Доде Альфонс
Порт-Тараскон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Последние приключения знаменитого Тартарена).
    Port-Tarascon.
    Перевод Митрофана Ремезова.
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. XI-XII, 1890.

   

ПОРТЪ-TAPАСКОНЪ.

(Послѣднія приключенія знаменитаго Тартарена).

Альфонса Доде.

   Это было въ сентябрѣ, и было это въ Провансѣ, въ разгаръ сбора винограда, лѣтъ пять или шесть назадъ.
   Большой брикъ, запряженный парой камарговъ, мчалъ насъ, поэта Мистраля, старшаго изъ моихъ сыновей и меня, къ станціи Тарасконъ на скорый поѣздъ "Парижъ-Ліонъ-Марсель". Восхитительнымъ казался намъ конецъ этого томительнаго знойнаго дня, матовый вечерній свѣтъ, точно усталый, лихорадочный, страстный, какъ прелестное лицо женщины того края.
   Ни малѣйшаго движенія въ воздухѣ, несмотря на быстроту нашей ѣзды. По краямъ дороги пестрѣютъ длинные, прямые листья испанскаго тростника; по всѣмъ дорогамъ, бѣлымъ, какъ снѣгъ, фантастически бѣлымъ, неподвижная пыль скрипитъ подъ колесами нескончаемыхъ вереницъ возовъ, нагруженныхъ чернымъ виноградомъ,-- исключительно только чернымъ. За возами идутъ группы юношей и дѣвушекъ; всѣ они рослые, статные, всѣ черноглазые.
   Гроздья чернаго винограда и черныхъ глазъ -- только ихъ и видно въ чанахъ, въ плетеныхъ корзинахъ, подъ широкополыми шляпами мужчинъ, подъ платочками женщинъ, захватившихъ зубами концы этого простаго головнаго убора. Тамъ и сямъ, гдѣ сходятся два поля, вырѣзывается на свѣтломъ небѣ большой крестъ, и на каждомъ его концѣ по тяжелой кисти винограда, повѣшеннаго въ видѣ жертвеннаго приношенія.
   "Глядь!" -- простонароднымъ говоромъ восклицаетъ Мистраль и растроганнымъ жестомъ, съ гордою, почти материнскою улыбкой, указываетъ на эти выраженія наивно-языческаго усердія столь дорогаго его сердцу провансальскаго народа. И затѣмъ опять продолжаетъ на мгновеніе прерванный разсказъ, какую-нибудь чудную сказку, яркую, какъ это южное небо, пропитанную ароматомъ береговъ Роны. Не скупясь сыплетъ ихъ провансальскій Гёте, разбрасываетъ всегда неистощимо полными руками, въ которыхъ цвѣты поэзіи дивно сплетаются съ дѣйствительностью.
   О, диво словъ, волшебное сочетаніе угасающаго дня, очаровательной мѣстности и захватывающей народной легенды, передаваемой поэтомъ на узкой дорогѣ, бѣгущей между оливковыми полями и виноградниками!... Хорошо какъ было, и жизнь представлялась мнѣ такою свѣтлою, легкою!"
   Вдругъ глаза мои затуманились, тревога сжала сердце. "Какъ ты блѣденъ, отецъ!" -- сказалъ мой сынъ. Я указалъ ему на замокъ короля Рене, съ его четырьмя башнями, угрюмо смотрѣвшими на меня, и едва осилилъ прошептать: "Вотъ Тарасконъ!"
   Дѣло въ томъ, что мнѣ предстояло еще свести страшные счеты съ тарасконцами. Я зналъ, насколько они возбуждены противъ меня, какую мрачную злобу таятъ за мои шутливыя отношенія къ ихъ городу и къ его великому человѣку, знаменитому, восхитительному Тартарену. Письма, анонимныя угрозы часто предупреждали меня: "Если когда-нибудь попадешь въ Тарасконъ, плохо тебѣ будетъ!" Другіе потрясали надъ моею головой страхомъ мести самого героя: "Трепещи! У стараго льва остры еще и клювъ, и когти!"
   Левъ -- и съ клювомъ, какъ не затрепетать!
   А что еще важнѣе: командиръ мѣстныхъ жандармовъ передавалъ мнѣ, какъ одинъ купеческій прикащикъ изъ Парижа, по странному ли совпаденію, или потѣхи ради, записалъ въ книгѣ отеля свое имя "Альфонсъ Додэ", и какъ у дверей одной кофейной его окружила цѣлая толпа съ угрозами бросить въ Рону, по старинѣ и преданію:
   
             Dé brin о dé bran
                       Cabussaran
                  Don fenestroun
                       De Tarascoun
             Dedins lou Rone *).
   *) Добромъ или силой-зломъ, прыгнуть имъ придется изъ оконца-Тараскона въ Рону.
   
   Этотъ старый куплетъ 93 года до сихъ поръ поется тамъ съ мрачными поясненіями относительно кровавыхъ событій, свидѣтельницами которыхъ были башни короля Рене во времена революціи. Ну, а такъ какъ мнѣ совсѣмъ нежелательно было прыгать тычмя головой изъ оконца-Тараскона, то я въ моихъ путешествіяхъ по югу Франціи всегда объѣзжалъ сторонкой этотъ богоспасаемый городъ. И вотъ на этотъ разъ злая судьба, желаніе обнять моего дорогаго Мистраля, невозможность попасть на скорый поѣздъ иначе, какъ въ Тарасконѣ, привели меня прямехонько въ пасти льва съ острымъ клювомъ.
   Еще туда-сюда, если бы мнѣ предстояло имѣть дѣло только съ Тартареномъ; меня не испугала бы дуэль въ тѣни деревьевъ городскаго круга, не сробѣлъ бы я передъ поединкомъ на стрѣлахъ, отравленныхъ ядомъ. Но гнѣвъ цѣлаго народа и Рона, широкая Рона!
   А! смѣю васъ завѣрить, не однѣми розами усыпанъ жизненный путь романиста...
   Странное дѣло, по мѣрѣ того, какъ мы приближались къ городу, людей становилось все меньше, возы съ виноградомъ попадались все рѣже. Скоро передъ нами потянулась лишь ровная, бѣлая дорога, а кругомъ лежала безмолвная пустыня.
   -- Диковина!-- сказалъ Мистраль тихо и нѣсколько тревожно,-- точно воскресенье сегодня.
   -- Если бы было воскресенье, мы слышали бы звонъ колоколовъ,-- замѣтилъ мой сынъ, тоже не совсѣмъ спокойнымъ тономъ, такъ какъ въ этой тишинѣ, охватившей городъ и его окрестности, чувствовалось что-то зловѣщее. Ни звука, ни звона, ни крика, ни я даже стука молотковъ, обыкновенно раздающихся такъ гулко въ чистомъ, отзывчивомъ воздухѣ Юга.
   По сторонамъ дороги возвышались уже дома предмѣстья, масло, бойня, заново выкрашенный домикъ заставы. Недоумѣніе наше достигло крайнихъ предѣловъ, когда мы очутились на длинной улицѣ, покинутой обывателями; двери и окна заперты, не видно ни собаки, ни кошки, ни дѣтей, ни куръ, ни души живой; у закопченнаго входа въ кузницу не стоятъ уже два колеса на своихъ обычныхъ мѣстахъ; убраны, исчезли большіе занавѣсы изъ рѣднины, защищающіе тарасконскія жилища отъ мухъ, исчезли и сами мухи, нѣтъ и чудеснаго аромата супа съ чеснокомъ, который въ этотъ часъ доженъ былъ бы разноситься изъ каждой доброй кухни.
   Тарасконъ не пахнетъ чеснокомъ -- мыслимое ли это дѣло?!
   Мы съ Мистралемъ въ ужасѣ смотрѣли другъ на друга, да сказать по правдѣ, и было отъ чего придти въ ужасъ. Ждать воплей разъяреннаго населенія и очутиться среди мертваго безмолвія Помпеи! Эта тишина и полное безлюдье производили тѣмъ болѣе потрясающее впечатлѣніе, что мы поименно могли назвать обитателей каждаго дома, владѣльца каждой лавочки, извѣстныхъ намъ съ самаго дѣтства. Заперта аптека Безюке на площади, закрыта лавка оружейника Костекальда, а также кондитерская Ребюфа, подъ фирмой "Слава карамельки". Нѣтъ болѣе герба на конторѣ нотаріуса Камбалалета, ни росписной на полотнѣ вывѣски Мари-Жозефа-Спиридіона Экскурбанье, фабриканта арльскихъ колбасъ. Извѣстно, что "арльская" колбаса съ незапамятныхъ временъ приготовляется въ Тарасконѣ, и я отмѣчаю здѣсь, мимоходомъ, этотъ важный фактъ увѣковѣченной несправедливости.
   Что же, однако, сталось съ тарасконцами?
   Нашъ экипажъ катился подъ тѣнью стройныхъ платановъ, гдѣ неслышно было ни одного кузнечика. И кузнечики улетѣли! И передъ домомъ Тартарена, унылымъ съ своими закрытыми ставнями и нѣмымъ, какъ его сосѣди, и у низкой стѣнки знаменитаго садика нѣтъ ни одного сигарнаго ящика, ни мальцовъ-чистильщиковъ сапогъ, бойко покрикивавшихъ бывало: "Поваксить, муссю?"
   Кто-то изъ насъ сказалъ: "Ужь не холера ли здѣсь?"
   Въ Тарасконѣ, на самомъ дѣлѣ, какъ только появится эпидемія, обыватель собираетъ свои пожитки и перебирается на житье въ палатки, подальше отъ города, до тѣхъ поръ, пока не сойдетъ "дурной воздухъ".
   При словѣ "холера", наводящемъ паническій страхъ на каждаго провансальца, нашъ кучеръ погналъ лошадей вскачь, и черезъ нѣсколько минутъ мы остановились у лѣстницы, ведущей къ станціи, расположенной на самомъ верху віадука, возвышающагося надъ городомъ.
   Здѣсь опять мы увидали живыхъ людей, услыхали человѣческіе голоса. По скрещивающимся рельсамъ поѣзда пробѣгали одинъ за другимъ, останавливались, высаживали и принимали пассажировъ, хлопали дверцами вагоновъ и мчались дальше.
   "Тарасконъ, поѣздъ стоитъ пять минутъ... пересадка на Нимъ, Монпелье, Сеттъ!..."
   Мистраль разыскалъ тотчасъ же начальника станціи, стараго служаку, живущаго здѣсь тридцать пять лѣтъ.
   -- Э! а... господинъ Пикаръ... А тарасконцы-то? Гдѣ они? Куда вы ихъ дѣвали?
   Тотъ въ свою очередь удивился нашему недоумѣнію:
   -- Какъ! вы не знаете? Да гдѣ же вы были? Вы, стало быть, ничего не читаете... Они довольно-таки рекламировали свой островъ Портъ-Тарасконъ. Да, мой дорогой, такъ-то,-- уѣхали наши тарансковцы... уѣхали колонію основывать подъ предводительствомъ знаменитаго Тартарена... уѣхали и всѣ пожитки забрали, и даже Тараска увезли съ собой!
   Онъ отошелъ отдать какія-то приказанія, осмотрѣть путь; а мы смотрѣли на раскинувшійся у нашихъ ногъ покинутый городъ, на его башни и колокольни, на старинныя стѣны, позолоченныя заходящимъ солнцемъ, придававшимъ имъ тоны хорошо выпеченнаго тѣста, что дѣлало ихъ точь-въ-точь похожими на паштетъ изъ бекасовъ, отъ котораго осталась одна корка безъ начинки.
   -- Скажите, мосье Пикаръ,-- обратился Мистраль къ вернувшемуся начальнику станціи, добродушно улыбавшемуся и нисколько не озабоченному тѣмъ, есть на свѣтѣ Тарасконъ или нѣтъ его.-- Скажите, давно они уѣхали?
   -- Мѣсяцевъ шесть.
   -- А извѣстія есть отъ нихъ?
   -- Никакихъ.
   Вотъ такъ дѣла!
   Впослѣдствіи мы получили извѣстія, очень обстоятельныя и точныя, вполнѣ достаточныя для того, чтобы я могъ позволить себѣ разсказать вамъ объ "исходѣ" изъ родной страны этого маленькаго народа вслѣдъ за своимъ героемъ и о тяжелыхъ несчастьяхъ, обрушившихся на него.

-----

   Паскаль сказалъ: "Необходимо пріятное и реальное; но надо, чтобы само пріятное было взято изъ дѣйствительности". Въ разсказѣ о Портъ-Тарасконѣ я старался держаться указанія, преподаннаго Паскалемъ.
   Мое повѣствованіе взято изъ дѣйствительности, основано на письмахъ самихъ эмигрантовъ, на "меморіалѣ" молодаго секретаря Тартарена, на показаніяхъ, заимствованныхъ изъ Gazette des Tribunaux, и если вамъ что-либо покажется слишкомъ несодѣянною тарасконадой, то забодай меня бѣда, коли я хоть что-нибудь выдумалъ!

----

   Провѣрить можно по газетамъ, лѣтъ за двѣнадцать назадъ, печатавшимъ отчетъ о процессѣ, возникшемъ изъ-за Новой Франціи и колоніи Портъ-Бретонъ, а также по любопытной книгѣ, изданной у Дрейфуса докторомъ Бодуэнъ (Baudouin), врачомъ экспедиціи.
   Въ то время не малаго шума надѣлалъ процессъ о мошеннической продѣлкѣ, взманившей нѣсколько тысячъ человѣкъ на переселеніе въ Портъ-Бретонъ, гдѣ они чуть не всѣ погибли отъ голода и болѣзней на пустынномъ, безплодномъ берегу моря.
   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Жалобы Тараскона на "порядокъ вещей".-- Быки и монахи.-- Тарасконецъ въ раю.-- Осада и сдача аббатства Памперигустъ.

   -- Франкебальмъ, дорогой мой, я недоволенъ Франціей!... Наши правители дѣлаютъ съ нами невозможныя вещи!
   Эти достопамятныя слова, произнесенныя однажды вечеромъ въ клубѣ у камина Тартареномъ, съ свойственнымъ ему жестомъ и такимъ тономъ, который, легко себѣ представить, достаточно выражаетъ то, что думалось и говорилось въ Тарасконѣ-на-Ронѣ за два или три мѣсяца до эмиграціи. Тарасконецъ, вообще, не занимается политикой; безпечный по природѣ, равнодушный ко всему, что не затрогиваетъ его непосредственно, на мѣстѣ, онъ стоитъ за установленный порядокъ вещей, по его выраженію. Тѣмъ не менѣе, съ нѣкотораго времени возникли недовольства противъ множества вещей, происходившихъ при установленномъ порядкѣ вещей.
   -- Наши правители дѣлаютъ съ нами невозможныя вещи!-- говорилъ Тартаренъ.
   Въ ряду этихъ "невозможныхъ вещей" первое мѣсто занимало запрещеніе боя быковъ.
   Вамъ извѣстна, конечно, исторія нѣкоего тарасконца, очень плохаго христіанина и отъявленнаго негодяя, невзначай пробравшагося въ рай и не хотѣвшаго уходить оттуда, несмотря ни на какіе доводы и убѣжденія. Что тутъ было дѣлать? Послали вереницу ангеловъ выкрикивать какъ можно громче: "Те!... те! быки... Те! те! быки!" -- обычный крикъ при тарасконскихъ бояхъ быковъ. Заслышавши это, негодяй даже въ лицѣ измѣнился:
   -- А у васъ тутъ и бои бываютъ?
   -- Бои?... Еще бы, и великолѣпные!
   -- Гдѣ же это? Гдѣ у васъ бой?
   -- А вотъ близехонько... Мѣста довольно.
   Не долго раздумывая, тараскопецъ бросился вонъ посмотрѣть, и двери захлопываются за нимъ навсегда.
   Если я напомнилъ здѣсь эту легенду, такую же старую, какъ скамьи на городскомъ кругѣ, то лишь для того, чтобы отмѣтить страсть обывателей Тараскона къ боямъ быковъ и объяснить все негодованіе, которое въ нихъ возбудило запрещеніе этихъ зрѣлищъ.
   Затѣмъ послѣдовало распоряженіе объ изгнаніи Отцовъ-Бѣлыхъ и объ упраздненіи ихъ хорошенькаго монастыря Памперигустъ, расположеннаго на холмикѣ, сплошь сѣрѣющемъ чаберомъ и лавандой. Много вѣковъ стоитъ онъ мирно вблизи города, откуда сквозь сосны видны его кружевныя колоколенки, позванивающія раннимъ утромъ, вмѣстѣ съ пѣніемъ жаворонковъ, и въ вечернихъ сумеркахъ подъ меланхолическіе крики караваекъ.
   Тарасконцы очень любили своихъ Отцовъ-Бѣлыхъ, добродушныхъ, кроткихъ, безобидныхъ и мастерски приготовлявшихъ превосходный ликеръ изъ душистыхъ травъ, покрывавшихъ ихъ горку. Они любили монаховъ еще за ихъ паштеты изъ ласточекъ и за необыкновенно вкусные "хлѣбцы-груши" {Pains-poires -- по мѣстному провансальскому говору: panperi, вкусно, вкусный -- gousto, отчего -- panperi-gousto, и затѣмъ наименованіе монастыря Pamperigouste.},-- плоды айвы, запеченные въ нѣжное золотистое тѣсто, отъ чего произошло и само названіе аббатства -- Памперигустъ.
   И вотъ, когда монахамъ былъ формально объявленъ приказъ; покинуть монастырь и они отказались уходить, отъ полутора до двухъ тысячъ тарасконцевъ изъ простонародья -- носильщики, чистильщики, судорабочіе съ Роны, все, что мы называемъ "босою командой",-- отправилось въ Памперигустъ и въ немъ засѣло вмѣстѣ съ добрыми отцами.
   Тарасконская буржуазія, члены клуба, съ Тартареномъ во главѣ, намѣревались также поддержать святое дѣло. Никакихъ колебаній ни на минуту не было. Но нельзя же браться за такое предпріятіе безъ всякихъ приготовленій. Это "босякамъ" только пристало дѣйствовать, очертя голову.
   Прежде всего, нужны костюмы. Ихъ и заказали,-- превосходные костюмы средневѣковаго покроя: длинныя черныя полукафтанья съ большимъ бѣлымъ крестомъ на груди и съ нашитыми вездѣ, спереди и сзади, эмблемами смерти. На шитье ихъ и на вышиванье въ особенности ушло много времени.
   Когда все было готово, монастырь оказался уже окруженнымъ войскомъ, которое охватило его тройнымъ кольцомъ, расположившись лагеремъ на поляхъ и на каменистыхъ склонахъ холма.
   Красные панталоны на блѣдной зелени чабера и лаванды казались издали купами внезапно расцвѣтшаго мака. По дорогамъ безпрестанно встрѣчались патрули кавалеристовъ, съ карабинами у бедръ, съ побрякивающими саблями и съ револьверными кобурами на поясахъ.
   Но никакое развитіе вооруженныхъ силъ не могло остановить доблестнаго Тартарена, рѣшившагося проникнуть въ осажденный монастырь вмѣстѣ съ отрядомъ членовъ клуба.
   По-индѣйски, ползкомъ на рукахъ и колѣнахъ, со всѣми ухищреніями краснокожихъ Фенимора Купера, они проскользнули-таки сквозь линіи осаждающихъ, пробираясь мимо рядовъ сонныхъ палатокъ, таясь отъ часовыхъ и патрулей, давая знать другъ другу объ опасныхъ мѣстахъ условнымъ подражаніемъ птичьему крику.
   Много храбрости надо было имѣть, чтобы отважиться на такое дѣло въ тѣ яркія, почти какъ день, свѣтлыя ночи! Впрочемъ, если говорить правду, то осаждающимъ былъ полный разсчетъ пропустить какъ можно больше народа. Имъ много желательнѣе было голодомъ принудить аббатство къ сдачѣ, чѣмъ брать его силой. А потому солдаты охотно отворачивались въ сторону при видѣ этихъ бродячихъ тѣней подъ яснымъ блескомъ луны и звѣздъ. Кое-кто изъ офицеровъ, пившихъ въ клубѣ абсентъ съ знаменитымъ истребителемъ львовъ, издали узнавалъ его, несмотря на переряживаніе, и по-пріятельски кричалъ:
   -- Добраго здоровья, мосье Тартаренъ!
   Пробравшись въ крѣпость, Тартаренъ принялся за организацію защиты.
   Этотъ необыкновенный человѣкъ перечиталъ всѣ книги о всѣхъ осадахъ и блокадахъ. Онъ распредѣлилъ тарасконцевъ на отряды, подъ главнымъ начальствомъ храбраго командира Бравиды, и, полный воспоминаніями о Севастополѣ и Плевнѣ, заставилъ ихъ копать землю, много, очень много копать,-- окружилъ аббатство рвами и валами, всевозможными укрѣпленіями, кругъ которыхъ, мало-по-малу съуживаясь, дошелъ до того, что осажденнымъ повернуться уже негдѣ было, и они оказались какъ бы замурованными въ своихъ собственныхъ оборонительныхъ сооруженіяхъ, что весьма было на-руку осаждающимъ.
   Въ монастырѣ, превращенномъ въ крѣпость, были введены всѣ военные порядки. Иначе и быть не должно, разъ объявлено осадное положеніе. Все дѣлалось по барабанному бою и по сигналамъ горнистовъ.
   Съ разсвѣтомъ на зарѣ барабанъ трещалъ во дворахъ, въ корридорахъ и подъ аркадами аббатства. Трубили съ утра до ночи, на молитву -- тара-та, отца казначея вызывали -- тара-тата, отца эконома -- тара-та-та-та, рѣзко, звонко, отрывисто. Трубили въ заутрени, къ вечерни, трижды въ день къ Angelus. Какъ только не стыдно было осаждающей арміи, производившей у себя на просторѣ не въ примѣръ меньше шума, тогда какъ на вершинѣ холма, за легкими зубцами аббатства, трубы и барабаны такъ и заливались, заодно съ трезвономъ колоколовъ, и разносили вмѣстѣ съ нимъ на всѣ стороны бодрящіе побѣдные звуки, полу воинственные, полусвященные.
   Дрянь-дѣло было въ томъ, что осаждающіе, сидя покойно въ своемъ лагерѣ, безъ малѣйшаго затрудненія получали всякіе припасы и пировали каждый день. Провансъ -- благодатная страна, изобильно производитъ расчудеснѣйшія вещи. Прозрачныя, золотистыя вина, арльскія колбасы и сосиски, нѣжныя дыни, сочные арбузы, орѣховыя нуга Монтелимара,-- все было у войска правительства, и ни кусочка, ни капельки не попадало въ блокированное аббатство.
   А потому, съ одной стороны, солдаты, не видавшіе во всю жизнь свою такого праздника, отъѣдались до того, что мундиры на нихъ лопались, лошади разжирѣли, глянцемъ лоснились, тогда какъ съ другой стороны -- бѣды сущія! Несчастные тарасконцы, особливо босяки, принужденные вставать рано, ложиться поздно, копать и таскать землю днемъ и ночью, подъ жгучимъ солнцемъ и при свѣтѣ факеловъ, измученные работой и службой, худѣли и сохли такъ, что смотрѣть было жаль.
   Къ тому же, истощались и запасы добрыхъ монаховъ, подходилъ конецъ паштетамъ изъ ласточекъ и хлѣбцамъ-грушамъ.
   Долго ли можно еще продержаться? Вопросъ этотъ обсуждался каждый день на валахъ и насыпяхъ, потрескавшихся отъ засухи.
   -- Трусы-то не нападаютъ!-- говорили тарасконцы, показывая кулаки красноштанникамъ, валявшимся въ травѣ подъ тѣнью сосенъ.
   Но никому и въ голову не приходила мысль напасть самимъ,-- настолько проникнутъ этотъ честный народъ консервативнымъ чувствомъ уваженія ко всякимъ формамъ и обрядамъ.
   Разъ только Экскурбанье, крайній, заговорилъ о томъ, чтобы сдѣлать вылазку всею массой, съ монахами впереди, и опрокинуть этихъ наемниковъ.
   Тартаренъ пожалъ своими широкими плечами и отвѣтилъ лишь однимъ словомъ:
   -- Ребенокъ!
   Потомъ, взявши за руку пылкаго Экскурбанье, онъ привелъ его на вершину контръ-эскарпа, широкимъ жестомъ указалъ ему на непріятельскія линіи, на часовыхъ, разставленныхъ по всѣмъ тропинкамъ, и сказалъ:
   -- Кто кого осаждаетъ? Они насъ или мы ихъ?... Наша ли обязанность идти на приступъ?
   Вокругъ нихъ послышались одобрительные возгласы:
   -- Очевидное дѣло... Истинная правда... Они осаждаютъ, такъ они и начинай...
   И еще разъ всѣмъ ясно стало, что никому законы войны не извѣстны такъ хорошо, какъ Тартарену.
   Какъ бы то ни было, однако, а надо было на что-нибудь рѣшаться.
   Однажды совѣтъ собрался въ большой залѣ Капитула, освѣщенной высокими окнами, отдѣланной рѣзнымъ деревомъ, и отецъ экономъ прочелъ свой докладъ о положеніи провіантской части въ осажденномъ монастырѣ. Отцы-Бѣлые слушали, молча, съ своихъ формъ, хитро устроенныхъ мѣстъ, на которыхъ можно сидѣть, имѣя такой видъ, будто стоишь {Такія мѣста называются въ католическихъ монастыряхъ miséricodres, въ православныхъ ихъ называютъ формами.}.
   Плачевный докладъ читалъ отецъ экономъ! Сколько съѣли они всего, эти тарасконцы, за время осады! Ласточьихъ паштетовъ -- столько-то сотъ, хлѣбцевъ-грушъ -- столько то тысячъ, и того столько-то, и этого -- еще больше! И всего, что перечислялъ докладчикъ и что припасено было въ такомъ изобиліи, оставалось такъ мало, такъ мало, что о подобныхъ остаткахъ и говорить не стоило.
   Преподобные смотрѣли другъ на друга съ вытянутыми лицами и про себя соображали, что передъ непріятелемъ, не желавшимъ доводить дѣла до послѣдней крайности, можно было бы продержаться цѣлые годы съ такими запасами, ни въ чемъ не нуждаясь, если бы никто не пришелъ на помощь монастырю. Отецъ экономъ еще читалъ монотонными, унылымъ голосомъ, когда снаружи послышались крики.
   Дверь залы шумно растворилась и вошелъ Тартаренъ, взволнованный, трагическій Тартаренъ, съ багровымъ лицомъ, съ взъерошенною бородой надъ бѣлымъ крестомъ расшитаго полукафтанья. Онъ шпагой салютовалъ настоятелю, точно окаменѣвшему въ своей "формѣ", потомъ всѣмъ отцамъ по-очередно и затѣмъ важно проговорилъ:
   -- Господинъ настоятель, я не могу долѣе сдерживать моихъ людей... Мои люди мрутъ съ голоду... Въ цистернахъ ни капли воды. Настало время сдать крѣпость или погибнуть подъ его развалинами.
   Не договаривалъ онъ одного, что имѣло, однако, тоже немаловажное значеніе,-- что въ теченіе уже двухъ недѣль онъ былъ лишенъ своего утренняго шоколада, что и во снѣ онъ ему снился, жирный, дымящійся, маслянистый, рядышкомъ съ стаканомъ свѣжей воды, чистой, какъ кристаллъ, совсѣмъ не такой, какъ солоноватая вода цистернъ, которую приходилось пить теперь.
   Тотчасъ же отцы поднялись съ своихъ мѣстъ, шумно заговорили всѣ разомъ и единогласно рѣшили: "Сдать крѣпость... необходимо сдать!"... Только отецъ Баталье, человѣкъ крайній, предложилъ взорвать монастырь на воздухъ имѣющимся въ наличности порохомъ и вызвался запалить его самолично.
   Его не стали слушать и съ наступленіемъ ночи, оставивши ключи у дверей, монахи и ополченіе, а за ними Экскурбанье, Бравида и Тартаренъ съ своимъ отрядомъ членовъ клуба, всѣ защитники Памперигуста вышли изъ монастыря и, на этотъ разъ, уже безъ трубъ и барабановъ, тихохонько потянулись внизъ съ холма, точно процессія привидѣній, подъ яркимъ блескомъ луны и благосклонными взорами непріятельскихъ часовыхъ.
   Эта достопамятная защита аббатства принесла большую честь Тартарену, но захватъ войсками монастыря Отцовъ-Бѣлыхъ заронилъ въ сердца тарасконцевъ мрачное недовольство.
   

II.
Аптека Безюке.-- Появленіе сѣвернаго человѣка.-- Такъ хочетъ Богъ, господинъ герцогъ!-- Земной рай за-моремъ.

   Спустя нѣкоторое время послѣ закрытія монастыря аптекарь Безюке сидѣлъ вечеромъ передъ аптекой съ ученикомъ своимъ Паскалономъ и досточтимымъ отцомъ Баталье.
   Здѣсь слѣдуетъ отмѣтить, что изгнанные и разсѣяные монахи нашли себѣ пріютъ въ семействахъ тарасконцевъ. Каждое пожелало имѣть своего Отца-Бѣлаго; люди достаточные, лавочники, домовладѣльцы имѣли по одному, исключительно собственному патеру; что же касается ремесленниковъ, то нѣсколько семей устраивали складчину и сообща содержали одного изъ гонимыхъ.
   Во всѣхъ лавочкахъ бѣлѣлось по рясѣ: у оружейника Костекальда, среди ружей, карабиновъ и охотничьихъ ножей, за прилавкомъ галантерейщика Бомвьеля, между рядами катушекъ шелка,-- всюду виднѣлась одна и та же фигура, напоминавшая большую бѣлую птицу вродѣ прирученнаго пеликана. И присутствіе отцовъ было для каждой семьи истиннымъ счастьемъ. Благовоспитанные, кроткіе, веселые, скромные, они никого собою не стѣсняли, никому не мѣшали въ домѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вносили въ него тихое благодушіе и непривычную сдержанность.
   Точно миръ вошелъ съ ними въ семьи: мужчины воздерживались отъ ругательствъ и непристойныхъ словъ, женщины перестали лгать, то-есть почти перестали, дѣти присмирѣли и прямо сидѣли за столомъ на своихъ высокихъ стульяхъ.
   Утромъ и вечеромъ, въ часы молитвы и ѣды, широкіе бѣлые рукава, точно охраняющія крылья, раскрывались надъ собравшеюся семьей, и подъ этими постоянными благословеніями надъ головами тарасконцамъ оставалось только жить въ благочестіи и добродѣтели.
   Каждый гордился своимъ досточтимымъ отцомъ, восхвалялъ его и имъ похвалялся, въ особенности аптекарь Безюке, которому выпала счастливая доля пріютитъ у себя отца Баталье.
   Энергичный и пламенный, этотъ почтенный отецъ Баталье былъ одаренъ настоящимъ краснорѣчіемъ народнаго проповѣдника и славился умѣньемъ разсказывать притчи и легенды. Это былъ крѣпкій, сильно сложенный малый съ очень смуглымъ лицомъ, съ горящими глазами, съ головой чистокровнаго испанца. Въ длинной одеждѣ, ложившейся тяжелыми складками, онъ имѣлъ видъ очень представительный, несмотря на то, что одно плечо у него было выше другаго и что ходилъ онъ немного бокомъ.
   Но никто не замѣчалъ этихъ маленькихъ недостатковъ, когда онъ сходилъ съ каѳедры, послѣ проповѣди, и шелъ черезъ толпу, поднявши свой крупный носъ, спѣша добраться до ризницы, самъ еще взволнованный и возбужденный собственнымъ краснорѣчіемъ. Охваченныя восторгомъ женщины отрѣзывали въ это время ножницами кусочки его бѣлой рясы. За это его прозвали "отецъ фестонный", и одежда его такъ бывала изрѣзана, такъ скоро уничтожалась, что монастырь не зналъ, какъ на него рясъ наготовиться.
   И такъ, Безюке сидѣлъ у аптеки съ Паскалономъ, а противъ нихъ отецъ Баталье -- верхомъ на стулѣ. Они мирно благодушествовали въ сладкомъ сознаніи полной ненарушимости ихъ покоя, такъ какъ въ это время дня кліентовъ для Безюке не существовало, такъ точно, какъ ночью: больные могутъ корчиться и корежиться, сколько ихъ душенькѣ угодно, почтенный аптекарь ни за что въ мірѣ не потревожится,-- не тотъ часъ, чтобы быть больнымъ.
   Онъ и Паскалонъ слушали одно изъ тѣхъ повѣствованій, которыя такъ мастерски разсказывалъ Баталье. А вдали, за городомъ, слышались звуки военной зари въ трепетномъ блескѣ чуднаго лѣтняго заката.
   Вдругъ аптекарскій ученикъ поднялся съ мѣста, покраснѣлъ, заволновался и, указывая пальцемъ на противуположную сторону площадки, проговорилъ, запинаясь:
   -- Идетъ господинъ Tap...тар...таренъ!
   Извѣстно, какое исключительное и чисто-личное благоговѣніе питалъ въ своей душѣ Паскалонъ въ великому человѣку, жестикулирующій силуэтъ котораго вырисовывался тамъ, въ свѣтлыхъ сумеркахъ яснаго вечера. Рядомъ съ нимъ шелъ какой-то господинъ въ сѣрыхъ перчаткахъ, изящно одѣтый, и, казалось, слушалъ его молча, спокойно-важно.
   Кто-нибудь съ Сѣвера,-- это не трудно было угадать. На Югѣ легко отличить сѣвернаго человѣка, по его спокойному виду, по краткости его неторопливой рѣчи, такъ же точно, какъ южанинъ сразу выдаетъ себя на Сѣверѣ чрезмѣрностью жестикуляціи и говора.
   Тарасконцы привыкли часто видѣть Тартарена въ обществѣ незнакомыхъ, чужихъ людей,-- знали, что никто не проѣдетъ черезъ ихъ городъ, не побывавши у интересующаго всѣхъ истребителя львовъ, знаменитаго альпиниста, современнаго Вобана, которому осада Памперигуста доставила новую, громкую извѣстность.
   Слѣдствіемъ такого усиленнаго притока посѣтителей было наступленіе эры благоденствія, дотолѣ невѣдомаго. Содержатели гостиницъ наживались, книгопродавцы бойко торговали біографіями великаго человѣка, всѣ витрины были переполнены его портретами въ видѣ "истребителя", въ видѣ "восходителя" на горы, въ костюмѣ крестоносца, во всѣхъ видахъ и во всѣхъ положеніяхъ его героической жизни.
   На этотъ разъ, шедшій съ Тартареномъ посѣтитель былъ не изъ заурядныхъ, не -- такъ себѣ какой-нибудь проѣзжій.
   Пройдя площадку, герой величественнымъ движеніемъ руки указалъ на своего спутника и проговорилъ:
   -- Любезный Безюке, уважаемый отецъ Баталье! за честь считаю представить васъ господину герцогу де-Монсъ...
   Герцогъ!... Фу-фу у!
   Такихъ въ Тарасконѣ еще никогда не бывало. Видали тамъ верблюда, видали боабабъ гигантскій, львиную шкуру, коллекціи отравленныхъ стрѣлъ и почетныхъ альпенштоковъ... герцога -- не видали!
   Безюке всталъ, кланялся, немного смущенный тѣмъ, что очутился такъ вдругъ, не предупрежденный ранѣе, передъ столь высокою особой. Онъ бормоталъ только:
   -- Господинъ герцогъ... господинъ герцогъ...
   Тартаренъ перебилъ его:
   -- Войдемте, господа. Намъ надо переговорить о важныхъ дѣлахъ.
   Онъ прошелъ первымъ, съ таинственнымъ видомъ, значительно сгорбивши спину, и ввелъ всѣхъ въ маленькую гостиную аптеки съ окномъ на площадь, служившимъ витриной для банокъ съ зародышами, для сдѣланныхъ изъ нитокъ длинныхъ солитеровъ и для пачекъ сигаретъ съ камфорой.
   Дверь была наглухо затворена, точно собрались заговорщики. Паскалонъ одинъ остался въ аптекѣ, съ наказомъ Безюке спроваживать кліентовъ и никого, ни подъ какимъ предлогомъ, не подпускать близко въ гостиной.
   Ученикъ, заинтересованный происходящимъ за дверью, выравнивалъ на полкѣ склянки съ лепешками отъ кашля, съ syrupus gummi и другими снадобьями. Въ отрывочно доходившемъ до него шумѣ голосовъ онъ различалъ только густой голосъ Тартарена, какія-то странныя слова: "Полинезія... земной рай... сахарный тростникъ, винокуреніе... свободная колонія". Возгласъ отца Баталье: "Браво! я съ вами". Что же касается сѣвернаго человѣка, то онъ говорилъ такъ тихо, что нельзя было ничего разслышать, какъ ни крѣпко прижималъ Паскалонъ ухо къ замочной скважинѣ.
   Вдругъ дверь съ шумомъ отворилась, manu militari, подъ энергическою рукой пылкаго монаха, и ученикъ кубаремъ покатился въ противуположный уголъ аптеки. Всѣ были настолько возбуждены, что не обратили на это никакого вниманія.
   Тартаренъ, стоя на порогѣ, поднявши указательный палецъ къ пучкамъ мака, сушившагося подъ потолкомъ, съ вдохновеннымъ жестомъ вождя, потрясающаго мечомъ, воскликнулъ:
   -- Такъ хочетъ Богъ, господинъ герцогъ! Мы совершимъ великое дѣло!
   Въ общемъ увлеченіи руки протягивались, встрѣчались, перепутывались, соединялись въ энергическихъ пожатіяхъ, какъ бы для того, чтобы навѣки скрѣпить ненарушимыя обязательства. Весь пламенѣющій отъ этихъ послѣднихъ изліяній, Тартаренъ выпрямился во весь свой ростъ, точно выросъ, и удалился изъ аптеки съ герцогомъ де-Монсъ продолжать свой обходъ города.
   Черезъ два дня Форумъ и Галюбе, двѣ тарасконскихъ газеты, были переполнены статьями и рекламами относительно колоссальнаго предпріятія. Въ заголовкѣ напечатано крупными буквами: Свободная колонія Портъ-Тарасконъ. Объявленія ошеломляющія:
   "Продается земля по 5 франковъ за гектаръ; приноситъ дохода нѣсколько тысячъ франковъ въ годъ... Возможность быстро и вѣрно составить состояніе... Приглашаются колонисты".
   Далѣе слѣдовалъ историческій очеркъ острова, гдѣ должна быть основана проектируемая колонія. Этотъ островъ купилъ у короля Негонко герцогъ де-Монсъ во время своего путешествія; островъ окруженъ, къ тому же, другими территоріями, которыя можно пріобрѣсти впослѣдствіи для предстоящаго развитія колоніи.
   Климатъ райскій, температура -- океаническая, необычайно умѣренная, несмотря на близость экватора, колеблющаяся на 2--3, градуса, отъ 25 до 28; лѣса -- волшебные; орошеніе -- дивное; почва -- замѣчательно плодородная, отъ самаго берега идетъ быстрымъ уклономъ вверхъ, что даетъ возможность каждому выбрать для себя высоту, наиболѣе соотвѣтствующую его темпераменту. Изобиліе во всемъ, необходимомъ для жизни, всѣ деревья осыпаны фруктами, множество самой разнообразной дичи, рыбѣ въ рѣкахъ счета нѣтъ. Для торговли и навигаціи -- великолѣпный рейдъ, въ которомъ можетъ помѣститься цѣлый флотъ; безопасный портъ, защищенный молами, бассейнъ для доковъ, набережныя, дебаркадеры, маякъ, семафоръ, паровые краны,-- недостатка ни въ чемъ не будетъ.
   Работы уже начаты партіями китайцевъ и канаковъ подъ наблюденіемъ и по планамъ самыхъ искусныхъ инженеровъ и лучшихъ архитекторовъ. Прибывающіе колонисты найдутъ готовыми очень удобныя помѣщенія, и даже, благодаря нѣкоторымъ особенно удачнымъ соображеніямъ, съ приплатой 50 франковъ, дома могутъ быть приспособлены къ желаніямъ и потребностямъ каждаго.
   Можно себѣ представить, какъ заработали тарасконскія воображенія при чтеніи такихъ чудесъ. Въ каждой семьѣ строились свои планы. Тотъ мечталъ о зеленыхъ ставняхъ, другой о хорошенькомъ крылечкѣ; кто желалъ имѣть домъ кирпичный, кто -- изъ бѣлаго камня. Вездѣ чертили, раскрашивали, прибавляли одну деталь къ другой: красиво было бы пристроить голубятню, не дурно бы поставить флюгеръ.
   -- О, папа, веранду!
   -- Ну, что-жь, дѣтки и веранду можно,-- не дорогаго стоитъ!
   Въ то время, какъ благополучные обыватели Тараскона, не стѣсняясь, фантазировали объ идеальномъ устройствѣ своихъ будущихъ жилищъ, статьи Форумъ и Галюбе были перепечатаны всѣми газетами юга Франціи, города и деревни -- засыпаны объявленіями съ виньетками пальмъ, кокосовъ, банановъ, латаній и цѣлой экзотической фауны. Неистовая пропаганда захватила весь Провансъ.
   По пыльнымъ дорогамъ округи Тараскона крупною рысью мышея кабріолетъ Тартарена, которымъ онъ самъ правилъ, сидя впереди рядомъ съ отцомъ Баталье, тѣсно сдвинувшись, чтобы собой защитить сколько-нибудь герцога де-Монсъ, закутаннаго зеленымъ вуалемъ и изъѣденнаго комарами. Жужжащими вереницами они накидывались на него со всѣхъ сторонъ и нещадно кусали, упиваясь кровью сѣвернаго человѣка.
   Поистинѣ, сѣверный человѣкъ, настоящій сѣверный! Никакихъ жестовъ, мало словъ, а ужь хладнокровенъ!... Этотъ не увлечется, на все смотритъ прямо, видитъ вещи такими, каковы онѣ въ дѣйствительности. Объ этомъ нечего ужь безпокоиться.
   И на площадяхъ, затѣненныхъ платанами, въ старинныхъ бургахъ, въ кабакахъ, переполненныхъ мухами, въ танцовальныхъ залахъ,-- всюду раздавались рѣчи, проповѣди, цѣлыя лекціи.
   Герцогъ де-Монсъ въ ясныхъ и сжатыхъ словахъ, простыхъ, какъ сама голая правда, объяснялъ всѣ прелести Портъ-Тараскона и выгодность предпріятія. Пламенные призывы монаха къ эмиграціи звучали отголоскомъ проповѣди Петра Пустынника. Тартаренъ, весь въ пыли отъ дороги, точно послѣ сраженія, бросалъ своимъ звучнымъ голосомъ нѣсколько трескучихъ фразъ: "побѣда, завоеваніе, новое отечество", и подкрѣплялъ ихъ энергическимъ жестомъ надъ головами слушателей.
   Иной разъ происходили собесѣдованія, гдѣ все разбиралось въ вопросахъ и отвѣтахъ.
   -- Есть тамъ ядовитыя животныя?
   -- Никакихъ. Ни одной змѣи, ни даже комаровъ. Хищныхъ звѣрей въ заводѣ нѣтъ.
   -- Говорятъ, что въ Океаніи есть людоѣды?
   -- Ни Боже мой! Всѣ вегетаріанцы...
   -- Правда ли, что всѣ дикіе ходятъ голые?
   -- Вотъ это отчасти правда, только не всѣ. Къ тому же, мы ихъ одѣнемъ.
   Статьи, лекціи,-- все имѣло безумный успѣхъ. Боны на земли разбирались сотнями и тысячами, эмигранты быстро набирались и не изъ Тараскона только, а со всего Юга. Являлись даже изъ Бокера. Но ужь это шалости! Высоко залетаютъ господа изъ Бокера,-- разсуждалъ Тарасконъ.
   Съ незапамятныхъ временъ между сосѣдними городами, раздѣленными только Роной, существуетъ глухая вражда, которой и конца не предвидится. Если вы станете доискиваться причины, то вамъ съ обѣихъ сторонъ отвѣтятъ словами, ровно ничего необъясняющими:
   -- Знаемъ мы ихъ, тарасконцевъ-то!-- говорятъ жители Бовера таинственнымъ тономъ.
   А тарасконцы, съ своей стороны, хитро подмигиваютъ и заявляютъ:
   -- Цѣна-то имъ извѣстная, господамъ бокерцамъ!
   Сношенія одного города съ другимъ самыя ничтожныя, и построенный между ними мостъ рѣшительно ни на что не нуженъ. По немъ никто никогда не ходитъ: первымъ дѣломъ -- вслѣдствіе взаимной вражды, во-вторыхъ -- потому, что порывистый вѣтеръ и ширина рѣки въ этомъ мѣстѣ дѣлаютъ такой переходъ очень опаснымъ.
   Но хотя и не допускались колонисты изъ Бокера, за то деньги, чьи бы онѣ ни были, принимались весьма охотно. Прославленные гектары по 5 франковъ (съ доходомъ въ нѣсколько тысячъ франковъ ежегодно) распродавались массами. А также отовсюду получались пожертвованія натурой, присылавшіяся на нужды колоній сочувствовавшими этому дѣлу. Газета Форумъ печатала списки пожертвованныхъ предметовъ, между которыми попадались самыя необычайныя вещи:
   Отъ неизвѣстнаго: ящикъ бѣлаго бисера.
   " " газета Форумъ за годъ. "
   " г. Бекуле: сорокъ пять головныхъ сѣтокъ изъ синели cо стеклярусомъ для индѣйскихъ женщинъ.
   " г-жи Дурлядуръ: шесть платковъ и шесть ножей для церковнаго дома.
   " неизвѣстнаго: вышитое знамя для музыкальнаго общества.
   " Андуза, изъ Магелоны: чучело фламинго.
   " семейства Маргъ: шесть дюжинъ собачьихъ ошейниковъ.
   " неизвѣстнаго: жилетъ, выложенный шнуркомъ.
   " благочестивой дамы изъ Марсели: облаченіе и кадильница.
   " нея же: коллекція насѣкомыхъ подъ стекломъ.
   И аккуратно, въ каждомъ спискѣ значился даръ мадемуазель Турнатуаръ: "полный костюмъ, чтобы одѣть дикаря". Этимъ неотступно была озабочена добрая старая дѣвица.
   Всѣ эти странныя, необыкновенныя пожертвованія, въ которыхъ проглядывала иногда насмѣшливая фантазія южанъ, направлялись цѣлыми ящиками въ доки, на склады Свободной колоніи, устроенный въ Марсели. Тамъ былъ центръ операцій герцога де-Монсъ.
   Изъ своей великолѣпно обставленной конторы онъ широко разводилъ дѣла, учреждалъ общества сахарныхъ заводовъ или эксплуатаціи трепанга {Трепангъ -- съѣдобная голотурія, морское животное.}, молюска, составляющаго лакомое блюдо тайцевъ и покупаемаго ими по очень дорогой цѣнѣ, какъ говорилось въ рекламахъ. Каждый день въ головѣ неутомимаго герцога возникала новая идея, складывалось новое предпріятіе и пускалось въ ходъ тѣмъ же вечеромъ.
   Между дѣломъ онъ организовалъ комитетъ марсельскихъ акціонеровъ подъ предсѣдательствомъ греческаго банкира Багараспаки, и фонды были внесены въ турецкую контору Паменіяй-бенъ-Кага, торговый домъ первоклассной солидности.
   Въ это время Тартаренъ только и дѣлалъ, что переѣзжалъ изъ Тараскона въ Марсель и изъ Марсели въ Тарасконъ. Онъ подогрѣвалъ воодушевленіе своихъ согражданъ, продолжалъ пропаганду на мѣстѣ и вдругъ мчался съ скорымъ поѣздомъ на какое-нибудь совѣщаніе или на общее собраніе акціонеровъ. Восхищеніе герцогомъ росло въ немъ съ каждымъ днемъ.
   Всѣмъ онъ ставилъ въ образецъ хладнокровіе герцога де-Монсъ, во всемъ ссылался на него:
   -- Съ этимъ-то уже нечего опасаться какихъ-то преувеличеній. Съ нимъ невозможны увлекающіе миражи, которыми насъ такъ допекалъ Додэ!
   За то герцогъ показывался въ публикѣ очень мало, постоянно закутанный своимъ газовымъ вуалемъ отъ комаровъ, а говорилъ еще меньше. Сѣверный человѣкъ уступалъ мѣсто человѣку Юга, его выдвигалъ впередъ и предоставлялъ его неистощимой находчивости все, что касалось разъясненій, обѣщаній и всякихъ обязательствъ. Самъ же герцогъ говорилъ только:
   -- Одинъ мосье Тартаренъ знаетъ въ точности всѣ мои мысли.
   Судите сами о гордости Тартарена!
   

III.
Газета Портъ-Тарасконъ.-- Изъ колоніи добрыя вѣсти.-- Въ Полигамиліи.-- Тарасконъ готовится сняться съ якоря.-- "Не уѣзжайте, ради Бога, не уѣзжайте!"

   Въ одно прекрасное утро на всѣхъ углахъ Тараскона красовались такія афиши:
   "Фарандола, парусный корабль въ тысячу двѣсти тоннъ груза, отплылъ на разсвѣтѣ изъ Марсели. На немъ, вмѣстѣ съ судьбами цѣлаго народа, отправлена партія мелочнаго товара для дикарей и цѣлый складъ земледѣльческихъ орудій. На бортѣ находится восемьсотъ эмигрантовъ, всѣ тарасконцы, въ томъ числѣ Бонпаръ, временный губернаторъ колоніи, Безюке, врачъ-фармацевтъ, его преподобіе отецъ Везоль, нотаріусъ Камбалалетъ, директоръ кадастра. Я лично проводилъ ихъ въ море. Все идетъ превосходно. Герцогъ сіяетъ. Распорядитесь напечатать".

"Тартаренъ изъ Тараскона".

   Эта телеграмма, расклеенная по всему городу Паскалономъ, на имя котораго она была адресована, привела въ восторгъ все населеніе. Улицы приняли совершенно праздничный видъ, всѣ обыватели высыпали наружу, у каждой афиши, воспроизводившей радостную телеграмму, тѣснились толпы, всюду повторялись: "Восемьсотъ эмигрантовъ на бортѣ... Герцогъ сіяетъ". И во всемъ городѣ не было ни одного тарасконца, который не сіялъ бы, какъ герцогъ.
   Мѣсяцъ спустя послѣ отправленія первой партіи переселенцевъ такъ же точно была снаряжена вторая на пароходѣ Люциферъ и препровождена въ обѣтованную землю Тартареномъ, носившимъ уже титулъ и сопряженныя съ нимъ важныя обязанности губернатора Портъ-Тараскона. И на этотъ разъ такая же депеша, тотъ же энтузіазмъ и такъ же сіялъ герцогъ. Къ сожалѣнію, Люциферъ не дошелъ до Суэцкаго канала. Вслѣдствіе поломки винтоваго вала, этотъ старый пароходъ, купленный по случаю, вынужденъ былъ остановиться и выжидать на подмогу возвращавшуюся Ферандолу.
   Такой случай могъ бы показаться дурнымъ предзнаменованіемъ, онъ, однако же, нисколько не расхолодилъ колонизаціоннаго пыла тарасконцевъ. Правда и то, что на этомъ кораблѣ была отправлена исключительно "босая команда", простонародье, та чернь, которую всегда отправляютъ передомъ въ авангардѣ.
   На Фарандолѣ отплыли тоже босяки и лишь немногія слишкомъ горячія головы, какъ нотаріусъ Камбалалетъ, директоръ кадастра колоніи.
   Аптекарь Безюке, человѣкъ тихій и мирный, несмотря на свои огромные усы, любящій покой, боящійся жара и холода, не охотникъ до далекихъ экскурсій и опасныхъ приключеній, долго сопротивлялся, прежде чѣмъ согласился пуститься въ путь.
   Повліять на его рѣшимость могъ только дипломъ врача, котораго онъ добивался всю свою жизнь, и такой дипломъ былъ выдавъ ему на этотъ разъ губернаторомъ Портъ-Тараскона, по его личному усмотрѣнію.
   И не то еще дѣлалъ этотъ губернаторъ, раздавалъ и не такіе дипломы, патенты и должности, производилъ въ директоры, въ вице-директоры, въ секретари и въ коммиссары, въ гранды перваго класса и въ гранды втораго класса, что давало ему возможность удовлетворять стремленія своихъ соотечественниковъ къ всевозможнымъ титуламъ, почестямъ, отличіямъ, костюмамъ и вышивкамъ.
   Для отправленія отца Везаля не понадобилось ничего подобнаго. Благодушный, покладистый онъ шелъ, куда пошлютъ, всѣмъ былъ доволенъ, говорилъ: "Слава Господу Богу!" -- что бы ни происходило.-- Слава Господу Богу!-- когда выгнали его изъ монастыря.-- Слава Господу!-- когда его запрятали въ парусный корабль, свалили въ одну кучу съ босяками, съ судьбами народа и мелочнымъ товаромъ для дикарей.
   По отправленіи двухъ транспортовъ, въ Тарасконѣ остались лишь дворянство и буржуазія. Этимъ торопиться было не зачѣмъ, они выжидали времени, когда передовые будутъ на мѣстѣ и извѣстить обо всемъ, чтобы знать навѣрное, какъ и что дѣлать.
   Такъ же точно и Тартаренъ, въ качествѣ губернатора, организатора и вѣрнаго хранителя всѣхъ мыслей герцога де-Монсъ, не могъ покинуть Францію иначе, какъ съ послѣднимъ транспортомъ. А въ ожиданіи этого, столь желаннаго дня, онъ проявлялъ ту же неистощимую энергію и тотъ же пылъ сердца, которыми всѣхъ повергалъ, въ изумленіе при всѣхъ своихъ дѣяніяхъ.
   Мыкаясь безпрерывно между Тараскономъ и Марселью, онъ былъ неуловимъ, какъ метеоръ, уносимый непреодолимою силой, появлялся то здѣсь, то тамъ, лишь за тѣмъ, чтобы улетѣть тотчасъ же опять.
   -- Вы слишкомъ... утомляетесь, до-до-рогой!-- заикался Паскалонъ въ тѣ вечера, когда великій человѣкъ заѣзжалъ въ аптеку, усталый и сгорбленный.
   Тартаренъ выпрямлялся:
   -- Тамъ отдохнемъ. Дѣло, Паскалонъ, дѣло надо дѣлать!
   На ученикѣ, завѣдывавшемъ аптекой со времени отъѣзда Безюке, лежало еще не мало отвѣтственныхъ и важныхъ обязанностей.
   Чтобы поддерживать столь удачно начатую пропаганду, Тартаренъ основалъ собственный органъ -- газету Портъ-Тарасконъ, которую составлялъ съ первой до послѣдней строчки одинъ Паскалонъ, по указаніямъ и подъ главнымъ руководительствомъ губернатора.
   Это обстоятельство вредило нѣсколько интересамъ аптеки. Писаніе статей, чтеніе корректуръ, бѣганіе въ типографію отнимая много времени отъ занятій въ лабораторіи, но важнѣе всего и прежде всего -- Портъ-Тарасконъ!
   Газета ежедневно сообщала обывателямъ метрополіи извѣстія изъ колоніи. Статьи были посвящены описанію богатствъ и красотъ страны и ея блестящей будущности, затѣмъ слѣдовали мелкія извѣстія о происшествіяхъ, далѣе -- смѣсь, повѣствованія на всѣ вкусы: о путешествіяхъ и объ открытіяхъ новыхъ острововъ, о битвахъ съ дикарями -- для любителей баталическихъ приключеній, для дворянъ-помѣщиковъ -- разсказы объ охотахъ въ лѣсахъ и объ удивительныхъ рыбныхъ ловляхъ на рѣкахъ, кишащихъ рыбой, съ подробнымъ описаніемъ пріемовъ и снарядовъ, употребляемыхъ туземцами края.
   Люди болѣе мирные, лавочники, спокойные граждане услаждались описаніями какого-нибудь хорошенькаго пикника на берегу ручья съ водопадомъ, въ тѣни огромныхъ тропическихъ деревьевъ; мысленно они были уже тамъ, лакомо облизывались отъ сочныхъ плодовъ, манговыхъ ягодъ, ананасовъ и банановъ.
   "И совсѣмъ нѣтъ мухъ!" -- говорила газета въ виду того, что мухи, какъ извѣстно, способны отбить всякую охоту къ загороднымъ поѣздкамъ на земляхъ Тараскона.
   Газета печатала даже романъ: Тарасконская красавица -- юная дочь колониста, похищенная сыномъ короля папуасовъ. Драматическія перипетіи этой любви открывали воображенію молодыхъ людей безгранично-заманчивыя перспективы. Въ финансовомъ отдѣлѣ публиковались цѣны на колоніальныя произведенія, объявленія о выпускѣ билетовъ (боновъ) на землю и акцій сахарныхъ и винокуренныхъ заводовъ, равно какъ имена подписавшихся и списки пожертвованій, которыя продолжали поступать; причемъ неизмѣнно фигурировалъ "полный костюмъ для дикаря" дѣвицы Турнатуаръ.
   Для столь безостановочной поставки почтенная дѣвица чуть ли не завела у себя цѣлую портняжную мастерскую. Впрочемъ, предстоящее переселеніе на отдаленные и никому невѣдомые острова не одну ее повергало въ необычную тревогу.
   Однажды Тартаренъ спокойно сидѣлъ дома, отдыхалъ въ мягкихъ туфляхъ на ногахъ, завернувшись въ свой широкій халатъ. Сидѣлъ онъ, впрочемъ, не безъ дѣла, такъ какъ на столѣ передъ нимъ были разбросаны книги и бумаги: путешествія Бугенвиля и Дюмонъ-Дюрвиля, сочиненія по вопросамъ колонизаціи, руководства къ культурѣ разнообразныхъ растеній. Среди своего арсенала отравленныхъ стрѣлъ, въ виду тѣни боабаба гигантскаго, трепетавшей крошечнымъ пятномъ на спущенной занавѣскѣ окна, онъ изучалъ "свою колонію" и набивалъ себѣ голову свѣдѣніями, почерпаемыe изъ книгъ. И, за одно, тутъ же онъ подписывалъ патенты, производилъ въ гранды перваго класса или создавалъ на бумагѣ съ бланкомъ новую должность, чтобы, по возможности, ублажить безумный бредъ честолюбія своихъ согражданъ.
   Такъ онъ работалъ, вращая широко-раскрытыми глазами и сосредоточенно раздувая щеки, когда ему доложили, что его спрашиваетъ дама, закутанная чернымъ вуалемъ и не желающая сказать своего имени. Она не захотѣла даже войти и дожидалась въ саду. Тартаренъ стремительно бросился туда въ туфляхъ и въ халатѣ.
   Наступилъ вечеръ, въ сумеркахъ уже неясно различались предметы; но, несмотря на темноту и густую вуалетку, по одному блеску огненныхъ глазъ, Тартаренъ сразу узналъ гостью:
   -- Мадамъ Экскурбанье!
   -- Мосье Тартаренъ, передъ вами очень несчастная женщина. Ея голосъ дрожалъ, въ немъ слышались слезы. Это такъ тронуло его добрую душу, что онъ проговорилъ отеческимъ тономъ:
   -- Бѣдная моя Эвелина, что съ вами? Скажите...
   Тартаренъ называлъ такъ коротко, по имени, почти всѣхъ дамъ въ городѣ; онъ зналъ ихъ дѣтьми, потомъ, въ качествѣ муниципальнаго чиновника, скрѣплялъ ихъ браки въ меріи, оставался ихъ другомъ, совѣтникомъ, почти дядюшкой.
   Онъ взялъ руку Эвелины и повелъ ее вокругъ маленькаго бассейна съ красными рыбками. Она повѣряла ему свои горести, свои супружескія треволненія.
   Съ тѣхъ поръ, какъ возникъ вопросъ объ отъѣздѣ въ далекія страны, Экскурбанье потѣшался тѣмъ, что при всякомъ удобномъ случаѣ говорилъ ей тономъ шутливой угрозы:
   -- Погоди, погоди, вотъ какъ пріѣдемъ туда, въ Полигамилію...
   Очень ревнивая, къ тому же, наивная и даже немного глуповатая, она въ серьезъ принимала эту шутку.
   -- Правда ли это, мосье Тартаренъ, дѣйствительно ли въ той ужасной странѣ мужчины могутъ жениться нѣсколько разъ?
   Онъ тихо ее успокоивалъ:
   -- Нѣтъ, дорогая моя Эвелина, вы ошибаетесь. Всѣ дикари нашихъ острововъ имѣютъ только по одной женѣ. Чистота нравовъ тамъ совершеннѣйшая, и при духовномъ руководительствѣ нашихъ Отцовъ-Бѣлыхъ съ этой стороны бояться нечего.
   -- Однако, самое названіе-то страны?... Полигамилія!...
   Тогда только онъ понялъ, какою штукой забавляется этотъ отчаянный шутникъ Экскурбанье, и самъ весело разсмѣялся.!
   -- Вашъ мужъ шутитъ съ вами, моя милочка. Страна эта называется не Полигамиліей, а Полинезіей, что означаетъ группу острововъ, и не заключаетъ въ себѣ ничего, могущаго васъ безпокоить.
   По этому поводу въ тарасконскомъ обществѣ долго смѣялись.

-----

   Между тѣмъ, проходили недѣли, а писемъ отъ эмигрантовъ все не было, получались лишь телеграммы, передававшіяся герцогомъ изъ Марсели,-- короткія телеграммы, торопливо отправленныя изт Адена или Сиднея, изъ разныхъ портовъ, куда заходилъ корабль.
   Во всякомъ случаѣ, особенно удивляться было нечему, если принять въ разсчетъ лѣнивую безпечность провансальскаго народа.
   Изъ-за чего стали бы они писать? Совершенно достаточно телеграммъ. Къ тому же, полученныя и аккуратно опубликованныя въ Газетѣ депеши приносили только добрыя вѣсти:
   "Переѣздъ восхитительный, море зеркальное, всѣ здоровы".
   Ничего другаго и не требовалось для поддержанія энтузіазма.
   Наконецъ, однажды на первомъ мѣстѣ въ Газетѣ подвилась нижеслѣдующая телеграмма, переданная тоже изъ Марсели:
   "Прибыли въ Портъ-Тарасконъ. Торжественный въѣздъ. Дружба съ туземцами, встрѣтившими на молѣ. Флагъ Тараскона развѣвается на ратушѣ. Молебствіе въ соборѣ. Все готово, пріѣзжайте скорѣе".
   За телеграммой слѣдовала диѳирамбическая статья, продиктованная Тартареномъ, о счастливомъ водвореніи въ новомъ отечествѣ, о возникшемъ юномъ городѣ, о видимомъ покровительствѣ Провидѣнія, о знамени цивилизаціи, водруженномъ на дѣвственной землѣ, о будущности, открытой для всѣхъ.
   Сразу прекратились послѣднія колебанія. Новый выпускъ билетовъ по сту франковъ за гектаръ былъ расхваченъ, какъ маленькія булки.
   Разночинцы, духовенство, дворянство, весь Тарасконъ поднялся ѣхать. Точно лихорадка, какое-то неистовство эмиграціи охватило цѣлый городъ. И угрюмо-несговорчивые, какъ Костекальдъ, и осторожные или подозрительно-недовѣрчивые оказывались теперь самыми рьяными колонизаторами далекихъ странъ.
   Всюду съ утра до ночи шли спѣшныя приготовленія къ отъѣзду. Ящики заколачивались даже на улицахъ, засыпанныхъ соломой, немъ; молотки такъ и трещали.
   Мужчины работали безъ сюртуковъ; всѣ были въ отличномъ строеніи, пѣли, свистали; сосѣди дѣлились съ сосѣдями инструментами и обмѣнивались веселыми шутками. Женщины укладывали свои наряды, монахи -- свою утварь, дѣти -- свои игрушки.
   Для высшаго общества Тараскона былъ зафрахтованъ корабль, прозванный Туту-панпанъ (народное названіе тарасконскаго тамбурина), огромный желѣзный пароходъ, подъ командой Скрапушина, булонскаго капитана дальняго плаванія. Отплыть рѣшено было изъ самаго Тараскона.
   Вода въ Ронѣ стояла высоко, пароходъ же имѣлъ небольшую осадку, а потому его можно было подвести къ городу и причалить къ набережной. На нагрузку и укладку груза ушло больше мѣсяца.
   Въ то время, какъ матросы размѣщали въ трюмѣ безчисленные ящики, будущіе пассажиры заранѣе устраивали себѣ помѣщенія въ каютахъ. И съ какимъ увлеченіемъ это дѣлалось, съ какою обоюдною любезностью! Каждый старался услужить другимъ, сдѣлать что-либо пріятное.
   -- Не удобнѣе ли вамъ будетъ здѣсь? Да, разумѣется!
   -- Эта каюта вамъ больше нравится? Берите ее, берите!
   Тарасконское дворянство, всегда очень спѣсивое, -- всѣ эти Огебулиды, д'Эскюделли, смотрѣвшіе обыкновенно на всѣхъ сверху внизъ и задиравшіе свои большіе носы,-- браталось теперь съ буржуазіей.
   Въ разгаръ сутолоки сборовъ, было, разъ утромъ, получено сьмо отъ отца Везоля -- первый почтовый пакетъ съ помѣтой "Портъ-Тарасконъ".
   "Слава Господу Богу!-- писалъ отецъ Безоль.-- Мы прибыли. Терпимъ недостатки во множествѣ кое-какихъ мелочей. Но, какъ бы ни было, все же слава Господу Богу!"
   Не было въ этомъ письмѣ восторговъ, да и подробностей никакихъ тоже не было.
   Добрый монахъ говорилъ только о королѣ Ногуко и о Лики-Рики, дочкѣ короля, милой дѣвочкѣ, которой онъ подарилъ головную сѣтку со стеклярусомъ. Далѣе онъ просилъ о присылкѣ нѣкоторыхъ предметовъ, болѣе практичныхъ, чѣмъ обычныя пожертвованія доброхотныхъ дарителей. Вотъ и все.
   Про гавань, про городъ, про житье-бытье колонистовъ -- ни слова. Отецъ Баталье сердился и ворчалъ:
   -- Я нахожу, что плоховатъ вашъ отецъ Безо ль. Доберусь до него и встряхну по-своему!
   Наa самомъ дѣлѣ, письмо было слишкомъ холодно, въ особенности для такого благодушнаго человѣка, какъ отецъ Везоль. И неблагопріятное впечатлѣніе, которое оно могло произвести, затерялось въ хлопотахъ о размѣщеніи пассажировъ на пароходѣ, въ оглушительномъ шумѣ сборовъ въ путь цѣлаго города.
   Губернаторъ,-- Тартарена иначе уже не называли,-- проводилъ цѣлые дни на палубѣ Туту-паипана. Заложивши руки за спину, онъ расхаживалъ взадъ и впередъ, улыбаясь, среди нагроможденныхъ вороховъ всякой всячины, корзинъ, шкафовъ, грѣлокъ, неразмѣщенныхъ еще въ трюмѣ, и убѣждалъ патріархальнымъ тономъ:
   -- Слишкомъ много вы забираете съ собой, дѣтки. Все, что нужно, вы и тамъ найдете.
   И самъ онъ оставлялъ все -- и стрѣлы, и свой боабабъ, и своихъ красныхъ рыбокъ, везъ съ собой только американскій карабинъ о тридцати-двухъ выстрѣлахъ и запасъ фланели.
   И какъ онъ наблюдалъ за всѣмъ, какъ поспѣвалъ всюду распоражаться, не только на кораблѣ, но и на твердой землѣ, то на репетиціяхъ музыкальнаго общества, то на ученіи милиціонеровъ.
   Это тарасконское ополченіе, уцѣлѣвшее съ осады Памперигуста получило большее развитіе, въ виду защиты колоніи и завоеваній которыя предполагалось сдѣлать для расширенія ея территоріи. И Тартаренъ, восхищенный воинственнымъ видомъ милиціонеровъ часто въ дневныхъ приказахъ выражалъ имъ свое удовольствіе, а также ихъ командиру Бравидѣ.
   Тѣмъ не менѣе, морщина скрытой тревоги порою вырѣзывалась на лбу губернатора.
   За два дня до отплытія Барафоръ, рыбакъ съ Роны, нашелъ въ прибрежномъ ивнякѣ пустую, герметически закупоренную бутылку настолько еще прозрачную, что внутри ея можно было разсмотрѣть нѣчто вродѣ свернутой въ трубку бумаги.
   Всякій рыбакъ знаетъ, что такая находка должна быть передана мѣстной власти, и Барафоръ принесъ губернатору Тартарену таинственную бутылку, въ которой оказалось слѣдующее странное письмо:
   Тартарену.

Тарасконъ.

Въ Европѣ.

   Ужасающая катастрофа въ Портъ-Тарасконѣ. Островъ, городъ, портъ -- все уничтожено, исчезло. Бонпаръ поразителенъ, какъ всегда, и, какъ всегда, умеръ жертвою собственнаго самоотверженія. Не уѣзжайте, ради Бога, никого не отпускайте!
   Такая находка казалась продѣлкой какого-нибудь шутника. Какъ умудрилась эта бутылка изъ глубины Австраліи, перебираясь съ волны на волну, доплыть прямехонько до Тараскона?
   Въ тому же, это -- "умеръ, какъ всегда", ясно звучало мистифнаціей. И, все-таки, странное посланіе омрачало торжество Таргарена.
   

IV.
Нагрузка Тараски.-- Въ ходъ машина.-- Пчелы покидаютъ улей.-- Запахъ Индіи и запахъ Тараскона.-- Тартаренъ учится папуасскому языку.-- Развлеченія во время плаванія.

   Вы имѣете понятіе о томъ, что значитъ слово "живописное".
   Если бы вы видѣли палубу Туту-панпана въ знаменитое майское утро 1881 года,-- вотъ гдѣ насмотрѣлись бы на живописное! Всѣ директора въ полной парадной формѣ: Турнатуаръ, генералъ-директоръ, Костекальдъ, директоръ земледѣлія, Бравида, главнокомандующій милиціей, и двадцать другихъ представляли взорамъ смѣсь разнообразныхъ костюмовъ, расшитыхъ золотомъ и серебромъ. Кромѣ того, на многихъ были мантіи грандовъ перваго класса, красныя, обложенныя золотымъ галуномъ. Среди этой блестящей толпы выдѣлялся бѣлымъ пятномъ отецъ Баталье, великій священникъ-милостинораздаватель колоніи и капелланъ губернатора.
   Въ особенности ярко сверкала милиція. Большая часть простыхъ милиціонеровъ была уже отправлена на другихъ корабляхъ, а тутъ были почти только одни офицеры. Опершись на сабли, съ револьверами у поясовъ, откинувшись назадъ и вытягивая груди кодъ красивыми доломанами съ шнурами и аксельбантами, они особенно щеголяли великолѣпными, зеркально-глянцовитыми сапогами..
   Между мундирами и костюмами мелькали туалеты дамъ, яркіе, свѣтлые, веселые, съ лентами и шарфами, развѣвающимися по вѣтру; тамъ и сямъ проскальзывали тарасконскіе чепцы служанокъ. И надо всѣмъ, надъ кораблемъ, блестѣвшимъ мѣдью и поднимавшимъ къ небу стройныя мачты, представьте себѣ яркое солнце, настоящее праздничное, внизу -- широкій просторъ Роны, подернутой, какъ море, рябью, нагоняемою южнымъ вѣтромъ,-- и вы получите нѣкоторое понятіе о Туту-панпанѣ, готовомъ пуститься въ далекое плаваніе.
   Герцогъ де-Монсъ не могъ присутствовать при отплытіи, будучи задержанъ въ Лондонѣ выпускомъ новыхъ фондовъ. Много, очень много требовалось денегъ на уплату за корабли, на содержаніе ихъ экипажей, инженеровъ, на всѣ издержки по эмиграціи. Герцогъ тѣмъ же утромъ еще извѣстилъ телеграммой о высылкѣ денегъ. И всѣ были восхищены дѣловою практичностью сѣвернаго человѣка.
   -- Каковъ примѣръ для насъ, господа!-- восклицалъ Tapтaренъ и неизмѣнно добавлялъ:-- Ему надо подражать... Прочь увлеченія!
   И, надо правду сказать, самъ онъ держался очень спокойно, одѣтъ былъ совершенно просто, безъ всякихъ "цацъ", среди толпы своихъ подчиненныхъ въ пестрыхъ костюмахъ. По сверхъ чернаго сюртука была только надѣта черезъ плечо лента Ордена первой степени..
   Съ палубы Туту-панпана видно было, какъ издали подходили группами колонисты, появлялись на поворотахъ улицы, приближались къ набережной. Ихъ узнавали, называли по именамъ:
   -- А вотъ и Рокетальядъ!
   -- Те, мосье Франкебальмъ!
   Поднимались крики, раздавались восторженныя "браво!" Въ числѣ другихъ шумно привѣтствовали престарѣлую, чуть ли не столѣтнюю графиню д'Эгебулидъ, когда она бодро взошла на палубу въ своей шелковой пюсовой тальмѣ, потряхивая головой и таща въ одной рукѣ грѣлку, въ другой -- чучело своего стараго попугая.
   Городъ пустѣлъ съ минуты на минуту; улицы какъ будто стали шире между запертыми домами, закрытыми лавками, спущенными жалузи и затворенными ставнями.
   Когда всѣ уже были на палубѣ, наступила минута общаго затишья; всѣ присмирѣли, и торжественное молчаніе нарушалось только шипѣніемъ пара подъ высокимъ давленіемъ. Сотни глазъ обращались къ капитану, стоявшему на мостикѣ и готовому отдать приказъ къ отплытію. Вдругъ кто-то крикнулъ:
   -- А Тараскъ!...
   Вы, конечно, слыхали про Тараска, миѳическое животное, давшее свое имя городу Тараскону. Чтобы напомнить вкратцѣ его исторію, я скажу, что этотъ Тараскъ, страшное чудовище, во времена очень древнія опустошалъ устье Роны. Святая Марѳа, переселившаяся въ Провансъ, пошла въ бѣлой одеждѣ, разыскала звѣря среди болотъ и привела его въ городъ привязаннымъ только на голубую ленту, но укрощеннымъ, побѣжденнымъ невинностью и благочестіемъ святой {Легенда эта подробно приведена въ Nouveau Dictionaire encyclopédique... (sous la direction) de Jules Trousset. Tome V, p. 409.}.
   Съ тѣхъ поръ тарасконцы устраиваютъ черезъ каждыя десять лѣтъ празднество, во время котораго возятъ по улицамъ чудовище, сдѣланное изъ дерева и картона, нѣчто среднее между черепахой, змѣей и крокодиломъ; это грубое и уродливое изображеніе легендарнаго Тараска пользуется въ городѣ большимъ почетомъ, занимаетъ казенное помѣщеніе и во всемъ краѣ извѣстно подъ названіемъ "la mère-grand!"
   Уѣхать безъ этой "la mère-grand" представлялось немыслимымъ. Нѣсколько молодыхъ людей побѣжали за ней и скоро доставили на пристань.
   Послѣдовалъ настоящій взрывъ слезъ, восторженныхъ криковъ, точно будто душа города, сама родина, жила въ этомъ картонномъ чудищѣ, нагрузка котораго оказалась дѣломъ довольно мудренымъ.
   Слишкомъ громоздкій для того, чтобы помѣститься внутри корабля, Тараскъ былъ привязанъ на палубѣ у кормы. И тамъ, огромный и неуклюжій, какъ чудовище изъ фееріи, съ холщевымъ туловищемъ и раскрашенною чешуей, съ головой, торчащей надъ бортомъ, онъ дополнялъ живописную и странную картину, напоминая собою одну изъ тѣхъ химеръ, рѣзанныхъ изъ дерева, которымъ древніе ввѣряли судьбу своихъ плаваній. Толпа почтительно окружала его; одни обращались къ нему съ рѣчами, другіе нѣжно его гладили.
   При видѣ такого волненія, Тартаренъ испугался, какъ бы оно не возбудило въ сердцахъ сожалѣній о покидаемой родинѣ, и, по его знаку, капитанъ Скрапушина громко скомандовалъ:
   -- Машина въ ходъ!
   Тотчасъ раздались звуки трубъ, свистъ пара, шипѣніе воды подъ винтомъ, и все это покрылъ вопль Экскурбанье: "Fen dé brut... давайте шумѣть!" Берегъ сразу точно отбѣжалъ прочь; городъ, башни короля Рене отодвигались все дальше и дальше, становились все меньше и какъ бы тонули въ играющихъ лучахъ солнца, отраженныхъ Роной.
   Всѣ, стоя у бортовъ, спокойно улыбались, равнодушно смотрѣли на удаляющуюся и исчезающую изъ глазъ родину. Никто уже не волновался, съ ними былъ теперь ихъ добрый Тараскъ. Такъ гудящій рой пчелъ покидаетъ родной улей, такъ осеннею порой беззаботная стая скворцовъ несется въ теплые края.
   И на самомъ дѣлѣ, ихъ Тараскъ принесъ имъ счастье. Погода стояла чудная, море было великолѣпно, ни одной бури, ни зловѣщаго облачка; никогда переѣздъ не былъ настолько удачнымъ.
   Тяжеленько было въ Суэцкомъ каналѣ подъ палящими лучами солнца, несмотря на колоніальный головной уборъ, введенный въ употребленіе Тартареномъ: пробковый шлемъ, обтянутый бѣлый полотномъ и прикрытый зеленою вуалью. Тарасконцы не особенно страдали, впрочемъ, отъ этой печной температуры; къ ней они достаточно притерпѣлись и подъ небомъ Прованса.
   Миновавши Портъ-Саидъ и Суэцъ, пройдя Красное море и Аденъ Туту-панпанъ понесся ровнымъ и быстрымъ ходомъ черезъ Индѣйскій океанъ, подъ яснымъ небомъ, молочнымъ и мягкимъ, какъ та чесночно-сметанная мазня, которую путешественники аппетитно ѣли за каждою своею трапезой.
   Сколько чесноку истреблялось на пароходѣ! Съ собою былъ взятъ громадный запасъ этого лакомства, и его восхитительшй букетъ оставлялъ въ воздухѣ далекій слѣдъ корабля, примѣшивая ароматъ Тараскона къ ароматамъ Индіи.
   Путь лежалъ мимо острововъ, похожихъ на плавающія въ морѣ корзины дивныхъ цвѣтовъ, среди которыхъ порхали птицы, точно изукрашенныя драгоцѣнными камнями. Ночи тихія, прозрачныя, засыпанныя миріадами звѣздъ, казалось, трепетали смутными оъ голосками далекой музыки и туманными отраженіями пляски баядерокъ.
   Чудныя стоянки можно бы сдѣлать у Молдивскихъ острововъ, на Цейлонѣ, въ Сингапурѣ, но тарасконки, съ Эвелиной Экскурбанье во главѣ, не позволяли мужьямъ сходить на берегъ.
   Чувство жестокой ревности держало ихъ всѣхъ на-сторожѣ въ этомъ опасномъ климатѣ Индіи, подъ его нѣжащимъ дыханіемъ, проносившимся даже надъ палубой Туту-панпана. Тамъ каждый вечеръ можно было видѣть, какъ робкій Паскалонъ не отходитъ отъ Клоринды дез-Эспазетъ, высокой, красивой дѣвушки, обворожившей его своею аристократическою прелестью.
   Добродушный Тартаренъ втихомолку улыбался, глядя на нихъ издали и уже мечтая заранѣе о предстоящей свадьбѣ, по прибыти на мѣсто.
   Впрочемъ, съ самаго начала пути, губернаторъ ко всѣмъ относился необыкновенно мягко и снисходительно, въ совершенную противуположность съ рѣзкимъ и угрюмымъ капитаномъ Скрапушина, настоящимъ деспотомъ на бортѣ, выходившимъ изъ себя по поводу всякаго пустяка, говорившимъ на каждомъ шагу, что "прикажетъ васъ разстрѣлять, какъ зеленую обезьяну". Тартаренъ терпѣливо и разумно подчинялся своенравію капитана, старался даже оправдать его и предупредить вспышки гнѣва своихъ милиціонеровъ. На себѣ самомъ онъ подавалъ имъ примѣръ неутомимости въ занятіяхъ.
   Утро было имъ посвящено изученію папуасскаго языка подъ руководствомъ капеллана, отца Баталье, бывшаго миссіонера, знавшаго этотъ языкъ и многіе другіе.
   Днемъ Тартаренъ собиралъ все общество на палубѣ или въ салонѣ и читалъ лекціи, выкладывалъ свои знанія, совершенно свѣженькія, о разведеніи сахарнаго тростника и о ловлѣ трепанговъ.
   Два раза въ недѣлю читался курсъ охоты, такъ какъ тамъ, въ колоніи, найдется дичь; это уже не то, что въ Тарасконѣ, гдѣ приходилось довольствоваться охотой по фуражкамъ, бросаемымъ въ воздухъ.
   -- Вы стрѣляете хорошо, дѣтки, но стрѣляете слишкомъ торопливо,-- говорилъ Тартаренъ.
   Кровь у нихъ горяченька, надо привыкать къ выдержкѣ.
   И онъ давалъ имъ превосходные совѣты, точно объяснялъ, сколько времени слѣдуетъ выжидать съ выстрѣломъ, сообразно съ родомъ дичи, отсчитывая методически, какъ метрономъ.
   -- По перепелкѣ -- счетъ три. Разъ, два, три... пафъ!... готова... По куропаткѣ,-- поднявши руку, онъ изображалъ пальцами полетъ куропатки,-- по куропаткѣ считайте только до двухъ. Разъ, два... памъ!... Получайте,-- убита.
   Такъ коротались часы монотоннаго плаванія. А тѣмъ временемъ каждый оборотъ винта приближалъ къ осуществленію мечтаній всѣхъ этихъ милыхъ людей, убаюкивавшихъ себя во всю дорогу чудесными проектами, фантастическими представленіями о томъ, что ждетъ ихъ тамъ, какъ они устроятся, какъ примутся за дѣло и за украшеніе своихъ будущихъ владѣній.
   Воскресенье бывало днемъ отдыха. По-праздничному, отецъ Баталье справлялъ мессу съ большою помпой, трубили въ трубы и барабаны били "походъ", когда священникъ возносилъ святые дары. Послѣ богослуженія онъ говорилъ какую-нибудь притчу, на что былъ большимъ мастеромъ,-- не столько проповѣдь, сколько пламенную поэтическую импровизацію, проникнутую жгучею вѣрой южанина.
   Повѣствованія его были наивны, какъ старинная живопись на стеклѣ въ окнахъ уцѣлѣвшей отъ давно минувшихъ вѣковъ деревенской церкви. Но, чтобы понять все ихъ очарованіе, надо представить себѣ только что вымытую падубу, блестящую мѣдью, полукругъ дамъ, губернатора на своемъ гнутомъ креслѣ, окруженнаго директорами въ парадныхъ мундирахъ, два ряда милиціонеровъ и матросовъ на выбленкахъ. Всѣ тихо, внимательно слушаютъ, не спуская глазъ съ проповѣдника. Удары винта мѣрно вторятъ его голосу. На ясномъ, безпредѣльномъ небѣ прямою, расширяющеюся полосой тянется дымъ стимера, дельфины весело кувыркаются надъ водой, морскія птицы, чайки и альбатросы съ крикомъ несутся вслѣдъ кораблю... И самъ бѣлый священникъ, съ развѣвающимися при каждомъ движеніи рукавами, имѣетъ видъ какой-то огромной птицы, взмахивающей крыльями и готовой унестись въ поднебесье...
   Въ одно изъ воскресеній отецъ Баталье не кончилъ еще своей увлекательной рѣчи, когда съ мостика парохода Туту-панпала раздался громкій голосъ капитана Скрапушина:
   -- Видѣнъ островъ Портъ-Тарасконъ, господинъ губернаторъ. Черезъ часъ мы будемъ на рейдѣ.
   Тотчасъ всѣ поднялись съ мѣстъ, произошла настоящая суматоха.
   

V.
Прибытіе въ Портъ-Тарасконъ.-- Никого.-- Высадка милиціи.-- Pharma... Bézu...-- Бравида входитъ въ сообщеніе.-- Страшная катастрофа.-- Татуированный аптекарь.

   -- Что за дьявольщина?!... Никто не встрѣчаетъ,-- проговорилъ Тартаренъ, какъ только немного стихли крики радости.
   По всей вѣроятности, корабль не былъ еще замѣченъ съ острова.
   Надо было дать знать о себѣ. Три пушечныхъ выстрѣла загремѣли вдоль двухъ острововъ, покрытыхъ жирною растительностью болотно-ревматическаго климата. Корабль вошелъ въ проливъ.
   Всѣ взоры были устремлены на ближайшій берегъ, на узкую полосу песка, шириной всего въ нѣсколько метровъ. За нею поднимались крутые скаты, сплошь поросшіе темною зеленью, уступами сбѣгавшею съ вершины къ самому морю.
   Когда смолкли раскаты эхо отъ пушечныхъ выстрѣловъ, мертвая тишина вновь охватила эти острова, очень зловѣщаго вида. И, все-таки, никто не показывался. Всего же непостижимѣе то, что не было видно ни порта, ни форта, ни города, ни моловъ, ни доковъ... ничего.
   Тартаренъ обратился къ Скрапушина, отдававшему уже приказаніе отдать якорь.
   -- Вполнѣ ли вы увѣрены, капитанъ?...
   Раздражительный капитанъ дальняго плаванія отвѣтилъ цѣлымъ залпомъ ругательствъ.
   Увѣренъ ли онъ, чортъ возьми!... Свое дѣло онъ знаетъ, полагать надо, разрази громомъ!... Не учиться корабль вести!...
   -- Паскалонъ, принесите карту острова,-- сказалъ Тартаренъ очень сдержанно.
   Къ счастью, у него была карта колоніи, сдѣланная въ очень большомъ масштабѣ, на которой тщательно были нанесены мысы, заливы, рѣки, горы и даже обозначены мѣста главнѣйшихъ зданій города.
   Карта была тотчасъ же развернута, и Тартаренъ, окруженный всѣми, принялся внимательно разбирать ее, водя по ней пальцами.
   Все такъ: тутъ островъ Портъ-Тарасконъ... насупротивъ другой островъ, вотъ онъ... тутъ гора, какъ тамъ ее... отлично. Влѣво коралловые рифы... превосходно. А потомъ? Гдѣ же городъ, портъ, обыватели? Куда все дѣвалось?
   Робко, слегка заикаясь, Паскалонъ замѣтилъ, что, быть можетъ, тутъ кроется какая-нибудь штука Бонпара, извѣстнаго въ Тарасконѣ своими шуточными продѣлками.
   -- Бонпаръ... да, отъ него станется,-- согласился Тартаренъ.-- А Безюке, человѣкъ въ высшей степени положительный и серьезный... Къ тому же, какія не шути шутки, все-таки, не спрячешь цѣлаго города съ портомъ и доками.
   Въ подзорную трубу, правда, виднѣлось на берегу нѣчто вродѣ барака, но коралловые рифы не давали возможности приблизиться къ острову, а на такомъ разстояніи все терялось въ темной зелени густыхъ зарослей.
   Всѣ тревожно всматривались, уже готовые въ высадкѣ, съ пожитками въ рукахъ, старуха графиня д'Эгебулидъ съ своею грѣлкой, когда въ затишьѣ общаго недоумѣнія раздались слова самого губернатора, сказанныя въ полголоса:
   -- На самомъ дѣлѣ, это необыкновенно странно!...
   Вдругъ онъ выпрямился.
   -- Капитанъ, прикажите спустить большую шлюпку. Командиръ Бравида, трубите сборъ.
   Пока дудѣлъ горнистъ и Бравида дѣлалъ перекличку, Тартаренъ очень развязно успокоивалъ дамъ:
   -- Не тревожьтесь. Все разъяснится, непремѣнно...
   И, обращаясь къ мужчинамъ, остававшимся на кораблѣ, онъ; прибавилъ:;
   -- Черезъ часъ мы вернемся. Ждите насъ здѣсь, и -- чтобы никто ни съ мѣста.!
   Никто, разумѣется, и не порывался съ мѣста; всѣ окружили его, повторяли за нимъ:
   -- Да, да, господинъ губернаторъ... все разъяснится, непремѣнно...
   Въ эту минуту Тартаренъ представлялся имъ недосягаемымъ.
   Онъ сошелъ въ шлюпку въ сопровожденіи своего секретаря, Паскалона, капеллана, отца Баталье, Бравиды, Турнатуара, Экскурбанье и милиціонеровъ. Всѣ были вооружены съ головы до ногъ, обвѣшаны саблями, топорами, револьверами и винтовками, прячемъ не забытъ, конечно, былъ и знаменитый "винчестеръ" о тридцати-двухъ выстрѣлахъ.
   По мѣрѣ того, какъ они приближались въ совершенно пустынному, молчаливому берегу, можно было различить старую лодочную пристань на сваяхъ съ досчатымъ помостомъ, изъѣденнымъ плѣсенью въ стоячей, гнилой водѣ. Представлялось совершенно неправдоподобнымъ, чтобы это-то и былъ тотъ самый молъ, на которомъ туземцы встрѣчали пассажировъ Фарандолы. Немного дальше виднѣлся какой то баракъ съ закрытыми желѣзными ставнями, выкрашенными сурикомъ въ красный цвѣтъ, отражавшійся кровавыми пятнами въ неподвижной водѣ. Досчатая кровля была вся въ трещинахъ и дырахъ.
   Высадившись на берегъ, тотчасъ же побѣжали къ строенію. Совершенная развалина внутри, какъ и снаружи. Сквозь крышу просвѣчивали два большихъ клочка неба; перекоробленный полъ разсыпался въ гнилушки, огромныя ящерицы скрывались въ трещины, какіе-то черные гады такъ и кишѣли по стѣнамъ, отвратительныя жабы прятались по угламъ. Тартаренъ вошелъ первый и чуть не наступилъ на змѣю толщиной въ руку. Повсюду запахъ плѣсени и гнили, противный, омерзительный до тошноты.
   По обломкамъ уцѣлѣвшихъ еще кое-гдѣ перегородокъ очевиднымъ становилось, что баракъ былъ раздѣленъ на отдѣльныя тѣсныя помѣщенія, вродѣ каютъ или стойлъ конюшни. На одной изъ досокъ виднѣлась надпись полуаршинными буквами: Pharma... Bézu... Остальныя буквы исчезли подъ плѣсенью. Не требовалось большой учености, чтобы угадать полный текстъ: "Pharmacie Bézuquet".
   -- А, понимаю, въ чемъ дѣло,-- сказалъ Тартаренъ,-- этотъ склонъ острова -- нездоровая мѣстность, и, не основавшись здѣсь, они устроились по ту сторону.
   Потомъ, рѣшительнымъ тономъ, онъ приказалъ командиру Бравидѣ отправиться съ милиціей на рекогносцировку: онъ продвинется до вершины горы, оттуда ознакомится съ страной и, навѣрное, увидимъ дымъ надъ кровлями города.
   -- Какъ только войдете въ сообщеніе, извѣстите выстрѣлами.
   Самъ же онъ останется внизу, въ главной квартирѣ, съ своимъ секретаремъ, съ капелланомъ и нѣсколькими другими.
   Бравида и второй командиръ Экскурбанье построили свой отрядъ и двинулись впередъ. Милиціонеры шли стройною колонной. Но крутой подъемъ, покрытый сырымъ и скользкимъ мохомъ, оказался очень труднымъ, и ряды скоро разбились.
   У переправы черезъ небольшой ручей были найдены слѣды мостковъ для мытья бѣлья и забытый валекъ, позеленѣвшіе отъ всюду расползающейся, всезахватывающей плѣсени, попадавшейся на каждомъ шагу. Немного далѣе замѣтны были остатки какого-то строенія, служившаго, повидимому, блокгаузомъ.
   Всякое подобіе военнаго строя исчезло, когда встрѣтились сотни ямъ, вырытыхъ очень близко одна отъ другой и предательски закрытыхъ разросшимся терновникомъ и ліанами.
   Милиціонеры падали въ нихъ, гремя оружіемъ и выпугивая такихъ же большихъ ящерицъ, какъ въ покинутомъ баракѣ. Ямы были неглубоки и расположены рядами.
   -- Похоже на старинное кладбище,-- замѣтилъ Экскурбанье.
   На эту мысль навели его смутныя подобія крестовъ, сдѣланныхъ изъ вѣтвей, снова давшихъ листья и побѣги и напоминавшихъ лозы задичавшаго винограда. Во всякомъ случаѣ, если это и было кладбище, то покойники съ него куда-то исчезли, такъ какъ слѣдовъ ихъ костей не осталось.
   Послѣ труднаго подъема сквозь густую заросль отрядъ добрался до вершины. Воздухъ былъ тутъ чище, здоровѣе; его освѣжалъ вѣтерокъ, чувствовался запахъ моря. Вдаль тянулось большое пространство невоздѣланной земли, за которою почва незамѣтнымъ склономъ спускалась опять къ морю. Городъ долженъ былъ находиться въ этой сторонѣ.
   Одинъ изъ милиціонеровъ показалъ рукою на далекій дымокъ, въ то время, какъ Экскурбанье радостно крикнулъ:
   -- Слушайте... тамбурины... Фарандола!
   Сомнѣнія быть не могло, до нихъ доносился плясовой мотивъ, похожій на фарандолу. Портъ-Тарасконъ шелъ ихъ встрѣчать.
   Показались и городскіе обыватели, подвигаясь толпой изъ-за пригорка на краю высокаго плато.
   -- Стой!-- сказалъ вдругъ Бравида,-- ужь не дикари ли?
   Во главѣ толпы, впереди тамбуриновъ, плясалъ высокій черный человѣкъ, худой, въ вязаной матросской фуфайкѣ, въ синихъ очкахъ, съ поднятымъ томагавкомъ въ рукѣ.
   Обѣ толпы остановились, издали вглядывались одна въ другую. Вдругъ Бравида расхохотался.
   -- Вотъ такъ штука!... Ахъ, потѣшникъ...-- и, вложивши саблю въ ножны, онъ пустился бѣгомъ впередъ.
   -- Командиръ!... командиръ!-- пытались вернуть его товарищи.
   Онъ и слушать ихъ не хотѣлъ, бѣжалъ дальше и, воображая, что обращается къ Бонпару, кричалъ плясуну:
   -- Знаемъ, другъ, знаемъ... совсѣмъ дикарь... настоящій...
   Тотъ продолжалъ плясать, размахивая своимъ оружіемъ, и когда несчастный Бравида разобралъ, наконецъ, что передъ нимъ и вправду настоящій канакъ, то было уже поздно уклониться отъ страшнаго удара топора, разсѣкшаго пробковый шлемъ и бѣдный крошечный мозгъ командира милиціи.
   Въ ту же минуту разразился цѣлый ураганъ воплей, стрѣлъ и пуль. Видя смерть командира, милиціонеры инстинктивно дали залпъ изъ ружей и пустились бѣжать безъ оглядки, не подозрѣвая, что дикари убѣгали еще скорѣе ихъ.
   Тартаренъ услыхалъ выстрѣлы и весело сказалъ:
   -- Вошли въ сообщеніе.
   Но его радость смѣнилась остолбенѣніемъ, когда онъ увидалъ свою маленькую армію, бѣгущую назадъ въ страшномъ безпорядкѣ, прыгающую черезъ кусты, растерявшую шлемы и башмаки, вопящую ужасающее слово: "Дикіе!... дикіе!"...
   Наступилъ моментъ невообразимой паники. Шлюпки какъ не бывало,-- она утекала на всѣхъ веслахъ. Губернаторъ бѣгалъ по берегу и оралъ:
   -- Хладнокровія!... хладнокровія!-- но такимъ отчаяннымъ голосомъ гибнущей чайки, что только увеличивалъ общее смятеніе.;
   Суматоха охватившаго всѣхъ ужаса длилась нѣсколько минутъ на узкой, песчаной полосѣ берега; но такъ какъ никто не зналъ, въ какую сторону бѣжать, то кончилось тѣмъ, что всѣ собрались опять вмѣстѣ. Къ тому же, ни одинъ дикарь не показывался, навилась возможность осмотрѣться, опомниться.
   -- А командиръ гдѣ?
   -- Убитъ.
   Когда Экскурбанье разсказалъ про несчастную ошибку Бравиды, Тартаренъ воскликнулъ:
   -- Бѣдняга Пласидъ!... И какая неосторожность... въ непріятельской странѣ... Онъ, стало быть, шелъ, не высылая развѣдчиковъ!
   Онъ тотчасъ же распорядился выставить пикеты. Отобранные на это люди медленно разошлись по-парно, твердо рѣшившись держаться поближе къ своимъ. Потомъ собрался военный совѣтъ въ то время, какъ Турнатуаръ перевязывалъ рану, нанесенную отравленною стрѣлой одному изъ милиціонеровъ, начинавшему уже страшно пухнуть.
   Тартаренъ заговорилъ:
   -- Прежде всего, избѣгать кровопролитія.
   И онъ предложилъ отправить отца Баталье съ пальмовою вѣтвью, которою онъ станетъ махать издали, чтобы разузнать, по возможности, что дѣлается въ непріятельской странѣ и что сталось съ первыми, занявшими островъ.
   Отецъ Баталье воскликнулъ:
   -- А? вай... Какія тамъ пальмы!... Я предпочелъ бы вашъ тридцати-двухъ-ударный винчестеръ.
   -- Ге! хорошо. Если вы не хотите, такъ пойду я,-- возразилъ губернаторъ.-- Только вы будете сопровождать меня, господинъ капелланъ, такъ какъ я недостаточно знаю папуасскій языкъ.
   -- А я совсѣмъ его не знаю.
   -- Какъ, чортъ возьми!... Чему же вы меня учите три мѣсяца? Уроки, что вы мнѣ давали во время плаванія,-- это что же за языкъ былъ?
   Отецъ Баталье вывернулся, какъ и надлежитъ восхитительнѣйшему тарасконцу, сказавши, что онъ не знаетъ папуасскаго по-здѣшнему, а знаетъ -- по-тамошнему.
   Во время пререканій произошла новая паника, раздались выстрѣлы въ сторонѣ пикетовъ, а изъ чащи лѣса послышался отчаянный голосъ, кричавшій съ тарасконскимъ акцентомъ:
   -- Не стрѣляйте... говорятъ же вамъ, не стрѣляйте!
   Черезъ минуту изъ кустовъ выпрыгнуло странное существо, отвратительное, покрытое красною и черною татуировкой, придававшею ему видъ клоуна, обтянутаго съ головы до ногъ въ пестрое трико. Это былъ Безюке.
   -- Те!... Безюке!!
   -- Э! какъ поживаешь?!
   -- Какими судьбами?...
   -- А гдѣ же остальные?
   -- А городъ, гавань, доки?
   -- Городъ,-- отвѣтилъ аптекарь, указывая на разваливающійся баракъ,-- вотъ что осталось отъ города; отъ его обывателей -- вотъ это,-- и онъ указалъ на себя.-- Но, прежде всего, дайте мнѣ накинуть что-нибудь на себя, прикрыть гадости, которыми расписали меня эти мерзавцы.
   И на самомъ дѣлѣ, все, что можетъ только создать отвратительнаго воображеніе безумствующаго дикаря, было изображено на его тѣлѣ шиломъ и красками.
   Экскурбанье далъ ему свою мантію гранда перваго класса, и, подкрѣпившись добрымъ глоткомъ водки, несчастный Безюке началъ обычнымъ, незабытымъ еще, тарасконскимъ говоромъ:
   -- Если вы были скорбно поражены сегодня утромъ, увидавши, что городъ Портъ-Тарасконъ существуетъ только на картѣ, то подумайте, какъ же мы, прибывшіе на Фарандолѣ и на Люциферѣ...
   -- Извините, что перебиваю,-- сказалъ Тартаренъ, замѣтивши тревожные знаки часовыхъ у опушки лѣса.-- Я думаю, благоразумнѣе было бы прослушать вашъ разсказъ на кораблѣ. Здѣсь могутъ подкрасться къ намъ людоѣды.
   -- Никогда... Ваши выстрѣлы разогнали ихъ. Они всѣ покинули островъ, и я этимъ воспользовался и бѣжалъ отъ нихъ.
   Тартаренъ настаивалъ. Онъ предпочиталъ слушать повѣствованіе Безюке на кораблѣ въ присутствіи полнаго собранія великаго совѣта. Положеніе было слишкомъ серьезно.
   Кое-какъ дозвались шлюпки, предательски державшейся далеко отъ берега съ самаго начала суматохи, и вернулись на пароходъ, гдѣ всѣ тревожно ожидали результатовъ первой рекогносцировки.
   

VI.
Продолжайте, Безюке...-- Плутъ или нѣтъ герцогъ де-Монсъ?-- Адвокатъ Франкебальмъ.-- "Verum enim vero".-- Плебисцитъ.-- "Туту-панпанъ" исчезаетъ изъ вида.

   Мрачна до ужаса одиссея первыхъ поселенцевъ Портъ-Тараскона, разсказанная Безюке передъ совѣтомъ, въ которомъ засѣдали главари: губернаторъ, директоры, гранды перваго и втораго класса, капитанъ Скрапушина и его офицеры, въ то время, какъ на палубѣ пассажиры, изнывая отъ нетерпѣнія и любопытства, улавввали только неясные звуки гудящаго баса аптекаря и рѣзкіе возгласы его слушателей.
   Прежде всего, по окончаніи нагрузки, едва только вышла Фарандола изъ Марсели, какъ Бонпаръ, временный губернаторъ и ачальникъ экспедиціи, заболѣлъ внезапно какою-то странною болѣзнью,-- заразительною, по его словамъ,-- приказалъ свезти себя на берегъ и передалъ свои полномочія Безюке... Счастливецъ Бонаръ! Онъ точно предчувствовалъ ожидавшія ихъ здѣсь бѣды.
   Въ Суэцѣ дожидался Люциферъ, въ такомъ плохомъ состоніи, что не могъ идти дальше. Онъ передалъ грузъ на Фарандолу, безъ того набитую биткомъ.
   Что только выстрадали они отъ жары на этомъ проклятомъ суднѣ! Наверху -- заживо жарило солнце, внизу -- дышать нечѣмъ отъ тѣсноты.
   Тяжело было настолько, что, добравшись до Портъ-Тараскона, несмотря на разочарованія, несмотря на то, что не оказалось ни города, ни порта, ни какой-либо постройки, всѣ были довольны, рады высадкѣ на этотъ пустынный островъ. Такъ велика была потребность вздохнуть свободно, расправить, размять онѣмѣвшее тѣло. Нотаріусъ Камбалалетъ, директоръ кадастра, развеселилъ даже всѣхъ забавною пѣсейкой о заморскомъ кадастрѣ. Приходилось, однако, и серьезно подумать.
   -- Тогда мы рѣшили,-- говорилъ Безюке,-- отправить корабль въ Сидней за строительными матеріалами и послали извѣстную вамъ отчаянную депешу.
   Со всѣхъ сторонъ поднялись возгласы:
   -- Отчаянную депешу?
   -- Какую депешу?
   -- Мы никакой не получали.
   Голосъ Тартарена покрылъ шумъ:
   -- Любезный Безюке, что касается депешъ, то мы получили лишь ту, въ которой вы извѣщали о блестящемъ пріемѣ, оказаніемъ вамъ туземцами, и о молебствіи, совершенномъ въ соборѣ.
   Аптекарь вытаращилъ глаза отъ удивленія.
   -- Молебствіе... въ соборѣ?! Въ какомъ соборѣ?
   -- Это разъяснится... Продолжайте, Безюке,-- сказалъ Тарифенъ.
   -- Я продолжаю...-- отвѣтилъ Безюке, и разсказъ его становился все мрачнѣе.
   Колонисты бодро принялись за дѣло. Имѣвшимися налицо земледѣльческими орудіями они принялись пахать землю. Почва оказалась никуда негодною, ничто не росло. Затѣмъ пошли дожди.
   Крики слушателей еще разъ прервали разскащика:
   -- Бываютъ, стало быть, дожди?
   -- И какіе!... Сильнѣе, чѣмъ въ Ліонѣ... больше, чѣмъ и Швейцаріи... Льетъ десять мѣсяцевъ въ году.
   Всѣ головы опустились. Взоры обратились въ полупортикамъ въ которые видѣнъ былъ густой туманъ, клубами стоявшій над темною зеленью, надъ ревматическою сыростью густо заросшаго берега.
   -- Продолжайте, Фердинандъ,-- сказалъ Тартаренъ.
   Безюке продолжалъ:
   По милости безпрерывныхъ дождей, болотъ, лихорадокъ, малярій, пришлось скоро обновить кладбище. Къ болѣзнямъ присоединилась скука, тома. Самые бодрые утрачивали способность къ работѣ,-- такъ изнемогало тѣло въ этомъ теплично-сыромъ климатѣ.
   Питались консервами, а также ящерицами и змѣями, которыхъ приносили папуасы съ той стороны острова. Подъ предлогомъ продажи добытаго охотой и рыбной ловлей дикари предательски пробирались въ колонію, не возбуждая ни въ комъ подозрѣній.
   Кончилось тѣмъ, что въ одну прекрасную ночь они ворвались въ баракъ, лѣзли, точно черти, въ двери, въ окна, черезъ проломанную крышу, захватили оружіе, перебили тѣхъ, кто попробовалъ было сопротивляться, и увели остальныхъ въ свой лагерь.
   Цѣлый мѣсяцъ длилось непрерывно ужасающее пированіе. Плѣнныхъ, поочередно, убивали топорами, жарили на раскаленныхъ камняхъ въ землѣ, какъ поросятъ, и поѣдали.
   Крикъ ужаса, вырвавшійся у всѣхъ участвовавшихъ въ совѣтѣ, разнесъ тревогу страха даже по палубѣ. Губернаторъ едва могъ прошептать еще разъ:
   -- Продолжайте, Фердинандъ.
   Аптекарь видѣлъ, какъ погибли одинъ за другимъ всѣ его товарищи: кроткій отецъ Везоль, улыбающійся и покорный, до конца повторялъ: "Слава Господу Богу!", нотаріусъ Камбалалетъ, веселый директоръ кадастра, не переставалъ шутить даже передъ вертеломъ.
   -- И чудовища заставили меня ѣсть бѣднягу Камбалатета,-- прибавилъ Безюке, весь охваченный дрожью при такомъ воспоминаніи.
   Среди послѣдовавшаго затѣмъ молчанія желчный Костекальдъ, съ лицомъ, искаженнымъ бѣшенствомъ, обратился въ губернатору:
   -- Тѣмъ не менѣе, вы насъ увѣряли, вы писали и приказывали писать, что здѣсь нѣтъ людоѣдовъ!
   Губернаторъ потерянно опустилъ голову. Безюке отвѣчалъ:
   -- Нѣтъ людоѣдовъ!... Да они всѣ людоѣды. Для нихъ нѣтъ лучшаго лакомства, чѣмъ человѣческое мясо, въ особенности наше -- бѣлыхъ изъ Тараскона, такъ что, съѣвши живыхъ, они добрались и до мертвыхъ. Видѣли старое кладбище? Ничего тамъ не осталось, ни косточки. Они все выскребли, все вычистили, какъ у насъ тарелки, когда супъ вкусенъ или когда подаютъ жареную говядину подъ чесночнымъ соусомъ.
   -- А вы-то, Безюке?-- спросилъ одинъ грандъ перваго класса.-- Почему васъ пощадили?
   Аптекарь полагалъ, что отъ долгаго пребыванія среди лѣкарствъ, "въ духу" фармацевтическихъ средствъ, мяты, арники, эпекакуаны его тѣло пропиталось запахомъ травъ, который оказался имъ, вѣроятно, не по вкусу, хотя, съ другой стороны, возможно, что,-- наоборотъ,-- поэтому-то, именно, его и приберегали на закуску.
   -- И такъ, что же дѣлать теперь?-- сказалъ маркизъ дезъ-Эспазетъ, когда разсказъ былъ конченъ.
   -- Какъ, что дѣлать?-- своимъ обычнымъ сердитымъ тономъ оговорилъ Скрапушина.-- Во всякомъ случаѣ, не здѣсь оставаться, я полагаю?
   Со всѣхъ сторонъ раздались возгласы:
   -- О, нѣтъ. Ни за что...
   -- Хотя мнѣ заплачено лишь за перевозку васъ сюда,-- продолжалъ капитанъ,-- я готовъ доставить обратно на родину тѣхъ, кто пожелаетъ.
   Въ эту минуту ему были прощены всѣ недостатки его характера. Забыто было, что всѣ присутствующіе были для него лишь "зелеными обезьянами", которыхъ ничего не стоитъ разстрѣлять. Его окружили, восхваляли, протягивали ему руки. Среди общаго шума раздался вдругъ голосъ Тартарена, прозвучавшій серьезнымъ достоинствомъ:
   -- Вы можете поступать, какъ вамъ угодно, господа, я остаюсь. На мнѣ лежатъ обязанности губернатора, я ихъ исполню.
   Скрапушина завопилъ:
   -- Губернатора -- чего? Какія обязанности, когда ничего нѣтъ?
   Съ нимъ соглашались:
   -- Капитанъ правъ... ничего нѣтъ...
   Тартаренъ возразилъ:
   -- Есть, господа, мое слово, данное герцогу де-Монсъ.
   -- Мошенникъ онъ, вашъ герцогъ де-Монсъ,-- сказалъ Безюке.-- Я всегда подозрѣвалъ это, прежде даже, чѣмъ получилъ доказательства.
   -- Гдѣ они, эти доказательства?
   -- Не въ моемъ карманѣ, разумѣется!-- и аптекарь стыдливымъ жестомъ крѣпче запахнулъ мантію гранда перваго класса, прикрывавшую его татуированное тѣло.-- Достовѣрно одно, что умирающій Бонпаръ сказалъ мнѣ, покидая Фарандолу: "Остерегайтесь бельгійца,-- онъ лгунъ". Если бы онъ могъ говорить, высказать больше... но, больной, онъ былъ уже не въ силахъ.
   Да и какого лучшаго доказательства надо было еще, когда на лицо былъ самый островъ, негодный для культуры, съ нездоровымъ климатомъ, куда герцогъ отправилъ ихъ устраивать колонію и раздѣлывать землю? Чего нужно было еще, послѣ подложныхъ депешъ?...
   Сильное возбужденіе охватило все собраніе. Всѣ говорили разомъ, соглашались съ Безюке, осыпали герцога ругательствами:
   -- Мошенникъ... лгунъ... негодный бельгіецъ!
   Тартаренъ одинъ, геройски, стоялъ противъ всѣхъ:
   -- Пока не доказано противное, я не измѣню моего мнѣнія о господинѣ де-Монсъ...
   -- Наше мнѣніе составлено... воръ онъ!
   -- Онъ могъ поступить неосторожно, могъ быть самъ введенъ въ заблужденіе...
   -- Не защищайте его... на каторгу стоитъ его...
   -- Что меня касается, я имъ назначенъ губернаторомъ Портъ-Тараскона и остаюсь въ Портъ-Тарасконѣ.
   -- Такъ одни и оставайтесь.
   -- Одинъ останусь, если вы меня покинете. Пусть мнѣ дадутъ орудія земледѣлія...
   -- Да говорю же я вамъ, не ростетъ здѣсь ничего,-- крикнулъ ему Безюке.
   -- Вы не такъ взялись за дѣло, Фердинандъ.
   Капитанъ Скрапушина изъ себя вышелъ и ударилъ кулакомъ по столу совѣта.
   -- Онъ сумасшедшій!... Я думаю, что просто заберу его силой и, если станетъ сопротивляться, разстрѣляю, какъ зеленую обезьяну.
   -- Попробуйте, чортъ возьми!
   Пылающій гнѣвомъ, съ угрожающимъ жестомъ, отецъ Баталье сталъ на сторону Тартарена. Послѣдовалъ обмѣнъ рѣзкостей, совершенно по-тарасконски, въ такомъ родѣ:
   -- Вы сами не понимаете, что говорите... Вы заговариваетесь... Такихъ вещей не говорятъ.
   Богъ знаетъ, чѣмъ бы это кончилось, если бы не вступился адвокатъ Франкебальмъ, директоръ отдѣла юстиціи.
   Этотъ Франкебальмъ, адвокатъ отмѣнно рѣчистый, уснащалъ свои доводы всякими хотя и тѣмъ не менѣе, принимая во вниманіе съ одной стороны, нельзя, не признать съ другой стороны, городилъ свои рѣчи безъ связи и цемента, по-римски, прочно, какъ знаменитый Гардскій водопроводъ въ Нимѣ. Настоящій латинскій юсъ, начиненный цицероновскою логикой и краснорѣчіемъ, строившій свои выводы на verum enim verо,-- а посему, такъ какъ потому, что...-- онъ воспользовался первымъ мгновеніемъ затишья, началъ свою рѣчь и въ длинныхъ, закругленныхъ фразахъ, нанизываемыхъ безъ конца одна на другую, предложилъ рѣшить дѣло плебисцитомъ.
   Пассажиры должны подавать голоса простыми: да и нѣтъ. Съ одной стороны, желающіе остаться -- останутся, съ другой стороны, желающіе уѣхать -- уѣдутъ на кораблѣ послѣ того, какъ имѣющіеся налицо плотники перестроятъ большой домъ и блокгаузъ.
   Предложеніе Франкебальма устраняло всякій поводъ къ спорамъ; оно было принято, и, не откладывая вдаль, эмигранты приступили къ голосованію.
   Сильное волненіе началось на палубѣ и въ каютахъ, какъ только всѣ узнали, въ чемъ дѣло. Всюду слышались жалобы и стоны. Бѣдные люди затратили все, что имѣли, на покупку знаменитыхъ гектаровъ; неужели же все должно пропасть, неужели приходится отказаться отъ земли, на которую ушли ихъ деньги, и отъ всѣхъ радужныхъ надеждъ? Денежные разсчеты побуждали остаться, но тотчасъ же взглядъ на унылый островъ вызывалъ большія колебанія. Разваливающійся баракъ, темная и сырая зелень, за которою воображеніе рисовало пустыню и людоѣдовъ, перспектива быть съѣденными, какъ Камбалалетъ,-- все это представлялось далеко не заманчивымъ и всѣ стремленія обращались къ благодатному Провансу, покинутому столь легкомысленно.
   Корабль съ толпами взволнованныхъ эмигрантовъ походилъ на растревоженный муравейникъ. Старая графиня д'Эгебулидъ бродила по палубѣ, не выпуская изъ рукъ своей грѣлки и чучелы попугая.
   Среди общаго говора и шумныхъ споровъ, предшествовавшихъ голосованію, раздавались ругательства противъ бельгійца, подлаго мошенника... Не существовало уже господина герцога де-Монсъ... негодный бельгіецъ онъ... Говорилось это сквозь стиснутые зубы, съ сжатыми кулаками.
   Несмотря ни на что, изъ тысячи, приблизительно, тарасконцевъ полтораста высказались за то, чтобы оставаться съ Тартареномъ. Слѣдуетъ замѣтить, что оставались по большей части должностныя лица и что губернаторъ обѣщалъ сохранить за ними ихъ должности и титулы.
   Новые споры поднялись изъ-за дѣлежа припасовъ между отъѣзжающими и остающимися.
   -- Вы можете запастись въ Сиднеѣ,-- говорили островные корабельнымъ.
   -- Вы можете охотиться и ловить рыбу, -- отвѣчали съ противной стороны,-- на что вамъ столько консервовъ?
   Вопросъ о Тараскѣ подалъ поводъ къ страшнымъ препирательствамъ. Вернется ли онъ въ Тарасконъ? Останется ли въ колоніи?
   Слишкомъ пылкій споръ принималъ такой оборотъ, что капитанъ Скрапушина нѣсколько разъ грозилъ разстрѣлять отца Баталье.
   Чтобы водворить миръ, адвокатъ Франкебальмъ долженъ былъ опять пустить въ ходъ всѣ средства своей мудрости Нестора и еще разъ прибѣгнуть къ убѣдительности своихъ юридическихъ verum enim verо. Но большаго труда ему стоило успокоивать умы, изподтишка возбуждаемые лицемѣромъ Экскурбанье, старавшимся только о томъ, чтобы поддерживать раздоры.
   Волосатый, лохматый, крикливый, съ вѣчнымъ девизомъ: "Fen dé brut... давайте шумѣть!" -- второй командиръ милиціи былъ настолько южаниномъ, что его можно назвать чуть не негромъ, и не за одну только темную его кожу и плотно курчавые волосы, но также за черноту его души, за желаніе ко всѣмъ поддѣлываться, за вытанцовываніе передъ сильнымъ,-- передъ капитаномъ Скрупушина, окруженнымъ своимъ экипажемъ, когда они на кораблѣ, передъ Тартареномъ, съ его милиціей, когда они съѣзжали на землю. Каждому изъ нихъ онъ различно объяснялъ причины, побудившія его высказаться за Портъ-Тарасконъ. Капитану онъ говорилъ:
   -- Остаюсь потому, что женѣ скоро родить. Если бы не это...
   Тартарена увѣрялъ:
   -- Ни за что въ мірѣ не поѣду я еще разъ съ этимъ грубымъ остроготомъ.
   Наконецъ, послѣ многихъ треволненій все было подѣлено такъ и иначе. Тараскъ остался за корабельными, въ обмѣнъ на каронаду и шлюпку.
   Тартаренъ выторговывалъ, вытягивалъ штуку за штукой оружіе, припасы, инструменты.
   Въ теченіе нѣсколькихъ дней сновали между кораблемъ и берегомъ лодки, нагруженныя всевозможными предметами, ружьями, консервами, ящиками маринованнаго тона и сардинокъ, сухарями, запасомъ паштетовъ изъ ласточекъ и хлѣбцевъ-грушъ.
   Въ то же время, топоры усиленно работали въ лѣсахъ, рубили деревья на поправку большаго дома и блокгауза. Звуки трубы мѣшались съ ударами топоровъ и стукомъ молотковъ. Днемъ вооруженные милиціонеры охраняли рабочихъ на случай нападенія дикарей; ночью они располагались вокругъ бивуаковъ на берегу.
   -- Надо пріучать ихъ къ боевой службѣ,-- говорилъ Тартаренъ.
   Когда все было готово, разстающіеся простились холодновато, отъѣзжавшіе завидовали остающимся, что не мѣшало имъ говорить полунасмѣшливымъ тономъ:
   -- Если дѣло пойдетъ, пишите намъ, тогда мы опять вернемся...
   Съ своей стороны, многіе колонисты хотя и бодрились, а, все-таки, въ глубинѣ души предпочли бы быть на кораблѣ.
   Выволокли якорь на пароходѣ, прогремѣли прощальные выстрѣлы пушекъ. Съ берега имъ отвѣтила каронада, съ которою управлялся отецъ Баталье. Экскурбанье игралъ на своемъ кларнетѣ: Счастливый путь, другъ Дюмоле...
   Дѣло сдѣлано! Туту-панпанъ тихо обогнулъ островъ и скрылся. На многихъ глазахъ проступали слезы. Рейдъ Портъ-Тараскона сталъ вдругъ огромнымъ пустыремъ.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Меморіалъ Портъ-Тараскона.

Дневникъ, веденный секретаремъ Паскалономъ.

Записки о томъ, что говорилось и дѣлалось въ свободной колоніи подъ управленіемъ губернатора Тартарена.

   20 сентября 1881 года. Я намѣреваюсь изложить въ этихъ запискахъ важнѣйшія событія, совершавшіяся въ колоніи.
   Трудно это будетъ при всѣхъ лежащихъ на мнѣ обязанностяхъ. По должности директора секретаріата, я заваленъ административною перепиской, а какъ только выдастся свободная минута, я спѣшу наскоро набросать какое-нибудь провансальское стихотвореніе: вѣдь, не хочется, чтобы служебныя обязанности убили во мнѣ поэта.
   Какъ бы то ни было, я берусь за мой дневникъ. Современемъ любопытно будетъ прочесть это начало исторіи великаго народа. Я никому не говорилъ о предпринимаемомъ мною трудѣ, ни даже самому губернатору.
   Прежде всего надо отмѣтить, что за эту недѣлю, съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ Туту-панпанъ, дѣла приняли очень хорошій оборотъ. Мы устраиваемся. Флагъ Портъ-Тараскона, -- французскій флагъ съ изображеніемъ Тараска,-- развѣвается надъ блокгаузомъ.
   Тутъ расположилось правительство, то-есть нашъ Тартаренъ, директоры и канцеляріи. Неженатые директоры, какъ я, г. Турнатуаръ, директоръ народнаго здравія, и отецъ Баталье, главноначальствующій надъ артиллеріей и флотомъ, живутъ въ помѣщеніи правительства и столъ имѣютъ у Тартарена. Г. Костекальдъ и г. Экскурбанье, семейные, живутъ въ городѣ.
   Мы говоримъ: въ городѣ -- про живущихъ въ большомъ домѣ, перестроенномъ плотниками Туту-панпана. Вокругъ него разбито нѣчто вродѣ бульвара и мы важно называемъ его "городскимъ кругомъ", какъ въ Тарасконѣ. У насъ уже вошло въ привычку говорить: "Пойдемте вечеромъ въ городъ... Были ли вы сегодня въ городѣ?... Не пойти ли намъ въ городъ?..." И это представляется вполнѣ естественнымъ.
   Блокгаузъ отдѣленъ отъ города ручьемъ, который мы называемъ Малою Роной. Изъ моей канцеляріи, когда открыто окно, я слышу удары вальковъ женщинъ, моющихъ бѣлье на мосткахъ, слышу, какъ онѣ перекликаются на красивомъ, бойкомъ провансальскомъ нарѣчіи, и мнѣ иногда кажется, будто я все еще на родинѣ.
   Одна вещь портитъ мнѣ житье въ домѣ правительства: это -- пороховой складъ. Намъ оставили большой запасъ пороха и убрали его въ погребъ, вмѣстѣ съ разною провизіей: чеснокомъ, консервами, виномъ, оружіемъ и всякими инструментами. Все это тщательно запаковано. Тѣмъ не менѣе, ужасъ беретъ, особливо ночью, какъ подумаешь, сколько тутъ, подъ ногами, горючихъ и взрывчатыхъ веществъ.
   25 сентября. Вчера г-жа Экскурбанье благополучно разрѣшилась отъ бремени здоровенькимъ мальчикомъ. Въ городскую книгу Портъ-Тараскона записанъ первый его гражданинъ-уроженецъ. Его окрестили очень парадно у святой Марты-подъ-Латаніями, въ нашей маленькой, временной церкви, построенной изъ бамбука и покрытой широкими листьями.
   Я имѣлъ счастье быть крестнымъ отцомъ и стать кумомъ мадемуазель Клоринды дез'Эспазетъ. По моему росту она великонька немножко, но какъ хороша, какъ привлекательна подъ лучами свѣта, прорывавшагося сквозь бамбуковыя стѣны и неплотно наложенные листья кровли!
   Весь городъ былъ налицо. Нашъ милый губернаторъ произнесъ прекрасную рѣчь, очень насъ всѣхъ растрогавшую, а отецъ Баталье разсказалъ одну изъ лучшихъ своихъ легендъ.
   Работы были вездѣ пріостановлены, какъ въ праздникъ. По окончаніи церемоніи -- гулянье на городскомъ кругу. Всѣ были въ радостномъ настроеніи, казалось, что новорожденный принесъ свѣтлыя надежды и счастье колоніи. Правительство распорядилось раздать двойныя порціи тона и хлѣбцевъ-грушъ, и вечеромъ на каждомъ столѣ красовалось лишнее блюдо. Для себя мы приказали изжарить дикаго кабана, убитаго маркизомъ, первымъ стрѣлкомъ острова послѣ Тартарена.
   Послѣ обѣда, когда я остался наединѣ съ моимъ добрымъ начальникомъ, меня такъ тронула его привѣтливость, его отеческій тонъ со мною, что я признался ему въ моей любви къ мадемуазель Клориндѣ. Онъ улыбался, онъ уже зналъ это и обѣщалъ помочь мнѣ, очень ободрилъ меня.
   На мое несчастье, маркиза, урожденная д'Эскюдель де-Ламбекъ, необыкновенно гордится своимъ родомъ, я же -- человѣкъ безъ имени. Конечно, и я изъ хорошей семьи, вполнѣ безупречной, но принадлежащей, все-таки, въ буржуазіи. Вредятъ мнѣ еще моя робость и небольшое заиканіе. Къ тому же, тамъ, въ высшемъ кругу, на меня уже начинаютъ косо посматривать... Оно и понятно, въ мои-то годы и вдругъ -- директоръ секретаріата!...
   Ахъ, если бы только все зависѣло отъ маркиза! Ему только бы озаботиться... Онъ совсѣмъ не то, что маркиза съ своими родословными. Чтобы дать вамъ понятіе о гордости этой особы, я приведу вамъ примѣръ. Въ городѣ по вечерамъ всѣ собираются въ общей залѣ. Дамы занимаются своимъ вязаніемъ, мужчины играютъ въ висть. Выходитъ очень мило. Одна мадамъ дез'Эспазетъ изъ гордости остается съ дочерьми въ своей каморкѣ, настолько тѣсной, что эти дамы могутъ переодѣваться въ ней только по очереди, одна послѣ другой. Такъ вотъ маркиза предпочитаетъ сидѣть тамъ и принимать у себя, угощать приглашенныхъ, не знающихъ, гдѣ сесть, настоемъ липоваго цвѣта или ромашки,-- чѣмъ быть въ обществѣ "Богъ знаетъ съ кѣмъ". Вотъ она какова!
   Однако, несмотря ни на что, я не теряю надежды.
   29 сентября. Вчера, губернаторъ былъ въ городѣ. Онъ обѣщалъ поговорить о моемъ дѣлѣ и обнадежилъ, что сообщитъ мнѣ кое-что, вернувшись. Можете себѣ представить, съ какимъ нетерпѣніемъ я ждалъ его. Но, возвратившись, онъ не сказалъ мнѣ ни одного слова.
   За завтракомъ онъ показался мнѣ разстроеннымъ. Въ разговорѣ съ капелланомъ у него вырвалась такая фраза:
   -- Все-таки, маловато босоногихъ у насъ въ Портъ-Тарасконѣ...
   А такъ какъ мадамъ дез'Эспазетъ де-Ламбекъ безпрестанно повторяетъ это презрительное слово, то я и подумалъ, что онъ видѣлся съ нею и что мое предложеніе отвергнуто; но правды я узнать не могъ, такъ какъ губернаторъ тотчасъ же заговорилъ о донесеніи директора земледѣлія Костекальда.
   Убійственное это донесеніе. Всѣ попытки оказались тщетными: ни кукуруза, ни колосовые хлѣба, ни картофель, ни морковь, ничто не ростетъ. Земля негодная, солнца нѣтъ, воды слишкомъ много, подпочва непроницаемая, всѣ сѣмена размокаютъ и гибнутъ. Словомъ, подтверждается то, что сообщалъ Безюке, и получается даже нѣчто еще болѣе мрачное.
   Надо замѣтить, что директоръ земледѣлія, быть можетъ, нарочно сводитъ дѣла въ худшему концу, представляя ихъ въ самомъ неблагопріятномъ свѣтѣ. Пренепріятный человѣкъ этотъ Костекальдъ! Вѣчно онъ завидуетъ славѣ Тартарена и втайнѣ одушевленъ противъ него предательскою ненавистью.
   Почтенный отецъ Баталье не любитъ никакихъ вывертовъ и прямо требовалъ удаленія директора отъ должности. Но губернаторъ отвѣтилъ ему съ присущею ему высшею мудростью и съ обычнымъ спокойствіемъ:
   -- Безъ увлеченій...
   Затѣмъ, послѣ обѣда, онъ вошелъ въ кабинетъ Костекальда и такъ же спокойно, необыкновенно сдержанно сказалъ:
   -- Такъ какъ же ваше земледѣліе, господинъ директоръ?
   Тотъ, не трогаясь съ мѣста, ѣдко отвѣтилъ:
   -- Я препроводилъ мое донесеніе господину губернатору.
   -- Ну, полно, полно, Костекадьдъ, немного крѣпконько ваше донесеніе!
   Костекальдъ совсѣмъ пожелтѣлъ.
   -- Каково ужь есть, не передѣлаешь, и если вамъ не нравится...
   Его голосъ звучалъ дерзко, но Тартаренъ сдержался при свидѣтеляхъ.
   -- Костекальдъ,-- сказалъ онъ, сверкнувши маленькими сѣрыми глазами,-- я поговорю съ вами, когда мы будемъ одни.
   И такъ это было страшно, что меня въ холодный потъ бросило...
   30 сентября. Случилось то, чего я опасался: въ рукѣ Клоринды мнѣ отказали. Я слишкомъ низкаго происхожденія. Мнѣ разрѣшено бывать попрежнему, но запрещено разсчитывать...
   На что же сами-то они, однако, разсчитываютъ?... Кромѣ нихъ нѣтъ дворянъ въ колоніи. За кого же они думаютъ отдать дочь замужъ?... А, господинъ маркизъ, очень дурно вы поступаете со мной...
   Что дѣлать? На что рѣшиться?... Клоринда любитъ меня, я это знаю; но она слишкомъ скромная дѣвушка для того, чтобы похититься съ молодымъ человѣкомъ и бѣжать обвѣнчаться въ чужихъ краяхъ... Къ тому же, и возможности нѣтъ никакой, такъ какъ мы на островѣ и лишены всякихъ средствъ сообщенія съ какими бы то ни было краями.
   Я бы еще понялъ ихъ отказъ, если бы я былъ только аптекарскимъ ученикомъ. А теперь, при моемъ положеніи, при моей будущности....
   Многія, очень многія, за счастье сочли бы!... Да вотъ, недалеко ходить, хотя бы премиленькая Франкебальмъ, хорошая музыкантша, играетъ на фортепіано и учитъ сестеръ,-- ея родители были бы въ восторгѣ, если бы я только пальцемъ поманилъ!
   О! Клоринда, Клоринда!... Конецъ счастливымъ днямъ!... И какъ бы для того, чтобы совсѣмъ прикончить меня, съ самаго утра льетъ дождь, безпрерывно льетъ, безпросвѣтно, все затопляетъ, все заволакиваетъ унылою сѣрою завѣсой.
   Не солгалъ Безюке. Бываетъ дождь въ Портъ-Тарасконѣ, да, бываетъ... Эта слякоть охватываетъ со всѣхъ сторонъ, точно въ рѣшетчатую, тѣсную клѣтку засаживаетъ. Не видать ничего, только дождь, дождь и дождь. Онъ заливаетъ землю, такъ и прыгаетъ по морю, на которомъ къ падающему сверху дождю присоединяется поднимающійся снизу дождь брызгъ и водяной пыли...
   3 октября. Правъ былъ губернаторъ, сказавши, что мало у васъ босяковъ! Поменьше бы родовитыхъ господъ, поменьше бы высшихъ должностныхъ лицъ и побольше кровельщиковъ, каменщиковъ, плотниковъ, и все пошло бы много лучше въ колоніи.
   Нынѣшнею ночью, по милости безпрерывнаго дождя, цѣлыхъ сокрушительныхъ потоковъ воды, крыша большаго дома дала трещину и въ городѣ произошло наводненіе. Все утро поступали одна жалоба за другою, то и дѣло сновали люди изъ города въ резиденцію правительства и обратно.
   Канцеляріи сваливали отвѣтственность одна на другую. Въ главномъ управленіи земледѣлія говорили, что распорядиться обязанъ секретаріатъ; секретаріатъ увѣрялъ, что вопросъ касается народнаго здравія; а тамъ отсылали жалующихся въ морское вѣдомство, такъ какъ дѣло идетъ о плотничныхъ работахъ.
   Въ городѣ обвиняли во всемъ "порядокъ вещей" и свирѣпствовали.
   Тѣмъ временемъ трещина въ крышѣ все увеличивалась, и вода лила цѣлымъ каскадомъ. Во всѣхъ каморкахъ только и видны были раскрытые зонты. Измокшіе, обозленные обыватели ссорились, кричали, доходили до драки, ругали правительство.
   Къ счастью еще, у насъ не было недостатка въ зонтѣхъ. Въ ворохѣ предметовъ для мѣновой торговли съ дикарями ихъ припасено много, почти столько же, сколько собачьихъ ошейниковъ.
   Дѣло съ наводненіемъ кончилось тѣмъ, что дѣвушка, по имени Альрикъ, служанка мадемуазель Турпатуаръ, залѣзла на крышу и на щель прибила листъ цинка, взятаго изъ склада. Губернаторъ поручилъ мнѣ написать ей благодарственное письмо.
   Я заношу это событіе въ мои записки потому, что оно ясно показало мнѣ слабость колоніи.
   Администрація -- превосходная, ревностная, даже сложная и, какъ нельзя болѣе, французская, но для колонизаціи не хватаетъ силъ: бумагъ больше, чѣмъ рукъ.
   Меня удивляетъ еще одно обстоятельство, а именно, что на долю каждаго изъ нашихъ заправилъ выпало такое дѣло, къ которому онъ наименѣе способенъ и подготовленъ. Такъ, оружейникъ Костекальдъ, всю жизнь возившійся съ пистолетами, ружьями и всякими охотничьими снаряженіями, состоитъ директоромъ земледѣлія. Экскурбанье не имѣлъ равнаго себѣ въ изготовленіи арльской колбасы, а теперь, послѣ несчастья, постигшаго Бравиду, его сдѣлали директоромъ военной части и начальникомъ милиціи. Отецъ Баталье взялъ на себя управленіе артиллеріей и морскимъ вѣдомствомъ потому, что нравъ у него воинственный; на самомъ же дѣлѣ, если онъ и умѣетъ что-нибудь порядочно дѣлать, такъ развѣ только справлять мессу и разсказывать разныя исторіи.
   Въ городѣ -- то же самое. У насъ тамъ много хорошихъ людей, привыкшихъ жить рентой съ небольшаго капитальца, торговцевъ ситцами, бакалейщиковъ, хлѣбниковъ, накупившихъ здѣшнихъ гектаровъ и не знающихъ, что съ ними дѣлать, такъ какъ объ обработкѣ земли они понятія не имѣютъ.
   Я вижу, что здѣсь только одинъ губернаторъ дѣйствительно знаетъ свое дѣло. О, этотъ все знаетъ, все видѣлъ, все прочелъ и, въ особенности, обо всемъ имѣетъ удивительно живое представленіе!... На бѣду, онъ слишкомъ добръ и никогда не хочетъ вѣрить ничему дурному. Онъ, напримѣръ, до сихъ поръ еще вѣритъ бельгійцу, этому негодяю, мошеннику герцогу де-Монсъ,-- все еще надѣется, что тотъ явится сюда съ колонистами и новыми припасами. Каждый день, когда я вхожу въ комнату губернатора, онъ первымъ дѣломъ предлагаетъ вопросъ:
   -- Не видно ли корабля въ морѣ, Паскалонъ?
   И подумать только, что у такого-то добрѣйшаго человѣка, у такого превосходнѣйшаго губернатора есть враги! Да, у него уже есть враги. Онъ знаетъ это и надъ этимъ только смѣется.
   -- Это очень естественно, что мною недовольны,-- говоритъ онъ мнѣ иногда,-- такъ какъ я -- Порядокъ вещей.
   10 октября. Маркизъ дез'Эспазетъ и нѣкоторые другіе хорошіе стрѣлки, за невозможностью охотиться въ такой дождь, придумали устроить себѣ цѣли изъ старыхъ жестянокъ изъ-подъ маринованнаго тона, сардинъ и хлѣбцевъ-грушъ, и цѣлый день стрѣляли въ нихъ изъ оконъ.
   Такимъ образомъ, наши бывшіе охотники по фуражкамъ стали теперь охотниками по консервнымъ жестянкамъ, въ виду затруднительности полученія новыхъ фуражекъ и пробковыхъ шлемовъ. Само по себѣ, это -- прекрасное занятіе. Но Костекальдъ увѣрилъ губернатора, что оно ведетъ къ слишкомъ большой и безполезной истратѣ пороха, вслѣдствіе чего изданъ декретъ, воспрещающій стрѣльбу въ коробки. Охотники по жестянкамъ изъ себя выходятъ, дворянство дуется, и только Костекальдъ и его шайка потираютъ руки.
   Въ сущности же, что можно поставить въ упрекъ нашему бѣдняжкѣ губернатору? Негодяй бельгіецъ обманулъ его такъ же, какъ кѣхъ насъ. Не губернаторъ же виноватъ въ томъ, что дождь льеть, не переставая, и что нельзя устроить боя быковъ въ такую погоду....
   Точно злой рокъ какой тяготѣетъ надъ несчастными боями быуовъ. Наши тарасконцы такъ довольны были тѣмъ, что бои устроятся и здѣсь. Для этого нарочно привезены нѣсколько коровъ и гамаргскій быкъ, Римлянинъ, прославившійся на избирательныхъ съѣздахъ юга Франціи.
   Дожди не дозволяли выпускать ихъ на пастбище; ихъ держали въ стойлахъ. И вдругъ, неизвѣстно какимъ образомъ, Римлянинъ вырвался на волю. Меня нисколько не удивитъ, если окажется, что дѣло и тутъ не обошлось безъ Костекальда.
   Теперь быкъ бродитъ по лѣсу, одичалъ, превратился въ настоящаго бизона. И не за нимъ уже гоняются, а онъ гоняется за людьми; вмѣсто боя быковъ, боятся, какъ бы не убилъ кого-нибудь быкъ.
   Неужели и въ этомъ виноватъ нашъ Тартаренъ?
   

II.
Бой быковъ въ Портъ-Тарасконѣ.-- Экспедиція и битвы.-- Прибытіе короля Негонко и его дочери Ликирики.-- Тартаренъ третъ носомъ носъ короля.-- Великій дипломатъ.

   День за день, страница за страницей, безъ перерыва, какъ сѣрыя полосы дождя, монотонно, какъ его унылый и наводящій тоску плескъ на рейдѣ, Меморіалъ, лежащій передъ нами, продолжаетъ хронику колоніи. Боясь утомить читателя, мы въ сокращенномъ разсказѣ передадимъ содержаніе дневника нашего друга Паскалона.
   Отношенія между городомъ и правительствомъ становились все болѣе и болѣе натянутыми. Пытаясь возстановить свою популярность, Тартаренъ рѣшилъ, наконецъ, устроить бой быковъ,-- не съ Римляниномъ, разумѣется, упорно державшимся въ лѣсной чащѣ, а съ оставшимися тремя коровами.
   Очень плохи, очень худы были эти три несчастныя уроженки Камарга, привыкшія къ простору и горячему солнцу и запертыя въ сырыя и темныя стойла чуть не съ самаго прибытія въ Портъ-Тарасконъ. Не бѣда, все же лучше хоть что нибудь, чѣмъ ничего
   Мѣсто было приготовлено заранѣе: на Песчаномъ морскомъ берегу, гдѣ происходили обыкновенно ученія милиціи, устроена эстрада; кругъ, обтянутый веревкой на кольяхъ, изображалъ изъ себя циркъ.
   Воспользовались первымъ проблескомъ ясной погоды, "Порядокъ вещей", во всемъ своемъ великолѣпіи, окруженный своими сановниками въ парадныхъ мундирахъ, занялъ мѣсто на эстрадѣ въ то время, какъ колонисты, милиціонеры, съ своими дамами, дѣвицами и служанками, тѣснились вокругъ веревки, а дѣти бѣгали по кругу и кричали: "Тэ, тэ, быки!..."
   Позабылось въ эту минуту мрачное настроеніе долгихъ дождливыхъ дней, позабылась и злоба противъ бельгійца, мерзкаго бельгійца.!
   -- Тэ, тэ, быки!...-- эти крики опьяняли всѣхъ восторгомъ.
   Вдругъ загремѣли барабаны.
   То былъ сигналъ. Арена цирка мгновенно опустѣла, и на ней появилось одно изъ животныхъ, при оглушительныхъ вопляхъ зрителей.
   Ничего страшнаго, впрочемъ, не оказывалось. Несчастная заморенная корова растерянно осматривалась кругомъ унылыми глазами, давно отвыкшими отъ свѣта. Она остановилась посерединѣ цирка и не двинулась съ мѣста, протяжно и жалобно мычала, грустно поводя головой съ пучкомъ лентъ между рогами, до тѣхъ поръ, пока негодующая толпа не прогнала ее со сцены палками.
   Со второю коровой дѣло совсѣмъ не поладилось. Ничто не могло заставить ее выйти изъ хлѣва. Сколько ее ни толкали, какъ ни тащили за хвостъ и рога, какъ ни кололи въ морду остріемъ трезубца, она за дверь не переступила.
   Принялись за третью. Про эту говорили, что она пресердитая и очень раздражительная. И на самомъ дѣлѣ, на арену она вылетѣла галопомъ, начала рыть песокъ копытами, хлопая себя хвостомъ по бокамъ и грозно вскидывая головой направо и налѣво. Наконецъ-то состоится хорошій бой!... Ничуть небывало. Корова разбѣжалась, перепрыгнула черезъ веревку, отогнала толпу своими опущенными рогами и прямехонько бросилась въ море.
   Вошла она въ воду по колѣно, потомъ по шею и все подвигалась, все подвигалась впередъ. Скоро надъ морскою гладью виднѣлись только ея морда и рога. Такъ она и простояла до вечера, мрачная, молчаливая. Съ берега вся колонія ругала ее, швыряла въ нее камнями, позорила свистками и гиканьемъ, не малая часть которыхъ пришлась на долю злополучнаго "Порядка вещей", сошедшаго съ своей эстрады.
   Послѣ неудачи съ боемъ быковъ необходимо было чѣмъ-нибудь разсѣять дурное настроеніе общества. Лучшимъ для того средствомъ представлялась война, экспедиція противъ короля Негонко. Этотъ уродъ, тотчасъ послѣ смерти Бравиды, Камбалалета, отца Везоля и столькихъ другихъ добрыхъ тарасконцевъ, бѣжалъ съ своими папуасами, и съ тѣхъ поръ не было о немъ никакого слуха. Говорили, что онъ перебрался на одинъ изъ сосѣднихъ острововъ, смутныя очертанія котораго можно было различить миляхъ въ двухъ или трехъ, при ясной погодѣ;по большей же части его совсѣмъ не было видно подъ завѣсой дождей и тумановъ, заволакивавшей горизонтъ. Тартаренъ, человѣкъ нрава миролюбиваго, долго отклонялъ мысль объ экспедиціи, но на этотъ разъ вынужденъ былъ рѣшиться, по соображеніямъ внутренней политики.
   Шлюпка починена, приведена въ исправность, снабжена припасами, на ея носу поставлена пушка, подъ управленіемъ отца Баталье и его причетника Галофра, и экспедиціонный отрядъ изъ двадцати хорошо вооруженныхъ милиціонеровъ, подъ командой Экскурбанье и маркиза дез'Эспазетъ, пустился въ море.
   Ихъ отсутствіе длилось трое сутокъ, показавшихся колоніи необычайно долгими. Наконецъ, къ вечеру третьяго дня грянувшій вдалекѣ пушечный выстрѣлъ вызвалъ всѣхъ на берегъ. На всѣхъ парусахъ, съ приподнятымъ носомъ, шлюпка неслась такъ быстро, точно ее мчалъ вѣтеръ побѣдъ.
   Не успѣла она еще подойти къ берегу, какъ радостные крики бывшихъ на ней и "fen dé brut -- давайте шумѣть!" Экскурбанье возвѣстили о полной удачѣ экспедиціи.
   Грозная месть обрушилась на людоѣдовъ: сожжено множество селеній, убиты, по словамъ каждаго, тысячи папуасовъ. Цифры не сходились, но оставались, все-таки, громадными; разсказы тоже были не одинаковы. Достовѣрно было только то, что привезено пять или шесть важныхъ плѣнниковъ и между ними самъ король Негонко и его дочь Ликирики. Ихъ препроводили въ зданіе, занимаемое правительствомъ, при восторженныхъ оваціяхъ, которыми толпа привѣтствовала побѣдителей.
   Милиціонеры стройно маршировали и, какъ солдаты Христофора Колумба, возвратившіеся послѣ открытія Новаго Свѣта, несли множество самыхъ странныхъ предметовъ, яркихъ цвѣтныхъ перьевъ, звѣриныхъ шкуръ, оружія и всякой рухляди дикарей.
   Въ особенности же всѣ тѣснились взглянуть на плѣнниковъ. Добрые тарасконцы разсматривали ихъ съ злобнымъ любопытствомъ. Отецъ Баталье приказалъ укрыть ихъ смуглую наготу одѣялами, въ которыя они завернулись до половины. Глядя на них въ такомъ нарядѣ и вспоминая, что они съѣли отца Везоля, нотаріуса Камбалалета и многихъ, многихъ другихъ, каждый чувствовалъ такой же трепетъ отвращенія, какой невольно охватывает при видѣ удава, переваривающаго пищу въ клѣткѣ звѣринца.
   Впереди всѣхъ шелъ король Негонко, высокій черный старикъ, съ большимъ животомъ, выпяченнымъ, какъ у груднаго ребенка, съ курчавыми сѣдыми волосами, покрывавшими его голову, точно лохматая бѣлая шапка; на его лѣвой рукѣ висѣла привязанна шнуркомъ марсельская трубка изъ красной глины. Рядомъ съ нимъ шла маленькая Ликирики, востроглазая, какъ чертенокъ, обвѣшанная коралловыми ожерельями и браслетами изъ розовыхъ раковинъ. За ними -- высокіе черные уроды съ обезьяньими мордами, сѣ длинными руками и остроконечными зубами, сверкающими изъ-за омерзительныхъ улыбокъ.
   Въ толпѣ зрителей послышалось было вначалѣ нѣсколько шутливыхъ замѣчаній: "Вотъ и работа для мадемуазель Турнатуаръ". И добрая старая дѣвица, поддаваясь своей завѣтной идеѣ, уже раздумывала о томъ, какъ бы поскорѣе одѣть дикарей, когда любопытство смѣнилось яростью при воспоминаніи о соотечественникахъ, поѣденныхъ этими чудовищами.
   Раздались криви:
   -- Перебить ихъ!... на смерть!... зу, зу!...
   Чтобы щегольнуть своею воинственностью, Экскурбанье повторялъ фразу капитана Скрапушина и оралъ:
   -- Разстрѣлять ихъ всѣхъ, какъ зеленыхъ обезьянъ!
   Тартаренъ обратился къ нему и, жестомъ останавливая его неистовство, сказалъ:
   -- Спиридіонъ, мы должны уважать законы войны.
   Не приходите въ чрезмѣрный восторгъ: эти прекрасныя слова маскировали собою политическія соображенія.
   Пылкій защитникъ герцога де-Монса, Тартаренъ въ глубинѣ души своей таилъ, все-таки, нѣкоторое сомнѣніе. А что, если и вправду онъ имѣетъ дѣло съ мошенникомъ? Тогда договоръ о покупкѣ острова, заключенный, по увѣреніямъ де-Монса, съ королемъ Негонко, окажется такимъ же враньемъ, какъ и все остальное, территорія окажется непринадлежащею имъ, боны на землю станутъ бумагами, не имѣющими ни значенія, ни цѣны.
   А потому губернаторъ, не допуская даже мысли о томъ, чтобы разстрѣлять плѣнниковъ, какъ "зеленыхъ обезьянъ", принялъ короля папуасовъ очень торжественно.
   Тартаренъ отлично зналъ, какъ это надо дѣлать, недаромъ прочелъ онъ всѣ разсказы путешественниковъ и чуть не дословно помнилъ произведенія Кука, Бугенвиля, д'Антрекасто.
   Онъ подошелъ къ королю и носомъ потеръ его носъ. Плѣнный дикарь былъ этимъ сильно удивленъ, такъ какъ давно уже не существовало такого обычая у туземныхъ населеній. Тѣмъ не менѣе, король безпрекословно подставилъ свой носъ, предполагая, разумѣется, что такъ слѣдуетъ по тарасконскимъ преданіямъ. Видя это, ту же церемонію пожелали продѣлать съ Тартареномъ и другіе плѣнники, даже маленькая Ликирики, съ своимъ крошечнымъ кошачьимъ носикомъ, вѣрнѣе, почти совсѣмъ безъ всякаго носика.
   Потершись какъ слѣдуетъ носами, надо было вступить въ словесное общеніе съ этими животными. Отецъ Баталье заговорилъ съ ними на своемъ папуасскомъ языкѣ "по-тамошнему"; но такъ какъ онъ не зналъ папуасскаго "по-здѣшнему", то естественное дѣло, что никто и не понялъ ни слова. Цицеронъ-Франкебальмъ, знавшій приблизительно по-англійски, попробовалъ было объясниться на этомъ языкѣ; Экскурбанье пробормоталъ нѣсколько словъ по-испански. Старанія обоихъ одинаково оказались безуспѣшными.
   -- Давайте ихъ, все-таки, покормимъ, -- сказалъ тогда Тартаренъ.
   Было вскрыто нѣсколько коробокъ тона. На этотъ разъ дикари поняли, накинулись на консервы и жадно уничтожили ихъ, выскребая жестянки до дна пальцами, съ которыхъ ручьями текло масло. Потомъ, запивши ѣду обильными возліяніями водки,-- они, повидимому, особенно любили ее,-- король, къ величайшему изумленію Тартарена и всѣхъ присутствующихъ, завопилъ дикимъ голосомъ:
   
   "Dé brin о dé bran
        Cabussaran
   Don fenestroun
   De Tarascoun
   Dédies lou Rone".
   
   Эта тарасконская пѣсня, выкрикиваемая толстогубымъ дикаремъ, съ черными отъ бетеля зубами, звучала какъ-то особенно фантастично и свирѣпо. Но какимъ чудомъ знаетъ Негонко по-тарасконски?
   Послѣ минутнаго недоумѣнія все разъяснилось.
   Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ сосѣдства съ несчастными пассажирами Фарандолы и Люцифера папуасы выучились говорить на языкѣ береговъ Роны. Конечно, они его нѣсколько коверкали, но при помощи дополнительныхъ жестовъ оказалось, все-таки, возможнымъ столковаться.
   И они столковались.
   На вопросы о герцогѣ де-Монсъ дикарь объявилъ, что никогда въ жизни не слыхивалъ объ этомъ бѣломъ, ни о какомъ-либо другомъ въ этомъ родѣ, а равно, что островъ никогда не былъ проданъ, а равно, что никакого договора никогда заключено не было.
   Не было договора!... Тартаренъ, ни мало не смущаясь, распорядился тотчасъ написать договоръ. Ученый Франкебальмъ принялъ самое дѣятельное участіе въ обстоятельномъ и строгомъ редактированіи этого документа. Онъ пустилъ въ ходъ все свое знаніе законовъ, привелъ многочисленныя "принимая во вниманіе"... и, воздвигая на своемъ римскомъ цементѣ, соорудилъ очень прочный и компактный трактатъ.
   Король Негонко уступалъ свои права на островъ Портъ-Тарасконъ за боченокъ рома, десять фунтовъ табаку, два ластиковыхъ зонта и дюжину собачьихъ ошейниковъ.
   Дополнительною статьей трактата дозволялось королю Негонко, его дочери и спутникамъ проживать на западномъ берегу острова, въ той его части, куда никто не заходилъ по случаю пребыванія тамъ Римлянина, знаменитаго быка, превратившагося въ бизона,-- единственное опасное животное колоніи.
   Все было сдѣлано въ секретной конференціи и покончено въ нѣсколько часовъ.
   Такимъ образомъ, благодаря дипломатической ловкости Тартарена, боны на земли оказались дѣйствительными и, на самомъ дѣлѣ, представляющими собою нѣкоторую цѣнность, чего съ ними никогда не бывало.
   

III.
Дождь все идетъ.-- Появленіе болѣзней.-- Чесночный супъ.-- Приказъ губернатора.-- Чеснокъ на исходѣ.-- Въ чеснокѣ недостатка не будетъ.-- Крещеніе Ликирики.

   Слякоть все продолжалась, небо было сѣро и дождь лилъ, лилъ постоянно... По утрамъ въ городѣ открывались окна, высовывались наружу руки, слышались возгласы:
   -- Опять дождь?
   -- Дождь!
   Лило такъ, какъ разсказывалъ Безюке.
   Бѣдняга Безюке! Несмотря на всѣ бѣдствія, испытанныя вмѣстѣ съ пассажирами Фарандолы и Люцифера, онъ остался въ Портъ-Тарасконѣ, не смѣя вернуться въ христіанскую землю,-- такъ обработали его дикари татуировкой. Сдѣлавшись опять аптекаремъ и помощникомъ Турнатуара, то-есть особою очень неважною, бывшій временный губернаторъ предпочиталъ даже такое положеніе выставкѣ на показъ въ цивилизованной странѣ своего изуродованнаго лица и расписанныхъ рукъ. Онъ только вымещалъ свои несчастія на товарищахъ самыми мрачными пророчествами. Если они жаловались на дождь, грязь и плѣсень, онъ пожималъ плечами и говорилъ:
   -- Подождите немного... еще и не то увидите!
   И онъ не ошибался. Отъ жизни въ такой сырости, при отсутствіи, къ тому же, свѣжей говядины, многіе стали заболѣвать.
   Коровы были давно съѣдены. Никто уже не разсчитывалъ на охотниковъ, хотя между ними были очень хорошіе стрѣлки, какъ маркизъ дез'Эспазетъ, и хотя всѣ они твердо помнили правила, преподанныя Тартареномъ: считать два на перепелку, три на куропатку.
   Вся бѣда въ томъ, что не было ни перепелки, ни куропатки, ничего подобнаго, ни даже чайки или рыболовки; ни одна птица не залетала на эту часть острова.
   Охотники видали, да и то крайне рѣдко, нѣсколькихъ дикихъ кабановъ или кенгуру, стрѣлять которыхъ чрезвычайно трудно при ихъ неравномѣрныхъ прыжкахъ.
   Тартаренъ не могъ навѣрное сказать, сколько надо считать для кенгуру. Разъ, на вопросъ объ этомъ маркиза, онъ отвѣтилъ нѣсколько наудачу:
   -- Считайте до шести, господинъ маркизъ...
   Дез'Эспазетъ считалъ до шести и не принесъ домой ничего, кромѣ сильнѣйшаго насморка, полученнаго подъ проливнымъ дождемъ.
   -- Надо мнѣ самому пойти,-- говорилъ Тартаренъ, но съ мѣста не трогался по случаю дурной погоды.
   А говядина становилась все рѣже. Конечно, недурны были большія ящерицы; но очень уже, до отвращенія, пріѣдалось ихъ бѣлое, приторное мясо, изъ котораго пирожникъ Буфартигь приготовлялъ консервы по рецепту Отцовъ-Бѣлыхъ.
   Къ этому лишенію присоединилось и отсутствіе всякаго движенія. Дѣлать было нечего на воздухѣ подъ безпрерывнымъ дождемъ въ окружавшихъ колонистовъ лужахъ и болотахъ.
   Городской кругъ залитъ и размытъ!
   Кое-кто изъ колонистовъ,-- смѣльчаки находились,-- отправлялись, не обращая вниманія на ливень, копать землю, раздѣлывать свои гектары, въ надеждѣ хоть что-нибудь получить отъ своихъ плантацій. Получались же произведенія совсѣмъ необыкновенныя: въ теплой и сырой, парниковой атмосферѣ, на размякшей землѣ, сельдерей превращался въ одну ночь въ огромныя деревья поразительной твердости. Капуста выростала тоже феноменальная, только шла вся въ кочерыжку на подобіе стволовъ пальмъ. Что же касается картофеля и моркови, то отъ нихъ пришлось совсѣмъ отказаться.
   Безюке правду говорилъ: ничто не ростетъ или ростетъ уже слишкомъ.
   Къ этимъ многимъ причинамъ упадка духа прибавьте еще скуку, тоску по далекой родинѣ, горькія воспоминанія о теплыхъ тарасконскихъ закутахъ отъ вѣтра вдоль старыхъ стѣнъ, позолоченныхъ яркимъ солнцемъ, и вы не удивитесь тому, что число больныхъ увеличивалось съ каждымъ днемъ.
   Къ ихъ счастью, директоръ народнаго здравія Турнатуаръ не вѣрилъ въ фармакопею, не давалъ лѣкарствъ, не пичкалъ снадобьями, какъ Безюке, а предписывалъ больнымъ "хорошенькій супецъ чесночный".
   И, надо отдать ему справедливость, вылечивалъ безъ промаха. Бывало, опухнетъ весь человѣкъ, лежитъ безгласенъ и бездыханенъ, проситъ позвать священника и нотаріуса. Является супецъ чесночный, всего три луковки въ маленькомъ горшечкѣ, три ложечки добраго оливковаго маслица съ кусочкомъ жаркаго, и люди, не имѣвшіе силъ языкомъ пошевелить, начинали съ того, что выговаривали:
   -- Outre!... хорошо пахнетъ...
   Одинъ запахъ уже подбадривалъ ихъ.
   Съѣдали они одну тарелку, съѣдали другую, третью, и -- глядь, на ногахъ, опухоль опала, голосъ вернулся, а вечеромъ въ общей залѣ уже и въ вистъ играютъ. Надо, впрочемъ, и то сказать,-- всѣ они были тарасконцы.
   Одна только больная, и, притомъ, изъ важныхъ, сіятельная маржа дез'Эспазетъ, урожденная д'Эскудель де-Ламбекъ, отказалась отъ лѣкарства Турнатуара. Босякамъ къ лицу чесночный супъ, а не тѣмъ, чьи предки крестовые походы дѣлали!... Объ этомъ супѣ она также точно слышать не хотѣла, какъ о бракѣ Клоринды съ Паскалономъ. А была несчастная дама въ положеніи самомъ плачевномъ. Да, прихватила ее хворь въ крѣпкую. Подъ этимъ неопредѣленнымъ словомъ надо разумѣть странную болѣзнь, "болотницу", обрушившуюся на эту колонію южанъ. Пораженные недугомъ быстро становились очень безобразными, глаза слезились, животъ и ноги опухали...
   Несчастную маркизу всю вздуло, по выраженію Паскалона въ его Меморіалѣ, и каждый вечеръ, когда тихій и доведенный до отчаянія Паскалонъ приходилъ въ городъ, онъ находилъ больную въ постели, подъ синимъ ластиковымъ зонтомъ, привязаннымъ къ изголовью, охающею и упорно отказывающеюся отъ чесночнаго супа. Высокая, прекрасная Клоринда хлопотала у кофейника съ липовымъ цвѣтомъ, а маркизъ въ углу невозмутимо набивалъ свои патроны для весьма проблематической охоты на завтрашній день.
   Въ сосѣднихъ каморкахъ вода струилась съ раскрытыхъ зонтовъ, визжали и пищали дѣти. Изъ общей залы раздавался шумъ голосовъ, крики политическихъ споровъ. А дождь все хлесталъ по стекламъ оконъ, по цинковой крышѣ, журчалъ каскадами изъ водосточныхъ трубъ.
   Тѣмъ временемъ Костекальдъ продолжалъ вести свои темные подкопы,-- днемъ въ своемъ директорскомъ кабинетѣ главноуправляющаго земледѣліемъ, вечеромъ въ городѣ, въ общемъ залѣ, заодно съ вѣрными сообщниками, Барбаномъ и Ружимабо, помогавшими ему распускать самые зловѣщіе слухи, вродѣ того, между прочимъ, что "чеснокъ на исходѣ!"
   Каковъ же былъ ужасъ подумать только, что близокъ день, когда, быть можетъ, не станетъ больше чеснока, спасительнаго, цѣлебнаго чеснока, этого дивнаго средства противъ скорбей, сохраняемаго въ магазинахъ правительства, которому Костекальдъ ставилъ въ вину и то, что оно весь чеснокъ захватило въ свои руки.
   Экскурбанье поддерживалъ клевету директора земледѣлія, и съ какою еще двуличностью! Есть старая тарасконская пословица: "пизанскіе воры днемъ между собою дерутся, а ночью вмѣстѣ воруютъ". Вотъ такъ же точно поступалъ и двоедушный Экскурбанье: при Тартаренѣ, въ резиденціи правительства, онъ былъ противникомъ Костекальда, тогда какъ вечеромъ, въ городѣ, дѣйствовалъ заодно съ злѣйшими врагами губернатора.
   Тартаренъ, неизмѣнно терпѣливый и добрый, хорошо зналъ объ этихъ нападкахъ. По вечерамъ, когда онъ курилъ трубку у открытаго окна, сквозь ночной шумъ Малой Роны и журчаніе ручьевъ, образовавшихся отъ дождей, онъ различалъ взрывы далекихъ споровъ, отголоски яростныхъ криковъ, онъ видѣлъ сквозь мглистую сѣтку дождя трепетныя тѣни, перебѣгающія въ освѣщенныхъ окнахъ большаго дома. При мысли, что всю эту тревогу устроиваетъ Костекальдъ, рука губернатора судорожно сжималась на подоконникѣ, его глаза вспыхивали гнѣвнымъ пламенемъ въ ночномъ сумракѣ. Но въ виду того, что подобныя волненія, да еще при такой сырости, могли дурно повліять на его здоровье, онъ сдерживался, закрывалъ окно и мирно укладывался въ постель.
   Дѣла, однако же, обострились настолько, что губернаторъ рѣшился на очень важную мѣру: онъ отрѣшилъ отъ должности Костекальда и его двухъ сообщниковъ, лишилъ даже ех-директора мантіи гранда перваго класса и назначилъ на его мѣсто Бомвьеля, бывшаго часовщика, не болѣе свѣдущаго въ земледѣліи, быть можетъ, чѣмъ его предшественникъ, но, несомнѣнно, очень честнаго человѣка. Ему были даны превосходнѣйшіе помощники: Лабранкъ, бывшій фабрикантъ клеенки, и Ребюфа, кондитеръ подъ фирмой "Слава карамельки", смѣнившіе въ должности вице-директоровъ Ружимабо и Барбана.
   Декретъ былъ обнародованъ очень рано утромъ и вывѣшенъ у двери большаго дома, такъ что для Костекальда, направлявшагося было въ свою канцелярію, ударъ этотъ былъ ошеломляющею неожидаццостью. И тутъ-то выяснилось, на сколько правъ былъ Тартаренъ, поступая такъ энергично.
   Въ теченіе часа или двухъ составилась толпа недовольныхъ, человѣкъ, примѣрно, въ двадцать, вооруженныхъ съ головы до ногъ, к двинулась къ резиденціи съ криками:
   -- Долой губернатора!... Смерть ему!... Въ Рону!... Зу! Зу! Прочь его, долой!
   Позади толпы шелъ и господинъ Экскурбанье, вопя £громче всѣхъ:
   -- Прочь его!... Fen dé brut!... Долой!
   На бѣду, шелъ дождь, и проливной, что и вынудило каждаго инсургента держать одною рукой ружье, другою -- раскрытый зонтъ. Правительство приняло, впрочемъ, свои мѣры.
   Перебравшись черезъ Малую Рону, бунтовщики подошли въ блокгаузу и вотъ что они увидали:
   Въ первомъ этажѣ, у настежъ открытаго окна, Тартаренъ, съ винчестеромъ о тридцати двухъ выстрѣлахъ въ рукѣ, за нимъ -- то вѣрные охотники по фуражкамъ и консервнымъ жестянкамъ, маркизъ дез'Эспазетъ впереди другихъ, изъ которыхъ любой, сосчитавши до четырехъ, засаживалъ въ трехстахъ шагахъ пулю въ маленькій кружокъ на этикеткѣ коробочки изъ-подъ хлѣбца-груши.
   Внизу, подъ навѣсомъ двери, отецъ Баталье у своей каронады, готовый открыть огонь по первому знаку губернатора.
   Такъ грозенъ и неожиданъ былъ видъ этой артиллеріи съ зажженнымъ фитилемъ, что бунтовщики попятились назадъ; а Экскуранье, съ обычною ему быстротой переметчика, принялся отчаянно отплясывать подъ окномъ Тартарена и орать, не жалѣя легкихъ:
   -- Виватъ губернатору!... Да здравствуетъ "Порядокъ вещей"! Давайте шумѣть! А-га-га-га!...
   Тартаренъ, съ высоты своего положенія и не выпуская изъ рукъ винчестера, провозгласилъ громкимъ, отчетливымъ голосомъ:
   -- Отправляйтесь по домамъ, господа недовольные. Дождь такъ и хлещетъ, и, опасаясь за ваше здоровье, я не желалъ бы удерживать васъ долго подъ такимъ ливнемъ. Завтрашній день мы созовемъ нашъ добрый народъ въ комиціи и у націи спросимъ, угодны ли мы ей. А до тѣхъ поръ держать себя смирно, не то плохо будетъ!
   На слѣдующій день состоялось голосованіе, и прежній "Порядокъ вещей" одобренъ подавляющимъ большинствомъ.
   Нѣсколько дней спустя, какъ бы для контраста съ пережитыми тревогами, происходило крещеніе юной Ликирики, маленькой папусской принцессы, дочери короля Негонко, приготовленной къ принятію христіанства досточтимымъ отцомъ Баталье, довершившимъ дѣло обращенія, начатое отцомъ Везолемъ,-- "Слава Господу Богу!"
   Маленькая желтокожая принцесса, наряженная въ полосатое, бѣлое съ голубымъ платье, сшитое дѣвицей Турнатуаръ, разукрашенная коралловыми ожерельями, была, поистинѣ, восхитительною, прелестною обезьянкой, кругленькою, полненькою, хорошо сложенною и удивительно гибкою.
   Крестнымъ отцомъ былъ губернаторъ, крестною матерью мадамъ Франкебальмъ.
   При крещеніи ей дано имя Марта-Марія-Тартарена. Только по случаю отвратительной погоды въ этотъ день, такой же, впрочемъ, какъ и наканунѣ, и какъ въ слѣдующіе дни, крещеніе не могло быть совершено въ церкви св. Марты-подъ-Латаніями, залитой водою, давно размывшею ея листвяную крышу.
   Церемонія происходила въ залѣ большаго дома. И вы можете себѣ представить, какія воспоминанія вызвала она въ нѣжномъ сердцѣ Паскалона, такъ недавно еще стоявшаго передъ алтаремъ рядомъ съ Клориндой!
   Въ этомъ мѣстѣ его дневника, содержаніе котораго мы лишь пересказываемъ, остался слѣдъ слезъ и полусмытыхъ ими словъ: "Бѣдный, бѣдный я, и бѣдняжка она!"
   И какъ разъ на другой день послѣ крещенія Ликирики случилась ужасающая катастрофа... Но событія становятся настолько важными, что мы считаемъ нужнымъ вернуться къ Меморіалу.
   

IV.
Продолженіе Меморіала Паскалона.

   4 декабря. Сегодня, во второе воскресенье рождественский поста, причетникъ Галофръ, инспекторъ флота, по долгу службь осматривавшій ежедневно нашу шлюпку, не нашелъ ея на обычною мѣстѣ.
   Кольцо съ цѣпью вырвано, лодка исчезла.
   Въ первую минуту инспекторъ заподозрилъ было новую штуку Негонко и его шайки, которымъ мы, попрежнему, не довѣряемъ. Но въ гнѣздѣ, оставшемся отъ выдернутаго кольца, оказался мокрый и запачканный грязью свертокъ, адресованный на имя губернатора.
   Въ свертокъ были вложены карточки Костекальда, Барбана и Ружимабо; на карточкѣ Барбана были еще написаны имена четырехъ милиціонеровъ: Кессарга, Буильярга, Трюфена и Рокетальяда.
   За нѣсколько дней передъ тѣмъ шлюпка была снаряжена и снабжена провизіей въ виду новой экспедиціи, затѣянной отцомъ Баталье. Негодяи воспользовались такимъ благопріятнымъ случаемъ и бѣжали, захвативши съ собою свои ружья и даже компасъ.
   И надо замѣтить, что первые трое, семейные люди, побросали женъ и цѣлую кучу дѣтей! Еще куда бы ни шло покинуть такъ жену, а то -- дѣтей!...
   Общее впечатлѣніе, произведенное этимъ событіемъ на колонію, было подавляющее. До тѣхъ поръ, пока имѣлась въ распоряженіи шлюпка, оставалась и надежда достигнуть континента, пробираясь отъ острова къ острову, и вѣра въ возможность послать за помощью. Теперь же выходило такъ, что отрѣзано всякое сообщеніе со всѣмъ остальнымъ міромъ.
   Отецъ Баталье пришелъ въ страшную ярость и призывалъ громы небесные на головы этихъ разбойниковъ, воровъ, дезертировъ и еще того хуже. Экскурбанье метался и оралъ повсюду, что ихъ слѣдовало еще раньше разстрѣлять, какъ зеленыхъ обезьянъ, а теперь, въ отместку, надо разстрѣлять ихъ женъ и дѣтей.
   Одинъ только губернаторъ сохранилъ полное самообладаніе и; говорилъ:
   -- Не увлекайтесь. Какъ бы то ни было, они, все-таки, тарасконцы. Пожалѣемъ ихъ, подумаемъ объ опасностяхъ, которымъ они подвергнутся. Изъ нихъ одинъ лишь Труфенъ умѣетъ кое-какъ управляться съ парусомъ.
   Затѣмъ ему пришла прекрасная мысль взять покинутыхъ дѣтей на попеченіе колоніи.
   Въ сущности, мнѣ сдается, будто онъ очень доволенъ, что избавился отъ своего смертельнаго врага и его соумышленниковъ.
   Днемъ его превосходительство продиктовалъ мнѣ нижеслѣдующій дневной приказъ, тотчасъ же обнародованный въ городѣ:

Приказъ.

   Мы, Тартаренъ, губернаторъ острова Портъ-Тарасконъ, кавалеръ ордена первой степени и проч., и проч.
   Призываемъ населеніе къ полнѣйшему спокойствію.
   Виновные подвергнутся дѣятельному преслѣдованію и будутъ наказаны по всей строгости законовъ.
   Приведеніе въ исполненіе настоящаго декрета возложено нами на директора артиллеріи и флота.
   Чтобы опровергнуть извѣстные тревожные слухи, губернаторъ приказалъ мнѣ прибавить еще одну фразу:
   Въ чеснокѣ недостатка не будетъ.
   6 декабря. Декретъ губернатора произвелъ наилучшее впечатлѣніе въ городѣ.
   Конечно, возможны были и такія разсужденія: преслѣдовать виновныхъ? Какъ? гдѣ? на чемъ? Недаромъ говорится у насъ пословица: "человѣкъ словами, а быкъ рогами". Тарасконцы такъ податливы на громкія фразы, что никто не сталъ раздумывать надъ словами губернатора.
   Къ-тому же, проглянулъ лучъ солнца, и всѣ въ восторгѣ; на городскомъ кругу танцы и веселье. О, милый народъ! Поистинѣ, какъ имъ легко управлять!
   10 декабря. Я удостоенъ необычайной чести: я возведенъ въ достоинство гранда перваго класса.
   Патентъ оказался сегодня за завтракомъ подъ моею тарелкой. Губернаторъ былъ очень доволенъ тѣмъ, что могъ пожаловать мнѣ столь высокое отличіе. Франкебальмъ, Бомвьель, отецъ Баталье были, повидимому, такъ же рады, какъ я самъ, полученію мною сана, равняющаго меня съ ними.
   Вечеромъ былъ у маркизы дез'Эспазетъ, гдѣ уже знали эту новость. Маркизъ обнялъ меня при Клориндѣ, раскраснѣвшейся отъ радости. Одна маркиза остается, кажется, совершенно равнодушною къ выпадающимъ на мою долю почестямъ. Для нея эта мантія гранда все еще не покрываетъ незнатности моего происхожденія. Чего же ей нужно еще?... Грандъ перваго класса! Въ мои-то годы!...
   14 декабря. Въ резиденціи происходитъ нѣчто странное и настолько необычайное, что я едва осмѣливаюсь занести это въ мои записки.
   Губернаторъ неравнодушенъ!
   И къ кому? Не угадать этого ни за какія деньги. Къ своей маленькой крестницѣ, принцессѣ Ликирики!
   Онъ, Тартаренъ, нашъ великій Тартаренъ, отказавшійся отъ столькихъ блестящихъ партій, не желавшій имѣть иной супруги, кромѣ славы, влюбленъ въ обезьяныша! Въ обезьяныша королевской крови, это, положимъ, вѣрно, и возрожденнаго водою крещенія,-- это тоже правда. Но, все-таки, въ душѣ она осталась дикаркой, какъ была, лживою, жадною, вороватою, съ невозможными понятіями и привычками. Платья на ней вѣчно въ лохмотьяхъ; чуть прояснится, она такъ и живетъ на какой-нибудь кокосовой пальмѣ и забавляется тѣмъ, что бросаетъ сверху на лысыя головы нашихъ стариковъ орѣхи, твердые, какъ камни. Такимъ-то образомъ она чуть не убила до смерти всѣми уважаемаго Мьежевиля.
   И, кромѣ того, какова же разница лѣтъ. Тартарену, навѣрное, уже есть шестьдесять; волоса сѣдѣютъ, толстѣть началъ по-стариковски. А ей лѣтъ двѣнадцать, самое большее пятнадцать; какъ разъ возрастъ маленькой Флёрансъ, про которую у насъ въ пѣсни поется:
   
   "Là prise si jeunette
   Ne sait se ceinturer" *).
   *) "Взялъ ее такой молоденькой, не умѣетъ подпоясаться".
   
   И такая-то дѣвчонка, такая дикарка станетъ нашею государыней!
   Давно уже я замѣчалъ кое-какіе признаки. Такъ, нашъ губераторъ былъ слишкомъ снисходителенъ къ родителю, старому разбойнику Негонко, котораго часто приглашалъ къ нашему столу, не-смотря на неопрятность этого мерзкаго гориллы, ѣвшаго пальцами, напивавшагося водкой до безчувствія.
   Тартаренъ видѣлъ въ этомъ лишь "милую, веселую простоту", и если маленькая принцесса, по примѣру папаши, продѣлывала какое-нибудь безобразіе, отъ котораго у всѣхъ насъ пробѣгалъ морозъ по кожѣ, то нашъ добрый начальникъ только улыбался и любовно смотрѣлъ на нее отеческимъ взглядомъ, точно извинялся за нее и хотѣлъ сказать: "она, вѣдь, еще совсѣмъ ребенокъ".
   Какъ бы то ни было, вопреки этимъ признакамъ и другимъ, еще болѣе явнымъ, я не хотѣлъ ничему вѣрить. Теперь же не можетъ уже быть никакого сомнѣнія.
   18 декабря. Нынѣшнимъ утромъ въ совѣтѣ губернаторъ объявилъ намъ о своемъ намѣреніи жениться на маленькой принцессѣ.
   Онъ ставилъ на видъ политическія соображенія, говорилъ о бракѣ по разсчету ради интересовъ колоніи. Портъ-Тарасконъ изолированъ, затерянъ въ океанѣ, безъ союзниковъ. Женитьба на дочери короля папуасовъ дастъ ему возможность привести намъ цѣлую армію, цѣлый флотъ.
   Въ совѣтѣ никто не возражалъ ему.
   Экскурбанье вскочилъ первый, запрыгалъ отъ восторга и завопилъ:
   -- Браво!... Превосходно!... Когда свадьба?... А-га-га-га!...
   А вечеромъ въ городѣ, навѣрное, начнетъ болтать разныя гадости.
   Цицеронъ-Франкебальмъ, по привычкѣ, развелъ свои безконечныя разсужденія "за" и "противъ": "Принимая во вниманіе одной съ стороны колонію... нельзя не признать съ другой стороны... тѣмъ не менѣе, однако же, и такъ какъ... verum епіm vero"...-- и, въ концѣ-концовъ, высказался въ пользу проекта-губернатора.
   Бомвьель и Турнатуаръ согласились съ нимъ. Что же касается отца Баталье, то онъ, повидимому, зналъ обо всемъ раньше и не противорѣчилъ.
   Комизмъ заключался въ томъ, что всѣ мы дѣлали такія лица, будто на самомъ дѣлѣ вѣримъ доводамъ Тартарена, касающимся колоніальныхъ интересовъ.
   Вдругъ въ его глазахъ блеснули радостныя слезы, и онъ сказалъ намъ очень мягко:
   -- Къ тому же, видите ли, друзья мои, дѣло не въ этомъ только... люблю я эту дѣвочку.
   Это было такъ просто, такъ трогательно, что всѣхъ насъ за сердце схватило.
   -- И въ добрый часъ, господинъ губернаторъ, въ добрый часъ!-- всѣ его окружили, всѣ жали ему руки.
   20 декабря. Въ городѣ много толковъ о намѣреніи губернатора, но менѣе недоброжелательныхъ, чѣмъ того можно было ожидать. Мужчины говорятъ о немъ весело, по-тарасконски, съ тѣмъ легкимъ остроуміемъ, съ какимъ у насъ относятся всегда къ сердечнымъ дѣламъ.
   Женщины, вообще, настроены враждебнѣе, въ особенности въ кружкѣ мадемуазель Турнатуаръ. Если пришла охота жениться, то почему не выбралъ невѣсты изъ своихъ? Многія, разсуждая такъ, думаютъ о себѣ самихъ или о своихъ дочеряхъ.
   Экскурбанье, вернувшись вечеромъ въ городъ, сталъ на сторону дамъ и началъ указывать на неудобства такого брака: тесть -- звѣроподобіе, пьяница, людоѣдъ, да и сама-то невѣста, по всей вѣроятности, кушала тарасконскаго мясца. Объ этомъ не мѣшало бы Тартарену посерьезнѣе подумать.
   Слушая разговоры этого предателя, я страшно разсердился и поспѣшилъ уйти изъ залы,-- такъ я боялся, что вотъ-вотъ залѣплю ему пластырь на морду. Въ Тарасконѣ кровь пылкая, outre!
   Оттуда я прошелъ къ маркизѣ дез'Эспазетъ. Бѣдная маркиза очень слаба, не встаетъ съ постели и, все-таки, отказывается отъ чесночнаго супа Турнатуара. Она встрѣтила меня словами:
   -- Такъ какъ же, господинъ камергеръ, будутъ придворныя дамы при новой королевѣ?
   Она шутила, разумѣется. Но я тотчасъ же сообразилъ, что это можетъ быть намъ очень на руку.
   Въ должности ли фрейлины, или статсъ-дамы, Клориндѣ придется жить въ резиденціи, и намъ можно будетъ видаться во всякое время... Возможно ли такое счастье!...
   Когда я вернулся, губернаторъ былъ уже въ постели; но я не могъ утерпѣть до завтра и передалъ ему мои соображенія. Онъ нашелъ ихъ очень дѣльными. До поздней ночи просидѣлъ я у его кровати, разговаривая о его любви и о моей.
   25 декабря. Вчера, въ канунъ Рождества, вся колонія собралась въ большой залѣ; губернаторъ, сановники и всѣ вмѣстѣ справили нашъ прекрасный тарасконскій праздникъ въ пяти тысячахъ льё отъ родины.
   Отецъ Баталье прочелъ полуночную мессу. Потомъ устроили cache-feu: старшій изъ присутствующихъ беретъ полѣно дровъ, обноситъ его вокругъ залы и бросаетъ въ огонь, поливая бѣлымъ виномъ.
   Принцесса Ликирики присутствовала на праздникѣ, осталась очень довольна церемоніей и пряниками, сладкими пирожками и всякими лакомствами, которыми пирожникъ Буфартигъ изукрасилъ столъ.
   Пѣли старинную рождественскую пѣсню:
   
   "Voici le roi Maure,
   Avec ses yeux tout trévirés;
   L'enfant Jésus pleure,
   Le roi n'ose plus entrer".
   
   Эти пѣсни, пирожки, яркій огонь въ каминѣ, живыя бесѣды,-- все напоминало отчизну, несмотря на шумъ дождя и раскрытые зонты, которыми укрывались тамъ, гдѣ протекала вода сквозь трещины.
   Вдругъ отецъ Баталье заигралъ на гармоніумѣ чудную пѣсню Фредерика Мистраля: Жанъ изъ Тараскона, захваченный корсарами. Это исторія одного тарасконца, попавшаго въ плѣнъ въ туркамъ, безстыдно перешедшаго въ магометанство и уже вступающаго въ бракъ съ дочерью паши. Въ эту минуту онъ слышитъ провансальскую пѣсню, которую поютъ матросы одного тарасконскаго судна. Тогда,--
   Какъ брызжетъ вода подъ весломъ, такъ прорывается потокъ слезъ изъ его зачерствѣлаго сердца, вспоминаетъ изгнанникъ отчизну, и отчаянье душу терзаетъ, что съ турками жить обреченъ...
   При стихѣ: какъ брызжетъ вода подъ весломъ,-- у всѣхъ подступило къ горлу рыданіе. Самъ губернаторъ не въ силахъ былъ сдержать слезъ и откинулъ голову на спинку кресла. Видно было, какъ высоко поднимается орденская лента на его богатырской груди.
   Очень многое измѣнится, быть можетъ, благодаря только этой пѣснѣ дивнаго Мистраля.
   29 декабря. Сегодня, въ девять часовъ утра, происходило бракосочетаніе его превосходительства Тартарена, губернатора Портъ-Тараскона, съ ея королевскимъ высочествомъ принцессой Негонко.
   Брачный контрактъ подписали: его величество Негонко, поставившій крестъ, по неумѣнію грамотѣ, господа директора и высшіе сановники колоніи. Потомъ отслужена месса въ большомъ залѣ.
   Церемонія совершилась очень просто, хотя и торжественно; милиціонеры стояли въ боевомъ строю, всѣ присутствующіе были въ полной парадной формѣ. Только Негонко выдавался непріятнымъ пятномъ. Онъ держалъ себя вполнѣ непристойно для короля и отца новобрачной.
   Про молодую принцессу нельзя сказать ничего дурнаго; она очень мила въ своемъ бѣломъ платьѣ и въ коралловыхъ украшеніяхъ.
   Вечеромъ -- большой банкетъ, двойныя порціи провіанта, пушечные выстрѣлы, залпы нашихъ охотниковъ по консервнымъ жестянкамъ, виваты, пѣсни, общее ликованіе...
   А дождь такъ и льетъ!... Откуда только берется!...

V.
Появленіе герцога де-Монса.-- Бомбы.-- Это не герцогъ де-Монсъ.-- Спустите флагъ, чортъ возьми!-- Тарасконцы должны очистить островъ въ двадцать четыре часа безъ лодки.-- За столомъ Тартарена всѣ клянутся послѣдовать въ плѣнъ за губернаторомъ.

   -- Вэ!... вэ!... Корабль!... Корабль на рейдѣ!-- раздался однажды утромъ крикъ милиціонера, разыскивавшаго черепашьи яйца подъ проливнымъ дождемъ.
   Обыватели Портъ-Тараскона появились у всѣхъ отверстій своего затопленнаго жилища и на тысячу голосовъ повторяли крикъ милиціонера: "Корабль! Вэ, вэ! корабль!" Изъ оконъ и дверей прыгали, кубаремъ выкатывались люди, какъ въ англійской пантомимѣ, толпою мчались къ берегу съ неистовымъ ревомъ морскихъ тюленей.
   Тотчасъ же явился и губернаторъ, на ходу застегивая свою жакетку и радостно сіяя среди своего вѣрнаго народа подъ дождевыми зонтами.
   -- Вотъ, дѣти мои, говорилъ я вамъ, что онъ явится!... Это герцогъ!
   -- Герцогъ?
   -- А кто же, какъ не онъ? Ге! да, нашъ благородный герцогъ де-Монсъ является снабдить свjю колонію припасами, везетъ намъ оружія, инструментовъ и рабочую силу босяковъ, чего я не переставалъ требовать отъ него.
   Въ эту минуту надо было посмотрѣть на лица тѣхъ, кто особенно сильно позорилъ "негоднаго бельгійца", такъ какъ у немногихъ хватало наглости Экскурбанье, скакавшаго по берегу и вопившаго:
   -- Да здравствуетъ герцогъ де-Монсъ! А-га-га-га!... Да здравствуетъ нашъ благодѣтель!
   Тѣмъ временемъ большой пароходъ, высоко сидящій надъ водой, вида самаго внушительнаго, тихо подвигался впередъ. Раздался свистокъ, шумъ выпускаемаго пара, грохотъ якорной цѣпи, и корабль сталъ, но очень далеко отъ берега изъ опасенія коралловыхъ рифовъ. Рейдъ затихъ подъ сумракомъ ненастья, на кораблѣ -- ни звука, ни движенія.
   Колонистовъ начинало удивлять, что прибывшіе нисколько не торопятся отвѣчать съ корабля на ихъ шумныя привѣтствія и размахиванія зонтами и шляпами. Слишкомъхолодно-сдержаннымъ казался имъ благородный герцогъ.
   -- Онъ, можетъ быть, не увѣренъ въ томъ, что это мы.
   -- Или сердится на насъ за то, что о немъ говорили дурно.
   -- Дурно говорили? Никогда я не говорилъ дурно.
   -- Ни я, конечно.
   -- А ужь тѣмъ менѣе я...
   Тартрренъ не потерялся среди общаго смущенія. Онъ приказалъ поднять флагъ надъ резиденціей и удостовѣрить его цвѣта пушечнымъ выстрѣломъ.
   Выстрѣлъ грянулъ, и знамя Тараскона развилось по воздуху.
   Въ ту же минуту страшный грохотъ пронесся по рейду, тяжеіый клубъ дыма окуталъ корабль, вслѣдъ затѣмъ нѣчто вродѣ черной птицы пронеслось съ рѣзкимъ свистомъ надъ головами таіасконцевъ и обрушилось на крышу склада, отбило у нея цѣлый уголъ.
   Въ первое мгновеніе всѣ остолбенѣли.
   -- Да они въ насъ стрѣ...стрѣ... ляютъ!-- выкрикнулъ Паскалонъ.
   По примѣру губернатора, вся колонія растянулась ничкомъ на берегу.
   -- Такъ, стало быть, это не герцогъ,-- прошепталъ Тартаренъ Цицерону-Франкебальму, лежавшему рядомъ съ нимъ въ грязи.
   Тотъ счелъ вполнѣ своевременнымъ начать обстоятельную рѣчь о томъ, что, "если, съ одной стороны, возможно предположеніе... то, съ другой стороны, нельзя не признать"...
   Его разсужденіе было прервано гуломъ новаго артиллерійскаго снаряда.
   На этотъ разъ отецъ Баталье такъ и подпрыгнулъ, громовымъ голосомъ позвалъ причетника Галофра, своего канонира, и объявилъ, что съ нимъ вдвоемъ будетъ отстрѣливаться изъ каронады.
   -- Не смѣйте! Я вамъ запрещаю!-- крикнулъ Тартаренъ.-- Это безразсудство!... Держите его, вы тамъ... не выпускайте изъ рукъ...
   Одинъ изъ милиціонеровъ и самъ же Галофръ взяли преподобнаго за руки и силой уложили на землю въ рядъ со всѣми, когда съ корабля грянулъ третій выстрѣлъ, и опять по направленію тарасконскаго флага. Ясно было, что они добираются до національныхъ цвѣтовъ.
   Тартаренъ понялъ это, сообразилъ и то, что, разъ исчезнетъ знамя, прекратится и пальба, и взревѣлъ во всю силу своихъ могучихъ легкихъ:
   -- Спустите флагъ, чортъ возьми!
   Тотчасъ же всѣ принялись за нимъ вопить:
   -- Спускайте флагъ!... Да спускайте же скорѣе!...
   Но никто не спускалъ,-- ни колонисты, ни милиціонеры не вы называли ни малѣйшаго желанія лѣзть на вышину за такимъ опаснымъ дѣломъ.
   И на этотъ разъ выручила дѣвица Альрикъ: она вскарабкалась на крышу и сняла злополучный флагъ.
   Тогда только пароходъ прекратилъ пальбу.
   Черезъ нѣсколько минутъ отдѣлились отъ корабля двѣ шлюпки съ солдатами и направились въ берегу подъ мѣрные взмахи длинныхъ веселъ правительственнаго флота.
   По мѣрѣ ихъ приближенія все яснѣе становились англійскіе цвѣта флаговъ, развѣвавшихся позади лодокъ надъ ихъ пѣнистымъ слѣдомъ.
   Разстояніе было велико, и Тартаренъ успѣлъ встать, очистить комки грязи съ платья и даже спосылать за орденскою лентой, которую наскоро надѣлъ поверхъ травянисто-зеленой жакетки.
   Видъ у него былъ довольно губернаторскій, когда шлюпки пристали къ берегу.
   Первымъ выпрыгнулъ на землю англійскій офицеръ, надменный, въ горделиво, по-военному, надѣтой шляпѣ, за нимъ выстроились матросы, въ флотскихъ фуражкахъ съ надписями Tomahawk, и, кромѣ того, взводъ армейскаго дессанта.
   Тартаренъ ждалъ съ большимъ достоинствомъ, оттопыривши губу, какъ всегда дѣлалъ въ торжественныя минуты; съ правой стороны около него стоялъ отецъ Баталье, съ лѣвой -- Франкебальмъ.
   Что же касается Экскурбанье, то онъ, вмѣсто того, чтобы оставаться около нихъ, бросился на встрѣчу англичанамъ и уже готовъ былъ выплясывать передъ побѣдителемъ.
   Но офицеръ ея британскаго величества, не обращая вниманія на этого шута, подошелъ прямо въ Тартарену и спросилъ поанглійски:
   -- Какая нація?
   Франкебальмъ отвѣтилъ на томъ же языкѣ:
   -- Тарасконцы.
   У офицера глаза сдѣлались круглыми, какъ тарелки, при такомъ имени народа, какого онъ никогда еще не видывалъ ни на одной морской картѣ. Онъ спросилъ еще заносчивѣе:
   -- Что вы дѣлаете на этомъ островѣ? По какому праву занимаете его?
   Франкебальмъ перевелъ вопросы Тартарену. Тотъ приказалъ отвѣтить:
   -- Скажите, что островъ принадлежитъ намъ, Цицеронъ, что онъ уступленъ намъ королемъ Негонко, на что у насъ имѣется надлежащій трактатъ.
   Франкебальму не пришлось долѣе исполнять роль переводчика. Англичанинъ обратился къ губернатору и сказалъ на прекрасномъ французскомъ языкѣ:
   -- Негонко?... Не знаю... Нѣтъ такого короля.
   Тотчасъ же Тартаренъ приказалъ разыскать своего вѣнценоснаго тестя и привести его, а тѣмъ временемъ предложилъ англійскому офицеру пройти въ резиденцію, гдѣ ему будутъ предъявлены подлинные акты.
   Офицеръ согласился и пошелъ съ губернаторомъ, оставивши у шлюпокъ своихъ солдатъ въ строю, съ ружьями у ноги, съ примкнутыми штыками. И съ какими штыками!-- такими блестящими, такими острыми, что посмотрѣть на нихъ страшно.
   -- Спокойствіе, дѣти мои! Спокойствіе!-- тихо говорилъ Тартаренъ, проходя мимо своихъ тарасконцевъ.
   Воззваніе совершенно излишнее для всѣхъ, кромѣ отца Баталье, продолжавшаго кипятиться. Но за нимъ строго присматривали.
   -- Не будете держать себя смирно, преподобный, я васъ свяжу!-- говорилъ обезумѣвшій отъ страха Экскурбанье.
   Долго искали и безуспѣшно звали Негонко, пока одинъ милиціонеръ не нашелъ его въ складѣ храпящимъ между двумя боченками, мертво пьянаго отъ чесноку, ламповаго масла и спирта.
   Притащили его въ такомъ безобразномъ и безчувственномъ видѣ, что отъ него не было возможности добиться ни одного слова.
   Тогда Тартаренъ прочелъ вслухъ договоръ, показалъ крестъ, замѣнявшій подпись его величества, печать правительства, скрѣпы высшихъ сановниковъ колоніи.
   Этимъ подлиннымъ документомъ неопровержимо доказывались права тарасконцевъ на островъ, или ихъ уже ничѣмъ нельзя доказать.
   Офицеръ пожалъ плечами и сказалъ:
   -- Этотъ дикарь простой мошенникъ, pick-pocket... Онъ продалъ вамъ то, что ему не принадлежало. Островъ давнымъ-давно состоитъ въ англійскомъ владѣніи.
   Въ виду такого заявленія, которому пушки Томагавка и штыки солдатъ придавали довольно солидный вѣсъ, Тартаренъ счелъ всякія пререканія безполезными и ограничился тѣмъ, что сдѣлалъ страшную сцену своему недостойному тестю:
   -- Старый ты плутъ!... Какъ же ты говорилъ, что твой это островъ?... Какъ позволилъ ты себѣ продать его намъ?... Не стыдно ли тебѣ, что ты обманулъ честныхъ людей?
   Негонко оставался нѣмъ и недвижимъ,-- пары алкоголя совершенно затуманили его тупую папуасскую голову.
   -- Унесите его вонъ!-- приказалъ Тартаренъ милиціонерамъ и затѣмъ, обращаясь къ офицеру, невозмутимому и безстрастному свидѣтелю этой семейной сцены, проговорилъ:
   -- Во всякомъ-случаѣ, мосье, моя добросовѣстность внѣ всякаго сомнѣнія.
   -- Англійскіе суды разберутъ,-- отвѣчалъ тотъ съ высоты британской гордости.-- Съ этой минуты вы мой плѣнникъ. Что же насается здѣшнихъ жителей, то они должны очистить островъ въ двадцать четыре часа, въ противномъ случаѣ будутъ разстрѣляны.
   -- Outre!... Разстрѣляны!-- воскликнулъ Тартаренъ.-- Какъ же, однако, они его очистятъ, когда у насъ нѣтъ ни одной лодки? Развѣ только вплавь пустятся...
   Въ концѣ-концовъ, удалось кое-какъ уговорить англичанина, и онъ согласился доставить колонистовъ на своемъ кораблѣ до Гибралтара, но съ тѣмъ, чтобы ему было выдано все оружіе, даже охотничьи ружья, револьверы и винчестеръ о тридцати двухъ выстрѣлахъ.
   Англичанинъ отправился завтракать на свой фрегатъ, оставивши губернатора подъ карауломъ вооруженнаго поста.
   Въ тотъ же часъ садились за столъ и въ резиденціи. На этотъ разъ не оказалось принцессы, и, послѣ тщетныхъ розысковъ по всѣмъ латаніямъ и пальмамъ, пришлось сѣсть безъ нея, оставивши свободнымъ ея мѣсто.
   Всѣ были настолько взволнованы, что отецъ Баталье забылъ даже прочесть молитву.
   Нѣсколько минутъ они кушали молча, уткнувши носы въ тарелки, когда вдругъ всталъ Паскалонъ и, поднимая стаканъ, заговорилъ:
   -- Господа, нашъ губ...губернаторъ теперь вое...военно-плѣнный. Поклянемтесь же послѣдовать за нимъ въ нев...нев...нево...
   Не дожидаясь конца, всѣ вскочили съ мѣстъ, подняли стаканы, восторженно кричали:
   -- Несомнѣнно!
   -- Громъ и молонья! за нимъ всюду!...
   -- Еще бы!... За нимъ на эшафотъ!...
   -- А-га-га-га!... Да здравствуетъ Тартаренъ!-- вопилъ Экскурбанье.
   Часъ спустя всѣ, кромѣ Паскалона, покинули губернатора, иступились отъ него,-- всѣ, даже маленькая принцесса Ликирики, разысканная какимъ-то чудомъ на крышѣ резиденціи. Она забралась туда при первомъ пушечномъ выстрѣлѣ, совершенно не сознавая, что подвергается наверху самой большой опасности, и до того обезумѣла отъ страха, что ея придворныя дамы съ трудомъ могли убѣдить ее спуститься внизъ, показывая ей издали раскрытую коробку сардинъ, какъ подманиваютъ сахаромъ вырвавшагося изъ клѣтки попугая.
   -- Дорогое мое дитя,-- сказалъ ей Тартаренъ, когда ее привели къ нему,-- я военно-плѣнный. Что вы предпочитаете? Со мною отправиться, илиже остаться на островѣ? Я думаю, что англичане согласятся васъ оставить, но, въ такомъ случаѣ, вы уже никогда меня не увидите.
   Безъ малѣйшаго колебанія и не опуская глазъ, она отвѣтила своимъ яснымъ, полудѣтскимъ лепетомъ:
   -- Я остался островъ зить.
   -- Хорошо, вы, свободны, -- проговорилъ Тартаренъ покорно, тогда какъ сердце его разрывалось на части.
   Вечеромъ, въ опустѣвшей резиденціи, покинутый женою, своими сановниками, съ глазу-на-глазъ съ однимъ только оставшимся при немъ Паскалономъ, онъ долго сидѣлъ, задумавшись, у открытаго окна.
   Вдалекѣ мелькали огоньки города, слышны были раздраженные голоса, пѣсни англичанъ, расположившихся бивуакомъ на берегу, и шумъ Малой Роны, вздувшейся отъ дождей.
   Съ тяжелымъ вздохомъ закрылъ Тартаренъ окно, обвязалъ на ночь голову большимъ фуляровымъ платкомъ съ горошками и сказалъ своему вѣрному секретарю:
   -- Когда всѣ меня покинули, это не очень меня удивило и не особенно огорчило... Но эта малютка... по правдѣ сказать, я думалъ найти въ ней большую привязанность.
   Добрякъ Паскалонъ попытался его утѣшить. Какъ бы то ни было, эта дикая принцесса оказалась бы весьма страннымъ багажомъ при возвращеніи въ Тарасконъ,-- въ концѣ концовъ, вѣдь, все-таки, придется вернуться въ Тарасконъ,-- и когда Тартаренъ заживетъ тамъ опять по-старому, его папуасская супруга можетъ стѣснить его, поставить въ неловкое положеніе.
   -- Припомните, дорогой учитель, какъ, при возвращеніи изъ Африки, стѣснялъ васъ вер...вер...верблюдъ...
   Паскалонъ запнулся и сильно покраснѣлъ... Пришло же ему въ голову приравнять къ верблюду принцессу королевской крови! И, чтобы сгладить неуважительность сопоставленія, онъ обратилъ вниманіе Тартарена на сходство его положенія съ положеніемъ Наполеона, захваченнаго также англичанами и также покинутаго Маріей-Луизой.
   -- Это такъ, на самомъ дѣлѣ,-- сказалъ Тартаренъ, гордо сознавая всю правильность такого сближенія.
   Благодаря очевидному тождеству его судьбы съ участью великаго Наполеона, онъ провелъ ночь превосходно.
   На слѣдующій день Портъ-Тарасконъ былъ очищенъ къ величайшему удовольствію колонистовъ.
   Потеря денегъ, фантастическіе гектары, диковинная банковая операція обобравшаго ихъ "негоднаго бельгійца",-- все это представилось имъ ничтожнымъ въ сравненіи съ тою радостью, какую они испытывали, выбравшись, наконецъ, изъ этой мокрой ямы.
   Ихъ первыми перевезли на корабль во избѣжаніе всякаго конфликта съ "Порядкомъ вещей", на который они взваливали всю отвѣтственность за постигшую ихъ горькую участь.
   Въ то время, какъ ихъ вели къ шлюпкамъ, Тартаренъ показался было у окна, но вынужденъ былъ тотчасъ же скрыться передъ воплями негодованія и угрожающими жестами толпы.
   При хорошей погодѣ, подъ яркимъ солнцемъ, тарасконцы оказались бы, навѣрное, болѣе снисходительными; но посадка на корабль происходила подъ проливнымъ дождемъ, несчастные вязли въ грязи, уносили на своей обуви чуть не пуды этой проклятой земли, а зонты едва прикрывали скудный багажъ, который держалъ въ рукахъ каждый изъ нихъ.
   Когда всѣ колонисты были свезены съ острова, наступила очередь Тартарена.
   Паскалонъ хлопоталъ съ самаго ранняго утра, собираясь въ путь, увязывая въ кипы архивы колоніи.
   Въ послѣднюю минуту ему пришла геніальная мысль. Онъ спросилъ у Тартарена, не слѣдуетъ ли ему надѣть мантію гранда перваго класса.
   -- Надѣнь, на нихъ это произведетъ впечатлѣніе,-- отвѣтилъ губернаторъ.
   Самъ онъ надѣлъ орденскую ленту черезъ плечо.
   Внизу громыхнули объ полъ приклады ружей конвоя, послышался грубый голосъ офицера:
   -- Мосье Тартаренъ! Идите же, господинъ губернаторъ!
   Тартаренъ въ послѣдній разъ окинулъ взглядомъ эту комнату, этотъ домъ, гдѣ онъ любилъ, гдѣ страдалъ, гдѣ пережилъ всѣ треволненія власти.
   Замѣтивши, что директоръ секретаріата прячетъ подъ мантіей какую-то тетрадь, онъ спросилъ, что это такое, пожелалъ взглянуть, и Паскалонъ вынужденъ былъ признаться дорогому учителю въ томъ, что ведетъ Меморіалъ.
   -- Продолжай, дитя мое,-- нѣжно проговорилъ Тартаренъ и слегка ущипнулъ его за ухо, какъ это дѣлалъ Наполеонъ съ своими гренадерами,-- ты будешь моимъ маленькимъ Лассъ-Казомъ.
   Поразительное сходство его положенія съ судьбою Наполеона не выходило у него изъ головы со вчерашняго дня. Да, какъ разъ то же самое... Англичане, Марія-Луиза, Лассъ-Казъ... Полная аналогія обстоятельствъ и типовъ... И оба -- южане, чортъ возьми!
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Какъ англичане приняли Тартарена на Томагавкѣ.-- "Послѣднее прости" острову Портъ-Тарасконъ.-- Бесѣда губернатора съ его Лассъ-Казомъ.-- Костекальдъ нашелся.-- Жена командира корабля.-- Тартаренъ стрѣляетъ въ кита.

   Достоинство, съ какимъ держалъ себя Тартаренъ, вступая на палубу Томагавка, сильно подѣйствовало на англичанъ, въ особенности его орденская лента, розовая съ вышитымъ изображеніемъ Тараска, а также красная съ чернымъ мантія гранда перваго класса, въ которую былъ закутанъ Паскалонъ съ головы до ногъ.
   Англичане, на самомъ дѣлѣ, выше всего ставятъ почтеніе ко всякой іерархіи, къ должностному формализму и къ мабулизму (отъ арабскаго слова мабуль -- наивно, благодушно помѣшанный)
   У трапа корабля встрѣтилъ Тартарена вахтенный офицеръ и почтительно провелъ его въ отдѣльную каюту. За нимъ слѣдовая Паскалонъ, по заслугамъ вознагражденный за свою преданность тѣмъ, что ему отвели комнатку рядомъ съ помѣщеніемъ губернатора, тогда какъ остальныхъ тарасконцевъ запрятали внизъ, точно жалкую толпу эмигрантовъ, согнавши всѣхъ въ одну кучу -- простыхъ колонистовъ и бывшихъ членовъ правительства острова, наказанныхъ такимъ образомъ за ихъ слабость и предательство.
   Между каютами Тартарена и его вѣрнаго секретаря былъ маленькій салонъ, хорошо меблированный, украшенный экзотическими растеніями, и, кромѣ того, въ ихъ же распоряженіи была отдѣльная столовая, гдѣ положенные въ угловыхъ вазахъ куски льда постоянно поддерживали прохладу.
   Для услугъ его превосходительству были даны метръ-д'отель и двое или трое слугъ. Всѣ эти знаки уваженія онъ принималъ съ величественнымъ спокойствіемъ и на проявленіе всякой новой предупредительности отвѣчалъ: "Прекрасно", -- тономъ государя привыкшаго ко всяческимъ почестямъ и величайшимъ заботая объ его особѣ.
   Когда стали поднимать якорь, Тартаренъ вышелъ на палубу несмотря на дождь, чтобы еще разъ сказать "послѣднее прости" своему острову.
   Его смутныя очертанія сквозь завѣсу дождя представлялись однако же, достаточно ясными въ сѣрой мглѣ для того, чтобы можно было разобрать, какъ король Негонко и его разбойники грабятъ городъ и резиденцію и задаютъ отчаянную выпляску на берегу.
   Всѣ наставленные въ вѣрѣ отцомъ Баталье, съ отъѣздомъ миссіонера и вооруженной силы, вернулись къ своимъ дикимъ инстинктамъ и повадкамъ.
   Паскалону показалось даже, будто въ пляшущей толпѣ мелькаетъ граціозная фигурка Ликирики. Но онъ ни слова не проровилъ объ этомъ изъ боязни огорчить своего добраго начальника, казавшагося, впрочемъ, совершенно равнодушнымъ ко всему.
   Необычайно спокойный, заложивши руки за спину, въ исторической и монументальной позѣ, тарасконскій герой вперилъ взоръ въ пространство, ничего не видя, все болѣе и болѣе занятый своимъ необыкновеннымъ сходствомъ съ Наполеономъ. Съ удивленіемъ онъ открывалъ въ себѣ тысячи общихъ чертъ съ великимъ человѣкомъ, даже общихъ слабостей, въ чемъ и сознавался съ замѣчательною простотой.
   -- Хотя бы, вотъ,-- говорилъ онъ своему маленькому Лассъ-Казу,-- у Наполеона бывали страшныя вспышки гнѣва, у меня -- тоже, особенно въ молодости... Разъ, напримѣръ, заспоривши въ кофейной съ Костекальдомъ, я такъ ударилъ кулакомъ по столу, что и моя чашка, и его разлетѣлись въ мелкія дребезги...
   -- Бонапартъ въ Леобенѣ! {Городокъ въ Штиріи; въ немъ подписанъ Бонапартомъ предварительный догоюръ съ Австріей въ 1797 г., послужившій основаніемъ для мира, заключеннаго въ Кампо-Форміо.} -- робко замѣтилъ Паскалонъ.
   -- Точь въ-точь, дитя мое,-- сказалъ Тартаренъ, добродушно улыбаясь.
   Въ результатѣ выходило, что императоръ и онъ всего болѣе похожи другъ на друга пылкостью ихъ южнаго воображенія. У Наполеона оно было грандіозно, непомѣрно; доказательства -- его походъ въ Египетъ, его мыканія по пустынѣ на верблюдѣ,-- тождество поразительное даже и въ этомъ, и въ верблюдѣ!-- его походъ въ Россію, его мечты о завоеваніи Индіи.
   А онъ, Тартаренъ... да вся жизнь-то его -- развѣ это не мечта баснословная?... Львы, нигилисты, Юнгфрау, управленіе этимъ островомъ за пять тысячъ миль отъ Франціи! Онъ, разумѣется, не отрицалъ превосходства императора, съ извѣстной точки зрѣнія; но за то онъ, по крайней мѣрѣ, никогда не проливалъ крови, рѣкъ крови!-- не приводилъ міръ въ ужасъ, какъ тотъ...
   Островъ исчезалъ вдалекѣ, а Тартаренъ, опершись на бортовую сѣтку, продолжалъ говорить громко, въ разсчетѣ на слушателей,-- на матросовъ, подметавшихъ палубу, и на подошедшихъ ближе молодыхъ офицеровъ.
   Въ большихъ дозахъ онъ становился надоѣдливымъ. Паскалонъ попросилъ у него позволенія пойти на носовую часть корабля къ тарасконцамъ, чтобы поразузнать, -- какъ онъ говорилъ, -- ихъ мнѣнія о губернаторѣ, на самомъ же дѣлѣ затѣмъ, чтобы шепнуть своей дорогой Клориндѣ нѣсколько словъ ободренія и утѣшенія.
   Вернувшись назадъ черезъ часъ, онъ нашелъ Тартарена въ фланелевой фуфайкѣ, съ головой, обвязанной фуляромъ, сидящимъ на диванѣ маленькаго салона, какъ у себя дома въ Тарасконѣ, покуривающимъ трубочку передъ стаканомъ превосходнаго горячаго хереса.
   Губернаторъ былъ въ восхитительномъ настроеніи духа.
   -- Ну, что тамъ говорятъ обо мнѣ добрые люди?-- спросилъ онъ.
   Паскалонъ не скрылъ отъ него, что они показались ему "сильно возбужденными".
   Забитые въ страшную тѣсноту, на плохихъ кормахъ, при скверномъ обращеніи англичанъ, они винили губернатора во всѣхъ своихъ несчастіяхъ.
   Тартаренъ пожалъ плечами; онъ, разумѣется, хорошо зналъ свой народъ: все это высохнетъ въ первое же солнечное утро.
   -- Вѣрно, что они не злопамятны,-- отвѣтилъ Паскалонъ,-- но ихъ возбуждаетъ дрянной негодяй Костекальдъ.
   -- Какъ такъ Костекальдъ?... При чемъ тутъ Костекальдъ?...
   Тартаренъ встревожился, услыхавши это зловѣщее имя.
   Паскалонъ разсказалъ ему, какъ англійскій корабль взялъ на бортъ ихъ врага, встрѣченнаго въ морѣ умирающимъ отъ голода и жажды въ украденной имъ лодкѣ, какъ онъ измѣннически выдалъ существованіе провансальской колоніи на англійской территоріи и провелъ корабль на рейдъ Портъ-Тараскона.
   Глаза губернатора сверкнули.
   -- А, негодяй!... А, пиратъ!...
   Онъ успокоился, когда Паскалонъ передалъ ему о страшный злоключеніяхъ бывшаго директора и его сообщниковъ.
   -- Трюфёнъ утонулъ! Три другихъ милиціонера сошли на берегъ запастись прѣсною водой и захвачены людоѣдами!... Барбанъ найденъ мертвымъ отъ истощенія на днѣ лодки... Рюжимабо съѣденъ акулой.
   -- Ah, vaï, акула!... Не Костекальдъ ли?
   -- Но что всего поразительнѣе, господинъ губер... губернаторъ такъ это то, что Костекальдъ увѣряетъ, будто встрѣтилъ въ открытою морѣ во время бури и узналъ при блескѣ молніи, угадайте, кого?
   -- Какого я чорта стану тебѣ отгадывать?
   -- Тараска... la mère-grand!
   -- Экое вранье!...
   А, впрочемъ, кто знаетъ?... Туту-панпанъ могъ потерпѣть кораблекрушеніе, въ бурю морской валъ могъ сорвать Тараска, привязаннаго на палубѣ...
   Въ каюту вошелъ баталеръ {Баталеръ -- унтеръ-офицеръ, завѣдующій провіантскою частью на военномъ кораблѣ.} представить господину губернатору обѣденную карточку. Черезъ нѣсколько минутъ Тартаренъ и его секретарь сидѣли за столомъ и кушали превосходный обѣдъ, за которымъ подавалась превосходная семга, розовый, на диво изжаренный ростбифъ, шампанское и на дессертъ великолѣпный пуддинѣ. Тартаренъ пришелъ отъ него въ такой восторгъ, что послалъ добрую часть его отцу Баталье и Франкебальму. Паскалонъ сдѣлалъ нѣсколько сандвичей изъ семги и отложилъ въ сторону,-- нужно ли говорить для кого?
   Со втораго дня плаванія, какъ только скрылся изъ вида островъ, наступила прекрасная погода,-- точно среди этихъ архипелаговъ онъ одинъ сосредоточилъ на себѣ всѣ туманы и дожди.
   Каждое утро, послѣ завтрака, Тартаренъ выходилъ на палубу и садился всегда на одно и то же мѣсто побесѣдовать съ Паскалономъ.
   Такъ и у Наполеона на Нортумберландѣ было любимое мѣсто около пушки, на которую онъ опирался и которую называли "пушкой императора".
   Думалъ ли объ этомъ великій Тартаренъ? Было ли преднамѣреннымъ такое совпаденіе? Можетъ быть; но это не должна нисколько умалять его въ нашихъ глазахъ. Развѣ Наполеонъ, отдаваясь англичанамъ, не думалъ о Ѳемистоклѣ, не скрывая даже этого? "Я прихожу, какъ Ѳемистоклъ"... И кто знаетъ, самъ-то Ѳемистоклъ, уходя къ персамъ... Человѣчество такъ старо, всѣ пути такъ избиты, такъ истоптаны! Куда ни ступи, всюду попадешь въ чей-нибудь слѣдъ...
   Впрочемъ, разсказы Тартарена его маленькому Лассъ-Казу нисколько не напоминали жизни Наполеона; всѣ подробности имѣли чисто-индивидуальный характеръ, собственный его, Тартарена изъ Тараскона.
   Онъ говорилъ о своемъ дѣтствѣ, проведенномъ на городскомъ кругу, о раннихъ приключеніяхъ при возвращеніяхъ ночью изъ клуба. Еще ребенкомъ онъ увлекался оружіемъ, охотами на крупныхъ хищныхъ звѣрей; но никогда, при самыхъ безумныхъ продѣлкахъ, не покидала его разсудительность латинской расы,-- внутренній голосъ всегда подсказывалъ ему: "Возвращайся пораньше... не простудись".
   Давно это было, въ раннемъ дѣтствѣ, во время одной изъ прогулокъ къ Гардскому мосту, старуха цыганка, посмотрѣвши его руку, сказала: "Ты будешь королемъ". Тогда ему было лѣть десять, и вы можете себѣ представить, какъ насмѣшило всѣхъ такое предсказаніе! Ему суждено было исполниться, однако...
   Тутъ великій человѣкъ прервалъ свое повѣствованіе:
   -- Я передаю вамъ все это въ разбросъ, такъ сказать, какъ попало, что вспомнится. Но для Меморіала, я думаю, вамъ это можетъ пригодиться...
   -- Несомнѣнно!-- воскликнулъ Паскалонъ, упиваясь словами своего героя въ то время, какъ съ полдюжины корабельныхъ юнгъ, собравшихся вокругъ Тартарена, разинувши рты, слушали его разсказы.
   Самою же внимательною слушательницей была жена командира корабля, очень молоденькая, грустная, нѣжная креолка, блѣдная, какъ магнолія, съ большими черными глазами, кроткими, глубокими, задумчивыми... Полулежа въ небрежно-лѣнивой позѣ на бамбуковой кушеткѣ, она доходила до настоящаго опьяненія отъ исторій Тартарена.
   Необыкновенно польщенный такимъ страстнымъ вниманіемъ къ разсказамъ своего дорогаго учителя, Паскалонъ старался еще больше возвеличить его, разспрашивалъ о наиболѣе славныхъ его подвигахъ, объ охотахъ на львовъ, о восхожденіи на Юнгфрау, о защитѣ Панперигуста. И герой, съ обычнымъ добродушіемъ, охотно шелъ на такія кумовскія штуки, развертывался во всю, давалъ перелистывать себя, какъ книгу,-- какъ занимательную книгу съ картинками, рисуемыми его выразительными тарасконскими жестами и -- памъ! пафъ! его охотничьихъ приключеній.
   Креолка, зябко укутанная на своей кушеткѣ, вздрагивала при каждомъ выкрикѣ; ея волненія сказывались въ нѣжныхъ оттѣнкахъ, въ мимолетныхъ вспышкахъ блѣдно-розоваго румянца на еі точно акварелью нарисованномъ личикѣ.
   Когда мужъ, командиръ корабля, въ своемъ родѣ Гудзонъ Лоу, съ мордой злой куницы, приходилъ звать ее въ каюту, она умолила: "Нѣтъ, нѣтъ... подождите!" -- и взоръ ея обращался къ великому человѣку Тараскона, давно уже обратившему на нее вниманіе, для нея повышавшему голосъ и старавшемуся придать наибольшее благородство его выраженію и своей осанкѣ.
   Иногда, возвращаясь въ каюту послѣ одного изъ такихъ сеансовъ, онъ небрежно спрашивалъ Паскалона:
   -- Что говорила вамъ жена командира? Мнѣ показалось, будто рѣчь шла обо мнѣ, хэ!
   -- Это такъ и было. Она говоритъ, что много слыхала про васъ.
   -- Меня это не удивляетъ,-- спокойно отвѣчалъ Тартаренъ,-- я очень популяренъ въ Англіи.
   И въ этомъ опять аналогія съ Наполеономъ.
   Однажды утромъ, выйдя рано на палубу, онъ былъ очень удивленъ тѣмъ, что его креолки нѣтъ на ея обычномъ мѣстѣ. По всей вѣроятности, дурная погода, свѣжій воздухъ, брызги, залетавшія на палубу, не позволяли выйти изъ каюты этой слабенькой здоровьемъ, нервно-впечатлительной женщинѣ.
   Волненіе моря сказывалось даже на палубѣ и, повидимому, отражалось на матросахъ.
   Вахтенные замѣтили кита,-- случай довольно рѣдкій въ этихъ водахъ. Онъ не выбрасывалъ фонтановъ, почему матросы предположили, что это должна быть самка, другіе говорили, будто это отъ особенной разновидности. Завязался споръ.
   Китъ былъ на пути корабля, не скрывался. Посланный отъ корабельныхъ учениковъ пошелъ спросить у командира позволенія устроить охоту на кита. Капитанъ, по своему собачьему обыкновенію, отказалъ подъ тѣмъ предлогомъ, что не можетъ терять времени, и далъ только разрѣшеніе сдѣлать въ кита нѣсколько выстрѣловъ.
   Животное было метрахъ въ двухстахъ пятидесяти или въ трехстахъ и то появлялось на поверхности воды, то скрывалось, сообразно движеніямъ моря, подернутаго бѣляками тяжелой зыби, что сильно затрудняло стрѣльбу.
   Послѣ нѣсколькихъ выстрѣловъ, о результатахъ которыхъ выкрикивали марсовые матросы съ выбленокъ, китъ оказался невредимымъ, такъ какъ продолжалъ играть на гребняхъ волнъ. Всѣхъ это заинтересовало, даже тарасконцевъ, дрожавшихъ на носу, измокшихъ подъ дождемъ брызгъ, которыя почти не долетали до джентльменовъ кормовой части корабля.
   Стоя среди молодыхъ офицеровъ, Тартаренъ высказывалъ свое мнѣніе о выстрѣлахъ:
   -- Слишкомъ далеко взяли!... Слишкомъ близко!...
   -- Вы бы, вы... выстрѣлили,-- промямлилъ Паскалонъ.
   Тотчасъ же быстрымъ юношескимъ движеніемъ одинъ изъ гардемариновъ обратился къ Тартарену:
   -- Не угодно ли, господинъ губернаторъ?
   Онъ предложилъ ему свою винтовку, и надо было видѣть, какъ Тартаренъ взялъ ружье, взвѣсилъ его въ рукѣ, приложилъ къ плечу. Паскалонъ, гордясь и робѣя за своего учителя, спросилъ:
   -- Сколько вы считаете на кита?
   -- Мнѣ не часто доводилось стрѣлять по такой дичи,-- отвѣтилъ герой,-- но полагаю, что надо считать до десяти.
   Онъ приложился, счелъ до десяти, выстрѣлилъ и отдалъ винтовку молодому человѣку.
   -- Кажется, ему влетѣло,-- сказалъ гардемаринъ.
   -- Ур-ра!-- кричали матросы.
   -- Меня не удивляетъ,-- проговорилъ Тартаренъ скромно.
   Въ эту минуту раздались ужасающіе вопли, поднялась невообразимая суматоха, заставившая выбѣжать наверхъ командира, вообразившаго, что на его корабль напала шайка пиратовъ. Тарасконцы носовой части изъ себя выходили, жестикулировали, голосили всѣ разомъ подъ шумъ вѣтра и плескъ волнъ.
   -- Тараскъ... Онъ стрѣлялъ въ Тараска... въ mère-grand выстрѣлилъ!...
   -- Outre! Что такое?-- спросилъ Тартаренъ, блѣднѣя.
   Всего въ десяти уже метрахъ отъ корабля плылъ тарасконскій Тараскъ, чудовищный идолъ, выставивши изъ зеленоватыхъ волнъ свою чешуйчатую спину, химерическую голову съ свирѣпою улыбкой на красныхъ губахъ, съ налитыми кровью глазами.
   Сдѣланный изъ очень твердаго дерева, крѣпко сколоченный, онъ держался на водѣ съ того дня, какъ порывомъ вѣтра его сорвало съ палубы капитана Скрапушина, о чемъ узналось впослѣдствіи. Тараскъ носился по волѣ морскихъ теченій, блестящій, облѣпленный водорослями и раковинами, и безъ аваріи, невредимый, неразрушимый, спасся отъ самыхъ страшныхъ штормовъ. И первую, единственную рану нанесъ ему Тартаренъ изъ Тараскона.
   Онъ! ему -- Тараску!
   Свѣжая рана зіяла среди лба несчастной mère-grand.
   Одинъ англійскій офицеръ воскликнулъ:
   -- Смотрите, лейтенантъ Шиппъ, что это за чудище?
   -- Это -- Тараскъ, молодой человѣкъ, -- сказалъ Тартаренъ торжественно.-- Это -- предокъ, чтимый родоначальникъ каждаго добраго тарасконца.
   Офицеръ сталъ въ совершеннѣйшій тупикъ, -- и было отъ чего, -- услыхавши, что это диковинное чудовище было родоначальникомъ страннаго племени, смуглаго и усастаго, забраннаго на корабль съ дикаго острова, затеряннаго въ далекихъ моряхъ.
   Говоря это, Тартаренъ благоговѣйно снялъ шляпу. Но "предокъ" былъ уже далеко, уносимый теченіемъ Тихаго океана, гдѣ онъ обреченъ еще долго скитаться, давая путешественникамъ поводъ разсказывать про встрѣченное то здѣсь, то тамъ чудовище, называемое одними гигантскимъ спрутомъ, другими -- морскою змѣей, къ великому ужасу экипажей китобойныхъ судовъ.
   До тѣхъ поръ, пока его можно было видѣть, герой, молча, слѣдилъ за нимъ взоромъ. Когда же Тараскъ превратился въ маленькую черную точку, едва замѣтную на горизонтѣ въ бѣлыхъ гребняхъ волнъ, тогда только прошепталъ Тартаренъ слабымъ голосомъ:
   -- Паскалонъ, попомните мои слава, этотъ выстрѣлъ принесетъ мнѣ несчастье!
   И во весь день онъ оставался разстроеннымъ, удрученнымъ раскаяніемъ и священнымъ ужасомъ.
   

II.
Обѣдъ у командира.-- Тартаренъ показываетъ, какъ пляшется фарандола.-- Что такое тарасконецъ, по мнѣнію лейтенанта Шиппа.-- Въ виду Гибралтара.-- Месть.

   Плаваніе продолжалось уже съ недѣлю. Приближались благоухающіе берега Индіи подъ тѣмъ же молочнымъ небомъ и на такомъ же зеркальномъ, спокойномъ морѣ, какъ и въ первое путешествіе. Знойнымъ, яркимъ днемъ, Тартаренъ мирно дремалъ послѣ завтрака въ своей каютѣ, въ одномъ бѣльѣ, обвязавши голову фуляромъ съ горошками, слишкомъ длинные концы котораго топырились, какъ смиренныя уши смиреннаго двухкопытнаго.
   Вдругъ Паскалонъ вбѣжалъ въ каюту.
   -- А!... Что такое? Что случилось?-- спросилъ великій человѣкъ недовольнымъ тономъ, срывая съ головы платокъ.
   Онъ не любилъ, когда его заставали въ такомъ видѣ.
   -- Кажется, ей влетѣло!
   -- Кому?... Тараску?... Э, чортъ возьми, знаю я это достаточно хорошо.
   -- Нѣтъ, -- сказалъ Паскалонъ едва слышнымъ шепотомъ,-- женѣ командира...
   -- Pécaire! бѣдняжка! и эта тоже!... Но почему вы думаете?
   Вмѣсто отвѣта, Паскалонъ подалъ картонную карточку, на которой было напечатано, что лордъ-командиръ и леди Вильямъ Плантагенетъ просятъ его превосходительство губернатора Тартарена и г. Паскалона, директора секретаріата, пожаловать къ обѣду въ этотъ же вечеръ.
   -- О, женщины, женщины!...-- воскликнулъ Тартаренъ.
   Очевидно было, что приглашеніе исходитъ отъ жены командира; такая мысль не могла придти мужу,-- голова у него не на приглашенія настроена.
   Потомъ, разсуждая самъ съ собою, Тартаренъ проговорилъ:
   -- Принимать ли приглашеніе?... Мое положеніе военно-плѣннаго...
   Паскалонъ, почитавшій-таки кое-что, напомнилъ, что Наполеонъ на Нортумберландѣ кушалъ за столомъ адмирала.
   -- Это устраняетъ всякія колебанія,-- рѣшилъ тотчасъ же губернаторъ.
   -- Только императоръ удалялся съ дамами, какъ только приносили вина,-- прибавилъ Паскалонъ.
   -- Превосходно. Это побуждаетъ меня еще болѣе согласиться. Отвѣтьте отъ третьяго лица, что мы принимаемъ приглашеніе.
   -- Во фракахъ, конечно?
   -- Разумѣется.
   Паскалону хотѣлось такъ же надѣть и мантію гранда перваго класса; но Тартаренъ былъ на этотъ счетъ иного мнѣнія и сказалъ, что самъ не надѣнетъ ленты.
   -- Приглашаютъ не губернатора,-- пояснилъ онъ секретарю,-- а Тартарена. Тутъ есть тонкое различіе.
   Этотъ удивительный человѣкъ понималъ всѣ тонкости.
   Обѣдъ, поистинѣ, княжескій, былъ сервированъ въ большой столовой, блестящей, богато обставленной мебелью изъ туйи и клена, съ такимъ же паркетомъ, съ переборками прекрасной англійской работы, такой тонкой и изящной, что можно было залюбоваться легкими фанерами въ артистически сдѣланныхъ ранахъ.
   Тартаренъ сидѣлъ на почетномъ мѣстѣ, по правую руку леди Вильямъ. Приглашенныхъ было не много, только лейтенантъ Шиппъ и карабельный врачъ, оба говорившіе по-французски. За каждымъ изъ присутствующихъ стоялъ лакей, чопорный и важный, въ лѣтней нанковой ливреѣ. Трудно представить себѣ что-либо богаче сервиза для винъ, массивнаго серебра съ гербами Плантагенетовъ и великолѣпнаго surtout, съ рѣдкостнѣйшими орхидеями, посерединѣ стола.
   Паскалонъ сильно терялся среди такой роскоши и тѣмъ больше заикался, что всякій разъ, когда къ нему обращались съ рѣчью, его ротъ былъ биткомъ набитъ кушаньемъ. Онъ восхищался спокойною непринужденностью Тартарена въ обращеніи съ командиромъ корабля, похожимъ на злобнаго тигра. Смѣлый охотникъ на крупныхъ хищниковъ не очень-то смущался передъ тиграми и ухаживалъ за леди Плантагенетъ такъ же усердно и ловко, какъ если бы мужъ былъ миль за сто отъ нихъ. Съ своей стороны леди Вильямъ не скрывала своихъ симпатій къ герою и смотрѣла на него нѣжными глазами, какими-то совсѣмъ особенными.
   "Несчастные! мужъ сейчасъ все замѣтитъ",-- ужасался про себя Паскалонъ каждую минуту.
   Ничуть не бывало, мужъ ничего не замѣчалъ и, повидимому, тоже съ особеннымъ удовольствіемъ слушалъ разсказы великаго тарасконца.
   По просьбѣ леди Вильямъ, Тартаренъ разсказалъ исторію Тараска, святой Марты и ея голубой ленты. Онъ говорилъ о своемъ народѣ, называемомъ тарасконскимъ племенемъ, о его преданіяхъ, объ "исходѣ" его на поискъ обѣтованной земли; потомъ онъ перешелъ къ повѣствованію о своемъ правленіи, о своихъ проектахъ и реформахъ, о новомъ кодексѣ, надъ которымъ онъ работалъ. Про многое слыхалъ Паскалонъ, ну, а ужь про кодексъ-то даже ему довелось узнать здѣсь впервые. Есть ли, впрочемъ, какая-нибудь возможность угадать все то, что занимаетъ обширные умы вождей народовъ?!
   Онъ былъ то глубокомысленъ, то беззаботно веселъ, пѣлъ тарасконскія пѣсни, про Jean de Tarascon, захваченнаго корсарами, про любовь къ нему дочери султана.
   Слегка наклонившись въ сторону леди Вильямъ, съ какою жгучею страстью пропѣлъ онъ въ полголоса куплетъ:
   Говорятъ, что онъ былъ генераломъ-вождемъ,-- говорятъ, голова его лавромъ вѣнчалась,-- а дочь короля молода и прекрасна,-- полюбила его и сказала однажды...
   Томная креолка, всегда блѣдная, такъ и вспыхнула отъ этого легкимъ румянцемъ.
   Когда пѣсня была спѣта, она пожелала узнать, что за танецъ фарандола, о которой постоянно говорятъ тарасконцы.
   -- О, это такъ просто, я вамъ покажу сейчасъ...-- сказалъ добрякъ Тартаренъ.
   И, желая произвести надлежащій эффектъ въ одиночку и безраздѣльно, онъ проговорилъ, обратившись къ своему секретарю:
   -- Вы, Паскалонъ, сидите.
   Санъ же онъ всталъ и, подпѣвая на мотивъ фарандолы: ре-па-та-плане, па-та-тенъ, па-та-танъ.... сдѣлалъ первое па. На бѣду, корабль слегка покачивало, и танцоръ покатился на полъ; но тотчасъ же всталъ, все такой же веселый, и самъ же первый смѣялся надъ своею неудачей.
   Несмотря на англійскую чопорность и выдержку, всѣ громко хохотали и находили губернатора восхитительнымъ.
   Вдругъ появились вина. Тотчасъ же леди Вильямъ оставила залу, и Тартаренъ, бросивъ салфетку, вышелъ вонъ, не поклонившись, не извинившись, согласно съ наполеоновскою легендой.
   Англичане удивленно переглянулись, обмѣнялись тихо нѣсколькими словами.
   -- Его превосходительство никогда не пьетъ вина, -- сказалъ Паскалонъ, считая своимъ долгомъ объяснить выходку своего начальника и замѣнить его въ разговорахъ.
   Онъ тарасконствовалъ тоже очень занимательно, пилъ кларетъ, не отставая отъ англичанъ, и потѣшалъ ихъ, расшевеливалъ своими забавными увлеченіями и горячею мимикой.
   Потомъ, когда встали изъ-за стола, предполагая, что Тартаренъ ушелъ на палубу за леди Плантагенетъ, онъ коварно предложилъ командиру, большому любителю шахматъ, сыграть съ нимъ партію.
   Двое другихъ собесѣдниковъ разговаривали и курили около нихъ. Лейтенантъ Шиппъ, между прочимъ, прошепталъ что-то доктору и разсмѣшилъ его. Командиръ поднялъ голову и спросилъ:
   -- Что тамъ говоритъ Шиппъ?
   Лейтенантъ повторилъ свою фразу, и всѣ разсмѣялись еще сильнѣе. Только Паскалонъ не могъ разобрать, въ чемъ дѣло.
   Тѣмъ временемъ на палубѣ, въ ароматномъ дыханіи замирающаго вѣтерка, въ ослѣпительномъ отблескѣ отъ моря заходящаго солнца, залившаго багрянцемъ всѣ снасти, Тартаренъ опирался о кресло леди Вильямъ, разсказывалъ ей свой романъ съ принцессой Ликирики, окончившійся душу раздирающею разлукой. Герой зналъ, что женщины любятъ утѣшать и что пощеголять страданіями израненнаго сердца есть лучшее средство добиться у нихъ успѣха.
   О! какъ поразительна сцена прощанія между юною принцессой и имъ, переданная Тартареномъ едва внятнымъ шепотомъ въ таинственномъ сумракѣ вечера! Кто этого не слыхалъ, тотъ не слыхалъ ничего.
   Я не стану утверждать, что повѣствованіе было безусловно точно, что сцена нисколько не была прикращена; но, во всякомъ случаѣ, было все такъ, какъ бы онъ желалъ, чтобы было въ дѣйствительности: страстная, пламенная Ликирики, несчастная принцесса, въ драматической борьбѣ между чувствами привязанности къ семьѣ и любви къ мужу, отчаянно цѣпляется за героя своими хилыми ручками: "Возьми меня! увези меня!"
   Онъ, съ разбитымъ сердцемъ, отталкиваетъ ее, вырывается изъ ея объятій: "Нѣтъ, дитя мое, нельзя этого. Оставайся съ старикомъ отцомъ, ты одна у него"...
   Разсказывая такія вещи, Тартаренъ плакалъ настоящими слезами, и ему казалось, будто поднятые на него прекрасные глаза креолки увлажнялись отъ его повѣствованія.
   Солнце тихо спустилось въ море, горизонтъ вспыхнулъ фіолетовымъ туманомъ, тѣни быстро сгущались. Вдругъ рѣзкій, холодный голосъ командира корабля разрушилъ очарованіе:
   -- Поздно, становится слишкомъ свѣжо для васъ, моя милая. Пора въ каюту.
   Она встала и слегка наклонила голову.
   -- Покойной ночи, мосье Тартаренъ!
   И онъ остался глубоко взволнованный ласкающею мягкостью тона, какимъ она сказала эту фразу.
   Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ еще онъ прохаживался по палубѣ, и въ его ушахъ все еще звучали слова: "Покойной ночи, мосье Тартаренъ!" Но командиръ былъ правъ, вечеръ быстро свѣжѣлъ, и на самомъ дѣлѣ хорошо было лечь въ постель.
   Проходя въ свою каюту, Тартаренъ увидалъ въ полуотворенную дверь Паскалона, сидящаго у стола и сосредоточенно занимающагося перелистываніемъ словаря.
   -- Что вы тутъ дѣлаете, дитя?
   Вѣрный секретарь разсказалъ ему про скандалъ, произведенный его рѣзкимъ уходомъ, про шепотъ недовольства за столомъ и, въ особенности, про таинственную фразу лейтенанта Шиппа, повторенную по требованію капитана и такъ сильно всѣхъ разсмѣшившую.
   -- Хотя я порядочно понимаю англійскій языкъ, но не успѣлъ хорошо сообразить, что бы это могло значить. Я запомнилъ слова и пытаюсь добраться до смысла фразы.
   Тѣмъ временемъ Тартаренъ легъ, разумѣется, на свою кровать, спокойно вытянулся, обвязавши голову фуляромъ, выпилъ стаканъ флёръ-д'оранжевой воды, закурилъ трубку, какъ дѣлалъ это каждый вечеръ, отходя ко сну, и спросилъ у секретаря:
   -- Справились ли вы съ переводомъ?
   -- Да, мой дорогой учитель. Вышло вотъ что: Въ сущности, тарасконскій типъ -- это французъ, усиленный, преувеличенный, какъ бы видимый въ зеркальномъ садовомъ шару.
   -- И вы говорите, что они много смѣялись?
   -- Всѣ,-- лейтенантъ, докторъ, самъ командиръ,-- долго смѣялись.
   Тартаренъ пожалъ плечами съ презрительною гримасой.
   -- Извѣстно, что англичанамъ не часто представляется случай посмѣяться, вотъ они и тѣшатся подобными глупостями! Пора, покойной ночи, дитя мое, ступай спать.
   И скоро оба унеслись въ міръ грезъ, гдѣ одинъ нашелъ опять свою Клоринду, другой -- жену командира корабля, такъ какъ Ликирики была уже очень далеко.
   Дни слѣдовали за днями, складывались въ недѣли, а путешествіе продолжалось, восхитительное, чудное плаваніе, въ теченіе котораго Тартаренъ, любившій такъ внушать симпатіи и удивленіе, чувствовалъ себя окруженнымъ ими въ самыхъ разнообразныхъ видахъ.
   Онъ, по справедливости, могъ бы сказать, подобно Виктору Жакмону {"Знаменитый французскій путешественникъ",-- говоритъ Альфонсъ Додэ въ примѣчаніи,-- и въ своемъ родѣ большой "тарасконецъ",-- прибавимъ мы отъ себя.} въ его перепискѣ: "Мнѣ необыкновенно везетъ съ англичанами! Эти люди, кажущіеся такими непривѣтливыми и остающіеся между собою неизмѣнно холодными, подъ вліяніемъ непринужденности моего обращенія, тотчасъ же утрачиваютъ свою натянутость. Они, невольно и въ первый разъ въ своей жизни, становятся привѣтливыми. Я превращаю въ милыхъ людей, превращаю во французовъ всѣхъ англичанъ, съ которыми мнѣ удается провести двадцать четыре часа".
   Всѣ на Томагавкѣ, кормовые и носовые, офицеры и матросы, обожали Тартарена. Не было уже и помина о военно-плѣнномъ, о разбирательствѣ въ англійскомъ судѣ,-- рѣшено было просто отпустить его тотчасъ же по прибытіи въ Гибралтаръ.
   Что же касается грознаго командира, то онъ былъ въ восторгѣ отъ партнера такой силы, какъ Паскалонъ, и вечерами по цѣлымъ часамъ держалъ его за шашечницей, что приводило въ отчаяніе несчастнаго вздыхателя Клоринды и лишало его возможности снести ей лакомства отъ своего обѣда.
   А бѣдные тарасконцы, припертые на носу, точно каторжники, попрежнему, продолжали вести плачевную жизнь эмигрантовъ. Разглагольствуя на палубѣ или ухаживая за креолкой въ меланхолическіе часы заката, Тартаренъ съ тоскою и сокрушеніемъ сердечнымъ видѣлъ вдали своихъ соотечественниковъ, сбитыхъ въ кучу, какъ скотина, подъ карауломъ часоваго, отворачивающихся отъ него съ ужасомъ, особливо съ того дня, когда онъ выстрѣлилъ въ Тараска.
   Не прощали они ему этого преступленія. И самъ онъ не могъ забыть выстрѣла, который долженъ принести ему несчастье.
   Миновали Малаккскій проливъ, прошли Красное море, обогнули Сицилію, не далеко уже было и до Гибралтара.
   Однажды утромъ, услыхавши, что видна земля, Тартаренъ и Паскалонъ укладывали свои чемоданы при помощи одного изъ слугъ. Вдругъ они почувствовали, что корабль останавливается. Машина перестала работать, и, въ то же время, послышался приближающійся плескъ веселъ.
   -- Взгляните, Паскалонъ,-- сказалъ Тартаренъ,-- это, должно быть, лоцманъ...
   На самомъ дѣлѣ подошла лодка, но это былъ не лоцманъ. Подъ французскимъ флагомъ въ ней сидѣли французскіе матросы и между ними два человѣка въ черномъ и въ высокихъ цилиндрахъ. Возликовала душа Тартарена.
   -- А! Французскій флагъ! Дай взглянуть мнѣ на него, дитя мое!
   Онъ кинулся къ окну, но въ эту минуту дверь каюты отворилась, пропуская широкія волны яркаго свѣта. Два полицейскихъ агента въ штатскомъ платьѣ, вульгарные и грубые, снабженные приказомъ объ арестѣ, разрѣшеніемъ на выдачу, всею чертовщиной... наложили свои лапы на злосчастный "Порядокъ вещей" и на его секретаря.
   Губернаторъ отступилъ на шагъ, блѣдный, но полный сознаніи своего достоинства.
   -- Берегитесь! Что вы дѣлаете?... Я Тартаренъ изъТараскона.
   -- Васъ-то, именно, намъ и нужно.
   И вотъ оба они забраны, безъ разговоровъ, безъ отвѣта на ихъ вопросы, безъ объясненій, что они сдѣлали, за что ихъ арестуютъ, куда ведутъ. Ни слова... и только позоръ идти въ оковахъ, такъ какъ на нихъ надѣли наручники, идти мимо матросовъ и гардемариновъ, подъ градомъ насмѣшекъ и гиканій соотечественниковъ, наклонившихся надъ бортомъ, апплодировавшихъ, кричавшихъ во все горло: "Такъ ихъ и надо!... zou!... zou!..." въ то время, какъ арестованныхъ сводили въ лодку.
   Въ эту минуту Тартаренъ предпочелъ бы быть на днѣ морскомъ.
   Изъ военно-плѣннаго, какъ Наполеонъ и Ѳемистоклъ, попасть вдругъ въ положеніе простаго мошенника!
   И жена командира смотритъ.
   Рѣшительно, правъ былъ Тартаренъ,-- мститъ за себя Тараскъ, жестоко мститъ!
   

III.
Продолженіе Меморіала Паскалона.

   5 іюля. Тюрьма въ Тарасконѣ на Ронѣ. Я только что вернулся съ допроса. Я знаю, наконецъ, въ чемъ насъ обвиняютъ, губернатора и меня, и за что насъ забрали такъ неожиданно на Томагавкѣ, въ минуту полнаго счастья, сладкихъ грезъ, сцапали, какъ пару лангустовъ {Морской ракъ, отличающійся отъ гомара тѣмъ, что у лангуста нѣтъ клешней.} въ чистой водѣ, пересадили на французскій корабль, закованными въ ручныя кандалы отвезли въ Марсель, потомъ отправили въ Тарасконъ и разсадили по секретнымъ камерамъ городской тюрьмы.
   Насъ обвиняютъ въ мошенничествѣ, въ убійствѣ по неосторожности и въ нарушеніи законовъ объ эмиграціи. О, навѣрное, я нарушилъ законы объ эмиграціи, такъ какъ въ первый разъ слышу про ихъ существованіе и даже самое названіе такихъ законовъ.
   Послѣ двухъ дней заключенія съ строгимъ запретомъ говорить съ кѣмъ бы то ни было,-- вотъ это, поистинѣ, ужасно для тарасконцевъ,-- насъ водили въ судъ къ слѣдователю г. Бонарику.
   Этотъ чиновникъ началъ свою службу въ Тарасконѣ лѣтъ десять назадъ и зналъ меня отлично, больше сотни разъ бывалъ въ аптекѣ, гдѣ я приготовлялъ ему мазь отъ хронической экземы на щекѣ.
   Тѣмъ не менѣе, онъ спросилъ, какъ меня зовутъ, какого я званія, сколько мнѣ лѣтъ, чѣмъ я занимаюсь, точно мы никогда не видались. Потомъ онъ заставилъ меня разсказать все, что я знаю по дѣлу о Портъ-Тарасконѣ, и вынудилъ меня говорить два часа безъ перерыва. Его письмоводитель не успѣвалъ записывать, такъ я спѣшилъ. Потомъ -- ни здравствуй, ни прощай... "Обвиняемый, можете идти".
   Въ корридорѣ суда встрѣтилъ моего бѣднаго губернатора, котораго я не видалъ со дня нашаго ареста. Мнѣ показалось, что онъ сильно измѣнился.
   На ходу онъ пожалъ мнѣ руку и своимъ милымъ голосомъ сказалъ:
   -- Не унывай, дитя! Правда, какъ масло, всегда всплыветъ наверхъ.
   Больше онъ ничего не могъ мнѣ сказать,-- жандармы грубо повели его дальше.
   Жандармы! стража!... Тартаренъ въ оковахъ и гдѣ же?-- въ Тарасконѣ!... И эта злоба, эта ненависть цѣлаго народа!...
   Во всю жизнь мою будутъ отдаваться въ ушахъ яростные вопли черни, это распаленное дыханіе босяковъ, въ то время, какъ насъ отвозили обратно въ тюрьму въ арестантской каретѣ, закупоренными по одиночкѣ въ особыхъ отдѣленіяхъ.
   Видѣть я ничего не могъ, но слышалъ вокругъ насъ сильный шумъ толпы. На минуту карета остановилась на рыночной площади. Мѣсто я узналъ по запаху, проникавшему сквозь щели, вмѣстѣ съ тонкими струйками свѣта. Точно дыханіе самого роднаго города доходилъ до меня этотъ запахъ помъ-д'амуровъ, демьяна, кавальонскихъ дынь, стручковаго перца и крупнаго сладкаго лука. Понюхалъ я ароматъ всѣхъ этихъ прекрасныхъ вещей, которыхъ не видалъ уже очень давно, и аппетитъ у меня разыгрался.
   Народу было такъ много, что нашъ экипажъ не могъ проѣхать. Полонъ Тарасконъ, биткомъ набитъ, точно никто не былъ ни убитъ, ни акулами съѣденъ, ни людоѣдами. Мнѣ показалось даже, будто я узнаю голосъ Камбалалета, директора кадастра. Несомнѣнно, только показалось, такъ какъ самъ Безюке его ѣлъ, нашего всѣми оплакиваемаго Камбалатета. За то я убѣжденъ, что слышалъ тромбонный голосъ Экскурбанье. Тутъ уже быть не могло ошибки, онъ іокрывалъ собою всѣ вопли: "Въ воду!... Zou!... Въ Рону! въ Рону!... Fen di brut!... Въ воду Тартарена!"
   Тартарена въ воду!...Каковъ урокъ исторіи! Какова страница для Меморіала!
   Я забылъ сказать, что слѣдователь возвратилъ мнѣ мой дневникъ, забранный на Томагавкѣ. Онъ нашелъ его интереснымъ, совѣтовалъ даже продолжать, и, по поводу нѣкоторыхъ тарасконскихъ выраженій, кое-гдѣ встрѣчающихся въ немъ, онъ обратился ко мнѣ съ усмѣшкой, подергивавшей его рыжіе баки:
   -- Былъ у насъ уже Меморіалъ, а вы -- Меридіоналъ Святой Елены {Méridional -- южанинъ, человѣкъ, одаренный пылкимъ воображеніемъ, фантазеръ.}.
   Я сдѣлалъ видъ, будто смѣюсь его игрѣ словъ.
   Съ 5 по 15 іюля. Городская тюрьма Тараскона, историческій замокъ съ четырьмя башнями по угламъ, древній замокъ короля Рене, видный издалека на берегу Роны.
   Нѣтъ намъ счастья на историческіе замки. Еще въ Швейцаріи, когда приняли нашего знаменитаго Тартарена за главу нигилистовъ, его,-- а съ нимъ и насъ всѣхъ,-- засадили въ тюрьму Боннива, въ Шильонскомъ замкѣ {См. Тартаренъ въ Альпахъ. Альфонса Додэ.}.
   Здѣсь, правда, менѣе тоскливо: солнце свѣтитъ ярко, вѣтерокъ подуваетъ съ Роны, и нѣтъ такихъ дождей, какъ въ Швейцаріи или въ Нортъ-Тарасконѣ.
   Моя камера очень тѣсна: четыре штукатуренныхъ стѣны, желѣзная кровать, столъ и стулъ. Солнце проникаетъ въ нее черезъ рѣшетчатое оконце прямо надъ Роной.
   Отсюда-то, во время революціи, выкидывали якобинцевъ въ рѣку съ знаменитымъ припѣвомъ: Dé brin о dé bran, cabussaran...
   А такъ какъ народный репертуаръ измѣняется мало, то и намъ голосятъ тотъ же зловѣщій припѣвъ. Я не знаю, куда они засадили моего бѣднягу губернатора; но и онъ, навѣрное, слышитъ такъ же, какъ и я, эти голоса, доносящіеся сюда по вечерамъ съ береговъ Роны... На какія думы это должно наводить его!
   Еще туда-сюда, если бы насъ не разлучили друть съ другомъ!... Хотя, сказать по правдѣ, очутившись со времени пріѣзда въ одиночествѣ, я чувствую даже нѣкоторое облегченіе, могу собраться съ мыслями.
   Продолжительная близость къ великому человѣку тяжело утомительна! Говоритъ онъ постоянно только о себѣ и знать не хочетъ того, что васъ занимаетъ. Такъ, на Томагавкѣ не было у меня ни минуты свободной, ни секунды, чтобы побыть съ моею Клориндой. Сколько разъ думалъ я: "Тутъ она, близко!" -- и не могъ къ ней урваться. Послѣ обѣда тотчасъ партія въ шахматы съ капитаномъ; весь остальной день Тартаренъ не отпускалъ меня отъ себя, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ я сказалъ ему про Меморіалъ. "Впишите это... Не забудьте сказать о томъ..." -- и пойдутъ анекдоты о немъ, объ его родныхъ, часто не особенно интересные.
   Представьте только себѣ, что Лассъ-Казъ занимался такимъ-то дѣломъ много лѣтъ! Императоръ поднималъ его съ постели въ шесть часовъ утра, забиралъ съ собою то пѣшкомъ, то верхомъ, то въ экипажѣ, и начиналось: "Такъ вотъ слушайте, Лассъ-Казъ... Мы продолжаемъ... Когда я подписалъ мирный договоръ въ Кампоформіо"... У бѣдняка, повѣреннаго императорскихъ тайнъ, были тоже и свои дѣла, больной ребенокъ, жена, оставшаяся во Франціи; но что было за дѣло до всего этого тому, когда онъ думалъ лишь объ одномъ: себя выкладывать, себя разъяснять передъ Европой, передъ міромъ, передъ потомствомъ... И такъ каждый день, каждый вечеръ, цѣлыми годами! Выходитъ, что истинною то жертвою Святой Елены былъ не Наполеонъ, а Лассъ-Казъ.
   Теперь я избавленъ отъ этой пытки. Богъ свидѣтель, что я не старался объ этомъ; но насъ посадили врознь, и я пользуюсь этимъ, раздумываю о себѣ, о моемъ несчастіи,-- велико оно,-- о моей горячо любимой Клориндѣ.
   Неужели она думаетъ, что я виновенъ?... Нѣтъ, не она, а ея родные, всѣ эти Эспазеть д'Эскюдель де-Ламбекъ... Въ ихъ обществѣ человѣкъ незнатнаго рода всегда виноватъ. Какъ бы то ни было, съ утратой всѣхъ выпавшихъ на мою долю почестей я потерялъ надежду сдѣлаться мужемъ Клоринды. И пойду я опять на свое прежнее мѣсто въ аптекѣ на площадкѣ возиться со стклянками Безюке... Вотъ она слава-то!
   17 іюля. Одно меня сильно безпокоитъ, -- никто не навѣстилъ меня въ тюрьмѣ. Всѣ возстановлены противъ меня такъ же, какъ противъ моего начальника.
   Единственное мое развлеченіе въ моемъ тюремномъ сиротствѣ состоитъ въ томъ, что я влѣзаю на столъ, добираюсь такимъ образомъ до оконца и сквозь рѣшетку любуюсь чуднымъ видомъ.
   Огнемъ горятъ струи Роны подъ лучами солнца, зеленѣютъ вдали островки. Въ ясной лазури неба снуютъ и мелькаютъ стрижи; съ легкимъ крикомъ они проносятся совсѣмъ близко отъ меня и исчезаютъ въ вышинѣ. А тамъ, совсѣмъ внизу, виднѣется точно изъ проволоки сдѣланный мостъ, такой длинный, такой тонкій, что, кажется, вотъ-вотъ подуетъ вѣтеръ и улетитъ онъ, какъ шляпа.
   На берегу рѣки стоятъ развалины старыхъ замковъ; у подножія одного раскинулся городокъ Бокеръ, дальше -- Куртезанъ, Ваккейра. Въ его стѣнахъ, разрушенныхъ временемъ, происходили когда-то "суды любви"; тамъ принцессы и королевы любили трубадуровъ, тогдашнихъ поэтовъ, воспѣвавшихъ ихъ, какъ Паскалонъ воспѣваетъ свою Клоринду. Увы! какъ все измѣнилось съ тѣхъ поръ. Пышные замки запустѣли, соромъ заросли; какъ бы за прославляли теперь поэты дамъ и дѣвъ сердца, дѣвы сердца потѣшаются только надъ ними.
   На менѣе грустныя думы наводитъ видный изъ моего высокаго оконца Бокерскій каналъ съ тѣснящимися въ немъ раскрашенными зелеными и желтыми лодками, съ набережными, на которыхъ красными точками виднѣются прогуливающіеся военные.
   Довольны, должно быть, господа бокерцы бѣдами, постигшими Тарасконъ, и страшнымъ паденіемъ нашего великаго человѣка. Долго удручала слава Тартарена заносчивыхъ сосѣдей того берега.
   Я помню, во дни моего дѣтства, какъ носились они съ своею ярмаркой! На нее съѣзжались отовсюду,-- не изъ Тараскона, разумѣется: очень опасенъ этотъ тоненькій мостъ! Стеченіе народа бывало громадное, болѣе пятисотъ тысячъ душъ собиралось на ярмарочномъ полѣ!... Съ году на годъ торги ихъ пустѣли. Ярмарка все еще существуетъ, только никого уже на ней не бываетъ.
   Въ городѣ только и видно, что ярлычки: отдается внаймы... отдается внаймы... И если заѣдетъ случайно какой-нибудь путешественникъ, представитель торговаго дома, обыватель задаетъ ему банкетъ, изъ-за него чуть не дерутся, муниципальный совѣтъ встрѣчаетъ его съ музыкой. Въ концѣ-концовъ, Бокеръ утратилъ всякое значеніе, тогда какъ слава Тараскона все росла... А почему, какъ не по милости Тартарена?
   Забравшись на столъ, я смотрѣлъ въ окно и раздумывалъ надъ этимъ. Солнце скрылось, наступала ночь... и вдругъ по ту сторону рѣки, на башнѣ Бокерскаго замка вспыхнулъ большой огонь.
   Онъ горѣлъ долго, и долго я смотрѣлъ на него. Мнѣ почудилось нѣчто таинственное въ этомъ огнѣ, бросавшемъ красноватые отблески на Рону, въ невозмутимой ночной тиши. Что бы это могло! быть такое? Сигналъ?
   Неужели кто-нибудь, какой-нибудь почитатель нашего великаго Тартарена, подготовляетъ ему побѣгъ?... Такъ необычаенъ этотъ огонь, горящій на вершинѣ разрушающейся башни и какъ разъ противъ его тюрьмы.
   18 іюля. Возвращаясь сегодня отъ слѣдователя, когда арестантская карета проѣзжала мимо церкви святой Марты, я слышалъ повелительный голосъ маркизы дез'Эспазетъ, кричавшей съ нашимъ мѣстнымъ акцентомъ: "Cloreinde! Cloreinde!..." -- и нѣжный, ангельскій голосокъ моей милой, возлюбленной, отвѣтившей: "Mamain!"
   Навѣрное, въ церковь шла, обо мнѣ молиться, о благополучномъ окончаніи процесса.:
   Въ тюрьму я вернулся очень растроганный... написалъ нѣсколько провансальскихъ стиховъ объ этой встрѣчѣ, предвѣщающей мнѣ счастье.
   Вечеромъ, въ тотъ же часъ, опять горѣлъ огонь на Бокерской башнѣ. Пылаетъ онъ тамъ, какъ костеръ изъ тѣхъ, что зажигаютъ въ Иванову ночь. Ясно, что это сигналъ.
   Тартаренъ, съ которымъ мнѣ удалось обмѣняться нѣсколькими словами въ корридорѣ суда, видѣлъ огонь сквозь рѣшетку своего окна такъ же, какъ и я, и когда я высказалъ ему предположеніе, что, быть можетъ, друзья хотятъ устроить ему побѣгъ, какъ пытались это сдѣлать для Наполеона на Святой Еленѣ, онъ былъ, повидимому, пораженъ сближеніемъ.
   -- А, правда, Наполеонъ на островѣ Святой Елены... А развѣ пытались его спасти?
   Но, послѣ минутнаго размышленія, онъ объявилъ мнѣ, что никогда на это не согласится.
   -- Само собою разумѣется, меня пугаетъ не спускъ съ высоты трехсотъ футовъ по веревочной лѣстницѣ, раскачиваемой порывами вѣтра съ Роны. Нѣтъ, не думайте этого, дитя!... Страшитъ еня всего болѣе то, что можетъ показаться, будто я бѣгу отъ суда. Тартаренъ изъ Тараскона не побѣжитъ.
   О, если бы всѣ тѣ, что вопятъ при его проѣздѣ: "Въ Рону! Zou! Въ Рону!-- могли бы слышать его. И такого-то человѣка обвиняютъ въ мошенничествѣ! Заподозрѣваютъ его въ сообщничествѣ съ негодяемъ герцогомъ де-Монсъ!... О, Боже мой! да развѣ это возможно?
   И самъ онъ уже не отстаиваетъ теперь своего герцога, и онъ узналъ настоящую цѣну этому плуту бельгійцу. Скоро всѣ узнаютъ это при его прекрасной защитѣ, такъ какъ Тартаренъ самъ будетъ защищать себя на судѣ. Что же меня касается, то я слишкомъ заикаюсь для того, чтобы говорить публично, и защищать меня будетъ Цицеронъ-Франкебальмъ. Всѣмъ извѣстно, какою неотразимою логикой отличаются его судебныя рѣчи.
   20 іюля, вечеръ. Крайне тяжелы для меня часы, которые я провожу у судебнаго слѣдователя! Дѣло не въ томъ, чтобы мнѣ трудно было оправдаться, а въ томъ, какъ это сдѣлать, не отягчая участи моего дорогаго учителя. Онъ былъ такъ неостороженъ, такъ вѣрилъ герцогу де-Монсу! Къ тому же, сущая бѣда съ перемежающеюся экземой г.Бонарика,--никогда не знаешь, чего ждать, добра или худа; болѣзнь доводитъ его до помѣшательства, онъ становится лютымъ звѣремъ, когда "это видно", и милымъ малымъ, когда "этого не видно".
   А вотъ у аптекаря такъ ужь точно, что видно, и всегда будетъ видно. Тамъ, за далекими морями, жилъ онъ ничего себѣ, хорошо съ своею татуировкой, а здѣсь, подъ тарасконскимъ небомъ, онъ самъ себѣ кажется гадкимъ, никуда не выходитъ, сидитъ, затворившись, въ своей лабораторіи, вывариваетъ травы и яичницы себѣ готовитъ, кліентамъ же показывается не иначе, какъ въ бархатной маскѣ, точно заговорщикъ въ комической оперѣ.
   Слѣдуетъ отмѣтить, насколько мужчины ненавидятъ всѣ наружныя болѣзни, пятна, сыпи, экземы,-- быть можетъ, даже больше, чѣмъ женщины. Навѣрное, изъ-за этого Безюке такъ и злобствуетъ на Тартарена, виновника всѣхъ постигшихъ его бѣдъ.
   24 іюля. Вчера еще разъ требовалъ меня къ себѣ г. Бонарикъ кажется, уже въ послѣдній. Онъ показалъ мнѣ бутылку, найденную у острововъ однимъ изъ рыбаковъ съ Роны, и далъ прочесть письмо, которое оказалось въ бутылкѣ.
   "Тартарену.-- Тарасконъ.-- Городская тюрьма.-- Не на дайте духомъ! У васъ есть другъ по ту сторону моста. Оні перейдетъ его, когда настанетъ время.

"Жертва герцога де-Монса".

   Слѣдователь спросилъ меня, не видалъ ли я когда-нибудь этого почерка. Я отвѣтилъ, что почеркъ мнѣ не знакомъ, и,-- такъ какъ надо всегда говорить правду,-- прибавилъ, что однажды такимъ же точно способомъ было доставлено письмо Тартарену, что передъ нашимъ отплытіемъ изъ Тараскона была ему принесена совершенно такая же бутылка съ письмомъ, которому онъ не придалъ никакого значенія, считая это за продѣлку какого-нибудь шутника.
   Слѣдователь сказалъ мнѣ: "Хорошо", и потомъ, по своему обыкновенію: "Можете идти".
   26 іюля. Слѣдствіе кончено; говорятъ, что дѣло будетъ слушаться въ судѣ очень скоро. Городъ въ волненіи. Разбирательство начнется около 1 августа. До тѣхъ поръ я совсѣмъ не буду спать. Впрочемъ, я уже давно почти не сплю въ этой тѣсной клѣтушкѣ, накаленной, какъ печка. Я вынужденъ оставлять оконце открытымъ; въ него налетаютъ цѣлыя тучи комаровъ, а по угламъ скребутъ крысы.
   Въ эти послѣдніе дни я нѣсколько разъ видѣлся съ Цицерономъ-Франкебальмомъ. Онъ говоритъ о Тартаренѣ съ большою горечью. Я вижу, онъ злится за то, что Тартаренъ не поручилъ ему своего дѣла. Бѣдный Тартаренъ, нѣтъ за него ни одного человѣка!
   Кажется, измѣнили весь составъ суда. Франкебальмъ сообщилъ мнѣ имена судей: предсѣдатель -- Мульяръ, члены -- Бекманъ и Роберъ дю-Норъ. Нельзя пустить въ ходъ никакихъ вліяній. Мнѣ сказали, что господа эти -- не здѣшніе, на что указываютъ и ихъ фамиліи.
   Не знаю, по какимъ соображеніямъ, изъ дѣла противъ насъ исключены два обвинительныхъ пункта относительно убійства по неосторожности и нарушенія законовъ объ эмиграціи. Въ качествѣ обвиненныхъ должны явиться: Тартаренъ изъ Тараскона, герцогъ де-Монсъ,-- вотъ удивилъ бы, если бы явился!-- и Паскаль Тестаньеръ, извѣстный подъ именемъ Паскалона.
   31 іюля. Ночь лихорадки и тревоги. Судъ завтра. Лежалъ въ постели долго. Силъ хватало только написать на стѣнѣ тарасконскую поговорку, часто слышанную мною отъ Бравиды, который зналъ ихъ всѣ:
   
   "Bester au lit sans dormir,
   Attendre sans voir venir,
   Aimer sans avoir plaisir,
   Sont trois choses qui font mourir".
   

IV.
Судебное разбирательство на югѣ.-- Противорѣчивыя показанія.-- Тартаренъ клянется передъ Богомъ и передъ людьми.-- Тарасконскіе вышивальщики.-- Рюжимабо, съѣденный акулой.-- Нежданный свидѣтель.

   А, boufre, нѣтъ, не здѣшніе они люди, судьи бѣднаго Тартарена. Стоило только взглянуть на нихъ, чтобы убѣдиться въ этомъ, при разбирательствѣ дѣла бывшаго губернатора въ знойные послѣполуденные часы, въ большой залѣ суда, переполненной до того, что стѣны трещали.
   Августъ мѣсяцъ въ Тарасконѣ, это,-- доложу я вамъ,-- время самой тяжкой жары. Пёкло тамъ такое же, какъ въ Алжирѣ, и предосторожности противъ палящаго солнца тѣ же, что въ нашихъ африканскихъ городахъ: улицы пустѣютъ передъ полднемъ, солдатъ не выпускаютъ изъ казармъ, во всѣхъ лавкахъ прикрываются ставни. Но процессъ Тартарена измѣнилъ всѣ привычки обывателей, и можно себѣ представить, какова была температура въ залѣ засѣданія, биткомъ набитой народомъ, при множествѣ вычурно разряженныхъ дамъ, натискавшихся въ трибуны.
   Два часа пробило на башенкѣ зданія суда. Сквозь растворенныя настежь окна, прикрытыя желтыми занавѣсками, врывались съ волнами яркаго свѣта оглушительные крики кузнечиковъ на боярышникѣ и платанахъ съ бѣлою листвой, покрытою густымъ слоемъ пыли; слышался шумъ толпы, оставшейся наружи, выкрикиванія продавцовъ воды, какъ въ циркѣ во время боя быковъ: "Кому пить? Вода свѣжая!"...
   Поистинѣ, надо было родиться въ Тарасконѣ, чтобы выдерживать царившую тамъ духоту, удручающую настолько, что осужденный на смертную казнь заснулъ бы вовремя объявленія приговора. Болѣе всѣхъ въ залѣ угнетены были, разумѣется, трое судей, чужеземцевъ, непривычныхъ къ южному зною. Смотрѣть было на нихъ до слезъ жалко,-- на предсѣдателя Мульяра, ліонца съ постнымъ лицомъ, съ длинною, сѣдою головой, съ философски-унылымъ видомъ, и на двухъ его товарищей, Бекмана, пріѣхавшаго изъ Лилля, и Робера дю-Норъ, жившаго еще сѣвернѣе.
   Съ самаго начала слушанія дѣла эти господа невольно впали въ какое-то смутное оцѣпенѣніе, уставивши неподвижные взоры на большіе четырехугольники свѣта, вырѣзывавшіеся на желтыхъ занавѣскахъ оконъ. А во время нескончаемаго вызова свидѣтелей, числомъ не менѣе двухсотъ пятидесяти, и все со стороны обвиненія, несчастные судьи и совсѣмъ заснули.
   Жандармы, тоже все люди не южные и безжалостно оснащенные во всю аммуницію, спали такъ же точно.
   Все это представляетъ, несомнѣнно, весьма неблагопріятныя условія для правильнаго отправленія правосудія. Къ счастью, члены суда предварительно и тщательно ознакомились съ дѣломъ. Безъ этого они не поняли бы ничего ровно и ничего бы не услыхали въ одолѣвавшей ихъ дремотѣ, кромѣ стрекотанья кузнечиковъ, жужжанія мухъ и неопредѣленнаго бормотанія голосовъ.
   По окончаніи вызова свидѣтелей, товарищъ прокурора Бонпаръ изъ Мазе началъ чтеніе обвинительнаго акта.
   Этотъ-то былъ уже самымъ настоящимъ южаниномъ! Маленькій, лохматый, волосатый, съ брюшкомъ, съ курчавою черною бородой, съ выпяченными глазами, прорѣзанными кровяными жилками, на лицѣ цвѣта гумознаго пластыря, онъ такъ и билъ по ушамъ своимъ рѣзкимъ, крикливымъ голосомъ, и жестикулировалъ, и прыгалъ... Словомъ, гордость тарасконской прокуратуры. Откуда только ни съѣзжались его послушать... На этотъ же разъ, особенный интересъ его обвиненію придавало родство его съ знаменитымъ Бонпаромъ, первою жертвой въ дѣлѣ Портъ-Тараскона.
   Никогда еще обвинитель не выказывалъ такой ожесточенности, такой страстности, несправедливости и личной злобы. Въ Тарасконѣ любятъ это, восхищаются всѣмъ, что будоражитъ и раззадориваетъ.
   И какъ же онъ обрабатывалъ этого бѣднягу Тартарена, сидящаго съ своимъ секретаремъ между двумя жандармами! Въ какіе клочья летѣла подъ мерзкими челюстями обвинителя вся его прежняя слава!
   Паскалонъ, растерянный, подавленный стыдомъ, закрывалъ лицо руками. Тартаренъ, очень спокойный, слушалъ съ высокоподнятою головой, съ неомраченнымъ взоромъ. Онъ сознавалъ, что конченъ его день и наступилъ часъ великаго заката; онъ понималъ, что есть неизбѣжные законы человѣческаго величія, какъ есть законы тяготѣнія, и покорно имъ подчинялся. А Бонпаръ изъ Мазе все болѣе и болѣе поднималъ тонъ оскорбленій, представлялъ его самымъ зауряднымъ плутомъ, ловко воспользовавшимся обманною славой, созданною львами, которыхъ онъ никогда не убивалъ, быть можетъ, восхожденіями на Альпы, которыхъ никогда, пожалуй, не бывало,-- сообщникомъ проходимца, никому неизвѣстнаго, какого-то герцога де-Монса, котораго судъ не могъ даже разыскать. И обвинитель расписывалъ Тартарена еще большимъ негодяемъ, чѣмъ этотъ герцогъ де-Монсъ, который обиралъ не соотечественниковъ, по крайней мѣрѣ, тогда какъ Тартаренъ обокралъ тарасконцевъ, ограбилъ ихъ, петлю на нихъ надѣлъ, довелъ до нищенства, до необходимости копаться въ отбросахъ, чтобы не умереть съ голоду.
   -- Чего ждать еще, господа судьи, чего ждать отъ человѣка, стрѣлявшаго въ Тараска, въ mère-grand!...
   При такомъ заключительномъ возгласѣ въ публикѣ раздались патріотическія рыданія; имъ вторили вопли съ улицы, куда достигъ голосъ товарища прокурора, прохвативши своею зычностью двери и окна. И самъ обвинитель, растроганный чувствительностью собственныхъ фразъ, принялся ныть и слезы проливать столь сильно, что разбудилъ судей, которымъ представилось, будто всѣ стоки и трубы въ домѣ полопались отъ хлынувшаго ливнемъ дождя.
   Бонпаръ изъ Мазе говорилъ ровно пять часовъ.
   Жаръ былъ все еще удручающій, но легкій вѣтерокъ съ Роны началъ освѣжать воздухъ и вздувать желтыя занавѣски оконъ. Предсѣдатель Нульяръ не засыпалъ больше; въ этомъ краю онъ былъ еще новичкомъ, и недоумѣніе, въ которое повергала его колобродящая фантазія тарасконцевъ, оказывалось болѣе чѣмъ достаточнымъ для того, чтобы не дать ему уснуть.
   Тартаренъ первый показалъ примѣръ наивнаго и восхитительнаго вранья, представляющаго собою, подобно аромату, отличительный букетъ мѣстности.
   При одномъ изъ вопросовъ во время судебнаго слѣдствія, передавать подробности котораго мы не будемъ, онъ быстро всталъ, поднялъ руку вверхъ и сказалъ:
   -- Передъ Богомъ и передъ людьми клянусь, такого письма я не писалъ.
   Рѣчь шла о письмѣ, посланномъ имъ изъ Марсели Паскалону, редактировавшему Газету, чтобы подбодрить его, вызвать на сочиненіе еще большихъ небылицъ и въ еще большемъ числѣ.
   Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ, обвиняемый не писалъ этого; онъ отвергалъ это, негодовалъ...
   -- Можетъ быть, я не стану отрицать этого, можетъ быть, господинъ де-Монсъ, не явившійся...
   И съ какимъ глубокимъ презрѣніемъ шипѣлъ онъ слово: "не явившійся"!
   Предсѣдатель сказалъ:
   -- Предъявите это письмо обвиняемому.
   Тартаренъ взялъ письмо, посмотрѣлъ его и отвѣтилъ очень просто:
   -- Да, правда, рука моя. Это я писалъ, но я забылъ объ этомъ.
   Было чѣмъ довести до слезъ даже тигровъ лютыхъ!
   Минуту спустя то же самое повторилось съ Паскалономъ по поводу статьи Газеты, въ которой разсказывалось о пріемѣ въ ратушѣ Портъ-Тараскона пассажировъ Фарандолы и Люцифера туземцами, королемъ Негонко и первыми переселенцами, причемъ самая ратуша описывалась весьма подробно.
   Чтеніе этой статьи вызывало на каждой строкѣ неудержимый хохотъ всей залы, прерываемый криками негодованія. Самъ Паскалонъ былъ возмущенъ, протестовалъ съ своей скамьи, отмахиваясь руками: не онъ это писалъ, не могъ онъ никогда въ жизни подписать такихъ ужасающихъ несодѣянностей.
   Ему предъявили напечатанную статью, иллюстрированную картинками, сдѣланными по его указаніямъ, подписанную его именемъ, и, кромѣ того, собственноручный его оригиналъ статьи, разысканный въ типографіи.
   -- Это поразительно!-- сказалъ тогда несчастный Паскалонъ, вытаращивши глаза отъ изумленія.-- Совсѣмъ изъ памяти у меня вышло.
   Тартаренъ вступился за своего секретаря:
   -- Правда, господинъ предсѣдатель, заключается въ томъ, что, слѣпо вѣря всѣмъ разсказамъ господина де-Монса, не явившагося.
   -- Валите больше на господина де-Монса,-- злобно замѣтилъ товарищъ прокурора.
   -- Я далъ тему для статьи этому несчастному ребенку,-- продолжалъ Тартаренъ, -- и сказалъ ему: "На этомъ и вышивайте". Онъ и вышивалъ.
   -- Это правда, я только и дѣлалъ, что вы...вы...вышивалъ,-- робко промямлилъ Паскалонъ.
   О, вышивальщики! Насмотрѣлся на нихъ предсѣдатель Нульфъ, допрашивая свидѣтелей, все жителей Тараскона, фантазёровъ, отрицающихъ сегодня то, въ чемъ увѣряли вчера.
   -- Вы же это показывали при слѣдствіи.
   -- Я? я это говорилъ?... А, вай!... Ни слова такого не говорилъ.
   -- Да вы же подписали.
   -- Подписалъ?... И не думалъ никогда!
   -- Вотъ ваша подпись.
   -- А, вѣдь, и вправду... Надивиться не могу, господинъ предатель, какъ это такъ вышло.
   И такъ -- всѣ, никто не помнилъ, что говорилъ. Судьи только руками разводили въ ошалѣніи передъ такими разнорѣчіями, передъ этими кажущимися лжесвидѣтельствами. Холодные люди Сѣвера, они становились въ тупикъ и не знали, что слѣдуетъ отнести на то пылкаго воображенія уроженцевъ страны яркаго свѣта.
   Однимъ изъ самыхъ диковинныхъ былъ Костекальдъ, разсказывавшій, что онъ былъ прогнанъ съ острова неистовствами тирана Тартарена, принужденъ былъ покинуть жену и дѣтей. Надо было слышать драму, происходившую въ шлюпкѣ,-- повѣствованіе объ ужасной гибели его злосчастныхъ товарищей. Рюишмабо плылъ около шлюпки, чтобы немного освѣжиться, и вдругъ его схватываеть акула и перекусываетъ пополамъ.
   -- Ахъ! улыбка моего друга... до сихъ поръ она у меня передъ глазами. Онъ протягивалъ мнѣ руки, я уже направлялся къ нему; вдругъ лицо его искажается, онъ исчезаетъ и -- ничего... него, только кругъ крови, расплывающейся въ водѣ.
   И Костекальдъ судорожною рукой обводилъ большой крутъ, а изъ его глазъ катились крупныя, какъ бобы, слезы.
   Услыхавши имя Рюжимабо, двое судей, Бекманъ и Роберъ дю-Норъ, недавно проснувшіеся, наклонились къ предсѣдателю. При единодушныхъ рыданіяхъ, вызванныхъ разсказомъ Костекальда, видно было, какъ покачиваются одна въ сторону другой три черныя судейскія шапочки.
   Потомъ предсѣдатель Мульяръ обратился къ свидѣтелю:
   -- Вы говорите, что Рюжимабо у васъ на глазахъ былъ съѣденъ акулой? Но судъ только что слышалъ въ спискѣ свидѣтелей со стороны обвиненія имя нѣкоего Рюжимабо, прибывшаго сегодня утромъ... Не тотъ ли это самый, который былъ съ вами въ шлюпкѣ?..
   -- Да какъ же, тотъ самый... это я, я -- самый тотъ...-- крикнулъ голосъ бывшаго вице-директора земледѣлія.
   -- О! и Рюжимабо здѣсь,-- ни мало не смутился Костекальдъ.-- Я не видалъ его. Вотъ такъ новость!
   Одинъ изъ членовъ суда замѣтилъ:
   -- Надо полагать, что онъ не былъ съѣденъ, какъ вы говорили.
   -- Я смѣшалъ его, должно быть, съ Трюфеномъ...
   -- Boufre! да и я здѣсь, и я тоже не съѣденъ...-- возразилъ голосъ Трюфена.
   Костекальдъ начиналъ уже сердиться:
   -- Не все ли равно, тотъ или другой... я знаю только, что одинъ съѣденъ акулой; я видѣлъ кругъ...
   Затѣмъ онъ продолжалъ свое показаніе какъ ни въ чемъ и бывало.
   Передъ тѣмъ, какъ ему отойти отъ рѣшетки, предсѣдатель пожелалъ узнать, какъ велико было, по мнѣнію свидѣтеля, число жертвъ въ этомъ дѣлѣ. Свидѣтель отвѣтилъ:
   -- Сорокъ тысячъ, по меньшей мѣрѣ...
   А такъ какъ списки колоніи удостовѣряли, что на островѣ ни когда не бывало больше четырехсотъ жителей, то можно себѣ представить удивленіе предсѣдателя и членовъ суда. Съ нихъ потъ лилъ ведрами отъ такого судебнаго слѣдствія; въ жизнь свою не слыхивали они такихъ неистовыхъ показаній. Со скамьи свидѣтелей без прерывно раздавались рѣзкія опроверженія, озлобленные перерывы, люди вскакивали, накидывались другъ на друга,-- вотъ, вотъ сцѣпятся драться... Вопли, скрежетъ зубовный, демоническій хохотъ Какой-то фантастическій процессъ, трагикомическій... Только слышно, что такіе-то тарасконцы съѣдены, утонули, изжарены, сварены, татуированы, изрублены въ мелкіе кусочки, а погибшіе столь злою смертью оказываются, какъ разъ, тутъ же, на то же скамьѣ, живы и невредимы, безъ изъяна, безъ царапинки.
   Двухъ или трехъ, недостававшихъ при перекличкѣ, поджидая съ минуты на минуту, въ предположеніи, что они такъ же счастливо отдѣлались, какъ и ихъ товарищи. Вотъ почему слѣдователь Бонарикъ, хорошо знакомый съ нравами своихъ соотечественниковъ, убѣдилъ предсѣдателя оставить въ сторонѣ вопросъ о причиненіи смерти по неосторожности.
   А судебное слѣдствіе шло своимъ порядкомъ, становясь все шумнѣе и потѣшнѣе.
   Публика вступалась безпрерывно, то презрительно гикала, то апплодировала, то безъ стыда и совѣсти хохотала въ лицо предсѣдателю, грозившему каждую минуту приказать очистить залу. Но и самъ-то онъ уже такъ ошалѣлъ отъ всего этого шума и отъ всѣхъ несодѣянностей, что не приказывалъ ничего ровно очистить и, положивши локти на столъ, сжималъ руками готовую лопнуть голову.
   Въ моментъ относительнаго затишья Робертъ дю-Норъ, высокій, худой старикъ, съ ироническимъ выраженіемъ рта между длинными бѣлыми бакенбардами, откинулся на спинку кресла, сдвинувъ на бекрень шапочку, и сказалъ:
   -- Въ концѣ-концовъ, изъ дѣла выясняется, я вижу, что не возвратился только одинъ Тараскъ.
   Товарищъ прокурора Бонпаръ вскочилъ съ своего мѣста, какъ чортикъ изъ игрушечной коробки:
   -- А мой дядя?
   -- А Бонпаръ?-- отозвалась зала.
   Обвинитель продолжалъ своимъ тромбоннымъ голосомъ:
   -- Я позволю себѣ обратить вниманіе суда на то, что мой дядя, Бонпаръ былъ одною изъ первыхъ жертвъ. Хотя я и имѣлъ сдержанность не говорить о немъ въ моей обвинительной рѣчи, тѣмъ не менѣе, сомнѣнію не подлежитъ, что онъ не возвратился и никогда не возвратится...
   -- Позвольте, -- остановилъ его предсѣдатель, -- мнѣ только что передана карточка какого-то господина Бонпара, который проситъ, чтобы его выслушали... Не вашъ ли это будетъ?
   Это былъ его Бонпаръ,-- Гонзагъ Бонпаръ.
   Имя, столь извѣстное въ Тарасконѣ, вызвало громаднѣйшій шумъ. Публика, свидѣтели, обвиняемые, всѣ вскочили съ мѣстъ, лѣзли на скамьи, кидались, вопили, стараясь увидать скорѣе, задыхаясь отъ нетерпѣнія и любопытства. Въ виду такого волненія, предсѣдатель сдѣлалъ перерывъ засѣданія на нѣсколько минутъ. Этимъ временемъ воспользовались, чтобы вынести дюжину жандармовъ, упавшихъ въ обморокъ, полумертвыхъ отъ духоты и ошеломляющаго гвалта.
   

V.
Бонпаръ перешелъ мостъ.-- Исторія письма съ пятью красными печатями.-- Бонпаръ призываетъ въ свидѣтели весь Тарасконъ, который не откликается.-- "Да читайте же письмо!" -- Лгуны Сѣвера и лгуны Юга.

   -- Онъ... онъ! Гонзагъ!... Бэ! бэ!
   -- Какъ онъ растолстѣлъ!
   -- Какой онъ блѣдный!
   -- Онъ смотритъ совсѣмъ туркой!
   Тарасконцы такъ давно не видѣли его, что едва узнавали милѣйшаго Бонпара, когда-то очень худаго, съ головою усатаго Паликара, съ глазами обезумѣвшей козы, и ставшаго теперь толстымъ, "пузатенькимъ", какъ они говорятъ, но все такимъ же усатымъ, съ такими же сумасшедшими глазами на одутловатомъ, расплывшемся лицѣ.
   Не оглядываясь ни направо, ни налѣво, онъ прошелъ слѣдомъ за приставомъ въ рѣшеткѣ.
   Вопросъ предсѣдателя:
   -- Вы Гонзагъ Бонпаръ?
   -- Сказать по правдѣ, господинъ предсѣдатель, я готовъ усомниться въ этомъ, когда вижу...-- напыщенный жестъ Бонпара въ сторону обвиняемыхъ,-- когда вижу, говорю я, на этой опозоривающей скамьѣ нашу славу, самую чистѣйшую, когда слышу, какъ въ этой залѣ издѣваются надъ лучшимъ образцомъ честности и чести...
   -- Благодарю, Гонзагъ,-- проговорилъ съ своего мѣста Тартаренъ, едва переводя духъ отъ волненія.
   Не сморгнувши, переносилъ онъ всѣ оскорбленія; но сочувствіе стараго товарища схватило его за сердце, вызвало слезы на глаза, какъ у ребенка, котораго пожалѣли.
   Бонпаръ продолжалъ:
   -- Не бойся, мой доблестный согражданинъ, не долго изнывать тебѣ на этой грязной скамьѣ... Я принесъ съ собою доказательство... доказательство...
   Онъ рылся въ карманахъ, вытаскивалъ изъ нихъ марсельскую трубку, ножикъ, старый кремень, огниво, клубокъ нитокъ, складѣ ной метръ, барометръ, ящикъ съ гомеопатическими лѣкарствами и выкладывалъ всѣ эти вещи одну за другою на секретарскій столъ.
   -- Слушайте, свидѣтель Бонпаръ, скоро будетъ этому конецъ?-- нетерпѣливо спросилъ предсѣдатель.
   Товарищъ прокурора сказалъ:
   -- Нельзя ли, дядя, поскорѣе.
   Дядя обернулся къ нему:
   -- А, да... погоди у меня послѣ того, что ты позволилъ ссь наговорить нашему бѣдному другу!... Погоди немножко, лишу я тебя наслѣдства, негодный!
   Племянникъ отнесся очень холодно къ этой угрозѣ, а дядя все копался въ своихъ карманахъ, выкладывая изъ нихъ цѣлую коллекцію самыхъ необычайныхъ предметовъ, до тѣхъ поръ, пока не нашелъ, наконецъ, того, что разыскивалъ,-- большой конвертъ, запечатанный пятью красными печатями.
   -- Господинъ предсѣдатель, вотъ документъ, изъ котораго явствуетъ, что герцогъ де-Монсъ -- послѣдній изъ негодяевъ, послѣдній изъ каторжниковъ, изъ...
   Готовъ уже былъ просыпаться градъ ругательствъ. Предсѣдатель остановилъ его:
   -- Довольно, давайте вашъ документъ.
   Онъ развернулъ таинственное письмо, прочелъ его и передалъ своимъ товарищамъ. Тѣ поводили по немъ носами, тщательно просмаковали его, ничѣмъ не выказавши произведеннаго имъ впечатленія. Настоящіе сѣверные судьи,-- чтобъ ихъ!-- деревянные какіе-то, каменные...
   Что прочли они въ этомъ канальскомъ письмѣ? Съ такими идолами нѣтъ возможности ничего распознать.
   Присутствующіе вытягивались, нагибались, всматривались издали, защищая глаза руками, какъ зонтиками; до самой глубины залы повторялись вопросы: "Ques асо? что бы это могло быть такое?"
   А такъ какъ все, происходившее въ засѣданіи, становилось тотчасъ же извѣстнымъ на улицѣ, благодаря раскрытымъ окнамъ дверямъ, то и снаружи поднимались смутные возгласы, сильный, опредѣленный шумъ, подобный прибою моря при хорошемъ вѣтрѣ.
   Теперь жандармы уже не спали, просыпались и кучи мухъ на потолкѣ, и въ залу врывалась вечерняя прохлада, наводя ужасъ на тарасконцевъ, боящихся простуды. Сидѣвшіе ближе къ окнамъ начали уже вопить, чтобы закрыли окна, иначе тутъ "есть отъ чего заболѣть на смерть".
   Въ сотый разъ выкрикивалъ предсѣдатель Мульяръ:
   -- Нельзя ли потише, не то я прикажу очистить...
   Допросъ свидѣтелей продолжался:
   -- Свидѣтель Бонпаръ, какъ попало вамъ въ руки это письмо и когда?
   -- При отплытіи Фарандолы, герцогъ, или такъ называемый герцогъ де-Монсъ передалъ мнѣ въ Марсели полномочія по должности временнаго губернатора Портъ-Тараскона, и, въ то же время, вручилъ конвертъ, запечатанный пятью красными печатями, хотя денегъ въ немъ не было. Онъ сказалъ, что въ немъ я найду послѣднія инструкціи, и настоятельно требовалъ, чтобы я вскрылъ его не прежде, какъ передъ какимъ-нибудь изъ острововъ Адмиральтейства {Острова Адмиралтейства -- въ Австраліи.}, не помню, подъ какими-то градусами широты и долготъ. Впрочемъ, на конвертѣ это написано, вы можете посмотрѣть...
   -- Да, да, вижу. Что же потомъ?
   -- Потомъ, господинъ предсѣдатель, вдругъ я заболѣлъ той проклятою, внезапною болѣзнью, про которую вамъ, вѣроятно, уже говорили... эдакою заразительною даже и кангренозною, такою, что меня умирающаго пришлось высадить у Шато-д'Ифъ {Островокъ и замокъ Ифъ -- въ трехъ верстахъ отъ Марселя.;}. На береігу я такъ и корчился отъ болѣзни. А письмо-то осталось у меня въ карманѣ. Удрученный страданіями, я забылъ отдать его Безюке и передачѣ ему должности.
   -- Забывчивость прискорбная... Что же дальше?!
   -- Дальше, господинъ предсѣдатель, когда мнѣ стало немного лучше, когда я былъ въ силахъ встать и одѣться, не совсѣмъ еще оправившись... ахъ! если бы вы видѣли, на что я былъ похожъ, полѣзъ я за чѣмъ-то въ карманъ... Тэ!... письмо съ пятью печатями...
   Предсѣдатель сказалъ строгимъ голосомъ:
   -- Свидѣтель Бонпаръ, не согласнѣе ли съ истиной будетъ сказать, что письмо это, которое вамъ предоставлялось распечатать въ четырехъ тысячахъ льё отъ Франціи, вы предпочли вскрыть тотчасъ же, въ Марсельской гавани, чтобы узнать его содержаніе и что, прочитавши его, вы испугались громадной отвѣтственности падавшей на васъ?
   -- Вы не знаете Бонпара, господинъ предсѣдатель. Я призываю въ свидѣтели весь Тарасконъ, здѣсь присутствующій.
   Этотъ ораторскій эффектъ былъ встрѣченъ гробовымъ молчаніемъ. Надо было имѣть удивительный мѣдный лобъ, чтобы призывать въ свидѣтели тарасконцевъ, не очень-то церемонящихся съ правдой и, все-таки, прозвавшихъ Бонпара "вралемъ". И спрошенный такимъ образомъ Тарасконъ ничего не отвѣтилъ.
   Свидѣтель, не моргнувши глазомъ, продолжалъ:
   -- Видите, господа судьи, молчаніе есть знакъ согласія. И такъ, когда я нашелъ письмо, Безюке, отплывшій нѣсколько недѣль назадъ, былъ уже слишкомъ далеко для того, чтобы я могъ ему передать конвертъ. Тутъ-то я и рѣшился вскрыть его, и вы можете себѣ представить весь ужасъ моего положенія...
   Ужасно было также и положеніе публики, все еще не знавшей содержанія письма, о которомъ такъ долго шла рѣчь.
   Каждый изъ присутствующихъ вытягивалъ шею, но не могъ ничего разсмотрѣть, кромѣ пяти красныхъ печатей, гипнотизирующихъ, точно выростающихъ съ минуты на минуту до огромныхъ размѣровъ.
   Бонпаръ говорилъ:
   : -- Я васъ спрашиваю, что мнѣ было дѣлать, узнавши всѣ эти ужасы? Догнать Фарандолу вплавь? Я подумалъ было и объ этомъ, но не понадѣялся на свои силы. Помѣщать отплытію Туту-панпана, Открывши моимъ согражданамъ содержаніе этого отвратительнаго письма? Охладить ихъ увлеченіе этимъ громаднымъ ведромъ холодной воды? Да они бы меня камнями побили. Признаюсь, этого я испугался... Я не посмѣлъ даже показаться въ Тарасконъ, затрудняясь тѣмъ, что тамъ сказать. Тогда-то я спрятался на другой стогнѣ рѣки въ Бокерѣ, откуда могъ все видѣть, оставаясь самъ невидимымъ. Тамъ я занялъ двѣ должности: сторожа ярмарочнаго поля и хранителя замка. Свободнаго времени было довольно, разумѣется. Съ вершины старой башни въ хорошую подзорную трубу я видѣлъ на другомъ берегу Роны суету моихъ несчастныхъ согражданъ, собиравшихся въ путь. И я терзался, приходилъ въ отчаяніе... Я протягивалъ къ нимъ руки, кричалъ имъ, точно они могли меня услыхать: "Остановитесь!... Не уѣзжайте!..." Я даже пробовалъ предупредить ихъ письмомъ въ бутылкѣ. Скажите, Тартаренъ, подтвердите этимъ господамъ, что я пытался предупредить васъ.
   -- Я подтверждаю это,-- сказалъ Тартаренъ.
   -- Ахъ, что я выстрадалъ, господинъ предсѣдатель, когда увидалъ, что Tymy-панпанъ отплываетъ въ страну химеръ!... Но я страдалъ еще больше, когда они вернулись и я узналъ, что здѣсь изнываетъ въ оковахъ на соломѣ мой славный соотечественникъ Тартаренъ!... Вы мнѣ скажете, быть можетъ, что я раньше долженъ былъ представить доказательство его невиновности. Но, разъ человѣкъ сталъ на негодный путь, такъ уже мудрено ему попасть опять на добрую дорогу. Я началъ съ того, что не сказалъ ни о чемъ, и мнѣ все труднѣе и труднѣе было высказаться, не говоря уже о страхѣ передъ мостомъ, передъ ужаснымъ мостомъ, который надо было перейти для этого. Тѣмъ не менѣе, я перешелъ его, этотъ, дьявольскій мостъ. Сегодня утромъ, при ужасающемъ вихрѣ, я перебрался черезъ него на четверенькахъ, какъ при моемъ восхожденіи на Монъ-Бланъ. Помните, Тартаренъ?!
   -- Помню ли я?-- печально отвѣтилъ Тартаренъ, сокрушаясь сердцемъ о славнѣйшихъ часахъ своей жизни.
   -- Какъ его качало, этотъ мостъ! Сколько нужно было имѣть героизма!... Но я не люблю хвалиться. Въ концѣ-концовъ, вотъ я здѣсь, и приношу доказательство, неотразимое доказательство...
   -- Вы думаете, неотразимое?-- сказалъ Мульяръ спокойнымъ голосомъ.-- А кто удостовѣритъ, что это странное письмо, такъ долго забытое вами въ карманѣ, дѣйствительно писано герцогомъ де-Монсомъ, или лицомъ, называвшимся этимъ именемъ? Довѣрять-то вамъ, тарасконцамъ, можно только съ большою опаской. Въ теченіе семи часовъ я наслушался здѣсь такого вранья...
   Глухое рычаніе дикаго звѣря въ клѣткѣ пронеслось по залѣ, по трибунамъ и даже по городскому кругу.
   Тараскону не понравились эти слова, и онъ протестовалъ. Гонзагъ Бонпаръ ограничился тѣмъ, что блаженно улыбнулся.
   -- Что меня касается, господинъ предсѣдатель, то я не стану утверждать, будто не преувеличиваю немножко, когда говорю, и что меня можно поставить директоромъ бюро Правды. Но обратитесь вы вотъ къ кому,-- онъ указалъ на Тартарена,-- правдивѣе этого человѣка вы, все-таки, не найдете въ Тарасконѣ.
   Не много времени потребовалось Тартарену на то, чтобы признать руку и подпись герцога де-Монса,-- подпись, которую онъ, на бѣду, слишкомъ часто пускалъ въ дѣло. Поднявшись во весь ростъ и потрясая гнѣвною рукой страшную тайну изъ-за пяти печатей, онъ заговорилъ:
   -- Въ свою очередь, господинъ предсѣдатель, вооруженный этимъ циническимъ писаніемъ, я требую отъ васъ признанія, что не всѣ лгуны родятся только на югѣ. А вы насъ, жителей Тараскона называете лгунами! Но мы -- только люди съ пылкимъ воображеніемъ, мы увлекаемся въ словахъ, мы фантазёры, вышивальщики, плодовитые импровизаторы, опьяняемые воздухомъ и свѣтомъ, и сами же мы попадаемся на нашихъ поражающихъ и наивныхъ выдумкахъ... Какая же разница, однако, между нами и вашими сѣверными лгунами, не знающими ни восторговъ увлеченій, ни моментальныхъ взрывовъ фантазіи, имѣющими всегда опредѣленную цѣль, какую-нибудь подлую задачу, какъ тотъ, кто писалъ это письмо! Да, надо признаться, по части лжи, если возьмется за дѣло Сѣверъ, то Югу далеко уже не подъ силу съ нимъ тягаться!...
   Заговоривши на такую тему передъ тарасконскою публикой, Тартаренъ долженъ былъ бы овладѣть сочувствіемъ всей залы. Но, увы, спѣта была пѣсенка бѣднаго великаго человѣка и его популярности. Никто уже его не слушалъ. Всѣхъ занимало только таинственное посланіе, которое онъ держалъ въ рукѣ.
   Несчастный хотѣлъ еще говорить; ему не дали, со всѣхъ сторонъ раздавались крики:
   -- Письмо!... письмо!...
   -- Отнимите у него письмо, зу!
   -- Читайте письмо!
   Самъ предсѣдатель Мульяръ счелъ нужнымъ уступить требованію толпы и сказалъ:
   -- Секретарь, прочтите документъ.
   Всѣ разомъ вздохнули свободно, и въ наступившей тишинѣ слышны лишь были жужжаніе августовскихъ мухъ и почиркиваніе кузнечиковъ.
   Секретарь началъ читать немного въ носъ:
   "Господину Гонзагу Бонпару, временному губернатору Портъ-Гараскона. Распечатать подъ 144о 30' восточной долготы, въ виду острововъ Адмиралтейства".
   "Любезный господинъ Бонпаръ,
   "Нѣтъ такой хорошей шутки, которую не слѣдовало бы когда-нибудь кончить.
   "Поворачивайте вашъ корабль назадъ и возвращайтесь съ миромъ домой въ Тарасконъ.
   "Нѣтъ никакого острова, ни договора, ни Портъ-Тараскона, ни гектаровъ, ни винокуренъ, ни сахароваренъ, и нѣтъ ничего ровно... Была только превосходная финансовая операція, принесшая мнѣ нѣсколько милліоновъ, находящихся въ настоящее время въ безопасномъ мѣстѣ такъ же, какъ и моя свѣтлѣйшая особа.
   "Въ сущности, все это -- хорошенькая тарасконада, которую, вѣроятно, извинятъ мнѣ ваши сограждане и ихъ знаменитый вождь Тартаренъ, такъ какъ она ихъ заняла, развлекла и возвратила имъ совсѣмъ было утраченную любовь къ ихъ прелестному маленькому городку.

"Герцогъ де-Монсъ.

   "А, впрочемъ, совсѣмъ не герцогъ и даже не изъ Монса, а такъ себѣ -- оттуда не далечко".
   На этотъ разъ, сколько ни грозилъ предсѣдатель приказать очистить залу, ничто уже не въ силахъ было сдержать воплей, дикаго рева, огласившихъ судъ, перешедшихъ на улицы, на городской кругъ, на эспланаду, разнесшихся по всему городу. А! бельгіецъ, негодный бельгіецъ! Попадись онъ въ эту минуту, какъ бы его обдѣлали, какъ бы спустили его изъ оконца, тычмя головой, въ Рону!
   Мужчины, женщины, дѣти, всѣ голосили и неистовствовали. Среди этого невообразимаго гвалта предсѣдатель Мульяръ объявилъ резолюцію суда о невиновности Тартарена и Паскалона, къ великому отчаянію Цицерона-Франкебальма, у котораго такъ и пропала защитительная рѣчь со всѣми его verum епіт verо, со всѣми -- а посему, такъ какъ потому, что; задаромъ погибъ весь римскій цементъ его монументальной защиты.
   Зала суда пустѣла, публика расходилась по улицамъ, площадямъ и площадкамъ, продолжая изливать свой гнѣвъ въ крикахъ: "Бельгіецъ!... негодный бельгіецъ!... Обманщикъ Сѣвера!... Лгунъ Сѣвера!"
   

VI.
Продолженіе и конецъ Меморіала Паскалона.

   8 октября. Опять занялъ я свое былое положеніе въ аптекѣ Безюке, вновь пріобрѣлъ расположеніе моихъ согражданъ и зажилъ прежнею спокойною жизнью между банокъ и стклянокъ, съ той лишь разницей, что Безюке сидитъ теперь въ темномъ углу, точно онъ -- ученикъ, и злобно стучитъ пестомъ въ ступкѣ, растирая свои снадобья. Отъ времени до времени онъ перестаетъ толочь, вынимаетъ изъ кармана зеркальце и разглядываетъ свою татуировку. Несчастный Фердинандъ! ни мази, ни пластыри, ничто не помогаетъ, ни даже "чесночный супецъ", предписанный докторомъ Турнатуаромъ. Расписали его этою чертовщиной на всю жизнь.
   А я пакетики дѣлаю, этикетки надписываю, отпускаю алоэ и ипекакуану, разговариваю съ кліентами, узнаю все, что дѣлается въ городѣ. Въ рыночные дни къ намъ заходитъ много народа; по вторникамъ и пятницамъ отбоя нѣтъ отъ посѣтителей. Съ тѣхъ поръ, какъ поправились виноградники, крестьяне опять принялись за лѣкарства, за слабительныя. Обожаютъ они это въ округѣ Тараскона; принимать слабительное для нихъ настоящій праздникъ.
   Въ остальные дни недѣли у насъ тихо, колокольчикъ у двери звонить рѣдко. Только и дѣла у меня, что разсматривать надписи на большихъ стеклянныхъ флаконахъ и на бѣлыхъ фаянсовыхъ банкахъ, стоящихъ рядами на полкахъ, и на красующееся надъ конторкой греческое слово фармакопеіа между двумя змѣями.
   Послѣ столькихъ треволненій и приключеній, мирная тишина моей жизни мнѣ пріятна даже. Я приготовляю къ печати томъ провансальскихъ стиховъ Li Ginjourlo (Les Jujubes) {Грудная яюда -- плодъ дерева, называемаго грудная придорожная игла.}. На сѣверѣ знаютъ эту ягоду, только какъ фармацевтическое средство; у насъ не это -- премилыя и превкусныя мелкія красныя оливки, ростущія на деревьяхъ съ блѣдно-зелеными листьями. Въ этой книжкѣ соберу стихи, въ которыхъ я воспѣвалъ природу и любовь...
   Pécaïre! Я вижу иногда, проходитъ мимо моя Клоринда, высокая и стройная, подпрыгивая по острой щебенкѣ, "походкою кенгуру", какъ она тамъ говорила. Это она въ церковь ходитъ съ молитвенникомъ въ рукахъ и въ сопровожденіи служанки Альрикъ, которая все по крышамъ лазила. По возвращеніи въ Тарасконъ, она перешла отъ мадемуазель Турнатуаръ въ услуженіе въ маркизѣ дез'Эспазетъ. И никогда-то Клоринда не взглянетъ даже на аптеку. Здѣсь, у Безюке, я для нея не существую.
   Городъ принялъ свой прежній спокойный видъ. Обыватели прогуливаются по кругу, по эспланадѣ, вечерами ходятъ въ клубъ, въ театръ. Всѣ вернулись, кромѣ отца Баталье, оставшагося на Филиппинскихъ островахъ основывать новую общину Отцовъ-Бѣлыхъ. Здѣсь же понемногу, да помаленьку опять открылся монастырь Панперигустъ; возвратился въ него добрый отецъ Везоль ("Слава Господу Богу!") съ нѣсколькими другими отцами, и потихонечку, одинъ за другимъ, начали опять позванивать колокола. Полнаго трезвона еще нѣтъ, но ждемъ мы его въ очень близкомъ будущемъ.
   Можетъ ли кто подумать, что совершилось столько событій! Какъ далеко все это, и какъ забывчива тарасконская раса! Стоитъ только посмотрѣть на нашихъ охотниковъ, съ маркизомъ дез'Эспазетъ во главѣ... Каждое воскресенье утромъ отправляются они съ новымъ и неистощимымъ воодушевленіемъ "пытать удачи" на поискъ несуществующей дичи.
   Я же по воскресеньямъ, послѣ завтрака, дѣлаю мой обычный визитъ Тартарену. На томъ же мѣстѣ домикъ съ зелеными ставнями и около него у рѣшетки мальчишки-чистильщики сапогъ съ своими ящичками. Но все, все молчаливо... Я отворяю дверь... Герой въ своемъ саду, ходитъ, заложивши руки за спину, вокругъ бассейна съ золотыми рыбками, или сидитъ въ своемъ кабинетѣ, среди малайскихъ ножей и отравленныхъ стрѣлъ. Онъ почти уже и не смотритъ на любимыя свои коллекціи. Рамка осталась все та же, но до чего измѣнился человѣкъ! Хотя его и оправдали, но великій человѣкъ чувствуетъ, что не подняться ему; онъ разбить, разрушенъ его пьедесталъ, а потому-то онъ и тоскуетъ.
   Мы бесѣдуемъ. Иногда заходитъ докторъ Турнатуаръ; его веселый нравъ и шутки, во вкусѣ Пургона, оживляютъ нѣсколько это унылое жилище. И Франкебальмъ бываетъ по воскресеньямъ. Тартаренъ поручилъ ему ведёніе своихъ дѣлъ въ Тулонѣ, по взысканію съ него капитаномъ Скрапушина расходовъ на обратную доставку переселенцевъ и вдовою Бравида, требующею обезпеченія своимъ малолѣтнимъ дѣтямъ. Какъ справится мой бѣдный дорогой учитель, если проиграетъ эти два процесса? Онъ уже такъ много потратился на плачевное предпріятіе съ Портъ-Тараскономъ!
   О, если бы я былъ богатъ!... Къ сожалѣнію, не могу я помочь ему тѣмъ, что зарабатываю у Безюке.
   10 октября. Мои Jujubes выйдутъ въ Авиньонѣ у книгопродавца Румениль. Я очень счастливъ. Другая мнѣ удача: здѣсь устраивается большая кавалькада въ честь святой Марты, на 19 число текущаго мѣсяца, и заодно будетъ праздноваться возвращеніе тарасконцевъ на землю Франціи. Дурлядуръ и я, оба поэты, мы будемъ изображать провансальскую поэзію на аллегорической колесницѣ.
   20 октября. Вчера, въ воскресенье, состоялась кавалькада: длинный рядъ колесницъ, всадники въ историческихъ костюмахъ, въ рукахъ у нихъ шестики съ кошельками на концахъ для сбора подаяній на бѣдныхъ, большія толпы народа, зрители во всѣхъ окнахъ. И, несмотря на это, ни увлеченія не было, ни веселья. Никакая изобрѣтательность устроителей не могла восполнить отсутствія нашей mère-grand, чувствовался пробѣлъ, пустое мѣсто, недоставало колесницы Тараска. Вставали воспоминанія о несчастномъ выстрѣлѣ тамъ, въ Тихомъ океанѣ, а съ ними просыпалась и глухая злоба. Въ толпѣ послышалось непріязненное рычаніе, когда процессія проходила мимо дома Тартарена. Шайка Костекальда попыталась еще болѣе возбудить народъ враждебными криками, но маркизъ дез'Эспазетъ, ѣхавшій верхомъ въ костюмѣ храмовника, обернулся на своей лошади и повелительно сказалъ: "Эй, тамъ, смирно, господа!"... Видъ у него былъ, на самомъ дѣлѣ, внушительный, и безпорядокъ тотчасъ же прекратился.
   Дулъ сѣверный, снѣговой вѣтеръ. Онъ жестоко давалъ намъ себя знать, мнѣ и Дурлядуру, въ нашихъ колетахъ временъ Карла VI, взятыхъ на-прокатъ у заѣзжей оперной трупны. Мы сидѣли на двухъ башняхъ, сдѣланныхъ изъ дерева и картона, такъ какъ наша колесница, запряженная шестью парами бѣлыхъ быковъ, изображала замокъ короля Рене. Злодѣйскій вѣтеръ пробиралъ насъ до костей, и стихи, которые мы декламировали, дрожали такъ же, какъ большія лютни въ нашихъ рукахъ и какъ мы сами. Дурлядуръ говорилъ мнѣ: "Outre! такъ замерзнуть можно!"... Â сойти нѣтъ никакой возможности; лѣстницы, по которымъ мы туда взгромоздились, были приняты.
   На городскомъ кругу пытка сдѣлалась невыносимою... А мнѣ еще, какъ на бѣду, пришло въ голову -- о, тщеславіе влюбленнаго!-- проѣхать переулкомъ, чтобы покрасоваться передъ домомъ маркиза дез'Эспазетъ.
   Мы забрались въ узенькую улицу, въ ней едва-едва проходили наши колеса. Домъ маркиза былъ запертъ, мраченъ и тихъ, всѣ жалузи спущены, какъ бы для выраженія того, что дворянство относится презрительно къ увеселеніямъ простаго люда.
   Я продекламировалъ дрожащимъ голосомъ нѣсколько стиховъ изъ Jujubes и протянулъ мой кошелекъ для сбора пожертвованій. Въ домѣ не шелохнулось, никто не показывался. Тогда я приказалъ погоньщикамъ ѣхать дальше. Не тутъ-то было, колесница застряла между стѣнами. Что ни дѣлали, невозможно было двинуться ни впередъ, ни назадъ. А сквозь закрытыя жалузи мы слышали очень близко отъ себя, на одной высотѣ съ нами, подавленный смѣхъ. Дѣваться намъ было некуда, такъ мы и сидѣли на своихъ картонныхъ башняхъ, издрогшіе, потѣшные...
   Рѣшительно не приноситъ мнѣ счастья замокъ короля Рене! Пришлось отпрягать быковъ, посылать за лѣстницей, чтобы выручить насъ съ вышки, и на все это ушло не мало времени.
   23 октября. Что это за недугъ -- стремленіе къ славѣ? Жить безъ нея нельзя, разъ ея отвѣдалъ.
   Въ воскресенье я былъ у Тартарена; мы говорили, прохаживаясь по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ сада. Изъ-за стѣны деревья проѣзда осыпали насъ сухими листьями. Я замѣтилъ печальное выраженіе лица моего дорогаго учителя и сталъ напоминать ему часы тріумфовъ его жизни. Ничто не могло развлечь его, ни даже аналогіи.между нимъ и Наполеономъ.
   -- А! вай, Наполеонъ!... забавная шутка!... Солнце тропиковъ раздуло эту тыкву...-- онъ показалъ на свою голову.-- Не говорите мнѣ никогда объ этомъ, прошу васъ, вы сдѣлаете мнѣ большое одолженіе.
   Я посмотрѣлъ на него въ крайнемъ недоумѣніи.
   -- Тѣмъ не менѣе, супруга командира...
   -- Оставьте, пожалуйста... Потѣшалась надо мною все время супруга командира!
   Мы прошли нѣсколько шаговъ молча.
   Съ порывами вѣтра, уносившаго осенніе листья, доходили до насъ крики маленькихъ чистильщиковъ, игравшихъ на улицѣ "въ пробку".
   Тартаренъ сказалъ мнѣ еще:
   -- Теперь я все вижу ясно. Тарасконцы открыли мнѣ глаза. Точно операцію мнѣ сдѣлали и катаракты сняли.
   Такимъ я его никогда не видывалъ.
   У двери онъ вдругъ пожалъ мнѣ руку и продолжалъ:
   -- Знаешь, дитя, у меня назначена продажа. Я проигралъ дѣло съ капитаномъ Скрапушина, а также и съ вдовою Бравиды, несмотря на всѣ доводы Франкебальма... Строитъ онъ слишкомъ ужь громоздко; его римскій водопроводъ на него же и рухнулъ и раздавилъ насъ своею тяжестью.
   Я осмѣлился робко предложить мои маленькія сбереженія. Я охотно бы отдалъ ихъ, но Тартаренъ отказался.
   -- Благодарю, дитя мое. Но я полагаю, что отъ продажи оружія, рѣдкостей, необыкновенныхъ растеній получится достаточно денегъ. Если же не хватитъ, я продамъ домъ. А потомъ -- видно будетъ. Прощай, дитя... Все это пустяки.
   Вотъ истинная философія!...
   31 декабря. Тяжелое горе пережилъ я сегодня. Отпускалъ я въ аптекѣ женѣ Трюфена лѣкарство для ея больнаго ребенка; вдругъ шумъ колесъ на площадкѣ заставилъ меня поднять глаза. Мимо проѣзжала большая карета старухи д'Эгебулидъ. Сама почтенная дама сидѣла въ ней рядомъ съ чучелой своего попугая, а на передней лавочкѣ -- моя Клоринда и съ нею кто-то,-- противъ свѣта я не разобралъ, видѣлъ только голубой мундиръ и расшитое кепи.
   -- Кто это съ нашими дамами?-- спросилъ я.
   -- А это внукъ старой графини, виконтъ Шарлексисъ д'Эгебулидъ, офицеръ стрѣлковаго полка. Развѣ вы не знаете, что въ будущемъ мѣсяцѣ его свадьба съ мадемуазель Клориндой?
   Я едва на ногахъ устоялъ. Блѣденъ былъ; вѣроятно, какъ мертвецъ.
   Да, я все еще не терялъ надежды.
   -- Настоящій бракъ по любви,-- дорѣзывала меня жена Трюфена.-- Впрочемъ, знаете на этотъ счетъ нашу поговорку? "Кто по любви женатъ, тому ночью радость, а днемъ адъ".
   Я бы и на это согласился, pécaïre!
   5 ноября. Вчера продавали имущество Тартарена. Я не былъ тамъ; но вечеромъ заходилъ въ аптеку Франкебальмъ и передалъ мнѣ всѣ подробности.
   Ужасно это было, судя по разсказу. Изъ этой распродажи ничего не вышло. Торги, по нашему здѣшнему обыкновенію, происходили передъ домомъ. И -- ничего, ни одного су, хотя собралось много народа. Оружіе всѣхъ странъ, отравленныя стрѣлы, мадагаскарскія копья, ятаганы, револьверы, винчестеръ о тридцати двухъ выстрѣлахъ -- ни почемъ... Ни почемъ -- великолѣпныя шкуры львовъ изъ горъ Атласа, ни почемъ -- альпенштокъ, его покрытый славой альпенштокъ Юнгфрау, и всѣ богатства, всѣ диковины, настоящій музей нашего города... все распродано по забавно ничтожнымъ цѣнамъ... Вѣра утрачена!
   И боабабъ въ маленькомъ горшечкѣ, столько лѣтъ бывшій предметомъ удивленія для страны!... Когда его выставили на столъ, когда акціонеръ провозгласилъ: "Arbos gigantea, цѣлыя селенія могутъ умѣститься въ его тѣни"...-- толпа разразилась, кажется, неистовымъ хохотомъ. И Тартаренъ слышалъ этотъ смѣхъ, прохаживаясь по саду съ двумя друзьями. Онъ сказалъ имъ безъ малѣйшей горечи:
   -- И имъ операція сдѣлана, сняты катаракты у моихъ добрыхъ тарасконцевъ. Теперь и они прозрѣли... Но, все-таки, они жестоки.
   Всего печальнѣе то, что изъ распродажи выручена слишкомъ ничтожная сумма, и Тартаренъ вынужденъ уступить свой домъ маркизу дез'Эспазетъ для его молодыхъ супруговъ.
   А онъ, несчастный великій человѣкъ, онъ-то куда же дѣнется? Неужели перейдетъ черезъ мостъ, какъ уже намекалъ на то? Неужели удалится въ Бокеръ къ своему старому другу Бонпару?
   Въ то время, какъ Франкебальмъ, стоя среди аптеки, разсказывалъ мнѣ эти удручающія событія, Безюке пріотворилъ дверь изъ другой комнаты, выставилъ свое неизгладимо-разрисованное лицо и проговорилъ съ дикимъ хохотомъ настоящаго папуасскаго демона:
   -- Такъ его и надо!... По дѣламъ его!
   Точно его самъ Тартаренъ избезобразилъ татуировкой.
   7 ноября. Завтра, въ воскресенье, мой дорогой учитель собирается оставить городъ и перейти мостъ... Мыслимое ли это дѣло? Тартаренъ изъ Тараскона превратится въ Тартарена изъ Бокера... Подумайте только, звучитъ-то какъ... разница-то какая!... И къ тому же, мостъ, ужасный мостъ... Какъ онъ перейдетъ его? Я знаю, Тартаренъ преодолѣвалъ и не такія препятствія!... Какъ бы то ни было, подобныя вещи говорятся въ минуты сильнаго раздраженія, но отнюдь не дѣлаются. Я все еще сомнѣваюсь...
   Воскресенье, 10 ноября. Семь часовъ вечера. Я вернулся домой измученный; едва хватаетъ силъ написать нѣсколько строкъ.
   Кончено все, нѣтъ его,-- онъ перешелъ мостъ.
   Мы сговорились собраться у него въ три или четыре часа, Турнатуаръ, Франкебальмъ, Бомвьель и Мальбо, старый милиціонеръ, догнавшій насъ уже на пути.
   Сердце сжималось у меня при взглядѣ на эти обнаженныя стѣны, на опустошенный садъ. Тартаренъ не посмотрѣлъ даже ни на что.
   Есть въ насъ, тарасконцахъ, одно драгоцѣнное качество, этоподвижность характера. Благодаря ей, мы склонны въ печали менѣе другихъ народовъ.
   Тартаренъ подалъ ключи Франкебальму и сказалъ:
   -- Передайте маркизу дез'Эспазетъ. Я не претендую на него за то, что онъ не пришелъ. Недаромъ говорилъ Бравида:
   
   Любовь знатнаго господина,
   Дружба стакана
   Побаловались съ нами,
   И не нужны мы имъ больше.
   
   И, обратившись ко мнѣ, онъ прибавилъ:
   -- На этотъ счетъ ты кое-что видѣлъ, дитя!
   Глубоко тронулъ меня этотъ намекъ на Клоринду. При такихъто обстоятельствахъ онъ, все-таки, вспомнилъ обо мнѣ!
   Когда мы вышли на шоссе, дулъ страшный вѣтеръ, и каждый изъ насъ подумалъ про себя: "Каково же теперь будетъ на мосту!"
   Одинъ Тартаренъ не выказывалъ ни малѣйшей тревоги. По случаю такого вѣтра на улицахъ не видно было ни души. Встрѣтились только музыканты военнаго хора, возвращавшіеся съ эспланады, обвѣшанные своими инструментами, укутывающіеся въ шинели.
   Тартаренъ шелъ, окруженный нами, точно на прогулку и говорилъ неторопливо. Говорилъ онъ намъ о себѣ, только о себѣ, по своему обыкновенію.
   -- Я, видите ли, страдалъ недугомъ, общимъ всѣмъ жителямъ нашего края: слишкомъ много питался поглядѣлками...
   Въ Тарасконѣ мы называемъ "поглядѣлками" все то, что привлекаетъ взоры, что мы желали бы получить и чего не въ состоя ніи взять. Это пища мечтателей, людей съ пылкимъ воображеніемъ. И Тартаренъ говорилъ правду, -- никто больше его не услаждался поглядѣлками.
   Я несъ мѣшокъ, картонъ изъ-подъ шляпы, пальто моего героя, шелъ немного позади и не все могъ слышать. Вѣтеръ заглушалъ нѣкоторыя слова и все усиливался по мѣрѣ нашего приближенія въ Ронѣ. Я понялъ, однако, изъ рѣчи Тартарена, что онъ ни на кого не имѣетъ зла на сердцѣ; онъ говорилъ о себѣ съ кротостью истиннаго философа.
   -- Бездѣльникъ Додэ написалъ про меня, будто я Донъ-Кихотъ въ тѣлѣ Санхо... Правду онъ сказалъ. Типъ Донъ-Кихота, толстаго, рыхлаго, размякшаго отъ собственнаго жира, неспособнаго подняться въ уровень съ своею мечтой, встрѣчается довольно часто въ Тарасконѣ и въ его округѣ.
   Немного далѣе, на перекресткѣ одного переулка, мы видѣли спину Экскурбанье. Проходя мимо лавки оружейника Костекальда, назначеннаго въ это утро муниципальнымъ совѣтникомъ города, Экскурбанье вопилъ во все горло:
   -- А-га!... Fen dé brut!... Да здравствуетъ Костекальдъ!
   -- Я даже и на этого не сержусь,-- сказалъ Тартаренъ,-- несмотря на то, что въ немъ выразились самыя гадкія черты тарасконскаго юга. Я уже не говорю о его крикахъ, хотя онъ голоситъ больше, чѣмъ слѣдовало бы; но я указываю на его ужасающую страсть ко всѣмъ поддѣлываться, всѣмъ понравиться, доводящую его до самыхъ мерзкихъ подлостей. Передъ Костекальдомъ онъ оретъ: "Тартарена въ Рону!" Будь онъ съ нами, онъ кричалъ бы, изъ желанія угодить мнѣ, что надо утопить Костекальда. Но, оставя это въ сторонѣ, дѣти мои, милый народъ -- наша тарасконская раса, и безъ нея Франція давно бы умерла отъ педантизма и скуки.
   Мы подошли къ Ронѣ. Унылый закатъ ложился красноватымъ отблескомъ на разбитыя облака. Вѣтеръ какъ будто стихалъ; тѣмъ не менѣе, переходъ черезъ мостъ представлялся далеко не безопаснымъ. Всѣ остановились у входа на него, и Тартаренъ не звалъ насъ идти дальше.
   -- Ну, теперь прощайте, дѣти мои...
   Всѣ обнимались; онъ началъ съ Бомвьеля, старшаго лѣтами, и кончилъ мною. Я плавалъ, ручьями разливался, не имѣя возможности вытереться, такъ какъ все еще держалъ въ одной рукѣ чемоданчикъ, въ другой пальто, и могу сказать, что облилъ слезами великаго человѣка.
   Самъ онъ былъ глубоко взволнованъ,-- взялъ свои вещи, въ одну руку картонъ, перекинулъ черезъ нее пальто, въ другую -- чемоданчикъ. Турнатуаръ сказалъ:
   -- Въ особенности, себя берегите, Тартаренъ... Нездоровый климатъ въ Бокерѣ... Чесночный супецъ... не забывайте.
   Тартаренъ отвѣтилъ, подмигивая глазомъ:
   -- Не бойтесь... Знаете поговорку про старуху: Чѣмъ дольше старуха поживала, тѣмъ больше ума набирала, а потому умирать не желала. Я поступлю, какъ старуха.
   Мы видѣли, какъ онъ удалялся по мосту, немного грузнымъ, но все еще бодрымъ шагомъ. Мостъ страшно качало. Два или три раза Тартаренъ останавливался придержать шляпу, чуть не унесенную вѣтромъ. Мы кричали ему издали, не рискуя двинуться дальше:
   -- Прощайте, Тартаренъ!
   Не оглядываясь на насъ, не говоря ни слова отъ сильнаго волненія, онъ только махалъ намъ картономъ изъ-подъ шляпы...
   -- Прощайте... прощайте...

-----

   Три мѣсяца спустя. Воскресенье вечеромъ. Опять развертываю я этотъ Меморіалъ, давно уже прерванный, опять берусь за зеленую тетрадь съ потертыми углами, которую оставлю моимъ дѣтямъ, если когда-нибудь мнѣ суждено ихъ имѣть... Началъ я ее за пять тысячъ льё отъ Франціи; со мною переплыла она моря, со мною была въ тюрьмѣ; нигдѣ не разставался я съ нею. Мѣста остается въ ней немного, и я пользуюсь имъ, чтобы занести въ нее слухъ, распространившійся по городу нынѣшнимъ утромъ: Тартарена нѣтъ уже въ живыхъ!
   Въ теченіе трехъ мѣсяцевъ о немъ ничего не было извѣстно. Я зналъ, что онъ проживаетъ въ Бокерѣ, у Бонпара, помогаетъ ему караулить ярмарочное поле и хранить замокъ. Много разъ, стосковавшись о моемъ добромъ учителѣ, я собирался пойти его навѣстить, но проклятый мостъ такъ и не далъ мнѣ исполнить моего сердечнаго желанія.
   Однажды я смотрѣлъ на Бокерскій замокъ, и мнѣ показалось, будто на самомъ верху башни кто-то наводитъ подзорную трубу на Тарасконъ. Человѣкъ этотъ напоминалъ, какъ будто, Бонпара. Онъ скрылся, вошелъ въ башню и вернулся съ кѣмъ-то другимъ, полнымъ, похожимъ на Тартарена. Этотъ посмотрѣлъ тоже въ трубу, потомъ отстранилъ ее и сталъ махать руками, точно давая понять, что узналъ меня. Но было это такъ далеко, такъ неясно, что я не испыталъ того волненія, какого могъ бы ожидать.
   Нынѣшнимъ утромъ, въ тревожномъ настроеніи, самъ не знаю отчего, я пошелъ побриться, какъ дѣлаю это каждое воскресенье. Меня поразилъ странный видъ неба, сумрачный, желтоватый, безъ блеска, ярко очерчивающаго контуры деревьевъ, скамей, тротуаровъ, домовъ. Я обратилъ на это вниманіе Марка-Аврелія, цирюльника.
   -- Какое необыкновенное солнце! Не грѣетъ и не свѣтитъ... Ужь не затмѣніе ли?
   -- Да развѣ же вы этого не знали, мосье Паскалонъ? Объ этомъ печаталось съ перваго числа мѣсяца.
   Держа меня пальцами за носъ и проводя около него бритвой, онъ сказалъ:
   -- А новость вы знаете?... Говорятъ, нашъ великій человѣкъ приказалъ долго жить.
   -- Какой великій человѣкъ?
   Когда онъ назвалъ Тартарена, я чуть не зарѣзался его бритвой.
   -- Вотъ что значитъ покинуть родину!... Не могъ онъ жить безъ Тараскона...
   Цирюльникъ Маркъ-Аврелій самъ не сознавалъ, какую сказалъ истину.
   Да, безъ Тараскона и безъ славы онъ, несомнѣнно, жить не могъ.
   Бѣдный, добрый учитель! бѣдный, великій Тартаренъ!...
   А все же, каково совпаденіе... затмѣніе солнца въ день его смерти!
   Престранный народъ наши тарасконцы. Я готовъ объ закладъ биться, что извѣстіе это на всѣхъ въ городѣ тяжело подѣйствовало, но они сдѣлали видъ, будто относятся къ нему очень легко.
   И все это потому, что со времени дѣла съ Портъ-Тараскономъ, доказавшаго, насколько они склонны къ увлеченіямъ и преувеличеніямъ, тарасконцы желаютъ казаться очень положительными, чемъ сдержанными людьми, исправившимися навсегда.
   Ну, а если уже говорить правду, то надо сознаться, что ничуть-то мы не исправились,-- только, вмѣсто того, чтобы привирать вверхъ, мы привираемъ внизъ.
   Мы уже не говоримъ, какъ прежде: "Вчера на бой быковъ собралось болѣе пятидесяти тысячъ человѣкъ, по крайней мѣрѣ". За то говорится: "На бой быковъ пришло вчера съ полдюжины зрителей, да и столько-то было ли еще"...
   Опять все то же преувеличеніе.

М. Р.

"Русская Мысль", кн. XI--XII, 1890

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru