Электричество горело в трех паникадилах. Сорок восемь советских служащих пели на клиросе. Приезжий проповедник предсказал, что скоро воскреснет бог и расточатся враги его.
Козлова приложилась и, растирая на лбу масло, протолкалась к выходу. Через площадь еле продралась: пускали ракеты, толкались, что-то выкрикивали, жгли картонного бога-отца с головой в треугольнике, музыка играла "Интернационал".
-- Мерзавцы, -- шептала Козлова, -- гонители... -- Снег скрипел под ногами. Примасленные полозьями места жирно блестели. Над школой Карла Либкнехта и Розы Люксембург стояла маленькая зеленоватая луна. Козлова вздохнула: здесь мосье Пуэнкарэ учил по-французски.
Она пошла тише. В памяти встали приятные картины дружбы с мосье.
Вот -- чай. Мосье рассказывает о лурдской богородице. Авдотья отворяет дверь и подсматривает. Козлова показывает на нее глазами. -- Приветливая женщина, -- говорит мосье. Потом он берется за шляпу, Козлова встает, и они отражаются в зеркале: он, аккуратненький, седенький, раскланивается, она -- прямая, в длинном платье, пальцы левой руки в пальцах правой, тонкий нос немного наискось, на узких губах -- старомодная улыбка. -- Приходите, мосье...
А вот -- в кинематографе. Играют на скрипке. Мосье завтра едет. С тоненького деревца в зеленой кадке медленно падают листья. -- Как грустно, мосье... -- Девица в красной вязаной кофте отдергивает занавеску и впускает. По сторонам холста висят Ленин и Троцкий... Бьет посуду и ломает мебель комическая теща, красуются швейцарские озера и мелькают шесть частей роскошной драмы: Клотильда отравилась, Жанна выбросилась из окна, а Шарль медленно отплывает на пароходе "Республика", и ему начинает казаться, что все случившееся было только сном.
-- Так и вы, мосье, забудьте нас, как сон.
-- О, мадмуазель!
Обратный путь полон излияний. В прекрасной Франции мосье будет думать о ней. Он будет следить за политикой.
"Кого же и назвать Сивиллой нашего времени, если не мадам де-Тэб", -- напишет он, когда можно будет ждать чего-нибудь такого...
2
Вечера Козлова просиживала на лежанке -- штопала белье или читала приложения к "Ниве". Вторник был женский день -- ходили с Авдотьей в баню, орали дети, гремели тазы, толстобрюхие бабы с распущенными волосами, дымясь, хлестали себя вениками. В воскресенье брали по корзине и отправлялись на базар. -- Гражданка, гражданочка, -- высовываясь из будок, зазывали торговки, -- барышня или дамочка!
Иногда приходила Суслова, и долго пили чай; хозяйка -- чинная, с любезной улыбкой, гостья -- растрепанная, толстая, с локтями на столе и шумными вздохами. Говорили о тяжелой жизни и о старом времени. Авдотья слушала, стоя в дверях.
-- В Петербурге я кого-то видела, -- рассказывала круглощекая Суслова, задумчиво уставившись на чашки (одна была с Зимним дворцом, другая -- с адмиралтейством). -- Не знаю, может быть, саму императрицу: иду мимо дворца, вдруг подъезжает карета, выскакивает дама и -- порх в подъезд.
-- Может быть, экономка с покупками, -- отвечала Козлова.
Зима прошла. Первого мая Козлова выстирала две кофты и полдюжины платков: пусть выкусят. В открытые окна прилетали звуки оркестров.
Из монастыря принесли икону святого Кукши. Ходили встречать. Возвращались взволнованные. -- Мерзавцы, гонители...
-- Господи, когда избавимся?.. Мусью не пишет?
Потом взошла луна, и души смягчились... В соборе трезвонили. В саду "Красный Октябрь" играли вальс. Встретили Демещенку, Гаращенку и Калегаеву, задумчивых, с черемуховыми ветками.
Остановились над рекой и поглядели на лунную полосу и лодку с балалайкой:
-- Венеция, -- прошептала Козлова. -- "Венеция э Наполи", -- ответила Суслова и, помолчав, сказала тихо и мечтательно: --- Когда горел кооператив, загорелись духи, и так хорошо пахло...
Под утро около кровати кто-то кашлянул. Козлова повернулась и увидела святого Кукшу -- в синей епитрахили, как на иконе. Он подал ей хартию, и она прочла, что там было написано: "Кого же и назвать Сивиллой нашего времени, если не мадам де-Тэб".
Проснулась в волнении и пораньше вышла, чтобы перед канцелярией забежать в собор. Дверь была заперта. Козлова толкнула калитку и села подождать в саду.
Столб с преображением и зеленым куполом стоял над кленами. Таяли рыхлые облака телесного цвета, и через них местами сквозило синее. Скрипнула дверь, епископ вышел из сторожки -- простоволосый, с ведром помоев. Постоял, считая удары часов на каланче, и опрокинул свое ведро под столб с преображением.
"Недолго мучиться", -- радостно думала Козлова, смотря ему вслед.
Обедала поспешно -- хотела сходить к Сусловой, но, встав из-за стола, разомлела и едва добралась до кровати. Проснувшись, к Сусловой поленилась. Отправила Авдотью встречать корову и пошла на огород. Солнце садилось, и закат был простенький: одна полоска -- красноватая и одна зеленоватая.
Козлова была любительница поливать. -- Когда поливаешь -- говорила она, -- душа отдыхает и погружается в сладостное состояние.
Лила двенадцатую лейку, и луна блестела в быстро исчезавших лужицах. Загремел оркестр. Козлова бросилась к воротам.
Чихнула от пыли. Дымные огни развевались на факелах. Отсвечивались в медных трубах. Керзон болтался на виселице. Свет пробегал по лицам маршировщиков.
-- Ать, два! Левой! Да здравствует коммунистическая партия! Ура!
Разинув рот, маршировала Суслова. Из темноты прибежала Авдотья: -- Англия воюет.
Пред киотами зажгли лампадки и при двух лампах пили настоящий чай. Воняло керосином и копотью. С светлым лицом Козлова достала из лекарственного шкафа баночку малины. -- Пасха, -- наслаждалась Авдотья. Ругали дурищу Суслову.
3
Сидели на сверхурочных. Кусались мухи. Гудел большой колокол, дребезжа, подпевали стекла.
Демещенко согнулась над столом и выцарапывала: -- Товарищ Ленин.
Гаращенко и Калегаева, развалившись на стульях, грызли подсолнухи и глазели на новую.
-- Завтра -- Иоанна-воина, -- сказала новая, франтоватая старушка с красными щеками. -- Когда вы с кем-нибудь поссоритесь, молитесь Иоанну-воину. Я всегда так делаю, и знаете -- ее забрали и присудили на три года.
Перенесла свои бумаги и чернильницу к Сутыркиной: -- Вы где живете?
Вышли вместе: Козлова -- степенная, в синем газовом шарфе с расплывчатыми желтыми кругами, Сутыркина -- вертлявая, в старой соломенной шляпе с перьями.
У калиток ломались перед девицами кавалеры. Мальчишки горланили "Смело мы в бой пойдем".
Оседала поднятая за день пыль. Торчали обломки деревьев, посаженных в "день леса". Тянуло дохлятиной.
-- Свое холщовое пальто, -- говорила Сутыркина, -- я получила от союза финкотруд. В девятнадцатом году я у них караулила сад. Жила в шалаше. Приходили знакомые, и, скажу, не хвастаясь, мы проводили вечера, полные поэзии.
Козлова слушала с таким лицом, как будто у нее во рту была конфета: полные поэзии вечера!
-- Вы говорите, в девятнадцатом году, -- сказала она любезным и приятным голосом. -- Помните, все тогда ахали -- того бы я съела, этого бы съела. А у меня была одна мечта: напиться хорошего кофе с куличиком.
Они подружились. Часто пили друг у друга чай и, когда не было дождя, прохаживались за город. Разговаривали о начальстве, об обновлениях икон, вспоминали прежние моды.
-- Вы не были на губернской олимпиаде? -- спрашивала иногда Сутыркина, -- почти совсем голые! Фу, какое неприличие. -- И, улыбаясь, долго молчала и глядела вдаль.
Раз или два встретили Суслову, и она останавливалась, и, обернувшись, смотрела на них, пока не исчезнут из вида...
В зеркальных крестах горело солнце. Ярко желтелись клены. Рябины с красными кистями напомнили Козловой земляничные букетики. Она остановилась, наклонила набок голову и, держа левую руку в правой, картинно любовалась.
Нагнала Сутыркина: -- Недурная погода. С удовольствием бы съездила на выставку. Очень хорош, говорят, Ленин из цветов. Козлова поджала губы. -- Знаете, -- с достоинством сказала ей Сутыркина, -- я всегда соображаюсь с веянием времени. Теперь такое веяние, чтобы ездить на выставку -- пополнять свои сельскохозяйственные знания.
Дождь стучал по стеклам. За окнами качались черные сучья. В канцелярии было темно. Демещенко, Гаращенко и Калегаева зевали и подолгу стояли у печки. Сутыркина читала газету.
-- Вот два интересных объявления.
Все на нее взглянули, она встала и прокашлялась. Одно было от Харина -- к седьмому ноября у него огромный выбор хлебных и кондитерских изделий. Другое -- от епископа: седьмого ноября во всех церквах будет торжественная служба и благодарственный молебен. -- Понимаете, какое теперь веяние?
4
Козлова сидела на теплой лежанке и читала приложения к "Ниве". Авдотья мела пол. Пахло мышами от приложений и полынью от полынного веника.
Александра Николаевна вышла за Петра Ивановича -- стоя под венцом, они блистали красотой. А Алексей Егорыч приходил к ним каждый праздник и, сидя после сытного обеда в удобном кресле, от времени до времени испускал глубокий вздох.
Козлова закрыла глаза и несколько минут наслаждалась этим приятным концом. Потом достала четыре булавки из деревянной коробочки с лиловыми фиалками и подколола юбку. Она сама нарисовала эти фиалки, когда была молоденькой...
Надела валенки, вязаную шапку, кофту и пошла пройтись.
Подскочила Суслова -- красная, в большом платке, с петухом под мышкой.
-- Ну, как? -- бормотала она. -- Давно не встречались... Тяжело жить. Вот, купила петуха -- на два раза. При такой-то семье... Мусью не пишет?
Козлова взяла ее за руки. -- Приходите в половине шестого.
По дороге скакали светлоглазые галки. Низко висели тучи. Иногда пролетали снежинки.
Посмеиваясь приятным мыслям, Козлова бродила по улицам. Зашла на кладбище с похожими на умывальники памятниками и, улыбаясь, поклонилась родительским могилам...
Из ворот был виден монастырь святого Кукши -- тоненькие церковки, пузатые башни. Вспомнились: красно-коричневый дворец, желтое адмиралтейство...
Сегодня вечером чувствительная Суслова заглядится на чашки, притихнет, задумается и расскажет, как видела императрицу. Уютно, как в романе из "Приложений", будет шуметь самовар, от лампы будет домовито попахивать керосином. -- Вы меня, кажется, встречали с этой женщиной, -- скажет Козлова. -- Настоящей дружбы у нас с ней не было.
На столбах зажглось электричество -- желтые пятнышки под серыми тучами. Два воза дров въехали в ворота школы Карла Либкнехта и Розы Люксембург... Здесь учил мосье Пуэнкарэ.
1923
ВСТРЕЧИ С ЛИЗ
1
Шевеля на ходу плечами, высоко подняв голову, с победоносной улыбкой на лиловом от пудры лице, Лиз Курицына свернула с улицы Германской Революции на улицу Третьего Интернационала.
С каждым шагом поворачивая туловище то направо, то налево, она размахивала, как кадилом, плетеным веревочным мешком, в который был втиснут голубой таз с желтыми цветами.
Кукин повернулся через левое плечо и молодцевато шел за ней до бани. Там она остановилась, повертелась, торжествующе взглянула направо и налево и вспорхнула на крыльцо.
Дверь хлопнула. Торговки, сидя на котелках с горячими углями, предложили Кукину моченых яблок. Не взглянув на них, он, радостный, спустился на реку.
"Пожалуй, -- мечтал он, -- уже разделась. Ах, черт возьми!"
Ледяная корка на снегу блестела на вечернем солнце. Погоняя лошадей, мужики ехали с базара. Вереницами шли бабы с связками непроданных лаптей и перед прорубью ложились на брюхо и, свесив голову, сосали воду:
-- Животные, -- злорадствовал Кукин. Когда он шел обратно через сад, луна была высоко, и под перепутанными ветвями яблонь лежали на снегу тоненькие тени.
"Через три месяца здесь будет бело от осыпавшихся лепестков", -- подумал Кукин, и ему представились захватывающие сцены между ним и Лиз, расположившимися на белых лепестках.
Он посмеялся шуткам молодых людей, которые подзывали извозчиков и говорили "проезжай мимо", и в приятном настроении повернул в свой переулок.
Клуб штрафного батальона был парадно освещен, внутри гремела музыка, на украшенной еловыми ветвями двери висело объявление: труппа батальона ставит две пьесы -- "Теща в дом -- все вверх дном" и антирелигиозную.
Чайник был уже на самоваре. Мать сидела за Евангелием.
-- Я исповедовалась.
Кукин сделал благочестивое лицо, и под тиканье часов "ле руа а Пари" стали пить чашку за чашкой -- седенькая мать в ситцевом платье и ее сын в парусиновой рубахе с черным галстучком, долговязый, тощий, причесанный ежиком.
2
В канцелярию приковыляла хромоногая Рива Голубушкина и велела идти к Фишкиной -- графить бумагу.
-- Читали газету? -- спросила она, подняв брови: -- Есть статья Фишкиной: " Не злоупотребляйте портретами вождей". -- И, откинув голову, она выкатила груди.
Было холодно. В открытое окно дул мокрый ветер. Рива усердно переписывала. Кукин, стоя, разлиновывал.
Фишкина, приблизив темное лицо к его руке, смотрела, и ее черная прическа прикоснулась к его бесцветным волосам. Тогда она встряхнулась и отошла к окну.
Стояла, вглядываясь в тучи, коротенькая, черная, прямая и презрительная. Потом негромко высморкалась и, повернувшись к комнате, сказала:
-- Товарищ Кукин.
Приотворилась дверь, и кто-то заглянул. Она надела желтую телячью куртку и ушла.
-- Вы ей понравились, -- выкатывая груди, поздравляла Рива и таинственно оглядывалась. -- Старайтесь к ней подъехать: она вас будет продвигать. Жаль только, что нас с ней переводят. Но ничего, я вам буду устраивать встречи.
-- Возможно, -- радовался Кукин. -- В конце концов, я не против низших классов. Я готов сочувствовать. -- И ликуя, он насвистывал "Вставай, проклятьем".
Красные и синие шары метались по ветру над бородатым разносчиком. На углах голосили калеки. От дома к дому ходила старуха в черной кофте:
Подайте милостыньку, Христа ради,
Что милость ваша --
Кормилица наша,
Глухой больной старушке.
У ворот с четырьмя повалившимися в разные стороны зелеными жестяными вазами Кукин положил руку на сердце: здесь живет и томится в компрессах Лиз. У нее нарывы на спине -- в газете было напечатано ее письмо, озаглавленное "Наши бани".
Девица с желтыми кудряшками заскакала по лесенкам.
-- Сейчас нет. Возьмите из другого. "Мерседес де-Кастилья", сочинения Писемского...
Ах, черт возьми? а он уже видел себя с теми книжками -- встречается Фишкина: -- Что это у вас? Да? -- значит, вы сочувствуете!
Мать сидела на диване с гостьей -- Золотухиной, поджарой, в гипюровом воротнике, заколотом серебряной розой.
-- Не слышно, скоро переменится режим? -- томно спросила Золотухина, протягивая руку.
-- Перемены не предвидится, -- строго ответил Кукин. -- И знаете, многие были против, а теперь, наоборот, сочувствуют.
Покончив с учтивостями, старухи продолжали свой разговор.
-- Где хороша весна, -- вздохнула Золотухина, -- так это в Петербурге: снег еще не стаял, а на тротуарах уже продают цветы. Я одевалась у де-Ноткиной. "Моды де-Ноткиной"... Ну, а вы, молодой человек: вспоминаете столицу? Студенческие годы? Самое ведь это хорошее время, веселое... Она зажмурилась и покрутила головой.
-- Еще бы, -- сказал Кукин. -- Культурная жизнь... -- И ему приятно взгрустнулось, он замечтался над супом: -- Играет музыкальный шкаф, студенты задумались и заедают пиво моченым горохом с солью... О, Петербург'
Кукина отнекивалась, показывала свои дырявые подметки...
Ходили долго. Развевались флаги и, опадая, задевали по нос:
Эх, вы, буржуи,
Эх, вы, нахалы.
Луна белелась расплывчатым пятнышком. В четырехугольные просветы колоколен сквозило небо. Шевелились верхушки деревьев с набухшими почками.
-- Вот, все развалится, -- вздыхала Кукина, качая головой на покосившиеся и подпертые бревнами домишки, -- где тогда жить?
Фишкина презрительно посматривала направо и налево: -- Фу, сколько обывательщины!
Ковыляя впереди, оглядывалась на Кукина и кивала Рива и, пожимая плечами, отворачивалась: он ее не видел. Перед ним, размахивая под музыку руками, маршировала и вертела поясницей Лиз. Когда переставали трубы, Кукин слышал, как она щебетала со своей соседкой:
-- В губсоюз принимают исключительно по протекции...
В канцелярию пришел мальчишка:
"Не теряйте времени, -- прислала Рива записку и билет в сад Карла Маркса и Фридриха Энгельса. -- Подъезжайте к Фишкиной. Она вас продвинет. Вы не читали "Сад пыток"? -- чудная вещь".
-- Лиз, -- сказал Кукин, -- я вам буду верен...
-- Плохи стали мои ноги, -- жаловалась мать. -- Сделала студень и оладьи, хотела отнести владыке, но, право, не могу. Попрошу бабку Александриху, а ты будь любезен, Жорж, присмотри за ней издали.
-- Сейчас, -- сказал Кукин и, дочитав "Бланманже", закрыл переложенную тесемками и засушенными цветками книгу.
-- Ах, -- вздохнул он, -- не вернется прежнее.
Штрафные, ползая на корточках, выводили мелкими кирпичиками на насыпанной вдоль батальона песочной полоске: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь".
Лиз лиловая, с лиловым зонтиком, с желтой лентой в выкрашенных перекисью водорода волосах, смотрела.
Кукин остановился и обдергивал рубашку. Лиз засмеялась, покачнулась, сорвалась с места и отправилась.
За ней бы? -- но нельзя было оставить без присмотра Александриху.
Возвращались вместе -- Александриха в холщовом жилете и полосатом фартуке и унылый Кукин в парусиновой рубашке с черным галстучком -- и белесым отражением мелькали в черных окошках.
-- Утром дух бывает очень вольный, -- рассказывала Александриха... Бегали мальчишки и девчонки. Хозяйки выходили встречать коров. В лоске скамеек отсвечивалась краснота заката.
Запахло пудрой: на крыльце у святого Евпла толпилась свадьба -- какое предзнаменование!
4
В воде расплывчато, как пейзаж на диванной подушке, зеленелась гора с церквами.
Солнце жарило подставленные ему спины и животы.
-- Трудящиеся всех стран,-- мечтательно говорил Кукину кассир со станции,-- ждут своего освобождения. Посмотрите, пожалуйста, достаточно покраснело у меня между лопатками? Шурка Гусев, мокрый, запыхавшийся, с блестящими
глазами прибежал по берегу и схватил штаны:
-- Девка утонула!
Толпились мужики, оставив на дороге свои возы с дровами, бабы в армяках и розовых юбках -- с ворохами лаптей за спиной, купальщицы -- застегивали пуговицы.
-- Вот ее одежда,-- таинственно показывала мать Ривы Голубушкиной, кругленькая, в гладком черном парике с пробором.-- Знаете ее обыкновение: повертеть хвостом перед мужчинами. Заплыла за поворот, чтобы мужчины видели.
"Почему вы к ней не подъезжаете? -- писала Рива.-- Я опять пришлю билет. Будьте обязательно. Есть вокальный номер:
Деньги у кого,
Сад наш посещает,
А без денег кто --
В щелки подглядает.
После него сейчас же подойдите: -- Что за обывательщина! Я удивляюсь; никакого марксистского подхода!"
Пыльный луч пролезал между ставнями. Ели кисель и, потные, отмахиваясь, ругали мух. Тихо прилетел звук маленького колокола, звук большого -- у святого Евпла зазвонили к похоронам.
Бросились к окнам, посрывали на пол цветочные горшки, убрали ставни.
-- Курицыну,-- объявила Золотухина, по пояс высунувшись наружу.
Кукина перекрестилась и схватилась за нос: -- Фу!
-- Чего же вы хотите в этакое пекло,-- заступилась Золотухина.-- А мне ее душевно жаль.
-- Конечно,-- сказал Кукин,-- девушка с образованием...
После чаю вышли на крыльцо. Штрафные пели "Интернационал".
Блеснула на гипюровом воротнике серебряная роза.
-- В ротах,-- встрепенулась Золотухина,-- в этот час солдаты поют "Отче наш" и "Боже, царя". А перед казармой -- клумбочки, анютины глазки... Я люблю эту церковь,-- показала она на желтого Евпла с белыми столбиками,-- она напоминает петербургские.
Все повернули головы. По улице, презрительно поглядывая, черненькая, крепенькая, в короткой чесунчовой юбке и голубой кофте с белыми полосками, шла Фишкина.
-- Интересная особа,-- сказала Кукина. Жорж поправил свой галстучек.
1924
ЕРЫГИН
1
Ерыгин, лежа на боку, сгибал и вытягивал ногу. Ее волоса чертили песок.
Затрещал барабан. Пионеры с пятью флагами возвращались из леса. Ерыгин поленился снова идти в воду и стер с себя песчинки ладонями.
По лугу бегали мальчишки без курток и швыряли ногами мяч.
"Физкультура,-- подумал Ерыгин,-- залог здоровья трудящихся". Базар был большой. Стояла вонища. Китайцы показывали фокусы. На будках висели метрические таблицы.
-- Подайте, граждане, кто сколько может, ежели возможность ваша будет.
Ерыгин прошелся по рядам -- не торгует ли кто-нибудь из безработных.
Перед лимонадной будкой толпились: товарищ Генералов, мордастый, в новеньком синем костюме с четырьмя значками на лацкане, его жена Фаня Яковлевна и маленькая дочь Красная Пресня. Наслаждались погодой и пили лимонад. Ерыгин поклонился.
По заросшей ромашками улице медленно брели епископ в парусиновом халате и бархатной шапочке и Кукуиха с парчовой кофтой на руке:
-- Клеопатра -- русское имя?
-- Да.
-- А Виктория?
Пообедав, Ерыгин свернул махорочную папиросу и уселся за газету. Видный германский промышленник г. Вурст изумлен состоянием наших музеев.-- Вот вам и варвары!
В дверях остановилась мать.-- Так как же на бухгалтерские? -- Ее бумазейное платье с боков было до полу, а спереди, приподнятое животом,-- короче.-- Бухгалтера прекрасно зарабатывают.
Ерыгин подпоясался, взял ведра. На него смотрела из окна Любовь Ивановна. В кисейной кофте, она одной рукой ощупывала закрученный над лбом волосяной окоп, другою с грацией вертела пион.
Против колодца, прищурившись, глядела крохотными глазками белогрудая кассирша Коровина в голубом капоте.
-- Я извиняюсь,-- сказала она.-- Не знаете, откуда эта музыка?
-- Возвращаются со смычки с Красной Армией,-- ответил Ерыгин и пошел улыбаясь: вот, если бы поставить ведра, а самому -- шасть к ней в окно.
Вечером Любовь Ивановна играла на рояле. Наигравшись, стала у окошка, смотрела в темноту, вздыхала и потрагивала голову -- не развился ли окоп.
На комодике поблескивали вазы; розовый рог изобилия в золотой руке, голубой -- в серебряной. Мать штопала. Ерыгин переписывал:
Белые бандиты заперли начдива Виноградова в сарай. Настя Голубцова, не теряя времени, сбегала за Красной Армией. Бандитов расстреляли. Начдив уехал, а Настя выкинула из избы иконы и записалась в РКП(б).
2
Стояли с флагами перед станцией. Солнце грело. Иностранцы вылезли из поезда и говорили речи. Мадмазель Вунш, в истасканном белом фетре набекрень, слабеньким голоском переводила.
Они проезжали через разные страны и нигде не видели такой свободы.-- Ура! -- играла музыка, торжествовали и, гордясь отечеством, смотрели друг на друга.
-- Совьет репёблик!
-- Реакшьон фашишт!
Возбужденные, вернулись. Разошлись по канцеляриям. Товарищ Генералов сел в кабинет с кушеткой и Двенадцатью Произведениями Мировой Живописи, Ерыгин -- за решетку. Захаров и Вахрамеев подскочили расспрашивать. Здоровенные, коротконогие, в полосатых нитяных фуфайках. Они, черт побери, проспали. Впустили безработных...
Небо побледнело. Загремела музыка. Любовь Ивановна зажгла лампу, подвила окоп и приколола к кофте резеду.
Ерыгин взял с комода зеркальце, поднес к окну и посмотрелся: белая рубашка с открытым воротом была к лицу.
Девицы выходили из калиток и спешили со своими кавалерами: торопились в сквер -- в пользу наводнения.
-- Под руководством коммунистической партии поможем трудящимся красного Ленинграда!
Ленинград! Ревет сирена, завоняло дымом, с парохода спускаются пузатые промышленники и идут в музей. Их обгоняют дюжие матросы -- бегут на митинги. В окно каюты выглянула дама в голубом...
-- Да здравствуют вожди ленинградского пролетариата! -- Взревели трубы, полетели в черноту ракеты, загорелись бенгальские огни.
Осветилась круглоплечая Коровина, ухмыляющаяся, набеленная, с свиными глазками, и с ней -- кассир Едрёнкин.
Из дворов несло кислятиной. За лугами, где станция, толпились огни и разбредались. Без грохота обогнала телега, блестя шипами.
Ерыгин отворил калитку. Над сараями плыла луна, наполовину светлая, наполовину черная, как пароходное окно, полузадернутое черной занавеской.
-- Ты? -- удивилась мать.-- Скоро!
3
"Настя" будет напечатана. Пишите"...
У крыльца Любовь Ивановны соскочил верховой. Кинулись к окнам. Она, сияющая, выбежала. Лошадь привязывали к палисаднику. Ерыгин приятно задумался. Вспомнил строку из баллады.-- Кинематограф,-- посмеялась мать и засучила рукава -- мыть тарелки.
Золотой шарик на зеленом куполе клуба "Октябрь" блестел. Низ штанов облепили колючие травяные семена. Милиционер с зелеными и красными петлицами стоял у парикмахерской. Ему в глаза томно смотрела восковая дама.