Дорошевич Влас Михайлович
Петроний оперного партера

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   В. М. Дорошевич

Петроний оперного партера

[]

   Интеллигентская голова на солидном, плотном, грузном туловище.
   -- Это наш знаменитый критик. Музыкант Кругликов.
   Поджарый, весь высушенный, весь нервы, -- немец-музыкант, которому я указал С. Н. Кругликова, в отчаянии схватился за голову.
   -- А-а! Изумительный город! Пирогов... как они у вас называются? Растегаев... блинов, икры, поросят, стерлядей! У вас всё сдобное, пышное, рассыпчатое! Любовники Малого театра, как отпоенные молоком телята! Это? Музыкальный? Критик? Это директор банка! Директор-распорядитель акционерной компании! Музыкальный? Он питается звуками? Критик? Да где же у него может быть желчь?
   У него были добрые, усталые, снисходительные глаза.
   В глубине которых, в самой глубине, прыгала едва заметная искорка насмешливости.
   Добрая, усталая, благожелательная улыбка.
   Чуть-чуть, едва приметно, ироническая.
   Мягкая, несколько ленивая, медленная походка.
   Он шёл в жизни медленно, не торопясь, лакомясь жизнью.
   Он любил жизнь, её радости и умел ими лакомиться.
   Настоящий гастроном жизни.
   Заходила речь об еде, -- он говорил со вкусом умевшего тонко поесть человека.
   Когда в фойе театра появлялась красивая женщина, -- он останавливался, разглядывал её внимательно и любуясь.
   Делал несколько замечаний видавшего по этой части виды человека.
   Угадывая детали, которые может угадать только знаток.
   Он говорил о красотах Альп, Рейна, старинных французских замков так, что подмывало взять билет и поехать.
   С упоением слушал Гайдна, Баха.
   Находил, что Оффенбах:
   -- Гений,
   в оперетке:
   -- Которая тоже прелестное искусство.
   Серьёзный критик, смел писать, что, конечно, искусство г-жи Вяльцевой не велико, но Вяльцева:
   -- Явление в этом искусстве. Очаровательное. Событие!
   В нём была масса вкуса.
   И ни капли педанта.
   Ни на грош фарисейства.
   За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика.
   Он был скептик, и в нём было немножко философского безразличия человека, много видевшего на своём веку.
   И когда все кругом возмущалось какой-нибудь г-жой Пищалкиной, готовясь учинить над ней суд Линча:
   -- Ошикать, освистать её после арии в последующем акте!
   Кругликов только улыбался снисходительно.
   И к певице, и к негодованию.
   О, боже! Сколько было плохих певиц, -- а, ведь, свет от этого не провалился.
   И когда критики кругом уже точили назавтра свои перья, -- Кругликов пожимал своими мягкими плечами:
   -- У неё такая любовь петь! Это приятно отметить. Без голоса, -- но поёт!
   Это был Петроний нашего оперного партера.
   Magister elegantiarum[*]:
  
   [*] - Magister elegantiarum -- Учитель изящества (Петрония называли Arbiter elegantiarum).
  
   -- Музыкальных и критических.
   Как критика, его ценили не только артисты, но и публика.
   За двумя-тремя исключениями, наши музыкальные критики разделяются на две категории.
   Одни знают.
   Но так наполняют свои рецензии бемолями и диезами, -- словно писал фортепианный настройщик!
   Другие пишут интересно, иногда даже увлекательно.
   Но, услыхав Шаляпина в "Демоне", уверены, что у него:
   -- Высокий баритон.
   А если Собинову в дружеской компании придёт фантазия спеть "На земле весь род людской", -- способны написать, что:
   -- У нашего превосходного тенора великолепный бас.
   Я знал одного такого критика.
   Nomina sunt odiosa[*].
  
   [*] - Имена ненавистны (не будем называть имён).
  
   Он должен был писать о концерте, на котором должен был исполняться листовский "Фауст".
   Он добросовестно был на концерте, -- с критиками не всегда случается.
   Слышал всё.
   И как Фауст с Мефистофелем мчатся через лес. И как шумят старые деревья. И как приближается духовная процессия.
   Видел, -- духовными очами сам видел, как два путника зашли в кабачок, где справлялась крестьянская свадьба.
   Умилился над простодушным сельским вальсом. Пришёл в восторг от бешеного, инфернального танца, который заиграл Мефистофель, вырвав скрипку у одного из музыкантов. Ужасался прерывающим мелодию раскатам демонического хохота.
   И назавтра всё это описал в газете.
   Описал талантливо, блестяще, увлекательно.
   И только тогда, из других газет, выяснилось, что, вместо всем известного "Фауста", в концерте вчера играли почему-то увертюру к "Струензэ"!
   Кругликов соединял в себе и знание, и литературный талант.
   Редкое и чудное сочетание!
   Особенно, когда оно приправлено тонким вкусом.
   И любовью к такой радости жизни, как искусство.
   Прочитав его рецензию, хотелось пойти и послушать это самому.
   Театр у нас наполовину загублен нашей критикой.
   Не её строгостью. Не её бранью. Нет.
   Насчёт брани есть отличный, -- конечно, грубый, -- афоризм Н. И. Пастухова.
   Он был в ссоре с г. Коршем и желал ему всякого зла.
   Рецензент его газеты бранил театр Корша.
   Находил пьесу плохой, исполнение ещё хуже.
   "Николай Иванович" остался недоволен рецензией.
   -- Ни к чему! Вы пишете: "плохо". А человек спросит у знакомого: "Хорошо?" -- "Хорошо!". И пойдёт. Нет, ты напиши, что в театре с потолка кирпичи валятся. Вот, тогда кто в такой театр пойдёт!
   Критика губит театр не бранью.
   Публика всё-таки больше верит знакомым, чем незнакомым.
   Соседу за столом больше, чем критику.
   Театр губят эти "осторожные из добросовестности" похвалы.
   "Умеренные".
   "Средние".
   -- Артистка такая-то добросовестно спела свою партию. Остальные были достаточно тверды.
   Я пойду смотреть превосходное исполнение.
   Я готов идти смотреть из рук вон плохое, скандал, чёрт знает что, а не представление.
   Это тоже любопытно.
   Но какое мне делю до чьей-то добросовестности, да ещё в пении?!
   Ну, пусть будет добросовестна! Очень хорошо с её стороны! Получит награду на том свете!
   Но я-то, я-то зачем буду тащиться из дома, платить деньги, чтобы убедиться, что кто-то поёт:
   -- Добросовестно!
   Ведь, это всё равно, что сказать мне:
   -- По Кузнецкому мосту идёт сейчас прилично одетая дама.
   Вы думаете, что я побегу?
   -- Ах, как это интересно!
   Кругликов писал всегда сочно, со вкусом, со смаком.
   Снова переживал спектакль.
   На ваших глазах лакомился, и у вас возбуждал аппетит.
   В этом его большая заслуга перед театром.
   Был ли он беспристрастен?
   К чести его скажу:
   -- Нет.
   Это евнухи беспристрастно проходят среди красавиц гарема.
   Евнухи искусства могут быть вполне:
   -- Беспристрастны.
   В Кругликове было слишком много желания любить, способности любить, чтобы он мог относиться "беспристрастно" к прелестям искусства.
   Он любил, а, следовательно, и ненавидел, чувствовал отвращение и увлекался, симпатизировал, презирал, испытывал беспричинную антипатию.
   Чувствовал всю гамму ощущений.
   Был пристрастен.
   К тому, что ему нравилось. К тому, что ему не нравилось.
   Мог почти замолчать новую оперу Рахманинова и, в то время, когда в Большом театре совершалось "событие", -- мог написать огромную статью о тысяча восьмисотом представлении "Травиаты" в опере Зимина!
   В нём не было многих достоинств критика.
   Были большие недостатки.
   Но их искренность, смелость, с которой он их не скрывал, блестящая форма, в которой они выливались, -- делали их очаровательными.
   Не в одних женщинах пороки подчас бывают очаровательнее добродетелей!
   О, боже! Одни добродетели!
   Одна добросовестность! Одно беспристрастие! Одна осторожность!
   Можно и Венеру Милосскую описать так:
   -- У неё правильное лицо. Грудь развита нормально. Дефектов в сложении не замечается. И, к сожалению, недостаёт рук.
   Так тысячи критиков, добросовестных критиков, изо дня в день описывают спектакли, искусство, артистов.
   Но кого интересует эта:
   -- Безрукая статуя?
   Эта женщина:
   -- С нормально развитою грудью, лицом чистым, носом умеренным, подбородком обыкновенным?
   Нет.
   Восторгался ли Кругликов Венерой Милосской, или бранил её, -- но он судил её как дон Жуан, а не Лепорелло.
   И в этом был секрет его обаяния на публику.
   Он писал с улыбкой.
   Не был ни забиякой, ни бретёром.
   Но если вызывали, -- был не прочь:
   -- Скрестить перья.
   И фехтовал пером хорошо.
   Моя первая встреча с ним была полемическая.
   Мы не убили друг друга.
   Но кольнули.
   И я через много лет с удовольствием вспоминаю об этой "встрече", как о встрече с противником, с которым скрестить оружие -- и честь, и большое удовольствие.
   Это было давно!
   Когда в Москве гремели "Новости Дня"[*].
  
   [*] - В. М. Дорошевич, после дебютов в юмористических журналах, стал фельетонистом "Нов. Дня", которым создал успех ежедневными фельетонами, под заголовком "День за день". А. К.
  
   Тогда и я был юн, и Кругликов не служил ещё "ради места" в директорах какого-то синодального хора, и Липскеров не держал ещё скаковой конюшни.
   Тогда, когда в Москве было лучше, и солнце светило ярче, и женщины на свете были красивее.
   -- И фунты были больше! -- как вспоминают о своей молодости бабушки.
   Лентовский держал зимой оперу.
   Которой, кроме рецензентов, никто не посещал.
   В "Сельской чести" выступила какая-то дебютантка.
   Фамилии её теперь не помню, но глаза помню.
   Это была именно такая головка, какую Нерон приказал отрубить и подать себе "отдельно", на блюде.
   -- Всё остальное её только портит.
   Совершенство.
   И глаза. Какие глаза!
   Мне показалось, что она поёт, как Патти. Играет, как Дузе.
   И я добросовестно написал всё, что, действительно, чувствовал, в газете.
   -- Патти, Дузе и Венера.
   На следующей день должна была идти с нею "Кармен".
   Когда, без пяти восемь, я явился в театр, Лентовский встретил меня в ужасе:
   -- Что вы наделали?!
   -- Именно?
   -- Да знаете ли вы, что сегодня к двум часам не было ни одного билета?! У театра появились барышники! Барышники, про которых я позабыл даже, как они выглядят! Театр будет переполнен! Предлагают по десяти рублей за приставное место!
   И всё это с отчаянием!
   -- Но вам-то чего же так огорчаться?!
   -- Да поймите вы, что она, оказывается, не знает даже партии! Всё, что она знает в своей жизни, это -- только Сантуцца в "Сельской чести". Она -- не певица!
   -- Ах, чёрт возьми!
   Действительно, неприятно.
   -- Пусть заболеет. Отменить спектакль.
   -- Хорошо говорить! В два все билеты были проданы. А в пять минут третьего все деньги взяты кредиторами!
   В этот вечер фонды театральной критики не высоко стояли у публики.
   Как провалилась моя богиня!
   В жизни не видывал, чтоб кто-нибудь, когда-нибудь, в чём-нибудь так провалился!
   Нет, это что! Но как ругалась публика!
   А на следующий день я прочёл в той же самой газете, где я сотрудничал, строки Кругликова:
   -- Мой молодой собрат так увлёкся глазами и т. д., и т. д., и т. д.
   Моё полное невежество в музыке!
   Не мог же я, -- тогда! -- оставить этого без ответа.
   И в той же газете, на другой день, я отвечал "ударом на удар".
   -- Мой собрат средних лет напрасно так свысока говорит о глазах. Прекрасные глаза выше музыки. Как причина выше следствия. Если бы не было на свете прекрасных глаз, в честь кого звучала бы ваша музыка? Если бы не было на свете прекрасных глаз, не было бы ни музыки, ни песней. Ни педантов музыки и т. д., и т. д., и т. д.
   Я застал в редакции записку:
   -- "Желаю вам как можно дольше сохранить способность восторгаться красивыми глазами. Быть может, в жизни это самое главное... С. Кругликов".
   А через несколько дней мы познакомились лично.
   -- Да вы с ней хоть знакомы?
   -- Нет.
   Он расхохотался.
   -- Зибель!
   -- Петроний!
   Мы встретились с Семёном Николаевичем в последний раз прошлой весной[*].
  
   [*] - 1909 г. А. К.
  
   Для дружеского и литературного разговора, мы "дали себе свидание", -- как выразился он, сговариваясь по телефону, -- за завтраком в "Эрмитаже".
   Он был уже "нехорош".
   -- Я теперь должен всего беречься.
   Мы не сели на террасе:
   -- Воздух!
   Но сели у открытого окна:
   -- Знаете, всё-таки воздух!
   Карточку завтрака он прочёл с интересом, но с грустью:
   -- Я теперь на строжайшей диете!
   Метрдотеля продержал у стола долго.
   -- Осетрина. Мне, собственно говоря, запрещено Но как приготовлено? Ах, так! Ну, тогда... Мне запрещено, но...
   -- Почки на чёрной сковородке. Да ещё с костяным мозгом?! Мне именно запрещено. Но...
   От вина отказался.
   -- Мне всякое вино запрещено, но...
   Стакан пододвинул.
   -- Это хорошее вино.
   Кофе ему было:
   -- Совсем нельзя.
   Но...
   -- А уж коньяку ни-ни.
   Но марка и год были соблазнительны.
   -- Но...
   Нам обоим было грустно.
   Мне -- за него, ему -- за себя.
   Он с иронией, подёрнутой печалью, рассказывал о своём "казённом месте".
   -- Я теперь "ваше превосходительство"! Да-с.
   Рассказывал, как он устраивал "для архиереев" полуспектакль, полуцерковное торжество -- "Пещное действо".
   И со скукой добавлял:
   -- Это, знаете, очень, -- это очень интересно.
   Страшно любивший Европу и её культуру, шутил над собой, что принуждён поехать в этом году не куда-нибудь заграницу, а на Кавказ.
   -- Вместо какой-нибудь кельнерши в этаком гофреном переднике, -- армяшки! Вы понимаете, армяшки!
   И в этой шутке слышалась "времени непоправимая обида".
   Позавтракав среди грустных шуток, мы разошлись в разные стороны.
   Пожав друг другу руку. В последний раз.
   Нам было не по дороге.
   Ему в синодальное училище.
   Мне в редакцию.
   Пока ещё в редакцию.
   Интересная фигура милой "старой Москвы" ушла из жизни...
  
  
   Источник: Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. -- Пг.: Петроград, 1923. -- С. 49.
   Оригинал здесь: Викитека.
   OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, декабрь 2009 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru