Эмар Гюстав
Дикая кошка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Русский перевод 1876 г. (без указания переводчика).

Густав Эмар

Дикая кошка

   OCR Roland, 2007.
  

ГЛАВА I
Гоянакское льяно

   28 октября 1854 года, месяца, который индейцы называют на своем языке Бинихамоквизис, то есть месяцем перелетной дичи, около 6 часов вечера небольшая кавалькада ехала по песчаному берегу большой реки, называемой rio Vermejo [Красная река], которая, прорезавши льяно во всю его длину, впадает в Maranhao [Амазонская река].
   Эта кавалькада состояла только из трех всадников.
   Тот, который ехал впереди, посматривая внимательно во все стороны, был не кто другой, как индейский проводник, которого можно легко узнать по цвету кожи и по покрою одежды.
   Это был высокий, еще молодой мужчина с выразительными чертами лица; глаза его, глубоко запавшие, хищно сверкали и выражали лукавство, хитрость и фальшь, которые не располагали к нему; но индеец, который наверное знал это свойство своего взгляда, старался умерить блеск и скрыть его выражение притворным добродушием и напускной глуповатостью.
   Этот человек был вооружен для войны; на луке его седла, рядом с мешком с медикаментами, висело его лассо; с другой стороны увязаны были свернутая цыновка, мешок со съестною провизией и длинный карабин; его нож и топор были заткнуты за пояс, легкий щит из лозы, обтянутый кожей ориньяла, висел на левой руке его, а в правой руке своей он держал длинное копье, оканчивающееся острием из рыбьей кости, пропитанной соком упаса.
   Грива его лошади и круг его щита были разукрашены множеством волос, оскальпированных с людских голов, отвратительными трофеями, которые он с гордостью демонстрировал и по которым можно было узнать, что он был одним из славнейших воинов своего племени.
   Сидя небрежно на своей лошади и полузакрывши свои глаза, качая головою, он притворился дремлющим.
   Остальные два всадника ехали за ним на некотором расстоянии.
   Из них младший был в мундире штаб-офицера английской армии и казалось был начальником второго; в них легко можно было узнать испанских американцев.
   И действительно первый был полковник дон Дьего де Лара, адъютант президента Чилийской республики, имевший очень важное поручение к Техуельским индейцам.
   Ему было не более 26 лет, он был высок и строен; у него была аристократическая внешность, которая внушала доверие; блестящий лазоревый оттенок его больших гордых и отважных глаз при пепельном цвете его длинных вьющихся волос, которые в беспорядке ниспадали на плечи, придавал выразительность этому столь редкому в Америке типу блондина.
   Он был одарен светлым умом, чрезвычайной нежностью чувств и добрым сердцем; он привлекал своей кротостью всех, с кем сводил его случай.
   Что же касается старого слуги, который ехал за полковником, то ему было около 50 лет. Он был высок и худощав, у него было отважное лицо; проницательный взор и хитрая улыбка. Это был настоящий тип тех драчливых, задиристых кутил и бреттеров креолов, которые всегда готовы вынуть свою шпагу, ухаживать за хорошенькими женщинами или выпить, не заплативши в пульперии [Pulperia, лавочка, в которой продают все, кроме материй], но которые между тем имеют прекрасный характер.
   Этого человека звали Перрико; он привязался к семье Лара и в особенности к полковнику, который родился на его глазах и был предан этой семье всей душой; наконец дон Дьего весьма уважал его, потому что он открыл под грубоватой внешностью своего слуги самые добрые качества.
   Этот человек был чрезвычайно веселого характера; он всегда готов был смеяться в самых серьезных и самых отчаянных случаях; часто он ободрял своего барина или шуткой, или каким-нибудь коленцем ("lazzi").
   Между двумя этими людьми, поставленными судьбой в два столь различные общественных положения, непостижимым образом существовала неразрывная связь.
   Отправившись в три часа ночи из Санта Роза де Лас Андес, наши путешественники остановились и ожидали, пока не спадет невыносимый полдневный зной, и в то время, когда мы встречаем их едущими вдоль берегов рио Вермейо, прошло не более двух часов, как они продолжили путь.
   В этих местах не бывает сумерек; ночь наступает почти внезапно; так по мере того, как солнце склонялось к горизонту, небо равномерно покрывалось тенью и в то время, как дневное светило скрылось, наступила темная ночь.
   Безмолвное до этого льяно, как будто бы пробудилось вдруг: задыхавшиеся от зноя птицы устроили громадный концерт, к которому по временам примешивались долетавшие из глубины непроходимых лесов кваканье каркажу и вой диких зверей, которые выходили из своих логовищ и сходились на берегу реки для утоления жажды.
   На пути ли от Тихого океана в восточную степь или же на пути из Сан-Луи де Мендоса в Чили, перевалив за первые гряды Кордильер и оставив за собою далеко Templados с его умеренным климатом, его апельсинные, лимонные, тамариндовые деревья в цвету и двигаясь по бесплодным и каменистым тропинкам, которые извиваются вокруг вечных снегов, вы прибудете после восьмидневного тяжелого и чрезвычайно опасного перехода на окраину тех громадных верхних площадок, которые называют обыкновенно льяно, то есть долинами или луговинами.
   Андские Кордильеры имеют наружность, которая не имеет никакого сходства с Пиренееми, Альпами, Апеннинами и всеми этими великолепными цепями гор, которые природа воздвигла в Старом Свете.
   На высоте более двух тысяч метров над уровнем моря, то есть там, где в Европе прекращается всякая растительность, после бесчисленных подъемов и спусков в обход глубоких ручьев (barrancas), по тропинкам, которые едва обозначены над безднами, которые глухо ревут на неизмеримой глубине квебрадо [quebrados -- бреши Кордильер], внезапно встречается в льяно, - окруженных со всех сторон громадными разветвлениями Кордильер, которые образуют, так сказать, их ложе, - та могущественная, капризная, богатая и невыразимо буйно растущая флора, с которою могут соперничать только индийские джунгли.
   Эти долины, льяно или луговины простираются на огромные расстояния; они защищены, как мы сказали, снежными вершинами Кордильер, которые видны вдалеке и составляют поразительный контраст с этой богатой природой.
   Бесчисленное множество всех видов животных укрывается вместе с племенами d'Indios bravos [свободные индейцы], которые владеют этими пустынями в зеленеющих рощах лугов; последние разъезжают по ним во всех направлениях на конях, столь же диких и неукротимых как и сами они.
   На расстоянии не более трех километров от Санта Роза де лас Андес, прелестного города Аконхагвайской провинции, ранчо [ranchos -- хижины] которого и дома, выглядывающие из-за рощ апельсинных деревьев, белеют вдали и народонаселение которого, не превышающее более двух тысяч душ большею частью состоит из arrieros [погонщики мулов], охотников и лесничих, далеко тянется Гоянакское льяно, величайшее, красивейшее и богатейшее в здешних тропических местах.
   Подобно всем долинам Серрании, Гоянакское льяно с первого на него взгляда представляется путешественнику как огромный ковер зелени, испещренный цветами и перерезанный большими реками.
   Это обширное пространство земли сверху кажется однородным и сливается на горизонте с лазурью неба и только мало-помалу, когда глаза попривыкнут к ней, становятся заметны здесь и там довольно высокие холмы; крутые берега рек, наконец множество предметов приятно разнообразят эту монотонность, которая сначала производит печальное впечатление и которую совершенно скрывают высокие травы и гигантские продукты флоры.
   Можно ли сосчитать разновидности этой первородной природы, которые возвышаются, сталкиваются, перекрещиваются и спутываются, описывают величественные параболы, образуют грандиозные аркады, создавая великолепнейшее зрелище, каким только может наслаждаться человек.
   Над гигантскими вересками, кактусами, алоэ, обремененными плодами, возвышается акажу с косыми листьями, морише или хлебное дерево, абанийо, широкие листья которого развиваются веером, пириайо, на котором висят громадные кисти золотистых плодов, королевская пальма, на стволе которой нет листьев и которая при малейшем дуновении покачивает своей величественной головой. Индейский тростник, лимонное, банановое дерево, ширимойя с опьяняющими плодами, восковая пальма, из которой сочится смолистое гумми; потом виднеются цветы белее снегов Чимборазо или же краснее крови, громадные манье, обвивающиеся вокруг стволов деревьев, виноградники с вкусным соком и в этой сумятице, в этом всеобщем хаосе летают, бегают, ползают везде и по всем направлениям всех родов и всех видов животные, птицы, четвероногие, пресмыкающиеся, амфибии - поющие, кричащие, воющие, воркующие и свистящие на все тона то насмешливо и грозно, то кротко и меланхолически.
   Олени, лани, ламы, вигоньи прыгали в испуге, настороживши уши и зорко наблюдая глазами; длиннорог перепрыгивал со скалы на скалу и неподвижно останавливался над пропастью, кайман весь в иле дремал на солнышке, отвратительная игуана небрежно ползла за деревом, безгривый лев - пума, черный медведь, любящий мед; ядовитый котейо, хамелеон, кожа которого отражает все цвета, зеленая ящерица, василиск; наконец лежащие в куче и потихоньку ползущие под деревьями и листьями чудовищная боа констриктор, коралловые змеи, столь малые и столь ужасные, каскабель, макорель и большая тигровая змея.
   На верху древесных ветвей спрятавшись в густой листве, поет и щебечет пернатое население: танагры, кюрассо, болтливые лоросы, птицы-мухи, туканы с громадными клювами, голуби, трогоны, лебеди с черной головой, покачивающиеся и порхающие над реками с льяны на льяну.
   Высоко-высоко в воздухе описывали огромные круги над лугом андский орел с громадными крыльями и коршун с лысой головой, высматривая добычу. Потом вдруг, несясь по песку и золотистым камням, блестевшим на солнце, как будто чудом появился краснокожий индеец, блестящий как медь, сильный, грациозный и величественный, с повелительным взглядом. Индейцы яоса, момохо, техюэля или пуэлыыа, которые набрасывают свои лассо или лякки на испуганных буйволов, или диких лошадей, или тигра, пантеру, ягуара, которые убегают вприпрыжку с глухим воем испуга и бешенства.
   Этот сын пустыни, такой великий, такой благородный и столь пренебрегающий опасностью, пробегающий льяно с невероятной быстротой, который знает все тропинки и для которого прерия не имеет таинств - он действительно царь этой удивительной страны, по которой он один может пройти и днем и ночью, не страшась бесчисленных опасностей, которые он устранил своей дикой энергией и своей безмерной гордостью; он ведет упорную борьбу с европейской цивилизацией, которая окружила со всех сторон.
   И поэтому горе отважному испанцу, который рискнул бы пройти через льяно один: его кости будут белеть на лугу и его волосы будут украшать щит индейца или гриву его лошади.
   Таково еще и ныне Гоянакское льяно.
   А между тем небольшая кавалькада продолжала безмолвно продвигаться вперед, внимательно наблюдая за тем, что происходило вокруг нее, для того чтобы не подвергнуться внезапному нападению какого-нибудь невидимого врага, который мог ждать их в лесной чаще.
   Наконец Перикко, утомленный молчанием, на которое так долго он был осужден против его воли, громко откашлялся и сказал своему барину с той грубой откровенностью, которая его характеризовала, и фамильярностью, на которую ему дала право его продолжительная служба.
   - Знаете ли вы, ми амо, что наше путешествие совершенно неприятно? Я припоминаю, что когда я участвовал с вашим батюшкой генералом в войне за независимость, мы имели по крайней мере дело с людьми цивилизованными и следовали по прекрасным дорогам, а не то что теперь вслед за дикарем по тропинкам, на которых на каждом шагу можно сломать шею. Это проклятая страна!
   - Ну, мой бедный мой Перикко, мужайся!.. Я не узнаю тебя!
   - Гм! Дон Дьего, - возразил старый слуга, покачивая головой, - не мужества мне недостает, хотя поистине тут есть чего бояться; но...
   - Но, объяснись, что печалит тебя?
   - Право, я не вижу основания для того, чтобы не высказаться вам откровенно. С самого отъезда нашего из Санта Роза, я тщательно наблюдал за нашим проводником.
   - Ну и что же?
   - Ну, он вовсе не нравится мне; поверьте, полковник, не стоит доверять ему.
   - Ты сошел с ума; этот человек походит на всех людей его народа, и я не вижу в нем ничего, за что бы можно заподозрить его.
   - Может быть, сеньор, - сказал Перикко с видом сомнения, - но это все равно; поверьте мне, вы знаете, что меня нелегко испугать; я изучал лицо этого человека настолько, насколько это возможно сквозь слои белил, синьки и желтой краски, которые покрывали его, и по-моему это отъявленный мошенник.
   - Ба! Ба! Я повторяю, что ты сошел с ума; к тому же он не знает, ни кто мы, ни зачем мы едем в льяно. Он предложил нам быть нашим проводником до селения племени Большого Зайца, потому что узнал о том, что мы отправляемся туда, и он пожелал получить обещанную сумму; вот и все; к тому же ты знаешь, что мы священны для него и если бы он действительно был обижен нами, чего еще не было, он успеет отомстить нам пока мы будем находиться под его охраной. Во всяком случае потерпи еще; через час мы будем на том месте, где находится кочевье племени и мы представимся Дикой Кошке; этот знаменитый вождь сумеет защитить нас, если бы, чего я не думаю, нам угрожала какая-нибудь опасность.
   - Живой живое и гадает! - проворчал недовольным голосом Перикко.
   Потом, вероятно для того, чтобы рассеять свое беспокойство, почтенный слуга начал громко насвистывать саямбукка.
   Разговор, который мы только что передали, велся шепотом; но несмотря и на эту предосторожность, проводник несколько поворачивал с неудовольствием голову; но при странном свисте Перикко он с гневом воскликнул и, быстро поворотивши лошадь галопом, приблизился к слуге и без церемонии зажал ему рукой рот.
   - Ох! Брат мой сошел с ума; не хочет ли он накликать на свои следы проклятых пуэльчесов?
   - Долой лапы, красный человек! - крикнул Перикко, внезапно освободившись от руки, зажавшей его рот. - Ах! В ваших льяно нельзя даже и свистнуть, да будут они прокляты.
   - Индейцы видят везде, даже в такой чаще, - сказал тот поучительно, указывая на лес.
   - Гм! - проворчал Перикко. - Я слыхал пословицу, что даже и стены имеют уши, но не слыхал, чтобы деревья имели глаза!
   - Седина в голову, а бес в ребро, - проворчал индеец, отправляясь обратно на свой пост впереди путешественников.
   - Может быть, мой милый, - сказал старый слуга про себя, - будь покоен, я не спущу с тебя глаз!
   - Ну, ну, Перикко, - шепнул молодой человек, - замолчи; тебе известно, что данное мне поручение требует величайшей осторожности, не ссорь меня с этим индейцем: это было бы дурное начало перед его соотечественниками, которых напротив я обязан всеми средствами расположить в нашу пользу.
   На эти примирительные слова своего барина Перикко ответил только покачиванием головой и неодобрительным мычанием, и три путешественника продолжали безмолвно продвигаться вперед, все более и более углубляясь по извилистой тропинке, которая пролегала но берегу Рио-Вермейо.
   Луна совершила уже четверть своего пути, и голубая чайка уже в третий раз жалобно прокричала, когда два испанца в сопровождении своего мрачного проводника вошли в широкую прогалину, расположенную на вершине этих бесчисленных горок, рассеянных по прерии, с которых путешественник, благодаря прозрачности воздуха, мог обозревать на много миль пространства льяно.
   Торжественная тишина, по временам нарушаемая глухим ревом диких зверей, казалось, тяготела над этой дикой и первородной природой; по временам зеленые верхушки деревьев медленно наклонялись, как будто бы таинственное дуновение заставляло их; было что-то поразительное и ужасное в величественном виде, который представляла прерия ночью под этим небом, усеянным звездами, которые сияли как изумруды в этой высокой и страшной беспредельности, где слышен один только глас Божий!
   Полковник дон Дьего де Л ара, молодой и энергичный энтузиаст, чувствовал, как по его телу пробегала дрожь; он испытывал невыразимое умиротворение, осматривая эту пустыню, неизведанная глубина которой скрывала от него столько необъяснимых тайн и открывала ему во всем его значении и всемогуществе величие Божие.
   Невольно он погрузился в какой-то созерцательный экстаз, из которого его только с большим трудом мог извлечь хриплый и гортанный голос проводника.
   - Оях!.. - сказал индеец, хватаясь за узду его лошади. - Мой бледнолицый брат спит или же ему явился вдруг Арескуи [Бог], что он ничего не видит и не слышит?
   - Чего хочет мой брат? - ответил молодой человек, сделав над собою усилие и очнувшись. - Уши мои открыты!
   - Мы на охотничьей территории техуэлей, сюда брат мой приказал привести себя.
   - Онондюре воин, - ответил индеец с торжественной улыбкой, - все тропинки прерии ему известны.
   - Но мы здесь одни, и брат мой краснокожий обязался представить меня великому техюэльскому предводителю апоульменов из племени Большого Зайца, именно того самого, которого молюхосы называют Овициата.
   - Сказал ли я это? - ответил индеец, бросивши вокруг себя удивленный взгляд. - Кто может знать, где теперь находится великий техюэльский вождь? Мой брат ошибается, я не мог этого сказать ему!..
   - С вашего позволения, господин полковник, - перебил его Перрико, - этот дикарь мне кажется плутом, будем осторожнее.
   - С какой целью изменяет он нам? - ответил дон Дьего.
   - Эх! Кто же может угадать мысли этих дикарей? - сказал старый слуга, покачивая головой.
   - Как бы там ни было, мы оба отважны и хорошо вооружены; нам легко будет отделаться от этого индейца, если его намерения враждебны.
   - Наконец-то, слава Богу, вы поверили мне.
   В то время как оба испанца обменивались этими несколькими словами, туземец сошел с лошади, разнуздал свою лошадь и беспечно улегся на земле.
   - Эх! - шепнул Перрико. - Этот человек притворяется слишком спокойным и вероятно для того, чтобы провести нас; поверьте, полковник, что с него не следует спускать глаз.
   - Хорошо, - ответил дон Дьего, - но во всяком случае мне кажется, что мы поступим хорошо, если последуем его примеру и отдохнем несколько часов.
   Сказавши это, он легко соскочил на землю; Перрико последовал его примеру.
   Тотчас же они расседлали своих лошадей и разостлали свои чилийские седла на земле.
   Онондюре смотрел, устремив на них свои рыжие глаза, которые сверкали во мраке как глаза дикого зверя.
   - Так как мой брат не знает, где отыскать альпоульмена де техюаль, - сказал дон Дьего, - и так как в настоящее время ночь темна, то мы останемся здесь и быть может, когда солнце осветит прерию, мой брат будет счастливее и будет в состоянии отыскать следы, которых он не может видеть.
   - Хорошо! - ответил индеец, - на рассвете мы пойдем по охотничьей тропе.
   - Пусть будет так, - сказал испанец, - и да ниспошлет моему брату Святой Дух спокойный сон.
   - Прекрасно, - прошептал индеец с иронической улыбкой, скользнувшей во второй раз по тонким губам, - все зависит от Бога.
   И не говоря ничего более, краснокожий повернулся и закрыл глаза, с притворным или действительным намерением заснуть.
   Посмотревши на него с негодованием, полковник, вероятно отчаявшись прочесть на невозмутимом лице дикаря зловещее намерение его, тихими шагами возвратился и подошел к тому месту, на котором Перикко разостлал бараньи кожи и ponchos, род одеял, предназначенных для постели, решившись в душе тщательно наблюдать за всеми движениями и малейшими жестами своего проводника; потому что необыкновенное поведение этого человека, его двусмысленные ответы в высшей степени пробудили его недоверие, а ему не хотелось, чтобы важные интересы, которые были ему поручены, не удались по его вине.
   Дон Дьего сел близ Перикко, прислонился к дереву и, скрестивши на груди свои руки, принялся глубоко обдумывать опасное положение, в котором он находился один среди пустыни. Вдали от помощи людей и беззащитный, он находился в руках дикого и алчного дикаря, многочисленные сообщники которого, вероятно укрывшись в окрестностях, быть может, ожидали только сигнала для того, чтобы броситься на него.
   - Ба! - сказал он вдруг и как будто бы разговаривая с самим собой, - завтра рассветет и может быть не все потеряно, как я себе вообразил.
   - Да, - ответил Перикко, выслушав речь своего господина, - вот характер генерала вашего батюшки, такой же беспечный в опасности.
   - Что же мне делать, мой бедный Перикко? - спросил дон Дьего, улыбаясь. - Я боюсь, что попался как мышь в мышеловку, и поэтому я бодрюсь. К чему послужило бы мое отчаяние? Мои жалобы изменят положение дел?
   - Я этого не говорю, полковник; не менее вас я нахожу чрезвычайно смешным обычай пенять и плакать подобно женщинам; к тому же и не время. Но ведь говорят же, надейся на Бога, а сам не плошай!
   - Эх! Карамба! - крикнул молодой человек с нетерпением, - хорош же ты со своими пословицами, и время ты избрал такое благоприятное для того, чтобы их применять! А я обдумываю давно и не могу придумать средств выйти из этого критического положения, в которое мы так глупо поставили себя!
   - Эх! Полковник, не в обиду вам будь сказано, вы знаете, что ваш батюшка всегда имел некоторое доверие к моему уму, и как знать, это средство, которого вы не можете придумать, быть может, я мог бы доставить его вам!
   - В таком случае объяснись, мучитель, и не томи меня более.
   - О, Боже мой, это очень просто; теперь вы видите также ясно как и я, не правда ли, что этот дикарь хочет обмануть нас и ввести нас в засаду!
   - К несчастию.
   - В таком случае на одного плута полтора плута; в то время как этот краснокожий черт спит в ожидании времени предать нас в руки своих сообщников, что мешает нам потихоньку подойти к нему, схватить его, крепко связать и тогда в свою очередь сделать ему предложения, на которые он должен будет согласиться?
   - Но если мы ошиблись? Если он не изменял нам?
   - Если мы пустимся в область предположений, то она обширна и мы зайдем с вами далеко. Полковник, я ограничусь только тем, что задам вам один вопрос: неужели вы полагаете, чтобы дикарь, вся жизнь которого прошла в пустыне, который днем и ночью изъездил ее во всех направлениях, мог бы заблудиться в местности, все деревья и все скалы которой ему знакомы?
   - Это правда, ты прав.
   - Неужели вы считаете возможным, чтобы этот человек потерял следы своего племени и не мог бы найти его в определенный день и условленный час, когда ему захочется? Нет, не правда ли? Итак, этот человек обманывает нас; он увлек нас за собою по причинам, которых мы не можем угадать, с очевидным намерением погубить нас; нам следует лишить его возможности привести в исполнение свои проекты, захватив его.
   - Да, все что ты говоришь, верно; колебаться долее было бы непростительной ошибкой. Как знать, не поздно ли уже?
   - Нет. Взгляните на него, - ответил Перикко, указывая рукой место, на котором лежал индеец на расстоянии не более двадцати шагов от того места, где потихоньку разговаривали испанцы, и на темную тень, прекрасно обрисовывавшуюся в лежащем положении на земле и облитую серебристыми лучами луны.
   - Будем осторожнее, - сказал дон Дьего, вставая и делая знак Перикко, чтобы он сделал тоже самое; тебе известно, как хитры индейцы; одного неосторожного жеста, шелеста листьев под нашими ногами достаточно будет для предупреждения его о том, что он должен остерегаться. Притворимся, что мы прогуливаемся и незаметно подойдем к тому месту, на котором он лежит; подошедши к нему, мы бросимся на него и свяжем его, пока он не успеет опомниться.
   Не сводя глаз с того места, на котором, казалось, спал, погрузившись в глубокий сон, проводник, оба путешественника зашли с обеих сторон для того, чтобы отрезать ему отступление; они шли с величайшими предосторожностями, задерживая дыхание и прислушиваясь на каждом шагу.
   Вскоре они подошли на близкое расстояние к тому, на которого они хотели напасть; тогда они остановились, посоветовались взглядами и после минутного колебания бросились на него. Но Онондюре исчез!..
   На том месте, на котором лежал проводник, остались только две или три свернутые и уложенные бараньи кожи.
   Оба испанца переглянулись с изумлением.
   Вдруг около них раздался ужасный рев более пятидесяти дикарей, отвратительные лица которых показались из-за кустов не более как в двадцати шагах от путешественников.
   Перикко, схватив своего господина, увлек его за громадный обломок скалы, который находился вблизи.
   И вовремя: раздались выстрелы, и пули, просвистев, расплющились о камни, служившие временным укреплением для обоих путешественников.

ГЛАВА II
Кочевье техюэлей

   Посреди просеки, расположенной между двумя долинами, окруженными двумя взгорьями, были рассеяны в нескольких группах, которые грелись и разговаривали, сидя вокруг пылавших костров, или лежали и спали под деревьями семьсот или восемьсот индейцев, лучших воинов племени Большого Зайца, страшнейшего из этих бесчисленных племен, которые составляют Техюэльскую национальную силу, обширные охотничьи территории которой покрывают все пампасы за Кордильерами.
   Вид этого привала индейцев при лунном свете представлял нечто грандиозное; луна, пробежав три четверти своего пути, бросала на описываемую нами сцену только слабые и бледные лучи, которые сливались с красноватым и фантастическим заревом, которое придавало зловещий пурпуровый цвет раскрашенным и странно татуированным лицам и телам дикарей.
   Посреди кочевья возвышалась коническая палатка из кож ламы, сшитых вместе, на вершине которой вместо флага находился длинный шест с привязанным к нему пучком волос с человеческой головы, развевающихся на ветру.
   Перед этой палаткой стояли два воина, опершись на свои ружья.
   Вправо от просеки паслись оседланные и стреноженные кони племени.
   На ветвях деревьев висели привязанные за задние ноги лани, медведи, буйволы и другие животные, убитые днем; одни из них были еще не тронуты; но большая часть была разрублена, очищена и употреблена на ужин.
   При этом расставленные вокруг лагеря и стоявшие на вершинах скал как статуи часовые зорко смотрели вокруг, охраняя безопасность остальных. Они стояли тихо и неподвижно, готовые поднять тревогу при малейшем подозрительном шуме.
   Вокруг лагеря во мраке бродили и подбирали остатки ужина громадные собаки с жесткою и взъерошенною шерстью, со впалыми и кровавыми глазами, с белыми и огромными зубами; потомки тех злых собак, которых первые завоеватели Америки привезли с собой для охоты за индейцами, прирученные последними.
   Но странное обстоятельство доказывало, что племя это вышло не на охоту, а на войну, потому что не было видно ни одной женщины и была поставлена только одна единственная палатка; все индейцы спали под открытым небом.
   В лагере царствовала полнейшая тишина; огни, не поддерживаемые более - все индейцы один за другим засыпали - начинали потухать, и мертвая тишина, прерываемая только отдаленным ревом диких зверей, воцарилась в просеке.
   Но вдруг занавес палатки приподнялся, и из нее вышли два человека; оба эти человека требуют особенного описания.
   Первый из них был лет двадцати пяти-двадцати восьми; он был высок и прекрасно сложен; черты его лица, насколько можно было судить об этом при обезображивающих, странных рисунках, которые придавали им страшное и дикое выражение, были прекрасны, благородны и умны; открытое лицо его дышало отвагой, и по временам, когда он сбрасывал с себя маску полнейшего бесстрастия, которое индейцы стараются сохранять при всех обстоятельствах, его большие черные и блестящие глаза принимали выражение удивительно доброе, и он чрезвычайно приятно улыбался; его жесты, как и жесты всех воинов, были преисполнены той грацией и тем величием, которые так свойственны этим необразованным племенам.
   Это был Овициата, великий вождь техюэлей.
   Его черные густые волосы, приподнятые к макушке головы и перевязанные кожей змеи, ниспадали назад подобно гриве с каски и рассыпались по плечам; испещренное блестящими цветами длинное пончо было небрежно привязано; шея и грудь его были обнажены и покрыта многочисленными турбосами или колье из раковин, обвешанных амулетами и золотыми или серебряными вещицами грубого изделия.
   У его пояса с одной стороны висел калюмет (трубка мира); с другой - топор, кистень, нож, пороховница, мешок с пулями; легкий круглый щит, обтянутый кожей игуана, непроницаемый для пуль, был покрыт изображениями странных символических фигур и украшен волосами людей; он висел на ремешке близ его калюмета и ужасного лассо, с которым индейцы никогда не расстаются; он держал в руке длинноствольный карабин, покрытый медными насечками, красивый резной приклад которого был покрыт множеством зарубок в память убитых им воинов.
   По цвету лица и по костюму легко можно было узнать, что второй человек был испанец.
   Это был невысокий человек с большим животом, жирненький и кругленький как волчок; у него было широкое ничем не примечательное лицо; его седеющие волосы торчали длинными клочками из-под большой соломенной шляпы, покрывавшей его голову; его приплюснутый лоб, маленькие желтые косые и проницательные глаза, узко поставленные, орлиный нос, его большой рот, с тонкими губами, его отвислые щеки придавали ему некоторое сходство с совой; он никогда не смотрел как только украдкой и поэтому в его глазах отражалась низкая злоба и холодная жестокость, от которой по телу продирало морозом.
   Этот человек был в костюме путешествующих испанских креолов; то есть на его плечи было наброшено пончо, которое ниспадало ниже пояса, холщевые брюки, войлочные сапоги, подвязанные под коленями, а к каблукам этой обуви были привязаны ремнями тяжелые серебристые шпоры с огромными остроконечными колесцами; кавалерийская сабля висела у его левого бедра и подобно индейскому вождю, он держал в руке длинный карабин. Отошедши несколько шагов от палатки, они остановились и стали внимательно прислушиваться.
   - Я не слышу еще ничего, - сказал наконец колон.
   - Тише, - ответил вождь на чистейшем испанском языке, - вот воины.
   И действительно через несколько минут в просеку вошло двадцать человек индейцев.
   Чилиец хотел броситься вперед; но вождь остановил его и сказал ему с иронической улыбкой:
   - Неужели вы хотите, чтобы вас узнали?
   - Карай! Это верно, - ответил другой, внезапно остановившись, - но что же делать? Они же сейчас придут сюда.
   Овициата с презрением взглянул на своего товарища и указал ему палатку:
   - Войди туда! - сказал он ему.
   Толстяк повиновался, не замечая насмешливого тона вождя.
   И едва за чилийцем закрылся занавес палатки, как вновь прибывшие подошли к техюэльскому вождю.
   Эти индейцы были вооружены вполне по-военному; у них были прекрасные лошади, которые казались такими же дикими и неукротимыми, как и их хозяева.
   Они окружали двенадцать пленных испанцев, которые были связаны на их лошадях; двух женщин, также на лошадях, но по-видимому они были свободны и с ними обращались чрезвычайно почтительно. Они ехали во главе пленных.
   Опершись на свой карабин, поникнув головой и нахмурив брови и погрузившись в глубокие размышления, Овициата казалось не замечал прибытия воинов, которые стояли перед ним полукругом и безмолвно ожидали, пока он не обратится к ним с речью.
   Спустя довольно продолжительное время, младшая из двух пленниц, вероятно утомленная этим продолжительным безмолвием, подняла голову и обратилась к индейскому вождю серьезным и кротким голосом, мелодические звуки которого заставили его вдруг вздрогнуть, как от электрического тока.
   Это была молодая девушка, почти ребенок: ей едва ли исполнилось шестнадцать лет; ничего нет милее, грациознее и невиннее этого прелестного создания, правильные, подвижные и полные гармонии черты лица которого оживлялись двумя большими черными и блестящими глазами, увенчанными безукоризненной дугой бровей; ее густые волосы в беспорядке ниспадали на ее белые плечи длинными шелковистыми прядями, образуя своим черным как вороново крыло цветом великолепнейший контраст.
   Подобно всем испанским великосветским дамам она точно купалась в волнах кисеи; на плечи ее была наброшена мантилья из индийского кашемира, которая не вполне закрывала их, на ее шее и на руках блистали чрезвычайно дорогие брильянты.
   - Овициата, - сказала она, - для чего ты приказал этим воинам арестовать меня, тогда как я с твоего позволения мирно охотилась в этой пампа?
   - Выслушай меня, Мерседес, - ответил вождь кротко и покорно.
   - Разве я не пленница твоя? - ответила она гордо.
   - Ты!.. Моя пленница?.. - произнес вождь, качая отрицательно головою.
   - В таком случае, что же я такое? Индеец наклонил голову молча. Молодая девушка продолжала:
   - Разве я добровольно явилась сюда? Пригласил ли ты меня? Нет, воин, прославленный в твоем племени, гроза испанцев, ты употребил против меня, женщины, насилие; ты поступил неблагородно и подло.
   - Подло! - воскликнул индеец, и глаза сверкнули; он конвульсивно схватил свой кистень.
   - О!.. - грустно произнесла молодая девушка. - Благородный и храбрейший Овициата, апоульмен техюэлей, окончи начатое тобой, убей меня!
   Вождь с бешенством ударил прикладом своего карабина об землю и окинул бешеным взором всех:
   - Уйдите все, - сказал он, - я хочу говорить с одной этой женщиной.
   Воины безмолвно поклонились и удалились, уводя с собою пленных.
   Молодая испанка легко соскочила со своей лошади; встав против индейца, она сложила руки на груди и, окинув его презрительным взглядом, надменно сказала ему с улыбкой:
   - Радуйся, Овициата, я в твоей власти; благодаря твоей бесчестной измене, я твоя невольница и ожидаю приказания от моего милостивого властелина.
   - Мерседес! Мерседес! - ответил вождь с болезненным нетерпением. - Для чего ты так говоришь и с удовольствием терзаешь меня? Я не горожанин, я индеец, дикарь, - добавил он горестною улыбкою, - мне вовсе не знакомы ваши утонченные манеры; мне хотелось видеть тебя, поговорить с тобой; если бы я не овладел тобой, а попросил бы у тебя свидания, согласилась ли бы ты?
   - Может быть!
   - Это ложь, Мерседес; потому что тебе известно, что десять человек из моих воинов побывали поочередно в Санта Роза, в которой ты живешь, с тем, чтобы передать тебе мои подарки; но ты всегда отсылала их обратно, не читая моих писем и разрывая их.
   - Выслушай же и меня, Овициата; десять лет тому назад, когда моя тетка нашла тебя опасно раненым, когда ты валялся на камне, она приказала своим слугам поднять тебя и отвести в свой дом и там она как мать охраняла тебя, сидя у твоего изголовья, как у смертельно больного ребенка; она расточала тебе самые трогательные и полезные заботы; ты был еще молод в то время, тебе едва исполнилось 15 лет; ты был признателен и продолжал жить с той, которая спасла твою жизнь, делая все возможное для того, чтобы угождать ей во всем, забыв действительно или притворно свою дикую и свободную жизнь в прерии, и принял обычаи цивилизованного человека; меня, когда я была маленькой девочкой, ты по целым дням носил на своих сильных руках, повиновался моим малейшим капризам избалованного ребенка, называя меня своей сестрой, а я называла тебя своим братом, не правда ли, Овициата?
   - Все это правда, Мерседес, - ответил индеец слабым голосом и потупив глаза.
   - Однажды, - продолжала молодая девушка, - года четыре назад, мне тогда было 12 лет, но я помню как будто бы это происходило вчера, мой отец дон Эстиван де Надилас, которого я не видела со дня смерти моей матушки, прибыл в Санта Роза. С ним был молодой человек.
   - Да, - шепнул индеец глухим голосом, - дон Дьего де Лара. Иксуэнс! (я ненавижу его), - добавил он по-индейски.
   - Ты прав, - ответила с улыбкой молодая девушка, которая не слыхала последнего восклицания вождя. - Дон Дьего де Лара. В тот вечер, в который он прибыл, мой отец вложил мою руку в руку дона Дьего и сказал мне:
   - Дочь моя, этот молодой человек сын моего лучшего друга. Да сохранит меня Бог от того, чтобы я вздумал когда-нибудь принуждать тебя к замужеству, но мне было бы очень приятно, ежели бы ты согласилась выйти за него.
   - И ты ответила? - воскликнул вождь сердито.
   - А я ответила, - продолжала Мерседес, - батюшка, я исполню вашу волю. Клянусь вам, что я не выйду ни за кого кроме дона Дьего де Лара.
   Мой отец пробыл в Санта Роза пятнадцать дней у моей тетки. Он, обняв меня с нежностью, заставил меня повторить мое обещание и возвратился в Тальку, где он живет. За ним последовал и сын его друга, мой жених дон Дьего. Спустя два дня после их отъезда, мы возвращались в сопровождении наших слуг; когда мы подъезжали к городу, ты остановил свою лошадь и, положив руку на гриву моей лошади, сказал:
   - Мерседес, мой отец знаменитый вождь; он страшный воин; он могущественнейший ульмен техюэлей. Поедем в мое племя! Ты будешь моей женой и мои воины будут почитать тебя как царицу!
   - Да, да, я сказал это тебе, Мерседес, - шепнул молодой вождь.
   - А я ответила тебе: "Я не могу быть твоей женой; мой отец обручил меня с молодым человеком, я исполню волю моего отца". Ты просил, умолял меня, все было тщетно. Наконец в отчаянии от того, что я не приняла твоих предложений, ты сказал мне: "Мерседес, я люблю тебя! Будь счастлива; что бы ни случилось, я всегда буду любить тебя!" и, пришпорив свою лошадь, ты исчез. С этого времени мы встречаемся в первый раз, Овициата, и как?.. Спрашиваю я у тебя... благодаря измене, с какой ты овладел мной!..
   - Мерседес, я слушал тебя терпеливо, - ответил индейский вождь, - выслушай же и меня.
   - Говори, - сказала молодая девушка.
   - Со времени внезапной нашей разлуки мы не видались более; это правда, но я издали охранял тебя, дочь бледнолицых родителей, и все твои поступки мне известны.
   - Какое мне дело до этого? - сказала надменно испанка.
   - Ежегодно дон Дьего приезжал к тебе на несколько дней, что он исполнял вначале только из повиновения твоему отцу, но потом дружба превратилась в любовь.
   - Да, ты имеешь верные сведения, - перебила страстно молодая девушка.
   - Не говори об этом, - воскликнул вождь, сердито топнув ногой.
   - А почему же не должна я об этом говорить? Почему не сознаться мне в любви, которой я горжусь и которую дон Дьего разделяет?
   - Дон Дьего прибыл уже дня два назад в Санта Роза, - продолжал Овициата, - он прибудет ко мне с поручениями от чилийского правительства.
   - Каким образом узнал ты это? - спросила молодая девушка с удивлением.
   - Я знаю все, - сказал надменно вождь. - Я знаю также, - продолжал он, - я знаю, что возвратившись в Санта Роза, он должен жениться на тебе и все уже приготовлено к вашему бракосочетанию.
   - Это правда, - с энергией произнесла Мерседес.
   - Но ты, молодая девушка, пренебрегшая моею любовью, которая подобно ребенку играла с тигром и рискнула пройти в его логово, не знаешь того, что в одно время с тобой дон Дьего схвачен моими воинами и находится в моих руках и что через час он умрет!
   - Ты не посмеешь!
   - Дитя, я смею все; что значат для меня права людей, что значит для меня его качество посланника? Я не испанец, я дикий и свирепый индеец. Я овладел моим врагом, и он умрет. Взгляни, - добавил он, заставляя молодую девушку, которую эти последние слова ужаснули и которая, зарыдав, закрыла свое лицо руками, повернуть голову в ту сторону, в которую он указывал, - взгляни, вот идет твой жених!
   И действительно посреди толпы индейцев шли обезоруженные Дьего де Лара и Перикко; они появились в просеке.
   - Ах! - воскликнул Овициата с торжеством, которого невозможно передать. - Наконец-то я могу отомстить!
   Потом, возвысив голос:
   - Затрубите в раковину, - сказал он, - для того, чтобы собрать воинов, и приведите пленников.
   Через несколько минут все индейцы были вооружены и окружали вождя.
   Утренняя заря начинала позлащать верхушки деревьев красноватым светом, который появился на горизонте как предвестник солнечного восхода.
   Когда дон Дьего был приведен индейцами, захватившими его, и подошел к великому техюэльскому вождю, он оглянулся кругом гордо и спокойно; но вдруг его лицо побледнело; дрожь ужаса пробежала по его членам, и он с отчаянием закричал:
   - Мерседес! Мерседес! Моя возлюбленная, ты также попала в руки этих негодяев!
   И сделав необыкновенное усилие для того, чтобы разорвать веревки, которыми он был связан, он хотел броситься к своей невесте; но после непродолжительной борьбы дикари, окружавшие его, овладели им и лишили его возможности двигаться:
   - Мужайся, Дьего! - воскликнула Мерседес с кроткой улыбкой. - Мужайся, мой жених, мы умрем вместе.
   Онондюре, вероломный вождь, заманивший молодого полковника в засаду, сделанную для него, подошел к Овициате и что-то шептал ему.
   Атакованный толпою неприятелей дон Дьего пал только после продолжительной и опасной борьбы. Сильно поддерживаемый Перикко он более двух часов сдерживал напор индейцев и сдался только тогда, когда его окружили со всех сторон, боеприпасы были на исходе, и он осознал, что дальнейшая борьба невозможна.
   Но во время атаки было убито несколько индейцев; между другими проводник был в числе раненых и если бы техюэльские воины не получили приказания своего главного вождя захватить испанцев живьем, они немилосердно были бы убиты своими победителями, приведенными в ярость их геройским сопротивлением. Дон Дьего понял, что проводник отдавал своему вождю отчет и что он настаивал на том, чтобы тот приказал их казнить.
   Зная индейцев, их свирепые нравы и неумолимый характер, полковник решился умереть, не запятнав своего имени, что заставило бы их отдать справедливость его храбрости и терпению в мучениях, которые наверное предстояло ему перенести; но ужасное зрелище казни той, которую он любил и которую он не мог защищать, доводило его до отчаяния и терзало его сильнее всех казней, готовившихся для него.
   - Да, испанец, - ответил вождь, - я знаю, что ты и подобные тебе не боитесь скорой смерти; поэтому я готовлю для тебя не такую смерть. Я хочу видеть, какую гримасу сделаешь ты у столба, когда ты увидишь индейскую смерть, которая томит, но не убивает!
   - Я не женщина, не ребенок, которых можно напугать словами; приготовь ужаснейшие пытки, мерзавец, и ты увидишь, что я перенесу их, не дрогнув.
   - А твоя невеста, неужели ты думаешь, что и она перенесет их с такой же твердостью? - сказал индеец захохотав, - взгляни на нее, смотри как она хороша, как она молода. Не правда ли, как ужасно умереть в эти лета?
   - Демон! - воскликнул дон Дьего с бешенством. - Не говори мне о ней!
   - Напротив, - продолжал вождь, - если ты только пожелаешь, ты можешь спасти ее и спасти самого себя с твоим товарищем.
   - Ты насмехаешься надо мною; я знаю людей, подобных тебе, и не позволю грубо провести себя, как ты желаешь это сделать; подобные тебе не способны на доброе дело; оставь же меня.
   - Ты напрасно не хочешь выслушать меня, потому что я говорю тебе откровенно и без задней мысли; повторяю тебе, что если ты захочешь, ты можешь спасти ее.
   Наступило минутное молчание; индеец с тоской следил по лицу своего пленника за впечатлением, какое на него производили его слова, словно желая проникнуть в свои мысли.
   Через минуту дон Дьего возобновил этот странный разговор.
   - Говори, - сказал он глухим голосом, - и если это не индейская проделка, скажи, какие ты хочешь сделать мне предложения; я слушаю тебя!
   - Я, как тебе известно, был почти воспитан испанцами и поэтому знаю их нравы, и я привык к обрядам ваших священников, ваших архиереев, которые во имя Распятого обручили тебя освященными кольцами с Мерседес.
   - Да, - отвечал молодой человек, не понимая, что хотел сказать дикарь.
   - Итак, - продолжал Овициата с торжеством, - отдай мне твое кольцо, уступи мне твои права на твою невесту и вы будете все свободны.
   - О! Какое бесчестье и позор! - воскликнул дон Дьего с бешенством. - Ты делаешь мне подобное предложение!
   - Что значит это для тебя! Все равно она не может принадлежать тебе?
   - Отойди мерзавец! - крикнула Мерседес. - Я скорее соглашусь сделаться жертвой отвратительнейшего бандита племени, чем принять позорный торг и сделаться женой подобного тебе чудовища.
   Произнося эти слова, сверкая глазами, молодая девушка смотрела с таким презрением и гневом, что индейский вождь не мог вынести этого взгляда и опустил голову.
   - Проклятье! - воскликнул он с бешенством, - приготовьтесь быть привязаны к столбу пыток.

ГЛАВА III
Ононтхио

   Через несколько часов после описанных нами происшествий в предыдущей главе, лагерь техюэлей представлял необыкновенное зрелище.
   Это был странный беспорядок: крик, смех, песни беснующейся толпы, которая везде расхаживала, бегала; одни несли громадные пучки зеленых ветвей, другие складывали громадные костры, другие срезали своими мачете ясеневые прутья, которые они обстругивали и делали вроде небольших вертелов 20-25 сантиметров длиной; третьи спешили вкапывать огромные столбы из деревьев, срубленных утром, тщательно очищенных от ветвей и коры; некоторые чистили и заряжали свои ружья или точили об камни свои ножи.
   Посередине лагеря отряд воинов окружал лежавших на траве испанских пленников, связанных подобно животным, предназначенным на убой.
   Мерседес и сопровождавшая ее женщина, бывшая ее кормилица, сидели под деревом и обе были погружены в грустное раздумье.
   - Гм! - сказал Перикко, силясь привстать, но безуспешно, потому что был связан. - Мне кажется, что они скоро примутся за нас. Карай! Какие гадкие минуты; ну, эти проклятые краснокожие превосходные палачи.
   Увидев, что полковник задумался и не слышал его или по крайней мере не обращал внимания на то, что сказал, он невозмутимо продолжал свой монолог:
   - Да, да, мои молодцы, я вижу вас, вы добросовестно приготовляете все орудия нашей казни: столбы, к которым мы будем привязаны, зеленые ветви, предназначенные для того, чтобы окоптить нас как окороки; вы приготовляете вертелы, чтобы забивать нам под ногти. Поспешите, Мушахосы! Как знать? Ежели вы не поспешите, быть может, нас спасут. Ох! Какое торжество для вас! Ну порадуйтесь: у вас дюжина испанцев, с которыми вы поступите как вам захочется! И черт знает, какие странные идеи могут залезть в ваши индейские мозги.
   - Перикко, - сказал дон Дьего, поднимая голову, - к чему ты произносишь подобные слова, готовясь к смерти?
   - Ба! Полковник, смерть всегда близка к нам и к тому же неизвестно, кому суждено жить, а кому умереть. А между тем мы еще живы.
   - Да, но мы умрем.
   - Может быть! И в таком случае после нас кончится свет; но мы не высказали еще нашего последнего слова.
   - Какая может оставаться еще для нас надежда?
   - Не знаю! Это не в первый раз я попадаю в подобное отчаянное положение, и я всегда спасался!.. Карай! Нет основания к тому, чтобы я теперь был несчастнее! Спросите у вашего отца, сколько раз мы были привязаны вместе к столбу, а между тем я еще жив!
   - Здесь, в этой пустыне, вдали ото всех, можем ли мы избегнуть угрожающей нам участи? Мой друг, не питай себя химерическими надеждами, приготовимся умереть истинными христианами!
   - Это ничего не значит, полковник, мы действительно можем, когда придет время, умереть истинными христианами, а между тем мы можем еще надеяться! Ба!.. Эти демоны лукавы; но Бог спасет нас! Кто может знать что случится!
   - Клянусь тебе Богом, что если я желаю сохранить жизнь, то не для меня, но для этой невинной девушки, которую я веду за собой в могилу! Бедная Мерседес! - произнес дон Дьего раздирающим душу голосом.
   - Это правда, - мрачно согласился Перикко. - Она была такой счастливой, милая девушка, как она хороша и добра! О! - добавил он с бешенством. - Эти индейцы бездушны. Этот ребенок, что он сделал им?..
   Миль демониос!.. Быть связанными как телята, которых зарежут и не иметь возможности отомстить за себя!
   - Бедная, бедная Мерседес! - произнес со вздохом дон Дьего.
   - Это все равно, - продолжал Перикко, покачивая головой с насмешливой улыбкой, - если я уцелею, я напомню о себе моему куму Онондюре, когда возьму его себе в проводники в следующий раз, ну и спляшет же он у меня!
   - Увы! - сказал молодой человек. - Нас поставила в это положение моя глупая доверчивость к этому негодяю, и если бы я послушался тебя, мой старинный друг...
   - Ба! Что сделано, того не изменишь, нечего об этом и вспоминать. Знаете ли, полковник, что это послужит вам уроком и в другой раз вы не выберете в проводники первого встречного, не правда ли?
   - Говори, что хочешь, - ответил молодой человек, невольно улыбнувшись, выслушав речь своего старого слуги.
   - Что делать, полковник, уж я так создан, и я привык верить только тому, что вижу.
   - Ну, взгляни и ты поверишь, - продолжал дон Дьего.
   - Эх! - сказал Перикко, пожимая плечами. - И что же этим доказывается?
   В этот момент Овициата вышел из своей палатки; раздался адский шум варварских инструментов.
   - Карай! - воскликнул старый слуга. - Представление начинается.
   И действительно по жесту вождя трубы, конхи и шишикуе заиграли к великому удовольствию индейцев. Между тем после нескольких минут этой дикой музыки, которая не имела другой цели, как только призвать всех индейцев к палатке, вождь сделал знак, шум прекратился, и Овициата направился к пленникам. Окинув их глазами с выражением, которое мы отказываемся передать, он приказал развязать им руки и ноги.
   Потом, когда это приказание было исполнено, он сказал им:
   - Собаки, так как вам необходимы силы для перенесения пытки, и солнце давно уже взошло, то вам дадут поесть.
   - Благодарю вас, мой милый, - ответил Перикко. Потом проворчал сквозь зубы:
   - Этот дикарь невежлив; но надо согласиться, что он добр!
   Тогда Онондюре подошел и дал каждому пленному по куску тассоманони, по полной кружке смилакской воды и несколько майских яблок.
   - Ах! Ах! - сказал Перикко, с аппетитом принимаясь за свою порцию и обращаясь к Онондюре. - Итак, мой милый, ты переменил свое ремесло; поздравляю тебя с этим, потому что я должен тебе сказать, что ты исполняешь ремесло как настоящий никаро!
   - Жри, собака! - ответил дикарь, ударив его ногой. - Сейчас ты завоешь!..
   - Я не боюсь ни твоих пыток, ни тебя; но будь покоен, я отплачу за все это тебе после.
   Индеец засмеялся и ушел, пожимая плечами.
   За исключением Перикко, которого, казалось, ничто не могло тронуть и который съел свою порцию до последней крошки, насмехаясь над своими сторожами, которые удивлялись его хладнокровию и веселому расположению духа в такой момент, другие пленники не дотрагивались до своих порций и оставили почти нетронутые съестные припасы, которые по обычаю, принятому в подобном случае, им раздали.
   Когда это печальное угощение окончилось, Овициата приказал начать пытки, и толпа зашевелилась.
   Воины, которым был поручен надзор за пленными, освободили их от ремней, которыми они были связаны для того, чтобы они могли дойти до места, предназначенного для казни.
   Меры предосторожности были приняты таким образом, что бежать было невозможно.
   А между тем один из пленников, почувствовав себя свободным и воспользовавшись беспорядком, произведенным приготовлениями к печальной церемонии, сделал такой сильный прыжок, что опрокинул трех или четырех дикарей, которые стояли перед ним, и принялся бежать с неимоверной быстротой, стараясь добежать до первых деревьев леса.
   Эта отважная попытка привела индейцев в изумление; но когда они пришли в себя, двадцать воинов бросились за ним в погоню, предшествуемые их громадными собаками, которых они подстрекали в этой охоте на человека.
   Но вскоре бедняга, выбившийся из сил, был завален собаками, которые схватили его за горло и, после короткой борьбы загрызли прежде, чем подоспели их хозяева.
   Несчастный испанец по крайней мере избежал ужасных пыток, которые ему были уготованы.
   Индейцы оскальпировали его труп и надругались над ним, называя его трусом и подлецом, беснуясь от того, что ожидание их не исполнилось и что одна из жертв избавилась таким образом от них; в своем бессильном гневе они до того изрубили его своими мачете, что его тело, ужасно изувеченное, превратилось в бесформенную массу костей и мяса.
   В то время когда кортеж двинулся, дон Дьего сделал необыкновенное усилие и оттолкнув окружавших его воинов, бросился к Мерседес, которая со своей стороны бросилась к нему. В миг они оказались в объятиях друг друга.
   - О! Мерседес! - страстно воскликнул молодой человек. - Прости меня, мой обожаемый ангел, что я сделался невольной причиной твоей смерти! Увы! Богу известно, что я с радостью пожертвовал бы своей жизнью для того, чтобы доставить тебе счастье и свободу, даже если бы ты должна была выйти за другого.
   - Не говори так, мой возлюбленный, - ответила Мерседес с лихорадочной экзальтацией. - Мы счастливы, потому что мы вместе умрем!
   Они не могли ничего более сказать; воины растащили их. Влюбленные вскоре прибыли на место, предназначенное для их казни.
   Овициата спешил покончить с испанцами.
   Власть вождя, как ни была бы она велика, имеет однако же определенные границы, которые всегда неблагоразумно преступать, и каково бы ни было повиновение и преданность воинов его племени к нему, апо-ульмен однако же опасался за своих пленных.
   И действительно в лагере началось глухое волнение; большая часть ульменов выражала отвращение к аресту полковника, который прибыл в качестве посланника и неприкосновенность которого была священна для них. Кроме того они испытывали живейшее желание узнать предложения, которые должны были быть переданы с молодым офицером.
   Поэтому Овициата приказал начинать пытки немедленно.
   Из числа пленников, как это обыкновенно водится, вначале взяли менее значительных, предназначенных для потехи толпы, сохраняя к концу торжества людей, мужество которых должно было вызвать дьявольскую свирепость палачей.
   Двое слуг, обнаженные до пояса, были привязаны к столбу, и воины, встав в двадцати шагах от них с ножами в руках, принялись с громким криком, насмешками и оскорбительным смехом готовиться к начатию казни.
   Пытка ножом одна из любимейших пыток индейцев, также как и пытка топором. Вот в чем заключаются эти различные пытки.
   Самые лучшие воины племени, схватив за лезвие своего ножа большим и указательным пальцем, раскачивают его два или три раза в руках и бросают его в пленника, таким образом, чтобы он пролетел как можно ближе к нему, но не задевая его или так, чтобы нанес ему только легкую рану.
   За этой пыткой следует пытка топором, который бросается таким же манером; пытка ружьем разрешается только воинам, меткость которых общеизвестна, потому что пуля, уклонившись на одну линию от избранной цели, могла бы разом покончить страдания и лишить индейцев зрелища казни.
   Но после того как они привязали двух пеонов к столбам, дон Дьего обратился к толпе, которая теснилась вокруг него.
   - Выслушайте меня в последний раз, ульмены и техюэльские воины, - сказал он твердым и звонким голосом, - говорю вам, что не намерен хитростью, недостойной человека, избегнуть смерти; я не хочу вашего сострадания; но так как ваш главный вождь решился принести меня в жертву своему низкому мщению и ревности, то я желаю перед смертью исполнить то поручение, которое мне дано к вам и которое я принял, доверяясь священному слову и обещаниям ваших вождей. Хотите ли вы выслушать меня; да или нет?
   - Говори! Говори! - закричали дикари.
   - Не надо, не надо, - отвечали другие, во главе которых находился Онондюре. - К столбу его! Молодой белый вождь похож на птицу-насмешника; он болтлив, но не храбр; мы увидим, что у столба он заплачет как женщина.
   Дьего, сложив руки на груди и нахмурив брови, бесстрастно ожидал, чтобы утихло волнение, вызванное его речью.
   - Трус! - повторил Онондюре, подходя к молодому испанцу и плюнув в лицо. - Ты еще не привязан к столбу, а уже трепещешь!
   При этом последнем и страшном оскорблении, лицо полковника побагровело и, вырвавшись из рук окружавших его индейцев, он бросился на проводника и, вырвав у него из-за пояса топор, он взмахнул им и раскроил ему череп.
   Онондюре упал, вскрикнув от боли, и, корчась в ужасных конвульсиях, он испустил дух.
   После такого блистательного мщения, дон Дьего, отступив шаг назад, бросил топор на землю; потом, вынув из кармана колье из раковин и прекрасного жемчуга, он с презрением бросил его Овициате, который с трудом сдерживал свое бешенство и сказал ему:
   - Смотри, вот паспорт, который мне дал для прохода посланник великого токи (генералисимус) пяти соединенных наций. Теперь, - добавил он, с надменностью озираясь вокруг, - палачи, делайте со мной что хотите!
   При виде колье между техюэлями как будто бы по мановению волшебного жезла произошла непонятная для людей, не знающих индейских нравов, перемена. Крики и брань стихли, и они почтительно удалились от того, которого они прежде хотели лишить жизни для того, чтобы отомстить за Онондюре, и стали смотреть на него с суеверным страхом и даже ужасом.
   Сам Овициата, подчиняясь влиянию чувства, которое так сильно смутило его товарищей, почтительно поднял колье и, вежливо поклонившись дон Дьего, сказал ему с притворной улыбкой:
   - Брат мой, возьми обратно это тюрбо; ты священен для нас.
   - Да, да, - закричали индейцы, - у него есть тюрбо Такиука, страшного Токи пяти наций.
   - Почему ты не показал раньше этого колье? - продолжал вождь. - Ничего происшедшего не случилось бы. Но ты добр, ты простишь нас; мы бедные индейские невежи; мы постараемся исправить сделанное нами тебе зло.
   Потом он продолжал, обращаясь к воинам и толкнувши ногой труп Онондюре:
   - Уберите этого человека, главную причину недоразумения, и бросьте его на съедение коршунам и хищным птицам.
   Дон Дьего не верил своим глазам; все следы казни исчезли; отвязали от столбов обоих испанцев, обезумевших уже от ужаса; теперь с ними обращались с почтением, они свободно могли расхаживать по лагерю и еще более: по прказу вождя им возвратили оружие, их лошадей и все вещи, которые были у них отобраны.
   - Эх! - сказал Перикко, захохотав. - Я знал, что мы не погибнем еще сегодня.
   Овициата обратился с речью к дону Дьего:
   - Пусть мой брат подождет, - сказал он, - когда зажгут огонь совета, он отдаст нам отчет перед ульмена-ми в поручении, которое он получил от главного вождя бледнолицых.
   - Я подожду, - сказал полковник.
   Индеец ушел; но по жесту его несколько воинов увели Мерседес и ее кормилицу, так что молодому человеку не удалось ободрить ее и словом надежды. Он сделал движение, как будто желая не допустить этой разлуки; по Перикко поспешил удержать его за руку и наклонившись к его уху, сказал ему:
   - Потерпите, полковник, все окончится благополучно.
   - Да, - сказал молодой человек, - я удержусь, это необходимо. Но я спасу ее.
   - Пардье, - продолжал Перикко с убеждением... - но все равно, - добавил он подумав, - я очень рад тому, что мы отделались от этого мерзавца Онондюре. Какая каналья!
   И усевшись под деревом, он вынул из кармана табак и бумагу и, тщательно сделав папироску, зажег ее и принялся с наслаждением курить, окружая себя облаками голубоватого дыма, которым вскоре он был совершенно окружен.
   Едва прошло полчаса со времени этого происшествия, как воин подошел к дону Дьего и попросил его последовать за ним.
   Он ввел его в палатку.
   Там вокруг огня совета сидели и важно курили свой калюмет главные ульмены племени.
   Вправо от Овициаты, на резном треножнике из опалового дерева, сидел вождь, которого молодой человек еще не видел.
   Это был старец по крайней мере восьмидесяти лет: его белые как снег волосы ниспадали в беспорядке на его плечи и грудь и смешивались с бородой; его почтенное лицо сияло величием. Закутавшись в пестрое пончо, он безмолвно курил свой калюмет, по-видимому погрузившись в ту созерцательную дремоту, которая так свойственна жителям Востока и туземцам Америки. Этот вождь, к которому индейцы питали глубокое уважение, назывался Ононтхио, или Большая Гора. Это был отец Овициата.
   Прежде он был славнейшим воином в своем племени; но с того времени, как лета заставили его оставить дело войны, он прославился мудростью в советах, и индейцы слушали его как оракула; но подобно всем старикам он говорил весьма мало; иногда он не произносил ни одного слова по целым неделям, что еще более придавало авторитета его словам, когда он удостаивал высказать свое мнение или отдать приказ.
   Когда приготовительные церемонии окончились, и калюмет обошел вокруг огня совета и возвратился к Овициате, он встал и, обратившись к дону Дьего, сказал:
   - Пусть мой брат говорит, наши уши открыты; великие техюэльские вожди слушают его и Шемеин (священная черепаха) желал бы, чтобы его предложения соответствовали нашим ожиданиям, для того, чтобы мы могли благородно исправить ту ошибку, в которую нас невольно ввел один негодяй.
   При этом оправдании, несколько наглом, молодой посланник не мог удержать презрительной улыбки; но тотчас же овладев собою, он хладнокровно и с необходимой важностью произнес:
   - Техюэльские ульмены, - сказал он, - вот колье - письмо главного вождя бледнолицых живущих на берегах безбрежного озера. В этом колье он предлагает вам продолжение своей дружбы и просит у вас вашей. Кроме того он желает заключить с вами прочный союз, обязуясь помогать вам в ваших войнах, уважать вашу охотничью территорию и поступать везде, где бы он не встретился с воинами пяти наций, как со своими братьями и детьми.
   Если вы примете то, что мне поручено предложить вам от его имени, то для вас будут приготовлены в Санта Роза-де лас-Андес богатейшие подарки, куда явится за получением их один из Ульменов в сопровождении своих воинов.
   Эти подарки будут состоять из множества ружей, ножей, пятидесяти бочонков пороха, двадцати бочонков пуль, ста бочонков водки и пятисот шерстяных одеял. Вождь, который отправится в Санта Роза, приведет к великому вождю бледнолицых отряд из четырех тысяч лучших из пяти наций воинов, которые помогут нам в войне, которую мы объявили вероломным малюкосам.
   Между нами и могущественной техюэльской нацией топор будет зарыт на такой глубине, что дети наших детей не найдут его в продолжение тысячи лунных годов. Пусть мои братья ульмены обдумают мои предложения. Я все сказал.
   После этой речи последовало продолжительное молчание, во время которого индеец, введший посланника, вывел его. Через час дон Дьего был введен в собрание вождей.
   - Брат мой, - сказал Овициата, - ульмены техюэльской нации принимают предложение их белого отца: прочный мир да будет между нами. Малюкосы бабы, которых техюэли принудят одеться в юбки; вот мой тюрбо в знак мира. Завтра один из главных ульменов отправится в Санта Роза за получением подарков, а другой отправится с тобой для того, чтобы условиться с токи бледнолицых о числе воинов, которых они от нас требуют. Пусть брат мой займет место у огня совета: он молод; но мудрость его велика. Хорошо ли я сказал, могущественные люди? - добавил он, обращаясь к воинам.
   Они молча поклонились.
   - Я благодарю, - ответил дон Дьего, - моих краснокожих братьев за то, что они приняли предложения, которые мне поручили им сделать; мне очень жаль, что я не могу остаться долее с вами; меня заставляет мой долг немедленно возвратиться в Санта Роза вместе с испанцами, которые находятся здесь, а также вместе с донной Мерседес, - добавил он, ударяя на последние слова.
   - Мерседес остается, - с вызовом сказал Овициата, - она моя.
   - Донна Мерседес - моя невеста, - продолжал молодой человек с гневом, - она почти моя жена; я не уеду без нее.
   - Собака! - крикнул вождь, вставая с бешенством и ухватившись за топор; но старый вождь, который до этого времени, казалось, не принимал большого участия в том, что происходило перед ним, встал вдруг и заставил Овициата замолчать:
   - Замолчи, сын мой, - сказал он дребезжащим голосом, - этот человек свят, как и все то, что принадлежит ему: его жена должна следовать за ним.
   - Но эта девушка еще свободна.
   - Правда ли это? - спросил старик.
   - Нет, - ответил полковник, - она дала мне слово.
   - Пусть она едет, - решил Ононтхио, - и да покровительствуют вам обоим Шемиин и Мишабу. Я сказал все.
   Сказав эти слова, старик опустился на свое место и, казалось, снова погрузился в свои размышления.
   Овициата не смел открыто сопротивляться своему отцу, он знал его влияние на ульменов; с силой притворства, свойственного индейцам, он успел подавить бешенство, кипевшее в его сердце, и спокойным голосом, с бесстрастным лицом и улыбкой на губах он приказал возвратить молодому человеку донну Мерседес и ее кормилицу.
   - Хорошо, - сказал Ононтхио, - мой сын справедлив и мудр, он будет великим вождем.
   Индейский вождь задрожал от радости при этой незаслуженной похвале; но овладевши собой, сказал:
   - Мой брат, дон Дьего, получи обратно твою жену и позабудь о том, что между нами произошло; ты должен извинить меня, потому что я люблю ее.
   - Мой брат, извини меня, а ты Мерседес, - добавил он, обратившись к молодой девушке, которую привели, - прости меня, я буду молиться о твоем счастье, сохрани доброе воспоминание о товарище твоего детства; прощай, и как сказал мой отец, да хранят вас Шемиин и Мишабу.
   Молодые люди, успокоенные этими словами и по честности своей поверившие, удалились, от души поблагодарив старика и его сына.
   Спустя два часа, дон Дьего де Лара, Перикко и прочие испанцы, находившиеся с ними в плену у индейцев, поспешно направились к Санта Роза де лас Андес.
   Спустя несколько минут после их отъезда, из кочевья вышел толстяк, которого мы уже видели мельком, и направился по тому же пути.
   Его сопровождал Овициата.
   Дойдя до границы просеки, они остановились в таком месте, где их никто не мог ни видеть, ни слышать.
   - Отправляйся, - сказал Овициата, - то что нам не удалось сегодня, то удастся завтра.
   И положив на руку испанца тяжелый замшевый кошелек, наполненный золотым песком, спросил его:
   - Могу ли я полагаться на тебя?
   - Можешь, - ответил тот, пряча кошелек в свое пончо.
   - Будь верен мне, - продолжал вождь. - Если изменишь мне, я жестоко отомщу.
   Толстяк кивнул головой и, переговорив между собою шепотом, оба злодея расстались, по-видимому, довольные друг другом. Овициата возвратился в лагерь, а испанец продолжал свой путь к лесу.
   Это был человек, по имени дон Жозуе Малягрида. Пятнадцать лет управлял он огромными поместьями тетки донны Мерседес. Подлый скряга, злобный до низости и завистливый, легко сделался слепым орудием в руках Овициата и его шпионом.

ГЛАВА IV
Дон Жозуе Малягрида

   Наступили первые дни ноября, которые индейцы называют такиука-они (луна козленка).
   Стоял один из тех золотых и ясных дней, каких не бывает в нашем холодном климате. Солнце сильно жгло и освещало камешки и песок сада прекрасного дома в городе Санта Роза де лас Андес.
   В роще апельсиновых и лимонных деревьев, покрытых цветами, приятное благоухание которых наполняло воздух, в чаще кактусов и алоэ спала молодая женщина, небрежно разметавшись в гамаке из волокон формиума, подвешенном между двумя апельсиновыми деревьями.
   Откинутая назад голова, развязанные и в беспорядке рассыпавшиеся по ее груди длинные волосы, слегка полуоткрытые коралловые губки, сквозь которые была видна ослепительная эмаль ее зубов, Мерседес - потому что это она, спала таким безмятежным сном, была прекрасна; в чертах ее отражалось счастье, слегка нарушаемое страданиями и болями вследствие беременности, близкой уже к разрешению. Она около года была уже замужем и во все это время ни одно облачко не омрачало ясного горизонта ее тихой и спокойной жизни.
   Дон Дьего был произведен в генералы и получил высокий пост в чилийской армии. Его уже около двух месяцев не было дома; но в то время, с которого мы начинаем вновь наш рассказ, он уведомил о своем возвращении, и жена с нетерпением ожидала его.
   Было уже около полудня; ветер не шелестел даже листьями; солнечные лучи, падая отвесно, до того невыносимо жгли, что все удалившись в сады или в отдаленнейшие покои своих домов, предавались сну. Было время сиесты.
   Между тем недалеко оттуда, где, улыбаясь, спала донна Мерседес, раздался шум шагов, сначала чуть заметный, но затем все более и более отчетливый; раздвинулась листва, и сквозь нее показалось толстое лицо и толстейшее тело дона Жозуе Малягрида.
   Почтенный управляющий был в широких панталонах из белого холста, в камзоле из той же материи, в соломенной шляпе с широкими полями; лицо его было красное как игония; он сильно потел и дышал как бык.
   - Уф! - сказал он, останавливаясь для того, чтобы перевести дыхание, в нескольких шагах от койки донны Мерседес. - Она спит, прелестная сеньора.
   И со злобной улыбкой добавил:
   - Как жалко будить ее!
   Потом, обтерев тонким батистовым платком пот, который лился по его лицу, он продолжал сердито:
   - Черт возьми это животное, которое осмелилось назначить мне в подобное время свидание вместо того, чтобы дозволить мне спокойно наслаждаться сиестой, как это делает в настоящее время всякий честный человек; я прекрасно знаю, что таким образом мы не рискуем, чтобы нас обеспокоили, потому что все спят теперь, даже и сторожевые собаки; но, несмотря на это - это неприятно. Идем! - сказал он, вздохнувши с сожалением.
   И он вышел из беседки, бросив на молодую женщину последний взгляд ненависти и зависти.
   Он шел некоторое время осторожно, с трудом пробираясь между деревьями и кустарниками, которые делались все гуще и гуще по мере того, как он подвигался в чаше.
   Наконец, дойдя до места настолько отдаленного от дома, что его невозможно было увидеть, он с величайшим вниманием осмотрел все вокруг, но успокоившись тишиной и полнейшим уединением, в котором он очутился, он снял свою шляпу, обтер своим платком лицо; подышав немного, он два или три раза глухо произнес: "Гм", потом наклонился и удивительно непохоже крикнул пронзительным и диким голосом водяного кобчика. Подобный же крик отвечал ему тотчас. Легкий шум раздался среди листьев, и ветви кустарника тихонько раздвинулись; сначала показалась голова, потом плечи и наконец все тело индейца, который одним прыжком очутился около толстого управляющего.
   - Эх! Мой друг, - сказал Малягрида, - вы скоро ответили на сигнал.
   - С самого утра я лежал в высоких травах, - лаконически ответил дикарь, в котором легко можно было узнать техюэля по орлиному перу, которое он носил на своей военной туфе.
   - Я не мог прийти раньше, - возразил мажордом, - никто не спал в доме, я ожидал, пока они не заснут.
   - Оах! Мой брат благоразумен.
   - Благоразумие есть мать безопасности, как говорят; но прежде всего, скажите мне, почему Овициата не явился сам на указанное им место?
   - Овициата вождь, его избрали в великие токи техюэлей, с тех пор как отец его Ононтхио отправился на охоту в луга блаженных Эскеннане (индейский рай) с Мишабу (Богом) и праведными воинами.
   - Я догадываюсь о том, что вы хотите сказать, но...
   - Я брат его! Шунка-Эти (Скачущий Олень), - сказал индеец с гордостью, бесцеремонно перебивая Малягрида, - и чего не может сделать вождь, то сделаю я вместо него.
   - Ну, это касается его; итак, чего он желает от меня?
   - Овициата спрашивает, почему его белый друг не исполняет своего обещания?
   - Карамба! - воскликнул Малягрида. - Потому что мой друг краснокожий не исполняет своего обещания.
   - Что обещал мой брат токи великий вождь, чего он не отдал тебе?
   - Мешок золотого песка, пардье! Он это знает!
   - Вот он!
   И индеец, отвязав довольно тяжелый мешок от пояса, бросил его под ноги управляющего. Тот с жадностью схватил его и не мог удержать восклицания радости.
   - Наконец-то! - сказал он.
   Но индеец, быстро положив руку на мешок, остановил Малягриду в то время, когда тот хотел опустить его в широкий свой карман; мажордом взглянул на техюэль-ского воина с удивлением.
   - Получая, отдают, - сказал Шунка-Эти с иронической улыбкой.
   - Это правда, - ответил испанец.
   И вынув ключ из своего кармана, он передал его индейцу.
   - Оах, - воскликнул тот, - мой брат будет доволен!
   В это время смешанные голоса, между которыми слышалось несколько раз повторенное имя Малягриды, раздались у дома и перебили разговор двух злодеев.
   Индеец пополз, как змея, и исчез в чаще в то время, как мажордом, встав, направился большими шагами.
   Едва оба эти типа, разговор которых мы передали читателю, исчезли, как вдруг между листьями кустарника соседнего от того, в котором они назначили друг другу свидание, показалось лицо Перикко.
   - Ох, ох! - сказал он, выпрямляясь и потираясь на разные манеры для восстановления циркуляции крови в утомленных его членах от долгой неподвижности. - Я не в накладе! Эх! Мне пришла прекрасная мысль подстеречь нашего почтенного мажордома; но какие дела могут быть у него с индейцами? Гм! Все это не ясно!.. Ба! Надо потерпеть; но посмотрим, что это за суматоха в доме.
   И сказав это, он направился к дому, откуда доносились крики.
   Эта суматоха, как назвал ее Перикко, была произведена вследствие непредвиденного прибытия генерала дона Дьего де Л ара, который, как только сошел с лошади, бросился в сад на поиски своей жены, а за ним следовали его слуги.
   - Сеньора отдыхает в беседке из попалов, - ответил управляющий. - Если ваше превосходительство позволите, я доложу ей о вашем приезде; она будет очень рада!
   Но молодой человек не слышал его, он был уже далеко. Когда он вошел в беседку, жена бросилась в его объятия.
   - Мерседес!
   - Дьего!
   Эти два имени были произнесены разом мужем и женой, и они слились в продолжительном и горячем поцелуе; потом молодой человек, обняв за талию Мерседес, которая нежно склонила голову на его плечо, лаская его взором, с кротостью увел ее в беседку, где они наговорили друг другу множество приятных и нежных слов, которые на всех языках резюмируются и переводятся так: "Я люблю тебя!"
   После этого продолжительного излияния чувств, которые уже год были женаты и обожали друг друга также как и в первый день, дон Дьего возвратился в свои покои для того, чтобы переодеться и отдохнуть.
   - Ну! Мой добрый Перикко, - сказал молодой человек, входя в спальню, - я очень рад, что вижу тебя.
   И он от души пожал руку старого слуги, который со свойственной ему флегмой и ворча, приготовлял необходимые для туалета своего господина принадлежности.
   - Право, и я также рад! - ответил Перикко.
   - Это правда! - продолжал дон Дьего, бросаясь в кресло. - Мне весьма приятно видеть вас всех, с которыми я так долго не виделся; я привык к вашим добрым лицам, я скучал по вас. Даже и по управляющему, который надоедал мне!
   - Неужели вы так дорожите им... вашим управляющим, генерал?
   - Что? - спросил тот, оборачиваясь с живостью.
   - Я спрашиваю у вас, сильно ли вы дорожите вашим управляющим?
   - Я прекрасно слышал твой вопрос, но зачем ты мне задаешь его?
   - Ну! Конечно для того, чтобы узнать это.
   - По какой же причине я стал бы дорожить им более чем другим?
   - В таком случае, слава Богу, потому что вы не затруднитесь прогнать его, не правда ли?
   - Ты хочешь, чтобы я прогнал Малягрида?
   - Выслушайте меня, ваше превосходительство; мне не хотелось бы, чтобы прогнали его.
   - В таком случае, чего же тебе хочется?
   - Мне ничего; но только я советую вам прогнать его самим, вот и все.
   - Ты сошел с ума, Перикко; это человек, который прослужил семейству моей жены около двадцати лет.
   - Это правда; но это несчастье.
   - Ты понимаешь, что я не могу прогнать без всякого основания этого честного человека, только потому, что он не нравится тебе.
   - Но, - сказал Перикко, захохотав, - это уже основание.
   Потом он продолжал серьезно:
   - Слушайте ваше превосходительство, поверьте мне, удалите этого человека как можно скорее.
   - Но скажи же, за что?
   - Я еще не знаю ничего определенного о нем; но только он подозрителен!.. Давно уже я наблюдаю за ним; но сегодня утром, за несколько минут до вашего приезда, я подслушал разговор между ним и индейцем. Я не мог расслышать их разговора, но имя Овициата было произнесено несколько раз.
   - Не испугало ли тебя совершенно настоящее обстоятельство? Что же в этом необыкновенного, что мой управляющий разговаривает с индейцем?
   - В лесу, в то время когда все спали и с величайшими предосторожностями, опасаясь чтобы их не заметили? Гм! Этого я не понимаю, сознаюсь вам. Делайте, что хотите, ваше превосходительство; но на вашем месте я бы не задумываясь выгнал из дома этого молодца; управляющих можно всегда найти, и вы скоро найдете на его место другого!
   - Какой ты подозрительный человек! Если бы я не знал тебя, я счел бы тебя трусом.
   - Что делать? Я уже таким родился, и к тому же вы всегда находитесь в отсутствии; сеньора остается здесь одна с несколькими слугами в этом уединенном доме, расположенном почти за городом; на него так легко напасть, и индейцам не привыкать...
   - Опять индейцы! - крикнул дон Дьего, вставая и расхаживая по комнате. - Между тем, - продолжал он, помолчав, - ты прав, я обязан обеспечить безопасность моей жены. Сходи за Малягридом; завтра он будет отпущен из дома.
   - Почему же не сегодня вечером?
   - Успеем и завтра.
   - Как знать? - проворчал Перикко, покачивая головой, отправляясь исполнить полученное им приказание.
   Несмотря на просьбы и уверения в преданности, Малягрида был уволен и получил приказание на другой же день утром уехать из дома.
   Он удалялся задумчиво, не зная, чему приписать это внезапное решение своего господина, как вдруг в коридоре встретился лицом к лицу с Перикко.
   - Скажите же, дорогой мой, - сказал тот, положив руку на плечо и смотря ему в глаза, - когда вы увидите великого токи тегюэлей Овициата, поклонитесь ему от меня.
   Толстяк подпрыгнул, как будто наступил на змею; лицо его побагровело, и он пролепетал в ответ:
   - Я не понимаю вас; что это значит?
   - Хорошо! Хорошо! - сказал Перикко.
   И он ушел, оставив его растерянного и испуганного.
   Наконец, через несколько минут, Малягрида успел овладеть собой и утирая холодный пот, который струился по его лицу, сказал:
   - Ночь принадлежит мне!
   Дьявольская улыбка скользнула на его тонких губах.
   День прошел без происшествий.
   Около одиннадцати часов ночи Мерседес и дон Дьего ушли спать.
   Перикко же решился, не говоря никому ничего для того, чтобы не обеспокоить, не ложиться до тех пор, пока не обойдет усадьбу и не убедится, что все в порядке и что можно спокойно спать.
   Взяв свою саблю, пистолеты, ружье и фонарь, он отправился в дозор с двумя громадными ньюфаундлендскими собаками, которые были необыкновенно злобны и которые охраняли ночью дом.
   Он тщательно обошел все места, которые показались ему подозрительными. Повсюду царствовало совершеннейшее спокойствие. Тогда он вышел в сад, где осмотрел все закоулки; но ничего не оправдывало его подозрений, и потому он решил вернуться домой с уверенностью, что по крайней мере в эту ночь ничего не случится.
   Он шел вдоль каменной стены довольно высокой ограды и подошел уже к квартирам слуг, как вдруг, проходя мимо калитки, которой никогда не отпирали, заметил, что собаки выражали беспокойство, глухо рычали и обнюхивали землю.
   - Что это значит? - подумал он.
   И затушив свой фонарь, который поставил близ себя, он с трудом усмирил собак, взял по пистолету в обе руки, прислонился к стене и стал ждать.
   Через несколько минут, он услышал легкий шум; ключ заскрипел, и дверь отворилась потихоньку.
   - А! - шепнул Перикко. - Так вот что этот мерзавец Малягрида продал своему сообщнику.
   В это время индеец показал свою отвратительную голову и вышел, с осторожностью озираясь кругом. Не колеблясь, Перикко размозжил ему череп выстрелом и бросился с собаками на осаждавших.
   Произошло страшное смятение; раздались крики, выстрелы и рычание.
   Старый слуга, размахивая своим ружьем как кистенем, храбро защищался, подстрекая ньюфаундлендских собак, и немилосердно убивая индейцев, которые нападали на него.
   Но несмотря на храбрость, Перикко чувствовал, что его оставляют силы; он понимал, что такая неравная борьба не могла продлиться долго и что наконец он погибнет; кровь текла уже из нескольких ран, как вдруг прибыл дон Дьего во главе отряда слуг, которые, подобно ему, были разбужены криками и выстрелами; они поспешно вооружились и бежали со всех сторон на шум.
   Это подкрепление спасло Перикко и восстановило равенство в борьбе.
   Но индейцев было вчетверо больше испанцев, и несмотря на храбрость, более чем отчаянную, и необыкновенное остервенение, с какими они защищались, казалось, что наконец они погибнут все до одного, как вдруг раздался крик женщины. Перикко, с трудом отбившись от осаждавших его неприятелей, оглянулся вокруг и увидал индейца, который нес на руках бесчувственную женщину, с которой хотел прорваться сквозь толпу и убежать из дома.
   Быстрее мысли бросился он на этого человека и, схватив свое ружье за ствол, прикладом раздробил ему череп.
   Дикарь упал вместе с женщиной.
   В это самое время раздался свисток, и дикари, как бы чудом, удалились с диким воем.
   Генерал поспешил немедленно завалить дверь для того, чтобы предупредить новую атаку; зажжены были огни и осмотрено место побоища.
   Двадцать трупов валялось на дворе; между ними лежал Овициата с раздробленной головой; но он сохранил еще в чертах своего лица надменное выражение и улыбку беспощадного мщения, которая замерла на губах во время агонии. Дон Дьего, найдя труп ужасного индейца, понял причину, по которой его товарищи струсили в минуту победы и убежали, бросив в испуге своего великого вождя. Погибло также пять испанцев, а Перикко буквально был покрыт ранами; он старался привести в чувство донну Мерседес, которой две ньюфаундлендские собаки лизали лицо.
   Дон Дьего, получивший также две легкие раны, бросился к своей жене и с помощью Перикко перенес ее в свои покои.
   Долгое время все заботы оставались тщетными, но наконец она тяжело вздохнула, глаза ее полураскрылись, и зашевелились губы, как будто бы она хотела что-то сказать.
   Потом она вдруг резко приподнялась, страшно крикнула и, с ужасом смотря на окружавших ее, воскликнула с отчаянием, которого невозможно передать:
   - Мой ребенок! Мой ребенок! Отдайте мне моего ребенка!
   И упала на свою кровать в страшных конвульсиях.
   Мы сказали уже, что донна Мерседес была близка уже к разрешению от бремени; от испуга, охватившего ее при нападении на дом дикарей и борьбы с теми, которые хотели овладеть ей, ускорились роды, и несчастная молодая женщина разрешилась от бремени ребенком, которого она не могла видеть.
   Ребенок исчез.
   Дон Дьего в отчаянии ломал себе руки, смотря на свою жену, которую боялся потерять, как вдруг раздирающий душу крик заставил вздрогнуть от ужаса тех, которые окружали несчастную мать. Потайная дверь, выходящая на лестницу, с шумом отворилась, и Малягрида - бледный, окровавленный и едва держась на ногах, но крепко прижав к груди ребенка донны Мерседес, преследуемый двумя ньюфаундлендскими собаками, которые бросились на него и начали грызть со страшным воем, скорее скатился, чем упал к кровати, на которой умирала бедная мать.
   Воодушевленная этим счастливым появлением, Мерседес бросилась со своей кровати и, быстро подойдя к негодяю, который конвульсивно боролся с агонией, с неимоверной силой для такого слабого тела она схватила ребенка и, задыхаясь, пала на колени, воскликнув:
   - Благодарю тебя, Боже мой! Мой ребенок спасен!
   Она была спасена.
   Когда Перикко и дон Дьего успели после неслыханных усилий освободить управляющего от собак, тело его представляло бесформенную массу сломанных костей и мяса.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru