Елпатьевский Сергей Яковлевич
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания.

   

Дмитрій Наркисовичъ Маминъ-Сибирякъ.

Воспоминанія.

   Однимъ стало меньше. Ушелъ изъ жизни и литературы Маминъ-Сибирякъ. Онъ долго болѣлъ, давно не писалъ и ушелъ, какъ часто уходятъ русскіе писатели, не использовавши въ должной мѣрѣ того, что было ему отпущено, не договоривши своихъ словъ. Ушелъ оригинальный и яркій русскій человѣкъ стараго воспитанія, крупный писатель старыхъ литературныхъ традицій. Однимъ стало меньше изъ немногихъ, остающихся въ живыхъ.
   Я встрѣтилъ его въ первый разъ двадцать два года назадъ на редакціонномъ ужинѣ у H. К. Михайловскаго. Не надолго встрѣтилъ. У меня осталось въ памяти блѣдное лицо, красивый бѣлый лобъ и въ особенности глаза, большіе, черные, прекрасные глаза, и особая ухватка, манера, интонація голоса, яркія словечки и неизмѣнная трубочка. Отъ него вѣяло не то что провинціализмомъ, а чѣмъ-то не петербургскимъ, своеобычнымъ и оригинальнымъ.
   Съ тѣхъ поръ мнѣ часто приходилось встрѣчаться съ нимъ въ разнообразныхъ литературныхъ кругахъ и у меня только усиливалось и подчеркивалось это первое впечатлѣніе своеобычности и оригинальности. Онъ былъ всегда замѣтенъ во всякомъ обществѣ и всегда выдѣлялся на фонѣ петербургскихъ лицъ своимъ тономъ, своими манерами, своей ухваткой. И, когда собиралось большое литературное общество, казалось, что онъ не принадлежитъ ни къ одной изъ разнообразныхъ группъ, собиравшихся тамъ, что онъ особнякомъ и самъ по себѣ. И позиція его въ Петербургѣ была особая.
   По своему направленію, по литературной близости онъ примыкалъ ближе всего къ "Отечественнымъ Запискамъ" и "Русскому Богатству". Собственно, направленіе Мамина-Сибиряка нужно принимать съ большими оговорками. Съ "Русскимъ Богатствомъ" его объединяла общая народническая линія, глубоко залегавшая въ душѣ Мамина, но залегавшая не какъ формулированная, договоренная, политическая и соціальная программа, а какъ неискоренимая тяга къ народу, глубокое проникновеніе въ духъ и характеръ народа. Большую роль играли и его личныя отношенія съ.людьми "Русскаго Богатства" и въ особенности съ H. К. Михайловскимъ, къ которому Маминъ относился съ совершенно исключительнымъ уваженіемъ и съ какой-то особой нѣжностью, даже не гармонировавшей съ общимъ, немного суровымъ обликомъ Мамина. Такія же личныя отношенія съ покойной издательницей "Міра Божьяго" А. А. Давыдовой связали его на долгое время съ этимъ журналомъ
   И къ Мамину было особенное отношеніе разнообразныхъ литературныхъ круговъ. Какъ-то къ нему подходили разные люди, и какое-то особое отношеніе установилось въ Мамину у самыхъ разнообразныхъ людей. Онъ былъ прямой, иногда рѣзкій въ своихъ сужденіяхъ, его полновѣсныя остроты, его яркія словечки, случалось, задѣвали людей, и Мамину прощалось то, что не простилось бы другому, можетъ быть, именно потому, что Маминъ былъ прямой, открытый, не желавшій обижать людей,-- потому что Мамина любили. Въ немъ не было отгороженнаго, рѣзко отграниченнаго,-- "отсюда и до сюда", что мѣшало бы ему вести знакомство и быть болѣе или менѣе близкимъ съ широкими и разнообразными кругами. И у него были обширныя знакомства, начиная отъ жестокихъ старыхъ людей, которые интересовали его, какъ типы, включая артистовъ и художниковъ и всю сборную и разношерстную интеллигентскую петербургскую публику и кончая старообрядцами,-- моими знакомыми нижегородскими старообрядцами, которые разсказывали мнѣ, съ какой пріятностью проводили они долгіе вечера съ Маминымъ.
   Главный кругъ его знакомства былъ, впрочемъ, литераторы,-- и верхи и низы литературы, всякихъ обликовъ и направленій, кромѣ подлыхъ. И по существу онъ былъ литераторъ, прежде всего и только литераторъ. У него не было отхожихъ промысловъ и подсобныхъ занятій, онъ не служилъ, не принималъ участія въ какихъ-нибудь учрежденіяхъ и организаціяхъ, помимо литературы, онъ былъ весь въ литературѣ и въ томъ, что связано съ литературой.

-----

   Тоже одно изъ первыхъ моихъ впечатлѣній и самое характерное для Мамина, -- онъ былъ уральскій человѣкъ. Мнѣ приходилось четыре года прожить около Урала, у меня были обширныя знакомства и докторскія связи съ уральскими заводчиками и купцами, служащими и рабочими и, когда я смотрѣлъ на Мамина, я невольно вспоминалъ уральскіе типы.
   Уральскіе люди особенные. Можетъ быть, оттого, что они потомки бѣглыхъ людей, убѣгавшихъ на Уралъ отъ государственнаго и барскаго гнета, отъ религіозныхъ преслѣдованій, просто изъ жажды воли и широкой жизни, можетъ быть, потому, что уральскимъ людямъ всегда приходилось бороться съ лѣсомъ и звѣремъ, съ горами и бурными горными рѣками, вонзаться въ нѣдра земли,-- въ розыскахъ золота, рудъ и драгоцѣнныхъ уральскихъ камней,-- тамъ сложился особый типъ населенія, рѣзко отличающійся отъ коренного, срединнаго земледѣльческаго крестьянства.
   Можетъ быть, не вполнѣ точна прибавка-псевдонимъ къ фамиліи Мамина,-- Сибирякъ и было бы правильнѣе прибавленіе къ Мамину -- Уралецъ. Мѣсто, откуда онъ вышелъ, еще не настоящая Сибирь, это все-таки Уралъ, перевалъ, грань между Россіей и Сибирью. Тамъ нѣтъ той этнографической мѣшанины, какая есть въ настоящей Сибири, тамъ коренное старорусское населеніе и, если на уральскомъ обликѣ сказываются уже нѣкоторыя сибирскія черты, то главное, что опредѣляетъ этотъ обликъ,-- русское, старорусское.
   Тамъ живы легенды Ермака и Пугачева, старыя сказанія о лѣсныхъ подвижникахъ, о старыхъ отчаянныхъ людяхъ, о всякихъ искателяхъ, о землепроходахъ. Тамъ нѣтъ русской покорности, смиренія и незлобивости, мягкости и гибкости, -- тамъ люди болѣе суровые, съ большимъ чувствомъ собственнаго достоинства и болѣе смѣлые, нерѣдко безстрашные люди. Тамъ еще сохраняются старинныя русскія пѣсни и особая старая интонація голоса и рѣдкостныя слова, давно забытыя въ центральной Россіи, которыя можно встрѣтить въ старой новгородской лѣтописи. Тамъ говоръ на о, тамъ меньше количество словъ, короткія фразы, старинныя крѣпкія остроты, сильные жесты, суровая нѣжность. И издревле тамъ укрывалось и хранилось древлее благочестіе, древній укладъ жизни, въ постройкахъ, въ манерахъ, въ обычаяхъ.
   Тамъ сильные люди. Я не встрѣчалъ въ Россіи такихъ могучихъ тѣлъ, какъ на уральскихъ заводахъ, такого роста, такой силы, такого идеальнаго мужского сложенія. Когда я изумлялся необыкновеннымъ фигурамъ забойщиковъ на золотыхъ пріискахъ Енисейской Тайги, тѣхъ, что идутъ впереди траншеи и отбиваютъ кайлой породу, провожавшій меня золотопромышленникъ отвѣтилъ мнѣ, какъ нѣчто, совершенно не требующее дальнѣйшаго объясненія: "да вѣдь это екатеринбургскіе".
   Маминъ былъ уральскій человѣкъ. Кряжистый, словно сколоченный, сильный и смѣлый человѣкъ. Онъ былъ весь полностью отъ Урала,-- обликомъ, ухваткой, чувствованіемъ, думаніемъ. Въ немъ много было отъ мглистыхъ еловыхъ лѣсовъ и бѣлорадостныхъ березокъ, отъ горныхъ вершинъ и угрюмыхъ скалъ, отъ уральскаго камня, отъ бурныхъ горныхъ рѣчекъ, отъ всей уральской жизни, отъ людей и звѣря, отъ старыхъ преданій.
   Онъ зналъ Уралъ, какъ, можетъ быть, рѣдко кто. Онъ зналъ еще старый Уралъ, дореформенный древній Уралъ. Ему было двѣнадцать лѣтъ, когда была объявлена воля, на его глазахъ входила въ Уралъ новая жизнь, начиналась и развертывалась ломка стараго и входило новое, разрушавшее это старое. Уже сложившимся человѣкомъ онъ наблюдалъ, какъ приходилъ на Уралъ господинъ капиталъ, какъ ломалъ онъ старые устои жизни, какъ появлялись на Уралѣ новые, хищные типы,-- вставали извнутри, прилетали извнѣ.
   Онъ юношей и взрослымъ человѣкомъ съ ружьемъ за плечами исходилъ Уралъ по горамъ и лѣсамъ, изъѣздилъ его верхомъ, исколесилъ въ лодкахъ и на баржахъ, по бурнымъ рѣкамъ, бродилъ по старымъ заводамъ, по глухимъ деревнямъ, гдѣ хранился еще старый укладъ жизни, по старымъ могилкамъ, среди старыхъ людей.

-----

   Такъ онъ и донесъ до могилы Уралъ въ своей душѣ... Да, онъ прожилъ цѣлую петербургскую жизнь, онъ вращался среди той сборной русской интеллигенціи, которая шла въ Петербургъ съ юга и сѣвера, востока и запада, жилъ общей съ ней жизнью, но до самаго конца оставался Маминымъ-Сибирякомъ, уральскимъ Маминымъ. Онъ былъ породистый, сильный человѣкъ, цѣльный и цѣлостный, не ломкій, не гибкій, не гнущійся. Онъ былъ какъ обломокъ яшмы, красивой, узорчатой яшмы, занесенной далеко отъ родныхъ горъ. Онъ имѣлъ общій интеллигентскій обликъ, но за полированной поверхностью яшмы была глыба цѣльной породы, чистой, твердой, безъ трещинъ и излучинъ.
   И онъ претворилъ въ своемъ художественномъ творчествѣ Уралъ, весь Уралъ и вернулъ его своей родной землѣ, прошедшимъ черезъ великое художественное воспріятіе, претвореннымъ яркимъ художественнымъ творчествомъ. Онъ отразилъ въ своихъ писаніяхъ все, что внесъ въ его душу Уралъ, его суровость и поэзію, буйную радость уральской весны и угрюмую печаль окутанныхъ мглою узкихъ долинъ и темныхъ лѣсовъ, и душу уральскихъ людей, хищныхъ и кроткихъ, отчаянныхъ и молитвенныхъ. Онъ не былъ тѣмъ, что называется этнографическій писатель,-- слишкомъ яркими и широкими красками рисовалъ онъ, слишкомъ много общерусскаго въ нарисованномъ имъ Уралѣ, -- и, можно сказать, онъ вернулъ Уралъ не только Уралу, но и Россіи, въ особенности вернулъ старое, древнерусское, исконное, что лежало въ старомъ Уралѣ.
   Онъ все далъ въ своемъ художественномъ творчествѣ, и новую жизнь, которая развернулась на Уралѣ за послѣдніе сорокъ-пятьдесятъ лѣтъ, всю ту капиталистическую, духовную и бытовую эволюцію, которую Уралъ переживалъ вмѣстѣ со всей Россіей, и новые типы и новый укладъ жизни, вызванный этой эволюціей, но особымъ художественнымъ любованіемъ была обвѣяна у него старая Россія, старый Уралъ. Дѣтскія и юношескія впечатлѣнія особенно крѣпкія и цѣпкія и особенно глубоко залегли въ душѣ Мамина. Онъ особенно любилъ или вѣрнѣе облюбовывалъ людей стараго воспитанія, стараго уклада, коренные, цѣльные исконные русскіе типы, -- будутъ ли то дореформенные безумно дикіе исправники, заводскіе управители и владѣльцы, охотники и лѣсные люди, молитвенники въ темныхъ лѣсахъ, бурлаки и сплавщики, бабы раскольницы съ своимъ старымъ строгимъ укладомъ души.
   У Мамина былъ большой талантъ, я позволилъ бы себѣ сказать, спеціально русскій талантъ, стихійный, даже немножко дикій, съ древнимъ неутраченнымъ непосредственнымъ чувствомъ природы, напряженнымъ особымъ чувствованіемъ лѣса и горы, рѣки и долины, звѣря и человѣка, какъ у родственнаго съ нимъ Куприна, у котораго такой же стихійный талантъ, такое же непосредственное, напряженное чувствованіе природы. И Маминъ не однотонный художникъ. На его палитрѣ всякія краски, у него есть юморъ и лирика, суровая сила и огромная нѣжность, яркій бытъ и тонкія и глубокія духовныя переживанія.
   У него была и особая манера писанія,-- сразу, быстро, иногда безъ помарокъ. У него все было -- и широкія огромныя полотна: "Горное гнѣздо", "Приваловскіе милліоны", "Триконца", "Хлѣбъ",-- и были тонкія миніатюры, какъ "Могилки", какъ эпизоды изъ его скитаній, гдѣ все только улыбка или вздохъ или жалоба. У него были картины широкаго разгула, озорства и дикой отчаянности и кроткія фигуры одинокихъ оброшенныхъ людей и молитвенныхъ созерцателей, у него были картины обывательской жизни и Аленушкины сказки, такія дѣтскія сказки, такъ полныя переживанія дѣтской души, и Емеля Охотникъ, и про Воробья Воробеича...
   Была еще особенность въ его художественномъ творчествѣ,-- правда. Онъ никогда не руководился въ своихъ писаніяхъ такъ называемыми теченіями въ русской литературѣ, чужими вліяніями и требованіями рынка, онъ самъ всегда былъ судья надъ собой. Онъ отражалъ въ своемъ художественномъ творчествѣ жизнь, какъ она отражалась въ его художественномъ воспріятіи -- онъ не былъ фотографомъ и всегда претворялъ жизнь въ своемъ художественномъ изображеніи. Онъ не относился къ явленіямъ народной жизни съ порицаніемъ и осужденіемъ или похвалой и оправданіемъ; онъ не возвеличивалъ и не преуменьшалъ народную жизнь, но и не былъ безразличнымъ писателемъ.
   Повторяю, онъ былъ народникъ, народникъ по кровной связи съ народомъ, которую онъ не могъ, если бы и хотѣлъ, отдѣлить отъ себя, какъ нельзя самому отодрать кожу отъ своего тѣла. Онъ былъ народникъ, потому что онъ самъ вышелъ изъ народа, по близости къ нему, по любви сердца, и главная струя симпатій его была направлена на то, на что направлена была у многихъ другихъ старыхъ русскихъ писателей, на народъ, на рабочихъ, крестьянъ, на обездоленныхъ, на страдающихъ людей. Ихъ онъ обвѣялъ своей лаской, своей суровой нѣжностью, своимъ жалѣніемъ.
   Маминъ былъ человѣкъ стараго воспитанія, старыхъ устоевъ. И не потому только, что помнилъ крѣпостную жизнь, зналъ старую жизнь. Онъ любилъ все настоящее, старорусское, натуральное, истовое, коренное. Онъ искренно любуется, какъ ѣстъ въ буфетѣ старый, типичный русскій баринъ, только потому, что баринъ цѣльный, настоящій и по настоящему, по барски ѣстъ,-- и заглавіе разсказу Маминъ пишетъ: "Настоящій"... И въ этомъ объясненіе, (почему такъ часто и съ такой авторской любовностью обращается Маминъ къ старообрядчеству, гдѣ такъ много настоящаго, кореннаго, истоваго, гдѣ старорусское такъ тщательно сохраняется, такъ ревниво оберегается...
   И какъ писатель,-- онъ былъ стараго воспитанія, старыхъ, уходящихъ изъ жизни литературныхъ традицій.
   Для него литература была не только "выявленіе" своего "я", но и миссія, святость, служеніе родинѣ. Онъ шелъ туда, гдѣ ему роднѣе, онъ, жившій "отъ строчки", никогда не вводилъ коммерческаго расчета въ свою литературную дѣятельность, и трудно представить себѣ, чтобы Маминъ торговался изъ-за гонорара и пошелъ въ чужое мѣсто только потому, что тамъ больше даютъ. И, самъ нуждаясь, онъ, какъ Крезъ, раздавалъ направо и налѣво безплатно свои разсказы въ многочисленные литературные сборники, появлявшіеся одно время съ благотворительной цѣлью, и, когда задумывались тѣ или другіе сборники -- первое имя упоминалось Мамина, какъ неизмѣннаго поставщика.
   Онъ любилъ и цѣнилъ только литературу старыхъ традицій, такъ сказать, общерусскую литературу, обращавшуюся ко всей Россіи, къ широкимъ массамъ населенія, не забывающую о народѣ.
   И ненавидѣлъ глубокой Маминской ненавистью то утонченное, вѣрнѣе истонченное, что вскрылось въ литературѣ за послѣдніе годы,-- глубокую оторванность отъ жизни и отъ народа, обращеніе не къ широкимъ слоямъ русскаго населенія, а разговоры промежду себя, обращеніе къ малой кучкѣ утонченныхъ и истонченныхъ людей, стилизацію, жертвующую содержаніемъ стилю, доходящую до того, что остается одинъ стиль и исчезаетъ не только содержаніе, но и смыслъ.
   Теперь идетъ отбой, но тогда, во время моего близкаго знакомства съ Маминымъ, былъ медовый мѣсяцъ этого новаго направленія въ русской литературѣ и не было предѣловъ негодованію и презрѣнію Мамина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ высокой степени характеренъ для Мамина его языкъ, позволительно сказать, маминскій слогъ. Ему не нужно было обращаться къ словарю Даля и заимствовать оттуда народныя выраженія, какъ теперь практикуется, для того, чтобы стилизовать слогъ подъ народъ. Я уже упоминалъ, что у Мамина еще сохранилось давнее народное непосредственное чувствованіе природы, -- у него сохранилась и народная манера думать образами и образно выражать свои мысли. Но своей писательской манерѣ онъ примыкалъ къ старшему поколѣнію, къ мастерамъ слога, сдѣлавшимся классиками; у него та же благородная простота великолѣпнаго русскаго языка, та же сдержанность, такъ сказать, скромность языка въ пейзажѣ и жанрѣ, въ изображеніяхъ поэзіи природы и человѣческихъ чувствованій; -- но у Мамина была и ярко выраженная индивидуальность, свой Маминскій языкъ. Уже масса уральскихъ словъ, драгоцѣнныхъ крѣпкихъ, старыхъ русскихъ словъ, дѣлаетъ его языкъ особенно богатымъ, оригинальнымъ и колоритнымъ, и потомъ его слогъ былъ волнующійся, сильный и гибкій, такъ ярко передававшій и суровое, сильное и нѣжное, и молитвенное. Не будетъ преувеличеніемъ сказать, чтс? такой яркій, цвѣтной, узорчатый и коренной, образный народный языкъ можно встрѣтить только у немногихъ русскихъ писателей прошлаго и настоящаго.
   Въ особенности настоящаго...
   Можетъ быть, ростъ городовъ, новая концентрація интеллигенціи, огромная роль Петербурга въ литературѣ создали или, вѣрнѣе, создаютъ тотъ новый утонченный, стилизованный, чисто интеллигентскій языкъ, я бы назвалъ, петербургскій слогъ, которымъ пишутъ теперь многіе писатели,-- не простой языкъ, не скромный, вывихнутый и, не смотря на всѣ вывихи, въ существѣ плоскій и скучный, лишенный красокъ и аромата подлиннаго, вѣчно возрождающагося и обновляющагося великолѣпнаго русскаго языка.
   Ближе я сошелся съ Маминымъ въ Ялтѣ, куда онъ пріѣзжалъ гостить.
   Въ пріятельство онъ вступалъ очень легко и быстро, но рѣдко подпускалъ къ себѣ близко людей и чувствовалось, съ нѣкоторой опаской.
   Въ Ялтѣ,-- потому ли, что его не дергала петербургская жизнь и все то, что связано было у него съ писательствомъ, потому ли, что около него сразу образовался кружокъ ялтинскихъ людей, чтившихъ и полюбившихъ его,-- онъ былъ другой, не петербургскій, менѣе сторожкій, спокойный, умиротворенный и -- какъ бы сказать -- ясный. И въ Ялтѣ я узналъ, какой былъ Д. Н. Маминъ, не смотря на свою кажущуюся суровость и даже нѣкоторую рѣзкость, милый, хорошій и простой человѣкъ и, въ особенности, какой онъ былъ внутренно интересный, своеобычный и оригинальный человѣкъ.
   Скоро у насъ образовались правильныя засѣданія въ городскомъ саду, или днемъ, когда мы, врачи, оканчивали пріемы и освобождались отъ спѣшныхъ визитовъ, или вечеромъ, когда всѣ были свободны и можно было посидѣть подольше. Тогда къ нашей бесѣдѣ присоединялись знакомыя дамы и общество дѣлалось шире. Когда Д. Н. былъ въ добромъ расположеніи духа, онъ набивалъ и закуривалъ трубочку и говорилъ:
   -- О-отецъ дья-яконъ разсказывалъ... И Маминъ своими огромными черными глазищами оглядывалъ публику.
   Тогда мы знали, что будетъ веселое собесѣдованіе. О. дьяконъ былъ уральскій человѣкъ и всегда разсказывалъ веселыя вещи, иногда посоленныя крупной уральской солью, но всегда яркія, остроумныя, разсказывалъ короткими фразами, неожиданными и яркими образными выраженіями. Когда я слушалъ разсказы Мамина, когда вставалъ предо мной его необыкновенный запасъ наблюденій, удивительные типы людей, съ которыми онъ встрѣчался и которыхъ онъ умѣлъ обрисовывать короткими штрихами,-- я невольно думалъ, какъ много неиспользованнаго осталось изъ богатства его наблюденій и силы его творчества. Отъ Мамина никому не хотѣлось уходить, такъ остроуменъ онъ былъ, такъ веселъ и оживленъ дѣлался общій разговоръ. Объ одномъ онъ избѣгалъ говорить въ обществѣ -- о себѣ, какъ писателѣ, о своихъ литературныхъ произведеніяхъ.
   Онъ не сдѣлался приверженцемъ Ялты,-- слишкомъ много было въ немъ Урала и слишкомъ глубоко сидѣлъ въ немъ Уралъ. Д. Н. одобрялъ море и горы, а ту красоту ялтинской растительности, которой мы любовались, не одобрялъ. И кипарисы, и мудреные привозные ливанскіе и гималайскіе кедры и магноліи и "слишкомъ много разъ",-- и, кажется, единственное исключеніе дѣлалъ для чудесной лиловой глициніи, которая длинными пахучими гроздьями увивала его балконъ въ "Джалитѣ". И не разъ корилъ меня, что я, тоже сѣверный человѣкъ, измѣнилъ своему сѣверу и перекинулся на сторону юга. Всю свою антипатію къ ялтинской растительной пышности онъ изливалъ на уксусное дерево -- бѣдное, всѣми гонимое, но милое, удивительно неприхотливое и цѣпкое дерево, съ перистыми листьями, и, когда я пробовалъ заступиться за Крымъ и за уксусное дерево, онъ начиналъ донимать меня:
   -- Вотъ увидите, напишу!.. Непремѣнно напишу романъ изъ ялтинской жизни... Такъ и начинаться онъ будетъ,-- двое возлюбленныхъ или "онъ и она" -- сидѣли подъ тѣнью уксуснаго дерева... И весь романъ совершаться будетъ -- онъ растягивалъ слова -- по-одъ тѣнью уксу-у-снаго дерева.
   Ему не доставало уральской елочки, бѣлой березки, того, что ему милѣе было и пальмъ, и каштановъ, и великолѣпныхъ магнолій. Разъ, я помню, разговорились мы вдвоемъ про нашъ сѣверъ и какъ-то затихъ онъ, полѣзъ въ карманъ, досталъ оттуда аккуратно сложенный пакетикъ въ тряпочкѣ и разложилъ на столѣ уральскіе камешки,-- должно быть, носилъ онъ пакетикъ постоянно въ карманѣ,-- чудесные рѣдкостные уральскіе камни, золотистые топазы и изумруды, и хризолиты, и таинственный александритъ, что горитъ то краснымъ, то зеленоватымъ огнемъ, и рубины, и сапфиры. Сбѣжало съ его лица обычное насмѣшливое выраженіе и, мягкій и сосредоточенный, сталъ онъ подавать мнѣ по камешку и ронялъ короткія фразы, гдѣ на Уралѣ родился камешекъ, какъ при немъ вынули его изъ земли, у кого покупалъ, кто и почему подарилъ ему тотъ или другой камешекъ и какъ живутъ люди, добывающіе камешки, и какъ работаютъ надъ ними. И забылъ про уксусное дерево, подъ которымъ какъ разъ сидѣли мы, и, должно быть, весь былъ тамъ, гдѣ родятся его камешки...
   Онъ мало интересовался ялтинской публикой и, кажется, кромѣ нашего тѣснаго кружка ни съ кѣмъ не велъ знакомства. Кромѣ базара... Кажется, тотчасъ же послѣ пріѣзда въ Ялту Д. Н. пошелъ на базаръ, разыскивать "россійскихъ", натуральныхъ людей. И нашелъ. Прежде всего старика-квасника, кажется, Степаномъ звать, съ которымъ и вступилъ въ пріятельство. Я нерѣдко по утрамъ, когда приходилось рано выѣзжать изъ дому, встрѣчалъ на набережной Дмитрія Наркисовича, съ неизмѣнной трубочкой, медлительно и важно шествовавшаго по направленію къ базару.
   -- Куда? спросишь.
   -- Квасъ пить.
   Всякое утро ходилъ онъ пить квасъ у Степана и вели они по душамъ долгіе, должно быть, обоимъ пріятные, разговоры, а въ городскомъ саду въ тотъ же день мнѣ сообщались всѣ базарныя новости, неизвѣстныя мнѣ, постоянному жителю Ялты.
   Разъ онъ встрѣтилъ меня въ городскомъ саду особенно оживленно.
   -- Сейчасъ танбовскихъ встрѣтилъ... Артель пришла, мостъ строить черезъ Черное море въ Царь-Градъ.
   Съ тамбовскими людьми познакомилъ Мамина тотъ же квасникъ, и тамбовскіе люди объяснили Мамину, что у нихъ слухи прошли, что русскій царь велѣлъ строить мостъ черезъ Черное море къ Царю-Граду, и что мостъ будетъ длинный, и потому работы будетъ вдосталь. Въ тотъ день Д. Н. былъ очень оживленъ и веселъ. Великолѣпно изображалъ онъ мнѣ почтеннѣйшаго съ чудесной бородкой сѣдого старика крестьянина, стоявшаго во главѣ артели и державшаго всю артель въ ежевыхъ рукавицахъ и глубоко вѣрившаго въ постройку моста черезъ Черное море къ Царю-Граду {Д. Н. напечаталъ потомъ про тамбовскихъ въ Ялтѣ.}.
   И было видно, какъ онъ обрадовался, что розыскалъ коренныхъ россійскихъ людей въ Ялтѣ, натуральныхъ, исконныхъ русскихъ людей.

------

   Есть задачливые люди и есть незадачливые. Однимъ жизнь -- скатертью дорога, другимъ вся загорожена волчьими ямами, проволочными загражденіями.
   Литературный успѣхъ иногда сразу завоевывается первыми же произведеніями,..иногда, постепенно наростая, все выше и выше возноситъ удачливаго человѣка...
   Жизнь не задалась Мамину. И личная жизнь... Хотя бы изъ его въ значительной мѣрѣ автобіографическаго разсказа. "Черты изъ жизни Пепко" видно, какъ тяжко и горько складывалась молодая жизнь Мамина. А потомъ наладилось было. Свилъ онъ себѣ гнѣздо, по своему сердцу, по своей душѣ. А жена умерла первыми родами, оставивши ему дѣвочку... Маминъ былъ человѣкъ глубокаго чувствованія, и я знаю отъ покойнаго H. К. Михайловскаго, какую муку перенесъ Д. Н. Маминъ. И, можетъ быть, нѣжная забота, которою окружилъ его Михайловскій, поддержка мужественной души, помогли Мамину пережить этотъ тяжкій ударъ. Самъ Маминъ въ свойственныхъ ему сдержанныхъ выраженіяхъ говорилъ мнѣ, что отсюда пошло отношеніе его къ Михайловскому, исключительная его любовь къ Михайловскому.
   Незадачливъ онъ былъ и въ литературѣ. Онъ самъ разсказывалъ мнѣ въ Ялтѣ, какъ онъ девять лѣтъ посылалъ въ разныя редакціи разсказы и романы и повѣсти и девять лѣтъ получалъ отовсюду отказы. И не вспыхнулъ онъ сразу успѣхомъ и славой и не наростали и не наросли до могилы слава и успѣхъ Мамина, даже приблизительно въ той мѣрѣ, въ какой приличествовало ему. Да, Маминъ... Признанная величина, но какая-то неподвижная, сразу остановившаяся на мертвой точкѣ. И размѣры этой величины въ широкихъ слояхъ публики не повышались и не понижались, а именно оставались на мертвой точкѣ признанія и забвенія.
   Есть въ этомъ нѣчто удивительное. У него не было перепѣвовъ съ чужого голоса, онъ сразу вышелъ въ литературу не подражателемъ кому бы то ни было, а яркимъ, оригинальнымъ и своеобычнымъ писателемъ, и первое, помню, обратившее на себя общее вниманіе, произведеніе "Бойцы", напечатанное въ "Отечести. Запискахъ" (1873 г. кн. 7--8). отличалось не только талантливостью, ноняркостью и оригинальностью темы, и манерой использованія темы.
   Онъ былъ большой талантъ и не однотонный талантъ, у него была большая палитра красокъ,-- и все-таки онъ не имѣлъ должнаго успѣха, Нельзя объяснить это и тѣмъ, что онъ поздно пришелъ, что онъ попалъ на безвременье, когда вкусы публики ушли отъ старыхъ бытовыхъ пріемовъ въ русской беллетристикѣ. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онъ даже попалъ въ исключительныя условія. Старые беллетристы сходили со сцены и не вставали еще новые, начиналъ онъ въ томъ журналѣ, который задавалъ тонъ русской публикѣ, и всегда печатался въ наиболѣе распространенныхъ журналахъ, и, повторяю, успѣха не имѣлъ,-- приличествующаго яркости и оригинальности таланта Мамина.
   Да, онъ зналъ, что верхи литературы всегда чтили и по должному цѣнили его талантъ, но почему-то не писали о немъ критики и кромѣ статьи Скабичевскаго въ "Новомъ Словѣ" (1896 г., кн. 1--2) и статьи Альбова въ "Мірѣ Божьемъ" (1910 г., кн. 1--2) я не запомню большихъ общихъ статей, посвященныхъ Мамину. И публика шла мимо. Не то, что не осаждали его интервьюеры, не снимали его за обѣдомъ, за завтракомъ, въ ваннѣ, въ спальнѣ, для иллюстрированія въ журналахъ -- это все явленія самоновѣйшаго времени; но никогда не создавалось шума около него, яростныхъ споровъ, -- шума, можетъ быть, безтолковаго, но неизбѣжно сопровождающаго всякій успѣхъ. Да, въ провинціи любили, знали и чтили, и читали его; тамъ спорили и обсуждали, но этотъ провинціальный шумъ не доходилъ до Петербурга и Москвы и не сказывался въ столичныхъ толкахъ.
   Сколько онъ написалъ и какъ онъ написалъ, мало кому теперь извѣстно... Мимо него шли люди въ академію, шли на свои юбилеи, а онъ оставался на Верейской улицѣ забытый и покинутый... И я не знаю другого -- какъ бы сказать -- болѣе ироническаго или трагическаго юбилея, какъ только что справленный надъ Маминымъ, надъ умиравшимъ и лишь изрѣдка приходившимъ въ сознаніе писателемъ. Люди вспомнили о забытомъ и покинутомъ писателѣ, когда лежалъ онъ распростертымъ на смертномъ одрѣ, когда звуки жизни уже не доносились до него, и прочитали надъ нимъ адресъ, какъ отходную молитву. Такъ юбилей и закончилъ писательскую жизнь Мамина-Сибиряка, завершивши и подчеркнувши его литературную судьбу.
   Онъ лежалъ въ гробу и ничего не осталось отъ живого Мамина, котораго я такъ близко зналъ, котораго я только два года не видѣлъ. Мнѣ много приходилось провожать въ могилу близкихъ людей. Измѣняла ихъ болѣзнь, измѣняла смерть, но я въ первый разъ видѣлъ, какъ въ мертвомъ ничего не осталось отъ живого, какъ по другому и даже противоположному перестроилось мертвое лицо.
   Это было такъ поразительно, что потомъ мнѣ невольно приходило въ голову, что, если бы судебная власть заставила меня показать подъ присягой, кто лежитъ въ гробу, я бы съ глубокимъ убѣжденіемъ присягнулъ, что это не Маминъ. Не въ томъ дѣло, что онъ былъ худой и блѣдный и что лицо изъ круглаго стало продолговатымъ, а въ томъ, что не осталось ничего, совсѣмъ ничего отъ Мамина, котораго я зналъ двадцать два года, отъ его смѣлаго облика, его насмѣшливаго выраженія лица. Закрыты были большіе его глаза, и грустно, и жалобно, и какъ-то покорно сложились губы подъ незнакомыми мнѣ рѣдкими усами. Не было бороды у него, и старые буйные волосы легли мягкими тонкими волосиками надъ его высокимъ лбомъ. И, что было самое поразительное,-- лицо его приняло древній иконописный обликъ долго постившагося и много молившагося человѣка,-- русскаго человѣка изъ давняго прошлаго, стараго письма. И такъ подходили къ этому лицу и монахиня, что читала въ углу протяжнымъ голосомъ старыя протяжныя молитвы, и альтъ, удивительнымъ надрывнымъ и болѣзнымъ голосомъ пѣвшій: "Вѣчная память!", и ладонъ, и кадило, и свѣчи... строгое скорбное лицо словно наблюдало съ подушки, такъ ли все, по старому, истово, какъ должно...
   Было сиро и бѣдно людьми около гроба. Все старики, сѣдые люди, которыхъ непремѣнно встрѣчаешь на похоронахъ. Больше дамъ, чѣмъ мужчинъ,-- искренно горюющихъ, соболѣзнующихъ дамъ. А молодежи совсѣмъ не было.
   На другой день, когда выносили гробъ,-- собралось больше людей, изрѣдка виднѣлась молодежь, но тоже больше не молодыя лица, сверстники, немножко постарше, немножко помоложе. И, когда процессія двинулась, я услышалъ разговоръ въ толпѣ:
   -- А знаете, я только что еще двѣ телеграммы получилъ. Трогательныя -- одну отъ курсистокъ, другую отъ учительницъ.-- Мнѣ послышалось слово -- изъ Варшавы.
   -- Это по случаю смерти?
   -- Нѣтъ, по случаю юбилея.
   Немножко запоздалъ юбилей, немного опоздали телеграммы.

------

   Маминъ умеръ, но не умерли его художественныя произведенія.
   Нужно думать, что и не умрутъ, что къ Мамину еще вернутся люди. Да, онъ не достаточно признанъ, но не всѣхъ признаютъ при жизни, и мы знаемъ не одинъ случай, когда людей признавали даже и не къ сорокалѣтнему юбилею, а долго спустя послѣ смерти. На нашихъ глазахъ въ общемъ признаніи встаетъ Тютчевъ, мало оцѣненный широкими слоями современниковъ. Да, учащаяся молодежь не пришла хоронить Мамина, очевидно, мало читаетъ, мало знаетъ его, но странное явленіе наблюдается въ настоящее время въ Россіи. Есть многочисленныя свидѣтельства, что учащаяся молодежь ушла отъ старыхъ писателей и рѣдко читаетъ Тургенева, Гл. Успенскаго, Салтыкова, и тоже есть многочисленныя свидѣтельства, что новый читатель, встающій изъ народа, идетъ именно къ старымъ русскимъ писателямъ. Близко знакомый мнѣ депутатъ-рабочій, вполнѣ освѣдомленный въ фабричномъ районѣ, пославшемъ его въ Думу, и въ крестьянствѣ, примыкающемъ къ его фабричному району, разсказывалъ мнѣ, что рабочіе и крестьяне усиленно читаютъ не только Толстого и Некрасова, но и Тургенева и Салтыкова и что именно Салтыковъ становится ихъ любимымъ русскимъ писателемъ.
   Вѣрнѣе будетъ сказать, что къ Мамину пойдутъ. Будутъ идти и писатели, и интеллигентные люди, которые отвернутся отъ остраго и прянаго и будутъ искать здороваго и сильнаго, чудесныхъ яркихъ образовъ и которые въ особенности будутъ у него искать настоящаго, художественнаго русскаго языка.
   Признаетъ его народъ. Придетъ къ нему коренная Россія, которая встаетъ въ своемъ пониманіи, та будущая читательская масса, которая скоро будетъ имѣть свое властное сужденіе о литературѣ, которая потребуетъ отъ писателя художественности и стиля, но и содержанія, отвѣта на свои духовные запросы.
   Она придетъ къ Мамину, такому родному и близкому, такому яркому и художественному, такъ ясному и понятному для широкихъ массъ.
   И, можетъ быть, онъ скоро сдѣлается тамъ классикомъ, можетъ быть, будетъ избранъ тамъ академикомъ.

С. Елпатьевскій.

"Русское Богатство", No 11, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru