Достоевская Любовь Федоровна
Больные девушки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Современные типы:
    Чары
    Жалость
    Вампир.
    Текст издания П. П. Сойкина, Санкт-Петербург, 1913.

   

Л. Ѳ. Достоевская.

БОЛЬНЫЯ ДѢВУШКИ.

Современные типы.

Изданіе четвертое.

   

Тип. П. П. Сойкина. СПБ, Стремянная, No 12
1913.

   

ПОСВЯЩАЕТСЯ
ПАМЯТИ ОТЦА МОЕГО,
ѲЕДОРА МИХАИЛОВИЧА ДОСТОЕВСКАГО.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   Чары
   Жалость
   Вампиръ
   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Въ наше время, вслѣдствіе ненормальнаго положенія женщинъ въ обществѣ, число больныхъ дѣвушекъ увеличивается съ каждымъ годомъ. Къ сожалѣнію, люди мало обращаютъ на нихъ вниманія. Между тѣмъ, большинство такихъ дѣвушекъ выходитъ замужъ и заражаютъ своею нервностью и ненормальностью послѣдующія поколѣнія.
   Я медицины совсѣмъ не знаю, да и таланта литературнаго у меня нѣтъ. И все-же я рѣшаюсь описать нѣкоторые, наиболѣе поразившіе меня, типы. Нѣтъ сомнѣнія, что ученые современемъ начнутъ серьезнѣе изучать ненормальность женщинъ, чѣмъ дѣлали это до сихъ поръ, и тогда имъ могутъ пригодиться даже самые ничтожные матерьялы. Вотъ, въ качествѣ такихъ матерьяловъ я и рѣшаюсь напечатать первый выпускъ моихъ "больныхъ дѣвушекъ".

Л. Достоевская.

   

ЧАРЫ.

ПРОЛОГЪ.

Изъ отдѣла происшествій.

   "Въ ночь на 13 марта въ квартирѣ надворнаго совѣтника Алексѣя Павловича Вершинина, проживающаго по Сергіевской улицѣ, въ домѣ No 207, квартирѣ No 2 совершено гнусное преступленіе: задушена во снѣ малолѣтняя дочь Вершинина, Татьяна. Подозрѣніе падаетъ на Елену Мильтопеусъ, дальнюю родственницу Вершинина, живущую въ его семьѣ. Вчера же она арестована. Полагаютъ, что преступленіе совершено на романической почвѣ".

-----

I.

Милостивый Государь
Илья Ильичъ!

   Вы пишете, что назначены моимъ защитникомъ и спрашиваете, когда я могу принять Васъ, чтобы сообщить Вамъ всѣ подробности относительно знакомства моего съ Алексѣемъ Вершининымъ. Я, разумѣется, готова видѣть Васъ во всякое время, но вотъ въ чемъ бѣда: я съ незнакомыми мнѣ людьми обыкновенно робѣю, смущаюсь и какъ бы замыкаюсь въ себя. Поэтому не лучше ли будетъ, если я изложу Вамъ письменно всѣ подробности моей жизни? Если же и тогда для Васъ что-либо останется неяснымъ, то я съ удовольствіемъ дамъ всѣ необходимыя объясненія.
   Примите увѣреніе въ моемъ истинномъ почтеніи

Елена Мильтопеусъ.

-----

   Воспитана я отцомъ. Мать моя умерла, когда я была совсѣмъ еще крошкой, и я ее не помню. Папа страдалъ грудью, и мы круглый годъ жили въ Крыму, на южномъ берегу, недалеко отъ Алушты.
   Знакомыхъ у насъ было очень мало, выѣзжали изъ нашей дачи мы очень рѣдко, но я никогда не скучала. Во-первыхъ, я тогда была еще очень молода, а во-вторыхъ, мы съ папой жили большими друзьями.
   Мой отецъ былъ удивительный человѣкъ. Такого ума, такого сердца, такой доброты я никогда потомъ не встрѣчала. Онъ всегда говорилъ со мною, какъ съ равной и не считалъ меня ребенкомъ. Мы вмѣстѣ читали, вмѣстѣ гуляли и никогда не разставались.
   Какое это было счастливое время! Папа зналъ, что долго не проживетъ и спѣшилъ приготовить меня къ жизни. Убѣжденія его были совсѣмъ особенныя. Потомъ, въ обществѣ, я ихъ больше не слыхала, а когда мнѣ случалось ихъ высказывать, то всѣ смѣялись и говорили, что все это ужасно старомодно, и что моему отцу слѣдовало родиться триста лѣтъ тому назадъ. Онъ говорилъ мнѣ, что вся общественная дѣятельность принадлежитъ мужчинамъ. Женщины же созданы для того, чтобы заботиться о нихъ, беречь ихъ, утѣшать въ тяжелую минуту и воспитывать ихъ дѣтей. Онъ считалъ, что всѣ разговоры объ эмансипаціи женщинъ -- пустые разговоры; что свобода женщинамъ ничего не дастъ, кромѣ тоски; что какого бы блестящаго результата ни добились женщины: будутъ ли онѣ знаменитыми учеными, писательницами, актрисами или художницами, онѣ все же будутъ менѣе счастливы, чѣмъ любая крестьянка, окруженная своими дѣтьми. Природа не проститъ имъ, что онѣ попрали ея законы, и тоска замучаетъ ихъ, несмотря на всю ихъ знаменитость, несмотря на всѣ рукоплесканія и лавры. Если же, напротивъ, женщина посвятитъ себя всю мужу и дѣтямъ, забудетъ о себѣ и о собственномъ удобствѣ, то тутъ-то она и сдѣлается настоящей царицей, потому что мужчины, какъ бы умны и независимы они ни были, не могутъ жить безъ женщинъ, и если мужъ увѣруетъ, что жена дѣйствительно предана ему, то будетъ безконечно любить и уважать ее, и она станетъ властвовать надъ нимъ своей кротостью, добротой и преданностью.
   "Главное, Елена", повторялъ мнѣ отецъ,-- "помни, что жизнь не веселье и не забава, что надо много выстрадать, прежде чѣмъ получить счастье. Нельзя жать, не сѣя, и надо много и долго работать, прежде чѣмъ ждать награды. Но никогда не унывай. Выбери себѣ человѣка по сердцу и держись его. Пусть онъ будетъ у тебя одинъ на всю жизнь. Прости ему его недостатки, береги и люби его и ты покоришь его сердце. Только не перебѣгай отъ одного къ другому. Кромѣ разврата тѣла, есть еще развратъ сердца, и истинно порядочная женщина должна относиться къ обоимъ съ одинаковымъ отвращеніемъ".
   Я всецѣло вѣрила папѣ. Былъ ли на свѣтѣ человѣкъ умнѣе, добрѣе и благороднѣе моего отца! И я мечтала, какъ пойду той дорогой, которую онъ мнѣ указывалъ, какъ всю жизнь отдамъ любимому человѣку, стану утѣшать его и никогда, ни въ какомъ случаѣ, его не покину.
   Мнѣ было 22 года, когда отецъ мой умеръ. Передъ смертью онъ пожелалъ, чтобы я не оставалась въ Крыму, а ѣхала бы въ Петербургъ, гдѣ у меня было много родныхъ моей матери. Согласно его волѣ я черезъ полгода послѣ его смерти переѣхала въ Петербургъ на постоянное жительство. Папа мнѣ оставилъ хорошія средства. Я наняла себѣ уютную квартиру, а чтобы не жить одной, поселила у себя старую англичанку, miss Jane, которую мнѣ рекомендовала одна изъ моихъ тетушекъ. Всѣ родные встрѣтили меня очень привѣтливо, перезнакомили со своими друзьями, и по окончаніи траура я начала выѣзжать. Тутъ я должна признаться, что мнѣ очень понравились балы; не столько самые танцы, сколько все вмѣстѣ: и музыка, и наряды, и шумъ, и веселые разговоры -- все это опьяняло меня. Всѣ мужчины нравились мнѣ, хотя, впрочемъ, никто особенно. Смущало меня, главное, то, что никто изъ нихъ не былъ несчастенъ и никто не нуждался въ моемъ сочувствіи. Напротивъ, всѣ они были такъ довольны и самимъ собою и своимъ положеніемъ въ свѣтѣ, что утѣшать мнѣ рѣшительно было некого.
   Такъ прошла первая зима, а на вторую я встрѣтилась съ Алексѣемъ Вершининымъ. Алексѣй приходился мнѣ дальнимъ родственникомъ, какимъ-то четвероюроднымъ дядей. Онъ познакомился со мною на вечерѣ у тети и на другой же день пріѣхалъ съ визитомъ. Пріѣхалъ онъ не днемъ, какъ пріѣзжали обыкновенно другіе, а вечеромъ, въ 10 час., когда мы съ miss Jane уже отпили чай. Держалъ онъ себя также иначе. Не сидѣлъ чинно на стулѣ, а, разговаривая, ходилъ по комнатѣ, курилъ, сыпалъ пепелъ въ мои саксонскія бонбоньерки и уѣхалъ въ половинѣ второго. Все это мнѣ очень понравилось: въ одинъ вечеръ я подружилась съ нимъ больше, чѣмъ со всѣми мужчинами, которыхъ знала цѣлый годъ,
   Алексѣй сталъ часто ѣздить ко мнѣ. Онъ разсказывалъ о своихъ несчастіяхъ, о неудачахъ по службѣ, гдѣ у него были враги, которые ему все портили; жаловался на плохое здоровье и слабые нервы, говорилъ со мною о Богѣ, о будущей жизни, о своемъ мистическомъ страхѣ передъ смертью. У него были такія возвышенныя мысли! Такія благородныя чувства! Я полюбила его въ первый же вечеръ и скоро стала мечтать сдѣлаться его женой. Въ мечтаніяхъ моихъ не было, впрочемъ, ничего невозможнаго. Мы были однихъ лѣтъ, одного общества и почти одинаковыхъ средствъ. Увлеченіе его мною было всѣми замѣчено, и родные постоянно мнѣ о немъ говорили. Я думала, что онъ сдѣлаетъ мнѣ предложеніе весной, но, къ большому моему разочарованію Алексѣй объявилъ мнѣ въ маѣ, что уѣзжаетъ на все лѣто за границу въ обществѣ какихъ-то своихъ друзей. Онъ съ увлеченіемъ говорилъ объ удовольствіяхъ, которыя его тамъ ожидали, обѣщалъ мнѣ писать, а уходя, даже не спросилъ, гдѣ я собираюсь провести лѣто.
   Съ грустнымъ сердцемъ переѣхала я на дачу въ Царское Село. Цѣлыми днями гуляла я одиноко по парку и думала грустную думу: значитъ, Алексѣй меня не любитъ; я ему недорога. Зачѣмъ же бывалъ онъ у меня? Зачѣмъ открывалъ мнѣ свою душу? Но вскорѣ стали приходить изъ-за границы его письма, веселыя, оживленныя. Онъ подробно описывалъ свои экскурсіи въ горахъ, разные эпизоды изъ своихъ путешествій, и надежда вновь закралась въ мое сердце. Не слишкомъ ли я тороплюсь? Можетъ быть, онъ хочетъ сначала хорошенько меня узнать, прежде чѣмъ жениться? Иначе, зачѣмъ бы сталъ онъ мнѣ писать и обо мнѣ вспоминать? Смущало меня лишь одно: онъ совсѣмъ не интересовался моей жизнью въ Царскомъ и ни о чемъ меня не спрашивалъ.
   Осенью, въ октябрѣ, мы опять свидѣлись, и опять начались наши разговоры. Алексѣй такъ ласково на меня смотрѣлъ, разсказывалъ мнѣ такія интимныя мысли и чувства свои! Встрѣчаясь со мной въ обществѣ, онъ не отходилъ отъ меня, такъ что всѣ замѣчали и дразнили меня имъ. Но весной онъ опять уѣхалъ, на этотъ разъ путешествовать по Кавказу, а я опять грустно бродила по Царскосельскимъ аллеямъ, перечитывая письма, которыя онъ присылалъ мнѣ въ изобиліи.
   Такъ прошло три года. Тоска все сильнѣе и сильнѣе охватывала меня. Я была молода, мнѣ хотѣлось любви, я устала отъ одинокой жизни со старой miss Jane. Въ теченіе этого времени я получила нѣсколько предложеній, но съ негодованіемъ ихъ отвергла: одна мысль выйти замужъ за другого, чѣмъ Алексѣй, казалась мнѣ отвратительной. Я даже стала сурово относиться къ мужчинамъ. Мнѣ казалось, что это будетъ честнѣе, чѣмъ быть любезной, поощрять ихъ, а затѣмъ отказывать.
   На третій годъ я не выдержала и рѣшила объясниться съ Алексѣемъ. Я написала ему, что люблю его, что хочу быть его женою и просила его перестать бывать у меня, если онъ меня не любитъ и не имѣетъ никакихъ серьезныхъ намѣреній. Онъ или сдѣлаетъ мнѣ предложеніе, или же навсегда уйдетъ изъ моей жизни. Это будетъ очень мучительно, очень тяжело, но я куда-нибудь уѣду, переживу это тяжелое время, зато потомъ опять буду свободна и начну свою жизнь съизнова. Такъ думала я, но, къ великому моему изумленію, Алексѣй поступилъ иначе. Онъ отвѣтилъ мнѣ длиннымъ, туманнымъ письмомъ, въ которомъ ничего нельзя было понять. Говорилось о Богѣ и о будущей жизни, дѣлались какіе-то намеки на какія-то обстоятельства и т. д. Я разсчитывала, что больше не увижу его, но Алексѣй сталъ бывать у меня по-прежнему. Онъ никогда не упоминалъ ни о моемъ письмѣ, ни о своемъ отвѣтѣ. Я не знала, что и думать. Посовѣтоваться мнѣ было не съ кѣмъ, такъ какъ почти всѣ родные поссорились со мной. Они находили, что Алексѣй компрометируетъ меня, говорили, что въ обществѣ ходятъ про насъ дурные слухи. Я съ негодованіемъ отвѣчала имъ. Что могло быть невиннѣе нашей любви? Во все это время Алексѣй даже руки у меня не поцѣловалъ.
   Между тѣмъ, здоровье мое портилось. Отъ частыхъ слезъ и грустныхъ думъ у меня разстроились нервы, появились мигрени и безсонницы. Много разъ я хотѣла бросить Петербургъ и вернутся въ Крымъ, но Алексѣй приходилъ такой разстроенный, больной, несчастный, что мнѣ становилось жаль его. Кто пожалѣетъ его, если я уѣду? Кто развлечетъ и успокоитъ его? И я оставалась.
   Прошелъ годъ со времени моего письма къ Алексѣю. Стоялъ сентябрь, хмурый и дождливый. Мы съ miss Jane только что переѣхали изъ Царскаго и были заняты устройствомъ квартиры на зиму. Алексѣй гостилъ въ деревнѣ у товарища, и я ждала его со дня на день. Но онъ не пріѣхалъ. Вмѣсто него пришло письмо, въ которомъ Алексѣй извѣщалъ меня, что женился на сестрѣ своего товарища и ѣдетъ съ нею на осень въ Ялту.
   Не знаю, какъ провела я слѣдующіе дни. Мнѣ кажется, что я куда-то уходила, въ какой-то иной міръ. Сколько я ни стараюсь, я никакъ не могу припомнить, что я дѣлала и гдѣ была. Точно какой-то занавѣсъ закрываетъ эти дни, и нѣтъ возможности его отдернуть...
   Очнулась я въ водѣ. Должно быть, блуждая по Петербургу, я зашла на острова и вошла въ Среднюю Невку. Я стояла по поясъ въ водѣ и думала: только бы скорѣе утонуть. Но вода не брала меня, и я чувствовала, что тѣло мое совсѣмъ не хочетъ тонуть и борется съ рѣкой.
   Помню также, какъ чья-то собака кружилась по водѣ вокругъ меня и жалобно выла. У нея было совсѣмъ человѣческое выраженіе, и въ глазахъ виднѣлся ужасъ. На ея вой изъ-за деревьевъ выбѣжали два солдата. Одинъ изъ нихъ, перекрестившись, бросился въ воду и вынесъ меня на берегъ. Я сказала ему, что со мной случился обморокъ, и я упала нечаянно въ рѣку. Оба выслушали съ недовѣріемъ и ничего не отвѣчали. Видъ у нихъ былъ чрезвычайно серьезный. Солдатъ накинулъ на себя шинель, а я такъ и пошла мокрая. Скоро мы встрѣтили извозчика. Я достала кошелекъ, нашла тамъ пять рублей и дала ихъ спасшему меня солдату. Оба сняли шапки и поблагодарили. Я сѣла на извозчика и сказала ему свой адресъ. Они тоже что-то шепнули ему, и извозчикъ поѣхалъ такъ тихо, что солдаты могли идти рядомъ. На Петровскомъ островѣ они нашли другого извозчика и поѣхали вслѣдъ за мною до самаго дома. Ко мнѣ они, впрочемъ, не вошли, а остались внизу говорить со швейцаромъ. Я поднялась къ себѣ, переодѣлась и сѣла пить чай съ коньякомъ. Я чувствовала большую слабость, и мнѣ хотѣлось лечь. Въ это время раздался звонокъ, и пришелъ полицейскій. То былъ человѣкъ почтеннаго вида, весь сѣдой. Онъ спросилъ меня, та ли я барышня, которую солдаты спасли изъ воды. Я разсказала ему про обморокъ. Онъ слушалъ недовѣрчиво. "Такъ ли это? Обморокъ ли?" -- допрашивалъ онъ меня. Онъ захотѣлъ узнать, съ кѣмъ я живу, выразилъ желаніе поговорить съ miss Jane и очень огорчился, узнавъ, что она не понимаетъ по-русски. "Но, вѣдь, есть же у васъ какіе-нибудь родные? Какъ же это вы, больная дѣвушка, живете совсѣмъ одна, безо всякого присмотра?" -- допрашивалъ онъ меня. Наконецъ, онъ ушелъ, и я легла. У меня былъ ознобъ, и мысли мои сбивались. Къ ночи сдѣлался бредъ, а къ утру я потеряла сознаніе. У меня начался тифъ въ очень тяжелой формѣ, и я пролежала болѣе мѣсяца. Когда я стала поправляться, доктора отправили меня въ Италію, и miss Jane перевезла меня въ Гардоне, на озеро Гарда.
   Я медленно поправлялась. Все, что со мной случилось, казалось мнѣ безконечно далекимъ. Точно тысяча лѣтъ отдѣляла меня отъ прошлаго и отъ Алексѣя. О немъ я рѣдко и думала, да и вообще думать послѣдовательно было мнѣ трудно. Голова моя плохо работала, и мнѣ больше нравилось смотрѣть на цвѣты, на озеро и горы. Все казалось мнѣ удивительно яркимъ и красивымъ, всѣ блюда, которыми меня кормили, необычайно вкусными. Но болѣе всего полюбила я островъ, живописно выходящій изъ воды, прямо противъ нашего отеля. Островъ этотъ принадлежалъ какой-то итальянской герцогинѣ и весь былъ занятъ ея дворцомъ и паркомъ. Не знаю, кто именно тамъ жилъ, но я населила его по своему. Въ моемъ воображеніи тамъ жили молодые мужъ и жена. У нихъ было двое дѣтей -- мальчикъ и дѣвочка. Всѣ они, и родители и дѣти, были очень красивы и изящны. Всѣ они обожали другъ друга и никогда не ссорились. Цѣлыми днями гуляли они по очаровательнымъ аллеямъ, наслаждаясь чуднымъ видомъ на озеро, а когда шелъ дождь, то запирались въ роскошныхъ залахъ ихъ мраморнаго палаццо и занимались музыкой. Она пѣла (у нея былъ чудный голосъ), онъ игралъ на віолончели. Когда же проходилъ дождь, они снова выходили въ паркъ, гдѣ никогда не было грязи, такъ какъ дождь просачивался черезъ песокъ. Одѣты они всѣ были очень красиво. Туалеты доставлялись имъ прямо изъ Парижа и всегда были удачны. Обѣдали они восхитительно, и поваръ никогда не бывалъ пьянъ. Смущала меня кухня: я долго думала, куда ее дѣть, чтобы не слышно было запаха. Наконецъ, кухня была помѣщена въ пещерѣ, на берегу озера, и весь кухонный запахъ уходилъ въ воду. Нечего прибавлять, что обитатели этого счастливаго острова никогда не хворали и не имѣли понятія о докторахъ и аптекахъ. Мечты эти чрезвычайно занимали меня и доставляли мнѣ большое удовольствіе.
   Между тѣмъ, здоровье мое улучшалось. Лечилъ меня въ Гардоне одинъ нѣмецъ, очень умный врачъ. Онъ нашелъ, что нервы мои очень разстроены и принялся лечить меня белладонной, цинкомъ и мышьякомъ. Мало-по-малу безсонницы мои исчезли, мигрени тоже, но вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнились многія мои мысли и, даже, убѣжденія. Докторъ смѣялся, когда я ему объ этомъ говорила, и предсказывалъ, что сдѣлаетъ изъ меня совсѣмъ другую дѣвушку.
   Весной я вполнѣ оправилась и мы съ miss Jane поѣхали путешествовать по Италіи. Прежде всего мы посѣтили Верону, и этотъ городъ навсегда останется у меня въ памяти. Меня поразила его поэтическая красота и оригинальность. Особенно полюбила я арену, древне-римскую арену, вполнѣ сохранившуюся, гдѣ когда-то боролись гладіаторы, а затѣмъ, позже, мучили и убивали христіанъ. Я ходила по темнымъ корридорамъ, гдѣ въ пещерахъ, похожихъ на клѣтку, запирали христіанъ, обреченныхъ на съѣденіе звѣрямъ.
   Я представляла себѣ тѣ чувства, которыя они должны были переживать тогда -- ихъ слезы, отчаяніе, экстазъ и проклятія... Страшно становилось мнѣ, и я спѣшила на арену, на свѣтъ и солнце. Здѣсь воображала я себѣ торжественный входъ императора, со всей его пышной свитой, пурпуромъ и весталками. Я становилась передъ ложей и восклицала: ave cesare, moritore te salutant!"
   Никто не заходилъ на арену, я была совсѣмъ одна и никого не стѣснялась. Потомъ взбиралась я по ступенькамъ арены вверхъ и смотрѣла оттуда на городъ, на окрестныя горы, на мутную, быструю Adige, красивые мосты черезъ нее и черепичныя крыши домовъ.
   И вотъ, какъ-то разъ, вечеромъ, когда косые лучи заходящаго солнца обливали своимъ свѣтомъ городъ и сверкали на окнахъ крѣпости San Pietro, я вдругъ поняла, что не люблю больше Алексѣя, такъ-таки совсѣмъ больше не люблю и не интересуюсь имъ. Всѣ мои страданія были кончены. "Свобода! свобода!" -- пѣла я, перепрыгивая по ступенькамъ арены,-- "прочь тоска и мученія! Я хочу жить, жить, жить и наслаждаться! Какъ хороша жизнь! Какъ прекрасно солнце! Какъ прекрасно все, все!"
   Счастьемъ наполнилось мое сердце. Мнѣ хотѣлось пѣть, танцовать, всѣхъ обнять, всѣхъ цѣловать.
   Радостная ходила я по улицамъ, съ счастливой улыбкой смотрѣла на всѣхъ людей, заговаривала съ прохожими, и смѣялась имъ. И они смѣялись мнѣ и оглядывались на меня. "Signora parait très heureuse" -- говорилъ мнѣ старичекъ-итальянецъ, хозяинъ кафе, гдѣ я каждый день въ 5 часовъ пила чай,-- "signora а reèu une bonne nouvelle?"
   -- Très bonne, signor Julio, très bonne!-- смѣялась я ему въ отвѣтъ.
   "Но, однако, какъ же могло все это случиться?" -- спрашивала я себя. Пять лѣтъ, цѣлыхъ пять лѣтъ, продолжалась эта любовь, и вдругъ ничего больше нѣтъ, сразу всему конецъ. Отчего это могло произойти? Неужели отъ тѣхъ лекарствъ, которыми лечилъ меня гардонскій докторъ? Но, что же въ такомъ случаѣ любовь, если ее можно излечить пилюлями и порошками? Неужели же любовь всего только болѣзнь и ничего болѣе? Какъ же міръ объ этомъ раньше не зналъ, міръ, который все строитъ на любви и придаетъ ей такое значеніе? И неужели я первая объ этомъ догадалась?
   Удивляло меня также то, что я нисколько не сердилась на Алексѣя. Я находила, что онъ былъ правъ, женясь на той, которая ему, понравилась. Пусть онъ будетъ счастливъ! Пусть всѣ найдутъ свое счастье! Вѣдь жизнь только для этого и дана. Да и для меня развѣ все кончено? Мнѣ, вѣдь, всего 29 лѣтъ, и я такъ полна жаждой жизни. Неужто и для меня кого-нибудь не найдется? Пустое, еще не поздно. И я выйду замужъ и буду имѣть дѣтей и, Боже, какъ еще много счастья впереди!
   Изъ Вероны мы поѣхали въ Венецію, а, затѣмъ, все лѣто путешествовали по Италіи. Новый, невѣдомый доселѣ мнѣ, міръ, міръ дивной красоты, открылся предо мной. Цѣлыми днями ходила я съ бедекеромъ въ рукахъ и не хотѣла пропустить ни одной колонны, ни одной церкви, картины или статуи. Вечеромъ я съ наслажденіемъ отмѣчала крестикомъ въ путеводителѣ все то, что успѣла видѣть за день, и засыпала спокойнымъ, крѣпкимъ сномъ. Милая, милая Италія! Вотъ страна, гдѣ нельзя быть несчастной!
   Въ октябрѣ мы вернулись въ Петербургъ. Я тотчасъ принялась дѣлать визиты и возобновлять прежнія знакомства. Всѣ находили, что заграница принесла мнѣ пользу, что я очень поправилась и похорошѣла. Объ Алексѣѣ со мной избѣгали говорить, да и я не разспрашивала. Я всѣмъ объявляла, что думаю много принимать у себя и, вообще, весело провести зиму.
   Въ концѣ ноября ко мнѣ неожиданно пришелъ Алексѣй. Пришелъ онъ, какъ и въ первый разъ, поздно вечеромъ и сразу сталъ жаловаться на свою жизнь. Онъ былъ женатъ болѣе года и имѣлъ дочь 4-хъ мѣсяцевъ. Жена его была прекрасная женщина, но, по молодости, ничего не понимала въ хозяйствѣ. Въ домѣ ихъ царилъ ужасный безпорядокъ, и отъ него болѣе всего, страдала маленькая Таточка, у которой со дня рожденія мѣнялась уже пятая нянюшка. "Какъ только я узналъ о твоемъ возвращеніи, Елена,-- говорилъ мнѣ Алексѣй,-- то тотчасъ же подумалъ, что сама судьба тебя мнѣ посылаетъ. Ты такая умница, такая прекрасная хозяйка. Ты должна намъ помочь. Переѣзжай къ намъ сейчасъ же и возьми все хозяйство на себя. Тебѣ будетъ веселѣе жить съ нами, чѣмъ съ твоей аглицкой кикиморой".
   Я пробовала протестовать, но Алексѣй и слышать ничего не хотѣлъ. Онъ умолялъ, просилъ. напоминалъ мнѣ нашу старую дружбу. Наконецъ онъ ушелъ, взявъ съ меня слово, что я исполню его желаніе, а я, оставшись одна, принялась плакать. Такъ вотъ какова была моя свобода! Стоило придти Алексѣю, и я вновь подпала подъ его вліяніе, вновь стала его покорной рабой!
   И все сдѣлалось такъ, какъ ему хотѣлось. Я помѣстила miss Jane въ убѣжище для престарѣлыхъ гувернантокъ, сдала свою квартиру, а сама переѣхала къ Алексѣю. Мнѣ было не трудно ввести у нихъ порядокъ -- я съ дѣтства привыкла заниматься хозяйствомъ. Я перемѣнила всю прислугу, а къ Татонкѣ нашла бонну, очень милую и скромную дѣвушку изъ обѣднѣвшей дворянской семьи. Алексѣй торжествовалъ и восхищался воцарившимся порядкомъ.
   -- Какая это была геніальная мысль пригласить тебя къ намъ, Елена,-- говорилъ онъ мнѣ,-- ты видишь теперь, что я былъ правъ.
   Я скоро сошлась съ Зиной, женой Алексѣя. Ей недавно лишь минуло семнадцать лѣтъ, и она выглядѣла совершеннымъ ребенкомъ. Что-то дѣтское и невинное было въ ея лицѣ, и странно, даже болѣе: какъ-то противно становилось при мысли, что эта невинная дѣвочка уже успѣла быть женою и матерью. Свѣженькая, какъ цвѣтокъ, съ большими синими глазами и густыми золотистыми волосами, она была очень хороша, но при этомъ глупа и неразвита на удивленіе... Къ мужу она относилась вполнѣ равнодушно, къ дочери тоже. По желанію Алексѣя она сама кормила Таточку, но смотрѣла на нее, какъ на куклу, которую можно было украшать бантами. Вообще, бантъ игралъ большую роль въ ея жизни. Помимо безчисленныхъ бантовъ, которыми она украшала себя и дочь, она убирала ими всѣ комнаты, и Алексѣй смѣялся, что скоро жаркое, рыба и даже пирожки къ супу станутъ подаваться на столъ въ бантикахъ.
   Алексѣй любилъ ее дразнить. Глупость жены ничуть не смущала его, напротивъ, видимо нравилась. Часто за обѣдомъ или вечернимъ чаемъ онъ наводилъ Зину на серьезныя темы и отъ души хохоталъ, слушая ея разсужденія, поглядывая при этомъ на меня и какъ бы приглашая посмѣяться надъ ея глупостью. Нерѣдко онъ доводилъ Зину до слезъ своими насмѣшками и тогда утѣшалъ ее, какъ утѣшаютъ малыхъ дѣтей -- посылалъ за конфектами, обѣщалъ сводить въ циркъ или же купить новое платье.
   Ко мнѣ Зина относилась какъ къ пожилой родственницѣ, приглашенной заниматься хозяйствомъ. По ея словамъ, Алексѣй отзывался обо мнѣ, какъ о несчастной, одинокой дѣвушкѣ, которой некуда преклонить голову, и увѣрялъ, что будетъ истинно добрымъ дѣломъ пріютить меня у себя въ домѣ, гдѣ, къ тому же, я могу быть полезной по хозяйству. Я очень удивилась, услышавъ это. Къ чему понадобилось Алексѣю выдумывать такую неправду? Или, можетъ, онъ боялся ревности жены? Но Зина нисколько не ревновала его ко мнѣ: въ ея 17 лѣтъ мои 30 представлялись ей глубокой старостью.
   Таточка была веселенькая, здоровая дѣвочка, очень походила на мать и обѣщала стать такой же красавицей. Алексѣй ужасно ее любилъ. Онъ готовъ былъ цѣлыя ночи сидѣть возлѣ нея, когда она бывала больна, бѣжать за докторомъ или въ аптеку торопить лекарство. Онъ находилъ въ дочери такой умъ, такія нравственныя и душевныя качества, какихъ не могло существовать въ пятимѣсячномъ ребенкѣ. Онъ былъ очень обиженъ, видя, что я не раздѣляю его восторговъ и очень подружился съ бонной, доброй, простодушной и недалекой дѣвушкой, которая искренно привязалась къ Таточкѣ. Алексѣй полюбилъ заходить въ дѣтскую, чтобы съ нею поговорить и вдвоемъ полюбоваться на ребенка, но тутъ, неожиданно для всѣхъ насъ, Зина приревновала его къ боннѣ и такъ сердилась и плакала, что Алексѣй принужденъ былъ уступить и прекратить свои частыя посѣщенія дѣтской. За то онъ сталъ приходить по вечерамъ ко мнѣ въ комнату, гдѣ засиживался до часу, расказывая про свою службу и повѣряя свои сомнѣнія и неудачи. Сначала отдаленно, въ туманныхъ намекахъ, сталъ онъ говорить, какъ ошибаются мужчины, увлекаясь хорошенькимъ личикомъ, и какъ бываютъ разочарованы впослѣдствіи, убѣдившись, что женились на глупой куклѣ. Все яснѣе и яснѣе становились его намеки. Онъ уже не скрывалъ отъ меня, что жалѣетъ, зачѣмъ не женился на мнѣ.-- "Какъ бы мы могли быть счастливы, Елена",-- говорилъ онъ мнѣ,-- "ты именно та дѣвушка, какая мнѣ нужна!" Онъ увѣрялъ меня, что непремѣнно развелся бы съ Зиной, если бы не Таточка. О! какъ я стала ихъ обѣихъ ненавидѣть! Онѣ заняли мое мѣсто, онѣ отняли у меня Алексѣя! Какъ бы я могла быть счастлива, особенно теперь, когда Алексѣй уже испыталъ любовь къ хорошенькой, но глупой женщинѣ. И всему мѣшала Таточка! Когда я сидѣла съ нею, я чувствовала къ ней то умиленіе и жалость, какую возбуждаютъ обыкновенно маленькія безпомощныя дѣти, но лишь только я уходила отъ нея, я тотчасъ принималась ее ненавидѣть и готова была, кажется, убить ее.
   Въ началѣ марта Таточка вдругъ заболѣла. У ней началось воспаленіе легкихъ, и болѣзнь приняла опасную форму. Бѣдная крошка мучилась ужасно, а мы всѣ потеряли голову. Алексѣй метался по городу, отыскивая докторовъ и составляя консиліумы, между тѣмъ, нашъ домашній докторъ сказалъ мнѣ по секрету, что только чудо можетъ спасти дѣвочку. Наконецъ, на десятый день, начался кризисъ, и къ 11 ч. вечера, къ великому восхищенію Алексѣя, доктора объявили, что ребенокъ внѣ опасности. Всѣ ликовали, я тоже, но какая-то необъяснимая тоска давила меня. Я ушла къ себѣ въ комнату и, не зажигая огня, опустилась въ кресло. Долго сидѣла я въ темнотѣ, но вдругъ свѣтъ озарилъ меня, и я поняла, что тоскую потому, что Таточкѣ стало лучше. Я все время была убѣждена, что она умретъ, и ея выздоровленіе было для меня ударомъ. Боже мой, какъ низко я пала! что сдѣлала мнѣ эта бѣдная, ни въ чемъ неповинная, крошка! Что если-бы отецъ мой узналъ, какія чувства способна испытывать его "честная Леночка", какъ онъ любилъ меня называть. Нѣтъ, прочь, прочь отсюда! Завтра же уѣду все равно куда, все равно подъ какимъ предлогомъ!
   Я долго плакала, пока не заснула, но сонъ мой былъ тревоженъ, я поминутно вздрагивала и просыпалась. Тяжелые кошмары мучили меня, и я забылась лишь на зарѣ. Утромъ меня разбудилъ необычный шумъ: въ сосѣднихъ комнатахъ громко говорили, бѣгали, кто-то кричалъ, кто-то плакалъ. Я выбѣжала испуганная и узнала, что Таточка умерла. Она лежала уже застывшая, смерть очевидно послѣдовала давно, еще ночью. Съ раскаяніемъ вглядывалась я въ ея кроткое, серьезное личико и спрашивала себя: "ну, что-жъ довольна ты? Вотъ Богъ исполнилъ твое злое желаніе и устранилъ съ твоей дороги эту ни въ чемъ неповинную дѣвочку. Что-жъ, рада ты, счастлива?" И я горько плакала, и мнѣ хотѣлось упасть передъ ея кроваткой и каяться и вымолить ея прощенье. Въ это время меня позвали въ кабинетъ. Въ комнатѣ, кромѣ Алексѣя и доктора, было еще двое незнакомыхъ мнѣ мужчинъ. Одинъ изъ нихъ, слѣдователь, какъ я узнала потомъ, заговорилъ со мной. Поглощенная своимъ горемъ, я разсѣянно слушала его, но вдругъ, съ ужасомъ разобрала что онъ обвиняетъ меня въ убійствѣ Татонки. Я дико смотрѣла на него. Что это -- сонъ, бредъ? Я повернулась за объясненіемъ къ Алексѣю и отшатнулась, увидѣвъ его искаженное злобой лицо. Онъ близко подошелъ ко мнѣ и съ ненавистью глядя на меня, проговорилъ: "ты задушила ее въ надеждѣ, что я разведусь съ Зиной и женюсь на тебѣ. Такъ знай же, тварь, знай, змѣя, что этого никогда бы не случилось, потому что я всегда чувствовалъ къ тебѣ физическое отвращеніе. Слышишь ли ты это? Понимаешь-ли?" Вотъ все, что онъ нашелъ мнѣ сказать въ отвѣтъ на мою любовь! И такъ мнѣ стало это обидно, такъ больно, что я повернулась къ слѣдователю и сказала ему: "дѣлайте со мной что хотите, теперь мнѣ все равно".
   

II.

   Елену помѣстили на испытаніе въ N--скую больницу для душевно-больныхъ. Больница находилась за городомъ и состояла изъ нѣсколькихъ одноэтажныхъ и двухъэтажныхъ домовъ, разбросанныхъ среди сосноваго парка. Воздухъ былъ удивительный, тишина невозмутимая; нѣсколько напоминало кладбище, но теперь, весной, кладбище это было веселое. Птицы весело пѣли, деревья зеленѣли, а вокругъ хорошенькой, въ русскомъ стилѣ, церкви, садовники взрывали непросохшую еще землю и готовили клумбы для цвѣтовъ.
   Елена пріѣхала больная и раздраженная, на всѣхъ сердилась и ко всему придиралась, но послѣ трехъ недѣль спокойной, правильной жизни почувствовала себя значительно лучше. Безсонницы исчезли, нервы успокоились. Ей понравилась ея чистая, веселая комната, "келья", какъ она ее называла; понравилась Ѳеклуша, сидѣлка, которая отъ нее не отходила, но болѣе всего пришелся ей по душѣ докторъ, подъ надзоромъ котораго она находилась. Она такъ съ нимъ подружилась, что скоро стала разсказывать ему свои мысли и, даже, сны, чему весьма дивилась, такъ какъ характера была скорѣе замкнутаго. Удивительнаго въ этомъ было, впрочемъ, мало: Дмитрій Петровичъ Теняшовъ во всѣхъ возбуждалъ такія же чувства. То былъ человѣкъ простодушнѣйшій и добродушнѣйшій безо всякой хитрости. Ему недавно минуло 32 года, былъ онъ очень толстъ и неуклюжъ, такъ что издали походкой нѣсколько напоминалъ медвѣдя. Лицо, впрочемъ, имѣлъ пріятное. Происходилъ онъ изъ извѣстной морской семьи и первоначальное образованіе получилъ въ морскомъ корпусѣ. Затѣмъ, по призванію, поступилъ въ медицинскую академію, гдѣ занимался очень старательно. Окончивъ курсъ, выбралъ спеціальностью душевныя болѣзни, къ которымъ чувствовалъ сильное влеченіе и надѣялся сдѣлать въ этой области много интересныхъ открытій. Товарищи его по больницѣ весьма этимъ надеждамъ дивились, такъ какъ не находили въ Дмитріи Петровичѣ или Митѣ, какъ его всѣ называли, никакой наблюдательности и никакихъ психологическихъ талантовъ. Въ N -- ской больницѣ онъ впрочемъ весьма и весьма пригодился. Его безграничное добродушіе успокаивало самыхъ безпокойныхъ больныхъ, и онъ скоро былъ назначенъ завѣдывать буйнымъ отдѣленіемъ.
   Какъ большинство толстыхъ людей, Митя былъ лѣнивъ и любилъ въ свободное время лежать на своемъ широкомъ турецкомъ диванѣ и мечтать. Въ мечтахъ своихъ онъ всегда представлялъ себя худощавымъ и стройнымъ, удивительнымъ красавцемъ и побѣдителемъ сердецъ. Онъ любилъ романы изъ рыцарской жизни съ турнирами, пирами и красавцами; былъ равнодушенъ къ молодымъ барышнямъ и мечталъ о героинѣ, "настоящей" героинѣ, вотъ какія описываются въ романахъ. Къ большому его сожалѣнію, ему до сихъ поръ все еще не удавалось ее встрѣтить, а потому естественно, что Елена произвела на него глубокое впечатлѣніе,-- "Вотъ это любовь!" думалъ онъ -- "настоящая любовь! Какъ сильна должна быть ея страсть къ этому Вершинину, если она могла рѣшиться на такое преступленіе!" Видъ же Елены, больной и измученный, тотчасъ возбудилъ жалость въ его добромъ сердцѣ. Онъ рѣшилъ написать подробный психологическій очеркъ ея душевнаго настроенія и доказать суду, что въ моментъ преступленія она находилась въ помѣшательствѣ или аффектѣ. Елену, конечно, оправдаютъ, и тогда она пойметъ, кому обязана своимъ оправданіемъ. Она узнаетъ тогда, что можно и не будучи красавцемъ (Митя былъ увѣренъ, что Алексѣй Вершининъ удивительно красивъ) быть тѣмъ не менѣе рыцаремъ и умѣть доказать дружбу не на словахъ только, а и на дѣлѣ. Онъ нечаянно проговорился Еленѣ объ очеркѣ, который предполагалъ написать, и о наблюденіяхъ, которыя съ этой цѣлью надъ нею производилъ, и та тотчасъ же измѣнила свое съ нимъ обращеніе. Теперь Елена стала каждый день караулить его приходъ и, завидя въ окно Митю, поспѣшно распускала по плечамъ свои густые бѣлокурые волосы и, живописно задрапировавшись въ бѣлый шелковый платокъ, принимала театральную позу.
   -- Скажи Неронъ,-- привѣтствовала она входившаго Митю, -- многихъ ли невольниковъ ты сжегъ сегодня? Многимъ ли царедворцамъ послалъ яду? Доволенъ ли ты, о, кровожадный тиранъ, сегодняшнимъ днемъ?
   -- Вы меня не узнаете, Елена Сергѣевна? Это -- я, вашъ докторъ.
   -- А, это вы,-- и Елена проводила рукой по лбу, какъ бы стараясь что-то вспомнить.-- Садитесь, я вамъ рада. Скажите, зачѣмъ вы сегодня, рано утромъ, прилетали ко мнѣ въ видѣ чернаго ворона?
   -- Я прилеталъ къ вамъ, Елена Сергѣевна?
   -- Ну, да. Вы медленно спускались, махая вашими черными крыльями, мѣрно, мѣрно, какъ орелъ спускается на ягненка. Одинъ глазъ у васъ былъ оранжевый, другой -- яркозеленый. А вчера, вечеромъ, вы являлись мнѣ въ видѣ бѣлаго медвѣдя. Вы влѣзли вонъ на то дерево, играли на балалайкѣ и пѣли: "чаруй меня, чаруй!" Скажите, зачѣмъ вы меня мучаете, являясь въ разныхъ видахъ, отчего не приходите всегда, вотъ какъ теперь, въ видѣ добраго, славнаго Дмитрія Петровича, котораго я такъ люблю?
   -- Какъ вы сегодня спали, Елена Сергѣевна?
   -- Очень дурно. Меня ужасно взволновало то извѣстіе, которое вы мнѣ вчера сообщили.
   -- Какое же извѣстіе я могъ вамъ сообщить.
   -- Какъ, вы уже забыли? Да о томъ, что Шарлота Корде приговорена къ смертной казни. Вѣдь Шарлота -- мой лучшій другъ, моя подруга дѣтства. Неужели я могу оставаться равнодушной къ ея судьбѣ? Она только что была объявлена невѣстой Шекспира. У нихъ было уже взято купе въ sleeping car и заказано помѣщеніе въ Palace Hôtel въ МонтеКарло, гдѣ они хотѣли провести свой honeymoon. Бѣдная Шарлота! Я помню, когда мы были еще дѣвочками, мы жили въ Конго, въ Африкѣ. Мой отецъ строилъ тамъ желѣзную дорогу бельгійцамъ, а ея отецъ былъ миссіонеромъ. И вотъ, въ полдень, когда всѣ спали, Шарлота приходила посидѣть со мной въ тѣни кокосовой пальмы и признавалась мнѣ: знаешь, Елена, я такъ страстно люблю Уилли Шекспира, что готова ради него пожертвовать даже субботними бенефисами въ Михайловскомъ театрѣ.
   -- Какъ вашъ аппетитъ, Елена Сергѣевна?
   -- Ѣла я недурно и, даже, довольно много. Но вѣдь это въ послѣдній разъ, съ завтрашняго дня я буду сидѣть на хлѣбѣ и водѣ.
   -- Почему же такъ, Елена Сергѣевна?
   -- Почему! Да потому, что меня выбрали папой. Вы еще этого не знаете? Какъ же! Стараго папу прочь, а меня на его мѣсто. Voici, ma mule, -- вытягивала она впередъ свою изящно обутую ножку.-- Baisez-la. Comment, vous ne voulez pas? Et bien, alors, va-t-en, vil esclave! Tu n'est pas digne de parler à l'impératrice des Indes! Va-t-en, va-t-en!-- и Елена грозно наступала на Митю. Тотъ поспѣшно ретировался и исчезалъ за дверью, а Елена ложилась на кушетку и отъ души хохотала.
   -- И затѣйница вы, барышня, какъ я погляжу -- смѣялась и Ѳеклуша, обычная свидѣтельница такихъ сценъ, -- совсѣмъ вы нашего барина закружили.
   А Митя, торопясь и переваливаясь на ходу, шелъ домой. Тамъ, въ письменномъ столѣ, хранилась завѣтная тетрадь, въ которую онъ вписывалъ свои наблюденія надъ Еленой. Поспѣшно брался онъ за перо и писалъ:
   ...съ одной стороны, смѣшиваетъ людей современныхъ съ героями древней жизни (меня съ Нерономъ); съ другой стороны, видитъ въ животныхъ знакомыхъ ей лицъ (я въ видѣ чернаго ворона и бѣлаго медвѣдя). Съ одной стороны, смѣшиваетъ старинное съ настоящимъ (Шекспиръ и sleeping car); съ другой стороны, воображаетъ себя папой (mania grandiosa). Съ одной стороны...
   

III.

   Въ концѣ іюля прокурору петербургскаго окружнаго суда доложили о приходѣ незнакомой дамы. Онъ прочелъ на поданной визитной карточкѣ ничего не говорящее ему имя и вышелъ къ ней въ гостиную. Посѣтительница оказалась пожилой дамой, очень почтеннаго вида, съ правильными, строгими чертами лица и сѣдыми волосами. Одѣта она была въ черномъ и какъ-то особенно изящно куталась въ старинныя, дорогія, черныя кружева. Она спросила прокурора, онъ-ли занимается дѣломъ Елены Мильтопеусъ, и на его утвердительный отвѣтъ, пожелала узнать, созналась-ли обвиняемая въ преступленіи.
   -- Она все еще упорствуетъ -- отвѣчалъ прокуроръ, -- но всѣ улики противъ нея. Вопросъ теперь въ томъ, была ли она въ здравомъ разсудкѣ въ моментъ преступленія. Съ этой цѣлью она помѣщена на испытаніе въ N -- скую больницу и находится подъ надзоромъ опытнаго врача.
   Дама помолчала и, вдругъ, неожиданно для прокурора, заплакала.
   -- Богъ мнѣ прости,-- проговорила она, крестясь,-- можетъ быть, я совершаю великій грѣхъ, но я не могу больше молчать.
   И вотъ что она разсказала.
   Мери Холмогорская рано лишилась отца и матери, все дѣтство провела въ деревнѣ у бабушки, а по смерти ея была привезена въ Петербургъ и помѣщена въ институтъ. Состоянія у нея не осталось никакого. Бабушкино имѣніе за долги было продано, и если ей и удалось попасть въ институтъ на казенный счетъ, то лишь по усиленнымъ хлопотамъ своей двоюродной тетушки, Зинаиды Мстиславовны Холмогорской, ухитрившейся сохранить, не смотря на бѣдность и старость, нѣкоторыя связи въ высшемъ кругу, къ которому Холмогорскіе принадлежали по рожденію.
   У этой же тетушки должна была проводить свои каникулы маленькая Мери. Зинаида Мстиславовна жила уже двадцать пятый годъ въ четвертомъ этажѣ небольшого дома въ концѣ Сергіевской, близъ Таврическаго сада. Квартира была крошечная, мебель старомодная; прислуживала старая горничная, она же и кухарка, да въ маленькой комнатѣ возлѣ передней обиталъ старый, престарый лакей, котораго почему-то называли Габріэлемъ. Онъ долженъ былъ отворять двери и прислуживать за столомъ въ тѣ дни, когда у Зинаиды Мстиславовны бывали гости.
   Вопреки обычаю старыхъ дѣвушекъ, Зинаида Мстиславовна не терпѣла ни собакъ, ни кошекъ, ни канареекъ, и въ квартирѣ ея царила невозмутимая тишина. Посѣтители были рѣдки, все болѣе старые, совсѣмъ засохшіе старички, да двѣ-три пріятельницы Зинаиды Мстиславовны, которыхъ выѣздные осторожно извлекали изъ глубины кареты и, поддерживая, медленно возводили въ четвертый этажъ.
   Племянницу свою Зинаида Мстиславовна очень любила, но по-своему: никогда не ласкала и не забавляла, никуда не возила, но зато по вечерамъ, послѣ обѣда, разсказывала ей исторію рода Холмогорскихъ. Родъ свой Зинаида Мстиславовна цѣнила очень высоко и знала въ совершенствѣ всѣ преданія и всѣ исторіи нѣсколькихъ поколѣній.
   Холмогорскіе были люди страстные, горячіе, смѣлые и жестокіе. Рѣдко кто изъ нихъ умиралъ своею смертью, все больше на дуэли или на войнѣ, или же задушенные собственными крѣпостными за невѣроятную жестокость. Зинаида Мстиславовна необычайно гордилась всѣми подвигами своихъ предковъ, а насильственную смерть ихъ считала даже за нѣчто особенное и весьма аристократическое.
   Мери слушала молча, но восторговъ своей тетушки не раздѣляла. Всѣ эти жестокіе, окровавленные предки возбуждали въ ней отвращеніе. Вслухъ, впрочемъ, она этого не высказывала, да и, вообще, мало говорила. Зинаида Мстиславовна съ горестью думала подчасъ, что послѣдняя изъ рода Холмогорскихъ не блещетъ ни живостью ума, ни познаніями. Въ институтѣ Мери училась плохо, всегда изъ послѣднихъ, и всякіе упреки по этому поводу принимала чрезвычайно равнодушно.
   Даже подростая и развиваясь, Мери оставалась по прежнему безучастной. Она не плакала, глядя на луну, не мечтала о женихахъ, не интересовалась ни любовью подруги къ кузену, ни обожаніемъ красиваго учителя. Зинаида Мстиславовна начала давать ей читать разные невинные романы изъ стараго шкафа и съ изумленіемъ замѣчала, что племянница ея бросала книгу на половинѣ. Старушка вспоминала свою юность, свои грезы, втихомолку прочитанные романы, горячія слезы надъ страданіями влюбленныхъ героевъ и съ удивленіемъ смотрѣла на Мери, которая въ 17 лѣтъ оставалась по прежнему ребенкомъ.
   Впрочемъ, къ 16--17 годамъ у Мери появилась своего рода страсть, которая осталась, однако, неизвѣстной Зинаидѣ Мстиславовнѣ. Страстью этой была необычайная въ ея возрастѣ любовь къ маленькимъ дѣтямъ. Пріѣзжая къ своей тетушкѣ на каникулы, она часто ходила въ церковь, гдѣ простаивала всю обѣдню для того лишь, чтобы полюбоваться на дѣтей, подносимыхъ къ причастію. Ее умиляли ихъ раскраснѣвшіяся отъ жары личики, слезинки на ихъ щечкахъ, ихъ маленькія ручки, тянущіяся къ золотымъ крестамъ; ихъ милый лепетъ волновалъ ее, и они представлялись ей маленькими птичками.
   Мери бродила по улицамъ, особенно по утрамъ, отыскивая малышей, которыхъ въ это время выводили на прогулку. Она долго шла за какой-нибудь крошкой въ большомъ, смѣшномъ капорѣ, обгоняла ее, заглядывала въ ея розовое личико, прислушивалась къ ея словамъ. Она завидовала матерямъ и гувернанткамъ и печалилась о томъ, что у нея нѣтъ такой же милой игрушки, которую она могла бы раздѣвать и наряжать, цѣловать и убаюкивать. Она подолгу простаивала передъ магазинами дѣтскихъ вещей, внимательно разсматривая крошечные вязаные сапожки, маленькіе штанишки, пеленки, чепчики и представляла себѣ дѣтишекъ, для которыхъ все это было приготовлено.
   Лѣтомъ она еще болѣе сближалась съ ними. Зинаида Мстиславовна, отчасти по бѣдности, отчасти по старости, никуда не выѣзжала на дачу и чувствовала себя прекрасно на своемъ маленькомъ балконѣ; но Мери она каждый день посылала на нѣсколько часовъ въ Таврическій садъ въ сопровожденіи стараго Габріэля. Вотъ тутъ-то Мери и знакомилась съ нянюшками и ихъ питомцами. Дѣтки охотно шли къ ней на колѣни, подставляли свои личики подъ ея поцѣлуи и стряпали песочные пирожки на ея платьѣ. Мери знакомилась также съ мальчиками пяти, шести и семи лѣтъ и охотно бѣгала и играла съ ними. Она искренно веселилась сама и всегда съ грустью замѣчала, что пора будить стараго Габріэля, сладко спавшаго, пригрѣвшись на солнышкѣ, и идти домой обѣдать. Маленькія друзья ея провожали ее съ тріумфомъ до воротъ и тамъ обмѣнивались съ нею послѣдними поцѣлуями и веселыми планами на завтрашній день. Страннѣе всего было то, что Мери искренно считала дѣтей гораздо умнѣе и интереснѣе, чѣмъ институтскихъ подругъ своихъ и, даже, старую тетушку.
   Къ 19 годамъ Мери кончила институтъ и весною переѣхала къ теткѣ. Зинаида Мстиславовна рѣшила тогда, что слѣдуетъ вывозить Мери въ свѣтъ и выдать ее замужъ. Старушка волновалась все лѣто и, едва дождавшись осени, послала за каретой, облекла бѣднаго Габріэля въ старую, съѣденную молью, ливрею, и пустилась дѣлать визиты и возобновлять прежнія связи. Осень стояла мокрая и вѣтряная, Габріель, сидя на козлахъ, чихалъ и кашлялъ, а Зинаида Мстиславовна схватила инфлуэнцу. Отъ непривычныхъ ли выѣздовъ или отъ волненія, но инфлуэнца перешла на легкія, и бѣдная старушка скончалась.
   Еще разъ Мери осталась одинокой. Тетушка жила на пенсію и ничего племянницѣ оставить не могла. Первое время послѣ похоронъ, Мери пріютила у себя одна изъ знатныхъ пріятельницъ Зинаиды Мстиславовны. Она, да и всѣ старые друзья покойной, хлопотали и волновались куда пристроить сироту. Одна лишь Мери ни о чемъ не заботилась. Привыкнувъ въ институтѣ къ пассивной жизни, она была убѣждена, что все какъ-нибудь безъ нея устроится и за нее кто-нибудь рѣшитъ. Пока же она каждый день гуляла, аккуратно являлась къ завтракамъ и обѣдамъ, дѣлала реверансы, желала доброй ночи и спокойно шла спать.
   Между тѣмъ найти ей мѣсто оказалось очень труднымъ. Начальница института, зная плохое ученіе Мери, стѣснялась рекомендовать ее въ гимназіи или институты; городскія же и сельскія училища казались слишкомъ низкими "pour une Holmogorsky". Наконецъ, одинъ почтенный старичекъ, запинаясь и конфузясь, предложилъ Мери мѣсто помощницы начальницы дѣтскаго пріюта, состоящаго подъ покровительствомъ одной очень важной особы. Старичекъ ждалъ негодованія и упрековъ; судите же его удивленіе, когда Мери вся вдругъ порозовѣла, разсмѣялась и очень обрадовалась. "Дѣтки! Господи! Ея давнишняя мечта! Играть съ ними, разговаривать, раздѣвать и одѣвать ихъ -- да какое же это счастье! Да какая же это радость!" Старичекъ даже прослезился, видя ея восторгъ, а Мери мигомъ оживилась, собралась, и черезъ четыре дня была уже въ пріютѣ.
   Пріютъ обладалъ большими средствами и былъ устроенъ очень роскошно. Помѣщался онъ на окраинѣ города, въ собственномъ каменномъ домѣ. Комнаты были высокія, свѣтлыя, съ отличной вентиляціей; кроватки выкрашены въ бѣлый цвѣтъ. Имѣлись даже отдѣльныя комнаты съ ваннами, словомъ, былъ настоящій дѣтскій рай.
   Не забыты были также завѣдующія пріютомъ, и Мери отвели веселую, свѣтлую комнатку. Управляла пріютомъ вдова изъ великосвѣтской обѣднѣвшей семьи; помощницы ея были также тщательно подобраны. Каждый день приходилъ докторъ и имѣлся батюшка, въ шелковой рясѣ съ густой, тщательно расчесанной, бородой.
   Но не они интересовали Мери: она думала лишь о дѣтяхъ. Дѣтей принимали въ пріютъ отъ 3-хъ мѣсяцевъ до 7 лѣтъ, преимущественно сиротъ. Послѣ 7 лѣтъ ихъ отсылали куда-то въ имѣніе, гдѣ учили ремесламъ и наукамъ. Пріютъ раздѣлялся на старшее и младшее отдѣленіе. Мери назначили въ старшее, къ дѣтямъ отъ 3 до 7 лѣтъ. Нечего говорить, что въ первые же дни она сдѣлалась ихъ любимицей. Дѣтки бѣгали за ней, слушались только ее, окружали и цѣловали Мери. Эта дѣтская любовь была столь замѣтна, что даже возбудила зависть въ прочихъ помощницахъ. Онѣ стали толковать, что Мери балуетъ и льститъ дѣтямъ. Въ сущности же дѣло объяснялось гораздо проще. Взрослые смотрятъ обыкновенно на дѣтей нѣсколько свысока, милостиво выслушивая ихъ маленькія глупости и отвѣчая имъ шуткой. Мери же обращалась съ дѣтьми, какъ съ равными и находила ихъ разговоры несравненно интереснѣе разговоровъ взрослыхъ. Дѣтки же въ этихъ случаяхъ народъ очень чуткій.
   Болѣе всего плѣняла Мери всегдашняя дѣтская веселость. Дѣти были настоящими маленькими философами; вставали и засыпали со смѣхомъ; лишь они одни были благодарны Богу за тотъ міръ, который Онъ создалъ, и непрестанно славили Его своими милыми голосками. Все радовало и веселило ихъ. И лучъ солнца, игравшій на бѣлоснѣжной стѣнѣ, и кошечка на сосѣдней крышѣ, и воробей на садовой дорожкѣ. Они не знали никакихъ свѣтскихъ приличій, не научились еще лгать и скрывать свои чувства. Они довѣрчиво окружали всѣхъ входившихъ и ласково смотрѣли на нихъ своими свѣтлыми глазками.
   Удивлялась Мери также тому, какъ они всѣ мало плакали.
   Правда, подчасъ, ей случалось подмѣтить среди веселой толпы залитое слезами личико какого-нибудь малыша, молча, но горько о чемъ-то плакавшаго. Первое время Мери брала его на колѣни, ласкала и утѣшала; тогда ребенокъ разражался рыданіями и съ трудомъ успокаивался. Скоро Мери поняла, что дѣти не всегда плачутъ отъ какой-нибудь причины, и что часто плачъ является своего рода реваншемъ за постоянный смѣхъ. Она не тревожила ихъ больше, а, лишь, исподтишка слѣдила, какъ ребенокъ съ невысохшими еще слезами приглядывался уже къ игрѣ товарищей, готовый принять въ ней участіе.
   Милыя, милыя дѣтки! Мери думала о нихъ цѣлыми днями, даже тогда, когда уходила въ отпускъ. Старые друзья ея тетушки испытывали легкое угрызеніе совѣсти, запрятавъ молоденькую дѣвушку въ пріютъ, и часто приглашали ее на свои вечера, желая хоть немного повеселить "бѣдняжку". Если бы только они знали, какъ скучала она на ихъ собраньяхъ! Какъ тихо и чинно казалось ей все! Какъ неискренны ихъ разговоры! "Къ чему они все лгутъ", думала она, "зачѣмъ спрашиваютъ про мое здоровье и занятія, хотя это совсѣмъ ихъ не интересуетъ. Къ чему эти любезныя слова, когда завтра, встрѣтивъ меня на улицѣ, они, пожалуй меня и не узнаютъ".
   Особенно тяжело ей было съ молодыми людьми. Сидя съ ними рядомъ, Мэри испытывала неловкость, даже болѣе: отвращеніе. Особенно не любила она одного молодого гусара, удивительно красиваго, съ черными глазами и усами и ярко-красными губами. Мери даже садилась отъ него подальше, такъ боялась она ударить его за то отвращеніе, которое онъ въ ней возбуждалъ, а особенно за его красныя губы и за молодецки закрученные усы.
   Со стариками Мери было гораздо легче. Она довѣрчиво разсказывала имъ про своихъ дѣтокъ, про ихъ шалости и удачныя слова, оживлялась, розовѣла и смѣялась.
   Когда же кончался вечеръ, съ какимъ удовольствіемъ спѣшила она домой, въ пріютъ! Ей представлялся завтрашній день, смѣхъ, шалости и веселье. Никто не станетъ притворяться, всѣ дѣти съ любовью окружатъ и станутъ цѣловать ее и ревновать другъ къ другу.
   Такъ счастливо для нея прошла вся зима. Весною же Мери стали безпокоить сны. Она, вообще, отлично спала и сны видѣла рѣдко. Но если они являлись, то всегда цѣлой картиной, настолько яркой, что надолго запечатлѣвались въ ея памяти.
   Ей снилось ярко-синее море, мраморные дворцы, лодки, покрытыя пурпуромъ, тропическая зелень, залитые солнцемъ сады... Все это не было лишь мимолетными видѣніями, а составляло цѣлую исторію. То убійство римскаго императора, то войну, то появленіе отвратительныхъ чудовищъ.
   Передъ нею проходили невѣдомые люди, слышались разговоры, гдѣ древнее забавно смѣшивалось съ современнымъ, какъ нерѣдко случается во снѣ. Мери любила свои сны и часто разсказывала ихъ подругамъ въ институтѣ, а тѣ удивлялись и спрашивали ее, гдѣ она прочла всѣ эти сказки.
   Совсѣмъ другіе сны снились ей теперь.
   Опять, какъ прежде, являлась цѣлая картина, но не яркая, не солнечная, а мрачная и угрюмая. Гдѣ-то, въ темнотѣ, какіе-то палачи терзали и мучили маленькихъ дѣтей. Дѣти плакали, молили о пощадѣ, протягивали свои окровавленныя ручки, но ихъ не щадили, и истязаніе продолжалось по прежнему. Самое же ужасное было то, что Мери во снѣ ни только не страдала за этихъ несчастныхъ, ни только не старалась спасти ихъ, а, напротивъ, наслаждалась ихъ муками, ихъ мольбами и слезами. Она просыпалась вся разгоряченная, сердце ея усиленно билось. Нѣсколько минутъ продолжалось такое состояніе; сознаніе медленно возвращалось къ ней. Наконецъ она приходила въ себя, и тогда стыдъ охватывалъ ее. Она одѣвалась, выходила къ дѣтямъ и не смѣла ласкать ихъ. Она чувствовала себя виноватой передъ ними, она стыдилась ихъ. Эти сны стали повторяться такъ часто, что Мери рѣшила спросить совѣта у доктора. Она разсказала ему осторожно, тщательно скрывая испытываемое наслажденіе, а лишь жалуясь на тяжелые сны. Докторъ выслушалъ ее и, какъ-то странно улыбаясь, сказалъ: "выходили бы вы скорѣй замужъ, барышня. Что вамъ съ чужими-то ребятишками возиться".
   Мери ушла отъ него въ негодованіи. Она чувствовала себя оскорбленной, она плакала отъ обиды, хотя и не могла понять, въ чемъ именно заключалась обида.
   Она обратилась тогда къ священнику. Съ нимъ Мери была гораздо откровеннѣе. Батюшка молча выслушалъ ее, и когда она кончила, сказалъ внушительно: "молитесь святымъ Кипріану и Іустиніи; они избавляютъ людей отъ навязчивыхъ мыслей".
   Мери стала молиться святымъ Кипріану и Іустиніи, но сны являлись по прежнему, даже чаще прежняго. Мало-по-малу она привыкла къ нимъ и не чувствовала болѣе такого стыда. Она даже вступила въ сдѣлку со своей совѣстью. "Что же такое"? утѣшала она себя, "вѣдь это сны, и ничего болѣе. Никому вреда они не дѣлаютъ, а мнѣ доставляютъ удовольствіе". И Мери рѣшила не бояться больше своихъ видѣній, а лишь сильнѣе любить и ласкать дѣтей, какъ бы прося у нихъ прощенія за свою жестокость.
   Въ апрѣлѣ Мери перевели въ младшее отдѣленіе. Дѣло тутъ было совсѣмъ иное и для Мери еще занимательнѣе. Прежніе питомцы ея были маленькими людьми, сознательно разсуждающими; теперешніе же больше походили на звѣрьковъ. Широко раскрывъ глазки, они глядѣли безсознательнымъ взоромъ на что-либо блестящее или ловили воздухъ ручками и сжимали маленькіе кулачки. Никогда еще Мери не доводилось видѣть такихъ крошекъ, и она цѣлыми часами просиживала возлѣ нихъ, какъ бы стараясь разсмотрѣть эту забавную машинку и отгадать, почему она движется. Ихъ полная безпомощность трогала ее, и она скоро привязалась къ нимъ, особенно же къ маленькому шестимѣсячному Павлику.
   Что это былъ за прелестный мальчуганчикъ! Бѣленькій, пухленькій, съ чудными синими глазками и со свѣтлыми волосами, которые золотились на его розовенькомъ затылкѣ. Онъ всѣмъ улыбался, всѣмъ смѣялся, ко всѣмъ шелъ на руки. Врядъ-ли онъ различалъ людей, но улыбка у него была ангельская. Никто не могъ пройти мимо него, не оглянувшись. Что-то духовное свѣтилось въ его личикѣ; про такихъ дѣтей въ простонародьи говорятъ, что они не живучи.
   Его спинка еще не сформировалась, и бѣдный мальчикъ не умѣлъ сидѣть одинъ. Мери всѣ дни просиживала, держа его на колѣняхъ и наслаждаясь теплотой его тѣла. Павликъ такъ былъ свѣжъ и здоровъ, что отъ него шелъ запахъ свѣжаго яблочка. Мало по малу Мери стало казаться, что онъ ей родной. Всѣ другіе были хороши, но Павликъ былъ ближе и дороже ей. Весь пріютъ шутилъ и острилъ надъ ея привязанностью, но Мери не обращала ни на что вниманія. Какая-то сила тянула ее къ Павлику. Тайкомъ отъ всѣхъ она сшила ему прелестное платьеце, все изъ кружевъ и голубыхъ лентъ и, нарядивъ его, понесла къ причастію въ одно изъ воскресеній. Они оба такъ были милы, что въ церкви невольно на нихъ заглядывались.
   Вдругъ Павликъ заболѣлъ. У него сдѣлался сильный жаръ и покраснѣло горлышко. Докторъ пришелъ и сказалъ, что у него дифтеритъ, а, можетъ, и простая ангина, и что все выяснится въ первые же дни. Мальчика должны были перенести въ заразное отдѣленіе, но Мери такъ плакала, такъ молила, что рѣшили поставить его кроватку, вопреки пріютскимъ правиламъ, въ комнату Мери съ тѣмъ, что она будетъ ухаживать только за нимъ, а къ другимъ дѣтямъ выходить не станетъ.
   Тяжелые дни настали для Мери. Это было ея первое большое горе. Съ какимъ отчаяньемъ смотрѣла она на больного Павлика, съ какой мольбой обращалась къ образу Божіей Матери, плакала и молила Ее сохранить ея любимаго дѣточку! Она не спала двѣ ночи, почти ничего не ѣла, осунулась и поблѣднѣла. Къ концу третьяго дня докторъ объявилъ, что опасность миновала. Дѣйствительно, Павликъ смотрѣлъ веселѣе, а уснувъ, даже улыбался. Мери съ восторгомъ глядѣла на него, прислушивалась къ его ровному дыханію, и никогда еще жизнь не казалась ей столь прекрасной.
   Былъ вечеръ. Она потушила лампу и, оставивъ горѣть лишь лампадку, сѣла въ глубокое кресло, рядомъ съ кроваткой Павлика. Ей хотѣлось помечтать о будущихъ счастливыхъ дняхъ, когда мальчикъ выздоровѣетъ, но усталость и тревога послѣднихъ дней сказались, и она задремала, откинувшись на спинку кресла... Страшный, все тотъ же отвратительный сонъ приснился ей. Но никогда еще не былъ онъ такъ ярокъ, никогда еще не наслаждалась она такъ сильно мученіями терзаемыхъ дѣтей. Ей хотѣлось самой истязать ихъ и увеличивать ихъ страданья. Сердце ея страшно билось, вся кровь загоралась. Мери проснулась, но сознаніе не возвращалось къ ней. Сладкая истома охватила ее и, повинуясь непобѣдимому безумному желанію, она низко, низко склонилась надъ кроваткой и обоими руками судорожно сжала шейку мальчика...
   Въ корридорѣ что-то упало и загремѣло. Мери очнулась, откинулась назадъ и глядѣла передъ собою дикимъ взоромъ. Все было тихо, лампадка теплилась передъ образомъ, Павликъ неподвижно лежалъ въ кроваткѣ. Сознаніе постепенно возвращалось къ Мери, и она все поняла. Страшное отчаянье охватило ее. Она билась и рыдала въ ногахъ малютки. Мысль, что все кончено, что никогда болѣе Павликъ не улыбнется ей, была нестерпима. "Никогда! Да развѣ это возможно! Чѣмъ же жить-то я буду? Такой хорошенькій мальчикъ, такіе милые глазки и, вдругъ, никогда, никогда больше я ихъ не увижу!" Она совсѣмъ потерялась, вынула Павлика изъ кроватки и то носила его по комнатѣ, прижимая къ себѣ, то садилась и, качая ребенка, повторяла безсмысленныя слова: "рыбка моя, Павликъ мой, не оставляй меня, не уходи отъ меня! Птичка моя райская, люблю тебя! Господи, Господи, оставь мнѣ его еще хоть на недѣльку, хоть только на денечекъ!" Она несчетно цѣловала неподвижное личико мальчика, его ножки и ручки. Вдругъ мысль, что онъ, можетъ быть, еще не умеръ, мелькнула у нея. Она бережно уложила ребенка въ кроватку и побѣжала въ комнату начальницы.
   -- "Доктора, доктора скорѣй, пошлите за нимъ", кричала она, вбѣгая,-- "голубушка, Анна Васильевна, знаете ли вы, что случилось? Вѣдь я задушила Павлика!"

-----

   "Разумѣется, долгъ приказывалъ мнѣ довести тотчасъ же все случившееся до свѣденія полиціи", продолжала свой расказъ Анна Васильевна, "но Мери была такъ еще молода, и невинна, и беззащитна! Страшно показалось мнѣ губить бѣдную дѣвушку, тѣмъ болѣе, что вѣдь преступленія на самомъ дѣлѣ и не было. Произошло все вслѣдствіе какой-то странной, мнѣ непонятной, болѣзни. Раскаянье ея было самое искреннее, и я знала, какъ горячо любила она бѣднаго мальчика. Къ тому же, еслибы все стало извѣстно, какой позоръ для нашего заведенія, какое горе для высокихъ покровителей, такъ много удѣляющихъ и денегъ, и вниманія на пріютъ! Тѣмъ болѣе, что бѣдный Павликъ былъ подкидышъ и никто бы о немъ не спросилъ. Я рѣшила все скрыть -- теперь я вижу, что поступила дурно. Труднѣе всего мнѣ было уговорить доктора. Сначала онъ и слышать ничего не хотѣлъ и если, наконецъ, сдался на мои доводы, то лишь потому, что чувствовалъ себя отчасти виноватымъ. "Она обращалась ко мнѣ за совѣтомъ", признавался онъ мнѣ, "а я оттолкнулъ ее грубой шуткой. Какъ могъ я это сдѣлать!" Наконецъ я уговорила его написать свидѣтельство, что Павликъ умеръ отъ дифтерита. Подъ предлогомъ заразы я никого къ нему не пустила, сама одѣла и уложила бѣднаго ангела въ гробъ, сама отвезла его на кладбище. Мери все это время лежала въ моей комнатѣ въ жару и въ слезахъ. Послѣ похоронъ я имѣла съ нею серьезный разговоръ. Я сказала, что она не имѣетъ болѣе права ходить за дѣтьми и должна перемѣнить свои занятія. Мери во всемъ со мной согласилась и поручила мнѣ устроить ея дальнѣйшую судьбу по моему усмотрѣнію. Послѣ нѣкоторыхъ поисковъ мнѣ удалось найти ей мѣсто demoiselle de compagnie у одной пожилой дамы, моей знакомой, уѣзжавшей лечиться за границу, на цѣлый годъ. Въ іюнѣ онѣ уѣхали. Черезъ мѣсяцъ я получила письмо отъ моей пріятельницы, въ которомъ она горячо благодарила меня за Мери, хвалила ея усердіе, доброту, кротость и говорила, что полюбила ее, какъ родную дочь. Я искренно порадовалась за бѣдную, одинокую дѣвушку и была весь этотъ годъ увѣрена, что она живетъ за границей. Но вотъ, на-дняхъ, я случайно встрѣтила мою знакомую, только что вернувшуюся домой и отъ нея узнала, что Мери еще осенью, въ Меранѣ, вдругъ такъ затосковала по Россіи, что даже заболѣла, и ее пришлось отправить назадъ въ Петербургъ. Всю зиму онѣ переписывались, и изъ ея писемъ моя пріятельница узнала, что Мери удалось поступить бонной къ маленькой дѣвочкѣ въ добрую семью, гдѣ ей было очень хорошо. Но весною въ этой семьѣ произошла ужасная драма: ея маленькая воспитанница была задушена ночью родственницей отца, влюбленной въ него дѣвушкой. Извѣстіе это меня чрезвычайно поразило. Конечно, можетъ быть, я несправедлива къ бѣдной Мери, но согласитесь, что ужъ очень здѣсь странное совпаденіе. Вотъ почему я и рѣшила придти къ вамъ".

-----

   Въ тотъ же день Мери Холмогорская была арестована. Она жила на дачѣ, въ Петергофѣ, гдѣ благодаря прекрасному аттестату, выданному ей Алексѣемъ Вершининымъ, она нашла мѣсто бонны въ очень почтенной семьѣ къ десятимѣсячному мальчику. При первыхъ же вопросахъ она созналась въ убійствѣ Таточки, но говорила о немъ съ равнодушіемъ какъ будто дѣло шло о чемъ-нибудь повседневномъ и обычномъ. Гораздо болѣе чувства выказала она, прощаясь съ своимъ питомцемъ. Она горько плакала, разставаясь съ маленькимъ Жоржикомъ, къ которому уже успѣла горячо привязаться.
   

IV.

   Когда вѣсть объ арестѣ Мери Холмогорской дошла до N -- ской больницы, то Елена очень смѣялась и дразнила Митю.
   -- Какъ мнѣ васъ жаль, Дмитрій Петровичъ! Какъ грустно, что ваша статья, вашъ чудесный психологическій анализъ, который долженъ былъ прославить ваше имя, вдругъ неожиданно пропадетъ даромъ. Какая ужасная для васъ неудача! Знаете что: не убить ли мнѣ и въ самомъ дѣлѣ кого-нибудь изъ дружбы къ вамъ?
   -- Вы все смѣетесь надо мной, Елена Сергѣевна.
   -- Нисколько. Вѣдь должна же я чѣмъ-нибудь отблагодарить васъ за ваши заботы обо мнѣ. Не пропадать же вашему таланту даромъ. Другого такого случая, пожалуй, и не представится.
   Но, посмѣявшись вволю, Елена вдругъ расплакалась и горько начала упрекать Митю:
   -- Какъ вы смѣли подумать, что я способна на такое гнусное преступленіе! Какъ могли вы допустить такую дикую мысль! Я вамъ никогда, никогда этого не прощу!
   Къ вечеру они, впрочемъ, помирились и вышли вмѣстѣ на обычную прогулку въ паркъ. Получивъ свободу, Елена по прежнему оставалась въ больницѣ. Она сказала директору, что пребываніе въ ней благотворно отразилось на ея здоровьѣ и просила позволенія еще нѣкоторое время продолжать леченье. Эта просьба изумила всѣхъ докторовъ. Они привыкли къ тому, что ихъ выпущенные паціенты спѣшили обыкновенно скорѣе прочь, безъ оглядки, надѣясь никогда назадъ не возвращаться. Со времени основанія больницы это былъ первый случай, что больной добровольно оставался въ ней. Но замѣтивъ ежедневныя прогулки Елены съ Митей и блаженно-счастливое лицо послѣдняго, доктора поняли въ чемъ дѣло и перестали удивляться.
   Но не легко доставалось счастье бѣдному Митѣ! Елена была капризна, нервна и раздражительна. Порой
   
   "Было милое смущенье,
   "Были нѣжныя слова",
   
   а затѣмъ слѣдовали дерзости, насмѣшки, оскорбленія. Митя все сносилъ терпѣливо и ухаживалъ за Еленой, какъ за больнымъ ребенкомъ. Между тѣмъ въ душѣ ея шелъ разладъ.
   "Неужели тебѣ опять хочется любви?-- съ горечью упрекала она свое сердце.-- Мало, что ли, обидъ и оскорбленій принесла тебѣ первая? Неужели ты хочешь вновь испытать этотъ позоръ?
   "И почему же Митя меня любитъ?" -- спрашивала себя Елена.-- "Папа говорилъ мнѣ: будь добра, нѣжна, внимательна и ты побѣдишь сердце любимаго тобою человѣка. А между тѣмъ, развѣ я была добра къ Митѣ? Я никогда не интересовалась ни имъ, ни его дѣлами, я лишь смѣялась надъ нимъ и дразнила его. За это-то онъ и полюбилъ меня. Но что же будетъ дальше? Значитъ, если я когда-нибудь скажу ему серьезно, что люблю его, то онъ тотчасъ же меня разлюбитъ; пожалуй, даже почувствуетъ ко мнѣ отвращеніе, какъ Алексѣй. Слѣдовательно, чтобы удержать его любовь, я всю жизнь должна дразнить и разжигать его, какъ дѣлаютъ дурныя женщины. Неужели я соглашусь на такую постыдную роль? И не лучше ли ужъ мнѣ навѣки отказаться отъ любви, уѣхать теперь въ Италію и жить тамъ, пока не успокоюсь, а затѣмъ вернуться въ Россію и взять на воспитаніе одного или двухъ бездомныхъ мальчиковъ. Я постараюсь научить ихъ не быть эгоистами, не обижать дѣвушекъ, не играть ихъ сердцами, не топтать ихъ жизни. И если мнѣ удастся воспитать двухъ честныхъ мужчинъ, то развѣ это не будетъ великимъ дѣломъ?"
   Но въ то время, когда умъ ея объ этомъ мечталъ, сердце говорило иное. Сердце оставалось равнодушнымъ къ мысли о чужихъ мальчикахъ: оно предпочитало своего собственнаго. Въ душѣ своей Елена заслышала новые голоса:
   "Опомнись -- говорили они ей,-- вѣдь тебѣ 30 лѣтъ. Пора спуститься на землю съ твоихъ заоблачныхъ высотъ. Ты убѣдилась, что тѣхъ идеальныхъ людей, о которыхъ ты мечтала, не существуетъ на свѣтѣ, и что настоящіе люди болѣе похожи на животныхъ. Ну, такъ вотъ и ты попробуй этой животной жизни, можетъ быть, ты въ ней найдешь то счастье, которое тщетно искала раньше. Ты встрѣтила человѣка, который тебя любитъ. Къ чему мучить себя вопросами, почему и отчего онъ любитъ. Возьми его любовь и наслаждайся ею. Не пропускай жизни. Смотри, осень близка. Она ужъ надвигается"...
   Эти "вульгарные", какъ называла ихъ Елена, голоса все сильнѣе и сильнѣе овладѣвали ею и, къ ея большому горю, вытѣсняли прежнія, поэтическія грезы.
   Несправедливыя, какъ всѣ женщины, Елена не замѣчала, что въ любви къ ней Мити было много рыцарскаго, много жалости и состраданія къ больной, измученной дѣвушкѣ, горько обиженной несправедливымъ обвиненіемъ. Но Елена не хотѣла этого замѣчать и приписывала его любовь одному лишь своему, правду сказать, довольно грубому и неумѣлому кокетству.

-----

   Елена сидѣла одна въ паркѣ, на берегу пруда. Она читала только что полученное изъ-заграницы письмо отъ Алексѣя Вершинина. Это было первое его письмо со времени ея ареста. Онъ только что узналъ о признаніи Мери и письмо было извинительное.
   ..."И какъ могла мнѣ придти дикая мысль обвинить тебя, моя бѣдная Елена! Подлинно я потерялъ разумъ съ горя по Таточкѣ. Какъ ты должна была страдать, сколько тяжелыхъ минутъ перенести! О, сколько разъ я думалъ о тебѣ въ эти мѣсяцы и какъ мнѣ тебя не доставало! Ты знаешь Зину: она интересуется лишь своими шляпками и бантами, до меня же, до моего сердца и души ей все равно. О, какъ жажду я поговорить съ тобою, Елена, мой всегдашній вѣрный другъ! Конечно, я непремѣнно бы развелся съ Зиной и женился бы на тебѣ, но, видишь ли, жена теперь беременна, и ты понимаешь, что я не могу бросить ее и моего будущаго ребенка. Но и ты мнѣ нужна. Я предчувствую, что ты не захочешь жить вмѣстѣ съ нами послѣ всего случившагося, но нельзя ли тебѣ поселиться гдѣ-нибудь поближе къ намъ, чтобы я могъ каждый день у тебя бывать. Мнѣ такъ нужны твои добрые совѣты, твои дружескія утѣшенія"...
   Елена съ ужасомъ читала письмо. "Боже мой! неужто опять начнется этотъ кошмаръ! Неужели никогда не освобожусь я отъ этихъ проклятыхъ чаръ? О, Господи, спаси меня! Скорѣй, скорѣй замужъ за Митю! Пусть онъ укроетъ и сохранитъ меня отъ Алексѣя. Вѣдь если я обвѣнчаюсь съ нимъ, если побываю въ церкви и дамъ обѣщаніе въ вѣрности, то тогда всѣ мои заботы должны принадлежать одному лишь Митѣ. Даже если Алексѣй будетъ несчастенъ, то и тогда я ничего болѣе не могу для него сдѣлать, а обязана думать лишь о своемъ мужѣ".
   Елена отложила письмо и осмотрѣлась кругомъ. Стояла прекрасная теплая осень, какая иногда бываетъ въ Петербургѣ послѣ обычнаго петербургскаго холоднаго лѣта. Деревья желтѣли и краснѣли въ своемъ пышномъ, осеннемъ уборѣ, по нѣжно-голубому небу плыли облака, въ воздухѣ носились какія-то пушинки. Уже чувствовалось приближеніе холодной сырой осени, но такъ еще хороши, такъ теплы были эти послѣдніе лѣтніе дни!
   "The golden Autumn", вспомнилось Еленѣ названіе давно прочитаннаго ею романа, "золотая осень! Вотъ и въ моей жизни также случилось. Мое лѣто было холодное и угрюмое, полное слезъ и тоски; но, можетъ быть, за то осень будетъ хороша, и этими осенними днями насладишься еще сильнѣе, чѣмъ лѣтними, именно потому, что они послѣдніе, а тамъ наступитъ холодная зима...
   Въ сторонѣ что-то зашуршало. Елена оглянулась и въ концѣ аллеи увидала спѣшившаго къ ней Митю. Съ нѣжной насмѣшкой смотрѣла она на его смѣшную походку, на счастливое, добродушное лицо и думала: "вотъ онъ, мой golden Autumn!"
   

ЖАЛОСТЬ.

I.

   -- Ляля!
   Молчаніе. Худенькая бѣлокурая дѣвочка сидитъ на полу возлѣ раскрытаго книжнаго шкафа и жадно читаетъ.
   -- Ляля! Ты меня слышишь? Брось книгу и иди обѣдать! Ляля!! Да очнись же, матушка!
   Лялю, наконецъ, отрываютъ отъ книги и ведутъ обѣдать. За столомъ она сидитъ молча, тупо смотря на родныхъ. Лицо ея опухло и покраснѣло, наклоняясь надъ книгой. Все тѣло болитъ отъ неловкой позы, но она ничего не замѣчаетъ. Умъ ея продолжаетъ еще витать въ томъ прекрасномъ сказочномъ мірѣ, куда его перенесло чтеніе. Дѣйствительная жизнь маленькой Ляли такъ скучна, такъ безцвѣтна, такъ однообразна! Такъ надоѣли одни и тѣ же пріѣвшіяся лица! Другихъ же нѣтъ и пойти некуда. У Ляли Радвановичъ нѣтъ ни знакомыхъ, ни подругъ. Ее никуда не возятъ; она не знаетъ ни дѣтскихъ баловъ, ни игръ. Ея родители люди серьезные, бѣдные, трудящіеся. Имъ не до праздниковъ и не до увеселеній.
   Ляля еще не поступила въ гимназію и учится дома. Ученіе мало ее интересуетъ. Вся ея радость, все ея счастье -- книги. Она читаетъ съ утра до вечера, съ трудомъ отрываясь отъ книгъ для обѣда, уроковъ и прогулки. Никто не контролируетъ ея чтенія. Книжный шкафъ стоитъ безъ ключа. Ляля беретъ изъ него, что хочетъ: "Анну Каренину", "Исторію Жирондистовъ", "Нана". "Путешествія инока Парфенія" и т. п. Многаго она, разумѣется, не понимаетъ; иногда, соскучившись, пропускаетъ цѣлыя страницы. Впрочемъ, это ничуть не мѣшаетъ интересу чтенія. Часто она развертываетъ книгу на половинѣ и тотчасъ же погружается въ интригу романа; читаетъ его до конца, а, затѣмъ кончивъ, прочитываетъ начало. Голова ея всегда полна героями и героинями; картины горъ, морей, разныхъ городовъ витаютъ передъ нею. Она отвѣчаетъ роднымъ невпопадъ, глядитъ не видя ничего передъ собою, блѣднѣетъ, худѣетъ, жалуется на головную боль. Встревоженные родители находятъ, что Лялю слѣдуетъ развлечь, свести въ театръ. Долго выбираютъ пьесу и, наконецъ, везутъ ее смотрѣть... "Отелло", съ участіемъ заѣзжаго знаменитаго трагика. Театръ дѣйствуетъ на Лялю еще сильнѣе, чѣмъ книги. Она живетъ на сценѣ, не отрываетъ глазъ отъ актеровъ, негодуетъ на антракты. Въ сценѣ удушенія Дездемоны она дрожитъ и плачетъ. Ночью Ляля не спитъ и со страхомъ смотритъ въ темноту. Ей чудится, что кто-то приближается къ ней, наклоняется и хочетъ задушить. Ляля вскрикиваетъ и просыпается въ холодномъ поту...
   Вотъ Лялѣ минуло 15 лѣтъ. Путешествія историческія и политическія сочиненія не интересуютъ ее болѣе. Она предпочитаетъ имъ романы, въ особенности объясненія въ любви. Это и понятно: вѣдь Ляля влюблена. Случилось это внезапно. Два года тому назадъ одинъ дальній родственникъ, морякъ, передъ отъѣздомъ въ кругосвѣтное плаваніе заѣхалъ къ родителямъ Ляли проститься и подарилъ имъ свой портретъ. Моряка угостили обѣдомъ, а портретъ вставили въ красную плюшевую рамку и повѣсили на стѣну. На Лялю морякъ не произвелъ никакого впечатлѣнія; она въ то время увлекалась чтеніемъ "Тысячи и одной ночи" и жила больше въ Персіи, чѣмъ въ Петербургѣ. Но черезъ два года, случайно взглянувъ на его портретъ, Ляля вдругъ почувствовала, какъ затрепетало ея сердце. Она стала все чаще и чаще подходить къ портрету и черезъ недѣлю была влюблена въ Константина С--скаго. Цѣлый день, сидя за уроками, играя на роялѣ гаммы, гуляя по улицамъ, а особенно вечеромъ, ложась спать и погасивъ свѣчу, она мечтала о немъ и рисовала картину будущаго счастія, когда Р--скій вернется изъ плаванія и женится на ней. Почему-то въ ея мечтахъ родители не соглашались на этотъ бракъ; тогда милый, дорогой Костя похищалъ ее изъ окна, по веревочной лѣстницѣ. Они вмѣстѣ бѣжали въ Италію, въ Венецію и, Боже, какое счастіе ждало ихъ тамъ! Ляля рисовала себѣ ихъ объясненія въ любви, ихъ ласки, ихъ образъ жизни. Не смотря на безпорядочное чтеніе Ляля была такъ наивна и невинна, что въ мечтахъ ея послѣ цѣлаго дня горячихъ поцѣлуевъ они вечеромъ желали другъ другу спокойной ночи и расходились по своимъ комнатамъ...
   Вскорѣ, однако, Лялины подруги по гимназіи, въ которую она годъ тому назадъ поступила, нашли нужнымъ ее "просвѣтить". Во всю свою послѣдующую жизнь Ляля не могла забыть этого "просвѣщенія". Какъ-то разъ въ большую рекреацію, во время завтрака, разговоръ зашелъ о любви. Дѣвочкамъ было 14--15 лѣтъ, и тема эта одинаково всѣхъ интересовала. Ляля горячо, съ пафосомъ, о ней говорила, называя любовь "святымъ" чувствомъ. Товарки ея переглядывались между собою и хихикали:
   -- Да она совсѣмъ еще дурочка -- рѣшила одна изъ нихъ,-- послушай, Варя, ты сидишь съ ней на одной скамейкѣ, тебѣ слѣдуетъ "все" ей объяснить.
   Варя отнѣкивалась, дѣвочки настаивали. Ляля, широко раскрывъ глаза, удивленно переводила ихъ съ одной на другую. Наконецъ Варя сдалась на доводы товарокъ, обняла Лялю за талію, увела ее въ уголокъ и шепнула нѣсколько словъ на ухо. Дѣвочки съ интересомъ слѣдили за "просвѣщеніемъ". Ляля поблѣднѣла, зашаталась и съ дикимъ видомъ смотрѣла на Варю. Все помутилось въ ея глазахъ, и она бы упала, если бы не подхватили подруги.
   -- Воды скорѣй, бѣгите за Августой Петровной!-- испуганно кричали дѣвочки.
   За классной дамой побѣжали.
   -- Радвановичъ, голубушка, не выдавай насъ!-- растерянно шептали гимназистки.
   Классная дама испугалась, увидавъ Лялю. Она сама свела ее внизъ, помогла одѣться и отправила домой на извозчикѣ въ сопровожденіи школьнаго сторожа.
   Дома Лялю мигомъ раздѣли, напоили малиной и уложили въ постель. Ляля ничего не говорила и молча всему повиновалась. Она чувствовала себя раздавленной и не могла собрать мыслей. Только ночью, когда всѣ уже уснули, она, наконецъ, сообразила въ чемъ дѣло, и горько заплакала, забившись въ подушку и изо всѣхъ силъ сдерживаясь, чтобы ея не услышали.
   "Кончено, все кончено! Прощай, свѣтлая мечта о Костѣ! Все погибло: она обречена на вѣчное дѣвичество, на вѣчное одиночество". Это было первое большое горе въ жизни Ляли, и долго не могла она оправиться и забыть его. Тяжелѣе всего было-то, что не о чемъ стало больше мечтать. Мечты были насущной потребностью Лялиной жизни.
   Отнимите табакъ у яраго курильщика или вино у пьяницы, и вы поймете ея состояніе. Страданія Ляли къ концу второй недѣли стали невыносимы, и неизвѣстно, чѣмъ-бы они кончились, если-бы, вдругъ, блестящая комбинація не пришла ей въ голову.
   Ляля рѣшила, что когда Костя Р -- скій сдѣлаетъ ей предложеніе, то она его приметъ, но затѣмъ, черезъ нѣсколько дней, уведетъ его въ садъ, въ старую бесѣдку, и тамъ скажетъ ему, что она случайно, въ гимназіи, узнала въ чемъ заключается бракъ. Что "это" противно ея убѣжденіемъ, и она никакъ согласиться на то не можетъ. Вмѣсто того Ляля предложитъ Костѣ жить по-братски, но такъ какъ безъ дѣтей имъ будетъ скучно, то послѣ свадьбы они оба поѣдутъ въ Воспитательный Домъ и выберутъ тамъ себѣ по вкусу дѣвочку и мальчика. Костя навѣрно согласится. Онъ. вѣдь, такой деликатный! Ему самому навѣрно все "это" противно. Ляля была въ восторгъ отъ своей идеи. Обрадованное воображеніе заработало съ новой силой, и картины ихъ будущей жизни и семейнаго счастія замелькали передъ Лялей, радуя и веселя ее и скрашивая ея грустную молодость.
   

II.

   Къ девятнадцати годамъ судьба Ляли круто измѣнилась. Родители ея умерли, и Лялю взяла къ себѣ тетка, бездѣтная вдова. Она горячо полюбила племянницу и рѣшила сдѣлать ее наслѣдницей своего состоянія. Ляля стала богатой невѣстой. Къ этому времени она кончила гимназію, и тетка рѣшила, что пора вывозить ее въ свѣтъ. Ляля сама мечтала о людяхъ. Она выросла въ одиночествѣ, а потому люди интересовали ее больше всего: больше книгъ, больше театра. Къ тому-же она все болѣе и болѣе мечтала о любимомъ человѣкѣ и надѣялась встрѣтить его въ обществѣ. Константинъ Р--скій давно уже женился въ Севастополѣ, гдѣ служилъ, вернувшись изъ плаванія. Ляля горько плакала, узнавъ о его женитьбѣ. О, глупый человѣкъ! Онъ и не подозрѣвалъ, какое счастіе ждало его въ Петербургѣ!
   Послѣ этой измѣны Лялѣ пришлось испытать еще двѣ сильныя страсти: одну къ Борису Троекурову, герою "Перелома" романа Маркевича; другую -- къ шведскому наслѣдному принцу, портретъ котораго случайно попался ей въ руки. Но теперь оба эти увлеченія уже прошли, и Ляля мечтала, какъ встрѣтитъ она прекраснаго, добраго, умнаго человѣка, который откроетъ ей свою душу и оцѣнитъ ея сердце.
   Тетушка Ляли принадлежала къ такъ называемому "хорошему обществу". Люди, принимаемые ею, были прекрасно воспитаны, тщательно вымыты и нарядно одѣты. Ляля любовалась на блестящую отдѣлку ихъ ногтей и безукоризненные проборы волосъ, но очень удивлялась ничтожеству ихъ разговора. Не то, чтобы не было между ними умныхъ людей; встрѣчались и умные, хоть и не въ большемъ числѣ. Но они тщательно старались подавить въ себѣ всякую оригинальность и своеобразность. У всѣхъ была одна цѣль: ничѣмъ не выдаваться и во всемъ походить на другихъ. Удивлялась Ляля также тому, какъ плохо они были образованы въ литературномъ отношеніи и какъ мало они читали. Они знали всѣ знаменитыя произведенія по названію, но, повидимому, не нашли еще времени, чтобы ихъ прочесть. Плоскія шуточки, глупенькое балагурство, ничтожный flirt -- вотъ все, чѣмъ наполняли они вечера и собранія.
   Два-три человѣка принялись было серьезно ухаживать за Лялей, но она съ негодованіемъ ихъ отвергла. "Имъ не я нужна, а ваши деньги",-- заявила она теткѣ, -- "меня-же берутъ лишь въ придачу".
   Ляля отчасти была права. Ея женихи не настаивали, не отчаивались, а найдя черезъ нѣсколько мѣсяцевъ (а иногда и недѣль) болѣе сговорчивую невѣсту съ хорошими средствами, посылали Лялѣ пригласительный билетъ на свою свадьбу.
   Разъ какъ-то она поѣхала на журъ-фиксъ къ одной изъ своихъ пріятельницъ. Народу собралось немного. Выпивъ чай, молодежь изъ столовой перешла въ гостиную и хотѣла было начать игру въ "secretaire". Въ это время изъ кабинета хозяина дома, гдѣ сидѣли "большіе", къ молодежи присоединился Викторъ Б--въ. Онъ, впрочемъ, и самъ былъ еще молодъ, лѣтъ 27--28, не болѣе, но удивительно серьезенъ и сосредоточенъ для своихъ лѣтъ. Онъ нѣкоторое время молча присматривался къ игрѣ, и, вдругъ, заговорилъ. По какому-то поводу онъ затѣялъ споръ съ кѣмъ-то изъ присутствующихъ. Тотъ было отвѣчалъ ему, но скоро замолкъ, и разговоръ перешелъ въ монологъ Б--ва. Онъ говорилъ горячо, пылко, волнуясь о Богѣ, о любви, о христіанствѣ. Голосъ его, глухой вначалѣ, звенѣлъ, его смуглое, блѣдное лицо покраснѣло, черные глазасверкали. Всѣ молча слушали, не смѣя пошевелиться, и, какъ очарованные, не сводили глазъ съ оратора. На Лялю онъ произвелъ глубокое впечатлѣніе. Ей едва удалось обмѣняться съ нимъ нѣсколькими словами, но образъ его, какъ живой, стоялъ передъ нею. Ляля сдѣлалась усердной посѣтительницей журъ-фиксовъ своей подруги, но увы, Б-въ болѣе не появлялся. Поборовъ свою стыдливость, Ляля начала про него разспрашивать. Ей сказали, что онъ начинающій писатель и очень странный человѣкъ: то вздумаетъ ходить каждый день, то исчезаетъ по цѣлымъ годамъ. Ляля тотчасъ купила его повѣсти и принялась читать. Несмотря на всю симпатію къ автору, литературное чутье Ляли, развитое многочисленнымъ и разнообразнымъ чтеніемъ, подсказало ей, что у Б--ва не было художественнаго таланта. Его герои были холодны неуклюжи и прямолинейны. Они напоминали наивные рисунки древнихъ египтянъ. Но прекрасная душа автора сквозила въ каждой строчкѣ; горячее сердце, любовь къ правдѣ, жажда справедливости -- все это плѣнило Лялю. Она уже любила Б--ва; она искала встрѣчи съ нимъ на улицѣ, въ театрѣ, въ обществѣ и тосковала, не находя его -- Б--въ исчезъ безслѣдно.
   Прошло больше года. Однажды, осенью, Ляля, просматривая утромъ газету наткнулась на извѣстіе, которое заставило ее похолодѣть. Вотъ что тамъ стояло:
   "Нашъ молодой, подающій большія надежды, писатель, Викторъ Б--въ, находится въ настоящее время въ Кіевѣ, въ больницѣ. По дорогѣ на югъ, куда она ѣхалъ лечиться отъ чахотки, онъ схватилъ воспаленіе легкихъ. Средствъ у него нѣтъ никакихъ, и онъ испытываетъ большую нужду. Слѣдовало-бы литературному фонду обратить вниманіе на грустное положеніе молодого писателя".
   Газета выпала изъ рукъ Ляли. Въ сильномъ волненіи принялась она ходить по комнатѣ. Наконецъ, обдумавъ, подошла къ письменному столу и принялась писать Б--ву. Она писала, что любитъ его, предлагаетъ ему себя въ жены, а если онъ не хочетъ, то въ сидѣлки, въ сестры милосердія. Сообщала, что выѣзжаетъ немедленно вслѣдъ за письмомъ, съ тѣмъ, чтобы ухаживать за нимъ въ Кіевѣ.
   Ляля писала, не заботясь о слогѣ, съ кляксами и помарками. Только окончивъ письмо, она сообразила, что не знаетъ, куда адресовать его. Даже отчество Б--ва было ей неизвѣстно. Она рѣшила пойти въ редакцію газеты, чтобы узнать его адресъ. На бѣду, подошло два праздника подрядъ и лишь на третій день могла открыться редакція.
   Ляля почти не волновалась. Ничего не говоря теткѣ, она потихонько укладывала самое необходимое въ дорогѣ и считала деньги. Ихъ у нея было немного, но Ляля надѣялась заложить гдѣ-нибудь подаренныя ей теткой драгоцѣнности. Отсутствіе паспорта мало ее безпокоило. Въ Кіевѣ она тотчась пойдетъ къ губернатору и все ему объясннъ, а тамъ пріѣдетъ тетка и все уладится.
   Насталъ, наконецъ, третій день -- рѣшительный, но дѣйствовать Лялѣ не пришлось: газета извѣщала о смерти Б--ва... Ляля не плакала, но строго себя судила. "Этотъ прекрасный человѣкъ страдалъ, умиралъ, погибалъ отъ бѣдности, а ты въ то время мечтала и строила воздушные замки. Надо было давно откинуть дѣвичью стыдливость и отыскать его. Не слѣдовало ждать, когда онъ придетъ къ тебѣ просить сочувствія; гордые люди ни къ кому со своимъ горемъ не ходятъ. Надо было самой придти и предложить помощь. Съ своимъ приданымъ ты могла-бы свезти его въ Египетъ или Алжиръ. Онъ былъ молодъ; при тщательномъ леченіи и комфортѣ онъ могъ поправиться, и вотъ ты-бы спасла хорошаго человѣка".
   Ляля не оправдывалась передъ своей совѣстью; она лишь дала себѣ слово запомнить этотъ урокъ.
   Ляля попрежнему продолжала выѣзжать, отчасти по настоянію тетки, отчасти по личному желанію, такъ какъ любила людей, и ихъ общество ей было необходимо. Но помимо баловъ и вечеровъ ея домашняя жизнь мало отличалась отъ прежней, дѣтской. Попрежнему она много читала и много думала. Она любила также гулять, причемъ могла много ходить. Для прогулокъ Ляля никогда не выбирала Невскій, Морскую, Набережную, т. е. тѣ мѣста, гдѣ могла встрѣтить людей своего круга. Она предпочитала другія улицы. Лялю забавляло опредѣлять характеръ разныхъ частей Петербурга.
   На Мойкѣ, Милліонной, Конюшенной, все было барское, старинное, временъ Пушкина. Въ домахъ съ колоннами, въ стилѣ Empire, казалось, жили еще франтихи 20-хъ годовъ. Такъ и чудилось, что вотъ выйдутъ онѣ изъ подъѣзда садиться въ карету въ своихъ горностаевыхъ салопахъ и букляхъ. На всѣхъ углахъ виднѣлись отмѣтки о наводненіи 1824 года. Жители этой части города все еще жили наводненіемъ, да и, вообще, мало повидимому измѣнились съ тѣхъ поръ.
   Казанская часть казалась ей мѣщанской и вульгарной. Тутъ все больше попадались нѣмцы-ремесленники, угрюмые, сосредоточенные, куда-то спѣшащіе по дѣлу. Дома всѣ были въ мелкихъ квартирахъ, низкихъ, мрачныхъ, угрюмыхъ. Никто не думалъ о красотѣ и комфортѣ -- было бы чѣмъ прожить.
   На Пескахъ все было добродушно, по провинціальному. Вокругъ маленькихъ деревянныхъ домиковъ зеленѣли садики и палисадники, лаяли собаки, кричали пѣтухи, пахло жаренымъ кофе. Жители домиковъ выходили на улицу по домашнему, знали другъ друга въ лицо и съ недоумѣніемъ и любопытствомъ смотрѣли на чужого.
   По Лиговкѣ, за Николаевскимъ вокзаломъ, шла сторона фабричная. Ляля любила ходить сюда по праздникамъ около вечеренъ. Рабочіе въ яркихъ рубашкахъ играли на гармоникѣ; ихъ жены съ грудными дѣтьми на рукахъ щелкали сѣмечки; старшія дѣти барахтались и играли возлѣ, и звучный здоровый хохотъ, пѣсни и шутки слышались со всѣхъ сторонъ. Лялѣ часто казалось, что здѣсь, можетъ быть, живутъ самые веселые, счастливые и беззаботные петербуржцы.
   Ляля любила свой Петербургъ и горячо принимала къ сердцу его красоту и благоустройство. Каждое новое украшеніе -- мостъ, памятникъ, музей, она считала личнымъ себѣ подаркомъ, тревожилась и интересовалась, пока они строились, и торжествовала, когда ихъ кончали.
   Гуляя по улицамъ, Ляля съ увлеченіемъ всматривалась въ лица попадавшихся ей на встрѣчу людей. Ей нравилось догадываться, кто могутъ быть эти люди, гдѣ живутъ они, что думаютъ, чѣмъ занимаются. Часто она создавала такъ цѣлые романы.
   Порой встрѣчалась ей военная музыка. Куда бы она ни шла, Ляля тотчасъ поворачивала вслѣдъ за нею и бодро шагала въ тактъ. Мысли ея неслись вихремъ и всегда были героическаго содержанія. Вотъ она на войнѣ: пріѣзжаетъ туда въ качествѣ сестры милосердія. Сначала исполняетъ свои обязанности, но когда наступаетъ рѣшительная битва, то Ляля одѣваетъ солдатскую шинель и фуражку и идетъ въ бой. Вотъ она во главѣ роты. "За мной, братцы, за мной!" -- кричитъ она и бѣжитъ впередъ со знаменемъ. Вражеская пуля ранитъ ее, и она умираетъ, прижимая знамя къ сердцу. Слезы умиленія и восторга туманятъ ея глаза, грудь сжимается, сердце бьется... но музыка кончается, и Ляля возвращается на землю. Съ недоумѣніемъ оглядывается она вокругъ: ни солдатъ, ни битвы, ни знамени. Она стоитъ въ какой-то невѣдомой улицѣ, куда ей совсѣмъ не нужно было заходить. И смѣшно становится Лялѣ и стыдно своей горничной, которая по приказу тетушки всюду ее сопровождаетъ и почтительно слѣдуетъ за барышней.
   Какъ-то разъ, зайдя чуть не за городъ, Ляля нечаянно оглянулась и увидала залитое слезами лицо своей молоденькой служанки.
   -- Что съ вами, Дуняша?-- съ удивленіемъ спросила она.
   -- Я очень устала, барышня,-- всхлипывала бѣдная дѣвушка,-- ноги у меня болятъ.
   Ляля тотчасъ взяла извозчика и съ раскаяніемъ смотрѣла на горничную.
   "Вѣдь этакій чудовищный у меня эгоизмъ,-- упрекала она себя.-- Я увлеклась своими мечтами, а объ ней и забыла. И какая нелѣпость давать мнѣ, здоровой, взрослой дѣвушкѣ, охрану въ видѣ слабой малокровной крестьянки! Ну, какъ она можетъ меня защитить? Да и кто меня обидитъ?
   Лялѣ даже смѣшно стало при мысли, что ее кто-либо можетъ обидѣть. Она хорошо понимала свой характеръ.
   Ляля была смѣла и рѣшительна; людей ничуть не боялась; къ общественному мнѣнію относилась съ презрѣніемъ или, вѣрнѣе, оно совсѣмъ для нея не существовало. Людскія приличія, обычаи и, даже, законы считала она дѣломъ рукъ человѣческихъ, а слѣдовательно, хрупкимъ и несовершеннымъ и не задумалась бы ихъ нарушить, если бы того потребовала ея совѣсть. Такимъ натурамъ люди не страшны -- страшна идея. Разъ поразивъ ихъ, идея способна испортить, исковеркать всю ихъ жизнь.
   

III.

   Между тѣмъ въ домѣ Лялиной тетки появился человѣкъ, которому суждено было сыграть большую роль въ жизни Лялнонъ сразу обратилъ на себя ея вниманіе. То былъ молодой инженеръ, лѣтъ 27--28, бѣлокурый и черноглазый, съ умнымъ и добрымъ лицомъ. Но не это поразило Лялю. Поразила ее его изумительная ребячливость. Онъ шалилъ, острилъ и веселился, какъ бы могъ веселиться пятнадцати лѣтній мальчикъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ Ляля чувствовала, что онъ не только уменъ, но много читалъ, много зналъ и способенъ былъ задумываться надъ глубокими и серьезными вопросами. Это-то и удивило Лялю. Она привыкла, чтобы къ ней относились какъ къ умной дѣвушкѣ и недоумѣвала, почему Кевличь такъ старательно избѣгалъ всякихъ серьезныхъ темъ, предпочитая пустые разговоры и неудачныя остроты, надъ которыми самъ же первый смѣялся. Ляля недоумѣвала, сердилась, обижалась и, наконецъ, стала отдаляться отъ Кевлича, который, повидимому, ничего не замѣчалъ и аккуратно посѣщалъ ея журфиксы, находя большое удовольствіе въ веселой толпѣ Лялиныхъ подругъ и знакомыхъ.
   Такъ прошла зима. Однажды весною, вернувшись съ прогулки, Ляля нашла свою тетушку въ большой ажитаціи. Она ходила въ волненіи по кабинету, пила воду и обмахивалась вѣеромъ. Увидавъ племянницу, она взяла со стола письмо и молча ей протянула. Письмо было отъ Кевлича. Ляля съ удивленіемъ принялась читать и съ каждымъ словомъ удивленіе ея росло.
   "Многоуважаемая Евдокія Сергѣевна",-- писалъ Кевличъ,-- "Вы пригласили меня провести у васъ вечеръ въ прошлую среду,-- я отказался; я сказался больнымъ, между тѣмъ я былъ здоровъ. Не пришелъ же я потому, что убоялся излишней любезности, которую встрѣчаю въ домѣ Вашемъ. Любезность эта напрасна. Простите, что откровенно говорю Вамъ это, но, мнѣ кажется, лучше, чтобы межъ нами не было больше недоразумѣній".
   Окончивъ это удивительное посланіе, Ляля молча посмотрѣла на тетку. Лицо ея было красно отъ негодованія и стыда.
   -- Ты понимаешь, -- пылко и волнуясь, заговорила Евдокія Сергѣевна,-- этотъ мальчишка вообразилъ себѣ, что я хочу женить его на тебѣ. Ничтожный инженеръ, безъ копейки денегъ, серьезно думаетъ, что я тебя, мою Лялю, ему отдамъ. Мало того, стану за нимъ бѣгать! Это только мужчины способны на подобное самомнѣніе. Ну, ужъ, и проучу же я его! Вотъ я тутъ набросала черновое письмо. Выслушай и скажи твое мнѣніе.
   Тетушка съ торжествомъ, отчеканивая каждое слово, принялась читать, видимо гордясь своимъ произведеніемъ. Письмо, дѣйствительно было прекрасно написано и, безъ сомнѣнія, должно было уничтожить Кевлича. Племянница дала свое согласіе и письмо немедленно отправили съ посыльнымъ.
   Ляля заперлась въ своей комнатѣ. Стыдъ и обида охватили ее. "За что такой позоръ",-- горестно восклицала она,-- "что я сдѣлала, чѣмъ его заслужила?" Обвинить ее, гордую честную Лялю, въ бѣготнѣ за мужчинами, за женихами. Господи! Да если бы она кого и любила, и была бы любима, то и тогда она долго раздумывала бы и строго себя провѣряла, прежде чѣмъ рѣшиться на бракъ.
   Неужели же и другіе мужчины также мало ее понимаютъ? О! Боже мой! Да стоитѣли, стоитъ ли жить среди этихъ ничтожныхъ людей?
   Долго плакала и горевала бѣдная дѣвушка. Совсѣмъ уже стемнѣло; пора было обѣдать. Вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошла Евдокія Сергѣевна съ весьма сконфуженнымъ видомъ.
   -- Прочти, -- сказала она, протягивая Лялѣ письмо,-- вотъ отвѣтъ Кевлича.
   Съ замираніемъ сердца принялась Ляля за чтеніе, и съ первыхъ же словъ все стало ей ясно. Письмо несомнѣнно было написано больнымъ человѣкомъ. Обрывки мыслей, недоконченныя фразы, перемѣшанныя съ текстами изъ Евангелія, просьба о прощеніи, мольба объ участи -- все это представляло хаосъ, ярко рисующій состояніе больной дупіи.
   -- Онъ или сошелъ съ ума, или сойдетъ на дняхъ,-- заговорила Евдокія Сергѣевна,-- бѣдный, бѣдный мальчикъ! И какъ это я сразу не поняла, въ чемъ дѣло. Какъ тяжело теперь думать, что я обидѣла его моимъ отвѣтомъ! И зачѣмъ я такъ поспѣшила его послать!
   Кевличъ, дѣйствительно, заболѣлъ и былъ помѣщенъ въ N--скую больницу для душевно-больныхъ. Его всѣ любили и всѣ искренно жалѣли, но, какъ водится, пожалѣвъ, забыли. Не то было съ Лялей. На ея болѣзненную нервную натуру весь этотъ эпизодъ произвелъ глубокое впечатлѣніе. Она взяла у тетки второе письмо Кевлича и не разставалась съ нимъ. Она перечитывала его, вдумываясь въ каждое слово, и яркая картина погибающей человѣческой души возставала передъ нею. Ляля переживала его тоску и отчаяніе, сознаніе подступающей болѣзни, борьбу съ нею, страстное желаніе услышать отъ людей слово сочувствія и утѣшенія. Но безпощадная болѣзнь сломила его; люди, ради собственной безопасности, поспѣшили запереть его въ больницу, предоставивъ его докторамъ. Сами же они попрежнему веселились и наслаждались жизнью, о немъ не думая. Что за бѣда, что въ этой "course du flambeau" одинъ упалъ? Не останавливаться же ради него! Отбросимъ его и побѣжимъ далѣе!
   -- Но неужели же и я также поступлю,-- думала Ляля,-- пожалѣю о немъ, а затѣмъ буду продолжать прежнюю жизнь со всѣми петербургскими увеселеніями? Честно ли это? Справедливо ли?
   И Ляля вновь перечитывала письмо и ей казалось, что въ этомъ послѣднемъ обращеніи Кевлича къ людямъ, онъ звалъ ее на помощь, звалъ идти за нимъ. Неужели она ему откажетъ?
   И Ляля рѣшилась. Она разомъ прекратила всѣ свои выѣзды, порвала со знакомыми и затворилась у себя въ домѣ. Каждую недѣлю она ѣздила въ N--скую больницу. Къ Кевличу пока не пускали, но Ляля перезнакомилась со всѣми докторами, сторожами и больничной прислугой. Она читала книги о душевныхъ болѣзняхъ, стараясь составить себѣ понятіе о ихъ леченіи, и присматриваясь къ тѣмъ больнымъ, что выходили на прогулку. Мало-по-малу весь интересъ ея жизни перешелъ въ N--скую больницу. Ляля начала чувствовать отвращеніе къ здоровымъ людямъ. Съ ненавистью вглядывалась она въ красивыхъ, румяныхъ мужчинъ, что встрѣчались ей на улицѣ.
   -- Я ненавижу васъ, самодовольныхъ, веселыхъ прожигателей жизни!-- говорила она про себя,-- вы думаете, что вы счастливы? Правда, вамъ везетъ по службѣ и въ любви, но знаете ли вы, что ваши жены любятъ васъ лишь за ваши деньги и служебное положеніе. Никогда, никогда не узнаете вы любви лучшихъ дѣвушекъ, которыя любили бы васъ за ваше сердце и душу! Всѣ истинно хорошія женщины принадлежатъ не вамъ, а тѣмъ, другимъ, которыхъ вы такъ презираете: больнымъ, арестантамъ, униженнымъ жизнью или закономъ. Тѣ люди никогда одни не останутся. У нихъ не будетъ вашихъ жалованій, повышеній, орденовъ, но они, одни только они, узнаютъ, что такое настоящая женская любовь и преданность.
   Къ Кевличу, наконецъ, пустили. Ляля готовилась увидѣть больного, услышать дикія слова, безсвязныя рѣчи и очень удивилась, увидавъ передъ собою свѣтскаго человѣка, прекрасно собою владѣющаго, сохранившаго весь свой умъ, остроуміе и веселость. Проговоривъ съ нимъ четверть часа, она пошла давать отчетъ доктору.
   -- Да онъ совсѣмъ здоровъ, -- съ недоумѣніемъ говорила ему Ляля.
   Докторъ печально качалъ головой. Онъ разрѣшилъ еще нѣсколько свиданій. Ляля съ восторгомъ смотрѣла, какъ поправлялся Кевличъ. Она посылала ему книги, цвѣты. Ей такъ хотѣлось сказать ему, что она любитъ его, что онъ въ ея глазахъ выше, умнѣе, прекраснѣе всѣхъ мужчинъ въ мірѣ. Но она боялась взволновать Кевлича и тщательно взвѣшивала всякое слово. Разговоръ ихъ былъ обыкновеннымъ свѣтскимъ разговоромъ, что ведется въ любой гостинной. Но эти бесѣды доставляли Лялѣ глубокое счастіе и довольство. Она порозовѣла и похорошѣла, ходила съ сіяющимъ счастливымъ лицомъ, напѣвая про себя. Тетка съ нѣкоторымъ удивленіемъ къ ней приглядывалась. Она и не подозрѣвала о Лялиныхъ посѣщеніяхъ N-ской больницы. Ляля давно уже освободилась отъ своей дуэньи-горничной и гуляла одна. Тетка, занятая своими дѣлами, не замѣчала, что племянница разъ въ недѣлю пропадаетъ на 4--5 часовъ. Она, вообще, мало понимала Лялю и часто дивилась фантастичности ея характера. У племянницы ея не было ни поклонниковъ, ни жениховъ, ни flirt'овъ, какъ у всѣхъ ея сверстницъ. Она не имѣла подругъ и тщательно таила про себя свои чувства и мысли. Тетушка дивилась, глядя, какъ Ляля, то сидѣла по цѣлымъ часамъ въ темной комнатѣ, не отводя глазъ отъ лампадки, теплившейся передъ образомъ, то шла гулять и, вернувшись черезъ три часа, не помнила, по какимъ улицамъ ходила; то откапывала въ шкафу какую-нибудь допотопную книгу въ родѣ "Mémoires d'outre-tombe" и говорила объ авторѣ ея, Шатобріанѣ, съ такимъ увлеченіемъ и восторгомъ, какъ будто онъ былъ ея лучшимъ другомъ и жилъ въ сосѣднемъ домѣ. То, разложивъ на столѣ планъ города Виндавы, съ интересомъ его разсматривала, стараясь рѣшить важный вопросъ, въ какую сторону, на сѣверъ или на западъ ему суждено расширяться. То принималась безпокоиться, удастся ли жителямъ города Майнца скупить и разрушить дома, окружающіе знаменитый майнцскій соборъ и скрывающіе его архитектурную красоту; то спрашивала тетку, почему не подаютъ обѣдать, и съ удивленіемъ узнавала, что она, Ляля, уже пообѣдала полтора часа тому назадъ. Были минуты, когда тетка начинала сомнѣваться въ нормальности своей племянницы. Она хладнокровно отнеслась къ рѣшенію племянницы прекратить выѣзды; ей и самой надоѣло вывозить Лялю. Евдокія Сергѣевна надѣялась, что племянница примется за какое-нибудь серьезное дѣло. Сама она была дѣятельная и энергичная женщина, устраивала ясли, народныя библіотеки, чтенія съ волшебными фонарями, склады теплой одежды и дешевыя столовыя. Она ждала, что племянница, покончивъ съ выѣздами, начнетъ ей помогать и съ горестью увидала, что ошиблась. Ляля оставалась равнодушной къ ея дѣятельности, и, всякій разъ, какъ тетка о ней заговаривала, принималась думать о другомъ. То были два разные типа: дѣятельница и мечтательница. Такія женщины никогда другъ друга не поймутъ. Ляля любила и уважала свою тетку, но не въ силахъ была разсказать ей ту сложную работу ума и сердца, которую въ тѣ дни переживала. Она была стыдлива и цѣломудренна до дикости и боялась прикосновенія холоднаго практическаго разума тетки. Ея любовь къ Кевличу была такъ возвышенна и идеальна, наполняла такимъ счастьемъ ея душу, давала такой яркій смыслъ и цѣль ея жизни! Нѣсколько разъ пробовала она отдаленно объяснить теткѣ свои чувства, но, увы, на словахъ онѣ выходили такими пошлыми и вульгарными, и такъ стыдно становилось за нихъ бѣдной Лялѣ! Она вновь замолкала и сердилась про себя, что тетка сама о нихъ не догадывается. А Евдокія Сергѣевна тѣмъ временемъ горестно думала, что ея племянница пустая лѣнивая дѣвчонка и невольно презирала ее. Эти двѣ хорошія женщины, у которыхъ такъ много было общаго, не понимали другъ друга и съ каждымъ днемъ отдалялись.
   Между тѣмъ Кевличу опять стало хуже, и еіо перевели въ буйное отдѣленіе. Доктора печально качали головой и считали его почти безнадежнымъ, Ляля бродила по церквамъ, служила молебны о выздоровленіи раба Божія Бориса и горячо молилась передъ образами. Дома она была раздражительна, печальна и еще болѣе разсѣянна. Тетушка, видя ея заплаканные глаза, сердилась и обижалась на племянницу.
   -- И чего ей еще надо?-- думала она про себя, не подозрѣвая о Лялиномъ горѣ,-- кажется, ни въ чемъ ей отказу нѣтъ -- ни въ нарядахъ, ни въ увеселеніяхъ; живетъ себѣ въ полномъ довольствѣ и покоѣ. Все это одна блажь и происходитъ лишь отъ праздности.
   Евдокія Сергѣевна рѣшила наставить племянницу на путь истины. Разъ зайдя въ ея комнату и найдя Лялю, по обыкновенію, въ горькихъ слезахъ, тетушка принялась доказывать ей, что ея печаль послана Богомъ въ наказаніе за то, что она недостаточно уважаетъ тетку и не помогаетъ ей въ ея занятіяхъ, что Богъ строго наказываетъ за непочтительность къ родственникамъ и т. д., и т. д.
   Ляля слушала съ дикимъ видомъ. "Какъ, она плачетъ о несчастій любимаго человѣка, а ей говорятъ, что печаль эта послана Богомъ въ наказаніе за то, что она живетъ своимъ умомъ и не хочетъ жить чужимъ? Нѣтъ, это ужъ слишкомъ!"
   И Ляля, не слушая тетушкиныхъ наставленій, поспѣшно одѣваетъ пальто, шляпу и съ плачемъ бѣжитъ изъ дому. Прохожіе съ изумленіемъ смотрятъ на эту нарядно одѣтую барышню, громко рыдающую на улицѣ. Нѣкоторые останавливаются и хотятъ заговорить съ ней, но Ляля опускаетъ на глаза вуалетку и спѣшитъ впередъ, подальше отъ нарядныхъ улицъ, на Гороховую, Садовую, къ Сѣнной. Тамъ у прохожихъ много своего горя, своихъ страданій и тревогъ, и чужія печали мало ихъ интересуютъ.
   Короткій ноябрьскій день быстро темнѣетъ; фонари слабо горятъ среди мокраго тумана, что начинаетъ подниматься съ земли и заволакивать улицы. Ляля идетъ все впередъ, безъ всякой цѣли. Слезы ея обсохли; но сырость и дождь еще больше раздражаютъ ее. Вдругъ, среди тумана, вырисовывается передъ нею лицо, столь поразительное, что Ляля невольно останавливается. Лицо это принадлежитъ мужчинѣ среднихъ лѣтъ, мѣщанину или рабочему, бѣдно одѣтому. Онъ стоитъ у окна магазина и жадно въ него смотритъ. Столько страстнаго вниманія, столько отчаянія выражаютъ черты его худаго изнуреннаго лица, что, кажется, вся жизнь, вся судьба этого человѣка зависитъ отъ того, что виднѣется ему въ окнѣ. Ляля тоже заглядываетъ туда, но ничего особеннаго въ магазинѣ не происходитъ. Онъ почти пустъ; лишь двое рабочихъ стоятъ у прилавка и о чемъ-то говорятъ съ приказчикомъ. Ляля оборачивается на поразившаго ее человѣка. Они стоятъ теперь рядомъ у окна, близко другъ къ другу, но такъ поглощено его вниманіе, что онъ не замѣчаетъ ни Ляли, ни ея вопросительнаго взгляда.
   -- Что это вы такъ смотрите?-- вдругъ нечаянно, помимо воли, вырывается у Ляли.
   Человѣкъ оборачивается, глядитъ на нее, и, улыбнувшись доброй, почти дѣтской улыбкой, отвѣчаетъ, повидимому ничуть не удивившись вопросу:
   -- А коробочники мы, барышня; коробки клеимъ и по лавкамъ продавать носимъ. Всѣмъ-то входить несподручно; вотъ, я тутъ и стою и жду товарищей.
   Лялѣ все сдѣлалось ясно. Двое коробочниковъ въ магазинѣ предлагали свой товаръ приказчику, а этотъ несчастный съ замираніемъ сердца слѣдилъ у окна за успѣхомъ ихъ торговли. Какъ знать, можетъ, они съ утра ходятъ и безуспѣшно предлагаютъ, а дома голодная семья, жена, дѣти... Ляля вынула кошелекъ, нашла въ немъ три рубля и протянула ихъ коробочнику.
   -- Вотъ, возьмите, смутясь и краснѣя, проговорила она. Коробочникъ нисколько не удивился. Онъ взялъ деньги, снялъ шапку и мѣрнымъ, ровнымъ голосомъ отвѣчалъ:
   -- Спасибо вамъ, добрая барышня, за вашу помощь!..-- и, вдругъ, все лицо его перекосилось, слезы хлынули изъ глазъ и онъ отвернулся.
   А Ляля бросилась отъ него бѣжать. Сердце ея разрывалось отъ восторга. Наконецъ-то, наконецъ совершилось то, о чемъ она всю жизнь мечтала.
   Двѣ человѣческія души встрѣтились и поняли другъ друга.
   Всѣ преграды пали между ними: не было тутъ ни мужчины, ни женщины, ни бѣднаго рабочаго, ни богатой барышни; было лишь два человѣка, и Богъ между ними. Они заглянули другъ другу въ сердце и не постыдились этого. О, какъ это хорошо! Какъ чудесно! Какое счастіе! Благодарю Тебя, Боже, что далъ мнѣ его"!
   Ляля шла впередъ и ликовала, но вдругъ, новая мысль пришла ей на умъ и остановила ее.
   -- Чтожъ это я? Дала три рубля и тѣмъ кончила? На долго ли ихъ хватитъ, а тамъ опять нищета и отчаяніе. Скорѣй назадъ, разузнать о немъ, спросить его адресъ, пойти къ нему.
   Ляля въ страхѣ спѣшитъ назадъ, но, увы, коробочниковъ и слѣдъ простылъ. Тщетно ходитъ она у магазина, тщетно разспрашиваетъ о нихъ приказчика!
   -- И вотъ всегда, всегда такъ бываетъ!-- съ горестью восклицаетъ бѣдная дѣвушка,-- столько у меня прекрасныхъ мыслей, и никому-то пользы отъ нихъ нѣтъ!
   

IV.

   Между тѣмъ Кевличу стало лучше. Не смотря на мрачныя предсказанія докторовъ, не смотря на ихъ грустныя покачиванія головой, Кевличъ медленными, но вѣрными шагами шелъ къ выздоровленію.
   Ляля была счастлива безмѣрно. Самыми яркими красками рисовалось передъ нею будущее. Она отлично понимала, что не можетъ быть женою Кевлича, но это мало ее тревожило. Тѣ юные годы, когда она мечтала о возможности братски жить съ мужемъ, давно прошли. Ляли смутно сознавала, что это невозможно и что, выйдя замужъ, ей придется во многомъ поступиться своими убѣжденіями. Но мысль о физическомъ бракѣ была столь отвратительна, что она старалась не думать о ней и прогонять ее.
   Такимъ образомъ мысль о томъ, что Кевличъ -- больной человѣкъ и не можетъ жениться, не только не мѣшала ея любви, а, напротивъ, увеличивала ее. Мечтала же Ляля, главнымъ образомъ, о "родствѣ душъ".
   -- Наконецъ-то, наконецъ, -- восторженно думала она,-- я встрѣтила человѣка, который откроетъ мнѣ свою душу и разскажетъ все, что у него на сердцѣ. Я не останусъ болѣе одинока въ этомъ мірѣ. Мнѣ будетъ кому разсказать свои сомнѣнія, мечты и надежды. Я узнаю, наконецъ, что такое счастіе!
   Но пока Ляля берегла Кевлича, боялась сказать ему лишнее слово, взволновать его и помѣшать его выздоровленію.
   -- Послѣ, послѣ! Когда онъ вполнѣ выздоровѣетъ, мы объяснимся и навѣки поймемъ другъ друга!
   Но, увы, ея мечтамъ не суждено было сбыться!
   Какъ-то разъ Ляля, по своему обыкновенію, пріѣхала навѣстить Кевлича. Онъ уже вышелъ изъ больницы и жилъ у своихъ родныхъ. Начался общій разговоръ и коснулся чьей-то свадьбы.
   -- Не понимаю я этой женитьбы, -- сказалъ, вдругъ, Кевличъ, долго передъ тѣмъ молчавшій,-- по моему, если ужъ жениться, то или на хорошенькой, или же на хорошей хозяйкѣ.
   Молча, съ широко раскрытыми глазами, слушала Ляля это неожиданное profession de foi.
   -- Какъ, и это все, что онъ видитъ въ женщинѣ? Или хорошенькая наложница или услужливая экономка. А сердце, а душа, а умъ? Боже мой, да они и за людей то насъ женщинъ, не признаютъ!-- Въ первый разъ въ жизни пришлось столкнуться бѣдной Лялѣ со всѣмъ цинизмомъ мужского взгляда на женщину, и онъ глубоко поразилъ ее.
   -- Ну, пусть бы кто-нибудь другой сказалъ эти слова,-- съ грустью думала она,-- мало-ли есть на свѣтѣ несчастныхъ мужчинъ, которые никогда не встрѣчали на своемъ пути хорошихъ честныхъ женщинъ, но онъ то, Кевличъ, какъ смѣлъ такъ думать послѣ всего, что дали ему женщины? Болѣе чѣмъ кто-либо онъ имѣлъ случай оцѣнить женское сердце и преданность, и вѣрность, и заботливое вниманіе. И тѣмъ не менѣе онъ остался вѣренъ основнымъ мужскимъ принципамъ: "хорошенькая одалиска, или заботливая ключница".
   Что-то оборвалось въ Лялиномъ сердцѣ. Человѣкъ, столь высоко возведенный ею, скатился съ пьедестала. Съ горькимъ чувствомъ смотрѣла она на разбитыя мечты и надежды свои. Ей хотѣлось бѣжать и никогда не видѣть больше своего героя... но чувство долга взяло верхъ надъ отчаяніемъ.
   -- Я не имѣю права бросать его теперь,-- говорила она себѣ, -- онъ еще боленъ, ему необходимы заботы и вниманіе.
   И попрежнему она навѣщала Кевлича, посылала ему книги, писала нѣжныя, заботливыя письма и только тогда, когда Кевличъ совершенно поправился, и друзья съ восторгомъ приняли его вновь въ свое общество, Ляля про себя отъ всего сердца пожелала ему счастья и... оставила его.
   Пусто стало на душѣ у бѣдной Ляли. Страшныя мысли волновали ее. Точно занавѣсъ раздвинулся передъ нею, и она увидѣла дѣйствительную жизнь во всей ея наготѣ и бѣдности.
   Сомнѣнія во всемъ, чему она до сихъ поръ вѣровала, охватили ее.
   -- Да правда ли все то, во что насъ учатъ вѣровать съ дѣтства?-- съ отчаяніемъ спрашивала себя Ляля.-- Существуетъ ли Богъ, и будущая жизнь, и Святые, и Страшный Судъ? Что если это все миѳы, которыми издавна привыкли утѣшать себя люди?
   Человѣческія души!!! Мы такъ много говоримъ и хлопочемъ о нихъ, а между тѣмъ, кто ихъ видѣлъ, и существовали ли онѣ когда-нибудь? Что если человѣкъ всего только животное, лишь нѣсколько выше и развитѣе обезьяны? Что, если всѣ мои мечты, отчаяніе, горе -- есть лишь послѣдствія неправильной жизни? Какъ знать, счастье, быть можетъ, у меня подъ рукою, стоитъ лишь отказаться отъ всѣхъ человѣческихъ требованій и превратиться въ животное. Выбрать себѣ самца, наиболѣе красиваго и сильнаго, удалиться съ нимъ въ берлогу и начать выводить тамъ дѣтенышей? И не лучше ли мнѣ поспѣшить сдѣлать это теперь же, пока я еще молода и могу произвести наибольшее количество дѣтей? Можетъ, единственное возможное на землѣ счастье находится въ одной лишь животной жизни?
   Такъ раздумывала Ляля, но тутъ произошелъ случай, который вновь опрокинулъ всѣ ея мечты и соображенія.
   Несмотря на свои сомнѣнія. Ляля попрежнему, въ силу привычки, ходила въ церковь и усердно молилась. Въ посту, какъ всегда, она говѣла и пошла на исповѣдь. У нея такъ много накопилось въ сердцѣ сомнѣній и тревогъ, и такъ ей хотѣлось высказать ихъ и услыхать слово утѣшенія. Кто-то похвалилъ въ ея присутствіи священника N--ской церкви, рекомендуя его, какъ строгаго исповѣдника, и она рѣшила пойти къ нему, вмѣсто своего обычнаго духовника, который зналъ ее съ дѣтства и слишкомъ ужъ по-дѣтски, какъ казалось Лялѣ, исповѣдывалъ ее.
   Придя на исповѣдь, она, по своему обыкновенію, не ожидая вопросовъ, стала говорить про то, что волновало ее: про свои сомнѣнія въ существованіи Бога и будущей жизни, про свои думы относительно того, имѣетъ ли человѣкъ душу, или же онъ просто животное. Священникъ молча слушалъ. Когда Ляля кончила, онъ строго сказалъ:
   -- Ну, все это вздоръ. Вы мнѣ лучше скажите, какія у васъ отношенія къ мужчинамъ?
   -- Къ мужчинамъ?-- удивилась Ляля,-- что-жъ, у меня хорошія къ нимъ отношенія. Я, вообще, ихъ очень люблю, даже, пожалуй, больше женщинъ, потому что они не такъ мелочны.
   -- Я васъ не о томъ спрашиваю. Я спрашиваю о любовныхъ отношеніяхъ.
   -- О любовныхъ!!-- И Ляля широко раскрыла глаза,-- вѣдь я же вамъ сказала, батюшка, что -- я дѣвушка. Какія же у меня могутъ быть любовныя отношенія къ мужчинамъ?
   -- Ну, положимъ, это ничему не мѣшаетъ,-- отвѣчалъ священникъ,-- но если вы, дѣйствительно, ихъ не знаете, то я васъ поздравляю! Вы -- счастливый человѣкъ. Намъ, священникамъ, столько приходится видѣть несчастныхъ дѣвушекъ и женщинъ, которыя приходятъ къ намъ и плачутъ и молятъ спасти ихъ, а мы, межъ тѣмъ, знаемъ, что всякая помощь безполезна, что страсть сильнѣе, и что все равно паденіе ихъ неизбѣжно.
   Ляля въ глубокомъ недоумѣніи слушала священника. Вдругъ блестящая мысль осѣнила ее: "онъ, вѣдь, меня не знаетъ; я же сегодня нарочно такъ скромно одѣлась. Не принимаетъ ли онъ меня за какую-нибудь портниху, судомойку или горничную?" Она дала ему кончить и нѣсколько обиженно отвѣчала:
   -- Въ томъ обществѣ, къ которому я принадлежу, батюшка, такихъ случаевъ не бываетъ.
   -- Какъ не бываетъ?-- въ свою очередь удивился священникъ,-- къ какому же такому обществу вы принадлежите? Всѣ люди одинаковы, что вверху, что внизу. Страсти вездѣ однѣ и тѣ же. Если же вы ихъ не испытываете, то благодарите ежечасно Создателя, что онъ васъ такъ особенно создалъ и избавилъ отъ ужасныхъ страданій любви и страсти.
   Въ страшномъ негодованіи вышла Ляля изъ церкви. Она даже забыла помолиться передъ иконами, какъ всегда дѣлала послѣ исповѣди. Она шагала по темнымъ улицамъ, не замѣчая холоднаго вѣтра, что забивался въ ея растегнутое пальто. Стыдъ и обида разрумянили ее. Она шла, громко говоря съ собою и забывая про прохожихъ. Никогда еще не была Ляля въ такомъ негодованіи!
   -- А, такъ я феноменъ! А, такъ я особенно создана! Всѣ женщины любятъ, и паденіе ихъ неизбѣжно, только я одна не могу пасть? Ну, такъ я-жъ докажу, что я такая же, какъ всѣ. Сегодня же или, самое позднее завтра, я тоже "паду", а затѣмъ пойду къ этому священнику и скажу ему: вы думали, что я -- феноменъ, ну, такъ знайте же, что я тоже "пала".
   "Только какъ же это сдѣлать?" -- соображала Ляля,-- "кажется, въ подобныхъ случаяхъ ѣдутъ въ маскарадъ и приглашаютъ какого-нибудь мужчину ужинать въ отдѣльномъ кабинетѣ. Или, можетъ, это онъ долженъ пригласить? Ну, да все равно,-- я тамъ послѣ разузнаю, кто кого приглашаетъ. Бѣда только, что теперь постъ и маскарадовъ нѣтъ. Какъ же быть? Все равно, навѣрно есть такіе дома, куда женщины ѣздятъ для паденій. Я узнаю, я наведу справки и непремѣнно туда поѣду".
   И яркое воображеніе Ляли пылко заработало, представляя ей, какъ она ѣдетъ въ подобный "домъ" и что тамъ съ нею случится. Но при видѣ этой яркой картины ее охватило такое отвращеніе, что она невольно остановилась посреди тротуара.
   "Боже мой! Да неужели же я дѣйствительно феноменъ?" -- съ горечью восклицала бѣдная Ляля.-- "Какимъ же образомъ то чувство, которое неудержимо влечетъ всѣхъ женщинъ (самъ священникъ объ этомъ говоритъ, кому же и знать, какъ не ему?), во мнѣ возбуждаетъ лишь одно отвращеніе? Зачѣмъ же ты меня создалъ такою, о, Господи! Зачѣмъ же послалъ на землю? Какая цѣль въ моемъ существованіи?"
   Стыдъ и униженіе охватили Лялю. До сихъ поръ, въ глубинѣ души, она считала себя выше другихъ женщинъ; теперь же, увы, оказывается, что она -- ниже ихъ. Она -- нравственный уродъ, она ненормальна, а, слѣдовательно стоитъ ниже другихъ здоровыхъ людей. Это было новое, неиспытанное еще горькое чувство и больно кольнуло оно Лялю! "Уродецъ", презрительно шептала она про себя, "въ банку со спиртомъ тебя посадить и пожертвовать Академіи Наукъ въ назиданіе потомству!"
   Съ этого времени Ляля перестала исповѣдываться. Послѣдняя исповѣдь оставила по себѣ слишкомъ тяжелое впечатлѣніе!
   Какъ многимъ людямъ, ей надо было священника, стоящаго на недосягаемой высотѣ и громящаго оттуда ея пороки. Въ этотъ же разъ она невольно чувствовала, что была чище душой своего духовника.
   -- Какъ знать, быть можетъ, слѣдующій священникъ, исповѣдуя меня, будетъ поздравлять и умиляться сердцемъ, что я не краду платковъ изъ кармановъ моихъ добрыхъ знакомыхъ,-- съ горечью думала Ляля.
   

V.

   Тетушка Ляли Радвановичъ умерла, и она осталась одна на свѣтѣ. У нея были лишь знакомые, но друзей не было, какъ не бываетъ ихъ у людей сдержанныхъ и цѣломудренныхъ, никому своего внутренняго "я" не открывающихъ. Первое время послѣ смерти тетки, Ляля какъ-то опѣшила, не зная, что предпринять и куда себя дѣть. Кто-то надоумилъ ее поѣхать за границу. Она выбрала Италію, гдѣ еще не была. Ея поѣздки за границу ограничивались до сихъ поръ посѣщеніемъ нѣмецкихъ водъ, куда врачи посылали лечиться ея тетку, а затѣмъ Nachcur'ами въ Швейцаріи. Въ Германіи Ляля отчаянно скучала, а, пріѣхавъ въ Швейцарію, немедленно простужалась и проводила свои дни въ комнатѣ. Все это не оставило въ ней добраго воспоминанія и теперь, отправляясь въ Италію, она ждала повторенія прежнихъ заграничныхъ впечатлѣній. Но съ первыхъ же шаговъ Ляля поняла, что Италія не похожа на остальную Европу, и что она близка и дорога ей, какъ Россія. Итальянская красота восхитила ее. Она бросилась осматривать музеи, руины, церкви и, странное дѣло, все въ этой чарующей природѣ говорило ей о Богѣ гораздо болѣе, чѣмъ въ темныхъ и мрачныхъ петербургскихъ церквахъ. Новыя, невѣдомыя доселѣ, мысли приходили ей на умъ. Часто, сидя задумавшись на какихъ-нибудь развалинахъ, Ляля слышала голосъ, говорившій ей:
   "Ты мучаешься одиночествомъ; ты считаешь себя выше людей; ты презираешь ихъ, какъ вульгарныхъ и пошлыхъ существъ, но такъ ли это? Права ли ты? Неужто вульгаренъ тотъ народъ, что создалъ Христа? Ты отвѣчаешь, что Христосъ -- Богъ, а не человѣкъ. Пусть будетъ такъ. Но тѣ люди, что съ восторгомъ приняли его ученье, готовы были подвергаться гоненіямъ и идти на смерть ради него,-- что же, они тоже были вульгарны и пошлы? Психозъ, говоришь ты, гипнотизмъ толпы. О, ваша наука все умѣетъ объяснить и принизить! Но отчего же тотъ же психозъ такъ мало имѣетъ власти надъ людьми, когда ихъ зовутъ на разбой, грабежи и низость? Почему даже ту небольшую горсть людей, которая отвѣчаетъ на этотъ призывъ, могутъ увлечь, лишь обманувъ великими словами свободы, равенства и братства, а иначе и она не пойдетъ. И какъ скоро наступаетъ разочарованіе! Какъ скоро спѣшатъ люди возвратиться къ правдѣ и порядку! Сравни сколько лѣтъ продолжаются революціи, и сколько лѣтъ продолжается христіанство. Такъ неужели вульгарны тѣ люди, что столько вѣковъ сохранили Евангеліе, какъ великій даръ, которымъ они пока еще не умѣютъ пользоваться, но который берегутъ, какъ великій завѣтъ на будущее время.
   Ты удивляешься вульгарности и пошлости людской и считаешь себя выше ихъ; но, вѣдь, это оттого, что ты знаешь свой умъ и сердце. Другіе же люди, которымъ они неизвѣстны, быть можетъ, считаютъ тебя такой же ничтожной и вульгарной. Они несправедливы къ тебѣ, какъ и ты къ нимъ.. Въ томъ-то и горе, что человѣкъ изъ гордости, стыдливости, самолюбія глубоко затаиваетъ въ себѣ всѣ лучшія свои чувства, поступки, мысли и стремленія. Каждый старается быть какъ можно ординарнѣе, какъ можно больше походить на всѣхъ. Лишь мнѣ не стыдятся они открывать свои души и я знаю, какъ прекрасны, какъ простодушны и наивны всѣ эти пошлые на видъ люди. Они приходятъ въ церковь и плачутъ и горька жалуются мнѣ другъ на друга, и не знаютъ что счастье въ нихъ самихъ. О, если бы они захотѣли, наконецъ побѣдить свою гордость и застѣнчивость, какъ бы быстро прекратились ихъ страданія! Помнишь, какъ поражена ты была, почувствовавъ себя въ минуту умиленія близкой бѣдному, жалкому коробочнику. Такъ и тогда легко всѣмъ была бы стать братьями, и ничтожны и пусты показались бы имъ тѣ, якобы пропасти, что раздѣляютъ людей на классы и сословія.
   Но не пришло еще время, и долго еще человѣчество будетъ страдать въ слѣпотѣ своей. Ты не увидишь, того дня, но, вѣрь онъ наступитъ. Пока же страдай, ты не одна страдаешь. Вотъ ты любуешься на всѣ эти картины, статуи, зданія, а знаешь ли, сколько слезъ и отчаянія легло въ ихъ созданіе? Оскорбленные, измученные люди выливали свое горе въ великихъ твореніяхъ. Чтобы создать кроткое, невинное лицо мадонны, экстазъ святаго, поэму, повѣсть, романъ, сколько нужно было пережить, перемучиться, переходить отъ отчаянія къ надеждѣ! Отъ того то и вѣчны великія творенія искусства, что въ основу ихъ легло человѣческое горе.
   Не отказывайся же отъ своихъ убѣжденій потому лишь, что люди не оцѣнили ихъ. Есть другой судъ и другая оцѣнка, и вѣрь, что ни одно твое доброе слово, ни одинъ истинно-прекрасный поступокъ не будетъ забытъ. За все отплатится тебѣ сторицей. А пока живи, живи! Наслаждайся солнцемъ, голубымъ небомъ и горами. Вѣдь все это для васъ же создано, для вашего счастія, чтобы утѣшить и поддержать васъ во дни унынія и сомнѣнія".
   Ляля пробыла въ Италіи годъ, и это было самое счастливое время въ ея жизни. Она возвратилась въ Петербургъ поздоровѣвшей и повеселѣвшей. Она не мучила себя больше вопросами, зачѣмъ жить, и какой смыслъ въ жизни. Поздоровѣвшій организмъ самъ придумывалъ предлоги для дальнѣйшаго существованія.
   -- Чтожъ, если люди во мнѣ не нуждаются, то я буду жить для самой себя,-- думала она -- судьба дала мнѣ независимость -- стану ею наслаждаться. Буду читать, ходить въ театръ, путешествовать.
   Увы, несмотря на свои годы, Ляля все еще была наивна и не понимала, что характеръ свой перемѣнить нельзя и что несмотря на всѣ благоразумныя намѣренія и твердыя рѣшенія, онъ всегда возьметъ надъ ними верхъ. Ляля рождена была, чтобы болѣть жалостью и должна была мучиться ею до могилы.
   Но жалость ея приняла теперь новую форму. До сихъ поръ Ляля жалѣла однихъ мужчинъ; къ женщинамъ же относились съ враждебностью и презрѣніемъ. Но теперь глаза ея открылись, и какую бездну отчаянія и страданія увидала она передъ собою! Бѣдныя, бѣдныя дѣвушки, какъ горька ихъ участь! Онѣ растутъ съ мечтами найти себѣ любимаго человѣка, быть ему вѣрной, преданной женой, и что встрѣчаютъ онѣ въ отвѣтъ? Недовѣріе, обиды, боязнь попасть въ сѣти. Ихъ любовь принимается съ насмѣшкой, ихъ законное желаніе имѣть семью называется ловлей выгоднаго жениха. Не сдѣлавъ ничего дурного, онѣ испытываютъ незаслуженныя униженія. Сердце ихъ ожесточается; свѣтлый образъ мужа и друга тускнѣетъ; его замѣняетъ вражда и ненависть къ мужчинамъ. Наиболѣе гордыя остаются въ дѣвушкахъ и влачатъ жалкое, безцѣльное существованіе; другія, не выдержавъ одиночества, выходятъ за перваго попавшагося, безъ любви, даже безъ уваженія. Что ждетъ ихъ въ такомъ бракѣ, и какое семейное счастье можетъ существовать при этихъ условіяхъ?
   Иной разъ, Ляля, наблюдая какую-нибудь молоденькую дѣвушку, только что начинающую выѣзжать въ свѣтъ и милымъ, довѣрчивымъ взглядомъ смотрящую на міръ, съ ужасомъ рисовала себѣ ея дальнѣйшую судьбу. Она видѣла это свѣжее личико, покрытое преждевременными морщинами и свѣтлыя глазки измученными и полными тоски; и такъ страшно становилось Лялѣ, что она въ отчаяніи молилась: "Избави ее отъ страданія, Господи! Лучше ужъ отдай ей мою долю счастья. Мое сердце такъ измучено и истерзано, что все равно я уже не могу испытывать радость. Отдай же ей мою долю! Пошли ей теперь же, въ ея юные годы, хорошаго человѣка. Пусть она гордится имъ и считаетъ его самымъ благороднымъ существомъ въ мірѣ. Только при этихъ условіяхъ и можетъ существовать правильная семья. Не правда, Господи, что страданія необходимы. Страданія -- уродливое ненормальное явленіе, и не должно существовать на свѣтѣ. Пусть большинство людей будетъ счастливо и радостно, и тогда мы, несчастные, станемъ любоваться на нихъ и примемъ свои страданія со смиреніемъ. Клянусь тебѣ въ томъ, Господи!"
   Ея жалость къ дѣвушкамъ приняла странную, нѣсколько даже смѣшную, форму. Ляля принялась ихъ сватать, устраивая на своихъ вечерахъ встрѣчи людей, которые, по ея мнѣнію, могли подойти другъ къ другу. Она усердно хвалила своихъ пріятельницъ мужчинамъ, часто преувеличивая ихъ достоинства, чтобы усилить впечатлѣніе. Она радовалась, когда ея подруги хорошѣли, и повсюду говорила объ этомъ. Грустила, если замѣчала, что онѣ старѣли и дурнѣли. Ея собственныя морщины мало интересовали ее, но чужія огорчали чрезвычайно. Она волновалась, суетилась и смѣшила своихъ знакомыхъ. Часто люди, видя ея хлопоты, съ недоумѣніемъ спрашивали Лялю:
   -- Да вамъ то что за дѣло, выйдутъ ли ваши подруги замужъ; вы то о чемъ хлопочете?
   -- Какъ, о чемъ? О глупые, глупые люди! возмущалась и негодовала Ляля,-- какъ же они не понимаютъ, что если-бы мнѣ удалось устроить нѣсколько счастливыхъ браковъ, то какое бы это было утѣшеніе въ тяжелыя минуты жизни! Развѣ не имѣла бы я тогда права сказать: прочь тоска! отойди, отчаяніе! Неправда, что я безцѣльно живу на свѣтѣ Вотъ тамъ блаженствуютъ люди, и мнѣ обязаны они своимъ счастіемъ. Безъ меня они, можетъ быть, никогда бы и не встрѣтились!
   Жалость къ дѣвушкамъ мучила Лялю не только на яву, но и во снѣ. Ей снились страшные кошмары, и она просыпалась измученной и разбитой. Снилось ей, что она живетъ въ какомъ-то монастырѣ или общежитіи. Вдругъ среди обитательницъ появляются слухи, что какая-то дѣвушка, находящаяся подъ стражей, приговорена къ смертной казни. Ляля пугливо прислушивается. Съ ужасомъ узнаетъ она, что эту приговоренную поведутъ передъ казнью по всему монастырю, и она со всѣми простится. Мрачно звонятъ колокола, торжественно льются звуки органа, слышится издали шумъ приближающейся толпы, и вотъ "она" показывается, окруженная стражей...
   Ляля приглядывается къ преступницѣ и видитъ передъ собою испуганнаго ребенка, страшно потерявшагося и ничего не понимающаго. Ляля пробуетъ сказать ей нѣсколько ласковыхъ словъ, но дѣвушка не слушаетъ ее. Она ничего не сознаетъ и не слышитъ, и всѣ силы ума ея направлены инстинктивно лишь на то, чтобы какъ можно дольше продлить свою жизнь. Ляля машинально слѣдуетъ за толпой. Вотъ вышли они на площадь, вдали виднѣется эшафотъ... Преступница пугливо оглянулась и, видя, что никто не держитъ ее, бросается бѣжать. У!! какъ засмѣялась толпа. Ляля поняла, что они нарочно, для забавы, отпустили бѣжать бѣдную дѣвушку. Со всѣхъ сторонъ ее настигаютъ, окружаютъ, и вотъ ужъ она бьется въ ихъ рукахъ, какъ испуганная птичка..
   Ляля въ негодованіи кричитъ: "оставьте ее, не мучьте!" Тоска разрываетъ ей сердце, и она просыпается вся въ слезахъ.
   -- О, Боже!-- въ отчаяніи молится Ляля -- зачѣмъ ты далъ мнѣ такой несчастный характеръ! Мало того, что я на яву тоскую за дѣвушекъ, но и по ночамъ вижу несуществующія страданія, чтобы еще болѣе растравить свое сердце! Зачѣмъ мнѣ дана эта доля!
   Время шло, а Леля все не могла устроить ничьего счастья. Ни одна свадьба не удавалась ей, ни одну изъ своихъ пріятельницъ не могла она утѣшить или уберечь отъ горя. Тоска все сильнѣе охватывала ее. Ляля полюбила заходить въ церкви днемъ, часа въ три, когда службы нѣтъ. Таинственно мерцали лампадки передъ иконами, тихо шептались немногіе посѣтители. Ляля становилась передъ какимъ-нибудь, особенно чтимымъ, образомъ и молча наблюдала, какъ молились ему люди. Съ страстной мольбой, съ горькими рыданіями кланялись они въ землю, тихо шепча про себя и разсказывая Богу свое горе. Ляля съ досадой смотрѣла на нихъ.
   -- Вѣдь вы же сами нарисовали эти иконы; чего же покланяетесь имъ и ждете помощи? Смотрите, я живой человѣкъ, я создана Богомъ; мое сердце болитъ за васъ. Отчего же не открываете вы своего горя мнѣ и не даете васъ утѣшить?
   Но люди холодно смотрѣли на Лялю и проходили мимо. Такъ давно, столько ужъ столѣтій, человѣчество привыкло не довѣрять другъ другу и прятать свои страданія, чтобы люди не осмѣяли ихъ злорадными словами. Лишь Богу несли они свои горести, лишь отъ Него ждали помощи. Если же не получали ея, то уходили въ отчаяніи и некуда имъ было больше обратиться...
   А Ляля все чего-то ждала. И вдругъ бросалась на колѣни передъ тѣмъ же образомъ и жарко молилась:
   -- Господи! сжалься надо мной! Дай мнѣ кого-нибудь любить и жалѣть. Я не могу жить съ пустымъ сердцемъ. Господи, ты видишь мою душу! Вѣдь я же погибаю, погибаю!
   

ВАМПИРЪ.

I.

   Какъ-то разъ, осенью, я поѣхала на журфиксъ къ знакомымъ. Было скучно и банально, какъ на всѣхъ, вообще, петербургскихъ журфиксахъ. Молодежь толпилась въ одномъ концѣ большой красной гостиной, смѣялась и флиртовала. Въ другомъ концѣ тихо и чинно разговаривали старики. Не принадлежа уже по моимъ годамъ къ первымъ и не подходя еще ко вторымъ, я заняла нейтральную позицію посреди гостиной, у окна, подъ сѣнью большой пальмы. Я люблю оставаться такъ одной и молча наблюдать. Прелюбопытные попадаются иногда, типы!
   На этотъ разъ мое вниманіе привлекла красивая румяная дама съ черными оживленными глазами, высокая, полная, величественная. Ей можно было бы дать лѣтъ тридцать пять, если бы не сѣдые, какъ серебро, чудесные волосы, еще болѣе оттѣнявшіе ея южную красоту. Она казалась маркизою временъ Louis XV. Одѣта она была очень своеобразно, въ глубокомъ траурѣ, съ креповой наколкой на бѣлыхъ волосахъ и въ длинномъ траурномъ вуалѣ. Я видѣла такой костюмъ за-границей на знатныхъ вдовствующихъ лэди.
   Траурная дама завладѣла всеобщимъ вниманіемъ и горячо о чемъ-то разсказывала. Я подвинулась послушать. Рѣчь шла о какой-то несчастной матери, только что потерявшей единственнаго сына. Дама разсказывала о ея страданіяхъ съ жаромъ, картинно, волнуясь и заражая волненіемъ другихъ. У многихъ показались слезы; всѣ, видимо, были растроганы.
   -- Вѣрно она сама недавно потеряла ребенка, оттого такъ и волнуется,-- сказала я знакомой, сидѣвшей рядомъ со мной.
   -- О, нѣтъ! Она носитъ трауръ по мужѣ, который пятнадцать лѣтъ назадъ застрѣлился въ припадкѣ меланхоліи. Это -- Эленъ Корецкая. Вы развѣ ее никогда не встрѣчали? Она несчастнѣйшая женщина въ мірѣ. Послѣ смерти мужа она всю себя посвятила воспитанію своихъ двухъ дочерей. И вообразите: старшая дочь второй годъ, какъ въ сумасшедшемъ домѣ, а вторая здорова пока... но какая-то странная, что-то въ родѣ истерички, и съ дьявольскимъ характеромъ. Бѣдная мать, Богъ знаетъ, что отъ нея выноситъ. Да, вотъ она сидитъ среди молодежи, блондинка, въ зеленомъ платьѣ.
   Я внимательно посмотрѣла на молодую Корецкую. Трудно было представить большаго контраста съ матерью; худенькая, блѣдная, маленькая, истощенная, съ большими, нѣсколько на выкатѣ свѣтло-сѣрыми глазами, длиннымъ тонкимъ носомъ съ горбинкой и бѣлокурыми волосами. Блѣдно-зеленое, очень изящное платье, еще болѣе оттѣняло ея прозрачную бѣлизну и хрупкость. Она была недурна, красотой молодости и свѣжести, но, Боже, какой это былъ жалкій, петербургскій, болотистый цвѣтокъ!
   Молодая Корецкая сидѣла молча, вытянувъ длинныя, костлявыя, полуобнаженныя руки на колѣняхъ. Глаза ея смотрѣли безъ цѣли; видимо, она была въ другомъ мірѣ. Должно быть мой пристальный взглядъ разбудилъ ее; она внимательно посмотрѣла на меня, затѣмъ встала, подошла и принялась молча разглядывать пальму, подъ которой я сидѣла.
   -- Эта бѣдная пальма очень больна,-- слабымъ звенящимъ голосомъ заговорила она, обращаясь ко мнѣ.-- Ей нуженъ свѣтъ и воздухъ, а ее спрятали за ширму, въ золоченое кашпо. Ея дни сочтены; она погибнетъ, даже если бы ее вынести теперь на солнце.
   Корецкая говорила о пальмѣ, какъ о живомъ существѣ и такъ серьезно, что я невольно улыбнулась.
   -- Вы, должно быть, любите цвѣты,-- сказала я ей.
   -- Цвѣты? О, да!-- и такая прелестная добрая улыбка вдругъ освѣтила ея блѣдное худое личико, что я невольно почувствовала къ ней симпатію. Мы разговорились. Я тоже люблю цвѣты, и мы скоро сошлись на этой почвѣ.
   Я разсказала ей, какъ пріобрѣла недавно дачу по Ириновской дорогѣ, и какихъ трудовъ стоило мнѣ развести цвѣтникъ и огородъ на песчаной землѣ. Корецкая слушала внимательно, подробно разспрашивая про каждый цвѣтокъ. Видимо, она хорошо знала нравы и обычаи растеній.
   -- Какая вы счастливая,-- сказала она,-- какъ бы мнѣ хотѣлось пожить на вашей дачѣ! Мечта моей жизни, это провести лѣто въ деревнѣ такъ, чтобы былъ свой садъ, и я могла бы смотрѣть за цвѣтами и ходить безъ шляпы.
   -- Какая скромная мечта, -- засмѣялась я,-- кто же мѣшаетъ вамъ привести ее въ исполненіе?
   -- О, нѣтъ! Это невозможно!-- И лицо ея затуманилось.-- Maman не можетъ жить безъ за-границы. Мы всегда въ маѣ туда уѣзжаемъ и лишь къ ноябрю возвращаемся. Я не имѣю понятія о деревенской жизни. Я все лѣто провожу по отелямъ и хожу въ шляпкѣ, вуалѣ и перчаткахъ.
   Я вновь перевела разговоръ на цвѣты; дѣвушка опять оживилась. Между тѣмъ m-me Корецкая давно уже перестала разговаривать и очень пристально и внимательно разсматривала насъ въ золотой лорнетъ. Замѣтивъ ея взглядъ, дочь вдругъ прервала разговоръ и, нахмурясь, отвернулась. М-me Корецкая поднялась и красивой эффектной походкой подошла къ намъ.
   -- О чемъ это вы разговариваете?-- любезно обратилась она ко мнѣ.-- Вы такъ оживили мою Зику, я прямо ее не узнаю. Мы вѣдь страшныя дикарки; ко всему міру относимся враждебно, ни съ кѣмъ не хотимъ говорить.
   Я сообщила ей сюжетъ нашей бесѣды.
   -- Опять цвѣты!-- и ея красивое лицо омрачилось.-- Какъ я ненавижу эти цвѣты! Изъ-за нихъ она весь міръ, родную мать, готова забыть! Вообразите, на дняхъ я лежала въ жестокой инфлуэнцѣ; жаръ, бредъ, сорокъ градусовъ. И въ это время моя дочь занималась поливкою своихъ обожаемыхъ растеній!
   -- Вѣдь поливка беретъ всего десять минутъ времени,-- хмурясь и не смотря на мать, сказала Зика.
   -- Душа моя, когда родная мать больна, то никакіе посторонніе интересы не должны существовать. Вѣдь когда ты лежишь больная, я весь міръ для тебя забываю. Впрочемъ, развѣ можно сравнивать любовь матери съ любовью дочери? Между ними пропасть! Только тотъ, кто былъ матерью и можетъ ее понять. Вы -- замужемъ?-- обратилась она ко мнѣ.
   Я отвѣчала отрицательно.
   -- Ну, такъ вамъ эти чувства недоступны,-- съ легкимъ презрѣніемъ сказала Корецкая.-- Прощайся, однако, Зика, намъ пора домой,-- и небрежно кивнувъ мнѣ своей красивой головой, она направилась въ переднюю. Зика крѣпко пожала мнѣ руку; она даже наклонилась, чтобы меня поцѣловать, но, видимо, не рѣшилась, покраснѣла, смутилась и поспѣшила за матерью.
   

II.

   Прошелъ мѣсяцъ. Разъ, вечеромъ, около двѣнадцати часовъ, я допивала чай, готовясь ложиться спать, какъ вдругъ неожиданный звонокъ удивилъ меня. Кто могъ придти въ такой поздній часъ? Въ передней начались переговоры; затѣмъ горничная просила меня выйти, говоря, что какая-то барышня желаетъ меня на минуту видѣть. Я вышла и, къ большому моему изумленію, увидѣла передъ собою Зику Корецкую. Она была чрезвычайно смущена и, запинаясь на каждомъ словѣ, даже заикаясь отъ волненія, заговорила:
   -- Простите... вы, вѣрно, очень удивлены... помните, мы говорили съ вами о цвѣтахъ на вечерѣ у П--хъ... вы мнѣ показались такой доброй... пожалуйста, не удивляйтесь, но... можно мнѣ переночевать у васъ сегодня?
   Я дѣйствительно была удивлена такой просьбой, но, посмотрѣвъ на ея блѣдное лицо, красные заплаканные глаза, дрожащія отъ волненія губы, поняла, что съ бѣдной дѣвочкой случилось что-то необычайное. Я обняла и крѣпко поцѣловала ее, сказала, что очень рада видѣть, что моя "комната для гостей" какъ разъ свободна, такъ какъ пріятельница, занимавшая ее, вчера уѣхала на югъ; попросила раздѣться и выпить со мною чаю, пока приготовятъ для нея постель. Зика ободрилась. Губки ея все еще дрожали, на глаза набѣгали слезы, но, выпивъ чаю, она понемногу успокоилась, разговорилась и даже стала смѣяться, глядя на забавные прыжки и шалости моего фоксъ-террьера. Я провела ее въ приготовленную для нея комнату.
   -- Какъ здѣсь хорошо, какъ уютно и мирно! Мнѣ кажется, я здѣсь навѣрно усну. Я, вы знаете, уже три ночи не сплю, все мучаетъ безсонница.
   -- Вы, вѣрно, чѣмъ-нибудь разстроены?
   -- Нѣтъ... такъ... разныя обстоятельства...
   Я принесла ей сахарной воды и пожелала доброй ночи. Зика мигомъ раздѣлась и скоро, въ полуотворенную дверь, я услышала ея ровное дыханіе. "Бѣдная дѣвочка!" подумала я, ложась спать, "какъ рано начались для тебя драмы!"
   Прошло часа два. Вдругъ рѣзкій звонокъ и громкій повелительный голосъ разбудили меня. Я вскочила, наскоро одѣлась и бросилась въ переднюю. Эленъ Корецкая въ сильномъ волненіи разспрашивала мою горничную.
   -- Скажите, пожалуйста, -- обратилась она ко мнѣ,-- какъ могло случиться, что моя дочь пришла къ вамъ ночевать? Развѣ вы съ ней знакомы?
   Я объяснила, какъ было дѣло.
   -- Но, какъ же вы, сударыня, не сказали ей, что ея мѣсто въ домѣ родной матери, а не у чужихъ? Вы должны были подумать о моемъ безпокойствѣ, о моемъ отчаяньи. Зика воспользовалась минутой, когда я лежала въ сильной истерикѣ, до которой она же меня и довела своими капризами и дьявольскимъ характеромъ. Мои служанки оттирали меня, и никто не видѣлъ, какъ Зика проскользнула въ дверь. Я чуть съ ума не сошла отъ ужаса; мы разослали во всѣ стороны искать ее. Хорошо еще, что дежурный дворникъ слышалъ, куда она нанимала извозчика. Гдѣ она? Покажите мнѣ мою дочь!
   -- Но, вѣдь, она теперь спитъ. Не лучше ли отложить объясненіе до утра? Ея нервы успокоятся и ваши также.
   -- Вы меня удивляете, сударыня! Неужели вы думаете, что я способна заснуть въ эту ночь? Мнѣ необходимо видѣть мою дочь, необходимо узнать, что происходитъ въ ея сердцѣ, какія причины побудили ее оставить домъ родной матери. Вы не имѣете права меня удерживать; не заставляйте меня обратиться за помощью полиціи!
   Ея громкій рѣзкій голосъ разбудилъ Зику. Изъ-за дверей спальни послышался ея слабый голосокъ.
   -- Кто это? Неужели это опять maman? О, какія вы всѣ жестокія! Я такъ сладко уснула, зачѣмъ вы меня разбудили!
   -- Зика, mon enfant!-- бурно ворвалась въ комнату m-me Корецкая,-- что это значитъ, объясни мнѣ! Какъ могла ты такъ безжалостно бросить родную мать?
   -- Maman, вы четыре дня подъ рядъ дѣлаете мнѣ сцены. Сжальтесь надо мною! Дайте мнѣ хоть одну ночь провести покойно; мы завтра доссоримся!
   И бѣдная дѣвочка горько зарыдала.
   -- Успокойся, Бога ради, не устраивай сценъ въ чужомъ домѣ, не позорь меня. Я, родная мать, могу простить тебя, но чужіе никогда тебя не поймутъ и осудятъ. И Богъ жестоко накажетъ тебя за твою злобу къ матери. Вспомни, какъ Онъ наказалъ твоего отца за его измѣны и безчеловѣчное отношеніе ко мнѣ, его вѣрной и преданной женѣ. Вспомни, какъ Онъ наказалъ твою сварливую сестру. Берегись, какъ бы и съ тобой того же не случилось. Покайся, пока есть время!
   -- Какъ вы странно представляете себѣ Бога, maman! Неужели Онъ только для того и существуетъ, чтобы мстить за ваши обиды?
   -- Богъ, моя милая, существуетъ, чтобы защищать невинныхъ и обиженныхъ. Онъ видитъ, что я никогда, никому зла не дѣлала, напротивъ, всѣмъ приносила себя въ жертву. Когда умеръ твой отецъ, мнѣ было всего тридцать лѣтъ. Я была красавица и могла выйти замужъ за кого хотѣла...
   -- Зачѣмъ же вы не вышли?
   -- Потому что я не хотѣла дать моимъ дѣтямъ злого отчима! Я рѣшила посвятить себя вамъ, вашему воспитанію. Вы росли злыми, скверными, испорченными дѣвчонками; вы мучили и терзали меня! Всѣ знакомые, видя мои страданія, совѣтовали мнѣ помѣстить васъ въ институтъ...
   -- Отчего же вы не помѣстили?
   -- Потому что я жалѣла васъ. Я не хотѣла лишать васъ материнской ласки. Теперь ты сама знаешь, что доктора совѣтуютъ мнѣ жить зимою въ Ниццѣ, и однако я ради тебя живу въ этомъ чухонскомъ болотѣ и, не щадя силъ и здоровья, вывожу тебя на твои глупые балы и собранья.
   -- Вы сами знаете, что эти балы мнѣ не нужны. Они меня утомляютъ и усиливаютъ мои мигрени.
   -- Но я не хочу, чтобы люди говорили, будто я приношу тебя въ жертву своему здоровью! О, я знаю, тебѣ очень хотѣлось бы изобразить изъ себя несчастную страдалицу и возбуждать всеобщее сожалѣніе. Но успокойся, это тебѣ не удастся. Я надорву свои силы, испорчу навѣкъ здоровье и все же стану вывозить тебя, пока какой-нибудь идіотъ не освободитъ меня отъ твоего присутствія! Подумать только, что я теперь жила бы счастливой и довольной въ моей прелестной Ниццѣ, если бы ты не отказала Андрею Викторовичу. Такой чудесный человѣкъ, столько ума, такая превосходная партія!
   -- Вы сами знаете, почему я ему отказала.
   -- Изъ-за твоихъ отвратительныхъ капризовъ, дрянная дѣвчонка! Огорчить человѣка, который тебя такъ любилъ!
   -- Онъ не меня любилъ, а васъ. Онъ не мнѣ вѣрилъ, а вамъ.
   -- Что, что, да какъ ты смѣешь обвинять мать въ такихъ гадостяхъ!
   -- Вы отлично понимаете, о чемъ я говорю. Я ни въ чемъ позорномъ васъ не обвиняю.
   -- Этого еще не доставало! Я, моя милая, послѣ мужа осталась молодой женщиной, и все же ни единаго пятна нѣтъ на моей репутаціи. Я не нынѣшняя барышня, я скабрезныхъ книгъ не читаю.
   -- Золя -- не скабрезный писатель.
   -- Какъ не скабрезный! Развѣ ты не помнишь, какъ его называютъ въ Парижѣ, въ хорошемъ обществѣ: ce cochon de Zola!
   -- Вы для того и разбудили меня въ три часа ночи, чтобы говорить со мною о Золя?
   -- Я не для того тебя разбудила! Не приписывай мнѣ, пожалуйста, глупостей, не дѣлай изъ меня дуру! Я пришла въ страшномъ негодованіи спросить тебя, какъ ты могла рѣшиться на такой поступокъ. Убѣжать въ чужой домъ, бросить родную мать, которая всѣмъ тебѣ пожертвовала. Вспомни, когда вы были маленькими, я послѣднее отъ себя отнимала, чтобы только купить вамъ игрушекъ, нанять вамъ самыхъ дорогихъ француженокъ и англичанокъ. Вспомни, какъ я до обмороковъ себя доводила, проводя ночи за шитьемъ вашихъ нарядовъ, чтобы вы лучше всѣхъ были одѣты на дѣтскихъ праздникахъ! Вспомни...
   И т. д., и т. д. Всѣ тѣ же безконечные, безплодные разговоры, которые, увы, такъ любятъ вести въ русскихъ семьяхъ и которые приносятъ лишь пользу докторамъ нервныхъ болѣзней, да аптекамъ. Я ушла въ свою комнату и легла. "Бѣдная, бѣдная Зика!" думала я. "Никакой законъ не могъ запретить "родной матери" ворваться въ комнату дочери въ три часа утра и устроить ей сцену. Бѣдныя, измученныя дѣвочки! Одинъ Богъ можетъ васъ защитить!"
   Я засыпала и просыпалась, а сцена все продолжалась. Рѣзкій голосъ матери, ея патетическіе крики и рыданія и слабый звенящій голосъ Зики слышались изъ "комнаты для гостей". Наконецъ, на зарѣ, я крѣпко уснула. Меня разбудили нечеловѣческіе вопли и визги, и вслѣдъ затѣмъ Корецкая вбѣжала ко мнѣ въ спальню.
   -- Ради Бога, помогите! Съ Зикой что-то недоброе творится!-- съ испугомъ говорила она.
   Я поспѣшила за нею. Несчастная дѣвушка лежала на полу въ одной рубашкѣ. Лицо ея посинѣло, глаза перекосились, на губахъ показалась пѣна. Она дико кричала, катаясь по полу, стуча головой о ножки стульевъ, сжимая и коверкая все, что попадалось ей въ руки. Это хрупкое существо обладало страшной силой, и понадобилось четыре человѣка, чтобы перенести ее на постель и удержать тамъ. Она металась, рвалась и кусалась. Приглашенный докторъ посмотрѣлъ на болѣзнь очень серьезно и, разспросивъ мать о предыдущихъ припадкахъ, посовѣтовалъ немедленно отвести Зику въ лечебницу одного своего знакомаго на Васильевскомъ Острову.
   -- Но вѣдь это же сумасшедшій домъ? Одну дочь отъ меня уже отняли! Неужели и это послѣднее дитя мое возьмутъ отъ меня!-- въ отчаяньи ломала руки Корецкая.
   -- Да тамъ не одни умалишенные; тамъ лечатъ также и нервныхъ больныхъ. Вашей дочери необходимъ покой и тишина, иначе можетъ кончиться плохо, особенно если уже былъ случай сумасшествія въ семьѣ.
   Корецкой пришлось согласиться. Послали за каретой. Зику насильно одѣли и вынесли. Все время она кричала дикимъ голосомъ.
   

III.

   Прошло пять мѣсяцевъ. Стоялъ май, жаркій и пыльный. Я собиралась на дачу и укладывалась. Наканунѣ моего отъѣзда ко мнѣ неожиданно пожаловала Эленъ Корецкая. Она очень похудѣла и постарѣла за это время и значительно понизила тонъ.
   -- Извините, что я до сихъ поръ не поблагодарила васъ за оказанное мнѣ и моей дочери гостепріимство въ ту ужасную декабрьскую ночь. Но я все это время была такъ растроена болѣзнью Зики, что ни у кого не могла бывать. Мнѣ многое слѣдуетъ простить, милая Любовь Ѳедоровна, за тѣ страданія, что выпали на мою долю. На моихъ глазахъ застрѣлился обожаемый мужъ. Подумайте, какой ужасъ! Я этой картины забыть не могу, она и день и ночь у меня передъ глазами. Потомъ сошла съ ума моя старшая, моя лучшая дочь! Я даже не имѣю утѣшенія навѣщать ее, разговаривать съ нею, такъ какъ почему-то она при видѣ меня приходитъ въ бѣшенство. Я только издали, крадучись, могу смотрѣть на нее въ то время, когда она гуляетъ по саду. Я, родная мать, лишена возможности прижать къ сердцу больное, несчастное дитя мое! Если бы вы были матерью, вы поняли бы мои страданія, дорогая Любовь Ѳедоровна!
   Корецкая заплакала. Я спросила о здоровьи Зики.
   -- Слава Богу, ей теперь лучше. Доктора соглашаются выпустить ее на-дняхъ изъ больницы. Но почему-то они настаиваютъ, чтобы первые три мѣсяца она провела у какихъ-нибудь знакомыхъ, а не у меня. Я не понимаю нынѣшнихъ странныхъ методовъ леченія. Гдѣ можетъ быть лучше для больной дочери, какъ не въ домѣ родной матери? Но, конечно, я готова принести себя въ жертву здоровью моей Зики. Эта не первая и, ужъ, конечно, не послѣдняя моя жертва! И вотъ я хотѣла обратиться къ вамъ съ просьбою, милая Любовь Ѳедоровна: Зика почему-то забрала себѣ въ голову провести эти три мѣсяца у васъ на дачѣ. Рѣшительно не понимаю, откуда у ней появилась эта болѣзненная идея. Она, которая видѣла Сорренто, Капри, Ривьеру и вдругъ мечтать о какой-то карельской деревнѣ! Я никогда не бывала по Ириновской дорогѣ, но предполагаю, что кромѣ песку да сосенъ тамъ ничего нѣтъ. А Зика только о томъ и бредитъ, какъ она поѣдетъ къ вамъ и будетъ сажать цвѣты. Я пришла узнать, захотите ли вы пріютить у себя мою несчастную дѣвочку на эти три мѣсяца?
   Я поспѣшила согласиться, и мы условились, что сестра милосердія, которая ухаживаетъ теперь за Зикой, привезетъ ее ко мнѣ черезъ недѣлю.

-----

   Я ожидала увидѣть блѣдную, изнуренную долгой болѣзнью, дѣвушку. Къ моему удивленію, ко мнѣ навстрѣчу изъ вагона выпрыгнула порозовѣвшая, даже слегка пополнѣвшая, веселая и сіяющая Зика.
   -- Вы меня не узнаете? О, я теперь стала толстая, толстая! Меня такъ хорошо кормили и лечили въ больницѣ, что никто изъ знакомыхъ меня не узнаетъ. А гдѣ же ваша собачка? Отчего она не пришла меня встрѣтить? А ваши цвѣты? Вы знаете, я съ собою много новыхъ сѣмянъ привезла; теперь, вѣдь, еще не поздно сѣять, не правда-ли? О, какъ я рада, какъ я счастлива, что, наконецъ, съ вами!
   Зика пришла въ восторгъ отъ моей дачи, сада и цвѣтника. Она смѣялась, бѣгала, играла съ собакой, обнимала и цѣловала меня. Но вдругъ веселье ея исчезало, и она шла въ дальній уголъ сада и молча, часами сидѣла на скамейкѣ въ своей обычной позѣ, вытянувъ руки на колѣняхъ и безцѣльно смотря передъ собою. Я не тревожила ея, и ей это очень нравилось.
   -- Я такъ рада, милая Любовь Ѳедоровна, что вы тоже, какъ и я, любите помолчать. Женщины, вообще, не умѣютъ молчать: имъ все бы говорить, хотя глупости, да говорить. Между тѣмъ эта безконечная болтовня ужасно утомляетъ мозгъ. Я послѣ иного дамскаго разговора чувствую себя совсѣмъ разбитой, и въ головѣ дѣлается пусто. Я ни одной цѣлой мысли не могу собрать, все какіе-то обрывки; и ко сну меня клонитъ. А вотъ посидишь такъ, помолчишь и опять силъ наберешься.
   Мы мирно съ нею зажили. Рѣдко встрѣчала я такое милое, кроткое существо, такую деликатную, слишкомъ даже деликатную, дѣвушку. Она смотрѣла мнѣ въ глаза, стараясь угадать мои желанія. Въ угоду мнѣ она даже ѣла тѣ кушанья, которыя ей были противны. Это случайно открылось, и я ее побранила.
   -- Ну можно ли такъ жить, милая Зика! Зачѣмъ насиловать себя въ угоду другимъ? Каждый человѣкъ имѣетъ право на свои собственные вкусы и влеченья, и въ пищѣ, и въ занятіяхъ, и въ образѣ жизни.
   -- Вотъ вы такъ говорите, а maman всегда упрекаетъ меня, что я -- деспота", что я всѣхъ окружающихъ хочу подчинить своей волѣ. Я очень старалась избавиться отъ этого недостатка, но мнѣ никогда не удавалось.
   Зика такъ серьезно говорила о своемъ деспотизмѣ, что я не выдержала и расхохоталась.
   -- Ахъ вы, маленькая дѣточка!-- сказала я, цѣлуя ее. У Зики вдругъ задрожали губки, и она заплакала.
   -- Если бы вы знали, милая Любовь Ѳедоровна, какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобы меня когда-нибудь похвалили! Такъ тяжело чувствовать себя всегда виноватой, слышать одни упреки, одну критику, одно порицаніе! Помню, когда мы были маленькими, служанки оттирали maman послѣ истерики и бранили насъ, говорили, что мы, безчувственныя дѣвчонки, въ гробъ вгоняемъ нашу мать. Мы съ сестрой забивались тогда въ уголъ и чувствовали себя преступницами. Затѣмъ, когда мы стали подрастать, maman ѣздила по знакомымъ, плакала, жаловалась имъ на насъ, просила повліять на нашъ ужасный характеръ. И тогда разныя сердобольныя дамы пріѣзжали къ намъ и уговаривали быть добрыми и послушными и грозили, что Богъ насъ накажетъ за наше злое сердце. О, какъ тяжело было все это слышать и считать себя гадкой и низкой!
   -- Но если вы не уживаетесь характерами съ вашей матерью, то почему бы вамъ съ нею не разойтись? Вѣдь вамъ 22 года; вы имѣете право требовать себѣ отдѣльный паспортъ.
   -- А чѣмъ же я жить буду? У меня ни денегъ нѣтъ, ни диплома, я получила домашнее образованіе. А главное, я жизни боюсь, людей боюсь, ихъ холодности и непріязни. Даже теперь, когда я живу подъ защитой maman, всякая дерзость, невниманіе, невѣжливость такъ ужасно заставяютъ меня страдать! О, если бы только люди знали, какъ тяжелы эти страданія, то они всѣ сейчасъ же стали бы вѣжливы, добры и привѣтливы. Вѣдь вѣжливость -- та же милостыня. Бѣднымъ подаютъ милостыню деньгами, а богатымъ -- добрымъ словомъ.
   -- Мнѣ трудно понять, Зика, почему чужая невѣжливость можетъ такъ сильно волновать васъ. Когда люди меня обижаютъ невниманіемъ, то я очень жалѣю, что они такъ плохо воспитаны и забываю про нихъ. Je liausseles épaules et j'abandonne les gens à leur bêtise, какъ говорится въ одномъ романѣ.
   -- Да, это хорошо говорить тому, у кого нервы въ порядкѣ. А у меня нервы съ дѣтства расшатаны, и на меня все болѣзнено дѣйствуетъ. У насъ когда-то была француженка m-elle Eugénie, которую мы очень любили, такъ она меня и сестру всегда называла mes pauvres petites sensitives! Впрочемъ, я думаю, что и мы были бы здоровыми дѣвушками, если бы намъ съ дѣтства укрѣпляли нервную систему, а намъ, напротивъ, ее расшатывали. Недѣли не проходило безъ сценъ, упрековъ, криковъ, истерикъ. И послѣ каждой сцены мы съ сестрой блѣднѣли, худѣли и слабѣли, а maman, напротивъ, здоровѣла. Мы всегда замѣчали, что послѣ слезъ и рыданій она розовѣла, губы ея краснѣли, глаза блестѣли, и она становилась такой доброй и ласковой, везла насъ въ театръ, покупала конфектъ, заказывала новыя платья. Я думаю, что эти сцены необходимы для ея здоровья, безъ нихъ она зачахла бы и умерла. Ее и осуждать за это нельзя, такая ужъ вѣрно у ней организація.
   -- Я думаю, ваша мать просто ненормальна.
   -- Я сама тоже думаю. Но вотъ, посмотрите, какъ странно устроенъ міръ: maman ненормальна и живетъ на свободѣ; а мы съ сестрой нормальны и всю жизнь проводимъ въ сумасшедшемъ домѣ.
   -- Но если вы боитесь жить одной, то почему же вы не выходите замужъ? Насколько я поняла изъ словъ вашей матери, у васъ былъ хорошій женихъ, а вы ему отказали?
   Зика густо покраснѣла.
   -- Я не могла иначе поступить! Увѣряю васъ, что не могла! О, если бы вы знали, что значила для меня эта мечта о будущемъ мужѣ! Когда мнѣ было тяжело, я всегда утѣшала себя мыслью, что, вотъ., Богъ пошлетъ мнѣ сильнаго и умнаго мужа, который всѣмъ скажетъ: я люблю мою маленькую жену, я вѣрю въ ея доброе сердце и никому въ обиду ее не дамъ! Какъ сладко мнѣ было объ этомъ мечтать! Какъ это надежда меня успокаивала! Когда мы познакомились съ Андреемъ Викторовичемъ, я тотчасъ подумала: вотъ онъ! Андрей Викторовичъ былъ такой веселый, добрый, привѣтливый! Я съ радостью приняла его предложеніе. Онъ сталъ ѣздить къ намъ каждый день, и тутъ maman совсѣмъ забрала его въ руки. Она все жаловалась ему на меня, плакала, просила повліять на мой дурной характеръ. И Андрей Викторовичъ повѣрилъ ей!! Онъ сталъ читать мнѣ нотаціи, учить, какъ я должна держать себя съ матерью. О, какъ мнѣ стыдно было за него! Онъ меня зналъ, говорилъ со мной и ничего-то, ничего въ нашей жизни не понялъ!
   Конечно, я отказала ему. Maman называетъ мой отказъ капризомъ, а для меня онъ былъ ударомъ. Моя послѣдняя надежда на счастье рушилась. Я поняла, что мужчины далеко не такъ сильны и умны, какъ я думала, и что ихъ очень легко провести. Я ни за кого не могу выйти, такъ какъ maman всегда съумѣетъ убѣдить моего мужа, что она -- ангелъ, а я -- дьяволъ. Дѣти у меня родятся, и тѣхъ maman возстановитъ противъ меня. Все это будутъ новыя, худшія страданья, а съ меня и прежнихъ довольно.
   -- Но отчего же вы не боролись, отчего не постарались открыть глаза вашему жениху?
   -- Эхъ, Любовь Ѳедоровна, надо, чтобы человѣкъ самъ понялъ, а если онъ самъ ничего не видитъ, то никакими словами ему не объяснишь. Нѣтъ, мнѣ о бракѣ мечтать нечего. А вотъ, прежде, когда сестра была еще здорова, мы любили строить планы, какъ впослѣдствіи, когда maman умретъ, мы вмѣстѣ уѣдемъ въ провинцію, купимъ тамъ маленькій домъ съ большимъ садомъ и станемъ мирно доживать свой вѣкъ. Главнымъ же и первымъ правиломъ мы съ сестрой положили никогда не ссориться. Люди обыкновенно думаютъ, что это ничего: поссоришься, помиришься и все пройдетъ. Но это не такъ, совсѣмъ не такъ просто. Послѣ каждой ссоры остается горькое чувство, оно ростетъ, ростетъ и, наконецъ, совмѣстная жизнь дѣлается невыносимой. Мы съ сестрой рѣшили, что будемъ усердно лечить свои нервы, пить бромъ, дѣлать гимнастику, обливаться холодной водой. Если у человѣка разстроены нервы, то онъ обязанъ лечить ихъ всѣми средствами. Онъ не имѣетъ права пользоваться своею болѣзнью, чтобы мучить окружающихъ. Это самое гнусное, самое постыдное изъ всѣхъ преступленій!
   Зика разгорячилась и разволновалась. Я старалась ее успокоить.
   -- Скажите, милая Зика, неужели же у васъ никогда не было пріятельницъ, подругъ, къ которымъ вы могли бы пойти отдохнуть душой и успокоить?
   -- Нѣтъ, не было. Я пробовала заводить друзей, но maman всегда вмѣшивалась и меня съ ними ссорила. Она ужасно ревнивая; она не хочетъ, чтобы мы о комъ-нибудь думали, кромѣ нея. Если мы привязывались къ какой-нибудь прислугѣ, ее сейчасъ же выгоняли. Если мы любили нашу гувернантку, ей отказывали подъ какимъ-либо пустымъ предлогомъ. Maman даже къ неодушевленнымъ предметамъ насъ ревнуетъ. Напримѣръ, прежде она очень любила цвѣты, и они всюду у насъ стояли. Но когда я заинтересовалась растеніями и стала ихъ разводить, maman ихъ возненавидѣла и не позволяетъ держать въ комнатѣ, говоритъ, что у нея отъ нихъ болитъ голова. Прежде она очень любила музыку и цѣлыми вечерами играла, а когда у сестры оказался музыкальный талантъ, то maman возненавидѣла рояль и жаловалась, что гаммы разстраиваютъ ей нервы. Даже къ книгамъ она меня ревнуетъ и если замѣчаетъ, что я начинаю увлекаться какимъ-нибудь авторомъ, то нарочно бранитъ его и читаетъ мнѣ про него разныя злыя критики. Я чувствую, что вокругъ меня пусто, мнѣ некуда пойти, а между тѣмъ, какъ я всегда мечтала имѣть друзей! Помните, тогда, у П--скихъ, вы посмотрѣли на меня такимъ добрымъ взглядомъ? Я васъ сейчасъ же полюбила. Я узнала вашъ адресъ и все гуляла возлѣ вашего дома. Я думала: вотъ она выйдетъ, узнаетъ меня, можетъ быть, пригласитъ къ себѣ. И тогда, въ декабрѣ, когда maman мучила меня упреками въ теченіе четырехъ дней, я почувствовала, что схожу съ ума и бросилась къ вамъ подъ защиту.
   -- Ну, а родственники, Зика, есть же у васъ какіе-нибудь родственники?
   -- Со стороны maman -- никого. Она въ раннемъ дѣтствѣ осталась круглой сиротою. Со стороны папа у насъ много родственниковъ, но мы никого не знаемъ, такъ какъ папа еще до нашего рожденія со всѣми ними разошелся. Онъ вѣдь женился на maman противъ желанія своей матери. Maman была demoiselle de compagnie у бабушки, и такъ какъ она была красавица, то папа въ нее влюбился. Бабушка слышать объ этомъ бракѣ не хотѣла и прокляла его. Послѣ его смерти она выразила желаніе насъ съ сестрой видѣть, но maman отказалась насъ къ ней повести. Бабушка, впрочемъ, скоро умерла.
   -- Но если вашъ отецъ такъ любилъ вашу мать, то какъ же онъ могъ ей измѣнить?
   Зика помолчала.
   -- Все это неправда, -- понизивъ голосъ и пугливо оглядываясь по сторонамъ, сказала она,-- все это одни фантазіи maman. Папа только одну ее любилъ и никогда ей не измѣнялъ. Мы объ этомъ узнали, когда уже подросли. У бабушки была горничная, которую папа взялъ къ намъ въ няни, когда мы родились. Maman терпѣть ее не могла и тотчасъ послѣ смерти папа прогнала. Няня все по святымъ мѣстамъ путешествовала; разъ какъ-то пришла она въ Петербургъ, разыскала насъ, подружилась съ нашей прислугой и потихоньку, когда maman не было дома, приходила въ нашу комнату. Она-то намъ всю правду и сказала. Она говоритъ, что maman была очень ревнива и ревновала папа ко всѣмъ женщинамъ, ссорилась съ нимъ и упрекала его. Папа долго терпѣлъ и молчалъ, но, наконецъ, не выдержалъ и послѣ одной, особенно тяжелой, сцены, застрѣлился. На насъ нянинъ разсказъ произвелъ очень тяжелое впечатлѣніе. Я думаю, что онъ отчасти былъ причиной болѣзни сестры. Я же съ тѣхъ поръ стала съ ужасомъ, почти съ ненавистью, смотрѣть на maman. Впрочемъ, ненавижу я ее больше во снѣ. Когда у меня бываютъ разстроены нервы, то я вижу одинъ и тотъ же кошмаръ. Мнѣ представляется, что я бью maman, рву и рѣжу ее на куски. Я всегда въ ужасѣ просыпаюсь, плачу и прошу прощенія у Бога. Я боюсь, что Богъ накажетъ меня за такіе злые сны. Богъ всегда будетъ на сторонѣ maman, такъ какъ она сильна, а я -- слабая. Что же! Такъ и слѣдуетъ! На что мы годимся, слабыя, безвольныя? Чѣмъ скорѣе мы умремъ, тѣмъ лучше.
   -- Полно, Зика, какъ вамъ не совѣстно такъ говорить!
   -- Вы думаете, я боюсь смерти? О, нѣтъ, я смерть люблю. Я никогда не могла понять, почему люди представляютъ ее въ видѣ скелета съ косой. Я смерть, напротивъ, представляю себѣ въ видѣ прекрасной доброй женщины, которая возьметъ меня, прижметъ къ сердцу и успокоитъ. Въ долгія безсонныя ночи я часто плачу и зову ее: "смерть, голубушка смерть, возьми, успокой меня". И я представляю себѣ, какъ я славно вытянусь въ гробу и меня спрячутъ въ землю, и я буду лежать и отдыхать. Никто не будетъ меня тревожить, никто не будетъ больше мучить, а если и начнутъ, то я ихъ не услышу!
   Такъ прожили мы съ Зикой три недѣли. Она были весела и счастлива, и только ежедневныя письма матери раздражали ее. Задолго до прихода почтальона она начинала волноваться, а получивъ письмо, тотчасъ уходила читать его въ свою комнату. Она никогда не показывала мнѣ этихъ писемъ, и я не спрашивала, только замѣчала, что у нея часто были заплаканы глаза послѣ ихъ чтенія. Наконецъ, Зика призналась мнѣ, что мать умоляетъ ее вернуться домой, обѣщая вмѣсто за границы взять дачу въ окрестностяхъ Петербурга и купить ей много цвѣтовъ.
   -- Maman думаетъ, что главное -- цвѣты,-- горько усмѣхаясь, говорила она, -- а развѣ въ однихъ цвѣтахъ дѣло? О, ничего-то, ничего она не понимаетъ!
   Корецкая писала и мнѣ. Она умоляла возвратить ей ея единственное дитя, говорила, что не можетъ безъ нея жить; затѣмъ принялась язвить меня и кончила грязнѣйшими намеками. Я возмутилась и отвѣчала рѣзкимъ письмомъ. Черезъ два дня я поняла свою ошибку. Корецкая написала дочери пламенное посланіе, говорила, что я смертельно оскорбила ее, что я врагъ ей на всю жизнь и спрашивала Зику, неужели она находитъ возможнымъ продолжать жить подъ кровлей смертельнаго врага ея матери?
   -- Я не знаю, что вы написали maman, милая Любовь Ѳедоровна, но я не вѣрю, чтобы вы хотѣли ее оскорбить,-- плача говорила мнѣ бѣдная дѣвочка,-- все это болѣзненная фантазія maman. Я ей пишу, какъ вы добры, какъ мило ко мнѣ относитесь, и какъ мнѣ полезно у васъ жить.
   Но было уже поздно. Письма и телеграммы сыпались на насъ изъ Петербурга. Корецкая грозила полиціей, судомъ, сенатомъ, министрами, чуть-ли не вмѣшательствомъ иностранныхъ державъ. Меня ея угрозы мало пугали, но на Зику дѣйствовали удручающе.
   -- Вы не знаете maman,-- говорила она мнѣ, -- она такая смѣлая и энергичная, она ни передъ какимъ скандаломъ не остановится. А потомъ ко всѣмъ знакомымъ поѣдетъ и сумѣетъ привлечь ихъ на свою сторону. Васъ же, мою милую, люди и осудятъ. Нѣтъ, ужъ лучше ей уступить. Вѣрно, ея здоровье ухудшилось, и, чтобы его возстановить, ей необходимо сдѣлать мнѣ нѣсколько сценъ. Чтожъ, я поѣду, перенесу ихъ какъ-нибудь, а потомъ, когда maman сдѣлается добрѣе, я попрошу ее опять меня къ вамъ отпустить.
   Бѣдная Зика горько плакала, прощаясь со мною, и долго махала мнѣ платкомъ изъ вагона. Увы! я болѣе не видала ее. Черезъ три мѣсяца совмѣстной съ матерью жизни Зику пришлось отвести въ больницу, но не въ прежнюю, а въ домъ душевно-больныхъ, гдѣ уже находилась ея сестра. Я ѣздила навѣстить Зику, но меня не пустили. Докторъ печально покачалъ головой, когда я заговорила о ея выздоровленіи.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru