Долинский Александр
Жизнь сердца, или Как любят женщины?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть вторая.

   

ЖИЗНЬ СЕРДЦА,
или
КАКЪ ЛЮБЯТЪ
ЖЕНЩИНЫ?

Изданіе второе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

   

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФ. ЛАЗАРЕВ. ИНСТИТ. ВОСТОЧН. ЯЗЫКОВЪ.
1843.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва, Марта 12 дня, 1843 года.

Ценсоръ и Кавалеръ И. Снегиревъ.

   

ГЛАВА I.

   Можетъ быть, вамъ не нравится, что я такъ своевольно перехожу отъ одной женщины къ другой, что я на свою картину набросалъ только одни очерки, перемѣшалъ цвѣты и краски, и требую Отъ васъ, чтобы вы постепенно слѣдили за каждой чертой моей кисти, и такимъ образомъ постепенно истощали ваше терпѣніе. Но въ этомъ-то случаѣ, именно, я и пойду на-перекоръ вамъ. Однажды-навсегда я отказываюсь отъ систематическаго описанія характеровъ и дѣйствій -- они вполнѣ развернутся у меня при самомъ концѣ, и тогда только вы можете судить: удачны или нѣтъ они. Я закоренѣлый врагъ Вальтеръ-Скоттовскихъ безконечныхъ описаній, и во мнѣ всего менѣе найдется охоты къ нимъ. У него всякая нитка идетъ къ дѣлу; каждый кустарникъ, каждая травка, кажется, тянутъ его за руку. Я уже сказалъ вамъ, что я не люблю этого, и если я беру вдругъ нѣсколько лицъ; кидаюсь то въ ту, то въ другую сторону, -- это совсѣмъ не отъ того, что я не могъ бы, на примѣръ, взять только одну женщину для моего романа и посвятить васъ во всѣ ея тайны, во всѣ ея безконечныя интриги, удачныя или неудачныя; пересказать вамъ каждое слово, повторенное ею въ тысячи образахъ; каждое чувство ея, каждую мысль, едва промелькнувшую и потомъ исчезнувшую навсегда, или раздробившуюся въ милліонъ радужныхъ оттѣнковъ и вполнѣ высказанную, -- я бы могъ это сдѣлать -- и не хочу, и опять-таки не хочу не отъ того, что это очень трудно, но по упрямству.
   Конечно, вы въ правѣ упрекнуть меня за то, что я сперва сталъ говорить о Евгеніи, потомъ о Линской, не договорилъ даже и того, что нужно для начала, остановился почти на запятой -- и кинулся описывать Клару, которую теперь опять брошу для того, чтобы перейти къ Евгеніи Линской.
   И такъ я теперь перейду къ послѣдней.
   Было восемь часовъ утра. Еще все было тихо въ этой комнатѣ, заповѣданной въ цѣломъ домѣ, въ которую никогда еще не осмѣливалась проникнуть ни одна нога, за исключеніемъ четырехъ ногъ въ цѣломъ свѣтѣ -- двухъ деревянныхъ, принадлежавшихъ мужу, и двухъ маленькихъ, которыя бѣжали по звону колокольчика, принадлежавшихъ любимой горничной.
   Однако же какъ не было тихо, вы моглибы услышать чье-то сонное дыханіе. Оно было такъ спокойно, такъ ровно, что вы вѣрно подумали-бы, и, можетъ быть, сказали, что сердце и мысли этого человѣка токъ безмятежны и чисты, какъ у младенца. Но сказавши такъ вы, можетъ быть, и ошиблись-бы: здѣсь спитъ женщина.
   Не сердитесь за это слово! Нашъ вѣкъ живетъ однимъ сомнѣніемъ. Онъ тогда только и бываетъ доволенъ, если вездѣ наставитъ кучу вопросительныхъ крючковъ.
   Мы теперь познакомимся покороче съ Линской. Я хочу разсказать вамъ исторію, ея замужства.
   Дѣдъ ея принадлежалъ къ числу тѣхъ гордыхъ старинныхъ дворянъ, который получили въ наслѣдства отъ отцевъ своихъ огромное имѣніе, неразстроенное долгами, объ которыхъ, правду сказать, они еще имѣли и мало понятія. Въ тѣ блаженныя времена не стыдились выѣзжать въ столѣтнихъ колымагахъ, на лошадяхъ, которыя отъ старости не видали уже дороги, по которой все еще продолжали ѣздить, -- лишь-бы только этихъ лошадей было завѣтное число -- шестерка. Но за то дома этихъ дворянъ блистали великолѣпіемъ. Золото и фарфоръ видѣлись вездѣ, гдѣ только можно было видѣть. Огромной дворнѣ никто не вѣдалъ числа, и сама дворня не знала, какую должность исправляетъ она.
   Но все это стало измѣняться съ тѣхъ поръ, какъ дѣдъ Линской получилъ въ руки это огромное имѣніе. Онъ все сталъ перелаживать, на свой манеръ. Домъ, въ которомъ жили предки его, и въ которомъ никто не зналъ числа комнатъ, былъ проданъ, за цѣну, которая не стоила и одного его флигеля. Вмѣсто, него заложенъ былъ новый, великолѣпный, который строился нѣсколько лѣтъ, и на отдѣлку котораго онъ продалъ чуть не половину деревень своихъ. Колымага была брошена и на мѣсто ея привезены новые экипажи изъ Парижа. Старыхъ, заслуженныхъ лошадей свели на живодерню -- и выписали хорошихъ изъ Англіи. Дворня была вся пущена по оброку, и точно такое-же число было нанято иностранцевъ, съ большимъ жалованьемъ...
   Но за то балы, которые два раза въ недѣлю давались въ этомъ новомъ домѣ, заставляли всѣхъ удивляться. Такой роскоши, такого великолѣпія не возможно было видѣть нигдѣ, кромѣ этого дома.
   Но за-то эта роскошь, это великолѣпіе вырастали изъ разстроивающагося имѣнія, изъ долговъ, изъ огромныхъ процентовъ.
   Да, это, разумѣется, такъ и должно быть. Впрочемъ, долги и проценты были такъ маловажны, что Дѣдъ не благоволилъ даже и подумать объ нихъ когда-нибудь.
   А они все-таки росли, потому что имѣли жизнь самостоятельную. Въ нихъ совершался обыкновенный процессъ природы.
   И балы даваемы были все также, съ тою-же роскошью, съ тѣмъ-же великолѣпіемъ. И имъ также продолжали удивляться, также восхищались ими.
   Но однажды одно маловажное происшествіе заставило дѣда задуматься. Онъ имѣлъ трехъ дочерей. Въ благоуханіи своей роскоши, въ чаду своихъ баловъ, онъ и не видалъ, какъ онѣ выросли и сдѣлались невѣстами.
   Какъ чадолюбивый отецъ, онъ съ этого-же дня началъ хлопотать объ женихахъ, чтобы поскорѣе сбыть съ рукъ ихъ и приняться за прежнюю беззаботную жизнь.
   И вотъ въ одинъ годъ онъ сыгралъ три свадьбы.
   Но эти свадьбы были для него не такъ легки, какъ онъ думалъ. Онъ заложилъ все свое имѣніе и свой великолѣпный домъ, чтобы состроить ихъ. Но онъ сдѣлалъ свое дѣло, и остался спокоенъ.
   Но теперь не изъ богатства, а изъ бѣдности, онъ продолжалъ жить также великолѣпно. Онъ видѣлъ, что невидимка-червякъ тихонько подгрызъ всѣ его приходныя книги -- и влѣзалъ въ непомѣрные долги,, чтобы только утѣшить себя.
   Къ нещастію, утѣшать себя ему оставалось не долго. На одномъ изъ баловъ его, его расшибъ параличъ -- и онъ умеръ.
   Тогда-то его любимая бальная суматоха явилась во всемъ блескѣ. Сожалѣя и ахая, хваля и порицая, но все еще удивляясь ему, -- половина посѣтителей разъѣхалась, а другая осталась сторожить трупъ покойника и, по обыкновенію, потолковать о суетѣ и ничтожности всего мірскаго.
   Въ послѣдній разъ, изъ Гроба, покойникъ удивилъ своимъ неслыханнымъ великолѣпіемъ. Похороны его по крайней мѣрѣ на мѣсяцъ были предметомъ всѣхъ разговоровъ.
   Да и было объ чемъ поговорить.
   Представьте себѣ улицу, запруженную экипажами; представьте себѣ эти экипажи, наполненные стариками, старухами, дѣвицами, -- представьте, говорю, всю эту кавалькаду, тянувшуюся почти до безконечности вслѣдъ за дрогами, на которыхъ возлежалъ покойникъ, и послѣ этого обѣдъ, данный въ память умершаго; всѣ эти суеты, неразлучныя съ подобнымъ происшествіемъ, всю бѣготню, весь говоръ, сливавшійся въ какое-то чудное, разнообразное, то тихое, то громкое эхо -- и вдругъ въ этомъ шумномъ домѣ мертвое молчаніе, мракъ, густоту, страшную суевѣрную пустоту, роковую безжизненность, -- все это такъ страшно леденило наблюдателя, такъ громко вопіяло людямъ о прежнихъ празднествахъ, что по неволѣ заставляло говоритъ.
   Но прошелъ мѣсяцъ -- и эта пустота, это молчаніе великолѣпнаго дома, эти поникшія лица служителей -- перестали казаться странными; все это начали забывать -- и забыли.
   Между тѣмъ сынъ покойнаго, путешествовавшій въ чужихъ краяхъ, женившійся гдѣ-то на бѣдной, но какъ ангелъ хорошенькой дѣвушкѣ, возвратился домой, чтобы наслѣдовать, какъ говорили, огромное имѣніе.
   Онъ точно наслѣдовалъ имѣніе, но вмѣстѣ съ имѣніемъ и долги, и когда разочли и то и другое, то ему не осталось ничего, кромѣ одной деревнишки, дальней, разоренной, въ которой всего было, сто-пятьдесятъ душъ -- и только. Болѣе ничего въ остаткѣ не имѣлось.
   Но за то молодой наслѣдникъ, такъ горько разочарованный въ наслѣдствѣ отца своего, сталъ жить потихоньку, находя все свое удовольствіе въ кругу своего, маленькаго семейства. И это тихое счастіе онъ, не промѣнялъ-бы на роскошные балы отца своего.
   Первенецъ его брака, маленькая Серафима была имъ любима со всею страстію молодаго изступленнаго отца. Иногда по нѣскольку часовъ сряду онъ прыгалъ съ ней по комнатѣ, дѣлалъ ей игрушки, которыя она разламывала или строилъ карточные домики, которые она чрезвычайно любила.
   Между тѣмъ время шло; Серафима подростала. Двѣнадцати лѣтъ она заставляла на себя обращать болѣе вниманія, нежели сколько должно было по лѣтамъ. И разумѣется, Серафима сама стала понимать, что она хороша, даже очень хороша -- и немножко кокетства привилось къ ея юному неопытному сердцу. Она уже умѣла, проходя гдѣ нибудь мимо зеркала, тихонько взглянуть на себя -- и улыбнуться.
   И между-тѣмъ ея маленькое кокетство такъ хорошо шло къ ней! И между-тѣмъ отецъ и мать, любуясь своей прелестной дочерью, съ гордостью показывали ее своимъ знакомымъ, и Серафима понемногу привыкала къ похваламъ и ласкательствамъ и уже начинала щитать ихъ не болѣе, какъ за должную дань себѣ.
   Когда по праздникамъ Серафима приѣзжала домой изъ Пансіона, это было днемъ настоящаго наслажденія для отца и матери, И сама Серафима была такъ нѣжна, такъ ласкова, что нельзя было не радоваться.
   И вотъ наконецъ наступило съ такимъ нетерпѣніемъ ожидаемое время: Серафиму взяли изъ пансіона. Она уже была дѣвушка въ полномъ цвѣтѣ красоты своей -- ей былъ уже шестнадцатый годъ. Золотой годъ для дѣвичьяго сердца! Новая жизнь, новыя занятія. Это рѣшительный переходъ отъ дѣтства къ юности. Воображеніе начинаетъ брать верхъ надъ существенностью; оно начинаетъ населять ее воздушными, чудными, фантастическими призраками, сердце бьется сильнѣе, жизнь растительная прекратилась, ее поглощаетъ жизнь духовная.
   Серафима отъ жизни пансіонской перешла теперь къ жизни домашней. Но или отъ того, что этотъ переходѣ былъ для нее слишкомъ внезапенъ, или что привыкли раздѣлять большую часть своего времени съ пансіонскими подругами, но она тихонько зѣвало отъ этой жизни. "Право, думала она, видно мы очень бѣдныя созданія, когда для насъ нѣтъ другихъ занятій кромѣ шитья по канвѣ и игры на фортепіанахъ -- и это ужасно скучно!
   И, право, съ горя она нѣсколько разъ хотѣла просить, чтобы ее выдали замужъ за кого-нибудь жъ этихъ старыхъ дуралеевъ, которые удавались около нея -- и не сдѣлала этого только потому, что не знала, какъ начать говорить объ этомъ.
   Впрочемъ она не думала и не понимала, сколько бы смѣху надѣлала своей прозьбой. Она знала, что ей непремѣнно надобно вытти замужъ; слышала что за мужемъ жить очень весело,-- ну, а ей теперь было очень скучно -- почему-же не попроситься за-мужъ? Если-бы въ это время кто-нибудь могъ ее подслушать и захохоталъ, то она, вмѣсто отвѣта, на плакалась-бы до того, что захворала-бы...
   Такъ протекала жизнь Серафимы, жизнь скучная, однообразная. Съ ней не случилось ни одного происшествія, которое развлекло-бы ее, надолго заняло-бы ея мысли.
   Но однажды, по одному изъ тѣхъ капризовъ человѣческаго сердца, въ которыхъ мы сами себѣ не можемъ дать отчета, Серафима захотѣла быть въ гостяхъ у своей подруги. Я забылъ вамъ сказать, что у нея была подруга. И если-бы ея маменька въ это время вздумала по какому-бы то ни я было случаю отказать ей, она готова была уйти тихонько, чтобы только непремѣнно быть у своей подруги.
   Однако ей не отказали. И она пошла. И такъ какъ Надинька, подруга ея, жила отъ нея въ пятнадцати шагахъ, то желаніе Серафимы, можно сказать, исполнилось въ одну и тоже минуту.
   И вотъ она увидѣла свою Надиньку, и тутъ-же, вмѣстѣ съ Надинькой, молодаго человѣка, такого прекраснаго, такого стройнаго, что глаза Серафимы невольно остановились на немъ.
   Молодой человѣкъ въ свою очередь посмотрѣлъ на Серафиму. И вѣрно этотъ взглядъ былъ изъ числа тѣхъ, которымъ приписываютъ магнетическую силу. На знаю, правда-ли это, но дѣйствіе было очень похоже.
   Въ этотъ разъ, вмѣсто двухъ часовъ, которые Серафима хотѣла просидѣть у Надиньки, она просидѣла четыре.
   Когда она возвратилась домой и когда ей надобно было приняться за обыкновенныя занятія, она была въ такомъ дурномъ расположеніи духа, что эти занятія, вмѣсто развлеченія, наводили на нее такую нестерпимую тоску, смотрѣли, кажется, на нее такимъ непріязненнымъ окомъ, что она бросила ихъ и убѣжала въ свою комнату.
   О, какъ-бы она охотно воротилась теперь опять къ Надинькѣ, у которой провела она эти четыре часа, показавшіеся ей за четыре минуты. И это за непостижимый капризъ, думала она, пришелъ мнѣ въ голову: уйти оттуда, прежде его? Мнѣ хотѣлось узнать, что онъ скажетъ, какъ онъ на меня взглянетъ, когда я буду продаться съ Надинькой.... несносный капризъ... онъ ничего не сказалъ мнѣ... онъ посмотрѣлъ на меня такъ холодно.... и ней часъ-же обратился съ разговоромъ къ Надинькѣ.
   И Серафима чѣмъ болѣе думала, тѣмъ болѣе пустота ея комнаты леденила ее.
   На другой день Надинька пришла къ ней. Но это посѣщеніе для Серафимы было не очень пріятно. Цѣлое утро она только и думала объ томъ, что вечеромъ она непремѣнно сдать будетъ у Надиньки... опять увидитъ Густава.... не теперь этого нельзя сдѣлать.... Однакожъ, если Надинька здѣсь, стало быть Густава нѣтъ у нихъ,-- это ее немного утѣшило.
   Нѣсколько разъ Серафима старалась обратить разговоръ на Густава, но Надинька хранила такое упорное молчаніе, или отдѣлывалась такими пустыми словами, что Серафима ничего не могла узнать болѣе того, что Густавъ былъ молодой человѣкъ, прекрасный собою и гость. Это она и сама знала. Правда, Серафима была такъ неопытна, что распрашивая Надиньку, она не звала и не понимала того, что ни одна молодая дѣвушка, даже съ маленькой претензіей на красоту, не сказала-бы ей ничего болѣе, что сказала Надинька. И притомъ это любопытство въ глазахъ всѣхъ, кромѣ Серафимы, было-бы яснымъ признакомъ начинающейся склонности, истинной или ложной -- дѣло не въ томъ, но все-таки склонности къ Густаву. А въ подобномъ случаѣ, какая-же изъ нихъ согласилась-бы добровольно видѣть въ ней свою соперницу, и такимъ образомъ пожертвовать ей счастіемъ быть любимою?
   Но, бѣдная дѣвушка, Серафима ничего этого не знала. Она еще въ жизнь свою не читала ни одного романа, гдѣ-бы нашла разгадку всего, что такъ сильно тревожитъ теперь ее." А опытность, которая покупается въ подобномъ случаѣ такой дорогой цѣною, еще не пришла къ ней.
   На другой день Серафима опять была у Надиньки. Густавъ уже былъ тамъ. Когда она вошла, онъ стоялъ съ Надинькой въ амбразурѣ окна и разговаривалъ съ ней такъ весело, что краска выступила на лице Серафимы, противъ воли, отъ какого-то новаго, совершенно ей непонятнаго, чувства. Но и краска и это чувство были такъ мгновенны, что они разсѣялись совершенно прежде, нежели и сама Серафима могла ихъ замѣтить.
   -- Ахъ, какъ я рада, что пришла ко мнѣ, Серафима, сказала Надинька. Мы сей часъ спорили съ Густавомъ и ты должна разрѣшить споръ нашъ. Густавъ говоритъ, что мы женщины имѣемъ чрезвычайное сходство съ автоматами. Ты не вѣришь; но я готовъ тебѣ побожиться, что точно такова была чудовищная мысль его. Ради Бога, какъ же мы будемъ терпѣть такое неслыханное варварство!
   Надинька захохотала. Густавъ проницательными взорами слѣдилъ Серафиму.
   Этотъ разговоръ, въ который должна была вмѣшаться Серафима, продолжавшійся нѣсколько времени, возродилъ въ ней столько новыхъ мыслей, дотого невѣдомыхъ, столько новыхъ чувствъ, что Серафима въ одно время и вѣрила и не вѣрила, но все это было, по крайней мѣрѣ, для нея такъ обольстительно, что она не могла не увлечься этимъ.
   Вы теперь догадаетесь, что страсть, едва получившая еще жизнь въ душѣ ея, должна будетъ принятъ новыя силы и вполнѣ развернуться, -- и страсть развернулась въ ней и поглотила ее.
   Въ этотъ разъ, когда она возвратилась домой, ее не испугала уже пустота и безжизненность ея комнаты. Напротивъ; ей теперь казалось, что каждая вещь, которую она видѣла, была какимъ-то добрымъ существомъ, которое радуется ея счастію, Густавъ не выходилъ изъ ея памяти; его образъ носился передъ ея глазами и она безпрестанно повторяла: о Густавъ, милый мой Густавъ.
   Все это наполняло ее такимъ полнымъ, невыразимымъ счастіемъ, что она едва не изнемогла подъ нимъ. Вы, можетъ быть, поймете теперешнее ея состояніе, потому что всякой изъ насъ, въ большей или меньшей степени, испытывалъ его надъ собою. Скажу болѣе: это состояніе должно непремѣнно рано или поздно владычествовать надъ человѣкомъ, потому-что это настоящее его назначеніе. Пожалѣйте о безобразномъ человѣкѣ. Онъ долженъ погубить въ себѣ даже зародышъ подобныхъ мыслей. Для него нѣтъ ничего въ природѣ; что-бы не напоминало ему каждую минуту о его безобразіи. Пожалѣйте о безобразномъ мущинѣ, который долженъ только читать или слушать объ любви; который не долженъ допускать овладѣть собою даже мимолетной мысли объ этой страсти. Для него въ мірѣ остается только или страсть честолюбія, или страсть къ деньгамъ. Но женщина -- о, плачьте при видѣ безобразной женщины -- для нея нѣтъ ничего пріязненнаго въ мірѣ; міръ не для нея; она въ немъ чуждая гостья, невинное зло, которое терпятъ по необходимости, которое всѣхъ ужасаетъ, которое всѣ презираютъ.
   Съ этого времени Серафима почти каждый день была у Надиньки. И сколько ей нужно было выдумать средствъ, чтобы быть тамъ! Но она ихъ придумывала; она явилась въ этомъ случаѣ отличной изобрѣтательницей. Правда, эти предлоги были иногда такъ маловажны, такъ ничтожны, что только въ умѣ одной Серафимы они представлялись довольно хорошо обдуманными; но впрочемъ какая-же и нужда ей была до того, каковъ казался другимъ предлогъ этотъ? Онъ былъ -- и этого было довольно. Она знала, что въ какое-бы время ни пришла она къ Надинькѣ, Густавъ непремѣнно будетъ тамъ. И Густавъ точно всегда находился тамъ.
   Серафимѣ не приходило никогда на умъ: по какому случаю Густавъ почти не выходитъ изъ дому Надиньки? Она была такъ счастлива, что не могла думать ни о чемъ, кромѣ страсти своей, кромѣ своего Густава. Когда шла туда, она думала, что будетъ говорить Густавъ; будетъ ли съ нею также привѣтливъ, какъ вчера? Когда она шла оттуда, ея очарованіе, ея страсть съ каждой минутой возрастала все болѣе и болѣе....
   Однажды, пришедши по обыкновенію Къ Надинькѣ, она застала въ комнатѣ только одного Густава. Онъ сидѣлъ у окна, облокотившись на лѣвую руку, и задумчиво смотрѣлъ на дорожки сада, разбѣгавшіяся въ разныя стороны.
   -- А Надинька? сказала Серафима.
   -- Не знаю... кажется, въ своей комнатѣ.
   -- О, такъ я пойду и приведу ее къ вамъ.. Вамъ вѣрно однимъ скучно?.. Вы такъ разсѣянны....
   -- Я никогда не бываю разсѣянъ.. особенно здѣсь....
   -- А развѣ мѣсто имѣетъ какое-нибудь вліяніе на наши мысли?.... Я думала, что это вліяніе можетъ только относиться къ людямъ, которыхъ мы.... но я пойду къ Надинькѣ... она вѣрно не знаетъ, что бы здѣсь....
   -- А вы не хотите остаться со мной?... у васъ нѣтъ ни одной минуты для меня, Серафима..... я почитаю себя слишкомъ несчастнымъ, видя, что не могу заслужить вашего даже мимолетнаго вниманія...
   -- Можетъ быть, вы ошибаетесь, Густавъ....
   -- О, нѣтъ.... по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ я не могъ даже заставить себя подумать о другомъ....
   -- Отъ того, что не хотѣли....
   -- Нѣтъ, отъ того, что въ мечтахъ даже мнѣ представлялась это невозможнымъ....
   -- Я понимаю васъ.... вы смотрѣли въ зеркало и видѣли самаго себя.... но прощайте... я пойду къ Надинькѣ....
   Когда Серафима вошла въ комнату Наденьки, послѣдняя стояла передъ зеркаломъ. Она взглянула на Серафиму съ тою двусмысленною, улыбкою, которыя знаютъ только однѣ женщины, и которыми онѣ мѣняются только между собою. Вы никогда не можете подсмотрѣть подобной улыбки.
   -- И вѣчно за зеркаломъ! сказала Серафима, подходя къ Надинькѣ и обнимая ее со всѣмъ простодушіемъ шестнадцатилѣтней дѣвушки.
   -- И вѣчно, Серафима, когда ты поговоришь съ Густавомъ, ты бываешь такъ весела, какъ дитя, которому украдкой удастся съѣсть конфетку.
   -- Не правда, Надинька.... и я не знаю, что за капризъ пришелъ тебѣ въ голову, сказать мнѣ это, и даже попрекнуть этимъ.
   -- Вотъ ужь ты и разсердилась, Серафима, а я сказала такъ, право такъ... надобно-же было что-нибудь сказать тебѣ.
   -- Я знаю, не увѣряй меня.... если ты хочешь, я сей-часъ уйду домой и не приду никогда къ тебѣ болѣе, чтобы доказать, что разговаривать съ твоимъ Густавомъ мнѣ совсѣмъ не такъ пріятно, какъ, можетъ быть, тебѣ.
   -- Ну, ты и въ самомъ дѣлѣ сердишься... ради Бога, не въ драку.... вѣдь я совсѣмъ не считаю преступленіемъ поговорить съ Густавомъ.... особенно, если тебѣ это приноситъ хоть маленькое удовольствіе....
   -- Неправда, Надинька,-- ты всегда судишь о другихъ по себѣ.
   -- Да, конечно... и тѣмъ болѣе о тебѣ.
   -- Почему-же?
   -- Почему? Не скажу, хоть и знаю.
   -- Будто это оправданіе?... ты очень зла нынче, Надинька!
   -- Ты очень влюблена нынче, Серафима.
   -- Я уйду.
   -- А все-таки я буду думать все тоже.
   -- Хорошо; на зло тебѣ я буду сидѣть здѣсь до тѣхъ поръ, пока уйдетъ Густавъ; мнѣ давно хочется посмотрѣть, что вы съ нимъ дѣлаете.
   -- А, ты ревнива, Серафима... прошу покорно... только изъ пансіона, ужь и ревность..., однако признайся, Серафима... вотъ мы съ тобой почти ужь и побранились.... ты влюблена въ Густава?
   -- Нѣтъ!
   -- Лжешь!
   -- Мнѣ не для чего лгать тебѣ.... я могла-бы также сказать тебѣ и да.
   -- Хорошо, если нѣтъ; но помни же этотъ отвѣтъ твой,-- я сама люблю Густава.
   -- Радуюсь.
   -- Мало этого. Не правда-ли онъ хорошъ?
   -- Чрезвычайно.
   -- Но, Серафима, -- я не шучу.
   -- И я тоже нѣтъ.
   -- Рѣшительно ты стала дурная дѣвчонка, Серафима, своенравная, капризная.
   -- По крайней мѣрѣ, не влюбленная.
   -- Развѣ это порокъ?
   -- Первая добродѣтель.
   И разговаривая такимъ образомъ, молодыя дѣвушки сошли внизъ, туда, гдѣ находился предметъ спора ихъ, Густавъ. Но Серафима, тронутая заживо замѣчаніями Надиньки, о которыхъ она сама никогда не думала, не думала отъ того, что еще не понимала ихъ. Да, она не понимала, что такое значатъ влюбиться.... быть безпрестанно вмѣстѣ, смотрѣть другъ на друга, иногда покраснѣть отъ какого-нибудь движенія, отъ какого-нибудь слова, сказаннаго хотя не двусмысленно, но по крайней мѣрѣ не совершенно понятно, этоли значитъ влюбиться?
   Глупое слово! съ этимъ объясненіемъ его надобно исключить изъ языка, чтобы оно не существовало никогда болѣе; чтобы оно не оскверняло своимъ названіемъ души юной, души прекрасной, кипящей дѣвственными впечатлѣніями; души, которая смотритъ на міръ какъ на гармоническое цѣлое, въ которомъ каждое звѣно достойно Великаго Художника; въ которомъ каждое звѣно Великій Художникъ запечатлѣлъ красотою нетлѣнной, мыслью глубокой, выражающей въ себѣ болѣе неба, нежели земли.
   Влюбиться -- и кто произнесъ въ первый разъ это гадкое слово? Онъ былъ сумасшедшій, если только онъ не хотѣлъ подшутить надъ всѣмъ родомъ человѣческимъ... только одна насмѣшка можетъ быть простительна. Люди не поняли того, что, сказавши это, онъ одурачилъ ихъ, нарядилъ ихъ въ ослиную шкуру, -- и вотъ они подхватили словцо его, показавшееся имъ и прекраснымъ и глубокомысленнымъ, -- и въ новомъ нарядѣ своемъ, гордые, самолюбивые, съ своимъ чванствомъ и спѣсью, надувши толстыя щеки свои, разгуливаютъ они между своими собратіями, и не стыдятся ни копытъ своихъ, ни своей мантіи.... да чего-же и стыдиться имъ? Всѣ окружающіе ихъ, всѣ, съ которыми они встрѣчаются, или съ которыми надѣются встрѣтиться, чтобы блеснуть передъ ними своей щеголеватостію, давно уже одѣлись точно также и думаютъ одинаково съ ними.
   Впрочемъ, за что-же и сердиться на это глупое слово!-- Виновато-ли оно въ томъ, что мы съ такимъ восторгомъ приняли его, что мы иногда смотримъ на него не съ той точки, съ которой надобно смотрѣть намъ?-- Развѣ мы сердимся на людей, которые приписываютъ намъ такія достоинства, которыхъ мы не имѣемъ, которыхъ даже не понимаемъ?
   Вотъ посмотрите, на примѣръ, на эту чопорную дѣвушку, сухую, желтую, которая еще съ двѣнадцати лѣтъ начала плакать надъ несчастными романами Радклифъ. Что вы думаете объ ней? Она влюблена, бѣдняжка. Пожалѣйте объ ея участи!
   -- Ахъ, ma cherie, какъ ты нынче печальна!
   -- Кто, я? Нѣтъ, ничего.
   -- Признайся, не обманывай меня.... отъ меня ты не можешь скрыть этого -- ты влюблена?-- О, нѣтъ.
   -- Такъ ты не хочешь сказать мнѣ о своей тайнѣ? Я и сама не скажу тебѣ.
   -- А развѣ ты?... Но вѣдь ты не поможешь мнѣ, если я и скажу тебѣ про свое несчастіе. Онъ измѣнникъ, онъ не дорожитъ моею любовію!
   -- Понимаю: ты немножко ревнива, но, m'amie, надобно быть не такъ взыскательной... любить такъ пріятно.... Ты и сама можешь сдѣлать, что и онъ будетъ ревновать тебя.
   -- Нѣтъ, я не могу.
   -- О, такъ ты вѣрно не въ шутку!
   И при этомъ словѣ обѣ влюбленныя пустились въ галопъ.... И будто это не любовь, и будто это не значитъ влюбиться!... И будто этотъ толстякъ, откупившій себѣ ложу возлѣ самой сцены, не влюбленъ въ оту актрису? Каждый разъ, какъ только аффиша извѣститъ его объ игрѣ ея, онъ непремѣнно засѣлъ-уже въ ложѣ своей и любуется, посредствомъ зрительной трубки, ея прелестями. Всѣ движенія глупой его радости или изумленія вы, какъ въ зеркалѣ, можете видѣть на рыхломъ лицѣ его. Я онъ не влюбленъ? Онъ, который истрачиваетъ для ней каждый годъ по пятидесяти тысячъ рублей, нанимаетъ ей огромный домъ, даритъ ее новыми экипажами, новыми шалями, -- да онъ просто безъ ума отъ нея. Даже и онъ увѣренъ, что и она также влюблена въ него, потому что очень часто спрашиваетъ объ этомъ.
   -- Милочка, да за что-же ты такъ меня любишь? Вѣдь мнѣ слишкомъ пятьдесятъ, а тебѣ только семнадцать.
   -- За что? за то, что ты такъ добръ... и развѣ лѣта мѣшаютъ любви.... молодые люди всѣ такіе бездушные.... а ты....
   -- Вѣрю, вѣрю тебѣ, душечка"... но не нужно-ли тебѣ чего-нибудь?
   -- Мнѣ ничего не надобно, кромѣ тебя.
   -- Но мнѣ-бы очень хотѣлось подарить тебя -- голубчикъ расчувствовался -- ты дѣлаешь меня такъ счастливымъ.... проси-же у меня чего-нибудь.... я разсержусь, если ты не будешь ничего просить у меня -- и теперь-же, сей часъ!
   И на утро въ бумажникѣ его недочетъ нѣсколькихъ тысячъ рублей -- и это за то, что онѣ страстно влюбленъ, что его страстно любятъ.
   Бѣдняга никакъ не догадается, что еслибы онъ сдѣлался деревяннымъ балваномъ, только съ золотыми карманами, его точно также любили-бы.
   Святое чувство! какъ мы загрязнили тебя нашими понятіями, нашими мѣлочными расчетами, нашимъ эгоизмомъ, нашею ничтожностью! То-ли теперь ты, которое нѣкогда слетѣло съ неба свѣтлой искрой и затеплилось въ груди человѣческой? которое нѣкогда равняло человѣка съ ангеломъ!... иди и ты очеловѣчилось вмѣстѣ съ другими страстями нашими, и вмѣстѣ съ нами упало глубоко въ бездну, изъ, которой подняться у тебя нѣтъ ни крилъ, ни воли?.. и таковы мы всѣ! Что мы ни сдѣлаемъ безобразнаго, отвратительна" го, только озолоти края -- и ему будутъ поклоняться, передъ нимъ будутъ пресмыкаться!
   Да, это справедливо! мы глубоко лежимъ въ безднѣ нашего паденія. Мишуру, вѣтошь жизни мы считаемъ за наши райскія наслажденія; вездѣ сусальное золото, вездѣ самолюбивое я, которое гораздо ниже, гораздо презрѣннѣе того, кому принадлежатъ оно.... Мы ходимъ на ходуляхъ, чтобы казаться выше въ глазахъ другихъ; выставляемъ впередъ наши мнимыя достоинства, наше величіе души, наши небывалыя страсти.... и мы смѣемся надъ тѣми, или не понимаемъ тѣхъ, которые имѣютъ еще человѣческую душу -- чистую, свѣтлую, не помраченную ни однимъ пятномъ; душу юную, дѣвственную, неотъемлемую принадлежность человѣка!
   И человѣкъ всегда ошибается... онъ никогда не хочетъ проникнуть въ ваше внутреннее, сокровенное; онъ смотритъ только на ваше наружное... даже не смотритъ и на наружное. Онъ живетъ,-- только играетъ въ жмурки; для него жизнь, по пословицѣ единственная копѣйка, которую онъ не знаетъ куда дѣвать, что съ нею дѣлать, на что ему она; которую онъ проматываетъ съ первымъ встрѣтившимся.
   Да, наговорите намъ кучу ласкательствъ, увѣрьте насъ, что мы для васъ кажемся и разумны, и добры, и велики, -- и мы готовы пасть ницъ передъ вами, платить вамъ тою-же, даже высшей цѣны, монетою... Какія мы дѣти, какія мы жалкія дѣти! Жалкія потому, что мы взросли не да родномъ молокѣ матери, питались не тѣмъ, чѣмъ намъ надобно; тѣшились не тѣми игрушками, которыя свойственны дѣтямъ, и оттого мы обманываемъ сами себя, обманываемъ другихъ; но не признаемся въ этомъ обманѣ, потому что считаемъ его за истину.
   А любовь, а бракъ нашъ -- все изуродовано, все исковеркано, все менѣе, нежели почеловѣчески. Мы тратимъ силы нашей юности со всѣми ея сокровищами, еще истинными, не поддѣльными, въ буйныхъ вакханаліяхъ, въ неистовыхъ низкихъ страстяхъ, подавляющихъ насъ, подавляемыхъ нами -- и вотъ вѣкъ любви нашей -- церемонія кончилась. Мы приступаемъ къ браку -- измученные, усталые, съ поддѣльными зубами, въ чуднопричесанныхъ парикахъ, соскучившіеся и скучные, грубые и капризные, недовольные и самолюбивые, и пуще всего самолюбивые!... Мы не ищемъ души, половины нашей, которая могла-бы, по крайней мѣрѣ, передать намъ хоть частицу своихъ дѣвственныхъ радостей, не подслащенныхъ удовольствій, не комическаго счастія! Золота, давайте намъ золота... будь половина души нашей хоть еще хуже нашей; будь она заключена въ оболочкѣ ничтожной, смѣшной, отвратительной,-- намъ нѣтъ нужды,-- золота, одного золота, и ничего болѣе!
   А обманутыя надежды, а не сбывшіяся мечты наши -- потому что мы ихъ имѣемъ, потому что мы чѣмъ ниже сами, тѣмъ выше наши надежды и мечты! Мы хотимъ быть лучше другихъ, славнѣе другихъ; мы гордые червяки, вида, что есть ступени гораздо выше той, на которой пресмыкаемся мы, мы хотимъ лѣзть туда, выше и выше, не спросясь силъ своихъ, не измѣривъ разстоянія.... А попробуйка кто-нибудь, когда мы вскопышимся, хоть нечаянно дотронуться до насъ -- мы отмстимъ ему, мы не забыли, что мщеніе Гомеръ называетъ лучшей отрадой боговъ,-- мы гордо поднимаемъ свою голову и мстимъ, хотьбы и со вредомъ себѣ!
   Черезъ недѣлю послѣ описаннаго нами разговора Серафимы и Надиньки, первая сдѣлалась больна, и больна отчаянно,-- это случилось отъ того, что Надинька вышла замужъ за Густава.
   И было отъ чего слечь въ постелю.
   Бѣдняжка Серафима въ первый разъ еще была обманута, или, лучше, сказать, въ первой разъ еще обманулась. До сихъ поръ жизнь ея была беззаботна, весели, иногда мечтательна; но эта мечтательность и составляла всю прелесть ея жизни, была ея райскимъ наслажденіемъ. Теперь судьбѣ угодно было немножко пріучить ее къ настоящей жизни, такъ какъ живутъ другіе,-- и она поднесла ей ядъ, который долженъ былъ отравить и ея наслажденія и ея радости; сжать ея дѣвственное сердце, отуманить глаза, чтобы они не такъ ясно и беззаботно смотрѣли на міръ и людей, -- немножко желчи къ ея понятіемъ и мечтательности.
   Но, по ошибкѣ, въ этой отравѣ было слишкомъ много яду.... это не былъ тотъ благодѣтельный опіумъ, который усыпляетъ человѣка, чтобъ сдѣлать его нечувствительнымъ, когда терзаютъ его тѣло, когда страдаетъ душа его... это былъ опіумъ, потерявшій свою силу усыпленія и раздраживши еще болѣе чувство терзанія тѣла и страданія души.
   Но чего не можетъ перенести человѣкъ? Назовите мнѣ такое бѣдствіе, которое не подошло-бы подъ мѣрку къ нему, къ которому-бы не могъ привыкнуть онъ, и привыкнувши, хладнокровно послѣ разсказывать объ немъ? Такаго бѣдствія еще нѣтъ. Человѣческая природа крѣпка.
   Такъ точно случилось и съ Серафимой. Она перенесла его.
   Но можетъ быть, она перенесла его такъ какъ человѣкъ переноситъ свои позоръ, свое нравственное униженіе; можетъ быть, онъ навсегда погубило рай души ея? Можетъ быть, она, имѣя въ себѣ все, чтобы возвыситься до идеала, сдѣлается пошлою, обыкновенною женщиною? Цвѣтокъ, убитый въ распуколькѣ, никогда не воскресаетъ уже, Можетъ быть, этотъ обманъ, эта насмѣшка судьбы надъ ея чувствами, будетъ имѣть ядовитое вліяніе на всю жизнь ея?.. Что нужды!... Лишь-бы она перенесла его!
   Еще черезъ недѣлю за Серафиму сталъ свататься (какъ это слово прекрасно выражаетъ наши понятія о бракѣ) женихъ, богатый, съ громкимъ именемъ, съ тьмой незаложенныхъ деревень, съ кучами золота, съ огромнѣйшимъ домомъ въ столицѣ, извѣстный своими обѣдами и балами. Сама Надинька, услышавши объ этомъ, ч"ть не сошла съ ума отъ досады... Только отецъ и мать Серафимы долго совѣтовались, какъ-бы сказать ей объ женихѣ этомъ.
   Однако надобно-же было сказать ей.
   И вотъ однажды мать вошла вечеромъ въ комнату свей дочери, между тѣмъ какъ отецъ сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ отъ нетерпѣнія услышать, что скажетъ Серафима.
   Серафима сидѣла у своего рабочаго столика, подперши голову обѣими руками.
   -- Ахъ, маменька, сказала она, какъ я рада, что вы пришли но мнѣ... а мнѣ такъ скучно.
   -- Отъ чего-же, Серафима?
   -- Не знаю.
   --. Смотри, не захворай опять.
   -- Нѣтъ, я теперь здорова, здоровѣе толстаго откупщика, который приходилъ намедни къ папенькѣ.
   -- Я этому очень рада.
   -- Садитесь-же возлѣ меня, маменька.
   -- Хорошо, я сяду, Серафима. Но послушай, я пришла поговорить съ тобой.
   -- Что-же намъ дѣлать, какъ ни говорить съ вами.
   -- Объ дѣлѣ, Серафима.
   -- Это еще лучше.
   -- И такъ я скажу тебѣ, Серафима: за тебя сватается женихъ.
   -- Радуюсь.
   -- Богатый человѣкъ, Полковникъ, въ крестахъ, со множествомъ деревень.
   -- Еще болѣе радуюсь.
   -- Ты, мнѣ кажется, все шутишь, Серафима; я говорю правду... согласна-ли ты выйти за него?
   -- Хоть сей часъ, маменька.
   -- Какая ты глупенькая, Серафима; но я радуюсь, что ты не отказываешься.... и развѣ непріятію имѣть богатый экипажъ, кучу долговязыхъ лакеевъ.... имѣть все, чего только ни пожелаешь... для тебя все будетъ возможно... сверхъ того ты сама знаешь разстроенное положеніе нашихъ дѣлъ.... мы теперь стали такъ бѣдны.... конечно, женихъ твой не очень молодъ, и имѣетъ еще большой недостатокъ...
   -- Деревянную ногу вмѣсто природной,-- это ничего, маменька.
   -- Но, Серафима, ты смѣешься!
   -- Ни-мало, маменька. Я повторяю вамъ, что иду за него съ удовольствіемъ, съ истиннымъ, съ глубокимъ.
   -- И такъ, мнѣ нечего говорить тебѣ болѣе, Серафима.
   И она, вставши съ своего мѣста, поцѣловала Серафиму въ голову, и вышла.
   Блескъ роскоши, ослѣпительная игра _ каменьевъ, слитки золота, огромныя зеркала, богатое убранство комнатъ привлекательны, но не для всѣхъ. Не это заставило Серафиму выйти замужъ. Нѣтъ! Ее тяготило-одиночество, скука, обманутая любовь; ее тяготило настоящее, холодное и бездушное; ее тяготило будущее, казавшееся ей еще холоднѣе и бездушнѣе настоящаго. Для ней теперь было все равно. Она-бы вышла за всякаго, кто-бы онъ ни былъ, каковъ-бы онъ ни былъ.
   Отецъ ея, услышавши объ согласіи, вспрыгнулъ съ радости на стулѣ и въ туже минуту поскакалъ къ Полковнику.
   

ГЛАВА II.

   Читатель, вѣроятно, припомнитъ, что мы оставили Линскую, еще роскошно дремлющую, скрытую за шелковыми занавѣсами ея великолѣпной кровати. Два раза ея горничная прикладывалась къ замочной скважинѣ, чтобы узнать не проснулась-ли она -- и два раза, на цыпочкахъ, едва переводя дыханіе, она уходила, потому-что въ спальнѣ не слышно было никакого движенія.
   Усладительны были мечтанія, лелѣявшія въ эти часы Серафиму. Съ закрытыми глазами, не имѣя силы, и можетъ быть, и желанія, совершенно открыть ихъ, -- она видѣла или, можетъ быть, ей представлялось, -- все, что для нее было прежде милаго, что стоило того, чтобъ не прервать насильственно своего сна. Она видѣла эти балы, гдѣ она всегда была царицею; ей, кажется, слышался и завистливый шопотъ дамъ и увлекательныя ласкательства мущинъ, и особливо этого черноволосаго мечтателя, Секретаря ...скаго Посольства. И въ сторонѣ отъ него Генрихъ, который смотритъ такъ подозрительно на ея разговоры и движенія; но одна минута, одинъ взглядъ на него.-- и Генрихъ уже сидитъ возлѣ нея, и пламенныя слова его тѣшатъ самолюбивый слухъ ея.... но вотъ... Генрихъ исчезъ вмѣсто него передъ Серафимой явился и подставляетъ свою щеку къ ея губкамъ кто-то довольно высокій и довольно толстый на деревяшкѣ...
   Это была самая матеріальная сторона сна ея -- она плюнула и проснулась.
   Было почти уже двѣнадцать часовъ.
   Она позвонила.
   Явилась горничная. Это была дѣвушка лѣтъ семнадцати, бѣлокурая и стройная, съ хорошенькимъ личикомъ, которая имѣла также свои интриги, какъ и госпожа ея, и которой позволялось болтать все, что ни вздумается -- между ними все было общее.
   -- Кажется, уже довольно поздно. Маша, сказала Серафима.
   -- Да-съ, добрые люди давно пообѣдали.
   -- Ну, мы поспѣемъ. Давай одѣваться.
   -- Извольте поскорѣе, потому что уже болѣе часу васъ дожидается тотъ молодой господинъ... Генрихъ, кажется, вы называли его.
   -- Поди-же сей часъ, скажи, что я сію минуту выйду.
   Да, Генрихъ, уже болѣе часу дожидался, когда проснется Линская. Со времени пріѣзда его изъ деревни онъ уже много пережилъ и много перечувствовалъ.
   Но не хотите-ли вы обстоятельнаго извѣстія о ходѣ любви его? Можетъ быть, намъ угодно знать какъ постепенно росла страсть его? Но развѣ страсть ростетъ не днямъ и по часамъ? Развѣ зазженная лампада не до конца горитъ одинаково?
   Или вы привыкли къ той щепетильной любвѣ, которая гнѣздится въ бѣлокурой головкѣ какой-нибудь чувствительной нѣмецкой барышни? которая, какъ у Лафонтена, поутру удивительно-хорошо разливаетъ чай; послѣ чая грѣется въ своей кухнѣ около свѣтловычищенныхъ кастрюль и прочаго, а вечеровъ дремлетъ, или плачетъ надъ какимъ-нибудь романомъ, напечатаннымъ въ 18 долю, на сѣренькой бумажкѣ?... Не такъ-ли вы понимаете, или, лучше сказать, не понимаете любовь?...
   Генрихъ то садился въ кресла, то ходилъ йо комнатѣ, то разсматривалъ картины, висѣвшія на стѣнахъ. Неудовольствіе и нетерпѣливость ясно изображались въ каждой чертѣ лица его.
   Прошло еще Нѣсколько минутъ; наконецъ дверь отворилась -- и Линская болѣе вбѣжала, нежели вошла въ комнату.
   -- Боже мои, вѣрно съ вами случилось что-нибудь необыкновенное, сказала Серафима, когда вы такъ рано пріѣхали ко мнѣ?
   -- Я знаю, Серафима, что я здѣсь всегда или слишкомъ рано, или слишкомъ поздно.
   -- И въ добавокъ еще вы на что-то сердитесь.. Боже мои, а я такъ обрадовалась, когда услышала, что вы пріѣхали.
   -- Я вижу, что вы очень рады!
   -- Но Генрихъ... прошу покорно садиться... что за разговоры стоя... вѣдь я не начальникъ вашъ.
   -- Очень благодаренъ вамъ за ваши шутки"; но теперь у меня менѣе, нежели когда-нибудь есть охота слушать ихъ.
   -- Ну, такъ вамъ., стало быть, надобно что-нибудь посерьезнѣе.. какая нынче прекрасная погода!
   -- Ради Бога, Серафима, не смѣйтесь тогда, когда цѣлый адъ въ душѣ моей.... Вы меня мучаете и шутите!
   -- Я?
   -- Да, вы Серафима! Развѣ есть въ мірѣ другой, или другая, кто-бы могъ сдѣлать изъ меня игрушку, и играть ею съ прихотливостью четырехлѣтняго ребенка. Я не изъ тѣхъ людей, которые..
   -- Но Генрихъ, прервала его Серафима, чѣмъ я играю вами?... и какое право имѣю я играть вами?
   -- Какое право?... И вы спрашиваете объ этомъ. неужели вы созданы такъ, какъ созданы обыкновенныя женщины, у которыхъ языкъ спрашивается одного разсудка, которыя не понимаютъ, для чего бьется сердце ихъ.... неужели Серафима и вы...?
   -- Не знаю, Генрихъ... можетъ быть, такъ, можетъ быть, и нѣтъ!
   Въ умѣ Серафимы въ эту минуту мелькнуло чувство прежней любви ея и прежнія обманутыя надежды.
   Генрихъ взглянулъ на нее: она сидѣла съ поникшей головой, сложивъ крестообразно руки свои.-- Онъ готовъ-бы былъ отдать половину. Жизни своей за одинъ поцѣлуи ея, или за одну мысль ея, которыхъ такъ много толпилось теперь въ головѣ ея, еслибы только эта мысль была посвящена ему.
   -- Но Генрихъ, сказала она послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, въ чемъ-же вы обвиняете меня?
   Генрихъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее. Онъ такъ много удивился этому простодушному вопросу, на который совершенно нечего было отвѣчать, или, если и было что, такъ онъ не имѣлъ на то никакаго права. Сверхъ того, это простодушіе Серафимы и ея задумчивость истребили въ головѣ его все, что прежде такъ сильно волновало его, и объ чемъ такъ много онъ, хотѣлъ говорить ей. Генриху не пришло въ умъ, что утромъ женщина бываетъ совсѣмъ не такова, какъ вечеромъ, когда она слушаетъ все, что ни говорятъ ей, когда въ ней слышится одно только біеніе сердца -- и больше ничего.
   -- Что-же вы не отвѣчаете, Генрихъ?
   -- Мнѣ нечего отвѣчать вамъ, Серафима. Я вамъ говорилъ это, не спросясь своего разсудка.
   -- Мнѣ и не надобно разсудка, Генрихъ. Я оттого-то и не терплю такъ много людей, что всѣ они забываютъ о сердцѣ и руководствуются однимъ разсудкомъ.
   -- Но поймете-ли вы меня, Серафима, когда я буду говорить вамъ прямо отъ сердца -- поймете-ли вы меня?
   -- Если вы не увѣрены, не говорите.
   -- Но, Серафима, сколько разъ я говорилъ вамъ, сколько разъ я молилъ васъ на колѣняхъ, чтобы вы сказали мнѣ одно слово отъ сердца, -- и не сами-ли вы говорили мнѣ всегда съ дозволенія разсудка?
   -- Всему есть границы, Генрихъ.
   -- Даже и чувствамъ?
   -- Да, и чувствамъ.
   -- Но границы, Серафима, ставитъ одинъ разсудокъ -- вы противорѣчите сами себѣ.
   -- Нисколько. Границы эти поставлены, можетъ быть, болѣе чувствами, нежели приличіемъ, или чѣмъ угодно назвать вамъ.
   -- Оставимте, Серафима, пустую игру словъ. Пусть занимаются ею тѣ, которымъ нечего болѣе сказать, и которую женщины позволяютъ человѣку, котораго видятъ только въ первый разъ. Неужели вы поставите меня опять на эту дорогу, гдѣ опять извѣстное я буду встрѣчать за совершенно-незнакомое. Вы, кажется, довольно знаете меня; только я не могу похваляться, что знаю васъ. И когда-же кончится для меня эта тайна?
   -- Вы говорите, Генрихъ, что вы не знаете меня; но развѣ я скрываю что-нибудь отъ васъ? Вы меня всегда видите такой, какова я есть.
   ~-- Да, сказалъ вспыхнувшій Генрихъ,-- И намедни, когда вы разговаривали съ этимъ долговязымъ Секретаремъ Посольства?
   -- А почему-же мнѣ не разговаривать?
   -- Да, конечно.... вамъ, вѣроятно, поправилась форма иностраннаго мундира?
   -- Почему же... она очень хороша, Генрихъ.
   -- Это я видѣлъ и по глазамъ вашимъ, Серафима, по словамъ вашимъ, которыя такъ гармонически лились съ устъ вашихъ!
   -- Къ несчастно, я не знала, что вы такъ зло смотрѣли на меня.
   -- А то-бы вы перемѣнились? Я въ этомъ очень увѣренъ. Вы въ каждую минуту измѣняетесь тысячу разъ. Ваше зеркало не успѣваетъ за вами!
   -- За то вы успѣваете, по крайней мѣрѣ.
   -- Не знаю, Серафима, можетъ быть, я не вижу и сотой доли того, что въ самомъ дѣлѣ есть.
   -- Или во сто разъ болѣе!
   -- Не знаю, Серафима, совершенно не, знаю. И почему я могу знать это?... Почему, я могу знать, чѣмъ кончился вашъ разговоръ съ нимъ. Я уѣхалъ, я не могъ вынести этаго нѣжничанья въ словахъ и въ глазахъ вашихъ.
   -- Вы ошибаетесь, Генрихъ... вы клевещете на меня!
   -- Вы сердитесь? Неужели объ томъ, что вы говорите и дѣлаете вечеровъ, нельзя вамъ пересказать утрамъ?
   -- Говорите, но не прибавляйте отъ себя. Отъ того, что вы ревнивы, вы думаете, что весь свѣтъ стоитъ того, чтобъ клеветать на него!
   -- Очень радъ, если вы способны сдѣлать, чтобъ я ревновалъ къ вамъ весь свѣтъ! На это, кажется, надобно иного времени и здоровья!
   Серафима вспыхнула. Она взглянула на Генриха, и вышла вонъ изъ комнаты.
   Генрихъ поглядѣлъ вслѣдъ за нею. Онъ видѣлъ, что она вышла гордая, обиженная. Дерзкое слово сказалъ онъ, если она поняла его.
   -- Ну такъ чтожъ, думалъ онъ, -- если она думаетъ, что я сей часъ уйду -- она ошиблась. Я не выйду отсюда до тѣхъ поръ, пока придетъ она. Ей пріятно видѣть, что я сумасшествую, когда она разговариваетъ съ этимъ черноволосымъ.... арапы называютъ его бѣлымъ, пустьже, въ свою очередь, она выслушаетъ все, что родится въ безумной головѣ моей.... Она вѣтреная женщина.... она привыкла играть своими поклонниками по своей прихоти... но вѣдь я не изъ тѣхъ, которые вздыхаютъ и молчатъ... и однакожъ прошло столько времени.... я бросилъ для нее все, рѣшительно все.... и утромъ и вечеромъ, и наяву и воснѣ у меня только одна мысль -- объ ней.... и до сихъ поръ не знаю я, какое мѣсто занимаю въ сердце ея, или, можетъ быть, совсѣмъ не занимаю, глупая страсть -- она можетъ сдѣлать несчастнымъ, и никогда счастливымъ.... Въ самомъ дѣлѣ, какъ глупы мы!-- Изъ одного комплимента, удачно сложеннаго, изъ одного словца, которое одѣто пощеголеватѣе другимъ, -- мы готовы, записаться въ добровольные поклонники, и ни съ другаго слова клясться, что мы любимъ ее всею силою души нашей, что мы готовы убить себя отъ ея равнодушія! Глупое обыкновеніе -- привязываться къ хорошенькой женщинѣ съ своими хорошо-выдуманными словами, чтобы заслужить ея улыбку, -- и послѣ болтать до того, что признаться въ любви ей!
   И между тѣмъ, развѣ я вышелъ изъ числа этихъ болтуновъ? Развѣ въ первый разъ, когда я встрѣтился съ ней, я не закидалъ ее своими словами, самыми обыкновенными, самыми пошлыми?... Развѣ я не говорилъ ей, чтобы начать что-нибудь говорить,-- что женщины непостоянны, вѣтрены; что мущины умѣютъ любить лучше, продолжительнѣе -- какая глупость! Мы вѣчно прикидываемся какими-то Дон-Жуанами, Чайльд-Гарольдами!-- я только изъ того, чтобы какъ-нибудь и чѣмъ-нибудь заинтересовать себя!... И теперь, когда прошло уже столько времени, развѣ я не тоже дѣлаю, не тоже говорю, что тогда?... Подвинулся-ли я хоть на одинъ шагъ впередъ? И кто мнѣ поручится, даже поручусь-ли я самъ, что я всегда говорю ей правду?
   -- А сколько потеряно словъ, сколько потеряно времени, чтобъ сказать только я люблю тебя.... Надобно прежде притвориться, что пораженъ ея красотою,-- ея достоинствами; котомъ постепенно привыкать къ этому -- влюбляться постепенно... нынче сказать: какъ вы прекрасны, завтра намекнуть, что я люблю васъ, послѣ завтра: любители вы меня, или можете-ли вы любить меня; потому, про себя: ахъ, какъ я счастливъ! наконецъ взбѣситься и наговорить кучу грубостей, за то, что она осмѣлилась при мнѣ разговаривать съ другимъ... какъ, будто я откупилъ навсегда у ней и взгляды и слова ея..... и послѣ всего этого, можетъ быть, надоѣсть всѣмъ этимъ такъ, что въ ея присутствіи зѣвнуть и понюхать табаку!
   -- И между тѣмъ этотъ Секретарь ....скаго Посольства не выходитъ изъ головы моей... какъ жалко, что я не могъ подслушать того, что говорили они.... вѣроятно, я многое узналъ бы тогда.... по крайней мѣрѣ, еслибъ подозрѣнія мои оправдались, я возненавидѣлъ бы ее! а теперь.... теперь всѣ слова мои глупы, потому что основаны рѣшительно ни на чемъ -- на одномъ моемъ безуміи.... и развѣ виновата она, что я сумасшествую отъ любви къ ней.. что ревность безпрестанно мучитъ мое воображеніе, сушитъ мозгъ, разрываетъ сердце, можетъ быть, она и не думала никогда любить меня, и отвѣчала на мои слова такъ, какъ вошло въ привычку отвѣчать всѣмъ; играть просто словами, не давая, или не хотя давать имъ никакого вѣсу.. и развѣ намедни я не завелъ подобнаго разговора съ этой сухощавой барышней, когда хотѣлъ разсердить Серафиму, что будто я забылъ про нее.... но для чего-же Серафима подошла ко мнѣ тогда и увела подъ ничегонезначущимъ предлогомъ, поздравивши насмѣшливо съ такой достопочтенной побѣдой!
   Однако я принужу нынче Серафиму сказать мнѣ да или нѣтъ.... все равно: рано-ли, поздно-ли -- вѣроятно отвѣтъ будетъ одинъ и тотъ-же.... я измучился этой страстью непризнанной, затаенной, она убиваетъ меня.... и, можетъ быть, все это кончится тѣмъ, что мнѣ скажутъ: нѣтъ, вы не тотъ, объ которомъ я думала, объ которомъ говорила съ вами.. я васъ любила такъ, за то, что вы умѣете хорошо говорить, умѣете разогнать мою скуку, отъ которой я очень страдаю.... спасибо вамъ за это.... но то, что говорите вы, я не должна слушать.... вы перетолковали въ худую сторону слова мои -- мнѣ это очень непріятно.... а если вы хотите со мной быть знакомы, такъ какъ прежде, я очень рада вамъ, -- въ противномъ случаѣ не ждите отъ меня ничего болѣе!...
   Такъ думалъ Генрихъ, оставшись одинъ и расхаживая по залѣ; онъ дожидался, когда опять придетъ Серафима; но полчаса прошло уже, а ея не было. Рѣшившись твердо не уходить до тѣхъ поръ, пока опять не увидитъ ее, онъ дожидался ее со всей настойчивостью заимодавца, котораго уже нѣсколько разъ обманывали.
   Наконецъ Серафима вошла въ комнату. На лицѣ ея не было замѣтно рѣшительно ничего, что думалъ видѣть Генрихъ. Оно было также покойно, также блестяще, какъ и всегда; только взглядъ, брошенный ею на Генриха, который въ эту минуту стоялъ въ другомъ углу комнаты, доказалъ, что она взвѣшивала слова его.
   -- Помиримтесь, Генрихъ, сказала она, подходя къ нему и протягивая свою руку, -- право, съ нѣкотораго времени вы стали такъ капризны и упрямы, какъ дитя, котораго прихоть не совсѣмъ исполнили. Ради Бога, не глядите на меня такъ сурово, я стала немножко бояться васъ?
   Генрихъ поцѣловалъ ея руку, но болѣе принужденно, нежели съ чувствомъ, такъ что, казалось, обидѣла она его, а не онъ ее.
   -- Скажите, Генрихъ, давно-ли вы были въ театрѣ?
   -- Давно, Серафима,-- да и что я буду дѣлать тамъ? Мнѣ и такъ надоѣли уже эти заученыя фразы, гдѣ говорятъ о чувствахъ, а сами не чувствуютъ ничего, или смѣшатъ другихъ, между тѣмъ какъ на лицѣ самихъ незамѣтно и тѣни улыбки. Въ свѣтѣ я вижу тотъ-же театръ, тѣхъ-же актеровъ.
   -- Не уже-ли вы не изключаете и себя?
   -- Никого, Серафима, даже и васъ.
   -- И вы увѣрены въ этомъ?
   -- Болѣе, нежели въ комъ-нибудь другомъ.
   Генрихъ опять готовъ былъ сумасшествовать. Это было такое начало разговора, которое опять обѣщало сбиться на пустую игру словъ.
   -- Вы, по крайней мѣрѣ, Генрихъ, не откажетесь быть у меня вечеромъ? Я васъ прошу объ этомъ.
   -- Не знаю, Серафима, не для того-ли опять вы зовете, чтобы мнѣ видѣть и слушать какъ вы будете разговаривать съ нимъ?
   -- Кого-же вы понимаете подъ этимъ словомъ?
   -- Глупца, если вамъ угодно, Серафима.
   -- Ну, ваша правда, я люблю иногда поговорить и съ ними, потому что никто не умѣетъ забавлять такъ, какъ они.
   -- Не считаете-ли вы и меня, Серафима, въ числѣ ихъ?
   -- Съ вами рѣшительно не возможно говорить, Генрихъ" Вы привязываетесь къ каждому слову. И зачѣмъ вы приѣхали такіе сердитые?
   -- Если вы не хотите, прощайте!
   -- Напрасно, вы этимъ не поправите вашей вины. Я еще болѣе буду сердиться на васъ, -- и, вѣроятно, вы также еще болѣе разсердитесь.
   -- И такъ, что-же вы прикажете дѣлать мнѣ?
   -- Останьтесь, если вамъ есть время.
   -- Вы знаете, Серафима, что мое время гибнетъ отъ васъ и объ васъ. Я его считаю только тѣми минутами, въ которыя вижу васъ. Я не считаю за жизнь, когда я не съ вами.
   -- И такъ, стало быть, по вашимъ словамъ я имѣю полное право приказать или просить васъ, что все равно, чтобы вы непремѣнно были вечеромъ здѣсь?
   -- Я буду, Серафима; я готовъ сдѣлать для васъ все, что можетъ сдѣлать человѣкъ, но я не ручаюсь за себя, Серафима, если вы опять будете разговаривать съ нимъ.
   -- Вы слишкомъ ревнивы, Генрихъ.
   -- Глупое слово, Серафима, давно потерявшее свое значеніе -- не говорите его. Развѣ я имѣю право ревновать васъ?.. Нынче ревнуютъ у насъ только....
   -- И однакожъ, я не ошибаюсь, Генрихъ. Это слово именно значитъ то, что вы безпрестанно дѣлаете, что я безпрестанно вижу и слышу отъ васъ.
   -- Не питайте-же Серафима во мнѣ этаго чудовища, если вы отгадали во мнѣ его ядовитое присудствіе. Оно убьетъ меня.
   -- Но, Генрихъ, Отелло, мажется, хорошъ только на сценѣ -- въ залѣ его назвали-бы безумцемъ!
   -- Можетъ быть, Серафима, потому что мы всѣхъ называемъ безумцами, которыхъ не понимаемъ, или не хотимъ понять. Если у другихъ чувства выше, неограниченнѣе, и не подъ мѣрку къ нашимъ остриженнымъ страстямъ, мы готовы надѣть на него дурацкую шапку и выдать его всѣмъ на посмѣяніе.
   -- Страсть всякая благородна, Генрихъ, если она не выступаетъ изъ предѣловъ.
   -- А вы хотите назначить предѣлы страстямъ?
   -- Да, свѣтъ этого требуетъ.
   -- Мнѣ, стало-быть, должно слѣдовать этому?
   -- Мы съ вами частичка его.
   -- Очень хорошо, Серафима. Научите-же меня: если слишкомъ высокія чувства не годятся для этого свѣта, какихъ-же онъ требуетъ?
   -- Спокойныхъ и вѣчныхъ. Вы знаете, у насъ нѣтъ серенадъ, но за то нѣтъ и кинжаловъ. Мы немножко посѣвернѣе, а это совершенно не пристало, бы къ намъ.
   Генрихъ задумался. Онъ не могъ понять Серафиму. Женщина, которая до сего времени, казалось ему, могла внушить любовь пламенную, неистощимую, которая сама могла любить также пламенно и безгранично, -- говорить о любви тихой, спокойной. Ей вѣрно нравится Аркадія, подумалъ онъ, -- нѣжный пастушокъ, цвѣтущія долины, ручеекъ, спокойно журчащій, и прочее и прочее, все, о чемъ Замечтался бѣдный Жанъ-Жакъ-Руссо; что ему казалось такъ обольстительно, и что, въ самомъ дѣлѣ, такъ глупо, такъ пошло!
   -- Послушайте, Серафима, сказалъ наконецъ Генрихъ, -- сколько разъ я говорилъ вамъ, что я люблю васъ такъ, какъ не любилъ, можетъ быть, ни одинъ мущина ни одну женщину, -- и вы ни одного раза не сказали мнѣ ни да, ни нѣтъ. Сегодня я не выйду изъ этой комнаты до того, когда вы мнѣ скажете рѣшительно.
   Генрихъ всталъ передъ Серафимой и вперилъ въ нее взоръ свои, полный глубокой страсти. Онъ, кажется, въ чертахъ лица ея хотѣлъ читать отвѣтъ себѣ.
   -- Что-же я скажу вамъ, Генрихъ? Могули я вамъ сказать? Я не могу вамъ сказать нѣтъ, потому что я, можетъ быть, обману васъ; не могу сказать да, потому-что....
   -- Я жду, Серафима. Вашъ отвѣтъ! Или убейте меня вашимъ словомъ, или дайте новую жизнь мнѣ.
   -- Ни то, ни другое не въ моей власти, Генрихъ.
   -- Я не требую отъ васъ ничего, Серафима, ничего, кромѣ одного слова.
   -- И вы обманетесь, Генрихъ, на этомъ условіи.
   -- Никогда. Только одно олово ваше, Серафима.
   -- Не говорите никогда, Генрихъ. Подумайте. Поѣзжайте домой. Дайте подумать мнѣ.
   -- Серафима, я думалъ объ этомъ, столько, что голова моя потеряла способность думать объ. чемъ-нибудь другомъ. Эта, мысль приросла къ душѣ моей.
   -- Дайте-же, Генрихъ, подумать мнѣ.
   -- Но неужели, Серафима, эта мысль никогда не приходила вамъ? По крайней мѣрѣ, послѣ тѣхъ минутъ, въ которыя я говорилъ, а молилъ васъ объ этомъ.
   Серафима молчала.
   -- И такъ, Серафима, ничего, рѣшительно ничего?
   -- До вечера, Генрихъ.
   -- И вы мнѣ рѣшительно скажете, Серафима?
   -- Да -- Прощайте, Серафима. Вы обѣщались -- и я свято вѣрю вамъ.
   Генрихъ вышелъ.
   

ГЛАВА III.

   Когда Генрихъ возвратился домой, полный размышленіи, то отрадныхъ, то слишкомъ убійственныхъ, потому что онъ не зналъ, какой отвѣтъ получитъ отъ Серафимы; скажетъ-ли она ему: да, я люблю тебя, Генрихъ, -- и обовьетъ его шею своими руками и съ страстнымъ поцѣлуемъ унесетъ его въ небо, отчизну любви своей, -- или скажетъ гордо и презрительно: нѣтъ, я не люблю тебя, Генрихъ; я много думала объ этомъ и не нашла въ сердцѣ своемъ ни одного, даже слабаго отголоска любви твоей.... вы мнѣ чужой, вы не тотъ еще, котораго я могу любить, которому безусловно отдамъ и жизнь свою и свою душу.
   -- Но кому-же, Серафима, ты отдашь и жизнь и душу свою? Кто-же этотъ не чужой тебѣ? Ужь не этотъ-ли длинный Секретарь ....скаго Посольства?... Ты ошиблась, Серафима. Если не я, то и не онъ.... Я не оставлю тебя даже и послѣ твоего презрительнаго нѣтъ. Я буду вездѣ какъ тѣнь слѣдить за тобою -- и горе любви твоей, если она родится въ тебѣ прежде, нежели выростутъ сѣдые волосы!
   -- Ты умѣла играть мною -- я перенесъ это; но перенесешь-ли ты, когда все это обратится на тебя?... Что нужды, что я унижусь передъ тобою, передъ всѣми; но, я сдѣлаюсь твоимъ шпіономъ... отъ меня не укроется ни одинъ шагъ твой, ни одинъ взоръ твой. Нѣтъ нужды, если ты скажешь тогда, что я не имѣю ни какого права... я низкой человѣкъ, скажу я тебѣ, и по этому право, принадлежитъ мнѣ.
   Такъ думалъ Генрихъ.
   И не всегда-ли и не всѣ-ли мы такъ думаемъ?
   Мы очень хорошо помнимъ, что человѣкъ царь земли, владыка надъ женщиной. Наше самолюбивое я не знаетъ предѣловъ своему могуществу, особливо гдѣ коснется дѣло до этой исключительной страсти.
   Говоря это, я не противорѣчу понятію объ истинной страсти. Пусть она не знаетъ себѣ предѣловъ, пусть она не знаетъ раздѣла, пусть девизомъ ея будетъ все или ничево; но за чѣмъ-же вы сумасшествуете? за чѣмъ вы привязываете къ ней слишкомъ много матеріальнаго? За чѣмъ вы хотите мстить, если васъ не любятъ, если васъ не могутъ любить?... Не унижаете-ли вы этимъ себя, не отвергаете-ли достоинства собственныхъ чувствъ вашихъ?.. И все это изъ того, что вы не хотите признать вашей ошибки, потому что въ чаду вашей чувственности вы сочли ее за истину.
   Когда Генрихъ вошелъ въ свою комнату, Крейцъ сидѣлъ въ креслахъ, обло"" котясь руками на столъ и спалъ самымъ непоэтическимъ образомъ.
   -- Бѣдняжка, вѣрно уписался надъ своимъ романомъ, сказалъ Генрихъ.
   Крейцъ проснулся.
   -- Я дожидался тебя, Генрихъ, и со скуки не мудрено было задремать. Къ тебѣ когда ни приди, никогда нѣтъ дома. Только нынче, во чтобы то на стало, я рѣшился дождаться тебя.
   -- И вѣрно, еслибъ я не пришелъ, ты-бы проспалъ до завтрашняго утра!
   -- Можетъ быть, Генрихъ. Но, ради Бога, что у тебя за лицо такое? что за выраженіе? Откуда ты? Не прогулялъ-ли ты цѣлую ночь насквозь? И какже мнѣ иначе, подумать объ тебѣ, когда утромъ тебя нѣтъ дома?
   -- Ты бредишь, Крейцъ!
   -- А увѣренъ-ли ты самъ, что и ты теперь не бредишь? Можетъ быть, вся жизнь наша одинъ только бредъ. И въ самомъ дѣлѣ, кто-же скажетъ утвердительно, что не та наша настоящая жизнь, когда мы спимъ?... Правда, что та жизнь у насъ проходитъ по большой части безъ свѣта, въ мракѣ -- ну такъ надобно изобресть искуственное солнце.
   -- Лучше надѣвать очки, сказалъ Генрихъ.
   -- Пожалуй хоть и очки. Объ этомъ, то есть не объ очкахъ, а объ мысли, -- говоритъ Байронъ въ своемъ поэтическомъ Снѣ, который начинается словами: въ насъ жизнь двояка.
   -- Да, но это онъ говорилъ во Снѣ.
   -- Безъ каламбуровъ -- они нынче держатся только въ однихъ водевиляхъ.
   -- Не занимаешься-ли и ты этой отраслью кабинетной промышленности?
   -- Никогда. Я не люблю водевилей. Я теперь занимаюсь нѣкоторыми философическими статьями. Я для этого перечиталъ все, что написано на Нѣмецкомъ языкѣ: какой тамъ глубокомысленный народъ!
   -- Ради Бога, не введи еще и этого у насъ въ употребленіе!
   -- Почему-же? Довольно глупости, пора искать и ума.
   -- Не хочешь-ли ты вмѣстѣ съ нимъ искать и философскаго камня?
   -- Бредни, Генрихъ; не камня я буду искать, а истины.
   -- Полѣзай-же на дно колодца -- она, говорятъ, давно тамъ сидитъ.
   -- Не шути, Генрихъ, истиной! Въ мірѣ нѣтъ ничего драгоцѣннѣе ея; мы все изучаемъ, все изслѣдуемъ, даже и то, что не нужно намъ, -- а объ ней мы не хотимъ позаботиться. Это самое понудило меня заняться; если я открою хоть одну букву ея многосложной, безчисленной азбуки, то все-таки сдѣлаю много, больше, нежели сто человѣкъ, которые не дѣлаютъ ничего.
   -- Прекрасно, Крейцъ, прекрасно! Эти чувства приносятъ честь тебѣ!
   Крейцъ взглянулъ на Генриха.
   -- Что-же, хорошъ-ли Кантъ, Фихте? продолжалъ Генрихъ.
   -- Хорошъ-ли! Видно, ты, братъ, слышалъ только про одни имена ихъ -- и хочешь пощеголять знаніемъ.
   -- Ну, не сердись, братъ, Крейцъ, а ты очень походишь на крота, который вздумалъ заниматься астрономическими наблюденіями"
   -- Вѣрю тебѣ: или на человѣка, который какъ шлейфъ вѣчно гоняется за женщинами и удивляется, почему не поймаетъ!
   -- Хорошо; но что-же твой романъ, Крейцъ, твоя Комедія?
   -- Не кончилъ еще, но надѣюсь скоро -- и въ туже минуту въ печать.
   -- Не скоро-же дождемся мы! Еще не кончилъ! А помнишь-ли ты романъ свой хотѣлъ написать въ одинъ мѣсяцъ?
   -- И написалъ-бы, да занялся другимъ. Теперь я хочу расположить по часамъ свои занятія -- и тогда на все достанетъ времени.
   -- И на комедію, и на романъ, и на философію?
   -- Да, смотря по расположенію духа, я ко всему готовъ.
   -- То-то работы будетъ твоему будущему біографу: пиши цѣлый томъ на одно твое имя! Но, Крейцъ, кстати, или пожалуй, не кстати, какъ идутъ дѣла твои въ отношеніи къ женщинамъ?
   -- И хорошо, и худо, но, по крайней мѣрѣ, безъ рѣшительнаго перевѣса на послѣднее.
   -- Да и ты, Крейцъ, сколько можно примѣтить, нынче сталъ гораздо обстоятельнѣе. Не такъ много говоришь о побѣдахъ своихъ.
   -- Оттого, что я не лгу.
   -- Это я вижу.
   -- Однако не думай, чтобы женщины перемѣнились. Они все тѣже, только я теперь потерялъ охоту слишкомъ гоняться за ними.
   -- Я всегда тебѣ завидовалъ.
   -- Зависть чувство дурное, если оно не ведетъ къ настоящей цѣли. Неужели красавица Линская до сихъ поръ для тебя также непреклонна?.. Жалѣю, Генрихъ, жалѣю! Но, по крайней мѣрѣ, что-же твоя Евгенія? Часто-ли ты бываешь у ней?
   Генрихъ задумался. Въ упоеніи, въ чаду новой страсти своей, онъ совсѣмъ забылъ ту бѣдную дѣвушку съ ея чистой, непритворной любовью, которую когда-то онъ любилъ много, слишкомъ много, и которую оставилъ онъ, увлеченный обольстительною красотою Линской.
   Онъ покачалъ головою и тихо отвѣчалъ: я давно уже не видалъ ее.
   -- Напрасно, напрасно, сказалъ Крейцъ... ты пустился теперь въ такія интриги, которыя, можетъ быть, легко тебѣ достанутся, но за то онѣ не приведутъ тебя ни къ чему; ты только узнаешь, какъ можетъ любить свѣтская женщинами болѣе ничего! Но Евгенія, Генрихъ.... я знаю, что она любила тебя такъ, какъ, можетъ быть рѣдкія умѣютъ любить.... даже я знаю, что она и теперь еще помнитъ тебя.... и, можетъ быть, плачетъ объ тебѣ!
   -- Не хочешь-ли ты про повѣдывать Крейцъ?.. Неужели ты знаешь ее болѣе, нежели я? Если такъ, поздравляю!
   -- Не безумствуй, Генрихъ!... я теперь ясно вижу, что ты ее совершенно не знаешь... ты жалкій человѣкъ!
   -- О мой ораторъ! сказалъ Генрихъ, обнимая Крейца... ты все шутишь!
   Крейцъ вскочилъ съ своего мѣста и отступилъ отъ Генриха.
   -- Я не шучу, Генрихъ... можетъ быть, скорѣе я шутилъ тогда, когда говорилъ объ этихъ заманчивыхъ связяхъ, которыя можетъ разсѣять вѣтеръ... но не теперь, клянусь тебѣ, не теперь шучу я... и ты своевольно бросаешь свое счастіе, если ты ищешь его и хочешь найти въ любви истинной!
   -- Не шутя, Крейцъ, ты что-то очень горячо вступаешься за нее!
   -- Но развѣ ты не видишь, развѣ ты не понижаешь, что я говорю тебѣ?
   -- Что же, женить что-ли ты хочешь меня на ней?
   -- И опять шутка! Я тебѣ не хочу ничего говорить болѣе! Прощай, Генрихъ.
   Онъ ушелъ.
   Генрихъ задумался.
   Но это была только одна минута. Мысли его опять нечувствительно перелетѣли къ Серафимѣ -- и имя Евгеніи было забыто. И чегоже другаго хотѣли-бы вы отъ него? Ему-ли, и въ такую минуту, когда онъ ждалъ своего приговора, думать объ чемъ-нибудь другомъ? Онъ не зналъ, какъ-бы убить поскорѣе время свое, чтобы дождаться до этого вечера. Но этотъ вечеръ пришелъ тихо и незамѣтно, потому что время идетъ всегда одинаково; только наши мысли придаютъ ему быстрѣйшія крылья, или останавливаютъ полетъ его.
   Въ десятомъ часу Генрихъ былъ уже у Линской.
   По обыкновенію, гости раздѣлялись на нѣсколько партіи, и въ каждой велся свой особенный разговоръ. Только въ отдаленіи сидѣли два человѣка, уединенно отъ всѣхъ другихъ. Одинъ былъ въ черномъ фракѣ, въ прекрасно-причесанномъ парикѣ, съ звѣздою; другой былъ въ мундирномъ сюртукѣ, запросто, подомашнему. Они оба сидѣли въ большихъ креслахъ съ высокими мягкими спинками, и рѣшительно не обращали вниманія ни на кого изъ присутствующихъ.
   Генрихъ, оборотившись въ эту сторону, поклонился, сказавши: Mr. Линскій!
   Человѣкъ въ мундирномъ сюртукѣ кивнулъ головой и проговорилъ что-то похожее на добро пожаловать. Этимъ все и кончилось.
   Въ эту минуту къ нимъ подходилъ третій человѣкъ извѣстныхъ лѣтъ.
   -- Mr. Линскій, что ваша нога? говорилъ онъ.
   -- Очень хорошо. Впору. Прекрасно.
   -- Удивительные мастера въ Парижъ!-- И онъ сталъ разглядывать ногу Линскаго.
   -- Стало быть, вы туда посылали мѣрку?
   -- Со всей математической точностью. Я очень радъ былъ, что N, такъ искусно умѣлъ приладить ее.
   -- Да-съ, хоть у насъ и не могутъ сами сдѣлать такую механику, но хорошо, по крайней мѣрѣ, что взялись утвердить вамъ.
   -- А все жалко, что не природная!
   -- Да, но что дѣлать! По крайней мѣрѣ? проклятая подагра не заведется въ ней!
   Тутъ, разговоръ ихъ перемѣнился и они стали говорить гораздо тише.
   Пробираясь по залѣ, Генрихъ услышалъ слѣдующія слова? сказанныя ему почти въ самое ухо:
   -- Генрихъ, допотопный знакомецъ! Нельзя-ли объясниться!
   Онъ обернулся. Это былъ Этьень.
   -- Давно, Генрихъ, давно! Посылалъ къ тебѣ, тебя нѣтъ. Оставлялъ записки -- видно не доходили. Все както врозь и навыворотъ! Э, голубчикъ, да ты еще не перестаешь бѣгать за своимъ солнцемъ, заблудшая комета! Радуюсь твоей поддѣльной лучезарности! Вѣрно ты совершенно основался здѣсь!
   Не слушая Этьеня, Генрихъ увидѣлъ пустой стулъ возлѣ Серафимы и поспѣшилъ сѣсть, чтобы, кто-нибудь другой не занялъ этого стула -- и подъ этимъ кто-нибудь онъ разумѣлъ только одного человѣка. Около Серафимы былъ составленъ дамскій кружокъ, предсѣдательницей котораго была старуха съ кошечьими глазами, и разговоръ мѣшался тутъ между ничто и нѣчто, и второе, послѣ двухъ-трехъ словъ, обыкновенно превращалось въ первое.
   -- Вы были во Французскомъ театрѣ?
   -- Нѣтъ.
   -- Я была.
   -- Хорошо?
   -- Прекрасно.
   -- А на балѣ у Князя?
   -- Нѣтъ.
   -- Тамъ было очень много гостей и все лучшее общество.
   -- Князь умѣетъ выбрать.
   -- Кцягиня прекраснѣйшая женщина!
   -- Да... а слышали.... Княжна?..
   -- Выходитъ замужъ?
   -- Обвѣнчалась тайно.
   -- Удивительно!
   -- Князь опечаленъ.
   -- Княгиня плачемъ.
   -- Говорятъ, къ намъ пріѣдеть Паганини?
   -- Онъ скрипачъ?
   -- Геніальный!
   -- Онъ гдѣ-то въ Америкѣ.
   -- Я слышала въ Австраліи.
   -- Обучаетъ дочь Марокскаго Императора.
   Генрихъ чуть не зѣвалъ.
   Но или должно было принять участіе въ этомъ разговорѣ, или сойтить съ своего мѣста -- и онъ рѣшился на послѣднее.
   Но едва только онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, его соперникъ Секретарь ...скаго Посольства словно изъ земли выросъ и сѣлъ. Прежде Генрихъ и не видалъ его.
   Серафима быстро взглянула на Генриха. Онъ былъ блѣденъ какъ полотно. Сѣвши напротивъ ихъ, онъ слѣдилъ за всѣми ихъ движеніями, и, кажется, хотѣлъ по чертамъ лица узнать, объ чемъ говорятъ они.
   -- Какъ вамъ нравятся наши новые поэты? началъ пожилой человѣкъ, возлѣ котораго помѣстился Генрихъ.
   Этотъ человѣкъ, кажется, отъ всего сердца радъ былъ, что Богъ послалъ ему собесѣдника, и потоку онъ продолжалъ говорить безъ умолку, останавливаясь только на тѣхъ словахъ, послѣ которыхъ, казалось ему, нуженъ былъ отвѣтъ Генриха.
   -- Не правда-ли, они не могутъ замѣнить потери Пушкина?.. Пушкинъ былъ геній. Даже его Борисъ Годуновъ прекрасное произведеніе, не смотря на его недостатки.
   -- Но вѣдь и Шекспиръ не во всѣхъ драмахъ геніаленъ.
   -- Я его читалъ на его языкѣ; также и Байрона. Только драмы Байрона ниже другихъ его произведеніи. Онъ самъ признавался, что не имѣетъ драматическаго таланта; между тѣмъ, какъ его Лара, я не говорю ужь объ Чайльд-Гарольдѣ, чудное фантастическое произведеніе!
   -- Для меня онъ выше всѣхъ поэтовъ. Онъ, въ самомъ дѣлѣ, настоящій волшебникъ, и его чары истинно обаятельны!
   -- Да, отвѣчалъ Генрихъ, едва вслушиваясь въ разговоръ своего собесѣдника, точно Шекспиръ и Байронъ....
   -- Только воля ваша, а по моему Макбетъ ниже Гамлета или Отелло. Что за ужасная цѣпь убійствъ... только помните, сцена въ корридорѣ -- удивительная! Непостижимый даръ! Трагикъ и комикъ. Напримѣръ: Фальстафъ -- прелесть!
   -- Вотъ у насъ еще не было настоящей трагедіи. Во Франціи Гюго и Дюма щеголяютъ. Каковъ, на примѣръ, Наполеонъ Дюма -- прекрасенъ, какъ частичка его біографіи. Но Шекспиръ однако не такъ-бы создалъ! И, правда, развѣ только одинъ онъ и могъ-бы создать что-нибудь изъ Наполеона.
   -- Да, я согласенъ съ вами, кромѣ его никто.
   -- Вотъ Гете такъ мнѣ совсѣмъ не по вкусу. Одинъ только Фаустъ. А его трагедіи -- не знаю... не геніальны.... И сверхъ того, мнѣ совсѣмъ не нравятся этотъ талантъ писать и физику и трагедію, и эпиграмму и Вертера!
   -- Изъ Шиллера я люблю только Фіэско. Валленштейнъ хорошъ, но мнѣ всегда казалось, что это жизнь, написанная хорошими стихами, съ примѣсью монологовъ.... исторія тридцати-лѣтней войны, переложенная въ стихи... и если-бы исключить его страсть къ астрологіи -- что-бы это было?
   -- А платокъ Дездемоны, сказалъ Генрихъ.
   -- Очень хорошо, я согласенъ. Но за чтоже бранятъ его Фіэско? Арапъ занялъ-бы лучшее мѣсто въ любой трагедіи Шекспира.
   Генрихъ дѣлалъ два дѣла. Онъ не сводилъ глазъ съ Серафимы -- и слушалъ разговоры своего собесѣдника.
   Наконецъ Серафима встала съ своего мѣста, подошла къ дверямъ, бросала взглядъ на Генриха -- и вышла.
   Генрихъ оставался нѣсколько минутъ на мѣстѣ. Тотъ, который разговаривалъ съ Серафимой, занялъ ея мѣсто и обратился съ рѣчью къ старухѣ съ кошечьими глазами.
   Генрихъ всталъ. Онъ подошелъ къ той двери, въ которую вышла Серафима, и ускользнулъ, никѣмъ незалѣченный.
   Онъ прошелъ нѣсколько комнатъ богатоубранныхъ, но едва освѣщенныхъ -- и не видалъ рѣшительно никого. Далѣе все было тоже. Наконецъ онъ увидѣлъ Серафиму. Она сидѣла на маленькой софѣ, облокотясь на руку. Она была такъ обольстительна въ эту минуту, что Генрихъ невольно опустился передъ ней на колѣна.
   -- Генрихъ! почти вскрикнула она, изумленная его появленіемъ.
   -- Да, Серафима -- вы приказали мнѣ. Я жду вашего отвѣта.
   Она устремила глаза свои въ Генриха.
   -- Встаньте, Генрихъ, сказала она.
   -- Не измѣните вашего слова, Серафима. Я его ждалъ и жду какъ преступникъ, которому остается жить только нѣсколько минутъ.
   -- Я его отсрочиваю, Генрихъ. Въ вашемъ приговорѣ и моя судьба.
   -- Нѣтъ, Серифима -- ни одной минуты отсрочки. Видите-ли, я не сказалъ вамъ ни одного слова упрека: вы разговаривали съ нимъ.
   -- Но для чего-же вы уступили ему мѣсто, Генрихъ? За чѣмъ вы не остались сами? Виновата-ли я въ этомъ?
   -- Я и не обвиняю васъ, Серафима. Съ этой минуты ни одной мысли подозрительной нѣтъ въ головѣ моей. Вы чисты, Серафима. Я клеветалъ на васъ -- но развѣ это преступленіе? Не я, а мое воображеніе клеветало на васъ; и страдалъ за это одинъ только я... будьте же такъ добры, Серафима.... вы не презирали меня и тогда, когда я выдумывалъ свои муки!
   -- Я никогда и не считала этого за преступленіе. Ревность ослѣпляла васъ. Она чернила меня въ глазахъ вашихъ: и я ждала, я должна была ждать того времени, когда спадетъ пелена съ глазъ вашихъ.
   -- Она спала, Серафима. Ваше слово, одно только слово ваше!
   -- Но, Генрихъ знаете-ли вы, чего стоитъ оно мнѣ?
   -- Не болѣе моихъ мукъ, Серафима.
   -- Болѣе, Генрихъ, болѣе!
   -- Говорите-же, Серафима!
   -- А если я васъ буду просить, Генрихъ; исполните-ли вы то, объ чемъ я буду просить васъ?
   -- Все, Серафима, все, только кромѣ отсрочки!
   -- А если я именно ее и буду просить у васъ?
   Но Генрихъ былъ непреклоненъ. Эта минута была рѣшительная. Отсрочка только-бы продлила его терзанія. И за то онъ болѣе приготовился къ нѣтъ, нежели къ да. Онъ испытывалъ теперь послѣднюю борьбу и съ самимъ собою и съ Серафимою...
   Не теряйте минуты блаженства, если она наступила; можетъ быть, она не придетъ уже долго, долго, можетъ быть, никогда. И не часто ли гибнутъ наши предпріятія, всѣ наши обольстительныя мечтанія только потому, что когда наступаетъ рѣшительная минута осуществить ихъ -- робость незамѣтно прокрадывается къ намъ въ сердце? драгоцѣнная минута улетѣла -- и мы потеряли все свое прошедшее, иногда даже и будущее!
   Спустя полчаса послѣ этого разговора, Генрихъ вышелъ черезъ заднее крылѣцо изъ дома Линской и уѣхалъ домой..
   Еще черезъ полчаса послѣ его, отъѣзда Серафима вошла въ залу съ улыбкой на лицѣ; но эта улыбка, казалось, вовсе не относилась къ добрымъ гостямъ ея.
   

ГЛАВА IV.

   На другой день, рано утромъ, Этьень вошелъ въ комнату Генриха, съ намѣреніемъ пожурить его за то, что онъ такъ скоро и неожиданно исчезъ изъ залы, когда, повидимому, присутствіе его могло-бы принести ему удовольствіе, потому что никогда Серафима не была еще такъ очаровательна, какъ въ этотъ вечеръ.
   -- Быть можетъ, отвѣчалъ съ улыбкою Генрихъ, но именно это самое и заставило меня поскорѣе убраться домой.
   -- Почему-же?
   -- Есть тайны, Этьень, которыя до тѣхъ поръ сохраняютъ свою дѣвственную прелесть, пока заключены въ сердцѣ; пока онѣ болѣе мысли, нежели слова; а когда онѣ бываютъ разсказаны, тогда очарованіе ихъ исчезаетъ, и ихъ волшебный міръ становится самымъ существеннымъ, самымъ обыкновеннымъ.
   -- Если это относятся къ любви твоей, я согласенъ съ тобою -- въ эту минуту передъ глазами Этьена возникъ свѣтлый образъ Клары -- но, продолжалъ онъ, знаешь-ли ты, Генрихъ, что я никогда не повѣрю любви свѣтской женщины?
   -- И слова твои прямо относятся къ Линской?
   -- Нѣтъ, я говорю о всякой свѣтской женщинѣ, -- и рано-ли, поздо-ли, ты принужденъ будешь согласиться со мной.
   -- Не знаю, откуда у васъ съ Крейцомъ взялась охота клеветать на нихъ. Мнѣ кажется, женщина всегда и вездѣ одинакова, носитъ-ли она брилліантовыя серги, или простыя золотыя колечки -- разница только въ томъ, что въ одной любви блескъ и роскошь, въ другой простота и маленькая грубость.
   -- Очень радъ, что ты слишкомъ увѣренъ въ этомъ блескѣ и роскоши; я не стану оспоривать твоихъ понятій, можетъ быть, Серафима, въ самомъ дѣлѣ, стоитъ еще такой любви, которая готова пожертвовать всѣмъ, и однакоже... можешь ли ты быть увѣренъ, что вчера-же вечеромъ, послѣ тѣхъ минутъ, въ которыя Серафима была такъ обольстительно-нѣжна съ тобою, по крайней мѣрѣ; она глядѣла, на Феба такъ, какъ могутъ смотрѣть только женщины любящія, -- она не была точно также привѣтлива съ другимъ, когда ты уѣхалъ!
   Генрихъ поблѣднѣлъ; но онъ вспомнилъ слова Серафимы и успокоился.
   -- Развѣ это преступленіе, что она привѣтлива была точно также и съ другимъ, какъ со мной? Развѣ я могу запретить ей, чтобы она ни съ кѣмъ не говорила, ни на кого не глядѣла?
   -- А между тѣмъ, я все таки увѣренъ, что это соперникъ твои, котораго если не любятъ, такъ, по крайней мѣрѣ, не равнодушны къ нему.
   -- Ты ошибаешься, Этьень; я знаю Серафиму лучше нежели ты, и никогда не позволю, чтобы подобная мысль поселилась въ головѣ моей.
   -- Такъ и должно быть, потому что въ противномъ случаѣ ты былъ бы ревнивымъ, а въ глазахъ свѣтской женщины нѣтъ ничего смѣшнѣе, какъ ревнивый Любовникъ! Но впрочемъ, бросимъ этотъ разговоръ; можетъ быть, мы никогда такимъ образомъ не сойдемся съ тобой въ нашихъ понятіяхъ, а оспоривать у тебя постоянство Серафимы я не намѣренъ, потому что это было бы смѣшнѣе всего на свѣтѣ!... Я принесъ тебѣ пригласительную записку на балъ, отъ котораго ты никакъ не долженъ отказываться, потому что я далъ за тебя честное слово; впрочемъ этотъ былъ такая рѣдкость, что я за пятьсотъ верстъ приѣхалъ бы на него,-- его даетъ старинный знакомецъ нашъ, добрый Штраухъ.
   -- Я согласенъ. Мнѣ право надоѣли уже эти вечера у Линской; на нихъ хорошо быть два-три раза, но всякій день -- это почти нестерпимо; и если я бываю тамъ, такъ только за тѣмъ, чтобы взглянуть на Серафиму и поговорить съ ней. Только она одна составляетъ блистательное изключеніе изъ всего своего общества. Когда-же откроется этотъ достопочтенный балъ?.
   -- Завтра въ 8 часовъ вечера.
   -- Очень радъ, я буду непремѣнно.
   Въ назначенный часъ Генрихъ подъѣхалъ къ дону Штрауха. Окна всѣ была освѣщены, и въ нѣкоторыхъ мелькали уже огромные чепчики съ лентами всѣхъ возможныхъ цвѣтовъ, и простыя женскія головки, убранныя цвѣтами, или только искусно причесанныя. Любопытно было взглянуть въ эти окна на эту разнохарактерную массу, то движущуюся, то спокойную, то улыбающуюся, то печальную, то ровно ничего не выражающую; издали все это кажется такъ хорошо, такъ очаровательно, какъ будто одно чувство одушевляетъ всѣхъ, какъ будто всѣ пришли сюда за тѣмъ только, чтобъ провести вмѣстѣ нѣсколько веселыхъ, восхитительныхъ часовъ, всѣ вмѣстѣ, веселые и довольные, съ блестящими глазами, съ привѣтливою рѣчью, родные братья, родныя сестры, свидѣвшіеся послѣ долгой разлуки, не знающіе какъ лучше угодить другъ другу, разсыпающіеся въ льстивыхъ выраженіяхъ; -- и послѣ того поглядѣть на всѣхъ нихъ вблизи, съ глазу на глазъ, пройтиться съ ними рука объ руку, вывѣдать тайныя мысли ихъ, такъ зло противорѣчущія словамъ, тайныя желанія ихъ, такъ скоро могущія разочаровать васъ..... и тогда эта русая головка, такъ просто и мило убранная, представится вамъ полной эгоизма, кокетства, поддѣльнаго доброжелательства, поддѣльной приторной чувствительности; этотъ толстый господинъ, такъ дружески пожимающій руку другому и разговаривающій съ нимъ, готовымъ вырыть ему яму и подъ руку подвести его къ ней, чтобы удобнѣе столкнуть въ нее; эта достопочтенная старушка, съ такимъ кроткимъ материнскимъ лицомъ, съ такою сладкою нѣжною рѣчью, съ такими доброжелательными глазами, первой сплетницей, пересуживающей все и всѣхъ, которая приѣхала сюда нынче только для того, чтобъ завтра разславить дурную сторону каждаго и каждой, хотя-бы эту сторону пришлось ей и выдумать. У ней за этимъ дѣло не станетъ, она вамъ укажетъ на тысячу примѣровъ, въ которыхъ вы увидите тысячу человѣкъ, пострадавшихъ отъ ея доброжелательства, родственной пріязни, материнскихъ совѣтовъ!
   Генрихъ не ожидалъ увидѣть такаго живаго маскарада, какой представился ему въ самомъ дѣлѣ. И прежде этотъ Штраухъ отличался разными штуками, за которыя нѣкоторые любили его, другіе бранили безъ пощады; На этотъ разъ онъ созвалъ на свои балъ и среднее и высшее сословіе. Ему самому хотѣлось видѣть какъ гордыя аристократки состроятъ ему нѣсколько очаровательныхъ кривляньицъ и гримасъ, до которыхъ онъ былъ страшный охотникъ; ему хотѣлось слышать, какъ его будутъ бранить при разъѣздѣ, до чего онъ былъ также страшный охотникъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, довольно было странно увидѣть подлѣ барышни одѣтой по послѣдней модѣ, коверкающей довольно исправно языкъ свои на Французскій манеръ и свистящей довольно удачно по англійски,-- простую дѣвушку, одѣтую хотя со вкусомъ, но по модѣ, по которой первая одѣвалась почти за годъ назадъ! дѣвушку, которая говорила тоненькимъ голоскомъ только на одномъ природномъ языкѣ своемъ, которая съ ужимкой произносила: извините меня, я не понимаю васъ что вы изволите говорить мнѣ!
   Первый предметъ, который встрѣтился Генриху, былъ Крейцъ. Онъ стоялъ въ амбразурѣ окна и разсѣянно глядѣлъ на окружающихъ, кажется, занятый совершенно другими размышленіями.
   Къ нему подошелъ Генрихъ.
   -- Вѣрно ты занимаешься какими-нибудь философскими наблюденіями, сказалъ онъ.
   -- Чортъ возми эту философію, она совсѣмъ свела съ ума меня; не хочу больше знать ни одного субъекта, ни одного объекта; я изорвалъ давича всѣ свои тетрадки, на которыхъ дѣлалъ замѣчанія. И въ самомъ дѣлѣ, къ чему мнѣ было искатъ истины и гоняться за ней, когда мы сами сжили ее съ бѣлаго свѣта!
   -- Чѣмъ-же ты намѣренъ заняться теперь?
   -- Лучше составлю какой-нибудь сборникъ, въ родѣ Курганова письмовника, который до сихъ поръ еще читаютъ у насъ съ неописаннымъ удовольствіемъ; или дѣтскую книжонку съ пѣсенками и съ комедіями, которыхъ можно написать тысячу, потому что въ дѣтскихъ книжкахъ не спрашивается глубокихъ мыслей, былъ-бы только здравый смыслъ съ примѣсью нравоученій, хоть-бы на примѣръ, въ родѣ такихъ: не будь гордъ -- и тебя будутъ любить всѣ; или не желай другому худа, что бы самому тебѣ не сдѣлали тово-же; это нравоученіе годится въ комедію, на примѣръ, подъ заглавіемъ: плата тою-же монетою.
   -- Славно, Крейцъ, а у насъ нынче дѣтскія книжки удивительно хорошо идутъ!
   -- Да какъ и не идти имъ; поѣзжай-ка за пять-сотъ верстъ отсюда -- все живутъ только однѣ дѣти. Тамъ еще не рѣдкость встрѣтить двадцатилѣтняго дуралея, который и по складамъ не прочтетъ одной строчки какъ надобно, а одѣтъ какъ щеголь и говоритъ по Французски, по крайней мѣрѣ, не хуже попугая графини Z. Жалко, что умеръ Фонъ-Визинъ, а то мы увидѣли бы другую часть Недоросля!
   -- Бѣдная философія, какъ она заставила тебя вооружиться противъ глупости, которая, впрочемъ, такъ мила, когда она показывается по провинціальному въ большомъ свѣтѣ!
   -- Глупость все глупость, гдѣ-бы она ни показывалась, и для меня та еще гораздо хуже, которая одѣвается по послѣдней модѣ.
   -- По крайней мѣрѣ, для глазъ пріятнѣе!
   -- Пусть-бы еще эта глупость была доморощеная, а то всё привозная, съ иностраннымъ штемпелемъ.
   -- Это, братецъ, контробанда, унесенная въ головѣ!
   -- Да, и оттого-то такъ много этого товару; чортъ-ли доищется въ головѣ; вѣдь иной смотритъ такъ пріятно, что еще издали, кажется, попахиваетъ разумомъ!
   -- То-то, братецъ, вѣдь и есть, что привозную глупость мы никакъ не можемъ различить съ разумомъ. Снаружи кажется хорошо, а объ внутреннемъ мы не хотимъ и думать!
   -- Это-то и бѣда наша!
   -- Что за бѣда; развѣ не всегда, не вездѣ такъ дѣлается? Только одинъ изъ тысячи побраниваетъ настоящее, если онъ только самъ принадлежитъ къ настоящему: поколѣнію; но за то девятьсотъ-девяносто-девять вѣрно ругаютъ прошедшее; такъ и глупость: если она въ модѣ, такъ только одинъ изъ тысячи узнаетъ ее подъ маской, я девятьсотъ-девяносто-девять рады кланяться ей!
   -- За то и она всѣмъ кланяется!
   Глупость всегда радушна, если ее не обижаютъ; ну, а если выищется противъ нее такой гонитель, какъ ты, такъ она сама сейчасъ станетъ въ оборонительное положеніе; она сама, гордая, презирающая, неумолимая, будетъ лѣзть вонъ изъ шкуры, чтобы тебя-только затронуть за живое!
   -- Я не стану съ ней связываться!
   -- А если-бъ она подслушала, что ты сей-часъ говорилъ объ ней?
   -- Она не покажетъ виду, что это говорятъ про нее; она сама готова бранить себя, лишь-бы ее не назвали по имени. Она ужасно какъ не терпитъ личности.
   -- За-то тайкомъ послѣ ущипнетъ тебя!
   -- И тайкомъ не станетъ. Она сама себѣ никогда не сознается, что она именно то, за что другіе принимаютъ ее. Развѣ ты можешь похвалиться, что ты, повстрѣчавшись съ ней когда-нибудь носомъ къ носу, -- а это у насъ очень не рѣдко можетъ случиться, -- не приписалъ ей и доброты и разсудка, или, иначе, сказалъ ей въ глаза, что она глупа? Сама она никогда этого не сможетъ, а тебѣ запрещаетъ даже и догадываться!
   Въ эту минуту къ нашимъ двумъ пріятелямъ подошелъ Штраухъ.
   -- Стыдно, господа, стыдно, сказалъ онъ; на балѣ никогда не разговариваютъ между собою такъ долго, особенно объ томъ, объ чемъ говорите вы. взгляните: дамы зѣваютъ, кавалеры ихъ разбрелись.... вы кладете пятно на меня... они сживутъ совсѣмъ со свѣта меня.... не скучноли вамъ? не хотите-ли шампанскаго?... въ карты играть не дамъ... не хотите-ли, чтобъ развеселить васъ, я сеи-часъ поссорю между собою двухъ-трехъ женщинъ? я большой охотникъ смотрѣть, какъ онѣ ссорятся -- это очень интересно, и сверхъ того нѣтъ ничего легче на свѣтѣ!
   -- Вы отъявленный врагъ женщинѣ, Mr. Штраухъ.
   -- Нимало. Я прежде очень любилъ ихъ; иногда былъ счастливъ, по большой части нѣтъ, такъ точно какъ нынче въ картахъ: меньше выигралъ, больше проигралъ.... теперь я люблю пошутить надъ ними. Но ступайте, господа, пожалуста ступайте.
   Генрихъ первый послѣдовалъ совѣту Штрауха. Но проходя по залѣ въ другую комнату, онъ услышалъ чей-то голосъ, показавшійся ему довольно знакомымъ.
   -- Господинъ Генрихъ!
   Онъ обернулся. Эта была бабушка Евгеніи, которая въ эту минуту, боясь, чтобъ онъ не ушелъ, тянула его за полу.
   -- Господинъ Генрихъ. Нынче вы, кажется, не узнаете старыхъ знакомыхъ вашихъ.
   -- Ахъ, извините, я шелъ туда и не замѣтилъ васъ.
   -- Видно глаза мои свѣжѣе вашихъ, господинъ Генрихъ. Я еще давича видѣла васъ, когда вы только еще взошли. Здоровы-ли вы? Зачѣмъ вы не навѣстите насъ? Я думала, вы или умерли, или уѣхали куда-нибудь.
   -- Нынче у меня такъ мало времени.... занятіи бездна!
   Говоря эти слова, Генрихъ обводилъ глазами окружающихъ, но Евгеніи не было.
   -- Плохо я вѣрю вамъ, господинъ Генрихъ.... а мы нѣтъ того дня, чтобъ не вспомнили васъ. Бывало хоть изрѣдка, да все зайдете къ намъ.
   -- Теперь я непремѣнно буду у васъ. Завтра-же, или послѣ завтра, или....
   -- Или никогда?
   -- Нѣтъ, право, непремѣнно буду. Вы здѣсь одни?
   -- Зачѣмъ-же я буду здѣсь одна? Это, кажется, не по лѣтамъ мнѣ. Я здѣсь только для того, чтобы немножко развлечь Евгенію.
   -- Здорова-ли она?
   -- Не очень, господинъ Генрихъ, не очень; вы, кажется, унесли съ собой ея здоровье... да, она, бѣдняжка, очень больна.
   -- Это очень жалко.
   Конечно не вамъ, господинъ Генрихъ, отвѣчала старушка, какъ-бы обидясь равнодушнымъ тономъ Генриха; но я.... я очень часто думаю: зачѣмъ такъ здорова я -- старая, дряхлая? зачѣмъ больна моя Евгенія -- молодая и прекрасная!
   Генрихъ искалъ глазами Евгенію.
   -- А вы были всё здѣсь, господинъ Генрихъ? никуда не отъѣзжали?
   -- Никуда, кромѣ деревни; тамъ я прожилъ почти все лѣто.
   -- Да, да, я и забыла, вѣдь Евгенія сказывала мнѣ! Вы были у тетушки?
   -- Да-съ, прескучное время!
   -- Неужели вамъ тамъ не было весело?
   -- Помилуйте, это было наказаніе для меня, страшное наказаніе; я измучился надъ ея домашними вареньями и булками, которыхъ я терпѣть не, могу!
   Въ эту минуту Генрихъ увидѣлъ Евгенію. Она сидѣла возлѣ какой-то пожилой дамы и говорила съ ней. Евгенія была блѣдна, блѣдна болѣзненно; ни одной капли румянца не было на свѣтломъ, какъ мраморъ, лицѣ ея; но когда глаза ея нечаянно встрѣтились съ глазами Генриха, она вся вспыхнула и, казалось, недоговоренное слово остановилось на устахъ ея.
   Она была восхитительно-прекрасна въ эту минуту; но потомъ, когда опять румянецъ исчезъ съ лица ея и оно дѣлалось все блѣднѣе и блѣднѣе, -- она была еще прекраснѣе, еще восхитительнѣе!
   Генрихъ почувствовалъ въ себѣ тайное содроганіе; внутренній голосъ упрекнулъ его; онъ хотѣлъ встать, чтобы идти и сказать нѣсколько словъ Евгеніи.
   -- Куда-же вы, господинъ Генрихъ? спросила старушка.
   -- Попросить извиненія у Евгеніи, если вы были такъ добры, что вспоминали обо мнѣ, что я такъ давно не провѣдалъ васъ.
   -- Идите, идите, господинъ Генрихъ; она очень будетъ рада вамъ. Мы не такъ разсѣянны, что-бы забывать старыхъ друзей нашихъ. Послѣднія слова старушка произнесла тогда уже, когда Генрихъ находился возлѣ Евгеніи.
   Трудно было Генриху начать разговоръ съ Евгеніей. Теперь, послѣ столь долгаго времени, онъ не находилъ въ себѣ ни одного слова, которое пришлось-бы довольно кстати. Сверхъ того дама, которая разговаривала съ Евгеніей, мѣшала ему. Но, къ счастію, это продолжалось не долго. Послѣ двухъ-трехъ словъ, она встала и вышла въ другую комнату.
   Нѣсколько минутъ и Генрихъ и Евгенія хранили молчаніе.
   -- Вы вѣрно не узнали меня Евгенія? началъ Генрихъ.
   Легкій румянецъ пробѣжалъ по лицу Евгеніи.
   -- Не насмѣхайтесь, Генрихъ, сказала она; я, кажется, вамъ ничего не сдѣлала. И если вы не хотѣли вспомнить про насъ, такъ, по крайней мѣрѣ, я думала, что мы не заслужили ничѣмъ вашей насмѣшки.
   -- Почему-же, Евгенія, вы думаете, что это простое слово, болѣе похожее на шутку, хотя и на это оно нисколько не походитъ, можетъ значатъ насмѣшку?
   -- Да, я такъ думаю, Генрихъ. Послѣ столь долгаго времени я всего менѣе могла ожидать отъ васъ такого слова.
   -- Если я васъ обидѣлъ, Евгенія, такъ это совершенно неумышленно.
   -- Благодарю васъ, Генрихъ, хоть за это!
   Евгенія замолчала. Она разсѣянно глядѣла на окружающихъ, ничего не видя, никого не замѣчая. Генрихъ не находилъ словъ.
   -- Я такъ давно хотѣла увидѣть васъ, Генрихъ, начала Евгенія, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, такъ много хотѣла говорить съ вами.... а теперь, когда я увидѣла васъ, ни одного слова, ни одной мысли нѣтъ въ головѣ моей.... по крайней мѣрѣ, скажите мнѣ, Генрихъ, если я только имѣю какое-нибудь право на отвѣтъ вашъ, и если вопросъ мои не покажется вамъ страннымъ: счастливы-ли вы?
   -- Позвольте-же мнѣ въ свою очередь спросить васъ, Евгенія, объ чемъ говорите вы?
   -- Объ счастіи, Генрихъ, которое, я знаю хоть только по одному слуху, но которое, говорятъ, есть въ Самомъ дѣлѣ.
   -- Не знаю, Евгенія, что отвѣчать вамъ.
   -- Все равно; по крайней мѣрѣ, я всегда думаю, что вы счастливы, что вы должны быть счастливы! Я говорю о вашемъ сердцѣ, Генрихъ.
   -- Вы ошибаетесь, Евгенія, если будете говорить такъ.
   -- Почему-же, Генрихъ? Если, думала я, вы любите Линскую.... не скрывайте отъ меня, Генрихъ; вѣдь я знаю все и вы можете быть увѣрены, что никто не желаетъ вамъ столько, сколько я,-- не должнали и она любить васъ, и такимъ образомъ не должны-ли вы быть счастливы... да, любите ее, Генрихъ... она такъ прекрасна.... она стоитъ того, чтобъ любить ее..", я ее видѣла только одинъ разъ, но и этого достаточно, чтобы никогда не забыть ее.... вѣрно у ней и сердце также прекрасно, какъ и сама она. подобная наружность никогда не обманываетъ.
   -- Евгенія!
   -- Неужели вамъ странно кажется, что я говорю это, Генрихъ?... конечно, я не должна-бы говорить этого.... но почему-же я не могу порадоваться вашему счастію?.. будьте всегда увѣрены во мнѣ: я добрый другъ вашъ... и никто никогда не будетъ столько жалѣть объ васъ, если вы будете несчастливы, какъ я.
   -- Евгенія, объясните ради Бога, что это значитъ?
   -- Ничего особеннаго, Генрихъ; развѣ вы не поняли того, что я говорила вамъ? Мнѣ казалось, что я говорю довольно понятно. Но вы хотите скрываться, Генрихъ -- я не могу принудить васъ къ признанію.... перемѣнимте разговоръ.
   Евгенія замолчала.
   Генрихъ пораженный этимъ полупризнаніемъ Евгеніи, безмолвно смотрѣлъ на нее. Ея блѣдность придавала какую-то полупрозрачность ея милому дѣтскому личику. Ея глаза, подернутые тускомъ, были зеркаломъ, выражающимъ столько мечтательности, столько дѣвственной горести, затаенной въ глубинѣ души, съ которою она уже свыклась, которую болѣзненно любила она, которая не доступна была никому....
   -- Евгенія, сказалъ Генрихъ, неужели вы когда-нибудь думали обо мнѣ? Неужели я заслуживаю столько счастія?
   -- Не говорите этого, Генрихѣ.... не обманывайте себя, когда вы знаете, что это ложь; не обманывайте меня.... и для чего-же это?. Могу-ли я значить что-нибудь для васъ?... да это и преступленіемъ было-бы съ вашей стороны.... вы должны любить ее.... въ ней одной только должно заключаться ваше счастіе.
   -- Вы обманываетесь, Евгенія; я не знаю, про кого говорите вы...
   Евгенія взглянула на Генриха.-- Да, Евгенія, клянусь вамъ, вы обманываетесь.... я знаю Линскую, я знакомъ съ нею, часто бываю у нихъ въ домѣ -- но больше ничего..
   -- Не измѣняйте, Генрихъ, такъ скоро.... ваше сердце не то говоритъ вамъ и для чего-же это теперь, для чего это Генрихъ?
   -- Стало быть, вы отвергаете слова мои, Евгенія.... вы не ходите, чтобы я говорилъ съ вами, между тѣмъ какъ позволяете говорить всякому?
   -- Ради Бога, Генрихъ, не толкуйте такъ слова мои.... можетъ быть, я ошибаюсь, говорю не то, что думаю... это со мной такъ часто случается....
   --Вы не здоровы, Евгенія?
   -- Да, я больна, очень больна, Генрихъ.... впрочемъ вся эта болѣзнь маленькое душевное разстройство... иногда я бываю здорова.... Но это все пройдетъ.... добрая бабушка такъ много заботится обо мнѣ.... я теперь стала настоящимъ ребенкомъ....
   -- Евгенія, чѣмъ-же вы нездоровы Евгенія?
   Болѣзненная улыбка мелькнула на лицѣ Евгеніи.
   -- Чѣмъ я нездорова, Генрихъ?.. Не знаю, право, не знаю....
   -- Вы должны успокоивать себя, Евгенія.... вы стали такъ блѣдны.
   -- Успокоивать.... я очень покойна, Генрихъ; а если.... развѣ я виновата въ этомъ.... развѣ это въ моей власти....
   -- Отъ чего-же, Евгенія?... вы такъ добры... вы ангелъ... вы заслужили лучшую участь, нежели какую, повидимому терпите вы.
   -- Этого нельзя заслужить, Генрихъ.... и если я въ самомъ дѣлѣ добра, такъ это потому, что я не умѣю сдѣлать зла.
   -- И такъ, Евгенія, вы несчастливы?
   -- Нѣтъ, я не говорила вамъ этого, Генрихъ... я очень счастлива.
   -- Вы обманываете меня, Евгенія. Вашимъ словамъ противорѣчитъ нее, что я вижу, что я слышу отъ васъ.
   -- Развѣ я жаловалась вамъ на что-нибудь, Генрихъ? Развѣ вы слышали отъ меня хоть одно слово, которое обличилобы это?
   -- Если я и не слыхалъ отъ васъ ничего, Евгенія, такъ это еще не значитъ, чтобы я обманула васъ. Я можетъ быть, я не заслуживаю того, чтобы вы говорили со мной, что относится только къ однимъ вамъ....
   -- Я не имѣю тайнъ, Генрихъ.
   -- И однако-же, Евгенія, такъ-ли вы говорили со мной прежде?....Правда, этому прошло уже столько времени.... но я никогда не думалъ, что время можетъ измѣнить васъ.... и между тѣмъ....
   -- О, не говорите, ради Бога, этого, Генрихъ.... вы не знаете.... уйдите, Генрихъ; оставьте меня одну. ради Бога, я прошу васъ.... оставьте меня.... на нѣсколько минутъ.
   И Евгенія взглянула на него умоляющими глазами.
   Генрихъ въ ту-же минуту всталъ и отошелъ отъ Евгеніи. Онъ былъ такъ разстроенъ въ эту минуту тысячью мыслей, которыя волновались въ груди его, что хотѣлъ-бы хоть по нѣсколько минусъ уединиться куда-нибудь, чтобы ничѣмъ не развлекаясь, подумать о Евгеніи. И онъ вышелъ на балконъ.
   Между тѣмъ какъ Генрихъ и Евгенія разговаривали такимъ образомъ, на противоположномъ концѣ залы два человѣка разговаривали между собою. Одинъ изъ нихъ былъ молодъ, и если не могъ назваться прекраснымъ, такъ, по крайней мѣрѣ, имѣлъ привлекательныя черты лица. Другой, низенькій, сутуловатой человѣчекъ, на тоненькихъ ножкахъ, съ дьявольской улыбкой, и съ глазами болѣе похожими на лягушечьи, Нежели на человѣчьи.
   -- Да, Графъ, я вамъ говорю, сказалъ толстый человѣчекъ, но вамъ не всегда угодно слушать слова мои.... я вамъ говорю, что я слышалъ самъ, своими ушами.
   -- И ты не обманываешь меня?
   -- Нѣтъ. Это любовь давнишная.... посмотрите, какъ она смотритъ на него"... неужели этого не довольно, чтобы вывести васъ изъ сомнѣнія на счетъ моего честнаго слова.. смотрите....
   Онъ указывалъ на Евгенію и на Генриха.
   Лице молодаго человѣка судорожно скривилось.
   -- Этотъ человѣкъ вашъ демонъ.... я думаю, вы не забыли Серафиму... впрочемъ вы такъ равнодушно уступили ему право пользоваться ея благосклонностію.
   -- Ея благосклонностію.... равнодушно!
   -- Не иначе... я терпѣть не могу этого человѣка.. Жалѣю, что я не на вашемъ мѣстѣ.... уступить ему.... и Серафиму!... тогда, какъ я знаю, что она любила васъ....
   -- Я ее презираю теперь.
   -- Ну, такъ чтожъ, это самое счастливое расположеніе души вашей.... вы можете теперь также презирать и эту бѣдную дѣвушку, которая также передъ Серафимой, какъ ангелъ передъ человѣкомъ!
   -- Замолчи, ради Бога.... я не вѣрю тебѣ.. ты лжешь!
   -- Я готовъ замолчать, если это вамъ угодно. но я не терплю этого человѣка.... я его ненавижу.... и между тѣмъ я принужденъ видѣть, какъ онъ, смѣясь надъ вами, упивается ласками Серафимы.... не хотите-ли вы доказательствъ?... Приѣзжайте туда на вечеръ, вы будете ими довольны, въ этомъ увѣренъ я.... можетъ быть, болѣе, нежели вы думаете....
   -- Я не хочу твоихъ доказательствъ.... ты клевещешь на все, что только есть прекраснаго въ мірѣ, за то, что природа довольно краснорѣчиво обидѣла тебя.
   -- Вы смѣетесь надо мной.... я не разсержусь на это.... но также, въ свою очередь, вѣроятно, вы и мнѣ позволите посмѣяться надъ вами!
   -- Надо мной?
   -- Почему же?... Ваши похожденія такъ необыкновенны.... такъ удачны....
   И онъ уставилъ свои лягушечьи глаза на молодаго человѣка съ такой дьявольской усмѣшкой, что тотъ стиснулъ зубы.
   -- Не сердитесь, продолжалъ онъ, это ни къ чему не поведетъ васъ.... и такъ мы рѣшительно влюблены въ эту молодую дѣвушку?
   Молодой человѣкъ однимъ взглядомъ показалъ, что онъ дожидается, что еще скажетъ ему тотъ,
   -- И такъ... поклонитесь ей... она любить его болѣе всего на свѣтѣ... она не Серафима... Она не можетъ измѣнить, такъ какъ та измѣнила вамъ.... конечно, онъ воспользуется ея неопытностью... хоть притворно покажетъ что онъ также любятъ ее... и будетъ поперемѣнно переходить изъ объятій одной въ объятія другой.
   -- Демонъ!
   -- Не бранитесь: это ими не принадлежитъ мнѣ... вы сами хотѣли, чтобы я говорилъ съ вами -- и сердитесь на то, что я не. хочу васъ обманывать.. угодно-ли будетъ вамъ, чтобъ я продолжалъ, или замолчать мнѣ?
   -- Говори.
   -- И такъ выслушайте-же хладнокровно. Мы любили Серафиму?
   -- Ну.
   -- Ола любила васъ, или нѣтъ?
   -- Да, она любила меня; она говорила, что умретъ, если я перестану любить ее.
   -- Кто-же пересталъ: вы или она?
   -- Она.
   -- И она смѣется надъ вами теперь. Она смѣялась, можетъ быть, и прежде. Но это такъ, только кстати сказалъ я. Онъ-ли былъ тотъ, которому отдалась она? Онъ-ли владѣетъ теперь этимъ похищеннымъ сокровищемъ, которое принадлежало вамъ?
   -- Дьяволъ, скоро-ли кончишь ты эту пытку?
   -- Я перестану говорить, если вы опятъ выходите изъ себя. Я не имѣю никакой надобности слушать ваши обидныя слова.
   -- Продолжай, я буду отвѣчать.
   -- Увѣрены-ли вы въ томъ, что я говорилъ вамъ теперь, или вы хотите доказательствъ?
   -- Нѣтъ.
   -- И такъ, если вы владѣли Серафимой, и спокойно уступили ему, уступите ему и эту дѣвушку, потому, что она точно умретъ, если онъ не будетъ любить ее. Я знаю все. Еще до знакомства съ Серафимою, онъ Любилъ ее, но онъ оставилъ ее только на время.... и она плачетъ объ немъ, она плакала безпрестанно, оставленная, прекрасная, любящая его до безумія.
   -- Отъ кого-же ты могъ узнать это? Онъ сказалъ тебѣ, или она сама говорила объ этомъ съ тобою?
   -- Я знаю: довольствуйтесь этимъ словомъ. Все равно: въ вашей волѣ не вѣрить ни одному моему слову, но не перебивайте меня. Да, я вамъ говорю, вы должны оставить и эту дѣвушку точно также, какъ оставили Серафиму.
   -- Никогда.
   -- Все равно: это будетъ безполезно... вы не захотите быть въ числѣ нещастныхъ поклонниковъ, которые довольствуются только одними вздохами... но... есть средство быть вамъ не столько нещастливымъ, вы можете избавиться отъ него.
   -- Смерть?
   -- Да, это послѣднее и самое вѣрное!
   -- Я не хочу этого, я не совѣтую тебѣ въ другой разъ говорить мнѣ объ этомъ средствѣ.
   -- Какъ вамъ угодно... съ этой минуты вы можете поступать сами какъ хотите, одни безъ меня... и если еще случится ему вырвать у васъ изъ рукъ подобное сокровище, совѣтую вамъ уступить ему безъ отговорокъ. Прощайте.
   Онъ отошелъ, злобно усмѣхнувшись на молодаго человѣка.,
   Между тѣмъ Генрихъ задумавшись стоялъ на балконѣ. Онъ забылъ, что только одна дверь отдѣляетъ его отъ шумнаго общества, весело пирующаго послѣдніе часы бала, въ которые жизнь и интриги проявляются во всемъ блескѣ; въ которые женщины сбрасываютъ съ себя свою недоступную гордость, холодную безчувственность, и являются во всей роскоши своего очарованія, сами очарованныя, сами забывшіяся. Съ измятыми цвѣтами, съ распущенными локонами, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, съ блистающими глазами, съ высоко-поднимающеюся грудью, полныя нѣги и упоенія, они выслушиваютъ полупризнанія, чувствуютъ пожатіе рукъ, и готовы сами въ одну минуту и прильнуть къ груди и отвѣчать на все тому, кто говоритъ имъ, кто жметъ пылающую руку ихъ.
   Это настоящая жизнь во всей роскоши, неподдѣльная, чудесная.
   Но этой жизнью живутъ только на балѣ отъ двѣнадцати до двухъ часовъ.
   Долго стоялъ Генрихъ, углубленный въ свои размышленія. Вся прошедшая жизнь въ эти минуты проходила передъ его глазами. Онъ вспоминалъ всѣ, даже малѣйшія происшествія того времени, въ которое онъ такъ часто видалъ Евгенію, такъ много и долго любилъ говорить съ нею...
   Вдругъ около двери балкона послышался какой-то шорохъ. Генрихъ обернулся -- передъ нимъ стояла Евгенія.
   -- Вы-ли это, Евгенія! сказалъ онъ.
   -- Я сію минуту только думалъ объ васъ, Евгенія, продолжалъ Генрихъ,-- разговоръ съ вами напомнилъ мнѣ столько счастливыхъ минутъ блаженства, которыя теперь, можетъ быть, погибли безвозвратно!
   Евгенія молчала. Она стояла передъ нимъ блѣдная и прекрасная, съ поникшей головой, опершись правой рукою о рѣшетку балкона.
   -- Какъ бѣдно, Евгенія, продолжалъ Генрихѣ, мое настоящее передъ прошедшимъ.
   -- По чему-же, Генрихъ? Мнѣ кажется, что ваше прошедшее, сколько я могу знать его, было гораздо бѣднѣе, гораздо ничтожнѣе настоящаго.
   -- О нѣтъ, Евгенія, нѣтъ! Я никогда не забуду хотя, можетъ быть, и никогда не ворочу того времени, въ которое я такъ часто видѣлъ васъ... и скажите мнѣ, Евгенія, почему вы такъ нежданно, потому что это случилось въ такую минуту, въ которую я всего менѣе могъ ожидать этого отъ васъ, съ такимъ холоднымъ равнодушіемъ запретили мнѣ ходить къ вамъ?...
   -- Я? почти вскрикнула Евгенія.
   Руки ея судорожно скрестились на груди.
   -- Да, вы, Евгенія... что-же иначе значило и могло значить то, что вы въ послѣдній разъ, когда я былъ у васъ, не хотѣли глядѣть на меня, не хотѣли мнѣ сказать и одного слова, когда я только этого и дожидался, только затѣмъ и пришелъ къ вамъ!
   -- Ради Бога, перестаньте, Генрихъ, не говорите мнѣ этого никогда; не вспоминайте прошедшаго, когда оно безвозвратно погибло!... Я васъ спрашивала, Генрихъ, счастливы-ли вы теперь?.. вы мнѣ не отвѣчали на это... вы говорили, что не понимаете, объ чемъ я спрашиваю васъ... за чѣмъ, Генрихъ, вы меня обманываете, бѣдную дѣвушку, которая всегда желала желаетъ вамъ болѣе, нежели себѣ!
   -- Евгенія!
   -- Да, Генрихъ, вы вѣрно не запретите мнѣ, по крайней мѣрѣ, иногда думать о вашемъ счастіи.
   -- Я не имѣю его, Евгенія.... вы его похитили у меня.
   Евгенія закрыла руками глаза свои и отвернулась отъ Генриха. Сквозь ея пальцы проступили крупныя капли слезъ. Она не слыхала послѣднихъ словъ Генриха.
   -- Знаете-ли, Генрихъ, сказала она, отнимая руки отъ глазъ своихъ... мнѣ такъ часто нынче приходятъ на мысль прежняя жизнь наша, когда, безпечныя дѣти, мы видѣлись съ вами почти каждый день... когда каждое утро я просыпалась увѣренная, что увижу васъ непремѣнно... а нынче... нынче каждый день. Можетъ быть, каждый часъ приходить ко мнѣ съ новой тоской, съ новыми мученіями.
   -- Евгенія, вы однимъ словомъ, однимъ взглядомъ можете возвратить ту жизнь, которая была столько счастлива!
   -- Никогда, Генрихъ, никогда!.. Я не хочу этого... и вы не должны говорить объ этомъ... Это слово въ вашихъ устахъ становится преступленіемъ!
   -- Евгенія, скажите мнѣ одно слово; скажите, что все это значитъ? выведите меня изъ этаго заблужденія, въ которомъ я совершенно потерялся, отъ котораго я совершенно обезумѣлъ!
   И Генрихъ схватилъ руку Евгеніи и крѣпко сжалъ ее...
   -- Я васъ любила, Генрихъ, прошептала Евгенія -- и зарыдала.
   Въ эту самую минуту кто-то глухо захохоталъ.
   Въ дверяхъ балкона стояла фигура низенькаго толстаго человѣка съ лягушечьими глазами. Но она исчезла прежде, нежели Генрихъ опомнился.
   Чрезъ нѣсколько минутъ Евгенія, еще блѣднѣе прежняго, подошла къ своей бабушкѣ.
   -- Евгенія, что съ тобою сдѣлалось?.... досмотри -- ты вся помертвѣла.... ты не походишь на себя, Евгенія.... говорила бабушка.
   -- Поѣдемте домой.. поскорѣе... пожалуста... мнѣ очень дурно!,
   И бабушка въ одну минуту встала и захлопотала объ отъѣздѣ. Ее бы ничто не остановило теперь; она никому не пожертвовала-бы одной минутой, когда ея Евгенія нездорова.
   Генрихъ уѣхалъ домой.
   Эта ночь была наказаніемъ Генриху. Сонъ не сомкнулъ глазъ его. И когда-же приходитъ сонъ, если душа наша взволнована, если сердце наше полно впечатлѣніи мучительныхъ, безотрадныхъ; если мысли въ головѣ нашей становятся хаосомъ, смѣняя другъ друга, подавляя другъ друга.
   То Серафима, то Евгенія, то страсть забытая, то страсть настоящая, поперемѣнно овладѣвали мыслями Генриха. Онъ не зналъ, на что рѣшаться ему.
   Неужели онъ долженъ отказаться отъ Серафимы, отказаться въ ту минуту, когда онъ упоенъ своимъ счастіемъ, когда оно представлялось ему такимъ безпредѣльнымъ, какъ вѣчность!
   Отказаться отъ нее... но онъ ее любилъ пламенно, со всѣмъ безкорыстіемъ, со всѣмъ изступленіемъ юноши, онъ ей клялся, что онъ будетъ любить ее вѣчно, до гробовой доски.... и она сама пожертвовала для него всѣмъ -- она пожертвовала для него своимъ добрымъ именемъ... и онъ ее броситъ, онъ насмѣшливо оттолкнетъ ее отъ себя.", онъ ей скажетъ: я не хочу любви твоей... не будетъ-ли это значить то, что онъ презираетъ ее?.. презираетъ за то, что она отдала ему честь свою, свою жизнь, свою душу.... нѣтъ, никогда! только Серафима, только она одна!
   Но что-же Евгенія... бѣдная дѣвушка, сколько слезъ, сколько страданій причинилъ онъ ей.... и она, чистая, непорочная, какъ ангелъ, она должна замучиться своею подавленной любовью, оттолкнутая тѣмъ, котораго она любила, котораго она любитъ, неопытная и юная.... она, которая сперва обольстила себя надеждою, питала въ груди ее, заботливо хоронила во глубинѣ своего сердца.... и онъ вырветъ эту надежду, онъ скажетъ ей, что я люблю, другую.
   -- Но Серафима, нѣтъ, а не оставлю тебя, Серафима. Я не промѣняю тебя ни на какое блаженство, ни на одну женщину!
   Я тебя выкупилъ столькимъ мученіемъ, столькими думами, что ихъ стало бы на всю жизнь человѣка! Ты мнѣ дорого досталась, Серафима! и ты вполнѣ заплатила мнѣ за все, что я вытерпѣлъ за тебя"., ты меня любишь -- за это слово возьми жизнь мою -- она вся принадлежитъ тебѣ, тебѣ одной... и развѣ можетъ быть другая, которую я любилъ-бы такъ, какъ люблю тебя, Серафима! У меня нѣтъ двухъ жизней... я нераздѣльно твои, твои навсегда... и если-бы кто-нибудь объявилъ на тебя орава свои -- я-бы унесъ тебя изъ этого міра въ другой, только-бы я одинъ былъ тотъ, на котораго обращены взоры, твои, къ которому обращены слова твои.
   -- А Евгенія, бѣдная дѣвушка! сколько я сдѣлалъ тебѣ зла, самъ не понимая этого!... О, завтра, непремѣнно завтра я у ногъ твоихъ вымолю селѣ прощеніе... вѣдь я люблю тебя, Евгенія, я могъ только забыться, но забыть тебя никогда!..
   Ты восхитительна, моя добрая, прекрасная Евгенія,-- и если ты любишь меня, я буду любить тебя еще пламеннѣсъ еще безграничнѣе... я заставлю тебя забыть о твоихъ слезахъ, пролитыхъ обо мнѣ; о твоихъ мученіяхъ, которыхъ я, только одинъ я былъ причиною!... Ты будешь счастлива, Евгенія... Завтра, если я только не умру до этого завтра, я увижу тебя, Евгенія, я скажу тебѣ: ты моя, ты должна быть моею, потому что ты сама сказала, что меня любила... и если ты любила меня тогда, -- развѣ ты можешь перестать любить меня теперь?... Нѣтъ, я не повѣрю тебѣ, еслибъ ты и сказала мнѣ объ этомъ; я не повѣрю, никогда не повѣрю тебѣ -- твои чувства чисты, ты ангелъ, ты не человѣкъ, моя Евгенія! Такъ безпрерывно измѣнялись мысли Генриха. Онъ не могъ забыть одну -- и не въ его власти было оставить другую.
   На утро, блѣдный отъ безсонной ночи, Генрихъ, рѣшившись непремѣнно видѣть Евгенію, поспѣшно одѣлся, думая только объ ней одной и о свиданіи на балконѣ; вышелъ изъ своего дому -- и очутился въ гостинной Серафимы.
   Серафима съ нетерпѣніемъ дожидалась его.
   -- Боже мой, какъ ты блѣденъ, Генрихъ, сказала она, поспѣшно, подходя къ нему и обвивая шею его своими руками,-- что съ тобой сдѣлалось, Генрихъ? отъ чего ты не былъ вчера у меня?
   Генрихъ цѣловалъ ея руку.
   -- А я такъ долго дожидалась тебя, Генрихъ.... я передумала все объ тебѣ.... я не спала нынче цѣлую ночь.... я боялась, что ты не придешь ко мнѣ нынче....
   -- Развѣ это можетъ случиться, Серафима? Я буду умирать, и умирающій приду къ тебѣ!
   -- Зачѣмъ говорить это, Генрихъ? Не пугай меня этимъ. Пусть лучше прежде умру я! Мнѣ страшно пережить тебя и одной минутой.
   И она привлекла его къ себѣ и наклонила къ груди его свою очаровательную головку.
   -- Волшебница! сказалъ Генрихъ, цѣлуя и перебирая ея шелковые лоснящіеся локоны... скажи мнѣ, Серафима, за что я такъ люблю тебя? отъ чего ни одна женщина не могла очаровать меня?.. Ты, только одна ты, Серафима.... другой нѣтъ въ этомъ мірѣ!
   Серафима улыбалась и смотрѣла въ глаза ему своими черными блистающими очами.
   Генрихъ легко привлекъ ее на софу.
   Она положила бѣлую атласную, маленькую ручку свою на его колѣна.
   -- А я, развѣ знаю я отъ чего люблю тебя? говорила она, легко дотрогиваясь своими полупрозрачными пальчиками до волосъ его.
   -- О Серафима, еслибъ ты не сказала, что ты любишь меня, я бы умеръ отъ тоски и отчаянія... но ты такъ добра, моя Серафима!
   -- Развѣ я могу не любить тебя, Генрихъ?
   -- Но зачѣмъ-же, Серафима, ты такъ долго мучила меня, злая Серафима... ты никогда не узнаешь и не поймешь, чего это стоило мнѣ!
   -- И ты не будешь, Генрихъ, болѣе ревновать меня? Неправда-ли, не будешь? Это такъ нейдетъ къ тебѣ, Генрихъ..... кто-нибудь только заговоритъ со мной,-- и ты дѣлаешься блѣденъ, какъ полотно.... изъ глазъ твоихъ, кажется, сыплются искры, Генрихъ!
   -- Но, Серафима, развѣ я виноватъ въ этомъ? Ты должна за это еще болѣе любить меня.... я бы радъ былъ, если-бы ты ревновала меня!
   -- Для чего-же это, Генрихъ? Я тебѣ вѣрю; я всегда буду вѣрить тебѣ.... ты не обманешь меня, ты не бросишь меня....
   -- Никогда, никогда, Серафима!
   -- Будь-же увѣренъ также и во мнѣ, какъ въ тебѣ увѣрена я.. неужели ты думаешь, что во мнѣ есть два сердца?... а одно принадлежитъ тебѣ, навсегда тебѣ одному!
   И Серафима смотрѣла на него страстно, упоительно!
   Генрихъ склонилъ голову на полуобнаженное плечо ея.
   Въ эту минуту въ ближней комнатѣ послышались чьи-то шаги, неровные и тяжелые.
   Серафима въ одну минуту отскочила къ столу, на которомъ были разложены новые, только что купленные гравюры.
   Генрихъ сидѣлъ въ креслахъ, въ почтительномъ отъ нея отдаленіи.
   -- Ну что, Серафима, нравятся-ли тебѣ эти гравюры, сказалъ Линскій, входя въ комнату и привѣтливо отвѣчая на поклонъ Генриха.
   -- Прелесть! несравненно! Взгляните Monsieur Генрихъ: можетъ-ли быть что-нибудь лучше этого личика.
   Генрихъ подошелъ къ столу.
   -- Да, сказалъ онъ, нынѣшніе Лондонскія гравюры удивительны! У насъ надобно долго еще ждать подобнаго!
   -- Отъ чего-же? сказалъ Линскій. Отъ одной привычки только къ чужеземному. Это порокъ настоящаго поколѣнія, отъ котораго всякій долженъ стараться какъ можно скорѣе и легче отдѣлаться.
   Линскій былъ патріотъ. Онъ безъ ума любилъ все родное. Со всѣми спорилъ, никому не давалъ слова выговорить о лучшемъ чужеземномъ, хотя, впрочемъ, у самаго все было выписанное, вывезенное изъ Парижа и Лондона, все, начиная отъ его кабинета и до передней.
   -- Да, знаешь что, Серафима! я сей часъ только писалъ письмо къ моему Парижскому корреспонденту, чтобы онъ вошелъ въ сношеніе съ однимъ изъ тамошнихъ извѣстныхъ живописцевъ. Мнѣ давно хочется имѣть у себя картину: спящаго Эндиміона, котораго цѣлуетъ Діана. Въ Берлинѣ у одного моего знакомаго я видѣлъ такую картину; но онъ ни за что не хотѣлъ уступить мнѣ ее. Нынѣшняя Парижская школа отличается очень хорошими картинами. У насъ также нѣкоторые могутъ поспорить съ лучшими иностранными живописцами, разумѣется, современниками. Любите-ли вы живопись?
   -- Я ее считаю наравнѣ съ прочими изящными искуствами; къ несчастію, я не могу похвалиться, что я знатокъ, потому что еще очень мало, или почти и ничего не видалъ изъ произведеніи знаменитыхъ живописцевъ, отвѣчалъ Генрихъ.
   -- Вамъ надобно путешествовать, непремѣнно путешествовать! Вамъ надобно побывать въ Италіи, въ Дрезденѣ, въ Парижѣ.-- Я съ восторгомъ вспоминаю то время и теперь еще, когда я былъ въ Римѣ. О, тамъ есть картины, которыя выше самаго смѣлаго воображенія!
   -- Вы давно уже были тамъ? спросилъ Генрихъ.
   -- Тогда еще не было на мнѣ этихъ сѣдыхъ волосъ! отвѣчалъ Линскій, показывая на свою голову.
   -- А скоро-ли можетъ быть сдѣлана эта картина? спросила Серафима. Она знала, что если не перебьетъ этого разговора, то Линскій, страстный охотникъ до разговоровъ о живописи, готовъ цѣлыя сутки безпрестанно толковать объ этомъ.
   -- Надобно ждать еще отвѣта. Объ цѣнѣ я не говорю. Пусть возьметъ, что хочетъ, лишь-бы можно было показать Графу О. и другимъ знатокамъ живописи, и удивитъ ихъ.
   -- Вы и такъ можете пощеголять передъ другими, сказалъ Генрихъ, -- у васъ такъ много рѣдкостей, что я не видывалъ столько ни въ одномъ домѣ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Линскій, съ самодовольной улыбкой. Я бы купилъ и выписалъ еще кой-чего, да мнѣ не платятъ по векселямъ, а у меня теперь такъ мало денегъ... но.... вы обѣдаете у насъ, сказалъ онъ Генриху.... у меня теперь такъ много дѣла: эта гибельная кореспонденція совершенно измучила меня.... и между тѣмъ, ужѣ необходимость, гдѣ уваженіе, требуютъ безпрерывной переписки.... займитесь пока чѣмъ-нибудь до обѣда... не угодно-ли вамъ будетъ приказать принести посмотрѣть еще нѣсколько гравюръ.... вы найдете много отличныхъ.
   Линскій слегка поклонился и ушелъ, ковыляя на своей придѣланной ногѣ, выписанной также изъ Парижа.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru