Дойль Артур Конан
Морская драма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    J. Habakuk Jephson's Statement. = "Сообщение Хебекука Джефсона"
    Перевод Н. Л. д'Андре (1903).

Артур Конан Дойль.
Морская драма

   В декабре 1873 года английский корабль "Dei Gratia" плыл к Гибралтару, таща за собою на буксире покинутую бригантину "Marie Céleste", которую подобрал под 38о 40' северной широты и 17о 15' западной долготы. Много существовало предположений и догадок насчет этого покинутого в открытом море судна, но никто не мог докопаться до истины. Чтобы облегчить труд дальнейшего рассказа, приведу несколько отрывков из Гибралтарской Газеты, которая разбирала и обсуждала этот факт в 1874 году в одном из январских номеров.
   "Заинтересовавшись судьбою "Marie Céleste", -- пишет один из корреспондентов этой газеты, -- мы отправились к капитану корабля "Dei Gratia", рассчитывая получить от него сведения, которые могли бы пролить свет на это загадочное происшествие. Капитан высказал мнение, что это судно было покинуто несколько дней или несколько недель перед тем, как они нашли его. Из оставшегося в капитанской каюте журнала можно было заключить, что бригантина "Marie Céleste" выехала из Бостона 16 октября и совершала рейс в Лиссабон. Журнал этот велся очень небрежно, и потому особенно точных сведений невозможно было собрать. Судно было совершенно целое, нигде никаких следов аварии, точно так же никаких признаков борьбы или насилия, так что на основании имеющихся данных нельзя придти ни к какому заключению относительно таинственного исчезновения пассажиров и команды. Оставшаяся швейная машина и несколько принадлежностей женского туалета заставляют думать, что на судне была и женщина. Как видно из журнала, это была жена капитана. Очевидно, не бурная погода заставила пассажиров покинуть судно, потому что в тот момент, когда его нашли, на швейной машине стояла катушка с нитками, которая необходимо должна была бы упасть на пол при сильной качке. Все вещи на судне остались не тронутыми, равно как и груз, состоящий из бочонков с салом и американских часов. На палубе судна между другою рухлядью был найден старинный меч странной работы, на стали которого остались следы запекшейся крови. Этот меч был передан в руки полиции и в данное время находится у д-ра Моргана, который еще не опубликовал результат своих исследований. По мнению капитана корабля "Dei Gratia" Дальтона, -- очень умного и опытного моряка, судно "Marie Céleste" было покинуто на значительном расстоянии от того места, где было найдено, так как в этой широте очень сильное течение, которое и унесло его от африканского берега. Тем не менее он решительно отказывается высказать какое-нибудь мнение насчет этого таинственного происшествия, хотя почти убежден, что все пассажиры увеличили собою огромное число жертв, поглощенных морем, которое, может быть, когда-нибудь и возвратит их трупы. Если совершено было преступление, насчет чего существует большое подозрение, то во всяком случае очень мало надежды открыть и поймать его участников".
   В дополнение к этой выписке из Гибралтарской Газеты приведу еще телеграмму из Бостона, перепечатанную во всех газетах и заключающую все сведения, собранные о судне " Marie Céleste. "Бригантина " Marie Céleste ", вместимостью 170 тонн, принадлежала, -- как гласит телеграмма, -- Уайт-Руссельской компании винных торговцев. Капитан И. В. Тиббс давно служил в этой фирме и известен своею опытностью и честностью. Он поехал в сопровождении своей жены, женщины лет тридцати двух, маленького пятилетнего ребенка. Судовая команда состояла из семи человек, из которых было два черных матроса и один юнга. Пассажиров было только трое: известный специалист по чахоточным болезням и автор наделавшей столько шума книги под заглавием: "Где брат?" выпущенной перед войной, доктор Габакук Джефсон из Бруклина, второй -- конторщик Уайт-Руссельской фирмы мистер Джон Хартон и еще какой-то господин из Нового Орлеана, представлявший смесь черной и белой расы. Все поиски, предпринятые с целью определить судьбу этих четырнадцати человек, оказались тщетными. Гибель д-ра Джефсона представляет незаменимую потерю как для общества, так и для науки". Вот все, что печаталось в газетах и что было известно английской публике насчет "Mario Céleste". Десять лет подряд я упорно молчал, хотя и знал лично все подробности этой таинственной истории. Теперь я берусь за перо, чтобы поведать свету все, о знаю насчет этого злополучного путешествия. -Джозеф Габакук Джефсон, доктор медицины Гарвардского университета и бывший консультант Самаритянского госпиталя в Бруклине.
   Прежде чем приступить к описанию главного сюжета я уклонюсь немного в сторону и расскажу несколько важных эпизодов из моей прежней жизни, годящихся в тесной связи со всеми последующими нисшествиями.
   Отец мой Вильям К. Джефсон, проповедник к называемой Plymouth Brethren'ской секты, был один из наиболее уважаемых граждан города Лоуэлля. Подобно большинству пуритан Новой Англии, он решил бороться против рабства; конечно, его идеи и взгляды привились ко мне с самого детства, и им-то я обязан всей своей жизнью. Еще изучая медицину в Гарвардском университете, я был довольно известный аболиционист, а получив диплом и практикуя на паях с доктором Виллисом из Бруклина, я значительную часть времени посвятил своей книге "Где брат?", наделавшей в свое время столько шума.
   Когда же разразилась война, я покинул Бруклин и отправился на театр военных действий с 113-м Нью-Йоркским полком. Спустя некоторое время был ранен в битве при Антиетаме и волей-неволей должен был выбыть из рядов действующей армии. Если бы не доброта и любезность одного господина по имени Муррей, который поместил меня у себя дома и окружил всеми удобствами и даже комфортом, я давно бы погиб где-нибудь на поле сражения. Его черные невольники так хорошо ухаживали за мой, что я скоро мог выходить из дома и гулять по плантации при помощи палки. В этот именно период выздоровления и случился со мною эпизод, который тесно связан с историей моей жизни.
   Среди наиболее старательных негритянок, ухаживавших за мною во все время болезни, была одна старуха, которая, очевидно, пользовалась среди других негров большим авторитетом. Она больше всех окружала меня своею заботливостью и вниманием и, как я узнал из разговора с ней, уже раньше слышала обо мне и была благодарна мне то, что я ратовал за уничтожение рабства и вообще вооружался против угнетения темной расы.
   Однажды я сидел один на веранде и грелся солнце, обдумывая, как бы мне присоединиться к действующей армии Гранта, и потому был удивлен, когда увидел, что ко мне, точно крадучись, ковыляя и прихрамывая, пробирается упомянутая старуха. И подозрительно оглянувшись во все стороны и убедившись, что мы одни, она стала рыться в лохмотьях старого платья и вынула оттуда небольшой замшевый мешочек, висевший у нее на шее на белой тесемке.
   -- Масса, -- сказала она, наклоняясь и шепча мне с самое ухо, -- у меня умер сын. Я очень стара и мне недолго остается жить на плантации массы Муррея.
   -- Ты еще долго проживешь Марта, -- ответил я; -- ты знаешь, я доктор. Если ты больна, скажи мне, и я попробую вылечить тебя.
   -- Я не хочу жить, я хочу умереть. Пора мне соединиться с небесным духом.
   Здесь она повторила одно из тех известных полуязыческих верований, которыми утешаются негры.
   -- Но у меня есть вещь, которую мне некому оставить на земле. Взять же ее с собой в страну, находящуюся по ту сторону Иордана, не могу. Это самая драгоценная и самая священная из всех вещей, какие только существовали и существуют на свете. Я бедная черная женщина имею этот камень, потому то мой народ -- великий народ, который вернется в старую страну. Но вы не можете понять этого так, как мы понимаем. Я получила этот камень от своего отца, а ему в свою очередь дал его отец. Кому же мне оставить его теперь? У бедной Марты нет никого -- ни детей, ни родственников. Все же окружающие меня негры очень скверные люди. Вообще негритянки очень глупые женщины, они не достойны иметь этот камень. Должно быть, масса Джефсон, который пишет книжку в защиту бедных негров, сражается за цветную нацию, очень хороший человек, и потому я решилась отдать его вам, хотя вы и белый человек, но с условием, чтобы никто не знал, откуда у вас этот камень.
   С этими словами старуха порылась в кожаном мешочке и вытащила оттуда плоский черный камень с небольшим углублением в середине.
   -- Вот он, -- сказала она, сунув его мне в руку; -- не расставайтесь с ним, и никогда с вами не случится никакого несчастия. Смотрите, не потеряйте его!
   И, сделав предостерегающий жест, старуха отошла от меня, все так же ковыляя и озираясь во все стороны, чтобы убедиться, что мы были одни.
   Такая внимательность старухи показалась мне тогда очень забавной, и только боязнь оскорбить добрые чувства бедной женщины заставила меня сделать над собою большие усилия, чтобы не улыбнуться в ее присутствии. Когда она ушла, я внимательно сталь рассматривать этот интересный камень. Это был совершенно черный и чрезвычайно твердый, плоский, овальной формы камень, какой очень часто можно найти на морском берегу. В длину он был не менее двух дюймов и полтора дюйма в ширину, в концах он, конечно, суживался. Особенно интересна была верхняя поверхность его с полукруглыми углублениями, что придавало ему форму человеческого уха. Как бы то ни было, я был очень заинтересован своим сокровищем и решил показать его, как геологическую редкость, своему товарищу, профессору Шредеру из Нью-Йоркского института. Пока же я спрятал его в карман, встал со стула и пошел совершить небольшую прогулку по плантации, совершенно забыв о происшедшем.
   Вскоре после этого моя рана совершенно зажила, и я распрощался с мистером Мурреем. Соединенная армия победоносно двигалась на Ричмонд. Мое присутствие оказалось лишним, и потому я вернулся в Бруклин. Здесь я возобновил практику и женился на дочери известного резчика по дереву, Джосия Ванбургера. Через несколько лет у меня образовался очень большой круг знакомых, и я приобрел порядочную известность, как специалист по легочным болезням. Камень продолжал лежать у меня в кармане. Я исполнил свое намерение и показал его Шредеру, который был одинаково заинтересован как им самим, так и его трогательная историей. Мой товарищ сообщил мне, что это кусок метеорологического камня и что форма уха не случайная, но сделана чьей-то искусной рукой.
   -- Я бы нисколько пе удивился, -- сказал профессор, -- если бы этот кусок оказался отломанным от какой-нибудь очень большой статуи, хотя я положительно не понимаю, как можно было что-нибудь сделать из такого твердого материала. Во всяком случае я хотел бы посмотреть эту статую!
   После этого я прожил тихо и без особенных приключений шесть или семь лет. Весна сменялась летом, на смену лета приходила осень и зима, и жизнь моя шла обычным чередом. Вскоре у меня была настолько большая практика, что пришлось взять компаньона в лице доктора Джонсона, который получал одну четвертую часть зарабатываемых нами денег. Однако, здоровье мое стало ухудшаться, так, что жена моя обратилась за советом к доктору Каванаху Смиту, который когда-то служил вместе со мною в Самаритском госпитале. Он исследовал меня, нашел, что у меня не в порядке левое легкое, посоветовал на время бросить практику и непременно предпринять длинное морское путешествие.
   Последнее предложение мне очень понравилось. Как раз в это время я встретил молодого Русселя, одного из владельцев фирмы Уайт Руссель и Ком., который предложил мне поехать на судне его отца, "Marie Céleste", вскоре отправляемом из Бостона в Лиссабон. "Это небольшое, но прочное судно, -- сказал он, -- а капитан Тиббс прелестный моряк! В то же время очень хороший человек. Вы найдете на этом судне все удобства, какие только вам нужны". Я очень обрадовался такому благоприятному случаю и с радостью принял предложение.
   Сначала я хотел взять с собой жену, но потом раздумал, во-первых, потому, что она очень плохо переносила морские путешествия, а во-вторых, были серьезные семейные обстоятельства, которые не позволяли подвергать ее какой-нибудь опасности. Я не особенно религиозный п суеверный человек, за что благодарю Бога. Что касается практики, которую покидал на время, то беспокоиться было нечего, так как мой компаньон, доктор Джонсон, был очень трудолюбивый и сведущий человек.
   12-го октября 1873 года я приехал в Бостон и тотчас же отправился в контору фирмы, чтобы поблагодарить хозяев за их любезность. Я сидел в конторе и ожидал, пока кто-нибудь из служащих освободится, чтобы поговорить со мною, как вдруг услышал, что кто-то около меня упомянул название судна, на котором я думал ехать. Я обернулся и увидел высокого, сухощавого господина, который стоял, облокотясь на полированный прилавок, н разговаривал с одним из конторщиков. Он стоял ко мне в пол-оборота, так что я отлично мог рассмотреть его лицо; не надо было долго всматриваться, чтобы признать в нем квартерона или человека, у которого гораздо больше негритянской крови, чем белой, хотя последняя сказывалась в нем довольно сильно, судя по большому орлиному носу и мягким, невьющимся волосам. Зато, наоборот, темные подвижные глаза, чувственный рот и блестящие белые зубы еще ярче выдавали его африканское происхождение. Лицо его было нездорового желтого цвета и, кроме того, было изрыто маленькими оспинками, так что наружность его с первого же раза производила неприятное, отталкивающее впечатление. Но это неприятное впечатление сглаживалось с того момента, как он открывал рот и начинал говорить. Его мягкий, мелодичный голос, вкрадчивые манеры и подбор изысканных выражений обнаруживали в нем человека с большим тактом и хорошим воспитанием.
   -- Я бы хотел расспросить вас насчет "Marie Céleste", -- сказал он, обращаясь к конторщику. -- Если я не ошибаюсь, она отправляется в плавание послезавтра?
   -- Совершенно верно, сэр, -- ответил молодой чиновник, на которого большая бриллиантовая булавка в галстуке его собеседника, очевидно, произвела хорошее впечатление.
   -- Куда же оно отправляется?
   -- В Лиссабон.
   -- А большая там команда?
   -- Семь человек.
   -- Пассажиров?
   -- Только два. Один из служащих нашей фирмы и доктор из Нью-Йорка.
   -- Не знаете, нет ли пассажиров с Юга? -- спросил скороговоркой незнакомец.
   -- Нет, ни одного, сэр.
   -- Есть еще свободные места на судне?
   -- Даже целых три места, -- ответил конторщик.
   -- В таком случае я тоже еду, -- сказал решительно квартерон; -- получите, пожалуйста, деньги за билет. Запишите мою фамилию: Септимий Горинг из Нового Орлеана.
   Чиновник написал бланк и подал его незнакомцу, называя на пустое место, где надо было подписаться. Тут я заметил, что у Горинга были отрезаны все пальцы правой руки, так что он держал перо ладонью и оставшимся кусочком большого пальца. Тысячи людей были изуродованы при мне на войне, мне приходилось присутствовать и делать самые ужасные хирургические операции, но ни одна рана, ни одно уродство не производили на меня такого отталкивающего, отвратительного впечатления, как этот красный кусок мяса вместо руки. Затем он попрощался с конторщиком и вышел из конторы как раз в то время, когда мистер Уайт прислал сказать, что просит меня к себе в кабинет.
   В тот же вечер я пошел на пристань посмотреть "Marie Céleste" и нашел ее хотя и маленьким, но вполне удобным судном. Мне отвели каюту рядом с Горингом, напротив была капитанская каюта, а немного поодаль -- небольшое помещение для мистера Джона Хартона, молодого человека, отправлявшегося вместе с нами по делам фирмы. Все эти маленькие комнатки были расположены по обе стороны коридора, который вел из верхней палубы в зал. Последняя была большая комфортабельная комната со стенами, украшенными резным дубом и красным деревом, устланная богатым брюссельскими ковром и роскошными диванчиками. Вообще я очень остался доволен судном, начиная с его устройства и кончая капитаном, открытым человеком с громким голосом, мягким сердцем и благородными манерами, который радушно встретил меня на палубе и предложил для первого знакомства распить с ним бутылочку вина. Он сообщил мне, что намерен взять с собою жену и маленького ребенка и что при благоприятных обстоятельствах мы можем через три недели быть в Лиссабоне. С первого же раза мы сделались большими приятелями; он сообщил мне что судно уже нагружено товаром и что он намерен двинуться в путь наследующий день с дневным отливом. Я вернулся в отель, где нашел письмо от жены, и, проспав хорошо всю ночь, вернулся на следующее утро на пристань. С этого места я могу прервать свой рассказ и привести прямо выписки из своего дневника, который вел для того, чтобы хоть чем-нибудь убить время длинного монотонного морского путешествия.
   16-го октября. В два с половиною часа дня буксирный пароход вывел наше судно в залив, и мы, распустив паруса, тронулись в путь со скоростью девяти узлов в час. Я стоял на палубе и любовался удаляющимися низкими берегами Америки, пока они, уменьшаясь и уменьшаясь, совершенно не исчезли из виду, слившись с горизонтом. Один свет вечерней зари уныло блистал за нами, отражаясь в воде, подобно кроваво-красному хвосту кометы. Эта картина совершенно ясно сохраняется в моем воспоминании, как будто я сейчас стою на палубе и любуюсь последними лучами заходящего солнца, так радостно сиявшего в тот злополучный день моего отъезда. Капитан был в дурном расположении духа и со своей точки зрения был прав. Два матроса из его команды исчезли в самый последний момент перед отплытием, так что ему пришлось взять взамен их каких-то двух негров, случайно находившихся в то время на пристани. Эти пропавшие матросы были очень опытные моряки, отличные работники и давно заявившие себя в нескольких морских путешествиях честными и трезвыми людьми, так что исчезновение их не могло не рассердить нашего капитана. Где вся судовая команда состоит только из семи человек, там потеря двух опытных моряков является делом серьезной важности. Правда, негры могли с успехом работать около колес, машины, мыть палубу, одним словом -- исполнять всю черную работу, по они могли сплоховать в бурную погоду, когда судну грозит опасность. Наш повар был из черных, кроме того, мальчишка, прислуживавший мистеру Горингу, составлял какую-то смесь белой и черной расы, как и его хозяин, так что в общем и судовая команда и пассажиры представляли довольно смешанную компанию. Едущий с нами конторщик Джон Хартон обещает быть желательным спутником, потому что он очень веселый, остроумный и разговорчивый молодой человек. Удивительно, как немного нужно человеку, чтобы быть счастливым. В данном случае вся жизнь для него впереди, он едет искать свою судьбу на чужой стороне, тем не менее неизмеримо счастлив и весел, как может быть только счастлив человек. Горинг, если я не ошибаюсь, богат, я тоже не из бедных. Но меня постоянно беспокоят мои легкие; Горинг, кажется, тоже удручен какой-то заботой, и потому мы представляем замечательный контраст по сравнению с беспечным, хотя и не имеющим ни гроша за душой, бедным конторщиком.
   17 го октября. Сегодня утром в первый раз вышла на палубу миссис Тиббс; она очень симпатичная и энергичная на вид женщина с премиленьким маленьким ребенком, только что начинающим болтать и ходить. Молодой Хартон моментально завладел им и утащил в свою каюту; ручаюсь, что завтра придется лечить малютку от расстройства желудка. Каких медицина выработала из нас, докторов, циников! Погода до сих пор хорошая, лучшей и ожидать нельзя, со свежим юго-западным попутным ветром. Судно плывет так спокойно, что если бы не скрип такелажа, не шум надувающихся от ветра парусов и не белый пенистый позади нас след, то можно было бы предположить, что мы стоим на месте. Все утро я гулял на палубе с капитаном. Движение на свежем, морском воздухе значительно облегчило мое дыхание. Тиббс оказался очень интеллигентным господином; мы беседовали с ним по поводу интересных наблюдений Мориса над океанскими течениями. Здесь я не сошелся с ним по поводу одного вопроса, и он для разрешения спора предложил мне зайти к нему в каюту и посмотреть произведение этого автора. Тут, к великому нашему удивлению, мы застали Горинга; вообще пассажиры никогда не входили в это святилище без особого приглашения капитана. Горинг объяснил свое вторжение в чужую каюту незнанием морской жизни, и простодушный моряк поверил ему, посмеялся над этим инцидентом и попросил его остаться. Горинг, указывая на открытые им хронометры, находящиеся в каюте капитана, сказал, что они очень заинтересовали его. Вообще из его разговора можно было заметить, что он обладает большим практическим знанием математических инструментов. До нашего прихода он успел пересмотреть все три находящиеся в каюте хронометра и замечательно верно определил цену каждого из них. Затем он с большим авторитетом спорил с капитаном насчет склонения магнитной стрелки компаса, а когда мы вернулись к нашему спору насчет океанских течений, то он и здесь обнаружил большие познания. Вообще Горинг произвел на нас впечатление человека образованного и светского. Его твердый и уверенный голос вполне гармонировал с его манерой говорить и в то же время составлял прямую противоположность с его лицом и фигурой.
   В полдень оказалось, что мы прошли двести двадцать миль. К вечеру ветер посвежел; ожидали ветряной ночи, и потому старший штурман велел убрать паруса п брам-стеньги. Барометр упал до 29 градусов. Хотя я нисколько не сомневаюсь в морском искусстве капитана Тиббса и прочности судна, тем не менее ужасно боюсь бури, потому что вообще я неважный моряк, кроме того, сильная качка может вредно отозваться на моем здоровья. После ужина я играл с миссис Тиббс в криббэдж [род карточной игры. Прим. переводч.], между тем как Хартон услаждал наш слух недурной игрой на скрипке.
   18-го октября. Мрачные предсказания относительно погоды, к счастью, не оправдались. Ветер утих, судно едва покачивается с боку на бок, вода вокруг нас покрыта мелкой зыбью, производимой незначительным движением воздуха, слишком недостаточным, чтобы надуть паруса. Вообще воздух гораздо свежее вчерашнего, и потому я укутался в толстый шерстяной плед, собственноручно связанный для меня моей женой. Утром ко мне в каюту зашел Хартон, и мы побеседовала с ним за сигарами. Он убежден, что в 69 году видел Горинга в Клевемонде и что он, точно так же как и теперь, был облечен таинственностью и путешествовал без определенной цели. Вообще этот субъект занимал меня с психологической точки зрения. За завтраком я испытал неприятное ощущение, которое испытывают многие люди, когда чувствуют на себе чей-нибудь пристальный взгляд. Так было и со мной; я случайно поднял глаза и встретился со злым, полным непонятной для меня ненависти, взором Горинга, который моментально принял другое, мягкое выражение лица, сделав самое шаблонное замечание относительно погоды. Но больше всего меня поразило то обстоятельство, что Хартон накануне рассказывал мне о совершенно аналогичном инциденте, происшедшем с ним вчера на палубе. Кроме того, я заметил также, что Горинг, блуждая по палубе, очень часто беседует с черными матросами. Не знай я, что вообще такие полуцветные люди, как метисы, креолы и квартероны, не любят своих черных предков и с большим предпочтением относятся к белым, я, конечно, не обратил бы внимания на это обстоятельство. Вообще этот человек представляет странную смесь самых несообразных качеств; немудрено, что сегодняшние записки посвящены ему одному. Если не ошибаюсь, он доставят мне обильный материал для моих наблюдений во все время нашего путешествия.
   Капитан сердится, потому что его хронометры начинают пошаливать и все показывают различное время. Он уверяет, что раньше никогда с ними ничего подобного не было. Сегодня все утро наш корабль шел при сильном тумане, и мы не можем производить свои наблюдения о количестве пройденного пути. По плоскому счислению мы сделали около ста семидесяти миль в 34 часа. Негры, как и предсказывал шкипер, оказались плохими моряками, поэтому их приставили к машине и к рулю для того, чтобы другие опытные матросы могли исполнять более трудную работу на корабле. Все эти подробности по существу своему совершенно неинтересны, но на корабле от нечего делать занимаешься всякими пустяками.
   Сегодня вечером однообразие нашего путешествия хоть немножко было нарушено появлением невдалеке от корабля кита.
   19-го октября. Дул очень холодный ветер, так что я весь день упорно просидел в своей каюте и только на короткое время выполз к обеду. Моя каюта не отличается большими размерами, и потому я лежа на койке, могу свободно, не вставая, доставать книги, трубку и вообще все нужные мне вещи. Превратившееся на время недомогание прежних дней сегодня снова возобновилось, должно быть, вследствие холода. Все время читал книги и сам за собой ухаживал. После обеда ко мне пришел Хартон с Додди, сыном капитана, и шкипер. Спасибо им за то, что сии хоть немножко развлекли меня своей болтовней.
   20-го и 21-го октября. Продолжает быть холодно, моросит мелкий дождь, и я волей-неволей принужден сидеть в каюте. Горинг пришел проведать меня, его присутствие не доставляет мне никакого удовольствия, а, наоборот, раздражает, благодаря его я норе цедить сквозь зубы слова и пристально смотреть на меня. Он недолго оставался у меня в лоте, немного повертелся, потом вскочил п выл, не сказав ни слова. Я начинаю подозревать, что он немного помешан. Мне кажется, я уже говорил, что его каюта рядом с моей. Нас отделяет одна только тоненькая деревянная перегородка, притом до того потрескавшаяся, что я, лежа в койке, могу отлично наблюдать через щели за всеми его движениями. Не желая даже подсматривать, я невольно постоянно видел его склонившимся над чем-то в роде карты н работающим при помощи карандаша и компаса. Я уже раньше упоминал, что его очень интересовало морское дело, теперь же, видя его постоянно сидящим за картой, я начинаю подозревать, что он вырабатывает дальнейший маршрут нашего плавания. Удивляюсь, как его может интересовать подобная работа; должно быть, он хочет поделиться своими трудами с капитаном нашего корабля.
   Отчего этот человек ни на минуту не выходит у меня из головы? Ночью 20-го числа я видел сон, будто моя каюта -- гроб, в котором я лежу, а Горинг старается закрыть и прибить гвоздями крышку, я же напрягаю все свои усилия, чтобы воспротивиться этому. Даже проснувшись, я долго не мог придти в себя, хотя и убедился, что лежу в каюте, а не в гробу. Как доктор, я отлично понимаю, что сон -- это не что иное, как сосудистое раздражение мозговой оболочки, тем не менее долго не мог успокоиться и избавиться от крайне неприятного впечатления.
   22-го октября. Прекрасный день, небо голубое, кое-где виднеются белые облака, свежий юго-западный ветер подгоняет наше судно. Надо полагать, что где-нибудь недалеко от нас была буря, потому что море довольно сильно волнуется, и нос нашего судна почти касается воды. Сегодня я позволил себе совершить прогулку по палубе. Прилетели какие-то маленькие птички, должно быть, зяблики, и сели на спасти нашего судна.
   4 часа -10 минут пополудни. Во время прогулки по палубе я услышал выстрел, раздавшийся со стороны моей каюты. Спустившись вниз, я узнал, что находился на волосок от смерти. Оказывается, Горинг чистил у себя в каюте револьвер и забыл вынуть один патрон, который, конечно, и выстрелил. Пуля пробила деревянную перегородку, отделяющую наши каюты, и пролетела как раз в том месте, где должна была бы находиться моя голова, если бы я лежал в каюте. Я слишком часто стоял под пулей неприятеля на войне, чтобы обратить внимание на такой пустяк, но все-таки должен признаться, что был бы неминуемо убит, если бы находился в каюте. На бедном Горинге лица не было -- он, не зная, что я вышел сегодня на палубу, и был в полной уверенности, что убил или ранил меня. Я никогда не видел такого возбуждения на лице, какое было у Горинга, когда он выскочил из своей каюты с дымящимся револьвером в руках и встретился со мною лицом к лицу, так как я уже успел пуститься вниз. Конечно, он стал рассыпаться передо мною в извинениях, я же только посмеялся над этим инцидентом.
   11 часов вечера. Несчастие наступило так неожиданно и в такой ужасной форме, что маленькая опасность, которой я случайно избежал, совершенно изгладилась в моем воспоминании. Дело в том, что миссис Тиббс и ее ребенок исчезли, -- пропали что называется бесследно и, должно быть, безвозвратно. Это обстоятельство так поразило меня, что я до сих пор не могу придти в себя. Около половины восьмого ко мне в каюту вбежал бледный, как полотно, капитан Тиббс и спросил, не видал его жены. Я мог дать ему один только отрицательный ответ. Тогда он ринулся в залу и стал обшаривать каждый угол, каждую вещицу. Я следовал за ним и стал убеждать его, правда, смешно, что жена никуда не могла пропасть и что все опасения прямо смешны. Однако, дело было гораздо серьезнее, чем я думал. В течение двух часов обыскали все углы на корабле и не нашли ни малейшего признака пропавшей женщины и ее ребенка.
   Бедный Тиббс выбился из сил и потерял голос, крича и призывая ее по имени. Даже грубые матросы и те были поражены его горем, видя, как он без шапки, с всклокоченными волосами, метался по палубе, обыскивая самые невозможные места, и опять пять возвращаясь к нам с достойным сожаления упорством. Последний раз ее видели на рубке около семи часов вечера, когда она стояла, держа на руках ребенка, чтобы дать ему подышать свежим воздухом перед сном. В то время на палубе находились одни только негры, стоявшие у колеса, и они уверяют, что не видали миссис Тиббс. Так никто и не мог разоблачить эту таинственную историю. Я приписываю ее исчезновение собственной неосторожности. Должно быть, она перегнулась через борт судна; живой ребенок вырвался у нее из рук и полетел за борт, она сделала конвульсивное движение, чтобы схватить и спасти ребенка, и сама последовала за ним. Странно только, как всю эту ужасную трагедию не заметил человек, стоящий у колеса; правда, что в семь часов вечер уже почти совсем темно, но свет, падающий из залы, освещает большую часть шканцев. Как бы то ни было, эта ужасная катастрофа омрачила наше путешествие, так что мне даже не хочется продолжать его. Шкипер повернул судно и поплыл назад, но, конечно, бесполезно, -- бедные мать и ребенок только увеличили собою и без того большое количество морских жертв. На капитана напал столбняк, и он безмолвно лежал в своей каюте, уставив глаза в одну точку. Я дал ему невольно сильную дозу опиума, чтобы он хоть на несколько часов забылся крепким сном и отдохнул.
   23-го октября. Проснулся я со смутным чувством какого-то горя и несчастия, но оно сейчас же сменилось удручающим ощущением, когда я вспоминал о вчерашней катастрофе. На палубе я встретил капитана; он стоял на корме судна и не спускал глаз с волн, столь безжалостно поглотивших самые дорогие для него существа на свете. Я попробовал было заговорить с ним, но он с ужасом отскочил от меня и зашагал по палубе, низко опустив голову на грудь. Даже теперь, когда печальная истина была так очевидна, он не мог пройти мимо лодки или ненатянутого паруса, чтобы не заглянуть туда. Со вчерашнего вечера он постарел по крайней мере на десять лет. Хартон тоже не находил себе места, потому что страшно любил маленького Додди; даже Горинг и тот казался опечаленным. Он заперся на весь день в своей каюте: я видел через щель, как он сидел за столом, опустив голову на руки, словно в припадке сильной меланхолии. На всем судне царствует безмолвное молчание и какое-то угнетенное настроение. Воображаю, как испугалась бы моя жена, если бы узнала об этом происшествии! Волнение на море улеглось, и мы при поднятых парусах делаем по восьми узлов в час. Собственно, командует судном Хизон, потому что, хотя Тиббс и взял себя в руки и старается выглядеть бодрым, однако неспособен к серьезной работе.
   24 го октября. Уж не заколдован ли наш корабль? Над ним тяготеет какой-то ужасный рок. Так хорошо начатое путешествие омрачилось новым несчастием. Капитан Тиббс сегодня ночью выстрелом из револьвера покончил все счеты с жизнью. В три часа утра я проснулся от громкого выстрела и, предчувствуя недоброе, тотчас же вскочил и побежал в каюту капитана. Хотя я прибежал очень скоро, однако Горинг опередил меня и стоял над телом капитана. Не могу без содрогания вспомнить это зрелище: в маленькой каюте с обезображенным лицом плавал в собственной луже крови капитан. Очевидно, он хотел выстрелить себе в рот, но рука него дрогнула, и пуля попала в лицо. Горинг помог мне поднять безжизненный труп и положить на кровать. Вскоре в каюте собралась вся судовая команда; шесть человек матросов были поражены неподдельным горем, так как все это были люди, долго служившие под командой капитана Тиббса и любившие его, как родного отца. Черные матросы бессмысленно смотрели на безжизненный труп своего начальника и о чем-то шептались, а один из них высказал подозрение, что на корабле водится нечистая сила. Хартон помогал нам обмыть тело бедного моряка н зашить в полотно. В двенадцать часов дня все собрались на палубу и опустили в воду тело капитана. Горинг читал текст из св. Евангелия. Попутный ветер усилился, и мы делали по десяти узлов в час, а временами и по двенадцати. Я с нетерпением ждал того момента, когда наконец мы приедем в Лиссабон и мне удастся покинуть этот проклятый корабль, производивший теперь на меня впечатление плавучего гроба. Неудивительно, что простые матросы так суеверны, если я, образованный человек, не находил себе места от мучивших меня скверных предчувствий.
   25-го октября. Весь день прошел благополучно. Такое же грустное и подавляющее настроение духа.
   26-го октября. Горинг, Хартон и я все утро беседовали на палубе судна. Хартон несколько раз подъезжал к Горингу, чтобы выпытать у него о его профессия и узнать, по какому делу он едет в Европу, но ловкий квартерон всякий раз уклонялся от ответа и оставлял нас в той же неизвестности относительно своей особы. Он даже, кажется, немного обиделся на Хартона за такое неуместное любопытство и ушел к себе в каюту. Не понимаю, отчего нам обоим так подозрителен этот человек! Причиной этого обстоятельства, должно быть, служит его бросающаяся в глаза внешность в связи с очевидным богатством. Хартон того мнения, что Горинг -- не кто иной как сыщик, преследующий какого-нибудь преступника, бежавшего в Португалию. Потому-то, по его мнению, Горинг и выбрал такой странный способ путешествия, чтобы можно было приехать незаметно и врасплох накрыть свою преступную жертву. Такой предположение Хартона довольно невероятно, хотя и имеет некоторое основание. Дело в том, что Горинг как-то забыл на палубе свою книгу, которую подглядел Хартон. Эта книга имела вид альбома с массой газетных вырезок. Все эти вырезки заключали в себе описание различных убийств, совершенных в разное время за последние двадцать лет в Соединенных Штатах. Но больше всего поразило Хартона то обстоятельство, что ни один преступник, совершивший эти преступления, не был обнаружен полицией. Описания всех этих преступлений были различные, в зависимости от способа, которым было совершено убийство, и общественного положения убитой жертвы, но все они кончались одной и той же фразою что убийца до сих пор находится на свободе, хотя, как кажется, полиция уже напала на след и, должно быть, в скором времени откроет преступника. Конечно, при таких обстоятельствах Хартон имеет некоторое основание делать свои выводы насчет личности Горинга, но и то надо принять во внимание, что у каждого человека могут быть различные затеи и прихоти. Как бы то ни было, нам до этого нет никакого дела.
   27-го и 28-го октября. Ветер попутный, и мы быстро подвигаемся вперед. Поразительно, как быстро исчезает и изглаживается воспоминание об умершем Тиббсе почти никто не вспоминает. Хизон поселился в его каюте, и все идет по-старому. Не будь на палубе швейной машины миссис Тиббс, мы совершенно забыли бы, что когда-нибудь существовала эта несчастная семья. Сегодня опять чуть-чуть не произошло несчастие с человеческой жертвой. Один из голых матросов спустился в трюм, чтобы вытащить оттуда запасной бунт канатов, как вдруг сверху слетел топор и вонзился в пол у самых его ног. Матрос спасся только благодаря тому, что успел вовремя отскочить в сторону. Во время прыжка у него подвернулась и сломалась нога, так что вряд он будет в состоянии работать до конца нашего путешествия. Это произошло по неосторожности негра, который, перенося с одного места на другое топоры, уронил один из них и чуть было не убил своего товарища. Как бы то ни было, из рядов нашей судовой команды опять выбыл один очень нужный работник. Этот инцидент больше всего произвел подавляющее впечатление на Хартона, который и без того утратил свою прежнюю веселость и беззаботность. Один только Горинг по-прежнему чувствует себя великолепно. Он продолжает работать в своей каюте над картой. Его знакомство с морским делом может оказать нам большую услугу, если, не дай Бог, что-нибудь случится с Хизоном,
   29-го и 30-го октября. Мы подвигаемся вперед при попутном ветре. Все спокойно, так что положительно нечего писать.
   31-го октября. Мои и без того слабые легкие под влиянием ужасных происшествий, которыми сопровождается наше путешествие, до того потрясли п расстроили мою нервную систему, что меня стал волновать каждый пустяк. Самому как-то не верится, что я тот самый человек, который сделал массу самых серьезных операций после битвы при Антиетаме Я сделался нервен, как ребенок. Вчера ночью я лежал в полудремоте почти до четырех часов, тщетно стараясь забыться здоровым, освежающим сном. В каюте было темно, один только луч лупы пробрался через узкое отверстие занавески, оставляя на двери серебристый мигающий блик. Я невольно устремил свои взор на этот светлый кружок и следил, как он делался все меньше и меньше по мере того, как терял сознание п начинал забываться в дремоте. Но вдруг меня заставило совершенно придти в себя и проснуться появление в середине этою блестящего диска какого-то темного предмета. Я не шевелился, но, затаив дыхание, следил за тем, что будет дальше. Постепенно этот предмет становился все больше п яснее, пока я, наконец, не различил, что это человеческая рука, осторожно просовывающаяся через щель полуоткрытой двери; рука эта, которую я до сих пор не могу вспомнить без содрогания, была лишена всех пяти пальцев. Дверь тихонько отворилась, и вслед за рукой также осторожна просунулась голова Горинга. Трудно себе представить, чтобы у человека могло быть такое свирепое и кровожадное выражение лица. Его расширенные зрачки блестели диким огнем и метали искры, губы была закушены, так что отлично были видны его больше белые зубы, а черные прямые волосы, казалось, стояли дыбом на его низком лбу, подобно щетине кобра. Это неожиданное и бесшумное появление Горинга так испугало меня, что я вскочил, дрожа, как осиновый лист, и инстинктивно схватился за висевший стене револьвер. Горинг совершенно спокойно мягким, вкрадчивым голосом объяснил причину коего прихода. И тем страшно меня сконфузил.
   Дело в том, что у него, несчастного, сильно болели зубы, и потому он, зная, что у меня есть походная аптечка, пришел попросить немного лаудана, чтобы успокоить боль. Вообще Геринга нельзя было назвать красивым, больше всего портило его ос выражение лица, теперь же, при моей сильной нервной возбужденности, да еще при дрожащем свете луны, он был прямо ужасен. Я дал ему двадцать капель, и он ушел, рассыпаясь в благодарностях, трудно передать, до чего меня взволновал этот пустяшный случай. Весь день я не мог придти в себя.
   Здесь пропущена целая неделя моего дневника, потому что за это время нашего путешествия ничего особого не случилось.
   7-го ноября. Все утро мы просидели с Хартоном на палубе, потому что была очень хорошая теплая года; должно быть, мы вступили в южную широту. По нашим предположениям, мы совершили уже три четверти нашего путешествия. Вот-то будет радость, когда мы увидим зеленые берега Португалии раз навсегда покинем это злополучное судно! Я старался как-нибудь развлечь бедного Хартона и от нечего делать рассказывал ему некоторые эпизоды из моей жизни. Между прочим, историю черного камня. Хартона очень заинтересовал мой рассказ, и он попросил показать ему этот камень. Я достал его бокового кармана моего охотничьего сюртука и, нагнувшись, рассматривал вместе с ним углубление, выдолбленное в камне на подобие уха. В это время между нами и солнцем промелькнула тень; обернувшись, мы увидали Горинга, который стоял за нами и смотрел через наши плечи на камень. Почему-то он казался сильно встревоженным, хотя, очевидцу делал над собой большое усилие, чтобы не выдать своего волнения. Он раз или два провел своим грубым большим пальцем по моей реликвии прежде, чем спросить, что это такое и откуда я его достал. Но вопрос был поставлен в такой грубой форме, что я мог бы на него обидеться, если бы не знал его эксцентричного характера. Я повторил ему то, что незадолго до этого рассказал Хартону. Он слушал меня с большим интересом и потом спросил знаю ли я, что представляет из себя этот камень. Я ответил ему, что это метеорологический камень, и что он представляет из себя -- не знаю. Тогда Горинг спросил меня, видел ли я когда-нибудь, какое этот камень производит впечатление на негров. На мой отрицательный ответ он сказал: "Пойдем, посмотрим, что скажут про него наши черные матросы, и с этими словами взял камень и подошел к неграм, стоящим у колеса. Они внимательно осмотрели камень, потом громко заговорили, усиленно жестикулируя руками и качая от удивления головой. На лице их отражалось впечатление сильного удивления, смешанного, насколько я мог понять, с известной долей почтительности к камню. Горинг вернулся к нам, продолжая держать в руках камень. "Они сказали, что это совершенно бесполезная, ненужная вещь, которую стоит только выбросить за борт", сказал он и с этими словами поднял руку и наверно швырнул бы этот камень в воду, если бы стоящий позади негр вовремя не удержал его руку. Горинг, видя, что ничего не может поделать, повернулся с искаженным от злобы лицом и пошел от нас прочь, очевидно, желая избежать нареканий с моей стороны. Негр положил себе камень на ладонь и подал его мне с низким поклоном и с признаками глубокого уважения. Все случившееся до сих пор для меля совершенно непонятно. Из всего этого я могу только вывести заключение, что Горинг маньяк или что-нибудь в этом роде. Сравнивая впечатление, произведенное этим камнем на матроса, с тем уважением, с которым относилась к нему негритянка Марта, я прихожу к убеждению, что владею могущественным талисманом, который свято чтит вся темная раса. Надо быть осторожным, чтобы этот камень вторично не попал в руки Горинга.
   8-го и 9-го ноября. Какая чудная все время стоит погода! Кроме легких толчков, мы не испытываем ни малейшей качки; все время дует свежий попутный ветер. За эти два дня мы подвигаемся гораздо быстрее, чем в предыдущие дни. Как красивы брызги и пена, поднимаемые носом нашего корабля, рассекающего морские волны! Солнце освещает их, разбивая на тысячи разноцветных радуг, -- "солнечные собачки", как называют их матросы. Я несколько часов стоял сегодня на носовой части корабля и любовался этим чудным явлением, окруженный сиянием призматических цветов. Рулевой, очевидно, рассказал всем остальным черным матросам о моем камне, потому что вдруг все они стали относиться ко мне с огромным уважением. Вчера вечером, беседуя относительно оптических феноменов, Хизон обратил мое внимание на одно очень странное явление.
   К северу от нас на горизонте возвышался какой-то треугольный, совершенно ясно выделявшийся на голубом фоне веба, высокий предмет. Он объяснил мне, что обыкновенно таким образом виднеется издали пик Тенерифе, но в данный момент он должен находиться по крайней мере на пятьсот миль южнее. Быть может, это была туча или одно из тех странных отражений, о которых неоднократно приходится читать. Погода замечательно теплая. Хизон уверяет, что он никогда не думал, чтобы в этих широтах могло быть так жарко. Вечером я играл с Хартоном в шахматы.
   10-го ноября. Становится все жарче и жарче. Хотя мы еще очень далеко от места нашего назначения, тем не менее сегодня утром к нам прилетели с суши птицы и сели на снасти нашего судна, Жара настолько сильная, что положительно ничего нельзя делать, можно только лежать без движения в тени на палубе и курить. Сегодня утром подошел ко мне Горинг и стал расспрашивать относительно моего камня, но я не мог простить ему такого бесцеремонного обращения с чужою собственностью, и потому отвечал ему самыми короткими, отрывистыми фразами и притом очень неохотно.
   11-го и 12-го ноября. Жара усиливается. До сих пор я никогда не думал, чтобы в Португалии могло быть так жарко, хотя на суше должно быть без сомнения холоднее. Хизон н вся судовая команда поражены не менее меня.
   13-го ноября. Сегодня нас всех поразило замечательное открытие. Одно из двух: или Хизон жестоко ошибся, или все наши инструменты были испорчены каким-нибудь магнетическим влиянием. Почти около рассвета часовой на вахте закричал, что слышен береговой прибой волн, а Хизону показалось, что он видит неясные очертания суши. Повернули корабль, и, хотя пока еще ничего пе было видно вследствие темноты, никто из нас не сомневался, что мы далеко находимся от португальского берега, гораздо дальше, чем ожидали еще вчера. Каково же было наше удивление, когда при первых лучах восходящего солнца глазам нашим представилась следующая картина. Перед нами насколько достигал наш взор, виднелась длинная береговая полоса, покрытая зеленым кустарником п граничащая с пенистым морем. Но что виднелось за этой береговой полосой? Не зеленые равнины, не холмистые берега Португалии, но огромная песчаная пустыня, подобно морю сливающаяся с горизонтом. Куда бы мы ни взглянули, везде направо и налево ничего не было видно, кроме желтого песку, образовавшего в некоторых местах фантастический вал, достигающий нескольких сот футов в вышину, между тем как рядом тянулась ровная, гладкая, словно биллиардная доска, песчаная поверхность. Долго мы с Хартоном стояли на палубе, с изумлением поглядывая друг на друга, пока последний не покатился со смеху.
   Хизон был страшно убит этим открытием, но все-аки всячески протестовал против того, что следует починить инструменты. Не было сомнения, что мы подъехали к песчаным африканским берегам, то, что мы видели несколько дней тому назад на северном горизонте, был действительно, пик Тенерифе. В то время, когда к нам прилетели сухопутные птицы, очевидно, мы проезжали мимо Канарских стропов. Если мы продолжали путь в том же направлении, то теперь должны находиться к северу от мыса Бланко, недалеко от неисследованной страны, граничащей с Сахарой. Теперь нам остается одно -- как можно скорее исправить инструменты и выбраться на правильный путь.
   8 час. 30 мин. пополудни. Весь день тихая погода, рог теперь находится от вас в полутора милях. Хизон испытывал инструменты, но никак не мог найти причину такого сильного отклонения их от нормы.
   Этим кончается мой дневник, и теперь я стану описывать то, что сохранилось у меня в памяти. Надо быть таким дураком, как я, чтобы раньше не разгадать причину всех фатальных несчастий, преследовавших нас с самого начала путешествия! Постараюсь как можно подробнее рассказать все последующие происшествия.
   В половине одиннадцатого я спустился к себе в каюту и только-что собирался лечь спать, как раздался стук в дверь.
   Отворив ее, я увидел черного мальчика Горинга, который сказал мне, что его хозяин просит на несколько слов выйти на палубу. Хотя меня и удивило, почему он сам не пришел к мне, однако я, не говоря ни слова, пошел наверх. Но не успел я подняться по лестнице и занести ногу на палубу, как кто-то схватил меня сзади, повалил на спину и завязал рот носовым платком. Сначала я делал неимоверные усилия, чтобы вырваться, но скоро крепкие веревки обвили мое тело и привязали к кольцу одной из лодок, так что я очутился в самом беспомощном положении, не имея возможности ни шевельнуться, ни произнести ни слова, между тем как над моей головой был занесен острый нож, безмолвно советующий мне прекратить бессильную борьбу. Ночь была настолько темная, что сразу я не мог распознать своих мучителей, но потом, когда мое зрение постепенно привыкло к темноте и луна выглянула из-за туч, я убедился, что был схвачен и связан двумя черными матросами, черным поваром и моим приятелем Горингом. У самых моих ног на палубе лежал какой-то человек, но так как он находился в тени, то я не мог различить его.
   Все это произошло с такой быстротой, что едва ли прошло несколько минут с тех, пор, как я мирно беседовал на палубе и потом вдруг очутился в самом беспомощном состоянии, связанным по рукам и ногам. Все это произошло так внезапно, что я едва мог восстановить в памяти все обстоятельства и дать себе отчет, чтобы это могло значить. Вокруг меня слышались отрывистые фразы, кто-то с жаром разговаривал друг с другом, и я инстинктивно понял, что в этот момент решается вопрос моей жизни или смерти. Горинг говорил с большим апломбом и с сильным раздражением, другие да шепотом кричали все вместе с большой настойчивостью, как будто протестуя против его требования. Затем беседующие двинулись на противоположные сторону палубы, откуда продолжали доноситься де меня их шипящие и свистящие голоса.
   В то же время совершенно ясно доносились до меня голоса дежурящих на вахте белых матросов, которые, ничего не подозревая, что творится в каких-нибудь тридцати шагах от них, преспокойно беседовали и смеялись, собравшись в кружок на другом конце корабля. О, что бы я дал, чтобы крикнуть, хоть одно слово предостережения, даже если бы о стоило мне самому жизни! Но увы, я был бессилен. Мерцающий свет луны, временами выглядывавшей из-за разбросанных по небу облаков, едва позволял мне различать серебристый блеск волн и дикую обширную пустыню с ее фантастическими песчаными холмами. Бросив случайный взгляд на землю, я увидел, что человек, которого заметил я сейчас после того, как был связан, до сих пор лежит на палубе. Я стал всматриваться; как раз в это время вышедшая из-за туч на осветила его повернутое кверху лицо. Боже мой! Даже теперь, по прошествии двенадцати лет, мои руки дрожат при одном воспоминании! Несмотря обезображенное лицо и неестественно выпученные глаза, я узнал Хартона, веселого молодого конторщика, моего любимого собеседника и компаньона за все время путешествия. Не надо было опытного докторского глаза, чтобы сразу понять, что он был мертв. Скрученный платок вокруг его шеи красноречиво свидетельствовал о том, каким образом злодеи исполнили свою гнусную работу. Безжизненный труп бедного Хартона, подобно вспыхнувшему пламени, сразу осветил предо мною все таинственные происшествия нашего путешествия. Много было темного и непонятного, но теперь печальная истина предстала предо мною во всей своей ужасной наготе.
   Вскоре на противоположной стороне палубы, куда падал свет из окна, выходящего из залы, я услышал, что кто-то чиркнул спичкой, и увидел огромную, худую фигуру Горинга, стоящего на бульварке [то же самое, что фальш-борт -- В. Е.] и держащего в руках, как мне показалось, темный фонарь. В этот момент он поднял его над бортом корабля, и, к моему великому удивлению, с песчаных береговых холмов в ответ ему тоже стали делать какие-то знаки огнем; этот свет так быстро появлялся и исчезал, что я не мог бы уследить за ним, если бы не наблюдал за направлением руки Горинга. Затем он опустил фонарь, и такой же ответ последовал с берега. Тогда он спустился с бульварка, причем оступился п произвел такой шум, что сердце мое забилось от радости в надежде, что он привлечет внимание караула. Но надежда эта скоро исчезла. Погода была теплая, ни малейшего ветерка, корабль мерно подвигался вперед, так что не было никакого основания быть настороже Хизону, которому после смерти Тиббса приходился одному наблюдать за обеими вахтами, пошел в каюту соснуть несколько часов, а оставшийся вместо него лоцман стоял вместе с другими двумя матросами у фок-мачты. Лишенный возможности шевельнуться и издать малейший звук, страдая от впившихся в тело веревок и от одного вида убитого у моих ног человека, я ожидал следующего акта этой ужасной трагедии.
   Четыре разбойника стояли теперь по другую сторону палубы. Повар был вооружен чем-то в роде большого ножа, какой бывает у мясников, а остальные имели простые ножи, кроме Горинга, стоявшего с револьвером в руке. Все они стояли, выстроившись в ряд, около борта судна и глядели на воду, очевидно, кого-то высматривая. Я видел, как один из них схватив другого за руку, указал ею на какой-то предмет; я последовал за направлением руки и увидел в ночной темноте движущуюся по направлению нашего судна черную массу. По мере ее приближении я мог постепенно различить, что это была большая лодка, битком набитая людьми и приводимая в движение только двумя веслами. Сторожевой на вахте заметил ее только тогда, когда она подплыла к самому нашему рулю, и сейчас же поднял тревогу, но было уже слишком поздно. Толпа гигантских негров уже вскарабкалась на судно и с невероятной быстротой перебежала через палубу под командой Горинга. Всякое сопротивление было немыслимо. Невооруженные матросы на палубе были моментально схвачены и связаны, равно как и спавшие в каютах и выскочившие на шум. Хизон сделал было попытку защищаться в узком коридоре, ведущем в его каюту; я слышал, как он кричал, призывая на помощь команду. Но, конечно, помочь ему никто не мог, и он упал, истекая кровью, от огромной раны, нанесенной ему в затылок. Ему, подобно другим, завязали рот, чтобы он не мог кричать, и тогда негры стали держать совет относительно нашей судьбы. Я видел, как наши черные матросы указывали в мою сторону и говорили с жаром, что вызвало ропот удивления п недоверия со стороны диких. Один из них подошел ко мне, вынул из моего кармана черный камень и некоторое время держал его в своих руках, рассматривая со всех сторон. Затем он передал этот камень другому негру, который, очевидно, был их начальником. Последний исследовал камень до мельчайших подробностей и, пробормотав несколько непонятных для меня слов. Затем передал его в свою очередь стоящему рядом с им воину, который сделал то же самое, что и предыдущие. Таким образом камень побывал в руках всей толпы. Предводитель негров сказал Горингу несколько слов на туземном языке, после то квартерон обратился ко мне по-английски. Я до их пор не могу забыть этой сцены, как будто бы она сейчас происходила перед моими глазами. Огромные мачты судна, освещенные мерцающим светом луны, серебристые реи и как-то уныло повиснувшие снасти; мертвый человек у моих ног; группа темных воинов, опирающихся на свои копья; ряд лежащих на палубе, связанных по рукам и ногам, белых матросов и предо мною отвратительный квартерон, представляющий в своем белом крахмальном белье и изящном платье замечательный контраст со своими дикими сообщниками.
   "Вы нужны мне для того, чтобы дать некоторые свидетельские показания ", -- сказал он своим обычным слащавым акцентом; -- "иначе я не стал бы щадить вашу жизнь. Если бы это зависело от меня, вы были бы точно так же убиты, как и остальные. Я не питаю пи к вам, ни к ним никакой личной вражды, но я посвятил всю свою жизнь уничтожению и избиению белой расы, и вы первый человек, находившийся до сих пор в моей власти и избежавший смерти. Своим спасением вы обязаны вашему черному камню. Эти несчастные дикие чтут его, и если этот камень на самом деле то, что они думают, то они по-своему правы. Если же, по прибытии на берег, окажется, что это ошибка и только случайное стечение обстоятельств, тогда ничто не спасет вашу жизнь. Пока мы будем обращаться с вами хорошо, опять-таки, повторяю, благодаря тому камню, которым вы обладаете. Теперь вы можете на свободе следовать за нами". С этими словами он дал знак, и сейчас же ко мне подскочили два негра и развязали веревки, хотя не сняли со рта платок. Мне разрешили спуститься в каюту и взять с собою несколько ценных для меня предметов, меледу прочим компас и дневник. Затем негры усадили меня в маленькую лодку, привязанную к большой, оттолкнулись от корабля и стали грести к берегу. Когда мы отъехали шагов сто от корабля, наш рулевой поднял кверху руки, и гребцы на мгновение перестали грести. В ночной тишине раздался глухой стон и вслед затем послышался звук шлепавшихся в воду тяжелых предметов. Вот все, что я знаю об участи моих бедных товарищей по путешествию. Вскоре после этого к нам подъехала большая лодка, и покинутый корабль поплыл, никем не управляемый, на произвол судьбы, подобно огромному, страшному привидению. Дикие ничего не взяли с собою с корабля; вся эта ужасная процедура была совершена хладнокровно спокойно, подобно какому-нибудь религиозному обряду.
   На востоке появились уже первые признаки рассвета, когда мы, лавируя между рифами, стали причаливать берегу. Оставив человек шесть при лодках, остальные негры вскочили на песчаный берег и повели меня с собою, обращаясь со мною все время очень вежливо и с видимым уважением. Идти было очень трудно, потому что при каждом движении нога самую лодыжку уходила в рассыпчатый сухой песок. Я устал до полусмерти и едва передвигал ноги, когда мы подошли к туземной деревне или, судя по величине, скорее к целому городу. Их конусообразные жилища, на подобие пчелиного улья, были сделаны из морской травы, скрепленной и смазанной особого рода известью, смешанной с песком. Дикие волей-неволей принуждены были придать к такому материалу для своих построек, так как на расстоянии нескольких сот миль в окружности нигде нельзя было найти ни одного камешка, ни одной мало-мальски толстой палки. Когда мы вошли в город, к нам высыпала навстречу бесчисленная толпа диких обоего пола; они кричали, выли, били барабаны, литавры и другие инструменты, называемые там-там. Увидев меня, они моментально завопили еще сильнее и приняли угрожающее положение, несколько слов, сказанных сопровождающими меня неграми, сразу усмирили их. Воинственный, угрожающий крик был сменен неподдельным криком гноения, невольно вырвавшимся из груди этой огромной дикой толпы, которая последовала за нами вдоль широкой центральной улицы города, окружив нас всех сторон плотным кольцом.
   С этих пор мое положение становится настолько странным, что многие, не знающие меня, могут не поверить моему рассказу, как это сделал мой зять, несказанно обидев меня таким образом. Я могу рассказать в самой простой форме только то, что произошло со мною, и, надеюсь, время докажет истинность моих слов. В центре этой главной улицы находилась большая постройка такой же формы, как и другие, только гораздо выше. Вся она была обнесена кругом красивой решеткой из полированного черного дерева; вместо калитки по обе стороны бы. и воткнуты в землю два великолепных слоновые, клыка, сводящихся наверху и образующих таким образом нечто в роде дуги. Вход в эту постройку был задрапирован куском туземной материи, богато расшитой золотом. Когда мы подошли к решетке этого величественного на вид здания, вся толпа остановилась у входа и присела на корточки. Между тем как предводители и старшины племени ввели меня за ограду. Горинг вошел вместе нами и, собственно говоря, открывал шествие. Тут мы остановились перед входом в храм -- очевидно это было не что иное, как храм, -- закрытым богатой материей, с меня сняли шляпу и сапоги и тогда только ввели внутрь его, причем старый, почтенный негр с благоговением нес на ладони черный камень, и который был вынут у меня из кармана. Внутренность храма освещалась только несколькими щелями, проделанными наверху, в крыше, через которые проникали лучи тропического солнца, бросая на чистый пол широкие золотые полосы.
   Храм этот оказался гораздо обширнее, четь можно было заключить по его внешнему виду. Но стенам висели туземные материи, раковины и другие украшения, все же остальное огромное пространство было совершенно пусто; только в самой середине храма стоял какой-то предмет. Это было изображение огромного негра, которое я с первого взгляда принял за живого короля или первосвященниками титанической величины, но, подойдя поближе, я рассмотрел, что это была статуя, великолепно высечена из черного как смоль камня. Когда меня подвели вплотную к этому идолу, я заметил, что у него недостает одного уха; во всех других отношениях это был шедевр художественности и совершенства, седой негр, который держал мою реликвию, встал на маленькую табуретку и поднес руку с камнем, подаренным мне Мартой, к тому месту головы статуи, где недоставало уха. Не могло быть ни малейшего сомнения, что мой камень был отбит от этого места. Отломанные места так аккуратно приходились друг к другу, что, когда старик отнял пуку, каменное ухо несколько секунд держалось на заставленном месте, прежде чем упасть на открытую ладонь негра. При виде этого, группа негров, круживших меня, поверглась на землю с благоговейным криком, между тем как толпа, стоявшая во дворе, которой сообщили о результате испытания, впала в неистовый, дикий экстаз. Они выли, смеялись и плакали от радости.
   В каких-нибудь несколько секунд я из пленника превратился в полубога. Меня с триумфом носили по городу, народ с благоговением старался прикоснуться к моим одеждам и собирал песок в тех местах, где ступала моя нога. В мое распоряжение была предоставлена самая большая хижина, приготовлен банкет из самых редких и дорогих туземных деликатесов. Но, как бы то ни было, несмотря на весь почет и уважение, я чувствовал я пленником, так как при входе в мою хижину стоял караул из нескольких черных копейщиков. Целый день я строил всевозможные планы насчет бегства, но не пришел ни к какому заключению. С одной стороны была огромная бесплодная пустыня, простирающаяся до самого Тимбукту, с другой стороны -- непосещаемое судами море. Чем больше я ломал себе голову над этой задачей, тем больше убеждался в своем безвыходном и безнадежном жжении. Я и не подозревал тогда, как я близок и к спасению и полной свободе.
   Настала ночь, и негры мало-помалу успокоились после тревожного дня. Я лег на приготовленную для меня постель из звериных шкур и стал думать об ожидающей меня в будущем судьбе, когда ко мне в хижину осторожно и бесшумно как тень проскользнул Горинг. Первая мысль, пришедшая мне на ум, что он явился принести свою кровавую жертву убить меня, последнего оставшегося в живых пассажира этого злополучного судна. При виде его я моментально вскочил на ноги и решил защищаться до последней капли крови. Он ехидно улыбнулся, увидев мое инстинктивное движение, и спокойно сел на противоположный конец скамейки.
   -- Что вы думаете обо мне? -- огорошил он меня своим странным вопросом.
   -- Что я думаю о вас? -- почти закричал я; -- что вы отвратительнейший негодяй, ренегат, какого только создавала когда-либо земля. Если бы вы были где-нибудь вдали от этих черных дьяволов, я задушил бы вас собственными руками!
   -- Не говорите так громко, -- сказал он без малейшей тени раздражения. -- Я не желаю, чтобы кто-нибудь прервал нашу беседу. Так вы бы задушили меня, не правда ли? -- С этими словами он прошелся по комнате, продолжая злорадно улыбаться. -- В таком случае я отплачу вам добром за зло. Я пришел помочь вам бежать отсюда.
   -- Вы? -- сказал я со вздохом.
   -- Да, я! -- продолжал он. -- В этом нет ничего невероятного. Кроме того, не думайте, чтобы я действовал в данном случае непоследовательно. Нет основания не быть с вами вполне откровенным. Дело в том, что я хочу сделаться королем этого жалкого народа, -- конечно, это не великая честь, но ведь вы помните, что сказал Цезарь насчет первенства в деревне и в городе. Итак, этот злополучный камень спас вам жизнь, но в то же время сбил с толку этих дикарей. Теперь я отошел на второй план, они только о вас и говорят и думают, что вы пришли к ним с неба. Мне надо во что бы то ни стало удалить вас, иначе я не добьюсь прежнего влияния. Вот простая причина, почему я хочу помочь нам бежать, так как убить вас не могу.
   Все это было сказано Горингом самым обыкновенным, мягким голосом, как будто бы он высказывал самое обыкновенное желание.
   -- Вам хочется задать мне несколько вопросов, -- продолжал он после некоторой паузы, -- но, я знаю, вы слишком горды, чтобы сделать это. Все равно, я сам расскажу вам, потому что желаю, чтобы ваши белые соотечественники узнали это от вас, конечно, если только вам удастся вернуться к ним обратно. Например, насчет этого проклятого черного камня. Эти негры, -- так по крайней мере гласит легенда, -- были когда-то магометанами. Еще при жизни Магомета между его последователями возник раскол; тогда небольшая часть раскольников покинула Аравию и, в конце концов, поселилась в Африке. Они взяли с собою в изгнание на память о старой вере ценную реликвию в виде большого куска черного камня из Мекки. Это был метеорологический камень, о котором вы, конечно, слышали, упавший на землю и разбившийся на два куска. Один из этих кусков и по сию пору находится в Мекке. Больший из них был привезен в Варварийские владения, где один искусный работник высек из него ту статую, которую вы видели сегодня в храме. Эти люди -- потомки первых магометан, впавших в раскол, которые свято берегли свою драгоценность во всех скитаниях, пока не основались в этой дикой пустыне, где сама природа защищает их от врагов.
   -- А ухо? -- спросил я невольно.
   -- О, это почти та же история. Несколько десятков лет тому назад некоторые члены племени ушли на юг, а один из них, желая иметь благословение Божие в этом предприятии, забрался ночью в храм и отломал одно ухо. Все негры были убеждены, что настанет день, когда это ухо обратно вернется в храм. Похитивший же ухо должно быть как-нибудь попался в руки торговца невольниками, который и увезя его в Америку; там этот камень попал к вам в руки, и таким образом случайно сделался исполнителем пророческого предсказания этого дикого народа.
   Тут он остановился и опустил свою голову на руки, очевидно ожидая, что я заговорю с ним. Когда он снова взглянул на меня, выражение его лица совершенно изменилось. Беззаботности, с которою он говорил до сих пор, как не бывало, и все лицо его исказилось суровостью и даже свирепостью.
   -- Я могу передать вам поручение к белой расе, -- сказал он, -- к великой господствующей расе, которую я ненавижу от всей души и презираю. Скажите своим соотечественникам, что я в течение двадцати лет охотился на их кровь и что теперь устал даже от массы совершенных мною убийств. Все это я проделывал никем неподозреваемый и не замечаемый, несмотря на все предосторожности, которые выдумывала ваша пресловутая цивилизация. Но человек не чувствует удовлетворения в своей мести, когда его враг не знает, кто карал его. Вот потому-то я не очень печалюсь, что отпускаю вас живым из своих рук. Не стоит рассказывать вам, каким образом и по какой причине зародилась во мне такая ненависть. Видите ли вы это? -- и он показал мне свою изуродованную руку, -- это дело рук белого человека. Мой отец был белый, а мать невольница. После смерти моего родителя она снова была продана, и я, тогда еще ребенок, был свидетелем, как ее запороли до смерти за то, что она не хотела отстать от тех привычек, которые привил ей ее муж. А моя милая жена? О, моя милая жена. -- При этих словах судорожная дрожь пробежала по всему его телу. -- Но, впрочем, не стоит вспоминать об этом. Я дал себе великую клятву и сдержал ее. От Лайна до Флориды, от Бостона до Сан-Франциско вы можете найти мои следы по массе внезапных смертей, которые взбудоражили и сбили с толку всю полицию. Я один вооружился против белой расы, удобно тому, как она веками воюет и уничтожает черную. Наконец, откровенно вам признаюсь, что я пресытился кровью. Так как один вид белой расы был для меня ужасен н невыносим, то я решил найти какой-нибудь смелый, свободный черный народ, измельчавших под унизительным игом рабства суданцев, униженных и обесчещенных фанатиками и американских негров из Либерии. Я вернулся ни с чем со своих поисков, как вдруг, благодаря счастливой случайности, наткнулся на это великолепное племя обитателей пустыни, которые вполне отвечают моей цели. Но мне нельзя было сразу остаться здесь, так как чувство мести подстрекало меня совершить последнее путешествие в Соединенные Штаты, из которого я возвратился с вами на "Marie Céleste. Что касается этого путешествия, то вы, конечно, теперь поняли, что оба компаса и хронометры были умышленно испорчены мною. Один только я работал с верными инструментами и давал указания рулевому, который был моим сообщником. Я выбросил за борт жену Тиббса... Что! Вы, кажется, удивлены, чего вы так дрожите?.. Тогда вы что-то начали подозревать. Я застрелил бы вас в тот день через перегородку, если бы, на несчастие. вы не ушли из своей каюты. Я пробовал вас убить на следующий день ночью, но вы проснулись. Я застрелил Тиббса. Не правда ли, идея самоубийства была придумана мною очень остроумно? Все остальное очень просто. Я решил, что на корабле будут убиты все белые без исключения, но этот камень расстроил мои планы. Кроме того, я поставил условие, чтоб не было грабежа. Таким образом никто не может назвать нас пиратами. Мы руководились принципами, а не какими-нибудь низкими мотивами.
   Я слушал с изумлением, как этот странный человек рассказывал мне о своих ужасных преступлениях таким спокойным и серьезным тоном, как будто бы речь шла о самых обыденных, каждодневных вещах.
   -- Теперь, -- продолжал он, -- не представляется никакого затруднения к бегству. Эти глупые дети подумают, что вы снова ушли на небо, откуда спустились с камнем. Ветер дует с суши. Я приготовил для вас лодку, снабженную в достаточном количестве провизией и водой. Я позаботился обо всем, чтобы только избавиться от вас; можете быть уверены, что ничто мною не забыто. Вставайте и следуйте за мною.
   Я подчинился его приказанию и вышел вместе с ним из хижины. Караул был снят или Горинг дал ему какое-нибудь другое поручение. Таким образом мы беспрепятственно прошли через город и через песчаную равнину. Снова я услышал шум моря и увидел длинный белый мол. На берегу около маленькой лодки возились какие-то две фигуры. Это были те два черные матроса, которые совершили с нами путешествие на корабле.
   -- Доставьте его в целости через бурун, -- сказал Горинг. Два матроса прыгнули в лодку и, усадив меня, оттолкнулись от берега. При помощи грота и кливера мы благополучно отчалили от берега и миновали бар. Тогда оба мои спутника, не говоря ни слова, легко выпрыгнули из лодки и поплыли обратно к берегу. Долго я мог различать их курчавая головы, казавшиеся черными точками на светлом фоне морской пены, пока они совсем не исчезли во мраке, ночи. Обернувшись назад, я различил фигуру Горинга. Он стоял на верхушке песчаного холма; выплывший из-за туч месяц бросал на песок от его худой, угловатой фигуры длинную тень. Он отчаянно махал руками в мою сторону; я не понимаю, чего он хотел; быть-может, этими жестами он ободрял меня в моем путешествии, а может-быть, как я потом часто думал, к нему вернулся прежний дикий инстинкт, когда он увидел, что я уже вне его власти. Во всяком случае это был последний раз, что я видел или увижу еще когда-нибудь Септимия Горинга.
   Не стоит много распространяться о моем одиночном путешествии. Я направил путь к Канарским островам и только на пятый день был принят на палубу корабля Монровия, принадлежавшего Британско-Африканской навигационной компании. Считаю долгом принести искреннюю благодарность капитану Сторнуэю и его офицерам, оказавшим мне самый сердечный, радушный прием и высадившим меня в Ливерпуле, откуда я уже благополучно добрался до Нью-Йорка.
   По возвращении домой я никому не рассказывал о случившемся, с одной стороны боясь потревожить жену, которая волновалась бы все время п беспокоилась, что это путешествие вместо пользы принесло мне один только вред; с другой -- боясь недоверия к моему рассказу. Теперь же, когда приходится дышать одним правым легким и чувствуя приближение смерти, я но считаю себя в праве дольше храпит эту тайну и потому делаю ее общим достоянием читающей публики. Как это не прискорбно, но я убежден, что многие отнесутся скептически к моему рассказу. Разверните карту Африки. Немного выше мыса Бланко, где от самого западного пункта континента простирается на север и на юг длинная полоса песчаной земли, там царствует над своим черным народом Септимий Горинг, если только пе получил еще до сих пор должного возмездия за свои поступки; а там, где зеленеющие черные хребты беззаботно господствуют над горячими желтыми песками, там у берега покоятся на дне морском Хартон, Хизон и остальные бедные матросы, принявшие смерть то руки Горинга и его диких черных фанатиков.

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Записки знаменитого сыщика (From the memoir of Sherlock Holmes) / Конан-Дойль; Пер. с англ. Н. д'Андре. -- Москва: М. В. Клюкин, 1903. -- 160 с.; 20 см. -- С. 49--89.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru