Аннотация: L'Immortel.
Перевод Митрофана Ремезова. Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. V--VII, 1888.
БЕЗСМЕРТНЫЙ.
Романъ Альфонса Додэ.
I.
Въ Словарѣ современныхъ знаменитостей, изданія 1880 года, статья "Астье-Рею" гласитъ такъ:
"Астье, извѣстный подъ именемъ Астье-Рею (Пьеръ-Александръ-Леонаръ), членъ французской академіи, родился въ 1816 году, въ Сованья (департ. Пюи-де-Домъ). Сынъ бѣднаго земледѣльца, онъ съ самаго ранняго дѣтства выказалъ необыкновенныя способности къ изученію Экоріи. Солидная научная подготовка, какой въ наше время нельзя уже встрѣтить, начатая въ ріонской коллегіи, закончилась въ коллегіи Людовика Великаго, куда онъ впослѣдствіи вернулся профессоромъ, и широко раскрыла передъ нимъ двери высшей нормальной школы. По окончаніи въ ней курса, Астье-Рею занялъ каѳедру исторіи въ лицеѣ въ Мендѣ и тамъ написалъ Опытъ изслѣдованія о Маркѣ-Авреліѣ, увѣнчанный французскою академіей. Призванный на слѣдующій годъ въ Парижъ г-номъ де-Сальванди, молодой, блестящій профессоръ оправдалъ оказанное ему просвѣщенное вниманіе. Онъ издалъ въ свѣтъ одну за другою книги: Великіе министры Людовика XIV (увѣнчана французскою академіей), Бонтартъ и конкордатъ (увѣнчана академіей) и замѣчательное Введеніе къ исторіи Орлеанскаго дома, этотъ грандіозный портикъ колоссальнаго труда, которому историкъ посвятилъ потомъ двадцать лѣтъ жизни. На этотъ разъ академія не могла уже предложить ему никакихъ новыхъ лавровъ и дала ему мѣсто среди своихъ избранниковъ. Онъ и ранѣе былъ уже, до нѣкоторой степени, своимъ въ этомъ кругу, такъ какъ вступилъ въ супружество съ дѣвицею Рею, дочерью слишкомъ рано умершаго Паулина Рею, знаменитаго архитектора, члена академіи Надписей и Изящной Словесности, внучкою маститаго Жана Рею, одного изъ старѣйшихъ членовъ французской академіи, изящнаго переводчика Овидія и автора Писемъ къ Ураніи, бодрая старость котораго служитъ предметомъ удивленія для членовъ Института.
"Всѣмъ извѣстно, съ какимъ благороднымъ безкорыстіемъ Леонаръ Астье-Рею, призванный г. Тьеромъ, старымъ товарищемъ и другомъ, къ завѣдыванію архивами иностранныхъ дѣлъ, отказался отъ этой должности (1878 г.), не желая преклонить своего пера и безпристрастія историка передъ требованіями лицъ, нынѣ правящихъ Франціей. Но, лишенный дорогихъ его сердцу архивовъ, нашъ уважаемый писатель не пересталъ посвящать свои досуги служенію наукѣ. Въ два года онъ далъ намъ три послѣдніе тома своей исторіи и готовитъ къ печати книгу: Неизвѣстный Галилей, написанную по необыкновенно любопытнымъ и никогда не опубликованнымъ документамъ. Всѣ произведенія Астье-Рею находятся въ продажѣ у Пети-Секара, книгопродавца академіи".
Полная достовѣрность этихъ біографическихъ свѣдѣній не можетъ подлежать ни малѣйшему сомнѣнію уже потому, что издатель Словаря знаменитостей предоставляетъ каждому, заносимому въ это изданіе, разсказать самому про себя. Но для чего же было говорить, будто Астье-Рею добровольно оставилъ должность завѣдующаго архивами, когда всѣмъ хорошо извѣстно, что отъ этой должности онъ былъ отставленъ, просто ссаженъ съ мѣста, какъ ссаживаютъ съ козелъ кучера, за неосмотрительную фразу, сорвавшуюся у историка Орлеанскаго дома, въ V томѣ, страница 327: "Тогда, какъ теперь, Франція, залитая демагогическимъ потокомъ..."?
Вотъ каковы онѣ, эти метафоры! Двѣнадцать тысячъ франковъ жалованья, казенная квартира на набережной Орсе, отопленіе, освѣщеніе, на придачу дивная сокровищница историческихъ документовъ, изъ которой почерпнули свое существованіе его книги,-- все унесено этимъ "демагогическимъ потокомъ"!... Несчастный ученый не могъ утѣшиться. Даже по прошествіи двухъ лѣтъ воспоминанія о такой благодати и объ утраченныхъ почестяхъ грызли его сердце, особенно больно въ извѣстныя числа каждаго мѣсяца и въ нѣкоторые дни недѣли, преимущественно же въ дни Тейседра.
Тейседръ -- полотеръ; онъ много лѣтъ приходилъ къ Астье по средамъ, и въ тотъ же день, послѣ обѣда, мадамъ Астье принимала гостей въ рабочемъ кабинетѣ мужа, единственной приличной комнатѣ во всей квартирѣ на третьемъ этажѣ въ улицѣ Бонъ. Можно себѣ представить, какъ эти неумолимо возвращающіяся каждую недѣлю среды разстраивали знаменитаго историка, внося обязательные перерывы въ его кропотливый и методическій трудъ. Ученый мужъ возненавидѣлъ полотера, своего "земляка", съ желтымъ лицомъ, непривѣтливымъ и плоскимъ, какъ его крутъ воска. А Тейседръ, на томъ основаніи, что онъ изъ Fiona, "тогда какъ мёшьё Аштье изъ какого-нибудь Шованья", самымъ непочтительнымъ образомъ передвигалъ столъ, заваленный тетрадями, выписками, рефератами, гонялъ изъ комнаты въ комнату бѣднягу великаго человѣка, доводилъ его до необходимости укрыться, наконецъ, на маленькой вышкѣ, устроенной надъ кабинетомъ и настолько низкой, что въ ней нашъ историкъ, даже при своемъ небольшомъ ростѣ, могъ только сидѣть, да и то согнувшись, на старомъ, обитомъ ковромъ креслѣ передъ ободраннымъ ломбернымъ столомъ и картонною коробкой. Это послѣднее убѣжище ученаго освѣщалось полукруглою верхушкой кабинетнаго окна, выходившаго на дворъ, откуда можно было видѣть, съ головы до ногъ, всю фигуру академика, согнутую въ три погибели, напоминающую кардинала Ля-Валю, засаженнаго въ клѣтку Людовикомъ XI. Въ этой-то щели сидѣлъ онъ разъ утромъ, когда сквозь шумъ и громъ, производимый полотеромъ, до него донесся звонокъ входной двери.
-- Кто тамъ? Вы, Фажъ?-- спросилъ академикъ глухимъ! басомъ.
-- Нѣтъ, мёшьё-Аштье... это вашъ шынокъ...
По средамъ двери отпиралъ полотеръ потому, что Корентина одѣвала барыню.
Академикъ ничего не отвѣтилъ. Его всегда раздражалъ ироническій тонъ сына, называвшаго его "учителемъ" и "дорогимъ учителемъ", какъ бы въ насмѣшку надъ этими почетными титулами, которыми всѣ обыкновенно величали его,
-- Какъ придетъ г. Фажъ, пусть сюда поднимется,-- сказалъ онъ, избѣгая прямаго обращенія къ полотеру.
-- Шкажу, мёшьё Аштье...
Грохотъ передвигаемой мебели раздался съ новою силой по всему дому.
Мадамъ Астье надѣвала юбку передъ зеркаломъ. Это была высокая, стройная женщина, еще красивая, несмотря на немного поблекшія черты лица и слишкомъ тонкую кожу. Не трогаясь съ мѣста, она подставила сыну щеку, покрытую пудрой. Молодой человѣкъ едва прикоснулся къ ней своею вострякомъ подстриженною бѣлокурою бородкой. Ни съ той, ни съ другой стороны не замѣчалось проявленія особенной нѣжности.
-- Завтракать дома будете?-- спросила Корентина, здоровенная баба съ лоснящимся лицомъ, изрытымъ оспой, сидя на полу и подшивая низъ барыниной истрепанной черной юбки.
Тонъ, какимъ это было сказано, поза и все обращеніе свидѣтельствовали о большой фамильярности единственной въ домѣ и плохо оплачиваемой прислуги.
Поль отъ завтрака отказался. Его ждутъ. Внизу у него кабріолетъ, и онъ зашелъ сказать матери два слова.
-- А, новый англійскій кабріолетъ?... Посмотримъ.
Мадамъ Астье подошла къ открытому окну и немного отодвинула стору, на которой полосами играло яркое майское солнце,-- отодвинула осторожно, какъ разъ настолько, чтобы можно было разсмотрѣть щегольской легкій экипажъ, сверкающій новизною кожи и лакированнымъ деревомъ, и держащаго лошадь подъ уздцы слугу Стена въ новой ливреѣ.
-- Ахъ, какъ хорошо-то!...-- шептала Корентина, глядя тоже въ окно,-- Ужь и красавчикомъ же поѣдетъ нашъ мосье Поль...
Маменька сіяла. На другой сторонѣ улицы открывались окна, прохожіе останавливались: хорошенькая запряжка волновала весь этотъ конецъ улицы Бонъ. Мадамъ Астье отпустила служанку, сѣла на край кушетки и принялась сама чинить юбку, выжидая, что скажетъ сынъ, и дѣлая видъ, будто все вниманіе ея занято работой. Она отчасти догадывалась, о чемъ предстоитъ разговоръ. Поль Астье сидѣлъ, развалившись въ креслѣ, и вертѣлъ въ рукахъ вѣеръ слоновой кости, старую вещь, знакомую ему со дня рожденія. Сходство между матерью и сыномъ было поразительное: тѣ же тоны тѣла креоловъ, такая же гибкая талія, сѣрые непроницаемые глаза, одинаковые недостатки обоихъ лицъ, тонкіе носы, чуть-чуть вздернутые и придающіе насмѣшливое выраженіе, оттѣнокъ чего-то такого, на что нельзя полагаться. Молча, они оба какъ бы выжидали, кто заговоритъ первый. Вдали бушевалъ Тейседръ своими щетками.
-- А, вѣдь, очень мило все это...-- сказалъ Поль.
-- Что -- все это?
Концомъ вѣера, дѣлая жестъ, обычный въ мастерскихъ художниковъ, онъ показалъ на голыя руки, на очертанія плечъ, мягкими линіями спускающихся въ корсажъ изъ тонкаго батиста. Она разсмѣялась.
-- Да, а вотъ это...-- она показала на свою длинную шею, на которой морщины изобличали ея лѣта.-- И потомъ еще...
Она не договорила и лишь про себя подумала: "Пустяки все это, когда ты-то у меня такъ хорошъ"... Эта знаменитая говорунья, мастерица на всякую болтовню, искусившаяся во всевозможной свѣтской лжи, умѣющая ловко все сказать или дать понять, не находила словъ для выраженія единственнаго истиннаго чувства, когда-либо жившаго въ ея сердцѣ.
Въ дѣйствительности она не принадлежала къ разряду тѣхъ женщинъ, которыя никакъ не могутъ рѣшиться состарѣться. Далеко ранѣе того времени, когда наступаетъ пора тушить огни молодости,-- очень можетъ быть, впрочемъ, что большаго-то огня у нея никогда и не было,-- все свое кокетство, всѣ женскія желанія одерживать побѣды и плѣнять, все честолюбіе свое во всѣхъ его свѣтскихъ проявленіяхъ она перенесла на своего сына, высокаго, красиваго, двадцати-восьми-лѣтняго молодаго человѣка, одѣтаго съ изяществомъ современнаго артиста, съ нѣжною бородкой и короткими волосами, во всѣхъ движеніяхъ котораго проглядывала граціозная ловкость военнаго, пріобрѣтаемая нашею молодежью на службѣ вольноопредѣляющимися.
-- Наняли у тебя первый этажъ?-- спросила, наконецъ, мать.
-- Да, какъ же, наняли!... Ни кошки!... Билетики, публикаціи -- ничто не дѣйствуетъ... Поневолѣ вспомнишь Ведрина, какъ онъ на своей частной выставкѣ говорилъ: "Понять не могу, отчего не идетъ ни души".
Онъ тихо разсмѣялся, вспомнивши, съ какою спокойною и самоувѣренною гордостью Ведринъ, безъ тѣни досады, удивлялся, что публика не идетъ смотрѣть на его эмали и скульптурныя произведенія. Мадамъ Астье было не до смѣху: великолѣпный нижній этажъ стоялъ пустымъ уже два года... Улица Фортуни, кварталъ отличный, домъ -- въ стилѣ Людовика XII... выстроенъ ея сыномъ, наконецъ!... Чего же имъ еще надо?... "Имъ"! Эти "они", конечно, все тѣ же самые, что не шли къ Ведрину... Она перегрызла нитку своего шитья зубами:
-- Дѣло, однако же, хорошее!
-- Превосходное! Нужны только деньги, чтобы поддержать его... Все уходитъ на проценты банку... А тутъ покоя нѣтъ отъ подрядчиковъ. Къ концу мѣсяца надо заплатить 10,000 франковъ за столярныя работы, а въ карманѣ хоть бы какая несчастная монетка!
Мать надѣвала лифъ передъ трюмо, поблѣднѣла и видѣла въ зеркало, что блѣднѣетъ. По тѣлу пробѣжала дрожь, какъ на дуэли передъ поднимающимся и наводимымъ прямо на васъ пистолетомъ противника.
-- Ты получилъ за реставрацію Муссо?
-- Муссо? Давнымъ давно.
-- А памятникъ Розена?
-- Не конченъ... Ведринъ все копается съ своею статуей.
-- Охота была связываться! Отецъ предупреждалъ тебя...
-- Знаю я... Они терпѣть не могутъ его тамъ, въ своей академіи.
Онъ всталъ и безпокойно заходилъ по комнатѣ.
-- Ты, кажется, меня знаешь. Я человѣкъ практическій... И если я поручилъ сдѣлать статую Ведрину, то, надо полагать, имѣлъ къ тому достаточныя основанія.
И вдругъ, обратившись къ матери, онъ проговорилъ:
-- У тебя не найдется ли гдѣ-нибудь моихъ десяти тысячъ франковъ?
Этого-то именно она и ждала съ той минуты, какъ онъ вошелъ; только за этимъ онъ и заѣзжалъ къ ней.
-- Десять тысячъ? Да откуда же?...
Безъ словъ, горькое выраженіе рта и взгляда ясно говорили: "Ты отлично знаешь, что я отдала тебѣ все, что у меня было, что я одѣваюсь, кое-какъ перетряхивая старые обноски, что ношу третьегодничную шляпку, что Корентина моетъ въ кухнѣ мое бѣлье потому, что мнѣ стыдно отдавать прачкѣ такіе лохмотья. И ты знаешь также, что тяжелѣе всего этого для меня крайность, вынуждающая отказать тебѣ. Для чего же ты спрашиваешь?..."
Этотъ нѣмой укоръ матери былъ такъ краснорѣчивъ, что Поль Астье отвѣтилъ на него вслухъ:
-- Разумѣется, разумѣется... Я и не думалъ просить у тебя... Если бы у тебя были...-- и тономъ холодной шутки онъ прибавилъ:-- А тамъ, на вышкѣ, у учителя... Можетъ быть, тебѣ удастся заполучить... Ты, вѣдь, умѣешь...
-- Нѣтъ, у него кончено.
-- Однако, онъ работаетъ, книги его идутъ, вы ничего не проживаете...
Онъ окинулъ взглядомъ жалкую, обветшалую обстановку комнаты, полинявшія драпировки, вытертый коверъ, лежащій на полу тридцать лѣтъ, со дня ихъ свадьбы. Куда же уходятъ всѣ деньги старика?
-- А что... ужь не вздумалъ ли покучивать авторъ моихъ дней?
Предположеніе, будто Леонаръ Астье-Рею можетъ "покучивать", было такъ неправдоподобно, такъ несодѣянно, что его жена не могла удержаться отъ смѣха, несмотря на гнетущую ее печаль. Нѣтъ, что этого касается, то, по ея мнѣнію, можно быть совершенно покойной:
-- Тутъ дѣло не въ томъ. Онъ просто скрываетъ отъ насъ, не вѣритъ... мужикъ прячетъ свои гроши; мы уже много ихъ повытаскали у него.
Они говорили шепотомъ, какъ сообщники, не поднимая глазъ ютъ ковра.
-- А твой милѣйшій дѣдушка?-- сказалъ Поль неувѣренно.-- Попытала бы...
-- Дѣдушка? Ты съ ума сошелъ!
Онъ, впрочемъ, и самъ хорошо зналъ чуть не столѣтняго Рею и его безпощадный старческій эгоизмъ, изъ-за котораго онъ, не поморщившись, оставитъ ихъ скорѣе помереть съ голоду, чѣмъ лишитъ себя щепотки табаку или одной изъ булавокъ, постоянно натыканныхъ за отворотами его сюртука. Должно быть, плохо приходилось бѣдняжкѣ Полю, если онъ могъ подумать о дѣдушкѣ.
-- Послушай... хочешь, я спрошу?
-- У кого?
-- Въ улицѣ Курсель, впередъ въ счетъ памятника.
-- И заикаться не смѣй!
Онъ говорилъ рѣзко, тономъ господина, съ нехорошимъ выраженіемъ рта и глазъ, но тотчасъ же овладѣлъ собою и прибавилъ шутливо:
-- Брось, не думай больше объ этомъ... Это просто временное затрудненіе... Я бывалъ и не въ такихъ передѣлкахъ.
Мать подала ему шляпу, которую онъ искалъ, собираясь уѣхать, такъ какъ убѣдился, что съ родительницы взять нечего. Чтобы удержать его хотя на нѣсколько минутъ еще, она заговорила о крупномъ дѣлѣ, о сватовствѣ, которое ей поручила настроить. При словѣ "сватовство" онъ вздрогнулъ и искоса посмотрѣлъ на мать.
-- Кого съ кѣмъ?
Она поклялась никому не говорить пока ни слова, но ему-то...
-- Князя д'Атисъ...
-- Сами!... И съ кѣмъ?
Мадамъ Астье повернула въ сторону свой маленькій, хитрый носикъ:
-- Ты не знаешь ее... Иностранка, очень богатая... Если мнѣ удастся, тогда я буду имѣть возможность помочь тебѣ... Условіе сдѣлано и даже на бумагѣ...
Онъ улыбнулся, окончательно успокоенный.
-- А герцогиня?
-- Разумѣется, ничего не подозрѣваетъ!
-- Ея Сами, ея князекъ... пятнадцати-лѣтняя связь, вѣдь... Мадамъ Астье сдѣлала жестъ, выражающій жестокое равнодушіе женщины къ судьбѣ другой женщины.
-- Тѣмъ хуже для нея. Ей, вѣдь, ужь и годочковъ-то...
-- Сколько ей, въ самомъ дѣлѣ?
-- Она родилась въ 1827... теперь 1880... вотъ и сочти. Она ровно на годъ старше меня.
-- Герцогиня-то!-- воскликнулъ удивленный Поль.
-- Нечего сказать, вѣжливо...-- разсмѣялась мать.-- Что же тебя такъ удивляетъ? Ты считалъ ее лѣтъ на двадцать моложе... Вотъ и правда, что ни одинъ-то изъ васъ ничего въ этомъ не понимаетъ... Ну, да какъ бы то ни было, не можетъ же бѣдняжка князь всю жизнь таскать этотъ хомутъ, тѣмъ болѣе, что не нынче -- завтра старый герцогъ умретъ, и тогда ему придется жениться. Хорошъ онъ будетъ съ этою старушищей на шеѣ!...
-- Вотъ такъ!... Пріятно имѣть тебя другомъ.
Она вспыхнула: герцогиня -- другъ!... Нечего сказать, хороши друзья!... У нея шестьсотъ тысячъ франковъ годоваго дохода, и при ихъ-то короткихъ отношеніяхъ она ни разу не подумала чѣмъ-нибудь помочь имъ, хотя отлично знала, въ какой они нуждѣ... Платьишко тамъ какое-нибудь или шляпку отъ времени до времени подаритъ отъ своей портнихи... подарки полезные, только удовольствія отъ нихъ никакого...
-- Какъ милѣйшій дѣдушка Рею,-- подсказалъ Поль,-- Въ новый годъ географическій атласъ или глобусъ.
-- О, я думаю, что Антонія еще скупѣе... Помнишь, въ Муссо, въ разгаръ лѣта, какія намъ подавались сливы, когда не бывало Сами? А ужь тамъ ли мало садовъ и всякихъ фруктовъ! Нѣтъ, все отправляется на рынки въ Блуа и въ Вандомъ... Это, впрочемъ, у нихъ въ роду. Ея отецъ, маршалъ, прославился своимъ скряжничествомъ при дворѣ Людовика-Филиппа... Хорошъ, должно быть, если при такомъ дворѣ съумѣлъ прославиться скупостью!... Всѣ онѣ таковы, эти знатныя фамиліи: богаты, чванны и... грязны... На серебряныхъ тарелкахъ съ фамильными гербами ѣдятъ каштаны, отъ которыхъ свиньи морды воротятъ... Герцогиня! Да она каждый день сама считаетъ всякую копѣйку, израсходованйую метръ-д'отелемъ, каждое утро ей носятъ показывать говядину для стола, а вечеромъ, вся въ кружевахъ, лежа въ постели,-- мнѣ это самъ князь разсказывалъ,-- чуть не въ его объятіяхъ, она подводитъ итоги...
Мадамъ Астье срывала свою досаду негромкимъ, щебечущимъ и свистящимъ голосомъ, напоминающимъ крикъ морской птицы на верху корабельной мачты. Сначала это забавляло сына, подъ конецъ онъ уже слушалъ нетерпѣливо, думая только, какъ бы скорѣе уѣхать.
-- Я бѣгу...-- вдругъ сказалъ онъ.-- Дѣловой завтракъ... очень важное дѣло...
-- Заказъ?
-- Нѣтъ... На этотъ разъ безъ архитектоники...
Отъ ея любопытства и разспросовъ онъ поспѣшилъ отдѣлаться:
-- Потомъ... послѣ скажу... дѣло въ ходу...
На прощанье, цѣлуя мать на лету, онъ прошепталъ ей на ухо:
-- Ты, все-таки, попомни о моихъ десяти тысячахъ.
-----
Безъ этого взрослаго сына, вносившаго скрытый раздоръ въ семью, супружество Астье-Рею могло бы почитаться чуть не образцовымъ союзомъ, по свѣткимъ понятіямъ и, особливо, по академическимъ. Послѣ тридцати лѣтъ брачной жизни, ихъ обоюдныя чувства оставались неизмѣнными подъ охраной температуры снѣга.
Когда въ 1850 году профессоръ Астье, лавреатъ академіи, просилъ руки. Аделаиды Рею, жившей въ казенной квартирѣ своего дѣда, во дворцѣ Мазарини, почтенный ученый увлекался въ дѣйствительности не ея изящною красотой, не высокою, стройною фигурой и не блестящимъ цвѣтомъ лица; никакихъ разсчетовъ на приданое онъ тоже не имѣлъ, такъ какъ зналъ, что родители Аделаиды, скоропостижно умершіе отъ холеры, оставили ей очень скудное наслѣдство, а дѣдушка, креолъ изъ Мартиники, бывшій красавецъ временъ Директоріи, игрокъ, кутила, мистификаторъ и дуэлистъ, заявлялъ во всеуслышаніе, что не дастъ отъ себя за внучкой ни сантима. Нѣтъ, сына овернскихъ земледѣльцевъ, честолюбиваго, но не жаднаго, соблазняла только академія. Два огромныхъ двора, которые онъ проходилъ, принося невѣстѣ ежедневно букеты, длинные, внушительнаго вида корридоры, съ выходящими въ нихъ пыльными лѣстницами, были для него скорѣе путемъ къ славѣ, чѣмъ дорогою къ любви. Паулинъ Рею изъ академіи Надписей и Изящной Словесности, Жанъ Рею, авторъ Писемъ къ Ураніи, весь Институтъ, его львы, его куполъ, все грандіозное зданіе влекли его къ себѣ, какъ Мекка правовѣрнаго; со всѣмъ этимъ онъ обручался и провелъ свою первую брачную ночь.
Эти прелести не блекнутъ и не старѣютъ. Подобная страсть не поддается вліянію времени, и охватила она его съ такою силой, что по отношенію къ женѣ онъ сохранилъ положеніе одного изъ тѣхъ смертныхъ временъ миѳологическихъ, которымъ боги давали иногда въ супруги своихъ дочерей. Послѣ четырехъ избраній онъ самъ забрался на Олимпъ, въ среду безсмертныхъ, отношенія же къ женѣ остались прежнія.. Что касается мадамъ Астье, то она согласилась на этотъ бракъ лишь потому, что это было единственное средство уйти отъ дѣда, съ его анекдотами, эгоизмомъ и черствостью. Ей не много понадобилось времени на то, чтобы разобрать, какое скудоуміе трудолюбиваго мужика, какую узкость пониманія прикрываютъ торжественные академическіе лавры у этого фабриканта толстыхъ книгъ, съ его фразами и тромбоннымъ голосомъ, пригодными только для каѳедры. Тѣмъ не менѣе, когда ей удалось, при помощи интригъ, ходатайствъ и всякаго попрошайничества, возвести его въ академики, она почувствовала къ нему своего рода уваженіе, забывая, что сама же облекла его въ мундиръ съ пальмами, за которыми спряталось его ничтожество.
Въ этомъ образцовомъ союзѣ, безъ радостей семейныхъ, безъ сердечнаго сочувствія, безъ какой бы то ни было взаимности, явилась одна человѣческая и живая нота -- ребенокъ. И эта-то нота нарушила гармонію. Началось съ того, что не осуществилось ни одно изъ желаній отца, мечтавшаго объ университетскихъ лаврахъ для сына, о допущеніи его до диспута, о Нормальной школѣ и о профессурѣ. Поль получалъ въ лицеѣ награды только за гимнастику и фехтованіе, во всемъ остальномъ отличался упорнѣйшею лѣнью, за которою скрывались практическія наклонности и желаніе хорошо пожить. Одѣтый франтомъ, вѣчно занятый своею наружностью, онъ иначе не выходилъ гулять, какъ съ заявленною между товарищами-мальчишками цѣлью "подцѣпить богатую женщину". Два или три раза, видя полное нежеланіе сына учиться, отецъ хотѣлъ расправиться съ нимъ по-своему, по-овернски. Мать являлась всегдашнею заступницей и защитницей. Астье-Рею ругался, щелкалъ челюстью,-- знаменитою выдающеюся впередъ нижнею челюстью, за которую, во дни учительства, его прозвали крокодиломъ,-- и грозилъ уложить свои пожитки въ чемоданъ и уѣхать на родину сажать виноградъ.
-- О, Леонаръ, Леонаръ!-- съ затаенною насмѣшкой восклицала мадамъ Астье, и дѣло на этомъ кончалось.
Разъ, однако же, онъ совсѣмъ было уложилъ свой чемоданъ, когда, послѣ трехъ лѣтъ занятія архитектурой въ школѣ Изящныхъ Искуствъ, Поль Астье отказался отъ конкурса на премію, дающую право на поѣздку въ Римъ на казенный счетъ. Отецъ задыхался отъ гнѣва: "Несчастный! Вѣдь, Римъ... Не понимаешь ты, что ли?... Римъ... вѣдь, это путь въ академію!..."
Нужна была очень ему академія! Молодой человѣкъ денегъ хотѣлъ, состояніе нажить... Много даетъ ихъ академія, а за примѣрами не далеко ходить: доказательства -- его отецъ, родной дѣдъ и прадѣдъ, старикъ Рею. Взяться за дѣла, за аферы, за крупныя аферы, ворочать деньгами сейчасъ же,-- вотъ что нужно ему, а не пальмы на зеленомъ фракѣ!
Леонаръ Астье изъ себя выходилъ. Слышать онъ не могъ такихъ богохульныхъ рѣчей сына, выносить не могъ, что его жена, дочь и внучка Рею, ихъ одобряетъ! На этотъ разъ чемоданъ былъ снесенъ съ чердака,-- его старый чемоданъ провинціальнаго учителя, сбитый здоровенными гвоздями, съ желѣзными петлями, годными для воротъ,-- настолько объемистый, что въ немъ онъ привезъ громадную рукопись своего Марка-Аврелія и съ нею всѣ свои мечты о славѣ, все свое честолюбіе, стремившееся на приступъ академіи. Напрасно мадамъ Астье лукаво повторяла:
-- О, Леонаръ... Леонаръ!...
Ничто не помѣшало ему уложить чемоданъ, цѣлыхъ два дня загромождавшій собою его кабинетъ, потомъ перешедшій въ прихожую, гдѣ онъ и нашелъ свой послѣдній пріютъ, будучи превращенъ въ ящикъ для дровъ.
Вначалѣ Поль Астье быстро пошелъ въ гору; при помощи матери и ея большихъ связей въ свѣтѣ, а также благодаря собственной ловкости и личной привлекательности, онъ-скоро получилъ такія работы, которыя сразу поставили его на виду. Герцогиня Падовани, супруга бывшаго посланника и министра, поручила ему реставрацію чуднаго замка Муссо-на-Луарѣ, стараго королевскаго жилища, остававшагося долгое время въ запустѣніи. Молодой архитекторъ съумѣлъ возстановить его былой характеръ съ удивительною ловкостью и пониманіемъ дѣла, какихъ нельзя было ожидать отъ посредственнаго ученика школы Изящныхъ Искусствъ. За то ему тотчасъ же была отдана постройка новаго отеля турецкаго посольства, и, наконецъ, княгиня Розенъ довѣрила ему сооруженіе мавзолея князю Герберту, трагически погибшему въ экспедиціи Христіана Иллирійскаго. Тогда-то Астье-отецъ, склоняясь на убѣжденія жены, далъ восемьдесять тысячъ франковъ изъ своихъ сбереженій на покупку участка земли на улицѣ Фортуни, гдѣ Поль выстроилъ себѣ отель или, вѣрнѣе, лишь одинъ флигель отеля, очень красивый, но расположенный такъ, чтобы быть доходнымъ домомъ. Поль былъ, прежде всего, практическимъ человѣкомъ, и если желалъ имѣть отель, какъ всѣ шикарные худохники, то непремѣнно такой отель, который приносилъ бы хорошій доходъ.
На бѣду, доходные дома не всегда легко сдаются внаймы, а образъ жизни молодаго архитектора, его двѣ лошади на конюшнѣ, одна упряжная, другая верховая, клубъ, выѣзды въ свѣтъ, тугія поступленія доходовъ,-- все это лишало его возможности выжидать. Къ тому же, отецъ вдругъ заявилъ, что не дастъ больше ни франка, и, что мать ни дѣлала, что ни говорила въ пользу своего ненагляднаго сынка,-- все разбивалось объ это непоколебимое рѣшеніе, объ упорное сопротивленіе ея волѣ, до тѣхъ поръ имѣвшей всегда перевѣсъ. Тутъ-то и началась постоянная борьба: мать хитрила, выгадывала на хозяйствѣ, какъ невѣрный управитель, чтобы никогда не отказывать сыну въ деньгахъ; Леонаръ подозрѣвалъ и противодѣйствовалъ тѣмъ, что сталъ самъ провѣрять счеты. Въ такихъ унизительныхъ спорахъ жена, болѣе благовоспитанная, сдалась первою, и, надо полагать, что ея Поль дошелъ до большой крайности, если она рискнула сдѣлать новую попытку.
Войдя въ столовую, длинную, мрачную комнату, тускло освѣщенную узкими окнами, высоко приподнятыми отъ пола (здѣсь когда-то была монашеская трапеза), мадамъ Астье нашла мужа уже сидящимъ, съ озабоченнымъ, почти сердитымъ лицомъ. Обыкновенно же онъ являлся къ столу улыбающимся, яснымъ и ровнымъ, какъ его аппетитъ, и тутъ уже ничто не могло противустоять его здоровеннымъ зубамъ, не уступающимъ крѣпостью зубамъ горной собаки,-- ни черствый хлѣбъ, ни подошвообразная говядина, ни всякія черныя невзгоды, которыми ихъ приправлялъ каждый день его жизни.
"Это Тейседръ его разстроилъ, конечно",-- подумала мадамъ Астье и, шурша платьемъ, надѣтымъ для пріема, сѣла на свое мѣсто, не много удивленная тѣмъ, что мужъ не дѣлаетъ ей обычнаго комплимента, которымъ онъ по средамъ привѣтствовалъ ея туалетъ, далеко, впрочемъ, не безукоризненный. Разсчитывая, что дурное расположеніе духа разсѣется послѣ первыхъ кусковъ, она отложила на время свой приступъ. Но ученый мужъ поглощалъ кусокъ за кускомъ, а его раздраженіе все усиливалось: и вино-то пахло пробкой, и клёцки изъ вареной говядины пригорѣли.
-- Это вы все отъ того, что мосье Фажъ заставилъ васъ прождать цѣлое утро,-- крикнула изъ кухни обозлившаяся Корентина, высовывая свое лоснящееся, рябое лицо въ продѣланное въ стѣнѣ окошечко, черезъ которое подавались кушанья монахамъ.
Когда окошко шумно захлопнулось, Леонаръ Астье пробормоталъ:
-- Экая грубая дѣвка!
Ему, въ сущности, стало очень неловко отъ того, что имя Фажа было произнесено при женѣ. И, навѣрное, во всякое другое время мадамъ Астье не пропустила бы случая сказать: "Ага... опять этотъ Фажъ... опять вашъ переплетчикъ!..." -- а затѣмъ послѣдовала бы одна изъ семейныхъ сценъ, на что и расчитывала Корентина, выпаливая своею предательскою фразой. Но въ данную минуту задача состояла въ томъ, чтобы не раздражать главу дома, а, напротивъ, искусными подходами подготовить и добиться желаемаго, затѣять какой-нибудь разговоръ, напримѣръ, о здоровьѣ Луазильона, безсмѣннаго секретаря академіи, которому, говорятъ, съ каждымъ днемъ дѣлается все хуже. Мѣсто Луазильона и его помѣщеніе въ академіи должны перейти къ Леонару Астье въ видѣ вознагражденія за потерянную имъ службу. Хотя онъ и былъ связанъ самыми сердечными отношеніями съ умирающимъ товарищемъ, тѣмъ не менѣе, разсчетъ на хорошее жалованье, на просторную, удобную квартиру и на нѣкоторыя другія выгоды заслонялъ эту близкую кончину самыми пріятными перспективами, которыхъ Леонаръ, быть можетъ, немного стыдился, но заглядываться на которыя не стѣснялся въ интимной семейной бесѣдѣ. Такъ вотъ нѣтъ же, на этотъ разъ ничто не дѣйствовало.
-- Бѣдняга Луазильонъ,-- щебетала мадамъ Астье,-- совсѣмъ говорить не можетъ, слова забылъ... Вчера Гаво разсказывалъ намъ у герцогини... только и выговариваетъ: "Вы... бибело... бы... бибело!..." А, вѣдь, онъ членъ коммиссіи по составленію словаря, -- договорила она, поджимая губы и вытягивая свою длинную шею.
Астье-Рею бровью не повелъ:
-- Не лишено язвительности...-- сказалъ онъ докторальнымъ тономъ, щелкая челюстью.-- Но я гдѣ-то въ моей исторіи написалъ: "Во Франціи долго держится только временное..." Луазильонъ уже десять лѣтъ при смерти... И всѣхъ насъ похоронитъ... всѣхъ, всѣхъ до одного!-- повторилъ онъ злобно.
Очевидно, полотеръ разстроилъ его не на шутку. Тогда мадамъ Астье заговорила о торжественномъ соединенномъ засѣданіи пяти академій, на которое ожидается великій герцогъ Леопольдъ. Какъ разъ засѣданіе приходилось въ очередной триместръ Астье-Рею, онъ долженъ предсѣдательствовать и открыть собраніе рѣчью съ привѣствіемъ его высочеству. На ловкіе разспросы жены объ этой рѣчи, планъ которой онъ уже составилъ, Леонаръ объяснилъ въ общихъ чертахъ, что онъ намѣревается говорить, какъ онъ будетъ побивать новѣйшую литературную школу, какихъ основательныхъ шлепковъ падаетъ онъ публично этимъ негодяямъ, этимъ литературнымъ клоунамъ.
Крупные зрачки жаднаго ѣдока разгорѣлись изъ-подъ, нависшихъ, густыхъ и черныхъ, какъ смоль, бровей, составлявшихъ полный контрастъ съ бѣлою каймой бороды, облегавшей его четырехъугольное, раскраснѣвшееся лицо.
-- А кстати, -- сказалъ онъ вдругъ, -- мой парадный мундиръ?... Осмотрѣли его?... Когда въ послѣдній разъ я надѣвалъ его на похороны Монтрибо...
О, женщина всегда и обо всемъ позаботится... Мадамъ Астье еще утромъ тщательно осмотрѣла парадное дѣяніе: шелковое шитье пальмъ немного обтрепалось, подкладка никуда не годится. Да и сколько же лѣтъ этому мундиру. Шитъ, вѣдь, ко дню принятія въ академію, 12 октября 1866 года. Самое лучшее было бы заказать новый для такого случая. Пять академій, иностранный принцъ, весь Парижъ будетъ... Есть, кажется, изъ-за чего...
Леонаръ довольно слабо отговаривался, ссылаясь на слишкомъ большую трату денегъ. Къ новому мундиру придется заказать и новый жилетъ,-- по крайней мѣрѣ, жилетъ, такъ какъ палталоны еще годятся.
-- А, вѣдь, необходимо, мой другъ.
Она продолжала настаивать: самъ того не замѣчая, онъ доходитъ съ своею экономіей до смѣшнаго. Въ домѣ очень многое приходитъ въ негодность, мебель въ ея комнатѣ, напримѣръ... просто совѣстно дѣлается, когда войдетъ какая-нибудь близкая знакомая... За ничтожную, сравнительно сумму...
На лбу ученаго образовалась рѣзкая складка, и за ней, какъ за желѣзною полосой оконнаго ставня, исчезло за минуту еще широко открытое выраженіе его лица. Сколько разъ давалъ онъ денегъ на уплату по счетамъ модистки, бѣлошвейки, на покупку новой обивки, столоваго бѣлья, и никогда ничего не покупалось, никому не уплачивалось, денежки уходили въ улицу Фортуни, въ эту бездонную прорву. Теперь -- довольно, на эту штуку его уже не поддѣнутъ. Онъ сгорбилъ спину, опустилъ глаза въ тарелку, на которой лежалъ огромный ломоть овернскаго сыра, и замолчалъ.
Мадамъ Астье было хорошо знакомо это упорное молчаніе, наступавшее всякій разъ, когда дѣло касалось денегъ. Но теперь она во что бы то ни стало порѣшила заставить его отвѣчать..
-- Ага! Вы опять съежились... Мы уже знаемъ, что это значитъ, когда вы ежомъ свертываетесь!... Денегъ нѣтъ, разумѣется? Совсѣмъ, совсѣмъ-таки нѣтъ?
Спина академика скруглялась все сильнѣе и сильнѣе.
-- А для Фажа у васъ находятся деньги?
Леонаръ Астье вздрогнулъ, выпрямился и тревожно посмотрѣлъ на жену. Деньги... у него... для Фажа!...
-- Я думаю, не дешево обходятся ваши переплеты,-- продолжала она, очень довольная, что одолѣла, наконецъ, его молчаливое сопротивленіе.-- Нечего сказать, стоитъ для какого-то стараго хлама!
Онъ вздохнулъ свободно. Ясно было, что она ничего не знаетъ и говоритъ наудачу. Но слова "старый хламъ" задѣли его за живое. "Старый хламъ" -- это неимѣющіе себѣ подобныхъ автографы, письма за подписью Ришелье, Кольбера, Ньютона, Галилея, Паскаля, диковиннѣйшія рѣдкости, пріобрѣтенныя за ничто и представляющія собою цѣлое состояніе. Да, сударыня, цѣлое состояніе!-- Онъ горячился, перечислялъ суммы, которыя ему за нихъ предлагали.-- Босъ, знаменитый Босъ, на улицѣ Аббейе,-- надо полагать, что этотъ-то кое-что смыслитъ,-- готовъ сейчасъ заплатить двадцать тысячъ франковъ всего за три штуки изъ его коллекціи, за три письма Карла V къ Франсуа Рабле.
-- Старый хламъ!... Вотъ это какой хламъ, да!
Мадамъ Астье ушамъ своимъ не вѣрила. Она знала, что уже года два-три онъ началъ собирать какія-то старыя бумаги, иногда онъ сообщалъ ей о своихъ находкахъ, и она разсѣянно слушала его съ тѣмъ равнодушнымъ невниманіемъ, съ какимъ женщина слушаетъ одинъ и тотъ же мужской голосъ, раздающійся около нея въ теченіе тридцати лѣтъ. Но никогда ей въ голову не приходило... Двадцать тысячъ франковъ за три лоскутка бумаги!... И онъ не отдаетъ?...
Почтеннаго ученаго взорвало, какъ мину.
-- Продать Карла V!... Никогда!... Да если вы всѣ съ голоду будете умирать, подъ окнами побираться, такъ и тогда я не разстанусь... Понимаете вы это?
Блѣдный, съ выпяченною челюстью, съ безумнымъ, озвѣрѣлымъ лицомъ, онъ стучалъ кулакомъ по столу. Это былъ совсѣмъ необыкновенный Астье-Рею, такимъ она во всю жизнь его не видывала и не могла даже себѣ представить. Такъ, въ минуту вспышки страсти, человѣкъ вдругъ становится совершенно неузнаваемымъ для самыхъ близкихъ людей. Почти тотчасъ академикъ опомнился, притихъ и, спокойно, немного сконфуженно, началъ объяснять, что эти документы ему необходимы для писанья его книгъ, въ особенности теперь, когда нѣтъ въ его распоряженіи архивовъ иностранныхъ дѣлъ. Продать эти историческіе матеріалы значило бы отказаться отъ писанья. А онъ, напротивъ, находитъ нужнымъ продолжать ихъ собираніе. Онъ закончилъ грустнымъ и нѣжнымъ тономъ, въ которомъ слышалась вся горечь родительскаго разочарованія:
-- Когда меня не будетъ на свѣтѣ, пусть уже сынокъ продаетъ, если ему угодно. Онъ мечтаетъ о богатствѣ, такъ могу васъ завѣрить, что богатъ онъ будетъ.
-- Да, а пока...
Это "а пока" было сказано такъ ужасающе естественно и спокойно, что Леонаръ, въ ревнивомъ негодованіи на сына, отнявшаго у него всецѣло сердце жены, возразилъ, щелкая челюстью:
-- А пока, сударыня, пусть другіе поступаютъ такъ же, какъ я... У меня нѣтъ отеля, нѣтъ лошадей, нѣтъ англійскихъ запряжекъ. Куда мнѣ нужно, я ѣзжу по конкѣ, живу въ третьемъ этажѣ, на антресоляхъ, гдѣ меня изводитъ Тейседръ... Я работаю день и ночь, успѣваю написать въ годъ два-три тома; я занять въ двухъ академическихъ коммиссіяхъ, не пропускаю ни одного засѣданія, обязательно присутствую на всѣхъ похоронахъ и даже лѣтомъ не принимаю ни отъ кого приглашенія погостить въ деревнѣ, чтобы не лишиться ни одного жетона. Очень желаю моему милѣйшему сынку сохранить такую же бодрость до шестидесяти-пяти-лѣтняго возраста.
Давно, очень давно уже онъ не говорилъ такъ рѣзко о сынѣ. Мать была сильно смущена этимъ; въ ея взглядѣ, которымъ она смотрѣла изподлобья на мужа, видна была почти ненависть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣчто вродѣ уваженія, котораго за минуту не было и признака.
-- Звонокъ!...-- быстро проговорилъ Леонаръ, вскакивая съ мѣста и бросая салфетку на спинку стула.-- Это ко мнѣ... онъ, должно быть.
-- Нѣтъ, къ барынѣ... Раненько начинаютъ сегодня...-- Корентина положила на край стола карточку гостя.
-- А я и не знала, что monsieur де-Фрейде въ Парижѣ,-- сказала она ровнымъ голосомъ, стараясь скрыть свою радость.
-- Да, какъ же, по случаю книги...
-- Ахъ, Боже мой! его книга... А я ее даже еще и не разрѣзала. Что такое, въ чемъ тамъ дѣло, въ этой книгѣ?
Она спѣшно доѣдала послѣдніе куски и мыла пальцы въ стаканѣ, въ то время какъ мужъ съ разсѣяннымъ видомъ сообщалъ ей нѣкоторыя подробности новой книгѣ Фрейде... Философская поэма: Богъ въ природу... Домогается получить премію Буассо...
-- О, и получитъ, конечно!... Надо, чтобы получилъ!... Они такіе милые люди, онъ и его сестра... Онъ такъ хорошъ къ этой бѣдняжкѣ, разбитой параличомъ.
Астье отвѣчалъ уклончиво. Онъ не можетъ ничего сказать утвердительно, но, разумѣется, поддержитъ Фрейде, такъ какъ находитъ, что онъ, дѣйствительно, идетъ впередъ.
-- Мое личное мнѣніе, если онъ у васъ объ этомъ спроситъ, таково: и въ этой книгѣ у него, все-таки, еще многонько, хоть значительно уже меньше, чѣмъ въ другихъ его книгахъ. Скажите ему, что его старый учитель доволенъ.
Чего "многонько" и чего "меньше, чѣмъ въ другихъ книгахъ"? Вѣроятно мадамъ Астье знала, такъ какъ, не спрашивая объясненія, встала изъ-за стола и почти выпорхнула въ кабинетъ, превращенный на этотъ день въ салонъ.
Оставшись одинъ, Леонаръ Астье становился все больше и больше озабоченнымъ; нѣсколько минутъ онъ крошилъ ножомъ остатки овернскаго сыра на своей тарелкѣ. Потомъ, когда Корентина, не обращая вниманія на хозяина, начала спѣшно убирать посуду и тѣмъ помѣшала его думамъ, онъ тяжело поднялся съ мѣста, по приставной лѣсенкѣ, вродѣ мельничной, забрался на свою вышку и, съ лупою въ рукѣ, принялся за какія-те стародавнія каракули, надъ разборомъ которыхъ сидѣлъ все утро.
II.
На двухколесномъ англійскомъ кабріолетѣ, вытянувшись, по всей формѣ и высоко поднявши возжи, Поль Астье катитъ на таинственный дѣловой завтракъ. Онъ миновалъ Pont-Royal, набережныя, площадь Согласія. Въ этой чудесной панорамѣ, будь у Поля немного фантастически настроена голова, онъ могъ бы вообразить себѣ, что несется на крыльяхъ Фортуны,-- такъ гладка была дорога, такъ великолѣпно было утро. Но въ головѣ молодаго человѣка нѣтъ мѣста для миѳологіи; онъ внимательно осматриваетъ новую кожу своей запряжки, разспрашиваетъ про поставщика овса широкоплечаго грумма, съ отчаянно нахальною и надутою рожей сидящаго рядомъ съ нимъ въ обычной позѣ кабріолетнаго завсегдатая. Кажется, и этотъ поставщикъ уже начинаетъ пофыркивать.
-- А-а...-- произноситъ Поль разсѣянно и занятый уже другимъ. Ему приходятъ на память откровенности матери... Пятьдесятъ три года красавицѣ Антоніи!... Эта спина, эти плечи -- восхитительнѣйшее декольте сезона. Просто, невѣроятно!...
-- "Гей, берегись!..." -- Онъ помнитъ, прошлымъ лѣтомъ въ Муссо,-- встаетъ она раньше всѣхъ въ домѣ, бѣгаетъ съ своими собаками по росѣ въ паркѣ, волосы распущены по вѣтру, лицо сіяетъ свѣжестью... Нѣтъ ничего похожаго на фабрикованную женщину... Разъ даже, въ ландо, такъ и высадила его... о! да какъ еще высадила то, не говоря ни слова, только глазомъ повела, какъ лакея турнула за то, что чуть-чуть дотронулся до ноги, божественной, упругой, словно выточенной... Пятьдесятъ три года! Да развѣ бываютъ такія ноги въ пятьдесятъ лѣтъ?... "Гепъ, гепъ! берегись! Сущая бѣда на этихъ поворотахъ и на перекресткахъ улицы Антенъ"... Сколько бы тамъ ей ни было, а дрянную штуку подстраиваютъ ей, бѣдняжкѣ, усватывая ея князя. Что мамаша ни растолковывай, а салонъ герцогини здорово помогъ всѣмъ имъ... Развѣ бы отецъ попалъ безъ нея въ академію? А его всѣ заказы... а мѣсто Луизильона, перспектива чудесной казенной квартиры подъ сѣнью купола?... Нѣтъ, рѣшительно это женское сословіе, чортъ бы его взялъ!... Оно, положимъ, хороши я мужчины... Хотя бы д'Атисъ: надо только знать, что она для него сдѣлала... Промотавшійся, общипанный, такъ, оборвышъ какой-то, когда они познакомились. А теперь -- полномочный министръ и посланникъ, членъ академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ за книгу: La Mission de la femme dans le monde, которую и написалъ-то совсѣмъ не онъ. И вотъ, пока она выклянчиваетъ тутъ для него посольство, онъ только ждетъ декрета о назначеніи, чтобъ ушмыгнуть по-англійски откланиваясь... и послѣ пятнадцати лѣтъ ненарушимаго счастья преподнести герцогинѣ такую-то дулю! Вотъ этотъ такъ понялъ "призваніе женщины въ мірѣ"!... Надо похлопотать о томъ, чтобы распорядиться собою не хуже, чѣмъ онъ... "Гепъ, гепъ!... Пожалуйста, ворота!"...
Монологъ конченъ, кабріолетъ остановился въ улицѣ Бурсель передъ отелемъ, ворота котораго отворяются медленно, тяжело, точно давнымъ-давно уже отвыкли отъ этого.
Тутъ жила, запершись отъ свѣта со дня трагическаго событія, сдѣлавшаго ее вдовою въ двадцать шесть лѣтъ, княгиня Колетта Розенъ. Въ свое время газеты разсказывали о надѣлавшемъ много шума отчаяніи молодой вдовы, о томъ, какъ она обрѣзала бѣлокурые волосы и положила ихъ въ гробъ, какъ превратила "его" комнату въ траурную часовню, объ ея одинокихъ обѣдахъ и завтракахъ за столомъ, накрытымъ на два прибора, о шляпѣ, перчаткахъ и трости князя, лежащихъ на ихъ обычномъ мѣстѣ въ прихожей, какъ будто онъ дома и вотъ вотъ сейчасъ выйдетъ. Объ одномъ только никто не говорилъ,-- о дружескомъ участіи, почти материнской заботливости, которую въ это горестное время выказывала мадамъ Астье "милой бѣдняжкѣ".
Добрыя отношенія между ними начались нѣсколькими годами раньше, со времени присужденія академіей преміи князю Розену за одно историческое сочиненіе. Докладчикомъ былъ Астье-Рею. Но, все-таки, разница лѣтъ и положеній мѣшала полной интимности двухъ женщинъ; трауръ княгини устранилъ всѣ препятствія къ сближенію. При ея окончательномъ разрывѣ съ обществомъ исключеніе было сдѣлано для одной мадамъ Астье; одна она сохранила право переступать порогъ отеля, превращеннаго въ монастырь, гдѣ лила слезы бѣдная черная кармелитка съ гладко остриженною головой, одна мадамъ Астье была допущена къ заупокойной службѣ, совершавшейся два раза въ недѣлю въ церкви св. Филиппа, ей одной читала Коллета свои письма, которыя каждый вечеръ писала отсутствующему милому и въ которыхъ разсказывала ему, какъ живетъ, какъ проводитъ день за днемъ. Всякій трауръ, даже самый скромный, соединенъ, все-таки, съ нѣкоторыми матеріальными подробностями, оскорбляющими искреннее горе, но неизбѣжными по требованіямъ свѣта, таковы: заказы ливрей, траурныхъ драпировокъ экипажей, противные разговоры съ поставщиками, притворно-печальными и приторно-сладкими. Все это взяла на себя мадамъ Астье; съ неутомимымъ терпѣніемъ приняла она на себя опеку надъ всѣмъ домомъ, распоряжаться которымъ была не въ состояніи обливающаяся слезами молодая вдова, и тѣмъ избавила ее отъ всего, что могло нарушить благоговѣйное отчаяніе, разстроить часы молитвы, слезъ, писанья писемъ "туда" и отвоза цѣлыхъ вороховъ рѣдкихъ цвѣтовъ на кладбище отца Ляшеза, гдѣ. Поль Астье наблюдалъ за постройкой гигантскаго мавзолея изъ достопамятныхъ камней, привезенныхъ съ мѣста ужаснаго событія, по желанію княгини.
Съ сожалѣнію, извлеченіе и перевозка этихъ далматскихъ скалъ, обдѣлка твердаго гранита, затѣмъ безпрестанныя измѣненія въ первоначальномъ проектѣ, по капризамъ вдовы, находившей все недостаточно большимъ и великолѣпнымъ, недостойнымъ ея почившаго героя, причиняли такъ много остановокъ и заняли столько времени, что въ маѣ 1880 года, ровно черезъ два года послѣ катастрофы и начала работъ, монументъ не былъ еще оконченъ. Два года -- много времени для демонстративнаго горя, прорывающагося всегда пароксизмами и готоваго вылиться сразу. Конечно, трауръ такъ же строго соблюдался съ внѣшней стороны, попрежнему отель былъ молчаливъ, унылъ и запертъ наглухо, какъ склепъ; но, вмѣсто живой статуи, олицетворенія печали и молитвы, въ глубинѣ крипты, была теперь молоденькая и хорошенькая женщина, волосы которой отростали, своевольно вились и кудрявились, напоминали о жизни, требовали жизни. Ихъ бѣлокурыя, золотистыя волны такъ расцвѣтили собою трауръ, что черное платье казалось просто надѣтымъ къ лицу, какъ бы по капризу свѣтской женщины. Въ движеніяхъ, въ голосѣ княгини чувствовался возвратъ весны, покоя и нѣги, которыя замѣчаются у молодыхъ вдовъ во второй періодъ ихъ траура. Положеніе прелестное. Женщина впервые начинаетъ вкушать сладость независимости, права располагать собою, которыхъ она не знала, перейдя совсѣмъ юною изъ-подъ власти семьи во власть мужа; она освободилась отъ грубости мужчины и, въ особенности, отъ страха имѣть ребенка, этого пугала любви, такъ ужасающаго нынѣшнихъ свѣтскихъ женщинъ. Совершенно естественный переходъ отъ рѣзко проявлявшагося горя къ полному спокойствію плохо уживался, въ данномъ случаѣ, со всею обстановкой неутѣшнаго вдовства, которою продолжала окружать себя княгиня Коллета, не изъ притворства, конечно, но... какъ, не возбуждая улыбки прислуги, вдругъ приказать унести шляпу, ожидающую выхода князя въ прихожую, его стоящую на виду палку, какъ велѣть принять приборъ со стола, какъ сказать: "Князь сегодня не будетъ кушать"?... Только мистическая корреспонденція, адресуемая: "Герберту на небо", съ каждымъ днемъ все сокращалась и превратилась въ простой дневникъ, самаго спокойнаго тона, которымъ, про себя, забавлялась умная пріятельница Коллеты.
А у нея, у мадамъ Астье, уже составлялся свой планъ, въ ея основательной маленькой головкѣ зрѣла мысль, запавшая ей однажды въ театрѣ Французской Комедіи, когда князь д'Атисъ, въ минуту откровенности, прошепталъ ей: "Ахъ, дорогая моя, вотъ каторга-то!... Если бы вы знали, какая скука!" Тотчасъ же мадамъ Астье подумала, какъ было бы хорошо женить его на княгинѣ, и безотлагательно повела другую игру, какъ разъ противуположную прежней, но не менѣе тонкую и занимательную. Теперь дѣло было уже совсѣмъ не въ томъ, чтобы растолковывать о вѣчной ненарушимости клятвъ и подыскивать у Жубера и у другихъ почтенныхъ философовъ подходящія изреченія вродѣ слѣдующаго, выписаннаго княгиней подъ заголовкомъ ея дневника: On n'est épouse et veuve avec dignité gu'une fois {"Съ истиннымъ достоинствомъ женщина можетъ только разъ въ жизни быть супругою и вдовою".}, и не въ томъ была задача, чтобы восхищаться мужественною красотой молодаго героя, изображенія котораго во весь ростъ и въ видѣ бюстовъ, въ профиль и въ три четверти, скульптурныя и живописныя, были развѣшаны на всѣхъ стѣнахъ, разставлены по всему отелю.
Совсѣмъ наоборотъ, -- теперь надо было постепенно и умѣло вести своего рода подкопы:
-- Не находите ли вы, chère amie, что на этомъ портретѣ у князя какъ-то слишкомъ тяжелъ подбородокъ?... Конечно, у него и въ дѣйствительности онъ былъ немного великъ, толстоватъ...-- и тонкимъ ядомъ, подпускаемымъ очень нѣжно и необыкновенно искусно, ловко увертываясь, когда заходила слишкомъ далеко, подкарауливая улыбку Коллеты при удачномъ ехидствѣ, мадамъ Астье доводила свою пріятельницу до сознанія, что ея Гербертъ былъ всегда порядочнымъ-таки солдафономъ, а джентельменомъ -- болѣе по имени, чѣмъ по обращенію, и никогда не имѣлъ такого аристократическаго вида, какъ, напримѣръ, князь д'Атисъ, котораго они встрѣтили въ прошедшее воскресенье на паперти церкви св. Филиппа.
-- Если бы заговорило сердечко... вѣдь, онъ въ женихи годится, ma chère...-- какъ бы шутя, вскользь говорила она, потомъ повторяла въ удобную минуту, выражалась прямѣе.-- А почему бы и не такъ? Партія какъ нельзя болѣе приличная: громкое имя, видное дипломатическое положеніе; къ тому же, не пришлось бы мѣнять ни короны, ни титула, что имѣетъ тоже не маловажное значеніе... Наконецъ, ma chère, если говорить откровенно, такъ, вѣдь, онъ къ вамъ очень серьезно неравнодушенъ...
Отъ такихъ словъ княгиня приходила сначала въ негодованіе, оскорблялась, но понемногу привыкла къ нимъ. Съ молодымъ человѣкомъ. она встрѣчалась нѣсколько разъ въ церкви, потомъ въ квартирѣ мадамъ Астье, подъ большимъ секретомъ; и Колетта скоро пришла къ сознанію, что только онъ одинъ могъ бы заставить ее отказаться отъ вдовства... Только какъ же это? Ея несчастный Гербертъ любилъ ее такъ свято, такъ безраздѣльно!
-- Ну, ужь и безраздѣльно...-- возражала мадамъ Астье съ лукавою улыбкой, за которою слѣдовали намеки, полу-слова и тотъ скрытый ядъ, какимъ женщина всегда умѣетъ отравлять женщину.
-- Ахъ, другъ мой, не бываетъ ни любви безраздѣльной, ни мужей вѣрныхъ... Которые почестнѣе и поблаговоспитаннѣе, тѣ устраиваютъ свои дѣла такъ, чтобы не оскорблять, не унижать своихъ женъ, не разрушать семейнаго согласія...
-- И вы думаете, что Гербертъ...
-- Ахъ, Боже мой! Мужъ -- какъ всѣ мужья.
Княгиня волновалась, дулась, обливалась слезами, далеко не горючими, а такими, послѣ которыхъ женщина дѣлается покойною и свѣжею, какъ цвѣтущій лутъ послѣ весенняго дождя. Тѣмъ не менѣе, она не сдавалась, къ великой досадѣ мадамъ Астье, нисколько не подозрѣвавшей настоящей причины такого сопротивленія.
А настоящая причина заключалась въ томъ, что, разбирая вмѣстѣ проекты мавзолея, соприкасаясь то руками, то волосами надъ планами и эскизами склеповъ, погребальныхъ урнъ и статуй, Поль и Колетта почувствовали взаимную симпатію товарищей, перешедшую мало-по-малу въ болѣе нѣжное чувство. И въ одинъ прекрасный день Поль Астье примѣтилъ остановившійся на немъ взглядъ молодой вдовы, въ которомъ свѣтилось нѣчто, очень похожее на признаніе. Передъ Полемъ мелькнула возможность, мечта, чудное видѣніе, будто Колетта Розенъ сдѣлается его женою, принесетъ ему свои двадцать или тридцать милліоновъ. О, не теперь, позднѣе, послѣ терпѣливаго выжиданія и правильной осады. Самое главное -- остерегаться маменьки, очень хитрой, очень ловкой, но слишкомъ ретивой, особливо тамъ, гдѣ дѣло идетъ объ ея Полѣ. Она способна все погубить изъ желанія ускорить счастливую развязку. А потому онъ таился отъ мадамъ Астье, никакъ не предполагая, что она ведетъ для иныхъ цѣлей свои подкопы въ томъ же направленіи, въ какомъ и онъ работаетъ совсѣмъ одинъ и очень медленно, очаровывая княгиню своею молодостью, изяществомъ, веселостью, шутливымъ остроуміемъ, тщательно пряча, однако же, когти, такъ какъ,-- онъ отлично зналъ это,-- женщины, какъ простой народъ, какъ дѣти, какъ всѣ существа наивныя и непосредственныя, ненавидятъ иронію, передъ которою онѣ теряются и въ которой чуятъ злѣйшаго врага энтузіазма, мечтаній любви.
Въ это весеннее утро молодой Астье пріѣхалъ съ большею увѣренностью, чѣмъ когда-либо. Онъ въ первый разъ завтракалъ въ отелѣ княгини Розенъ подъ тѣмъ предлогомъ, что имъ надо вмѣстѣ осмотрѣть на кладбищѣ работы по постройкѣ мавзолея. По нѣмому соглашенію, для этого была выбрана среда, пріемный день мадамъ Астье, что даетъ возможность не брать съ собою лишняго свидѣтеля. Вотъ почему молодой человѣкъ, несмотря на свою сдержанность и разсчетливую осторожность, войдя на крыльцо, обвелъ небрежнымъ взглядомъ вступающаго во владѣніе хозяина обширный дворъ и великолѣпныя службы. Но онъ тотчасъ же охладѣлъ, какъ только вступилъ въ прихожую, гдѣ швейцаръ и лакеи въ глубочайшемъ траурѣ дремали на скамейкахъ, представляя собою какъ бы почетный погребальный караулъ вокругъ шляпы покойника, прекрасной сѣрой шляпы, свидѣтельствующей о наступившей веснѣ и объ упорствѣ княгини на вѣкъ сохранять такіе сувениры. Поль почувствовалъ такое же недовольство, какъ если бы повстрѣчалъ соперника. Онъ не могъ себѣ представить, какъ трудно было Колеттѣ отдѣлаться отъ этого громаднѣйшаго траура, въ который она сама себя закабалила.
-- Ужь не вздумаетъ ли она кормить меня завтракомъ "съ нимъ"?-- раздраженно разсуждалъ Поль, когда лакей, взявшій его шляпу и палку, доложилъ, что ея сіятельство ожидаетъ его въ маленькой гостиной.
Войдя подъ стеклянную ротонду, заставленную рѣдкими растеніями, молодой человѣкъ успокоился при видѣ двухъ приборовъ на маленькомъ столикѣ, за установкой котораго наблюдала сама княгиня.
-- Увидала я это чудное солнце и вотъ мнѣ пришла фантазія... Мы будемъ здѣсь, какъ въ деревенскомъ саду...
Она цѣлую ночь придумывала, какъ бы устроить, чтобы не сидѣть за столомъ съ этимъ красивымъ молодымъ человѣкомъ передъ пустымъ приборомъ "того", и, не зная, какъ быть съ прислугой, рѣшилась перемѣнить мѣсто, приказала вдругъ, какъ бы по капризу, "накрыть въ цвѣточной".
Вообще, дѣловой завтракъ начался превосходно: бѣлое романэ въ холодной водѣ бассейна маленькой скалы среди папоротниковъ, переливы солнца на граняхъ хрусталя, на причудливой зелени тропической листвы, а за столомъ другъ противъ друга двое молодыхъ людей и такъ близко другъ къ другу, что ихъ колѣни почти соприкасаются; онъ -- очень спокоенъ, его яркіе глаза жгучи и холодны, она -- бѣленькая, розовая, отросшіе волосы мягкими волнами обрисовываютъ красивую форму маленькой головки безъ какихъ бы ни было вычуръ женской прически. Говоря о самыхъ ничтожныхъ предметахъ, оба думали совсѣмъ о другомъ, и Поль Астье торжествовалъ, посматривая на дверь, поминутно отворяемую молчаливыми слугами; тамъ, въ пустой столовой, виднѣлся приборъ покойника, въ первый разъ осужденный на тоскливое одиночество.
III.
Мадемуазель Жерменѣ де Фрейде, въ Кло-Жалянжъ, черезъ Муссо (департ. Луары и Шеры.)
Милая сестра!
Вотъ тебѣ подробнѣйшій отчетъ о моей жизни въ Парижѣ. Я буду писать его каждый вечеръ и посылать тебѣ два раза въ недѣлю въ теченіе моего пребыванія здѣсь.
И такъ, я пріѣхалъ сегодня утромъ, т.-е. въ понедѣльникъ, и остановился въ маленькомъ, тихомъ отелѣ, въ улицѣ Сервандони, куда отъ громады Парижа доносятся только звонъ колоколовъ святаго Сульпиція и стукъ молотковъ сосѣдней кузницы. Я люблю этотъ мѣрный стукъ желѣза,-- онъ напоминаетъ мнѣ деревню. Тотчасъ же, по пріѣздѣ, побѣжалъ я къ издателю.
-- Когда выйдетъ?
-- Ваша книга? Мы ее выпустили тому назадъ недѣля.
Выпустили и даже спустили въ пасть громаднаго чудовища торговли Маниве, вѣчно спѣшащаго, задыхающагося, алчущаго новой книги. Какъ разъ, въ понедѣльникъ, вышелъ большой романъ Гершера: Лѣсная нимфа, отпечатанный ужь я не знаю во сколькихъ десяткахъ тысячъ экземпляровъ. Весь магазинъ до потолка заваленъ пачками и тюками этого романа. Можешь себѣ представить разсѣянныя лица прикащиковъ и потерянный, удивленный видъ самого милѣйшаго Маниве, когда я заговорилъ о жалкомъ томикѣ моихъ стиховъ и о шансахъ получить премію Буассо. Я захватилъ нѣсколько экземпляровъ для раздачи членамъ коммиссіи и пустился по улицамъ, загроможденнымъ домами, какъ магазинъ Маниве Лѣсною нимфой. Въ каретѣ перелистовалъ книжку, и она мнѣ понравилась; заглавіе внушительно: Богъ въ природѣ,-- немного тонка, быть можетъ, обертка блѣдновата, не бросается въ глаза... Ну, да не бѣда, твое милое имя, Жермена, красуется въ посвященіи и принесетъ намъ счастье. Два экземпляра оставилъ въ улицѣ Бонъ, у Астье. Они, какъ ты знаешь, уже не имѣютъ казенной квартиры въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ; но мадамъ Астье, попрежнему, принимаетъ по средамъ. Явлюсь узнать мнѣніе учителя о моемъ произведеніи. Направляюсь въ Институту и застаю тамъ работу на всѣхъ парахъ.
Дѣятельность Парижа просто поразительна, особливо для фѣхъ, кто, какъ мы съ тобой, живетъ круглый годъ въ тиши и на просторѣ полей. Разыскалъ я Пишераля,-- знаешь, того любезнаго господина изъ секретаріата, который усадилъ тебя на такое хорошее мѣсто три года тому назадъ на засѣданіи, въ которомъ мнѣ присуждена была премія. У Пишераля и его помощниковъ голова кругомъ идетъ отъ настоящаго хаоса именъ, адресовъ, перекидываемыхъ съ одного бюро на другое изъ пачки въ пачку разноцвѣтныхъ карточекъ, голубыхъ, желтыхъ, зеленыхъ, съ обозначеніемъ трибунъ, галлерей, амфитеатровъ, входовъ А, входовъ Б...-- отъ всей возни съ разсылкой приглашеній на большое годичное засѣданіе, которое почтитъ на этотъ разъ своимъ присутствіемъ странствующее высочество, великій герцогъ Леопольдъ.
-- Извините, господинъ виконтъ.-- Пишераль всегда меня такъ титулуетъ, въ память Шатобріана, вѣроятно.-- Прошу подождать...
-- Не стѣсняйтесь, не стѣсняйтесь, месье Пишераль.
Презабавный это господинъ и преуслужливый; онъ напоминаетъ мнѣ Боникара во время нашихъ танцовальныхъ уроковъ въ крытой галлереѣ у бабушки де Жаланжъ,-- такой же раздражительный, какъ нашъ учитель танцевъ, когда что не по немъ. Послушала бы ты, какъ онъ говорилъ съ графомъ де Бретиньи, бывшимъ министромъ, однимъ изъ академическихъ тузовъ, явившимся при мнѣ требовать недоданныхъ ему жетоновъ. Надо тебѣ пояснить, что за каждое засѣданіе присутствующимъ выдаются жетоны, стоящіе шесть франковъ, старинные экю въ шесть ливровъ. Всѣхъ академиковъ сорокъ,-- стало быть, на засѣданіе приходится двѣсти сорокъ франковъ, которые распредѣляются между присутствующими; такимъ образомъ, чѣмъ меньше академиковъ на лицо, тѣмъ, разумѣется, больше достается на долю каждаго. Расплата производится ежемѣсячно шестифранковиками въ мѣшечкахъ изъ толстой бумаги съ пришпиленными булавкою росписаніями,-- точь-въ-точь какъ счеты прачекъ. Бретиньи обсчитали,-- у него не хватало двухъ жетоновъ,-- и нельзя себѣ представить ничего болѣе потѣшнаго, чѣмъ этотъ богатѣйшій изъ богачей, предсѣдатель безчисленныхъ правительственныхъ совѣтовъ, пріѣхавшій въ собственномъ экипажѣ требовать свои двѣнадцать франковъ. Получилъ онъ, однако, только шесть, которые, послѣ долгихъ препирательствъ, выбросилъ ему Пишераль, какъ швыряютъ деньги посыльному, и "безсмертный" съ неописуемою радостью запряталъ ихъ въ карманъ. Что ни говори, сладки денежки, въ потѣ лица пріобрѣтенныя! Не думай, чтобы эти господа сидѣли сложа руки въ своей академіи,-- мало ли у нихъ дѣлъ: принятіе завѣщанныхъ имуществъ, пожертвованій, число которыхъ прибавляется съ года на годъ, чтеніе новыхъ сочиненій, изготовленіе докладовъ, а затѣмъ лексиконъ, рѣчи...
-- Развезите вашу книгу, а сами не показывайтесь,-- сказалъ мнѣ Пишераль, узнавши, что я конкуррирую на премію.-- Наши не любятъ, когда ихъ утруждаютъ, и становятся свирѣпыми къ соискателямъ.
И дѣйствительно, я припомнилъ пріемъ Рипо-Бабена и Ланибуара при представленіи моей книги на прошедшій конкурсъ. Совсѣмъ другое дѣло, когда является просительница, и, притомъ, хорошенькая: Ланибуаръ пускается въ вольности, Рипо-Бабенъ, пылкій, несмотря на свои восемьдесять лѣтъ, подчуеть кандидатку конфеткой и шамшитъ: "Откусите... а я доѣмъ". Мнѣ разсказывали эти исторіи въ самой канцеляріи, гдѣ относятся къ безсмертнымъ съ очень милою развязностью.
-- Премія Буассо? Постойте, кто назначенъ?... Вы будете имѣть дѣло съ двумя герцогами, тремя petdeloup, двумя "скоморохами"
Такъ, по-канцелярски, подраздѣляются академики: герцогами называютъ всѣхъ дворянъ и духовныхъ, petdeloup --это профессора и всякіе ученые, скоморохи -- адвокаты, драматурги, журналисты, романисты.
Забравши адресы моихъ petdeloup, герцоговъ и скомороховъ, я преподнесъ одинъ экземпляръ милѣйшему Пишераля, другой, для формы, надписалъ бѣднягѣ Дуазильону, безсмѣнному секретарю, находящемуся, какъ говорятъ, при смерти, и остальныя книжки поспѣшилъ развести во всѣ концы Парижа. Погода была чудесная. Булонскій лѣсъ, которымъ я проѣхалъ, возвращаясь отъ Рипо-Бабена ("откусите, а я доѣмъ"), благоухалъ фіалками и боярышникомъ. На меня повѣяло родной, нашею деревенской весной, когда въ воздухѣ еще свѣжо, а солнце уже сильно пригрѣваетъ. Такъ бы и бросилъ я все тутъ и уѣхалъ бы сейчасъ въ Жалянжъ къ тебѣ. Пообѣдалъ гдѣ-то на бульварѣ, одинъ одинёшенекъ, тоскливо, и закончилъ день въ театрѣ Французской Комедіи: давали Послѣдняго Фронтена, Деминьера. Этотъ Деминьеръ въ числѣ моихъ судей, и потому я только тебѣ, по секрету, могу сказать, какъ скучны мнѣ показались его стихи. Отъ жары и газа разболѣлась голова. Актеры играли какъ для самого великаго короля; но въ то время, какъ они тянули академическія александрины, похожія на бинты,-- обвертывающіе муміи, меня всюду преслѣдовалъ ароматъ нашихъ садовъ, и я повторялъ про себя милые стихи дю Белэ, почти земляка:
Plus que le marbre dur me plait l'ardoise fine,
Plus mon Loire Gaulois que le Tibre latin,
Plus mon petit Liré que le mont Palatin,
Et plus que l'air marin la douceur angevine.
Вторникъ. Все утро бѣгалъ по Парижу, останавливался передъ книжными магазинами, высматривая моя книгу въ окнахъ. Лѣсная нимфа... Лѣсная нимфа... Только и видишь вездѣ эту нимфу, перетянутуя бандеролья съ словами: "vient de paraître", и лишь кое-гдѣ Богъ въ природѣ, мой бѣдный томикъ, засунутый куда-нибудь въ уголъ. Когда никто не смотрѣлъ на меня, я вытаскивалъ его, клалъ сверху на виду, но ни одинъ человѣкъ не притронулся даже... Нѣтъ, впрочемъ, на бульварѣ Итальянцевъ остановился одинъ негръ, очень приличный, повидимому, образованный, взялъ книжку, минутъ пять перелистывалъ и положилъ опять на мѣсто. Мнѣ очень хотѣлось подарить ему мое произведеніе.
За завтракомъ, въ уголкѣ англійской таверны, пробѣжалъ газеты. Нигдѣ ни слова обо мнѣ, ни даже объявленія. Изъ рукъ вонъ, до чего небреженъ этотъ Маниве... Клянется, что разослалъ книгу. А разослалъ ли? Да и книгъ же выходитъ! Парижъ просто наводненъ ими. А, все-таки, грустно становится, когда вспомнишь, съ какимъ восторгомъ, съ какимъ лихорадочнымъ трепетомъ писались эти стихи, какими они казались жгучими и прекрасными, способными міръ потрясти, освѣтить собою... И вотъ они явились въ этотъ міръ -- никому невѣдомые, никому ненужные. Та же исторія, что съ бальными туалетами, надѣтыми при общемъ восторгѣ семьи, мечтающей всѣхъ затмить, всѣхъ убить ими, и теряющимися въ многолюдствѣ залитой огнями залы. Счастливецъ Гершеръ! Его читаютъ, его всѣ понимаютъ. Я встрѣчалъ женщинъ съ его желтенькою, только что вышедшею книгой въ рукахъ... Намъ плохо! Плохо тѣмъ, кто хочетъ выдѣлиться изъ толпы, стать выше толпы. Какъ бы то ни было, а пишемъ мы, все-таки, для нея. Оторванный отъ людей, на своемъ островѣ, безъ надежды увидать когда-либо парусъ на горизонтѣ, Робинзонъ, будь онъ величайшій поэтическій геній, едва ли бы сталъ писать стихи. Долго раздумывалъ я на эту тему, затерянный, какъ моя книга, въ волнахъ равнодушной массы народа, снующаго по Елисейскимъ Полямъ.
Я шелъ обѣдать домой порядочно таки унылый, какъ ты можешь себѣ представить, когда на набережной Орсе, передъ заросшими зеленью развалинами Счетной Палаты, столкнулся съ большимъ, неуклюжимъ и разсѣяннымъ малымъ.
-- Фрейде!
-- Ведринъ!
Ты помнишь, конечно, моего пріятеля скульптора, работавшаго въ Муссо и пріѣзжавшаго разъ вечеромъ съ своею милою, молодою женой къ намъ въ Кло-Жалянжъ. Онъ нисколько не измѣнился, только на вискахъ немного засеребрились волосы. Онъ велъ за руку хорошенькаго мальчика съ лихорадочными глазами, которымъ ты такъ любовалась, и шелъ, поднявши голову, съ видомъ человѣка, гордо парящаго въ недосягаемыхъ высотахъ. На нѣкоторомъ разстояніи позади его жена катила передъ собою колясочку съ улыбающеюся дѣвчуркой, родившеюся уже послѣ ихъ возвращенія изъ Турени.
-- Итого у нея трое на рукахъ, считая со мною, -- сказалъ Ведринъ, показывая на жену.
И это правда: въ ея взглядѣ, останавливавшемся на мужѣ, видна была тихая и нѣжная материнская любовь. Мы долго бесѣдовали, стоя у парапета набережной; мнѣ было необыкновенно хорошо съ этими милыми людьми. Вотъ онъ такъ знать не хочетъ никакихъ успѣховъ, ни публики, ни академическихъ премій. При его родствѣ,-- онъ двоюродный братъ Луазильонамъ и барону Ушенару,-- стоило ему только захотѣть, стоило только развести водицей свое слишкомъ крѣпкое вино, и онъ имѣлъ бы заказы, получалъ бы преміи, завтра могъ бы стать членомъ Института. Ничто его не соблазняетъ, ни даже слава.
-- Слава!-- говорилъ онъ мнѣ,-- знаю я, что это такое, отвѣдалъ раза два или три... Случалось тебѣ когда-нибудь, куря сигару, взять ее въ ротъ не тѣмъ концомъ?... Такъ вотъ такова-то и есть слава. Это хорошая сигара, попавшая въ ротъ горящимъ концомъ съ пепломъ...
-- Однако, Ведринъ, если ты работаешь не для славы, не для денегъ...
-- Ужь разумѣется не для денегъ!
-- Да, я знаю твое великолѣпное презрѣніе къ звонкому металлу... Но, въ такомъ случаѣ, изъ-за чего и для чего ты бьешься?
-- Для себя, для собственнаго наслажденія, изъ-за потребности творить, изъ-за необходимости высказаться.
Очевидно, этотъ и на необитаемомъ островѣ не бросилъ бы своего дѣла. Онъ настоящій артистъ, вѣчно ищущій новыхъ формъ и пытающійся, во время перерывовъ въ работѣ, создать изъ другихъ матеріаловъ, иными способами нѣчто, могущее удовлетворить его творческіе запросы. Онъ занимался керамикой, дѣлалъ эмаль, сработалъ превосходныя мозаики, украшающія одну изъ залъ замка Муссо. А разъ дѣло сдѣлано, трудности побѣждены, онъ бросаетъ его и берется за другое. Теперь онъ мечтаетъ написать картину, какъ только кончитъ своего паладина, большую бронзовую статую для могилы Розена; тогда,-- говоритъ онъ,-- "примусь за масло!" И жена все это одобряетъ, вмѣстѣ съ нимъ увлекается всѣми его мечтами. Вотъ истинная жена артиста,-- тихая, восторженная, заботливо устраняющая отъ начинающаго сѣдѣть ребенка все то, что могло бы помѣшать полету его фантазіи. Такая женщина, милая моя Жермена, способна вызвать желаніе жениться. Если бы я встрѣтилъ подобную ей, я привезъ бы ее въ Кло-Жалянжъ и убѣжденъ, что ты полюбила бы ее. Но не пугайся, такихъ мало на бѣломъ свѣтѣ, и мы, попрежнему и до конца, будемъ жить съ тобою только вдвоемъ.
Мы разстались, условившись увидаться въ четвергъ не у нихъ въ Нейльи, а въ его мастерской на набережной Орсе, гдѣ они проводятъ цѣлые дни вмѣстѣ. Эта мастерская представляетъ собою, кажется, нѣчто совсѣмъ необычайное. Устроена она въ развалинахъ бывшей Счетной Палаты; скульпторъ получилъ разрѣшеніе работать среди дикой заросли и обваливающихся камней. Уходя, я нѣсколько разъ оглядывался на отца, мать и дѣтишекъ, продолжавшихъ свой путь и облитыхъ золотистымъ блескомъ заходящаго солнца. Подъ впечатлѣніемъ этой встрѣчи, вечеромъ въ отелѣ я набросалъ нѣсколько стиховъ; но сосѣди меня стѣсняютъ, неудобно декламировать вслухъ. То ли дѣло дома, въ моемъ большомъ кабинетѣ съ тремя окнами на рѣку и на склонъ горы, покрытой виноградниками.
Наконецъ, наступила и среда, день важныхъ новостей, о которыхъ я намѣренъ писать тебѣ подробно. Признаюсь, я съ замираніемъ сердца отправился съ визитомъ къ Астье, и волненіе мое еще болѣе усилилось, когда я всходилъ по величественной и сырой лѣстницѣ ихъ квартиры въ улицѣ Бонъ. Что-то скажутъ они о моей книгѣ? Мой бывшій учитель имѣлъ ли время хотя бы только заглянуть въ нее? Для меня было чрезвычайно важно мнѣніе этого прекраснѣйшаго человѣка, сохранившаго въ моихъ глазахъ престижъ профессора на каѳедрѣ, передъ которымъ я все еще сознаю себя ученикомъ. Отъ его безпристрастной и вѣрной оцѣнки будетъ зависѣть присужденіе Академіей преміи Буассо. А потому нечего и говорить, съ какимъ тревожнымъ нетерпѣніемъ я ждалъ въ большомъ рабочемъ кабинетѣ, который почтенный ученый уступаетъ женѣ разъ въ недѣлю для ея пріемовъ.
А! здѣсь далеко уже не то, что было въ казенномъ помѣщеніи въ министерствѣ. Столъ историка задвинутъ въ какой-то уголъ и заставленъ большими ширмами, обтянутыми старою матеріей и закрывающими часть библіотеки. На видномъ мѣстѣ виситъ портретъ мадамъ Астье, молодой еще, необыкновенно похожей на сына и такъ же на старика Рею, съ которымъ я тутъ же имѣлъ честь познакомиться. Портретъ очень хорошъ и изященъ, но холоденъ и точно вылощенъ, какъ эта комната безъ ковра и съ темными драпировками на окнахъ, выходящихъ на уныло-мрачный дворъ. Но вотъ вошла мадамъ Астье и своимъ любезнымъ пріемомъ скрасила все вокругъ себя. Должно быть, здѣсь, въ самомъ воздухѣ Парижа, есть что-то такое, что способствуетъ сохраненію прелести женскаго лица, вопреки годамъ, какъ стекло сохраняетъ свѣжесть пастэли. Я нашелъ хозяйку помолодѣвшею на нѣсколько лѣтъ. Она тотчасъ же заговорила о тебѣ, разспрашивала о твоемъ здоровьѣ, о нашемъ житьѣ-бытьѣ, потомъ оживленно заговорила о моей книгѣ:
-- Ахъ, да... ваша книга!... Что за прелесть! Я цѣлую ночь не могла отъ нея оторваться...-- и осыпала меня самыми милыми похвалами, припомнила два или три стиха, завѣрила, что мой учитель Астье въ восторгѣ; онъ поручилъ ей передать мнѣ это на случай, если самъ не выйдетъ изъ своего архива.
Я всегда красенъ, а тутъ сталъ пунцовымъ, какъ подъ конецъ охотничьяго обѣда. Но радость моя скоро исчезла, когда несчастная женщина заговорила со мною откровенно о своемъ тяжеломъ положеніи. Они понесли значительныя денежныя потери, лишились мѣста, профессоръ работаетъ день и ночь надъ своими историческими книгами, писаніе которыхъ требуетъ много времени и стоитъ дорого, а публика ихъ не покупаетъ. А тутъ еще дѣдушка, старикъ Рею, приходится ему помогать, такъ какъ у него нѣтъ ничего, кромѣ жетоновъ, въ его-то года, въ девяносто восемь лѣтъ; надо баловать старика, угождать ему. Конечно, Поль -- прекрасный сынъ, добрый работникъ, стоитъ на хорошей дорогѣ, только надо знать, какъ страшно трудно начало карьеры. И вотъ мадамъ Астье скрываетъ отъ него, что они находятся въ крайности, скрываетъ это и отъ мужа, милѣйшаго бѣдняги, великаго человѣка, тяжелые и спокойные шаги котораго я слышу надъ своею головой, тогда какъ его жена, дрожащимъ голосомъ, не находя словъ, очевидно, дѣлая надъ собою громадное насиліе, спрашиваетъ, не могу ли я... О, чудная, чудная женщина! я готовъ былъ цѣловать кружева ея платья... Теперь, дорогая сестра, ты понимаешь значеніе полученной отъ меня телеграммы и знаешь, для кого я прошу у тебя десять тысячъ франковъ. Ты, конечно, тотчасъ же послала къ Гобино. Если я не извѣстилъ его прямо отъ себя, то лишь потому, что, вѣдь, у насъ съ тобою "все вмѣстѣ", и наши порывы великодушія и жалости должны быть тоже общими, какъ и все остальное... Ахъ, другъ мой, какъ ужасна блестящая, великолѣпная внѣшность этого Парижа, прикрывающая собою столько горя!
Черезъ пять минутъ послѣ этихъ тяжелыхъ признаній начали являться гости, салонъ сталъ наполняться, и мадамъ Астье принимала всѣхъ такъ любезно, съ такимъ счастливымъ лицомъ и беззаботнымъ голосомъ, что у меня морозъ пробѣгалъ по кожѣ. Видѣлъ я тутъ мадамъ Луазильонъ, жену безсмѣннаго секретаря. Было бы много лучше, если бы она сидѣла у постели больнаго мужа, чѣмъ утомлять общество разсказами о прелести своей квартиры, самой удобной во всемъ Институтѣ, увеличенной на три комнаты со времени Вилльмена. Разъ десять повторяла она это рѣзкимъ голосомъ аукціоннаго оцѣнщика, и, къ тому же, повторяла пріятельницѣ, живущей въ тѣсномъ помѣщеніи какого-то стариннаго таблъ-д'ота!
Ничего подобнаго, ужь конечно, не позволитъ себѣ мадамъ Анселенъ, о которой такъ часто упоминаютъ здѣшнія свѣтскія газеты. Эта полная, круглая барыня съ излишне румянымъ, но хорошенькимъ лицомъ, отпускаетъ острыя "словечки", или, вѣрнѣе, собираетъ ихъ и разноситъ по городу; премилая, прелюбезная она особа. Эта тоже цѣлую ночь не могла оторваться отъ моей книги. Кто ихъ знаетъ, можетъ быть, у нихъ тутъ уже формула такая установилась. Мадамъ Анселенъ самымъ радушнымъ образомъ пригласила меня бывать въ ея домѣ, одномъ изъ трехъ, гдѣ собирается академія. Пишераль, навѣрное, сказалъ бы, что мадамъ Анселенъ, сходящая съ ума отъ театра, принимаетъ преимущественно "скомороховъ", мадамъ Астье -- петделуповъ, а герцогиня Падовани собираетъ у себя академическую знать -- "герцоговъ". Вообще же, эти три салона, гдѣ слава переплетается съ интригой, довольно тѣсно связаны другъ съ другомъ, такъ какъ въ среду, въ улицѣ Бонъ, я видѣлъ очень разнородный ассортиментъ безсмертныхъ всѣхъ категорій: Данжу, драматическаго писателя, Русса, Буассье, Дюма, де Бретиньи, барона Ушенара изъ Академіи Надписей, князя д'Атиса изъ Академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ. Въ настоящее время налаживается еще одинъ салонъ -- у мадамъ Эвиза, еврейки съ полнымъ лицомъ и длинными, узкими глазами, которая флиртуетъ со всѣмъ Институтомъ, носитъ академическіе цвѣта, зеленыя вышивки на весенней кофточкѣ и маленькую шляпку съ крыльями кадуцея. Но ужь флиртуетъ же она, до непристойности... Я самъ слышалъ, какъ она говорила Данжу, приглашая его къ себѣ:
-- У мадамъ Анселенъ можно сказать: здѣсь обѣдаютъ; уменя: здѣсь любятъ.
-- Одобряю то и другое... накорми и спать уложи,-- холодно отвѣтилъ Данжу, большой циникъ, какъ мнѣ кажется, подъ прикрытіемъ безстрастной и суровой маски, густо обросшей черными волосами, роскошными, какъ у пастуха въ Лаціумѣ.
Мадамъ Эвиза очень бойкая говорунья, не пассующая ни передъ какою эрудиціей; барону Ушенару она цитировала цѣлыя фразы изъ его Обитателей пещеръ, спорила о поэтѣ Шелли съ критикомъ одного толстаго журнала, юнымъ господиномъ, держащимъ себя съ подобающею важностью и затянутымъ въ высокій стоячій воротничокъ подъ острымъ подбородкомъ.
Въ моей молодости всѣ дебютировали стихами, куда бы потомъ ни привела ихъ судьба, къ прозѣ, къ службѣ или къ адвокатурѣ. Теперь начинаютъ съ критики и, по большей части, съ этюда о Шелли. Мадамъ Астье представила меня этому господинчику, мнѣнія котораго имѣютъ значеніе въ литературномъ мірѣ; но мои усы и загаръ солдата-земледѣльца ему, повидимому, не понравились и мы обмѣнялись лишь очень немногими словами. Меня, въ особенности, занимала комедія кандидатовъ, спѣшащихъ заявить о себѣ, понюхать, чѣмъ пахнетъ въ воздухѣ, такъ какъ Рипо-Бабенъ совсѣмъ одряхлѣлъ, а Луазильонъ вотъ-вотъ умретъ. Стало быть, въ перспективѣ имѣется два академическихъ кресла и изъ-за нихъ-то расточаются всякимъ ядомъ отравленныя рѣчи, изъ-за нихъ горятъ ненавистью взгляды.
Вотъ хотя бы Дадьзонъ, твой любимый романистъ,-- онъ тоже былъ тамъ,-- добродушная, искренняя и остроумная личность, такая же симпатичная, какъ его талантъ. До чего непріятно было бы тебѣ видѣть его заискивающимъ и унижающимся передъ такимъ ничтожествомъ, какъ Бретиньи, который не сдѣлалъ въ жизнь свою ничего путнаго и занимаетъ въ академіи мѣсто, спеціально отведенное великосвѣтскому барину,-- понашему, по-провинціальному,-- мѣсто "нищаго" за ужиномъ въ крещенскій сочельникъ,-- и не передъ Бретиньи только, а и передъ каждымъ изъ бывшихъ тутъ академиковъ. Онъ восхищался анекдотами стараго Рею, смѣялся при всякой выходкѣ Данжу дряннымъ смѣхомъ школьника,-- тѣмъ смѣхомъ, про который Ведринъ говаривалъ въ лицеѣ, что имъ "подлятъ передъ профессоромъ". И все изъ-за того, чтобы, вмѣсто прошлогоднихъ двѣнадцати голосовъ, добиться необходимаго большинства.
Старикъ Жанъ Рею на короткое время зашелъ въ своей внучкѣ. Онъ необыкновенно бодръ и прямъ, затянутъ въ длинный сюртукъ, лицо сморщенное, какъ печеное яблоко, коротенькая борода мохорчиками напоминаетъ мохъ, обросшій старый камень; глаза замѣчательно блестящіе, память удивительная. Одно его печалить: онъ глухъ и потому вынужденъ ограничиваться монологами, разсказами изъ своихъ личныхъ воспоминаній. Сегодня онъ намъ говорилъ о домашней жизни императрицы Жозефины въ Мальмезонѣ, называя ее своею "землячкой", такъ какъ она была тоже креолка съ Мартиники; старикъ изображалъ ее въ кисеѣ и шаляхъ, продушенною мускусомъ до одуренія, окруженною привозимыми изъ колоній цвѣтами, которые непріятельскіе флоты даже во время войнъ любезно пропускали для нея. Разсказывалъ онъ еще о мастерской Давида во время консульства и представлялъ художника съ его опухшею щекой, съ кривымъ ртомъ, набитымъ вареною говядиной, говорящаго ученикамъ "ты", обращающагося съ ними грубо и рѣзко. По окончаніи каждаго разсказа, этотъ послѣдній изъ свидѣтелей давно минувшаго всякій разъ кивалъ головой и своимъ громкимъ голосомъ прибавлялъ: "все это я видѣлъ, да, своими глазами",-- и тѣмъ какъ бы скрѣплялъ достовѣрность нарисованной имъ картины..
Надо, впрочемъ, замѣтить, что, кромѣ Дальзона, притворно упивавшагося его словами, я одинъ въ этомъ салонѣ интересовался повѣствованіями патріарха, болѣе любопытными для меня, чѣмъ разсказцы нѣкоего Гаво, журналиста, корреспондента какихъ-то иностранныхъ журналовъ, страшнаго болтуна, но, во всякомъ случаѣ, человѣка хорошо освѣдомленнаго. Какъ только онъ вошелъ, такъ со всѣхъ сторонъ раздалось: "А, Гаво... Гаво пришелъ"...-- и тотчасъ же около него образовался кружокъ, послышались возгласы, смѣхъ. Самый угрюмый изъ безсмертныхъ наслаждается анекдотами этого толстяка съ бритымъ, румянымъ лицомъ и съ глазами на-выкатъ, напоминающаго собою монаха ханжу. Свои были и небылицы онъ постоянно приправляетъ фразами: "Я сказалъ де-Брогли... Дюма мнѣ вчера разсказывалъ... Я слышалъ это отъ герцогини". Такъ и сыплятся у него ссылки на самыя громкія имена, на знаменитости; всѣ здѣшнія дамы ухаживаютъ за нимъ, отъ него узнаютъ о всякихъ интригахъ, академическихъ, дипломатическихъ, литературныхъ и великосвѣтскихъ; онъ на "ты" съ Данжу, въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ княземъ д'Атисомъ, свысока третируетъ Дальзона и юнаго критика,-- однимъ словомъ, пользуется такимъ авторитетомъ и такою силой, которыхъ я никакъ не могу себѣ объяснить.
Въ кучѣ анекдотовъ, выложенныхъ имъ изъ своего неистощимаго запаса и по большей части непонятныхъ для меня, какъ шарады; въ особенности поразилъ меня одинъ, это -- приключеніе молодаго офицера папской дворянской гвардіи, графа Адріани: попалъ онъ въ Парижъ съ порученіемъ доставить кому-то кардинальскую шляпу и скуфью и забылъ оба эти знака высшаго духовнаго сана у какой-то ночной нимфы, которую поймалъ на станціи, только что выйдя изъ вагона. Второпяхъ бѣдный малый забылъ и имя, и адресъ красавицы, и теперь онъ вынужденъ писать папскому двору о высылкѣ другихъ знаковъ кардинальскаго достоинства. Самое пикантное то, что этотъ графчикъ доводится роднымъ племянникомъ папскому нунцію и что на послѣднемъ вечерѣ у герцогини,-- здѣсь всѣ зовутъ ее просто герцогиней, какъ въ Муссо,-- онъ пренаивно самъ разсказывалъ эту исторію своимъ потѣшнымъ итальянскимъ жаргономъ. Гаво передразниваетъ его восхитительно,-- всѣ хохочутъ, всѣ въ восторгѣ:
-- Прелесть!... Прелесть!... Ахъ, Гаво!...
Я обращаюсь въ сидящей рядомъ со мною мадамъ Анселенъ:
-- Кто такой этотъ господинъ Гаво?
-- Гаво?-- удивилась моя сосѣдка.-- Вы не знаете Гаво? Да онъ же зебръ герцогини...
Она встала и побѣжала за Данжу, а я такъ и остался при одномъ "зебрѣ". Удивительный народъ эти парижане,-- что ни сезонъ, то у нихъ новый языкъ. Зебръ, зебръ! Что бы могло означать это слово? Я замѣчаю, однако, что засидѣлся съ визитомъ дольше, чѣмъ принято, а учитель не показывается. Надо уходить. Я пробираюсь между креслами, чтобы откланяться хозяйкѣ, и вижу мадемуазель Мозеръ, хнычащую передъ Бретиньи, чуть не обливающую слезами его бѣлый жилетъ. Бѣдняга Мозеръ два года бьется съ своею кандидатурой и уже не смѣетъ показываться самъ, а посылаетъ дочь, некрасивую, перезрѣвающую дѣвицу. Усердствуетъ она, какъ Антигона, бѣгаетъ съ лѣстницы на лѣстницу, добровольно исполняетъ должность посыльнаго, состоитъ чуть не на барщинѣ у академиковъ и ихъ женъ, правитъ корректуры, ухаживаетъ за больными, всю печальную жизнь старой дѣвы убиваетъ въ погонѣ за академическимъ кресломъ, до котораго никогда не добраться ея папашѣ. Вся въ черномъ, скромно одѣтая, въ плохой шляпкѣ, она загородила выходъ, недалеко отъ Дальзона, распинающагося передъ двумя академиками съ суровыми лицами неумолимыхъ судей.
-- Не правда это...-- протестуетъ онъ сдавленнымъ голосомъ.-- Злостная напраслина! Никогда я не писалъ...
Въ чемъ дѣло? Мадамъ Астье могла бы разъяснить мнѣ, но она занята очень интимною, повидимому, бесѣдой съ Гаво и съ княземъ д'Атисомъ.
Ты, вѣроятно, видала князя въ экипажѣ съ герцогиней, когда они катались по дорогѣ въ Муссо. Этотъ д'Атисъ, или Сами, какъ его здѣсь зовутъ,-- длинный, худой, съ облѣзлою головой, весь изломанный, съ истасканнымъ лицомъ, блѣднымъ, какъ воскъ, и съ длинною черною бородой, доходящею до половины груди, точно всѣ выпавшіе волосы ушли у него въ бороду,-- никогда не говоритъ и смотритъ на всѣхъ съ видомъ человѣка, скандализованнаго тѣмъ, что кто-либо осмѣливается дышать однимъ съ нимъ воздухомъ. Его очень высоко цѣнятъ въ Институтѣ и на набережной Орсе, какъ будущаго полномочнаго посла, сдержаннаго и тонкаго дипломата на англійскій ладъ,-- онъ двоюродный внукъ лорда Пальмерстона. Говорятъ, Бисмаркъ побаивается его одного изъ всѣхъ нашихъ дипломатовъ, и д'Атису будетъ скоро поручено очень важное посольство. Какъ поступитъ тогда герцогиня? Ѣхать за нимъ, оставить Парижъ? Вопросъ въ высшей степени серьезный для великосвѣтской женщины. Къ тому же, какъ-то еще отнесутся въ чужихъ краяхъ къ ихъ нелегальной, но всѣми признанной связи, принимаемой наравнѣ съ бракомъ, благодаря ихъ сдержанности, соблюденію извѣстныхъ приличій, а также въ виду жалкаго положенія герцога, разбитаго параличомъ старика, женившагося на своей племянницѣ, которая моложе его двадцатью годами.
Очень можетъ быть, что князь именно объ этомъ важномъ дѣлѣ говорилъ съ Гаво и съ мадамъ Астье, когда я подошелъ къ нимъ. Явившись въ какое бы то ни было незнакомое общество, очень скоро замѣчаешь, что и самъ тутъ чужой, и тебѣ все чуждо, слова, мысли, интересы. Я уже уходилъ, когда добрѣйшая мадамъ Астье подозвала меня и сказала:
-- Зайдите къ нему, онъ такъ вамъ радъ будетъ...
Я направился къ моему бывшему учителю по узенькой лѣсенкѣ.
-- Это вы, Фажъ?-- окликнулъ онъ меня своимъ громкимъ голосомъ.
-- Нѣтъ, дорогой учитель.
-- А-а, Фрейде! Осторожнѣе, нагните голову...
На самомъ дѣлѣ въ этомъ чуланѣ нельзя было стоять прямо. Какая разница съ министерскими архивами, гдѣ я видѣлъ его послѣдній разъ въ высокой галлереѣ, обставленной картонами.
-- Что? Конура собачья?-- сказалъ, улыбаясь, милѣйшій старикъ.-- За то, если бы вы знали, какія сокровища!...
И онъ показалъ мнѣ большой рядъ папокъ, заключающихъ въ себѣ, по крайней мѣрѣ, десять тысячъ рѣдчайшихъ автографовъ, собранныхъ имъ за послѣдніе годы.
-- Есть-таки кое-что по части исторіи, -- продолжалъ онъ, оживляясь и потрясая своею лупой,-- и не мало новенькаго, и такого основательнаго, что нигдѣ не разыщешь!
Мнѣ онъ показался, однако же, мрачнымъ и разстроеннымъ. Правда, съ нимъ жестоко поступили, грубо и неприлично лишили службы. А затѣмъ, когда онъ продолжалъ издавать свои историческія книги съ богатыми ссылками на документы, пошли толки, будто онъ многимъ попользовался изъ бурбонскаго собранія. Откуда вышла эта клевета? Изъ самого же Института, отъ барона Ушенара, похваляющагося, будто онъ первый автографофилъ Франціи, и страшно завидующаго коллекціи Астье. Изъ-за этого ведется теперь ожесточенная, измѣнническая война, пускаются въ ходъ всякія вѣроломства и тайные подкопы.
-- Добираются даже до моихъ Карловъ Пятыхъ... пытаются оспаривать мои письма Карла V... И какъ бы вы думали, на какихъ основаніяхъ? Придираются къ пустяку, къ простой опискѣ: "Maître Rabelais" написано вмѣсто "frère Rabelais", точно императоры никогда не дѣлали описокъ... Придирка! Недобросовѣстная придирка!
Видя, что я раздѣляю его негодованіе, мой добрѣйшій учитель взялъ меня за руки: