого избежать. Помещение там мне приготовлено. Свита ждет.
   -- Я и не думаю вас удерживать, государь, но...
   -- Подумайте, -- продолжал король, мало-помалу одушевляясь, чтобы обрести уверенность, -- весть о моем приезде в Париж уже достигла города, там приготовились к приему, меня ждут, и я слышал, что это известие расположило умы самым благоприятным образом. Ситуация изменится, если не сбудутся ожидания. Наконец, подумайте...
   -- Но я нисколько не противоречу вам, государь.
   -- К чему все эти предисловия, вопросы о моем туалете?
   -- Я желала бы, государь, чтобы вы сняли с себя это платье.
   -- Вы находите его не соответствующим событию? Кажется, фиолетовый шелк всегда шел мне. Парижане привыкли видеть меня одетым именно так, им нравится этот цвет на мне. И голубая лента к нему очень кстати. Вы сами это находили!
   -- Я ничего не имею против цвета вашего платья. Но подкладка...
   -- Подкладка? А что -- подкладка? Вам не нравится мой камзол? Белая тафта с серебром, вышитый вами... Мой любимый...
   -- Ничего не имею против камзола.
   -- Так вас смущает жабо? Вышитая батистовая рубашка? Но разве не следует порядочно одеться для посещения моего доброго города Парижа?
   Горькая улыбка искривила уста королевы; надулась ее нижняя губа и еще больше выдвинулась вперед.
   -- Я не критикую ваш прекрасный туалет, а говорю о подкладке, только о подкладке. Король, которого всячески честит народ, бросается в гущу парижан, опьяненных своими победами и революционными идеями... Король, хоть сейчас и не средние века, должен, мне кажется, въехать в Париж, надев надежную стальную кольчугу! Чтобы ни одна пуля, ни одна стрела, ни один кинжал, ни один камень не могли ранить его!
   -- В общем-то, не лишено смысла, -- подумав, сказал Людовик XVI. -- Но, друг мой, я не Франциск Первый, не Карл Девятый, не Генрих Четвертый. Я отправлюсь в Париж как есть; пусть звезды на груди моей послужат мишенью их ружьям.
   Королева застонала:
   -- Людовик, увидите, что жена ваша говорит не напрасно! -- Она подала знак мадам Кампань, которая тотчас вынула из ящика в шифоньере королевы какую-то вещь -- плоскую, продолговатую, завернутую в шелковую ткань. -- Хотя сердце короля принадлежит прежде всего Франции, но оно принадлежит и его жене и детям, -- продолжала королева. -- Сердце это не должно подвергаться опасности. Вот что поможет моему супругу, моему королю, отцу моих детей!
   Она развернула шелк и извлекла кольчугу; тончайшие стальные колечки были переплетены так искусно, что вещь казалась сделанной из муара.
   -- Посмотрите, ваше величество.
   -- Кажется, жилет? -- заинтересовался Людовик XVI.
   -- Да, жилет. Он застегивается до самого горла. А его воротничок будет скрыт галстуком.
   Король взял кольчугу и стал с любопытством ее рассматривать. Он как бы пересчитывал петли плотной сетки, которая мялась в руках, как шерстяное вязанье.
   -- Удивительная сталь! -- проговорил король. -- Дивная работа. Где раздобыли вы такую прелесть?
   -- Купила у одного человека, предлагавшего ее на случай, если вы поедете воевать.
   -- Изумительно, изумительно! -- повторял король, рассматривая кольчугу, как художник картину.
   -- Примерьте, государь.
   Король расстегнул свой фиолетовый камзол. Мария-Антуанетта помогла ему снять ордена. Шпагу Людовик XVI отстегнул сам. Лицо ее озарилось блаженством одержанной победы. Ее руки скрыли под галстуком стальной воротник кольчуги, потом королева застегнула пряжки стального жилета, подбитого тонкой замшей. Жилет этот охватывал весь корпус; надетый поверх камзола и рубашки, он совершенно защищал короля, нисколько не утолщая фигуру и не стесняя движений.
   -- Не правда ли, какая прелесть? -- повторяла Мария-Антуанетта, обращаясь к мадам Кампань, которая застегивала королю пуговки на рукавах. Мадам также выражала свое удовлетворение.
   -- Эта невесомая кольчуга ничего не боится, -- продолжала королева. -- Положите ее на стол и попробуйте разрубить топором. Попробуйте пробить пулей! Не удастся!
   -- Гм, -- заметил король, -- так ли? Я бы попробовал из любопытства.
   -- Не трудитесь напрасно, государь.
   -- Почему напрасно? Это лишь подтвердит достоинства вашего подарка.
   Мария-Антуанетта покачала головой:
   -- Спросите вашу добрую Кампань, что мы с ней делали сегодня утром. А лучше сказать: ночью. Заперлись в комнате, где прежде помещались пажи; со вчерашнего дня они переведены в Рамбуйе.
   Кампань держала мешок, в котором была кольчуга, я взяла большой охотничий нож своего отца" Лезвие этого ножа поразило не одного вепря.
   -- Юдифь! -- смеясь, воскликнул король.
   -- Нет, у Юдифи не было такого тяжелого пистолета, какой выбрала я из вашего арсенала и велела Веберу зарядить. Вы бы видели! Мы ночью, таясь от любопытных, пробирались, как две голодные мыши, по пустым коридорам. Кампань заперла все двери, завалила их матрасами. Мы прицепили кольчугу к манекену, на который вешают платья, и я, клянусь вам, такой твердой рукой нанесла удар, что лезвие согнулось, я не удержала нож, и он, к великому нашему ужасу, вонзился в паркет.
   -- Славно! -- сказал король. -- Кольчугу не пробило?
   -- Подождите, -- Кампань подняла нож, сказала: "У вас не хватает сил, я сильнее вас, смотрите", -- и нанесла такой жестокий удар, что бедный нож мой разлетелся вдребезги. Вот вам два осколка лезвия. Я велю сделать из них кинжал для вас.
   -- Удивительно, -- заметил король. -- И нигде не пробило.
   -- Вы найдете лишь царапинку на верхней цепочке, а их три, одна над другой.
   -- Я бы хотел посмотреть.
   -- Смотрите.
   Она быстро сняла с короля камзол, а затем кольчугу.
   -- Вот где след, по-моему, -- сказал король, разглядывая едва заметную царапину на одном из колечек.
   -- Это -- от пули из пистолета, государь.
   -- Вы и из пистолета стреляли?
   -- Я вам покажу расплющенную, почерневшую пулю. Смотрите! Ну, верите теперь, что в кольчуге безопасно?
   -- Вы мой ангел-хранитель, -- произнес Людовик XVI.
   -- Оцените мои переживания, когда мне предстояло выстрелить из пистолета, -- рассказывала королева. -- Но страх этот не сравнить с тем, с которым я представила, что, стреляя в кольчугу, я стреляю в вас самого. И еще я боялась, что пуля пробьет петли кольчуги и тогда мои труды и надежды падут прахом.
   -- Милая Антуанетта, я вам бесконечно признателен! -- сказал король, сняв кольчугу и положив ее на стол.
   -- Что же это? -- ахнула королева и, взяв ее со стола, вновь подала королю.
   -- Не нужно, -- ответил Людовик XVI с гордой улыбкой.
   -- Вы отказываетесь надеть ее?
   -- Отказываюсь.
   -- Но подумайте, государь.
   -- Ваше величество... -- взмолилась мадам Кампань.
   -- Это спасение ваше!
   -- Быть может, -- ответил Людовик XVI.
   -- Но вас могут убить!
   -- Когда дворянин в восемнадцатом столетии идет на войну, его защищают от пуль лишь суконный мундир, жилет и рубашка" Когда он дерется на шпагах, то остается вообще в одной рубашке. Я, первый дворянин королевства, не могу поступать иначе. Разница в том, что на мне вместо сукна шелк. Благодарю, моя милая жена, моя добрая королева, благодарю вас!
   -- Ну почему, -- простонала Мария-Антуанетта, -- почему вас не слышат войска?
   Король тем временем надел свое платье, не выказывая героизма своего поступка.
   -- Монархия не погибла, имея такого короля! -- сказала Мария- Антуанетта.

VI.
Отъезд

   Выйдя от королевы, Людовик XVI тотчас же был окружен офицерами, назначенными в его конвой, и людьми из свиты: то были Бово, Вилльруа, Нель и д'Этен.
   Жильбер стоял в стороне, надеясь, что король взглянет на него, проходя мимо.
   -- Господа, -- сказал Людовик XVI, -- после завтрака мы едем. -- Заметив Жильбера, он обратился к нему: -- А, вот и вы, доктор! Вас я увожу с собой.
   Король прошел в кабинет, где занимался около двух часов. Потом со всеми своими домашними отслушал обедню и в девять часов сел за стол. Королева с заплаканными глазами присутствовала на завтраке, но сама ничего не ела. Дети короля время от времени утирали слезы, выступавшие на глазах. В одних придворных это зрелище возбуждало сочувствие, в других -- недовольство, но грустно стало всем.
   Король бодро ел, несколько раз обращался он к Жильберу, с королевой говорил нежно и почтительно. Он собрался встать из-за стола, как ему объявили, что из Парижа движется масса народа и ее головная часть уже показалась в начале большой аллеи парка.
   Офицеры гвардии бросились из зала; король взглянул на Жильбера, но, видя, что тот улыбается, продолжал есть. Королева, подозвав знаком Бово, тихо попросила его пойти и осведомиться о причинах происходящего.
   Бово поспешно вышел. Спустя пять минут он возвратился и доложил:
   -- Государь, это национальная гвардия из Парижа. В столице распространился слух, что ваше величество хотите видеть парижан, и они числом в десять тысяч двинулись вам навстречу, а поскольку вы все не ехали, они дошли до Версаля.
   -- Каковы могут быть их намерения? -- спросил король.
   -- Самые лучшие, -- ответил Бово.
   -- Все равно, заприте решетки, -- приказала королева.
   -- Ни под каким видом! -- возразил король. -- Довольно того, что заперты двери дворца.
   Королева бросила взгляд на Жильбера. Доктор ждал его; половина предсказанного им сбывалась. Он обещал, что придут двадцать тысяч человек; десять тысяч же явились.
   -- Похлопочите, чтобы этих молодцов хорошо угостили, -- сказал король Бово.
   Тот спустился вторично и, передав приказание короля дворецкому, вернулся.
   -- Ну? -- спросил король.
   -- Государь, парижане спорят с вашей гвардией,--доложил Бово.
   -- Как спорят?
   -- Довольно миролюбиво, ваше величество. Они узнали, что через два часа король едет в Париж, и заявили, что будут ждать его отъезда, чтобы следовать за каретой.
   -- Да ведь они пешком! -- заметила королева. -- Как же пойдут они за королем, когда карета движется очень быстро. Вам известно, Бово, что король имеет привычку ездить очень быстро?
   В подчеркнутом "быстро" звучал приказ: пускай карета короля мчится как на крыльях.
   Король жестом прекратил эти толки:
   -- Я поеду шагом. Несправедливо заставлять бежать за каретой этих добрых людей, оставивших свои дела, чтобы пойти мне навстречу.
   Королева испустила громкий вздох, выражавший скорее гнев, нежели огорчение.
   Окружающие выразили свое одобрение, хотя на многих лицах мелькнул отблеск чувств королевы, принявшей покладистость Людовика XVI за слабость.
   Жильбер раскрыл окно. Он счел, что следует освежить воздух: множество присутствовавших надышали в зале.
   -- Что там снаружи за шум? -- спросил король.
   -- Это переговаривается между собой национальная гвардия, ваше величество. Все стоят на мостовой, на самом солнцепеке.
   -- Не пригласить ли их позавтракать с королем? -- съязвила королева.
   -- Проводите их в Мраморный двор, там свежее, -- сказал король.
   -- Десять тысяч человек -- в Мраморный двор! -- воскликнула королева.
   -- Пусть располагаются где хотят, лишь бы не толпились на жаре, -- заметил король.
   -- Где хотят! -- возмутилась Мария-Антуанетта. -- Что ж, государь, укажите им дорогу в свою опочивальню.
   Этим ироническим словам суждено было сбыться спустя всего три месяца.
   -- С ними много детей, ваше величество, -- отметил Жильбер. -- Многие привели с собой детей как на прогулку, дети тоже в платье национальной гвардии. Как велик энтузиазм!
   -- Ах, -- взволновался Людовик XVI, -- бедные дети! Если берут с собой детей, то уж явно без намерения причинить зло такому же отцу семейства. Этих крошек необходимо приютить где получше. Введите их в коридоры дворца.
   Жильбер покачал головой, глядя на королеву и как бы упрекая ее:
   -- Вот что следовало сказать вам; я доставил вам этот случай. Слова были бы переданы и обеспечили на два года вашу популярность в народе.
   Королева поняла его и покраснела. Она признала ошибку, но оправдывала ее своей гордостью и ненавистью к толпе.
   Бово распорядился относительно размещения национальной гвардии. Из вооруженной толпы, допущенной по приказанию короля внутрь дворца, звучали голоса благодарности. Они достигли царственных ушей и успокоили монархов относительно намерения парижан.
   -- А как размолвка национальной гвардии с нашими гвардейскими офицерами?
   -- О, ваше величество, -- доложил Бово, -- ее и следа не осталось. Эти люди так довольны оказанным вами вниманием, что готовы идти куда прикажут. Они говорят: "Король наш; где бы он ни был, он наш везде".
   Король взглянул на Марию-Антуанетту. Губы ее сжались в горькой иронической улыбке.
   -- Скажите людям из национальной гвардии, чтобы размещались где им удобнее, -- приказал Людовик XVI.
   -- Ваше величество, -- заметила королева, -- не забудьте, что право окружать вашу карету остается за вашей гвардией.
   Офицеры, видя нерешительность короля, поддержали в этом ко-ролеву.
   -- Справедливо, -- согласился Людовик XVI.
   Бово и Вилльеруа вышли, чтобы отдать приказания. В Версале пробило десять часов.
   -- Отправимтесь, -- сказал король. -- Не станем заставлять долго ждать себя. -- И он встал.
   Мария-Антуанетта обняла его; дети повисли у него на шее. Растроганный Людовик XVI мягко старался высвободиться из объятий, чувствуя, что еще немного, и он не сможет совладать с собой.
   Королева останавливала офицеров, хватая одного за руку, другого за шпагу.
   -- Господа, господа! -- говорила она, поручая им особу короля. Все старались ее успокоить.
   -- Вы, -- сказала королева, -- вы посоветовали королю эту поездку; вы убедили его, несмотря на мои доводы. Какую тяжкую ответственность перед супругой и матерью приняли вы на себя. -- Все упреки адресовались Жильберу.
   -- Знаю, -- холодно ответил Жильбер.
   -- Вы сумеете возвратить мне короля? -- спросила она.
   -- Конечно, ваше величество.
   -- Отвечаете мне за него головой! -- пригрозила Мария-Антуанетта.
   -- Считал бы свою голову слишком ничтожным залогом, если бы королю угрожала опасность, -- с поклоном заметил доктор. -- Но я сказал, что везу короля на торжество; так оно и будет, ваше величество.
   -- Каждый час я хочу получать известия о короле, -- добавила Мария-Антуанетта.
   -- Вы будете их получать, государыня.
   -- Тогда отправляйтесь. Бьют барабаны. Король поехал.
   Жильбер вышел на лестницу, где встретил адъютанта, посланного за ним королем. Доктора поместили в карету обер-церемониймейстера Бово; тот не решился посадить врача в одну из карет короля, Жильбер улыбнулся, один заняв экипаж с гербами на дверцах. Бово сопровождал карету короля верхом.
   -- О, это принц Бово! -- заметил кто-то, заглядывая в окно кареты, где сидел Жильбер.
   -- Ошибаешься, -- ответил другой голос.
   -- Гербы-то на карете -- принца Бово.
   -- Гербы гербами. Но это еще ничего не доказывает.
   -- Доказывает, что, если на карете гербы принца, в карете должен сидеть он.
   -- Принц Бово? Патриот? -- спросила какая-то женщина.
   Жильбер улыбнулся.
   -- Говорят тебе, -- начал тот же голос сомневающегося, -- что это не принц. Принц -- в теле, а этот худой. На принце гвардейский мундир, а этот в цивильном черном. Может, это его управляющий?
   Неприязненный ропот адресовался Жильберу при этом нелестном для него выводе.
   -- Да нет же, черт возьми! -- раздался громкий голос, знакомый Жильберу. -- Это не Бово и не его управляющий. Это честнейший человек, патриот, знаменитый доктор. Господин Жильбер, каким образом вы -- ив карете принца?
   -- Неужели? Дядюшка Бийо! -- воскликнул доктор.
   -- Я и есть. Не мог же я пропустить такой случай!
   -- А Питу?
   -- О, он недалеко. Эй, Питу, сюда!
   Анж Питу с помощью плеч и локтей пробился к Бийо и почтительно поклонился.
   -- Здравствуйте, господин Жильбер.
   -- Здравствуй, Питу, здравствуй, друг мой!
   -- Жильбер? Жильбер? Кто это -- Жильбер? -- спрашивали в толпе.
   Доктор вышел из кареты; она без пассажиров продолжала ехать медленно. Взяв Бийо под руку, Жильбер пошел вместе с толпой. В нескольких словах он описал фермеру свое посещение Версаля, сообщил о благорасположении короля и всей королевской фамилии к народу и за короткое время сумел хорошо настроить окружавших его людей. Наивные горожане, легко поддавшись доброму впечатлению, дружно крикнули: "Да здравствует король!" Здравица, подхваченная сотнями голосов, достигла ушей Людовика XVI.
   -- Я хочу видеть короля! -- воскликнул Бийо, растроганный речами Жильбера. -- Мне необходимо увидеть его вблизи! Только ради этого я и пришел сюда, чтобы судить о нем по выражению его лица. Честного человека легко узнать по взгляду.
   -- Мы это легко устроим, -- ответил Жильбер. -- Я вижу адъютанта принца Бово; он кого-то ищет.
   Адъютант верхом осторожно пробирался сквозь толпу, направляясь к карете, в которой ехал Жильбер. Доктор его окликнул.
   -- Не Жильбера ли вы ищете? -- спросил он всадника.
   -- Жильбера, -- рапортовал адъютант.
   -- Я -- Жильбер, слушаю вас.
   -- Господин Бово поручил передать, что вас ждет король.
   Услышав это, толпа расступилась. Жильбер в сопровождении Бийо и Питу последовал за адъютантом, который восклицал: "Пропустите, господа, дайте пройти, именем короля!" Вскоре Жильбер достиг кареты Людовика XVI, которая продвигалась так медленно, словно была запряжена волами.

VII.
Поездка

   Зрелище получилось любопытное, неслыханное и невиданное. Национальная гвардия, эти импровизированные солдаты, встретили короля и присоединились к его свите, сопровождая королевский поезд. Зачем? Никто этого не мог объяснить.
   Увидев Жильбера под руку с Бийо и за ними Питу, волочившего длинную саблю, Людовик XVI позвал:
   -- Доктор, сегодня прекрасная погода! И что за славный у меня народ!
   -- Вот видите, ваше величество, -- напомнил Жильбер и, приблизившись к королю, добавил: -- Ну что я говорил?
   -- Да, -- подтвердил король, -- вы просто провидец! -- Вскинув голову, он заявил громко, чтобы слышали окружающие: -- Хотя мы едем еле-еле, мне кажется, будто слишком быстро: никак не могу наглядеться на моих милых парижан!
   -- Медленнее ехать невозможно, ваше величество, -- заметил Бово, -- мы делаем одну милю в три часа.
   Действительно, лошади останавливались каждую минуту; произносились речи, национальная гвардия браталась с гвардией королевской.
   -- Охо-хо, -- сказал себе Жильбер, наблюдая эти любопытные сцены, -- они мирятся, значит, враждовали.
   -- Ну, насмотрелся на короля, послушал его, -- обратился к Жильберу Бийо. -- По-моему, король молодец!
   Восторженный Бийо говорил так громко, что слышали все вокруг.
   Король удовлетворенно улыбнулся:
   -- Вот похвала, которая мне приятнее многих других.
   -- Вы правы, сир, -- вступил Бийо в разговор с Людовиком XVI, как некогда Мишо с Генрихом IV. -- Я не всякого так похвалю!
   -- Мне тем более лестно, -- ответил король, конфузясь и не зная, как сохранить величественность.
   Бийо что было сил заорал:
   -- Да здравствует король, отец народа!
   В пункте, именуемом Point du jour, Лафайет на белой лошади с пяти часов утра ждал королевский поезд, чтобы к нему присоединиться. Встреча короля с новоиспеченным предводителем французских войск произошла при восторженных криках толпы.
   Король уже устал, больше не мог говорить, только улыбался.
   Помня об обещании, Жильбер отправил в Версаль к королеве четырех курьеров с успокоительными известиями. По всему пути следования Людовика XVI народ приветственно подбрасывал вверх шапки. Разве что на всех этих шапках пестрела национальная кокарда -- словно в противовес белым кокардам на шляпах королевских гвардейцев и самого монарха.
   Никто не обратил на это внимания. Бийо первым заметил маленькое несоответствие и был озадачен. Он-то украсил шляпу огромной трехцветной кокардой, явно противоречившей белой эмблеме на шляпе Людовика XVI. Бийо стало не по себе; он спросил:
   -- Господин Жильбер, а почему у короля не национальная кокарда?
   -- Дорогой Бийо, король либо еще не знает о существовании новой, либо считает, что национальной должна быть его белая кокарда,
   потому что знамя Франции белое, И Людовик Шестнадцатый тут ни при чем. Белыми эмблема и знамя Франции были задолго до его рождения и не раз стяжали великую славу, Белую кокарду носил на шляпе Сюффрен, когда водрузил наше знамя на Индийском полуострове. Белой кокардой была отмечена шляпа маршала Саксонского, когда он разбил англичан при Фонтену а. Белая была на шляпе принца Конде, победившего при Рокруа, Фрибурге и Ленезе. Это не все, у белой кокарды еще много других побед, дорогой Бийо. Между тем как национальная кокарда, которой, по словам Лафайета, суждено обойти весь мир, не успела пока чем-нибудь заявить о себе, так как существует лишь три дня. Поскольку она еще ничем не прославилась, король вправе пока носить испытанную эмблему.
   -- То есть, как -- ничем не прославилась? -- возразил Бийо. -- Не с ней ли взята Бастилия?
   --- Конечно, конечно, -- ответил Жильбер, -- вы правы, дядюшка Бийо...
   -- Поэтому король и должен ее надеть!
   Жильбер сильно толкнул Бийо локтем, заметив, что король вслу-шивается в их спор.
   -- С ума ты сошел, Бийо, -- прошептал доктор. -- Против кого же шли, штурмуя Бастилию, как не против королевской власти? И ты хочешь, чтобы король сейчас же стал носить цвета нашей победы? Возьми себя в руки! Король добр и прямодушен, а ты хочешь, чтобы он лицемерил?
   Но Бийо не был переубежден.
   -- Да разве мы, штурмуя Бастилию, шли против короля? Мы выступили против деспотизма!
   Жильбер только пожал плечами с деликатностью, свойственной людям высоконравственным.
   -- Ну да, -- продолжал, воодушевляясь, Бийо, -- мы шли не против нашего доброго короля, а против его недобросовестных сателлитов!
   В описываемую эпоху слово сателлит употреблялось вместо слова создание, так же как говорили скакун вместо лошадь,
   -- Совершенно очевидно, -- продолжал Бийо, -- что он их не одобряет, потому и находится среди нас, а значит -- на нашей стороне. Мы штурмовали и взяли Бастилию для его же блага.
   -- Гм-да, -- тихо проговорил Жильбер, не зная, как согласовать выражение лица Людовика XVI с тем, что происходило в его душе. В этом всеобщем шуме король сумел разобрать кое-что из завязавшегося возле него спора.
   У старинной арки Конферанс королевский поезд остановился. Короля ожидала депутация городских старшин под предводительством нового мэра в сопровождении трех сотен национальной гвардии и в присутствии стольких же членов Национального Собрания.
   Два депутата на золотом блюде, которое они едва подняли, тор-жественно поднесли королю два огромных ключа от ворот Парижа" Ключи эти появились еще при Генрихе IV" Все разговоры умолкли"
   Новый мэр, известный астроном Жан Байи, отнюдь не рвавшийся на этот пост, по всем правилам риторики произнес длинную речь в честь короля" Он восхвалял Людовика XVI и его деяния со дня восшествия на престол до сегодняшнего и едва не приписал в заслугу королю все события, совершившиеся в последнее время"
   Очень довольный своей речью, мэр никак не ожидал того казуса, который после упомянул в своих мемуарах и который так повлиял на исход его речи.
   Мэру предстояло поднести королю городские ключи, слишком тяжелые. Смеясь, мэр говорил, что, предъявив ключи королю, он не понесет их обратно в Париж.
   -- Что же вы с ними сделаете? -- спросил один из членов муниципалитета.
   -- Что сделаю? -- ответил мэр. -- Отдам кому-нибудь или брошу в ров.
   -- Как можно?! -- воскликнул другой выборный. -- Те самые ключи, которые Париж поднес Генриху Четвертому после сдачи ему города? Они бесценны, это памятник старины!
   -- Вы правы, -- согласился мэр. -- Ключи, поднесенные Генриху Четвертому, покорителю Парижа, подносятся теперь Людовику Шестнадцатому, который... Вот оригинальная мысль! --спохватился почтенный астроном, взял карандаш и тут же дописал в конец своей речи следующее:
   "Государь! Преподношу вашему величеству ключи от города Парижа, те самые, которые были поднесены Генриху Четвертому, Он завоевал свой народ; мы завоевали своего короля".
   Фраза получилась красивая и логичная, она одна из всей речи запомнилась парижанам.
   Марию-Антуанетту господин мэр не провел бы лицемерной видимостью почета, она ответила бы иначе, нежели ответил король зловещему астроному. Но дело было в том, что Людовик XVI, внимательно вслушиваясь в начало речи, последние фразы почти не расслышал, как, впрочем, и всю речь президента выборных де Шавена.
   Отвечая, король выразил свое удовлетворение, отметил, что почет, оказанный городом и депутацией, ему чрезвычайно приятен" Поезд двинулся далее. В знак полного доверия король отпустил свою гвардию и один в карете, окруженный национальными гвардейцами и любопытными, быстро двинулся вперед.
   Жильбер и Бийо безотлучно оставались у правой дверцы кареты.
   Когда поезд пересекал площадь Людовика XV, с противоположного берега Сены раздался выстрел. Жильбер почувствовал сильную боль в груди и прижал к ней руку.
   Рядом с каретой прозвучал стон, женщина с простреленной рукой упала на землю.
   Пуля ударила в крупную стальную пуговицу на одежде Жильбера, порвала его черный сюртук и жабо и, рикошетируя, ранила женщину, которую унесли, окровавленную.
   Король слышал выстрел, но ничего не видел. Обращаясь к Жильберу, он сказал с улыбкой:
   -- Там в честь меня жгут порох?
   -- Да, ваше величество, -- подтвердил Жильбер, а сам подумал, что королева не зря опасалась. Не будь доктора у дверцы кареты, пуля попала бы в короля.
   Бледный Бийо немедленно заставил Питу кричать как можно громче: "Да здравствует отец французов!"
   Наконец Людовик XVI достиг ратуши. На Новом мосту его при-ветствовали холостыми пушечными выстрелами. Фасад ратуши был украшен огромной фосфорической надписью, буквы которой ночью должны были светиться. Надпись сочинили члены ратуши:

"Людовику XVI, отцу французов, королю свободного народа".

   Парижане, собравшиеся на площади, восторженно зачитывали вслух это приветствие.
   Бийо, которому Питу прочел ее содержание, пришел к выводу:
   -- Если нация свободна, то она вправе предложить королю свою кокарду.
   И, приблизившись к Людовику XVI, который выходил из кареты у подъезда ратуши, Бийо сказал:
   -- Ваше величество, вы видели на статуе Генриха Четвертого национальную кокарду?
   -- Так что же? -- спросил король.
   -- Государь, если на Генрихе Четвертом трехцветная кокарда, то и вы, ваше величество, можете надеть ее.
   -- Но у меня такой кокарды нет, -- в замешательстве ответил Людовик XVI.
   -- От имени народа предлагаю ее вам! -- закричал во все горло Бийо, протягивая свою трехцветную эмблему. -- Примите же ее!
   Жильбер поспешил к королю. Тот побледнел, он смотрел на доктора, безмолвно ожидая его совета.
   -- Сир, -- сказал Жильбер, -- это знак отличия для каждого француза.
   -- В таком случае я его принимаю. -- И король взял кокарду из рук Бийо. Сняв со своей шляпы белую, он приколол на ее место трехцветную. Громкое "виват!" грянуло над площадью.
   Жильбер отвернулся, огорченный: слишком многое и слишком скоро уступал король.
   -- Да здравствует его величество! -- кричал Бийо, подавая знак новой серии оваций.
   "Король погиб, -- шептал про себя Жильбер. -- Во Франции нет больше короля! Что-то скажет королева?.."

VIII.
Что происходило в Версале, пока король слушал речи в муниципалитете

   В ратуше королю оказали почетнейший прием, приветствовали как провозвестника свободы.
   Когда его попросили что-нибудь сказать в ответ, Людовик XVI, прижав руку к сердцу, произнес:
   -- Господа, можете быть уверены в моей любви к народу.
   Все жаждали произносить речи. Король слушал благосклонно, к тому же он хотел выяснить образ мыслей большинства.
   Пока он выслушивал сообщения правительства -- ас этого дня образовалось конституционное правление наряду с троном и с Национальным Собранием, -- народ любовался королевскими лошадьми, позолоченной каретой, нарядными кучерами. Едва король вошел в ратушу, Питу стал прицеплять трехцветные кокарды к упряжи лошадей и к экипажам. Лакеям и кучерам тоже пришлось надеть новые эмблемы. С дюжину кокард сунули даже в карету Людовика XVI.
   Лафайет, не сходивший с коня, тщетно старался умерить усердие пропагандистов. Выйдя из ратуши и увидев, чему подвергся его поезд, король тихо проговорил: "Ой-ой-ой"...
   К королю почтительно подъехал Лафайет.
   -- Господин маркиз, -- сказал Людовик XVI, -- я искал вас, дабы сообщить, что назначил вас командующим национальной гвардией.
   Заявив это, король сел в карету под общие приветственные возгласы.
   Жильбер, уже уверенный в безопасности короля, остался в ратуше с мэром и выборными.
   Услышав возгласы, которыми народ приветствовал короля, Жильбер подошел к окну и бросил взгляд на площадь, дабы посмотреть, что делают Бийо и Питу. Эти двое были или по крайней мере старались казаться лучшими друзьями короля. Вдруг Жильбер увидел на набережной Пелетье всадника, который быстро приближался, раздвигая толпу, пока еще кроткую и почтительную.
   -- Королевский офицер! -- доброжелательно комментировали в толпе. -- Королевский офицер! Да здравствует король!
   Офицер добрался до кареты.
   -- Это вы, де Шарни? -- сказал король и тихо спросил: -- Что там у нас делается? Как королева?
   -- Очень беспокоится о вас, государь, -- ответил офицер, просунув голову в окно кареты.
   -- Вы возвратитесь в Версаль?
   -- Да, ваше величество.
   -- Успокойте королеву и всех наших друзей. Здесь прошло как нельзя лучше.
   Де Шарни поклонился, выпрямился и увидел Лафайета; они дружески пожали друг другу руки.
   Король приказал ехать шагом до площади Людовика XV, где ждала его гвардия. Дальше, по мере того как приближались к Версалю, лошади сами бежали все быстрее и быстрее.
   Жильбер, оставаясь на балконе, понял причину приезда всадника; он представил, как беспокоилась королева. Ведь последний курьер, посланный доктором, прибыл в Версаль в три часа, когда король только достиг ратуши...
   При королеве была графиня де Шарни, только поднявшаяся с постели после болезни. Она едва двигалась. Королева улыбалась привычной, давно усвоенной ею улыбкой, скрывающей внутренние бури. Радуясь, что король скоро возвратится невредимым в Версаль, она сказала окружавшим ее придворным:
   -- Вот уже добрые вести!
   -- Ваше величество напрасно тревожитесь, -- заметил один из кавалеров. -- Парижане понимают свою ответственность. Но вполне ли вы уверены в достоверности полученных известий?
   -- О, конечно, -- отвечала королева, -- тот, кто мне их посылает, давал голову на отсечение... Я его считаю в числе наших друзей.
   Принцесса Ламбаль осведомилась:
   -- Ваше величество, вероятно, говорите о новом медике?
   -- Да, о Жильбере, -- машинально ответила королева.
   -- Жильбер?! -- вздрогнула Андрея. -- Жильбер -- друг вашего величества?
   -- Но... как бы это сказать... -- нерешительно начала королева.
   -- О, государыня, государыня! -- с горьким упреком произнесла пораженная в самое сердце Андрея.
   Воцарилось молчание. Где-то в соседних помещениях зазвучали осторожные шаги по паркету.
   -- Граф де Шарни! -- вполголоса сказала королева, как бы предупреждая Андрею, что нужно взять себя в руки.
   Де Шарни все это успел увидеть и услышать, но не понял, в чем суть дела. Он лишь отметил про себя бледность и подавленность Андреи и смущение королевы.
   Спросить королеву он не смел, но считал себя вправе спросить жену. Подойдя к Андрее, самым дружеским тоном де Шарни спросил:
   -- Что с вами, графиня?
   -- Ничего, граф, -- ответила Андрея, сделав над собой усилие.
   Де Шарни повернулся к королеве, которая, несмотря на привычку к двусмысленным ситуациям, тщетно старалась улыбнуться.
   -- Кажется, -- продолжал де Шарни, обращаясь к Андрее, -- вы сомневаетесь в преданности доктора Жильбера? У вас есть причины сомневаться в нем? Ответьте, графиня, прошу вас, -- настаивал граф.
   Андрея продолжала молчать.
   -- Прошу вас, -- наступал де Шарни. -- Излишняя деликатность непростительна там, где речь идет о безопасности королевского дома.
   -- Не понимаю, граф, к чему вы это говорите мне, -- ответила Андрея.
   -- Вы сказали... я слышал, графиня... призываю в свидетельницы принцессу... -- Де Шарни поклонился принцессе Ламбаль. -- Вы вскрикнули: "Жильбер -- ваш друг?.."
   -- Правда, вы так сказали, милая графиня, -- вмешалась в разговор добродушная принцесса Ламбаль. -- Граф де Шарни прав. Если вам что-нибудь известно...
   -- Сжальтесь, принцесса, сжальтесь... -- прошептала Андрея так тихо, что лишь принцесса могла ее расслышать.
   -- Да все это пустяки, -- резюмировала королева. -- Графиня выразила сомнение, что американский революционер и друг Лафайета может быть одновременно и нашим другом.
   --~ Да, сомнение, -- растерянно повторила Андрея, -- и весьма неопределенное.
   -- Такое же сомнение выразили и эти господа, причем раньше графини, -- добавила Мария-Антуанетта, имея в виду придворных.
   Это не убедило де Шарни; смущение жены было слишком явным. Он настаивал:
   -- Мне кажется, графиня, ваш долг не только выражать сомнение, но указать на опасность, если есть основания.
   -- Вы снова касаетесь того же предмета, граф? -- сухо констатировала королева. -- Понимаю, что вы вправе просить у графини де Шарни объяснений. Но...
   -- Преданность вашему величеству вынуждает...
   -- Из честолюбия, граф? -- добавила иронически королева. -- Или, будьте искренни, -- из ревности?
   -- Из ревности? -- переспросил, краснея, де Шарни. -- Я ревную, ваше величество?
   -- По-видимому, ревнуете свою жену, -- с досадой ответила королева.
   -- Государыня! -- Граф начал запинаться, пораженный ее словами.
   -- А что же? Это естественно, -- сухо поучала его королева. -- Разве графиня не заслуживает внимания? Я понимаю вас, вы ревнуете, граф, вы тревожитесь, это свойственно всем любящим.
   -- Государыня! -- повторил де Шарни.
   -- Ия испытываю сейчас то же, что и вы: ревную и тревожусь. -- Она сделала ударение на слове ревную. -- Король в Париже, и я чуть жива.
   -- Но ваше величество получили самые успокоительные известия от короля; с чего же вам тревожиться? -- спросил де Шарни, сбитый с толку.
   -- А вас успокоили мое объяснение, объяснение графини?
   Де Шарни закусил губу. Андрея понемногу овладела собой.
   -- О, почему я здесь, а не в Париже, нес королем! -- воскликнула Мария-Антуанетта, замечая, что подозрения де Шарни не рассеяны.
   -- Если прикажете, я немедля поскачу в Париж, -- заявил граф. -- И если малейшая опасность угрожает драгоценной жизни короля, я не пожалею себя для его спасения. -- Он сделал шаг к двери.
   --Граф, граф!-- Андрея бросилась к де Шарни. -- Поберегите себя!
   Королева не ожидала такого взрыва чувств; она страшно побледнела.
   -- Графиня, -- сказала она Андрее, -- по какому праву вы берете на себя роль королевы?
   -- Я, ваше величество? -- чуть слышно ответила Андрея.
   -- Ваш муж служит королю, едет к королю, готов подвергнуться опасности за короля, а вы просите графа де Шарни поберечь себя?
   Уничтоженная этими разящими словами, Андрея почти лишилась чувств.
   Де Шарни не мог удержаться от движения, выразившего его волнение, что довершило отчаяние Марии-Антуанетты.
   -- Королева права, -- сказал де Шарни с усилием. -- Ваш порыв, графиня, не обдуман. Речь идет об интересах короля, а вы беспокоитесь о муже. -- Обратившись к королеве, он холодно добавил: -- Готов к услугам вашего величества. Отправлюсь сейчас же и привезу вам известия о короле, надеюсь благоприятные.
   Он низко поклонился и вышел.
   Королева оставалась безмолвной: внутри нее все бушевало, но внешне она выглядела бесстрастной.
   Все придворные осторожно вышли. Андрея вышла вместе с другими.

IX.
Возвращение

   Ночью во дворце зазвучали громкие голоса. Королева с трепетом встала, распахнула окно. Через несколько мгновений двери отворились и вошел гусар, посланный графом де Шарни из Севра.
   -- Его величество будет здесь через четверть часа, -- доложил он, с трудом переводя дыхание.
   -- Все благополучно? -- спросила королева.
   -- Благополучно и счастливо, ваше величество.
   -- Вы видели короля?
   -- Нет, ваше величество; граф де Шарни видел его и поручил мне сообщить об этом вам.
   -- Благодарю вас, -- сказала Мария-Антуанетта. -- Отдыхайте.
   Взяв за руки обоих детей, она направилась к главному подъезду, где уже толпились придворные. В глаза ей бросилась молодая женщина, с террасы устремившая жадный взор в темную аллею Версаля. То была Андрея.
   По всей видимости, она ждала де Шарни, которому только что вы-казала столько внимания. Тем сильнее был удар, нанесенный королеве.
   Мария-Антуанетта рассеянно принимала поздравления придворных. Она больше не тревожилась за короля. Силой воли ей удалось подавить в себе все, что становилось между нею и Людовиком XVI. Она пожертвовала своими тайными надеждами, радостями, ревностью, гневом, женской жаждой мщения. В душе ее воскресла любовь к супругу -- спасительное успокоение и опора. Так по крайней мере казалось ей в ту минуту.
   На аллее показались факелы, освещавшие поезд короля. Послышались ржание коней, топот эскадронов, сопровождавших монарха.
   Королева в восторге, в упоении сбежала со ступеней навстречу королю.
   Людовик XVI, выйдя из кареты, поспешно шагал ей навстречу среди толпы военных, воодушевленных торжеством этого дня. Гвардейцы перемешались с конюхами, берейторами, срывали с карет и сбруи трехцветные кокарды, нацепленные парижанами.
   На мраморной площадке Мария-Антуанетта обняла короля и за-рыдала, словно прежде отчаялась увидеть его.
   Она не заметила, как де Шарни и Андрея молча пожали друг другу руки. Андрея тоже сбежала навстречу ему с лестницы. И первый взгляд, и первое слово де Шарни были обращены к жене.
   Королева подвела к королю детей. Дофин, увидев на шляпе его новую кокарду, освещенную факелами, спросил:
   -- Что это, папа? У тебя на шляпе кровь?
   Так воспринял он красный цвет -- треть кокарды.
   Королева взглянула -- и обомлела.
   Король наклонился, чтобы поцеловать дочь и вместе с тем скрыть краску стыда на лице.
   Мария-Антуанетта с отвращением сорвала кокарду с его шляпы, отшвырнула в сторону, и по этой эмблеме прошли многие из королевской свиты. '
   Мгновенно угасло в Марии-Антуанетте все то, что она испытала к королю. Найдя де Шарни, стоявшего неподалеку, она обратилась к нему:
   -- Благодарю вас, граф, вы сдержали слово.
   -- Кому это вы говорите? -- спросил король.
   -- Графу де Шарни, -- с вызовом ответила Мария-Антуанетта.
   -- Да, бедняге Шарни досталось довольно хлопот, прежде нежели он добрался до меня, -- кивнул король. -- А где Жильбер?
   -- Пойдемте ужинать, ваше величество, -- сказала королева. -- Граф де Шарни, пригласите графиню к нам за стол.

X.
Фулон

   Бийо был на седьмом небе.
   Благодаря ему была взята приступом Бастилия; он освободил Жильбера. Он присутствовал при погребении Фулона, которого общая ненависть даже сопровождала до кладбища; Фулона, назначенного на место самого Неккера.
   В свою очередь был доволен собой и Питу. Он стал другом Эли и Гюллена, исполнял их поручения. Был поверенным Бийо, которого ценил Лафайет. Впрочем, ему, Питу, удалось несколько раз защитить и самого Лафайета от напора толпы.
   Со времени поездки короля в Париж Жильбер при посредстве Неккера беспрерывно общался с главными лицами Национального Собрания и городской ратуши; без отдыха развивал революцию, едва заявившую о себе. Весь в делах, он не виделся с Бийо и Питу.
   В один прекрасный день Бийо целых три часа втолковывал городским старшинам лучший способ доставки продовольствия Парижу. Утомленный своей длинной речью, но довольный тем, что попал в число ораторов, он с наслаждением отдыхал под монотонный звук речей, вызванных его советами, как вдруг в залу заседания вбежал Питу и взволнованно позвал:
   -- Господин Бийо! Важная новость! Я был в клубе Вертю у заставы Фонтенбло. Там говорили ужасные вещи!
   -- Что такое?
   -- Этот разбойник Фулон умер и уже похоронен, знаете об этом?
   -- Черт возьми, как не знать, я сам видел его похороны.
   -- Ну так вот, дядя Бийо, он жив!
   -- Жив?
   -- Жив, как вы и я. Он притворился мертвым, боясь народного мщения. Изменник Фулон, враг народа, грабитель, -- он жив!
   -- Говорю тебе, я видел его похороны. Даже остановил тех, кто собирался вытащить его тело из гроба и повесить.
   -- А я сам видел его живым! Как вижу вас, дядя Бийо! Кажется, он похоронил вместо себя одного из своих слуг. Ну, теперь все открылось!
   -- Расскажи, что ты знаешь.
   -- Выйдем отсюда в коридор, там можно свободнее говорить.
   Они вышли из зала.
   -- Итак, я был в клубе Вертю и слушал речь патриота, того самого, что делает ошибки во французском языке; сразу видно, что он не был в пансионе аббата Фортье!
   -- Пожалуй, -- заметил Бийо. -- Но можно, не умея читать и писать, быть патриотом.
   -- И вот, -- продолжал Питу, -- вдруг вбегает человек и кричит, запыхавшись: "Фулон жив, Фулон не умер! Я отыскал его!" Никто не поверил, точно как вы, дядя Бийо! Одни говорили: "Как? Фулон?" Другие кричали: "Полно, полно! Не может быть!" Наконец, третьи добавили: "Если так, то нужно разузнать, где зять его Бертье".
   -- Бертье?
   -- Да, Бертье де Савиньи. Вы его знаете, это наш управляющий в Компьене, приятель Изидора де Шарни.
   -- А, тот самый, который ко всем был суров, кроме нашей Катрин.
   -- Именно, -- кивнул Питу. -- Эта пиявка французского народа, позор рода человеческого, тем более -- образованного общества!
   -- Ну а дальше что? -- спросил Бийо.
   -- Да-да, сейчас, -- отвечал Питу, -- ad adventum festina -- то есть "спеши к развязке". Итак, человек прибегает в клуб и кричит: "Я нашел его, нашел Фулона!" Поднялся страшный крик.
   -- Он ошибся, -- решил Бийо.
   -- Нет, не ошибся! Я и сам видел Фулона своими глазами. Сказавшись умершим, он похоронил вместо себя слугу. Но Провидение бодрствовало!
   -- Ну уж и Провидение!
   -- Я хотел сказать: нация, -- уточнил Питу. -- Гражданин и патриот, сообщивший эту новость, узнал Фулона в Витри, где тот прятался, и наделал столько шума, что Фулона арестовали.
   -- Как зовут этого славного патриота, который донес на Фулона?
   -- Его зовут Сен-Жан. Один из слуг разбойника Фулона. И поделом: не держи слуг!.. Значит, арестовали его, отвезли в Париж. Сен-Жан бежал впереди, чтобы получить обещанную награду за донос.
   -- Ты-то где увидел Фулона?
   -- У самой заставы. Вид у него презабавный: шею ему обмотали вместо галстука крапивой. Ведь он, разбойник, говаривал: хлеб для людей, сено для лошадей, а крапива для народа. Ей-Богу, говорил, дядя Бийо!
   -- Ты уже стал божиться?
   -- Э! -- махнул рукой Питу. -- Среди военных чему только не научишься... Его привели в город пешком и всю дорогу били -- кто по голове, кто по спине.
   -- А, -- проворчал Бийо с меньшим энтузиазмом.
   -- Было презабавно, -- продолжал Питу, -- только не каждому
   удалось поколотить его, народу собралось тысяч десять; зато все кричали. Ну, привели его к президенту предместья Сент-Мартен. Знаете его?
   -- Знаю, Аклок.
   -- Да, господин Аклок. Он велел отвести Фулона в ратушу, потому что не знал, куда его девать. Сейчас вы его увидите.
   -- А почему ты сообщаешь об этом, а не Сен-Жан?
   -- Потому что у меня ноги длиннее. Я его перегнал. Я хотел предупредить вас, чтобы вы предупредили заранее мэра. Но, скажу я вам, завтрашний день будет еще удачнее.
   -- Почему?
   -- Потому что Сен-Жан предложил поймать и бежавшего Бертье.
   -- Стало быть, знает, где тот прячется?
   -- Знает! Этот добрый Сен-Жан был у них доверенным человеком и получил порядочно денег и от тестя, и от зятя. Наверно, они хотели его подкупить.
   -- И он брал у них деньги?
   -- Разумеется! Но он говорит, что истинного патриота не подкупишь, не заставишь изменить народу.
   -- Да он просто надул и предал своих господ, вот и все! Знаешь, Питу, этот твой Сен-Жан большая каналья!
   -- Может быть! Но если поймают Бертье, как поймали Фулона, то их и повесят обоих; носом к носу.
   -- За что же их повесят? -- спросил Бийо.
   -- А за то, что злодеи! Я их ненавижу!
   -- Бертье, который приходил к нам на ферму; Бертье, приславший из Парижа золотые серьги в подарок Катрин? Нет, его не повесят.
   -- Но это же аристократ, обольститель, -- с ненавистью сказал Питу. Бийо взглянул на него с изумлением.
   Вдруг фермер заметил мэра, проходившего из зала заседаний в кабинет, и поспешил сообщить новость.
   -- Фулон? -- переспросил мэр. -- Вздор, он же умер.
   -- Вот Питу сам видел его.
   -- Да, видел, -- сказал, кланяясь, Питу.
   Узнав подробности поимки Фулона, старик мэр побелел.
   -- Так господин Аклок пересылает его сюда? -- уточнил он. -- Как же он это выполнит?
   -- Не беспокойтесь, -- сказал Питу, не поняв причины тревоги. -- Толпа народа стережет пленника; в пути его не похитят.
   "Дал бы Бог ему удрать в пути", -- прошептал мэр про себя. Потом спросил Питу: -- Толпа народа? Что вы подразумеваете под этим, друг мой?
   -- Народ, тысяч двадцать с лишком, не считая женщин.
   -- Несчастный! -- вскричал старик. -- Господа, господа старшины! -- дрожащим голосом он стал созывать всех, кто был в здании.
   Его рассказ сопровождали восклицания, крики сочувствия.
   -- Слышите, какой шум? -- спросил один из членов ратуши.
   -- Приближается толпа, -- сказал другой.
   У подъезда остановилась карета. Двое вооруженных людей вытащили из него третьего, трепещущего и сжавшегося.
   За каретой бежала сотня молодых людей с пылающими глазами. Они кричали:
   -- Фулон! Фулона привезли!
   Конвоиры успели втолкнуть Фулона в ратушу и запереть за собой дверь.
   -- Наконец-то, -- заявили они советникам ратуши, высыпавшим на лестницу. -- Едва довезли, не дали растерзать!
   -- Господа, господа! -- взмолился Фулон. -- Спасите меня!
   -- Вы же преступник, враг народа, -- грустно ответил мэр.
   -- Неужели, -- спросил, все более отчаиваясь, Фулон, -- мне не дадут защищаться на суде?
   Шум на площади усилился.
   -- Спрячьте его скорее, -- воскликнул мэр. -- Может, бежать? Еще есть время... Попытайтесь!
   -- Нет, -- ответил Фулон, -- меня узнают и сразу убьют.
   -- Что ж, я и эти господа, мы сделаем все, что в силах человеческих, дабы защитить вас.
   -- Конечно, постараемся, -- заговорили присутствовавшие.
   Страшный рев донесся с площади.
   -- Слышите, господа, -- уже не говорил, а хрипел Фулон.
   Ужасная, словно одержимая масса народа валила со всех улиц, примыкающих к ратуше, особенно с набережной Пелетье и улицы Ваннери. Ножи, копья, косы, мушкеты блестели на солнце. Десятки тысяч голосов требовали:
   -- Фулона! Фулона!
   Сотни предводителей этой толпы кинулись к двери, через которую Фулон вошел в ратушу. Вдруг дверь распахнулась: рота гвардейских солдат, охранявших здание, вышла к толпе. Офицеры, шедшие впереди, стали урезонивать, увещевать толпу, успокаивать обещаниями.
   Мэр вконец растерялся: первый раз астроном встретился лицом к лицу с народной стихией.
   -- Что делать? -- спрашивал он. -- Что делать?
   -- Судить виновного! -- отвечали одни.
   -- У вас есть гвардейцы, надо защищаться, -- советовал Бийо.
   -- У нас нет и сотни солдат.
   -- Требуйте подкрепления.
   -- Если бы предупредить Лафайета! -- воскликнул мэр.
   -- Так предупредите его!
   -- Кто возьмется пробиться через это море людей и уведомить его?
   -- Я, -- ответил Бийо и собрался выйти.
   -- Вы в своем уме? -- остановил его мэр. -- Взгляните на
   этот океан. Первая же из волн поглотит вас. Надо пройти с другой стороны.
   -- Пожалуй, -- просто ответил Бийо и скрылся быстро, как только мог.

XI.
Тесть

   Волнение толпы нарастало вместе с желанием прибегнуть к насилию. Угрозы относились уже не только к Фулону, но и к покровительствующим ему членам муниципалитета.
   -- Они дали ему бежать! Войдем! Войдем! В ратушу! Вперед! -- ревела толпа.
   Мэр понял, что остановить ее не удастся. Его советники сами вышли к народу, пробовали уговаривать самых яростных.
   -- Фулона! Фулона! -- гремело в ответ.
   Осада ратуши была неизбежна; стены ее не устояли бы.
   -- Сударь, -- сказал мэр Фулону, -- если вы не покажетесь толпе, которая думает, что мы вас выпустили, то они взломают дверь и ворвутся сюда. И тогда я не отвечаю ни за что.
   -- О, не думал я, что меня так ненавидят, -- сказал Фулон, опустив руки.
   Поддерживаемый мэром, он дотащился до окна.
   При виде Фулона толпа издала страшный вопль. Гвардейцев оттеснили, двери выбили, сотни жаждущих крови повалили по лестницам в коридоры и залы ратуши.
   Мэр старался убедить народ, что лишать человека жизни можно лишь после суда, иначе это будет просто убийство.
   -- Так судить его! -- закричали осаждавшие. -- Судить и повесить!
   В этот момент в ратушу явился Лафайет в сопровождении Бийо.
   Трехцветный плюмаж его, первый из появившихся в те дни, пригасил порыв всеобщего гнева.
   Еще энергичнее, чем мэр, выступил маркиз перед толпой.
   -- Итак, -- заключил он свою речь, -- передадим этого человека суду!
   -- Да, судить его! -- кричала толпа.
   -- В таком случае приказываю отвести его в тюрьму.
   -- В тюрьму его! В тюрьму! -- ревела толпа.
   Лафайет подал знак гвардейцам, чтобы те увели пленника.
   Бийо встал у окна с некоторыми членами ратуши, чтобы видеть, как идет сквозь толпу Фулон под прикрытием гвардейцев.
   Несчастный взывал то к одному, то к другому из конвоирующих. Вокруг него уже слышались смех и шутки, правда оскорбительные, как вдруг тысяча голосов соединилась в крике бешенства и ненависти.
   Конвоиры были сбиты с ног, разъединены, рассеяны. Тысяча рук схватила Фулона, подняла и повлекла к ближайшему фонарю.
   Лафайет в отчаянии бросился из ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды.
   Любопытные влезали на карнизы, цеплялись за окна, за выступы зданий, за что только можно было ухватиться, и криком еще больше возбуждали тех, кто творил самосуд. Эти добровольные палачи забавлялись своей жертвой, как стая тигров беззащитной добычей. Наконец роли распределились. Одни подняли его, другие, взобравшись на фонарь, спустили веревку, третьи накинули ее на шею Фулона. Его показали толпе -- с веревкой на шее и связанными за спиной руками. Насладившись вдоволь страданиями пленника, они вместе подали сигнал, и окровавленный Фулон под ужасающий свист и рев был вздернут под железную перекладину фонаря.
   Веревка оказалась гнилая; к великой радости толпы, она оборвалась, и полузадушенный Фулон упал на мостовую.
   Окружавшие кинулись к нему, убедились, что одна нога у него сломана выше колена и убежать он не может. Веревку срастили и снова накинули на шею несчастному.
   -- Убейте меня скорее, -- воскликнул он в отчаянии, -- зачем так страшно мучить!
   -- А за что мы сократим твои мучения? -- ответил ему чей-то голос. -- Ты заставил нас долго страдать!
   -- Ты еще не доел свою крапиву! -- добавил другой.
   -- Погодите! -- закричал третий. -- Пусть приведут его зятя Бер- тье; на фонаре хватит места для двоих. Повесим их друг против друга. Посмотрим, какие гримасы состроят они, встретясь нос к носу.
   -- Убейте меня! -- молил несчастный.
   Мэр, поддерживаемый Лафайетом, просил, умолял, кричал, стараясь пробиться сквозь толпу. Между тем Фулон снова был повешен на той же веревке. И она вновь оборвалась.
   Общий хохот отметил эту вторичную неудачу.
   Мэр Парижа и Лафайет, три дня тому назад главенствовавшие над сотнями тысяч парижан, стали им в тягость. Поднялся ропот: они мешают зрелищу!
   Бийо тщетно старался помочь им, опрокинул человек двадцать, но чтобы добраться до Фулона, нужно было опрокинуть двести. Фулон в третий раз был поднят под самую перекладину.
   На этот раз на крепкой веревке.
   Труп, сброшенный с фонаря, не коснулся земли: его разорвали на части. Отхватили голову и насадили на копье, как требовал уже сложившийся обычай.
   Зрелище это доконало старого мэра. Лафайет, со шпагой в руке,
   шатаясь, с негодованием отстранил от себя гвардейцев, которые пытались объяснить, что не могли защитить Фулона.
   Бийо топал ногами от злости, а затем скрылся в ратушу, чтобы не видеть более эту отвратительную площадь.
   Питу побежал к реке, зажмурив глаза и заткнув уши, чтобы не слышать ликования озверевшей толпы.
   И тут прискакал курьер с новым известием:
   -- Бертье де Савиньи арестован в Компьене!
   -- Я уже знаю об этом, -- сказал Лафайет.
   -- Мы уже знаем, -- повторил мэр. -- И распорядились, чтобы его там, в Компьене, задержали. Я отправил туда двух эмиссаров с конвоем.
   -- Конвой в двести пятьдесят человек, -- сказал один из членов ратуши, -- наверно, достаточно?
   -- Господа, -- сказал курьер, -- именно об этом я хотел сообщить вам: конвой рассеян народом, толпа овладела пленником. Солдаты сделали что было в их силах! Но Бертье ведут в Париж, он уже в Бурже.
   -- Если его приведут сюда, он погиб!
   -- Скорее! -- воскликнул Лафайет. -- Отправьте пятьсот человек в Бурже. Пусть эмиссары и Бертье остановятся там до ночи, пока мы примем меры.
   -- Кто же возьмется выполнить это поручение? -- спросил курьер, глянув в окно на колыхавшуюся толпу.
   -- Я, -- сказал Бийо. -- Я спасу его!
   -- Вы сами погибнете, -- предупредил курьер.
   -- И все-таки я отправлюсь, -- возразил фермер.
   Со стороны ворот Сент-Мартен послышался шум, похожий на ураган в море.
   -- Опоздали! -- сказал Лафайет.
   -- Все идут! Все идут! -- шептал курьер.
   -- Нужен полк! -- вскричал Лафайет в порыве последней надежды.
   -- Но вы забыли, что наше войско и есть та толпа, против которой вам нужен полк.
   Лафайет закрыл лицо руками.

XII.
Зять

   Бертье ехал с эмиссаром мэра в своем кабриолете, аристократическом экипаже той поры. Под крики, свист и угрозы он спокойно беседовал с господином Ривьером, посланным в Компьен для его охраны.
   Народ кинулся на экипаж. Верх кабриолета вмиг разломали. Взорам остервеневшей толпы открылась новая жертва.
   -- Он хотел уморить Париж голодом! -- вопили в толпе. -- Он велел
   скосить недозрелый хлеб, чтоб поднять на него цену! У него нашли прокламации против правительства и письменные подтверждения того, что им розданы десять миллионов патронов тайным агентам!
   Все эти нелепости распускали в толпе подстрекатели самосуда. Тот, кого обвиняли в этих преступлениях, был молодой человек, лет тридцати с небольшим, щегольски одетый, почти улыбающийся после побоев и оскорблений, наносимых ему толпой. Он равнодушно смотрел вокруг.
   Толпа, взбешенная его хладнокровием, заревела. И вдруг Бертье увидел обезображенную голову Фулона, которую наклонили к его лицу. Ривьер оттолкнул пику рукой. Она поднялась, но это не мешало извергам нести над Бертье страшный трофей.
   Шествие достигло Гревской площади; пленник после неимоверных усилий наскоро собранных гвардейцев был введен внутрь ратуши.
   Толпа натешилась над кабриолетом и расположилась "на лучших местах", заняв все выходы и приготовив новые веревки для фонаря.
   При виде Бертье, спокойно поднимавшегося по главной лестнице ратуши, Бийо схватил себя за волосы и заплакал.
   Питу, несмотря на свою прежнюю антипатию к Бертье, особенно за подарок, сделанный им Катрин, рыдал, ухватясь за косяк двери.
   Бертье вошел в зал Собрания так спокойно, будто речь шла вовсе не о нем, и стал беседовать с членами ратуши.
   Многие сторонились его. Вскоре Бертье остался лишь в обществе мэра и Лафайета. Узнав подробности смерти Фулона, он пожал плечами:
   -- Понятно. Народ ненавидит нас как орудие королевской власти.
   -- Вас обвиняют в серьезных преступлениях, -- заметил мэр.
   -- Если бы я совершил преступления, в которых меня обвиняют, -- ответил Бертье, -- то был бы хищным зверем. Надеюсь, меня будут судить, и истина восторжествует. Из моей переписки поймут, по чьим повелениям я действовал и на кого ложится ответственность за мои поступки.
   С площади доносились вопли.
   Бийо приблизился к Бертье и, протянув ему свою мощную руку, сказал:
   -- Здравствуйте, господин Савиньи.
   -- О, Бийо! -- воскликнул, смеясь, Бертье и пожал ему руку. -- И ты, честный фермер, прибыл в Париж помогать революции? Ты, который отлично сбывал свою рожь на рынках Виллер-Котре, Крепи и Суассона!
   Бийо не мог надивиться спокойствию человека, жизнь которого висела на волоске.
   -- Садитесь, господа, -- предложил мэр членам ратуши, -- начнем разбирать дело Бертье де Савиньи.
   -- Охотно, -- сказал обвиняемый, -- но предупреждаю, господа, я двое суток не спал и сегодня от Компьена до Парижа меня мучили, били, а когда я попросил есть, подали сена. Нельзя ли мне передохнуть хотя бы час?
   В это время Лафайет, выходивший на площадь, возвратился еще более расстроенным, чем прежде.
   -- Господин мэр, -- сказал он, -- держать Бертье здесь -- значит подвергаться осаде. Защищая ратушу, мы создадим прецедент и повод ко всевозможным требованиям. Не защищая ее, приучим народ к уступкам с нашей стороны.
   Пока обсуждалась ситуация, Бертье дремал на скамье. Лафайет обратился к уснувшему пленнику:
   -- Сударь, не угодно ли вам быть готовым?..
   Бертье вздохнул и, поднимаясь, спросил:
   -- К чему?
   -- Члены совета решили перевести вас в тюрьму аббатства.
   -- В аббатство? Хорошо! -- ответил Бертье. -- Я понимаю ваши затруднения.
   С Гревской площади послышался взрыв долго сдерживаемого бешенства и нетерпения.
   -- Нет, господа, -- сказал Лафайет, -- его нельзя вывести в такую минуту.
   Мэр решил с двумя членами ратуши выйти на площадь. Толпа, ожидавшая новую жертву, никого не желала слушать. Она требовала:
   -- Бертье! Бертье сюда! На фонарь! На фонарь!
   Лафайет сам вышел к народу. Он был молод, отважен, все его любили. Но тут все его попытки были тщетны. Оттиснутый к дверям ратуши, он упал на колени, умоляя остервеневших горожан не позорить нацию, предоставить обвиняемого законному суду. В ответ послышались угрозы. Несколько человек, самых разъяренных, подняли кулаки и ружья.
   Лафайет пошел им навстречу; ружья опустились, но слушать его никто не хотел.
   Последняя надежда не оправдалась.
   Став среди гвардейцев, поблагодарив мэра и Лафайета, Бертье подал руку Бийо и спустился с лестницы тем же твердым шагом, каким взошел на нее. Он был невозмутим, смотрел на разъяренную толпу спокойно и только сказал:
   -- С чего вы так беснуетесь?
   Едва проговорил он эти слова, как оказался во власти народа. Гвардейцев отбросили, Бертье поволокли тем путем, каким двумя часами ранее тащили Фулона.
   Петля уже ждала новую жертву. Но раздался крик:
   -- Не дам вам его убить! Не дам ни за что!
   То был Бийо: спокойствие Бертье придало ему силы. Он кричал:
   -- Я из тех, кто брал Бастилию!
   Узнав его, некоторые смягчились.
   -- Предайте его суду, -- кричал Бийо, -- ручаюсь вам за него! Если он убежит, повесьте вместо него меня!
   Неожиданно Бертье вырвался из рук мучителей, выхватил у кого-то ружье со штыком и напал на своих палачей.
   В следующую секунду его схватили сотни рук. Бертье исчез под ногами убийц. Кто-то из толпы пронзил ножом и разрубил его грудь, вытащил сердце и насадил на саблю. Этот изверг под рукоплескания толпы принес сердце Бертье в ратушу и положил на стол, вокруг которого собрались старшины.
   Лафайет сломал свою шпагу и бросил обломки в головы убийц.
   Могучий Бийо, честный Бийо, не вынес этого зрелища и упал без чувств возле фонаря.
   Питу приподнял его и зашептал на ухо:
   -- Дядя Бийо! Берегитесь! Еще подумают, что вы сообщник, и убьют вас...
   Он потащил свою ношу к реке.

XIII.
Бийо разочаровывается в революции

   Бийо, участвовавший вместе с Питу в первых торжествах революции, осознал, что наступило время, когда нужнее всего терпение. У реки он пришел в себя. И тут Питу признался:
   -- Дядя Бийо, а ведь я жалею, что покинул Виллер-Котре. А вы?
   Слова эти оживили фермера.
   -- Уйдем подальше от этой бойни, -- сказал он Анжу. -- Ты правильно жалеешь.
   Они отправились в Версаль к Жильберу. После поездки короля в Париж доктор не возвратился к монархам, а сделался правой рукой Неккера, снова вступившего в должность министра. Бийо и Питу ввели в кабинет доктора.
   -- Господин Жильбер, -- начал Бийо, -- я возвращаюсь домой.
   -- Почему? -- спросил врач.
   -- Париж мне опротивел.
   -- А, понимаю, -- печально сказал Жильбер, -- вы утомились, вы разочаровались в революции.
   -- Я хотел бы, чтобы она окончилась.
   Жильбер грустно улыбнулся:
   -- Она только что начинается.
   -- О! -- раскрыл рот Бийо.
   -- Вас это удивляет?
   -- Меня удивляет ваше хладнокровие.
   -- Друг мой, -- сказал Жильбер, -- знаете, откуда это хладнокровие?
   -- Должно быть, из убежденности.
   -- Именно так.
   -- Убежденности в том, что все кончится к лучшему?
   -- Напротив. От убежденности, что все кончится совсем плохо.
   -- Посмотрим, -- сказал Бийо, почесав за ухом. -- Я-то ничего не понимаю.
   -- Возьмите стул, Бийо, -- предложил Жильбер. Бийо повиновался. -- Ближе, еще ближе, чтобы никто не мог нас услышать.
   -- А я, господин Жильбер? -- робко спросил Питу, готовый удалиться.
   -- Нет, Питу, оставайся. Слушай и учись!
   Ему только этого и хотелось; он поместился на полу, в ногах Бийо.
   Любопытное зрелище представляло собой таинственное заседание этих троих. Перед ними стоял письменный стол, заваленный бумагами, оттисками журнальных статей. В четырех шагах от них была дверь, обычно открытая для всех, но в эту минуту запертая.
   -- Вы что-то пишете? -- констатировал Бийо. -- Я даже читать не умею.
   Питу бросил взгляд на бумагу, лежавшую перед доктором, и сказал:
   -- Это цифры.
   -- В этих цифрах заключается разорение и спасение Франции, -- пояснил доктор.
   -- Как так? -- сказал Бийо.
   -- Эти цифры, -- продолжал доктор, -- завтра напечатанные, будут доставлены во дворец короля, в замки дворянства, в хижины бедняков. Цель -- просить их всех уступить четверть своих доходов в общественную казну,
   -- Гм! Гм! -- промычал Бийо.
   -- Бедная тетушка Анжелика, -- пробормотал Питу, -- как она сморщится при этом предложении.
   -- Что скажете на это, дядя Бийо? -- спросил Жильбер.
   -- Ну что ж, это справедливо, -- героически отвечал Бийо. -- Я с этим согласен.
   -- Ваш ответ не удивляет меня.
   -- Но многие, очень многие будут сопротивляться, -- добавил фермер.
   -- Тогда впереди борьба! -- сказал Жильбер.
   -- Но большинство, -- заметил Бийо, -- большинство заставит повиноваться.
   -- Погодите, Бийо, -- сказал доктор, -- я знаю, что вы скажете. Все находится в руках дворянства и духовенства, не так ли?
   -- Так точно, -- отвечал Бийо. -- Монастыри завалены богатствами! Дворянство избавлено от многих налогов, поэтому я, фермер, выплачиваю вдвое больше, чем три брата де Шарни, мои соседи, у которых двести тысяч ливров годового дохода!
   -- Но, -- возразил Жильбер, -- вы, может быть, думаете, что дворяне и духовенство меньше вас французы? Поверьте, друг мой, все эти дворяне и священники, все пожирающие и ничего не создающие, такие же патриоты, как и вы. Они даже больше вашего патриоты: я докажу вам это.
   -- Потому что они привилегированное сословие?
   -- Уверяю вас, Бийо, через три дня наиболее привилегированным во Франции будет тот, у кого ничего нет.
   -- Стало быть, я, -- важно сказал Питу.
   --- Ну да, ты.
   -- Как это? -- спросил фермер.
   -- Дворянство и духовенство, которых вы обвиняете в эгоизме, уже охвачены той лихорадкой патриотизма, что скоро заразит всю Францию. Они собираются толпой, как бараны на краю рва, в ожидании, кто первый из них, самый решительный, перепрыгнет его. Один перескочил, а за ним последуют и другие.
   -- Смысл этой притчи, господин Жильбер?
   -- Господа феодалы откажутся от всех своих преимуществ.
   -- О, -- Бийо просветлел, -- да это чудесная свобода! А дальше мы увидим.
   -- Да, -- согласился Жильбер, -- мы увидим! Мы все увидим: ты, я, он. Во Франции тридцать тысяч квадратных миль на тридцать миллионов человек; в случае раздела земли на долю каждого едва достанется место для могилы. Вот в Америке двести тысяч квадратных миль на три миллиона человек! Целая бесконечность! Там и судоходные реки на тысячи миль, девственные леса на расстояниях, известных одному только Богу! Бийо, как легко разрушать старое, так трудно создать что-нибудь новое, разумное и твердое! Я трепещу!
   -- Извините, господин доктор, -- сказал Бийо, -- вы уличили меня в недоверии к революции, а сами ее представляете еще более страшной.
   -- Несмотря ни на что, я не отступаю, -- сказал Жильбер, -- потому что вижу цель, а цель прекрасна. Я мечтаю о свободе не только Франции, но целого мира; не о физическом равенстве мечтаю, но о равенстве перед законом; не о братстве гражданском, а о братстве всех народов.
   -- Отчего же вы приходите в отчаяние? Неужели из-за одного-двух несчастных, убитых на Гревской площади?
   -- А почему на тебя это навело ужас? Будь как все. Ты явился сюда бледным, трепещущим, ты -- такой неустрашимый! А когда я тебе объясняю, отчего ты был бледен, ты не веришь. Оставаясь тут, ты сделаешь доброе дело, за которое, возможно, последует очень дурная расплата. Но само дело требует деятельности, энергии, оно полно радостей и горя, славы и клеветы!
   -- Что же вы мне советуете?
   -- Если хочешь быть полезен нации, братьям, всему миру, оставайся здесь, Бийо, бери молот и куй в мастерской Вулкана громовые стрелы для нашего нового мира.
   -- И смотри, как убивают людей, а потом и сам примись за то же ремесло!.. Если я останусь, как вы советуете, то первого, кто привяжет веревку к фонарю, повешу собственными руками.
   -- Станешь убийцей.
   -- Да, убийцей злодеев.
   -- Скажи, Бийо, ты видел, как убили Делоне, де Лома, Флесселя, Фулона, Бертье?
   -- Видел.
   -- Как их называли те, кто их убивал?
   -- Злодеями.
   -- Значит, они их совершенно справедливо убили.
   -- И вы утверждаете, -- удивился Бийо, -- что те, которые убивают беззащитных людей, такие же французы, как я?
   -- А, -- сказал Жильбер, -- это другое дело. Во Франции есть разные французы. Есть французский народ, к которому принадлежим мы все трое. Есть духовенство, есть дворянство. Каждый -- француз со своей точки зрения, с точки зрения своих интересов. Король Франции тоже по-своему француз. Сделай милость, взгляни вот на это. -- Жильбер подал ему бумагу. -- Пусть прочтет Питу.
   Питу, приподнявшись на цыпочки, заглянул через плечо фермера.
   -- Это не по-французски, -- сказал он, -- и не по-латыни, и не по-гречески.
   -- Это по-английски, -- сказал Жильбер. -- Я переведу вам эту бумагу. Прочти прежде подпись.
   -- "Питт", -- прочел Анж. -- Что это такое -- Питт?

XIV.
Питт

   Этот Питт тридцать лет был заклятым врагом Франции, стремился унизить ее в Европе. За тридцать лет он отнял у нас одну за другой все колонии в Индии, тысячу пятьсот квадратных миль в Канаде. Когда же добился того, что три четверти жителей Франции были разорены, то окончательное ее уничтожение он оставил своему сыну.
   -- А! -- воскликнул Бийо, явно заинтересованный. -- Так Питт, которого мы...
   -- Именно... -- кивнул Жильбер, -- сын Питта, которого вы знаете, дядя Бийо, которого знает Питу, которого знает весь свет, которому в нынешнем мае минуло тридцать...
   -- Тридцать лет?
   -- Видите, друзья мои, он не терял времени даром. Вот уже семь лет, как он управляет Англией, применяя на практике теории отца.
   -- Мы нескоро отделаемся от него, -- заметил Бийо.
   -- Да, Питты живучи. В тысяча семьсот семьдесят восьмом году отец нынешнего Питта умирал. Медики объявили, что жизнь его держится на волоске, малейшее волнение для него смертельно. В это время в парламенте обсуждался вопрос о том, чтобы освободить американские колонии и тем самым прекратить войну, развязанную французами; эта война могла поглотить много денег и все английское войско. В то время наш добрый король Людовик Шестнадцатый, которого нация назвала отцом свободы Франции, мог торжественно признать независимость Америки, и тогда на поле битвы, в совете, везде на первом плане был бы гений французов. Но Англия предложила Вашингтону, главе восставших американцев, свой вариант: она признает независимость Америки, если та объединится с Англией в войне против Франции.
   -- Нечестно было предлагать и принимать такое предложение.
   -- Это, дорогой Бийо, называется дипломатией и в сфере политиков весьма одобряется. Итак, как бы вы ни находили это безнравственным, легко могло случиться, что американцы, невзирая на протест честнейшего Вашингтона, решились бы купить мир ценой этой позорной уступки. Но лорд Чэтем, отец Питта, этот умиравший, этот призрак, уже стоявший одной ногой в гробнице, Чэтем велел свезти себя в парламент. Он вошел, опираясь на руку своего сына Вильяма Питта, тогда еще молодого человека. Бледный как смерть, с полупогасшим взором, но в роскошном наряде, он сел на свое место. Лорды, пораженные этим явлением, поклонились старцу. Чэтем с глубоким вниманием выслушал речь Ричмонда, предложившего американскую сделку, а затем встал, чтобы возразить.
   В этом человеке оказалось достаточно сил на выступление в течение трех часов кряду. Он говорил пламенно, речь его потрясла присутствовавших. Он возбуждал ненависть к Франции в своих соотечественниках; остатки сил употребил на то, чтобы вызвать у всех желание разорить, поглотить ненавистную страну. Он восстал против признания независимости Америки и какой-либо сделки с нею. Он кричал: "Война, война!" Он ораторствовал, как Ганнибал против Рима, Катон против Карфагена. Он объявил, что долг каждого честного англичанина погибнуть в борьбе, нежели допустить, чтобы хоть одна колония отделилась от Англии. Он окончил речь угрозой и упал. Его унесли, через несколько дней его не стало.
   -- Вот уж человек так человек был этот лорд Чэтем, -- сказали в одно слово Бийо и Питу.
   -- Чэтем умер семидесяти лет. Если его сын Вильям Питт проживет столько же, то нам предстоят еще сорок лет борьбы. Вот, дядя Бийо, вот человек, который управляет Англией и не забывает имена
   Ламета, Рошамбо и Лафайета, да вообще имена всех членов Национального Собрания; который поклялся в непримиримой ненависти к Людовику Шестнадцатому -- виновнику договора тысяча семьсот семьдесят восьмого года; который вздохнет свободно, когда во Франции не останется ни одного ружейного патрона и ни гроша у кого-либо в кармане. Понимаете?
   -- Понимаю, что он ненавидит Францию, но больше ничего не понимаю.
   -- Я тоже, -- признался Питу.
   -- Прочтите эти четыре слова.
   -- По-английски? -- уточнил Питу.
   -- "Don't mind the money", -- сказал Жильбер. -- "Не жалейте денег", -- вот что это значит, -- пояснил доктор. -- И относится все к тому же предмету. "Скажите им, чтобы не жалели денег, и никакого отчета мне не нужно".
   -- Они дают на вооружение? -- спросил Бийо.
   -- Нет, они подкупают.
   -- Кому же адресовано это?
   -- Всем и никому. Деньги рассыпают, не жалея, раздают и кре-стьянам, и мастеровым, и нищим, и всем, кто может так или иначе повредить нашей революции.
   Бийо поник головой.
   -- Убил бы ты Делоне прикладом ружья, дядя Бийо?
   -- Нет.
   -- Убил бы ты Флесселя из пистолета?
   -- Нет.
   -- Повесил бы ты Фулона?
   -- Нет.
   -- Бросил бы окровавленное сердце Бертье на стол в ратуше?
   -- Но это было бесчестно! -- вскричал Бийо. -- Как бы ни был виновен Бертье, я бы дал разорвать себя в клочки, лишь бы спасти его! Вот рана за то, что я защищал его.
   -- Без меня плохо пришлось бы дяде Бийо, -- заметил Питу.
   -- Многие поступили бы как вы, если бы у них была поддержка; но, предоставленные самим себе, они становятся беспощадны и бешены. Зло совершено, назад не вернешь.
   -- Может, Питт или его деньги и имели влияние на казнь Флесселя, Фулона и Бертье, -- согласился Бийо, -- но какая же от этого польза Питту?
   Жильбер засмеялся:
   -- Какая польза? Вот какая. Вы преданы революции, не правда ли? Вы, который брали Бастилию?
   -- Да, предан.
   -- Ну а теперь она вам нравится куда меньше. Вы жалеете, что покинули Виллер-Котре, тишину вашей долины, сень ваших лесов!
   -- Ваша правда, -- подтвердил Бийо.
   -- Вы, дядя Бийо, фермер, сын Иль-де-Франса, представитель среднего сословия, -- вы принадлежите к большинству, и вам опротивела революция.
   -- Признаю.
   -- Значит, и другие так скажут. Большинство! И настанет день, когда вы позовете на помощь солдат Брауншвейга или Питта, они явятся как спасители Франции и образумят вас.
   -- Никогда!
   -- Флессель, Бертье, Фулон все-таки были злодеи, -- ввернул словечко Питу.
   -- Не хуже, чем Сартин, Морепа, Аржансон, чем через два года будет Неккер для того министра, который займет его место.
   -- Что вы говорите, доктор? Неккер -- злодей?
   -- Чем будете вы, Бийо, для Анжа Питу, если агент Питта нашепчет ему в уши теории, угостит кружкой водки и отсчитает по десять франков за каждый день мятежа? Во время революции, дорогой Бийо, называют злодеем каждого, кто думает иначе. Все мы так или иначе не избежим этого ярлыка. Некоторые будут слыть злодеями так долго, что соотечественники заклеймят их гробницы! У других злодейство перейдет в наследство потомкам! Вот, Бийо, что вижу я и чего не видите вы. Честным людям не следует удаляться от революции.
   -- Если честные люди удаляются, значит, революция обойдется без них.
   -- Но кто произвел революцию, друг мой, как не честные люди?
   -- Франция льстит себе этим. Мне кажется, Лафайет человек честный, как и мэр, как Неккер, как Эли и Гюллен, как Майар, который дрался рядом со мной; кажется, и сами вы...
   -- И если бы все честные люди, как вы, я, Майар, Гюллен, Эли, Неккер, мэр, Лафайет, удалились, кто бы стал делать дело? Эти злодеи, которых я вам называл, агенты и наемники Питта? В зависимости от того, чьи интересы защищаешь, тебя считают либо злодеем, либо порядочным человеком. Те, кого вы зовете злодеями, представят оправдания своих действий. Многие честные люди, прямо или косвенно совершившие преступления, тоже останутся честными людьми. Не будем спешить с выводами. Смотрите: люди взялись за плуг, впрягли в него лошадей, плуг двинулся й ведет борозду без нашей помощи, Бийо.
   -- Это ужасно, -- сказал фермер. -- Куда же он идет?
   -- Бог его знает! -- ответил Жильбер.
   -- Ну, если вы, ученый человек, не знаете, то как же я могу знать? Я и грамоте не учен. Я только предполагаю...
   -- Что вы предполагаете, Бийо!
   -- Что самое лучшее для меня и Питу -- возвратиться домой и взяться за настоящий плуг, из железа и дерева, которым обрабатывают землю, а не тела и кости французов. Вместо того чтобы проливать
   кровь, мы вырастим рожь и будем поживать себе полными господами у себя дома. Я люблю понимать, что/делаю, господин Жильбер.
   -- Господь сказал: "Мир людям, желающим добра". Будем теми, кому обещан мир. Посмотри на Лафайета, в Америке и во Франции не жалеющего свою грудь; посмотри на короля, который не щадит своей популярности. Не будем и мы эгоистами, Бийо, не пощадим себя. Оставайтесь со мной, Бийо! Вас колотили ногами, кулаками, прикладами и даже кололи штыками, когда вы хотели спасти Фулона и Бертье?
   -- А мне подбили глаз, -- вставил Питу.
   -- И все это ни за что ни про что! -- добавил Бийо.
   -- А если бы было десять, двадцать, двести человек, неустрашимых, как вы? Вы спасли бы несчастных от смерти, нацию от позора! Вот почему я имею право настаивать, чтобы вы остались в Париже. Мне нужны сильные руки и честные сердца, помощники в распространении не золота, которого у меня нет, а любви к родине и добру. Я хочу, чтобы вы были моими агентами в толпе заблуждающихся и моей опорой, когда я споткнусь.
   -- Согласен! -- сказал Бийо. -- Буду тем, чем вы хотите.
   -- А я, -- спросил Питу, -- что я буду делать?
   -- Ты, -- сказал Жильбер, глядя на этого сильного и наивного паренька, -- ты возвратишься, утешишь семейство Бийо и объяснишь там его святое призвание.
   -- Сейчас возвращусь? -- спросил Питу вне себя от радости, что увидит Катрин.
   -- Бийо, -- сказал Жильбер, -- передайте через него свои распо-ряжения.
   -- Пусть Катрин управляет домом, понял?
   -- А госпожа Бийо? -- удивился Питу.
   -- Анж, -- сказал Жильбер, который понял мысль Бийо, распознал и кое-что по легкой краске, выступившей на лице Питу, -- есть арабская пословица: "Слушать -- значит повиноваться".
   -- Катрин -- глава семьи, -- повторил Бийо, чтобы оправдать свое распоряжение. -- Вот и все.
   --Для меня не все, -- сказал Жильбер.--Передай это письмо в коллегию святого Людовика аббату Жерардье; он тебе сдаст на руки Себастьяна; привезешь его ко мне, я его обниму, а потом ты отвезешь его в Виллер-Котре и поместишь у аббата Фортье, чтобы он не терял времени. По воскресеньям и понедельникам пусть Себастьян ходит с тобой в поле и лес. Для моего спокойствия и его здоровья лучше ему жить там.
   -- Понял! -- воскликнул Питу в восторге от того, что с ним будет друг детства. Он встал, простился с Жильбером и Бийо и помчался за Себастьяном.
   -- А мы станем работать! -- сказал Жильбер.

XV.
Медея

   Версале несколько успокоились.
   Король перевел дух и лишь порой размышлял, как была задета его гордость Бурбонов во время поездки в Париж.
   Неккер действовал втихомолку.
   Дворянство начало готовиться к падению или оппозиции.
   Народ был настороже и ждал.
   Королева замкнулась, убежденная, что она одна вызывает общую ненависть, но зная, что многие только на нее и надеются.
   Со времени возвращения короля из Парижа она не видела Жильбера. Только раз он встретился ей в коридоре, ведущем в комнаты короля.
   -- Здравствуйте, господин доктор, -- сказала она, -- вы к королю? -- И добавила с иронической улыбкой: -- Как медик или как советник?
   -- Как медик, ваше величество, -- отвечал Жильбер. -- К тому же сегодня дежурный.
   Они вошли в маленькую гостиную, расположенную перед опочивальней короля.
   -- Вы обманули меня, -- начала королева, -- поклявшись, что король не подвергается опасности, отправляясь в Париж. В короля там стреляли!
   -- Кто это говорит, ваше величество?
   -- Все, в особенности те, кто видел женщину, упавшую почти у самого колеса кареты короля. Кто говорит? Бово, д'Этен, которые видели ваше простреленное жабо. Пуля, коснувшаяся вас, могла убить короля, как убила бедную женщину.
   -- Я не предполагал, что кто-либо станет стрелять, -- нерешительно произнес Жильбер. -- Если и было преступное намерение, то не у человека из народа.
   -- У кого же в таком случае? Впрочем, -- сказала королева, удержав доктора почти дружеским жестом, -- позвольте мне сказать, что вы никогда не спасете короля своим врачебным искусством так действенно, как три дня назад спасли его своей грудью.
   Жильбер поклонился.
   -- Мне необходимо было вас видеть, -- сказала она после паузы.
   -- Ваше величество не имели во мне необходимости...
   -- Вы скромны.
   -- Увы, против своего желания.
   -- Почему?
   -- Будь я столь скромным, я не был бы так робок, следовательно, лучше бы мог служить моим друзьям и вредить врагам.
   -- Вы говорите: "моим друзьям", но не говорите: "моим врагам"...
   -- Ay меня нет врагов. Или, точнее, я не хочу знать о них. В том смысле, что враги мне те, кто желает мне зла, но сам я ни к кому не питаю вражды.
   -- Почему?
   -- Потому что никого и не люблю.
   -- Вы честолюбивы?
   -- И этой страсти, как и прочих, не осталось в моем сердце.
   -- Однако же одна сохранилась, -- сказала королева с некоторой иронией.
   -- У меня? Какая?
   -- Патриотизм.
   Жильбер вновь поклонился:
   -- Это правда. Я предан отечеству и готов ради него на любые жертвы.
   -- Ах, -- сказала королева с невыразимой грустью, -- было время, когда ни один хороший француз не высказал бы эту мысль в той форме, в какой ее высказали вы. Я имею в виду времена, когда любовь к отечеству не отделяли от любви к королю и королеве.
   Жильбер еще раз поклонился.
   -- Ваше величество, я могу признаться в своей любви к монархии. Все приказания короля и королевы я...
   -- Исполните, не так ли?
   -- Конечно, ваше величество.
   -- Вы лишь исполнили бы свой долг, -- гордо сказала Мария-Антуанетта. -- Бог, наградив властью королей, освободил их от необходимости быть благодарными тем, кто лишь исполняет свой долг.
   -- Ваше величество, -- возразил Жильбер, -- все ближе время, когда подданные, исполняя свой долг, будут заслуживать больше, чем благодарность. В дни беспорядка и разрушения вы тщетно будете искать друзей там, где вы привыкли находить слуг. Молите Бога, чтобы он ниспослал вам других друзей, нежели те, что вас окружают.
   -- А вы знаете других?
   -- Знаю, ваше величество.
   -- Укажите.
   -- Да вот я -- тот, который говорил с вами вчера, -- был ваш враг.
   -- За что?
   -- За то, что вы ввергли меня в тюрьму.
   -- А сегодня?
   -- Сегодня я покорнейший слуга вашего величества.
   -- Но вряд ли цель ваша -- быть моим слугой. Не в вашей натуре часто менять убеждения и привязанности. Вы человек глубоко чувствующий, вы можете долго ждать минуты мщения. Ну а из-за чего произошла перемена?
   -- Ваше величество сейчас ставили мне в упрек мою излишнюю любовь к отечеству.
   -- Любовь к отечеству не может быть излишней, нужно только знать, как любить его. Я, например, люблю мое отечество... Да, мое отечество -- Франция, я удочерена Францией. Немка по крови, француженка по сердцу, я люблю Францию, потому что я жена короля, люблю из благоговения к Богу, благословившему нас на царствование. Вы другое дело; вы любите Францию для Франции.
   -- Государыня, -- ответил Жильбер, -- я бы выразил неуважение к вашему величеству, если бы был неискренен.
   -- О, страшная пора, когда все отделяют любовь к Франции от любви к королю! -- вздохнула королева. -- Как царица Медея в драме, я воскликну: если все покинули меня, то я еще остаюсь сама!
   Она вышла, оставив Жильбера растерянным.
   -- У королевы есть какой-то план, -- сказал он себе, направляясь к королю.
   -- Ничего не сделать с этим человеком, -- говорила себе королева. -- В нем есть сила, но нет преданности.

XVI.
Чего хотела королева

   Жильбер нашел короля спокойным, обдумывающим реформу законов.
   Честная и прямая натура, чистая душа и в то же время человек, полный предрассудков, подчас мелочный, король внушал Жильберу глубокое сожаление.
   О королеве же Жильбер думал, что середины тут быть не может: ее можно или горячо любить, или смертельно ненавидеть.
   Войдя в свои покои, Мария-Антуанетта ощутила страшную тяжесть на душе. Не было никого, кому она могла бы довериться, с кем поделилась бы горестями.
   Придворные, дрожа за свое имущество, превращали его в деньги.
   Друзья думали, как бы эмигрировать.
   Даже Андрея, бескорыстная и благородная, мало-помалу отдалялась от королевы.
   Самый дорогой друг, честнейший де Шарни, оскорбленный ее капризами, мучался сомнениями.
   Осознав свои ошибки, свою несправедливость, она должна была бы исправить их, пойти на уступки. Но не позволяла гордость.
   В этой коронованной женщине не было ни малейшей мягкости и гибкости. Смириться, извиниться она скорее могла бы перед лицом ей чуждым, но не перед тем, кого она удостоила своей любви, сделала поверенным тайных помыслов. Она была против малейших уступок, а ему, де Шарни, менее, чем кому-либо другому. Несчастье королев,
   нисходящих до любви к подданным, в том, что старание поддержать королевское достоинство стушевывает чувства любящей женщины.
   С той минуты, как в ее сердце вкралась ревность к Андрее, пропал покой, участились капризы; за ними пришли постоянное раздражение, гнев, дурные мысли, которые вели к злым поступкам.
   Де Шарни, понимая, что Мария-Антуанетта ревнует его к жене и сознавая всю нелепость этой ревности, которой он не подал ни малейшего повода, тоже не мог мириться с ее вспышками и их последствиями.
   Де Шарни знал, что Андрея де Таверне была давним и лучшим другом королевы. За что же та вдруг перестала симпатизировать Андрее? Почему начала ревновать его к ней? Увидела в ней очарование, которое сам он не заметил? Осознала превосходство Андреи перед собой?
   Капризы королевы навели де Шарни на мысль, что он к ней охладел. Он стал доискиваться причины охлаждения. То была ревность королевы. Предметом ревности стала Андрея, его жена по названию, жена перед законом, но фактически не жена. Женщина, которую он связал официальным браком, которая не могла выйти за другого и на которую сам он не обращал ни малейшего внимания.
   Ему стало жаль ее.
   Затем королева начала дружески обращаться с Андреей. Гуляла с ней, проводила в ее обществе длинные вечера, осыпала ее комплиментами и сделала предметом зависти придворных дам.
   Андрея не без удивления, но без выражений благодарности при-нимала дружбу королевы, примирившись с мыслью, что она -- вещь королевы, что та может делать с нею что захочет.
   Но так как раздражение женщины должно на ком-нибудь вымещаться, королева стала дурно обходиться с Шарни. Она почти не говорила с ним; проводила дни, вечера, недели в его обществе, не замечая его присутствия. Едва он удалялся, сердце ее надрывалось, глаза тревожно искали его.
   Если случалась надобность опереться на чью-нибудь руку или отдать приказание, она всегда избирала красивого молодого человека, которому приятно улыбалась, чтобы вызвать ревность де Шарни, пробудить в нем те муки, которые саму ее изводили.
   Де Шарни в самом деле страдал, но молча, и ни одного знака досады или обиды у него не вырывалось.
   Андрея переживала за мужа, безнадежно любя его; она жалела его, выражала свое участие. Это их сблизило. Она пробовала развлечь и утешить его, не показывая, что утешает. Мария-Антуанетта, надеясь разлучить их, добилась обратного. А осознав свою ошибку, предалась отчаянию, и в ночной тишине, в одиночестве, невыносимо мучалась. Если бы политические тревоги не отвлекали ее от этих терзаний, она не пережила бы их.
   Так продолжалось со дня возвращения короля в Версаль, момента, когда королева серьезно решила вернуть себе утраченное полновластие. Замеченный с некоторого времени упадок своего значения она отнесла к упадку духа. Не теряя времени, она принялась за дело, которое привело ее к гибели.

XVII.
Фландрский полк

   Во всех событиях, о которых мы рассказываем, Марии-Антуанетте необходима была опытная твердая рука, на которую она могла бы опереться.
   Парижане превратились в войско. Королева решилась показать им, что такое настоящая война.
   До сих пор они имели дело в основном с инвалидами Бастилии и малочисленными отрядами швейцарцев; пусть узнают, что такое два регулярных королевских полка. Наверняка есть полки, которые уже обращали в бегство бунтовщиков. Приведем один из них, и парижане сразу сообразят, что с ними шутки плохи.
   Это произошло после споров короля с Национальным Собранием вокруг права вето. Король два месяца вместе с министром и с Мирабо отстаивал остатки своей власти, на которую посягали республиканцы. Людовик XVI терял самообладание, с каждым заседанием все более утрачивая авторитет и последние крохи популярности.
   В разгар этой борьбы королеву прозвали Мадам Вето. Прозвище пошло в ход, оно зазвучало в революционных песнях, докатилось до Германии, его узнали и подданные Австрийского дома, подарившего Франции принцессу, которая стала королевой. Подданных этих изумляла дерзость французов, негостеприимно встретивших Австриячку. Но теперь первое, сравнительно объективное прозвище сменилось саркастическим, повторявшимся на буйных собраниях и в дни террора сливавшимся с последними криками жертв революции.
   Марию-Антуанетту звали Мадам Вето до того дня, когда ее окрестили Вдовой Капета, или Гражданкой Капет.
   Королева пыталась привлечь своих друзей к борьбе с революцией, доводя до их сознания всю опасность происходящего. В результате ратуша выдала шестьдесят тысяч паспортов для выезда за границу. Шестьдесят тысяч аристократов покинули Францию, чтобы за границей присоединиться к сторонникам и родственникам королевы. Она тоже стала подумывать о побеге из Франции, возможно, при содействии военных. Теперь она видела свое спасение в бегстве. Роялисты, оставшиеся в стране, должны были по ее плану развязать внутреннюю войну и покарать мятежников.
   План этот мог воплотиться в жизнь, если бы не злой рок Марии- Антуанетты.
   Злосчастна участь этой женщины! Она внушала преданность к себе, но почти никто из преданных ей людей не умел хранить тайну. О том, что она намеревается бежать, в Париже узнали раньше, чем она окончательно решилась на побег; разумеется, после этого он был немыслим.
   Тем временем Фландрский полк, известный своей лояльностью к королевской фамилии, приближался форсированным маршем к Парижу.
   Его вызвали версальские власти, которым стали в тягость вечные волнения около дворца, постоянные угрозы, необходимость экономить съестные припасы. Дворцу трудно было защищаться только силами своего гарнизона.
   До того, как Фландрский полк дислоцируется в Версале, следовало устроить ему встречу, которую по достоинству оценил бы народ.
   Адмирал д'Этен в сопровождении офицеров национальной гвардии и других военных, находившихся в Версале, двинулся навстречу Фландрскому полку. Возле д'Этена группировались и молодые дворяне, не состоявшие на военной службе; они придумали себе мундиры и присоединились к офицерам, к кавалерам ордена Святого Людовика, призванным в Версаль для его охраны. Часть всех этих господ направилась в Париж, жители которого были неприятно озабочены появлением лиц, державшихся весьма гордо и дерзко.
   Король тогда и задумал побег. Париж, еще не осмысливший последствия такого бегства и не подготовленный к его предотвращению, не смог бы удержать в это время Людовика XVI.
   Но злой рок Австриячки был неумолим.
   Льеж взбунтовался против императора, что отвлекло Австрию от внимания к Франции. Королева считала себя не вправе беспокоить в такие минуты родину своими делами.
   После торжественной встречи Фландрского полка гвардейцы решили угостить его офицеров обедом; его назначили на 1 октября. На этот обед была приглашена вся версальская знать.
   Никого не встревожило это обстоятельство. Что могло быть естественнее обеда, скрепляющего дружеские отношения частей французской армии?
   Король, сделав столько уступок, оказался свободен от всех дел; он не хотел больше фикции властвования, так как другие властвовали за него; но не желал и скучать от безделья. Поэтому, пока Национальное Собрание кроило и перекраивало различные инструкции и постановления, король охотился.
   Обед должен был происходить как раз во время его охоты. Обед этот не стеснял Людовика, а так как и сам он никого не стеснял, то и позволения устроить обед в помещениях дворца решили просить у королевы.
   Не видя причины отказать в гостеприимстве Фландрскому полку, Мария-Антуанетта отвела для этого театральный зал, где распорядилась настелить на этот день пол, чтобы гостям было удобнее.
   Оказывая честь французскому дворянству, королева оказывает ее сполна. Был зал для обеда, но не хватало гостиной, и королева уступила для этого зал Геркулеса.
   Первого октября состоялся праздник, свидетельствующий о непредусмотрительности и ослепленности королей.
   Король, как уже сказано, был на охоте.
   Печальная королева заперлась у себя, не желая слышать ни возгласов, ни звона бокалов.
   Она держала сына на руках. Рядом находилась Андрея. В углу комнаты были еще две дамы.
   Дворец стал заполняться блестящими офицерами, сверкающими оружием, пышными плюмажами. В конюшнях ржали лошади. Гремел марш Фландрского полка. У ограды Версаля теснилась любопытная толпа, наблюдая, вслушиваясь и обсуждая происходящее. Из окон дворца доносился шум застолья, будто отдаленный гул бури; запахло вкусными блюдами.
   Устроители обеда допустили неосторожность: нельзя было, чтобы голодный люд учуял ароматы жаркого и вина, услышал музыку и хохот.
   Еще трезвые, воспитанные в правилах уважения к мундиру, офицеры разговаривали тихо и пили умеренно, в первые четверть часа не отступая от программы.
   Подали вторую перемену.
   Командир Фландрского полка господин де Лузиньян предложил сразу четыре тоста: за короля, за королеву, за дофина и за всю королевскую семью.
   Четыре раза полуголодные свидетели, собравшиеся за оградой дворца, услышали громкое "ура", гремевшее за обедом.
   Один из офицеров, человек рассудительный и вполне преданный королевскому дому, за здоровье которого так шумно пили, предвидя возможный исход этих здравиц, предложил выпить за народ Франции.
   Продолжительный ропот был ему ответом.
   -- Нет! Нет! -- отвечали участники застолья.
   Тост за народ был отвергнут, и это привело к печальным последствиям. Забыть о народе еще можно было, но оскорбить его пренебрежением -- ни в коем случае. Лед тронулся.
   Сдержанность сменилась экзальтацией. Вино ходило по кругу, десять раз наполнялись и опорожнялись бокалы. Уже съели десерт. Все были пьяны, младших перестало дисциплинировать присутствие старших. Все громко кричали: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" Радужно переливались на золоченых стенах и потолках огни, расцвечивая веселье. Офицеры стали говорить, что на их торжестве следовало присутствовать королю и королеве. Как отрадно подействовал бы на них этот пир, ведь оба они так несчастны!..
   Несколько офицеров бросились к Марии-Антуанетте, стали горячо
   уговаривать, преувеличивая восторги. Угасший взор королевы оживился, она встала:
   -- Значит, есть еще чувство чести, жива еще преданность в сердцах истинных французов! -- сказала она. -- Есть еще надежда!
   У дверей ее покоя толпились участники празднества, умоляя королеву хоть на минуту показаться двум тысячам сторонников монархии,
   -- Но короля нет в Версале, -- печально объяснила королева, -- а я не могу идти одна.
   -- Государыня, -- услышала она чей-то шепот, -- заклинаю вас, не ходите!
   Она обернулась и увидела де Шарни.
   -- Как? -- спросила королева. -- Вы не там, не с этими господами?
   -- Я только оттуда. Все в исступлении, в таком возбуждении, что это может повредить вашему величеству гораздо больше, чем вы думаете.
   Но то был день капризов королевы, она с утра вознамерилась поступать во всем наперекор де Шарни. Мария-Антуанетта бросила на него презрительный взгляд и могла сказать нечто обидное. Де Шарни почтительно предупредил это, убеждая:
   -- Ради Бога, государыня, подождите короля, посоветуйтесь с ним.
   Он надеялся выиграть время.
   -- Король, король! -- раздались голоса. -- Его величество возвращается с охоты!
   Мария-Антуанетта кинулась навстречу королю, еще не снявшему охотничьих сапог и, взяв его одной рукой, а дофина другой и не взглянув на де Шарни, пришедшего в отчаяние, повела их в залу, где развернулось празднество. Гурьба придворных окружала их. Процессия вошла в зал в тот момент, когда бокалы опустошались уже в который раз под тосты: "Да здравствует король! Да здравствует королева!"

XVIII.
Праздник Фландрского полка

   Увидев Людовика XVI с королевой и дофином, пирующие пришли в неистовый восторг и еще громче гаркнули "ура!". Мощное эхо повторило этот клич под сводами театра, превращенного в банкетный зал. Пьяные офицеры размахивали шпагами: "Да здравствует король! Да здравствует королева!"
   Оркестр заиграл арию "О, мой король!". Смысл арии как нельзя лучше выражал общее настроение.
   В упоении королева забыла, что находится в центре пьяного сборища. Король же почувствовал, что ему здесь не место, но, слабохарактерный, польщенный демонстрацией преданности, от которой уже отвык, он тоже увлекся торжеством.
   Де Шарни, который вообще ничего не пил, кроме воды, был бледен как мертвец. От многого можно бы отвертеться, иначе объяснить, но этой демонстративной оргии присутствие короля и королевы придавало куда более серьезную суть; она становилась достоянием истории.
   Тревога де Шарни возросла, когда его брат Жорж подошел к королеве и, ободренный ее улыбкой, стал что-то нашептывать. По движениям Оливье понял, что Жорж о чем-то се просил. Королева, наклонив голову в знак согласия, сняла с головного убора кокарду и подала ее Жоржу.
   Шарни затрепетал: кокарда была не белая, королевская, а черная, австрийская, которую во Франции не любили. Такой жест при желании можно было приравнять к измене.
   А Жорж де Шарни надел эту черную кокарду! И все, у кого были белые, сорвали их и побросали, а те, у кого были трехцветные, стали топтать их сапогами.
   Возбуждение достигло высшей степени. Чтобы не быть задушенными поцелуями, не наступить ни на кого из преклонявших колени, августейшие особы вынуждены были удалиться в свои покои.
   Если бы оргия ограничивалась сдержанным энтузиазмом, если бы, превознося короля, роялисты не оскорбляли народ, все можно было еще отнести на счет французского легкомыслия, которое французы же всегда готовы оправдать.
   Но не выразить свою вражду к нации, оскорблявшей короля, переполненные верноподданническими чувствами пьяные офицеры не могли. К тому же оркестр в самый нужный момент заиграл "О, мой король!".
   Едва король, королева и дофин оставили зал, как пирующие, разжигая друг друга, превратились в атакующих. Персиваль, адъютант д'Этена, приказал трубачам сыграть сигнал атаки. Против кого? Против народа!
   Этот напев горна так действует на слух французских военных, что театральный зал Версаля представился им полем битвы, а красавицы, смотревшие праздник из лож, неприятелем.
   Вопль: "На приступ!" -- вырвался у сотен людей, и они бросились на ложи.
   Осажденные были расположены совершенно дружески, они про-тягивали руки осаждавшим.
   Первым взобрался на балкон гренадер Фландрского полка. Персиваль снял со своей груди крест и прицепил на грудь этого гренадера.
   Правда, крест был Лимбургский, один из тех, которыми военных не награждают.
   Совершалось все это под австрийской эмблематикой, столь ненавистной французскому народу, который проклинала пьяная армейская публика.
   Этот самый народ, стоявший за металлической оградой дворцового ансамбля, сначала дивился, потом стал негодовать. Негодование выплеснулось на площади, разлилось в улицы. Каким-то образом все узнали, что белую кокарду заменили черной, а трехцветную топтали сапогами. Что один офицер национальной гвардии, несмотря на угрозы, не снял трехцветную кокарду и был за это избит в кулуарах дворца. Ходил и другой неясный слух, будто у входа в театральный зал, где пировали фландрские роялисты, безмолвно стоял офицер, глядя на то, как бесновались в исступлении приверженцы монархии; он оставался тут, лишь повинуясь большинству, против своей воли. Имя этого человека не произносилось, а если бы и назвали^ никто бы не поверил, что это граф де Шарни, возлюбленный королевы, всегда готовый умереть за нее и больше всех страдавший из-за ее неблагоразумия.
   Королева возвратилась с банкета к себе, совершенно очарованная поклонением Фландрского полка. Рой придворных льстецов своими комплиментами лишь усилил впечатление.
   -- Ваше величество, -- говорили ей, -- в этой овации выражен общий дух, общий настрой ваших войск: приверженность монархии.
   Так было приятно слушать эти уверения и убаюкиваться этими химерами. Она чувствовала себя почти счастливой и даже не заметила отсутствия де Шарни.
   Мало-помалу шум в театральном зале утих, сон прекратил фантасмагорию опьянения.
   Зайдя перед сном к Марии-Антуанетте, король сказал фразу, исполненную глубокой мудрости:
   -- Посмотрим, что будет завтра!
   Всякой другой женщине эти слова послужили бы благим советом. В королеве же они оживили начавшую угасать страсть к сопротивлению.
   "Пламя, вспыхнувшее нынешней ночью во дворце, -- думала она, когда король удалился, -- завтра распространится по Версалю, а затем охватит всю Францию. Все эти военные, так горячо выразившие мне сегодня свою преданность, завтра будут названы изменниками нации и бунтовщиками. Начальников их, аристократов, обвинят в том, что они подкуплены Питтом и Кобургом. Каждый из господ, украсивших сегодня голову черной кокардой, завтра будет приговорен к повешению на одном из фонарных столбов Гревской площади. Каждый из благородных рыцарей монархии, кричавших: "Да здравствует королева!"-- при первом порыве новой бури падет под ударами ножей иди пик. Виновницей их гибели буду я, опять я! Я обрекаю на смерть такое множество храбрых и честных людей, оставаясь при этом лицом неприкосновенным, от которого приближенные стараются скрыть, что где-то толпа оскорбляет меня, убивает за преданность мне! О нет, я не хочу быть неблагодарной к своим последним друзьям! Не могу слыть бессердечной! Я выручу их, я приму на себя всю вину за овации нынешнего празднества! Ведь я подлинная их виновница, пусть же на меня и падает кара гнева. Посмотрим, до какого предела может про-стираться ненависть, насколько посмеет ее выразить этот грязный, бушующий поток, подступающий к моему трону".
   Она не подозревала, что ожидает ее утром.
   На следующий после оргии день многие проснулись с раскаянием в сердце и ропотом на устах.
   Национальные гвардейцы, при которых королева превознесла австрийскую кокарду, смотрели сегодня косо, недоброжелательно, а кое-кто совсем пал духом. Легко было понять, что, не осмеливаясь высказаться, они явно не одобряли случившегося.
   Национальные гвардейцы составляли часть военной депутации, встречавшей Фландрский полк и устроившей ему обед. Но, будучи больше гражданами, чем солдатами, высказали недовольство происходившим, и это стало известно толпе за оградой.
   Церемония утренней встречи с королевой стала, таким образом, не просто отправлением этикета. Люди с обеих сторон хотели выяснить обстановку, и офицеры, скомпрометировавшие себя накануне, надеялись узнать, до какой степени их станет поддерживать королева в бесшабашной демонстрации преданности. Они заняли места напротив представителей оскорбленного накануне народа. Те и другие ждали первых официальных слов королевы.
   Вся ответственность за всплеск контрреволюции обрушивалась на нее.
   Ей было еще не поздно избежать этой тяжкой ответственности.
   Но Мария-Антуанетта, самая гордая из женщин века, окинув ясным, уверенным взглядом окружавших ее друзей и врагов, сказала твердо и громко офицерам национальной гвардии:
   -- Господа! Я не забыла, что дала вам свою эмблему. Нация и армия обязаны любить своих монархов, как мы любим нацию и армию. Я в восторге от вчерашнего дня!
   Рукоплесканиями ответил ей Фландрский полк.
   -- Нас поддерживают! -- сказала одна сторона.
   -- Мы обмануты! -- сказала другая.
   Следовательно, нашумевший вечер 1 октября не был простой случайностью. Королева не сожалела о вчерашних эскападах Фландрского полка, более того, она была от них в восторге.
   Шарни, затерявшийся в толпе, глубоким грустным вздохом сопроводил слова королевы, одобрявшие оргию.
   Заметив его, Мария-Антуанетта остановила на нем свой гордый взгляд, как бы спрашивая:
   "Не правда ли, я неустрашима?"
   "Увы, государыня, -- означал ответный взгляд Оливье, -- неустрашимы, но еще более -- безрассудны".

XIX.
Женщины начинают первыми

   Версале метали громы и молнии против народа.
   В Париже делали то же самое против двора. Тамошние громовержцы носились по улицам оборванные, с пустыми карманами и желудками, но увешанные саблями и пистолетами.
   В Версале объедались. В Париже голодали. В Версале вино лилось рекой, в парижских булочных почти не осталось муки. Нелепо было поднимать волну контрреволюции и идти в бой против голодных людей. Голодный народ дерется с удвоенной яростью; дать ему хлеба проще, чем воевать с ним.
   Голод, превращая честных людей в воров и мошенников, заставляет их заглядывать в окна и ломиться в двери богатых домов.
   Парижские мужчины, памятуя о волнениях, обагривших кровью улицы Парижа, о Бастилии, о Фулоне, Бертье, Делоне, Флесселе, не спешили вновь прослыть злодеями и выжидали.
   Но женщины, чьи страдания умножал плач голодных детей, просивших хлеба, ждать не могли.
   Настал их черед устроить пир. 5 октября они устроили его в Париже.
   Жильбер и Бийо находились в кофейне Фуа, где собрались революционеры.
   В кофейню вошла какая-то женщина вне себя и стала говорить о замене национальных кокард черными австрийскими, "Революция в опасности!" -- резюмировала она.
   Настоящая опасность настает, когда в дело вмешиваются женщины.
   Жильбер, видя, что женщины уже вмешались, предложил:
   -- Идем к ратуше!
   Бийо повиновался каждому слову, каждому жесту Жильбера, ученого и философа. Они быстро вышли из кофейни, пересекли сад Пале-Рояля и Двор фонтанов, чтобы достичь улицы Сент-Оноре.
   На рынке они увидели девушку, которая била в барабан.
   -- Видите, доктор, -- заметил Бийо, -- девчонка бьет в барабан, и, право, очень недурно барабанит. Какая она бледная...
   -- Спроси, почему она барабанит, -- сказал Жильбер.
   -- Эй, красавица! -- крикнул Бийо. ~ Чего ты шумишь?
   -- Есть хочу! -- ответила девушка слабеньким голосом и продолжала барабанить.
   -- Это ужасно! -- сказал Жильбер.
   Женщины, следовавшие за барабанщицей, были все худы, их лица, без кровинки, выражали отчаяние и решимость.
   -- На Версаль! -- выкрикивали они. -- На Версаль! -- И звали с собой других женщин, встреченных или смотревших из окон.
   Мимо проехала карета, в которой сидели две нарядные дамы. Увидев шествие парижанок, дамы выглянули из окна и расхохотались. Женщин двадцать бросились к дверцам кареты; обеих дам заставили присоединиться к шествию, хотя те вырывались и протестовали.
   За растущим потоком женщин шагал, держа руки в карманах, высокий человек, худой и бледный, в сером пальто, черном жилете и черных панталонах; на лоб была надвинута треугольная шляпа, по мускулистым ногам била длинная шпага.
   Он вслушивался в реплики женщин, острыми глазами из-под нависших бровей всматривался в их исхудалые лица.
   -- Э, знакомая фигура! Участник всех народных сборищ! -- сказал Бийо.
   -- Да, это Майар, -- подтвердил Жильбер.
   -- Ну да, вслед за мной он перешел по доске через ров в Бастилию! -- воскликнул Бийо. -- И половчее меня перешел, не свалился!
   Женское войско повернуло на следующую улицу, Майар последовал за ним. Бийо хотел идти за Майаром, но Жильбер увлек его за собой в ратушу.
   В ратуше знали, что делалось в Париже, но не придавали этому слишком большого значения. Какое было дело флегматику мэру или аристократу Лафайету, что женщинам вздумалось барабанить? Вариация карнавала, вот и все.
   Но когда за девушкой-барабанщицей к ратуше подступили тысячи женщин и на фланге все увеличивавшейся толпы парижанок появилась не менее многочисленная толпа вооруженных парижан, Лафайет и прочие заседавшие в ратуше поняли серьезность происходившего. Мужчины в толпе зловеще улыбались; они предвкушали выходки озлобленных женщин, готовивших то зло, которое не осмеливались совершить сами и которое готовы были совершить их матери, сестры и жены.
   Десять тысяч юбок собралось на Гревской площади.
   Упершись кулаками в бока, торговки, дворничихи и публичные женщины стали совещаться. Среди них были и роялистки, сторонницы корол51 и королевы. Крик от этого совещания был слышен на другом берегу Сены, достигал башен собора Нотр-Дам, становясь все более угрожающим. В конце концов женщины решили подпалить ратушу, в которой занимаются лишь писаниной, отнимающей у народа средства к существованию.
   В это время в ратуше судили булочника, который, продавая хлеб, обвешивал покупателей.
   Узнав об этом, разъяренный народ приготовил веревку и ждал, когда булочника выведут, чтобы вздернуть его немедля.
   Ждать надоело. Женщины сбили с ног часовых, ворвались в ратушу и стали растаскивать все, что попадалось под руку, предлагая бросить весь бумажный хлам в Сену, а мебель и прочие тяжести сложить на площади и сжечь. От этого костра загорятся стены ратуши. А членов магистрата можно кинуть в реку вслед за бумагами.
   -- Слишком долгая история -- бросать их в воду, -- сказала одна рассудительная женщина.
   -- Но они того стоят, -- заметила другая.
   -- Да времени жаль.
   -- Ну так сожжем их! -- послышался чей-то голос. -- Проще и скорее!
   Бросились искать факелы, требовали огня, а между делом, чтобы не терять времени напрасно, вешали аббата Лефевра д'Ормезона.
   К счастью, человек в сером пальто подрезал веревку, аббат свалился, ушиб ногу и, хромая, стал пробираться среди помиравших со смеху мегер. Аббата пропустили так спокойно потому, что факелы уже горели и женщины подходили к архиву. Еще минуты, и все вспыхнуло бы.
   Вдруг человек в сером пальто стал вырывать из рук женщин факелы и горящую головню; тех, кто ему противился, этот человек в сером бил факелами, и, пока одни гасили свои юбки, он гасил загоревшиеся бумаги.
   Кто же осмелился остановить десять тысяч фурий?
   Послышались голоса: что он распоряжается, зачем спас от веревки аббата?
   -- Повесим его, чтобы не мешал вешать других! -- За угрозами последовали удары чем попало. Женщины окружили человека в сером, накинули ему на шею веревку. Но подоспел Бийо й выручил его, как за несколько минут перед тем сам он спас аббата. Веревку Бийо перерезал в нескольких местах, комментируя:
   -- Несчастные! Разве не видите, что это один из героев штурма Бастилии? Он перешел по доске, чтобы потребовать сдачи крепости, пока я барахтался во рву! Разве не видите, что это сам Майар!
   Услышав известное и грозное имя, женщины остановились, глядя друг на друга и утирая пот, выступивший на лицах от тяжелой работы, хотя уже был октябрь.
   -- Герой Бастилии! Майар! -- вскричала толпа. Угрозы мгновенно превратились в "ура!". Майара целовали и обнимали.
   Он пожал руку Бийо с красноречивым взглядом: мы друзья, при случае рассчитывай на меня!
   Майар сразу обрел над женской толпой власть тем большую, что толпа чувствовала себя виноватой перед ним. Он умел владеть этими людскими волнами, только бы они не заглушили его голос.
   Майар не желал уничтожения ратуши, единственной власти, покровительствовавшей народу, уничтожения гражданского уклада, который граждане обязаны были охранять. Сжатая речь Майара, насмешливая и остроумная, возымела действие.
   Там корень зла, говорил он, где проводят ночи в оргиях.
   В Париже голодают, в Версале обжираются. В Париже нет хлеба, потому что его везут в Версаль. Этого не было бы, кабы булочник с булочницей и их детеныш были в Париже...
   Под булочником, булочницей и детенышем подразумевалась королевская фамилия.
   Идем же в Версаль!
   Так как женщины были уже войском, вооруженным ружьями, порохом, пиками, вилами и даже пушками, то им понадобился предводитель. Есть же у национальной гвардии генерал Лафайет! Женское войско избрало в предводители Майара. Невозмутимый Майар повел свое войско в Версаль.

XX.
Генерал Майар

   Он командовал настоящей армией; хотя пушки у нее были без колес и лафетов, но их положили на повозки. Большинство ружей было без замков и прикладов, зато со штыками. Хватало и топоров, и вил. Пороховницами служили платки, чепцы, карманы юбок.
   Майар по достоинству оценил свою армию. Он понял, что ему не следует держать ее в Париже, но нельзя допустить, чтобы она наделала бед в Версале.
   Он снял барабан с шеи истощенной девушки, у которой не было больше сил его нести. Отдав свой инструмент, она упала у стены, ударившись головой об уступ -- жесткая подушка...
   Майар узнал эту девушку, Магдалену Шамбри; она делала деревянные скульптуры для церквей, но кому в то время нужны были церковные украшения? Она стала продавать цветы в Пале-Рояле, но кто покупал цветы, когда не было хлеба?
   -- Магдалена Шамбри, которая созвала эту депутацию, -- сказал Майар, -- тоже пойдет в Версаль. Но она слишком слаба. Надо поместить ее в повозку. А в Версале потребуем, чтобы ее впустили во дворец с одиннадцатью другими женщинами; она будет оратором обездоленных, она станет просить короля о помощи голодающим.
   Толпа одобрила план Майара.
   До этого женщины не знали, зачем идут в Версаль и что там делать. Теперь им стало ясно: они идут в Версаль, чтобы депутация из двенадцати женщин во главе с Магдаленой Шамбри просила короля сжалиться над своим народом и найти средство его накормить.
   Около семи тысяч женщин отправилось в этот поход. Они шли по берегу Сены до самого Тюильри. Там поднялся новый шум, Майар спросил:
   -- Что нужно?
   -- Хотим пройти через Тюильри.
   -- Нельзя, -- ответил Майар. -- Тюильри -- дом короля и сад короля. Пройти через него без его дозволения -- значит оскорбить короля, даже более: в лице короля посягнуть на всеобщую свободу!
   -- Ну так спросите позволения! -- кричали женщины.
   Майар подошел к швейцарскому гвардейцу и, сняв свою треуголку, сказал:
   -- Друг мой, не позволите ли вы этим дамам побывать в Тюильри? Они пройдут под сенью зелени и не причинят ни малейшего вреда ни деревьям, ни цветам.
   В ответ на это швейцарец выхватил из ножен шпагу и атаковал Майара.
   Майар вытащил свою, на пол-аршина короче шпаги швейцарца, и стал защищаться. Одна женщина немедленно ударила швейцарца щеткой по голове. От удара тот упал к ногам Майара, вложившего свою шпагу в ножны. После этого Майар, взяв в одну руку шпагу швейцарца, в другую -- ружье одной из женщин, двинулся со всем своим войском к Тюильри.
   Оставим их шагающими через Двор королевы и посмотрим, что происходило в Париже.
   Тысячи женщин, едва не утопивших членов ратуши, едва не повесивших аббата Лефевра и Майара, совершили все это очень шумно. Слух об их подвигах распространился по округам города. Лафайет поспешил на помощь и прискакал на площадь Ратуши в полдень.
   Карикатуры той поры изображали Лафайета кентавром. Корпусом служила белая лошадь, вошедшая в историю, голова была самого начальника национальной гвардии, то есть Лафайета. С первых дней революции Лафайет говорил сидя на лошади, ел сидя на лошади, командовал не сходя с лошади, случалось, даже и спал на лощади.
   На набережной Пелетье его остановил всадник, скакавший во весь опор. То был Жильбер, спешивший в Версаль предупредить короля о том, что ему угрожало, и предоставить себя в его распоряжение. В двух словах он все объяснил Лафайету. Потом каждый продолжил свой путь.
   Лафайет направился к ратуше, Жильбер поехал в Версаль. Так как женщины шли по левому берегу Сены, то он поскакал по правому.
   Площадь перед ратушей, освободившись от женщин, заполнилась мужчинами. Многие были из национальной гвардии, кто на жалованье, кто без жалованья; было немало и ветеранов старой французской гвардии, которые, перейдя в национальную, лишились прежних своих прав, переданных швейцарцам и новой гвардии.
   Проехав среди этой толпы, Лафайет сошел с лошади у входа в ратушу, не обращая внимания ни на рукоплескания, ни на угрозы, вызванные его появлением. Поднявшись в зал присутствия, он принялся диктовать письмо королю, сообщая о событиях дня. Он диктовал шестую строчку, когда отворилась дверь. Депутация от гренадеров просила генерала принять ее. Лафайет жестом показал, что могут войти.
   Выборный от гренадеров подошел к самому столу и твердо сказал:
   -- Генерал? Мы депутаты от десяти гренадерских рот. Мы не предъявляем претензий вам, но уверены, что правительство нас обманывает. Пора с этим кончать.. Мы не можем направить штыки на женщин, которые молят о хлебе. Поступки комитета народного продовольствия свидетельствуют о его злонамеренности или неспособности. В том или другом случае его состав надо переменить. Народ страдает! Источник зла -- в Версале. Нужно перевезти короля в Париж, расформировать Фландрский полк и ту часть гвардии, что осмелилась попирать нотами национальную эмблему. Если король слаб, чтобы носить корону, пусть ее отдаст. Мы коронуем его сына. Назначить совет регентства, и все пойдет хорошо!
   Лафайет изумленно смотрел на оратора. Он слышал всякое, видел мятежи, плакал над убитыми, но таких слов еще не слыхал. В них клокотал дух созревшей революции,
   -- Стало быть, вы восстаете против короля, хотите принудить его к отречению? -- спросил маркиз.
   -- Генерал, -- ответил гренадер, -- мы любим и уважаем короля, было бы очень жаль, если бы он нас оставил. Но если он нас и оставит, у нас есть дофин.
   -- Господа, господа. -- заметил Лафайет, -- вы касаетесь короны! Обязанность моя этого не допускать!
   -- Генерал, -- возразил гренадер, -- мы жизни своей не пожалеем за вас! Но народ страдает, источник зла -- в Версале. Необходимо привезти короля в Париж. Народ этого требует.
   Лафайет понял, что лично ему начинает грозить опасность. Но в таких ситуациях он никогда не отступал. Маркиз вышел на площадь Ратуши и хотел говорить. Но его речь прервал призыв: `В Версаль! В Версаль!"
   Со стороны улицы Ваннери стал слышен шум приближавшейся толпы.
   В ратушу шел мэр.
   При виде его стали требовать: "Хлеба! Хлеба! В Версаль! В Версаль! "
   Лафайет постарался пробиться в толпе, добрался до своего коня и, вскочив в седло, поехал к входу в ратушу. Но между ним и входом стояла плотная стена людей.
   -- Вы останетесь с нами, генерал! -- кричали несколько человек. А толпа призывала: '"В Версаль! В Версаль!"
   Лафайет колебался. В Версале он может быть полезен королю. Но станет ли повиноваться ему эта толпа, сумеет ли он подчинить ее своей воле?
   Вдруг со ступеней ратуши спустился человек, раздвинул толпу локтями и плечами, протиснулся к Лафайету и подал письмо. Это был неутомимый Бийо.
   - Извольте, генерал, -- сказал он. -- Бумага от Трехсот (так называли членов ратуши).
   Лафайет надломил печать и собрался читать про себя, как тысячи голосов потребовали:
   -- Письмо! Письмо! Вслух!
   Лафайет вынужден был читать громко. Он жестом приказал молчать, и все стихло. Лафайет прочел:
   -- "Ввиду существующих обстоятельств, желания народа и представления главнокомандующего генерала, которому невозможно отказать, ратуша уполномочивает главнокомандующего генерала и даже предписывает ему отправиться в Версаль".
   Четыре комиссара от коммуны подписали бумагу.
   Бедный Лафайет не делал никакого представления господам членам ратуши. Они поспешили возложить на него ответственность за события, которые могли произойти. Народ же убедился, что маркиз на его стороне, и закричал: "Да здравствует Лафайет!"
   Тогда Лафайет, взволнованный и сосредоточенный, в свою очередь произнес:
   -- В Версаль!
   Пятнадцать тысяч человек молча двинулись на Версаль. Впереди ехал Лафайет.
   Они шли просить крохи хлеба, упавшие со стола военных во время оргии 1 октября.

XXI.
Версаль

   В Версале, по обыкновению, не знали, что делается в Париже. Королева отдыхала после описанных выше волнующих сцен. У нее были войска, преданные люди. Она пересчитала своих врагов и жаждала вступить с ними в битву, отомстить за 14 июля, за поездку короля в Париж, из которой он возвратился с трехцветной кокардой на шляпе. Ей нужно было все это изгнать из памяти своего двора и из собственных воспоминаний.
   Бедная женщина не предвидела, что ей готовилось.
   Она продолжала притворно дружески общаться с Андреей. К де Шарни же обращалась, только отдавая ему приказания в сфере его обязанностей.
   Немилость не распространялась на всю семью. В тот день, когда парижане вышли из Парижа в Версаль, королева поутру благосклонно говорила с молодым Жоржем де Шарни, средним из трех братьев, который, в противоположность Оливье, подавал королеве столь воинственные советы, услышав о взятии Бастилии.
   В девять часов утра, когда король был у обедни, королева остановила Жоржа де Шарни, шедшего через галерею; он должен был велеть ловчему приготовиться: король собирался на охоту.
   -- Куда так торопитесь? -- спросила Жоржа королева.
   -- Ваше величество, я остановился, как только увидел ваше величество, и жду ваших приказаний.
   -- Это не помешает вам ответить, куда вы шли.
   -- Государыня, я назначен сопровождать короля на охоте. Его величество будет охотиться, и я шел к ловчему уточнить, где назначены сборные места.
   -- Король отправляется на охоту? -- спросила королева, взглянув на тучи, покрывшие небо. -- Напрасно, погода не радует; не правда ли, Андрея?
   -- Точно так, ваше величество, -- рассеянно ответила Андрея.
   -- А вы как думаете, барон?
   -- Точно так же. Но королю -- угодно.
   -- Пусть будет так, как угодно королю, да будет его воля, -- заключила королева. Врожденной шутливости не лишили ее ни сердечные, ни политические невзгоды. Обратясь к Андрее, она добавила вполголоса: -- Это самое меньшее, чего можно ему пожелать.
   Потом громко сказала Жоржу:
   -- А где сегодня охотится король?
   -- В Медонском лесу, ваше величество.
   -- Отправляйтесь и берегите его.
   В эту минуту появился граф де Шарни. Он мягко улыбнулся Андрее и, покачав головой, решился сказать королеве:
   -- О вашем поручении, ваше величество, мой брат вспомнит не во время забав короля, но во время опасности.
   При звуке этого голоса она вздрогнула и обернулась.
   -- Я бы очень удивилась, -- сказала она с холодным презрением, -- если бы это сказал не граф де Шарни, а кто-нибудь другой.
   -- Почему же, ваше величество? -- почтительно спросил де Шарни.
   -- Потому что они пророчат беду.
   Де Шарни молча поклонился. Во взгляде Андреи он прочел удивление его терпением. И сказал:
   -- Это большое для меня несчастье -- разучиться говорить с вашим величеством. -- Он сделал ударение на слове разучиться.
   -- Разучились? Что это значит? -- спросила Мария-Антуанетта.
   -- Кажется, я опять сказал невпопад, -- ответил де Шарни и переглянулся с Андреей. Заметив их молчаливое единение, королева стиснула губы. Затем проговорила:
   -- Сказанное с дурным намерением всегда неудачно!
   -- Когда мы неприязненно настроены, то неприязненно и понимаем других, -- ответил де Шарни. -- Надеюсь, королева будет счастливее в выборе приближенных, нежели сейчас.
   Андрея схватила графа за руку и приготовилась вместе с ним уйти. Королева взглядом остановила ее.
   -- Объясните, Андрея, что имел в виду ваш муж? -- сказала она.
   -- Он хотел сообщить вашему величеству, что вчера, наведавшись в Париж по приказанию короля, нашел парижан в необыкновенном возбуждении.
   -- Опять! -- вознегодовала королева. -- Чего им еще нужно? Бастилию они взяли, теперь ее разрушают, чего же более? Отвечайте, граф!
   -- Это правда, -- подтвердил Шарни, -- но так как они не могут питаться камнями, то умирают с голоду.
   -- Голод! Голод! -- вскричала королева. -- Что же мы можем сделать? Как помочь? Скажите, граф де Шарни!
   -- Было время, государыня, -- ответил де Шарни, -- когда королева первой сочувствовала общественным несчастьям и спешила облегчить их. Было время, когда она поднималась на чердаки бедняков и с этих чердаков возносились к небу молитвы за нее.
   -- Да, -- отвечала с горечью королева, -- и как же я была вознаграждена за это? Величайшие мои несчастья проистекли от того, что я взбиралась на чердаки.
   -- Неужели, ваше величество, вы осудите все человечество лишь потому, что вам случалось облагодетельствовать неблагодарных? Ах, государыня, как вас любили в те времена!
   Королева бросила пылающий взгляд на де Шарни.
   -- Объясните же мне, наконец, что происходило вчера в Париже? Рассказывайте лишь о том, что видели сами, и ничего не утаивайте!
   -- Что я видел, ваше величество?.. Я видел толпу народа, собравшуюся на набережной и тщетно ожидавшую доставки муки. Другая толпа, у дверей булочника, тщетно ожидала хлеба. Я видел голодающий народ. Голодных детей. Сжатые кулаки, обращенные к Версалю. О, государыня, опасности, о которых я предупреждал вас, честь умереть за вас, которую мы с братом просим нам предоставить, -- скоро мы всего этого дождемся!
   Королева отвернулась от де Шарни и прижала пылающий лоб к стеклу окна, которое выходило на Мраморный двор. И вдруг испуганно проговорила:
   -- Андрея, взгляните, что это за всадник? Он, кажется, очень спешит?
   Андрея подошла к окну и отпрянула, сказав с упреком:
   -- Ах, государыня!..
   Де Шарни подошел к окну.
   -- Это, -- сказал он, глядя то на жену, то на королеву, -- это доктор Жильбер.
   -- Ах да, -- согласилась королева тоном, по которому нельзя было понять, почему она подозвала к окну именно Андрею, из женского мщения или действительно из-за слабого зрения.
   С минуту стояло ледяное молчание.
   Жильбер привез известие о событиях, предвиденных графом де Шарни. Дверь отворилась, к королеве приблизился офицер с вопросом, может ли явиться к ней доктор Жильбер, который привез важные известия королю, уехавшему около часа назад в Медон.
   -- Пусть войдет! -- ответила королева, устремив на дверь злой взгляд. Андрея, ища опору, взяла за руку Оливье и увела его в глубину помещения.
   В дверях показался Жильбер.

XXII.
5 октября

   Он почтительно приблизился к королеве.
   -- Позволите ли, ваше величество, в отсутствие короля сообщить вам доставленные мной известия?
   -- Говорите! -- ответила Мария-Антуанетта. -- Я готова вы слушать очередную неприятную новость!
   -- По крайней мере она не станет неприятной неожиданностью. Предупрежденная, вы пойдете навстречу опасности и, может быть, ее предотвратите... Итак, семь-восемь тысяч вооруженных женщин идут из Парижа в Версаль.
   -- Семь-восемь тысяч женщин? -- презрительно переспросила королева.
   -- Но в пути к ним примыкают все новые, и, может быть, в Версаль придет тысяч двадцать.
   -- Зачем же они сюда явятся?
   -- Они голодны, ваше величество. Они идут просить у короля хлеба.
   Королева посмотрела на де Шарни.
   -- Вот, государыня, мои предсказания сбываются, -- сказал граф.
   -- Что же делать? -- спросила королева.
   -- Прежде всего -- предупредить короля.
   -- Короля! О нет! -- воскликнула Мария-Антуанетта. -- К чему подвергать его опасности?
   Этот крик, вырвавшийся из груди королевы, выразил ее неустрашимость, душевную силу и сознание слабости короля, которую она хотела бы скрыть от окружающих.
   -- Ваше величество, -- заметил де Шарни, усмирив свою гордость, -- господин Жильбер прав: народ еще любит короля. Король покажется женщинам, поговорит с ними, и это их обезоружит.
   -- Но как предупредить короля? Король в Медонском лесу. И, вероятно, на дорогах множество опасных людей...
   -- Ваше величество, -- попросту прервал ее де Шарни, -- я солдат, а солдат всегда готов драться и погибнуть.
   Не дождавшись ответа, граф быстро вышел. Он сел на лошадь и в сопровождении двух верховых поскакал в Медон.
   Едва де Шарни скрылся, ответив взмахом руки на прощальный жест Андреи, смотревшей в окно, как вдали послышался шум, похожий на гул штормовых волн моря.
   Пошел частый крупный дождь. Ненастье усиливалось, но Версаль заполнялся народом.
   Один за другим прибывали во дворец вестовые. Каждый привозил сообщение о новой колонне, идущей из Парижа, Вспоминая торжества предшествовавших дней, многие в Версале чувствовали угрызения совести, а многие и страх.
   Солдаты нехотя брались за оружие; офицеры, встревоженные дурным настроением солдат и ропотом толпы, ждали беды, которую навлекло их собственное поведение. Триста гвардейцев сели на коней в ожидании неприятеля. Трудная выпала им задача -- сражаться с женщинами, истомленными голодом и едва переставлявшими ноги! Однако же конная гвардия построилась в боевой порядок, обнажив сабли.
   Наконец на двух противоположных дорогах, от Сен-Клу и от Севра, показалось "неприятельское" женское войско, которое разделило между собой восемь последних хлебов, оказавшихся в наличии. Бедные женщины едва дотащились до Версаля, большинство из них разбросало свое оружие по пути. Остальные по совету Майара оставили боевые доспехи в первом же доме на окраине Версаля.
   Они сказали: "Входя в город, будем петь "Ура, Анри Четвертый!", пусть не думают, что мы враги монархии". И слабыми голосами затянули песню роялистов.
   Все во дворце были изумлены, услыхав эту песню, а не грозные крики мятежниц. Придворных поразил странный хор, едва державшийся на ногах. Худые, помертвевшие, мокрые от дождя лица этих несчастных вызывали сострадание, но не страх. Из толпы вырывались плач и стоны. Исхудавшие руки простирались сквозь ограду с мольбой и лишь некоторые -- с угрозой.
   Мрачную все это представляло капитану. Небо в тучах, земля в грязи и лужах.
   Пришедших терзал голод. Тех, кто был в Версале, терзали сострадание и сознание невозможности бороться с голодными женщинами.
   Лихорадочно ожидая Людовика XVI, королева велела готовиться к обороне. Вокруг собрались придворные, офицеры, высшие сановники. Среди них был и министр Сент-При.
   -- Прошу вас, господин Сент-При, -- сказала королева, узнайте, что нужно этим людям?
   Сент-При спустился, перешел через двор и, подойдя к ограде, спросил женщин:
   -- Чего вы хотите?
   -- Хлеба! Хлеба, хлеба! -- ответили тысячи голосов.
   -- Хлеба? -- возразил раздраженно Сент-При. -- Когда господи-
   ном был один король, у вас не было недостатка в хлебе. Теперь, когда Францией управляют человек двести, вы голодаете! -- И Сент-При удалился, провожаемый возгласами, полными обиды и гнева.
   Майар от имени всех просил позволения отправить к королю депутацию из двенадцати женщин во главе с президентом Национального Собрания Монье.
   В эту минуту во двор галопом въехал король.
   Де Шарни догнал короля в Медонском лесу. Людовик спросил:
   -- Что там случилось, граф, почему вы прискакали во весь опор?
   -- Десять тысяч женщин пришли из Парижа в Версаль, государь, и требуют хлеба.
   Король пожал плечами:
   -- Если бы у меня был хлеб, я бы не ждал, пока они придут за ним в Версаль.
   Бросив грустный взор на удалявшуюся свору собак, он вынужден был прервать охоту:
   -- Едем в Версаль!
   Едва они приехали, произошло непредвиденное.
   -- Государь, -- доложил королю бледный как смерть Жильбер. -- Ваши гвардейцы под предводительством Жоржа де Шарни напали на президента Национального Собрания и депутацию, которую тот вел к вашему величеству. Слышите крики? Смотрите, смотрите, все бегут!
   -- Велите отворить ворота, -- сказал король. -- Я приму депутацию.
   -- Но, государь!.. -- вскричала королева.
   -- Велите отворить, -- повторил Людовик XVL -- Дворцы королей -- убежище для народа!
   -- Увы, -- пробормотала королева, -- быть может. Но предоставляя народу убежище, короли оказываются в беде.

XXIII.
С 5 -го на 6 октября

   Де Шарни и Жильбер опрометью сбежали с лестницы.
   -- Именем короля! -- кричал один.
   -- Именем королевы! -- кричал другой.
   И оба требовали:
   -- Отворите ворота!
   Но это требование было исполнено, лишь когда президент Национального Собрания Монье был повержен на землю и истоптан ногами.
   Вместе с ним были ранены две женщины из депутации.
   Жильбер и де Шарни бросились к ним. Они соединились ради общего дела: один хотел спасти королеву из любви к ней, другой -- спасти короля из преданности монархическим принципам.
   Ворота ограды отворили. Женщины вошли во двор.
   -- Посторонитесь, господа, пропустите депутацию! -- кричал Жильбер.
   Все расступились, чтобы пропустить к королю бедного Монье с двенадцатью женщинами.
   Предупрежденный де Шарни, король ждал депутацию в апарта-ментах, примыкавших к церкви.
   Монье должен был говорить от имени Национального Собрания.
   Магдалена Шамбри, первой забившая сбор, должна была говорить от имени женщин.
   Монье сказал королю несколько слов и представил ему молодую барабанщицу. Та сделала шаг вперед, сказала: "Государь, хлеба!.." И упала без чувств.
   -- Помогите! -- вскричал король.
   Андрея поспешно подала ему пузырек с нашатырным спиртом.
   -- Ах, ваше величество! -- упрекнул де Шарни королеву.
   Мария-Антуанетта немедленно удалилась в свои покои.
   -- Приготовьте экипажи, -- сказала она, -- король и я едем в Рамбуйе.
   Тем временем голодная девушка пришла в себя и, увидев, что король держит ее почти в объятиях, попыталась поцеловать ему руку. Король не дал.
   -- Позволь мне обнять тебя, прелестное дитя, ты этого стоишь, -- сказал Людовик XVI.
   -- Государь, государь! Вы так милостивы! Отдайте же приказ!
   -- Какой приказ? -- спросил король.
   -- Привезти хлеба в Париж, дабы прекратить голод.
   -- Дитя мое, -- ответил король, -- я готов подписать приказ, о котором ты просишь, но боюсь, что он не принесет народу большой пользы.
   Король подошел к столу и стал писать. Вдруг прозвучал выстрел, затем залп из нескольких ружей.
   -- Боже мой, Боже мой! -- вскричал король. -- Что там еще? Посмотрите, господин Жильбер!
   Залп дан был по толпе женщин.
   Ружейный выстрел сделал кто-то из толпы и попал в руку гвардейскому поручику господину де Савоньору, который как раз замахнулся на молодого солдата, стараясь защитить женщину, стоявшую перед солдатом на коленях.
   На этот выстрел гвардия ответила залпом. Пули попали в двух женщин: одна была убита на месте, другая тяжело ранена.
   Народ в свою очередь начал стрелять в гвардейцев; двое из них упали с коней.
   В это время послышались крики:
   -- Посторонитесь! Посторонитесь! -- И за толпой женщин показался отряд мужчин, пришедших из Парижа в Версаль. Отряд этот привез с собой три пушки и поставил их напротив ограды дворца.
   К счастью, проливной дождь гасил фитили, которые парижане прикладывали к пушкам.
   -- Лафайет приближается, он в полумиле отсюда, -- шепнул кто-то на ухо Жильберу.
   Осмотревшись, Жильбер увидел лошадь без седока, принадлежавшую убитому гвардейцу. Жильбер вскочил на нее и поскакал в сторону Парижа.
   Лошадь другого убитого гвардейца побежала было за ним, но кто-то, схватив ее за узду, вскочил в седло. Жильбер услышал за собой топот и, решив, что его преследуют, пришпорил своего коня. Но, обернувшись, убедился, что его не преследуют; голодные бедняки убили лошадь, чтобы съесть.
   Король подписал приказ о доставке хлеба и вручил его Магдалене Шамбри. С этим приказом Магдалена и тысячи женщин двинулись обратно в Париж. Выходя из Версаля, они встретили Лафайета, который, уведомленный Жильбером, ускоренным шагом вел национальную гвардию.
   -- Да здравствует король! -- вскричал Майар и поднял руку с королевским приказом.
   --- А вы мне говорили об опасности, будто бы угрожавшей королю, -- заметил Лафайет, обратившись к Жильберу.
   -- Спешите, спешите, генерал, -- ответил Жильбер. -- Увидите сами.
   Лафайет послушался его совета. Национальная гвардия с барабанным боем вступила в Версаль.
   Кто-то почтительно дотронулся до руки короля. Он обернулся и увидел Андрею.
   -- Государь, королева просит вас уехать, не дожидаясь прибытия парижан, -- сказала она. -- Во главе своей гвардии и Фландрского полка вы пройдете всюду,
   -- Что посоветуете, граф де Шарни? -- спросил король.
   -- Ехать, ваше величество. И сейчас же выехать за границу.
   -- А если я этого не сделаю?
   -- Тогда останьтесь.
   Король остался -- не потому, что был смел и решителен, а потому, что не хватило духу уехать.
   -- Бегущий король, бегущий король! -- покачал он головой. И прибавил, обращаясь к Андрее: -- Пусть королева едет одна.
   Андрея отправилась исполнять поручение.
   Вскоре к королю вошла Мария-Антуанетта.
   -- Зачем вы пришли сюда? -- спросил Людовик XVI.
   -- Умереть вместе с вами, сир, -- ответила королева.
   -- Ах, -- пробормотал де Шарни, -- вот когда она истинно прекрасна!
   Королева услышала его слова.
   -- Думаю, что мне действительно лучше умереть, чем жить, -- сказала она, глядя на де Шарни.
   Под окнами дворца зазвучал в эту минуту марш национальной гвардии. В апартаменты вошел Жильбер и доложил королю:
   -- Вашему величеству нечего опасаться. Генерал Лафайет здесь.
   Король не любил Лафайета, но не питал к нему зла. Королева же открыто ненавидела маркиза. Поэтому на сообщенную Жильбером новость, которой он надеялся всех успокоить, никто не реагировал. Но Жильбер, несмотря на холодность, с которой было принято принесенное им известие, сказал твердо:
   -- Ваше величество, генерал Лафайет внизу ожидает ваших приказаний.
   Король, сделав над собой усилие, сказал одному из офицеров своей гвардии:
   -- Поблагодарите генерала от моего имени и попросите подняться ко мне.
   Королева встала и направилась к двери. Людовик XVI повелительным жестом остановил ее.
   Придворные разделились на две группы. Де Шарни и Жильбер встали возле короля. Остальные расположились позади королевы, оставшейся в отдалении.
   В дверях показался Лафайет.
   В тишине из группы, окружавшей королеву, четко прозвучало:
   -- Вот он, Кромвель!
   Лафайет, улыбнувшись, возразил:
   -- Кромвель не пришел бы к Карлу Первому один.
   Король с упреком взглянул на людей, пытавшихся человека, который поспешил к нему на помощь, превратить во врага. Лафайету он сказал:
   -- Пойдемте, генерал, мне нужно переговорить с вами. Вы не будете лишним, доктор, -- обратился король к Жильберу, -- идите с нами.
   Лафайет и Жильбер последовали за ним в кабинет.
   После их ухода королева прошептала:
   -- Бежать нужно было сегодня. Завтра, наверное, будет поздно. -- С этим она удалилась в свои комнаты.
   Окна дворца освещались снаружи заревом: на огромном костре жарились куски убитой лошади.

XXIV.
Ночь с 5 -го на 6 октября

   Ночь была тихая. Национальное Собрание заседало до трех часов утра. В три, прежде чем разойтись, члены Собрания послали двух человек осмотреть дворец и парк Версаля.
   По-видимому, все было спокойно.
   Около полуночи королева хотела выйти за ограду, окружавшую Трианон, но национальные гвардейцы не пропустили ее, сказав, что ей гораздо безопаснее в Версале, чем в любом другом месте.
   Королева возвратилась в малые покои. Она убедилась, что дворец охраняет верная ей гвардия, и успокоилась.
   У своих дверей она встретила Жоржа де Шарни. Он стоял, опершись на короткое драгунское ружье. Вооружен он был не по правилам: внутренняя стража дворца обычно имела при себе лишь сабли.
   -- Ах, это вы, барон, -- сказала королева Жоржу.
   -- Я, ваше величество.
   -- Всегда верен!
   -- На своем месте.
   -- Кто вас поставил на этот пост?
   -- Мой брат, государыня.
   -- А сам он где?
   -- При короле. Брат мой -- глава семейства; так как король -- глава государства, то брату принадлежит честь сражаться и умереть за короля.
   -- Ах вот как, -- произнесла с горечью Мария-Антуанетта, -- а вы имеете право умереть только за королеву.
   -- Умереть за вас считаю долгом и величайшим счастьем! -- ответил молодой человек.
   Королева хотела удалиться, но у нее мелькнуло подозрение; она спросила Жоржа:
   -- А... графиня... что с ней?
   -- Графиня недавно пришла сюда и велела приготовить ей постель подле вашей спальни.
   Королева закусила губу. Поразмыслив, она приветливо кивнула молодому человеку:
   -- Благодарю вас. Передайте мою благодарность вашему брату за охрану короля. -- Она вошла в свои комнаты, где ждала ее Андрея.
   Королева не могла не протянуть ей руку.
   -- Я сейчас благодарила вашего брата, -- сказала Мария-Антуанетта, -- поручила ему поблагодарить вашего мужа и благодарю вас.
   Андрея почтительно поклонилась. Королева не пригласила ее следовать за собой в спальню: эта преданность тяготила ее.
   В три часа утра Национальное Собрание, успокоенное последними донесениями своих приставов, мирно разошлось в уверенности, что спокойствие не будет нарушено. Но расчет оказался неверным,
   В народных волнениях, предшествующих восстаниям, наступают перерывы, когда спокойствие кажется восстановленным, как правило, это обманчивая тишина,
   За людьми, возглавившими волнения, скрываются другие, ожидающие, чтобы был сделан первый шаг. Тогда эти тайные возбудители страстей растворяются в толпе, возобновляют затихшее ее движение и доводят до крайностей, ужасающих тех, которые его начали и остановились, посчитав цель достигнутой,
   В эту ночь две толпы, движимые совершенно разными побуждениями, пришли в Версаль, одна вечером, другая ночью,
   Первую привел голод. Она пришла просить хлеба.
   Вторую влекла ненависть, она пришла мстить.
   Во главе первой были Майар и Лафайет,
   Кто вел вторую? История не называет никого, Предание называет Марата,
   Мы его уже видели на празднике во время бракосочетания Марии -Антуанетты, видели и на площади Людовика XV, и на площади Ратуши, -- звавшим граждан к Бастилии, И вот мы видим его ночью: он пробирается, как волк к овчарне, и выжидает, чтобы заснули пастухи и можно было начать резню.
   С ним Веррьер, которого мы называем впервые. Безобразный горбатый карлик, отвратительный, потрясавший общество во время каждой политической бури. В самые страшные моменты его видели скакавшим по Парижу, вцепившись в гриву вороного коня. Пошатнулась популярность героя 2 сентября Дантона; карлик Веррьер, взобравшись в клубе на стол, стал нападать на Дантона, угрожая ему, обвиняя его.
   Дантон чувствовал, что эта гадина может его погубить, и, как лев, заметивший ядовитую змею, стал осматриваться. Он нашел себе защиту в другом горбуне, которого поставил на стол лицом к лицу с напавшей на него гадиной Веррьером.
   -- Друг мой, отвечайте этому господину, я вам передаю свое право, -- сказал Дантон, водрузив горбуна на стол.
   Все расхохотались, и герой 2 сентября был спасен, по крайней мере на сей раз.
   Предание гласит, что предводителями толпы, пришедшей ночью в Версаль, были Марат, Веррьер и герцог д'Эгийон, злейший враг королевы.
   Герцог д'Эгийон, переодетый женщиной. Кто это утверждает? Все. Например, аббаты Деллиль и Мори. Эти два аббата, так мало походившие друг на друга.
   Первому приписывают знаменитый стих:
   "Когда он одет мужчиной, он подлец; когда женщиной -- он убийца".
   Об аббате Мори рассказывают следующее. Герцог д'Эгийон, встретив его на террасе Фельан, хотел поздороваться.
   -- Проходи мимо, беспутный, -- сказал аббат Мори, величественно удаляясь от герцога.
   Итак, говорят, что около четырех часов утра Марат, Веррьер и д'Эгийон явились в Версаль во главе толпы, жаждавшей мщения.
   Около половины шестого утра дворец проснулся. С Мраморного двора грянул ружейный выстрел. Несколько сот человек, подталкивая один другого, перелезали через ограду, ломали ее.
   Часовой подал знак тревоги. Его выстрелом был убит наповал один из осаждавших, один из грабителей, рассчитывавших на дворцовое серебро.
   Толпа, ворвавшаяся во дворец, разделилась надвое.
   Одни кинулись искать королеву, другие -- короля.
   В эту ночь вся королевская стража состояла из часовых у дверей и одного-единственного офицера. Услышав выстрел, офицер выхватил у швейцарского гвардейца алебарду и выбежал в переднюю.
   -- Кто идет? --- окрикнул часовой.
   Ответа не было.
   -- Кто идет? -- снова закричал часовой. Вскинув ружье, он прицелился.
   Офицер, желая предупредить стрельбу в помещениях дворца, опустил рукой ствол его ружья, бросился к осаждавшим и алебардой перегородил всю ширину лестницы.
   -- Господа, господа! -- кричал он. -- Чего вы хотите?
   -- Ничего, -- насмешливо отвечало несколько голосов, -- ничего. Пропустите нас. Мы друзья короля.
   -- Какие же вы друзья, если идете к нему с оружием?
   В ответ раздался зловещий смех.
   Один из мятежников схватил древко алебарды и хотел отвести ее в сторону. Сцепившись с офицером, он укусил того за руку.
   Офицер вырвал алебарду из рук противника и обеими руками изо всей силы ударил ею нападавшего по голове, сразу раскроив череп. Алебарда от сильного удара сломалась.
   Между тем часовой отворил дверь передней и позвал на помощь. Явилось несколько гвардейцев. Обнажив сабли, они стали рубить всех, кто попадал под руку.
   Зазвучали стоны, полилась кровь.
   Дверь передней вновь отворилась, часовой крикнул:
   -- Король приказывает всем удалиться!
   Пользуясь замешательством толпы, гвардейцы закрыли входную дверь. Де Шарни вошел в нее последним; дверь взяли на стальной запор.
   Град ударов обрушился на дверь снаружи. Но изнутри ее забаррикадировали скамьями, столами и стульями. Это должно было задержать толпу до подхода подкрепления.
   Посмотрим, что происходит у королевы.
   Отделившиеся от толпы мятежники вступили на лестницу, столь узкую, что два человека рядом едва могли пройти по ней.
   На этой лестнице нес охрану Жорж де Шарни.
   Даже на третий его оклик: "Кто вдет?'' -- ответа не было.
   Жорж выстрелил.
   Из двери королевских покоев выглянула Андрея, нахмурившаяся, но спокойная.
   -- Что случилось? -- спросила она.
   --Спасайте королеву! -- крикнул Жорж. -- Ее могут убить! Я здесь один против многих, буду держаться, пока смогу. Спешите, спешите!
   Осаждавшие бросились на него.
   -- Запирайтесь на замки, запирайтесь! Я задержу их! Королева успеет уйти!
   Мария-Антуанетта слышала все это. Когда Андрея вернулась в комнаты, мадам Гоге и мадам Тибо торопливо одевали королеву.

XXV.
Утро

   Перед дверями, которые вели на половину короля, стоял граф де Шарни, весь в крови.
   -- Король? -- вскричала Мария-Антуанетта при виде этой крови. -- Что король? Граф, вы клялись, что спасете короля! -- Король вне опасности, государыня, -- ответил де Шарни.
   Мария-Антуанетта вошла в зал, где уже ждали принцесса, дофин и несколько гвардейцев. Де Шарни хотел спросить об Андрее, но встретил взгляд королевы и промолчал. Угадав его мысль, Мария-Антуанетта сказала:
   -- Успокойтесь, она идет.
   Андрея, затворив последнюю дверь, вошла в зал. Они с де Шарни обменялись взглядами. Эти два сердца, так долго отрешенные, начинали чувствовать друг друга.
   Королева осмотрелась и, обрадованная, что нашла повод обвинить де Шарни, спросила:
   -- А где же король?
   -- Его величество ищет вас, -- спокойно ответил де Шарни. -- Он отправился к вам по одному коридору, а вы прошли сюда по-другому.
   Где-то совсем рядом раздался крик:
   -- Долой Австриячку! Долой Мессалину! Прочь Мадам Вето! Задушить ее! Повесить!
   Кричали убийцы. Грянули два выстрела. Пули пробили дверь, одна из них просвистела над головой дофина и вонзилась в панель.
   -- Бог мой! -- воскликнула королева, падая на колени. -- Нас всех убьют!
   По знаку де Шарни группа гвардейцев заслонила собой королеву и детей.
   В это мгновение показался король; он искал королеву, так же как она искала его.
   Он подбежал к ней и обнял.
   -- Спасен! -- застонала королева.
   -- Спасен! -- повторил король, кивая на Оливье де Шарни. -- А вас кто охранял?
   -- Его брат! -- ответила королева.
   -- Граф, мы столь многим обязаны вам и вашему семейству, -- сказал Людовик XVI, -- что никогда не будем в состоянии достойно отблагодарить вас за это.
   Королева встретила открытый взгляд Андреи и, покраснев, отвернулась.
   Удары в дверь становились все сильнее.
   -- Нам бы только час продержаться, -- сказал де Шарни гвардейцам. -- Нас здесь семеро; придется постараться до подхода подкреплений. Принимайтесь, господа.
   С этими словами Оливье взялся за угол большого шкафа, стоявшего в углу зала.
   Королева посадила детей на колени и молилась. Король вошел в кабинет, прилегавший к залу, чтобы уничтожить некоторые тайные документы.
   Осаждавшие бешено атаковали дверь, в ход пошли топоры и ломы. В прорубленные дыры просовывались пики, трехгранные штыки; ими пытались достать осажденных.
   Пули вонзались в карнизы, в позолоченный потолок.
   -- Сир, -- сказал Шарни вошедшему королю, -- запритесь с королевой в самом дальнем покое, у каждой двери поставьте по два человека. Я обещаю продержаться два часа: эту дверь они ломали сорок минут.
   Король колебался; ему казалось унизительным перебегать из комнаты в комнату, прятаться за перегородки. Не будь с ним королевы и детей, он не ушел бы.
   И вдруг крики и грохот прекратились.
   Воцарилось молчание. Все стояли затаив дыхание и прислушиваясь.
   -- Национальная гвардия! -- воскликнул де Шарни.
   -- Господин де Шарни! Господин де Шарни! -- звал кто-то из-за двер1и. В одно из отверстий просунулась голова Бийо!
   -- Бийо! -- охнул де Шарни. -- Друг мой!
   -- Это я, господин граф. Где их величества?
   -- Здесь!
   -- Живы и здоровы?
   -- Да, да, все целы!
   -- Слава Богу! Сюда, господин Жильбер, сюда!
   При имени Жильбера королева и Андрея вздрогнули, Оливье де Шарни заметил их реакцию и вздохнул.
   -- Отворите двери, господа, -- сказал король.
   Гвардейцы разобрали остатки баррикады.
   В это время послышался голос Лафайета:
   -- Господа национальные гвардейцы! Вчера вечером я дал честное слово королю, что все принадлежащее ему будет неприкосновенно. Я сдержу свое слово.
   Принцесса Аделаида первой бросилась к вошедшему Лафайету и обняла его с возгласом: "Вы наш спаситель!"
   -- Да здравствуют король и королева! -- вскричал Бийо.
   Король оглянулся.
   -- Знакомый голос, -- сказал он с улыбкой.
   -- Вы очень милостивы ко мне, ваше величество, -- ответил фермер. -- Точно так же мы разговаривали во время вашей поездки в Париж. О, если бы вы остались в Париже, этого не случилось бы.
   Королева нахмурилась.
   -- Итак, генерал, -- сказал король Лафайету, -- что нам делать теперь?
   -- Государь, -- почтительно ответил Лафайет, -- полагаю, что вашему величеству следует показаться на балконе.
   Когда на балконе появилась королева, толпа закричала. Был ли то крик восторга или крик угрозы, неизвестно.
   Лафайет, также выйдя на балкон, демонстративно поцеловал королеве руку.
   Взрывом рукоплесканий оценила толпа этот демарш.
   Королева вздохнула свободнее.
   -- Странный народ! -- сказала она. -- А наши гвардейцы, генерал, наши гвардейцы, которые спасли нам жизнь? Нельзя ли сделать что-либо доброе для них?
   -- Назовите мне хотя бы одного, ваше величество, -- предложил маркиз.
   -- Граф де Шарни! -- назвала королева.
   Де Шарни понял, о чем речь, и отшатнулся, не желая быть незаслуженно награжденным. Рука Андреи нашла его руку и крепко пожала.
   Королева заметила это движение. Взор ее вспыхнул, дыхание сбилось. Дрожащим голосом велела она одному из гвардейцев:
   -- Идите, я вам приказываю!
   Лафайет вывел гвардейца на балкон, снял со своей шляпы национальную кокарду, приколол ее к шляпе гвардейца, обнял его и поцеловал.
   -- Да здравствует Лафайет и королевская гвардия! -- закричали пятьдесят тысяч человек.
   -- Ну вот, -- сказал Лафайет, -- теперь наступила тишина. -- Войдя в апартаменты, он добавил: -- Чтобы спокойствие не было вновь нарушено, необходима последняя жертва.
   -- Да, -- задумчиво ответил король. -- Оставить Версаль.
   -- И ехать в Париж, ваше величество.
   -- Генерал, -- предложил король, -- можете объявить народу, что в час пополудни я, королева и дети уедем в Париж... -- Он обратился к королеве: -- Государыня, приготовьтесь к отъезду.
   Повеление это напомнило де Шарни нечто, о чем он было позабыл. И он бросился к дверям, опережая королеву.
   -- Куда вы? -- неприязненно спросила она. -- Там вам нечего делать!
   -- Очень бы желал, чтобы присутствие мое было излишним, -- ответил де Шарни, продолжая идти впереди Марии-Антуанетты.
   Вдруг де Шарни затрясло.
   -- Что с вами, граф? -- спросила она и сразу же закричала: -- Тело! Здесь чье-то тело!..
   -- Простите, ваше величество, -- сказал де Шарни. -- Я нашел у вас то, что искал: тело моего брата Жоржа.
   Действительно, это было тело несчастного молодого человека, которому старший брат поручил защищать королеву.

XXVI.
Жорж де Шарни

   Вся эта история описана в ста вариантах, потому что из всего периода с 1789 по 1795 годы самый интересный тот, что известен как французская революция.
   Его будут описывать еще и еще на сто ладов. Никто не сделает это беспристрастнее, чем мы.
   Но и после всех повествований, включая наше, останется многое сокрытым, потому что историческая правда никогда не бывает прояснена сполна. У каждого из ста тысяч очевидцев своя версия и сто тысяч разных подробностей, у каждого свой интерес и своя позиция.
   Настанет ли день, когда политические уроки прошлого просветят политического деятеля?
   Рыдали и гибли королевы, теряли головы короли, но эти жестокие уроки судьбы и истории никогда не шли впрок их преемникам и преемницам.
   Преданные люди выказывали чудеса самоотверженности, но и они не могли спасти обреченных.
   Итак, королева споткнулась о труп одного из тех людей, окровавленными телами которых поверженные короли усеивают весь путь своего бегства.
   В то время как королева с королем и детьми покидала Версаль, чтобы более туда не возвращаться, в маленьком внутреннем дворе дворца человек в черном стоял над телом убитого Жоржа де Шарни. Перед ним же опустился на колени офицер. В трех шагах третий их товарищ, скрестив руки на груди, всматривался в бескровное лицо убитого юноши, в ужасные раны на его голове и на груди.
   Человек в черном был Жильбер.
   Офицер на коленях -- граф де Шарни.
   Третьим был Бийо.
   Де Шарни, сжав в объятиях тело брата, горько рыдал. Медик отвернулся, Бийо скрылся за угол дворика.
   Граф приподнял труп, подвинул его к стене и медленно удалился, беспрестанно оглядываясь.
   Жильбер встал на колени, склонив голову на руку, безмолвный, в горестном раздумье. Бийо приблизился к доктору.
   -- Ах, господин Жильбер, -- сказал он, -- вот что такое междоусобная война! Предсказанное вами сбывается скорее, чем я ожидал и чем вы сами думали. Я не боюсь извергов, но не отвечаю за себя...
   -- Бийо, -- остановил его Жильбер.
   Но Бийо продолжал:
   -- Я знал этого юношу еще ребенком. Часто видел, как он на своей серой лошадке проезжал из Бурсоне в Виллер-Котре, вез беднякам еду, которую посылала его мать. Он был прелестный ребенок, розовый, веселый, с большими голубыми глазами. Господин Жильбер! Не хочу быть свидетелем дальнейшего! Вы предсказывали, что я и вас увижу умирающим, и тогда...
   Жильбер покачал головой:
   -- Мой час еще не настал.
   -- Но мой пробил, доктор! У меня в деревне хлеб гниет на корню, земля не вспахана. Семья стала мне во сто крат дороже.
   -- Что хотите сказать этим, Бийо? Растрогать меня?
   -- Нисколько! Жалуюсь, потому что страдаю. Но жалобы ни к чему не ведут. Я поступлю так, как решил. Я возвращаюсь на ферму. Меня там ждут не дождутся.
   -- Внутренний голос советует вам бежать?
   -- Я не солдат, господин Жильбер, а значит, не дезертир.
   -- Все равно это будет преступление, причем большее, нежели дезертирство солдата. Вы помогли подрыть здание и убегаете, когда оно стало падать.
   -- Чтобы оно не задавило меня и моих друзей.
   -- Если вы не трус, Бийо, то оставайтесь, вы мне необходимы.
   -- Я необходим и своему семейству.
   -- Бийо, Бийо, согласитесь со мной: кто любит отечество, для того не существует семейства.
   -- Повторили бы вы эти слова, кабы на месте этого юноши, -- он указал на труп, -- лежал ваш Себастьян?
   -- Бийо, -- ответил доктор. -- Настанет день, когда Себастьян увидит меня на месте этого юноши.
   -- Надеюсь, он не останется так же холоден, как вы теперь.
   -- Надеюсь, что он будет лучше и тверже меня.
   -- Вы хотите приучить ребенка к зрелищу крови, бунта и ночных нападений? Чтобы он видел, как оскорбляют королеву, грозят королю, и при этом любил и почитал вас?
   -- Я не хочу, чтобы он все это видел, и потому отправил его в Виллер-Котре, о чем сегодня сожалею. Сегодня он увидел бы в реальности басню о льве и мышонке.
   -- Что вы этим хотите сказать?
   -- Что он увидел бы, как фермер, случайно попавший в Париж, честный человек, не знающий грамоты, не предполагавший влиять на судьбы людей, на которых едва осмеливался взглянуть, -- как сегодня этот человек спас жизнь королю, королеве и их детям.
   Бийо взглянул на Жильбера изумленно.
   -- Каким же образом, господин доктор?
   -- Каким? Поднявшись при первом шуме, ты побежал к Лафайету и разбудил его...
   -- Понятно, почему он уснул: двенадцать часов не сходил с коня и сутки не ложился.
   -- Ты проводил его во дворец, -- продолжал Жильбер, -- сквозь толпу убийц. И кричал: "Прочь, негодяи, идет мститель!"
   -- Правда, -- признал Бийо, -- это было.
   -- Так, видишь ли, Бийо, оказав столь важную услугу, спасши короля, ты упрекаешь себя в том, что не смог защитить этого юношу!
   -- Но кто знает, что я все это сделал, если я и сам не подозревал?
   -- Знаем мы с тобой, разве этого недостаточно?
   -- Пожалуй, вы правы, господин Жильбер, -- почесал в затылке фермер, -- но человек слабое существо. Вы один тверды и великодушны! Кто вас сделал таким?
   -- Несчастье!
   -- Странно, я думал, несчастье ожесточает.
   -- Слабых -- да.
   -- А если я буду несчастлив и слаб?
   -- Быть может, ты будешь несчастлив, Бийо, но ты никогда не будешь жесток и злобен.
   -- Вы уверены?
   -- Гарантирую.
   -- Если так... -- сказал, вздыхая, Бийо, -- то я остаюсь. Но чувствую, что еще не раз буду ослабевать.
   -- И каждый раз я буду рядом, чтобы поддержать тебя.
   -- Да будет так! -- сказал фермер. И, бросив последний взгляд на тело барона де Шарни, которое слуги клали на носилки, добавил: -- А все-таки этот маленький Жорж был прелестный ребенок на своей серой лошадке.

XXVII.
Путешествие Питу и Себастьяна

   Напомним: мы видели, при каких обстоятельствах был предрешен отъезд Питу и Себастьяна.
   Следуя за юными путешественниками, надеемся, что читатель позволит нам войти в некоторые подробности их отъезда,
   странствия и прибытия в Виллер-Котре, где их отсутствие весьма ощущалось.
   Как мы уже писали, Жильбер послал Питу за Себастьяном.
   Жильбер и Бийо ожидали их в нанятой квартире на улице Сент-Оноре. Жильбер объяснил сыну, что нынче же вечером отправляет его с Питу в Виллер-Котре, и спросил, рад ли тот увидеть свой любимый лес.
   -- Был бы рад, -- отвечал Себастьян, -- если бы ты поехал со мной.
   Питу радовался отъезду и вспыхнул от удовольствия, когда Жильбер вложил ему в одну руку кисть руки Себастьяна, в другую -- два десятка луидоров. Жильбер снабдил Питу и письмом к аббату Фортье.
   Бийо обратился к Питу со следующей речью:
   -- Господин Жильбер вверил тебе Себастьяна в нравственном плане, а я вверяю его тебе в физическом. У тебя здоровые кулаки. Если понадобится, употреби их в дело.
   -- Кроме кулаков, -- ответил Питу, -- у меня есть и сабля.
   -- Не употребляй ее во зло, -- заметил фермер.
   -- Я буду милосерден, -- обещал Питу.
   --Теперь я назначу вам маршрут, -- сказал Жильбер.
   -- О, -- воскликнул Питу, -- от Парижа до Виллер-Котре всего восемнадцать миль! Да мы с Себастьяном проболтаем всю дорогу.
   -- Будем говорить по-латыни, -- добавил Себастьян, -- нас примут за ученых.
   Жильбер проводил юношей до Бурже, простился, и парни отправились дальше.
   Гордясь своей новой ролью, Питу радостно ехал в Виллер-Котре. Для любопытных политиканов у него были припасены рассказы. В случае надобности он их и сам выдумывал, как житель Парижа, где в ту пору новости фабриковал каждый, кто был горазд.
   Например, Питу мог рассказать, что Бертье оставил огромные богатства, зарытые в земле. Их откапывали несколько дней. Что Лафайет -- образец чести, гордость французских провинций -- в Париже считается чуть ли не тряпкой, а белый конь его -- мишень для каламбуристов. Что мэр, которого Лафайет удостаивает своей дружбой, как и все его семейство, в душе аристократ, а злые языки добавляют кое-что похуже.
   Рассказы обеспечивали Питу обедами до самого Восьенна, последней деревни перед Виллер-Котре.
   А Себастьян почти ничего не ел, молчал, выглядел нездоровым. Все его жалели, сочувствовали, одобряли попечение о нем Питу. Питу его охранял, подбадривал и, съедая часть его обеда, делал вид, что ест, только стараясь угодить Себастьяну.
   В Восьенне Питу стал почесывать затылок, поглядывая на Себастьяна. Это означало, что он в затруднении.
   -- Ну, в чем дело, Питу? -- спросил Себастьян.
   -- В том, -- отвечал Питу, -- что если тебе все равно и ты не устал, то вместо того, чтобы взять вправо, мы проедем в Виллер-Котре через Гарамонт. -- И честный малый так покраснел, как покраснела бы Катрин, высказав менее невинное желание.
   Себастьян понял.
   -- Ах, -- сказал он, -- да! Там ведь умерла наша бедная мать, Питу! Пойдем туда, брат мой, пойдем!
   Питу так прижал к себе Себастьяна, что едва не задушил. Схватив юношу за руку, Анж повлек его на дорогу так быстро, что бедный Себастьян совсем задохнулся и вынужден был просить:
   -- Потише, Питу, потише.
   Питу взял его на руки и понес. Теперь он мог идти так быстро, как хотел.
   Вскоре они вошли в Гарамонт, прелестное место, где родился Питу. При входе в селение им бросился в глаза крест, воздвигнутый местными жителями.
   Увы, даже в Гарамонте чувствовался развившийся в Париже атеизм. Гвозди, удерживавшие на кресте фигуру Спасителя, в иных местах повыпадали. Правая рука и ноги изображения подточила ржавчина. Христос едва удерживался на кресте левой рукой. Никому из местных не пришла в голову благочестивая мысль привести в надлежащий вид этот символ.
   Питу не был набожен, но помнил предания, услышанные в детстве. Вид заброшенного распятия сжал его сердце. Он вырвал из плетня гибкую ветку, крепкую, как проволока, сложил на траву каску и саблю, влез на крест, подвязал правую руку Христа, приложился к его стопам и спустился.
   Себастьян тем временем стоял на коленях и молился. О ком? Быть может, о своем призраке, который чаял опять увидеть в чаще родного леса.
   Питу и Себастьян направились к домику, в котором некогда росли.
   Питу знал Гарамонт, но не сумел распознать собственную хижину.
   Он спросил, и ему указали на каменный домик с черепичной кровлей, с садиком, огороженным стеной"
   Тетка Анжелика продала домик покойной сестры, а новый вла делец его переустроил. Снес старые стены, мазанные глиной, старую дверь с отверстием внизу для выхода кошки; старые окна, в которых стекла наполовину были заменены листами бумаги. Теперь двери были заперты, у порога лежала черная собака; она оскалила зубы и зарычала.
   -- Пойдем, Себастьян, -- сказал Питу со слезами на глазах, -- пойдем, я знаю место, где ничто не переменилось. -- И повел его к кладбищу, где была погребена его мать.
   Там выросли трава и плакучая ива, за четыре года ставшая большим деревом. Питу подошел к этому дереву и поцеловал землю, а потом почувствовал, что ветви ивы касаются его лица. Он обхватил все эти ветки и прижал к груди. Ему казалось, что он держит волосы своей матери.
   Они долго пробыли на кладбище. Наступил вечер.
   Пройдя Гарамонт, они отправились в Виллер-Котре и около шести часов вечера достигли города.

XXVIII.
Как Питу за один варваризм и три солецизма подвергся той же участи, что и за курицу с рисом

   По каштановой аллее Питу вышел к площади замка и вскоре постучался в заднюю дверь школы аббата Фортье.
   В городке мгновенно распространился слух, что приехали Питу с Себастьяном Жильбером, что они вошли к аббату Фортье, что Себастьян почти не изменился, а Питу в каске и с длинной саблей. У подъезда школы собрались горожане, предполагая, что Питу выйдет от аббата Фортье на улицу Суассон, ведущую в Пле.
   У аббата Питу пробыл недолго. Передал его сестре письмо от доктора, сдал с рук на руки Себастьяна и десять золотых в уплату его пансиона. Аббат повел своих воспитанников на прогулку. Сестра аббата, увидев грозного воина, вошедшего через сад, сначала испугалась. Но, разглядев под каской добрую и честную физиономию Питу, успокоилась.
   Питу обнял Себастьяна и вышел, надвинув каску на глаза. Прощаясь с Анжем, Себастьян заплакал, хотя расставался с ним ненадолго и общество его было не из самых приятных.
   Питу дал слово Себастьяну часто навещать его и утешил юного друга.
   Последуем за нашим героем в Пле, к тетке Анжелике.
   Человек двадцать ждали Питу у выхода из дома аббата. Окруженный любопытными, Питу буднично рассказал о взятии Бастилии,
   подвигах Бийо, Майара, Эли и Гюллена; о том, как Бийо провалился в ров крепости, а он, Питу, вытащил его оттуда, как спасли из крепости Жильбера и других пленников.
   Слушателям было известно из газет многое, что рассказывал Питу; но свидетельство очевидца, которому можно задавать вопросы, куда интереснее. Вся улица Суассон наполнилась слушателями. Наконец один из них, заметив в лице Питу некоторое беспокойство, сказал:
   -- Бедный Анж устал, мы его задерживаем, а ему надо к тетушке Анжелике. Бедная старуха, как она ему обрадуется!
   -- Я не то чтобы устал, -- ответил Питу. -- Я голоден. Уставать я никогда не устаю, а есть хочу все время.
   Тетка Анжелика была в гостях, вероятно у соседки. Дверь оказалась на замке. Несколько человек предложили Питу закусить у них; но Анж с достоинством отказался.
   -- Дверь тетушки не может оставаться запертой перед племянником, -- наставительно заметил Питу. Вытащив из ножен свою длинную саблю, увидев которую женщины и дети отпрянули, он запустил ее конец в замочное отверстие, сильно нажал язычок замка, и дверь отворилась. Этот поступок вполне убедил всех в истине рассказов Питу о его подвигах.
   Внутри дома все было по-прежнему. Знаменитое кожаное кресло царственно возвышалось посреди комнаты, окруженное двумя-тремя ободранными стульями и табуретами. Справа стоял буфет, слева был камин.
   Питу вступил в дом с приятными ощущениями. Он ничего не имел против бедной мебели; в домашних вещах он видел друзей детства, и хотя они были жестки, как и сама тетушка, но если бы их распотрошить, то нашлось бы чем поживиться.
   Часть любопытных и, видимо, сочувствующих Питу поспешила войти за ним в дом тетушки, чтобы увидеть миг свидания столь близких людей.
   Питу был голоден. Так голоден, что даже изменился в лице. Не теряя времени, он направился к буфету.
   В прежние времена, хотя прошло лишь три недели, но мы держимся мнения, что время измеряется не продолжительностью, а количеством и качеством событий, -- в прежние времена Питу, как бы ни был голоден, сидел бы на пороге у запертой двери, смиренно ожидая возвращения тетки; завидев ее, он поклонился бы с заискивающей улыбкой, посторонился бы, чтобы пропустить, потом вошел бы за нею в комнату, принес хлеб и нож, чтобы ему отрезали определенную порцию, и устремил бы влажный взор на кусок сыра или ветчины.
   Тетка ограничивала рацион Питу кусочком сыра и тоненькими ломтиками свиного сала, завернутого в капустный лист. Но с того времени, как подрастающий едок покинул ее, тетка, превозмогая скупость, иногда стряпала себе кушанья и растягивала их на целые недели.
   Она готовила то разварную говядину с морковью и луком, обжаренными в сале; то баранью ногу с бобами, сочным картофелем величиной с детскую голову и с длинными кусками нарезанной тыквы; то телятину с уксусом. Случалось ей стряпать и гигантскую яичницу, пересыпанную петрушкой и испещренную ломтиками свиного сала. Одной такой яичницы было достаточно на обед старухе и оставалось на ужин.
   Каждый раз, принимаясь за еду, тетушка вспоминала о своем племяннике Питу.
   Питу посчастливилось. Он попал к тетке в понедельник -- в тот день, когда Анжелика сварила старого петуха с рисом. Каплуна этого она так долго кипятила, что он сделался почти мягким. Петушиные части лежали на горке риса, как острова на обширном озере, а гребень походил на перешеек, соединяющий материки.
   Увидев эти чудеса, Питу даже не удивился. Избалованный парижскими кушаньями, он забыл, что такое великолепие было редкостью для Анжелики. В правую руку он взял ломоть хлеба, в левую -- блюдо с петухом.
   И тут в комнату кто-то вошел.
   Питу с улыбкой обернулся.
   Вошла тетушка Анжелика.
   Случись это три недели назад, Питу выронил бы блюдо и бежал без оглядки, разумеется, прихватив хлеб.
   Но Питу был уже не тот. Его настолько же изменили внешне каска и сабля, насколько внутренне -- общество философов великой эпохи.
   Вместо того чтобы в страхе броситься бежать, он подошел к тетушке со столичной улыбкой, обнял, несмотря на ее сопротивление. Прижав тетушку к груди, он скрестил за ее спиной руки, вооруженные хлебом и блюдом риса с петухом.
   -- Ну, тетушка Анжелика, вот и ваш верный Питу!
   Тетка, оказавшись в его объятиях, подумала, что он хочет ее задушить, так как попался на месте преступления. Освободившись от объятий, она перевела дух.
   Всего же более вывело из себя Анжелику то, что Питу, вместо того чтобы поместиться, как прежде, на трехногую скамью, уселся в ее кожаное кресло и поставил на колени блюдо с петухом. В правой руке он держал свой широкий нож, в левой -- огромный ломоть хлеба и, как лопатой, захватывал им рис, а ножом укладывал на него петушиное мясо так усердно, что через несколько минут показалось голубое с белым фаянсовое дно блюда.
   Трудно выразить отчаяние тетушки Анжелики. Она хотела крикнуть и не могла.
   Питу улыбался так странно, что крик замер на ее устах.
   Она пыталась даже улыбнуться, дабы задобрить нечистого, вселившегося в племянника. В конце концов тетка заплакала.
   Это немного покоробило Питу, но не помешало ему продолжать начатое дело.
   -- Тетушка, какая же вы добрая, что плачете от радости, увидев меня! Спасибо вам, тетушка, спасибо!
   Ясно было, что французская революция изменила этого человека совершенно. Он съел три четверти петуха и оставил на дне блюда ложку риса.
   -- Рис я оставил вам, дорогая тетушка, это вам по зубам, не так ли?
   Задыхаясь от злости, тетка решительно подошла к Питу, вырвала у него из рук блюдо и выругалась, как гренадер старой армии.
   -- Эх, тетушка, -- вздохнул Питу, -- вам жалко, что я съел петуха?
   -- Разбойник! -- воскликнула Анжелика. -- Он хочет разорить меня!
   Питу встал и произнес величественно:
   -- Я вам заплачу. У меня есть деньги. Ежели желаете, я поселюсь у вас на пансионе, только обед стану заказывать сам.
   -- Мошенник! -- отвечала тетушка Анжелика.
   -- Давайте положим за порцию четыре су -- это я вам плачу за обед. Четыре су за рис, два за хлеб, итого шесть су за все.
   -- Шесть су! -- вскричала тетка. -- Шесть су! Одного риса ты съел на восемь су! И на шесть -- хлеба!
   -- Я не считаю петуха, тетушка, он с вашего птичьего двора. Это мой старый знакомый, я тотчас узнал его по гребню.
   -- Петух стоит шесть су!
   -- Петух старый, ему уже девять лет. Я сам украл его для вас. Помните, вы тогда еще отколотили меня: почему, украв петуха, я не принес для него и корма. Мадемуазель Катрин, спасибо ей, выручила тогда, дала мне зерна. Стало быть, петух был моей собственностью. Я съел свое по праву.
   Вне себя от бешенства тетка готова была проглотить Питу, как он -- петуха. Она твердила, едва выговаривая:
   -- Вон, вон отсюда!
   -- Уйду, уйду! -- отвечал Питу. -- Но как же вы гоните меня сразу после обеда, когда пищеварение еще не наладилось? Ах, тетушка, тетушка, это невежливо.
   -- Вон!
   Питу с удовлетворением отметил, что его желудок не в состоянии сейчас вместить в себя ни одного зернышка риса.
   -- Негостеприимная вы родственница, тетушка, -- торжественно сказал Питу. -- Я хочу доказать вам, что вы и теперь не правы по отношению ко мне, как были и прежде не правы, жестоки и скупы. Но не хочу, чтобы вы повсюду жаловались, будто я вас объедаю.
   Стоя на пороге при раскрытых дверях, Питу произнес это как можно громче, чтобы слышали не только любопытные сопровождающие, но и равнодушные прохожие в пятистах шагах от дома.
   -- Призываю в свидетели этих честных людей, что я пришел сюда пешком, взяв в Париже Бастилию! Был утомлен, зашел отдохнуть и поесть к единственной родственнице, а она попрекнула меня съеденным куском и безжалостно выгнала вон!
   Питу произнес это так чувствительно, что с улицы послышался ропот против старухи.
   -- Призываю вас в свидетели, что меня выгнали! Меня, прошедшего пешком девятнадцать миль после штурма Бастилии! Меня, честного малого, удостоенного доверием господина Бийо и господина Жильбера! Меня, сопровождавшего господина Себастьяна к аббату Фортье! Меня, героя Бастилии, друга Бийо и генерала Лафайета!
   Ропот усиливался.
   -- А так как я не нищий, -- продолжал Питу, -- и меня попрекают куском хлеба, то вот три франка. Кладу их здесь как плату за то, что съел у моей тетки!
   Питу торжественно вынул из кармана монету и швырнул ее на стол. Она попала прямо на блюдо, в оставшийся рис.
   Это сразило старуху. Она поникла головой под всеобщим осуждением.
   Двадцать рук протянулись к Питу, когда он вышел от тетки: ему наперебой предлагали стол и кров, почитая за счастье принять героя взятия Бастилии, друга Бийо и Лафайета.
   Тетка извлекла монету из риса, вытерла ее и положила вместе с другими, ждавшими очереди превратиться в луидор.
   Она подумала, что, пожалуй, Питу действительно имел право съесть петуха, тем более что уплатил с избытком.

XXIX.
Питу-революционер

   Исполнив родственный долг, Питу повиновался зову сердца.
   Он двинулся к ферме Бийо, переполненный чувствами. Завидев длинный ряд кровель, столетние вязы, вздымающие свои вершины над дымящимися трубами, услышав звуки пасущихся стад, лай собак и скрип повозок, он поправил на голове каску, подтянул саблю и постарался придать себе молодцеватый вид человека военного и влюбленного.
   На ферме Анжа Питу сначала не узнали. Работник, поивший в пруду лошадей, обернулся и, узрев каску и саблю, оцепенел. Питу, поравнявшись с ним, крикнул:
   -- Э, Барно! Здорово, Барно!
   Озадаченный тем, что воин в каске и при сабле зовет его по имени, работник снял шапку.
   Госпожа Бийо, завидев приближавшегося военного, встала и по-
   шла ему навстречу; она недоумевала, почему на человеке, одетом по-крестьянски, блестящая каска. Питу снял каску.
   -- Питу! -- вскрикнула госпожа Бийо. -- Анж Питу!
   -- Здравствуйте, госпожа Бийо. -- Анж поклонился.
   -- Боже мой, Питу! Кто бы мог подумать! Ты поступил в полк?
   -- Поступил! -- с достоинством ответил Питу и огляделся, отыскивая кого-то.
   Госпожа Бийо улыбнулась, догадавшись, кого ищет Питу.
   -- Она сушит белье. Садись, дай посмотреть на тебя! Рассказывай обо всем!
   Питу взял стул. У дверей кухни собрались работники и работницы фермы. Как только к ним присоединялся новый слушатель, его шепотом извещали:
   -- Это Питу.
   Анж расточал улыбки.
   -- Ты из Парижа, Питу? -- спросила хозяйка дома.
   -- Прямо оттуда, госпожа Бийо.
   -- Здоров ли Бийо?
   -- Как нельзя лучше!
   -- А что Париж?
   -- Как нельзя хуже, госпожа Бийо.
   -- А король? -- спросила фермерша.
   Питу покачал головой и прищелкнул языком.
   -- А королева?
   Питу ничего не ответил.
   -- Ну, продолжай! -- сказала фермерша.
   -- Спрашивайте, -- ответил Питу; ему не хотелось рассказывать самое интересное без Катрин.
   -- Почему ты в каске? -- допытывалась госпожа Бийо.
   -- Это трофей.
   -- Что такое трофей? -- не поняла добрая женщина.
   -- Ах, в самом деле, госпожа Бийо, -- ответил Питу покровительственно, -- откуда вам знать, что такое трофей. Это значит -- вещь, отнятая у побежденного.
   -- Стало быть, ты кого-то победил?
   -- Ах, добрейшая госпожа Бийо, -- небрежно сообщил Питу, -- вы еще не знаете, что мы вдвоем -- то есть я и господин Бийо -- взяли приступом Бастилию!
   Это магическое слово наэлектризовало всю компанию.
   -- Расскажи-ка, расскажи, что сделал наш хозяин? -- проговорила госпожа Бийо с гордостью.
   Питу осмотрелся, не подошла ли Катрин. Ее не было. Анжу показалось обидным, что Катрин не оставляет белья ради новостей, привезенных курьером, да еще таким... Несколько огорченный, он начал свой рассказ.
   -- Это долгая история, -- предупредил он.
   -- А ты, наверно, голоден? -- спросила фермерша.
   -- Не отрицаю.
   Мужчины и женщины кинулись услужить ему; под руками Питу очутились стакан, хлеб, мясо, всякие плоды.
   У Питу желудок был как машина, но, несмотря на это, он еще не готов был к трапезе после тетушкиного петуха. Сделав несколько глотков, Питу приостановился.
   -- Что с тобой? -- спросила госпожа Бийо.
   -- Что со мной? Со мной-то?..
   -- Дайте ему попить.
   -- Тут есть сидр!
   -- Может, лучше водки?
   -- Водки?
   -- Ну да, водки. Наверно, привык пить ее в Париже?
   Добрая женщина предполагала, что за две недели своего отсутствия Питу успел совершенно развратиться.
   Он с негодованием отверг это предположение:
   -- Водки? Я? Никогда!
   -- Ну, тогда рассказывай.
   -- Если я сейчас расскажу, то потом придется повторять для мадемуазель Катрин, а это слишком длинная история.
   Несколько человек бросились за Катрин. Пока они бегали за ней в одну сторону, Питу машинально взглянул на лестницу, ведущую в первый этаж, и сквозь приоткрытую дверь увидел, что Катрин смотрит в окно, в сторону Бурсонского леса. Она была так погружена в созерцание этого пространства, что не услышала происходившего на ферме.
   "Ах, -- подумал Питу, -- она смотрит в Бурсоне, где живет Изидор де Шарни". -- И вздохнул пуще прежнего.
   Гонцы вернулись, обежав всю ферму, но Катрин нигде не нашли.
   -- Катрин, Катрин! -- крикнула госпожа Бийо.
   Девушка не ответила.
   -- Я знаю, почему не нашли Катрин, -- осмелился сказать Питу. -- Потому что ее искали не там!
   -- Ты знаешь, где она?
   -- Знаю. Наверху.
   Взяв фермершу за руку, он ввел ее на три-четыре ступеньки и показал Катрин, сидевшую на косяке окна, обрамленного плющом.
   -- Она занята туалетом, -- предположила мать.
   -- Нет, она причесана, -- печально ответил Питу.
   Фермерша, не обратив внимания на его грустный тон, громко крикнула:
   -- Катрин! Катрин!
   Девушка быстро закрыла окно.
   -- Иди сюда, Катрин! Анж Питу приехал из Парижа!
   Питу со страхом прислушался.
   -- А! -- равнодушно сказала Катрин. Так равнодушно, что сердце бедного Питу затрепетало.
   -- Смотри-ка, в самом деле он, -- сказала Катрин, спускаясь с лестницы. Питу поклонился, покраснев до ушей.
   -- У него каска, -- шепнула на ухо Катрин одна работница.
   Катрин была бледнее прежнего, но все так же прекрасна.
   -- У него каска? -- равнодушно сказала она. -- На что она ему?
   Негодование охватило честного малого.
   -- У меня каска и сабля, -- гордо пояснил Питу, -- потому что я дрался, бил драгун и швейцарцев. Если не верите, мадемуазель Катрин, то спросите своего отца.
   Катрин была чем-то так озабочена, что вслушалась лишь в последние слова Питу.
   -- Здоров ли отец? -- спросила она. -- И отчего не возвратился с вами? Каковы дела в Париже?
   -- Очень дурные.
   -- А я думала, там все уладилось.
   -- Уладилось, но по-прежнему худо, -- отвечал Питу.
   -- Возвращение Неккера не успокоило народ?
   -- Не в Неккере теперь дело.
   -- Однако же это удовлетворило народ?
   -- Так удовлетворило, что народ теперь расправляется со своими врагами.
   -- Со своими врагами? -- переспросила Катрин с изумлением. -- А кто его враги?
   -- Аристократы, -- отрезал Питу.
   Катрин заметно испугалась.
   -- Кого называют аристократами? -- спросила она.
   -- Тех, у кого большие имения, богатые замки. У кого есть все, тогда как у нас -- ничего.
   -- Вон оно как! -- с тревогой сказала Катрин.
   -- Кто ездит на хороших лошадях и в богатых экипажах, а мы ходим пешком. Кстати, ваши знакомые -- тоже аристократы.
   -- Мои знакомые? -- переспросила Катрин.
   -- Наши знакомые? -- повторила госпожа Бийо. -- Да кто же это?
   -- Например, Бертье де Савиньи, который подарил вам золотые серьги, -- безжалостно разил Питу. -- Они были на вас, когда вы танцевали с господином Изидором.
   -- Ну и...
   -- Ну и я видел людей, которые пили кровь из еще теплого сердца этого Бертье!
   Все слушатели пришли в ужас. Катрин опрокинулась в кресле, на котором сидела.
   -- Ты сам видел это? -- спросила, содрогаясь, фермерша.
   -- И господин Бийо видел. Думаю, что, пока это вам рассказываю, народ перебил всех аристократов от Парижа до Версаля.
   -- Это ужасно! -- прошептала Катрин.
   -- Ужасно? Почему? Вы и ваша мать не аристократки.
   -- Питу, -- мрачно произнесла Катрин, -- до поездки в Париж вы не были так жестоки.
   -- Я все тот же, -- ответил Питу.
   -- Что же вы хвастаетесь преступлениями парижан! Ведь вы не парижанин, вы не участвовали в этих преступлениях?
   -- Меня и дядю Бийо едва не убили за то, что мы хотели защитить Бертье.
   -- О, мой дорогой, мой честный отец, узнаю его! -- воскликнула с восторгом Катрин.
   -- Муж мой! -- У госпожи Бийо выступили на глазах слезы. -- Как же это было?
   Питу описал ужасную сцену на Гревской площади, отчаяние Бийо, его желание возвратиться в Виллер-Котре.
   -- Что же он не возвратился? -- спросила Катрин так жалобно, что у Питу все заныло внутри.
   -- Доктор Жильбер удержал его.
   -- Чего хочет Жильбер? Чтобы убили моего мужа?
   -- Чтобы мы все погибли? -- добавила Катрин.
   -- О нет, нисколько! Господа Бийо и Жильбер объяснились, и господин Бийо остался еще на некоторое время в Париже, чтобы завершить революцию.
   -- Они действуют только вдвоем? -- уточнила фермерша.
   -- Нет, с ними Лафайет и мэр.
   -- Ну, коли они с Лафайетом и мэром...
   -- А когда он думает вернуться домой? -- перебила Катрин.
   -- Когда? Это неизвестно.
   -- А ты, как же ты, Питу, возвратился?
   -- Я привез Себастьяна Жильбера к аббату Фортье и имею поручения от господина Бийо, -- произнеся это, он поднялся не без дипломатического достоинства, которое было оценено если не работниками, то хозяевами дома.

XXX.
Отречение госпожи Бийо

   Чтобы узнать мнение мужа и отца, обе женщины слушали с предельным вниманием. Питу был в затруднении.
   Катрин своей кротостью и трудолюбием добилась огромного влияния на всех обитателей фермы. Питу осознавал, что данное ему поручение доставит удовольствие одной из дам Бийо и непременно огорчит другую.
   Хотя оттеснение матери на второй план казалось ему самому нелепостью, но роль, отведенная Катрин отцом, возвысила ее в глазах Питу, что, впрочем, значения не имело. Питу олицетворял собой на этой ферме гомеровского глашатая (в том, что касается памяти, но не интеллекта). К выполнению своей миссии он приступил следующим образом:
   -- Довожу до вас желание господина Бийо. Чтобы вы беспокоились как можно меньше, уважаемая госпожа Бийо.
   -- Как это? -- попросту спросила добрая женщина.
   -- Очень просто! -- разъяснил Питу. -- Господин Бийо, зная, что управление такой фермой, как ваша, весьма затруднительно и что сопряженные с этим торги...
   -- Ну и что же из того следует? -- перебила его фермерша.
   -- Уплаты...
   -- Ну?
   -- Распашка...
   -- Далее?
   -- Уборка хлеба...
   -- Да никто не спорит, но дальше-то что?
   -- Для продажи урожая надо ездить.
   -- Есть лошади.
   -- При расчетах бывают споры.
   -- Я в спорах никому не уступлю.
   -- А распашка земли? Уборка хлеба? Надо ведь и стряпать для рабочих, помогать им накладывать возы.
   -- Все это обычно, я всегда помогала мужу.
   -- Но... мадам Бийо... наконец... столько труда... и в ваши лета... Да помогите же мне, мадемуазель Катрин! -- воскликнул бедный Питу, чувствуя, что ему изменяют силы и покидает красноречие.
   -- Не понимаю, чем могу вам помочь, -- заметила Катрин.
   -- Ладно, скажу коротко и ясно, -- решился Питу. -- Вот в чем дело: господин Бийо хочет, чтобы фермой заведовала не госпожа Бийо...
   -- А кто же? -- прервала та в изумлении.
   -- Он выбрал того, кто сильнее вас и может заменить его полностью. Он желает, чтобы заботы об управлении фермой приняла на себя мадемуазель Катрин.
   -- Дочь моя станет управлять домом? -- мать выразила в этом вопросе свое недоверие и ревность.
   -- Под вашим руководством, маман, -- поспешила уточнить девушка.
   -- Нет! -- возразил Питу, снова решившись высказаться без обиняков. -- Я должен передать все слова господина Бийо. Он уполномочил мадемуазель Катрин вести вместо себя все дела, касающиеся фермы и дома.
   Каждое слово Питу проникало глубоко в сердце старшей хозяйки, но не возбуждало в нем зависти или досады, а делало ее еще преданнее и покорнее воле мужа, которого она, считая неспособным ошибиться, слушалась беспрекословно.
   -- Бийо знает, что делает, -- решила добрая женщина. -- Надо ему повиноваться.
   Во взоре дочери она нашла готовность трудиться, скромность, доверие, преданность отцу, уважение к матери.
   -- Бийо прав, -- заключила она. -- Катрин молода, полна сил, умна, у нее твердый характер. Катрин легче разъезжать, чем мне, она лучше меня углядит за пашней, выгоднее меня продаст и выгоднее купит. Ей будут повиноваться.
   Катрин улыбнулась.
   -- Ну, -- продолжала мать, -- теперь тебе, Катрин, придется побегать по полям! Вести счета! Все время будешь в разъездах!
   -- Не горюйте, -- сказал Питу самоуверенно, -- я везде буду сопровождать мадемуазель Катрин.
   Он рассчитывал произвести эффект этим приятным сообщением, но Катрин бросила на него такой гневный взгляд, что он оцепенел.
   Питу, как догадывается читатель, не был человеком светским. Он не различал оттенки выражения чувств на лице, поэтому краску, выступившую на щеках девушки, перетолковал по-своему.
   -- Ну-с, -- сказал он, приятно улыбаясь и обнажая свои длинные зубы, -- что же вы ничего не отвечаете, мадемуазель Катрин?
   -- А вы не сообразили, Питу, что сказали глупость?
   -- Глупость? -- воскликнул бедный влюбленный.
   -- Конечно, -- подтвердила фермерша, -- Катрин, моя дочь, станет всюду показываться с военным!
   -- Да кто же увидит в лесу-то?.. -- наивно и добросердечно удивился святой Анж.
   -- Предусмотрено ли в предписаниях моего мужа ваше конвоирование его дочери? -- шутя спросила фермерша.
   -- Отец не назначил бы ему такой жалкой роли, достойной лентяя, -- сказала Катрин. -- Надеюсь, что и Питу ее не принял бы.
   Питу горестно посмотрел на обеих женщин. Все его мечты рушились.
   -- Быть может, Питу, вы насмотрелись в Париже, как девушки водят за собой молодых людей?
   -- Но вы в данном случае не девушка, вы хозяйка дома! -- пытался убедить Питу.
   -- Ну, довольно рассусоливать, -- вдруг оборвала спор госпожа Бийо. -- У хозяйки дома и без того хватает заботы.
   Для Питу была устроена церемония, не лишенная торжественности и поэтичности. Мать вынула связку ключей и один за другим передала их Катрин. Затем стала сдавать белье, мебель, провизию, бутылки. Подвела дочь к старому бюро, где Бийо хранил семейный архив, деньги и другие ценности.
   Катрин с достоинством вступала в должность полновластного пра-вителя, расспрашивала мать обо всем, старалась вникнуть в ее ответы и запомнить.
   Они перешли к домашним животным и птицам. Бараны, овцы, ягнята, козы, куры, голуби, кони и лошади, быки и коровы -- все было сдано с рук на руки, хотя эта часть хозяйства давно находилась под присмотром Катрин. Птица и ягнята бежали к ней навстречу, играли с ней; голуби стаями вились около нее, садясь на плечи и на голову. Кони ржали, когда она приближалась; Катрин умела укрощать самых норовистых. Один выкормленный на ферме жеребенок вырос и сделался неприступным; но как только в конюшню входила Катрин, он подбегал к ней смиренно, обнюхивал руки и карманы, надеясь на кусочек хлеба, который девушка приносила с собою.
   Она была очень хороша, белокурая, с большими голубыми глазами, лебединой шеей. Когда она, придя к пруду, рассыпала зерна проса и овса, сбегались, кудахтая, куры с цыплятами, слетались со всех сторон голуби.
   Катрин обладала притягательной силой. В ней, спокойной и твердой, приветливость соединялась с силой воли, и это выражалось во взгляде; животные ласкались к ней и никогда не противились ее желаниям. Еще сильнее она влияла на людей: никто во всей округе не говорил о ней недоброжелательно, ни один парень не подходил к Катрин с фривольностями, с задними мыслями. Влюбленные добивались ее руки, прочие любили ее как сестру.
   Понурив голову и опустив руки, машинально следовал Питу за девушкой и ее матерью. С ним не говорили ни слова. Он походил на одного из безмолвных статистов-стражей, являющихся порой на театральных подмостках; этому сходству еще более содействовала каска.
   Фермерша созвала работников и сказала:
   -- Дети мои, хозяин ваш еще не возвратился из Парижа и хочет, чтобы в его отсутствие управляла фермой наша дочь Катрин. Я немолода и слаба; она юна и сильна. Хозяин решил умно. Теперь считайте хозяйкой Катрин, она будет получать и выдавать деньги. Я первая стану исполнять ее распоряжения.
   Катрин не добавила к этому ни слова, лишь обняла свою мать. Их поцелуй был выразительнее всяких речей. Мать заплакала. Вся сцена эта произвела на Питу сильное впечатление.
   Работники приветствовали новую хозяйку. Катрин тотчас принялась за исполнение обязанностей и распределила занятия. Все с готовностью разошлись по местам.
   Один Питу остался без должности. Он подошел к Катрин:
   -- А я что же?
   -- Ах, вы... -- ответила она. -- Мне нечего вам поручить.
   -- Выходит, я остаюсь без дела?
   -- Какую вы хотите должность?
   -- Ту же, которую исполнял до отъезда в Париж.
   -- До отъезда вас назначила на должность моя мать.
   -- Но теперь хозяйка вы, дайте же мне работу.
   -- Никакой работы дать не могу. Вы ученый, Питу; сельские работы не для вас.
   -- Я -- ученый? -- повторил Питу. -- Взгляните на мои руки!
   -- Все равно вы не годитесь в сельские работники.
   -- Под предлогом, что я ученый, вы оставляете меня умирать с голоду! -- воскликнул в отчаянии бедный малый. -- Философ Эпиктет прислуживал за столом, баснописец Эзоп в поте лица добывал хлеб свой! А они были куда ученее меня!
   -- Что делать, я ничего не могу изменить.
   . -- Господин Бийо сам принял меня в свой дом и послал из Парижа с тем, чтобы я у него в доме оставался.
   -- Верно, но отец мог заставить вас исполнять такие работы, которые я дать вам не осмелюсь. А оставить без всякого дела не могу себе позволить. Отец, как настоящий хозяин, вправе был делать что хотел. Мне же, его поверенной, это непозволительно. Я управляю имением, оно должно приносить доход.
   -- Дайте мне на ферме дело и увидите, ученый ли я, лентяй ли; моя специальность -- арифметика.
   -- Для мужчины это, по моему мнению, не работа, -- заметила Катрин.
   -- Значит, я не гожусь ни на что? -- побелел от обиды Питу.
   -- Оставайтесь пока, -- сказала Катрин, смягчившись, -- поглядим.
   -- Что же такое я вам сделал? Вы совсем переменились!
   Катрин легонько пожала плечами. Она не находила причин для отказа и прервала разговор:
   -- Кончим с этим, Питу, я еду в Ферте-Миньон.
   -- Так я побегу оседлаю вам лошадь.
   -- Не надо.
   -- Вы не позволите сопровождать вас?
   -- Оставайтесь здесь, -- повелительно сказала Катрин.
   Питу остался, словно прикованный на месте, стараясь скрыть слезы.

XXXI.
Питу возвращается в Гарамонт

   Госпожа Бийо, сделавшаяся старшей служанкой, принялась за это занятие без неприязни, даже с охотой. Ферма вновь напоминала трудолюбивый улей.
   Пока Катрин седлали лошадь, она возвратилась в дом и увидела,
   что Питу словно оцепенел. Она ушла в свою комнату. Питу стал гадать, зачем она туда пошла. Бедный Питу! Она пошла причесаться, надеть чистый чепчик и тонкие чулки. Туалет был окончен, оседланная лошадь ржала у крыльца. Катрин поехала.
   С той минуты, как Питу вновь увидел Катрин, ему показалось, что жить без нее он не сможет. В глубине его дремлющего ума зарождалось, точно монотонное движение маятника, подозрение. Он увидел Катрин, едущую по тропинке, которая вела от фермы к большой дороге Ферте-Миньон.
   От нечего делать Анж решил пройтись по опушке леса, обрамлявшего дорогу, по которой она отправилась. "Она меня не увидит, -- размышлял он. -- Я же буду видеть ее сквозь деревья". От фермы до Ферте-Миньон было не больше полутора миль. В одну минуту Питу достиг опушки и, спустившись в ров, скрылся в лесу.
   Пробежав около четверти часа, он увидел сквозь деревья тропу, по которой должна была проехать Катрин, остановился и стал ждать за огромным пнем. Пройдя напрямик лесом, он намного опередил девушку.
   Прошло еще четверть часа, Катрин не показывалась. "Верно, возвратилась на ферму, -- рассуждал Питу. -- А если снова поедет, где я ее подстерегу, чтобы, не попавшись на глаза, следовать за ней?" Он направился из леса к долине. На мягком песчаном грунте заметил он след копыт. Шагая по этим следам, вышел на тропинку, сворачивавшую с большой дороги. На повороте стоял столб с надписью: "Дорога из Ферте-Миньон в Бурсоне".
   И тут Питу увидел белую лошадь и красную кофту Катрин.
   -- Вот она где! -- ахнул он и снова бросился в лес. -- Поехала не в Ферте-Миньон, а в Бурсоне... Подстрекаемый сомнениями и ревностью, Питу бежал все скорее, размахивая длинными руками.
   Он завидел Катрин в полумиле от себя; а так как лошадь ее шла шагом, то он в скором времени поравнялся с ней и двигался параллельно. С какой целью Катрин обманывала, говоря, что едет в Ферте-Миньон? Надо застать ее на месте преступления.
   Питу шагал сквозь чащу, по кустам, расчищая дорогу то каской, то саблей и не обращая внимания на шипы и колючие ветки, царапавшие ему лицо и руки.
   Вдруг Питу послышалось ржание лошади, а затем ржание другой. Показался всадник, он спешил навстречу Катрин.
   Бедный Питу замер на месте и лишь приподнялся на носки, чтобы лучше следить за происходившим. Он заметил, как радостно покраснела девушка, как заблестели ее глаза.
   По фигуре всадника, одетого в бархатный охотничий костюм, по грациозной его манере Питу определил, что это аристократ. И скоро узнал в нем Изидора де Шарни.
   Занятые друг другом, Катрин и ее кавалер не интересовались окружающим их миром. Питу припал к земле и ползком по-змеиному приблизился на такое расстояние, чтобы слышать их разговор.
   -- Здравствуйте, господин Изидор, -- сказала Катрин.
   -- Изидор! -- повторил Питу. -- Я не ошибся. -- Он почувствовал сильнейшее изнеможение от усталости и от охватившей его ревности.
   Молодые люди сошли с лошадей и, взявшись за руки, сияющие, стояли друг перед другом, а их лошади, по-видимому, хорошо знакомые, пошли рядом.
   -- Вы опоздали сегодня, Изидор, -- сказала Катрин.
   -- Сегодня, -- повторил Питу. -- Стало быть, прежде не опаздывал!
   -- Не моя вина, милая Катрин, -- объяснил молодой человек. --- Меня задержали письма от брата, полученные утром. Я должен был ответить сейчас же. Но завтра я не опоздаю!
   Катрин улыбнулась; Изидор еще нежнее сжал ее руку, которую она не отнимала. Сердце Питу обливалось кровью.
   -- Получили самые свежие новости из Парижа? -- спросила Катрин.
   -- Да.
   -- И я также, -- сказала она с улыбкой. -- Помните, вы мне говорили, что если что-нибудь подобное случается с двумя любящими, то это называется взаимной симпатией.
   -- Помню. А каким образом вы получаете известия из Парижа, милая Катрин?
   -- Их привез Питу.
   -- Кто это Питу? -- спросил молодой человек небрежно и шутливо.
   Лицо Питу покрылось пурпурным румянцем.
   -- Вы его знаете; Питу, тот бедный малый, которого отец мой взял на ферму. Он еще пришел со мной под руку в воскресенье на танцы.
   -- Ах, помню, -- сказал Изидор, -- малый с ногами, на которых будто навязаны узлы из салфеток.
   Катрин засмеялась. Питу впал в отчаяние, чувствуя себя бесконечно униженным. Он приподнялся на четвереньки, чтобы посмотреть на свои колени, в самом деле похожие на узлы из салфеток, и, вздохнув, снова растянулся на земле.
   -- Не смейтесь над моим бедным Питу. Знаете, что он мне предлагал сейчас? -- сказала Катрин.
   -- Не знаю. Расскажите, моя красавица.
   -- Он хотел проводить меня в Ферте-Миньон.
   -- Куда вы не собирались.
   -- Конечно. Я знала, что вы меня ожидаете здесь; хотя вышло наоборот, мне пришлось вас ждать.
   -- Катрин, вы мне сообщили великолепную новость.
   -- Право, я и не подозревала об этом.
   -- Что же вы не приняли предложения этого очаровательного кавалера? Он бы нас позабавил!
   -- Забавляться не всегда своевременно, -- ответила она.
   -- Вы правы, Катрин, -- согласился Изидор, устремив на девушку взор, полный любви, и сжав ее в объятиях.
   Питу закрыл глаза, чтобы не видеть этого. Но позабыв заткнуть уши, услышал звук поцелуя. В отчаянии Питу вцепился в собственные волосы. Когда он пришел в себя, молодые люди сидели уже верхом и ехали шагом.
   Последние слова, донесшиеся до слуха Питу, были:
   -- Вы говорите правду, Изидор, погуляем час-другой, это доброе животное ничего не скажет.
   Наступивший мрак ночи распространился и в душе Питу. Бедный малый, лежа на земле в чаще, отдался своему горю. Лишь ночной холод отрезвил его.
   -- Не пойду больше на ферму, -- сказал он, -- там я буду унижен, осмеян. Есть хлеб женщины, которая любит другого -- и, должен сознаться, этот другой красивее, богаче, ловчее меня... Нет, место мое в Гарамонте, дома, где, быть может, есть люди, которые не заметят, что у меня колени, точно узлы из салфеток.
   Питу распрямил свои длинные ноги и направил их в Гарамонт, где, сверх ожидания, уже распространились слухи о его военных доблестях, о каске и сабле и где ожидало его если не счастье, то поприще славы.
   Полного счастья на земле не бывает.

XXXII.
Питу-оратор

   Анж вышел из Виллер-Котре в шесть часов вечера, а возвратился туда в десять. Нужно было отдохнуть, и он хотя и горевал, но сообразил, что лучше остановиться в гостинице "Дофина", нежели под открытым небом в лесу.
   В эту пору попасть к кому-нибудь в дом в Гарамонте не было возможности, там в половине одиннадцатого все уже спали, огни везде были погашены и двери заперты. Питу остановился в "Дофине"; за тридцать су ему предоставили хорошую постель, четыре фунта хлеба, кусок сыра и кружку сидра.
   Поверженный, влюбленный, с разбитыми ногами и отчаянием в сердце, он до часу ночи вздыхал, стонал, ворочался в постели; но в два часа усталость одолела, он сомкнул веки и проснулся лишь в семь часов утра. В Виллер-Котре все в это время были на ногах.
   Едва Питу вышел из гостиницы, его каска и сабля снова привлекли общее внимание. Через сто шагов он уже шел окруженный толпой. Питу обрел на родине популярность.
   В противовес сердечной неудаче сограждане устроили ему радушный прием, осыпая любезностями. А некоторые из жителей Виллер- Котре, накануне сопровождавшие Питу до дверей аббата Фортье и от улицы Суассон до дома тетушки Анжелики в Писле, решились продолжить чествование и составить Анжу компанию от Виллер-Котре до Гарамонта, жители которого, увидев его провожатых, прониклись почтением к своему односельчанину.
   Впрочем, общественное мнение и прежде было подготовлено к такому восприятию: как ни быстро пересек Гарамонт этот малый, его каска и сабля врезались в память тех, кому посчастливилось узреть его в блестящих военных доспехах. Жители Гарамонта, удостоенные вторым посещением Питу, уговаривали снять амуницию и продлить свое пребывание у земляков.
   Питу согласился тем охотнее, что решил поселиться в Гарамонте. Один воинственный житель деревни сдал ему меблированную комнату, мебель которой состояла из деревянной кровати с матрасом, двух стульев, стола и кружки для воды. Все это стоило Питу шести франков в год, то есть как две порции петуха с рисом.
   Решив квартирные проблемы, Питу угостил сидром всех его сопровождавших, а так как последние события вместе с сидром воспламенили его голову, то на пороге своего нового дома он произнес речь, которая произвела сильнейшее впечатление на слушателей, столпившихся возле оратора.
   Питу помнил ходкие слова и фразы, которыми народные трибуны и вожди приводили в движение массы людей.
   Конечно, от Питу до Лафайета было так же далеко, как от Гарамонта до Парижа, но Анж начал свое обращение таким эффектным воззванием, что сам аббат Фортье остался бы им доволен.
   -- Граждане, -- заявил он, -- граждане! Как приятно произносить это слово! Я обращался с ним ко многим французам, потому что все французы между собою братья; но здесь я называю этим именем истинных моих братьев, жителей Гарамонта, составляющих мое подлинное семейство!..
   В числе слушателей находились и женщины, которые были меньше расположены к Питу, чем мужчины, вследствие его неизящной наружности, толстых коленей в частности. Но при слове семейство они вспомнили, как бедный сирота Питу голодал иногда по целым дням, и на их глаза навернулись слезы.
   За трогательным воззванием последовало повествование. Питу рассказал о восстании парижан, о взятии Бастилии, о мщении народа; коснулся и своего участия в битве на площади Пале-Рояль и в предместье Сент-Антуан; чем меньше он хвастался, тем выше поднимался во мнении сограждан.
   Затем Питу перешел к обвинениям. Он легко доказал, что гнев народа был справедлив, направлен против спекулянтов, сказал слова два о Питтах, отце и сыне; объяснил революцию несправедливостью привилегий, коими пользовались дворянство и духовенство; наконец, призвал жителей Гарамонта совершить в частности то, что французский народ сделал в целом, то есть объединиться против общего врага.
   Питу заключил свою речь жестом великих ораторов. Он бросил свою саблю, а поднимая ее, так нечаянно обнажил, что это придало его речи конкретику: жители Гарамонтской коммуны должны взяться за оружие по примеру парижан.
   Приведенные этим в восторг, гарамонтцы отвечали на призвание энергичным согласием, и революция в Гарамонте победила.
   Слушатели разошлись по домам, переполненные патриотизмом и ненавистью к аристократам, восторженно напевая: "Ура, Анри Четвертый! Ура, о мой король!.."
   Руже де Лиль еще не сочинил тогда "Марсельезу", и федералисты в 1789 году еще не распространили "Саира".
   Питу предполагал всего-навсего сказать речь, а произвел государственный переворот.
   Придя в свою меблированную комнату, он съел кусок хлеба и остаток сыра, доставленные из гостиницы "Дофина" в каске. Потом, разжившись проволокой, наделал силков и ночью расставил их в лесу.
   Ему попались два кролика, хотя Питу предпочел бы зайца. Увы, старинная пословица недаром гласит: "Кошки и собаки, как кролики и зайцы, не живут вместе".
   Возвратившись с охоты около часа ночи с намерением возобновить ее утром, он лег на свой матрас, до того тонкий, что владелец назвал его блином. Горе Питу было еще так живо, что он проспал не более шести часов.
   Проснувшись, он увидел около сорока жителей Гарамонта, смотревших на него с улицы через окно. Питу проснулся, как Тюренн на лафете, и с улыбкой спросил сограждан, почему они пришли к нему так рано.
   Один из гарамонтцев, дровосек Клод Телье, ответил:
   -- Анж Питу, мы думали всю ночь и пришли к выводу, что должны вооружиться для борьбы за свободу, как ты и говорил нам вчера.
   -- Да, я это говорил, -- твердо сказал Питу, доказывая, что готов отвечать за свои слова.
   -- Но чтобы вооружиться, у нас нет главного: оружия.
   -- Правда, -- согласился Питу.
   -- Что же мы, зря столько времени разглагольствовали? Нужно во что бы то ни стало вооружиться!
   -- Когда я уезжал, -- вспомнил Питу, -- в Гарамонте было пять ружей. Три ружья -- солдатские, одно охотничье одноствольное и одно двуствольное.
   -- Теперь только четыре, -- ответил дровосек, -- месяц назад одно из них разорвало.
   -- Да, -- подтвердил Дезире Манике, подняв над головой руку, на которой не хватало двух пальцев. -- Это случилось в загоне для кроликов, который устроил аристократ Лонпре. Пускай же аристократы за это варварство поплатятся!
   Питу наклонил голову, одобряя столь справедливое мнение.
   -- То есть у нас только четыре ружья, -- сказал Клод Телье.
   -- Ну и что же! Четырьмя ружьями можно вооружить пять человек.
   -- Как -- пять?
   -- Пятый понесет пику. Так делали в Париже. Четыре человека с ружьями, у пятого -- пика. Пики очень удобны, на них насаживают отрубленные головы.
   -- О! -- сказал веселый толстяк. -- Надеюсь, нам не придется рубить головы?
   -- Не придется, -- важно отвечал Питу, -- если нас не подкупят золотом отца и сына Питтов. Но речь шла о ружьях; не будем отступать от обсуждения вопроса, как говорит господин мэр Парижа. Сколько человек в Гарамонте способно носить оружие? Сочли?
   -- Сосчитали: тридцать два человека.
   -- Следовательно, не хватает еще двадцати восьми ружей, которые взять негде, -- заметил веселый толстяк.
   -- Это еще вопрос, Бонифас, -- возразил Питу.
   -- Какой вопрос?
   -- Я говорю: вопрос. А уж я знаю.
   -- Что ты знаешь?
   -- Знаю, что ружья можно добыть. У парижан тоже сначала не было ружей. Но Марат, один очень ученый медик, сказал парижанам, где их добыть. Парижане пошли в указанное Маратом место и нашли ружья.
   -- Где же Марат научил их достать оружие? -- спросил Дезире Манике.
   -- В Доме Инвалидов.
   -- Но в Гарамонте нет Дома Инвалидов.
   -- Я знаю место, где находится больше ружей, чем в Доме Инвалидов, -- заявил Питу.
   -- Где же это? х
   -- В одном из залов школы аббата Фортье.
   -- У аббата Фортье много ружей? Что же, он вооружает своих учеников или певчих? -- спросил Клод Телье.
   Питу хоть и не питал большой привязанности к аббату Фортье, однако вступился за него.
   -- Клод, -- сказал он, -- Клод! Я не говорил, что ружья принадлежат аббату Фортье.
   -- Если ружья у него, стало быть, они его.
   -- Это ложный силлогизм, Клод. Я живу в доме Бастиана Године, однако же дом Бастиана -- не мой дом.
   -- Правда, -- подтвердил Бастиан.
   -- Стало быть, и ружья -- не аббата Фортье.
   -- Ну так чьи же?
   -- Общественные.
   -- Если они общественные, почему они у аббата Фортье?
   -- Потому что дом, где живет аббат, принадлежит обществу; за то, что он живет в этом доме, аббат учит даром бедных детей, присланных общиной. Община выговорила себе право выделить для хранения ружей комнату в принадлежащем ей доме.
   -- Как же мы добудем эти ружья?
   Вопрос затруднил Питу.
   -- Говори скорее, -- сказал другой голос, -- ждать некогда, пора работать.
   -- Работать? -- вскричал Питу. -- Вы говорите о вооружении для защиты отечества, а думаете о работе? -- И он подкрепил фразу таким ироническим, презрительным хохотом, что гарамонтцы переглянулись, чувствуя себя униженными.
   -- Защите отечества мы можем посвятить еще несколько дней, -- сказал один из них.
   -- Для этого требуется не несколько дней, а вся жизнь!
   -- Но когда поработаешь ради свободы, нужно и отдохнуть, -- предположил Бонифас.
   -- Бонифас, -- раздраженно возразил Питу, -- кто не умеет попирать ногами предрассудки, тот никогда не будет свободен!
   -- Я ничего иного не желаю, как не работать. Но чем же при этом питаться?
   -- Питаться? -- переспросил Питу.
   -- Ну да, в Гарамонте еще едят. А в Париже разве больше не едят?
   -- Едят после побед; в другое время думать о еде некогда, -- отвечал Питу.
   -- Ах, ах! -- воскликнуло несколько горячих голов. -- Должно быть, славное зрелище представляло собой взятие Бастилии!
   -- Было жарко; стоял едкий запах пороха. Много пили! -- небрежно продолжал Питу.
   -- Что пили-то?
   -- Воду, вино, водку. Об этом заботились женщины.
   -- Женщины?
   -- Да, женщины! Из своих платьев они понаделали знамена!
   -- Неужели? -- воскликнули изумленные слушатели. -- Но на другой день надо же было что-то есть?
   -- Я не говорю, что не надо.
   -- Ну так если ели, то и работали, -- резюмировал Бонифас.
   -- Бонифас, вы говорите о вещах, о которых не имеете понятия, -- возразил Питу. -- Париж не деревня. Парижане не ватага крестьян, привыкнувших жить только для ублажения чрева, obidientio ventri, как говорим мы, ученые. Нет, Париж, как считает Мирабо, это мозг нации, думающий за всех. А мозг, как вам должно быть известно, господа, не нуждается в материальной пище.
   -- Справедливо, -- согласились слушатели.
   -- Однако же, -- учил Питу, -- хотя мозг и не нуждается в пище, но он все-таки питается.
   -- Как же он питается-то? -- уточнил Бонифас.
   -- Невидимо для нас, пищей тела.
   Тут уже гарамонтцы совсем запутались.
   -- Объясни нам это, Питу! -- попросил Бонифас.
   -- Объяснить нетрудно. Париж, как я уже сказал, это мозг страны. Члены ее организма, то есть провинции, работают, пьют и едят. А Париж мыслит!
   -- Ну, так я оставляю провинцию и направляюсь в Париж, -- решил скептик Бонифас. -- Кто со мной в Париж?
   Часть слушателей покатилась со смеху и, по-видимому, присоединилась к скептику. Питу понял, что может упустить свое влияние.
   -- Ступайте, ступайте в Париж! -- вскричал он. -- И если вы встретите там хоть кого-нибудь похожего на вас, то я скуплю у вас таких кроликов, как этот, по луидору за штуку!
   Он держал в одной руке маленького кролика, в другой -- луидоры, полученные от Жильбера.
   Питу также удалось рассмешить собрание.
   Бонифас рассердился и покраснел:
   -- Ты считаешь, Питу, что мы смешны?
   -- Ты очень смешной чудак! -- величественно ответил Питу.
   -- Взгляни-ка лучше на себя, -- сказал Бонифас.
   -- Быть может, я увижу много недостатков, но наверняка не обнаружу столько глупости, сколько ее в тебе.
   Едва Питу договорил, как Бонифас занес кулак. Анж ловко парировал удар, ответив по-парижски ударом ноги, за которым последовал второй, повергший скептика наземь.
   Питу нагнулся над противником, как бы желая одержать полную победу с самыми гибельными для того последствиями. Свидетели бросились было на помощь Бонифасу, но Анж, выпрямившись, заявил:
   -- Герои штурма Бастилии не дерутся кулаками. У меня есть сабля; бери и ты саблю!
   Питу, по-видимому, забыл, что в Гарамонте кроме его сабли имелась еще лишь одна -- у полевого сторожа, но клинок ее был намного короче.
   Чтобы восстановить душевное равновесие, Питу надел каску.
   Его великодушие утихомирило оппонентов. Все решили, что Бони- фас -- безмозглый грубиян, глупец, недостойный участвовать в общественной деятельности, и ему не место в рядах истинных друзей народа.
   -- Вот вам образчик парижской неразберихи, -- сказал Питу. -- "Великие нам кажутся великими, потому что мы стоим на коленях; поднимемся же!"
   Эти слова, уже сказанные однажды добродетельным Лусталло и не имевшие, по-видимому, никакой связи с событиями в Гарамонте, а может быть, именно вследствие этого, произвели неимоверный фурор.
   Скептик Бонифас, отошедший шагов на двадцать от избранного общества, так был поражен ими, что покорно приблизился к Питу:
   -- Не сердись на нас, господин Анж, за то, что мы не так хорошо понимаем идеи свободы, как ты их понимаешь.
   -- Тут дело не в свободе, -- возразил Питу. -- Дело в правах человека!
   Эта формулировка довершила победу Питу.
   -- Конечно, ты ученый, -- сказал Бонифас. -- И мы воздаем тебе должное.
   Питу отвесил поклон.
   -- Да, -- согласился он, -- воспитание, знания и опыт поставили меня над вами, и если сейчас я говорил с. вами несколько резко, то лишь из симпатии к вам и заботы о вас.
   Раздались рукоплескания. Питу видел, что теперь может дать волю языку.
   -- Вы говорили о работе. Но знаете ли вы, что такое работа? Для вас работа -- рубить лес, косить траву, вязать снопы, строить дома. По вашему мнению, я не работаю! Но вы ошибаетесь: я один работаю больше, чем все вы, вместе взятые. Я думаю о вашем освобождении, о вашей свободе, равенстве ваших прав. Одна минута моих раздумий дороже ваших ста дней. Вол, на котором пашут, тоже работает. Насколько же мыслящий человек превосходит того, кто полагается лишь на мускулы. Я один стою вас всех!.. Посмотрите на Лафайета: худой, белокурый, чуть повыше Телье, нос острый, ноги тонкие, руки -- как ножки стула; а между тем этот человек поднял на своих плечах две части света, тонкими руками разорвал цепи Америки и Франции. Если такое свершили руки не толще ножек стула, то подумайте, что могут сделать мои ручищи! -- И он вытянул свои передние конечности, мускулистые, как корни вяза.
   Этим сравнением он ограничился, видя, что и так произвел неотразимое впечатление на своих сограждан.

XXXIII.
Питу-заговорщик

   События, счастливые или несчастливые, случаются с человеком либо вследствие того, что он сильно их желал, либо вследствие полнейшего к ним равнодушия. Приложив эту аксиому к личности или к истории, увидим, насколько она справедлива.
   Приложим ее к Питу, герою нашего рассказа.
   Если нам позволят вернуться назад и коснуться сердечной раны, которую нанесла Питу сцена на опушке леса, станет ясно, почему он ощутил презрение ко всем благам мира.
   Он, который мечтал о взаимной любви и жил надеждой, что, возвратясь в родные места с саблей и в каске, соединится с любимой девушкой, составит союз Марса с Венерой, как говорил его знаменитый соотечественник Демутье в письмах "Эмилии о мифологии", был до того убит крушением своих грез, что сделался совершенно равнодушен к общественным делам. Его душила скорбь, давило сознание, что он, участник крестового похода парижан на дворянство, отвергнут ради провинциальной аристократии, воплотившейся в образе Изидора де Шарни. Мог ли он состязаться с красавцем в лосинах и бархатной куртке, всеми величаемым монсеньором? Питу сполна познал ревность, до сей поры ему чуждую.
   Нужно быть философом, чтобы преодолеть все это и возвратить себе прежнее спокойствие.
   Не философом ли проявил себя Питу, когда на другой день после испытанного им страшного потрясения отправился ловить зайцев и кроликов во владениях герцога Орлеанского, а затем произносил великолепные речи?
   Была ли его философия следствием душевной твердости или эластичности и мягкости души -- это мы узнаем позднее.
   Окончив речи и распустив слушателей, Питу ощутил голод и снизошел к низменным заботам: к кухонной стряпне. Пережевывая своего кролика, он жалел, что это не заяц.
   Зайца Питу не стал бы есть. Зайца бы он продал. За зайца ему дали бы восемнадцать, а то и двадцать четыре су. Хотя у него хранилось несколько луидоров, Питу был экономен, он хотел бы увеличить свои средства на восемнадцать су. По его убеждениям, не следовало устраивать себе обеды стоимостью в восемнадцать су, если на эти деньги можно просуществовать неделю.
   Если бы удалось за неделю поймать четырех зайцев, он себя обеспечил бы на месяц, учитывая, что предстояли еще расходы на масло.
   После обеда Питу пошел в лес, чтобы отдохнуть на природе. Пока он отвлекал себя политикой, сердечная боль утихла; но едва остался один, как ему живо представились нежности Изидора и Катрин; страждущее сердце вновь заныло.
   Природа улыбается людям счастливым. Питу мир представлялся мрачной пустыней, даже без зайцев и кроликов.
   Сидя под пологом родного леса, он решил не встречаться более с Катрин, забыть о ней и ее любви к Изидору де Шарни.
   "Мужчина должен быть тверд", -- убеждал он себя. Впрочем, дело было только в том, чтобы не встречаться с Катрин; посмотреть на нее иногда было можно откуда-нибудь из кустарника.
   От Гарамонта до Писле -- не больше полутора миль. Но искать свиданий с Катрин Питу считал предосудительным. Зато ничего не было дурного в том, чтобы ловко следить за действиями этой изменницы. К тому же прогулки от Виллер-Котре до Бурсоне оправдывались изобилием зайцев в этой части леса.
   Питу решил расставлять силки ночью, а утром с холма высматривать Катрин. Он имел на это не только право; он считал отчасти своей обязанностью такой надзор, ведь поручил же ему Бийо охранять дочь.
   Наметив план своего поведения, Питу пришел к выводу, что вздыхать более не следует. Съел большой ломоть хлеба, ближе к вечеру расставил дюжину силков и, растянувшись на траве, еще теплой от солнечных лучей, заснул тяжелым сном, какой охватывает людей в пору сильных душевных потрясений.
   Проснулся он ночью от холода. Осмотрел силки, в которые еще никто не попался, почувствовал, что болит голова, и побрел к себе на квартиру.
   Жители Гарамонта провели этот день в спорах об оружии и восстании. Около полудня, пока Питу мечтал в лесу, народ собрался потолковать. Дровосеки -- опершись на свои топоры, молотильщики -- подняв свои цепы, плотники -- оставив рубанки на досках. Всех раззадорил Питу, навеял своими речами новые мысли, волновавшие умы.
   А он, возбудив эти волнения, обо всем забыл.
   В десять часов вечера возвращался домой Питу. Обычно огни в это время гасились, деревня спала. А тут он увидел необыкновенное движение возле своего жилья. Люди сидели, ходили, стояли в разнообразных позах.
   Когда на улице появился Питу, все точно по команде заговорили разом, указывая на него друг другу.
   "Что это с ними? -- спрашивал себя Питу. -- Вроде бы я не в каске".
   Раскланявшись с некоторыми, он скромно прошел в свою квартиру, но в дверь сразу же постучались. Питу отворил. Вошли два молодых селянина.
   -- У тебя нет свечи, Питу? -- спросил один.
   Питу считал, что свечи не нужны тому, у кого нечего читать.
   -- На что мне свеча? -- ответил он.
   -- Чтобы видеть.
   -- Я ночью вижу и без свечи, -- сказал Питу и как бы в подтверждение своих слов поздоровался: -- Добрый вечер, Клод, добрый вечер, Дезире.
   -- Это вправду мы, -- ответили они.
   -- Зачем пожаловали, друзья мои?
   -- Выйдем на свет, -- предложил Клод.
   -- На какой свет? Луны-то нет.
   -- Все равно на дворе светлее, чем у тебя. Надо бы поговорить. Пойдем, Питу, выйдем.
   Все трое немного прошлись в сторону леса.
   -- Видишь ли, Питу, -- начал Клод, -- мы, то есть я и Дезире, затеваем большое дело. Будешь с нами заодно?
   -- Какое же дело? Для чего? -- спросил Питу.
   -- Мы затеваем заговор, -- шепнул Клод на ухо Питу. -- Может быть, даже революцию.
   -- А! Как в Париже! -- заулыбался Питу. -- Ну, объясняйте дальше.
   Сообщники внимательно огляделись: тайна должна была остаться тайной.
   -- Да тут никого нет, кроме нас, -- успокоил их Питу.
   -- Все общины Франции, как сказывал нам ты, Питу, вооружаются и образуют свою национальную гвардию, -- начал Клод.
   -- Точно, -- подтвердил Питу.
   -- Что же Гарамонту отставать? Надо вооружиться и нам как людям!
   -- Ты же вчера говорил, Клод, что в Гарамонте оружия нет и вооружаться нечем, -- напомнил Питу.
   -- Но ведь ты знаешь, где достать ружья.
   -- Я-то знаю, -- ответил Питу.
   -- Сегодня вся гарамонтская молодежь, все патриоты, совещались. Нас тридцать три человека.
   -- Треть сотни без одного, -- по-военному определил Питу.
   -- Тебе знакомы ружейные приемы? -- спросил Клод.
   -- Еще бы, -- ответил Питу, хотя ружье и в руках не держал.
   -- А умеешь ты маршировать? Знаешь, как построить солдат, как их перестроить?
   -- Я раз десять видел маневры, когда Лафайет командовал сорока тысячами человек.
   -- Прекрасно! -- сказал Дезире, которому тоже хотелось ввернуть словечко.
   -- Ну так возьмешься нами командовать? -- спросил Клод.
   -- Я? -- Питу едва не подпрыгнул от неожиданности.
   -- Да, ты. -- Заговорщики смотрели на Питу в упор.
   -- Не решаешься? -- сказал Клод. -- Стало быть, ты не патриот?
   -- Это я-то? Герой штурма Бастилии, награжденный медалью?
   -- Тебе вручили медаль?
   -- Вручат, как только отчеканят. Бийо обещал получить одну и на мое имя.
   -- У Питу будет медаль! Наш начальник -- с медалью!.. -- Клод и Дезире были в восторге. -- Ну, ты согласен, так, что ли?
   -- Согласен, -- решился Питу, охваченный энтузиазмом, а может, и пробудившимся честолюбием.
   -- Кончено! -- вскричал Клод. -- С завтрашнего дня ты нами командуешь!
   -- Как же вами командовать?
   -- Учить военным приемам.
   -- А ружья?
   -- Но тебе же известно, где их взять.
   -- У аббата Фортье. Только вряд ли аббат Фортье мне их даст.
   -- Поступи, как поступили парижские патриоты, взяв приступом Дом Инвалидов.
   -- Один?
   -- С нами! А понадобится, мы поднимем весь Виллер-Котре и всю округу!
   Питу покачал головой:
   -- Аббат Фортье упрям.
   -- Ты был его любимым учеником, тебе он не откажет.
   -- Я вижу, вы о нем понятия не имеете, -- вздохнул Питу.
   -- Так ты думаешь, этот старый хрен откажет в оружии?
   -- Он не побоится отказать не только нам, но и целому королевскому эскадрону! Он страшно упрям, injustum et tenasem. Извините, друзья, я забыл, что вы не знаете латынь.
   Гарамонтцев не остановила даже латынь.
   -- Хорошего же командира мы себе выбрали, Клод, -- сказал Дезире. -- Он, оказывается, боится аббата!
   Клод выразил крайнее разочарование.
   Питу смекнул, что компрометирует себя, и вовремя вспомнил пословицу: "Смелым Бог помогает".
   -- Ладно, посмотрим, -- сказал он.
   -- Так ты берешь на себя ружья?
   -- Беру. Попробую.
   Недовольство сменилось выражением восторга.
   "Ого, -- подумал Питу, -- эти господа стали распоряжаться мной раньше, чем я повел их в бой. Что же будет, когда я их поведу?"
   -- "Попробую" звучит не очень уверенно, одного этого недостаточно, -- заметил отважный и бескомпромиссный Клод.
   -- Если этого недостаточно, то я немедленно передаю командование тебе, -- нанес ответный удар Питу. -- Сходи потрись возле аббата Фортье, отведай его плетки.
   -- Стоило возвращаться из Парижа в каске и с саблей, чтобы бояться плетки, -- презрительно сказал Дезире.
   -- Каска не кираса; да и будь я в кирасе, аббат Фортье нашел бы куда направить свою плетку, -- парировал Питу.
   Клод и Дезире наконец поняли его.
   -- Ладно, Питу, ладно, сын мой, -- сказал Клод (сын мой -- общепринятое местное выражение).
   -- Что ж, -- отвечал Питу, -- но учтите, прежде всего дисциплина!
   -- Увидишь, как мы будем слушаться. -- Клод подтолкнул локтем Дезире. -- Только позаботься о ружьях.
   -- Решено. -- У Питу, несмотря на опасения, пробуждалась храбрость.
   -- Обещаешь?
   -- Клянусь! -- Он протянул руку, его товарищи сделали то же самое, и таким образом в Гарамонте и его окрестностях созрела революция.
   Питу надеялся в финале своих подвигов предстать перед Катрин в славной роли предводителя национальной гвардии, что если не возбудило бы в девице угрызений совести, то хотя бы заставило ее призадуматься о своем выборе.
   Дав согласие командовать, Питу вернулся к себе, обдумывая, как добыть тридцать три ружья для тридцати трех новоиспеченных национальных гвардейцев.

XXXIV.
Аббат Фортье отстаивает монархические принципы, а Питу -- революционные

   В эту ночь Питу до того был увлечен военной карьерой, что даже забыл про свои силки.
   На другой день, надев каску и саблю, он отправился в Виллер- Котре.
   Городские часы пробили шесть, когда Питу осторожно стучался в садовую калитку аббата Фортье. Он сделал это так робко, что, казалось, никто в доме не услышал.
   Но калитка отворилась, и Питу увидел Себастьяна Жильбера.
   Себастьян, гуляя в саду, учил урок. Вернее, под предлогом учебы мечтал о близких, милых его сердцу людях. Увидев Питу, Себастьян радостно вскрикнул и кинулся к нему. Они обнялись.
   -- Что нового в Париже? -- спросил Себастьян.
   -- Ничего не слыхал. А ты?
   -- Я получил от отца хорошее письмо. Он и тебе сделал приписку. -- Вынув из кармана письмо, Себастьян подал его Питу.
   
   "P.S. Бийо советует Питу, чтобы он не слишком беспокоил и не очень старался развлекать кое-кого на ферме".
   
   -- Бесполезная приписка, -- горько вздохнул Питу. -- Мне некого ни беспокоить, ни развлекать на ферме. -- И добавил шепотом: -- Это замечание следовало адресовать виконту де Шарни.
   Он вернул письмо Себастьяну и спросил:
   -- Где господин аббат Фортье?
   В этот момент они услышали, как заскрипели ступени под стопами почтенного пастыря.
   Достойный наставник шел вниз по лестнице, читая журнал. Непременная плетка висела у него сбоку, как шпага на перевязи капитана мушкетеров.
   Зная число ступенек своей лестницы, помня каждую покатость, каждую щель своего старого дома, аббат шагал, уткнув нос в бумаги; он заметил Питу, лишь оказавшись в двух шагах от него. Питу при виде своего политического противника принял вид величественный и совершенно независимый.
   Несколько слов о том, как попали к аббату Фортье тридцать или сорок ружей, предмет вожделений Питу и его боевых соратников из Гарамонта.
   Аббат Фортье, пастор замка, сделался со временем и его управляющим. Кроме церковной утвари, библиотеки и мебели ему были отданы на хранение старые охотничьи экипажи герцога Людовика- Филиппа Орлеанского, отца Филиппа Эгалите. Некоторые из этих экипажей относились еще к временам Людовика XIII и Генрихов IV и III. Аббат артистически расставил реликвии в одной из галерей замка, для большего эффекта украсил стены рогатинами и другими охотничьими принадлежностями, а также щитами, кирасами, шпагами и мушкетами с инкрустацией времен Лиги.
   Дверь в эту галерею охраняли две бронзовые пушечки, подаренные дяде владельца замка Людовиком XIV.
   Кроме того, около пятидесяти мушкетов, взятых как трофеи Жозефом-Филиппом в Уэссенской битве, были отданы им ратуше. Не зная, что с этими мушкетами делать, их поместили в одной из комнат школы.
   Все эти сокровища стерег дракон по имени Фортье. И бдительный дракон Фортье был вовсе не расположен уступать сокровища кому бы то ни было.
   Изящно поклонившись, Питу слегка кашлянул, дабы обратить на себя внимание аббата, который оторвал глаза от журнала.
   -- Да это Анж Питу! -- констатировал он.
   -- К вашим услугам, если чем-либо могу пригодиться, господин аббат, -- вежливо сообщил Питу.
   Аббат закрыл журнал, как портфель (в ту счастливую эпоху журналы выпускались в виде маленьких книжек), и заткнул его за пояс со стороны, противоположной плетке.
   -- Вот беда, -- проворчал в ответ пастырь, -- ты ни на что не годен.
   -- Ах, господин аббат!
   -- Слышишь ты это, лицемер?
   -- Ах, господин аббат!
   -- Слышишь, революционер?
   -- Да что же это такое? -- взмолился Питу" -- Мы еще не говорили, а вы уже сердитесь на меня! Справедливо ли это, господин аббат?
   Себастьян, который слышал два дня назад, как аббат Фортье честил Питу в разговорах с горожанами, решил скрыться, дабы не присутствовать при споре. А спор неминуемо должен был возникнуть между наставником Себастьяна и его другом. Утратив единомышленника, хотя и чересчур юного, Питу вновь грустно вздохнул.
   -- Почему, господин аббат, вы называете меня революционером? Разве это я устроил революцию?
   -- Ты общался с людьми, которые ее устроили!
   -- Господин аббат, -- с достоинством возразил Питу, -- каждый вправе поступать по-своему. Est penes hominem arbitriunet ratio.
   -- Э, да ты кое-что знаешь по-латыни, щенок?
   -- Вы же меня и научили, -- скромно ответил Питу.
   -- Да, "проверено, исправлено и добавлено"! Ты сам научился -- варваризмам!
   -- Пусть варваризмам, господин аббат, да кто же обходится без варваризмов?
   -- Дурак! -- сказал аббат, задетый за живое этим обобщением. -- Выходит, и я употребляю варваризмы?
   -- Возможно, знатоки, которые сильнее вас в латыни, отметили бы варваризмы и в вашей речи.
   -- Скажите, пожалуйста! -- аббат побледнел от негодования. -- Вот в двух словах принцип злодеев: ломать и уничтожать! Ради чего? Они и сами не знают! Ну-ка скажи, несчастный, есть ли кто-нибудь, кто сильнее меня в латыни?
   -- Я таких не знаю, но вполне может быть, что есть и такие люди. Свет велик, опыт скоротечен и так далее, господин аббат. -- Питу перекрестился.
   -- Чем ты теперь занимаешься, вольнодумец? -- спросил Фортье.
   -- Вы все бранитесь, господин аббат, а я стараюсь не давать к этому повода.
   -- А скажи-ка, бездельник, зачем ты явился ко мне? Не для того ли, чтобы меня отбарабанить? [Игра слов: Фортье употребляет неупотребительное слово -- tumpaniser]
   -- Вас -- отбарабанить? -- вскричал шокированный Питу.
   -- Ну вот, ты опять меня не понял.
   -- Почему же, понял, господин аббат! Благодаря вам я знаю корни греческих и латинских слов. Tumpanum -- барабан -- происходит от греческого tumpanon -- барабан, или колокол.
   Аббат был поражен.
   -- Корень -- tupos -- знак, след, признак. Ланжело говорит: tupos -- есть отражающая форма; слово это происходит от tupto -- бью. Вот вам, господин Фортье!
   -- Ах ты шельма! -- изумился аббат. -- Прежде ты этого не знал! Откуда что берется!
   -- Гм! -- Питу притворно смутился.
   -- Что же ты раньше так не отвечал? -- настаивал Фортье.
   -- Когда я ходил в учениках, вы сковывали меня своим деспотизмом. Выбивали из моей памяти все, что я выучивал, господин аббат. Свобода развивает, свобода, понимаете? -- Питу встал в позу. -- Свобода!
   -- Ах, мошенник!
   -- Господин аббат, -- сказал Питу с некоторой угрозой, -- не оскорбляйте меня. Contumelia non est argumentum -- "брань не аргумент".
   -- Никак, болван, ты вздумал разъяснять, переводить мне свою латынь? -- возмутился аббат.
   -- Не мою латынь, -- ответил Питу, -- а латынь Цицерона, человека, который, наверное, нашел бы в вашей речи столько же варваризмов, сколько вы находите в моей.
   -- Надеюсь, ты не возомнил, будто я вступаю с тобой в диспут? -- сказал аббат Фортье, поколебленный в своей самоуверенности.
   -- Отчего бы и не вступить? В споре рождается истина. Abstrusum versis silieum.
   -- Нет! -- вскричал аббат Фортье. -- Нет, явно этот негодяй побывал в школе каких-нибудь революционных философов!
   -- Но вы же убеждены, что все революционеры -- невежды...
   -- Да, убежден!
   -- Так, значит, вы неправильно рассуждаете, господин аббат; этот ваш силлогизм некорректен.
   -- Некорректен? Это я неправильно строю силлогизмы?! Ах ты негодяй!
   -- Конечно, господин аббат. Проследите: Питу рассуждает логично и аргументированно; Питу был в школе философов-революционеров; следовательно, философы-революционеры рассуждают логично и аргументированно. Что и требовалось доказать.
   -- Животное! Скотина! Дурак!
   -- Не оскорбляйте меня, господин аббат. Objurgatis imbellem animum arguit: гнев лишь доказывает слабость.
   Аббат пожал плечами.
   -- Вам нечем крыть? -- спросил Питу.
   -- Ты говоришь, революционеры хорошо рассуждают? Назови мне хоть одного из них, который умеет читать и писать.
   -- Я, Анж Питу. Умею и читать, и писать. И я -- революционер.
   -- Читать -- еще не спорю, но писать! Ты!
   -- И писать! -- повторил Питу.
   -- Да, но со множеством орфографических ошибок.
   -- Например?
   -- Держу пари, что под диктовку ты не напишешь и страничку без ошибки!
   -- Держу пари, что вы в свою очередь не напишете полстраницы без двух ошибок!
   -- О! Наглец!
   -- Извольте. К возвратным глаголам приставлю известные мне que, и пари мною выиграно.
   -- Если бы у меня было время... -- сказал аббат.
   -- Вы бы все равно проиграли.
   -- Питу, Питу, вспомни пословицу: Pitovieus Angelus asinus est ("Анж Питу -- осел").
   -- Ну, пословицы применимы к чему и к кому угодно. Знаете, что шептали мне тростники Вуалу, когда я проходил мимо них?
   -- Любопытно узнать, господин Мидас.
   -- Fortierus abbas forte fortis. Вольный перевод: "Аббат Фортье не каждый день в своем уме".
   -- Обвинение -- еще не доказательство, -- возразил аббат.
   -- Доказать нетрудно, господин Фортье. Чему вы учите своих воспитанников?
   -- Тому, что знаю сам.
   -- Заметьте, вы ответили: тому, что знаю сам.
   -- Ну да, что знаю сам, -- повторил аббат, несколько сбитый с толку. -- Что дальше?
   -- Вы учите воспитанников тому, что знаете сами. Посмотрим, что же именно вы знаете. Перечисляйте!
   --Знаю языки: латинский, французский, греческий. Историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.
   -- Еще что? -- спросил Питу.
   -- Гм... Что еще?
   -- Подумайте, подумайте!
   -- Рисование. Архитектуру.
   -- Дальше.
   -- Механику.
   -- Механика -- отрасль математики; впрочем, так и быть, зачтем вам механику. Продолжайте.
   -- Чего же тебе еще надо?
   -- Перечень того, что вы знаете, обширен. Перечислите теперь, чего вы не знаете.
   Аббат позеленел от злости.
   -- Ага, -- сказал Питу, -- вижу, что мне придется помочь вам в
   этом. Вы не знаете ни немецкого, ни еврейского, ни арабского, ни санскрита: четыре основных языка, не говоря уж о наречиях и диалектах, а их очень много. Вы не знаете естественную историю, физику, химию...
   -- Питу, Питу!..
   -- Не прерывайте меня! Вы не знаете еще и тригонометрию, медицину, акустику, навигацию, а также все, что относится к гимнастике.
   -- Гимнастика? Ну, ты совсем зарвался.
   -- Повторяю: гимнастика -- от греческого gumnra ехеrcoc, от gumnos -- голый, потому что некогда атлеты упражнялись в гимнастике нагими.
   -- Всему этому ты, однако же, выучился у меня! -- воскликнул аббат, обиженный, но довольный эрудицией своего бывшего ученика.
   -- Согласен.
   -- А, признаешь, неблагодарный!
   -- Признаю с благодарностью, господин аббат. Итак, мы с вами выясняли, чего вы не знаете...
   -- Довольно! Ты прав! Я не знаю больше, чем знаю!
   -- Стало быть, вы согласны, что есть много людей, которые образованны значительно лучше, чем вы?
   -- Вполне возможно.
   -- Вот-вот. Чем больше человек знает, тем больше он не знает, как сказал Цицерон. Из этого я заключаю, что вы должны относиться снисходительнее к другим людям. Из этого сознания происходят две добродетели -- virtus duplex, которыми, как считается, обладал Фенелон, знавший не меньше вашего. Эти добродетели -- христианское смирение и милосердие.
   Аббат застонал от гнева.
   -- Змея! -- вскричал он. -- Ты подколодная змея!
   -- Вот вы опять гневаетесь. Если это продлится, я не смогу сообщить вам причины своего прихода.
   -- Несчастный! Неужели ты пришел сюда по делу? Может быть, ты делегат? Чей же? -- И аббат саркастически засмеялся.
   -- Господин аббат, -- сказал Питу, которого сам Фортье и вывел на желанный путь, -- я всегда относился к вам с почтением и уважением...
   -- Ага, вон куда поворачивается...
   -- ...к вам и вашим познаниям...
   -- Интересно, что тебе понадобилось? Чтобы я тебя снова принял в школу? Ни за что! Не стану портить своих воспитанников, а тебя уж не исправить. Ты заразишь мои юные растения: Jnfecit pabula tabo.
   -- Но, господин аббат...
   -- Нет, и не проси. Если тебе хочется есть... Наверное, испытанные парижские вешатели питаются не так, как все честные люди. Бросить тебе окровавленный кусок мяса? Брошу! Только -- за дверь, как в Риме бросали собакам!
   -- Господин аббат, -- сказал Питу, гордо выпрямившись, -- я не прошу у вас пищи. У меня все есть, слава Богу! Я живу неустанным трудом, а не подаянием. Я не только не в тягость своим согражданам, но многие из них избрали меня начальником, командиром.
   -- О, -- произнес аббат с удивлением и даже некоторым страхом. -- Начальником чего?
   -- Начальником вольного войска! -- гордо ответил Питу.
   -- Боже мой! Несчастный к тому же помешался!
   -- Командиром отряда национальной гвардии Гарамонта, -- уточнил сдержанно Питу.
   Аббат приблизил свое лицо к лицу Питу, чтобы понять, говорит ли он правду.
   -- В Гарамонте -- национальная гвардия? -- спросил аббат. -- И ты ее командир? Ты, Питу?
   -- Точно так, господин аббат.
   Подобно древнему жрецу, Фортье вознес руки к небу:
   -- Печально!
   -- Вам, вероятно, известно, господин аббат, -- кротко сказал Питу, -- что главная задача национальной гвардии охранять жизнь, свободу и собственность граждан Франции? Всеми средствами поддерживать порядок, особенно в сельской местности, имея в виду рост числа разбойничьих шаек.
   -- Шаек поджигателей, мятежников, шаек кровожадных убийц!
   -- Не путайте с ними нас, дорогой господин аббат. Вы увидите моих солдат. Это честнейшие граждане, олицетворенная справедливость. Мы ваши естественные защитники. Доказательство этому -- то, что я пришел сегодня к вам.
   -- Дас какой стати ты приплелся ко мне?
   -- А вот с какой, -- сказал Питу, почесав за ухом и взглянув на то место, где лежала его каска, чтобы в случае отступления не отдалиться от этой важнейшей части снаряжения. Каска лежала в нескольких шагах от выхода на улицу Суассон.
   -- Так говори, говори, самозванец! -- требовал аббат.
   -- Вот зачем. -- Питу отступил на два шага к каске. -- Позвольте развернуть перед вами весь план. Каждому солдату, как известно, необходимо ружье. А ружей у нас нет. В Гарамонте о них прежде не думали.
   -- Ах, у вас нет ружей! -- Аббат радостно затопал ногами. -- У них, видите ли, нет ружей! Солдаты без ружей! Великолепные солдаты деревни Гарамонт!
   -- Но, господин аббат, -- продолжал Питу, -- когда нет ружей, приходится их добывать. Логика, логика!
   -- Вы их намерены добывать?
   Питу стал придвигать к себе каску ногой, затем нагнулся и взял ее в руки.
   -- Будем добывать, господин аббат.
   -- Где же вы думаете их добыть?
   -- У вас, -- ответил Питу, надев каску и приняв самый решительный вид.
   -- Ружья, у меня? -- ахнул аббат.
   -- Да, у вас. У вас их больше, чем нам и вам нужно.
   -- А, вы имеете в виду мой музей! -- закричал аббат. -- Ты, значит, пришел ограбить мой музей! Кирасы наших древних героев -- на торсах таких дураков! Я уже сказал, господин Питу, что вы сумасшедший. Шпаги испанцев Альмансы, пики швейцарцев Мариньяна отдать всезнающему господину Питу и его почтеннейшей компании! Ха-ха-ха!
   В хохоте аббата звучала угроза. Питу помрачнел:
   -- Нет, господин аббат, нам не нужны швейцарские пики Мариньяна и испанские шпаги Альмансы. Нам такое оружие ни к чему.
   -- Слава Богу, ты хоть это понимаешь...
   -- Конечно, господин аббат. Это устаревшее оружие.
   -- Какое-какое?
   -- А вот ружья, -- игнорируя шпильки Фортье, продолжал Питу, -- хорошие ружья, которые мне доводилось чистить, будучи вашим школяром...
   -- Право! -- сказал аббат, чувствуя, что редкие волосы его встали дыбом. -- Право же! Мои ружья!
   -- То есть единственные экспонаты, не имеющие никакого исторического значения и вполне годные в дело.
   -- А! -- сказал аббат, схватившись за рукоятку плетки, как воин за шпагу. -- Вот и обнаруживается изменник!
   -- Господин аббат! -- Питу сменил агрессивный тон на умоляющий. -- Умоляю, одолжите нам ружья, всего тридцать ружей!
   -- Прочь! -- воскликнул аббат, делая недвусмысленный шаг к Питу.
   -- Вы будете прославлены, -- ответил Питу, отступая на шаг. -- Вам воздадут славу за то, что вы помогли избавить страну от притеснителей.
   -- Чтобы я дал оружие, которое будет направлено против меня и тех, с кем я всей душой! -- хрипел аббат, размахивая плеткой над головой. -- Ружья, из которых стреляли бы по мне! Никогда!
   -- Господин аббат, ваше имя напечатают в журнале Прудома!
   -- Мое имя? В журнале Прудома?
   -- С почетным рассказом о вашей любви к родине.
   -- Лучше в каторжные работы!
   -- Так вы решительно отказываете? -- мягко спросил Питу, готовя внезапный удар.
   -- И гоню тебя вон! -- Аббат указал Питу на дверь.
   -- Это произведет дурное впечатление, -- вздохнул Питу, -- вас обвинят в измене отечеству. Умоляю, господин Фортье, не ставьте себя в двусмысленное положение.
   -- Замучь меня пытками, Нерон! Больше я ничего от тебя не прошу! -- вопил аббат, вытаращив глаза. -- Варвар! Скиф!
   -- Господин аббат, -- продолжал, отступая, Питу, -- я смирная, миролюбивая депутация. Я пришел...
   -- Ты пришел грабить мой музей, как твои соучастники разграбили парижский Дом Инвалидов!
   -- За что их все осыпали похвалами, -- заметил Питу.
   -- А тебя я осыплю ударами плетки, -- заявил аббат.
   -- Ах, господин Фортье! -- сказал Питу, давно и хорошо знакомый с этой плеткой. -- Неужели свои права наставника вы употребите во зло? И против меня, парламентера?
   -- Ну, погоди!
   -- Господин аббат, господин аббат!
   Питу был уже у дверей, выходивших на улицу. Ему оставалось выбрать: бежать или бороться. Чтобы бежать, нужно было отворить двери. А чтобы отворить двери -- повернуться к аббату беззащитной частью тела.
   -- Ты хочешь ружей! -- гремел Фортье. -- Ты пришел сказать мне: ружья или смерть! Зарежь меня и захвати их! Переступи через мой хладный труп! Встань ногами на мое безжизненное тело!
   -- Кажется, вы не согласны отдать мне ружья, господин аббат? Раз -- не согласны? Два -- не согласны? Три -- не согласны?
   -- Нет, нет и нет! Тысячу раз нет!
   -- Ну, так оставайтесь со своими ружьями! -- И, быстро повернувшись, Питу бросился в приотворенную дверь.
   Как ни стремительно было это движение, плетка успела пройтись по спине героя штурма Бастилии, который испустил вопль боли и обиды...

XXXV.

Питу-дипломат

   Мы стали свидетелями того, как Питу был низвергнут с высоты своих надежд.
   Падение падению рознь. Низвергнутый с небес сатана начал править подземным царством. Пораженный аббатом Фортье,
   Питу остался просто Питу.
   Подумав, Анж решил хитростью, даже силой обрести то, что до сих пор старался добыть методом увещевания.
   Можно было пробраться в музей аббата Фортье и просто украсть ружья из арсенала. Или отнять их, применив силу. Но соображения высшего характера заставили Питу придумать новое средство. Вскоре он воскликнул, подобно Архимеду: "Эврика!"
   Вот какое открытие сделал Питу.
   Маркиз Лафайет -- командующий национальной гвардией Франции. Гарамонт -- французский населенный пункт. В Гарамонте есть отряд национальной гвардии. Значит, власть маркиза Лафайета распространяется и на Гарамонт. Следовательно, маркиз Лафайет обязан позаботиться, чтобы у отряда национальной гвардии Гарамонта было оружие, как и у всякой другой воинской части Франции.
   Чтобы попасть к Лафайету, надо добраться до Жильбера. В этом поможет Бийо.
   Не теряя ни минуты, Питу написал и отправил письмо Бийо. Тот, получив его и не умея читать, попросит прочесть Жильбера. Это лишь и требуется!..
   Питу дождался ночи и украдкой пробрался в Гарамонт. Придя к себе, он взял перо и стал писать.
   И все же, несмотря на предосторожности своего командира, Клод Теллье и Дезире Манике заметили Питу. Приложив палец к устам, они безмолвно удалились, предполагая, что начальник погружен в высшие политические соображения и занят исторической перепиской.
   Ответ не заставил себя долго ждать. Через день в Гарамонт прискакал нарочный и спросил Анжа Питу. Волнение сделалось общим; ополченцев охватили любопытство и страх.
   На курьере был мундир офицера главного штаба парижской национальной гвардии.
   У Питу тревожно билось сердце, когда он приближался к офицеру. Тот, улыбаясь, подал ему пакет.
   Бийо советовал Питу умерить энтузиазм и прилагал к сему приказ генерала Лафайета, скрепленный подписью военного министра: незамедлительно вооружить отряд национальной гвардии Гарамонта.
   Приказ Лафайета, скрепленный подписью военного министра, гласил: "Все в Вилле-Котре и окрестностях, у кого имеются ружья и сабли, обязаны передать их в распоряжение начальникам местных отрядов национальной гвардии. Мера эта распространяется на всю провинцию".
   Красный от радости Питу поблагодарил офицера, который тотчас же уехал.
   Лафайет и министры посылали курьеров к Питу!
   Никакое перо не в силах передать впечатление, которое произвел приезд курьера из генерального штаба на подчиненных Питу.
   Наш герой стал весьма влиятельным лицом. Стоило видеть взволнованные лица, блестевшие глаза людей, его окружавших и внезапно возымевших к нему бесконечное уважение.
   Наконец все они удалились, кроме двух наиболее приближенных; Питу обратился к этим двоим:
   -- Сограждане, замыслы мои реализовались так, как я и предвидел. Я написал генералу Лафайету о вашем желании создать отряд национальной гвардии, о том, что выбран вами в начальники. Посмотрите, вот что пишет мне министр!
   На пакете было начертано: ''Господину Анжу Питу, командиру отряда национальной гвардии селения Гарамонт".
   -- Итак, -- продолжал Питу, -- я признан и утвержден начальником отряда национальной гвардии, а вы -- национальными гвардейцами. Нас утвердили генерал Лафайет и военный министр.
   Долгое "ура!" потрясло стены жилища Питу.
   -- Что касается оружия, -- продолжал он, -- то средство добыть его -- в наших руках. Выберите сейчас из своей среды офицера и сержанта. Им предстоит сопровождать меня.
   Приближенные взволнованно переглянулись.
   -- Кого ты рекомендуешь, Питу? -- спросил Клод.
   -- Я здесь нейтрален, -- ответил командир. -- Выборы должны происходить без моего участия. Выберите на указанные мной должности людей основательных, вот и все, что я могу вам сказать.
   Питу отпустил подчиненных.
   Выборы длились ровно час. Оказались избранными: сержант Клод Теллье и офицер Дезире Манике. Питу утвердил их назначение.
   -- Господа, дорога каждая минута, -- сказал он. -- Пора добыть оружие.
   -- А нельзя ли пока поучиться маневрам, маршируя с палками? -- послышались голоса.
   -- Действовать следует по-военному, -- профессионально возразил Питу, который чувствовал себя не в состоянии преподавать военное искусство, о котором сам не имел ни малейшего представления. -- Солдаты вместо огнестрельного оружия с палками -- смешное зрелище.
   -- Справедливо! -- признали подчиненные. -- Нужны настоящие ружья!
   -- Господин офицер и господин сержант, следуйте за мной. Остальным -- ждать нашего возвращения!
   Почтительное согласие было ответом всего войска.
   -- Шесть часов остается до наступления ночи; этого достаточно, чтобы дойти до Виллер-Котре и возвратиться. Итак, марш вперед! -- скомандовал Питу.

XXXVI.
Питу торжествует

   Добрый аббат Фортье был далек от мысли, что над ним разразится буря, подготовленная тонкой дипломатией Анжа Питу и его значимостью с точки зрения сильных мира сего.
   Аббат внушал Себастьяну, что дурное общество губит нравы; что с -- это клоака, попав в которую развратились бы и ангелы, если бы тотчас не унеслись на небо. Придавая трагический характер появлению Питу, аббат на все лады уговаривал Себастьяна оставаться истинным и последовательным роялистом.
   Аббат Фортье под "истинным роялистом" понимал совсем не то, что понимал доктор Жильбер. Почтенный аббат не учитывал, что своей пропагандой невольно вооружал сына против отца.
   Себастьян в свои юные годы был решителен, как взрослый, и столь же тверд в убеждениях.
   Аббат Фортье не мог это понять. Он знал, что доктор -- несколько экзальтированный патриот, и наивно старался вырастить его сына верноподданным короля и королевы.
   Внешне внимательный к назиданиям аббата, Себастьян его попросту не слушал; призрак дамы снова мелькал в саду и повергал его в грезы.
   Дверь с улицы Суассон растворилась, в нее вошли мэр города Виллер-Котре, его помощник и секретарь, за ними виднелись шляпы двух жандармов и нескольких любопытных.
   -- Что вам угодно, господин Лонгре? -- спросил встревоженный аббат.
   -- Господин Фортье, -- важно ответил мэр, -- известно ли вам предписание военного министра? Потрудитесь прочесть.
   Аббат взял депешу, а читая ее, побелел.
   -- Как же так? -- спросил он растерянно.
   -- Господин аббат, вот эти господа -- должностные лица национальной гвардии Гарамонта -- ожидают, чтобы вы передали им оружие.
   Аббат подпрыгнул, как бы собираясь броситься на пришедших с кулаками.
   -- Вот они, -- сказал мэр. Питу понял, что настало время действовать, и выступил вперед в сопровождении своего офицера и своего сержанта.
   Аббат из бледного сделался багровым.
   -- Это глупцы! -- вскричал он. -- Это негодяи!
   Мэр был человек добрый и без всяких политических пристрастий. Ему хотелось сохранить хорошие отношения и с аббатом, и с национальной гвардией.
   Взрыв аббата Фортье рассмешил его.
   -- Слышите, как честит аббат нашу национальную гвардию? -- заявил он Питу и его подчиненным.
   -- Господин аббат знал нас еще детьми и по сей день считает таковыми, -- объяснил Питу.
   -- А эти дети стали мужчинами, -- глухо произнес Манике, показывая аббату свою заскорузлую ладонь.
   -- Какие-то змеи! -- нервно воскликнул аббат.
   -- Змеи жалят, когда их трогают, -- заметил Клод.
   -- Что вам, наконец, нужно?
   -- Часть оружия, которое хранится у вас, -- сказал мэр, стараясь уладить дело полюбовно.
   -- Оружие не мое! -- отвечал аббат. -- Оно принадлежит герцогу Орлеанскому!
   -- Не спорю, -- согласился Питу. -- Но это не помеха.
   -- Как -- не помеха?
   -- Чье бы оно ни было, мы требуем его от вас, -- резюмировал Питу.
   -- Я напишу об этом герцогу, -- сопротивлялся аббат.
   -- Господин аббат, -- пояснил вполголоса мэр, -- это будет тщетная проволочка. Герцог ответит, что нужно отдать патриотам не только ружья врагов наших англичан, но и пушки его прадеда Людовика XIV.
   Истина эта горько поразила аббата, и он прошептал по-латыни нечто о врагах...
   -- Ваша правда, -- подтвердил Питу, -- только враги мы политические и видим в вас лишь плохого патриота.
   -- Безумец! -- вскричал аббат в исступлении, вызвавшем у него новый поток красноречия. -- Опасный безумец! Кто из нас настоящий патриот: я ли, сохраняющий оружие во имя спокойствия страны, или ты, требующий его для междоусобной войны? Кто из нас подлинный сын отечества: я ли, который осеняет родину оливковой ветвью, или ты, готовый терзать ее огнем и железом?
   Мэр отвернулся, дабы скрыть волнение, и исподтишка одобрительно мигнул аббату.
   Команда Питу нахмурилась.
   Один Себастьян остался невозмутим как спартанец. Он подошел к Питу и спросил:
   -- В чем дело?
   Питу в двух словах объяснил.
   -- Кем подписан приказ? -- уточнил Себастьян.
   -- Министром и Лафайетом. А написан рукой твоего отца.
   -- Так тут и говорить не о чем! Следует повиноваться!
   Аббат, услышав этот вывод из детских уст, опустил голову.
   -- Три поколения врагов, и все против нас! -- прошептал он.
   -- Ничего не поделаешь, господин аббат. Приказ нужно выполнить.
   Аббат сделал шаг вперед, перебирая ключи, которые, по монастырскому обычаю, висели у него на поясе.
   -- Нет! Тысячу раз нет! -- заявил он. -- Это не моя собственность! Я подожду распоряжений герцога!
   -- Поберегитесь, господин аббат, -- заметил Себастьян, -- это неповиновение властям.
   -- Полноте, господин аббат, успокойтесь, -- увещевал Питу, -- оружие будет употреблено во благо отечества.
   -- Молчи, Иуда! Ты предал своего наставника и учителя, ты предашь и родину!
   В Питу заговорили было угрызения совести, он опустил голову, но поймал взгляд своих офицера и сержанта, явно осуждавших проявление слабости начальника.
   Питу смекнул, что рискует утратить свое влияние на подчиненных и земляков. Гордость заговорила в нем, могучем рыцаре французской революции. Он поднял голову и произнес:
   -- Господин аббат, как ни уважаю я своего бывшего наставника, но не могу оставить без последствий ваши возмутительные оскорбления.
   -- Вот, теперь ты начинаешь придираться! -- аббат надеялся свести дело к шутке.
   -- Вы называете меня изменником, отказываете нам в оружии, которое мы пришли просить с оливковой ветвью в руках и которое я теперь возьму по приказу правительства. Пусть неосведомленные люди считают, что я изменил своему долгу в отношении вас, нежели то, что я помог вам в делах контрреволюции. Да здравствует отечество! Свобода, равенство, братство! К оружию! К оружию!
   Мэр исподтишка так же одобрительно подмигнул Питу, как минутой раньше аббату, и прошептал:
   -- Очень хорошо! Очень хорошо!
   Речь Питу доконала аббата и вдохновила остальных присутствовавших.
   Мэр удалился, знаком поручив помощнику заменить его.
   Помощник также желал бы скрыться, но отсутствие двух главных отцов города было бы чересчур заметно.
   А почтенный господин Лонгре со своим писарем и двумя жандармами двинулся за тремя национальными гвардейцами в музей, дорога к которому была хорошо знакома Питу.
   Себастьян поспешил за патриотами.
   Прочие школьники смотрели на все это разинув рты.
   Аббат Фортье растворил двери музея и, полумертвый от злости, рухнул на первый попавшийся стул.
   Едва войдя в музей, подчиненные Питу хотели сразу хватать ружья, но Питу их остановил.
   "Штыков" у Питу получалось тридцать три; именно столько ружей он и велел взять. Сверх того, Анж выбрал ружье для себя -- очень ладное, офицерское, несколько короче и легче солдатских. Кстати, из него можно было стрелять зайцев и кроликов так же, как и антипатриотов. Анж выбрал себе и шпагу, почти как у маркиза Лафайета, и сразу пристегнул ее к поясу.
   Подчиненные Питу взвалили на себя по двенадцать ружей, в приливе торжества не чувствуя тяжести ноши.
   Питу понес остальное.
   Дабы избежать лишних толков, они прошли не через город, а через парк, одновременно сокращая путь.
   В тот же вечер была собрана вся национальная гвардия Гарамонта. Командующий Питу раздал ружья своим солдатам, напутствуя их, как напутствовали матери древней Спарты сыновей:
   -- Иль со щитом, иль на щите!
   Маленькая коммуна выглядела в эти торжественные мгновения, как муравейник во время землетрясения.
   Вооружившись, эти молодые люди, большей частью браконьеры, в которых долгие притеснения со стороны лесных сторожей только умножали страсть к охоте, стали считать Питу своим кумиром. Забыли о его длинных ногах и руках, толстых коленях и непомерно большой голове, забыли о случавшихся с ним смешных казусах и видели в нем только мудрого радетеля о благе страны.
   Остаток этого и весь следующий день восторженные воины провели в изучении, опробовании и чистке своего оружия. А Питу оставался в своей комнате, как Агамемнон в палатке, и ломал голову. Над чем?
   Читатель, который симпатизирует этому пробуждающемуся гению, поймет мое волнение: Питу думал о бренности славы, о тщете этого мира.
   Наступала минута, когда возведенное им здание должно было обрушиться.
   Оружие роздано, завтра надо приступить к учению, а Питу даже не представляет, что нужно сказать, как скомандовать, чтобы, например, ружья зарядили.
   А маневры! Строй? Перестроения? С этим было еще хуже.
   Командующий национальной гвардией не умеет скомандовать, чтобы ружья зарядили, не знает приемы и представления не имеет о строевой службе!
   Опустив голову на руки, Питу сидел неподвижно и думал целый день так мучительно, как не думали ни Цезарь в чащах дикой Галлии, ни Ганнибал в альпийских снегах.
   -- Время уходит, -- рассуждал Питу, -- наступит завтра, и я явлюсь во всем своем ничтожестве. Сегодня я торжествую, завтра меня освищут. Узнает Катрин, и я опозорен! Нет, не бывать этому!
   Питу перевел дух.
   "Кажется, ружье заряжают в двенадцать приемов -- да, но это в Пруссии! -- думал он. -- Странная идея учить французов на прусский манер... Видел я однажды в Виллер-Котре обезьяну, которая выделывала ружьем разные штуки, но не по правилам, а как ей взбредет..."
   -- Ах! -- вдруг воскликнул Питу. -- Вот идея!
   Расправив свои длинные ноги, он собрался в путь. Новое соображение остановило его.
   "Пожалуй, мое отсутствие всех насторожит! -- подумал он. -- Надо их предупредить".
   Растворив дверь, он позвал Клода и Дезире.
   -- Учения -- послезавтра! -- распорядился Питу.
   -- Почему же не завтра? -- спросил Дезире.
   -- Потому что все утомлены, особенно офицер и сержант, -- ответил Питу. -- Прежде чем учить солдат, я хочу поучить своих офицеров. И вообще, привыкайте повиноваться без вопросов и возражений!
   Офицеры почтительно поклонились.
   -- Итак, -- сказал Питу, -- учения послезавтра в четыре часа утра.
   С новым поклоном офицеры вышли.
   Едва они скрылись из виду, как Питу кинулся в противоположную сторону. Через пять минут он был уже в лесной чаще.
   Что же за светлая мысль его осенила?

XXXVII.
Питу-тактик

   Он бежал по лесу примерно полчаса, все углубляясь в чащу.
   Под столетними деревьями, прижавшимися к пологой скале, среди колючих кустарников лет тридцать-сорок назад была выстроена хижина, в которой жил человек в некотором роде таинственный.
   Знали о его существовании лишь лесные сторожа, охотники, браконьеры да окрестные крестьяне.
   Хижина, сплетенная из ветвей и древесной коры, была наполовину врыта в землю.
   Воздух и свет проникали в нее сквозь отверстие в крыше. Сейчас из ее трубы .вырывался голубоватый дымок.
   Все эти годы здесь жил 69-летний служака, бывший гвардеец. Герцог Орлеанский, отец Людовика-Филиппа, позволил ему поселиться в лесу и отстреливать ежедневно одного зайца или кролика. Вернее, делать по одному выстрелу в день.
   Крупную дичь стрелять было запрещено.
   Огромная скала, к которой примыкала хижина дядюшки Клуи, звалась его именем: скала Клуи.
   Клуи был ранен при Фонтенуа, ему отняли ногу, почему и были даны герцогом Орлеанским привилегии, о которых мы сказали.
   Дядя Клуи не ходил в город. В Виллер-Котре он появлялся раз в году, чтобы купить пороха и дроби для 365 зарядов и продать 365 шкурок кроликов и зайцев, выручая за них около двухсот франков.
   Мясом этих животных Клуи питался целый год, а на деньги, полученные за шкурки, покупал порох и дробь и откладывал кое-что в запас.
   Дядя Клуи был горазд на выдумку. Он пустил по деревням слух, что те девушки, которые в день святого Людовика сидя съедут три раза с покатой скалы у его хижины, выйдут в том же году замуж.
   В первый год девушек собралось много, но ни одна не решилась съехать на ягодицах со скалы.
   На следующий год три девушки отважились испытать магическое влияние скалы. Две из них вскоре вышли замуж.
   Тогда старик стал утверждать, что третья съехала без должной веры в удачу.
   Год спустя к скале явились все девушки окрестных деревень. Такому количеству невест не наберешь женихов, кряхтел дядюшка Клуи.
   С этого времени слава скалы Клуи стала расти. В день святого Людовика, 25 августа, было двойное празднование -- в городе и в лесу.
   Дядюшка Клуи выхлопотал себе исключительное право продавать закуски и напитки посетителям, благо с девушками приходили и парни.
   Таким образом ветеран жил уже тридцать пять лет.
   Не раз гости, приглашенные на охоту герцогом Орлеанским, услышав о дядюшке Клуи, спешили навестить человека, не промахивающегося из ружья. Клуи объяснял каждому, что ему достаточно одного выстрела в день, разрешенного герцогом, и что стреляет он, лишь когда уверен, что попадет.
   Эти и другие рассказы приносили старику минимум десять луидоров в год. Ходили слухи, что денег у него хватает и что наследников ждет отнюдь не безделица.
   К этому человеку и отправился ночью Питу; дядюшка Клуи мог помочь его горю.
   Около одиннадцати часов вечера Питу достиг цели. Старик лежал на своей пахучей постели из листьев. Он был не в духе. Ствол ружья, из которого он пять лет стрелял пулями и тридцать пять -- дробью, разорвался, поранив ему два пальца. То был первый в его жизни неудавшийся выстрел. Пораненные пальцы он лечил пережеванной травой и листьями, но разорвавшийся ствол ружья починить было нечем. А купить новое ружье означало коснуться отложенных денег.
   И стоит оно, должно быть, луидора два, и еще неизвестно, каков будет его бой.
   Словом, Питу явился не в добрый час.
   Едва он взялся за ручку двери, послышалось такое ворчанье, что командующий национальной гвардией Гарамонта не решился войти.
   Питу помнил сказку о Красной Шапочке и подумал, не волк ли в хижине вместо дяди Клуи.
   -- Эй, дядя Клуи! -- позвал он.
   -- Что нужно? -- ответил старик.
   Питу вошел.
   -- Хорошо, что вы тут! Здравствуйте, дядя!
   -- Кто это?
   -- Я.
   -- Кто -- я?
   -- Питу.
   -- Что за Питу?
   -- Анж Питу из Гарамонта, неужели не помните?
   -- Анж Питу из Гарамонта? Мне-то что до этого?
   -- Ну, -- произнес заискивающе Питу, -- дядя Клуи не в духе. Я не вовремя явился.
   -- Совсем не вовремя.
   -- Что же мне теперь делать?
   -- Самое лучшее -- уйти.
   -- Как же уйти, не поговорив?
   -- О чем нам говорить?
   -- Я пришел просить вас об одолжении.
   -- Никому не делаю одолжений.
   -- Я плачу за услуги.
   -- Да я никому не служу!
   -- Отчего так?
   -- Больше не стреляю.
   -- Не стреляете? Вы, который не знает промаха? Быть не может, дядя Клуи!
   -- Убирайся, тебе говорят!
   -- Дядя Клуи! Выслушайте меня, не пожалеете!
   -- Посмотрим. Говори коротко.
   -- Вы, дядюшка, человек служивый, были в гвардии.
   -- Дальше!
   -- Поучите меня командовать.
   -- Спятил?
   -- Нет, дядюшка, я в своем уме. Поучите меня военному искусству. Давайте сговоримся о цене.
   -- Решительно этот малый сумасшедший, -- сказал старый солдат, привстав на постели.
   -- Да или нет, дядя Клуи? Научите меня заряжать ружья в двенадцать приемов и требуйте что угодно.
   --Что угодно? -- переспросил Клуи. --Ну, мне понадобится ружье!
   -- У меня их тридцать четыре.
   -- У тебя тридцать четыре ружья?
   -- Тридцать четвертое я отложил было для себя, отличное офицерское ружье с золотой насечкой и королевским гербом.
   -- Надеюсь, ты его не украл?
   Питу откровенно рассказал о случившемся.
   -- Ладно! -- решил старый гвардеец. -- Научу тебя команде и приемам. Только вот рука у меня болит.
   И Клуи объяснил почему.
   -- Не думайте больше о ружье. Считайте, что оно у вас есть, -- уверял Питу.
   Клуи тотчас поднялся.
   Луна проливала потоки серебристого света на площадку перед его хижиной.
   Питу и дядя Клуи вышли на нее. Старик поднял обломок своего ружья и показал Питу.
   Любопытное было зрелище: высокий старик, привыкший сгорбившись пробираться сквозь лесную чащу, вдруг выпрямился, подхлестнутый воспоминаниями о былой службе, и потряс серебристыми волосами, падавшими ему на плечи.
   -- Смотри, -- сказал он Питу, -- смотри хорошенько! Запоминай! Когда усвоишь то, что я покажу, попробуешь это повторить... Колени выпрями, плечи назад! -- продолжал командовать Клуи. -- Грудь вперед! Держи голову! Вольно! Стой твердо, черт побери! С такими ногами можно стоять, как вбитый гвоздь!
   Питу приложил все старания.
   -- Хорошо, -- сказал старик, -- вид у тебя подходящий. Так быстро принять нужный вид! Что же будет через месяц? Молодец! Ну, для первого урока довольно. И не показывай больше, чем выучил сам. Они и этого не переймут за четыре дня. А ты за это время приди ко мне еще раза два.
   -- Четыре раза приду! -- воскликнул Питу.
   -- Ты усерден и не жалеешь ног. Но сейчас луна в последней четверти, завтра будет темнее.
   -- Давайте учиться в пещере, -- предложил Питу.
   -- Принеси свечу.
   -- Если понадобится, принесу два фунта свечей.
   -- Ладно. А мое ружье?
   -- Получите завтра.
   -- Жду. Посмотрим, не забыл ли ты, чему я тебя научил.
   Питу повторил все так хорошо, что заслужил похвалу, и на радостях пообещал своему учителю пушку.
   Около часа ночи Питу возвратился домой. Гарамонт он прошел четким шагом, вытягивая ногу.
   Снилось Питу, что он командует огромной армией и, выстроив ее в линию, заставляет всех вытягивать носок.
   На следующий день он дал урок солдатам с такой смелостью и уверенностью, что вдвое усилил свое влияние. Питу сделался необычайно популярен; все гарамонтцы ему дивились. Даже женщины подтягивались, когда слышали, как он командовал:
   -- Примите воинственный вид! Смотрите на меня вот так!..

XXXVII.
Катрин занимается дипломатией

   На другой день дядюшка Клуи получил ружье. Честный Питу слово держал.
   После десяти уроков он сделался настоящим гренадером.
   Правда, Клуи не был так силен в маневрах, как в ружейных приемах. Объяснив Питу, что значит налево кругом и полуобороты, он тем и кончил.
   Благодаря усердию командующего гарамонтская гвардия научилась почти всему, что требовалось войску.
   Когда знания Питу были исчерпаны, он съездил в Суассон, где находился военный гарнизон. Там, понаблюдав, как маневрируют настоящие батальоны и командуют настоящие офицеры, Питу за день выучил больше, нежели мог за два месяца почерпнуть из книг.
   Так протекли недели трудов, лихорадочной подготовки и усталости.
   Не раз после маневров и ночи, проведенной над книгами, Питу пересекал долину Ларньи, углублялся в лес, выходивший противоположной стороной на землю Бурсоне, -- и все это, чтобы взглянуть на Катрин, часто там проезжавшую.
   Она каждый день урывала от своих хозяйственных занятий час- другой и отправлялась на свидание с Изидором в маленький павильон, принадлежавший замку Бурсоне и помещавшийся в загоне для кроликов. Изидор, этот счастливый смертный, все хорошел и становился довольнее самим собою. Сколько мучений досталось на долю несчастного Питу! А ведь ему строили глазки многие девушки Гарамонта, Тальфонтена и Жевьера, и он мог любой из них назначать свидания в лесу. Но он любил Катрин, любил страстно, тем сильнее, что находил себя недостойным ее.
   Он уже не думал о том, что она любит другого. Он уже не ревновал к Изидору. Изидор, барин, красавец, был достоин любви Катрин. Но она, Катрин, девушка из народа, не должна была позорить свое семейство или по крайней мере доводить до отчаяния Питу.
   "Она до того бессердечна, что вынудила меня оставить ферму, -- думал он. -- И не соизволила даже осведомиться, не умер ли я с голоду. Что сказал бы дядюшка Бийо, узнав, как пренебрегают его друзьями и его делами? Узнав, что хозяйка фермы, вместо того чтобы присматривать за работами, крутит любовь с аристократом де Шарни? Дядюшка Бийо просто убил бы ее!"
   Питу решил переговорить с Катрин. Удобнее всего было сделать это в воскресенье. Ничего не стоит подойти к ней во время танцев и как бы случайно сказать такое, чтобы она поняла: ее тайные свидания известны...
   Но идти на танцы, стать рядом с де Шарни, великолепно одетым красавцем?
   Нужно выбрать место поукромнее. Катрин по делам фермы ездила в соседние селения; проезжая лесной дорогой, она перескакивала ров и оказывалась на земле де Шарни.
   Питу часто ходил на эту дорогу и знал то место, откуда обыкновенно появлялась Катрин. Изидор никогда ее не сопровождал, он оставался в павильоне и издали смотрел ей вслед, пока она не скрывалась из виду, а затем удалялся в противоположную сторону.
   Питу заранее влез на высокий клен, мимо которого проезжала Катрин. С этого дерева был хорошо виден павильон Изидора. Едва Катрин проехала, Питу спустился с дерева и уселся под ним, вынув из кармана книгу. Он сделал вид, что читает.
   Спустя час послышались стук двери, шорох платья, а затем между деревьев показалась и сама Катрин.
   Увидев Питу шагах в десяти от себя, она вскрикнула и побледнела как полотно. Поколебалась, кинулась в лес, вскочила на коня и ускакала.
   Западня была расставлена ловко, птичка попалась.
   Питу вернулся в Гарамонт полувстревоженный-полудовольный.
   На воскресенье назначен был парадный смотр войска в Гарамонте. Из соседних селений, где по примеру Гарамонта организовали национальную гвардию, к Питу прислали депутации. Соседи просили позволить им участвовать в смотре и посостязаться в военном искусстве.
   Пришлыми войсками командовал один местный землевладелец, бывший сержант, ветеран.
   Слух о предстоявшем грандиозном зрелище привлек в Гарамонт множество любопытных. С утра марсово поле заняла толпа девиц и ребятни, к которым позже присоединились родители и родственники участников парада. Начали с угощения. Расположившись на траве, зрители делились между собой всем, чем запаслись.
   Вскоре в Ларньи и Вивье застучали барабаны; в то же время из Гарамонта выступили тридцать три представителя национальной гвардии.
   Среди публики была и местная аристократия, и буржуа, пришедшие поглазеть на парад. Госпожа Бийо с дочерью подъехали верхом как раз в тот момент, когда гарамонтская гвардия с флейтой и барабанами под командой Анжа Питу, сидевшего на белом коне с золотистой гривой, выступила из селения.
   Питу, гордый и недоступный, ехал со шпагой в руке. Торжественное появление его войска встретили громкими криками.
   Питу тотчас заметил Катрин. Смотр обрел в его глазах двойное значение.
   Войска других селений безнадежно отстали от гарамонтцев и в оснащении, и в исполнении ружейных приемов.
   В маневрах сержант надеялся одержать верх над соперником. Ему по старшинству досталось командовать маневрами, а перед тем пропустить мимо себя церемониальным маршем сто семьдесят человек. Питу со шпагой в руке, улыбаясь, прислушивался к распоряжениям сержанта.
   Не прошло пяти минут, как голова колонны скрылась в лесу, тогда как хвост ее направился к Гарамонту. Шеренги расстроились, капралы оказались не на своих местах, беспорядок был страшный... Сержант совсем растерялся.
   -- Питу! Питу! Питу! -- стали требовать зрители.
   -- Да, Питу, Питу! -- кричали солдаты из других селений, взбешенные неудачным командованием своего сержанта.
   Питу вскочил на белого коня и, став во главе всего корпуса, начал командовать с такой энергией, что все линии пришли в должный порядок.
   Благодаря урокам дяди Клуи у Питу был полный успех. Соединенная гвардия единогласно провозгласила его своим командиром.
   Едва Питу сошел с коня, как его окружили земляки. Неожиданно к нему подошла Катрин.
   -- Как же так, -- сказала она, улыбаясь, -- как же так, Анж Питу, вы с нами ни слова? Вы загордились с той поры, как сделались генералом.
   -- Нисколько! -- вскричал Питу. -- Здравствуйте, мадемуазель Катрин! Честь имею кланяться, госпожа Бийо! Вы ошибаетесь, Катрин, называя меня генералом. Я всего лишь бедный малый, который служит отечеству.
   Слова эти тотчас разнеслись в толпе и были отмечены рукоплесканиями.
   -- Анж, -- тихо сказала Катрин, -- мне нужно поговорить с вами.
   "А, -- подумал Питу, -- вот оно!.." -- К услугам вашим, мадемуазель Катрин, -- произнес он вслух.
   -- Пойдемте с нами на ферму.
   -- Извольте.

XXXIX.
Мед и полынь

   Катрин устроила так, чтобы остаться с Питу наедине. Госпожа Бийо встретила знакомых, а Катрин, уступив одной из них свою лошадь, сама пешком пошла с Питу, скрывшимся от торжества. Такие прогулки вдвоем никого в деревне не удивляли. Было естественно, что знакомые идут вместе и беседуют.
   -- Почему вы так давно не были у нас на ферме? -- спросила Катрин. -- Нехорошо, Питу!
   -- Да ведь вы сами знаете, -- удивленно ответил Анж.
   -- Ничего я не знаю. Нехорошо!
   Питу закусил губу: лицемерие девушки его огорчало. Она это заметила.
   -- Послушайте, -- сказала Катрин, -- на днях, когда вы видели меня в павильоне...
   -- Где я вас видел?
   -- Да вы сами знаете... -- Она покраснела.
   -- А вы меня узнали? -- спросил он с кротким упреком.
   -- Не сразу, только после узнала.
   -- Как это -- после?
   -- Случается быть настолько рассеянной, что не знаешь, куда идешь; а потом опомнишься.
   -- Да-да...
   Оба замолчали. У обоих было много чего на сердце.
   -- Но, -- сказала Катрин, -- все-таки это были вы?
   -- Я.
   -- Что вы там делали? Прятались?
   -- Зачем? Отнюдь. Незачем мне прятаться.
   -- Любопытствовали? Что-нибудь высматривали?
   -- Я не любопытен, мадемуазель.
   -- Однако же вы там были, хотя ваши прогулки проходят в других местах, -- раздраженно настаивала она.
   -- Я читал.
   -- Да? Вот не знала!
   -- Если вы меня видели, то не могли не заметить, что я читал. Я читал книгу по тактике. Видите ли, я сейчас обучаю солдат, а чтобы удобнее было готовиться, заниматься, уединяюсь где-нибудь на опушке леса, чтобы никто не мешал.
   -- Вы подолгу там учитесь? -- спросила Катрин.
   -- Иногда целыми днями.
   -- Значит, и в тот раз вы долго там сидели?
   -- Да, довольно долго.
   -- Странно, я вас не видела, проехав мимо.
   Катрин так явно лгала, что Питу хотелось тотчас уличить ее, но он схитрил:
   -- Должно быть, задремал. Когда утомишься после маневров...
   -- Значит, пока вы дремали, я проехала по лесу. Я проехала... до старого павильона.
   -- А, -- сказал Питу, -- до павильона? Какого павильона?
   Катрин вновь покраснела. Она чувствовала, что Питу иронизирует.
   -- Павильона де Шарни, -- ответила она, -- там растет лучший чеснок. Я, знаете ли, на днях обожглась щелоком, а чеснок отличное средство против ожогов. Вот и отправилась за чесноком к павильону де Шарни.
   Питу сделал вид, будто поверил, и посмотрел на ее руки.
   -- Я не руки, я ногу обожгла, -- быстро поправилась Катрин.
   -- Нашли чеснок? Такой, какой хотели?
   -- Да, и больше не хромаю.
   -- Поздравляю вас.
   Катрин решила, что Питу в самом деле ничего не видел и не знает. И весело сказала:
   -- Итак, Питу на нас дуется! Питу возгордился своим новым положением! Он не хочет знать бедных крестьян с тех пор, как стал офицером, командующим!
   Питу почувствовал себя оскорбленным. За жертву, которую он принес, она еще подшучивает над ним, а сама, наверное, сравнивает с Изидором де Шарни! При одной этой мысли все добрые намерения Питу развеялись. '
   -- Не я, а вы ополчились на меня. Прогнали меня с фермы, отказали в какой-либо работе. Несмотря ни на что, я не стал жаловаться господину Бийо! У меня есть свои руки и голова, проживу!
   -- Уверяю вас, Питу...
   -- Не продолжайте, мадемуазель! Вы хозяйка, вы прогнали меня, воля ваша! А когда ехали в павильон де Шарни, то вам не следовало бежать от меня, а стоило подойти и поговорить.
   Катрин встрепенулась.
   -- Я убежала? -- спросила она агрессивно. -- Это я убежала?
   -- Да, будто на пожар. Так быстро, что я не успел закрыть книгу. Вспрыгнули на бедного Каде и унеслись. В ожидании вас Каде изгрыз всю кору с дерева, к которому был привязан, так что дереву теперь конец.
   -- Дереву конец? Что вы говорите, Питу? -- едва вымолвила Катрин, теряя уверенность.
   -- Конечно, пока вы... рвали чеснок. Каде грыз дерево -- целый час.
   -- Целый час? -- закричала Катрин.
   -- Меньше чем за час лошадь не могла бы съесть столько коры. Вы же должны были нарвать столько чеснока, что его хватило бы на излечение всех ран, полученных при взятии Бастилии. Чеснок -- дивное растение для лечения ран!
   Расстроенная Катрин не находила слов, чтобы ответить Питу, Он также умолк, поскольку высказал все, что хотел.
   Госпожа Бийо, доехав до перекрестка, простилась с соседками.
   Питу чувствовал себя лишним.
   -- Ну, что скажет наш славный воин? -- спросила она.
   -- Пожелает вам доброй ночи, госпожа Бийо.
   -- Еще рано, подождите, -- сказала Катрин тоном почти отчаянным.
   -- Ну так прощайте, Анж! -- не расслышала ее фермерша, -- Поедем, Катрин.
   -- Скажите мне правду, -- шепнула та.
   -- Какую, сударыня? -- холодно ответил Питу.
   -- Стало быть, вы больше мне не друг? -- прошептала девушка.
   -- Эх!.. -- только и мог ответить несчастный. Он чувствовал, что ещё одно слово, и он не выдержит; а если не выдержит, все проиграет.
   Это соображение сделало его бессловесным.
   Он поклонился Катрин с почтением, которое показалось ей саркастическим. Церемонно раскланялся с госпожой Бийо и исчез в лесу.
   Катрин рванулась было за ним, но мать ее остановила.
   Оставшись один, Питу принялся рассуждать.
   -- Это и есть любовь? Какая же от нее радость? Иногда приятно, чаще очень горько.
   Бедный малый еще не знал, что любовь всегда содержит мед и полынь и что весь мед достался Изидору де Шарни.
   Катрин же почувствовала к Питу что-то вроде почтительной боязни, о которой и речи быть не могло за несколько дней до этого. Питу, наверное, не без удовольствия узнал бы о внушаемом им чувстве, но ему и в голову не приходило доискиваться, почему эта девушка так волнуется при каждой их встрече. Он довольствовался тем, что, сидя дома, лил слезы и тихонько пел заунывные деревенские песни.
   У его дверей в знак особого уважения теперь ставили часовых.
   На сей раз часовые были до того пьяны, что спали на каменной лавке, держа ружья между колен.
   Ошеломленному Питу едва удалось их разбудить. Часовые доложили ему, что тридцать патриотов Гарамонта заказали ужин у папаши Телье и что почетное место за ужином ждет его, командира Питу.
   В сопровождении тех же часовых Питу отправился в зал торжества, где встречен был восторженным "ура!" собравшихся. Он занял приготовленное ему место и принялся ужинать.

XL.
Развязка

   Через два часа Питу совсем успокоился; встав из-за стола, он отправился прогуляться.
   К чести присутствовавших на празднестве девушек Гарамонта, они скромно удалились, когда был подан десерт.
   Питу не мог не приметить этот маневр. Но, хотя он был окружен доступной молодостью, пригожими лицами и немалыми средствами, все помыслы его были далеко.
   Он вспомнил как бы сквозь сон, что рука Катрин не раз встречалась с его рукой; что плечо девушки зачастую касалось его плеча. Он словно пробудился, он спрашивал себя, почему был так суров с Катрин, олицетворением любви, кротости и грации? Разве не смела она увлечься своей фантазией? И кто в жизни не увлекался? Наконец, за что любить его -- некрасивого, бедного? Как мог он надеяться вдохнуть это чувство к себе первой красавице на свете?
   Питу не отказывал себе в некоторых достоинствах. Но пришел к выводу, что вел себя по отношению к Катрин крайне предосудительно, что так можно возбудить лишь ненависть, что для Катрин, ослепленной Изидором, это послужит предлогом не признавать лучшие качества Питу.
   Ему следовало выказать доброту сердца, хороший характер.
   Ловелас сказал бы: эта девушка обманывает меня, играет мною, я буду делать то же самое и в конце концов накажу ее презрением. Обнаружу ее позор и заставлю ее трепетать передо мною!
   Питу, добрая душа, говорил себе: Катрин еще пожалеет, что не любила его, такого славного малого.
   Чистота представлений Питу не допускала, чтобы прекрасная, непорочная и гордая Катрин могла стать для де Шарни чем-нибудь иным, кроме как хорошенькой шалуньей-кокеткой, улыбающейся при виде его кружевного жабо, лосиных панталон и ботфорт со шпорами.
   Пускай Катрин нравятся жабо и шпоры де Шарни; настанет время, Изидор уедет отсюда, женится на графине и забудет крестьянку.
   Чтобы доказать ей свою доброту и хороший характер, Питу решил встретиться с Катрин. Он кинулся в лес, чтобы сократить путь и спрямить дорогу.
   Пока он пробирается в чаще, раздвигая ногами и палкой кустарник герцога Орлеанского, нагоним госпожу Бийо и ее дочь. В отчаянии ехала Катрин домой позади матери.
   Немного не доезжая до фермы, начинается болото. Дорога возле него сужается, так что две лошади не могут пройти рядом. Госпожа Бийо поехала впереди.
   Катрин последовала было за ней, но услышала условный свист. Она разглядела блестящий галун на шляпе грума де Шарни. Отстав от матери, девушка остановилась.
   -- Сударыня, -- доложил грум, -- господин Изидор желает переговорить с вами сегодня вечером и просит вас назначить время и место.
   -- Боже мой! -- вскричала Катрин. -- Не случилось ли какое несчастье?
   -- Не знаю, сударыня. Сегодня вечером они получили письмо из Парижа с черной печатью. Я уже час ожидаю вас здесь.
   Церковные часы Виллер-Котре пробили десять.
   Катрин осмотрелась.
   -- Я буду ожидать вашего барина здесь, -- сказала она. Слуга вспрыгнул на лошадь и ускакал.
   Катрин возвратилась домой, дрожа как в лихорадке. Что-то хочет сообщить ей Изидор в столь позднее время?
   Но он требует свидания -- не все ли равно где и когда? Она готова ждать его и в полночь, даже на кладбище Виллер-Котре!
   Она поцеловала мать и ушла в свою комнату, как будто ложиться спать. Мать, ничего не подозревая, разделась и улеглась.
   Катрин села у своего окна и стала прислушиваться к башенным часам.
   Без четверти одиннадцать она погасила лампу и спустилась в столовую, окна которой выходили на дорогу. Раскрыв одно из них, она выпрыгнула в него и снаружи притворила ставни, чтобы вернуться тем же путем домой.
   Сердце у нее сильно билось, ноги дрожали. Прижав одну руку к пылающей голове, другую к груди, она ждала де Шарни.
   Не прошло двух минут, как появился Изидор на лошади. Он протянул к ней руки, поднял к себе на седло, крепко обнял.
   -- Катрин, -- сказал он, -- вчера в Версале убит мой брат Жорж. Старший, Оливье, зовет меня в Париж. Я еду.
   Катрин вскрикнула и сжала де Шарни в объятиях.
   -- Убили Жоржа, убьют и тебя!
   -- Что бы ни ждало меня, Катрин, брат зовет! Ты знаешь, я тебя люблю.
   -- Останься! Останься! -- повторяла Катрин, понимавшая только, что Изидор уезжает.
   -- Честь требует, милая. И брат мой Жорж. И мщение!
   -- О, я несчастная! -- зарыдала девушка, прижимаясь к Изидору.
   Слеза скатилась из глаз Изидора.
   -- Ты плачешь! -- сказала она. -- Благодарю! Ты любишь меня!
   -- Люблю! Но старший брат пишет, чтобы я приехал; я должен повиноваться старшему!
   -- Что ж, поезжай! Я более тебя не удерживаю.
   -- Последний поцелуй, Катрин!
   -- Прощай! -- едва произнесла девушка, выскользнув из его рук на землю.
   Постояв в нерешительности несколько секунд, Изидор развернул лошадь и ускакал.
   Катрин осталась лежать поперек узкой дороги.
   В это время показался человек, шагавший из Виллер-Котре. Он шел к ферме, споткнулся о безжизненное тело Катрин, лежавшее на дороге, и упал. Он узнал ту, что лежала бездыханная.
   -- Катрин! Катрин! -- закричал он так яростно, что собаки на ферме ответили ему воем.
   -- О, -- застонал он, -- кто мог убить ее?..
   Растерянный, трепещущий, Анж сел на землю и положил ее голову к себе на колени.

Конец

---------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Полное собрание романов Александра Дюма[отца]. Том 12. -- Санкт-Петербург, Издательство П. Сойкина, 1910.
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru