Долинский Александр
Жизнь сердца, или Как любят женщины?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

    

ЖИЗНЬ СЕРДЦА,
или
КАКЪ ЛЮБЯТЪ
ЖЕНЩИНЫ?

Изданіе второе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

    

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФ. ЛАЗАРЕВ. ИНСТИТ. ВОСТОЧН. ЯЗЫКОВЪ.
1843.

    

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. Москва, Марта 12 дня, 1843 года.

Ценсоръ и Кавалеръ И. Снегиревъ.

   

ГЛАВА I.

   Блѣдная и почти больная возвратилась Евгенія домой послѣ свиданія съ Генрихомъ; больная отъ разстройства всѣхъ силъ души ея.
   Ночь, которая слѣдовала за этимъ свиданіемъ, была ночью страданія для нея. Она теперь знала, что Генрихъ для нея навсегда потерянъ; что онъ не любитъ ее, можетъ быть, не любилъ никогда. А еслибы онъ и любилъ ее, для нея было-бы еще тяжелѣе перенести его холодность, его безчувственность.
   И какъ жалѣла она объ томъ, что она увидѣлась съ Генрихомъ, умертвившимъ своимъ невниманіемъ и своей холодностью даже и мечты ея!
   И какъ она радовалась, что увидѣлась наконецъ съ Генрихомъ, котораго столько любила, объ которомъ столько думала!
   На другой день, рано утромъ, въ комнату ее вошла Лизанька, также веселая, также беззаботная, какъ и всегда. Быстрымъ взоромъ она окинула комнату Евгеніи и потомъ остановила глаза свои на ней.
   -- Боже мой, Евгенія, какъ ты больна, какъ ты печальна! говорила она. Посмотри, та-ли ты теперь, Евгенія, что была прежде?.. О, этотъ Генрихъ! злой человѣкъ!... Онъ ужасно поплатится за то, что ты любишь его!
   -- Не говори мнѣ объ немъ, Лизанька... я прошу тебя... развѣ онъ долженъ любить меня, развѣ это въ его власти... пусть онъ будетъ счастливъ... отъ души желаю ему этого!...
   -- Никогда, Евгенія, никогда злой человѣкъ не можетъ быть счастливымъ!..
   -- Что-же изъ этого выйдетъ, Лизанька? сказала Евгенія, обрывая цвѣточные листики и бросая ихъ на окно.
   Бѣдная дѣвушка, какъ она была несчастна, и какъ она заслуживала быть счастливой? Въ одно время, ее терзали и чувство отверженной любви и чувство ядовитой ревности... Еслибъ теперь чье-нибудь внимательное око заглянуло въ глубь души ея, муки Прометея никогда не показались-бы ему одной страшной выдумкой. Но она желала счастія Генриху, хотя его счастіе было гробомъ ея.
   Она не думала и не могла думать о томъ, зачѣмъ ока сказала Генриху, что она его любила... развѣ это была ложь? Развѣ можно ей было этого стыдиться?... Вы, можетъ быть, подумали-бы, что она призналась въ этомъ въ минуту слабости, въ минуту сильнаго душевнаго разстройства, послѣднее правда; но первое... Боже мои, что же мы не привыкли считать слабостью?.. Какое божественное чувство, которое въ глазахъ нашихъ ставитъ человѣка ступенью выше той, на которой влачимся мы, -- мы не называемъ слабостью? Мы все привыкли измѣрить градусами -- и на Точкѣ кипѣнія и на точкѣ замерзанія мы становимся въ тупикъ!
   Но Генрихъ, что-же дѣлалъ въ это время Генрихъ? Вспомнилъ-ли онъ наконецъ о Евгеніи, сдержалъ-ли свое обѣщаніе быть у нея?"
   Нѣтъ. Онъ не забылъ сцены на балконѣ, ни своего обѣщанія; но онъ не могъ сдержать его: непреодолимая сила очарованія влекла его къ Серафимѣ. И ему-ли пылкому, счастливому, восторженному думать о Евгеніи; о ея тихой, глубокой страсти! Серафима окружила его всѣми очарованіями любви своей; каждую минуту она манила его въ міръ неистощимыхъ наслажденіи. Казалось, только теперь Генрихъ понялъ Серафиму, эту очаровательную женщину, съ ея безграничной пламенной любовью, съ ея самоотверженіемъ, съ ея презрѣніемъ ко всему, что-бы могло связывать ея отношенія. Она не говорила теперь ему: что скажетъ свѣтъ о любви ихъ?-- она говорила ему, сжимая его въ своихъ объятіяхъ, устремляя на него глаза свои, дышащіе нѣгой -- что мнѣ до свѣта, до его условій! Онъ не можетъ повелѣвать моими чувствами; я ему многимъ пожертвовала, но отъ него я не требую никакой жертвы -- я презираю его отношенія. Только въ тебѣ одномъ, Генрикъ, весь мои свѣтъ, всѣ его отношенія, всѣ его условія!
   Генрихъ истаевалъ въ ея объятіяхъ, -- ты моя, говорилъ онъ Серафимъ и впивался въ уста ея.
   -- Знаешь-ли ты, Генрихъ, говорила она, если бы теперь весь міръ вооружился противъ насъ, -- я-бы одна стала противъ всего міра! О, я теперь сильна, Генрихъ! Я теперь не слабая женщина, которая боится одного взгляда какого-нибудь подозрительнаго человѣка, которая пугается собственной тѣни своей, чтобы она не подслушала ея словъ, не подсмотрѣла ея словъ, не подсмотрѣла ея движеній.... только одно во всемъ мірѣ можетъ устрашить меня -- это твоя измѣна!
   -- Никогда, Серафима! Вся жизнь заключена въ любви твоей.
   Серафима еще крѣпче прижимала Генриха къ груди своей.
   -- Да, Серафима, изъ каждаго слова твоего, изъ каждаго взгляда я получаю новую жизнь, новыя силы. Я до тѣхъ поръ могу жить, пока твои мысли обращены ко мнѣ одному... и если между тобой и мною станетъ кто-нибудь третій,-- а я не могу жить когда, Серафима... это убьетъ меня, и счастливъ я буду еще тогда, если могила скроетъ меня; но если я буду жить -- о, Серафима!
   Генрихъ закрылъ руками глаза свои.
   -- О, не бойся этого, Генрихъ... этого никогда быть не можетъ... я тогда умру прежде тебя... судьба никогда не сдѣлаетъ этого.... мы пересилимъ судьбу, если она захочетъ разрознить насъ.
   -- Да, Серафима... судьба не должна преслѣдовать насъ... ея могущество ослабѣетъ передъ нашей любовью!
   Видите-ли до чего, до какого безумства любовь довела Генриха! Не сумазбродны-ли были слова его? Истина-ли заключалась въ нихъ, или они были порожденіемъ его разстроеннаго воображенія, разстроеннаго отъ счастія, переполнившаго скудельный сосудъ человѣческаго сердца?
   И точно такова была любовь Серафимы и Генриха, любовь, которую не могъ-бы понять никто, которую не понимали и они сами.
   И она съ каждымъ днемъ, съ каждой минутой, казалось, все болѣе возрастала, все болѣе разширяла грудь ихъ.
   Генрихъ продолжалъ ѣздить на вечера Линской; но сердце его судорожно сжималось при встрѣчѣ съ Секретаремъ ....скаго Посольства. Генрихъ самъ себѣ не могъ отдать отчета въ этомъ чувствѣ. Секретарь не пропускалъ рѣшительно ни одного раза быть на вечерахъ этихъ. И каждый вечеръ онъ выискивалъ случай говорить съ Серафимой. О чемъ говорили они, Генрихъ не зналъ этого; но онъ пожиралъ глазами своего соперника и ломалъ съ отчаянія руки свои, когда Секретарь взглядывалъ на него съ улыбкою.
   И однако-жъ Генрихъ никогда не подозрѣвалъ Серафимы. Онъ никому-бы не повѣрилъ, даже не повѣрилъ-бы Серафимѣ, что она любитъ его соперника. Бѣшеная ревность его заключалась только въ томъ, зачѣмъ Серафима разговариваетъ съ нимъ; зачѣмъ она позволяетъ ему садиться возлѣ нея, глядѣть на нее; зачѣмъ она улыбается ему и слушаетъ слова его; зачѣмъ онъ дышетъ тѣмъ воздухомъ, которымъ дышетъ она!
   -- Ради Бога, говорилъ онъ ей, удали Серафима этого ненавистнаго человѣка. Я страдаю нечеловѣческими муками, когда онъ бываетъ у тебя.
   -- И вѣчно подозрѣнія, Генрихъ.... когда онъ кончатся, когда я заслужу твое довѣріе?
   -- Ты не понимаешь меня, Серафима. Я вѣрю тебѣ.... но этотъ человѣкъ.... его сатанинская улыбка леденитъ кровь мою.
   -- Онъ самый обыкновенный человѣкъ, Генрихъ. Онъ не имѣетъ ни хорошихъ, ни дурнымъ качествъ.... только твоя ревность, ослѣпляетъ тебя, дѣлаетъ его олицетвореннымъ зломъ, на которое онъ ни сколько не походитъ.
   -- Но я не терплю его, Серафима.... и если тебѣ дорого мое спокойствіе, ты должна отказать ему.
   -- Но, Генрихъ, его приглашаетъ мужъ мой.
   -- Ну такъ не говори никогда съ нимъ.... не смотри никогда на него.... не вели ему садиться возлѣ тебя.
   -- Генрихъ, развѣ можно это сдѣлать.... дитя!... развѣ ты не понимаешь этого... подумай, Генрихъ.... меня осмѣютъ.... и что тогда будутъ говорить обо мнѣ!...
   -- Пусть смѣются, Серафима.... пусть говорятъ что хотятъ... ты должна это сдѣлать.... ты женщина, Серафима.... Женщины знаютъ тысячу средствъ удалитъ ненавистнаго имъ человѣка.
   -- Это не возможно, Генрихъ.
   -- He возможно, Серафима?... и ты говоришь, что не возможно.... неужели для тебя мало, любви моей.... неужели тебѣ нужны какія-нибудь пошлыя шутки, чтобы развлекать тебя, чтобы не заставить скучать своей жизнью....
   -- Что за слова, Генрихъ, мой Генрихъ!... Откуда пришли къ тебѣ эти мысли.... ты самъ выдумываешь свои мученія.... ты не понимаешь, Генрихъ, что ты говоришь, что ты дѣлаешь!...
   -- Я ничего не понимаю теперь, Серафима, и ничего не хочу понимать.... Я-бы убѣжалъ съ тобой, Серафима, на конецъ міра, чтобы только никто не глядѣлъ на тебя, чтобы только взоръ твой не встрѣчалъ никого, кромѣ меня....
   Генрихъ забывалъ въ эту минуту о ненавистномъ своемъ соперникѣ; но на завтра тѣ-же подозрѣнія, тѣ-же мученія, которыя опять искуплялись цѣной неисчерпаемаго наслажденія.
   Но однажды, когда Серафима, показалось Генриху, долѣе обыкновеннаго разговаривала съ Секретаремъ.... скаго Посольства и ласковѣе улыбалась ему, Генрихъ не вытерпѣлъ. Онъ взглянулъ на Серафиму и бросился вонъ изъ комнаты. Кровь его волновалась. Дыханіе стѣснялось въ груди его. Мученіе этой минуты превышало силы его. Онъ опрометью сбѣжалъ съ лѣстницы -- и очутился на улицѣ.
   Онъ бѣжалъ, самъ не зная куда, удушаемый невыразимымъ чувствомъ ревности -- и вдругъ, оглянувшись во кругъ себя, онъ увидѣлъ, что онъ находится возлѣ дома Евгеніи. Въ окнахъ свѣтился огонекъ. Было еще довольно рано. Генрихъ нѣсколько минутъ стоялъ передъ воротами.. онъ вспомнилъ про свиданіе на балконѣ.... чувства его мало-по-малу принимали другое направленіе и успокоивались. Онъ вошелъ.
   -- Ахъ, Генрихъ, васъ-ли я вижу! вскричала бабушка; ужъ вы не забыли насъ и пришли провѣдать по старой дружбѣ.... я очень благодарна вамъ, что вы сдержали ваше слово.... и какъ я рада вашъ!
   -- Мнѣ такъ давно хотѣлось быть у васъ, отвѣчалъ Генрихъ.
   Нѣсколько минутъ продолжался разговоръ Генриха и бабушки. Вдругъ дверь отворилась -- вошла Евгенія и вслѣдъ за нею Лизанька. Изумленныя, мгновенно онѣ остановились на одномъ мѣстѣ. Всего менѣе въ эту минуту ожидали онѣ увидѣть Генриха.
   Генрихъ взглянулъ на Евгенію -- и испугался ея. Она была такъ блѣдна! Ему показалось, что подъ этой блѣдностью скрывается разрушительная болѣзнь. Два яркія пятна на щекахъ ея усиливали его подозрѣнія.
   Онъ подошелъ къ Евгеніи, когда Лизанька отошла отъ нея.
   -- Ваше здоровье, Евгенія? сказалъ онъ.
   -- Слава Богу, Генрихъ, отвѣчала она, -- я здорова. И на глазахъ ея сверкнули слезы.
   -- Да, Генрихъ, сказала бабушка, -- здоровье моей Евгеніи все разстраивается. Она и не говоритъ много; развѣ я не вижу сама, развѣ я маленькое дитя, которое можно обмануть!... Но чтожъ дѣлать, Богъ дастъ, она и поправится! Какъ-бы я покойна была, если-бы это было только поскорѣе!
   Слова бабушки заставили содрогнуться Генриха. Не онъ-ли былъ злой демонъ, который, похитивъ счастіе Евгеніи, разстроиваеть и ея здоровье?
   -- Довольны-ли остались вы намеднишнимъ баломъ, господинъ Генрихъ? спросила бабушка.
   -- Не презирайте меня, Евгенія, шепталъ Генрихъ. Я искупилъ-бы ваше счастіе цѣною моего собственнаго!
   -- Я не умѣю никого презирать, Генрихъ, -- всего менѣе васъ, сказала Евгенія. Но отвѣчайте бабушкѣ.
   -- Очень весело, сказалъ Генрихъ. Впрочемъ я уѣхалъ вслѣдъ за вами.
   -- Я не могъ пробыть ни одной минуты безъ васъ, Евгенія, прибавилъ онъ тихо.
   -- Неуже-ли я разстроила васъ, Генрихъ?... О, какъ я жалѣю объ этомъ!
   -- Не говорите, Евгенія, этого... я, только одинъ я.... но вы некогда не поймете моихъ страданій, Евгенія, которыя я испытываю при взглядѣ на васъ, -- и дай Босъ, что-бы вы никогда не испытали ихъ!
   -- О Генрихъ, Генрихъ!
   Евгенія судорожно сжала руки свои.
   -- Евгенія....
   -- Генрихъ, вы говорите о страданіяхъ;. но неужели, въ самомъ дѣлѣ, вы вѣрите моему счастію?... Какъ вы мало понимаете меня, Генрихъ!
   -- Успокоитесь, Евгенія, ради Бога!
   -- Я теперь совершенно покойна, Генрихъ.... и что-же можетъ теперь тревожить меня.... мнѣ хотѣлось только, Генрихъ, сказать намъ, что я любила васъ.... что-бы вы знали, что въ мірѣ было одно существо, которое любило васъ.... теперь вы знаете это -- и я ничего не желаю болѣе!
   Лизанька слѣдила всѣ движенія разговаривающихъ, и когда она замѣтила волненіе Евгеніи, она подошла, чтобъ прекратить разговоръ, который могъ быть опасенъ ей.
   Генрихъ старался какъ можно сократить свое посѣщеніе. Когда онъ прощался, онъ услышалъ олова Лизаньки: человѣкъ-ли вы, Генрихъ! Вы убиваете Евгенію! И Лизанька взглянула на него такъ, что ея взглядъ потрясъ всѣ его нервы.
   Эти слова отдавались въ ушахъ его, когда онъ возвращался домой.... эти слова ночью отгнали сонъ отъ глазъ его -- въ нихъ заключалась такая глубокая истина!...
   Но могъ-ли онъ оставить Серафиму, прекрасную, любящую, которая связала съ нимъ неразрывными узами судьбу свою?
   Нѣтъ! Онъ не оставитъ Серафиму.... Жребій былъ уже брошенъ, возвращеніе невозможно.... Пусть гибнетъ Евгенія, пусть погибнетъ и онъ... но онъ никогда не оставитъ Серафиму. А можетъ быть Евгенія и выздоровѣетъ.. можетъ быть, страсть ея минуется, думалъ Генрихъ, -- вѣдь въ природѣ человѣческой ничего нѣтъ вѣчнаго..... можетъ быть, она еще будетъ счастлива въ объятіяхъ супруга, который будетъ любить ее.... да, она будетъ счастлива. потому что она достойна его!
   Какъ мы изобрѣтательны на доводы, когда ими прикрываемъ свои слабости!
   

ГЛАВА II.

   Полгода прошло послѣ этаго свиданія.
   Генрихъ сидѣлъ въ своей комнатѣ, блѣдный, разстроенный. Любовь и ревность истерзали его. По лицу его было замѣтно, что онъ провелъ нѣсколько безсонныхъ ночей,-- безсонныхъ не отъ полноты счастія, но отъ полноты страданій. Но не Евгенія была причиною этого, нѣтъ: въ эти полгода онъ не нашелъ ни одной минуты, чтобы увидѣть ее. Въ эти полгода у него не было ни одной мысли для Евгеніи.
   И такъ, стало быть, Серафима?
   Да.
   Серафима, истощила передъ нимъ всѣ свои очарованія, всѣ наслажденія. Въ короткое время они прожили весь вѣкъ любви своей. Здѣсь все было переговорено, все перечувствовано и ничего не было забыто. И здѣсь оправдалась горькая истина, что любовь пламенная, изступленная не бываетъ продолжительна.
   Съ отчаяніемъ въ душѣ, Генрихъ замѣчалъ, какъ Серафима съ каждымъ днемъ становилась къ нему холоднѣе и холоднѣе. Она уже не спрашивала его при прощаніи: когда-же я увижу тебя, Генрихъ? Не опаздывай ни одной минуты -- ты не повѣришь, сколько я страдаю отъ этого!... Нѣтъ! Съ каждымъ днемъ Секретарь ....скаго Посольства становился болѣе и болѣе подозрительнымъ въ глазахъ его.
   Генрихъ замѣчалъ, какъ Серафима искала его глазами въ толпѣ гостей своихъ; сама начинала разговаривать съ нимъ; сама оставляла ему мѣсто возлѣ себя.
   Передъ глазами Генриха она не могла скрыть своего нетерпѣнія, какого-то раздражительнаго неудовольствія, если долго не являлся Секретарь этотъ, ни своей радости, слишкомъ явно выказываемой для такого наблюдателя, какъ Генрихъ, при его появленіи, ни своей улыбки, ни своихъ взглядовъ, слишкомъ ясныхъ, слишкомъ обворожительныхъ для того, чтобъ не понять ихъ. Секретарь ....скаго Посольства торжествовалъ!
   И что теперь оставалось дѣлать Генриху?-- Оставить Серафиму, наказать ее презрѣніемъ,-- но это было не въ его власти. Онъ слишкомъ много любилъ ее, чтобы отказаться отъ нея. Безумство любви его не остывало. Его чувства были также глубоки, также пламенны, какъ и прежде.
   Или упрекать Серафиму въ ея безразсудномъ поведеніи, въ ея непростительномъ кокетствѣ? Но это было смѣшно. Развѣ упреки могутъ служить орудіемъ противъ холодности? И однако-же Генрихъ не могъ воздержаться отъ нихъ! Каждой разъ, когда онъ оставался наединѣ съ Серафимою, онъ умаливалъ ее не играть такъ его любовью, не мучить его съ такимъ нестерпимымъ равнодушіемъ!
   -- Серафима, говорилъ онъ, неужели между нами все должно кончиться? Неужели такъ бѣдна была любовь твоя, что она истощилась вся, до послѣдней капли?... Отъ чего-же, Серафима, я еще люблю тебя все также, и еще болѣе, еще безграничнѣе!
   -- Но, Генрихъ, кто-же сказалъ вамъ, что я перестала любить васъ?.. Виновата-ли я въ томъ, что ревность преувеличиваетъ все въ глазахъ вашихъ. мнѣ нельзя сказать ни одного слова, за которое-бы вы не сердились, за которое-бы вы не обратили на меня вниманія всѣхъ.... Я должна дорожить мнѣніемъ, Генрихъ.
   -- Но вы не говорила прежде этого, Серафима!
   -- И я была безразсудна, Генрихъ. Теперь я одумалась. Неужели вы хотите, что-бы на меня показывали пальцами: это-ли ваше желаніе, Генрихъ?
   -- Нѣтъ, ты не любишь меня болѣе, Серафима.... теперь у тебя нѣтъ для меня ни одной жертвы, которую могла-бы принести ты! Теперь все стало невозможнымъ, смѣшнымъ!.
   -- Вы сумасшествуете, Генрихъ, и сердитесь за то, что я не раздѣляю вашего сумасшествія!
   -- Хорошо, Серафима, этого довольно для меня.... я теперь очень увѣренъ въ васъ.... для васъ все равно -- я-ли, или другой кто.... вы мѣняете своихъ обожателей, какъ платья... это очень похвально, Серафима... я хвалю вашу предусмотрительность.... въ садомъ дѣлѣ свѣтъ никогда не будетъ подозрѣвать васъ... онъ не успѣетъ обратить вниманія на одного, какъ вы пріобрѣтете другаго!
   -- И вы меня заставляете, Генрихъ, слушать слова эти?
   -- Все равно, Серафима.. развѣ онѣ не пристойны чѣмъ-нибудь?... Извините.... но я въ нихъ не вижу ничего особеннаго... простая, неукрашенная истина -- и только!
   -- Уйдите, ради Бога, Генрихъ! Вы пришли съ тѣмъ, чтобы обидѣть меня. Я никогда не ожидала отъ васъ этого!
   -- Но я самъ ожидалъ-ли отъ васъ, Серафима, то, что теперь испытываю.... не вы-ли говорили сами, что моя измѣна убьетъ васъ.... и не измѣняете-ли вы теперь сами, Серафима?... а вы клялись мнѣ!... я не судья вамъ, Серафима, но вѣдь эта клятва должна-же пасть на вашу голову.... простите меня за безумныя слова мои, Серафима.... я говорю, самъ не понимая что.... но вы, вы понимаете и дѣлаете!
   -- Стало-быть вы требуете отчета отъ меня, господинъ Генрихъ?
   -- Я не требую отъ васъ никакого отчета, Серафима, -- не требую отъ васъ и любви. Прощайте.
   И на другой день Генрихъ опять являлся у Серафимы. И опять Секретарь ....скаго Посольства сидѣлъ возлѣ Серафимы, поглощая въ себѣ одномъ все ея вниманіе, всѣ ея взоры. Серафима, въ эти минуты, кажется, забывала Генриха, -- а онъ, съ лицемъ, подернутымъ гробовою блѣдностію, съ судорожно-сжатыми губами, сидѣлъ одинъ, не принимая участія ни въ чемъ, слѣдуя за ихъ разговорами, за ихъ движеніями. Въ его глазахъ въ эти минуты отражался цѣлый міръ скорбя и отчаянія!
   -- Посмотрите, Серафима, говорила старуха съ кошечьими глазами, обращаясь къ Линской и указывая на Генриха, -- посмотрите, что это за чудный человѣкъ такой? Каждый вечеръ, вотъ уже нѣсколько времени я замѣчаю его, онъ сидитъ на одномъ стулѣ и не спускаетъ съ васъ глазъ своихъ. Вѣрно онъ сдѣлался философомъ! Прежде онъ, кажется, не былъ такимъ.
   -- Вѣрно онъ нездоровъ! сказала Серафима.
   -- Какъ нездоровъ? возразила старуха. Развѣ не въ бѣлой-ли горячкѣ онъ, -- посмотрите: глаза у него такъ и зіяютъ! Право, я боюсь его!
   -- Нѣтъ, у него болѣзнь.... я забыла ея названіе, впрочемъ не опасная, отвѣчала Серафима.
   -- Ну, право, я не вѣрю вамъ.... мнѣ все кажется, что онъ хочетъ переѣсть всѣхъ насъ!
   Старуха хыкнула и уставила на Генриха лернётку.
   Цѣлую недѣлю послѣ этого вечера Генрихъ не показывался у Серафимы.
   -- Я не пойду къ ней, думалъ онъ, я перетерплю какъ-нибудь это время, чтобы только узнать, что скажетъ Серафима.... или пѣть; я напишу письмо къ ней.... я скажу, что я нездоровъ.... отвѣть всего яснѣе выскажетъ мнѣ ея мысли.... можетъ быть, я, въ самомъ дѣлѣ, дѣлаю и говорю глупости.... можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, это всѣ замѣчаютъ и Серафима только по наружности показываетъ мнѣ, что все равно для ней -- тамъ я или нѣтъ.... Неужели, въ самомъ дѣлѣ, она могла измѣниться въ такое короткое время.... этого никогда быть не можетъ,..... и что ей за-дѣло до этого долговязаго Секретаря ....скаго Посольства.... не сама-ли она говорила мнѣ, что онъ слишкомъ обыкновенный человѣкъ, въ которомъ нѣтъ ни худаго, ни хорошаго,... можетъ быть, она разговариваетъ съ нимъ и обращается только къ нему для того, что-бы отвлечь вниманіе другихъ отъ меня....
   И Генрихъ, увлеченный этой мыслью, садится и пишетъ къ Серафимѣ:
   

Серафима!

   Я изнемогаю и душой и тѣломъ отъ вашего равнодушія, отъ вашей оскорбительной холодности. Я не могу встать съ постели, но я болѣнъ болѣе душой, нежели тѣломъ. Страданія мои невообразимы. Цѣлыхъ семь дней я не выдалъ тебя, Серафима -- семь дней, когда каждая минута кажется мнѣ цѣлой вѣчностью! "Одинъ взглядъ твой, одно слово твое было-бы моимъ исцѣленіемъ.... но какъ тяжело думать, что и слово и взглядъ твой не принадлежать болѣе мнѣ, принадлежатъ другому.... о, еслибъ кто-нибудь, еслибъ ты сама, Серафима, могла разувѣрить меня въ этомъ.... сказать, что ты все таже Серафима, что ты никогда не забывала меня, что ты никогда не забудешь меня!... А какъ я былъ счастливъ, Серафима.... но не за то-ли теперь эти мученія терзаютъ меня, что я осмѣлился думать, что я еще долго буду счастливъ; осмѣлился вѣрить тебѣ, что моему счастію не будетъ конца!... Но кому-же, чьимъ-же словамъ вѣритъ мнѣ, если я не буду вѣрить тебѣ?...
   Возьми мою жизнь, Серафима, но при послѣднемъ издыханіи моемъ увѣрь меня, что ты еще любишь меня, что ты не переставала любить меня....
   Прощай, Серафима. но, помни, что одно слово твое будетъ вѣстникомъ моего счастія и здоровья!...
   Генрихъ отдалъ въ вѣрныя руки эту записку, такъ-что она непремѣнно должна была перейти къ Серафимѣ.
   Занятый своими мыслями, то волнующимися, то спокойными, Генрихъ съ нетерпѣніемъ дожидался отвѣта.
   Но прошелъ день. Письмо было точно доставлено въ руки Серафимы -- а отвѣта не было.
   Генрихъ надѣялся на какія-нибудь непредвидѣнныя затрудненія, которыя могли остановить Серафиму.
   Но прошелъ и другой день -- Генрихъ не получилъ ничего.
   На третій день Генрихъ потерялъ надежду.
   Вечеромъ въ этотъ день, закутавшись въ плащъ, онъ отправился къ дому Линской. Кареты и коляски подъѣзжали по обыкновенію; знакомыя лица выходили изъ нихъ и бѣжали вверхъ по лѣстницѣ въ залу. Почти послѣ всѣхъ подъѣхала и коляска Секретаря ....скаго Посольства -- и онъ, съ вѣчной улыбкой на губахъ, веселый и довольный, исчезъ въ одну минуту изъ глазъ Генриха.
   Генрихъ остановился на другой сторонѣ улицы прямо противъ дома Серафимы, и смотрѣлъ на освѣщенныя окна и на мелькающія тѣни гостей. Сердце его замирало отъ тоски невыразимой. Въ такомъ положеніи онъ походилъ на падшаго духа, который смотритъ на эдемъ, потерянный имъ, не доступный для него уже никогда.
   Легкій говоръ едва только доносился до слуха Генриха.
   Но вотъ -- двери балкона отворились. Показались двѣ тѣни. Генрихъ всматривается внимательнѣе. Онъ не ошибается: это Серафима. Лучи свѣта такъ хорошо у на даютъ на нее, что Генрихъ узналъ-бы ее издалека. Но кто-же другой? Неужели онъ? Мѣсто, гдѣ стоитъ другой, совершенно скрываетъ его. Но они начинаютъ говорить. Генрихъ вслушивается..
   Вся кровь бросилась въ его голову: этотъ другой былъ Секретарь ...скаго Посольства.
   Балконъ былъ довольно низокъ. Ставши подъ нимъ, можно было слышать все, что разговариваютъ стоящіе на немъ.
   Генрихъ далеко обошелъ кругомъ, и сталъ подъ балкономъ.
   Нѣсколько минутъ молчанія, и потомъ нѣсколько словъ, которыхъ Генрихъ не могъ разслушать.
   -- Завтра въ двѣнадцать часовъ утра.
   -- Вы будете однѣ?
   -- Одна.
   -- Залогъ въ обезпеченіе счастія.
   -- Одно слово. Я не вѣрую никакимъ залогамъ и не даю ихъ.
   -- Впрочемъ....
   Генрихъ бросился бѣжать. Онъ услышалъ звукъ даннаго и полученнаго поцѣлуя. Сомнѣніе Генриха кончилось. Онъ былъ отвергнутъ, другой занялъ его мѣсто. Только теперь Генрихъ постигнулъ вполнѣ Такъ хорошо разщитанное кокетство Серафимы...
   И какъ глубоко былъ пораженъ Генриха Всѣ бѣдствія, которыхъ онъ. и не воображалъ, взроились теперь въ груди его, бичевали его, задушали его. И вотъ каковъ былъ вѣнецъ его счастія, его надеждъ! Все потеряно теперь для него: настоящее безумитъ, ужасаетъ его, будущее еще страшнѣе, еще ужаснѣе встаетъ передъ нимъ!
   Генрихъ прибѣжалъ домой, болѣе похожіи на мертвеца, чѣмъ на живаго человѣка. Онъ незналъ, на что рѣшиться ему. Сердце разрывалось въ груди его; ревность обливала его холоднымъ ядомъ.
   Для подобныхъ мученій нѣтъ словъ.
   Заря застала Генриха въ томъ-же положеніи, онъ сидѣлъ у стола, подперши правой рукой свою голову, съ полуоткрытыми глазами, съ лицемъ, искривленнымъ сардонической улыбкой.
   Что-же думалъ Генрихъ въ эти минуты? Или это состояніе было состояніемъ безчувственности, мертвеннаго оцѣпенѣнія, въ Минуты котораго и самая душа, кажется, умираетъ тѣлесной смертію!
   Если-бы вы взглянули на него въ эти минуты, вы-бы сказали, что это человѣкъ, пораженный громомъ. Въ немъ не было ни одного признака жизни.
   Солнечные лучи пробились сквозь окно его. Генрихъ очувствовался. Онъ схватилъ перо -- и писалъ:
   "Серафима, безумная женщина! это-ли любовь твоя, это-ли твои клятвы? Передъ моими глазами, передъ моими ушами ты назначала свиданіе другому!..
   "Ты убила меня, Серафима... ты преступница, страшная, чудовищная преступница...
   "Прежде меня еще, ты убила ангела.." да, ты убила мою Евгенію.. страшись, Серафима, это преступленіе отяготѣетъ надъ тобою...
   "Я-бы простилъ тебя, Серафима, если-бы жертвой твоей былъ только одинъ я... по Евгенія.. небо никогда не простите тебя, Серафима...
   "И что ты думала, Серафима, въ ту минуту,. когда замыслила мощ погибель... ты, можетъ быть, шутила всѣмъ, что для меня было священнаго....
   "Но я не сдѣлаюсь самоубійцей, Серафима. Вѣра спасетъ меня отъ вѣчной погибели...
   "Пусть я буду умирать медленной смертію... пусть заживо отъ меня будетъ смердитъ могилой и саваномъ... я заслужилъ это.... я былъ участникомъ твоего преступленія... вмѣстѣ съ тобой я убивалъ Евгенію...
   "И изъ-чего ты навлекаешь на себя обвиненіе, безразсудная?.. Изъ мгновенной прихоти, изъ жажды новыхъ наслажденіи, изъ сластолюбія твоего порочнаго сердца...
   "Но я нехочу болѣе ничего говорить тебѣ, Серафима... ты не стоишь этого.. ты не стоишь презрѣнія самаго послѣдняго человѣка...
   "Изъ бездны, въ которую упала ты, -- нѣтъ выхода и нѣтъ ни одной благодѣтельной руки, которая-бы простерлась къ тебѣ...
   "Прощай, Серафима!
   Генрихъ бросилъ перо.
   Онъ долго глядѣлъ на эти безпорядочныя строки, набросанныя его рукою и, не понималъ того, что писалъ самъ.
   Нѣсколько часовъ жестоко измѣнили его. Вы не узнали-бы его теперь; вы-бы испугались выраженія лица его и блуждающихъ взглядовъ.
   И это разстройство души было предтечей разстройства тѣла. Въ этотъ-же день онъ потерялъ всѣ способности и впалъ въ изнурительную болѣзнь. И это было еще благодѣяніемъ ему; онъ обезумѣлъ-бы, если-бы не было этого.
   Но безумство, можетъ быть, было-бы его счастіемъ.
   

ГЛАВА III.

   Я не стану описывать болѣзни Генриха; она наконецъ миновалась; но глубокія язвы души его, язвы, которыя противятся самому времени, не исцѣлились. Страсть Генриха была страстью настоящей, глубокой, истинной! Серафима не поняла ее, или можетъ быть, она и поняла ее, но испуганная ею, потому что не могла раздѣлять ее, тревожимая безпрестанными опасеніями и намеками, она спѣшила прервать ее. Письмо, полученное ею отъ Генриха, заставило ее задуматься, но рѣшительный шагъ былъ уже сдѣлалъ -- и она отказалась отъ любви Генриха.
   И конечно, отказавшись отъ Генриха, ей надобно-было кѣмъ-нибудь замѣнить его мѣсто. Подъ рукой у нее былъ Секретарь ....скаго Посольства -- и онъ привлекъ ея вниманіе, потому-ли, что онъ въ самомъ дѣлѣ, какъ говорили нѣкоторые, былъ прекрасенъ, или потому, что ей нужно было въ это время отвести отъ себя подозрѣніе въ связи съ Генрихомъ, но только этотъ Секретарь сдѣлался ея обожателемъ.
   И почему-же не такъ? Однажды-обманутая въ лучшихъ своихъ надеждахъ, разочарованная въ лучшихъ мечтахъ своихъ, -- она рѣшилась сдѣлаться свѣтскою женщиною. Хорошо, расчитываемое кокетство представляло ей столько неисчерпаемыхъ удовольствіи, что она по крайней-мѣрѣ могла забыться отъ первой любви своей, которая измучила ее, и которую она успѣла наконецъ побѣдить, если не совершенно забыть ее.
   И за-то этотъ Секретарь былъ умнымъ дипломатомъ и въ дѣлахъ любви. Онъ предоставилъ Серафимѣ полную волю дѣлать, что ей угодно, плѣнять кого угодно. Онъ не ломалъ, какъ Генрихъ, съ отчаянія рукъ своихъ, когда Серафима разговаривала съ другими, когда она старалась привлечь на себя чье-нибудь вниманіе. Молодъ и хорошъ собою 5 сегодня здѣсь, завтра, можетъ быть, за тысячу верстъ, онъ привыкъ къ легкимъ побѣдамъ, которыя также имѣютъ свои наслажденія и, можетъ быть, еще большія, по крайней мѣрѣ, для подобныхъ ему, нежели любовь истинная.
   Серафима рада была, что нигдѣ не встрѣчается болѣе съ Генрихомъ. Она боялась теперь встрѣчи съ нимъ пуще всего на свѣтѣ. Отъ безумной любви его она могла ожидать всего; но мало по малу опасенія ея исчезали и она начинала думать, что и Генрихъ наконецъ могъ забыть ее. Вѣдь она сама забыла-же первую любовь свою, которая, можетъ быть, была еще сильнѣе, еще мучительнѣе!
   Но забылъ-ли Генрихъ Серафиму? Отказался-ли онъ отъ любви своей, любви обезславленной, навсегда погибшей?.. Или надежда все еще мелькала ему издали свѣтлымъ призракомъ и сулила опять ему счастливые дни любви его?
   Нѣтъ.
   Онъ отказался отъ Серафимы, потому-что гнушался теперь любовью этой порочной женщины. но онъ не могъ отказаться отъ воспоминанія того имени, которое было идеаломъ его, передъ которымъ всѣ другія женщины казались ничтожными, бездушными созданіями. Онъ не могъ никогда рѣшиться на то, чтобъ увѣрить себя, что самое ничтожной, самое бездушное созданіе -- была Серафима.
   Помните-ли вы слова незабвеннаго Батюшкова: память сердца сильнѣе памяти разсудка!-- Это глубокая истина, которую опровергнуть никто и ничто не въ состояніи! Никогда не называйте разсудка владыкой человѣка, -- онъ рабъ нашихъ страстей, онъ самъ повинуется ихъ могуществу. Его воля уступаетъ прихоти сердца, и она всегда должна уступить, если не хочетъ его гибели, его разрушенія.
   Эту немощь разсудка испытывалъ теперь и Генрихъ. Воля его цѣпенѣла, когда разсудокъ повелѣвалъ ему исторгнуть изъ сердца окруженный какимъ-то волшебнымъ сіяніемъ образъ Серафимы. Генрихъ не могъ этого сдѣлать. Мысль о Серафимѣ была его вѣчной, неизмѣняемой мыслью, которая поглощала въ себѣ все его настоящее и все будущее!
   Правда, иногда въ минуты душевнаго бдѣнія, передъ глазами его мелькалъ другой образъ, свѣтлый и прекрасный, который вперялъ въ него кроткіе, полные небеснаго участія, взоры свои, образъ Евгеніи; но эти минуты Генрихъ считалъ явнымъ наказаніемъ неба -- онъ былъ преступникъ я только его преступленія вызывали этотъ образъ передъ глаза его.
   Этьень и Крейцъ принимали живое участіе въ судьбѣ Генриха; но они никогда не уцоминали при немъ имени Серафимы. Разговоръ ихъ всегда вертѣлся на обыкновенныхъ предметахъ и очень рѣдко склонялся на женщинъ.
   -- У меня теперь гибель плановъ въ головѣ! говорилъ Крейцъ.
   -- Только въ головѣ? спрашивалъ Этьень.
   -- Разумѣется, сперва должно родиться въ ней, а потомъ перейти на бумагу.
   -- Ну, а если при самомъ рожденіи они будутъ носить въ себѣ всѣ признаки близкой чахоточной смерти?
   -- Этого быть не можетъ.
   -- Почему-же?
   -- Потому, что въ этихъ дѣтяхъ чахотка не бываетъ наслѣдственною, а всегда благо -- пріобрѣтенною.
   Оч^въ хорошо; не нельзя-ли сообщить намъ хоть одинъ изъ плановъ твоихъ? Чѣмъ ты теперь занимаешься, ты, и философъ, и романистъ, и комикъ и дѣтскій нравоучительный писатель?
   -- Безъ насмѣшекъ. Я бросилъ теперь все это -- и изучаю Шекспира.
   -- Это прекрасно. Ты хочешь перевесть Шекспира на Русскій языкъ?
   -- Нѣтъ; я изучаю его только для того, чтобы научиться у него высокому искуству обрисовывать характеры и событія, и глубокому познанію сценическихъ эффектовъ.
   -- Какъ, ты самъ хочешь писать трагедію?
   -- Почему-же нѣтъ?
   -- Но вѣдь говорятъ, что трагедію и романъ надобно писать не прежде какъ послѣ тридцати лѣтъ отъ рожденія.
   -- А развѣ Викторъ Гюго считалъ себѣ уже тридцать лѣтъ, когда писалъ своего превосходнаго Кромвеля?
   -- А развѣ Крейцъ и Гюго все одно и тоже? Мнѣ кажется, между вами есть маленькая разница!
   -- Но вѣдь и онъ начиналъ-же когда-нибудь?
   -- Быть такъ: противъ послѣдняго доказательства нѣтъ возраженія. По крайней-мѣрѣ, историческую?
   -- Настоящую Шекспировскую, съ его героями, съ его характерами, съ его образомъ выраженія.
   -- И вѣрно не изъ родной исторіи, а изъ чужеземной?
   -- Разумѣется. Да и, прошу покорно написать трагедію изъ отечественной исторіи! Какимъ языкомъ ты прикажешь выражаться героевъ своихъ?... Славянскимъ?-- Но его нынче не, поймутъ, и онъ будетъ казаться смѣшнымъ. Нынѣшнимъ?-- Но его тогда не понимали и незнали, а слѣдовательно не должны имъ говорить и герои твои. Развѣ Пушкинъ не сдѣлалъ попытку воскресить прежнія понятія и прежній языкъ въ своемъ Борисѣ Годуновѣ? А имѣлъ-ли успѣхъ онъ, хотя и стоилъ большаго труда? Рѣшительно никакого.
   -- Стало-быть изъ исторіи Итальянскихъ республикъ? Это неичерпаемый вѣчно кладезь для романистовъ и трагиковъ!
   -- Разумѣется, -- въ комъ-же страсти разыгрываются сильнѣе, какъ не въ Итальянцѣ?
   -- Согласенъ. Но хорошо-ли морить ты своихъ героевъ?
   -- Достаточно. Лучше чѣмъ въ Гамлетѣ. Больше терзаніи.
   -- Браво! да здравствуетъ новый Шекспиръ! А скоро-ли мы увидимъ тебя на сценѣ?
   -- Непремѣнно нынѣшней зимой. Я ее уже давно кончилъ. Теперь остаются однѣ поправки -- незначительныя.
   Генрихъ рѣдко принималъ участіе въ подобныхъ разговорахъ. Воздушные замки Крейца и шутки Этьеня болѣе надоѣдали ему, чѣмъ развлекали его.
   Нѣсколько разъ, когда въ умѣ его яснѣе представлялась ему прежняя счастливая жизнь, драгоцѣнныя минуты, которыя онъ проводилъ возлѣ Евгеніи, когда онъ не зналъ еще Серафиму,-- нѣсколько разъ онъ готовъ былъ итти къ Евгеніи, броситься къ ногамъ ея, умолить ее возвратить ежу тѣ счастливыя минуты, которыя онъ потерялъ, которыя самъ отравилъ онъ.
   "Она проститъ меня, думалъ онъ... можетъ быть, въ сердцѣ ея еще не угасла любовь ко мнѣ, которую я отвергнулъ, за которую я столько терзалъ эту бѣдную Евгенію... Вѣдь она сама говорила, что она любитъ меня; вѣдь она сама говорила, что никто не желаетъ, мнѣ столько счастія, сколько она..." и если теперь я приду къ ней просить ее объ этомъ счастіи единственномъ и послѣднемъ, -- неужели она оттолкнетъ меня.... ангелы никогда не отвергаютъ падшаго человѣка!..
   -- Но что-же я данъ ей въ замѣну ея чистаго, дѣвственнаго сердца, полнаго пламенной любовью ко мнѣ, не помраченнаго даже мимолетнымъ дыханіемъ какого-нибудь ничтожнаго кокетства?...
   -- Неужели въ замѣну ея я подарю ей свое, изъязвленное, пресыщенное, убитое воспоминаніемъ о другой.. отъ которой оно не можетъ оторваться, зараженное ядомъ порочной любви, порочнаго наслажденія... сердце, которое не живетъ своей жизнью, въ которомъ нѣтъ ни одного чувства, ни одной мысли, ни одной капли крови....
   -- Нѣтъ, никогда!
   -- Никогда! По крайней мѣрѣ, я не бубу ея вторичнымъ убійцею.... и для чего? чтобы отравить ея жизнь, чтобы за нею любовь ея, за всѣ ея пожертвованія заплатить одною холодностью, безчувственнымъ невниманіемъ... чтобы при ней воспоминать другую.... или обманывать ее, насмѣхаться надъ ея привязанностью; на горячія ласки ея отвѣчать бездушными, мучаясь въ тоже время, что она не та, которую желалъ-бы обнять, съ которой желалъ-бы позабыть весь міръ; отъ одного поцѣлуя которой растаялъ-бы какъ снѣгъ отъ лучей тропическаго солнца, за одинъ взглядъ которой заплатиль-бы своей жизнью....
   -- Нѣтъ, никогда!
   -- По крайней мѣрѣ, я не отравлю послѣднихъ ея дней горькимъ раскаяніемъ, что она связала судьбу свою съ судьбою неблагодарнаго, жестокаго человѣка!
   И Генрихъ, увлеченный этой мыслью, рѣшался никогда болѣе не видать Евгенію.
   Скука и одиночество тяготили его. Онъ рѣшительно не искалъ ни въ чемъ разсѣянія, можетъ быть, потому, что не надѣялся найти его. Но иногда вечеромъ онъ не могъ еще отказаться отъ желанія пройти мимо дома Серафимы -- и каждый разъ онъ съ какимъ-то удовольствіемъ замѣчалъ, что окна ея дома освѣщены менѣе, нежели прежде; что у подъѣзда стояло менѣе каретъ и колясокъ.
   Это была единственная его прогулка.
   Однажды, проходя по обыкновенью, -- онъ не видалъ ни одного огня во всемъ домѣ; Генрихъ удивился, но назавтра то же, на послѣзавтра тоже.
   -- Вѣрно, подумалъ онъ, и Полковникъ Линскій и Серафима уѣхали. И странное чувство наполнило грудь Генриха. Ему какъ-будто стало жаль прежней роскоши, прежняго блеска этого дома, къ которымъ онъ такъ привыкъ; и ему стало еще скучнѣе, еще грустнѣе, чѣмъ прежде.
   Странное чувство!
   Не сравнилъ-ли Генрихъ мысленно запустѣнія этого дома съ запустѣніемъ души своей?
   На другой день вечеромъ Генрихъ пошелъ къ Евгеніи.
   -- Все равно, думалъ онъ, вѣдь это не будетъ преступленіемъ съ моей стороны; а можетъ быть, мнѣ и будутъ еще рады!
   Когда онъ вошелъ, бабушка Евгеніи сидѣла, по обыкновенію, на своихъ креслахъ, обитыхъ полинялою матеріею. Передъ ней стоялъ самоваръ и двѣ чашки до половины налитыя.
   Она сидѣла задумавшись, сложа руки на груди своей. Глаза ея были заплаканы.
   Холодъ пробѣжалъ по членамъ Генриха.
   Бабушка Евгеніи радушно, но какъ-то печально поклонилась ему и указала ему на стулъ возлѣ себя.
   Генрихъ спросилъ о здоровья Евгеніи.
   -- Я потеряла почти надежду на ея здоровье, сказала бабушка. Она теперь очень больна. Не знаю, выйдетъ-ли она выпить чашку чаю и повидаться съ вами. Мнѣ недавно сказали, что-болѣзнь ея почти неизлѣчима.
   Бабушка встала и пошла за Евгеніей.
   -- Она придетъ, сказала она возвратившись. Знаете-ли какъ грустно думать, что она, можетъ быть, не переживетъ меня. Что я тогда буду дѣлать, одна въ цѣломъ свѣтѣ!
   Евгенія вошла.
   Въ самомъ-дѣлѣ, эти полгода, въ которые Генрихъ не видалъ Евгенію, жестоко измѣнили ее. Разрушительная болѣзнь вездѣ оставила слѣды свой -- и не бывши наблюдателемъ, можно было замѣтить, что выздоровленіе Евгеніи могло быть чудомъ: такъ была блѣдна она, такъ мало походила она на прежнюю Евгенію.
   А между-тѣмъ два яркія розовыя пятна горѣли на щекахъ ея.
   Но онѣ могли только обмануть одну ея бабушку; всякому другому они казались страшнымъ предвѣстникомъ.
   И при всемъ этомъ Евгенія казалась спокойною. На лицѣ ея не было замѣтно
   никакихъ усиліи, чего ей стоило разговаривать съ Генрихомъ, хотя иногда въ серединѣ разговора она съ трудомъ переводила дыханіе.
   Со времени послѣдняго свиданія съ Генрихомъ, болѣзнь Евгеніи усиливалась съ каждой минутой.
   Но если за полгода передъ симъ, Генрихъ старался сократить свое свиданіе, то теперь еще болѣе.
   Слова Лизаньки, сказанныя тогда, теперь пришли на умъ ему, и если тогда онъ постигалъ ихъ истину, то теперь онъ трепеталъ отъ воспоминанія объ нихъ.
   Онъ спѣшилъ проститься съ ними и ушелъ домой, волнуемый чувствомъ невыразимой тоски.
   -- И зачѣмъ я рѣшился итти къ нимъ, говорилъ онъ... только для того, чтобъ увѣриться вполнѣ въ безнадежномъ выздоровленіи Евгеніи... только для того, чтобы видѣть, какъ мое ядовитое дыханіе убило этотъ прекрасный цвѣтокъ, бѣдная Евгенія. бѣдный Генрихъ!
   Съ этого дня Генрихъ сдѣлался еще задумчивѣе, еще печальнѣе. Мысль, что отъ него гибнетъ Евгенія, ни на минуту, не оставляла его. А между-тѣмъ воспоминаніе о погибшей любви Серафимы еще сильнѣе, еще мучительнѣе терзало его.
   

ГЛАВА IV.

   Вечеромъ, въ прекрасныя лѣтній день, на балконѣ дома тетушки Генриха, -- читатель вѣроятно припомнитъ эту тетушку, съ которой мы имѣли уже случаи познакомить его, и которая всегда безвыѣздно жила въ деревнѣ своей, стояли два молодыхъ человѣка и около нихъ молодая дѣвушка, прелестная и стройная. Правая рука ея опиралась на плечо одного изъ нихъ человѣка, между-тѣмъ какъ лѣвою она поправляла разсыпавшіеся по лицу ея локоны.
   Эти три особы были -- Генрихъ, Этьень и Клара.
   Со времени послѣдняго свиданія съ Евгеніею, Генрихъ изнемогалъ подъ тяжелымъ чувствомъ собственнаго преступленія. Мысль: я убилъ Евгенію -- представлялась ему въ тысячи образахъ, терзала его тысячью невыносимыхъ мученіи.
   Каждый вечеръ онъ постоянно являлся около дома Евгеніи, -- и тамъ, ставши на противоположной сторонѣ, онъ глядѣлъ долго и внимательно на окна Евгеніи. Когда въ цѣлый вечеръ Евгенія не показывалась въ той комнатѣ, въ которую глядѣлъ Генрихъ, -- тяжелое предчувствіе сдавливало грудь его,-- и на другой день, ранѣе обыкновеннаго, онъ спѣшилъ на свое мѣсто, и если ему удавалось видѣть Евгенію, тяжелое предчувствіе уступало мѣсто чувству болѣе спокойному, болѣе выносимому.
   Такимъ образомъ проходило время и мне леи пая болѣзнь Генриха не уменьшалась по съ каждымъ днемъ, кажется, усиливалась.
   Этьень замѣчалъ это и однажды предложилъ ему, для разсѣянія, ѣхать къ его тетушкѣ на нѣсколько дней. Генрихъ согласился безъ отговорокъ -- и вотъ они явились у ней. Этотъ вечеръ былъ первый день ихъ пріѣзда.
   -- Право, Генрихъ, говорила Клара, я никогда еще не радовалась такъ въ цѣлую жизнь мою, какъ рада теперь!
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Клара?
   --О, я никогда не привыкла обманывать, Генрихъ. Всего менѣе могу обмануть теперь?
   -- Почему-же?
   -- Ну, эта моя тайна, объ которой я вамъ не скажу ни одного слова!
   -- Ты шутишь, Клара, я тебя всегда считаю такой простенькой дѣвочкой, у которой сердце на языкѣ.
   -- Считайте, а я намъ все-таки не скажу.
   Клара оборотилась къ Этьеню и погрозила ему прелестнымъ своимъ Нальчикомъ.
   -- Вы что-то очень скучны, Этьень, сказала она. Это не хорошо.
   -- Непріятно для васъ?
   -- Нѣтъ, тутъ вся непріятность остается въ вашу пользу; но я даже боюсь смотрѣть на тѣхъ людей, которые скучаютъ.
   -- Что же тутъ страшнаго?
   -- Ничего, но эта болѣзнь чрезвычайно прилипчива.
   -- И вы боитесь заразиться ею отъ меня?
   -- Именно.
   -- Стало-быть, вы сами имѣете къ ней расположеніе?
   Можетъ-быть, съ нѣкотораго времени, но не всегда о, я готова побожиться, что не всегда!
   -- Съ тѣмъ поръ, какъ пріѣхали мы?
   -- О, нѣтъ, Боже мои! какъ вы умѣете зло толковать слова мои!
   -- И однако-жъ я не золъ, Клара.
   -- А чѣмъ вы это докажете?
   -- Рѣшительно всѣмъ, чѣмъ вамъ будетъ угодно.
   Хорошо. Я непремѣнно подумаю объ этой задачѣ -- и вы должны будете, волей или неволей, рѣшить ее. Смотрите-же, чуръ не отговариваться послѣ!
   -- Рѣшительно нѣтъ.
   Даже если наложу на васъ самое тяжкое испытаніе?
   -- Оно будетъ для меня самымъ легкимъ!
   -- И такъ до времени доказательства я буду считать васъ самымъ добрымъ человѣкомъ. Условіе наше кончено.
   Клара подала Этьеню свою маленькую, прелестную ручку въ знакъ перемирія, и онъ прижалъ ее къ пылающимъ губамъ своимъ.
   Въ эту минуту послышался голосъ тетушки Генриха,-- и они всѣ трое сошли съ балкона.
   -- Право, Клара, мнѣ еще и не вѣрится, что къ намъ пріѣхали такіе дорогіе гости, говорила тетушка; для нашей однообразной жизни это большой праздникъ, такой сюрпризъ, которыхъ въ цѣлый годъ не получишь два раза!
   -- За-то, маменька, мы и ради такъ, что въ цѣлый годъ такимъ образомъ радоваться два раза опасно для здоровья. Впрочемъ, что касается до меня, я-бы съ охотою перенесла подобную болѣзнь!
   -- Но, сказала маменька Клары, разскажите-ка намъ, Генрихъ, -- я думаю, въ столицѣ иного есть замѣчательнаго; по крайней-мѣрѣ, что тамъ дѣлаютъ, какъ тамъ живутъ... я ужь такъ давно не бывала ни въ одномъ городѣ, что совершенно забыла тамошнія обыкновенія, тамошнюю жизнь...
   -- Ничего новаго, тетушка, а старое, право, не стоитъ того, чтобъ объ немъ разсказывать, отвѣчалъ Генрихъ.
   -- И вы, Этьень, одинаково думаете съ Генрихомъ?
   -- Для меня вездѣ хорошо, но признаюсь, въ вашей деревнѣ лучше всего!
   -- Я очень рада, если вы говорите то, что вы думаете.
   -- Впрочемъ, почемужь и не такъ? Нельзя жить вѣчно въ городѣ -- однообразіе вездѣ можетъ прискучить, однакожъ, я съ удовольствіемъ побывала-бы теперь въ столицѣ... я жила въ ней тогда еще, когда были въ модѣ фижмы и мушки...
   -- Говорятъ, сказалъ Этьень, что мушки къ нѣкоторымъ лицамъ чрезвычайно какъ хорошо шли?
   -- Даже къ очень многимъ. Не говоря объ себѣ, я помню и теперь еще одну даму -- она нынче за-мужемъ за большимъ чиновникомъ, -- которая, въ мушкахъ, заставляла ахать отъ изумленія.
   -- Нынче стали-бы смѣяться надъ ней, присовокупилъ Генрихъ.
   -- Можетъ-быть, но въ то время не такъ... даже одна изъ подругъ моихъ обязана была своимъ замужствомъ лишнимъ тремъ мушкамъ, которыя она прилѣпила себѣ... кажется,* она и теперь еще живетъ въ Петербургѣ.
   Я желалъ-бы перенестись въ вашъ вѣкъ, сказалъ Этьень, чтобъ сравнить время ваше съ нашимъ.
   -- Въ наше время было больше великолѣпія, нежели теперь.
   -- Прекрасный былъ вѣкъ вашъ, тетушка!
   -- Все хорошо издали, но не такъ кажется вблизи. Эта расточительность оставила по себѣ плоды, не совсѣмъ пріятные внукамъ!
   -- Что-же дѣлать! Борьба скупости съ расточительностью непремѣнно должна была совершиться, и первая уступить силѣ послѣдней, и изъ послѣдней вырости плодъ. За-то мы сдѣлались благоразумнѣе васъ. Простота заступила мѣсто великолѣпія, но за-то въ нашей простотѣ видны и умъ и изящество.
   -- По этому вы нашъ вѣкъ не считаете и умнымъ?
   -- Я говорю только объ обычаяхъ, о модѣ.
   -- Чѣмъ-же наши моды были хуже вашихъ?
   -- Тѣмъ, что вашъ вкусъ былъ грубѣе, матеріальнѣе нашего. Не сердитесь за это: вѣдь эта мода царствовала тогда во всей Европѣ.
   -- Но мы виноваты были въ томъ, что ей послѣдовали.
   -- А развѣ мы не тоже дѣлаемъ? Развѣ вы у насъ найдете хоть одну законодательницу, которая предписывала-бы и уборку волосъ, и форму чепчика и покрой платья?
   -- Да. У насъ было гораздо простѣе.
   -- Развѣ потому, что въ ваше время всѣ пудрились, и оттого всѣ казались старичками.
   -- А между-тѣмъ эта пудра придавала; гораздо болѣе цѣны нашей великолѣпной прическѣ!
   -- Ваше время любило красоту поддѣльную, наше любитъ истинную.
   -- Можетъ-быть; однакоже я и теперь люблю прежнее время, сколько ни смѣются надъ нимъ нынче.
   -- Но и надъ нашимъ, можетъ статься, также будутъ смѣяться послѣ. Мы имѣемъ также свои странности, свои причуды.
   Клара не принимала участія въ этомъ разговорѣ. Она нешутя говорила, что въ цѣлую жизнь свою не радовалась такъ, какъ въ этотъ день.
   Почему?-- Это была ея тайна, какъ говорила она.
   На другой день рано утромъ она пошла по обыкновенію въ садъ поливать цвѣты свои. Утро было прекрасное; растѣнія въ полномъ цвѣтѣ своемъ дышали благоуханіемъ. Капли росы, скрытыя въ ихъ чашечкахъ, когда лучи солнечные упадали въ нихъ, блистали радужными красками. Дѣтски-веселая, бѣгала Клара отъ одного куста къ другому, вооруженная маленькой лейкой.
   Этьень долго смотрѣлъ на нее изъ окна, не примѣчаемый ею. Онъ проснулся еще прежде Клары, и помня утреннія прогулки ея, сѣлъ у окна, чтобы полюбоваться этимъ живымъ цвѣткомъ, одареннымъ умомъ и волею.
   Но онъ не могъ долго противиться влеченію сердца, и полный восторга сошелъ въ садъ.
   Еще издали увидѣла его Клара и улыбнулась ему.
   -- Вы точно не злой человѣкъ, сказала она Этьеню, протянувши къ нему руку свою.
   -- И вы точно увѣрены въ этомъ, Клара?
   -- А неужели вы думаете, что я сомнѣвалась въ этомъ когда-нибудь?
   -- А если я васъ Спрошу: чѣмъ вы докажете, что я не злой человѣкъ?
   -- Чѣмъ?-- Она на минуту остановилась и потомъ продолжала: знаете-ли, Этьень: во мнѣ есть какое-то внутреннее чувство, которое я не умѣю назвать по имени, -- оно мнѣ сказало, съ перваго взгляда моего на васъ, что вы....
   -- Докончите, Клара.
   -- Нѣтъ, отгадайте сами.
   -- Но если я ошибусь, Клара?
   -- Нѣтъ, не ошибетесь.
   -- Но позволите-ли вы мнѣ Клара, спросить васъ, или все равно напомнить вамъ....
   -- Не теперь, Этьень, не теперь.
   -- Почему-же, Клара?
   -- Почему? Это трудно сказать вамъ, Этьень; но я васъ прошу, не теперь.
   -- По крайней-мѣрѣ, Клара, вы назначите мнѣ этотъ часъ, эту минуту.
   -- Выберите ее сами, Этьень; я буду тогда готова сказать вамъ все -- и кстати, это будетъ доказательствомъ, что вы не алой человѣкъ.
   -- Я повинуюсь вамъ, Клара.
   И почемужь было не повиноваться, въ самомъ-дѣлѣ, такому милому, такъ многообѣщающему приказанію?..
   Годъ, протекшій со времени разлуки-съ Кларою, казался цѣлымъ вѣкомъ Этьешо.
   И какому влюбленному годъ разлуки не покажется цѣлою вѣчностію? Этьень разстался съ Кларою въ ту минуту, когда очарованное сердце въ первый разъ чувствуетъ, что надежды его были не обманчивы, что волшебныя крылья ихъ не даромъ навѣвали сладкія грезы.
   Этьень не принадлежалъ и никогда не хотѣлъ принадлежать къ числу тѣхъ героевъ гостинныхъ, для которыхъ каждая женщина есть магнитъ, притягивающій къ себѣ непостижимою, или, можетъ-быть только одною личиною этого слова,-- силою.
   Онъ любилъ женщинъ, много говорилъ съ ними и объ нихъ, но ни къ одной не навязывался съ своей любовью, ни одной не говорилъ болѣе того, что можно сказать хорошенькой женщинѣ. Въ нашъ избалованный вѣкъ подобный человѣкъ всегда можетъ назваться блистательнымъ исключеніемъ.
   Вечеромъ, въ этотъ день Клара увлекла Генриха и Этьена въ свои садъ полюбоваться ея цвѣтами) совершенно разцвѣтшими въ эту пору.
   -- Вы непремѣнно должны, Генрихъ, посмотрѣть цвѣты мои -- и неужели вамъ. это не будетъ пріятно, только потому, что ваши глаза привыкли видѣть всегда поддѣльныя.
   -- Я не люблю, Клара, ничего поддѣльнаго, даже и волосъ тетушки.
   -- Ваши насмѣшки злы, Генрихъ.
   -- Вы сами, Клара, виноваты въ этомъ.
   -- Чѣмъ-же?
   -- Не намекайте мнѣ ни на что поддѣльное съ этимъ словомъ я всегда становлюсь злымъ.
   -- Это не хорошо, Генрихъ, и тѣмъ болѣе, что. вы сами признаетесь въ этомъ порокѣ.
   -- Развѣ скрытность лучше признанія?
   -- Нѣтъ. Но если вы сами. признаете это за порокъ, зачѣмъ-же вы не стараетесь отстать отъ него.
   Зачѣмъ? Это мудрено сказать, Клара.
   -- Почему-же?
   -- Ты не поймешь этого, Клара.
   -- Очень благодарна вамъ, Генрихъ. Вы, кажется, считаете меня за такую деревенскую дурочку, которая не имѣетъ ни объ чемъ ни какихъ понятіи.
   -- Я не думаю этого, Клара. И возможно-ли это думать? не я ли былъ слушателемъ прошлый годъ двоихъ удивительныхъ познаніи въ астрономіи?
   -- О, вы смѣетесь, Генрихъ. Это еще хуже перваго, хуже всего на свѣтѣ!
   -- Нѣтъ, я удивляюсь въ самомъ дѣлѣ.
   -- Вы закоренѣлый грѣшникъ, Генрихъ. Повторяя эти слова, вы доказываете, что у васъ совѣсть чернѣе...
   -- Чего? спросилъ Генрихъ, видя, что Клара остановилась на сравненіи.
   -- И сама не знаю.
   Клара захохотала.
   -- Быть не можетъ. Признайся, Клара.
   -- Чернѣе передника маленькой пансіонерки.
   -- Стало-быть, онъ ужь очень черенъ.
   -- Хоть и не черенъ, но за-то всегда въ масленыхъ пятнахъ!
   -- Прекрасно, Клара, за это дивно-придуманное сравненіе тебя стоятъ сдѣлать профессоромъ Риторики.
   -- Очень благодарна. Но бросимте этотъ разговоръ. Мнѣ хочется спросить васъ, Генрихъ, съ самаго еще вашего пріѣзда. Отъ чего вы такъ угрюмы, Генрихъ?
   Этотъ шутливый вопросъ тронулъ самую чувствительную струну сердца Генриха. Онъ промолчалъ.
   -- Я знаю, Генрихъ, право знаю, продолжала Клара.
   -- Вѣрно нѣтъ.
   -- Видите-ли, Генрихъ: при одномъ вопросѣ моемъ ваше лице совершенно измѣнилось -- это значитъ, что я отгадала тайную причину. Но видно и этотъ разговоръ надобно бросить, если онъ такъ непріятенъ для васъ. Богъ съ нимъ!
   Клара замолчала и они всѣ трое долго и медленно ходили по дорожкамъ сада.
   Мысли Этьеня рисовали ему радужными красками будущее блаженство, которое онъ считалъ теперь доступнымъ, почти своимъ. Легко пожимая руку Клары, которая ни сколько этому не противилась, онъ утопалъ въ восторгъ. Въ эту минуту онъ точно былъ счастливѣйшій изъ всѣхъ: которые умерли, которые живутъ и которые еще родятся. Въ эту минуту онъ ничего не желала" болѣе, что было въ самомъ Дѣлѣ. Часто-ли бываемъ такими мы?
   Клара первая прервала молчаніе, обратившись съ словами къ Этьеню.
   -- Скажите пожалуйста, о чемъ вы думаете?
   -- Позвольте сдѣлать мнѣ этотъ вопросъ вамъ, Клара.
   -- Хорошо, но справедливость требуетъ сперва отвѣчать.
   -- Я пожертвую этой справедливостью вамъ.
   -- И такъ я первая должна буду признаться. Я думала объ васъ.
   -- Съ хорошей или дурной стороны?
   -- Съ самой той, которая стоитъ того, чтобъ объ ней подумать. Теперь ваша очередь признаться.
   -- О многомъ думалъ я, Клара; всего болѣе о нынѣшнемъ утрѣ.
   -- Развѣ оно было такъ замѣчательно для васъ? Во снѣ или на яву?
   -- На яву, но оно польстило мнѣ такимъ счастіемъ, объ которомъ я не смѣлъ даже и во снѣ думать. Боюсь только, чтобы это счастіе не сдѣлалось несбыточнымъ сномъ.
   -- Сны иногда бываютъ и сбыточны -- даже очень часто.
   -- Очень часто не значитъ еще всегда, Клара.
   -- Но знаете-ли: я почти увѣрена, что, по крайней-мѣрѣ, на этотъ разъ, вы не обманетесь.
   Клара дотронулась пальчиками до руки Этьеня.
   -- Но Генрихъ, продолжала она, съ улыбкой смотря въ глаза ему, -- вы такъ задумалась, что чрезвычайно какъ доходите на сочинителя-философа. Правда, я ихъ никогда не видала, но думаю, что они должны быть точно такіе.
   Генрихъ слегка улыбнулся, но не отвѣчалъ на шутку Клары.
   -- Ну вотъ, вы и не видали цвѣтовъ моихъ, сказала Клара, -- а уже темно. Всему виной ваша задумчивость. Впередъ мы должны быть осторожнѣе, потому-что надобно-же было удѣлить и имъ немножко вниманія!
   И они всѣ трое вышли изъ саду.
   Въ слѣдующій день Этьень почти не видалъ Клары -- она все время просидѣла въ своей комнатѣ.
   -- Это не хорошо, Клара, что ты оставила насъ однихъ, сказала тетушка Генриха.
   -- Если я виновата, я сей-часъ попрошу прощенія!
   Она подошла къ Генриху и сказала: вы вѣдь простили меня, Генрихъ?
   -- Въ чемъ?
   -- Маменька нашла за мной нынче одну вину -- спросите какую.
   -- Покорное дитя всегда стоитъ прощенія.
   -- Я васъ поцѣлую за это.
   Она оборотилась къ Этьеню.
   -- А вы?
   -- Нѣтъ, я не прощаю васъ, отвѣчалъ онъ.
   -- Но, Боже мой, что-же мнѣ теперь дѣлать? За что же вы такъ осердились на меня?
   -- За удовольствіе, которое вы отняли у меня.
   -- Но вѣдь это не насильно, а нашъ знакомый судья всегда говоритъ, что между тѣмъ и другимъ большая разница.
   -- Я судья строгій.
   -- Но, по крайней-мѣрѣ, за вѣрное обѣщаніе: впередъ этого никогда не дѣлать?
   -- Если такъ, я согласенъ.
   Быстро проходилъ день за днемъ для Этьеня и Клары, и медленно, можетъ быть, слишкомъ медленно для Генриха. Только онъ одинъ не находилъ ни въ чемъ развлеченія и былъ также молчаливъ, также грустенъ, какъ и прежде. Уединеніе не служитъ лѣкарствомъ для человѣка, у котораго душа страдаетъ сильнѣе тѣла. Язвы души неизцѣлимы.
   И вотъ опять наступилъ день рожденія, тётушки Генриха.
   Опять таже суматоха въ мирномъ домѣ, тѣже гости и гостьи, съ прошлогодними поздравленіями, съ прошлогодними привѣтами.
   Этьень съ нетерпѣніемъ ожидалъ этого дня. До сихъ поръ Клара отстраняла рѣчь его, если онъ хотѣлъ заговорить о кольцѣ, присланномъ въ книгѣ, теперь... онъ непремѣнно рѣшился не откладывать ни на минуту исполненія завѣтной думы своей. Но еще наканунѣ этого дня онъ почти уже отказался отъ этого: столько наѣхало подругъ Клары, что ему вѣроятно не удастся сказать ей ни одного слова, такъ, чтобы десять человѣкъ ни услышали. Въ деревнѣ природа отлично образовала человѣческія уши -- и развѣ, развѣ только съ ними могутъ сравниться столичные языки, которые между-тѣмъ и въ деревнѣ одарены удивительной гибкостью!
   Однако утромъ Этьеню удалось встрѣтить въ саду Клару. Она была одна.
   -- Вы меня убѣгаете, Клара, сказалъ онъ.
   -- Почему-же вы такъ думаете?
   -- Потому-что вы не хотите никогда остаться со мной, а если остаетесь, не велите говорить.
   -- И вы на это сердитесь?
   -- Я не могу на васъ сердиться, Клара.
   -- Ну такъ давайте помиримтесь скорѣе, и Этьень -- вотъ вамъ рука моя!
   -- Но вы не станете болѣе убѣгать меня? Только подъ этимъ условіемъ.
   -- Нѣтъ.... вы ошибались и прежде: это былъ только одинъ случай.
   -- Случай, Клара? Я думалъ, что вы никогда не лжете?
   -- Въ самомъ-дѣлѣ я немножко солгала, Этьень. Но вѣдь мнѣ надобно-же было испытать вашу доброту. Вы помните наше условіе?
   -- Я никогда не забуду ни одного вашего слова, Клара.
   -- Хорошо. Но вотъ видите-ли, къ намъ идутъ. Вы и теперь обвините меня?
   -- Нѣтъ.
   Въ самомъ-дѣлѣ въ эту минуту къ Кларѣ подошли двѣ дѣвушки, и когда Этьень отошелъ, одна изъ нихъ сказала:
   -- Вы не однѣ Клара? Не помѣшали-ли мы вамъ?.. Это очень жалко!
   -- Нимало.
   -- И вѣчно скрытничаетъ!
   -- Безъ подозрѣніи, прошу васъ.
   -- Но ты скажешь, Клара, присовокупила другая, объ-чемъ ты говорила, съ нимъ?
   -- Да, если-бы было что сказать.
   -- Стало-быть это тайна?
   -- Нисколько. Но неужели нельзя ни съ кѣмъ разговаривать?
   -- Очень можно -- но онъ очень хорошъ.
   -- Что-же изъ этого?
   -- Боже мой, тебя Клара рѣшительно нельзя переговорить! Лучше замолчать.
   -- Въ самомъ-дѣлѣ, это будетъ хорошо!
   -- Для тебя. Но за то мы будемъ слѣдить за вами! Ни одно слово твое, будь у вѣрѣ на, не пропадетъ даромъ!
   -- Ваше счастье!
   Вечеромъ, когда начался наконецъ этотъ достопримѣчательный деревенскій балъ, двѣ эти дѣвушки не выпускали изъ виду Клары и Этьеня, но все-таки имъ нельзя было слышать всѣхъ словъ, которыя говорили они. Правда, за-то онѣ догадывались, по похвальному деревенскому обычаю, и шутливо изподтишка смѣялись надъ Кларою, когда удавалось подойти къ ней ближе, но Клара мало обращала на это вниманія, потому-что въ самомъ-дѣлѣ это были добрыя дѣвушки, немножко рѣзвыя, немножко насмѣшливыя -- не болѣе!
   Къ концу бала головы гостей бываютъ всегда разгорячены какимъ-то страннымъ, чуднымъ огнемъ. Здѣсь самая тайная мысль, которая гнѣздится во глубинѣ души, каждую минуту готова какъ личинка сбросить свою куколку и выпорхнуть радужной ба бочкой, не страшась, что золотая пыль, покрывающая ея крылушки, въ одинъ мигъ можетъ исчезнуть.
   И Этьень не упустилъ этой минуты.
   -- Ряди Бога, Клара, говорилъ онъ, сжимая ея руку, скажите, вы должны мнѣ сказать теперь...
   -- Говорите, Этьень... испытаніе кончилось, говорите.
   -- Я ношу на рукѣ кольцо ваше... вы помните, когда вы его дали мнѣ?
   -- Я не забыла.
   -- Скажите-же мнѣ, что оно значитъ?
   -- Я не знаю... вы должны знать!
   -- Но мнѣ нужно ваше слово, Клара.
   -- Если такъ, оно значитъ все, что вы только хотите!
   Этьень прижалъ Клару къ груди своей.
   -- Клара, говорилъ онъ, я такъ много люблю васъ.... я такъ много думалъ объ васъ въ этотъ годъ.... сколько времени я не видалъ васъ....
   -- А развѣ я меньше думала объ васъ? Нѣтъ, и можетъ-быть, больше!.
   -- О Клара! Теперь я самъ завидую моему счастію!...
   Клара едва замѣтно наклонила головку свою и прикоснулась губами къ головѣ Этьеня.
   Болѣе нельзя было говорить.
   Но на другой день Клара была еще ласковѣе, еще внимательнѣе къ Этьеню. Улыбка свѣтилась на ея личикѣ, когда взоры ихъ встрѣтились. Это было продолженіе разговора.
   Гостя обыкновенно оставались гоетить нѣсколько дней у тетушки Генриха. Досадно было смотрѣть на нихъ Этьеню; еще досаднѣе было слушать ихъ, когда его восторженныя мечтанія они прерывали своими словами.
   -- Не слыхать-ли чего о войнѣ, говорилъ ему одинъ.
   -- Нѣтъ, впрочемъ поговариваютъ втихомолку.
   -- Съ кѣмъ-же это?
   -- Съ дураками.
   -- Какъ, съ дураками?
   И вопрощикъ недовѣрчиво и лукаво взглядывалъ на Этьеня и отходилъ прочь.
   Другой, приступалъ съ подобнымъ же вопросомъ.
   -- Скажите, пожалуйста, говорятъ, въ Петербургѣ у насъ открыли какой-то секретъ?
   -- Не слыхалъ.
   -- Можетъ-быть, это тоже секретъ; однако я слышалъ отъ одного пріѣзжаго.... какія-то свѣчи -- ишъ будто одной свѣчки достаточно на цѣлый годъ.
   -- Ну если вы слышали, говорилъ Этьень, такъ точно, да вотъ еще что: въ нижнемъ этажѣ зажгите, а въ верхнемъ хоть по складамъ читайте!
   -- Неужели? А правда-ли, что этотъ секретъ проданъ за пять-сотъ милліоновъ?
   -- Правда. На эти деньги изобрѣтатель купилъ ужь себѣ въ Африкѣ цѣлое Королевство -- и теперь тамъ Королемъ!
   -- Фу, Господи, до чего доходятъ въ нашъ вѣкъ! Какіе мы умные! Куда съ нами тягаться нашимъ предкамъ!
   И вотъ третій увидѣвши, что двое объ чемъ-то разговариваютъ, большой охотникъ до новостей, подошелъ, почти на цыпочкахъ.
   -- Объ чемъ-это вы изволите "говорить?
   -- Да вотъ, у насъ въ Петербургѣ одинъ купилъ за свѣчку цѣлое Королевство?
   -- Какъ цѣлое Королевство?
   -- Да такъ, зато, что уменъ былъ! А вотъ, братъ, мы съ тобой такъ ничего не выдумаемъ!.
   -- Что-жь ничего не выдумаемъ! Не всѣмъ-же и выдумывать.
   -- А вѣдь хорошо, какъ ты думаешь?
   -- Богъ знаетъ. Мнѣ одинъ проѣзжій Нѣмецъ говорилъ, что это пріѣзжалъ сюда сатана и это свѣча адская. Конечно, я этому не вѣрю, потому-что сатана не болѣе какъ миѳъ.
   -- Что такое?
   -- Такъ миѳъ. Ты этого не понимаешь.
   И сказавши это, третій отошелъ прочь, посмѣиваясь.
   Наконецъ гости, одинъ за однимъ, начали разъѣзжаться. Съ каждымъ днемъ въ домѣ Клары становилось тише и спокойнѣе; наконецъ и самые послѣдніе уѣхали -- и въ домѣ опять водворился прежній порядокъ.
   Этьень дождался наконецъ блаженной минуты -- наединѣ увидѣться съ Кларою. Это было вечеромъ. Они оба стояли у окна. Въ залѣ никого не было.
   -- Клара, я такъ давно не видалъ васъ однѣхъ.... повторите-ли вы мнѣ теперь тѣ слова, которыми вы сдѣлали меня счастливымъ!
   -- Развѣ я могу перемѣниться, Этьень? Я говорила вамъ истину.
   -- И вы любите меня, Клара?
   -- Да.
   -- О, я вѣрю вамъ, Клара.... я васъ самъ люблю болѣе всего на свѣтѣ....
   -- Не говорите, Этьень, неужели вы думаете, что я не знаю этого? Вы сердились за то, что я убѣгала отъ васъ... развѣ не все равно для васъ.... подобную минуту всегда можно отложить; потому-что она дѣлаетъ насъ еще счастливѣе!
   -- И вы Клара... думалъ-ли я, что вы можете любить меня?
   -- А почему-же нѣтъ? Никого болѣе, кромѣ васъ -- только вы одни!
   -- Счастливецъ!
   -- Да, Этьень, другъ мои, да!
   И Клара схвативши обѣими ручками голову Этьеня, поцѣловала его -- и скрылась.
   

ГЛАВА V.

   Генрихъ видѣлъ любовь Этьеня и Клары -- и внутренно терзался еще болѣе. Во дни собственнаго несчастія намъ тяжело, нестерпимо тяжело видѣть чужое счастіе! Оно, кажется, имѣетъ власть увеличивать наши бѣдствія!
   Да, мы страшные эгоисты. Если мы счастливы, мы хотимъ, чтобы всѣ удивлялись намъ, мы не обращаемъ вниманія на счастіе чужое, хотимъ, чтобъ наше превышало то; во дни нещастія только чужая горесть заставляетъ насъ радоваться и думать: мы страдаемъ не одни!
   И все еще Серафима, одна Серафима, наполняла мысли Генриха, отравляла каждую минуту его. Только изрѣдка свѣтлый образъ Евгеніи, какъ небесный ангелъ, проносился передъ глазами его -- и радовалъ и вмѣстѣ печалилъ его.
   Но почему-жь, въ самомъ-дѣлѣ, Евгенія, которая такъ много его любила, не могла быть его?.
   Эта мысль однажды овладѣла умомъ его. и поглотила въ себѣ всѣ другія.
   "О, Евгенія, говорилъ онъ -- теперь я отказываюсь навсегда отъ Серафимы -- ни одна моя мысль не коснется даже ея имени.... ты одна, только ты одна будешь моимъ ангеломъ-хранителемъ! Я принесу тебѣ сердце, истерзанное муками, нечистыми страстями -- но, по крайней-мѣрѣ, никто не оцѣнитъ тебя такъ, какъ оцѣню я!... Да, я паду къ ногамъ твоимъ... я вымолю у тебя прощеніе за всѣ страданія, которыя причинилъ я тебѣ... ты простишь меня, Евгенія; я знаю, что ты простишь меня.... въ юной, прекрасной душѣ твоей нѣтъ мѣста ненависти... и ты любишь меня еще... ты мнѣ говорила въ ту минуту, когда всѣ думы мои были обращены къ... и я могъ, Евгенія, отказаться отъ любви твоей, отказаться тогда, когда я понималъ, когда я зналъ небесно-прекрасную душу твою... но ты не оттолкнешь и теперь меня, Евгенія, ты одна только можетъ извлечь меня изъ этой бездны, въ которую тѣнь глубоко упалъ я.... ты протянешь ко мнѣ руку твою... о, я люблю тебя, Евгенія... я любилъ всегда тебя... я могъ только забыться, попавшись въ сѣти коварства и предательства... но отказаться отъ тебя навсегда -- нѣтъ, никогда, Евгенія, никогда... Ты будешь моею... я лечу къ тебѣ -- я искупилъ тебя моими страданіями -- теперь я. долженъ быть счастливымъ!
   И увлеченный этой мыслью, Генрихъ ни одной минуты не хотѣлъ болѣе отсрочивать, каждая минута теперь казалась ему похищенною у его счастія. Не смотря ни на что, ни на какія просьбы, Генрихъ уѣхалъ отъ своей тетушки.
   Но между-тѣмъ, какъ Генрихъ предавался своимъ мечтаніямъ, въ домѣ Евгеніи, доселѣ мирномъ и спокойномъ, происходили суеты, заводилась какая-то новая хлопотливая жизнь, нисколько не похожая на прежнюю, которую всякій благоразумный человѣкъ назвалъ-бы безумствомъ -- и не ошибся-бы!
   Я хочу сказать вамъ, что въ этомъ домѣ заводилась свадьба.
   Вы этому удивляетесь?
   Что-же тутъ удивительнаго? Развѣ здѣсь не было невѣсты?-- что нужды, что она была почти полумертвая... и развѣ вы можете быть увѣрены, что она никогда не выздоровѣетъ?
   Развѣ мало было примѣровъ, что дѣвушка, какъ-бы ни казалась больна, но вышедши замужъ -- внезапно выздоравливала, дѣлалась веселою и спокойною, была счастливой супругой, ещё счастливѣйшей матерью?
   Да это случается видѣть почти каждый день.
   Совѣтъ добрыхъ старушекъ порѣшилъ, что Евгенія надобно было выйти замужъ. Они сбили съ толку и ея бабушку -- и Евгенія торжественно наречена была невѣстою!
   А женихъ?
   Кто-же былъ ея женихъ?
   Помните-ли вы на балѣ у Штрауха, когда Евгенія стояла съ Генрихомъ на балконѣ,-- кто-то показался въ дверяхъ и взглянулъ на нихъ?-- Евгенія очень хорошо запомнила черты лица его: это былъ онъ самый. До имени дѣла нѣтъ -- имя его было самое обыкновенное.
   -- Миленькая Евгенія, говорила бабушка, согласись выйтить за него -- онъ, кажется, такой прекрасный человѣкъ.
   -- Я согласна.
   Евгенія едва переводила дыханіе. Болѣзнь ея съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе усиливалась. Но я говорилъ, что эта болѣзнь была внутренняя почти невидимо подтачивающая здоровье, всегда обманывающая надеждами и самаго страждущаго.
   Эта свадьба была затѣяна самымъ чуднымъ образомъ. Бабушка Евгеніи сперва не хотѣла и слышать объ ней, но мало-помалу она привыкла къ мысли, которую успѣли внушить ей: что можетъ быть, здоровье Евгеніи поправится, можетъ-быть, новая жизнь будетъ для ней спасительнымъ лѣкарствомъ, можетъ быть, скука и однообразіе, въ самомъ дѣлѣ, истомили здоровье ея... Еще менѣе того желала этого Евгенія, но она не хотѣла огорчать свою бабушку, которую она столько любила, которая для ней, можетъ быть, отказывала себѣ во всемъ...
   Такимъ-образомъ одно слово Евгеніи могло-бы разрушить этотъ ненавистный союзъ, но оно не было произнесено -- и участь Евгеніи была рѣшена.
   Чтожь? Это такъ часто случается!
   Лизанька уже нѣсколько дней гостила у Евгеніи. Дѣтски радовалась она этой свадьбѣ, не потому, что Евгенія будетъ счастлива, но потому, что ей было объ чемъ поговорить съ Евгеніей. Между ними Давно уже было заключено условіе: не поминать имени Генриха, не поминать ничего прошедшаго, и это условіе Лизанька сохраняла во всей святости.
   Между-тѣмъ день свадьбы приближался, и мысли Евгеніи съ каждымъ днемъ становились все мрачнѣе и мрачнѣе.
   Часто, по нѣскольку часовъ, уединившись въ своей комнатѣ, неподвижная, сидѣла она скрестивъ прекрасныя руки на груди своей. Взглянувши на нее въ эти минуты, вы-бы сочли ее прекраснымъ произведеніемъ древности, изсѣченнымъ изъ мрамора.
   Каждая минута, приближавшая роковой день свадьбы, приносила ей новыя мученія, такія, которыя почти превышали слабыя силы ея.
   Теперь она вполнѣ постигала свое пожертвованіе -- и трепетала за свою необдуманную рѣшительность.
   "По крайней-мѣрѣ, думала она, хоть бы въ послѣдній разъ увидаться съ Генрихомъ. Но гдѣ я его увижу? И кто скажетъ ему, чего стоить мнѣ пожертвованіе -- навсегда отказаться отъ него, отказаться даже отъ мысли о немъ, которая столько времени была любимой мечтой моей, единственнымъ моимъ наслажденіемъ.
   И увлеченная воспоминаніями, которыя толпою возникали въ головѣ ея, -- она писала къ Генриху:
   

Генрихъ.

   -- Я такъ давно не видала васъ, что вы вѣрно не откажете мнѣ въ послѣдней просьбѣ моей-- да, послѣдней, Генрихъ, потому-что въ ту минуту, въ которую я пишу вамъ эти строки, я принадлежу, или, по крайней-мѣрѣ, обѣщалась принадлежатъ другому. Всѣ, которыхъ я знаю, радуются моему счастію -- счастію! какъ-будто, въ самомъ-дѣлѣ, это слово можетъ когда-нибудь присвоить себѣ Евгенія! Но все равно -- прошедшее погибло невозвратно -- я отказалась отъ всего въ этой жизни.... но мнѣ-бы хотѣлось -- и это послѣдняя моя просьба къ вамъ, Генрихъ, -- увидѣться съ вами, хоть одну минуту -- и потомъ проститься съ вами навсегда, навсегда отказаться отъ васъ. Я буду ждать этой минуты, Генрихъ -- я думаю, что эта надежда не обманетъ меня, вѣдь это послѣдняя моя надежда, послѣ которой для меня не остается ничего! Прощайте.

Евгенія.

   Письмо это не могло попасть въ руки Генриха; потому-что въ этотъ же самый день вечеромъ Генрихъ явился у Евгеніи.
   Странно было впечатлѣніе Генриха, когда онъ увидѣлъ бабушку Евгеніи, одѣтую въ шелковое платье, въ чепчикѣ съ новыми яркими лентами.
   -- А, сказала она, едва наклоняя голову, съ какой-то чудной, улыбкой, совершенно не похожей на прежнія,-- милости просимъ, Генрихъ; здоровы-ли вы? Давно ужь мы не имѣли удовольствія видѣть васъ!
   -- Да, отвѣчалъ Генрихъ, съ удивленіемъ всматриваясь въ черты лица доброй старушки,-- да-съ, я давно не былъ у васъ.
   -- Что-же вы такъ внимательно смотрите на меня? Развѣ вамъ что-нибудь кажется удивительнымъ, или вы видите какую перемѣну?
   -- Нѣтъ, ничего... но вы такъ одѣты...
   -- Стало-быть, вы ничего не знаете, ничего не слыхали.
   -- Нѣтъ.
   -- О, такъ я могу васъ порадовать доброй вѣсточкой!
   -- Скажите, ради Бога; не заставляйте мучиться меня, теряясь въ пустыхъ догадкахъ....
   -- Я отдаю Евгенію за-мужъ!
   -- За-мужъ?
   -- Да.
   -- Евгенію?
   -- Да.
   -- Вы, вѣроятно, хотите пошутятъ надо мною?
   -- Нимало. Чтоже вы тутъ нашли шуточнаго?
   -- Но Евгенія, больная, почти полумертвая!
   -- Кто-же вамъ сказалъ это, господинъ Генрихъ?.. Конечно, Евгенія не совсѣмъ здорова; по сказать, что она полумертвая... я не знаю...
   Бабушка очень обидѣлась, словами Генриха -- и тѣмъ болѣе, что она сама вполнѣ постигала всю истину словъ этихъ.
   -- Стало-быть, здоровье Евгеніи хоть не много начало поправляться, спросилъ Генрихъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.
   -- Взгляните сами, отвѣчала бабушка, тономъ болѣе ласковымъ.
   Генрихъ слушалъ и не вѣрилъ.
   -- Сверхъ-того, вы знаете, Генрихъ, продолжала она -- я употребляла съ своей стороны все -- но что-же мнѣ дѣлать, если Богъ не даетъ ей здоровья!
   -- Да, это правда, сказалъ Генрихъ, пораженный словами бабушки, -- такъ вы рѣшились испытать это послѣднее леклрство?
   -- Развѣ это лекарство, господинъ Генрихъ,-- вы шутите надо мною..
   -- Если-бы я и точно шутилъ, то...
   -- Сверхъ-того, продолжала бабушка, перебивая Генриха -- вы знаете: жизнь, которую веденъ мы, имѣетъ большое вліяніе на наше здоровье -- и иногда лучше всего помогаетъ пё ремѣна образа жизни, спокойствіе души...
   -- Спокойствіе души?-- И Евгенія говорила вамъ, что душа ея будетъ спокойною въ этомъ новомъ состояніи?
   -- Нѣтъ, она этого не говорила; да и смѣшно было-бы требовать подобнаго признанія отъ дѣвушки... я сама выходила замужъ, и очень хорошо знаю это...
   -- Но если вы ошибетесь?
   -- Богъ поправитъ мою ошибку, потому-то она сдѣлана будетъ отъ чистаго сердца, съ желаніемъ добра... Но пойдемте вмѣстѣ въ комнату Евгеніи -- она тамъ одна теперь!
   Генрихъ безмолвно послѣдовалъ за бабушкой.
   Евгенія сидѣла, облокотившись на подушку, съ закрытыми глазами, съ полуоткрытымъ ртомъ, Дыханіе ея было очень трудно.
   Вотъ, Евгенія, я привела въ тебѣ гостя, сказала бабушка.
   Евгенія открыла глаза и содрогнулась.
   -- Генрихъ! Какъ я рада вамъ!
   Генрихъ сѣлъ противъ Евгеніи и тоскующимъ взоромъ смотрѣлъ на нее.
   -- Знаешь-ли, Евгенія, говорила бабушка, Генрихъ не вѣритъ, что ты выходишь замужъ?
   Лице Евгеніи выразило всю полноту страданіи души ея.
   -- Да, Генрихъ, почти прошептала она.
   -- А я-было сначала немножко и посердилась на Генриха -- но теперь я совершенно съ нимъ примирилась.
   -- Хотите-ли вы, Генрихъ, посмотрѣть, продолжала она, вѣнчальное платье Евгеніи?
   Генрихъ поклонился вмѣсто отвѣта.
   Бабушка отперла шкапъ и осторожно сняла бѣлое атласное платье.
   -- Посмотрите, говорила она, какая прелесть! Какая отдѣлка! Какіе розоны -- точно живые! Говорите, правится-ли оно вамъ, Генрихъ?
   -- Прекрасно.
   Старушка съ торжествующей улыбкой, съ какимъ-то ребяческимъ вниманіемъ разсматривала каждую складку, каждый шовъ и повертывала во всѣ стороны.
   Кажется, она сама въ эту минуту дѣлалась молодою дѣвушкой -- и это платье было сдѣлано для нея.
   -- Не правда-ли, вѣдь безподобно? Но вѣдь за-то дорого и стоитъ оно! И бабушка осторожно опять повѣсила его въ шкапъ.
   -- Но вотъ я вамъ и еще покажу вещицу -- фермуаръ! Посмотрите: каковы эти каменья! Или, погодите: Евгенія лучше примѣритъ его -- тогда можно лучше полюбоваться ими!
   -- Эти каменья достались мнѣ еще отъ моей покойной бабушки. Я ихъ нарочно берегла для Евгеніи!
   И она приложила фермуаръ къ головѣ Евгеніи -- и улыбнулась.
   -- Вотъ еще и серьги. Знаете-ли, господинъ Генрихъ, что эти брилліанты стоятъ большой цѣны! Удивительная игра! Необыкновенная чистота!
   Евгенія печально смотрѣла на эти украшенія. Генрихъ дѣлалъ только видъ, будто разсматриваетъ ихъ. Душа его была полна невыразимыхъ ощущеніи -- и кто-бы заглянулъ теперь въ глубину нея, тотъ, можетъ быть, благословилъ-бы тѣхъ, которые имѣютъ отъ природы сердце холодное и разсудительное.
   Бабушка нѣсколько минутъ еще побыла, въ комнатѣ Евгеніи, и вышла.
   Генрихъ остался.
   -- Вы предупредили мое желаніе, Генрихъ, сказала Евгенія.-- Вотъ письмо къ вамъ, въ которомъ я просила васъ придти сюда въ послѣдній разъ...
   -- Въ послѣдній разъ, Евгенія?
   -- Да, въ послѣдній, Генрихъ. Но говорите, ради Бога, похолоднѣе, Генрихъ. Было время, когда я вѣрила пламеннымъ чувствамъ и желала ихъ -- теперь онѣ убьютъ меня... я это чувствую, Генрихъ... и мы должны спасти мнѣ нѣсколько минутъ жизни, которая вся посвящена была вамъ...
   -- Евгенія -- и вы!
   Генрихъ судорожно сжалъ на груди руки свои.
   -- Да, Генрихъ, теперь все кончилось!
   -- Евгенія, вы будете жить -- вы будете жить для меня!
   -- Поздно, Генрихъ... теперь я не принадлежу вамъ, не принадлежу никому. Пусть обманывается моя добрая бабушка; зачѣмъ заранѣе огорчать ее -- она такъ много любила меня -- она была единственнымъ существомъ, для котораго Евгенія что-нибудь значила.
   Евгенія зарыдала.
   -- О Генрихъ, говорила она -- полгода ранѣе -- я была-бы ваша, я принадлежала-бы вамъ -- но теперь -- каждая минута страшитъ меня -- я понимаю болѣзнь мою -- и будьте-же вы одни Генрихъ, которому еще живая я скажу прости... да, прощайте, Генрихъ -- и навѣки!
   Она упала лицомъ въ подушку и трепетала всѣмъ тѣломъ.
   Генрихъ, оцѣпенѣлый, смотрѣлъ на нее; онъ былъ почти обезумленъ.
   -- Евгенія, простите меня -- я, только одинъ я навлекъ на васъ всѣ нещастія... но я люблю тебя, Евгенія... о, въ эту минуту я отдалъ-бы тебѣ жизнь мою... и все поздно!.. но я буду молиться за тебя, Евгенія... ты выздоровѣешь -- Богъ не отвергнетъ горячей молитвы моей.
   Онъ стоялъ на колѣняхъ и покрывалъ поцѣлуями почти охолодѣлыя руки ея.
   -- Поздно, Генрихъ... смерть въ груди моей -- одна минута, еще такая, какъ эта -- и меня не будетъ болѣе!
   -- О Евгенія!
   -- Но и теперь, Генрихъ, я скажу вамъ, что я любила васъ -- и никого не любила такъ.... я не обвиняю васъ, Генрихъ -- судьба разрознила насъ.... но и за гробомъ, Генрихъ, если тамъ могутъ любить еще -- я буду любить васъ!
   -- Я буду молиться о тебѣ, Евгенія, повторялъ Генрихъ, съ невыразимой тоской смотря въ лице ей.
   -- Помолитесь, Генрихъ, помолитесь!
   И Евгенія опять зарыдала.
   Генрихъ въ безпамятствѣ выбѣжалъ изъ ея комнаты.
   Въ залѣ бабушка схватила за руку Генриха, не примѣчая его волненія и сказала: ну что, Генрихъ, не правда-ли -- вѣдь моей Евгеніи гораздо лучше противъ прежняго?
   Генрихъ глядѣлъ на нее остолбенѣлыми глазами.
   -- Что? спросилъ онъ.
   -- Я васъ спрашиваю о Евгеніи.
   -- О, да, лучше, гораздо лучше!
   -- Ну вотъ, видите-ли, теперь и вы сами согласились со мной -- а давича ни съ того-ни съ сего вы ее вздумали называть полумертвою!
   -- Да, это правда.
   -- Что правда?
   -- Я ошибся. Извините.
   -- Ничего... но вы завтра придете къ намъ, Генрихъ? Вѣдь завтра у насъ назначенъ день свадьбы.
   -- Непремѣнно.
   -- Но куда-же такъ спѣшите вы? Мнѣ хотѣлось съ вами еще поговорить кой объ чемъ, о многомъ!
   Генрихъ былъ уже за дверью.
   И такъ теперь все потеряно для Генриха. Ни одной надежды въ будущемъ, ни одной отрады въ настоящемъ!
   Генрихъ возвратился къ себѣ, почти убитый послѣднимъ бѣдствіемъ, которое обрушилось надъ нимъ. А за два часа столько надеждъ лелѣяли его будущность, сулили ему новое счастіе, которое онъ насильно хотѣлъ присвоить себѣ.
   На другой день, вечеромъ, онъ опять пошелъ къ Евгеніи. Подходя къ крыльцу, онъ чувствовалъ, что невольный трепетъ охватилъ все существо его; онъ боялся повернуть ручку замка, чтобъ ни услышать плачь бабушки.
   Но онъ преодолѣлъ себя и вошелъ.
   Старушка, по обыкновенію, сидѣла одна, но на лицѣ ея замѣтно было какое-то неудовольствіе.
   Едва Генрихъ только вошелъ, она спѣшила разсказать ему, что Евгенія у просила ее отложить свадьбу на недѣлю.-- Это очень меня опечалило! прибавила она.
   -- Развѣ Евгенія?...
   -- Нѣтъ ничего -- вы все боитесь -- нынче она еще какъ-то веселѣе вчерашняго....
   -- Но, сказалъ Генрихъ, скажите пожалуйста, отчего-же я не видалъ еще жениха вашего -- когда онъ бываетъ?
   -- Утромъ.
   Въ эту минуту въ комнату вошла Евгенія и съ улыбкой поклонилась ему.
   Но эта улыбка не обманула Генриха. Она была предвѣстникомъ близкаго разрушенія!
   Евгенія сѣла напротивъ Генриха и долго и внимательно смотрѣла въ лицо ему. Вы-бы сказали, видя грустное выраженіе глазъ ея, что она насматривалась на него въ послѣдній разъ передъ долгой, вѣчной разлукой.
   И это была правда.
   

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

   Въ короткихъ словахъ я вамъ доскажу исторію дѣйствующихъ, или только появлявшихся лицъ моего романа.
   Грустный и одинокій во всемъ свѣтѣ, остался Генрихъ послѣ смерти Евгеніи. (Онъ не видалъ ее уже послѣ свиданія, описаннаго вами въ предыдущей главѣ -- оно было послѣднее въ ея жизни). Изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ ему оставалось только одно горькое воспоминаніе отъ всего прошедшаго. Настоящее потеряло для него цѣпу свою; потому-что въ настоящемъ онъ не искалъ ничего, ничего отъ него не требовалъ. Смерть Евгеніи, въ которой онъ не переставалъ упрекать себя, поселила въ немъ убійственное равнодушіе ко всему, что есть возвышеннаго въ мечтаніяхъ. Онъ сдѣлался однимъ изъ тѣхъ существъ холодныхъ и гордыхъ, физіономія которыхъ невольно останавливаетъ ваше вниманіе, говоритъ вамъ о какой-то повѣсти страшной и вмѣстѣ прекрасной"
   Смотря на это существо, вы сами не знаете: какое чувство родится въ груди вашей -- чувство отвращенія или пріязни. Вы-бы захотѣли быть повѣреннымъ его тайнъ; но некогда не захотѣли-бы быть его другомъ.
   Его часто видали на кладбищѣ, гдѣ похоронена была Евгенія, и иногда, съ бабушкой, которая оплакивала свою внучку. Долго и внимательно смотрѣлъ онъ на гробовой камень -- и съ новымъ обвиненіемъ противъ себя возвращался домой. Тогда лице его получало выраженіе, которое заставило-бы васъ подать ему руку.
   Въ обществахъ вы рѣдко встрѣтите подобныхъ людей. Они всегда обращаютъ на себя вниманіе всѣхъ и особенно женщинъ, которыя, кажется, надѣлены отъ природы симпатіей къ подобнымъ людямъ, можетъ-быть, болѣе потому, что таинственность въ рѣчахъ и поступкахъ, и особенно невниманіе, родъ какого-то презрѣнія ко всему, составляютъ отличительную черту ихъ характера.
   Генрихъ никогда не являлся въ обществахъ. Онъ страшился гдѣ-нибудь встрѣтиться съ Серафимой, о которой одно воспоминаніе растравляло всѣ раны сердца его.
   Но это было напрасно.
   Послѣ отъѣзда Секретаря ....скаго Посольства, по дѣламъ службы за границу, Серафима раскаялась въ необдуманномъ поступкѣ своемъ. Сверхъ-того, болѣзнь ея мужа, Богъ знаетъ отъ-чего приключившаяся, потребовала отъ нея попеченій, которыя впрочемъ, можетъ быть къ счастію, не были слишкомъ продолжительны; потому-что мужъ ея въ скоромъ времени умеръ.
   Послѣ его смерти, Серафима уѣхала лечиться на воды и тамъ-то однажды она встрѣтилась съ Густавомъ и Надинькой. Эта встрѣча, которой она давно и постоянно искала, привела ее въ восхищеніе.
   Чувство первой оскорбленной любви съ новой силой пробудилось въ груди ея -- и она -- во чтобы то ни стало -- рѣшилась привлечь къ себѣ Густава -- и такимъ-образомъ отмстить Надинькѣ за то, что она осмѣлилась выйти замужъ за Густава.
   И она, дѣйствуя со всѣми глубокими расчетами женской политики, наконецъ успѣла въ своемъ намѣреніи -- и торжествовала передъ Надинькой -- да, она именно только и хотѣла того, чтобы Надинька знала это -- побѣду прекрасную -- самую знаменитую въ ея жизни.
   Почти до зимы прожилъ Этьень въ деревнѣ доброй тетушки Генриха.-- и почему жъ не такъ? Тетушка ни подъ какимъ видомъ не хотѣла отпустить его отъ себя съ молодой женою. Но нельзя-же было прожить въ деревнѣ зиму, скучную и однообразную даже и для Этьеня и для Клары. Послѣ долгихъ просьбъ, маменька Клары рѣшилась и сама выѣхать изъ деревни и совсѣмъ поселиться въ столицѣ. Здѣсь съ особеннымъ удовольствіемъ она увидѣла, что модныя платья въ этотъ разъ были со шлейфами -- это ей ужасно какъ нравилось, но къ несчастію эта мода существовала очень не долго.
   А Крейцъ?
   Шекспировская трагедія, которую онъ хотѣлъ поставить на сценѣ, къ большему его огорченію, не удалась и на бумагѣ.
   Но за-то онъ написалъ прекрасный водевиль, который вы непремѣнно въ скоромъ времени увидите въ театрѣ; заглавіе его будетъ: Стеариновыя свѣчи.

КОНЕЦЪ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru