Эфрон Савелий Константинович
Воспоминания о Михаиле Григорьевиче Черняеве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВОСПОМИНАНИЯ О МИХАИЛЕ ГРИГОРЬЕВИЧЕ ЧЕРНЯЕВЕ

   Августа 4-го, в своем родовом имении Тубышки (Могилевской губернии и уезда), неожиданно скончался генерал-лейтенант, член военного совета, Михаил Григорьевич Черняев, 70 лет от роду. Накануне смерти, 3 августа, Михаил Григорьевич чувствовал себя, как обыкновенно, подрезал кусты в саду, ездил в лес на прогулку, побывал в сельской школе, созданной им, и отмерил три десятины земли для отведения ее под ремесленное училище, которое Михаил Григорьевич думал устроить в Тубышках. По приезде туда, в июне, Михаил Григорьевич принялся за устройство склепа возле церкви и, сидя на скамье возле липы, ежедневно следил за работой. В день своей кончины, пообедав по обыкновению и выпив чаю, Михаил Григорьевич почувствовал боль в левом боку и просил растереть себе бок спиртом и всё беспокоился, что нет почты. На предложение послать за доктором он сказал, что ему лучше, и отпустил прислуживавшего ему человека.
   В десять часов утра он обыкновенно звонил, но вот бьет 11, бьет 12, звонка нет, тогда вошли в комнату и застали его уже отошедшим в вечность. Лежал он точно спящий, выражение лица ясное, вполне спокойное. Доктор, констатировавший смерть, сказал, что она произошла мгновенно, без всяких страданий, во время сна, от разрыва сердца.
   Михаил Григорьевич оставил письмо с надписью: "Вскрыть после моей смерти". В нем выражено желание "быть похороненным без всяких знаков отличия на гробе и за гробом, умаляющих значение смерти". Место погребения назначено "или на Сартюбе близ Ташкента, где мною решена судьба средней Азии, или в Тубышках возле церкви".
   8-го августа, прах Михаила Григорьевича был отпущен в склеп в присутствии родных и крестьян села Тубышек.
   Таким образом, последняя воля покорителя Ташкента и все-славянского вождя была исполнена: его похоронили "без всяких знаков отличия, умаляющих значение смерти". В этих кратких словах вылился весь Черняев. Скромный, невзыскательный при жизни, таковым захотел остаться и после смерти.
   Деятельность Черняева принадлежит истории, и настанет время, когда вся она будет занесена на ее страницы, и великий образ русского витязя предстанет пред нашим потомством, окруженный блеском заслуженной им славы. Теперь же, над свежей могилой Михаила Григорьевича, я хочу поделиться с читателем некоторыми своими воспоминаниями о нем, рисующими великого усопшего вне сферы его исторической деятельности, а в сфере его жизни, как человека частного. Я был настолько счастлив, что в течение более тридцати лет стоял близко к этому замечательному человеку и за все это время пользовался неизменно его дружбой, а потому, благоговейно чтя о нем память, постараюсь в моих отрывочных воспоминаниях быть только правдивым и в тех случаях, где память мне изменит, лучше не договаривать, чем прибавлять от себя.
   Одна из симпатичнейших черт характера Михаила Григорьевича была его замечательная правдивость, и эта его правдивость, доходившая до резкости, несомненно, много мешала ему в жизни. Михаил Григорьевич сознавал это, тем не менее никогда не отступал от правдивости, никогда не жертвовал ею!.. Это должно налагать на всякого, кто о нем пишет, обязанность быть правдивым и только правдивым, дабы не оскорбить его память...
   

I.

   Это было в 70-х годах. Я только что приехал из Вильны, где кончил существовавшее там тогда специально еврейское раввинское училище (ныне преобразованное в еврейский учительский институт), и поступил вольнослушателем в Горный институт. Писать и печататься я начал, будучи учеником раввинского училища, в "Виленском Вестнике" и в существовавшем тогда в Вильне ежемесячном журнале "Вестник Западной России". Спустя месяца два-три по приезде в Петербург, написал я статью, какого содержания, теперь уж забыл. Помню только, что по форме статья была свойства обличительного. Таково тогда было время: обличение еще не вышло из моды; обличали тогда все -- обличал и я. Написав статью, мне надо было где-нибудь ее напечатать. Долго думал я, куда направить мою статью. И вот однажды на углу Литейного проспекта и Симеоновской улицы вижу вывеску: "Русский Мiр". Не без страха поднялся я по лестнице и в первый раз в жизни переступил порог петербургской редакции. Там меня встретила высокая, черная дама, приняла у меня рукопись и сказала, чтобы я пришел за ответом через три дня. Назначенный срок прошел, и я вторично явился в редакцию "Русского Mipa" за ответом. Дама, принявшая у меня рукопись, была чем-то занята и очень долго заставила меня ждать. Наконец, она обратилась ко мне и спросила, что мне нужно. Очевидно, она меня не узнала. Я сказал
   -- Хорошо, что вы пришли теперь, -- произнесла она, лишь только я назвал себя. -- Вас желает видеть Михаил Григорьевич. Он как раз теперь здесь, и статья ваша у него. Сейчас ему доложат о вас.
   Она распорядилась, и через несколько минут появился лакей и произнес:
   -- Пожалуйте, генерал вас ждет.
   Я последовал за лакеем, который раскрыл предо мною двери кабинета, и я в первый раз в жизни очутился пред Черняевым.
   Окинув меня своим быстрым, орлиным взглядом, он приветливо ответил на мой робкий поклон и, указав на кресло против себя, произнес:
   -- Садитесь.
   Я сел.
   -- Вы автор этой статьи? -- произнес он, вторично окинув меня своим орлиным взором, держа в руках мою рукопись.
   -- Да, это моя статья...
   -- Статья интересная и хорошо написана. Я ее непременно напечатаю и очень скоро, но ведь она не окончена...
   -- Да, не окончена, -- подтвердил я.
   -- Когда же вы доставите мне конец?
   -- Завтра...
   -- Очень хорошо... Доставьте непременно завтра. Но как вы думаете ее окончить? Какие у вас еще материалы?..
   До сих пор я отвечал Михаилу Григорьевичу только на его вопросы кратко, но теперь мне уж нужно было пространно и длинно передать ему дальнейшее содержание моей статьи.
   Я заговорил и, должно быть, от волнения заговорил весьма бестолково, а, главное, больше жестами, чем словами, и, как потом, смеясь, передавал мне Михаил Григорьевич, даже перемешивал русскую речь непонятными словами, должно быть, еврейским жаргоном... Но, как бы то ни было, я очень увлекся своей передачей Михаилу Григорьевичу содержания моей статьи и вдруг, к моему ужасу, был прерван гневным окриком моего собеседника:
   -- Довольно! -- крикнул Михаил Григорьевич. -- Что за подлая мистификация!..
   Он поднялся во весь рост, отодвигая от себя с шумом кресло, и, стукнув по письменному столу кулаком, гневным жестом указал мне на дверь и презрительно произнес:
   -- Вон!..
   Я был ошеломлен, уничтожен этой неожиданной выходкой, в буквальном смысле слова, грозного в тот момента Михаила Григорьевича, но тем не менее не тронулся с места.
   -- Вон! -- вторично сказал Михаил Григорьевич.
   -- За что обижаете меня? -- произнес я наконец, приходя в себя.
   -- За что?.. За обман!.. За самозванство!.. За издевательство надо мною!.. Какой же ты автор статьи? Ты наглый жид, обманщик!.. Статья принадлежит перу писателя, а не тебе, не умеющему слова сказать по-русски.
   -- Вы говорите неправду!.. Статья моя... Я сам ее написал... Я вам это докажу!..
   -- Чем же ты это докажешь?
   -- А я тут же, в вашем кабинете, на ваших глазах, напишу окончание статьи...
   И, выкрикивая почти каждое слово, я вдруг разрыдался, и со мною сделалась истерика.
   Мне подали воды, и, когда я успокоился, Михаил Григорьевич распорядился, чтобы дали бумагу и меня усадили в отдельной комнате, и я в ней стал дописывать свою статью.
   Прошел час, а, может быть, и больше, я сидел и писал, а в глазах моих беспрестанно навертывались слезы. Вдруг дверь тихо отворяется, входит Михаил Григорьевич, молча берет со стола исписанный листочек и быстро его пробегает.
   -- Милый, -- обращается он ко мне, -- вы меня ради Бога простите... Я перед вами виноват... очень виноват... Простите же и не сердитесь... Не только я, никто бы не поверил, что вы автор статьи... Ради Бога, забудьте о случившемся... Но как же это, вам необходимо научиться говорить по-русски... Из вас выйдет русский писатель, а русскому писателю не уметь говорить по-русски нельзя...
   Он меня обнял...
   

II.

   С этой первой встречи Михаил Григорьевич мною заинтересовался и следил за мной с отеческой заботливостью. Он очень часто принимал меня, предлагал свою помощь и, когда я долго к нему не заходил, приглашал меня к себе коротенькими записками и даже заезжал на мою студенческую квартиру меня проведать. Я был беден, но от денежной его помощи всегда отказывался. Это его сердило.
   -- Вижу, вы нуждаетесь, -- говаривал он мне часто, -- вам надо много работать, а у вас нужда... Берите у меня, я от всего сердца даю. Когда-нибудь сочтемся...
   -- Вы бы мне лучше, Михаил Григорьевич, дали работу в вашей газете, -- постоянно отвечал я ему в таких случаях.
   Но пристроить меня к своей газете Михаил Григорьевич отказывал мне всегда наотрез. На мои приставанья он однажды даже очень рассердился и довольно резко сказал мне приблизительно следующее:
   -- Вы не годитесь в сотрудники... Писать вы умеете, но у вас нет еще достаточных знаний, нет достаточного развития... Вам надо учиться, а не писать, учить других... Вы полнейший невежда, и вам нечего сказать...
   Раз как-то он заехал ко мне вечером и нашел меня чрезвычайно расстроенным. Жил я тогда на Васильевском острове, на углу 17 линии и Среднего проспекта и занимал комнату вдвоем с товарищем по институту у женщины, которая содержала биржу ломовых извозчиков. Чтобы пробраться ко мне, надо было пройти через большую комнату, где были устроены около стен нары, на которых извозчики спали. С пяти часов утра до самого вечера в квартире царствовала тишина. Но часов с 9 вечера, когда извозчики собирались на ночлег, часа два подряд, пока они не ложились спать, шум в квартире стоял такой, что в моей комнате ни работать, ни читать не было возможности. Михаил Григорьевич приехал ко мне, когда все извозчики были в полном сборе, и, очутившись в моей комнате и поздоровавшись со мной и моим товарищем (Гринвальдом, ныне умершим), произнес:
   -- Вам надо, господа, отсюда переехать... Разве вы можете здесь заниматься?..
   -- Мне не только из этой квартиры придется скоро уехать, а кажется и из Петербурга, -- ответил я.
   -- Разве у вас что-нибудь случилось особенного?..
   -- Нет, особенного ничего не случилось, но меня, вероятно, уволят из института за невзнос платы...
   -- Так внесите...
   -- Нечего вносить: у меня денег нет...
   -- Вы вздор говорите, берите у меня сколько нужно и внесите за слушание лекций...
   И тут же Михаил Григорьевич вручил мне требуемую сумму. Это был единственный раз в жизни, что я принял от Черняева денежную помощь, которую, впрочем, я ему, спустя много времени, полностью возвратил. Рассказываю об этом случае потому, что в одной петербургской газете было на днях напечатано, что Черняев много мне благодетельствовал... И хотя в газете я по фамилии не был назван, но что речь там идет обо мне, было ясно...
   В Петербурге прожил я тогда года три и по воле судеб уехал оттуда, не окончив курса. Поселился я на некоторое время у родителей в Вильне, а потом уехал в Москву, где думал поступить в императорское московское техническое училище, но, увлекшись литературой, бросил навсегда мысль об окончании высшего учебного заведения и пристроился в редакцию "Современных Известий".
   Прошло много лет. С Михаилом Григорьевичем я не только не встречался, но и не переписывался с ним. Я думал, что он совершенно забыл о моем существовании; тем более, когда за этот долгий промежуток времени ему выпало на долю так много трудов, и за это время он успел сделать свое историческое дело в Сербии и во второй раз прославить свое имя настолько, что популярнее его не было в России человека. В особенности благоговела перед Михаилом Григорьевичем Москва, которая считала его своим и гордилась его делами. Мог ли я при таких обстоятельствах думать, что Черняев помнит обо мне? А между тем, как оказалось, он не только не забыл меня, но судьба моя его всегда интересовала.
   В 1883 г. Михаил Григорьевич приехал из Ташкента в Москву, чтобы присутствовать при священном короновании императора Александра III. Я жил тогда на Петровке, в доме Хомякова, в меблированных комнатах, которые содержала полковница Бурцова. О том, что Черняев в Москве, -- я знал. Разумеется, я очень хотел повидать его, но не решался к нему заехать: много времени прошло с тех пор, как видел его в последний раз и, как знать, отнесется ли так же ко мне теперь Черняев, туркестанский генерал-губернатор, как когда-то относился Черняев, редактор газеты. Я уж тогда успел на опыте узнать, как по большей части меняются люди, выдвигаясь вперед, и насколько большое положение, ими занимаемое, портит их характер... Но Черняев стоял выше обыкновенного уровня людей, и никакое положение не могло его испортить, не могло повлиять на его доброе сердце, на его выдающуюся скромность -- эту симпатичнейшую черту его благородной натуры. В этом я убедился по следующему случаю.
   Раз утром, часов в восемь, когда я еще спал, так как по случаю торжественных дней коронации лег весьма поздно, ко мне врывается коридорный меблированных комнат и без всякой церемонии начинает меня будить.
   -- Что случилось? -- спрашиваю.
   -- Вставайте, барин, скорей... Михайло Григорьевич здесь...
   -- Какой там Михайло Григорьевич?..
   -- Его превосходительство Михайло Григорьевич...
   Я ничего не понял. Не мог же я предполагать, что ко мне, в меблированные комнаты, приехал прославленный на всю Россию Черняев, туркестанский генерал-губернатор, и еще в такое раннее время. Но раздается стук в двери, и на мой вопрос: "Кто там", слышу знакомый голос: "Да впустите же меня, С.К.".
   Когда я наскоро оделся и вышел к Михаилу Григорьевичу, то увидел его сидящим у моего письменного стола одетым в полной парадной форме.
   -- Заехал повидать старого знакомого, -- произнес Михаил Григорьевич, поднимаясь мне навстречу. -- Ну, покажитесь...
   И, окинув меня быстрым взглядом с головы до ног, прибавил:
   -- А ведь вы ничуть не изменились, я бы вас на улице узнал.
   Я был чрезвычайно обрадован, но и смущен визитом Михаила Григорьевича.
   -- Но как вы меня нашли? -- вырвался у меня глупый вопрос.
   -- Я получил справку из адресного стола... Вот она, если не верите...
   -- Но зачем же вы потрудились ко мне... Могли меня вызвать...
   -- Ну, знаете, это было бы потруднее... Я так занят... Меня буквально одолевают со всех сторон... Ни одной свободной минуты... Ну, да что об этом говорить: захотел с вами повидаться и заехал...
   И он произнес эти слова так задушевно, так просто, что я был растроган.
   Михаил Григорьевич просидел у меня больше часа, хотя с самого начала моего визита заявил, что ему некогда. Все время он расспрашивал меня о моих делах, о литературных занятиях и, между прочим, заметил мне, что я сделал успехи в разговорной русской речи.
   В самый разгар нашего разговора вдруг раздается стук в двери. Разумеется, принять кого бы то ни было, когда у меня сидел Черняев, я не желал, да и не мог, а потому, вместо обычного в таких случаях "войдите", я, извинившись перед Михаилом Григорьевичем, пошел посмотреть, кто у меня стучится. Это оказался Н.Э. Гейнце, теперешний редактор газеты "Свет", который жил со мною рядом в комнатах. Мы уж тогда были с ним очень дружны и на "ты".
   -- Что тебе? -- спрашиваю сердито.
   -- У тебя сидит Черняев, я никогда его не видел...
   -- Так что же из этого?
   -- Я очень желаю его повидать...
   -- Не могу же я тебя с ним познакомить, без его разрешения.
   -- Так ты его спроси...
   -- Убирайся, -- произнес я сердито и закрыл перед его носом дверь.
   Тем не менее, я передал Михаилу Григорьевичу о желании Гейнце. Михаил Григорьевич засмеялся и произнес:
   -- Если г. Гейнце так хочется познакомиться со мной, то попросите его.
   Когда Н.Э. Гейнце явился на мой зов, Михаил Григорьевич встретил его с свойственною ему ласковостью и положительно очаровал его.
   Когда я вдвоем с Н.Э. Гейнце вышли, чтобы проводить Михаила Григорьевича, длинные коридоры наших меблированных комнат оказались переполненными людьми: тут были не только жильцы, но прямо с улицы явилось много народу, наполнившего не только коридоры, но и всю лестницу; собрался весь этот люд, чтоб посмотреть на Михаила Григорьевича и поклониться ему. С большим трудом мы подвигались вперед, пока не сошли с лестницы и достигли дождавшейся у подъезда коляски Черняева. Когда лошади тронулись, раздалось даже "ура".
   После описанного визита, в течение трех, четырех лет, я виделся с Черняевым только два раза, но с этого времени он со мною переписывался.
   

III.

   После смерти М.Н. Каткова, которая совпала с окончанием срока его аренды "Московских Ведомостей", появилось много конкурентов на эту аренду; в числе их был и Н.П. Гиляров-Платонов, редактор-издатель "Современных Известий", в которых я работал больше десяти лет. Покойный Н.П. собрался по этому поводу в Петербург, чтобы хлопотать там об аренде "Московских Ведомостей", и взял меня с собой, чтобы ему не было скучно, в свободное от хлопот время. Остановились мы в Петербурге, в гостинице "Бель-Вю", на Большой Морской. Первый человек, которого мы встретили в гостинице, поднимаясь в первый раз по лестнице, был Михаил Григорьевич Черняев, который очень обрадовался встрече и вместе с нами поднялся на четвертый этаж и вошел в отведенный нам номер.
   -- Вот вы и рядом со мной поселились, -- произнес Михаил Григорьевич. -- Я этому очень рад.
   Когда он разговорился с Никитой Петровичем и узнал о цели его приезда в Петербург, то сообщил, что и он хлопочет об аренде "Московских Ведомостей".
   -- Два дня тому назад, -- передавал нам Михаил Григорьевич, -- я сильно надеялся на получение аренды, но теперь сомневаюсь в успехе... Я виделся вчера с Деляновым, и он против меня, но окончательно надежды еще не теряю и буду продолжать хлопотать... Я теперь в ужасном положении, и это ужасное положение тянется так долго... Если б мне отдали аренду "Московских Ведомостей", я бы воспрянул... Я многое имею, что сказать в газете, и я бы сказал...
   -- Мы с вами, Михаил Григорьевич, оказывается, конкуренты, -- перебил его Никита Петрович своим медленным, мелодичным голосом, устремляя на собеседника свои вечно задумчивые, чудные, голубые глаза. -- Не открывайте же мне своих карт...
   -- Мы друг другу мешать не можем и интриговать не в моем и не в вашем характере, то отчего же нам скрытничать и таиться? Будем хлопотать и увидим, что из этого выйдет... Впрочем, можно, кажется, предсказать, что "Московские Ведомости" не достанутся ни вам, ни мне, а получит их кто-нибудь половчее нас...
   И тут они, не стесняясь, начали сообщать друг другу о своих хлопотах в этом деле с полною откровенностью.
   Мы прожили в Петербурге дня четыре и по вечерам проводили время или в номере Михаила Григорьевича, или Михаил Григорьевич приходил в наш номер.
   Как-то, в отсутствие Н.П., Михаил Григорьевич предложил мне вопрос, которым смутил меня.
   -- А вы пойдете ко мне работать, если получу "Московские Ведомости"?..
   -- Не знаю...
   -- Простите, -- спохватился он. -- Я не имею никакого права требовать это от вас... Вы так многим обязаны Н.П., он из вас сделал писателя и привязан к вам? Вы должны остаться при его газете.
   -- А, помните, Михаил Григорьевич, как отказывали мне в сотрудничестве в "Русском Мiре"!
   Он засмеялся.
   Спустя недели две, Никита Петрович поехал в Петербург вторично, но уж без меня и, как известно, внезапно скончался от разрыва сердца, в той же гостинице "Бель-Вю", в которой остановился и во второй свой приезд. Когда родные привезли прах его для погребения в Москву, то не без негодования передали мне, что Черняев поступил очень нехорошо по отношению к покойнику. Лишь только по гостинице узнали, что Никита Петрович умер, Черняев не только не выказал никаких забот о покойнике, но немедленно переехал в другую гостиницу. Он не присутствовал ни на одной панихиде и только на одну минуту появился к выносу тела.
   Чрез полгода, когда я переехал на жительство в Петербург и увидал Михаила Григорьевича, то спросил его, почему он так поступил. Черняева, очевидно, мой вопрос смутил; тем не менее, он ответил мне.
   -- Видите ли, С.К., тут все дело заключалось в одной моей слабости, которую вам открою. Вообразите, -- я боюсь покойников... Ужасно их боюсь...
   -- Как так? -- удивился я, менее всего приготовленный к подобному ответу от Черняева.
   -- Да, так... Мне никогда не было страшно встречать смерть лицом к лицу, видеть целое поле, усеянное трупами и ранеными, самому убивать; наконец, я решительно не боюсь собственной смерти. Но видеть покойника при обыкновенной обстановке я не могу... На меня нападает какой-то внутренний трепет, граничащий с ужасом... Я не могу чувствовать себя спокойным, даже если узнаю, что в соседнем со мною доме находится покойник... Верьте, что это не трусость, а что-то другое, чего я понять не могу...
   

IV.

   Как я уже упомянул, спустя полгода после смерти Никиты Петровича Гилярова-Платонова, я переехал на постоянное жительство в Петербург, где живу доныне. За эти последние 10-12 лет я окончательно сблизился с Михаилом Григорьевичем Черняевым. Отношения между нами установились почти родственные. Бывал он у меня весьма часто, и еще чаще бывал я у него. Так продолжалось до последнего времени, вплоть до самой его кончины. Михаил Григорьевич посвящал меня почти во все свои личные дела и, когда бывало нужно, обращался к моей помощи и к моему содействию. Он знал, что услужить ему, быть ему полезным, составляло для меня истинное удовольствие.
   Приведу следующий случай.
   Летом 1895 года, жил я на даче в немецкой колонии, в Колпине. В конце июля, получаю из Тубышек от Михаила Григорьевича письмо, в котором он писал: "Савелий Константинович. Только к вам могу обратиться с просьбой, в уверенности, что вы немедленно ее исполните. Поезжайте в Петербург, повидайте В.И. Аристова, который может вам передать все подробности о моих хлопотах в святейшем синоде о возобновлении прихода в моем имении. В.И. помогал мне в моих хлопотах, а потому ему известно, в каком положении было дело в синоде пред моим отъездом из Петербурга, т.е. ему известно, что мне обещали все сделать, как я просил. Когда от Аристова узнаете все нужное, -- заезжайте от моего имени к В.К. Саблеру и спросите, отчего до сих пор не сделано никаких распоряжений и в местной консистории, и в канцелярии местного архиерея о том, что решено возобновить приход в моем имении. Ради Бога, не откладывайте поездку в Петербург и телеграфируйте мне о результатах вашего разговора с В.К. Саблером. Дело это для меня чрезвычайно важно, оно меня волнует, не дает покоя; успокойте же меня, а то боюсь, что после моего отъезда в синоде перерешили мое дело".
   Дальше следовал в письме целый ряд жалоб на петербургскую канцелярщину и медленность в делах, а затем М.Г. заканчивал:
   "Крепко на вас надеюсь и жду от вас телеграмму. Письмо это покажите Аристову только в крайнем случае и, во всяком случае, не оставляйте его у него. Крепко жму вашу руку. М. Черняев. Тубышки, пятница, июль, 94 г.".
   М.Г. имел обыкновение очень часто вместо числа месяца в своих письмах обозначать день недели.
   Прочитав письмо, я с первым поездом отправился в Петербург и прямо к В.И. Аристову.
   Разумеется, что прежде всего предъявил ему письмо М.Г. и просил его совета и указаний.
   В.И., прочитав письмо, улыбнулся и произнес:
   -- Как я узнаю в этом письме Михаила Григорьевича... И отчего это он пожелал, чтобы вы мне показали письмо только в крайнем случае?.. А вы, его друг, тоже хороши, выдали мне М.Г. головой, без всякой надобности предъявили мне письмо... Надейся, после этого, на друзей...
   И Василий Иванович рассмеялся.
   -- Хорошо, -- продолжал он. -- Дня через два я повидаю Владимира Карловича, переговорю с ним, о результате дам вам знать, и вы напишете Черняеву... Впрочем, я бы вам посоветовал сегодня, и даже сейчас, отправиться в святейший синод и переговорить самому с В.К. Сегодня как раз он там принимает...
   -- Но Владимир Карлович меня не знает, и не знаю, как он меня примет...
   -- Вы, С.К., говорите так потому, что боитесь генералов... Я ведь знаю, что вы их трусите... Поверьте мне, Владимир Карлович человек обходительный и никакого страха на вас не нагонит... Только ему уж письмо Черняева не показывайте, чтобы он не обиделся за недоброжелательный отзыв М.Г. о маленьких чинах синода... Оставьте лучше письмо у меня, чтобы избегнуть соблазна показать его Владимиру Карловичу.
   Письмо М.Г. я ему не оставил и прямо от него поехал в святейший синод. В.К. Саблер, как и предсказывал В.И. Аристов, принял меня хотя официально, но изысканно любезно и, когда я ему передал, по какому делу явился к нему, с улыбкой, пожимая плечами, произнес:
   -- Какой М.Г., право, нетерпеливый... Мы же решительно все для него сделали, и если могилевская консистория не получила до сих пор указа, то это потому, что почта у нас действует медлительно... Сообщите генералу, чтоб он не беспокоился... Впрочем, в настоящее время указ синода, вероятно, уж получен могилевской консисторией.
   Из синода я отправился в главный почтамт и телеграфировал М.Г. ответ В.К. Саблера и в тот же день написал ему подробное письмо.
   В ноябре того же 1895 года, Михаил Григорьевич возвратился в Петербург, и поселился на Пантелеймонской ул., д. No 5.
   Как-то, утром, получаю от него лаконическую записку: "С.К. Заезжайте вечером. Буду весьма рад повидать вас и поболтать с вами. Жму руку. М. Черняев".
   Я, разумеется, поспешил на зов и явился к М.Г. часам к 8 вечера. Михаил Григорьевич, очевидно, поправился в деревне и чувствовал себя очень бодрым. Без обычных охов и вздохов и даже без помощи своего коротенького, черного костыля, поднялся он мне навстречу и, тихо улыбаясь, что свидетельствовало о его прекрасном состоянии духа, дружески пожимая обе мои руки, произнес:
   -- Спасибо, что пришли... Очень, очень хотел вас видеть... Я пред вами в долгу, не ответив на последнее ваше письмо, но мне так трудно писать... К тому, я был так занят в деревне, так занят...
   Мы сели.
   -- Надеюсь, вы ко мне на целый вечер?
   -- Если не наскучу вам.
   -- Так я распоряжусь насчет чая, и мы потолкуем... Я расскажу вам много интересного.
   В тот вечер М.Г. передал мне историю возобновления церковного прихода в его имении Тубышки и видимо был чрезвычайно счастлив, что дело это, наконец, завершилось. В его родовом имении существует старинная церковь во имя св. Николая Чудотворца. Церковь эта была приходская, но во времена управления святейшим синодом покойным графом Д.А. Толстым много приходов было упразднено, в том числе был упразднен и приход св. Николая Чудотворца в Тубышках, в имении М.Г. Черняева. И вот теперь М.Г. выхлопотал возобновление старинного прихода в Тубышках. Это удалось ему не без больших трудов. Церковь св. Николая М.Г. заново реставрировал и выстроил при ней колокольню в 10 саж. вышины. В 1876 году, когда Черняев делал свое историческое дело в Сербии, московское купечество прислало в дар русскому витязю походную церковь, и когда М.Г. уезжал оттуда, московский дар был отдан на хранение в монастырь св. Романа в Сербии. В 1884 году церковь эта была доставлена в Тубышки. И теперь эта походная церковь помещается в храме св. Николая Чудотворца. Чтобы обеспечить причт при возобновленном приходе, М.Г. выделил из своего имения достаточное количество земли в пользу священнослужителей. Кроме того, он основал в своем приходе церковно-приходскую школу и мечтал о том, чтобы основать и ремесленное училище в своем имении. М.Г. и для церковно-приходского училища тоже выделил землю из своего имения.
   Передавая мне все эти подробности, Михаил Григорьевич говорил с большим воодушевлением, и я положительно не помню, чтобы видел его когда-либо в лучшем настроении, чем в тот вечер.
   -- Слава Богу, -- произнес М.Г., -- дело сделано и, хотя израсходовался страшно и даже наделал долгов, из которых, не знаю, как выпутаюсь, а все-таки мое заветное желание исполнилось. Одно только меня крайне огорчает, что нет у меня больше средств, чтобы уж окончательно завершить дело... Колокольню при церкви я выстроил на славу, а на соответствующий звон денег не хватило, и где их взять, не знаю... Обратился я к одному московскому приятелю (М.Г. назвал известного адвоката), он обещал собрать на звон в Москве, забрал у меня план колокольни и ничего не сделал... Я бы очень желал получить звон от москвичей, тем более, когда внутренность церкви в Тубышках, иконостас, св. сосуды, а также священнические облачения, я получил от Москвы...
   Мне пришла мысль предложить М.Г. обратиться к издателю "Московского Листка" Н.И. Пастухову и просить его собрать деньги для звона у москвичей.
   -- Я ему об этом писать не могу, -- сказал М.Г. -- Говорят, что он, разбогатев, очень зазнался, и согласитесь, обратиться к Пастухову и получить отказ -- это было бы уж слишком...
   -- В таком случае, я ему напишу от вашего имени.
   -- Это было бы очень хорошо.
   На следующий день я написал Н.И. Пастухову. Долго, очень долго не получалось от него никакого ответа. М.Г. был на меня в претензии, что я натолкнул его на мысль о Пастухове и даже сердился на меня за это, как вдруг, спустя почти год, ко мне в редакцию "Света" является сотрудник "Московского Листка" и просит, чтоб я ему доставил надписи для главного колокола уже заказанного звона в Ярославле на фабрике Оловянишникова, для колокольни церкви св. Николая Чудотворца в Тубышках.
   Я моментально бросил занятия в редакции и полетел к М.Г. обрадовать его доброю вестью.
   -- Спасибо вам, спасибо Пастухову!.. -- растроганно произнес Мих. Григор. -- Сейчас же сяду и напишу ему благодарственное письмо. Но почему же он до сих пор ни слова не написал?..
   -- Знаете, -- ответил я, -- Ник. Ив. хоть и литератор, но письма писать не любит... Он больше любит телеграфировать...
   -- А нам он даже и не телеграфировал, -- засмеялся Михаил Григорьевич.
   Колокола были поставлены в Тубышки великим постом 1897 г.
   Главным жертвователем на этот звон помимо Н.И. Пастухова был Савва Тимофеевич Морозов, имя которого выгравировано на большом колоколе.

*

   В последний раз я виделся с Михаилом Григорьевичем 18 июня сего года на вокзале Николаевской железной дороги. Он в тот день уезжал к себе в деревню, и я пришел провожать его. Кроме меня, пришли провожать его: старый товарищ Мих. Гр. по дворянскому полку Ю.С. Лось-Рошковский и близкий друг его Г.М. Жохов. Мы застали Михаила Григорьевича с его сыном Александром Михайловичем за обедом. Михаил Григорьевич был очень оживлен, много говорил и между прочим произнес меланхолически:
   -- Желал бы не возвращаться больше сюда. Впрочем, -- добавил он, -- всякий раз, когда я уезжаю отсюда, у меня является это желание, а все-таки возвращаюсь...
   На этот раз слова его оказались пророческими...
   Пред самым отходом поезда Михаилу Григорьевичу принесли на вокзал его фотографические портреты, так как он за несколько дней снялся, и фотограф едва успел их сделать. Всем провожавшим его он подарил по портрету.
   Последние портреты М.Г. вышли весьма удачно, в чем читатели "Истор. Вест." могут убедиться, так как помещенный в настоящей книжке журнала портрет Михаила Григорьевича сделан с подаренной покойным мне фотографии на Николаевском вокзале.

С. Литвин.

("Исторический Вестник". 1898. Т. LXXIII. No 9 (сентябрь). С. 938 -- 951).

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru