Дьяков Александр Александрович
Кружок

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из записок социал-демократа.

   

КРУЖОКЪ

ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СОЦІАЛЪ-ДЕМОКРАТА.

   Я жилъ въ той же уединенной улицѣ гдѣ проживало одно таинственное русское семейство -- мать и дочь. Первая же новость сообщенная мнѣ квартирною хозяйкой была о нихъ.
   -- Это богатыя и знатныя Русскія... Живутъ здѣсь цѣлый годъ, и никто ихъ не видитъ... никто!
   -- Вы не знаете ихъ фамиліи? спросилъ я.
   -- У нихъ нѣтъ фамиліи. Онѣ эмигрировали, и наша полиція выдала имъ билетъ на жительство. У нихъ чужое имя.
   Мнѣ каждый день нѣсколько разъ доводилось проходить мимо дома гдѣ жили эти "богатыя Русскія", и я съ какимъ-то безотчетнымъ вниманіемъ останавливался предъ закрытыми наглухо окнами. Только по вечерамъ они отворялись, когда спадала жара, и изрѣдка мелькалъ въ нихъ силуэтъ, молодой граціозной женщины, выглядывалъ въ окно я быстро, юркливо скрывался, какъ бы пугаясь темной группы деревьевъ, тихо шуршавшихъ внизу. Потомъ раздавались громкіе аккорды рояля, и сильный, звучный голосъ дрожалъ увлекательною страстью неисходной тоски и горя. Унылые ноты смѣнялись одинъ другимъ и, несмотря на мое равнодушіе къ музыкѣ, мнѣ было невыносимо жутко и больно: эти пѣсни во мнѣ пробуждали свое, слишкомъ еще свѣжее, горе.
   Простоявъ подъ окномъ съ полчаса, я мѣста себѣ не находилъ, не могъ ни развлечься, ни уснуть, и не рѣдко до бѣлаго утра бродилъ по пустымъ улицамъ или по берегу соннаго озера, не въ силахъ отогнать яркія и скорбныя воспоминанія. Къ этому примѣшивалось невольное любопытство -- посмотрѣть что это за дѣвушка, что за старуха-мать, и почему онѣ эмигрировали, да еще въ Швейцарію? А любопытство это было совсѣмъ безнадежное: познакомиться нечего было и думать.
   И однакоже каждый день, около десяти часовъ вечера, я тащился къ густому палисаднику, и приткнувшись къ его периламъ, съ наслажденіемъ и грустью слушалъ пѣніе загадочной отшельницы. Сколько догадокъ, предположеній билось въ моей головѣ!... Подъ часъ меня даже бѣсило это любопытство, озлобляла его безнадежность и ненужность.
   -- Къ чему мнѣ знать это? Да и что тутъ интереснаго? Ну, живетъ какая-то соотечественница, должно-быть, съ параличомъ въ головѣ, мучитъ дочь при себѣ, вотъ и все... А если что другое? Если не такъ?... Да что же мнѣ-то?... Вѣдь это же страна не Добчинскихъ и Бобчинскихъ, здѣсь каждый живетъ по своему, какъ ему угодно. И вдругъ я съ своимъ любопытствомъ... Какъ это не деликатно, глупо!--
   Я злился на себя и не могъ успокоиться, не могъ не злиться, уйти и не возвращаться къ скорбнымъ пѣснямъ. Мнѣ было совѣстно самому предъ собой, за свои подоконныя томленія, за свои назойливыя домогательства неизвѣстно чего. И какъ это нахально должно ей казаться! Она ужь замѣтила меня: каждый вечеръ я являюсь ей словно привидѣніе, и кажется она чаще стала выглядывать въ окно. Глупо...
   Я уходилъ домой совсѣмъ разстроенный, раздраженный, принимался читать, а въ ушахъ звенѣли чудные, очаровательные мотивы, мерещилась стройная худенькая фигурка, гибко склоненная на подоконникъ...
   Хоть бы взглянуть что за лицо, думалось мнѣ, и опять начиналъ я бранить себя. Люди, можетъ-быть, только покоя и искали, а я вотъ лѣзу: покажи мнѣ этихъ людей... Очень нужно!
   Я сталъ прислушиваться къ говору Русскихъ въ надеждѣ услышать отъ нихъ что-нибудь объ этимъ семействѣ; сяросатъ прямо было совѣстно, неловко, словно а уже сознавалъ за собой какую-то вину предъ этою семьей и боялся какъ бы не обнаружить ея. И здѣсь мои ожиданія не оправдались. Весь русскій кружокъ былъ на перечетъ извѣстенъ, а наи и не упоминали никогда, какъ будто не было ихъ вовсе. Никому и въ голову не приходило разузнавать кто онѣ, зачѣмъ, почему. Мнѣ еще пуще сдѣлалось гадко и досадно.
   -- Вѣдь вотъ не интересуются же они, не стараются проникнуть куда нельзя, куда не слѣдуетъ проникать, и ничего, обходятся; а меня вотъ за душу тянетъ! Не приду больше! Прощай, незнакомка, спасибо тебѣ за твои пѣсенки.
   На другой день я въ самомъ дѣлѣ не пошелъ къ палисаднику, но вышло еще хуже: изъ моихъ оковъ можно было слышать пѣніе также отчетливо какъ на мѣстѣ моего непрошеннаго рыцарства. Мнѣ только досаднѣе становилось что не вижу какъ она выглядываетъ въ окно, но слышу ея голосъ такъ близко какъ это возможно, и какъ, кромѣ меня, никто ея не слушаетъ.
   Слѣдующій день я ждалъ съ нетерпѣніемъ когда наступитъ тьма и прохлада, и откроются таинственные ставни, и польются знакомые страстные звуки глубокаго унынья, и выглянетъ на мгновенье та загадочная дѣвушка о которой я такъ много и такъ глупо думаю. Предъ вечеромъ зашелъ ко мнѣ докторъ Стренковскій, знавшій весь городъ какъ свои пальцы и всѣмъ новичкамъ служившій справочнымъ мѣстомъ. Прежде чѣмъ въ городскомъ листкѣ появлялась фамилія русскаго путешественника, онъ уже звалъ всю подноготную, всѣ цѣли и намѣренія его, и какъ можно поскорѣе спѣшилъ занять у него двадцать пять франковъ чтобы никогда ихъ, разумѣется, не отдавать. Случалось что на вопросъ какъ вы думаете о такомъ-то Русскомъ, онъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ отвѣчалъ:
   -- Я не могъ занять у него ни одного сантима.
   Несмотря на эту непріятную привычку, докторъ Стренковскій пользовался общею симпатіей Русскихъ и всюду умѣлъ сдѣлаться нужнымъ, своимъ человѣкомъ, посвященнымъ въ интимныя дѣла всѣхъ и каждаго. Богъ знаетъ къ какой національности онъ принадлежалъ; по наружности онъ походилъ на Татарина, по ухваткамъ (у него были именно ухватки, а не манеры) напоминалъ прожженнаго Еврея, по болтливости Французъ, по знанію своей спеціальности аккуратный и тупо-раздумчивый Нѣмецъ. Пріѣхалъ онъ сюда изъ Россіи, гдѣ ему не повезло, пріѣхалъ на самый непродолжительный срокъ; да вотъ уже лѣтъ восемь живетъ здѣсь, какъ видно ко двору пришелся. Онъ былъ вѣчный одиночка, велъ студенческую, безпорядочную жизнь, никогда не могъ остепениться и имѣть хоть лишній грошъ въ карманѣ на завтрашній день. Его такъ и знали и"мъ именемъ "вѣтрогона". Самая привычка къ перехватыванью чужихъ денегъ развилась въ немъ по самому искреннему непониманію ихъ цѣны. Когда у него были деньги, каждый могъ занимать у него на тѣхъ же условіяхъ, и чудакъ никогда еще въ жизни не могъ никому отказать въ нихъ. Лѣчилъ онъ почти заурядъ безплатно, да еще и на лѣкарства раздавалъ свои деньги, а самъ въ то же время по цѣлому году не оплачивалъ квартиры, да и ночевалъ-то въ ней едва ли болѣе пяти разъ въ годъ: гдѣ застрянетъ на вечерѣ, тамъ и выспится, а застревалъ онъ гдѣ-нибудь непремѣнно каждый день. То студентка пригласитъ его объяснить какую-нибудь не дающуюся задачу, то отправится съ барынями на прогулку, то обѣгаетъ больныхъ, то шумитъ на собраніи рабочихъ соціялъ-демократовъ, то глядишь торчитъ у какого-нибудь туза-путешественника и пересказываетъ ему примѣчательности города. Вообще докторъ Стренковскій гораздо болѣе былъ человѣкъ хорошій чѣмъ дурной. Онъ часто заходилъ ко мнѣ, разказывалъ о всѣхъ Русскихъ съ ядовитою и сдержанною ироніей; особенно доставалось отъ него нашимъ, какъ онъ выражался, "кружевнымъ барынямъ"; въ нихъ онъ постоянно влюблялся и доходилъ нерѣдко до страстнаго ожесточенія; отъ одной "кружевницы" онъ хотѣлъ даже бѣжать въ Америку землю рыть, но такъ какъ это не возбраняется законами и Россійской Имперіи, то ему совѣстно стало именно для этой цѣли бѣжать въ Америку; другаго мускульнаго труда онъ не могъ прибрать себѣ по силамъ.
   Однажды какъ-то онъ назвалъ совсѣмъ новую фамилію: я такъ и вздрогнулъ, похолодѣлъ весь и не умѣлъ воспользоваться случаемъ для утоленія своего любопытства.
   Отправляясь съ докторомъ на прогулку, я нарочно повелъ его мимо ихъ дома. Съ замирающимъ сердцемъ слѣдилъ я за нимъ. Онъ глянулъ на окна, скривилъ губы и съ минуту шелъ молча, не рѣшаясь заговорить.
   -- Вотъ, батюшка, эти Чужаевы, началъ онъ указавъ глазами на окна, -- не приведи васъ Господь...
   -- Что такое?
   -- Остерегайтесь.... Я одинъ разъ у старухи былъ, а ужь другой не пошелъ.... Двадцать франковъ отсылала, а все-таки не пошелъ.
   -- Отчего, докторъ?
   -- Страшно. У ней дочь.... Славная дѣвица.... поетъ какъ ангелъ. Должно-быть у нихъ очень большое несчастье... Онѣ никого не принимаютъ. Ходитъ къ нимъ одинъ старикъ-профессоръ, должно-быть уроки даетъ дочери.... Знаете какъ-то и неловко одному знакомиться съ такимъ домомъ. Я ужь подбивалъ Русскихъ, нейдутъ.... Ну, это понятно: демократическія тенденціи мѣшаютъ. А между тѣмъ старуха, какъ есть либералъ-баба, а дочь совсѣмъ красная. Я ужь и это говорилъ нашимъ: такъ нѣтъ, куда тебѣ! А все дѣло-то въ томъ, изволите видѣть, что она не поетъ: "Долго насъ помѣщики душили"; ну, значитъ, не изъ нашихъ.... А ты вотъ хоть лопни, да пой нашъ эту пѣсню.... И пѣли, батюшка, такія же помѣщицы пѣли; усядутся бывало на окнахъ да и вопятъ на весь городъ. Удивительно какъ это у русскаго человѣка мало политическаго смысла и гордости! Ну, кто имъ далъ средства здѣсь жуировать! Крѣпостное право, мужицкій оброкъ... И они же поютъ. Ужь какъ я бывало лаялся съ ними за эту пѣсню: ужь больно она не къ лицу имъ была, а вѣдь ничего не взялъ, не послалъ имъ Господъ и этого вразумленія. А тутъ вотъ обходятъ, какъ язву, прелестнѣйшую дѣвушку только за то что у ней больше здраваго смысла чѣмъ у нихъ. Вотъ подите вы, проповѣдуйте логику такому народу. Этого и на Огненной Землѣ не увидишь, больно ужь не обычно....
   -- А хороша эта дѣвушка, докторъ?
   -- Магически-хороша! Очаровательна!... Отъ нея надо сейчасъ же уйти.... Лишнюю минуту остался возлѣ ней, и пропалъ! Сотретъ, смелетъ тебя въ пепелъ и на вѣтеръ пуститъ.... Удивительно хороша! Такъ и чуешь что горе тебѣ бѣдному.... Я ужь какъ слабость этакую за собой знаю, такъ прежде всего въ такихъ случаяхъ вопросъ себѣ ставлю: сшибетъ или нѣтъ? Опять же тутъ и обстановка другая.... Вонъ тѣ кружевницы что по гостиницамъ шляются да надъ Альпами обмороки дѣлаютъ, тѣхъ я ужь знаю, изучалъ, привыкъ къ немъ... знаю что имъ нужны дорожныя приключенія, сильныя страсти, да все это такъ, чтобъ и волки были сыты, и овцы цѣлы. Ну, а Чужаева это другой сортъ.... Тутъ вся твоя опытность рухнетъ и самъ ты голову сломишь.... Остерегись, обойди.... Тутъ страшно....
   -- Странно, докторъ, вы даже не допускаете простаго знакомства, ни малѣйшаго самообладанія предъ хорошенькою женщиной. Это ужь слишкомъ....
   -- Ну, да, да.... Этакъ-то всѣ вы мастера лгать сами предъ собой: я-ста да я-ста! А какъ привелось молодцу за себя постоять, глянь, анъ ужь у него и ярмо на шеѣ... Эхъ, полно лукавить!... Я всю жизнь ходилъ по этимъ дѣламъ, видалъ и знавалъ не такихъ богатырей, сваливались. А впрочемъ желаю вамъ успѣха.... Вы можете видѣть ее каждый день, въ шесть часовъ утра, на озерѣ. Она купаться ходитъ -- иногда одна, иногда съ горничной, которая по-русски ничего не понимаетъ. А теперь позвольте засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе.... Завтра я къ вамъ забѣгу поболтать, а сегодня я обѣщалъ съ помѣщицами пѣть пѣсню и пить пиво... Что дѣлать? Надо хоть этимъ жизнь наполнять....
   -- Вы участвуете, докторъ, въ ихъ кружкѣ?
   -- Нѣтъ-съ, а только созерцаю ихъ участіе. Самъ я веду дѣло, да не по-ихнему. Я въ одиночку, безо всякихъ рапортовъ и программъ, какъ Богъ на душу пошлетъ... Очень ужь я боюсь этихъ "кружковъ": такъ вотъ тебѣ и думается что сейчасъ тебя, раба Божьего, схватятъ, подведутъ и упекутъ, и не озаритъ тебя сила всевышняя, и во всю жизнь не поймешь ты какъ, за что и почему. Да и глулыхъ-то слишкомъ ужь урожай великъ, совѣстно съ ними.... Вѣдь вотъ у меня борода ужь большая, лысина, скоро глупѣть начну, обращаться въ младенчество.... не могу же я.... Ну, согласитесь что не могу....
   Онъ разсмѣялся, пожалъ мнѣ руку и побѣжалъ въ гору, къ соотечественникамъ. Милый человѣкъ этотъ докторъ, но смѣхъ у него нехорошій, больной. Нужно было много перестрадать сперва чтобы такъ смѣяться, и изъ цѣлой жизни сдѣлать одно шутовство.
   Все что онъ сообщилъ мнѣ о Чужаевыхъ, подстрекнуло меня еще сильнѣе на знакомство съ ними, тѣмъ болѣе что этому не могли помѣшать никакія демократическія воззрѣнія. Докторъ былъ очень остороженъ со мной, онъ не разказалъ мнѣ ни одного эпизода изъ жизни Чужаевыхъ, хотя навѣрно звалъ если не всю біографію ихъ, то по крайней мѣрѣ причину ихъ побѣга изъ Россіи. Онъ поглядывалъ на меня подозрительно, какъ бы опасаясь что его добрые совѣты не помогутъ, не остановятъ меня вовремя, не предупредятъ опасности.
   Вечеромъ я снова отправился къ палисаднику, прослушалъ нѣсколько арій и съ нетерпѣніемъ ожидалъ когда она перейдетъ въ крайнюю комнату, о двухъ окнахъ, въ которыхъ часто показывалась ея головка.
   Наконецъ зала стемнѣла, крайнія два окна освѣтились и на красноватомъ фонѣ ихъ замелькала стройная женская тѣнь.
   Она глянула въ окно. Мной овладѣла оторопь, странная, необъяснимая.
   -- Правда ли, сосѣдка, что вы Русская? спросилъ я ни съ того, ни съ сего.
   -- А правду ли, сосѣдъ, говорятъ: что знаешь, про то не спрашивай, насмѣшливо поддразнивая, отвѣчалъ звучный и нѣжный голосъ.
   -- Не мѣшаетъ увѣриться. А познакомиться съ вами можно?
   -- Зачѣмъ?
   -- Да хоть бы за тѣмъ чтобъ вы позволили слушать ваше пѣніе въ комнатѣ, а не здѣсь.
   -- А вы музыкантъ? любитель? Я боюсь критики....
   -- Это предлогъ....
   -- Пожалуй, да. Кажется, я сама большая и въ правѣ держать себя какъ мнѣ угодно....
   -- Еще бы!
   -- Благодарю за вниманіе, сосѣдъ! Адьё!
   Она быстро хлопнула рамой и опустила стору.
   По дѣломъ! проурчалъ я себѣ въ назиданіе, и минутъ десять еще простоялъ на мѣстѣ, въ ожиданіи, авось, не откроется ли снова окно. Но скоро послѣдняя лампа потухла.
   

II.

   Мнѣ было очень досадно на самого себя; неудачное знакомство съ таинственною отшельницей раздражало и волновало меня. Какъ ни терялся въ своихъ догадкахъ, но изъ нихъ ничего не вышло. Отчего онѣ эмигрировали? Что съ ними было? Не участвовали же онѣ въ какихъ нибудь кружкахъ, не занимались же революціей гдѣ-нибудь въ комнаткѣ седьмаго этажа, за стаканами пива.
   На другой день, рано утромъ пошелъ я на озеро. Чудно-хорошо было утро. Свѣтло-зеленая широкая полоса воды скрывалась подъ густыми глыбами тумана; кругомъ стояли громадныя горы; снѣжные лики ихъ ярко окрашены косыми утренними лучами солнца; по горнымъ тропинкамъ, между гущами ельника бродилъ скотъ; свирѣль гудѣла; хлопалъ бичъ пастуха. Старыя сосны угрюмо клонились надъ озеромъ; множество птицъ пересвистывались кругомъ. Изрѣдка наступали минуты беззвучной тишины, слышенъ былъ только далекій плескъ веселъ скрытой въ туманѣ ладьи, да прошли Италіянцы-камнеломы въ горы съ громкими пѣснями.
   Болѣе часу прошло въ ожиданіи непріятной борьбы нерѣшимости: то мучило меня сознаніе глупости, смѣшное положеніе и нетерпѣливая возня смутныхъ надеждъ, то думалось о безцѣльности предпріятія, на которое не стоитъ тратить время, тѣмъ болѣе что были дѣла и очень важныя. Да и къ чему было заводить знакомство, да еще такимъ дикимъ путемъ, когда и въ городѣ-то всего придется провести двѣ-три недѣли? Все это меня смущало и стыдило. Я утѣшалъ себя лишь тѣмъ что объ этомъ никто не узнаетъ.
   Но я до сихъ поръ ничего не сказалъ о томъ какимъ образомъ я самъ очутился за границей, и какія это важныя дѣла имѣлъ я въ виду.
   Бываютъ положенія въ которыхъ человѣкъ самъ затрудняется назвать опредѣленную причину своихъ неудачъ, бѣдствій и непримиримаго болѣзненнаго разлада со всѣмъ окружающимъ. Въ послѣдніе годы много русскихъ людей пережили этотъ тяжелый кризисъ, многимъ изъ нихъ приходилось рѣшать тревожный вопросъ: жить или нежить. Они совсѣмъ уединенно стояли внѣ общаго уровня жизни, и въ этомъ главный источникъ ихъ вражды къ обществу, ко всякой практической дѣятельности. Скоро мы увидѣли себя далеко отброшенными за черту реальной жизни. Мы стали на распутьѣ и принуждены были гадать, какъ сказочные дураки, въ какую сторону лучше пойти.
   Противъ васъ сурово возставалъ общественный строй. Наши усилія вѣнчались самоубійствомъ, побѣгомъ въ Америку, въ Швейцарію, куда попало, куда глаза глядятъ.
   На чужой сторонѣ мы почувствовали себя свободными, хотя свобода эта не заходила дальше права на голодную смерть: у насъ не было ни силы, ни знаній. Все ваше образованіе ограничивалось легкимъ чтеніемъ, наборомъ отвлеченныхъ принциповъ и идеаловъ которые мы не могли провести въ жизнь. Такимъ образомъ, на чужой сторонѣ многіе изъ васъ погибли, слились съ круга, а вмѣсто служенія какому-нибудь дѣлу, подбирали толпу неразвитыхъ фразеровъ и утѣшали ихъ своимъ краснорѣчіемъ, проектируя тысячи разнородныхъ программъ общечеловѣческаго счастія и не умѣя заработать себѣ куска хлѣба. Тутъ намъ никто не мѣшалъ доказать свою солидарность съ рабочими: мы сами не умѣли поднять молота. Тутъ намъ никто не запрещалъ высказывать свои мысли: вамъ нечего было сказать. Оставалось пугать соотечественниковъ близостію соціальнаго переворота. Мы полагали что изумимъ Европу своимъ появленіемъ, что займемъ въ ней высокія роли и совершимъ свое дѣло при громѣ рукоплесканій. Ничего подобнаго не случилось. Признавая принципъ равенства и братства, мы искали отличія, исключительной высоты положенія, и невыносимо страдали когда видѣли себя дѣйствительно-уравненными съ толпой.
   Очутясь "на свободѣ", мы растерялись и очень простодушно полагали найти себѣ мѣсто съ приличнымъ жалованьемъ; оказалось что на свободѣ жалованья нѣтъ, а есть только заработная плата и десятки тысячъ праздныхъ рукъ предлагающихъ свои услуги. Это случилось во время кризиса промышленности, фабричныя производства стали, рабочіе буквально умирали съ голоду. Ежедневные митинги искусственною экзальтаціей ораторовъ воодушевляли толпу на минуту, за которою слѣдовала естественная реакція глубокой и неисходной апатіи. Время было трудное. Намъ, неучамъ, нечего было и думать о заработкѣ, но за то намъ открылась трибуна. Мы могли агитировать въ печати. Этотъ путь былъ особенно привлекателенъ для насъ, какъ нельзя болѣе способныхъ къ легкому успѣху безотвѣтной болтовни, но и этимъ многіе не могли соблазниться по незнанію языка и полному незнакомству съ положеніемъ дѣлъ.
   Мнѣ это удалось. Въ нѣсколько собраній я достаточно овладѣлъ вопросомъ; помѣстилъ нѣсколько статей въ Volks-Staat, Gleichheit, Tagwacht, обратившихъ на себя вниманіе; одна изъ нихъ прочтена была на многолюдномъ собраніи, среди громкихъ аплодисментовъ. Съ моимъ именемъ стали носиться. Мое появленіе въ собраніи стало принимать характеръ какого-то праздника. Ждали моей рѣчи.
   Я энергично принялся за работу, слѣдилъ за всѣми отраслями фабричной промышленности, наблюдалъ жизнь рабочихъ, со многими изъ нихъ сошелся, внимательно собиралъ ихъ заявленія и такимъ образомъ угадывалъ ихъ цѣли въ ближайшемъ будущемъ. Въ этомъ была вся моя сила и популярность. Кружокъ соотечественниковъ, вначалѣ благоговѣвшій предъ моею дѣятельностью и энергіей, вскорѣ разглядѣлъ во мнѣ фата и буржуа погрязшаго въ аристократическихъ привычкахъ, не умѣющаго цѣнить ихъ признательность. Случилось тутъ нѣчто похожее на Крыловскихъ лягушекъ, обсѣвшихъ чурбанъ и не нашедшихъ въ немъ ничего страшнаго и подавляющаго. Оказалось что я даже не особенно силенъ въ соціологіи вообще: признаю авторитеты, ношу чистое бѣлье и плачу свои долги, вообще я оказался дрянцо-человѣкъ, глупый космополитъ, легалистъ, для личнаго успѣха готовый поставить на карту все дѣло рабочихъ. Многіе шли еще дальше и съ важностью провозглашали меня шпіономъ правительства.
   Я впрочемъ не оскорблялся ихъ мелкою завистью и злобой, охотно посѣщалъ ихъ кружокъ, затаивъ горькую увѣренность что не услышу ни одного путнаго слова, не встрѣчу ни одной головы въ пространныхъ потьмахъ которой заболталась бы хоть одна случайная мысленка. Я никогда не оскорблялъ ихъ своимъ откровеннымъ признаніемъ, никогда не падалъ духомъ отъ бѣшенства ихъ дури; всячески прикидывался своимъ человѣкомъ и пѣлъ съ ними ту отчаянную пѣснь, которая такъ нравилась моему пріятелю доктору. Я пилъ съ ними пиво и разсуждалъ о грозной будущности Россіи. Я не смѣялся и не плакалъ когда они строчили народныя книжки, стараясь соблазнить здравый смыслъ мужика идеаломъ тунеядства. "И зажилъ бы мужичокъ припѣваючи", писалъ одинъ изъ этихъ господъ, соблазняя мужичковъ,-- "зажилъ бы жизнью развеселою... не мѣдными грошами, а червонцами золотыми мошна бы его была полна. Скотины всякой да птицы домашней у него и счету не было бы. За столомъ у него мяса всякія, да пироги именинные, да вина сладкія отъ зари до зари не снимались бы. И ѣлъ бы и пилъ бы онъ сколько въ брюхо влѣзетъ, а работалъ бы столько сколько самъ захочетъ. И никто бы и ни въ чемъ неволить его не смѣлъ: хоть -- ѣшь, хоть -- на печи лежи.. Распречудесяое житье!" {Изъ брошюры извѣстнаго Ткачева.}
   И когда эти строки читались въ нашемъ кружкѣ, и когда этому "распречудесному житью" раздавались шальные аплодисменты, я только краснѣлъ за свое присутствіе и глубже понималъ почему они ненавидятъ меня. Я даже пріискивалъ имъ оправданіе въ дѣтскомъ недомысліи и задорѣ. Пока тяготѣло надъ ними обаяніе родины, они тосковали по свободѣ, а когда сорвались на свободу, сдѣлались деспотами да еще глупыми. Кто не подходитъ подъ общую мѣрку ихъ недомыслія и цинизма былъ врагъ ихъ, врагъ дѣда, легалистъ, негодяй, шпіонъ. Скоро между нами установились наконецъ самыя опредѣленныя отношенія. Мы стали чужими. Особенно помогло этому мое знакомство съ Чужаевыми, ставшее неисчерпаемымъ источникомъ самыхъ развязныхъ сплетенъ.
   Вотъ при какихъ обстоятельствахъ сидѣлъ я на берегу озера, въ ожиданіи когда пройдетъ интересная незнакомка. Мнѣ было скучно именно отъ пустоты личной жизни, отъ пустоты русскаго кружка, въ которомъ я искалъ какого-нибудь содержанія. Не было у меня ничего близкаго, дорогаго, ободряющаго.
   Мнѣ было непріятно и мое мальчишеское увлеченіе, это ожиданіе на озерѣ. Притомъ же меня могли видѣть, могли разгласить что я ищу любви, слѣдовательно я не соціалъ-демократъ, а буржуа въ демократической шкурѣ. Это могло повредить мнѣ въ дальнѣйшемъ успѣхѣ у рабочихъ. Я поднялся, и вздохнувъ отъ всей внутренней пустоты думалъ уже отправиться домой. Въ эти время я замѣтилъ мою барышню. Она переходила мостъ мнѣ на встрѣчу. Нѣсколько мгновеній я смотрѣлъ на нее безсознательно пока большіе синіе глаза ея недоумѣло остановились на мнѣ. Она въ самомъ дѣлѣ была магически хороша, какъ говорилъ докторъ, и трудно было бы опредѣлить въ чемъ собственно заключалась эта прелесть. Лицо ея приняло холодное, сдержанное выраженіе, брови слегка нахмурились; сжатыя, немного закушенныя губы не скрывали досады.
   -- Здравствуйте, сосѣдка! проговорилъ я.
   Она вскинула на меня глаза свои и равнодушно отвѣтила:
   -- Здравствуйте, сосѣдъ!
   "Чортъ знаетъ, какъ это глупо!" думалось мнѣ.
   Она еще пуще нахмурилась и ускорила шагъ.
   -- За что вы меня прогнали вчера?
   -- Какъ? Я? Васъ прогнала? Не понимаю, пожавъ плечиками, возразила она.-- Вы у васъ не были.
   -- Да, но просилъ позволенія быть.
   -- Зачѣмъ? Вамъ у васъ скучно будетъ. Мама нездорова, а я.... Что вамъ во мнѣ?
   Она смѣло, вызывательно глянула мнѣ въ лицо и пріостановилась ожидая отвѣта.
   Положеніе мое съ каждою минутой видимо глупѣло. Не вдругъ, съ тяжелымъ усиліемъ удалось вамъ разговориться. Она не спрашивала, кто я, откуда, зачѣмъ здѣсь болтаюсь. Передавала больше свои впечатлѣнія, вспоминала Россію, жаловалась на скуку.
   -- Вольно же вамъ ни съ кѣмъ не знакомиться, замѣтилъ я: -- здѣсь много Русскихъ.
   -- Вотъ этого-то я и боюсь, отвѣчала она: -- я очень интересовалась ими и желала знакомства, но... они всѣ такіе... странные. Живутъ по своимъ правиламъ и вносятъ ихъ въ каждый домъ, да еще оскорбляются если ихъ правилъ не хотятъ принять. А это ужь ведетъ къ неудовольствіямъ. Мы очень сочувствуемъ имъ. Мы совсѣмъ не такіе аристократы какъ они думаютъ, но мы многаго не можемъ выносить, что у нихъ такъ обыкновенно, и не считаемъ нужнымъ принуждать себя къ этому. Мы не вступаемся ни въ чью жизнь, и кажется имѣемъ право на то же и отъ другихъ.
   -- Все это такъ. Но вы сами же говорите: вамъ скучно здѣсь.
   -- Да. Но вѣдь скука ни къ чему не обязываетъ, а тамъ могутъ завязаться Богъ знаетъ какія отношенія... Я этого боюсь.
   -- Васъ слишкомъ напугали Русскими. Они не такъ дурны какъ о нихъ говорятъ здѣсь.
   -- А скажите, сосѣдъ, когда это у васъ будетъ собраніе соціалъ-демократовъ?
   -- Дней черезъ восемь...
   -- Можно тамъ быть?
   -- Сдѣлайте одолженіе.
   -- И вы будете говорить вашу рѣчь?
   Кровь такъ и хлынула мнѣ въ лицо. Мнѣ было очень пріятно что она обо мнѣ знаетъ.
   -- Да, я буду говорить, отвѣчалъ я.
   -- Знаете... Какъ-то порывисто начала она и весело, неудержимо разсмѣялась, закрывъ руками лицо свое.
   -- Маѣ было очень странно видѣть васъ подъ окномъ у себя. Вѣдь ваша фамилія Жерновъ?
   -- Да, Жерновъ.
   -- Ну, вотъ... Я читала ваши статьи и просила нѣкоторыхъ лицъ показать мнѣ г. Жернова... Русскій и такъ успѣшно агитируетъ, вездѣ о немъ говорятъ... Словомъ, г. Жерновъ меня очень интересовалъ... И вдругъ, вечеромъ мнѣ говорятъ что г. Жерновъ стоитъ у палисадника и слушаетъ мои пѣсни... Мама и теперь не вѣритъ что это вы, а думаетъ что политехникъ какой-нибудь... Здѣсь ихъ много...
   Мы дошли до купальни.
   -- Видите что, Monsieur Жерновъ, задумчиво и медленно проговорила она: -- я не смѣю васъ пригласить къ себѣ, но очень рада что вы разговорились. Я скажу мамѣ и думаю что она не будетъ противъ... Тогда я вамъ дать знать... Я очень люблю мою маму... Я очень много предъ ней виновата... Надо же ее покоить, оберегать... Во всякомъ случаѣ мы еще увидимся, да... До свиданья, мсьё Жерновъ!
   Она протянула мнѣ свою руку. Я проводилъ ее взглядомъ, пока она скрылась за дверью купальни, и пошелъ домой, не слыша подъ собой земли отъ какого-то дикаго порыва удовольствія.
   Вотъ это хорошо, просто, безо всякихъ вычуръ и жеманства, думалось мнѣ, но тотчасъ же въ голову ворвалась другая мысль, гадкая, безпокойная: эта Чужаева въ моемъ представленіи какъ будто уже сбивалась на знакомый типъ Ясской барыни ищущей героя и простоумно мечтающей аощрять его своими ласками на великіе гражданскіе подвиги.
   Но я тотчасъ же постарался увѣрить себя въ ошибочномъ заключеніи относительно Чужаевой. Произведенное ею радостное впечатлѣніе подавляло всѣ догадки и предположенія. Я очень, очень доволенъ что познакомился съ милою дѣвушкой, которая такъ магически хороша, проста, привѣтлива. гто-то чарующее, обаятельно сильное чуялось въ ней. Но, должно-бытъ, она очень несчастна. Красивое, строго рѣшительное лицо ея, по временамъ, неожиданно принимало пугливо растерянный видъ; какое-то безнадежное уныніе омрачало ея веселый, свѣтлый взглядъ; губы такъ строго, такъ надменно сжимались, и проступала на нихъ нехорошая усмѣшка безсилія и тоски. Что-нибудь у ней горькое есть на душѣ что щемитъ и давитъ ее безпрестанно, и нѣтъ у ней силъ побороть это гадкое чувство и забыть все старое горе. Да, хороша! Это не пустая, кукольная, пряничная красота, сильная лукавымъ кокетствомъ, а подчасъ и просто-таки вульгарною пошлостью. Нѣтъ, въ ней что-то загадочно хорошее, глубоко скрытое и тяготившее ее до боли и неудержимаго взрыва.
   Цѣлый день я провелъ въ напряженной ажитаціи; брался за книгу, за газеты, за перо, ничего не выходило. Что-то завозилось во мнѣ, смутное безпокойство, туманъ, чадъ, а хорошо. Я былъ доволенъ.
   Пришли делегаты столковаться о стачкѣ кружевницъ, требовавшихъ уменьшенія рабочихъ часовъ и, по возможности, справедливаго разчета со своими эксллуататорами-фабрикантами. Я говорилъ съ ними долго, много, съ увлеченіемъ, но тотчасъ же забывалъ о чемъ я говорилъ; каждая мысль перерѣзывалась образомъ Чужаевой; лихорадочное нетерпѣніе поскорѣе дождаться ея отвѣта, скорѣе сблизиться съ ней, скорѣе полюбить ее -- все это безпорядочно путалось въ головѣ, безотчетно просилось вырваться, сказаться. Скверное состояніе! И какое дѣтское малодушіе наконецъ: увидѣть однажды женщину и бредить ею, задаваться неудержимыми мечтаніями, желать уже счастья, да еще поскорѣе. Для меня стало ясно что тутъ устоять невозможно, бороться даже глупо: зачѣмъ же я подошелъ къ ней? Зачѣмъ такъ назойливо искалъ встрѣчи? Но когда я поставилъ себѣ совершенно опредѣленный вопросъ, нужна она мнѣ или нѣтъ, я не отвѣтилъ на него; мнѣ даже крайне не понравилась точность его смысла. Она нравилась мнѣ, вотъ и все. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ я доктора Стренковскаго, но случайно узналъ что онъ отправился съ какими-то вновь прибывшими Русскими на ледники. Досадно! Въ такомъ состояніи нельзя одному оставаться: измучишь себя мечтаніями, ни за что дѣльное не можешь взяться.
   Къ счастію пришелъ другой мой пріятель, редакторъ одной рабочей газеты, Herr Mayer, человѣкъ невозмутимо холодный, заплывшій жиромъ, угнетаемый тяжестью собственнаго тѣла. Съ нимъ мы тотчасъ же принялись за пиво. Говорить съ нимъ не было возможности. Самое адское терпѣніе лопнуло бы, слушая его резонныя, медлительныя, неповоротливыя рѣчи. О самыхъ возмутительныхъ вещахъ онъ говорилъ какъ о прекрасной погодѣ, и глядѣлъ при этомъ такимъ счастливымъ теленкомъ что у меня невольно закипала злость.
   -- Скажите, Herr Mayer, отчего вы такой флегма, ничѣмъ не увлекаетесь?
   -- О, я увлекался! съ добродушною усмѣшкой отвѣчалъ онъ;-- но, дорогой мой, я четыре года провелъ въ тюрьмѣ и заплатилъ двадцать тысячъ талеровъ штрафу. Это было очень хорошо, ибо теперь я человѣкъ какъ должно. Я говорю свою мысль объективно, и никакой Herr von Bismark не можетъ вывести меня изъ терпѣнія. Именно на горячности насъ и ловятъ, а я уже былъ въ клѣткахъ и болѣе не желаю. Я полезный человѣкъ: зачѣмъ же я буду глупъ и пойду въ тюрьму? Намъ нужно, мой дорогой, спокойное мужество, а не вспыльчивость безъ энергіи. Иначе мы погубимъ дѣло, разрушаю союзъ, и самъ господинъ Лассаль выдеретъ насъ за уши на томъ свѣтѣ. Мы уже политически совсѣмъ зрѣлые люди. Пугая правительство, мы только усиливаемъ реакцію и сами создаемъ затрудненія для нашего дѣла.
   Доказавъ мнѣ обстоятельно необходимость спокойствія и самообладанія, Herr Mayer застѣнчиво потупилъ глаза и съ удовольствіемъ потянулъ пива. Его слова меня возмущали. Слушая его, я проникался такою злостною ненавистью къ его лягушечьему темпераменту и выработкѣ что мнѣ становилось совѣстно за свое неумѣнье дипломатически скрыть непріятное впечатлѣніе производимое на меня его особой.
   Herr Mayer понималъ это и снисходительно посмѣивался, и иной разъ просто лѣзъ цѣловаться или начиналъ сжимать мнѣ руки съ такимъ остервененіемъ что пальцы хрустѣли.
   -- Добрый, хорошій Русакъ! вскрикивалъ онъ восторженно и чокался со мной пивною лаханъю.
   Вообще Herr Mayer меня любилъ и много льстилъ моей популярности между рабочими. Онъ приходилъ всегда съ тѣмъ беззавѣтнымъ наслажденіемъ побѣсить меня своимъ "мужествомъ" что у меня не хватало силъ отвѣчая ему не разсмѣяться.
   -- Написали ли вы вашу рѣчь десятаго іюня?
   -- Да, написалъ.
   -- Позволите ли вы мнѣ редижировать ее?
   -- Съ удовольствіемъ.
   Herr Mayer самодовольно мотнулъ головой и протянулъ свое "so-o-o". Я вручилъ ему листки. Онъ торопливо вынулъ свои круглыя совиныя очки, надѣлъ ихъ, и, отвернувшись отъ меня къ окну, чинно и важно углубился въ чтеніе, потомъ рука его полѣзла въ другой карманъ и вынула карандашъ, потомъ карандашъ этотъ забѣгалъ по моей рукописи, безжалостно крестилъ ее, пестрилъ вставками, а я только глядѣлъ на него да вздыхалъ сокрушенно, и, когда Herr Mayer кончилъ свою работу и возвратилъ мнѣ рукопись, въ ней уже не было ни тона, ни энергіи, ни даже "мужества", а было вялое и безсильное добродушіе, даже какое-то глупое упоеніе; какъ будто авторъ очень радъ что онъ живъ и здоровъ и имѣетъ случай всѣмъ друзьямъ выразить свое глубочайшее почтеніе.
   Меня это взорвало.
   -- Herr Mayer, я такой рѣчи не скажу! возразилъ я.
   Онъ съ изумленіемъ на меня глянулъ.
   -- Отчего нѣтъ?
   -- Слишкомъ вяло, апатично, безцвѣтно.
   -- Но ваша мысль вся здѣсь.
   -- Да ужь слишкомъ все мертво... Я и говорить такъ не умѣю.
   -- Посидите въ тюрьмѣ и научитесь. Мой дорогой, это совсѣмъ не разчетливо. Самопожертвованіемъ вы ничего не купите кромѣ гнѣвнаго раздраженія правительства, и въ тюрьмѣ вы не такъ полезны какъ на свободѣ. Подумайте... Можетъ-быть, я буду правъ...
   Но Herr Mayer впрочемъ никогда не оскорблялся отрицаніемъ его добрыхъ совѣтовъ и никогда не измѣнялъ ни единаго слова въ статьяхъ моихъ, а только спрашивалъ:
   -- Подумайте, готова ли ваша статья?
   -- Да, Herr Mayer, статья моя готова.
   И Herr Mayer вытягивалъ свое безконечное "so-o-o" и приглашалъ выпитъ пива. Повидимому, онъ за меня боялся, но охотно роздѣлялъ рискъ какой я вносилъ своими статьями въ его газету, и безпокоился только о томъ что могутъ наложить большой штрафъ, не посильный для его грошевой кассы, и тогда работники принуждены будутъ дѣлать складчину или подписку на выручку любимой газеты.
   Herr Mayer былъ незамѣнимый человѣкъ для каждаго митинга. Онъ одинъ могъ поддержать порядокъ слова, тишину и благопристойность. Онъ одинъ, какъ каменный, оставался холоденъ и логиченъ, когда кругомъ ревѣла тысячная толпа. Въ критическую минуту Herr Mayer вскакивалъ съ предсѣдательскаго кресла, бѣжалъ къ трибунѣ, и langsam, langsam начиналъ успокоивать раздраженіе. Когда толпа остывала, Herr Mayer величественно сходилъ съ трибуны, среди неистовства рукоплесканій и одобреній, и счастливая улыбка разливалась по всему лицу его.
   

III.

   На этотъ разъ Herr Mayer заставилъ меня глубоко призадуматься. Неотвязчиво-тоскливое, нерѣшительное раздумье завозилось во мнѣ, съ примѣсью злобы, горькой и безотчетной, въ родѣ тоски по родинѣ. Мнѣ невольно припоминалась вся моя жизнь, полная самыхъ разнородныхъ положеній; какъ ни искалъ я въ нихъ связи съ настоящимъ моимъ занятіемъ, но ея не было. Какимъ образомъ попалъ я въ соціалъ-демократы, это мудренѣе всего было понять, хотя на практикѣ, особенно въ Россіи, это не особенная рѣдкость: иной всю жизнь былъ самымъ энергическимъ крѣпостникомъ, да вдругъ, съ отмѣной крѣпостнаго права, выпадъ за границу и давай пушить всякое начальство и "основы".
   Раздумье мое было прервано появленіемъ бойкой, лукавой Нѣмки, заботливо разыскивавшей по всѣмъ лѣстницамъ русскаго, господина Шернгофъ.
   -- Жерновъ? переспросилъ я ее.
   -- Ja, mein Herr, Шернгофъ.
   Она обѣими руками неуклюже держала на плоской груди своей маленькій синій конвертъ: письмо было адресовано по-русски мнѣ.
   "Если вы найдете свободное время сегодня вечеромъ, то не откажитесь посѣтить насъ. В. Чужаева."
   Мнѣ опять показалось что все это глупо, безцѣльно. Что-то похожее на упрекъ шевельнулось во мнѣ. "Посѣтить" совсѣмъ уже не хотѣлось. Вспыхнулъ какой-то неудержимо-страстный капризъ, и опять стало пусто и темно на душѣ.
   Въ дверь моей комнаты посыпались шальные удары и возгласы и со страшнымъ шумомъ ворвался докторъ Стренковскій. Я всегда былъ радъ его посѣщенію, теперь же особенно; онъ пришелъ прямо отъ русскихъ туристокъ, ѣздилъ съ ними на Рейнскій водопадъ, заѣхалъ въ Бернъ "къ своимъ". Тамъ произошла драка: пропагандисты избили одного изъ талантливѣйшихъ своихъ сотрудниковъ за то что онъ предпочтительно распространялъ свои сочиненія, а не ихъ, вслѣдствіе чего и заподозрили въ немъ эгоистическую "подлость".
   -- Ну! вотъ и поди къ нимъ въ кружокъ! говорилъ Стренковскій:-- Тутъ они за библіотеку стрѣлялись, тамъ на кулакахъ бьются за пропаганду, за первенство своихъ ролей.... И что мнѣ за утѣшеніе въ ихъ глупости.... На бѣшеную собаку не станешь сердиться за укушеніе, а все-таки оно больно.... А въ жизнь-то ихъ загляните-ка.... Ни одна уѣздная барыня не сочинитъ такой удивительной сплетни, ни одинъ захолустный дуракъ не возликуетъ такъ безсмысленно надъ вашею неудачей, и несчастьемъ, никто съ такой ловкостью не заползетъ на самое дно вашей души чтобы раскопать тамъ больную ранку; никто не станетъ съ такимъ наслажденіемъ шпіонить другъ за другомъ какъ они, эти юныя силы.... Они знаютъ что вы ѣдите, сколько у васъ денегъ въ карманѣ, гдѣ вы ихъ взяли; а если не дознаютъ этого, произведутъ васъ въ шпіоны. И, ко всему этому, между ними совсѣмъ нѣтъ Русскихъ. Самое слово "Русскій" стало здѣсь искупленіемъ всякой мерзости и глупости. Жиды, Поляки, братья Славяне, кавказскіе Армяне, Азіаты, во всѣхъ случаяхъ гордо охраняющіе свою національность, какъ скоро нужно свалить съ себя какую-нибудь мерзость называются Русскими. Разобьютъ ли фонари на улицахъ, разнесутъ ли кабакъ, улизнутъ ли съ квартиры, не заплативши денегъ, -- это все Русскіе, наши. А глупость-то какая! баранъ позавидуетъ.... Одного Армяшку спросилъ я, гдѣ его отечество, говоритъ въ разныхъ мѣстахъ. Значитъ, вы космополитъ говорю? Нѣтъ, говоритъ, я медикъ.... А вѣдь онъ, шельма носитъ рабочую блузу и политико-соціальными дѣлами занимается, да еще подходитъ къ женщинѣ, какъ бы этакъ развить ее Лассалемъ, поподчивать Марксомъ. Они ужь пошли теперь гораздо дальше романа "Что дѣлать"? Сидитъ это кавалеръ въ одномъ бѣльѣ на окошкѣ и цыгару смолитъ, и поетъ что ни есть либеральную пѣсню. Идетъ по улицѣ учебная дѣвица. "Эй, Иванова, зайдите-ка." Дѣвица идетъ. Что жъ вы думаете: надѣнетъ онъ панталоны?... Да онъ фыркнетъ на такой отсталый этикетъ, онъ вамъ сейчасъ фразу въ носъ пуститъ: "Всѣ мы голые въ платьѣ". Онъ юная сила, опора, вождь народный. Я боюсь ихъ, боюсь еще со временъ нигилизма. Оттого, у меня нѣтъ ни кружка, ни тайнаго общества; дѣйствую въ одиночку. Прокламацій и протоколовъ о своей дѣятельности не веду, а попадется умный мужикъ -- разболтаюсь. На извощикѣ ѣду -- заговорю безпремѣнно: такъ вотъ и такъ, милый человѣкъ, жизнь тяжела. Кто молъ землю-то обрабатываетъ? Мужикъ. А хлѣбъ-то кто ѣстъ? Купецъ, чиновникъ, баринъ. Кто вотъ домъ-то взбодрилъ? Мужикъ. А живетъ-то въ немъ кто? Вотъ какъ этакъ прошпигуешь его отрывочными-то фактами, глядь, малый и зарумянился, и пошло у него въ головѣ бродитъ, и пойдетъ онъ въ литейное заведеніе со своею кручиной, да и другаго ей отравитъ. А я-то соскочилъ съ саней да и счастливо оставаться. Тутъ у меня шкура цѣла: нѣтъ благороднаго свидѣтеля изъ Жидовъ, Армянъ, Самоѣдовъ, иже суть космополиты и медики.
   -- Придаете ли вы серіозное значеніе своей пропагандѣ, докторъ? спросилъ я.
   -- А какъ же, батюшка, придаю. Я десять лѣтъ такимъ манеромъ велъ ее и навѣрно десять человѣкъ заставилъ увѣровать въ истину своихъ словъ. Ну, а въ кружокъ Самоѣдовъ я не пойду. Нѣтъ, увольте, потому жизнь очень люблю.
   

IV.

   Дождавшись вечера, я отправился къ Чужаевымъ. Онѣ занимали аристократическій бель-этажъ, щегольски убранный и не представлявшій никакой смѣси европейскаго съ азіятскимъ, какъ это зачастую бываетъ въ домахъ гдѣ хозяева усиленно стараются не ударить лицомъ въ грязь. Та же бойкая Нѣмка провела меня въ гостиную, объявивъ что мамзель von Tschugaeff сейчасъ ко мнѣ войдетъ, а мадамъ von Tschugaeff тоже сейчасъ войдетъ.
   Черезъ минуту Чужаевы, мать и дочь, вышли вмѣстѣ. Дочь бойко подошла ко мнѣ, привѣтливо и просто поздоровалась, и представила матери. Старуха глядѣла сурово, даже зло. Изъ безчисленныхъ морщинъ, покрывавшихъ во всѣхъ направленіяхъ лицо ея, съ какою-то холодною, неподвижною жестокостью глядѣли сухіе, выцвѣвшіе глаза съ полинялыми бровями, и на тонкихъ вдавленныхъ губахъ бродила не улыбка, а скорѣе судорога. Сѣдыя, совсѣмъ почти бѣлыя, волосы большими полукругами зачесаны были на лобъ и за уши, въ которыхъ болтались большія старинныя серги. Одѣта она была въ черное платье съ таліей, и какъ-то особенно непріятно глядѣла ея костлявая тощая фигура, перехваченная корсетомъ ради этикета. За то дочь, рядомъ съ ней, казалась еще очаровательнѣе. Въ ихъ лицахъ не было ни одной общей черты. Никто не подумалъ бы что онѣ мать и дочь.
   Мы усѣлись вокругъ стола. Начался одинъ изъ тѣхъ мучительно-пустыхъ и вяло тягучихъ разговоровъ, содержаніе которыхъ передать даже нельзя. Всѣ чувствуютъ что ихъ душитъ присутствіе новаго лица и не могутъ выбиться изъ-подъ гнета этого непріятнаго положенія, говорятъ очевидный вздоръ съ самыми серіозными минами и не знаютъ какъ бы скорѣе другъ отъ друга отдѣлаться. Старуха, однако, несмотря на ея грозный и ужь вовсе не аристократически грубый видъ, заговорила любезно о Россіи, о Русскихъ за границей, сообщила что она полтавская помѣщица, что жить въ Россіи стало невозможно, какъ и въ Берлинѣ, что она больна уже нѣсколько лѣтъ и дочь свою безумно любитъ, что она интересуется всякимъ движеніемъ, лишь бы это не было топтанье съ ноги на ногу на одномъ мѣстѣ, страстно жалѣетъ что въ молодости были совсѣмъ другіе интересы, и что въ то время она не могла познакомиться съ идеями вашего времени, а теперь ей уже тяжело понимать.
   -- Движенія-то все новыя, сказала она: легалисты, соціалисты... Эти чего жь хотятъ?
   -- Замѣны несправедливаго строя жизни болѣе справедливымъ.
   -- И это возможно? задумчиво переспросила дочь.
   -- Да, но не теперь: слишкомъ еще мало сознательно-недовольныхъ, мало силъ.
   Затѣмъ старуха пустилась совсѣмъ уже въ дѣтскіе вопросы: будутъ ли палить, не грозитъ ли опасность женщинамъ, не разграбятъ ли ихъ состояніе и т. л. Дочь снисходительно улыбалась.
   -- Успокойся, мама, это будетъ черезъ сто лѣтъ, замѣтила она, и глаза ея сверкнули какою-то злобною горестью, какъ будто сожалѣла она что это будетъ поздно.
   Вечеръ прошелъ болѣе чѣмъ скучно; ни чай, ни ужинъ никого не оживили. Поговорили еще о Русскихъ за границей. Разговоръ перешелъ, наконецъ, уже въ сплетню. Старуха, какъ оказалось, любила перемыть на досугѣ косточки ближнихъ и всѣхъ княгинь, графи въ съ ихъ интригами пересчитала по пальцамъ. Дочь нѣсколько разъ останавливала ее и подъ конецъ, едва сдерживаясь отъ волновавшихъ ее рыданій вспыльчиво проговорила:
   -- Зачѣмъ осуждать, мама! Развѣ съ нами этого не можетъ быть?...
   Она была очень блѣдна; губы ея дрожали; глаза гнѣвно сверкнули на старуху, и та въ свою очередь уставилась на дочь мутнымъ, холоднымъ взглядомъ, полнымъ равнодушной и презрительной ненависти. Что-то тайное, злостно-враждебное мелькнуло у нихъ, точно намекъ на оскорбительную роль обѣихъ. Но онѣ ловко и скоро вышли изъ этого положенія; старуха оправилась, а дочь, хмуря брови, медлительно подошла къ роялю и безпорядочно стада перебирать клавиши одною рукой.
   Этотъ ничтожный эпизодъ какъ будто подтверждалъ мои догадки и придавалъ имъ еще болѣе заманчивой вѣроятности. Я пытливо глядѣлъ на красивое лицо дочери, выжидая смущенія, застѣнчивой неловкости, чего-нибудь въ этомъ родѣ, но она глянула на меня спокойно, свѣтло, беззастѣнчиво, заговорила о новомъ романѣ Золя, о лекціяхъ Шерра о Второй Имперіи, о собраніяхъ русскаго кружка, никогда еще не проходившихъ безъ скандала и драки, разспрашивала объ учащихся женщинахъ. Но все это, мнѣ казалось, не было у ней внѣшнимъ и случайнымъ, она обдумывала каждую фразу и отъ многаго повидимому удерживалась.
   Съ неотразимою жадностью смотрѣлъ я на нее и думалъ про себя: Что съ тобой? Отчего ты такъ несчастна? Что тебя давитъ такъ грубо и больно? И къ лицу ли тебѣ это горе?
   Долдно-быть она поняла мою мысль: она улыбнулась грустно и поникла годовой къ нотамъ.
   -- Такъ вы ничего не узнаете, тихо проговорила она и вся вспыхнула яркимъ румянцемъ, гордо выпрямилась и поправляя спутанныя пряди волосъ, глядя маѣ прямо въ глаза, спокойно спросила:
   -- Зачѣмъ вамъ?
   Меня поразила и какъ-то конфузливо озадачила эта неожиданная догадливость. Я не могъ отвѣчать ей. Я только спросилъ себя: Зачѣмъ же въ самомъ дѣлѣ? Зачѣмъ я здѣсь? Чего я хочу? Любить? Едва ли. Все это знакомство вдругъ представилось мнѣ какимъ-то скучнымъ, ненужнымъ, тягостнымъ, раздражающимъ.
   -- Смотрите, мсьё Жерновъ, какъ чудно освѣщены снѣжныя горы, проговорила Вѣра Николаевна глядя въ окно на далекія, покрытыя алымъ туманомъ вершины.-- Вы не любите ихъ? Я каждый день смотрю на нихъ, пока грустно станетъ... Вотъ бы туда когда-нибудь намъ собраться... Далеко и страшно... Я до сихъ поръ даже на Рейнскій водопадъ не выходила... Мама больна, а одной неловко...
   -- Ну, Вѣрушка, ужь мнѣ теперь по горамъ не лазить, проговорила старуха:-- вотъ проси мсьё Жернова если онъ будетъ такъ добръ...
   -- Мама, а ты пустишь меня въ Шафгаузенъ?.. Тутъ не далеко, два часа ѣзды... Вѣдь стыдно же быть въ Швейцаріи и не видать Рейнскаго водопада...
   -- Поѣзжай, только меня не бери съ собой...
   -- Вы будете моимъ спутникомъ? обратилась ко мнѣ Вѣра.
   Я молча поклонился съ полною готовностью.
   -- Когда же мы поѣдемъ?.. Ну, хорошо, время выберемъ... Я вамъ скажу... Вотъ видите, какъ нехорошо что вы съ вами познакомились, вотъ я ужь и отрываю васъ отъ дѣла...
   Она быстро глявула на меня изъ-подлобья, провѣряя впечатлѣніе своихъ словъ. Я внутренно радовался ея довѣрію къ себѣ, радовался случаю оторваться отъ дѣла съ которымъ у меня не было ничего общаго.
   Тѣмъ не менѣе, уходя отъ Чужаевыхъ, я былъ недоволенъ собой.
   Зачѣмъ меня понесло къ нимъ? спрашивалъ я себя, словно отрезвляясь. Вѣра, съ лампой въ рукахъ, вышла на лѣстницу проводить меня и, сжимая мнѣ руку, привѣтливо проговорила:
   -- Заходите...
   Повидимому и она и старуха остались довольны мной. Но зачѣмъ все это? зачѣмъ?
   

V.

   Вернувшись домой, я нашелъ на столѣ офиціальное приглашеніе русскаго кружка принять участіе въ обсужденіи весьма своеобразныхъ вопросовъ, вытекавшихъ изъ интимной жизни близкихъ между собою людей, до которыхъ рѣшительно никому не было дѣла и которая нѣсколько странно было вносить на публичное обсужденіе во имя мнимой общей солидарности. Въ программѣ было обозначено слѣдующее:
   1) Честно ли у кого попало занимать деньги съ тѣмъ чтобы никогда не отдавать ихъ?
   2) Честно ли брать книги изъ общественной библіотеки и продавать ихъ какъ собственность?
   3) Честно ли изъ соціально-революціонной пропаганды дѣлать источникъ личныхъ доходовъ, въ ущербъ болѣе полезнымъ изданіямъ того же рода?
   4) Честно ли за выданное изъ кассы пособіе заставлять женщину служить въ кухмистерской и лишать ее возможности учиться?
   5) Честно ли компрометировать общество Русскихъ въ глазахъ мѣстнаго населенія циничнымъ поведеніемъ, явнымъ развратомъ и неприлично-скандалезными пѣснями и плясками?
   6) Честно ли поднимать женскій вопросъ для животнаго обольщенія и отказываться отъ брака который узаконилъ бы права ребенка?
   7) Честно ли писать въ газетахъ о русскихъ студентахъ за границей? Не равносильно ли это шпіонству?
   8) Честно ли посылать въ народъ довѣрчивыхъ женщинъ, любовь которыхъ наскучила господамъ ораторамъ-руководителямъ?
   Интересъ предстоялъ огромный и въ то же время отвратительный. Поразительная безцеремонность постановки вопросовъ, въ которыхъ несомнѣнно проглядывали всѣмъ извѣстная личныя отношенія частной жизни, заставляла предполагать по крайней мѣрѣ что имена лицъ не будутъ названы, что сами они откажутся участвовать въ преніяхъ и, вѣроятно, вовсе не явятся въ засѣданіе. Но ожиданія мои не оправдались. Встрѣтивъ нѣсколькихъ Русскихъ: Жидовъ, Поляковъ, Армянъ, Сербовъ, коренныхъ Русаковъ, я на всѣхъ лицахъ замѣтилъ торжество скандала, то внутреннее ликованіе пошлаго злорадства съ какимъ глупые люди рады потѣшиться надъ чужою бѣдой. Наконецъ, просто гадко стало встрѣчаться. Только и слышишь:
   -- А вотъ Лебедеву съ Фингаловымъ будутъ судить!.. Ахъ, это преинтересно!
   -- Ну, нѣтъ... Что же тутъ интереснаго?.. Что женскій вопросъ человѣкъ поднялъ... Въ порядкѣ вещей... Гораздо интереснѣе дѣло Ланиной съ Ивановымъ...
   И жужжатъ кругомъ сплетни, и снуютъ всюду и Жиды, и Армяне, и Греки, замирая отъ предчувствія скандала. Это было въ своемъ родѣ безпримѣрно-торжественное позорище, небывалое даже въ блаженные дни нигилизма. Я перечитывалъ программу какъ анонимный пасквиль, перечитывалъ нѣсколько разъ и глазамъ своимъ не вѣрилъ: слишкомъ ужь все откровенно.
   -- Къ чему же этотъ судъ? спрашивалъ я.
   -- У насъ выше общественнаго мнѣнія нѣтъ ничего, отвѣчали мнѣ: -- его приговоръ -- самая высокая наша святыня. Человѣкъ который ему не подчиняется, подлецъ.
   -- Ну, извините, возразилъ я: -- въ такомъ случаѣ я первый удостоился бы этой клички.
   -- Какъ! Ка-а-а-къ? Вы противъ общественнаго мнѣнія? Вы, господинъ Жерновъ?
   -- Да помилуйте, какое жь это мнѣніе если большинству нечѣмъ думать. Ну, вотъ напримѣръ, сей Армянинъ.... Гдѣ жь ему думать...
   -- О, нѣтъ... Вотъ вы увидите что будетъ, какія умныя рѣчи тутъ говорятъ.
   Армянинъ подходилъ къ намъ съ оскаленною улыбкой и, потрепавъ меня по плечу, промолвилъ:
   -- Драшуй, бгатъ! Зыръ-зыръ-зыръ-зыръ...
   Этотъ восточный человѣкъ еще гордился знаніемъ русскаго языка и слылъ въ своемъ кружкѣ самымъ неукротимымъ соціалъ-демократомъ, опаснымъ даже для союзниковъ и товарищей. Остальные восточные человѣки не говорили, а выбрасывали дикіе, неопредѣленные звуки, никому, кромѣ ихъ, непонятные. Какъ они могли слушать Нѣмцевъ-профессоровъ, какъ они могли понимать интересы русскаго кружка, и какое участіе они принимали въ нихъ -- это было непостижимо.
   Засѣданіе было назначено въ 9 часовъ, въ залѣ гдѣ обыкновенно происходятъ собранія рабочихъ. Я пришелъ еще рано. Громадная зала была ярко освѣщена. За пивными столами сидѣли группы. Всюду носились полупьяные голоса, энергическіе крики авторитетныхъ идоловъ, разодѣтыхъ въ рабочія блузы или красныя рубахи съ безрукавками. Нѣсколько блѣдныхъ, истощенныхъ и некрасивыхъ дѣвицъ, въ черномъ, сурово-апатичныя, разсѣяны по всѣмъ столамъ. Такъ-называемая партія "негодница", съ гордостью носившая эту кличку, помѣстилась вдали отъ эстрады; три кавалера въ блузахъ, съ длинными всклоченными волосами и три молоденькія дамы въ костюмахъ внѣ всякаго описанія, радостно потрясали въ воздухѣ пивными кружками и ухорски-громко кричали" "Барыньку, безъ пропусковъ", потомъ хлестнули еще по кружкѣ пива и тоже "безъ пропусковъ" спѣли Камаринскую. Одна изъ женщинъ была поразительно молода, сущій ребенокъ, и она усерднѣе всѣхъ рисовалась цинизмомъ, поднимала подолъ чтобъ юбками вытереть столъ, залитый пивомъ, и нахально улыбалась, обвода глазами своихъ собесѣдниковъ и разбрасывая имъ на колѣни свои дѣтскія ноги. Ей аплодировали. Одна изъ подругъ стала ее уговаривать, нельзя ли укротить бѣшенство разгула, въ виду многихъ лицъ не принадлежащихъ къ кружку,-- дѣвочка отвѣтила хохотомъ и на всю залу взвизгнула:
   -- Что естественно, то не стыдно. Если можно мущинамъ, можно и мнѣ: я человѣкъ. Стѣснять чужую волю подлый деспотизмъ!
   Другая женщина, стройная и красивая, съ нѣсколько одутловатымъ, желтымъ лицомъ и слишкомъ полнымъ выступомъ подъ таліей, ходила взволнованно изъ угла въ уголъ, изрѣдка останавливалась предъ косматымъ другомъ въ рабочей блузѣ и, дрожа отъ злобы, кричала:
   -- Мерзавецъ! негодяй! подлецъ!
   Другъ потряхивалъ гривой и спокойно осматривалъ расписной потолокъ, стараясь повидимому пококетничать своею неуязвимостью. Партія "негодница" была подъ судомъ. Ея дѣла главнымъ образомъ занимали русское общество.
   Прибывали новыя толпы, ввалилась цѣлая орда русскихъ соціалъ-демократовъ, бѣжавшихъ изъ ссылки, изъ тюрьмы, и здѣсь принявшихъ на себя роль представителей русской секціи международнаго союза рабочихъ, пропагандистовъ соціальной революціи въ Россіи. Явилось нѣсколько барынь съ двумя и тремя ребятишками, разошедшихся съ мужьями, для изученія химіи и медицины. Одна изъ нихъ поддерживала, какъ ей казалось, геніальный талантъ въ лицѣ шершаваго безрукавки, трещавшаго безъ умолку о царствѣ анархіи; другая, высмотрѣвъ добычу, влекла ее за собой, и говорила: "Вы заслужили, сегодня я ваша". Наконецъ стали появляться знаменитости: хорошенькая докторантша Страдецкая, въ сопровожденіи цѣлой свиты подобострастныхъ акушерокъ, перемалывавшихъ, какъ жернова, медицинскіе термины, съ дѣловитою увѣренностью и тревожною заносчивостью. Появился сямъ г. Ткачевъ, окруженный соціалъ-революціонными побѣгушками, съ покорностью внимавшими его раздражительной рѣчи.
   Суматоха и крики съ каждою минутой усиливались. Лязганье кружекъ, революціонные тосты, брань и пѣсни "негодницы", авторитетное храпѣніе пропагандистовъ, все это тонуло въ табачномъ чаду. Докторъ Стренковскій и даже самъ Herr Mayer пришли посмотрѣть какъ русскіе соціалъ-демократы самоуправляются. Наконецъ раздался звонокъ, призывавшій къ порядку. На эстрадѣ предсѣдали самые отборные авторитеты. Началось обсужденіе вопросовъ въ порядкѣ программы. Возникли горячіе споры, особенно за пропаганду какъ источникъ личнаго дохода. Говорились фразистыя рѣчи; слова: "соціальная честность", "убѣжденіе", "анархическая нравственность* такъ и летѣли съ языка ораторовъ. Вопросъ о поведеніи "негодницы", компрометировавшей русскій кружокъ рѣшенъ былъ въ ея пользу, то-есть судъ призналъ за нею "нравственное право* на всякое безобразіе. "Негодница" потребовала перерыва засѣданія и спѣла "Барыньку безъ пропусковъ"! Но вотъ молчаливое вниманіе воцарилось въ залѣ; не слышно стало даже лязганья кружекъ. Начинался разборъ жалобъ дѣвицы Лебедевой на ея рыцаря Фингалова.
   -- Лебедева, ваше слово! торжественно провозгласилъ предсѣдавшій.
   Дѣвушка едва переводила духъ; она не смущалась, но и могла овладѣть собой, досадливо кусала себѣ губы, обводила кругомъ все собраніе широко раскрытыми глазами и наконецъ слабо, дрожащимъ голосомъ, заговорила:
   -- Господа, я требую чтобы Фингаловъ со мной повѣнчался...
   По всѣмъ лицамъ прошла двусмысленная улыбка, а Жидки и Армяне даже привстали со стульевъ и, осклабляясь, приготовились аплодировать. Фингаловъ не пошевельнулся. Онъ только глаза свои скосилъ презрительно и картинно на Лебедеву.
   -- На какомъ же основаніи вы этого требуете? спросилъ предсѣдатель.
   -- Я... я беременна; требую этого для ребенка. Мнѣ лично Фингаловъ не нуженъ... Я презираю его... какъ... какъ низкаго, бездушнаго обольстителя.
   -- Прошу васъ воздержаться отъ рѣзкихъ словъ, замѣтилъ предсѣдатель.
   Лебедева едва держалась за перила эстрады, едва не рыдала.
   Въ публикѣ смѣхъ; въ заднихъ рядахъ, въ "негодницѣ", даже не смѣхъ, а какое-то гоготанье.
   Предсѣдатель звонкомъ призываетъ къ порядку.
   -- Лебедева, давалъ ли вамъ господинъ Фингаловъ честное обѣщаніе на церковный бракъ?
   -- Нѣтъ, не давалъ. Повторяю: я требую брака не для себя. Я увлеклась господиномъ Фингаловымъ во имя общей работы, во имя тѣхъ идей которыми всѣ мы прельщаемся, на которыхъ всѣ мы обманываемся. Полюбить Фингалова, какъ человѣка, я не могла бы. Онъ мнѣ казался виднымъ дѣятелемъ. Я вѣрила его фразамъ... Безъ соціальной пропаганды Фингаловъ не обольстилъ бы меня, не посмѣлъ бы подойти ко мнѣ... Теперь онъ оказался лжецомъ, мелкимъ воришкой... Я дала ему пять тысячъ рублей и, разумѣется, дальнѣйшая связь со мной ему не нужна: еще пяти тысячъ у меня нѣтъ.
   -- Позвольте, это не относится къ дѣлу, замѣтилъ предсѣдатель.-- Фингаловъ, ваше слово!
   Фингаловъ поднялся, принялъ величественную позу, тряхнулъ гривой, обвелъ все собраніе наглымъ, холоднымъ взоромъ и произнесъ:
   -- Мнѣ совѣстно, господа, утруждать ваше вниманіе такими мелкими дрязгами, въ виду множества безотлагательныхъ дѣлъ по соціальной пропагандѣ. Лебедева требуетъ отъ меня фиктивнаго брака, но зачѣмъ это ей? Не замаскировано ли этимъ бракомъ тайное желаніе жить на счетъ мужа, позорить его имя въ разводѣ? Вы знаете, господа, мои убѣжденія и не потребуете отъ меня подлаго противорѣчія. Я сошелся съ Лебедевой какъ сходятся всѣ честные, порядочные люди. Ея денегъ я не желалъ и не просилъ, а говорилъ о необходимости пожертвованія на общее дѣло. Предоставляю вашей совѣсти рѣшить насколько честны и справедливы ея упреки. Самая забота Лебедевой о правахъ будущаго ребенка по меньшей мѣрѣ забавна: гдѣ этотъ ребенокъ? И неужели Лебедева, съ ея красотой, молодостью богатствомъ, происхожденіемъ, не можетъ найти въ Россіи фиктивнаго мужа, помимо меня, если для нея все равно, лишь бы было у ребенка имя? Ко всему этому я не могу и по другимъ причинамъ быть церковнымъ мужемъ Лебедевой: въ Россіи у меня жива жена и трое ребятъ.
   -- Браво! браво-о-о! заревѣла вся зала. Среди общаго крика и аплодисментовъ раздался мучительный, истерическій визгъ. Лебедева упала. Нѣсколько дюжихъ радикаловъ стащили ее съ эстрады.
   -- Учитесь, mesdames, какъ обмороки дѣлать, промолвилъ одинъ изъ нихъ, проходя мимо женщинъ.
   Вопросъ о церковномъ бракѣ пустили на баллотировку.
   Значительное большинство признало притязанія Лебедевой "подлыми", съ явною цѣлью компрометтировать въ глазахъ русскаго общества личную честность г. Фингалова. Болѣе рьяные радикалы предложили баллотировать немедленно другой вопросъ, объ изгнаніи Лебедевой изъ кружка.
   -- Этакъ, вмѣсто самостоятельной жизни, всѣ наши женщины захотятъ замужъ! бѣсновались радикалы.-- Вонъ легалистокъ! вонъ "невинностей"! Да здравствуетъ анархія! Да здравствуетъ свобода, равенство, братство!.. Ура!
   На эстрадѣ появился какой-то Жидокъ и сталъ читать безграмотный докладъ о появленіи въ русской газетѣ корреспонденціи о жизни русскихъ студентовъ за границей. Докладчикъ прежде всего заявилъ что сочинитель выдумалъ "подлые факты" чтобъ опозорить предъ правительствомъ "молодое поколѣніе" и заставить его принять реакціонныя мѣры противъ "всесторонняго умственнаго развитія"; затѣмъ, какъ и слѣдуетъ, выступалъ выводъ что авторъ -- "подлецъ", "шпіонъ". Далѣе докладчикъ обстоятельно развилъ мысль о необходимости признанія "подлецомъ" и "шпіономъ" каждаго Русскаго кто осмѣлится писать о жизни студентовъ.
   Докладъ былъ принятъ единогласно, безъ возраженій.
   Затѣмъ выступилъ толстолобый, кургузый, пугливый и глуповатый малый, въ грязной безрукавкѣ и очень развязно сталъ говорить.
   -- Милостивые государи и милостивыя государыни! Я только-что эмигрировалъ изъ Россіи и считаю своимъ долгомъ сообщить вамъ нѣкоторые грустные факты касательно хода соціально-революціонной пропаганды. Вамъ извѣстно что на женевскомъ конгрессѣ было одобрено предложеніе вести пропаганду въ Россіи посредствомъ народныхъ учителей и учительницъ. Для этого общество "послѣдовательныхъ" поручало своимъ представителямъ разсылку книгъ и прокламацій въ сельскія школы. Въ числѣ разсыльщиковъ былъ и я. Полагая что требуется представленіе доказательствъ въ отсылкѣ книгъ, я отъ учителей и учительницъ требовалъ именныхъ расписокъ въ полученіи книгъ, надѣясь представить ихъ куда слѣдуетъ. Но на меня донесли, произвели обыскъ и многихъ арестовали по именнымъ распискамъ... Это непредвидѣнное обстоятельство...
   -- Подло! Глупо! раздались голоса.-- Такъ мы всю пропаганду погубимъ за здорово живешь...
   -- Это непредвидѣнное обстоятельство, продолжаетъ ораторъ:-- побуждаетъ меня объяснить вамъ, господа, что революція безъ жертвъ не мыслима, и чѣмъ больше жертвъ тѣмъ прочнѣе дѣло. Жертвы неизбѣжны, фатально-необходимы... Здѣсь дѣло не въ личной моей неосторожности, не въ распискахъ. Не этотъ, такъ другой случай -- это все равно... Не этихъ агитаторовъ, такъ другихъ арестовали бы... Это неизбѣжно. Вспомните всѣ европейскія движенія и найдите хоть одно не стоившее жертвъ? Мнѣ удалось бѣжать, но другимъ это не удается. Будемъ надѣяться что тюрьма и ссылка закалятъ ихъ въ ненависти, ожесточатъ ихъ сердца, пробудятъ въ нихъ пламенную энергію и они не отступятся отъ великой идеи соціальной революціи, за которую они пострадали...
   -- Да здравствуетъ анархія! гаркнулъ кто-то.
   Ораторъ сошелъ съ эстрады. Толпа начинала рѣдѣть. Я остался допивать пиво. Всклоченный блузникъ подошелъ ко мнѣ и безцеремонно разлегся на стульяхъ.
   -- Вѣдь вы Жерновъ? заговорилъ онъ.
   -- Да.
   -- Что? Каково, батенька?
   -- Хорошо...
   -- Сочувствуете?
   -- Ну, еще бы!..
   -- Вы долго здѣсь пробудете?
   -- Съ недѣлю.
   -- Одолжите мнѣ десять франковъ. Хозяйка пристаетъ, а изъ дома жду вотъ со дня на день...
   Я зналъ что онъ не отдастъ мнѣ денегъ и меня же назоветъ дуракомъ за то что далъ, но я отдалъ ему десять франковъ почти безсознательно, уступая наивной наглости. Блузникъ тотчасъ же нахлобучилъ шляпу, облизнулся и направился къ буфету. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ возвратился съ подписнымъ листомъ "на пропаганду" и предложилъ мнѣ подписать.
   -- Да кстати и за меня прибавьте франковъ пять.
   -- Нѣту у меня больше денегъ!
   -- А, нѣту... Ну, наплевать... Вотъ что я хотѣлъ васъ просить: нельзя ли мнѣ за вашъ счетъ обѣдать въ русской кухмистерской до полученія денегъ, а то жрать не даютъ, проклятые!..
   -- И этого нельзя, у меня нѣтъ свободныхъ денегъ.
   -- Да вы поймите, вѣдь это въ долгъ... Я же вамъ отдамъ... при первой возможности... Что жь, я, по вашему, съ голоду издохнуть долженъ, какъ какой-нибудь самарскій мужикъ?..
   -- Обратитесь въ кассу за пособіемъ.
   -- Да я ужь тамъ все забралъ что можно.
   -- Ну, обратитесь къ тѣмъ кто васъ больше знаетъ. Я впервые имѣю честь видѣть васъ.
   -- Потому-то мнѣ и не даютъ что знаютъ... Я вообще рѣдко плачу... Родители шлютъ одно благословеніе, да меня же заставляютъ и письма свои оплачивать...
   Онъ тупо мотнулъ головой, ухмыльнулся и потребовалъ рому.
   -- За ваше здоровье, сэръ!
   

VI.

   Послѣ вечера, проведеннаго въ средѣ русскаго кружка, мнѣ съ новою силой представился вопросъ: откуда взялись всѣ эти люди? Меня давно коробила грубость и пошлость, цинизмъ и глупость, и поголовная безцѣльность ихъ жизни. Я не довѣрялъ ихъ искренности, не допуская чтобы люди сколько-нибудь развитые могли довольствоваться животною разнузданностью инстинктовъ. Я все еще предполагалъ что это есть только выраженіе протеста противъ рутинныхъ формъ, во что главное душевное достояніе этихъ людей скрывается въ ихъ завѣтныхъ идеалахъ, что они не высказываютъ ихъ всѣмъ и каждому изъ боязни опошленія. Многіе изъ нихъ мнѣ были совсѣмъ не по душѣ; многихъ я презиралъ за скотскія привычки, но и въ этомъ случаѣ больше себя обвинялъ въ избыткѣ изящества нежели ихъ въ грубости и низости. Все это казалось мнѣ горькою случайностью, которую надо перестрадать во имя общей солидарности въ высшихъ цѣляхъ. Я вполнѣ убѣжденъ что подобнымъ раздумьемъ были проникнуты всѣ женщины попадавшія въ ловушку подлаго обмана. Иначе ихъ увлеченіе безрукавками и блузками было бы немыслимо, такъ какъ большинство ихъ было неизмѣримо выше воспитано и образовано чѣмъ идолы которымъ онѣ приносили жертвы. Пьяный бредъ онѣ принимали за геніальное пробужденіе новой мысли. Имъ мечталось что идолы воспрянутъ, полные силъ и величія, и создадутъ новыя лучшія формы.
   По мѣрѣ личнаго знакомства, я все болѣе убѣждался что, за немногимъ развѣ исключеніемъ, это все революціонеры не нуждѣ. Испортивъ такъ или иначе свое положеніе въ Россіи, они не могли бы найти на границей другой дѣятельности себѣ по силамъ. Сдѣлаться революціонеромъ казалось легко и заманчиво; для этого не требовалось ни знаній, ни подготовки: стоило лишь прочесть десятокъ книженокъ, выхватить изъ нихъ пятокъ готовыхъ мыслей, перифразировать ихъ на разные тоны, отрицать все съ плеча -- и революціонеръ готовъ. Ему оставалось популяризовать свою особу выходками болѣе или менѣе оригинальными въ средѣ неопытныхъ, вновь прибывшихъ женщинъ, а это кому не удастся. Жажда оригинальничанья доходила до юродства. Такъ напримѣръ былъ радикалъ Охлынниковъ, полупомѣшанный на нечистомъ и поганомъ: зовутъ ли его обѣдать, или чай лить, онъ непремѣнно сдѣлаетъ какую-нибудь гадость, особенно если въ обществѣ окажется новый человѣкъ, незнакомый еще съ его замашками: въ супъ накрошитъ папиросныхъ окурковъ, броситъ горсть песку, чернильницу опрокинетъ, поймаетъ муху и живьемъ утопитъ въ тарелкѣ, накрошитъ стеарину, а если ужь очень въ ударѣ, то даже и высморкается въ тарелку, и все это съѣстъ, словно выжжеть, приговаривая:
   -- Да пожретъ сильный слабаго.
   Когда его останавливали, уговаривали пощадить аппетитъ сосѣдей, онъ вскакивалъ, словно раненый звѣрь, и начиналъ бѣсноваться.
   -- Вы дураки! кричалъ онъ, ударяя кулачищами по столу:-- не можете понять что въ природѣ нѣтъ чистаго и поганаго, а есть одинъ непреложный законъ: "Борьба за существованіе", а потому да ложретъ сильный слабаго.
   О наукѣ не могло быть и рѣчи: наши соціалъ-демократы, признавали всякое знаніе вреднымъ для своихъ будто бы общечеловѣческихъ цѣлей. Они носились со своимъ убогимъ невѣжествомъ какъ со святыней, кокетничали ругательствами надъ наукой за ея служеніе "буржуазнымъ цѣлямъ". На каждый семестръ они записывались въ университетъ, но на лекціи ходили только спать, или повидаться съ "привязанностью", или обругать какого-нибудь "подлеца" не давшаго въ займы денегъ. Съ денежными русскими барчуками, обольщавшимися новинкой свободы, господа соціалъ-демократы поступали какъ со слабоумными или помѣшанными: во имя общаго дѣла у нихъ отбирались всѣ доходы; ихъ заставляли жертвовать крупныя суммы на пропаганду, на основаніе русской колоніи эмигрантовъ, на перевозку прокламацій въ Россію, и т. п. Нечего и говорить до какого неисходнаго ужаоа такіе господа могли доводить женщинъ довѣрявшихъ нравственному смыслу ихъ "честнаго слова".
   Авторитеты анархіи, поддѣвки, безрукавки, блузы, жили припѣваючи. Они, въ качествѣ самозванныхъ представителей русской секціи, являлись на собранія интернаціоналки, дули пиво и апплодировали. Говорить съ эстрады они рѣдко рѣшались, такъ какъ по большей части не знали языковъ. Въ народѣ у нихъ разумѣется были "друзья и братья" съ которыми они чокались кружками пива и пили брудершафтъ; при этомъ лгали безсовѣстно, неустыдимо, какіе они замѣчательные, диковинные делегаты и какъ много они сдѣлали для успѣха соціальной революціи въ Россіи. На нихъ обыкновенно рабочіе смотрѣли съ изумленіемъ. Карлъ Марксъ изрѣдка спасалъ ихъ отъ позорнаго конфуза. Сначала они попробовали за-просто выѣзжать на мнѣ, но я неохотно поддался очарованію великой роли и устранилъ себя отъ всякаго вмѣшательства въ дѣла русскаго кружка. Когда Нѣмцы спрашивали меня что дѣлаютъ русскіе демократы, я отвѣчалъ: пьютъ. Когда меня спрашивали Русскій ли я, я назывался Полякомъ или Сербомъ. Можетъ-быть это былъ ложный стыдъ, но я ощущалъ его слишкомъ искренно и больно, называясь Русскимъ. Кружокъ намѣревался даже судить меня "за подлое отступничество", но я не былъ связанъ съ нимъ никакими общими интересами, не былъ его членомъ, и на допросѣ радикаловъ показалъ себя космополитомъ.
   

VII.

   Таковы были мои отношенія къ кружку въ то время какъ я познакомился съ Вѣрою. Она была сильно заинтересована моимъ успѣхомъ у рабочихъ. Въ случайныхъ вопросахъ ея сквозило нетерпѣливое желаніе видѣть меня на эстрадѣ.
   Странныя отношенія начинались между нами. Чѣмъ чаще я съ ней встрѣчался, тѣмъ недовольнѣе становился. Мнѣ казалось что она разчитанно льститъ мнѣ и слишкомъ дерзко заглядываетъ мнѣ въ душу чтобы провѣрить дѣйствіе своихъ словъ. И давно ли сама она спрашивала меня: "Зачѣмъ? что вамъ во мнѣ?" И вотъ она уже опасается не равнодушенъ ли я къ ней, не забываю ли ея красоту, не прискучила ли она мнѣ. А мы и видѣлись-то всего четыре раза. Я въ самомъ дѣлѣ равнодушенъ, болтаю съ нею всякій вздоръ, ни единымъ словомъ не высказываю ни любопытства, ни участія, ни влеченія къ ней. По вечерамъ она стала выходить на прогулку; ходитъ вдоль своей улицы, очевидно желая быть замѣченною мною, но я не, иду къ ней, не нахожу что бы ей сказать. Изрѣдка она проходитъ мимо моихъ оконъ, рискуя, разумѣется, скомпрометтироваться, попасть въ сплетню Русскихъ, останавливается и перекидывается, со мной нѣсколькими фразами. И глаза, и улыбка ея такъ роскошно манятъ, и капризливо-хмурыя брови, и закусываніе нижней губы не скрываютъ нетерпѣливой досады -- на что? Неужели я уже обязанъ ей, и долженъ платиться скукой? Ничто меня не влечетъ къ ней, исчезло даже любопытство прежде всякой попытки къ удовлетворенію. Не сказать ли ей это прямо? Прежде всего, это оскорбитъ ее, да и не дала она мнѣ никакого повода. А между тѣмъ она мнѣ докучаетъ, мѣшаетъ ничего не дѣлать, заставляетъ о себѣ думать, тонко и незамѣтно, но увлекаетъ. И это ей легко: слишкомъ хороша.
   Разъ я встрѣтилъ ее на улицѣ, и спѣшно пробормотавъ привѣтствіе хотѣлъ уйти.
   -- Останьтесь, проговорила она, и спокойно, ласково, тепло на меня взглянула.
   -- У меня дѣло есть, отговорился я. Она мгновенно вспыхнула и такъ же мгновенно поблѣднѣла.
   -- Не смѣю задерживать, тихо, почти шепотомъ извинилась она и понурила голову, сильно ударивъ по землѣ зонтикомъ.
   -- А когда же мы соберемся въ Шафгаузенъ? остановила она меня.
   -- Когда хотите, хоть завтра.
   -- Ну, хорошо, завтра, если будетъ хорошая погода. Въ которомъ часу идетъ поѣздъ?
   -- Въ 9 утра.
   -- Вы позволите прислать за вами?
   Я поклонился и пошелъ.
   Мнѣ было жаль ее. Во мнѣ сердце сжималось отъ подозрительнаго упрека самому себѣ. Зачѣмъ я съ ней знакомился? Чего я хотѣлъ отъ нея? Я не понялъ ясно что боюсь ея, трушу предъ ея красотой, предъ ея обаятельною силой -- и за свое же малодушіе начинаю уже мстить ей дерзостью тона, небрежностью обращенія. Какъ это низко и какъ это трудно уловимо именно въ ту минуту когда еще есть время остановиться и оправиться!
   Я не люблю ея. И понимаю что надо уйти не говоря ей ни слова, не оскорбляя ея гордости, не внушая мстительнаго отвращенія къ самому себѣ. Но нѣтъ силъ съ собой справиться. Я не гляжу на нее; говорю съ ней смотря въ землю или въ сторону, но я знаю, чувствую движеніе каждаго нерва въ ея лицѣ; знаю когда она улыбается, когда хмурится, когда глядитъ на меня, распознаю въ ея голосѣ самыя тонкія ноты ласки и гнѣва, даже по дыханью ея узнаю что въ ней происходитъ, какъ возится въ ней неисходная борьба гордости и еще чего-то.
   Я долго не уснулъ эту ночь, долго старался выяснить свои отношенія къ Вѣрѣ, и все напрасно. Я поднялся рано, едва взошло солнце. У Вѣры окно уже было открыто. Она не спала.
   Ровно въ 9 часовъ она прислала ко мнѣ свою горничную. Я нашелъ ее уже одѣтою. Спокойная, немного блѣдная, но привѣтливая, меланхолически-задумчивая, она казалась еще лучше чѣмъ всегда. Старуха выглянула въ полуотворенную дверь, извинилась что не можетъ выйти и съ тоскливымъ, надорваннымъ вздохомъ промолвила:
   -- Поручаю вамъ... Поберегите...
   Что-то неловкое и неопредѣленное тяготило меня, какъ будто между нами бездна недомолвокъ и мы наконецъ перестаемъ понимать другъ друга, хотя на самомъ дѣлѣ ничего этого нѣтъ.
   Мы отправились разговаривая дружелюбно, но все о предметахъ далекихъ, избѣгая всего что можетъ навести на личныя отношенія. Всю дорогу я не переставалъ думать о ней, стараясь понять чѣмъ она мнѣ нравится, чѣмъ не нравится, и только пуще запуталъ свои первоначальныя намѣренія.
   Въ Шафгаузенѣ мы долго бродили по улицамъ города, осматривая древнія постройки, не занимавшія въ сущности ни меня, ни Вѣру.
   -- Вы устанете, замѣтилъ я ей.-- Къ водопаду еще часъ ходу. Не хотите ли чаю напиться?
   -- Да, вотъ это хорошо. А потомъ на Рейнъ... Говорятъ, при лунѣ водопадъ очень хорошъ... Но это будетъ поздно....
   Мы зашли въ hôtel, спросили чаю, но подали что-то лѣкарственное въ сопровожденіи сливокъ, масла, меда и лимона. Вѣра усѣлась противъ меня хозяйничать.
   -- Знаете ли что я замѣчаю, заговорила она и поставила чашку, положила руки на столъ, припала къ нему грудью и глядѣла въ лицо мнѣ. Я молча ждалъ.
   -- Въ нѣсколько дней вы совсѣмъ перемѣнились.... по крайней мѣрѣ въ отношеніи ко мнѣ.
   -- Въ чемъ?
   -- Трудно сказать... Только вы не такой, совсѣмъ не такой какъ были въ первый разъ... на озерѣ... Кажется вы недовольны мной?
   Это была очень удобная минута чтобъ объяснить ей все просто и прямо. Она сама вызывала, желала этого объясненія, а между тѣмъ мнѣ трудно было начать.
   -- Нѣтъ, я больше собой недоволенъ чѣмъ вами.
   Она быстро глянула въ окно и разсѣянно переспросила:
   -- Да? Вы недовольны собой? Можетъ-быть за ваше знакомство?
   -- Да.
   -- Здѣсь по-русски, кажется, не знаютъ, замѣтила она оглядываясь на проходившаго кельнера,-- продолжайте....
   -- Вы замѣчаете что я грубо, невнимательно отношусь къ вамъ, избѣгаю васъ... Вы очень хороши, я боюсь васъ... Вы мнѣ нравитесь, очень нравитесь... И я вовсе не желалъ бы потерять къ вамъ уваженія, а между тѣмъ я вижу, понимаю что вы держите себя со мной какъ большинство женщинъ, то-есть дѣлаете все чтобы васъ возненавидѣть, а потомъ станете жаловаться на потерю уваженія къ вамъ... Доведете до страсти, до бѣшенства и, быть-можетъ, дадите счастіе мнѣ, когда оно не будетъ имѣть никакой цѣны, счастіе за пытку, за страданіе.
   Она слушала, широко раскрывъ глаза, не мигая, едва переводя дыханіе. Она была изумлена, озадачена неожиданностью моего вывода; ея гордость была обижена, а между тѣмъ возражать ей было нечего, или приходилось лгать что я ее не понялъ, ошибся.
   Она молчала, задумчиво наклонясь надъ чашкой и играя ложечкой. Нехорошая, тяжелая минута прошла.
   -- Правду ли вы говорите что я такъ нравлюсь вамъ? спросила она, поднявъ на меня глаза.
   -- Кажется, правду.
   Она снова потупилась и непріятно, горько усмѣхнулась: ее кольнуло мое "кажется".
   -- И вы опасаетесь что я сама испорчу наши отношенія? сдавленнымъ тономъ проговорила она.
   -- Да, если поведете ихъ какъ до сихъ поръ.
   -- А какъ надо вести?... Научите.
   Она волновалась, едва владѣла собой; лицо ея горѣло; что-то рѣшительное проступало въ немъ.
   -- Пора намъ на Рейнъ, проговорила она вставая: -- часъ ходу, а мы пойдемъ тихо, будемъ говорить. Я много хочу говорить съ вами.
   Мы отправились. Она взяла меня подъ руку и крѣпко прижалась ко мнѣ. Дорога къ водопаду была скучна и не привлекательна. Кое-гдѣ на пригоркахъ торчали старые замки тонувшіе въ зелени; по отлогому скату ползъ чахлый виноградникъ.
   "Много говорить" однако не пришлось. Вѣра была очень скучна, казалась утомленною. Она разсѣянно любовалась окрестностью и что-то про себя обдумывала.
   -- Вы еще долго думаете прожить здѣсь? спросила она, скользя по землѣ своимъ взглядомъ.
   -- Не знаю.... Кажется скоро уѣду. Скучно мнѣ здѣсь.
   -- Куда же, въ Россію?...
   -- Нѣтъ, въ Россію я не. вернусь никогда.
   -- Какъ и я, значитъ... А знаете, иногда скучно по Рос(сіи.... Осталось ли у васъ тамъ что-нибудь хорошее, дорогое, достойное доброй памяти?
   -- Ничего....
   Она вздохнула и тихо улыбалась своимъ воспоминаніямъ.
   -- Вы были несчастливы тамъ?
   -- Да.
   -- Любили?
   -- Да.
   -- Васъ не обижаютъ мои разспросы? Мнѣ хочется знать сколько-нибудь ваше прошлое.... Такъ мы странно сошлись... и разойдемся... Точно на почтовой станціи. Разкажите же мнѣ что-нибудь о себѣ.
   Въ словахъ ея не слышно было ни капризнаго требованія, ни холоднаго любопытства. Я былъ расположенъ къ откровенной болтливости, разказалъ ей многое изъ своей жизни, безжалостно посмѣялся надъ своимъ прошлымъ и горько пожаловался на недостатокъ содержанія и цѣли въ жизни. Этого она не ожидала.
   -- Значитъ и это все что вы теперь дѣлаете, васъ не удовлетворяетъ, это рабочее движеніе?
   -- Нѣтъ.
   -- Но отчего же?
   Я объяснилъ ей какъ умѣлъ неумѣстность своего вмѣшательства въ дѣда здѣшнихъ рабочихъ.
   -- Вамъ представляется это дѣло чужимъ, замѣтила она;-- но вѣдь и здѣсь такіе же люди и такъ же нуждаются въ помощи.... Зачѣмъ вы обращаете вниманіе на здѣшнихъ Русскихъ?... Оставьте ихъ.... Будьте сами по себѣ. Не отступайте.
   Мы подходили къ водопаду. Шумный ревъ падающей воды глухимъ и тяжелымъ гуломъ доносился къ намъ; скоро изъ-за длиннаго ряда пирамидальныхъ тополей показался столпъ водяной пыли, другой, третій; зеленый дѣдушка Рейнъ кипѣлъ, волновался, какъ-то злостно-сурово бурлилъ, словно сердился и простить не могъ человѣческой крови пролитой за него. Наконецъ предъ нами открылась вся картина водопада. Нельзя передать всю прелесть и величіе ея. Страшная масса воды, словно глыба пушистаго снѣга, разомъ срывалась съ десятисаженной вышины, падала безпрерывно, отбрасывая по воздуху пыльную кипѣнь, тянувшуюся словно полосы тюля. По срединѣ возвышались два огромные камня, образовавшіе ворота. Подъ однимъ изъ нихъ когда-то сидѣлъ Карамзинъ; на другомъ какой-то Англичанинъ ухитрился поставить зонтикъ въ память своего посѣщенія, а потомъ ухитрился упасть оттуда и утонуть. На противоположномъ лѣсистомъ, крутомъ берегу стояла гостиница, передѣланная изъ стараго замка, откуда всѣ туристы спускались къ самому водопаду и записывала на камняхъ никому не нужныя имена.
   Вѣра вся предалась молчаливому созерцанію. Она забылась подъ вой и грохотъ водопада. Я предложилъ ей переправиться на другой берегъ, подняться на высоту до гостиницы и сойти оттуда внизъ. Она согласилась. Спускъ этотъ, совсѣмъ почти отвѣсный, лучшій поэтическій уголокъ во всей мѣстности. Тропинка ведетъ прямо съ террасы дома и почти виситъ надъ пустою пропастью, заросшею ельникомъ и орѣшникомъ; кое-гдѣ встрѣчаются кусты розъ и жасминовъ съ надписью строгихъ запрещеній срывать ихъ. Въ гостиницѣ разноглазая Нѣмка продавала фотографіи, рѣзныя бездѣлушки и украшенія. Вѣра занялась ими и накупила себѣ множество мелочей для подарковъ. Въ ней тотчасъ же признали русскую графиню и съ почтеніемъ распахнули предъ ней двери на террасу. Она оживилась, много смѣялась, останавливалась почти на каждомъ шагу, трусливо вскрикивая, боясь взглянуть внизъ, не рѣшаясь слѣдовать дальше, хватаясь за меня. На полдорогѣ она совсѣмъ струсила, и отдохнувъ въ бесѣдкѣ, хотѣла вернуться.
   -- Я непремѣнно свалюсь... въ глазахъ темнѣетъ...
   -- Я сведу васъ...
   -- Хорошо!.. Только дайте отдохнуть.... Какъ хорошо здѣсь кругомъ!.. Вотъ бы гдѣ жить!..
   И какъ хороша ты сама, думалъ я, глядя на ея разгорѣвшееся личико.
   -- Ну, теперь пойдемъ! живо вскрикнула она:-- а знаете, я придумала... я поняла какъ надо себя держать съ вами, лепетала она смѣющимся голосомъ, косо, съ боку, заглядывая въ лицо мнѣ.-- Это вы правду сказали что женщина сама портитъ такія отношенія. Недовѣріе, гордость -- все это трудно побороть, уломать... Съ первой же встрѣчи съ мущиной мы дѣлаемся врагами, и когда ужь натиранимъ другъ-друга, все-равно отступаемъ же отъ своей морали... Охъ, эта бабушкина мораль! Понимаешь всю ложь ея, вредъ, неразумную жестокость, и боишься попрать ее, не смѣешь, силъ въ себѣ не найдешь.... Вы вполнѣ правы... Вы заставили меня многое передумать, многое перерѣшить, отъ многаго отступиться... По крайней мѣрѣ сбросить лишнія цѣли... И такъ-то жизнь пуста, безцвѣтна, а мы еще мертвою моралью душимъ послѣдніе проблески настоящаго счастья... Вѣдь глупо же это... Ну, тутъ вы меня держите крѣпче... У меня голова кружитоя...
   -- Не глядите внизъ...
   Я взялъ ее за руку, другой охватилъ талію; она послушно подняла свое личико вверхъ и, боязливо улыбаясь, едва перестилала своими маленькими, щегольски затянутыми вожками.
   -- Ухъ, какъ страшно!... боюсь! содрогаясь, прошептала она:-- не уроните меня... Видите, какая я трусливая... жалкая... И довѣриться не умѣю...
   Она громко разсмѣялась.
   Послышались шаги; за нами слѣдомъ показался долговязый, рыжій Англичанинъ въ альпійскихъ сапогахъ, вооруженный огромнымъ альпенштокомъ и толстымъ гидомъ. Мы любезно раскланялись, пропустивъ его впередъ.
   Мы спустились на послѣднюю площадку, надъ самымъ водопадомъ. Рыжій Англичанинъ глядѣлъ по камнямъ, висѣвшимъ надъ его головой, исцарапаннымъ именными надписями, заглядывалъ въ гидъ, вскарабкался на перила, шатавшіяся подъ его тяжестью, вооружился биноклемъ и полѣзъ еще выше, цѣпляясь за кустарникъ, за куски камня, повиснувъ ногами въ воздухѣ. Страшно было смотрѣть на него. Вѣра съ трепетомъ отвернулась, держась за меня.
   -- Онъ, вѣрно, сумашедшій.... Скажите сторожамъ чтобы взяли его, бѣднаго, шептала она.
   Англичанинъ повисѣлъ на камняхъ минуты двѣ, усердно и внимательно осмотрѣлъ и ощупалъ всѣ камни и благополучно спрыгнувъ на площадку попросилъ позволенія отдохнуть съ нами и принялся объяснять намъ ломанымъ французскимъ языкомъ что онъ пріѣхалъ сюда съ единственнымъ желаніемъ отыскать надпись лорда Байрона, но вотъ уже третью экскурсію совершаетъ безполезно.
   -- Смотрите, сколько Русскихъ здѣсь было! вскрикнула Вѣра, разсматривая надписи:-- напишемъ и мы свое имя.... Есть у васъ карандашъ?
   Она быстро вспрыгнула на скамью, отыскала неисцарапанный еще камень. Я подалъ ей карандашъ.
   -- Только не рядомъ, проговорила она:-- я запишусь здѣсь, а вы ищите другое мѣсто, а то это будетъ слишкомъ интимно, бываютъ любопытства очень догадливыя...
   -- Васъ и это пугаетъ.... Вѣра?
   Она обернулась.
   -- Странный вы человѣкъ! съ укоризной сказала она:-- дорожите вы мной или нѣтъ?... Хоть немножечко?... Ну, и щадите меня, мою гордость.... Ахъ, Боже мой! Ну что если этотъ господинъ знаетъ по-русски!...
   Она быстро взмахнула рукой и крупными буквами написала: "Вѣра".
   -- Жернова, подсказалъ я ей.
   -- Зачѣмъ? переспросила она: -- Еслибъ это было даже возможно, вы бы раскаялись.
   Она дописала свою фамилію и спрыгнула на землю.
   -- Отчего, Вѣра? спросилъ я.
   -- Послѣ скажу. Глядите какъ славно вода кипитъ...
   Она перегнулась на перила и смотрѣла въ глубь водомета.
   -- Приходила-ли вамъ когда-нибудь мысль броситься вотъ въ этакую бездну?
   -- Нѣтъ.
   -- Не знаете же вы горя.
   Она вздохнула. Все лицо ея приняло суровый и грустный видъ; тоскливый взглядъ ея вебрежво скользилъ по всѣмъ предметамъ; она думала что-то тягостное, безотрадное.
   -- Вѣра, не говорите со мной въ полслова, замѣтилъ я ей:-- если я не стою вашей искренности, молчите или ужь говорите все.... Въ вашихъ словахъ часты намеки на личное горе. У васъ въ прошломъ есть что-то нехорошее, больное, что мучитъ васъ до сихъ поръ.... Я не спрашиваю васъ объ этомъ, но я жду, когда вы скажете сами, а вы дразните меня одними намеками... опять по-женски.
   -- Сказать? все сказать? переспросила она.
   -- Какъ хотите.
   Она замолчала, недовольная моимъ отвѣтомъ.
   Англичанинъ вторично пожелалъ оказать намъ свое вниманіе и прочиталъ намъ, надъ водопадомъ, урокъ нагляднаго обученія, по своему гиду; онъ говорилъ, при какомъ освѣщеніи бываетъ водопадъ розоваго цвѣта, зеленоватаго, чисто хрустальнаго, желтаго, а при лунѣ -- все мертво. Мы отправились вмѣстѣ обѣдать и за столомъ очень коротко подружились и пили за здоровье Англичанъ и Русскихъ, обмѣнялись адресами и при случаѣ обѣщали посѣтить другъ друга. За это Вѣра меня побранила.
   -- Какой вы неосторожный! Вѣдь онъ сумасбродъ! Онъ помѣшанный! Видите, пріѣхалъ Байрововскую надпись искать... Но вотъ въ чемъ дѣло: я непремѣнно хочу видѣть водопадъ при лунѣ... Напишите мамѣ телеграмму что мы опоздали на поѣздъ и остаемся до утра... Къ счастью, здѣсь ночью поѣзды не ходятъ... Идите же, упрямый человѣкъ, пошлите кельнера на станцію, возьмите мнѣ комнату чтобъ окно выходило сюда, на водопадъ.... А я тутъ займусь Англичаниномъ.
   Я пошелъ, исполнилъ всѣ порученія. "Зачѣмъ это все она придумала?" спрашивалъ я себя. Она!... Какъ будто я этого не желалъ!.. Странная у человѣка способность: въ критическихъ случаяхъ лгать предъ собою, обманывать себя.
   Когда я вернулся къ спуску, я не нашелъ ни Вѣры, ни Англичанина; разноглазая Нѣмка сообщила что, господа отправились по берегу Рейна. Я пошелъ искать ихъ. Чудно хороши были берега Рейна, и самъ зеленый дѣдушка, изливъ весь бурный гнѣвъ свой въ водопадѣ, протекалъ здѣсь ровно, спокойно, весело; сѣдые клочья его не клокотали, ни одной морщинки не было на ровной его поверхности. Крутой, лѣсистый берегъ съ рѣдкими, опрятными домиками, съ идиллическимъ щебетомъ птицъ, казался раемъ, властительно охватывалъ душу тихимъ, тоскливымъ умиленіемъ, нѣгой, счастьемъ. Скоро набрелъ я на уморительную картину. Вѣра сидѣла подъ густымъ кустомъ орѣшника и неудержимо хохотала; предъ ней стоялъ Англичанинъ и декламировалъ по-нѣмецки изъ Гейневской Deutschland: "Здравствуй, дѣдушка Рейнъ!" Еслибъ этотъ чудакъ рѣшился декламировать публично, онъ, навѣрно, прославился бы. Часа три провели мы въ такомъ благодушномъ наслажденіи и довольствѣ другъ другомъ какое очень рѣдко охватываетъ людей незнакомыхъ.
   Мы возвращались въ hôtel уже сумерками и разстались съ милымъ спутникомъ отправлявшимся въ Бернъ за важными справками о надписи лорда Байрона.
   Вѣра долго хохотала, припоминая его уморительныя выраженія, пародируя его манеру и тонъ.
   Я указалъ ей ея комнату.
   -- Вы, конечно, придете чай пить ко мнѣ, проговорила она, -- мнѣ надо немного придти въ себя послѣ столькихъ дурачествъ... Черезъ часъ жду.
   Дологъ былъ этотъ часъ для меня. Я ушелъ въ свою комнату, бросился на кровать въ тупомъ онѣмѣніи, не въ силахъ будучи привести свои мысли въ порядокъ, очнуться отъ массы впечатлѣній давившихъ меня.
   Кельнеръ постучалъ въ дверь.
   -- Fürstin проситъ войти.
   Я засталъ Вѣру за столомъ съ чайными принадлежностями; она приготовила мнѣ заранѣе стулъ возлѣ себя. Она была увлекательна, игрива, даже капризна, болтала безъ умолку и вся, вся горѣла въ какомъ-то экстазѣ.
   -- Вѣра, у васъ нервы не въ порядкѣ, замѣтилъ я ей.
   -- Нервы... да... А кто виноватъ?...
   Она нетерпѣливо поднялась и стала прохаживаться ни угла въ уголъ, пока я пилъ чай. Луна давно уже стоялі противъ окна, но Вѣра ни разу не взглянула на водопадъ. Я напомнилъ ей.
   -- Ахъ, Богъ съ нимъ, съ водопадомъ...
   -- Что съ вами, Вѣра?
   Она остановилась предо мной въ какомъ-то напряженномъ, лихорадочномъ ожиданіи. Я привлекъ ее къ себѣ. Она закрылась руками и прильнула къ моему плечу.
   
   -- Теперь ты подумай, мой милый, должна ли я быть твоею женой, говорила мнѣ Вѣра разказавъ свою исторію, грустную и страшную исторію.-- Теперь тебѣ понятно все мое прошлое... Я любила... Я такъ хотѣла... Я много страдала... должна была оставить Россію. Вотъ предъ тобой все. прошлое. Ты можешь осуждать меня, презирать, я примирюсь со всѣмъ, я ничего не прошу у тебя...
   Голосъ ея дрогнулъ на послѣднихъ словахъ; она едва не рыдала, отвернувшись къ окну. Тяжело и больно шевельнулось въ ней старое горе.
   -- Я потому тебѣ такъ говорю, продолжала Вѣра:-- что мнѣ не нужны ни имя, ни положеніе... Я одна у матери, мы имѣемъ состояніе, я проживу безо всякой навязчивости... Ты свободенъ во всемъ.. Я не буду твоею женой, никогда не буду!.. Я люблю тебя... но сознавать постоянное униженіе я не хочу, не могу!..
   -- Ты ошибаешься, Вѣра. Ты меня не любишь если такъ думаешь. Не хочешь признать во мнѣ способности уважать твою волю...
   -- Пора намъ ѣхать... Maman будетъ безпокоиться... Пойдемъ... Это мы обсудимъ послѣ... Будущее все наше, шепнула она мнѣ.
   
   Прежде вашего возвращенія въ городъ, прошла уже вѣсть о вашей свадьбѣ. Докторъ Стренковскій прибѣжалъ торжествующій, съ тѣмъ ожесточеннымъ сіяніемъ въ глазахъ какое появляется на лицахъ кумушекъ попавшихъ на крупную добычу.
   -- Поздравляю, поздравляю! говорилъ онъ, искренно волнуясь радостью:-- да какъ это вы скоро обдѣлали... Признаюсь... Чертовскій успѣхъ... Вотъ теперь-то мы васъ доить начнемъ въ пользу пропаганды... Кусокъ, нечего сказать! За это и шампанскаго не грѣхъ выпить, хотя это буржуазный напитокъ... Но такой исключительный случай... Всѣ поражены, положительно всѣ...
   -- Послушайте, любезный докторъ, вѣдь это ужь шпіонство... Неужели у соціалъ-демократовъ нѣтъ интереса выше частной сплетни.
   -- Я не знаю кто первый разгласилъ... Я слышалъ ужь отъ многихъ... всѣ знаютъ...
   Черезъ полчаса пришелъ Herr Mayer, и такой же ликующій, началъ говорить торжественную рѣчь въ честь моего счастія, въ надеждѣ что я не забуду бѣдныхъ работниковъ и начну издавать для нихъ совсѣмъ безплатную газету. Къ довершенію удовольствія, явилось нѣсколько блузъ и безрукавокъ которыя съ такимъ же ликованіемъ судорожно сжимали мнѣ руки.
   Нѣсколько минутъ я не могъ выдти изъ оцѣпенѣлаго ошеломленія. Во мнѣ вспыхнула, наконецъ, неудержимая ненависть ко всѣмъ этимъ господамъ, къ ихъ искательству богатства. Я рѣшился все разомъ оборвать.
   -- Господа, сказалъ я: -- душевно васъ благодарю за ваши желанія и самъ я ничего не желаю, кромѣ личнаго счастья. Съ этой минуты я не имѣю ничего общаго съ соціалъ-демократами. Я измѣнилъ свои убѣжденія и становлюсь открыто въ ряды буржуазныхъ враговъ вашихъ. Недоразумѣній, кажется, не остается...
   Наступила минута самой выразительной нѣмой картины.
   Въ тотъ же день я долженъ былъ оставить городъ. Черезъ мѣсяцъ Вѣра стала моею женой.

А. НЕЗЛОБИНЪ.

"Русскій Вѣстникъ", No 11, 1875

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru