Дмитревский Михаил Иванович
Иван Сусанин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

   

ИВАНЪ СУСАНИНЪ
или
СМЕРТЬ ЗА ЦАРЯ.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

"Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!"
Жуковскій.

Сочиненіе Михаила Дмитревскаго.

   

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФІИ НИКОЛАЯ СТЕПАНОВА.
1839.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва. Ноября 17 дня 1838 года.

Ценсоръ М. Каченовскій.

   
   Благовѣстъ ранней обѣдни кончился, и мирные жители села Ипатьева толпами шли въ церковь Св. Богородицы Казанскія. Осенній сумракъ еще висѣлъ надъ селеніемъ и изрѣдка свѣтъ утренній начиналъ прорѣзываться яркими полосами.
   Въ это время кто-то едва тащился по улицѣ села Ипатьевскаго и, подойдя къ прекрасному домику, тихо постучался у воротъ и слабымъ, дрожащимъ голосомъ просилъ позволенія войдти для отдыха. На голосъ его послышался отвѣтъ, и скоро за нимъ отодвинулся запоръ и отворилась калитка.
   Женщина, лѣтъ тридцати, пріятной наружности, показалась въ ней и ввела незнакомца въ калитку.
   -- Изъ далека ли, доброй молодецъ, путь ведешь? спросила женщина, вводя незнакомца въ горницу. Какъ жаль мнѣ, что теперь не случилось моего свекра и мужа: они бы успокоили тебя; но, думаю, скоро отойдетъ обѣдня; полчаса времени и ты увидишь ихъ.
   Это была Анна, невѣстка зажиточнаго крестьянина села Ипатьевскаго, Ивана Сусанина.
   -- Благодарю тебя, добрая моя благодѣтельница. О, пошли Господи тебѣ несчетныя милости за твое сердоболіе обо мнѣ! проговорилъ незнакомецъ; и двѣ крупныя слезы выкатились изъ черныхъ глазъ его.
   -- Ты спрашиваешь, добренькая, изъ далека ли я? продолжалъ онъ. Изъ Москвы я ѣхалъ въ Астрахань по дѣламъ коммерческимъ {А ему нужно было заѣхать въ Муромъ.}. Было все благополучно; но въ лѣсахъ Муромскихъ напали на меня недобрые люди; все у меня отняли, все -- кромѣ одной только жизни, и въ добавокъ наградили вотъ какими подарками....
   Здѣсь онъ раскрылъ грудь и запекшаяся кровь на ранахъ доказала справедливость имъ сказаннаго. При видѣ этомъ Анна вскрикнула и всплеснула руками.
   -- Да, моя благодѣтельница, еслибъ ты знала всѣ мои страданія, продолжалъ незнакомецъ, то тогда-бъ ты еще болѣе ужаснулась, когдабъ я сказалъ тѣбѣ о лютыхъ боляхъ во время пути моего; о голодѣ, жаждѣ, страхѣ отъ звѣрей; словомъ, о всѣхъ ужасахъ осенней ночи....
   Вдругъ послышался стукъ у воротъ.
   -- Ахти мнѣ! никакъ они стучатся. Подожди здѣсь, доброй молодецъ, а я побѣгу отпирать калитку. И Ашіа скоро вышла изъ горницы.
   -- Что это, Аннушка? иль согрѣшила -- спала заутреню и обѣдню? возразилъ почтенный бородатый старикъ. Вѣдь мы голыми стучимся.
   -- Нѣтъ, батюшка, я не спала, оборони меня господи! а заговорилась съ прохожимъ больнымъ, котораго недавно предъ вашимъ приходомъ впустила въ горницу для отдыха, отвѣчала съ робостію Анна.
   -- Больной, прохожій.... гмъ! пробормоталъ сквозь зубы молодой крестьянинъ, идя сзади старика. Стало быть, Анна, ты не боишься быть одна съ чужимъ мужчиной? Ай да хороша баба!
   -- Перестань, Павелъ, возразилъ старикъ; стыдно тебѣ этимъ укорять свою голубку!... Ты долженъ благодарить Бога, что онъ послалъ тебѣ такую сердобольную жену.
   Они вошли въ горницу. Старикъ перекрестился и, поклонившись молодому незнакомцу, сказалъ: Здравствуй, доброй молодецъ! Изъ далека ли, голубчикъ, путь держалъ?
   -- Съ Москвы, дѣдушка, отвѣчалъ незнакомецъ. Да вотъ видѣть ли, злые люди напали на меня; все отняли, и въ добавокъ сдѣлали полумертвымъ человѣкомъ....
   -- Экіе окаянные злодѣи, вздохнувъ сказалъ старикъ; ужъ имъ ли, проклятымъ, не гоньба и не страхъ; никакъ не переведешь эту злую сволочь. Судья имъ Богъ!
   -- Ну-ка, Анюта, прибавилъ онъ усаживаясь на скамью за дубовый столъ, согрѣй-ка намъ теплинькаго збитеньку, а мы попьемъ, да похвалимъ. Да не забудь же захватить на заѣдку горячаго загибня {Загибнемъ назывался въ старину у нашихъ предковъ большой пирогъ. Замѣч. Автора.}.
   Старикъ этотъ былъ Иванъ Сусанинъ; и Анна, его невѣстка, поспѣшно вышла изъ горницы, а старикъ Сусанинъ, снова началъ разспрашивать незнакомца.
   -- Да что, дѣдушка, хорошаго мало: дерутся да рѣжутся Поляки съ нашими православными, да и только. Худо, худо!...
   -- Ахти горе тяжко вздохнувъ проговорилъ старикъ. Ой, да ужъ эти проклятые Ляхи не хуже Татаръ стали мучить Святую Русь! Не придетъ на нихъ карачунъ!... А что дальше?
   -- Да худы слухи-то носятся, дѣдушка, будто бы Король-то Польскій, чтобъ ему пропадомъ пропасть, хочетъ посадить на наше Царство православное своего сына, Королевича Владислава....
   -- Что ты, что ты, молодецъ! вскрикнули изумившись и крестясь старикъ и сынъ. Господи, Господи! что такое?... Не ужель и въ правду? Не доведи Боже до такой напасти! У насъ на Царство Русское есть еще законный наслѣдникъ, Михаилъ Ѳедоровичъ Романовъ. Хотябъ и его, нашего батюшки, не было, то лучше живымъ всѣмъ намъ зарыться въ сырую могилу, чѣмъ жить подъ властью басурманскою.... Да и допустятъ ли до этаго наши храбрые витязи, князи и бояре! Статное ли это дѣло! Что ты, молодецъ!
   -- Да такъ, дѣдушка, все правда твоя. Конечно, врядъ ли допустятъ погибель эту на насъ, а слухи-то, право, плохи. Поляки заполонили Москву, эту нашу святую матушку; творятъ что хотятъ. У нихъ и правой виноватъ и виноватой правъ.... а гдѣ судъ искать? Давай лишь, хлѣба, котораго у нихъ нѣтъ; а голодъ-то, дѣдушка, не свой братъ, шутить не любитъ, то и рѣзня, да грабежъ вездѣ.... О, земля родная! святая Русь!...
   У незнакомца полились слезы изъ глазъ; онѣ слились съ горячими слезами старца и его сына.
   О, плачьте, плачьте, нѣжныя дѣти, о гибели горячо любящей васъ матери, земли Русской!...
   Отъ сильнаго душевнаго волненія у незнакомца взволновалась кровь, раны сильно заныли, и онъ, застонавъ, повалился на лавку.
   Старикъ съ сыномъ, при пособіи домашнихъ, скоро подали помощь страдальцу, внесли его въ особую комнату, напоили теплымъ збитнемъ и онъ, успокоенный радушіемъ и сердоболіемъ добрыхъ поселянъ, скоро предался (радостному и спасительному сну.
   -- Какъ не говори, Петръ, сказалъ Сусанинъ, усаживаясь за дубовой столъ, на которомъ стоялъ въ большой чарѣ збитень, клокочущій бѣлымъ ключомъ; какъ не говори, а отецъ Игнатій нашъ человѣкъ благочестивой и святой жизни. Я, право, не могу такъ забыть себя, думая, что я уже не существую на землѣ, но на небесахъ, гдѣ лики небесные восхваляютъ горнія пѣснопѣнія, когда нашъ отецъ Игнатій отправляетъ Божественную службу.
   -- Правда твоя, батюшка; нечего сказать; умѣетъ влить въ душу не только Христіанина кающагося, но и самаго закоренѣлаго грѣшника умиленіе и сознаніе.... говорилъ набожно Навелъ, другой сынъ его.
   -- Да гдѣ же Маша? какъ будто опомнившись спросилъ старикъ; я не видалъ ее въ церкви. Она, бывало, становилась всегда съ сосѣдкой Феклой Савшнной.
   -- Да, Марія была въ церкви, коварно улыбаясь, сказалъ Павелъ; только не съ Савишной, а съ Груней, ея дочерью. Я видѣлъ, батюшка, какъ она усердно молилась.... да только часто поглядывала на Ивана, а Иванъ на нее....
   -- Охъ ужъ мнѣ этотъ Иванъ, Иванъ! надоѣлъ хуже горькой рѣдьки, сердито проворчалъ старикъ. Ужъ какъ онъ не думай и не гадай, а не быть тому, чтобъ Маша была его женой. Я не люблю разгульныхъ парней: они губятъ нѣжныхъ голубокъ....
   -- Э, батюшка, да развѣ ты и я молоды не были, и развѣ молодость не удала? Такъ и должно судить по себѣ; а когда состарѣемся, то на умъ не пойдетъ благое, говорилъ улыбаясь Павелъ.
   -- Оно такъ, Павлуша, сказалъ старикъ Сусанинъ; да вѣдь и въ молодости-то не всѣ равны бываютъ. Вотъ какъ я былъ молодцомъ и когда присватался за мою покойницу Филимоновну, а вашу мать, -- пошли ей Господи царствіе небесное и мѣсто покойное! вздохнувъ и перекрестясь, говорилъ старикъ,-- то былъ и до нея и при ней что твоя красная дѣвушка, а не только чтобъ могъ и подумать....
   Дверь горницы отворилась; вошелъ гудочникъ боярина Романова, Фадей, одѣтый по праздничному въ красной кумачной рубашкѣ, воротъ коей отороченъ былъ широкимъ золотымъ галуномъ; но поясъ онъ былъ подвязанъ шелковымъ кушакомъ разноцвѣтной ткани; въ голубыхъ плисовыхъ шараварахъ; на ногахъ у него были надѣты зеленые сапоги до колѣнъ, шитые золотомъ; сзади за поясомъ висѣлъ у него на шелковомъ шнуркѣ гудокъ, а въ правой рукѣ синяя бархатная шапка, обложенная сабольей опушкою.
   Фадей снялъ шапку, набожно помолился святымъ иконамъ, которыми украшался весь передній уголъ, и низко поклонился сидѣвшимъ.
   -- Благочестивому дѣдушкѣ, Ивану Сидоровичу, со всею его доброю челядью кланяюсь, азъ окаянный, и поздравляю со святымъ праздникомъ! {Это былъ день Казанскія Божіей Матери, Октября 22-го дня. Замѣч. Автора.}
   -- Спасибо, спасибо, голубчикъ! улыбаясь и поглаживая бороду говорилъ Сусанинъ. Ну-ка, любезный Фадеюшка, садись-ка съ нами попить горячаго збитеньку; право хорошъ, не хуже боярскаго....
   -- И вправду? ну такъ дай погрѣться, улыбаясь сказалъ Фадей.
   Ему налили стопку, другую, онъ выпилъ и поморщился.
   -- Нѣтъ, Сидоровичъ, правду матку сказать, мнѣ Фадейкѣ чтобъ не солгать: збитенекъ-то хорошъ, куда какъ хорошъ, а, право, горѣлка будетъ получше его.
   -- Ахти мнѣ, я не догадался сю тебя поподчивать сперва, сказалъ старикъ. Ну-ка, Анюта, поднеси Фадеюшкѣ стопку горѣлки, прибавилъ онъ оборотясь къ сидѣвшей возлѣ него невѣсткѣ. Да смотри же, Фадеюшка, чуръ не даромъ: или побаску сказать, иль пѣсеіь ку спѣть -- не такъ ли?
   -- О, конечно, изволь, другъ! примигивая говорилъ гудочникъ Фадей.
   Вошла въ горницу Анна, неся большую стопку съ зеленымъ виномъ.
   -- Выпей-ка, добрый Фадеюшка, да спой намъ что нибудь. Вѣдь, право, ты большой мастеръ! проговорила Анна, поднося стопку.
   -- Изволь, моя голубка только слушай; всѣхъ васъ распотѣшу! отвѣчалъ Фадей.
   Онъ взялъ стопку, перекрестился, поклонился на четыре стороны и осушилъ ее до дна.
   -- Вотъ такъ дѣтина любитъ и жалуетъ насъ! {Въ старину было обыкновеніе: кто пьетъ до капли, до дна, это было знакомъ желанія добра, благополучія и любви. Замѣч. Автора.} сказалъ улыбнувшись старикъ Сусанинъ.
   -- Подлинно правда твоя, Иванъ Сидоровичъ: всѣхъ васъ люблю. Да гдѣ же моя ненаглядная пташечька, алой цвѣтъ? озираясь на всѣ стороны говорилъ Фадей.
   -- Да ктожъ это? спросилъ Павелъ.
   -- Да кто! твоя юная малиновка, сиротка, племянница, отвѣчалъ Фадей.
   -- А, да это Маша что ли?
   -- Ну да, она точно!
   -- Да гдѣ тамъ Марья-то, что она дѣлаетъ? спросилъ сердито старикъ Сусанинъ у своей невѣстки. Что она нейдетъ сюда по сю пору?
   -- Тотчасъ придетъ батюшка. И Анна пошла за Majшей.
   -- А я пока попридумаю пѣсенку сказалъ гудочникъ.
   Анна долго незамѣдлила, и ввела съ собою Марію. Она была во цвѣтѣ лѣтъ розовой юности, на семнадцатой веснѣ своей жизни; и Анна любила дутою свою заловку, милую Марію. Она походила на ангела невинности и красоты: поступь величественная, станъ стройный, бѣлизна лица ослѣпительная....
   Марія, при входѣ въ горницу, увидѣла перваго гудочника, и сердце ея сильно забилось, алыя розы разсыпались по нѣжнымъ щекамъ ея, и она была теперь во всемъ блескѣ прелестей дѣвственныхъ; какое-то тайное чувство потрясло ея душу и все тѣло.... Причину этому знала одна только Марія, а болѣе никто. Едва оправившись отъ такого критическаго смущенія, она подошла сперва почтительно къ дѣду, поцѣловавъ у него руку; потомъ къ отцу и дядѣ, и застѣнчиво поклонилась гудочнику; а онъ отвѣчалъ ей низкими поклонами.
   Марія, сдѣлавъ всѣ привѣты, сѣла возлѣ второй матери -- Анны. Да, она не видала свою родимую, и лишилась ее еще бывши въ пеленкахъ....
   Гудочникъ снялъ съ пояса инструментъ, пріосанился, кашлянулъ и запѣлъ:
   
   "Ахъ, вы люди, люди добрые!
   Вы умѣете хлѣбосольничать;
   У кого же есть хлѣбъ и соль,
   То надъ тѣмъ и милость
   Божья, благодатная,
   Благодатная, и свѣтлая, великая.
   Вотъ прислушайтежъ, люди добрые,
   Пѣснь мою, пѣсню заунывную....
   Ой да пѣсня эта, быль-то жалкая!
   Какъ былъ молодецъ, ясенъ соколъ
   Какъ не зналъ онъ не заботушки и не кручинушки.
   Онъ леталъ, порхалъ какъ весеняя
   Птичка нѣжная, толь малиновка.
   И всѣ дѣвушки, и всѣ красныя
   Снаряжалися, увивалися всѣ во кругъ его;
   Отъ него же взгляда милаго, слова ласкова
   Не слыхали. Только соколъ нашъ
   Сталъ грустить, скучать, одинъ --
   По голубушкѣ сизокрыленькой,
   По цвѣточку какъ небесному,
   Розъ Майской, красѣ ангельской.
   И голубушка сизокрылая поняла его....
   Поняла его и приголубила,
   Другомъ нужнымъ назвала его.
   Поклялись они, сговорилися
   Вмѣстѣ жить однимъ неразлучными --
   Гдѣбъ то ни было, за морями-ли....
   Вы же спросите, причина что тому?
   Та причина, что родители
   Не хотятъ отдать за парня милаго;
   Не хотятъ назвать зятемъ добренькимъ....
   То зачѣмъ же двумъ сердечушкамъ
   Изнывать въ сей безнадежности?
   Умереть не развернувшись цвѣтикомъ?
   Вотъ и пѣсня вся моя;
   Похвалите или похулите,
   То и тѣмъ доволенъ буду я!"
   
   -- Пѣсня-то хороша, Фадеюшка, да то горе, что молодца-то жалко, что не выдаютъ за него голубку-то сизокрылую! Жалко, говорилъ старикъ Сусанинъ, улыбаясь и поглаживая бороду.
   -- А по мнѣ такъ не жалко, сказалъ Петръ, взглянувши коварно на гудочника. Туда ему и дорога! видно хорошь дѣтина!
   -- Нѣтъ, Петръ Ивановичъ, отвѣчалъ, вставая, гудочникъ Фадей; а дѣло въ томъ, что парень-то хоть куда, да вотъ видишь ли что, счастье ему не лучается, а вѣдь счастье дѣло великое во всемъ. Ты не повѣришь, Петръ Ивановичъ, какъ аногдась прилунилось одной голубочькѣ сизокрыленькой полюбиться, да кому же бы ты подумалъ? Боярину! да боярину еще знатному; да и что же бы ты подумалъ? Бояринъ раза три ее видѣвши такъ впалился въ нее, что честнымъ циркомъ да и за свадебку. Вотъ какъ дѣлаютъ и Бояре, а уже нашей челяди и давнымъ давно простительно.... Ой, да время и мнѣ идти! Я съ вами много заболтался.-- Простите!
   Фадей хотѣлъ было идти; но его удержали: поднесли чарку, другую. Фадей снова развеселился; сталъ каламбурить, пѣть, плясать; словомъ, онъ былъ душею сельскаго праздника. Всѣ его упросили и укланялись остаться у нихъ до вечера, когда начнутся праздничныя игры и хороводы. Гудочникъ послушался, исполнить общую просьбу.
   Наступилъ вечеръ. Все село пришло въ движеніе. Отъ одного конца до другаго раздавались веселыя пѣсни, гудки и свирѣли: это былъ праздникъ села Ипатьева. Красныя дѣвушки составили разнообразные хороводы и подъ громкими пѣснями начали плясать и кружиться; а молодые крестьяне издали смотрѣли на невинную игру ихъ. Каждый изъ никъ наслаждался взоромъ, можетъ быть отраднымъ его сердцу, который искалъ себѣ подругу въ этой безотчетной, беззаботной игрѣ невиности!
   -- Ба, Фадеюшка, слава Богу, я нашелъ тебя! подходя къ толпѣ мужчинъ, говорилъ молодой крестьянинъ гудочнику, дернувъ его за кафтанъ.
   -- Ахъ, Иванъ Петровичъ, здравствуй! кивнувъ головой отвѣчалъ гудочникъ; а я тебя, другъ, ищу уже давнымъ давно.
   -- Хорошо; хорошо, да гдѣ она, гдѣ моя милая голубка, прекрасная Марія?
   -- Я и самъ смотрю давно, да не вижу какъ ее, такъ и Груню, ея подругу -- Что за чудо, да она не у Груни ли въ гостяхъ? Пойдемъ-ка, освѣдомимся. И Иванъ, взявъ за руку годочника, побѣжалъ съ нимъ къ дому Груни, подруги Марьиной.
   Подходя къ дому, они увидѣли, что ворота были заперты замкомъ и окна закрыты.
   -- Что это значитъ? вскричалъ Иванъ; гдѣжъ онѣ?...
   О, теперь-то я догадываюсь, пристава палецъ колбу, сказалъ гудочникъ. Марія должно быть дома и Груня съ матерью у ней; да надобно думать и еще много кой кого толкнулось....
   -- Что такое? Говори, ради Бога, скорѣй! дрожащимъ голосомъ вскричалъ Иванъ.
   -- Не пугайся; вотъ видишь ли, что я слышалъ, когда былъ давича въ гостяхъ у Ивана Сидоровича: то проговаривали, что будто припожалуетъ къ намъ на праздничную вечеринку нашъ знатный бояринъ, Михаилъ Ѳедоровичъ Романовъ, со своею родимой; то не думаю, чтобъ были гости званые, потому что нашему боярину, ты самъ, знаешь, не до веселья, когда о его родителѣ-батюшкѣ и вѣсти нѣтъ!...
   -- Жалко молодаго боярина, Фадеюшка; но Господь Богъ милостивъ, авось возвратитъ ему сто родимаго. Давно я не видалъ этаго боярскаго юношу; хочется и мнѣ посмотрѣть на него. Такъ пойдемъ туда. но какъ же, Фадеюшка, я увижу мою милую Марію?
   -- Какъ! вѣдь я тебѣ далъ слово помочь и помогу. Мнѣ же непремѣнно должно быть тамъ: мой дорогой бояринъ въ гостяхъ, и ктожъ его долженъ распотѣшить, какъ не я? Да и грѣхъ бы мнѣ было, еслибъ я осмѣлился не сдѣлать этаго: онъ мой благодѣтель, второй отецъ родимой!
   Разговаривая такимъ образомъ, они подошли къ дому Сусанина. Изъ оконъ отражался яркій свѣтъ; у воротъ кишелъ народъ; все было тихо: ни пѣсенъ, ни свирѣлей не было. Гудочникъ подвелъ Ивана къ крайнему окну отъ задняго угла, и что-то шепнулъ ему на ухо; а самъ лётмя побѣжалъ къ воротамъ.
   -- Матушка ты моя родимая, государыня! какъ обрадовала, одарила счастіемъ меня старика, своимъ посѣщеньцемъ съ ненагляднымъ своимъ цвѣтикомъ сынкомъ роднымъ, и со всею своей челядью на праздникъ нашъ! Право, государыня, милостивая матушка, не забуду и умираючи! прослезясь говорилъ старикъ Сусанинъ боярынѣ Романовой.
   -- Спасибо тебѣ, добрый старикъ, Иванъ, что ты любишь насъ искренно: это я вижу изъ словъ твоихъ; для того-то я и приѣхала съ сыномъ-надеждою, чтобъ развлечь на праздникѣ хотя нѣсколько горькую тоску души моей. {Бояринъ Ѳедоръ Никитьевичь Романовъ отправился въ Москву для засѣданія въ Верховномъ Совѣтѣ, а оттуда былъ имъ посланъ, какъ представитель его, въ Польшу къ Королю Каземиру, гдѣ быль задержанъ въ крѣпости и заключенъ въ оковы. Замѣч. Автора.}
   Она заплакала -- и младой юноша, Ангелъ собою, сидя подлѣ матери и увидя ея слезы, бросился къ ней, и руками невинности обвивъ ея шею, лобызалъ свою родимую, умоляя ее забыть горе, хотя и лютое ихъ сердцу.... и юноша, коего Провидѣніе хранило для славы и чести земли Русской, находясь подъ непосредственнымъ покровительствомъ промысла Вышняго, который осѣнилъ его своею благодатію, и этотъ юноша утишилъ слезы и горе своей родимой о любезномъ ихъ родимомъ!
   -- Родимая! плача говорилъ Михаилъ, не ты ли дала мнѣ честное и вѣрное слово, чтобъ не грустить и не плакать по родимомъ; но теперь ты не сдерживаешь этого слова. Богъ съ тобой! За чѣмъ же мы пріѣхали сюда къ этому доброму старику, котораго любилъ и нашъ родимой, какъ не для того, чтобъ забыть наше горе, наше несчастіе?
   Слова сына-Ангела подѣйствовали на мать: она успокоилась, а съ этимъ вмѣстѣ все пришло въ порядокъ. О, конечно, все зависитъ и все начинается и кончается отъ главнаго и главнымъ; а если скорбь возсѣдаетъ на первомъ мѣстѣ -- эта кара роду человѣческому, то что можетъ быть пріятнымъ для сердца? Плачь, стопы, рыданія -- вотъ ея дщери, вотъ ея питомцы! Онѣ грызутъ сердце -- сердце съ нѣжными чувствами. По сердца холодныя, сердца жестокія, онѣ далеки отъ этихъ чувствованій, какъ далеко небо отъ нашей планеты!...
   Боярыня успокоилась отъ словъ сына; все по прежнему приняло веселый видъ и снова началось радостное пированье.
   -- Ба, ба! Фадейка здѣсь! вскричалъ радостно Михаилъ Ѳедоровичъ. Родимая, оборотясь къ матери прибавилъ онъ, и Гудочникъ нашъ здѣсь.
   Фадей сталъ отвѣшивать низкіе поклоны.
   -- Гдѣ тебя не видно было, Фадей? гдѣ ты шатался? томно проговорила Романова.
   -- Ой, матушка-государыня моя! гдѣбы я не шатался, а все во власти вашей, матушка: спѣть ли, сыграть ли -- все зависитъ отъ твоего приказа и воли, низко кланяясь говорилъ гудочникъ Фадей.
   -- Да, я тебя знаю, Фадейка, сказалъ Михаилъ Ѳедоровичъ, ты большой плутъ на прибаутки; изъ моря сухъ выйдешь. О Фадейка! воръ Фадейка!
   -- Нѣтъ, батюшка, родимой бояринъ, что на душѣ, то и на сердцѣ. Право не лгу! И Фадей сталъ на колѣни предъ бояриномъ и его матерью; цѣловалъ ихъ руки.
   Гудочника заставили пѣть и распоряжаться хороводами; а боярыня, оставивши сына своего съ бояриномъ Болговымъ, его наставникомъ, встала -- дала знакъ Сусанину, чтобъ онъ отвелъ ее въ другую горницу. Старикъ не замедлилъ исполнить приказаніе своей повелительницы, и тотчасъ, взявъ свѣчу, пошелъ впереди ея. Пройдя горницы съ двѣ, и перейдя черезъ сѣни, онъ поднялся по лѣстницѣ и ввелъ Романову въ свѣтлицу; она была небольшая. Постави въ свѣчу на столъ, Сусанинъ перекрестился и сталъ къ двери; но Романова подозвала его къ себѣ и сказала, чтобъ онъ сѣлъ возлѣ нея.
   -- Иванъ, такъ начала Романова, тебѣ извѣстна причина отбытія моего мужа въ Москву; тебѣ, можетъ быть, извѣстны и несчастія его; по скажи мнѣ, не знаешь ли ты чего подробнѣе о моемъ мужѣ, о Москвѣ, о участи "земли нашей, святой Россіи? О, еслибъ я могла читать будущее и знать, что быть ли доброму или худому!... Иванъ, тебя любилъ мой мужъ и ты не скрой отъ меня, если знаешь все это....
   Она замолчала. Сусанинъ потеръ лобъ и сказалъ: Родимая, родимая! знаю, что твой неизмѣнный другъ, а мой высокой бояринъ, любилъ меня и жаловалъ, и что знаю и вѣдаю, то скажу тебѣ, что и я слышалъ тоже отъ добраго Москвича, которой и теперь еще у меня: наша матушка Москва взята проклятыми Ляхами; въ ней голодъ, да рѣзня. Нѣтъ счастія нашему отечеству православному!
   -- Господи Боже мой! что слышу я? всплеснувъ руками проговорила Романова и залилась слезами. О жестокій рокъ, о кара Господня, ниспосланная на землю Русскую за наши грѣхи!...
   -- Да, боярыня-матушка, почти плача говорилъ Сусанинъ; но это еще не все: есть еще сильнѣе, еще важнѣе ударъ сердцу православному: Король Польскій хочетъ посадить на наше Царство православное своего сына Владислава....
   -- Возможно ли? Господи Іисусе Христе! не приведи всѣмъ намъ дожить до такой гибели, не приведи Господи видѣть такой страшный конецъ нашему Царству! говорила, плача Романова. Впрочемъ, я желала бы знать объ этомъ по подробнѣе и видѣть этаго Москвитянина, который, какъ сказалъ ты, у тебя; можетъ быть я узнала бы отъ него еще болѣе и что нибудь о моемъ мужѣ....
   -- Я готовъ, государыня-матушка, исполнить твое желаніе: тотчасъ пойду, приведу его сюда.
   Сусанинъ вышелъ, а Романова предалась размышленію о судьбѣ несчастнаго своего друга.
   Увы, злополучная супруга! ты еще не знаешь, что почтенный твой другъ угнетенъ бѣдствіемъ и страждетъ въ дали отъ тебя въ мрачной темницѣ, обремененный тяжкими оковами! Ты не знаешь, добродѣтельная изъ женъ, что твой другъ утоляетъ свои голодъ и жажду загнившимъ черствымъ хлѣбомъ и испорченною водою!...
   Вошелъ Иванъ Сусанинъ въ свѣтлицу, а за нимъ блѣдный молодой человѣкъ. Остатокъ болѣзни еще ясно виднѣлся на лицѣ его и въ глазахъ. Онъ низко поклонился Романовой и сказалъ: Ты, милостивая боярыня, изволила спрашивать меня чрезъ этаго добраго моего благодѣтеля? я тебѣ нуженъ?...
   -- И очень, доброй молодецъ, отвѣчала Романова. Я слышала отъ старика, котораго ты величаешь своимъ благодѣтелемъ, что ты изъ Москвы?
   -- Такъ точно, милостивая боярыня, отвѣчалъ съ поклономъ Рискуповъ.
   -- Не можешь ли ты мнѣ повѣдать подробно все, что есть теперь въ Москвѣ, и не слыхалъ ли ты чего о бояринѣ Романовѣ?
   -- Романовѣ!... изумившись проговорилъ Рискуповъ, и приложилъ палецъ къ губамъ своимъ.
   -- Чему же ты такъ удивился, когда я назвала тебѣ прозваніе боярина? Развѣ ты его знаешь? развѣ....
   -- Матушка, добрая матушка! вбѣгая въ свѣтлицу говорилъ молодой бояринъ Михаилъ Романовичъ; уже давно заполночь; время и намъ съ тобою, моя родимая, ѣхать домой....
   Этимъ прервался почти начатой разговоръ боярыни Романовой съ Москвитяшшомъ. Она сказала своему сыну, что разговаривала съ добрымъ старикомъ о важномъ дѣлѣ, а потому такъ и замѣшкалась. Вставъ, она сошла съ свѣтлицы внизъ, что-то тихо сказала Сусанину, и поблагодаривъ его за радушный пріемъ, разсталась съ его семействомъ. Сѣвъ съ сыномъ и его наставникомъ, бояриномъ Болговымъ, въ зимнюю колымагу, поѣхала въ мѣсто своего уединенія и молитвы -- монастырь Ипатьевскій.
   Начинало вечерѣть, какъ какой-то мужчина, очень хорошо закутанный въ армякъ, тихо прокрадывался съ задняго забора, гдѣ жилъ Сусанинъ, и отвернувъ щеколду у калитки, которая вела въ большой садъ, тихо отворилъ ее, и перейдя чрезъ порогъ, вошелъ въ садъ и также тихо притворилъ калитку. Здѣсь онъ сталъ озираться на всѣ стороны, остерегаясь, не замѣчаетъ ли его кто; но убѣдившись, что все спокойно, пошелъ по тропкѣ, которая вела въ правую сторону. Углубляясь все далѣе и далѣе, онъ подошелъ къ цвѣтнику: здѣсь онъ остановился, снова оглядѣлся кругомъ и таинственно свистнулъ. На этотъ свистъ выскочилъ изъ-за задняго угла гудочникъ Фадей.
   -- Ты ли это, Иванъ? робко прошепталъ гудочникъ, подойдя къ нему и дернувъ за полу его армяка.
   -- Точно я, также тихо проговорилъ Иванъ. Что же, скоро ли? гдѣ она?
   -- Помедли немного и она будетъ твоя.... Взойдемъ сюда.
   Они отворили тихо дверь цвѣтника и, взойдя въ него, сѣли на лавку.
   -- Ну скажи, Бога ради, какъ приступитъ мнѣ къ дѣлу? Я весь дрожу и боюсь, чтобъ чего не случилось съ нами.... Если узнаютъ, погибла моя головушка съ плечь.... говорилъ Иванъ.
   -- Не бойся глупенькой. О, да ты еще не обстрѣлянная пташка; а этакая пташка и куста бойся! Постой же, я тебя поправлю. И съ этими словами Фадей вынулъ изъ за пазухи фляжку съ зеленымъ виномъ.
   -- Ну-ка, дружище, выпей-ка изъ этой смѣлости хлѣбка четыре полныхъ, тогда не то заговоришь. И Иванъ взялъ изъ рукъ Фадея фляжку и, осушивъ ее почти до половины, отдалъ обратно ему.
   -- Ну, теперь за мной чередъ, сказалъ Фадей, и фляжка осушена. Слушай же, Иванъ, прибавилъ онъ, ты будь пока здѣсь, а я ястребомъ буду за дверьми сторожить невинную нашу голубку сизокрылую. Какъ кашляну три раза, то ты будь на готовѣ у дверей для встрѣчи. Смотрижъ, а теперь пока по призадумайся....
   Фадей, сказавъ это, вышелъ и затворилъ дверь, а Иванъ остался одинъ. Воображеніе у него заиграло отъ напитка Бахусова; нетерпѣніе кипѣло и клокотало въ немъ подобно растопившейся смолѣ; онъ жаждалъ, онъ горѣлъ скорѣе узрѣть свою любезную, излить вполнѣ всѣ чувства воспламенѣнной души своей, и сказать ей: я твой на вѣки, а ты моя, и уже ни какая земная власть да не въ силахъ будетъ разлучить насъ!...
   Чу!... послышался кашель; Иванъ очнулся отъ сладостныхъ грѣзъ, вскочилъ и опрометью бросился къ двери. Дверь тотчасъ растворилась настежь, и трепещущая, невинная Марія пала въ объятія молодаго юноши.
   -- Ради Бога, не погуби меня, Ванюша! Я дала тебѣ слово видѣться съ тобою, и исполняю его....
   -- О, теперь я счатливѣйшій изъ смертныхъ! въ восторгѣ и сжимая ее въ объятіяхъ своихъ, говорилъ Иванъ. Чего моя родимая душа желала, къ чему стремился я, и все теперь исполняется сверхъ моихъ ожиданій. О, неоцѣненная Марія, теперь моя душа слилась съ твоей душею; теперь я вѣрю, ты меня любишь, моя Марія! и никто не разлучитъ меня съ тобою!...
   -- Никто, никто, мой милой, родимой Ванюша! Да, я люблю тебя выше всего земнаго.
   И Иванъ и Марья впервые напечатлѣли взаимные, завѣтные поцѣлуи пламенной любви и вѣчной дружбы....
   -- Марія! въ восторгѣ чувствъ проговорилъ Иванъ, я искалъ счастія и нашелъ его; я гонялся за нимъ и это счастіе моя Марія! Да, она сама пришла ко мнѣ, чтобъ напиться изъ общей чаши любви и вмѣстѣ раздѣлить это общее наше счастіе, это блаженство неземное....
   Разставаясь, Марья сняла съ правой руки золотое кольцо и отдала его Ивану, какъ залогъ вѣчной и неизмѣнной любви; а Иванъ снялъ съ своей груди золотой крестъ, который получилъ онъ при святой купели, и надѣлъ на подругу жизни своей.
   -- Это кольце души-дѣвицы всегда будетъ ясно, какъ ясно солнце на синевѣ неба, до тѣхъ поръ, пока будетъ у тебя, Марія; а потускнѣетъ, когда ее у тебя не будетъ, говорила Марья, отдавая Ивану свое кольцо.
   -- А этотъ святой крестъ никогда не лишится своего блеска, пока будетъ жить твой вѣрный Иванъ, и когда ты мнѣ не измѣнишь...
   И они оба поцѣловали съ благоговѣніемъ священные залоги, и перекрестясь, каждый изъ нихъ надѣлъ свой завѣтъ.
   -- Вотъ такъ по нашему! сказалъ Фадей и перекрестился, прибавивъ: Слава Богу, я радъ отъ души, что могъ соединить васъ, мои родимые....
   И Марья и Иванъ, плача, обнимали Фадея, благодаря его на участіе въ ихъ судьбѣ. Иванъ сунулъ ему въ руку нѣсколько серебряныхъ монетъ.
   Они разстались -- и Марья, какъ серна, преслѣдуемая охотниками, пустилась бѣжать подъ кровъ родительскій, полная надежды на свое счастіе, на свое блаженство; а Иванъ съ гудочникомъ пошли въ обратный путь, и достигнувъ благополучно калитки, вышли на свободу, будучи внѣ всякой опасности.
   Осеннее солнце едва только выкатилось изъ-за горизонта, какъ Сусанинъ мчался на лихой тройкѣ съ молодымъ купцомъ Рискуновымъ къ монастырю Ипатьевскому. Прошло немного времяни, и они уже были у воротъ святой и уединенной обители. Подъѣхавъ къ воротамъ, они остановились. Сусанинъ постучался въ вороты и на стукъ его послышался голосъ привратника, загремѣлъ запоръ и отворилась калитка святыхъ воротъ. Черная голова, съ всклоченными волосами и сухощавымъ лицемъ, выглянула изъ калитки: это былъ привратникъ Матвей.
   -- А, Иванъ Сидоровичъ! что такъ раненько подъѣхалъ къ намъ? Еще не отошли и заутрени, кланяясь говорилъ привратникъ.
   -- Да есть дѣльце, дружище, до боярыни Романовой.
   -- Ну, это дѣло твое; да кажись, она еще не оставила своего ночнаго ложа. Да впрочемъ, Иванъ Сидоровичъ, освѣдомись самъ.
   И привратникъ отворилъ настежь калитку. Сусанинъ, войдя въ обитель, снялъ шапку, три раза перекрестился и сдѣлалъ въ поясъ поклонъ привратнику Матисю. Его примѣру послѣдовалъ и купецъ Рискуновъ. Лошадей привязали къ монастырской оградѣ, за которыми вызвался сторожить привратникъ.
   Пройдя длинную аллею, они поворотили въ право и вошли на завѣтное крыльце терема боярина Романова. Сусанинъ здѣсь тихо постучался; вышелъ боярской слуга и ввелъ его съ товарищемъ въ пріемную горницу, гдѣ служитель попросилъ ихъ по приотдохнуть немного; а самъ пошелъ извѣстить о ихъ пріѣздѣ. Они не долго дожидались. Молодой бояринъ, Михаилъ Ѳедоровичъ, вышелъ къ нимъ, и сказалъ, что матушка его имѣетъ нужду въ молодомъ Москвитянинѣ и хочетъ съ нимъ говорить; а старика Сусанина проситъ подождать въ этой горницѣ, куда она не замедлитъ придти послѣ.
   Рискуновъ почтительно поклонился молодому боярину и пошелъ за нимъ. Пройдя нѣсколько горницъ, они вошли въ отдохновенную боярыни Романовой.
   Эта горница была мрачна, и по ней разливался какой-то таинственный свѣтъ изъ узкихъ косящатыхъ оконъ и лампадъ, теплющихся предъ святыми иконами. Рискуновъ остановился у дверей горницы и въ безмолвіи ожидалъ Романову.
   Она не замѣшкалась выходомъ. Онъ низко поклонился, боярыня сѣла въ кресла противъ него; сынъ ея сталъ подлѣ нея.
   -- Повѣдай же мнѣ теперь, молодой Москвичъ, участь нашего древняго града, скажи мнѣ подробно, что извѣстно тебѣ о судьбѣ нашего православнаго Царства, и чему ты изумился, когда!я вчера вопросила тебя о бояринѣ Романовѣ, моемъ мужѣ? спросила купца Рискунова Романова.
   -- Не слишкомъ-то радостны вѣсти, матушка-государьшя, повѣдаю тебѣ съ нашей Москвы бѣлокаменной; но когда ты хочешь знать всю злосчастную судьбу ея, то слушай и крѣпись духомъ; не солгу ни единаго слова.
   -- Аминъ! сказала перекрестясь Романова. Богъ да укрѣпитъ меня и благословитъ твое начало!
   -- Вѣдомо тебѣ, государыня-матушка, такъ началъ Рискуновъ, какой конецъ получилъ этотъ проклятой еретикъ, самозванецъ Гришка Отрепьевъ, но не вѣдомо для тебя, сколько онъ привелъ съ собою рати Польской въ наше Царство православное, такъ что заполонили всю нашу матушку Москву эти проклятые Ляхи; а по смерти этаго разбойника Отрепьева, какъ свѣдали объ этомъ послѣ отъ него же самого, что онъ самозванецъ, стали грабить и насильничать у насъ Москвичей все доброе наше, нажитое нашими дѣдами и отцами. Не вытерпѣло сердце Русское отъ такого неслыханнаго своеволія и грабежа: заблистало оружіе и началась рѣзня кровопролитная, жестокая!... И много бы, государыня, погибло народа православнаго, если бы не подоспѣли на совѣтъ и помощь наши добрые князья и бояре, и не унялибъ эту кровавую борьбу съ басурманами. Но не на долго было возстановлено спокойствіе! Скоро послѣ этаго дѣла пріѣхалъ въ Москву Польскій Королевичъ, по имени Владиславъ. Онъ пріѣхалъ не какъ чужестранный, а какъ будто законный нашъ православный Государь, и остановился гдѣжъ, государыня-матушка, ты думаетъ? въ нашемъ Царскомъ теремѣ, и во кругъ Святаго Кремля разставилъ крѣпкую стражу, чтобъ не пускать ни кого изъ насъ православныхъ. Каково это сердцу Русскому! Мы должны лишиться нашей Святыни и радости, нашего Кремля, гдѣ почиваютъ святыя тѣлеса угодниковъ Божіихъ Но вотъ по гласу всѣхъ православныхъ составляется Верховный Совѣтъ Правительственный изъ знатнѣйшихъ князей и бояръ; и въ этотъ совѣтъ былъ призванъ и супругъ твой, бояринъ Романовъ. Они присудили и придумали отрядить посольство въ землю Польскую къ Королю, Сигизмунду по имяни, съ жалобами о неслыханныхъ нахальствахъ и злодѣяніяхъ его подданныхъ, прося чтобъ онъ не медля вызвалъ ихъ въ землю свою, и не думалъ бы о нашемъ Царствѣ православномъ, которому есть законный Государь, близкій по крови и знатный по роду, бояринъ въ лицѣ Ѳедора Никитьевича Романова.
   Патріархъ Гермогенъ вызвался первый быть представителемъ и спасителемъ отечества: онъ отправился къ Королю Польскому съ нѣсколькими боярами; но злоба изверга восторжествовала надъ благочестивою просьбою святаго старца: онъ былъ брошенъ въ темницу и заключенъ въ оковы Но сего не довольно было Польскому Королю: онъ велѣлъ тайно схватить боярина Романова и, заключа въ оковы, привесть къ нему; что и было исполнено: онъ былъ привезенъ къ нему и теперь томится въ мрачной темницѣ....
   -- Боже милосердый!... что я слышу?... вскричала Романова и, залившись слезами, впала въ безпамятство.
   -- Жестокій! за чѣмъ ты отравилъ дни моей родимой этой горестною вѣстію? О, лучше бы ты не былъ здѣсь! Она бы не знала этаго! рыдая и обнявъ мать свою говорилъ Михаилъ Романовъ.
   -- Государь!... да позволено мнѣ будетъ назвать тебя этимъ Священнымъ именемъ.... твоя нѣжная и добрая родимая повелѣла мнѣ повѣдать подробно святую истину, и я далъ слово честное, Русское, исполнить ея желаніе, говорилъ, оробѣвши, купецъ Рискуновъ.
   -- Ты могъ бы говорить все, но не произносить этаго роковаго удара сердцу моей родимой!...
   -- Я боялся Бога отступить отъ моего обѣта и не смѣлъ не сказать всего, что зналъ и знаю завѣдомо....
   Между тѣмъ Романова, при стараніи сына, опомнилась. Она быстро оглянулась кругомъ, и взоръ ея нашелъ того, кого искала; она приказала продолжать этотъ горькой разсказъ.
   -- Прости меня, государыня-матушка, моей нескромности! Я бы не произнесъ этой роковой вѣсти: она бъ умерла у меня на сердцѣ; но я да.гь тебѣ честное Русское слово повѣдать все, и побоялся не исполнить его. Я сказалъ тебѣ, моя государыня, о горькой участи твоего мужа....
   -- О! я лучшебъ объ этомъ не знала, лучшебъ питала себя безвѣстностію мрачной будущности, лучшебъ могла думать то и другое; но теперь я слышу, къ несчастію моему, его такую жестокую участь, и это будетъ для души и сердца моего ежеминутнымъ страданіемъ и мученіемъ....
   -- Не томись печалью, добрая государыня-матушка! Утѣшь себя тѣмъ, что Господь Богъ любитъ правду и поборютъ по правдѣ!
   -- Да, это Онъ сказалъ, и мы должны крѣпко уповать на эти спасительныя слона Его! отвѣчалъ набожно купецъ Рискуновъ.
   -- Повѣдывай же дальше, сказалъ Михаилъ Романовъ.
   "Послѣ этаго несчастнаго событія наши граждане пріуныли; надежда на спасеніе отечества погасла, и отчаяніе оковало сердца наши. Буйство и грабежъ отъ злодѣевъ Ляховъ усиливались ежедневно; голодъ и нищета сроднились съ нашими врагами, и они, какъ львы, пожирали послѣдніе остатки нашего добраго, нашего роднаго....
   Здѣсь москвитянинъ отеръ слезы, слезы горячія, родныя,-- Русскія.
   -- Но, продолжалъ онъ опять, сердце Русское не потерпѣло болѣе злости варварской -- взбушевало, и изъ странъ далекихъ, но изъ странъ родныхъ, прилетѣли орлы Русскіе на дичь иноземную. Нашъ добрый Князь-батюшка Пожарскій и добрый православный гражданинъ Нижегородскій Козма Мининъ, по прозванію Сухорукій, ополчаются, собираютъ воинство несмѣтное и идутъ спасать нашу матущку Москву отъ силы вражеской. Не знаю, что теперь дѣлается тамъ -- въ это время я выѣхалъ изъ нея; но думать надобно, что Господь поможетъ нашему воинству.... Сгибнутъ враги невѣрные, губившіе. Русь Православную! Теперь я скажу важнѣе: приглашай юной Государь, это важная тайна для тебя; я твой подданный и въ осторожность говоритъ хочу тебѣ: бойся ты этихъ варваровъ, и эта священная обитель можетъ быть тебѣ гробомъ, ты въ опасности....
   -- Что ты говоришь? оробѣвши проговорилъ бояринъ Михаилъ Романовъ.
   -- Да, Государь, я говорю истинную правду, отвѣчалъ Рискуповъ. Враги, узнавъ снова, что ты теперь законный наслѣдникъ къ Царству Русскому, имѣютъ тайное повелѣніе найдти твое жилище и тайно умертвить тебя....
   -- Умертвитъ меня!... содрогнувшись прошепталъ царственный юноша, бояринъ Романовъ.
   -- Да, тихо отвѣчалъ Рискуновъ.
   -- Одно къ одному, Боже милосердный! всплеснувъ руками, сказала Романова. О кара Господня на домъ нашъ!
   Этимъ кончился разговоръ. Рискуновъ далъ клятву не говорить объ этой тайнѣ ни кому, и вышелъ изъ опочивальни Романовой.
   Выдя вмѣстѣ съ старикомъ Сусанинымъ изъ пріемной горницы, въ которой онъ его дожидался, они сѣли въ сани при благовѣстѣ раннихъ обѣденъ въ обители Ипатьевской и не терпѣливые кони помчали ихъ въ село Ипатьево.
   -- Скоро ли, Анюта? тихо проговорилъ старикъ Сусанинъ своей невѣсткѣ; вѣдь ужъ разсвѣло порядкомъ, а ты, моя голубка, еще не совсѣмъ собралась....
   -- Тотчасъ, батюшка торопливо сказала Анна; только что накинуть шубейку и я готова....
   -- Пожалуйста поскорѣе поторопись: вѣдь мы опоздаемъ, а ѣхать не близко; ты знаешь, моя родимая....
   -- Вѣстимо не близко; да вотъ я и готова. Ну ѣдемъ же, батюшка.
   Старикъ съ невѣсткой сѣли въ сани запряженныя парой вороныхъ лошадей; онъ хлопнулъ по нихъ бичемъ и они полетѣли въ правую сторону отъ большой дороги.
   Долго, долго ѣхали они по снѣговой зыби; но вотъ завидѣласъ имъ опушка лѣса, повернули въ лѣво, въѣхали въ лѣсъ угрюмой и дикой. Осенняя аврора едва только начинала расписывать своимъ пурпуромъ небосклонъ, и роскошными розовыми коврами устилать путь лучезарному первенцу -- любимцу природы.... Борзые кони ржали и храпѣли; а старикъ углублялся по пробитой дорогѣ въ глушѣ лѣсной все дальше и дальше; но вотъ повернули вправо, какъ шла дорога, и еще нѣсколько саженъ, и они подъѣхали къ вѣтхой хижинѣ, почти полуразвалившейся. Слезши тихо съ саней, Сусанинъ привязалъ лошадей къ пню древесному, а самъ, подойдя къ дверямъ, тихо постучался. На стукъ его послышался хриповатый голосъ и тотчасъ отворилась дверь. Рыжая всклокоченная борода съ красной рожей высунулась въ полуотворенную дверь.
   -- А! Сидоровичъ, тебя ли я вижу? Какими судьбами? Иль есть дѣльце до меня.... проговорила рыжая борода.
   -- Затѣмъ-то и пріѣхалъ къ тебѣ Алешинька, родимой ты мой, что дѣльце есть до тебя, кланяясь сказалъ Сусанинъ.
   -- А что, родимой, не сговорилъ ли пташку сизокрылую? съ дьявольской улыбкою прошепталъ Алешка Волкъ; а онъ-то и колдунъ и всеобщій сватъ.
   -- Да не то, родимой, не сговорилъ; а наша-то красавица красная дѣвица стала грустненька, да сохнетъ не поднямъ, а по часамъ, то пожалу-ста Алешенька, повѣдай намъ матку-правду: что стало съ нашей дѣвицею? не взлиховались ли на нее черные.поди? не обурочилась ли она отъ нихъ? иль не недугъ ли какой можжитъ ее голубку.... то какъ пособить; ты, вѣдать, этому знахарь; скажи, Алешенька, и моя благодарность тебѣ....
   Сусанинъ сунулъ при этихъ словахъ ему въ руку рубликъ.
   -- Спасибо, Сидорычъ; садись-ка. Прошу не прогневаться, подчивать не чѣмъ....
   -- И полно, Алешинька, не заподчиваньемъ къ тебѣ пріѣхали мы, а за разумнымъ твоимъ отвѣтомъ, сказалъ старикъ Сусанинъ.
   -- Погодите же, други, я принесу снадобьица, по которому повѣдаю вамъ все въ подробности. Сказавъ эти слова, Алешка Волкъ вышелъ изъ избы оставивъ въ надеждѣ и страхѣ старика и его невѣстку. Колдунъ не долго мѣшкалъ; внесъ съ собой зеркало, не большую коробочьку и ведро воды.
   -- Теперь къ дѣлу, сказалъ колдунъ. Ну, Сидорычъ, и ты, голубушка сидите, не бойтесь, я васъ очерчу. Колдунъ провелъ углемъ два круга, сказавъ, чтобъ каждый стоялъ въ своемъ кругѣ. Приказаніе его было исполнено.
   Поставя посередь избы ведро съ водою, онъ что-то тихо прошепталъ и всыпалъ въ воду какой-то черный порошокъ. Вдругъ раздался необыкновенный выстрѣлъ, и синее пламя, выскочивъ изъ ведра, объяло всю горницу.
   Колдунъ упалъ навзничь, и лежалъ на землѣ до тѣхъ поръ, пока пламя не приняло на себя бѣлый цвѣтъ. Въ это время онъ всталъ и тихо подойдя къ ведру, что-то сказалъ шепотомъ, и громовый голосъ изъ ведра проговорилъ: "эта дѣвица не больна, а она любитъ молодаго парьня, онъ ее, и отъ суевѣрія и предразсудковъ стариковъ, гибнетъ подъ тяжкой печалью, отъ безнадежной любви, которую она старается всячески скрывать.... гу!.. гу!... гу!..."
   Раздался плачевный стопъ, засвистѣлъ вѣтеръ, загремѣли громы. Колдунъ упалъ ничь. Сусанинъ и его невѣстка въ страхѣ попадали также, и уже чрезъ нѣсколько минутъ они пришли въ себя; колдунъ же спокойно разхаживался по избѣ. Очарованіе кончилось!
   -- Ну, Алешенька, а я думалъ, что умру отъ страха. Нѣтъ, видно мнѣ не проспать этаго грѣха. Охъ, тяжкой грѣхъ! вздыхая проговорилъ старикъ Сусанинъ.
   -- Э, Сидорычь, да вѣдь ты хотѣлъ узнать, что дѣлается съ твоей пташечькой, такъ вотъ теперь и узналъ. Видишь ли, что повѣдалось намъ.... слышалъ ли? Ну вѣрь, что это правда неминучая....
   -- Охъ, тошнехонько! проговорилъ старикъ, почесывая затылокъ. Не ужто это правда, Аннушка? оборотившись къ своей невѣсткѣ прибавилъ онъ.
   -- Меня что-то раздумье беретъ, батюшка, вздохнувъ сказала Анна. Право, что-то мудрено; да и въ каво же ей впалиться, развѣ не въ Ивана ли?
   -- Да и я это же держу на умѣ. Право, чуть не такъ ли, Аннушка? Извелась наша голубушка! вздохнувъ сказалъ старикъ.
   -- Такъ что же, Сидорычъ, развѣ не въ попадъ доброй-то молодецъ -- а? или не льзя горю этому пособить другимъ манеромъ? Найдемъ средство, если только тебѣ похочется....
   -- Батюшка, Алешенька, будь другъ, помоги горю ретивому, воскреси голубку нашу, ненаглядную ягодку; отведи, отврати отъ лихаго зелья, кланяясь и сунувъ въ руку колдуна еще рубликъ, говорилъ, умоляя, Сусанинъ.
   -- Спасибо, спасибо, Сидорычь! А скажи мнѣ, какой волосомъ молодецъ? пріосанясь возразилъ колдунъ.
   -- Лицемъ какъ красная дѣвка, бѣлой, румяной; а волосомъ, прости Господи, какъ чортъ -- смоль черная, отвѣчалъ Сусанинъ.
   -- Гмъ, черной волосъ, о, о гаршудъ гра -- гра! гаршудъ -- гра -- гра!... проговорилъ колдунъ и, взявъ зеркало, взглянулъ въ него.
   -- Вотъ вашей красавицы зазнобушка. Узнаете ли? онъ ли? Калдунъ поднесъ зеркало прямо къ глазамъ Сусанина и его невѣстки. Они вскрикнули и сказали въ одинъ голосъ: "это Иванъ -- точно это онъ."
   -- Такъ погодитешъ, проворчалъ колдунъ, я тепериче дамъ снадобьеца; а ты, голубушка моя, положи-ка ей, только чтобъ она объ этомъ не знала, вотъ этой сѣрой мучьки въ стопку горячаго збитьня и, размѣшавъ хорошенько, дай ей выпить; а этотъ корешечикъ клади ей подъ изголовье каждую ночь въ продолженіи семи сутокъ и бредни ея кончатся.... она все забудетъ, и станетъ по прежнему весела и покойна...
   -- О, пошли Господи тебѣ долгія лѣта, родимой Алешенька! во вѣкъ не забуду твоей милости! кланяясь говорилъ Сусанинъ.
   -- Спасибо, Сидорычъ; за добро не стыдно и не совѣстно вспомнить добромъ.... лукаво улыбаясь и поглаживая бороду сказалъ колдунъ. Старикъ съ невѣсткой еще разъ поблагодарили отъ души колдуна, прося его, буде случится быть ему въ ихъ селѣ, то не оставить въ забытьи и его семью, а завернуть хоть на денекъ, Выйдя изъ избы заклятаго, старикъ отвязалъ лошадей, и сѣвши въ сани отправились въ обратный путь.
   Солнце уже высоко неслось по синему небу, какъ старикъ съ невѣсткой подъѣхали къ воротамъ своего дома.
   -- Куда-то васъ Богъ носилъ съ позаранокъ, батюшка? отпирая ворота говорилъ сынъ его Петръ; или по обѣщаньицу ѣздили на богомольѣ?...
   -- Да кажись такъ, мой родимой; давно лежало на душѣ.... Ну что, все ли по добру по здорову? спросилъ старикъ у сына.
   -- Все слава Богу; только Марьѣ что то не по себѣ -- бѣдняжкѣ; кажись, чуть-ли неогнянка пристать хочетъ.... такъ и пышетъ отъ нея; лежитъ какъ красная ягодка, толь малину шка....
   -- Неужто? Ахти горе! проговорила Анна. Вотъ, батюшка, всему ты виноватъ; Богъ тебѣ судья; гибнетъ и вянетъ дѣвка не разцвѣтя....
   Старикъ проворчалъ что-то про себя. Они вошли къ горницу. Марья лежала разметавшись на постелѣ; сильный жаръ пожиралъ ее; она стонала и охала.
   Павелъ и молодой Москвитянинъ, сложа руки на грудь, стояли у ея изголовья, каждый изъ нихъ прислуживалъ ей. Въ это время вошла Анна съ старикомъ Сусанинымъ, и при взглядѣ на ненаглядную, ею возлелѣянную, почти вторую дочь, она содрогнулась, и слезы заблистали на глазахъ.
   -- Милая, родимая моя Машенька! что съ тобою, радостное солнышко мое? Такъ сказала Анна подойдя къ кровати ея и взявъ ее за руку.
   Анна открыла глаза, и тяжкій, протяжный вздохъ вырвался изъ стѣсненной пламенной груди ея.
   -- Родимая моя, мнѣ что-то очень не посебѣ.... я умираю.... проговорила томно Марья, и крупныя слезы покатились изъ глазъ ея. Теперь-то старикъ Сусанинъ и Анна поняли тайну ея сердца -- ея болѣзни.... Но это скрыли отъ прочихъ. Начались хлопоты о болѣзни Маріи: травы, прохладительныя и цѣлебныя питія, словомъ, всѣ суетились, бѣгали и приготовляли лекарства.
   Такъ прошло нѣсколько дней, и каждый наперерывъ старался помочь отъ недуга; каждый заботился о здоровьѣ ихъ ненаглядной красавицы.... Одинъ лишь молодой Москвичъ очень часто уклонялся отъ этой заботливости, и повидимому не принималъ участія въ семейственномъ горе. Только не тотъ уже веселый и развязный Москвичъ -- нѣтъ и тѣни и признака прежняго: это былъ человѣкъ, какъ будто пораженный ударомъ гибели. Уныніе и какая-то тайная грусть и печаль грызли его сердце, и какія-то тяжкія думы оковали его и сроднили съ неминучимъ горемъ. Вотъ каковъ сталъ теперь молодой Москвитянинъ. Да, онъ полюбилъ больше уединеніе, нежели разсѣяніе; болѣе молчалъ, нежели говорилъ; больше вздыхалъ, нежели улыбался; словомъ, онъ не походилъ самъ на себя.
   Въ одинъ изъ этихъ болѣзненныхъ дней Марьи, купецъ Рискуповъ, при едва начавшемся выказываніи свѣта утренняго, онъ, вставъ съ своего ложа, поспѣшно одѣлся и вышелъ изъ дома Сусанина, его благодѣтеля. Выйдя за калитку, перекрестился, поклонился на всѣ четыре стороны. Пройдя село, онъ поворотилъ въ лѣво, и удвоивъ шаги, пошелъ по прямой пробитой на таящемъ снѣгу тропѣ, все дальше и дальше. Въ тридцати шагахъ отъ него завидѣлся уютный домикъ, огороженный кругомъ частымъ полисадникомъ. Съ правой стороны небольшихъ воротъ была сдѣлана узкая калитка; сзади малой огородъ, куда смотрѣли три узскихъ окна. Сюда-то шелъ купецъ Рискуновъ
   Подойдя къ калиткѣ, онъ постучался въ щеколду; лай собаки раздался на дворѣ; вскорѣ отдвинулась задвижка и калитка отворилась. Сѣдая голова, знакъ глубокой старости, показалась въ ней. Рискуновъ снялъ шапку и поклонился; а почтенный житель этого дома, взявъ за руку Рискунова, какъ давно знакомаго гостя, ввелъ въ калитку, снова задвинувъ ее запоркой.
   -- Здравствуй, здравствуй, доброй молодецъ! съ добрымъ утромъ! Такъ говорилъ старецъ вводя Рискунова въ горницу. А я только что кончилъ мою утреннюю молитву, какъ постучался ты....
   -- Прости меня, почтенный отецъ мой! отвѣчалъ Рискуновъ; я Пришелъ размыкать съ тобою опять все одно и тоже горе, и поговорить съ тобою....
   -- Ну, что твоя голубка, все еще не поправляется? спросилъ съ участіемъ старецъ.
   -- О, нѣтъ почтенный отецъ мой болѣетъ и только, изныло мое ретивое! видно уберется мой ангелъ въ страну безсмертную -- и умретъ не разцвѣтя и погаснетъ не отживя.... О почтенный отецъ мой! если возможно только смертному испытывать судьбы и предначертанія Существа высочайшаго, если возможно постигать эти пути, по коимъ слѣдитъ родъ человѣческій; то покоясь и утопая въ небесныхъ радостяхъ; то борется и мятется съ этими бичами рода человѣческаго: болѣзнями, скорбями и несчастіями, безъ различія пола и возраста, безъ отмѣтки званій и состояній. Это одно единственное звѣно, пзшедшее изъ рукъ Всемощнаго; это кажется, Его любимое созданіе.... И что же послѣ этаго, отецъ мой, мы встрѣчаемъ въ здѣшнемъ юдольномъ мірѣ?
   -- Ты вѣришь ли въ будущее сынъ мой?
   -- О, вѣрую несомнѣнно и свято чту эту высокую истину! отвѣчалъ набожно Рыскуновъ.
   -- Если такъ, то знай, что Творецъ Всемогущій, когда и являетъ знаки своего дивнаго дѣйствія въ тваряхъ, которыя бы, по нашему мнѣнію, и нужны были бы обществу, хотябъ и могли составлять красу его; но иногда лишаетъ насъ этихъ утѣхъ -- а для чего? Иногда по неисповѣдимымъ судьбамъ Своимъ налагаетъ на насъ испытаніе, подобно Аврааму при жертвоприношеніи его сына; иногда лишаетъ насъ этаго небеснаго наслажденія за наши недостоинства и грѣхи предъ Нимъ; иногда отзываетъ въ сонмъ своихъ правѣдниковъ, цѣня добродѣтельную и невинную жизнь, которая для Него ярче сіянія солнца и краше звѣздъ.
   -- Но за что же, отецъ мой, посылаетъ страданія, скорби и болѣзни Господь существамъ невиннымъ -- существамъ Ангельскимъ?
   -- За что? за любовь Его къ намъ: кого любитъ Онъ, того наказуемъ; біетъ же всякаго, елико хощетъ. Развѣ ты этаго не знаешь, сыпь мой? По этому, мы должны дорожить драгоцѣнной Его любовію, и съ терпѣніемъ, безъ малѣйшаго ропота переносить всѣ кары, кои Онъ посылаетъ на насъ, а не унывать подъ игомъ тяжкаго ярма. Жизнь безотрадная, жизнь безотчетно-печальная тяжка и ужасна. но какъ ужасно уныніе въ скорбяхъ! я не могу тебѣ представить ни чего страшнѣе, сынъ мой. Это отрицаніе будущей жизни, гдѣ всякая тварь получить настоящее свое назначеніе, займетъ свое собственное мѣсто; гдѣ Судія безѣвозмездный воздастъ каждому по дѣламъ его. И это отрицаніе Промысла Божія влечетъ за собою смертный хрѣхъ, неразрѣшимый ни въ здѣшней, ни въ будущей жизни.
   -- Увы, почтенный отецъ мой! это истинна святая; и страшны слова твои, но лишиться любимаго существа, существа подобнаго Ангелу, невиннаго и кроткаго -- о, эта потеря тяжка для моего сердца!... И кто замѣнитъ мнѣ се?... прослезясь и тяжко вздохнувъ говорилъ Рискуновъ.
   -- Кто замѣнитъ! Безумецъ, что дерзнулъ ты сказать? Богъ и природа, природа и Богъ. Молись Ему, проси Его и крѣпко уповай на Него, и Онъ воздвигнетъ съ одра болящую и за добродѣтельную жизнь твою наградитъ тебя этой радостію неземною.
   Старецъ, говоря эти слова, былъ будто вдохновененъ свыше. Молодой Москвитянинъ палъ на колѣни предъ Божественнымъ Распятіемъ, стоявшемъ въ переднемъ углу горницы, и рыдалъ какъ младенецъ, какъ дитя о потерѣ своей питательницы-матери. Онъ молился усердно жизнодавцу; сердце его далеко было земнаго, и на дрожащихъ устахъ горѣла пламенная молитва. О, онъ молился!
   Въ продолженіи такихъ религіозныхъ разговоровъ, приблизился полдень. Старецъ еще разъ далъ наставленіе молодому Москвитянину, пожелавъ ему счастливаго пути, и разстался съ нимъ. Рискуновъ же направилъ путь прямо къ селу Ипатьеву.

-----

   -- Все погибло!... Будь ты проклятъ окаянный -- разбойникъ!... кричалъ молодой крестьянинъ, когда вошелъ въ горницу другой крестьнинъ въ синемъ армякѣ.
   -- Помилуй, другъ, что ты это говоришь? крестясь говорилъ крестьянинъ въ синемъ армякѣ. Или ты ума ряхнулся что ли?
   -- Бѣсъ полуденный! такъ-то ты морочишь людей? А, теперь-го я понимаю, что ты за птица! Ты хотѣлъ меня втащить въ петлю; но нѣтъ, не удастся же тебѣ, оборотень; скорѣе себѣ приготовь ее....
   Это были Иванъ любезной Маріи и названный друга, его, гудочникъ Фадей. Едва Иванъ прослышалъ о болѣзни своей милой, какъ опрометью бросился бѣжать къ Грунѣ, ея подругѣ, узнать о причинѣ и ходѣ болѣзни; но непредвидѣнныя обстоятельства разрушили навсегда его обворожительныя мечты, и любовь, и надежды, и счастіе, и радость; громъ разразился надъ нимъ, и тайна, которая хранилась въ двухъ сердцахъ, и еще третій зналъ гудочникъ, раскрылась предъ нимъ, и участь его однимъ разомъ была рѣшена.
   Въ эту-то минуту вспыхнулъ вихрь страстей его и, подобно мощному урагану: потрясъ всею силой его душу, весь составъ молодаго юноши: онъ сдѣлался безумнымъ.
   О други! кто видѣлъ изъ васъ свистъ и завываніе бури, или разсвирепѣвшее море, которое сизыми волнами хочетъ поглотить огромную скалу, кто видѣлъ жестокій и мощный ураганъ этотъ, который, на огромное пространство мечетъ и раскидываетъ столѣтнія дубы и сосны, какъ дитя потѣшаясь своими игрушками.... кто видѣлъ эту свирѣпость природы? Но бурю, ураганъ сердца, кто можетъ выразить словами или описать на бумагѣ, этотъ всеразрушающій жестокій, клокочущій вулканъ?... и кто не испыталъ изъ насъ въ теченіи жизни разныхъ душевныхъ волненій и бурь? но бури сердечной, которая раждается отъ сердца и ему же наноситъ смертельный ударъ -- это борьба жестокая, ужасная!... и рѣдко, рѣдко можетъ случиться, чтобъ сердце осталось побѣдителемъ этой бури; оно гибнетъ и тяготѣетъ подъ этимъ тяжкимъ ярмомъ. Въ такомъ-то точно положеніи находился и бѣдный Иванъ, молодой крестьянинъ, влюбленный въ Марію, внуку Ивана Сусанина. Цѣлыя сутки плуталъ онъ по окрестнымъ лѣсамъ и горамъ села Ипатьевскаго, и на другой день, едва очнувшись отъ этаго изступленія, онъ явился въ свой домъ. Его отсутствіе, омертвенная блѣдность лица, всклокоченные волосы, изорванное платье, которое походило болѣе на рубищѣ, изумило и привело въ страхъ его домашнихъ. Рѣзкія же и отрывистыя слова, дикій взоръ, и какое-то страшное отчаяніе, отпечатлѣвшееся на челѣ его еще болѣе привели въ содраганіе все семейство.
   Въ это-то время зашелъ мимоходомя. къ Ивану въ домъ гудочникъ Фадей; а слова, произнесенныя Иваномъ съ ужаснымъ голосомъ и пылающимъ взоромъ, изумили и даже привели въ страхъ гудочника. Однако онъ оправился отъ этаго смущенія.
   -- Послушай, заклинаю Богомъ тебя, послушай меня, Иванъ Петровичь, говорилъ гудочникъ; я догадываюсь въ чемъ дѣло; твоя Марія больнехонька, а я окаянный по сю пору не далъ знать тебѣ объ этомъ; но ей Богу....
   -- Провались ты пропадомъ разбойникъ, коварный льстецъ; ты погубилъ меня и ее.....
   -- Я.... я?... дрожащимъ голосомъ говорилъ Фадей.
   -- Ты адскій духъ, ты открылъ нашу тайну старику, или она погибли, по....ги....бли....
   Иванъ вскочилъ, и схватя Фадея за воротъ, задрожалъ и въ безпамятствѣ повалился на полъ. Смертная блѣдность разлилась по лицу его -- грудь сильно то подымалась то глубоко упадала. Помощь домашнихъ не замѣдлила явиться съ средствами; и скоро Иванъ открылъ прекрасные глаза свои; а гудочникъ, проливая слезы о своемъ другѣ, думая, что безвинно можетъ быть сдѣлался его убійцею, его отравою. Эта мысль жестоко мучила и терзала его сердце и душу.
   -- Старикъ, жестокій старикъ.... не проклинай Марію.... я люблю ее.... вѣчно, вѣчно.... говорилъ въ иступленіи Иванъ.
   -- Дитятко мое милое, что съ тобою прилучилося? плача говорила, подойдя къ постелѣ Ивана, его тетка.
   -- Марія! гдѣ она? Она умерла!... да, умерла для меня, у меня отняли ее, вырвали злые люди -- мнѣ не суждено радоваться съ нею.... Старикъ, кто сказалъ тебѣ нашу тайну? скажи мнѣ, и я удавлю руками того.... охъ.... Протяжной стонъ вырвался изъ колеблющейся груди юноши; онъ снова впалъ въ безпамятство.
   Но вотъ причина его болѣзни: Иванъ, едва узналъ о болѣзни своей любезной Маріи -- не утерпѣло ретивое, чтобъ не освѣдомиться объ ней отъ близкой подруги ея, прекрасной дѣвушки Аграфены; онъ тотчасъ къ ней, и ретивое запылало у него, когда онъ узналъ, что Марія его гибнетъ подъ бременемъ любви; и эта сладостная, эта живая и огненная любовь снѣдаетъ ее сердце, эта тайна двухъ любящихся сердецъ сморила ее -- и она впала въ жестокую болѣзнь. Молодой чувствительный юноша лилъ слезы о гибели его возлюбленной, онъ сталъ самъ не свой. Въ такомъ то расположеніи духа онъ вышелъ изъ дома Груни, и едва только прошелъ улицу и поворотилъ въ переулокъ, какъ ударъ по плечу, заставилъ его оглянуться. Старикъ Сусанинъ стоялъ сзади его, злобный взглядъ показывалъ въ немъ человѣка не доброжелательнаго. При видѣ Сусанина, эта неожиданная встрѣча, привела его въ себя, Иванъ задрожалъ.
   -- Здорово, доброй молодецъ, сказалъ старикъ Сусанинъ, злобно улыбнувшись, какъ счастливо мы съ гобой столкнулись; а ты мнѣ нуженъ пріятель. Скажи пожалуй, что ты надѣлалъ съ нашей дѣвкой она умираетъ.... Ты убійца ее!...
   При словѣ убійца Иванъ вздрогнулъ, холодной потъ выступилъ на лбу у него.
   -- Ты обольститель нашей голубки ненаглядной Маріи, продолжалъ Сусанннъ. Какъ дерзнулъ ты, какъ могъ, говори гнусный червь, я сей часъ растопчу тебя подъ ногами.... внѣ себя говорилъ Сусанинъ.
   -- Иванъ Сидоровичь! не я убійца, а ты.... Кто сказалъ тебѣ нашу тайну? спросилъ Иванъ.
   -- Чертъ, чертъ я тебѣ говорю, и ты долженъ отступиться отъ Маріи, забыть ее, и тебѣ какъ своихъ ушей не видать ее; она умерла для тебя, иначе отцевское проклятіе разразится надъ ней!...
   -- Остановись старикъ жестокій! не произноси этаго страшнаго слова.... дрожащимъ голосомъ проговорилъ Иванъ. Да, я люблю ее, и готовъ для счастія и спасенія этаго Ангела невиннаго пожертвовать моею жизнію!
   -- Готовъ, сказалъ Сусанинъ?
   -- Готовъ! отвѣчалъ Иванъ.
   -- Кто порука?
   -- Кто надъ нами и выше насъ -- Иванъ указалъ на небо.
   -- Дай руку?
   -- Вотъ она!
   -- Довольно, благодарю тебя доброй Иванъ, прощай!
   Тѣмъ кончился разговоръ ихъ, и Иванъ стоялъ долго, долго на этомъ мѣстѣ какъ окаменѣлый истуканъ; вдругъ какъ будто жизненный лучь проникъ въ него, онъ очнулся, и какъ стрѣла пущенная изъ лука, такъ скоро пустился онъ бѣжать, куда? не зналъ самъ. Въ такомъ то положеніи онъ блуждалъ цѣлые сутки, какъ мы видѣли выше и вотъ эта-го настоящая причина его сердечному, ужасному урагану!

-----

   Природа пробудилась отъ летаргическаго сна; облеклась въ роскошныя разноцвѣтныя ткани; устлала зелеными коврами луга и поля, одѣла въ новыя одѣжды деревья. Вездѣ дышало жизнію и радостію; все восхищалось прелестями щедрой авроры.
   День былъ праздничной, по голубому небу катилось роскошное солнце и изрѣдка тихой вѣтерокъ перешептывалъ съ древесными листочками -- словомъ день былъ Майской.
   По дорогѣ къ монастырю Ипатьевскому шли кучи народа; обѣдня отошла, и всѣ спѣшили къ перекускѣ теплаго загибня {Смотр. выше стран. 8.} въ этомъ числѣ былъ и старикъ Сусанинъ съ своею челядью. Здѣсь же была и Марія, блѣдная -- остатки болѣзни еще не совсѣмъ изгладились, и гибельные слѣды ихъ еще были видны. Тихая поступь, томный взоръ, блѣдность лица -- словомъ все доказывало, что она еще недавно оставила свое болѣзненное ложе. Она уподоблялась нѣжной розѣ, едва развернувшейся, едва выказавшей свои прелести, и буря склонила ее съ нѣжнаго стебелька, на которомъ едва было она выказала свою прелестную ароматную головку -- такова точно была Марія.
   Первое и священное чувство сердца Маріи было, вознесть пламенную мольбу къ Владычицѣ небесной о востаніи отъ одра болѣзненнаго, первая мысль словословіе и благодареніе. О! какъ она молилась....
   -- Что Машинька, ненаглядная моя ягодка, лучше ли тебѣ моя родимая? говорила невѣстка ея Анна, любившая ее какъ дочь свою. Царица небесная да подкрѣпитъ тебя силою небесною, да отыдетъ прочь злой недугъ!
   -- Давно, моя родимая, такъ проговорила Марья, горѣло мое сердце по просить Матерь Божію о ниспосланіи мнѣ здоровья, и теперь мнѣ легче на сердцѣ....
   -- Да Марья, тихо сказалъ купецъ Рискуновъ, я долго -- вѣчно не забуду тотъ день, когда Господь возвалъ тебя на здравіе.... О, буди имя Господне благословенно отъ нынѣ и до вѣка.
   -- Благодарю тебя, Василій Савичь, такъ звали Рискунова, за участіе принимаемое во мнѣ, пошли тебѣ Богъ здоровье! отвѣчала Марія покраснѣвши.
   -- Нѣтъ Марья, тутъ, не зачто благодарить, мы всѣ по человѣчеству немощны, и въ немощахъ нашихъ должны, обязаны помогать другъ другу по слову нашего Спасителя: носить другъ другу тяготы, чтобъ уподобляться Ему въ служеніи, отвѣчалъ набожно Рискуновъ.
   Въ такихъ разговорахъ принимали участіе всѣ, и одинъ предметъ имъ была одна Марія. Они приблизились къ дому, и войдя въ горницу всѣ набожно перекрестились, и каждой занялъ свое мѣсто; а Марія, по слабости здоровья удалилась со второй своей матерью невѣсткою Анной въ свѣтлицу.
   -- Родимая, сядь-ка возлѣ меня, и послушай, что я тебѣ повѣдаю, сказала Марія, садясь на пуховикъ. Анна сѣла возлѣ нея, и Марія, немного помолчавъ, какъ будто ловя въ умѣ прошедшее, начала:
   -- Воспитанная и взлелѣянная тобою съ колыбели, моя родимая -- да, я лишилась моей родимой матери, будучи еще въ пеленкахъ; это и ты знаешь. Я вела жизнь беззаботную, безпечную. И о чемъ же мнѣ было заботиться? Ты, какъ родимая была всегда со мною, и я не желала ничего болѣе; я была выше, нежели счастлива.
   Подъ твоимъ надзоромъ возросла и начала расцвѣтать.... первыя мои мысли, первые вздохи посвящены были красамъ воскресающей природы: когда весенняя пташка, едва защебечетъ, едва весенній жаворонокъ порхнетъ съ проталинки, и клубясь, и кружась въ воздухѣ за поетъ трель свою, и мое сердце, и мой взоръ слѣдитъ его.... Едва распукнется, едва разовьется цвѣтокъ, а я бѣгу опрометью вдыхать въ себя его ароматическій запахъ. Когда зарумянится весенняя заря и я въ нашемъ саду сижу на дерновой скамьѣ и въ благоговѣйномъ безмолвіи жду восхода солнечнаго. Съ приближеніемъ его мое ретивое бьется шипче и сильнѣе.... Да родимая, я никогда, никогда не забуду этой беззаботной моей юности.... Я любила природу, ея красы, пріятный ароматъ цвѣтовъ, блѣяніе барашекъ, заунывное пѣніе нашихъ поселянъ при обработываніи полей, а еще болѣе хороводныя пѣсни моихъ подругъ, когда онѣ при закатѣ солнца возвращались на покой послѣ дневныхъ трудовъ. Словомъ, моя родимая, я блаженствовала; въ это время я не знала ни горя, ни печали ничего -- только мои забавы были: цвѣты, пѣсни и хороводы: но вотъ настала година, година -- лишившая меня на всегда спокойствія: во мнѣ заронилось какое-то непонятное непостижимое для меня чувство....
   Однажды, этому было назадъ двѣ весны, когда я возвращалась съ милой моей Граней съ хороводовъ домой, какъ подошелъ къ намъ молодецъ, онъ низко поклонился Грунѣ, и сталъ съ ней разговаривать о прекрасной погодѣ, о хороводныхъ пѣсняхъ; и родимая, какъ мило, какъ сладко онъ говорилъ я заслушалась рѣчей его; между разговорами онъ пристально взглядывалъ на меня, и этотъ взглядъ его палилъ всее меня, я была сама не своя.... придя къ Грунѣ, я спросила ее про этаго молодца, il она сказала, что онъ сынъ одного изъ зажиточныхъ крестьянъ нашего села, зовутъ его Иваномъ. Съ этихъ поръ я часто видала его у Груни; и когда я была у ней, то непремѣнно и онъ уже тутъ былъ....
   Эти частыя встрѣчи, эти разговоры, какъ іо сблизили меня съ нимъ; но я страшилась питать эти чувства въ своемъ сердцѣ. Но тщетно я старалась изгнать ихъ, они еще сильнѣе укоренялись во мнѣ. Напрасно я убѣгала его, напрасно уклонялась отъ встрѣчи съ нимъ -- нѣтъ, меня влекла къ нему какая-то таинственная сила; мнѣ какъ будто кто то нашептывалъ, чтобъ я этаго не дѣлала, но чтобъ повиновалась влеченію моего сердца, и я стала послушна ему, какъ кроткая овечка....
   Однажды, это было въ праздникъ Петрова дня, когда ты родимая съ дядюшкою и дѣдомъ поѣхали въ гости въ сосѣднее село, а я за нездоровьемъ осталась дома. Ко мнѣ пришла Груня и неотступно стала звать на полѣ рвать цвѣты.... я рѣшилась идти съ ней. Пришли на полѣ, и Иванъ сидѣлъ на луговинѣ. Я оробѣла, и стала упрекать мою подругу въ вѣроломствѣ, мнѣ стало очень стыдно; сердцѣ у меня билось сильнѣе прежняго -- я чувствовала какую-то дрожь во всемъ тѣлѣ.... Иванъ, завидя насъ тотчасъ всталъ, и подойдя къ намъ низко поклонился.
   О, моя родимая, я и теперь не забуду что съ нимъ было:
   Онъ, то блѣднѣлъ, то краснѣлъ, а въ глазахъ сверкало какое то страшное пламя.... я боялась даже взглянуть на него.
   Пройдя нѣсколько шаговъ съ Груней по луговинѣ мы сѣли на зеленый пригорокъ, и этотъ пригорокъ былъ началомъ моей бѣдственной жизни. Да, съ этихъ поръ, жизнь беззаботная отлетѣла отъ меня, какъ сладкая мѣчта, и грусть и печаль оковали мое сердце. Съ тѣхъ поръ я предалась унынію; какая-то мрачная безпредѣльная будущность представлялась ежеминутно глазамъ моимъ и я плакала неутѣшно сама съ собою.
   Иванъ на этомъ мѣстѣ открылъ мнѣ свою душу и сердце, и вырвалъ изъ устъ моихъ пламенное признаніе любить его.... онъ сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ, огненный, завѣтный поцѣлуй заключилъ на вѣки неразрывный союзъ двухъ сердецъ. Да, онъ любитъ меня выше всего земнаго.... равно и мое сердце пылаетъ такою же любовію къ нему. Я не ищу болѣе ни какого блаженства, ни какихъ радостей, кромѣ моего Ивана, и когда онъ бывалъ со мною я благословляла эти сладостныя минуты и не замѣчала какъ быстро текло время въ нашихъ взаимно-милыхъ разговорахъ и восторгахъ! Такъ блаженствовали мы нѣсколько мѣсяцевъ, и Иванъ рѣшился говорить о довершеніи нашего счастія съ батюшкой. Онъ былъ согласенъ на наше счастіе; но безъ согласія дѣда сдѣлать этаго не могъ; и жестокій дѣдъ.... увы родимая!... Онъ сгубилъ меня и свалилъ въ постель.... онъ на отрѣзъ отказалъ въ просьбѣ Ивану, сказавъ съ презрѣніемъ: что лучше дастъ согласіе на священный союзъ послѣднему крестьянину, нежели ему.... и съ безъстыдствомъ выгналъ вонъ Ивана.
   И такъ обольстительная надежда, питаемая нами изчезла, и я узрѣла бѣздну подъ ногами; проклинала тотъ день когда я увидѣла Ивана и отдала ему сердце.... Однако, кто можетъ положить законы любви невинной -- любви пламенной? Мы и въ этой безнадежности питали священный огонь любви въ сердцахъ: и это святое распятіе, которое таится близь моего сердца, на пламенной груди моей, и тотъ золотъ перстень, которой я отдала Ивану суть наши вѣчные залоги гробовой любви -- она прервется, угаснетъ за гробомъ вашимъ, и тогда истлѣютъ наши завѣты.... Да, родимая я предчувствую, что эта любовь сведетъ меня въ мрачное ложѣ, и тамъ я успокоюсь.... а теперь тяжкія думы облегли мое сердце, и я не вынесу ихъ бремяни, погребусь подъ ними....
   Марія замолчала, и крупныя слезы полились изъ свѣтлыхъ очей ея; она рыдала неутѣшно, прижавшись къ груди второй своей матери, какъ будто, ища въ ней защиту отъ жестокой судьбы своей!
   Сердце Анны, нѣжно любившей свою питомицу не вынесло горя ея милой, и Анна съѣдинила свои слезы съ слезами Маріи -- они обѣ плакали.
   -- Такъ какъ же Василій Савичь, и ты думаешь уже насъ оставить, говорилъ старикъ Сусанинъ, прохаживаясь съ купцемъ Рискуновымъ по куртинамъ зеленаго сада. Жалко мнѣ, право, я полюбилъ тебя, парень, какъ сына роднаго за твои умныя рѣчи, за твою примѣрную скромность -- право, ты образецъ всѣмъ молодцамъ.
   -- Благодарю тебя, почтенный мой благодѣтель, за такую честь и любовь, отвѣчалъ съ поклономъ молодой москвитянинъ; и мое безпредѣльное уваженіе и память до гроба къ моему благодѣтелю. О, если бы, Иванъ Сидоровичь, ты могъ прочесть въ сердце чувство, питаемое къ тебѣ и всему твоему семейству.... Я отдалъ бы все, что имѣю у себя за эту возможность!
   -- Не говори мнѣ этаго молодецъ; ты видишь на мнѣ сѣдину волосъ -- и эта сѣдина есть долголѣтняя моя опытность. Я никогда не ошибался въ людяхъ, и умѣю читать у каждаго, что на сердцѣ; умѣю разсматривать достоинства, или низкіе поступки. Да, я никогда не дѣлалъ промаху по этому и тебя знаю также вѣрно, какъ ты самъ себя.
   Рискуновъ опустилъ глаза внизъ, и живой румянецъ заигралъ на щекахъ его.
   Такова всегда скромность молодости! она безотчетна, стыдлива, когда порокъ не дерзнулъ заклеймить ее своей черной печатью..... и зараженный воздухъ не коснулся розоваго чела и не обезобразилъ ея невинной красоты. О, эти порожденія эхидны смертоносны и зловредны для невинности. Она драгоцѣнна какъ перлъ Азійскаго Падишаха, и какъ трудно при всемъ томъ сохранить и возлелнять ее отъ этихъ эхиднъ, которыя непрестанно вооружаются на ея погибель!
   На такой-то степени юности былъ и молодой москвитянинъ купецъ Рискуновь. Воспитанный съ колыбели подъ кровомъ родительскимъ, онъ былъ всегда подъ руководствомъ честнаго своего отца одареннаго добрыми качествами. Отъ него онъ пріобрѣлъ, тѣ нравственныя достоинства, коими отличается молодость въ цвѣтѣ дней своихъ. Достигнувъ осьмнадцаго возраста, онъ лишился добраго своего наставника-отца, котораго потеря для него была тѣмъ чувствительнѣе, что онъ еще не достигнувъ совершеннаго возраста долженъ быль принять на себя всѣ торговыя дѣла его, которыя были довольно обширны и въ хорошемъ состояніи; къ этому его обязывала и самая необходимость: онъ долженъ заботиться о благосостояніи осиротѣвшаго семейства -- главой и попечителемъ долженъ быть онъ. Престарѣлая мать, два малолѣтныхъ брата, и почти уже невѣста сестра, вотъ въ чемъ была ему единственная забота. Нѣсколько лѣтъ онъ управлялъ всѣми дѣлами и оборотами отца съ расчетливостію, остроуміемъ и особенною честностію въ торговлѣ.
   Этою рачительностію и стараніемъ онъ преувеличилъ доходы. Чрезъ два года по смерти отца онъ выдалъ сестру въ замужество за одного изъ своихъ пріятелей, отдалъ хорошую наслѣдственную часть ей въ приданое. Двухъ братьевъ сдѣлалъ своими помощниками. Такъ дѣла шли всѣ счастливо до его двадцати пяти лѣтняго возраста. По достиженіи этихъ лѣтъ, Рискунову предстала необходимость по торговлѣ ѣхать самому въ Астрахань.
   Тщетно мать, братья и всѣ родные упрашивали его остаться, а послать вмѣсто себя повѣреннаго, представляя ему теперешнее смутное время, гдѣ каждый гражданинъ не безопасенъ отъ непріятностей; тщетно умоляли покрайней мѣрѣ помедлить это время и успокоить ихъ, кои дорожатъ его жизнію. Рискуновъ былъ всегда твердъ въ своей мысли и отваженъ иногда до безразсудности, и Богиня счастія всегда хранила его отъ непріятныхъ случаевъ. Онъ теперь рѣшился не отлагать свой отъѣздъ, зная, что и но отъѣздѣ его дѣла будутъ идти также какъ и при немъ. Два брата его, одинаковыхъ же съ нимъ качествъ, хотя и болѣе разсѣянны; но у него былъ опытный и знающій управитель, которой пользовался всегдашнею довѣренностію и отца его, по этому онъ былъ покоенъ. Взявъ нужныя съ собою деньги и вещи, онъ выѣхалъ изъ Москвы въ самое смутное время. Поляки заполонили первопрестольный городъ; грабежъ, безначаліе, царствовали какъ въ окрестностяхъ Столицы, такъ и въ ней самой.
   Польскій Царь Сигизмундъ, прибывшій съ сыномъ своимъ Владиславомъ въ Русскую Резиденцію, думалъ что онъ находится въ своей Warsavie, а потому онъ обращался съ Русскими какъ съ презрѣнными рабами. О, какъ тяжка какъ больна эта истина сердцу Русскому! Пришлецы -- обманщики, чуждое имъ, не ими пріобрѣтенное называютъ своимъ, отнимаютъ силою, угрожаютъ смертію. И Русскіе, вѣрные сыны престолу и отечеству, равнодушно рѣшаются идти на смерть и гибель -- и умираютъ истинно Русскими!... Зачѣмъ же вы Греки, гордитесь Спартанцами? {Спарта была одной изъ цвѣтущихъ областей древней Греціи, какъ по богатству, такъ и образованности гражданъ. Замѣч. Автора.} У насъ свои Леониды, у насъ свои Спартанцы -- Русскіе. За васъ говорятъ Термопилы {Термопилы (или иначе Фермопилы), называлось мѣсто, гдѣ быль проходъ изъ Спарты заключающійся между двумя горами въ уской долинѣ. Здѣсь вовремя сраженія Грековъ съ Персидскимъ царемъ Киромъ, мужественно сражаясь триста человѣкъ Спартанцевъ съ необъятными полчищами Персовъ за свободу отечества подъ предводительствомъ своего Царя Леонида пали здѣсь съ честію и славою. И Термопилы и понынѣ служатъ живымъ монументомъ ихъ величія! Замѣч. Автора.} и указываютъ на могилы обезсмертившіе героевъ.-- У насъ говорятъ Москва, вся святая земля Русская и указуютъ на эти безмолвные, безмертные остатки....
   Москва видѣла въ древнихъ стѣнахъ своихъ, какъ варвары губили вѣрныхъ сыновъ ея; она видѣла струящуюся кровь изъ pain, ихъ; она слышала стоны умирающихъ и послѣдній вздохъ сыновъ своихъ возносила жизнодавцу, какъ достойнѣйшую ему жертву. Она видѣла это кровавое пиршество, и не уныла и не поколебалась духомъ; но твердо увѣрена была въ защитѣ отъ насилія и наказанія за хищничество и невинное пролитіе крови вѣрныхъ сыновъ ея, отъ безвозмезднаго мздовоздаятеля и судіи!
   Сигизмундъ, Король Польскій расточалъ ласки, золото, обольщенія, обманы, угрозы, смерть и огнь къ прекращенію вражды и водворенію мира; а миръ этотъ пагубный миръ состоялъ въ провозглашеніи сына его Королевича Владислава законнымъ Государемъ и повелителемъ земли Русскія! Увидимъ далѣе, исполнятся ли всѣ предначертанія и планы Короля Польскаго; а теперь, проводимъ нашего молодаго Москвича Рискунова изъ бѣдствующей столицы.
   Слезы и рыданія матери и братьевъ, далеко проводили его. Пріятная погода, хорошая дорога, лошади, веселый извощикъ вотъ необходимыя условія для всякаго путешественника; не будь ихъ, и смертельная грусть и скука измучатъ васъ, вы проклянете себя, всю жизнь -- словомъ, будете заклинать всякаго, никуда и никогда не ѣздить; но Рискунову все благопріятствовала: торговый трактъ его лежалъ на г. Орелъ, Брянскъ, гдѣ у него были дѣла, окончивъ кои, онъ ѣхалъ чрезъ дремучія Брянскіе лѣса, и здѣсь то несчастіе постигло его, какъ мы уже видѣли. Шайка Польскихъ мародёровъ напала на него -- отняли у него лошадей, деньги собранные имъ въ разныхъ мѣстахъ на довольно значительную сумму; да и самая жизнь его была въ большой опасности отъ нанесенныхъ ранъ. Это было въ срединѣ осени и въ самое ненастное, самое скучное время года: Рискуновъ преодолѣвая нужду, голодъ, холодъ, добрался почти до Костромы, въ этомъ городѣ жила его родная тетка почтенная, богатая и добрая купчиха; къ ней-то онъ шелъ искать помощи; но провидѣніе пекущееся о несчастныхъ, дало ему помощь эту и преждѣ назначеннаго имъ мѣста село Ипатьево, и благодѣтеля ему добраго крестьянина этаго села Ивана Сусанина; у него-то онъ нашелъ родной пріютъ и пособіе! Здѣсь-то въ нѣсколько мѣсяцевъ его болѣзни онъ свыкся съ его семействомъ и сталъ будто роднымъ. Рискуновъ писалъ въ Москву, къ матери о своемъ несчастій и о благодѣтеляхъ своихъ, въ которыхъ онъ нашелъ неожиданное счастіе, ихъ любовь, участіе въ его болѣзни, словомъ, о безпримѣрномъ ихъ человѣколюбіи, и обѣщался скоро возвратиться на родину, къ которой горитъ его душа и тоскуетъ сердце; но между прочимъ намѣкалъ въ письмахъ о какой-то необыкновенной привязанности къ семейству Сусанина, съ которымъ бы онъ не желалъ никогда растаться; а буде это и случиться, то для него эта разлука будетъ несносна, тягостна.
   Родные Рискунова эту привязанность приписывали его нѣжному чувству благодарности и любови за оказанныя благодѣянія; а болѣе же ничего не думали. Mo мы посмотримъ одно ли это чувство благодарности за благодѣяніе привязывали его къ нимъ.
   Обратимся къ разговору старика Сусанина съ молодымъ Рискуновымъ, которой было мы потеряли изъ виду.
   -- Впрочемъ, хотя мнѣ и жалко тебя, молодецъ, отпустить, продолжалъ Сусанинъ, но нечего дѣлать, не свое не называй своимъ, грѣхъ будетъ. Покрайнѣй мѣрѣ, Василій Савичь, погости у васъ до пмянинъ, если только можно тебѣ, Михаила Ѳедоровича нашего боярина. Петровъ день у насъ не за горами, а тамъ чрезъ десятокъ дней и его Ангелъ; въ этотъ день у насъ всегда бываетъ большой праздникъ, а ликованью и веселью въ благочестивой обители Ипатьевской и сказать не могу. Здѣсь ты увидишь нашего дорогаго имянинника не какъ малаго птенца, а какъ возмужалаго семьянина и хлѣбосола хозяина, здѣсь сойдутся какъ дѣти къ одному отцу изъ окрестныхъ селъ и деревень.... Да что ты такъ грустенъ, взглянувши вдругъ на Рискупова, сказалъ Сусанинъ.
   -- Какъ мнѣ не грустить, почтенный Иванъ Сидоровичь, вздохнувъ проговорилъ Рискуновъ. Дальняя разлука съ родиною, предстоящая разлука съ вами, мои благодѣтели, и эта разлука тяжка мнѣ, я предчувствую это.... Здѣсь я оставляю и душу и сердце; такъ, сердце, которое было полно беззаботности, и безпечности, а теперь оно лишилось покоя и налегла на него грусть тяжкая.... Я не могу и не въ силахъ преодолѣть себя, я дѣлаюсь какъ буд то чуждымъ самому себѣ; и все это произошло въ здѣшней странѣ, вотъ подъ этимъ голубымъ небомъ, и вотъ эти липы, эти березы и густыя ивы были свидѣтельницами моихъ сердечныхъ вздоховъ, и слезъ и рыданій -- да, рыданій невинныхъ.... Словомъ, почтенный мой Иванъ Сидоровичь, я потерялъ здѣсь свое сердце, и я полюбилъ.... Но что я говорю? я боготворю невинное, это небесное существо, люблю ее душевно и горю сердцемъ и всѣмъ органомъ моего тѣла. О, чѣмъ мнѣ выразить эту пламенную любовь мою.... Такъ говорилъ Рискуновъ въ пылу своей страсти.
   -- Вотъ какъ же я угадалъ, сказалъ старикъ. Я уже давно замѣчалъ за тобою, молодецъ, что ты сталъ какъ-то не но себѣ и грустенъ и задумчивъ. Сперва я думалъ, что это произошло отъ продолжительной болѣзни твоей; но эта болѣзнь бываетъ всегда постоянною; а ты не всегда былъ таковъ, и частехонько бывалъ веселъ и разсѣянъ словно какъ доброй молодецъ. Ну, Василій Савичь, если такъ, то скажи мнѣ, я люблю тебя какъ роднаго, по придумаю и по присовѣтую тебѣ, счастливъ ли твой выборъ. Семьдесятъ лѣтъ живу здѣсь, и всѣхъ на перечетъ знаю и молодокъ и красныхъ дѣвушекъ; ты укажи мнѣ только на твою голубку сизокрылую, а я скажу и повѣдаю тебѣ про нее какъ все по писанному....
   Рискуновъ замолчалъ. Глаза у него сверкали какимъ-то огнемъ; румянецъ стыдливости ярко заигралъ на щекахъ его; на устахъ дрожало какое-то таинственное признаніе. Старикъ Сусанинъ пристально глядѣлъ на него и молчалъ. Нѣсколько минутъ они не говорили ни слова; наконецъ Рискуновъ схватилъ быстро руку старика, прижалъ ее къ сердцу, вздохнулъ тяжко, тяжко, и подалъ знакъ другою рукою идти въ бесѣдку. Скоро они пришли туда и сѣли на дерновой лавкѣ. Рискуновъ молчалъ.
   -- Что съ тобой, молодецъ, ты не въ себѣ, говорилъ старикъ Сусанинъ съ участіемъ.
   -- Точно, я не въ себѣ почтенный благодѣтель мой, вздохнувъ, наконецъ проговорилъ Рискуновъ; но буду говорить съ тобою, Иванъ Сидоровичь, языкомъ сердца; могу ли я открыться тебѣ не оскорбляя лѣта твои?
   -- Можешь ли открыть сердце, молодецъ, ты обижаешь меня этими словами. Я просилъ тебя, и принимаю участіе въ судьбѣ твоей; говори смѣло, сказалъ Сусанинъ.
   -- Не стану снова повторять мою благодарность за благодѣянія, коими я пользуюсь нѣсколько мѣсяцевъ по несчастному со мной случаю, такъ началъ Рискуновъ; это было бы лишнимъ съ моей стороны; но почтенный дѣдушка! да позволено мнѣ будетъ почтить тебя этимъ названіемъ; привычка свыкаетъ людей, приковываетъ ихъ къ себѣ, заставляетъ даже думать и мыслить одинаково, дѣйствовать сообразно ихъ дѣйствованіямъ, просто сказать, быть не примѣтно послушнымъ, такъ сказать подчиняясь ихъ волѣ. Но эта привычка, эта сила, происходитъ отъ непрестаннаго обращенія съ людьми. Другое дѣло любовь, она рождается не отъ привычки, не отъ воли, а отъ душевныхъ ощущеній, отъ другой важнѣйшей пружины, именно: участіе въ сердечныхъ чувствованіяхъ, и въ скорби, и въ радости, и въ грусти и печали; здѣсь-то и рождается любовь... Этотъ небесный огнь, это неземное чувство, которое живетъ и услаждаетъ душу радостями неземными. О! это чувство далеко земнаго, какъ далеко небо отъ насъ.... Вотъ эту-то священную, чистую и непорочную любовь я питаю въ душѣ моей.... и когда только приведу на мысль то благодѣяніе, которымъ я воспользовался, и за это могуль заплатить такой непростительной дерзостію? Дрожь пробѣжитъ по всѣмъ жиламъ, по всему тѣлу, я впадаю въ уныніе, и только что скорбные стоны, излетаемые по временамъ изъ стѣсненнаго сердца, и слезы обильно орошаютъ мои ланиты и грудь, и мнѣ какъ будто....
   -- Погоди, молодецъ, прервалъ Рискунова Сусанинъ, отъ кого же ты видѣлъ благодѣянія, ты мнѣ кажется никогда не окомъ ни говорилъ? Развѣ ты начинаешь скрытничать....
   -- О, нѣтъ, Иванъ Сидоровичь, мое сердце было всегда открыто какъ предъ Богомъ такъ и предъ тобою, но я просилъ тебя, чтобъ мнѣ говорить языкомъ сердца. Благодѣтель ты мнѣ одинъ; ты съ родимыми своими далъ мнѣ вторую жизнь, возвалъ меня отъ гроба къ жизни, и я питаю въ душѣ моей чувство пламенной любви къ твоей ненаглядной голубкѣ Маріи!... О, прости меня, прости что произнесъ я....
   Рискуновъ закрылъ пылающее лице свое руками, въ груди его бушевала буря весь ураганъ пылающей страсти....
   О, какъ стыдливо и какъ страшно первое признаніе молодости въ этой пылкой огненной любви! то же, что первое щебетаніе, едва оперившейся, едва вспорхнувшей съ пуховаго гнѣздышка весенней пташки!

-----

   Была полночь. Черныя тучи обложили небосклонъ; зміеносныя молніи извиваясь по воздушному пространству озаряли страшнымъ блѣскомъ сосѣднія окрестности Ипатьево-Троицкои обители; громъ грохоталъ въ высотѣ черныхъ тучь, и повременимъ ужаснымъ трескомъ, подобно взрыву подземному колебалъ землю и приводилъ въ трепетъ жителей.
   Въ такую-то страшную пору, во время этихъ бунтующихъ стихій, когда природа не дерзаетъ пошевелить листочкомъ, когда и птичка прячется въ свое теплое гнёздышко, когда все безмолвствуетъ; но, не безмолвствуютъ однѣ страсти человѣка, онѣ не страшатся ни бурь, ни всѣхъ ужасовъ природы, они ратоборствуютъ съ ними. Такъ великъ человѣкъ!...
   Въ это время, Иванъ, круглой сирота села Ипатьевскаго, едва тащась по дорогѣ, брёлъ къ монастырю. Дождь ливмя лилъ и своей щедростію наполнялъ рытвины по песчаной дорогѣ. Иванъ не смотря на сильный дождь, шелъ все далѣе и далѣе. Вдругъ небо разтворилось и огненной полосой раздѣлилось надвое; извивистая молнія ударила въ молодую зеленую березу разщепавъ ее въ мѣлкія части, и она съ трескомъ упала почти у ногъ Ивана, который оглушенный громомъ упалъ навзничь.
   Спустя не много онъ опомнился, перекрестился, всталъ, и въ педальномъ разстояніи нашелъ пень, поросшій мхомъ. Иванъ сѣлъ на него. Какое-то страшное предчувствіе колебало его душу; онъ считалъ за предзнаменованіе будущей судьбѣ своей гибель молодой березы.... Можетъ быть, онъ думалъ, такая же участь ожидаетъ и его; можетъ быть такая же жестокая буря, такой же свирѣпый ураганъ его пламенной любви къ прелестной Маріи, сразитъ также подобно этому молодому дереву.... онъ предугадывалъ, что Марья этотъ идеалъ души его, достанется въ блаженство не ему, а другому; можетъ быть она послѣ тяжкой своей болѣзни забыла его.... и много мрачныхъ и тяжкихъ думъ облегли его мысли и сердце.... Онъ оледѣнѣлъ бы въ этой суровой, безпредѣльной мысли, еслибъ хриповатый голосъ сзади не вывелъ его изъ этаго положенія.
   -- Кто ты не есть, но я вижу тебя живымъ, и готовъ отъ всего сердца предложить мою услугу, проговорилъ голосъ.
   Иванъ пришелъ въ себя, онъ оглянулся. Въ это время блеснула молнія и освѣтила безобразное лице низкаго роста старика, который также могъ мгновенно разсмотрѣть лице Ивана.
   -- Что-то знакомое мнѣ, сказалъ тихо Иванъ. Если не ошибусь, то кажись ты это Алёшинька.
   Точно, это былъ заклятой колдунъ, Алёшка по прозванію волкъ. Иванъ зналъ его еще съ малолѣтства, и даже, шелъ къ нему повѣдать о его Маріи.
   -- Что то знакомое; неужли это ты, молодецъ Иванъ?
   -- Ты не ошибся; точно это я, даже и черезъ силу брелъ къ тебѣ дѣдушка, и вотъ какая счастливая встрѣча. Какъ я радъ теперь тебѣ.
   -- Ну, ну, полно Ванюша, пойдемъ, вишь какая тѣмъ; и дождь-то ливмя идетъ.... я то и чаялъ, что тебя убило, когда грянулъ страшный ударъ, свалило бѣдняжку березку. Вѣдь я все видѣлъ, сидя вонъ за этой куртиной; да ужъ тогда вышелъ, когда тЫ привсталъ и сѣлъ вотъ на этомъ пнѣ. Экая темь! какъ бы намъ не сбиться съ дороги.... пойдемъ въ право вотъ межъ этими куртинами.
   Иванъ и Алёшка волкъ, шли все дальше въ глушь лѣса; вотъ въ право показался большой дубъ склонившійся дугой, какъ клонится старость отъ древнихъ лѣтъ. Зашли за дубъ, повернули еще въ право -- и пройдя нѣсколько шаговъ, подошли къ низкой лапушкѣ крытой соломой; ея примыкалъ дворикъ, обнесенной околышкомъ. Они вошли въ избу, Иванъ отъ усталости, и промокши отъ дождя, какъ говорится до нитки сѣлъ на лавку; а Алёшка сталъ вырубать огонь изъ трутницы.
   Лучина была наготовѣ въ сошнѣ, и огонь освѣтилъ жилище колдуна.
   -- Вотъ теперь дѣло хорошее, мы разогрѣемъ печку и по осушимся, сказалъ колдунъ, и началъ бросать хворостъ и сухія палки въ печку, положилъ лучину, зажегъ -- и хворостъ разомъ запылалъ.
   -- Ну къ сядька со мною, Иванъ Петровичъ, погрѣйся, сказалъ Алёшка, ставя скамью противъ печи. Иль не моченъ сталъ молодецъ, отъ невзгодья? Перестань дружечикъ дѣвичиться.... Иль ретивая боль, а?
   -- Не до шутокъ, Алёшннька, право мнѣ немило. Если хочешь помочь горю, то помоги, вставая говорилъ Иванъ усаживаясь рядомъ съ колдуномъ.
   -- Одна дума лежитъ на сердцѣ по голубкѣ сизокрылой, повѣдай, погадай, да и скажи мнѣ, что будетъ ли она моей, иль достанется другому, а вотъ тебѣ и задатокъ...
   Иванъ сунулъ колдуну серебреной рубликъ.
   -- Ну, спасибо на этомъ молодецъ, сочтемся при концѣ.... Каварно улыбнувшись сказалъ Алёшка. Тотчасъ къ дѣлу. А какъ зовутъ твою голубку?
   -- Маріей.
   -- Сколько лѣтъ ей знаешь-ли?
   -- Безъ двухъ мѣсяцевъ осьмнадцать.
   -- Стало быть въ Сентябрѣ она родилась въ знакѣ вѣсовъ? Гмъ! посмотримъ, кто-то у ней суженой-ряженой....
   А какой волосъ у ней?
   -- Настоящій цвѣтъ каштана!
   -- О, такъ должна быть хороша Ванюша, твоя голубка; не худъ же твой выборъ..., съ сатанинской улыбкой проговорилъ колдунъ, и подойдя къ переднему углу снялъ съ полки небольшой дубовой ящичекъ, вынулъ кости своего ремесла, малинькую книженку неформатной толщины, разложилъ кости на лавкѣ, разкрылъ книжку и началъ что-то кабалистическое бормотать. Кончивъ эту непонятную для Ивана рацею, подозвалъ его къ себѣ.
   -- Видишь ли, что говорятъ кости, таинственно прошепталъ колдунъ, умѣешь ли по нихъ читать свою судьбу и твоей голубки?
   -- Нѣтъ я не учился этому искуству, съ робостію отвѣчалъ Иванъ.
   -- Гмъ! не умѣешь а я знаю судьбу твою и твоей голубки, да полно говорить ли мнѣ? сморщивъ харю сказалъ колдунъ.
   -- Говори дѣдушка, заклинаю тебя говори скорѣй....
   -- Слушай же: ты несчастливъ отъ любви; горячо любишь твою Марью, а она тебя еще болѣе; но вотъ эта проклятая кость, какъ будто озлобясь отшвырнувъ въ сторону кость, проговоритъ колдунъ; она мѣшаетъ, и помѣшаетъ вашему счастію. Естьли у ней старикъ или старуха близкой родня? сказалъ колдунъ пристально глядя на кости и книжку.
   -- Есть несговорчивой дѣдъ, отвѣчалъ Иванъ.
   -- Ну такъ онъ то и разстроитъ всѣ ваши планы. Скажу вѣрно тебѣ молодецъ Иванъ Петровичь, она не будетъ твоей, этотъ старикъ начинаетъ строить другіе планы.... смотри, смотри, увивается около этой голубки твоей, какой-то черноокой молодецъ и недаромъ, этотъ старикъ думаетъ думу отдать голубку этому молодцу, да и онъ къ нему неравнодушенъ, любитъ его и думать надобно, что дѣло у нихъ придетъ скоро къ концу, но голубка твоя, поетъ сердечушкомъ по тебѣ, и жалко мнѣ васъ; вамъ не обречено быть вмѣстѣ.... Суженаго не выходитъ ей, и тебѣ также.... какая то скорбная участь предстоитъ вамъ обоимъ.... а ты положишь свою головушку на чужбинкѣ....
   -- Погоди, схвативъ за руку колдуна проговорилъ Иванъ задыхаясь отъ порыва чувствъ; дай мнѣ опомниться.... я не въ силахъ болѣе выдержать твоего зловѣщаго карканья.... Что ты сказалъ о черноокомъ молодцѣ? Правда ли это? Говори заклятой колдунъ.... иль я задушу тебя.
   Иванъ бросился на колдуна схвативъ его за шею.
   -- Что же ты дѣлать хочешь сомною? Виноватъ ли я, что судьба твоя не такова, какъ бы желалось тебѣ. Клянусь тебѣ всѣмъ, что я не лгу. Ты желалъ знать будущее, и я открылъ тебѣ. Помянешь тогда меня, какъ сбудется все.... Пусти же меня Иванъ Петровичи, пощади мою старость, я послужу еще тебѣ.... вырываясь изъ мощныхъ рукъ Ивана хрипѣлъ колдунъ.
   -- Ты послужишь мнѣ? какъ будто опомнясь сказалъ Иванъ. Хорошо, такъ это истинная правда?
   -- Увидишь завтра.
   -- Завтра? Ты это знаешь вѣрно?... гдѣ и какъ? говори скорѣй?...
   -- Тамъ, въ монастырѣ Ипатьевскомъ, послѣ обѣдни.... Теперь прощай! грозно вскричалъ колдунъ, и скоро выбѣжалъ изъ избы, оставя Ивана въ глубокомъ раздумьѣ.
   Въ такомъ то положеніи тяжкомъ и печальномъ самозабвеніи пробылъ Иванъ нѣсколько часовъ. О.чъ очнулся уже тогда, когда солнце высоко неслось по голубому небу. Онъ думалъ, не воспѣли ему представлялось все это? но лачуга заклятаго колдуна доказывала противное, и страшные слова еще звучали въ ушахъ его....
   Дрожъ пробѣжала по всему тѣлу его, онъ всталъ, перекрестился, и поспѣшно вышелъ изъ жилища проклятаго отшельника, направя шаги къ монастырю Ипатьевскому.
   Наступилъ день ясной, Іюльской. Къ монастырю Ипатьевскому народъ шелъ толпами по дорогамъ съ четырехъ сторонъ, разодѣтый по праздничному.
   Въ дали тихой вѣтерокъ, разносилъ гулъ колокольный, возвѣщавшій собою время божественной литургіи, и всѣ по призывному голосу его спѣшили, опереживая другъ друга, желая стать поближе къ олтарю Господню, насладить взоръ свой его богатствомъ, и вмѣстѣ древнимъ и величественнымъ украшеніемъ, наполнить душу свою этимъ духовнымъ фиміамомъ, стройнымъ и звучнымъ пѣснопѣніемъ отшельниковъ суетъ мірскихъ и взглянуть получше, по пристальнѣе на виновника торжества сего, на этаго дорогаго, еще юнаго, но великаго имянинника. {Михаилъ Ѳедоровичъ Романовъ праздновалъ свои именины 12 числа Іюля, и въ этотъ день онъ всегда дѣлалъ большой пиръ, какъ это водилось по тогдашнему времени и обычаю Бояръ Русскихъ. Замѣч. Автора.} Этаго всѣ желали, и отъ того всѣ спѣша тѣснили и перебивали другъ у друга дорогу.
   Между такимъ множествомъ желающихъ, было и семейство мастистаго лѣтами крестьянина-хлѣбосола села Ипатьевскаго Ивана Сусанина. Его всѣ знали и почитали; и онъ, идя между толпами, былъ награждаемъ часто низкими поклонами и ласковыми привѣтами. Всякой его семьѣ давалъ дорогу, и при общемъ спѣхѣ, никто не давалъ толчковъ. Таковъ то былъ между ними старикъ Сусанинъ и его семья. Пробравшись съ большою трудностью сквозь безчисленную толпу, они наконецъ вошли во храмъ, гдѣ Епископъ Костромской Іосифъ совершалъ Литургію. Бояринъ Романовъ съ матерью были также во храмѣ на своемъ боярскомъ мѣстѣ многочисленная свита окружала его.
   Нѣсколько часовъ продолжалась служба Божія по уставу монашескому. Старикъ Сусанинъ набожно молился о спасеніи души своей, и о ниспосланіи благъ земныхъ милой и ненаглядной его внучкѣ Марьѣ, которая должна войдти на новое поприще жизни, вступя въ священный союзъ брака, преддверіе ему день сговора быль уже имъ назначенъ. Молился и о ниспосланіи счастія, здравія и благополучія драгоцѣнному имяниннику, котораго онъ любилъ и почиталъ выше всего земнаго, словомъ Сусанинъ горѣлъ молитвою къ Богу.
   Но молилась ли его ненаглядная Марія? Такъ-ли она молилась какъ молился, дѣдъ ея, и о томъ ли она просила, можетъ быть, со слезами жизнодавца и Матерь Божію, чего просилъ онъ?
   Да, Марія стоя вмѣстѣ съ невѣсткой своей усердно молилась; по просила она Всещедраго подателя не земныхъ и суетныхъ благъ, коими ослѣпляется не опытная юность и дряхлая старость; но просила Марія, да воззоветъ онъ Всещедрый отецъ ее къ себѣ, туда, въ обитель дальнюю, горнюю, вѣчную! Да начислитъ ее изъ круга живыхъ, потому что она не въ силахъ болѣе выносить тяжкаго ярма бѣдствій, обрушившихся на ея душу и Сердцѣ....
   И когда она увлеклась этой мыслію, невольно вспомнила, что она обречена другому.... и сердце ея, этотъ талисманъ не избралъ его участникомъ своимъ, и она какъ кроткій ягненокъ, какъ невинная голубка едва оперившаяся, должна наперекоръ судьбы испить эту чашу горести покориться "волѣ отца и дѣда: Какъ горько, какъ неутѣшно плакала Марія въ продолженіи обѣдни; и уже по окончаніи ея, она какъ будто очнулась, когда возгласили громкое многолѣтіе законному Государю, Наслѣднику прародительскаго Престола земли Русскія, Михаилу Ѳедоровичу Романову -- и сердце Русское, невинное Маріи, встрепенулось отъ торжественнаго взыва; который, будто потрясъ своды святаго храма: этотъ день былъ очень памятенъ юному обладетелю земли Русскія, когда Архипастырь святыя церкви, взойдя на Амвонъ по окончаніи обѣдни, прочелъ во услышаніе всѣхъ всеподданнѣйшую грамоту отъ Князей и Бояръ, присланную наканунѣ дня изъ Москвы, въ коей онъ признанъ законнымъ Государемъ земли Русскія и клиръ возгласилъ многолѣтіе Царю Русскому.
   И какое зрѣлище представилось при торжественныхъ минутахъ этихъ! Михаилъ плакалъ, какъ плачетъ дитя; но вдругъ просіяло мужество на лицѣ царственнаго юноши, онъ взялъ руку своей матери, благочестивой Марфы Романовой, и огненной поцѣлуй напечатлѣлъ на рукѣ родимой; перекрестился и вошелъ на Амвонъ къ Архипастырю.
   "Представитель святыя Церкви! сперва къ тебѣ обращусь съ умоляющимъ словомъ, сказалъ Михаилъ Романовъ, и крупныя свѣтлыя слезы заблистали на очахъ царственнаго отрока. Я слышалъ, я внималъ грамотѣ, читанной тобою Пастырь благочестивый; она мнѣ прислана отъ князей и бояръ земли Русскія, эта грамота призываетъ меня принять упразднившійся престолъ Царскій, вступить въ управленіе моимъ отечествомъ, которому я вѣрный сынъ. Нѣтъ, Святитель, я не дерзаю вступить въ санъ Царя, и умоляю тебя, и всѣхъ васъ, братіи мои, оставить меня въ спокойствіи, въ этой уединенной обители, въ которой я долженъ съ моей матерью лить слезы о спасеніи жизни страдальческой моего несчастнаго родителя.... Да и я не вынесу тягости правленія Царя, я очень молодъ {Михаилу Ѳедоровичу былъ только что 17-й годъ отъ рожденія. Замѣч. Автора.}, изберите себѣ Царя достойнѣе меня князь Пожарскій и Шуйскіе -- вотъ вѣрные представители для васъ."
   Михаилъ замолчалъ, какъ будто ожидалъ онъ отвѣта. Архіерей сказалъ: "Во имя единосущной Троицы, и по силѣ грамоты этой, ты законный Государь и такъ воскликнемъ: съ нами Богъ и Государь нашъ Михаилъ Романовъ!"
   Тысячи голосовъ раздались въ народѣ, и подобно грохоту грома огласили, стѣны святой обители. "Съ нами Богъ и Государь нашъ Михаилъ Романовъ, мы никого не желаемъ кромѣ его!"
   По Михаилъ сказалъ: благодарю васъ, бра тіи мои, за такой привѣтъ; но я самъ буду писать въ первопрестольный градъ Москву отзывную грамоту; буду умолять, если только возможно, обойти меня этимъ выборомъ; я представлю князей и бояръ достойнѣй и старше меня лѣтами къ сану царскому. И сказавъ эти слова Михаилъ сшелъ съ Амвона, и вмѣстѣ съ матерью удалился въ свой теремъ; но народъ не преставалъ возглашать имя Михаила, какъ законнаго своего Государя.
   На луговинахъ монастырскихъ были разставлены длинные столы, заставленные разными кушаньями, огромные котлы кипѣли сладкимъ сбитнемъ, и служители монастырскіе щедро подчивали имъ, званыхъ и незваныхъ гостей за здоровье имяниника Михаила Романова!
   Старикъ Сусанинъ былъ въ числѣ званыхъ гостей, и пировалъ съ семействомъ въ боярскомъ теремѣ. Ласка и радушный пріемъ хозяина ободрили старика и дали смѣлость высказать все, что было у него на сердце. То плакалъ онъ и цѣловалъ руки у Михаила, то весело пилъ зеленое вино и свѣтлый медъ за здоровье добраго и радушнаго хозяина имянинника; и здѣсь то отъ избытка чувствъ сказалъ то, что тяготило его сердце: онъ говорилъ матери Романова о своей голубкѣ, ненаглядной Маріи, сказалъ, что онъ отдаетъ ее замужъ, за молодаго Москвича Рискунова.
   -- Доброе, доброе дѣло, старинушка Сидоровичь затѣваешь, такъ всегда называла его Марфа Романова. Можетъ Богъ приведетъ тебѣ попировать на свадьбѣ у твоей ненаглядной голубки и дождаться правнучковъ.... Да, она дѣвушка хорошая, я люблю ея за скромность, а скромность старинушка, межъ красными дѣвицами дѣло великое и хорошее. Будь счастлива моя милая, и Романова поцѣловала Марію, которая была подлѣ нея, а она у ней руку.
   -- А гдѣ-жъ суженой ея, спросила Романова.
   Онъ здѣсь, добрая моя Государыня матушка, и тотчасъ предстанетъ предъ свѣтлое лице твое; и сказавъ эти слова старикъ пустился искать Рискунова, нареченаго своего внука по горницамъ въ которыхъ пировали гости.
   -- Старой демонъ, остановись, разбойникъ.... куда тащится гнусная душа твоя? или разомъ задушить тебя?... внѣ себя и въ ужасномъ отчаяніи говорилъ Иванъ, встрѣтя Сусанина въ одной изъ горницъ терема Романова, сильно схватя его за полу кафтана.
   -- Ба! это ты презренная тварь.... и ты осмѣлился войти сюда, въ этотъ теремъ Государя, осмѣливаешься еще....
   -- Убить тебя чудовище, тиранъ, вскричалъ въ бѣшенствѣ Иванъ, не давъ договорить Сусанину, и взмахнувъ вооруженною рукою камнемъ, ударилъ сильно старика Сусанина имъ по головѣ.
   -- Помни-жъ меня старой дьяволъ сказалъ, уходя Иванъ, Сусанину, который облившись кровію упалъ на полъ. На стонъ и крикъ его сбѣжались люди изъ всѣхъ горницъ, и изумились, видя его плавающимъ въ крови, и глубокомъ безпамятствѣ.
   Скоро подана была помощь ему, но вѣсть объ этомъ произшествіи дошла до ушей Романовой, а ея сына еще скорѣй; она произвела на всѣхъ непріятное впечатлѣніе и запятняла такой торжественный день кровавымъ зрѣлищемъ Наступалъ глубокой вечеръ, какъ народъ постепенно убавлялся, и къ полуночи обитель опустѣла, и желѣзныя ворота, такъ радушно принимавшія всѣхъ затворились и тяжелый запоръ плотно прилегъ къ нимъ. Но тамъ позади терема боярскаго кто-то медленными шагами прохаживался по длинной аллеѣ, ведущей въ садъ и примыкавшей къ самому терему. Послышался кашель вдали, и мужчина не высокаго роста въ длинномъ армякѣ и высокой шапкѣ, услыша какъ будто условный знакъ, поспѣшно пошелъ къ тому мѣсту.
   -- Что ты такъ долго? я давно жду тебя, Фадеюшка, сказалъ Иванъ это былъ онъ.
   -- Да все не было время, право Иванъ Васильевичъ, усталъ, что немочь беретъ; ужъ мнѣ этотъ праздникъ и боярская пируха! за то и не даромъ; набилъ кармашки рублевиками.... Пойдемъ же поскорѣе, какъ бы насъ не замѣтили, а то подумаютъ и Богъ не вѣсть что, сказалъ гудочникъ. Они пошли по аллеѣ, и на самомъ концѣ сада сѣли на дерновую скамью.
   -- Что Иванъ, ты худо надѣлалъ, будетъ ли полно живъ старикъ.... Метко же ты его поподчивалъ, смѣясь говорилъ Фадей.
   -- Туда ему и дорога скареду! Да какъ дѣла то, сказалъ Иванъ.
   -- Да плохи для тебя также какъ и ты плохо погорячился. Слушай, повѣдаю, тебѣ что слышалъ и видѣлъ о твоей голубкѣ; она почти сговорена уже за Рискунова вить ты знаешь того молодаго Москвича и я пилъ за здоровье ихъ!...
   -- Чтобъ провалиться ему сквозь тартаръ, вскричалъ Иванъ прервавъ гудочника.
   -- Ради Бога не кричи.... до худа не долго и мнѣ съ тобою; я любя тебя лишь это дѣлаю, а не для-чего....
   -- Благодарю, другъ мой, вотъ тебѣ за память обомнѣ горемыкѣ.... Иванъ далъ ему нѣсколько рублевиковъ. Да, я не зналъ преждѣ тебя хорошо, и думалъ, что ты сказалъ старому демону Сусанину про любовь мою къ Маріи.... Ну, другъ, прости моей запальчивости, не сердись на меня, прибавилъ Иванъ.
   -- Э, что за сердце, Иванъ Васильевичь, я благодаренъ тобою родимой, отвѣчалъ Фадей, припрятывая рублевики.
   -- А когда свадьба будетъ? проговорилъ Иванъ.
   -- Гутарятъ по осени, и какъ слышалъ, что будто Старикъ Сусанинъ приглашалъ и низко кланялся моей боярынѣ Романовой, прося ее занять почетное мѣсто посаженой матери....
   -- Довольно, сказалъ Иванъ отчаяннымъ голосомъ, по осени развѣ будетъ ихъ кровавая свадьба; нѣтъ, не достанется же Марія на потѣху гнуснымъ извергамъ.... я вырву ее изъ варварскихъ челюстей, не дамъ на свѣдѣніе имъ, или скорѣе самъ погибну! Но этотъ старый демонъ не уйдетъ отъ меня, и если погублю его не своими руками, то предамъ въ руки Польскія.. Да, добрый Фадей, мнѣ ужъ не льзя больше оставаться въ здѣшнихъ мѣстахъ.... я знаю, что меня ищутъ, но придетъ время когда и я поищу ихъ.... да и мнѣ самому опостылила родина моя, теперь я уже не сынъ ея. Отринутый и презренный ею я озлобленъ... изыскиваю въ умѣ моемъ всѣ адскіе замыслы противъ родины, противъ этаго старика, и противъ суженаго Маріи -- всѣ должны погибнуть -- спасена же должна бы одна Марія.
   Теперь побѣгу, полечу туда въ Москву, и не какъ защитникъ здѣшнихъ мѣстъ, но какъ предатель: войду въ связь съ Поляками, и черезъ нихъ дойду до Королевича ихъ, которому открою тайну души моей, тайну теперь только загнѣздившуюся въ моемъ сердцѣ, и надеюсь что онъ ко мнѣ не будетъ нечувствителенъ не о тринетъ меня, какъ забыла меня и отринула мать отчизна моя! Прости добрый Фадей, при случаѣ я тебя не забуду.
   Иванъ обнялъ, какъ бы забывшагося гудочника, и скоро скрылся съ глазъ его въ густыхъ аллеяхъ боярскаго сада.
   -- Худо, худо затѣваешь, молодецъ, какъ будто опомнившись проговорилъ гудочникъ, качая головою; смотри, не положи сперва насперва свою горемычную головушку; не тебѣ бы думать о такихъ страшныхъ дѣлахъ, и не мнѣ бы вислоухому гудочнику слушать пустыя твои рѣчи. Эте, ужъ заря начала заниматься, а я еще глазъ съ глазомъ, не свелъ, взглянувъ въ верхъ прибавилъ гудочникъ; ну, да не даромъ; понабилъ свои кармашки, да и тутъ сорвалъ хоть не за пѣсню такъ за вѣсточку -- и гудочникъ потихоньку сталъ пробираться къ боярскому терему.
   Послѣ нанесеннаго удара старику Сусанину въ отчаянной и дерзской запальчивости Иваномъ, онъ опомнился, скоро подана была ему помощь отъ его семейства и постороннихъ, которые брали живое участіе въ старикѣ. Сама Романова дала разныя примочки, и своими руками перевязывала больныя мѣста -- такъ она любила старика Сусанина, который не смотря на боль, отъ чистаго сердца лилъ слезы благодарности и лобызалъ руки своей благодѣтельницы. Вскорѣ его отправили домой при тщательномъ надзорѣ его родныхъ.
   Михаилъ Романовъ, этотъ царственный юноша, показалъ здѣсь всю справедливость своего, еще юнаго характера къ угнетенной невинности, повелѣвъ не медля отыскать дерзкаго преступника, для представленія судьямъ и блюстителямъ справедливости и законовъ къ примѣрному наказанію. По по всѣмъ розыскамъ, не только Ивана, но и слѣда его не отыскали, и всѣмъ запало на умъ, что онъ самъ себѣ прекратилъ гдѣ нибудь жизнь постыднымъ образомъ.
   Нашлись люди, которые пожалѣли о безразсудной молодости; а были и такіе, которые говорили: туда ему и дорога!
   Посудили, поговорили, и скоро забыли объ этомъ произшествіи.
   Такъ всегда дѣлается на свѣтѣ!..
   Приближалось уже время назначенное для открытаго сговора Маріи съ Риску новымъ.
   Сусанинъ постепенно оправлялся отъ болѣзни. Начались приготовленія, зазывы гостей, словомъ суматоха. Наконецъ наступилъ назначенный день, и Сусанинъ уже излѣчившись отъ болѣзни совершенно, принималъ главное распоряженіе и участіе въ этомъ. Онъ же былъ первымъ изъ зажиточныхъ крестьянъ села Ипатьева; всѣми былъ любимъ и уважаемъ за честность и доброе сердце; пользовался покровительствомъ отъ боярскаго дома Романовыхъ; да притомъ же выдавалъ замужъ ненаглядную и любимую имъ внучку, за богатаго и молодаго Московскаго купца. По всѣмъ этимъ причинамъ Сусанину не хотѣлось равняться съ прочими и сдѣлать вечеринку кое какъ на скорую руку; но, какъ съ полными обрядами религіи, которые при этомъ случаѣ всегда бываютъ, такъ и составить бы пиръ, за который бы ему всякой сказалъ сто разъ спасибо за позывъ. Въ эдакомъ то тонѣ готовилъ пиръ Сусанинъ.
   День былъ прекрасный, погода теплая, хотя иногда и попахивало Сентябремъ; но что за дѣло, у Сусанина было много горницъ есть гдѣ помѣститься гостямъ. Какъ скоро отошли вечерни, и званые гости постепенно стали наполнять горницы Сусанина, и хозяинъ каждаго гостя встрѣчалъ съ поклономъ, чистымъ взглядомъ, и ласковымъ привѣтомъ. Спустя часъ времяни подъѣхала къ воротамъ въ богатой боярской колымагѣ знаменитая посаженая мать, Романова, съ Царственнымъ сыномъ, и Сусанинъ, вмѣстѣ съ сыномъ своимъ Петромъ отцемъ Маріи, ведя за собою жениха и невѣсту встрѣтили по тогдашнему обычаю знаменитыхъ гостей. Всѣ съѣхались разодѣтые, и разряженные: и молодцы и красныя дѣвицы, и молодки и муженьки ихъ, и сѣдинькія головки.
   Но кто всѣхъ лучше были, какъ не прелестная невѣста Марія? Кто всѣхъ ловчѣе и складнѣе, какъ не женихъ ея? И этотъ стройный станъ, и эта томность глазъ, и эта ослѣпительная бѣлизна лица, на коей рисовалась какая-то таинственная дума и грусть, придавали ей еще болѣе прелести и красоты....
   Всѣ глядѣли на нее, всѣ любовались ею какъ существомъ неземнымъ; но Марія была скучна и ни на что не обращала вниманія, только по временамъ говорила съ Романовой, возлѣ которой она сидѣла. Она, то расказывала ей о невинныхъ удовольствіяхъ своей юности, дѣтскихъ играхъ, пѣсняхъ, о этой беззаботной дѣвической жизни -- а болѣе ни о чемъ: то цѣловала часто ея руки потому что она почитала и любила ее, лучше всѣхъ.
   Женихъ же ея напротивъ былъ очень веселъ, разговорчивъ со всѣми, всѣмъ говорилъ, что онъ чрезвычайно счастливъ, что Богъ посылаетъ ему въ обладаніе такое прелестное существо, такую Майскую розу.
   Наступило время обряда и служитель святыя церкви, прочтя завѣтныя молитвы, повелѣлъ Маріи проститься съ своими подругами дѣвства, а ея жениху съ молодцами, потомъ, вруча приготовленныя къ сему дѣлу святыя иконы въ богатыхъ золотыхъ окладахъ, вручилъ вмѣстѣ съ хлѣбомъ и солью боярынѣ Романовой и Петру сыну Сусанина, отцу Маріи; и женихъ съ невѣстою набожно дѣлали троекратные поклоны до земли, за этимъ священникъ обручилъ ихъ златыми кольцами, какъ завѣтами вѣчнаго неразрывнаго союза благославляемаго самимъ Богомъ и здѣсь пламенной поцѣлуй, быстрый, сильный, какъ искра электрическая заключилъ обрядъ жениха и невѣсты!
   До этаго времени все безмолвствовало; всѣ молились и набожно взирали на обрядъ обрученія; но теперь говоръ заступилъ мѣсто тишины, и красныя дѣвицы, призванныя на сговоръ ихъ подруги не замедлили исполнить свой долгъ: онѣ запѣли свадебныя пѣсни и все оживилось. Сгонки и купки безпрестанно цѣнились дорогими винами, пивомъ и свѣтлымъ медомъ, и дружно осушались при желаніи счастія любви и согласія жениху и невѣстѣ. Боярской гудочникъ Фадей веселилъ всѣхъ своими пѣснями и прибаутками. Онъ часто взглядывалъ на невѣсту Марію какимъ то сострадательнымъ взглядомъ и Марія, кажется, понимала и читала въ его взглядѣ, что-то грустное для своего сердца. Хотя она сидѣла и подлѣ жениха своего, но мысль ея слѣдила того, который былъ уже далеко отъ этаго мѣста веселія; и хотя всѣ считали ее счастливою, но Марія думала иначе; она очень знала, что есть жертва предразсудковъ и тяжкаго повинованія для чувствительнаго и нѣжнаго сердца!
   Повременамъ, выходя въ свою свѣтлицу, облегчала грусть, эту грызущую змѣю сердца щедрыми слѣзами.... да, такова участь всѣхъ страдальцевъ -- слезы ихъ пища, лекарство разстерзаннаго сердца....
   Било одинадцать часовъ вечера, какъ боярыня Романова съ своимъ сыномъ, поблагодари добраго хозяина и хорошаго семьянина, за почетное для ней званіе матери, давъ наставленіе по своему долгу жениху и невѣстѣ поѣхали домой.
   Долго, долго заполночь продолжалась пирушка, одни игры смѣнялись другими и придавали ей еще болѣе веселости и разнообразія; но, наконецъ природа и напитки Бахуса взяли свое и скоро горницы ласковаго и добраго Сусанина опустѣли, и Марія оставивъ жениха, пошла въ свою свѣтлицу. О, какъ рада она была, что нашла свободу дать волю своимъ мыслямъ, которыя терзали ее воображеніе, представляя ей всю безнадежность на прошедшее, и очертывали наступающую для нея будущность, какими то мрачными красками, и отъ этаго то она такъ не утѣшно плакала!
   Бѣдная Марія, что-то будетъ съ тобою?...

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru