Энгельгардт Анна Николаевна
Из общественной и литературной хроники Запада

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Смерть Альбера Дельпи и композитора Эрве.- Как может подействовать на автора неуспех его пьесы?- Регент хора сумасшедших.- Печальная годовщина. - Посещение яхты Гюи де-Мопассана. - Матрос, ожидающий своего господина.- Гигиена умственного труда. - Как работали великие писатели?- Дюма-отец и Дюма-сын.- Монашеский устав Бальзака.- Виктор Гюго, Мишле, Жорж-Занд.- Желудок и мозг.- Новая серия писем Флобера.- Первые шаги Гюи де-Мопассана на литературном поприще.- Письмо Флобера к Ренану.- Флобер о 1870 г.- Панамские воротилы в Мазасе.- Тюремные вагоны.- Ужасы французских тюрем. - Современные колдуны и магики. - Теософия и спиритизм. - Астральное тело.- Индусские чудеса.- Новый том автобиографии Анри Бейля.- Стендаль и салоны Реставрации.- Встреча с Лафайеттом.- Паста и Тальма.- Впечатления, вынесенные Стендалем из пребывания в Париже в 1821 г.- Письма Бейля.

  

Изъ общественной и литературной хроники Запада.

Смерть Альбера Дельпи и композитора Эрве.-- Какъ можетъ подѣйствовать на автора неуспѣхъ его пьесы?-- Регентъ хора сумасшедшихъ.-- Печальная годовщина. -- Посѣщеніе яхты Гюи де-Мопассана. -- Матросъ, ожидающій своего господина.-- Гигіена умственнаго труда. -- Какъ работали великіе писатели?-- Дюма-отецъ и Дюма-сынъ.-- Монашескій уставъ Бальзака.-- Викторъ Гюго, Мишле, Жоржъ-Зандъ.-- Желудокъ и мозгъ.-- Новая серія писемъ Флобера.-- Первые шаги Гюи де-Мопассана на литературномъ поприщѣ.-- Письмо Флобера къ Ренану.-- Флоберъ о 1870 г.-- Панамскіе воротилы въ Мазасѣ.-- Тюремные вагоны.-- Ужасы французскихъ тюремъ. -- Современные колдуны и магики. -- Теософія и спиритизмъ. -- Астральное тѣло.-- Индусскія чудеса.-- Новый томъ автобіографіи Анри Бейля.-- Стендаль и салоны Реставраціи.-- Встрѣча съ Лафайеттомъ.-- Паста и Тальма.-- Впечатлѣнія, вынесенныя Стендалемъ изъ пребыванія въ Парижѣ въ 1821 г.-- Письма Бейля.

  
   Недавно скончался французскій романистъ и драматургъ Альберъ Дельпи, послѣ долгой болѣзни, приводившей въ отчаяніе его друзей. Тѣ, кому довелось читать замѣтки этого писателя, полныя болѣзненнаго энтузіазма, которыя онъ писать еще мѣсяцъ тому назадъ, не могли не заключить, что за этимъ увлекательнымъ изложеніемъ скрывается страданіе, что энергія этихъ строкъ проникнута печальнымъ предчувствіемъ конца.
   Бѣдный Дельпи умеръ благодаря неуспѣху своей пьесы "Passionnément", поставленной имъ два года тому назадъ въ Одеонѣ.
   Онъ думалъ что написалъ chefd'oeuvre и разсчитывалъ на колоссальный успѣхъ: пьеса провалилась, и разочарованіе было столь сильно, тамъ потрясло Дельпи, что съ тѣхъ поръ онъ не зналъ покоя, потерялъ сонъ, и принужденъ былъ прибѣгнуть къ наркотическимъ веществамъ. Это и погубило его. Онъ привыкъ въ этимъ коварнымъ ядамъ, и когда хотѣлъ отстать отъ нихъ, то уже не могъ.
   Нѣсколько мѣсяцевъ его лечилъ извѣстный парижскій докторъ, съ изумительною настойчивостью и терпѣніемъ ведя борьбу, но ничего не могъ сдѣлать. Дельпи не могъ уже спать по цѣлымъ недѣлямъ. Друзья, видѣвшіе его передъ концомъ, не узнавали въ этомъ страдальцѣ, блѣдномъ, исхудаломъ, съ постоянно трепещущими руками, прежняго живого, бодраго силача Дельпи, постоянно готоваго участвовать во всѣхъ родахъ спорта, веселаго собесѣдника, какимъ они его двадцать лѣтъ встрѣчали въ редакціяхъ, въ гостиныхъ, въ Монте-Карло, въ Швейцаріи; онъ постоянно былъ въ движеніи, постоянно на ходу, точно предчувствовалъ, что ему необходимо какъ можно лучше воспользоваться скуднымъ временемъ, отмежеваннымъ судьбою. Бѣдный Дельпи! Онъ сталъ жертвой бурной артистической жизни, съ ея потрясеніями. Тѣ, кто знали его близко, свидѣтельствуютъ о немъ, какъ о человѣкѣ съ благородными рыцарскими чувствами.
   Альберъ Дельпи родился въ Новомъ Орлеанѣ въ 1849 г. 30 аннаря. Онъ пріѣхалъ во Францію десяти лѣтъ и въ 1868 г. дебютировалъ въ пьесѣ подъ псевдонимомъ Marc André. Онъ сдѣлался секретаремъ Александра Дюма. Въ 1870 г. храбро сражался и получилъ крестъ почетнаго легіона. Послѣ войны Дельпи написалъ два тома стиховъ: "L'Invasion" и "Dieux qu'on brise", увѣнчанныхъ Французской Академіей. Затѣмъ онъ сталъ писать романы и драматическія вещи. Особеннымъ успѣхомъ пользовались: "Fils de Coralie" и "Maucroix". Почти всѣ романы Дельпи ("Le Mariage d'Odette", "Le Père de Martial", "La Marquise", "Les Amours cruelles", "Solange de Croix-Saint-Luc", "Mademoiselle de Bressier", "Thérésine", "Disparu", "Comme dans la vie", "Toutes les deux", "Belle-Madame"), помѣщались въ "Revue des deux Mondes", сотрудникомъ котораго онъ былъ много лѣтъ. Но когда критикъ этого журнала, извѣстный Брюнетіеръ, началъ надѣлавшую такого шума полемику противъ постановки памятника Бодлеру (о чемъ мы писали своевременно), Дельпи отказался отъ сотрудничества въ "Revue". Дельпи въ своей жизни имѣлъ нѣсколько столкновеній, между прочимъ двѣ дуэли; на первой онъ былъ тяжело раненъ. Вторая дуэль произошла съ Альфонсомъ Доде за то, что послѣдній назвалъ его въ хроникѣ "карфагенянкой".
   Умеръ Дельпи, такъ сказать, на полѣ брани, съ перомъ въ рукахъ кончая поэму, посвященную Жаннѣ Д'Аркъ и фельетонъ въ одну большую газету.
  

* * *

  
   Дельпи -- жертва "переутомленія" и наркотиковъ. Въ истекшемъ-же году умеръ извѣстный Эрве, талантливый музыкантъ, снискавшій вмѣстѣ съ тѣмъ еще при жизни наименованіе "compositeur toqué".
   Любопытны обстоятельства, превратившія этого талантливаго человѣка, если не въ буквальномъ смыслѣ въ "тронувшагося* композитора, то во всякомъ случаѣ въ творца безумныхъ оперетокъ прошлой имперіи.
   Эрве, -- настоящее имя его Флоримонъ Ронже, -- получилъ музыкальное образованіе въ консерваторіи. Контрапунктъ онъ постигъ подъ руководствомъ очень ученаго профессора, но тоже нѣсколько "toqué".
   Оскаръ Кометтанъ, товарищъ Эрве даетъ интересныя подробности о школьныхъ годахъ покойнаго. "Мы звали его просто Флоримономъ и составляли особую кучку; тутъ были -- Рети, теперь журналистъ, Поль Реваръ, написавшій много фортепіанныхъ пьесъ и др.
   "Флоримонъ не былъ богатъ. Въ этомъ отношеніи мы всѣ были равно поставлены. Изучая музыку, приходилось въ тоже время отыскивать средства въ жизни, и для Флоримона это являлось ежедневной проблемой. Мечтою его было получить мѣсто учителя музыки или хориста (у него былъ красивый теноръ), или органиста въ церкви. Въ концѣ концовъ ему удалось пристроиться, но какъ и гдѣ? Это я и желаю вамъ сообщить.
   "Однажды онъ пришелъ въ классъ, сіяя отъ радости.
   "-- Я отлично устроился, -- сказалъ онъ товарищамъ.-- Самое завидное и прочное положеніе: столъ, квартира, стирка и 75 франковъ въ мѣсяцъ жалованья.
   "-- Да это просто шикъ! Гдѣ же именно?
   "-- Въ Бисетрѣ.
   " -- Вѣдь тамъ есть и сумасшедшій домъ? Я знаю одного доктора изъ этого заведенія...
   "-- Вотъ именно, въ самомъ этомъ заведеніи.
   "-- Такъ значитъ ты получилъ мѣсто въ сумасшедшемъ домѣ? Что же ты тамъ будешь дѣлать?
   "-- Обучать этихъ бѣдныхъ безумцевъ хоровому пѣнію. Главный докторъ Бисетра убѣжденъ, что ничто такъ не можетъ успокоительно дѣйствовать на нервы больныхъ, какъ музыка. Я буду ихъ maestro di capella, меня ужасно занимаетъ это дѣло: заставить пѣть правильно и согласно эти разстроенныя души. Я надѣюсь, что мнѣ позволятъ выбрать самому пѣвцовъ. Я устраню буйныхъ помѣшанныхъ, потому что они опасны, а такъ же и неизлѣчимыхъ, потому что ихъ чувства совершенно извращены, съ остальными же буду заниматься. Въ одно прекрасное утро я приглашу васъ прослушать мессу, вдохновленную Св. Духомъ, которую будутъ пѣть эти больные духомъ.
   "Флоримонъ, такъ же какъ и піанистъ Тальбергъ, любилъ игру словъ.
   "-- Но какъ же ты объяснишь ноты этимъ бѣсноватымъ и заставишь ихъ пѣть ритмично?
   -- Право пока еще не знаю, -- отвѣчалъ Флоримонъ, смѣясь; и это всего больше меня интересуетъ. Во всякомъ случаѣ -- столъ, квартира, стирка и 75 франковъ въ придачу чего нибудь да стоятъ!
   "-- Très chic! très chic!..
   "Эрве занималъ мѣсто регента хора сумасшедшихъ въ Бисетрѣ и органиста въ Капеллѣ около двухъ лѣтъ. Я помню, что онъ какъ-то просилъ насъ написать нѣсколько не очень трудныхъ хоровъ, которые бы могли произнести пріятное и успокоивающее впечатлѣніе на его печальныхъ учениковъ. Я написалъ, и мое произведеніе понравилось и вѣроятно до сихъ поръ находится въ музыкальной библіотекѣ Бисетра.
   "Я убѣжденъ, -- заключаетъ Оскаръ Кометтанъ, -- что постоянное общеніе съ безумными, усилія, которыя онъ долженъ былъ употреблять, чтобы заставить ихъ понимать себя, подчинить себѣ, заставить слушаться, мало по малу произвели въ его идеяхъ эту наклонность къ необыкновенному, заставившую его сочинять эксцентрическую и нездоровую музыку".
   Эрве разсказывалъ въ классѣ о причудахъ своихъ пѣвцовъ. Одинъ хотѣлъ пѣть непремѣнно закинувъ голову, точно полоскалъ горло, другой не могъ открыть рта, если не почешетъ носъ; третій соглашался издать звукъ, только повернувшись спиной съ капельмейстеру -- несчастному Эрве. Постоянное зрѣлище всѣхъ этихъ нелѣпыхъ кривляній, не могло не отразиться на впечатлительной организаціи автора "L'Oeil crevé" и "Chilpéric". Онъ бы не превратился въ "compositeur toqué", какъ самъ себя называлъ, если бы не сдѣлался учителемъ музыки душевно-больныхъ. Ничего не было эксцентрическаго, ни въ его манерахъ, ни въ душевномъ настроеніи до его поступленія въ Бисетръ. Обыкновенно туда поступаютъ безумными, и иногда выходятъ оттуда здоровыми; онъ же вступилъ въ это скорбное убѣжище здоровымъ, а вышелъ съ разстроенной душой. Увы, многое въ его частной жизни доказываетъ разстройство его разсудка. Онъ умеръ отъ припадка гнѣва, возбужденнаго насмѣшками одной газеты.
   Онъ умеръ безумнымъ.
  

* * *

  
   Воспоминанія о двухъ скончавшихся артистахъ невольно приводятъ на умъ и третьяго, еще не умершаго, но тѣмъ не менѣе и не живаго, такъ какъ у него отнята лучшая часть человѣческаго организма -- сознаніе.
   Мы говоримъ о Гюи де-Мопассанѣ.
   "Я завтракалъ на дняхъ, -- разсказываетъ одинъ публицистъ, -- съ авторомъ "Cosmopolis", въ компаніи съ Франсуа Коппе, пріѣхавшимъ недавно въ Каннъ, отдохнуть отъ парижской суеты и подышать свѣжимъ воздухомъ.
   "За десертомъ Поль Бурже сказалъ намъ:
   -- Я нарочно собралъ васъ сегодня, 3 января, на этотъ дружескій завтракъ. Ровно годъ исполнился въ этотъ день съ тѣхъ поръ, какъ погасло яркое сознаніе нашего дорогого сотоварища Гюи де-Мопассана. Послѣдніе часы своей разумной жизни онъ провелъ на борту своей яхты "Bel Ami", постоянно стоящей въ Антибской гавани.
   "Я думаю, что вамъ пріятно будетъ, такъ же какъ и мнѣ, ознаменовать паломничествомъ къ этому плавучему дому нашего друга трагическую годовщину.
   "Нѣсколько минутъ спустя, покойное ландо уносило уже насъ по Антибской дорогѣ. Небо было сумрачно, словно сочувствовало намъ и гармонировало съ нашей меланхоліей. Легкій вѣтерокъ свисталъ въ соснахъ, зеленѣвшихъ вдоль дороги, съ подмытыми моремъ обнаженными корнями. Въ эту минуту оно не затопляло берегъ, но уязвляло его лихорадочными ласками, и обвѣвало наши лица влажнымъ дыханіемъ.
   "Это предвѣстникъ тѣхъ бурь, которыя загромождаютъ безконечную пустоту небесъ грудами безобразныхъ, тяжелыхъ тучъ. Когда мы достигли гавани, море было уже въ пароксизмѣ волненія: это загнанная въ берега часть моря, это чашка съ водой, обыкновенно прозрачной и гладкой какъ зеркало, пѣнилась и клокотала. Вдалекѣ мы замѣтили маленькую бѣлую яхту, танцовавшую на своемъ зеленомъ килѣ, словно чайка съ серебристыми крыльями и изумруднымъ животомъ.
   "-- Эй! Бернаръ!-- крикнулъ Поль Бурже. На этотъ зовъ на палубѣ показалась человѣческая фигура. Привычнымъ жестомъ моряка, она поднесла обѣ ладони въ видѣ зонтика къ глазамъ, стараясь лучше разсмотрѣть насъ. Потомъ человѣкъ пригнулъ въ шлюпку, привязанную въ боку яхты, отцѣпилъ канатъ и поплылъ по направленію къ намъ -- это былъ Бернаръ, матросъ Мопассана, товарищъ его въ лихорадочныхъ порывахъ къ голубому горизонту между небесами и водой, въ даль отъ населенныхъ земель, гдѣ сторожило поэта безуміе, -- добровольный сторожъ этого "home", предпочитаемаго его господиномъ, его "капитаномъ", душнымъ жилищамъ на твердой землѣ, сторожъ веселой яхты, на которой Бернаръ еще не потерялъ надежду увидѣть его. Матросъ пожалъ руку Полю Бурже, не говоря ни слова, но можно было угадать по улыбкѣ, освѣтившей его изрытое морщинами лицо, что онъ знаетъ причину нашего посѣщенія, въ день печальной годовщины.
   "И вотъ мы у цѣли. Въ тотъ моментъ, когда намъ предстояло по маленькой лѣстницѣ подняться внутрь яхты, насъ охватилъ ужасъ, намъ показалось, что предъ нами разверзлась гробница. И мы остановились, поставивъ ногу на первую ступеньку, въ нѣмой тоскѣ, съ судорогой въ горлѣ, эта громадная яма зіяла какъ пасть могилы, которую забыли завалить камнемъ. Бернаръ положилъ конецъ нашему смущенію, первый поднявшись по лѣстницѣ. За нимъ послѣдовали мы.
   "Bel Ami", одна изъ тѣхъ увеселительныхъ яхтъ, которыя лѣтомъ плаваютъ въ Ламаншѣ, а зимою въ Средиземномъ морѣ. Обитаемую часть судна составляютъ четыре квадратныя комнатки. Во-первыхъ, прихожая, съ двумя параллельными диванами, гдѣ спятъ Бернаръ и вѣрный лакей Мопассана, Франсуа. Кухня, гдѣ еще стоить на плитѣ мѣдный чайникъ, но въ немъ теперь уже не кипитъ утренній чай. Каюта капитана, гдѣ находится его скромное ложе, покрытое бѣлоснѣжнымъ сукномъ, всегда готовое къ услугамъ хозяина. Здѣсь-же лампа, озарявшая его ночныя бдѣнія, морской бинокль, четвертая каюта -- гостиная, или лучше, рабочій кабинетъ.
   Здѣсь то Мопассанъ былъ самимъ собою. Диванъ, обитый восточной тканью, еще сохраняетъ отпечатокъ его тѣла. Нѣсколько морскихъ сочиненій, между ними "Jacht" Regieter, лежатъ на этажеркѣ. Единственная книга самого хозяина: "Une vie" съ вложенной на 22 страницѣ сухой фіалкой; за тѣмъ небольшой служебникъ -- роскошное изданіе съ палево-золотымъ обрѣзомъ. Въ углу кинута связка "Figaro". За этимъ столомъ краснаго дерева была написана книга Мопассана "Sur l'eau". Здѣсь-же его чернильница и даже перо, простое гусиное перо, запачканное чернилами. Я бросилъ на Бернара вопросительный взглядъ, и онъ улыбнулся съ такимъ видомъ, который говорилъ: "Берите!" Я благоговѣйно положилъ въ мой портфель это послѣднее орудіе мозга, уже разбитаго. Бурже и Коппе взяли нѣсколько лоскутковъ бумаги съ зигзагами, іероглифами и началами фразъ, словъ, которыя набросала рука писателя, въ смутномъ предчувствіи не воплощенной еще новой мысли.
   "Мы стояли въ глубокомъ молчаніи и никогда дотолѣ намъ не представлялся съ такою силою глубокій смыслъ словъ поэта: Sunt lacrymae rerum! Да, незримое дыханіе грусти исходило изъ всѣхъ этихъ вещей; казалось, онѣ таили въ себѣ частицу души нашего друга.
   "Мы пожелали услышать отъ Бернара, какъ очевидца, разсказъ о томъ кризисѣ, который сломилъ, навсегда быть можетъ, одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ умовъ нашего времени. Простой разсказъ матроса тронулъ насъ до глубины души.
   "-- Давно уже, -- сказалъ онъ намъ, -- я замѣчалъ, что съ нашимъ господиномъ творится, что-то неладное... Я особенно въ этомъ увѣрился, когда онъ однажды, поднося палецъ къ губамъ, словно ему было что-то отвратительно, вскричалъ: "Бернаръ, другъ мой, я просолился!" Я ему сказалъ, что и всѣ мы моряки всегда просолены, но это его не успокоило... Послѣдній разъ, что онъ былъ на "Bel Ami" пришлось на 30 декабря... Вечеромъ, онъ заплатилъ экипажу за мѣсяцъ, а меня отпустилъ на сорокъ восемь часовъ повидаться съ женой и дѣтьми. Когда я вернулся, револьверъ и бритва сдѣлали уже свое дѣло. Я нашелъ моего бѣднаго капитана бьющагося въ рукахъ Франсуа и Реймона... Надо было его связать, чтобы помѣшать наложить на себя руку. Франсуа велѣлъ мнѣ принести веревокъ...
   "Веревокъ!.. Я собралъ бичевокъ и мы его обмотали словно малаго ребенка. Связанный, онъ уже ничего не могъ надъ собою сдѣлать, да онъ уже и не страдалъ больше. Три дня спустя, по совѣту доктора, мы перевезли его въ Парижъ. Въ каретѣ онъ положилъ голову мнѣ на плечо, кроткій словно ангелъ Божій, и говорилъ мнѣ: "Какъ хорошо, Бернаръ, какъ хорошо!" Вотъ ужь годъ прошелъ съ тѣхъ поръ, а онъ все еще не въ своемъ разумѣ. Но какъ Богъ святъ, онъ еще вернется, непремѣнно вернется... Я вамъ правду говорю, господинъ, нашъ капитанъ вернется.... я его дождусь..."
  

* * *

  
   Печальная судьба, постигшая Мопассана, наводитъ на болѣе общій вопросъ относительно гигіены умственнаго труда. Мопассанъ написалъ очень много, однако такіе писатели какъ Бальзакъ, Дюма-отецъ, Викторъ Гюго, написали еще больше, однако ихъ не постигала подобная участь. Умственное утомленіе весьма рѣдко постигаетъ плодовитыхъ писателей, работающихъ обыкновенно всю жизнь, но крайне регулярно.
   Напротивъ, менѣе крупные таланты, работающіе порывами, "запоемъ", употребляя вульгарное выраженіе, по вдохновенію, выражаясь слогомъ высокимъ, писатели, у которыхъ періоды крайне напряженнаго умственнаго труда смѣняются долгими періодами простраціи мысли, скорѣе подвергаются болѣзненному мозговому переутомленію.
   Конечно всего лучше провѣрить эти выводы на дѣлѣ, подтвердить ихъ документами.
   Необходимъ колоссальный трудъ, безъ сомнѣнія, чтобы создать коллекцію романовъ Александра Дюма-père, "Человѣческую Комедію", Бальзака "Исторію Франціи" и "Исторію Революціи" Мишле, сорокъ томовъ твореній Виктора Гюго, сочиненія историческія и политическія Тьера.
   Изслѣдуемъ же какъ работали эти неутомимые писатели, мысль которыхъ являлась великой во всѣхъ самыхъ разнообразныхъ сферахъ и доищемся, какое утомленіе должна была произвести эта мозговая работа.
   Вотъ документъ, изъ котораго читатель увидитъ, какъ работалъ Александръ Дюма-отецъ, а такъ же и сынъ. Послѣдній и даетъ показанія о манерѣ труда своего отца и своей собственной.
   Романтическая легенда намъ представляетъ Дюма-отца какъ безпорядочнаго, взбалмошнаго человѣка, работающаго только по капризу своего генія, дни проводящаго за пирушками, ночи за трудомъ. Большинство воображаетъ, что онъ жилъ какъ Атосъ, и обходился безъ сна и отдыха, какъ всѣ герои его сказочныхъ романовъ.
   Прочтите-же то, что разсказываетъ о немъ его сынъ:
   "Мой отецъ никогда не работалъ порывами. Онъ ежедневно, проснувшись, садился въ столу и писалъ чаще всего до обѣда. Завтракъ былъ только между прочимъ. Когда онъ завтракалъ одинъ, что рѣдко случалось, ему приносили маленькій, накрытый столъ въ кабинетъ и онъ съѣдалъ съ отчаяннымъ аппетитомъ все, что на немъ было поставлено. Затѣмъ онъ поворачивался на стулѣ и брался опять за перо. Онъ пилъ только воду съ краснымъ виномъ или сельтерскую съ бѣлымъ, не пилъ ни чернаго кофе, ни ликеровъ и не курилъ, въ теченіе дня утолялъ жажду лимонадомъ. Иногда работалъ онъ и вечеромъ, но никогда не сидѣлъ по ночамъ. Спалъ отлично, и надо было не одинъ день и даже мѣсяцъ, чтобы онъ почувствовалъ наконецъ утомленіе отъ этого усидчиваго труда. Тогда онъ отправлялся на охоту или совершалъ небольшое путешествіе, во время котораго онъ имѣлъ способность все время спать и ни о чемъ рѣшительно не думать. Пріѣхавъ въ интересующій его городъ, онъ осматривалъ всѣ его достопримѣчательности и все записывалъ. Перемѣна труда служила ему отдыхомъ.
   "Въ продолженіе нѣсколькихъ годовъ только два или три раза случилось, что благодаря его ежедневному неустанному труду, у него являлись лихорадочные припадки, причемъ пульсъ поднимался до 120--130. Онъ уже зналъ, какъ въ такомъ случаѣ поступать; онъ приказывалъ поставить на его ночномъ столикѣ гигантскихъ размѣровъ стаканъ лимонада, затѣмъ ложился и спалъ, храпя какъ паровая машина. Время отъ времени онъ просыпался, отпивалъ нѣсколько глотковъ изъ стакана и вновь засыпалъ. Черезъ 48 или 72 часа, все кончалось: онъ вставалъ, бралъ ванну и вновь становился бодръ и свѣжъ.
   "Онъ всегда былъ здоровъ; кромѣ охоты или путешествія онъ не зналъ иного отдыха. Вообще спать ему надо было много. Иногда днемъ онъ засыпалъ на четверть часа съ густымъ храпомъ, а потомъ вновь брался за перо. Никакихъ помарокъ не дѣлалъ. Почеркъ былъ прелестнѣйшій въ мірѣ. Работать онъ могъ всюду, въ путешествіи, въ первой попавшейся гостинницѣ, на углу стола. Онъ долго страдалъ болѣзнью кишекъ. Иногда ночью сильная боль пробуждала его. Если онъ не могъ заснуть, то читалъ; если боль была слишкомъ сильна, прогуливался по комнатѣ, если она была нестерпима, онъ садился въ столу и работалъ. Трудъ былъ для него панацеей отъ всѣхъ горестей, скуки болѣзни".
   Такъ работалъ Дюма-отецъ. "Моя манера работать, -- говоритъ о себѣ Дюма-сынъ, совершенно другая.
   "Я пишу порывами, залпомъ. Порою я цѣлые мѣсяцы обдумываю какой-нибудь сюжетъ, не дотрогиваясь до пера. Начинаю работу уже когда вещь совершенно сложилась въ головѣ.
   "Въ этотъ предварительный періодъ вынашиванія идеи я чувствую сильную потребность въ физическомъ движеніи. Я рано поднимаюсь и работаю до полудня, въ особенности въ деревнѣ. Трудъ улучшаетъ аппетитъ и сонъ. Когда я не работаю, я гораздо хуже сплю.
   "Трудъ, тѣмъ не менѣе, страшно меня утомляетъ, и иногда я принужденъ прерывать его совершенно, на довольное долгое время. Такъ-же какъ и мой отецъ я не пью вина, кофе, ликеровъ, но за-то много курю".
   Весьма интересна параллель въ манерѣ труда этихъ двухъ талантовъ. Любопытно сравненіе такъ-же съ другими великими людьми: Бальзакомъ, Викторомъ Гюго, Мишле, Жоржъ-Зандомъ. Бальзакъ работалъ въ монашеской рясѣ и велъ при этомъ образъ жизни правильный, строгій, регулярный какъ правило бенедиктинца.
   Манера его труда конечно подъ силу такому-же лишь генію какъ онъ.
   "Бальзакъ проповѣдывалъ намъ, -- говоритъ Теофиль Готье, -- странную литературную гигіену.
   "По его словамъ, надо было заключиться на два или три года, пить воду, ѣсть лишь растительную пищу, одни бобы, ложиться въ шесть часовъ вечера, вставать въ полночь и работать до утра. Жить въ абсолютно аскетической обстановвѣ -- на этомъ онъ особенно настаивалъ.
   "Не надо думать что Бальзакъ шутилъ, предлагая эти правила, которыя трапписты нашли бы суровыми.
   "Бальзакъ написалъ чрезвычайно много, благодаря сверхъестественной силѣ воли, организаціи атлета и монашескому образу жизни. Онъ совершенно не пилъ вина".
   Викторъ Гюго, напротивъ, пилъ и ѣлъ въ волю. Но, какъ и всѣ производительные геніи, работалъ въ опредѣленные часы, по утрамъ, отъ пробужденія до завтрака.
   Въ теченіе всей своей жизни, онъ вставалъ въ семь часовъ утра, выливалъ на голову кувшинъ холодной воды, затѣмъ принимался писать стоя, безъ помарокъ, извѣстное число страницъ прозы или стиховъ, идея которыхъ была обдумана имъ наканунѣ, во время послѣ полуденной прогулки.
   Если про какого нибудь поэта можно сказать что онъ писалъ не по вдохновенію, такъ это про Гюго. Вѣрнѣе, онъ подчинилъ своему генію вдохновеніе и заставлялъ его служить ему ежедневно по утрамъ съ семи часовъ до полудня, когда онъ стоялъ у своей конторки.
  

* * *

  
   Знаменитый Мишле имѣлъ обычай вставать чрезвычайно рано; въ первой молодости подымался въ четыре часа утра, когда былъ женатъ -- около пяти, а подъ старость въ шесть. Онъ спалъ необыкновенно крѣпко и покойно. Ложился, если что-либо не препятствовало особенное, въ девять часовъ вечера, предварительно-же читалъ, отдыхая отъ спеціальныхъ трудовъ по исторіи. Однако засыпалъ онъ не подъ впечатлѣніемъ этихъ своихъ любимыхъ авторовъ. Прежде чѣмъ погасить лампу, онъ составлялъ себѣ программу того, что долженъ былъ написать на другой день.
   Во время сна совершалась безсознательная мозговая работа, и по пробужденіи умъ озарялся ясными, вполнѣ готовыми идеями.
   Въ привычкахъ своихъ Мишле былъ крайне простъ. Передъ тѣмъ, чтобы сѣсть за работу, онъ всегда выпивалъ маленькую чашечку кофе съ молокомъ безъ хлѣба. Въ одиннадцать часовъ онъ завтракалъ двумя яйцами и котлетой. Спиртныхъ напитковъ никакихъ не употреблялъ. Мишле всю свою жизнь работалъ по шести часовъ въ сутки -- это былъ разъ навсегда установленный срокъ. Послѣ завтрака посѣщалъ библіотеки и архивы; возвращался къ четыремъ часамъ, приводилъ въ порядокъ собранные матеріалы и приготовлялъ ихъ для работы слѣдующаго дня. Несмотря на слабое сложеніе, онъ пользовался хорошимъ здоровьемъ. Трудъ его поддерживалъ. Онъ не признавалъ никакихъ развлеченій, мало, почти совсѣмъ не дѣлалъ визитовъ. Когда книга была написана, онъ чувствовалъ утомленіе и ту пустоту, которая всегда порождается окончаніемъ труда, требовавшаго усиленной работы ума и всѣхъ силъ организма. Но тогда онъ уѣзжалъ въ деревню и занимался естоствознаніемъ, что быстро возстановляло его силы.
   Такимъ образомъ изъ показаній самихъ великихъ труженниковъ мысли, а такъ-же людей близкихъ къ нимъ, проведшихъ съ ними всю жизнь (о Мишлѣ собираетъ свѣдѣнія его жена), можно вывести заключеніе, что для всѣхъ ихъ работать было такъ-же необходимо, какъ дышать.
   Всѣ они работали много, безпрерывно, въ теченіе долгихъ годовъ. Жили они вообще долго: Дюма-отецъ умеръ 67 лѣтъ, Мишле -- 74, Тьеръ -- 80, Викторъ Гюго -- 82.
   Одинъ Бальзакъ умеръ молодымъ (по западному) -- 51 года.
   Для всѣхъ ихъ девизомъ являлось: nulla dies sine Linea. Такъ работала Жоржъ-Зандъ, по свидѣтельству Теофиля Готье и Дневника Гонкуровъ, если она кончала романъ въ одиннадцати часамъ вечера, то немедленно начинала другой. Она становилась почти больна, если въ часы, когда она привыкла работать, ей мѣшали отдаваться любимому занятію.
   Писатели, работавшіе не регулярно, какъ à priori можно заключить, мало производительны. Дѣйствительно, Бодлеръ, Мюссе, Флоберъ, хотя написанное ими и замѣчательно, все-же дали гораздо меньше "регулярныхъ" геніевъ. Они дали немного, но хорошее, геніи-же, какъ Гюго и Бальзакъ: хорошее и много.
   Бодлеръ, Мюссе -- работали не регулярно, порывами, по вдохновенію.
   Элементарная физіологія можетъ самымъ простымъ образомъ доказать необходимость регулярности труда. Въ самомъ дѣлѣ, съ точки зрѣнія отправленій, нашъ мозгъ можетъ быть смѣло приравненъ къ другимъ нашимъ органамъ, напримѣръ, желудку. Мы привыкаемъ завтракать въ опредѣленный часъ, и это является условіемъ нашего здоровья. Нельзя совсѣмъ лишить желудокъ пищи, нельзя наѣдаться, на нѣсколько дней, нельзя ѣсть не во время, не въ опредѣленные часы. Все это условія здоровья желудка. Онъ долженъ и работать, и отдыхать въ извѣстные часы. О мозгѣ можно сказать то-же самое.
   Онъ требуетъ регулярной работы и какъ наше сердце не устаетъ биться всю нашу жизнь, желудокъ ежедневно переваривать пищу, такъ и нашъ мозгъ можетъ безъ всякаго утомленія постоянно работать, лишь-бы мы работали всегда въ тѣ-же самые часы, и заставляли его совершать опредѣленную порцію труда. Въ сферѣ мысли видимъ тоже, что и въ природѣ. Какъ ничтожныя сами по себѣ ежегодныя отложенія на днѣ океана, въ теченіе вѣковъ образуютъ мощные, гигантскіе наносы, такъ нѣсколько лишь страницъ, но когда онѣ пишутся каждый день въ теченіе всей жизни, образуютъ десятки томовъ, коллекціи романовъ, серіи ученыхъ и литературныхъ трудовъ, объему которыхъ потомъ дивятся.
  

* * *

  
   Старое поколѣніе писателей было прочнѣе болѣе поздняго. Теперь, въ печальную годовщину болѣзни Гюи де-Мопассана, какъ нельзя болѣе кстати появленіе новой серіи писемъ его учителя -- Флобера.
   Эта четвертая и послѣдняя серія писемъ его обнимаетъ періодъ съ 1869 по 1880 годъ и касаясь между прочимъ кроваваго года франко-прусской войны, полна высокаго интереса.
   Писатель, въ своей интимной перепискѣ даетъ картину тѣхъ впечатлѣній своего духа, въ которыхъ отражались гигантскія событія, совершавшіяся вокругъ него. Письма вообще проникнуты необычайной искренностью. Господствуютъ въ нихъ три мотива: постоянная дума о своихъ литературныхъ работахъ, жажда высказаться тѣмъ, съ которыми Флоберъ переписывался, чувство живой благодарности къ тѣмъ, кто относился къ нему съ симпатіей, и необыкновенное великодушное отношеніе къ молодымъ писателямъ, обращавшимся къ нему за помощью и совѣтомъ.
   Письма адресованы Жоржъ-Зандъ, Эрнесту Фейдо, Гонкуру, Теофилю Готье, г-жѣ Роже-де-Женетъ, Гюи де-Мопассану.
   Къ послѣднему Флоберъ относился съ необычайной нѣжностью. Вотъ, напримѣръ, письмо къ матери его, г-жѣ Гюставъ де-Мопассанъ, писанное въ февралѣ 1873 г.
   "Ты предупредила меня, дорогая Лора, -- я уже съ мѣсяцъ собирался тебѣ написать, и объясниться тебѣ въ нѣжныхъ чувствахъ въ твоему сыну. Ты не повѣришь, какимъ милымъ, развитымъ, добрымъ, чуткимъ и возвышенно настроеннымъ, короче (употребляя молодое слово) симпатичнымъ я нахожу его!
   "Несмотря на разницу нашихъ лѣтъ, я смотрю на него какъ на друга и онъ такъ напоминаетъ мнѣ нашего бѣднаго Альфреда! Порою это сходство даже ужасаетъ меня, въ особенности когда онъ опускаетъ голову, прочитывая стихи! Какой это былъ человѣкъ! Онъ остается въ моей памяти внѣ всякихъ сравненій. Дня не проходитъ безъ того, чтобы я не думалъ о немъ. Чѣмъ дальше отходитъ прошлое, тѣмъ тѣснѣе обступаютъ меня мертвецы (мои мертвецы!). Не признакъ ли это старости? Я думаю, что да.
   "Когда мы вновь будемъ вмѣстѣ и поговоримъ о мальчикѣ? Не пожелаешь ли ты провести нѣсколько дней съ сыновьями въ Круассе? Я нуждаюсь въ твоей веселой ясности духа, потому что самъ очень грустно настроенъ. Эпоха, въ которой я живу, все прожитое мной, тяготѣетъ какъ бремя на плечахъ моихъ.
   "Несмотря на это, надо поддерживать въ твоемъ сынѣ страсть къ стихамъ, потому что это -- благородная страсть, потому что искусство утѣшаетъ, и потому наконецъ, что у него быть можетъ есть талантъ -- кто знаетъ? Онъ не достаточно еще написалъ, чтобы я могъ составить его поэтическій гороскопъ, да и какъ предсказать будущее человѣка?
   "...Со временемъ онъ пріобрѣтетъ оригинальность, своеобразную манеру видѣть и чувствовать, и усилія его, быть можетъ, увѣнчаются успѣхомъ. Главное въ жизни -- держать свою душу въ высшихъ сферахъ, далеко отъ буржуазной и демократической грязи. Культъ искусства даетъ чувство собственнаго достоинства, очищаетъ душу, а это главное. Такова моя мораль".
   Письмо это относится къ тому времени, когда Гюи де-Мопассанъ только что начиналъ свою литературную карьеру. Бальзакъ относился къ нему какъ отецъ къ сыну или какъ старшій братъ къ младшему, онъ любилъ этого юношу, предчувствуя, что будетъ гордиться имъ.
   Вотъ письмо къ m-me Adam, въ которомъ Флоберъ проситъ оказать ее содѣйствіе начинающему писателю:

Ma chère confrère,

   "Беру на себя смѣлость, вмѣстѣ съ вашимъ посланнымъ отправить вамъ пьесу въ стихахъ, которую я нахожу замѣчательной. Она положительно можетъ украсить вашъ журналъ. Авторъ, Гюи де-Мопассанъ, состоитъ чиновникомъ особыхъ порученій при кабинетѣ министра народнаго просвѣщенія. Я предсказываю ему большіе литературные успѣхи въ будущемъ, -- и къ тому же люблю его сердечно, потому что онъ племянникъ одного изъ самыхъ искреннихъ моихъ друзей, умершаго уже тридцать лѣтъ тому назадъ, и которому я посвятилъ своего Saint-Antoine. И такъ, я очень буду обязанъ вамъ, если вы напечатаете стихи нашего юнаго поэта. Онъ поставилъ прошлою осенью маленькую сцену, имѣвшую большой успѣхъ: "Стародавняя исторія". Онъ извѣстенъ между парнасцами.
   "Жму отъ всего сердца вашу руку, какъ собрата. Позволяю даже заочно поцѣловать васъ какъ человѣка, прося васъ вѣрить, chère madame, что я весь вашъ".
   Характерно тоже письмо къ г-жѣ Шарпантье, женѣ извѣстнаго парижскаго издателя:
   "...Я просилъ вашего мужа, какъ "личную услугу", теперь же издать, т. е. въ апрѣлѣ мѣсяцѣ, томъ стиховъ Гюи де-Мопассана, потому что это можетъ овазать большую поддержку вышереченному молодому человѣку;
   "Я считаю, что у Мопассана большой, очень большой талантъ! Я вамъ прямо это говорю и думаю, что не ошибаюсь. Его стихи не скучны, первое условіе для успѣха въ публикѣ, -- онъ поэтъ не говорящій ни о пташкахъ, ни о звѣздахъ... Короче, это "мой ученикъ и я люблю его какъ сына".
   Но вотъ книга юнаго Мопассана появилась въ свѣтъ:
   "Mon jeune homme, -- пишетъ Флоберъ, -- Я немедленно прочелъ твою книгу, три четверти которой мнѣ уже извѣстны. Мы еще вмѣстѣ просмотримъ ее. Что мнѣ въ ней нравится, такъ это своеобразность. Никакихъ эффектовъ, никакихъ позъ! Ни парнасецъ, ни реалистъ (или импрессіоналистъ, или натуралистъ).
   "Твое посвященіе воскресило во мнѣ цѣлый рой воспоминаній: какъ живые встали передо мной твой дядя Альфредъ, твоя бабушка, твоя мать, и твой доброжелатель нѣсколько минутъ чувствовалъ тяжесть на сердцѣ и слезы на глазахъ.
   "Собирай для меня всѣ отзывы о твоихъ стихахъ".
   Замѣчательно письмо автора "Madame Bovary" къ Ренану:
   "Мой милый Ренанъ, -- пишетъ романистъ, -- я не могу противиться желанію выразить вамъ мою благодарность за тотъ энтузіазмъ, въ который повергла меня ваша "Prière sur l'Acropole". Какой стиль! какой порывъ идеи и какая форма! Какой великолѣпный "обломокъ"!
   "Я не знаю во французской литературѣ страницъ лучшей прозы. Я самъ себѣ продекламировалъ все до конца вслухъ и не мало не утомился. Ваши періоды движутся какъ Панатенейская процессія и трепещутъ какъ живыя струны арфъ. Это величественно! и я убѣжденъ, что буржуа (и только буржуа) не пойметъ тутъ ни капли. Тѣмъ лучше! Я васъ понимаю, удивляюсь вамъ и люблю васъ. Вашъ..."
   3 августа 1870 г. Флоберъ писалъ Жоржъ-Зандъ:
   "Какъ! дорогой учитель, и вы такъ же подавлены печалью? Что же станется тогда со слабыми?
   "А у меня такъ сжимается сердце, что это даже удивляетъ меня, и тоска засасываетъ меня, я качусь въ бездонную пропасть меланхоліи, несмотря на трудъ, несмотря на добраго моего "Св. Антонія", который бы долженъ былъ меня развлекать. Или быть можетъ это моя обычная, вѣчная тоска? Возможно и это. Но война тутъ главная причина. Мнѣ кажется, что мы вступаемъ въ область безпросвѣтной мглы.
   "Вотъ вамъ "естественный человѣкъ". Создавайте теперь теоріи! Возлагайте суетныя надежды на прогрессъ, просвѣщеніе и благоразуміе массъ, на естественную мягкость французскаго народа! Увѣряю васъ, что тотъ, кто теперь осмѣлится проповѣдывать миръ, рискуетъ быть разорваннымъ въ клочки.
   "Быть можетъ опять возобновятся войны расъ? Увидятъ до конца столѣтія нѣсколько милліоновъ человѣкъ искрошенными въ одной общей свалкѣ. Весь Востокъ двинется противъ Европы, старый міръ на новый! Почему этому не быть? Быть можетъ великая совмѣстная работа цивилизаціи, такіе плоды ея трудовъ, какъ прорытіе Суецкаго перешейка, послужатъ только къ такимъ чудовищнымъ столкновеніяхъ, о которыхъ мы и понятія еще пока не можемъ составить".
   Такъ, несмотря на свой культъ безстрастной красоты, преданность строгой, выше всякихъ волненій міра стоящей формѣ, знаменитый писатель отзывался болѣзненно чутко на роковыя событія, потрясавшія его страну.
  

* * *

  
   Вернемся изъ области воспоминаній прошлаго къ текущимъ событіямъ. Шарль Лессепсъ, депутатъ Санъ-Леруа, Маріусъ Фонтанъ и Анри Боттю помѣщены въ Мазасѣ.
   Однако ихъ не подвергли унизительной необходимости прокатиться въ тюремной каретѣ. Эта карета, подъ конвоемъ, путешествуетъ постоянно изъ Мазаса въ Сентъ-Шапель и изъ Сентъ-Шапель въ Мазасъ.
   Разсказываютъ, что судебный слѣдователь былъ даже на столько любезенъ, что ссудилъ двумя франками на наемъ экипажа Санъ-Леруа, забывшаго, потерявшаго или опустошившаго свой кошелекъ.
   Если подсудимые панамскаго дѣла избѣжали непріятностей тюремной повозки, то вѣроятно не придется имъ отвѣдатъ ужасовъ тюремныхъ вагоновъ, путешествіе въ которыхъ яркими красками описываетъ человѣкъ, лѣтъ десять тому назадъ подвергавшійся преслѣдованію за политическія убѣжденія.
   Представьте себѣ, по обѣимъ сторонамъ прохода, идущаго вдоль вагона и освѣщеннаго только двумя маленькими окошечками на концахъ его, двадцать клѣтушекъ съ маленькими скамейками.
   Перевозимаго преступника сажаютъ въ этотъ ящикъ и запираютъ за нимъ двери. Ему уже нельзя ни встать, ни повернуться, ни протянуть ноги.
   Клѣтушка какъ разъ такой величины, чтобы въ ней могъ помѣститься въ сидячемъ положеніи одинъ человѣкъ, и если онъ на свою бѣду высокаго роста и солиднаго сложенія, то долженъ сидѣть неподвижно, касаясь головой крышки ящика, а локтями упираясь въ его боковыя стѣнки. Даже войти и выйти изъ этого тѣснаго помѣщеніи онъ можетъ только съ нѣкоторымъ усиліемъ.
   Путешествіе бываетъ далеко не краткое. Тюремные вагоны никогда не прицѣпляютъ въ быстрымъ поѣздамъ прямого сообщенія. Поѣздъ тащится медленно, съ безчисленными остановками. Отъ Ліона до Клерво ѣдутъ, напримѣръ, двое сутокъ, все время въ этомъ деревянномъ футлярѣ, отъ котораго у злополучнаго пассажира начинаютъ болѣть всѣ кости.
   При этомъ хорошо еще что не примѣняютъ обыкновенно всѣхъ правилъ строгости, которыхъ требуетъ законъ. Такъ, по закону, "путешественники", во время перевозки ихъ, должны быть въ кандалахъ, для чего въ каждой клѣтушвѣ и имѣются нарочитыя приспособленія, Но обыкновенно къ ихъ услугамъ прибѣгаютъ лишь въ крайнихъ случаяхъ, когда преступникъ буйствуетъ. Во время путешествія ему даютъ обыкновенную порцію, но если онъ имѣетъ средства, то чрезъ сторожа можетъ добыть колбасы "съ душкомъ" или высохшаго, запыленнаго сыру. Но обладай онъ хоть милліонами, ему не достать ни "сандвичей", ни стакана вина.
   Удовлетворять жажду вы можете водою. Два или три раза въ день сторожъ на станціи накачаетъ воды въ ведро и обходитъ затѣмъ всѣ отдѣленія, передавая въ окошечки въ дверяхъ кружки полныя прѣснымъ напиткомъ.
   Лѣтомъ въ вагонѣ жарко какъ въ пещи огненной. Зимою еще хуже. Сторожа живутъ въ проходѣ вагона, спятъ здѣсь на особаго рода койкахъ, которыя подвѣшиваютъ на ремняхъ! Здѣсь они ѣдятъ и готовятъ себѣ обѣдъ на переносной печкѣ, немилосердно чадя масломъ, которую топятъ каменнымъ углемъ и которая часто дымитъ.
  

* * *

  
   Съ дѣятелями Панамы въ Мазасѣ обращаются очень предупредительно. Въ первый день своего пребыванія въ тюрьмѣ они обѣдали въ сосѣднемъ ресторанѣ. Ежедневно имъ приносятъ кофе. Они получаютъ книги изъ библіотеки и зачитываются романами Жюля Верна. Имъ позволяютъ и ночью не гасить лампу. Но никакихъ свиданій съ ними не допускается. Г-жи Лессепсъ и Фонтанъ пытались не разъ сами доставить своимъ мужьямъ бѣлье и другіе необходимые предметы. Ихъ не допустили до заключенныхъ.
   Конечно они не узнаютъ тюремной жизни, какою она является для тѣхъ подсудимыхъ, съ которыми не считаютъ нужнымъ церемониться.
   Режимъ парижскихъ тюремъ въ высшей степени суровый особенно если ему подвергается человѣкъ изъ обезпеченнаго класса, привыкшій къ извѣстному комфорту. Тюремный уставъ не принимаетъ въ разсчетъ прошлаго преступника и то соціальное положеніе, которое онъ прежде занималъ. По мнѣнію многихъ спеціалистовъ режимъ французскихъ тюремъ вообще крайне неудовлетворителенъ. Рядъ вопросовъ выдвигается, благодаря статистическимъ даннымъ, собраннымъ за много лѣтъ.
   Что причиною ужасающей смертности преступниковъ?
   Почему тюрьмы являются разсадниками эпидемій?
   "Лѣтъ двадцать тому назадъ, -- пишетъ одинъ докторъ-публицистъ, -- я былъ при коллежѣ въ одномъ маленькомъ городкѣ и знавалъ тогда стараго тюремнаго доктора; постоянно выслушивалъ я отъ него жалобы на директора, и время отъ времени посѣщалъ съ нимъ вмѣстѣ тюрьму.
   "Она помѣщалась въ одной изъ башень древняго городского укрѣпленія. Толстыя стѣны, узкія окошки, комнаты со сводами, холодъ и сырость, -- все соединилось здѣсь, чтобы сдѣлать это убѣжище скорби антигигіеническимъ во всѣхъ отношеніяхъ. Въ залахъ, гдѣ спали преступники, койки нагромождены были такъ тѣсно, нечистота была такая страшная, что всякій, вошедшій туда со свѣжаго воздуха, едва не задыхался отъ остраго зловонія. Не было недостатка конечно во всевозможныхъ насѣкомыхъ. Чистота уже потому не могла наблюдаться, что вода въ тюрьмѣ вообще отпускалась скупо. За нею приходилось ходить сторожамъ довольно далеко и они берегли ее. Узники могли мыться только по воскресеньямъ, да и тогда по крайней мѣрѣ на тридцать человѣкъ приносилось одно ведро воды. Для прогулокъ имѣлся небольшой дворъ, мѣсто въ родѣ рва, выкопаннаго въ земляномъ валу укрѣпленія. Узникамъ позволялось ежедневно въ теченіе часа наслаждаться воздухомъ на этомъ дворѣ. Тамъ они ходили гуськомъ. Камеры, помѣщавшіяся въ нижнемъ этажѣ башни, походили на погреба, полъ здѣсь былъ покрытъ слоемъ грязи, а воздухъ попадалъ только чрезъ бойницу подъ сводами. Спускались сюда по лѣстницѣ. Въ углахъ лежали нечистоты, такъ что зловоніе было убійственное. Преступники наживали бронхиты и ревматизмы въ этихъ холодныхъ ямахъ. Только съ большимъ трудомъ удалось доктору убѣдить директора тюрьмы устроить нѣчто въ родѣ наръ изъ досокъ, на которыхъ узники могли-бы спать. Прежде они прямо ложились на сырой полъ. Кормили ихъ почти однимъ черствымъ хлѣбомъ.
   Въ моихъ ушахъ еще и теперь звучитъ голосъ одного изъ этихъ несчастныхъ, показавшагося какъ привидѣніе въ черной пасти этого склепа и кричавшаго: "я голоденъ! я голоденъ!"
  

* * *

  
   "Прокормленіе узниковъ являлось для директора главнымъ вопросомъ, касавшимся непосредственно его кассы. Онъ тратилъ ежедневно на каждаго изъ нихъ скромную сумму въ тридцать пять сантимовъ. Но и это казалось ему слишкомъ большимъ расходомъ. Въ городѣ смѣнился су-префектъ. Новый явился съ ученѣйшими экономическими теоріями, направленными во благу народа, и между прочимъ утверждавшими, что человѣкъ можетъ прожить на три су въ день. Директоръ тюрьмы съ энтузіазмомъ ухватился за эту идею и рѣшилъ провѣрить теорію префекта на своихъ плѣнникахъ. Докторъ возражалъ, но это ни къ чему не повело. Тотъ minimum пищевыхъ продуктовъ, который считался по новой теоріи достаточнымъ для поддержанія жизни человѣка, распредѣлялся такимъ образомъ: хлѣба на 1 1/2 копѣйки, копѣйка на сухія овощи, да полъ-копѣйки "на излишекъ". Опытъ продолжался ровно полъ-года. Часть узниковъ перемерла, но директоръ утверждалъ, что они сами въ этомъ виноваты или что они умерли-бы и безъ того. Оставшіеся въ живыхъ были худы какъ скелеты. Только съ большимъ трудомъ доктору удалось положить конецъ этому гибельному опыту. Но тѣмъ не менѣе су-префектъ издалъ увѣсистый мемуаръ, въ которомъ упорно доказывалъ возможность для человѣка просуществовать на три су въ день. Сочиненіе его было увѣнчано мѣстнымъ ученымъ обществомъ.
   "Между директоромъ и докторомъ шла постоянная борьба. Директоръ находилъ, что все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ возможныхъ міровъ, что безполезно что либо измѣнять въ разъ установившемся режимѣ. Докторъ-же требовалъ капитальнаго ремонта зданія, больше воздуха и свѣта, лучшей пищи для узниковъ. Всѣ его усилія ни къ чему не приводили. Порою въ кругу друзей, онъ разсказывалъ о своихъ злоключеніяхъ и иногда, красный отъ гнѣва, грозилъ кулакомъ въ сторону тюрьмы, называя директора воромъ и убійцей".
   Но все это было давно. Быть можетъ порядки съ тѣхъ поръ измѣнились? Обратимся къ сочиненію доктора Эмиля Лорана, подъ заглавіемъ: "Les maladies des Prisonniers". Авторъ, спеціалистъ по вопросу о гигіенѣ парижскихъ тюремъ, давно уже состоя при нихъ, и въ своей книгѣ собралъ крайне любопытные матеріалы.
   И въ наши дни узники умираютъ отъ холода и голода. Даже и лѣтомъ одежда ихъ слишкомъ недостаточна. Рубашка, жилетъ, холстяное пальто не могутъ предохранить отъ холода слабосильныхъ, больныхъ и стариковъ. Выдача зимняго платья всегда запаздываетъ и самое платье выдается въ крайне неудовлетворительномъ состояніи. "Я часто видѣлъ, -- говоритъ Лоранъ, -- какъ преступники щелкали зубами въ своихъ лохмотьяхъ, я видѣлъ стариковъ, на которыхъ въ ноябрѣ не было ничего кромѣ рубашки и холщеваго пальто". Одѣяла то-же слишкомъ малы, чтобы предохранить ночью отъ холода. Зимою по закону температура въ камерахъ должна быть всегда 15 градусовъ, на самомъ дѣлѣ она часто спускается ниже нуля. Въ результатѣ выходитъ, что тѣ изъ узниковъ, организмъ которыхъ истощенъ нищетой, а особенно старики, наживаютъ бронхиты и чахотки, и мрутъ или въ самой тюрьмѣ, или по выходѣ изъ нея. Пища выдается въ количествѣ недостаточномъ: утромъ, въ восемь часовъ, супъ; вечеромъ, въ 4 часа, супъ и порція овощей. Хлѣбъ выдается въ ограниченномъ количествѣ, на двѣ трети пшеничный, и на одну ржаной или ячменный. Для любителей поѣсть такого рода столъ не можетъ быть достаточнымъ, Обыкновенно къ полудню съѣдаютъ весь выданный хлѣбъ, и остальную часть дня голодаютъ. По воскресеньямъ выдается говядина, но порція ея до смѣшного мала. Поставщики стараются вмѣстѣ съ мясомъ дать какъ можно больше сала и костей, что конечно уменьшаетъ порцію арестантовъ. Благодаря недостаточному питанію, развивается анемія, полный упадокъ силъ и энергіи, полное физическое и нравственное истощеніе. Мѣста прогулокъ арестантовъ огорожены высокими стѣнами, холодны и сыры. Сначала преступники охотно гуляютъ на этихъ дворахъ, но скоро получаютъ къ нимъ отвращеніе и отказываются выходить изъ своихъ камеръ. Это конечно еще болѣе способствуетъ упадку ихъ силъ. Прибавимъ еще, что преступниковъ заставляютъ дѣлать крайне вредныя для здоровья работы, во время которыхъ летитъ пыль или выдѣляются вредные пары, какъ напримѣръ при выдѣлкѣ искусственной кожи. Тюрьмы являются очагами заразы. Холера, тифозная лихорадка, оспа -- находятъ здѣсь всего больше жертвъ. Мы уже не говоримъ объ острогахъ -- условія жизни въ нихъ еще тяжелѣе. Въ острогѣ Рошфора каторжники выживаютъ не болѣе пяти лѣтъ. Въ Гвіанѣ смертность часто доходитъ до 33 на 100 въ годъ. Нѣкоторые находятъ, что смерть преступника еще не великое несчастіе; однимъ бродягой, воромъ или убійцей становится меньше... Но конечно гуманность не можетъ не протестовать противъ такого жестокаго взгляда и не требовать болѣе гигіеническаго устройства пенитенціарныхъ заведеній.
  

* * *

  
   Прошлое завѣщало человѣчеству массу предразсудковъ, съ которымъ оно не хочетъ разстаться. Предразсудки эти оказываются необыкновенно живучими. Любовь къ чудесному, фантастическому глубоко вкоренилась въ природу человѣка. Черная и бѣлая магія, чародѣйство, вызываніе духовъ, астрологія все еще занимаетъ многихъ и спеціалисты по этой части въ новыхъ формахъ продолжаютъ практиковать старое шарлатанство. Впрочемъ надо отличать теоретиковъ отъ практиковъ. Среди современныхъ магиковъ найдутся конечно идеалисты-фантазеры, искренно вѣрующіе въ свои теоріи. Въ Парижѣ недавно среди кружка магиковъ и теософовъ, между которыми особенно выдающуюся роль играетъ писатель Пеладанъ, авторъ диковинныхъ мистическихъ трактатовъ, разыгралась удивительная траги-комедія.
   Умеръ нѣкій аббатъ Буланъ, по свидѣтельству врача, просто отъ воспаленія въ легкихъ. Но нѣсколько журналистовъ, между прочимъ Юнтмансъ, занимавшійся черной магіей и написавшій нѣсколько книгъ, въ которыхъ трактуется о такихъ, напримѣръ, интересныхъ вещахъ какъ "діавольская месса" (messe au rebours), напали на другого аббата Gualta, обвиняя его въ томъ, что онъ отправилъ Булана на тотъ свѣтъ при помощи чародѣйства, а именно колдовалъ надъ восковой куклой, изображавшей Булана и такимъ образомъ разстроилъ его здоровье и убилъ его. Возгорѣлась полемика, начались дуэли, поднялась кутерьма, въ которой нѣтъ возможности разобраться. Можно было подумать, что дѣло происходитъ не въ Парижѣ конца XIX столѣтія, а въ средніе вѣка, въ эпоху процвѣтанія инквизиціи, костровъ, колдуновъ и колдуній.
   Однако откинувъ въ сторону всѣ преувеличенія, всю декоративную сторону, которой современные магики и теософы, какъ и ихъ средневѣковые предшественники обставляютъ свое искусство, мы увидимъ, что разсужденія ихъ при всей своей необычайности не лишены нѣкоторой реальной подкладки. Выставляется фактъ передачи на разстояніе ощущеній. Лица, заслужившія почетную извѣстность работами по естествознанію, утверждаютъ, что если сосредоточить вниманіе на фотографіи какого нибудь лица и мысленно терзать его образъ, то само это лицо будетъ испытывать страданіе... Умъ дѣйствуетъ на умъ, передавая черезъ разстояніе мысли и представленія, а воля на волю, передавая ощущенія и чувства. Это и есть -- магія, которая становится ч_е_р_н_о_й, когда это незримое вліяніе воли одного человѣка на болѣе слабую волю другого употребляется во зло послѣднему...
   При помощи куклы, на которой сосредоточиваетъ магикъ свою волю, средневѣвовые колдуны, по преданіямъ, убивали своихъ враговъ, прокалывая то мѣсто на восковой фигурѣ, которое соотвѣтствовало сердцу ихъ жертвы. Адепты спиритическихъ теорій, современные теософы и магики строютъ свои заключенія на предположеніи двойственности человѣческой индивидуальности. Человѣкъ состоитъ изъ матеріальнаго тѣла и особой субстанціи, которая составляетъ его "астральное тѣло". Но никогда еще имъ не удавалось подтвердить свои теоріи фактами, которые имѣли бы научное значеніе.
   Можно часто встрѣтить людей, которые сами были свидѣтелями, или только слышали о разныхъ необыкновенныхъ вещахъ и феноменахъ, которымъ они приписываютъ сверхъестественное, божественное или демоническое происхожденіе. Въ деревняхъ найдешь людей, видѣвшихъ русалокъ, домовыхъ, лѣшихъ, выходцевъ изъ могилъ, въ городахъ же постоянно толкуютъ о домахъ съ привидѣніями, спиритическихъ фотографіяхъ и вертящихся столахъ. У спиритовъ манифестаціи бываютъ двухъ родовъ. Въ маленькихъ частныхъ собраніяхъ каждый послѣ сеанса разсказываетъ то, чему былъ свидѣтелемъ, что видѣлъ и слышалъ, и всякій говоритъ различное, смотря по силѣ воображенія и нервозности адепта. Но если такое собраніе происходитъ при участіи профессіональнаго спирита, тогда происходятъ опредѣленныя явленія: адскій топотъ, звонки, летающіе по воздуху, стуки, таинственныя письмена и даже появленіе неизвѣстно откуда цвѣтовъ. Все это въ полномъ мракѣ.
   Теософы -- послѣдователи доктрины, представляющей видоизмѣненіе спиритизма; они, какъ мы уже сказали, вѣруютъ въ двойственность человѣческой природы, въ матеріальное и астральное тѣло. Это послѣднее можетъ отдѣляться отъ физическаго тѣла, переноситься черезъ большія пространства, носиться въ пространствѣ, дѣлаться то видимымъ, то невидимымъ.
   Это ученіе сложилось въ Индіи, въ буддійскихъ монастыряхъ Тибета и Гималая. Но не мало теософовъ въ англійскомъ и американскомъ обществѣ, а также въ Парижѣ. Теософы совершаютъ чудеса, а главнымъ образомъ разсказываютъ о нихъ. Вотъ нѣкоторые изъ этихъ разсказовъ.
   Въ англійскій лагерь привели плѣнника. Связанный, онъ легъ на землю, къ нему приставили часового и изъ человѣколюбія покрыли его шинелью. Прошло часа два, за плѣнникомъ явились, но его не оказалось подъ шинелью. Онъ исчезъ безслѣдно. Объясняютъ этотъ фактъ очень просто: плѣнникъ былъ "посвященный", достигшій третьей степени совершенства, и могъ по произволу дѣлаться невидимымъ. Другой примѣръ: къ англійскому офицеру приводятъ индуса; онъ былъ совершенно нагой; его на время посадили въ холщевую палатку; вдругъ въ ней раздалось монотонное пѣніе, голосъ повышался, сталъ затѣмъ слабѣть и словно потерялся въ отдаленіи; раздались громовые удары, окрестности потряслись, крики возобновились и казалось, что кричитъ толпа маленькихъ дѣтей. Вдругъ палатка отворилась и семъ мальчиковъ лѣтъ десяти выбѣжали изъ нея, проскользнули между изумленными зрителями и скрылись въ лѣсу. Плѣнникъ былъ "посвященный", и могъ превращаться въ нѣсколько другихъ существъ. Палатка оказалась пустой.
   Одинъ англійскій полковникъ утверждалъ, что въ сраженіяхъ ему приходилось встрѣчать индусовъ, которыхъ не брала ни пуля, ни сабля, потому что это были не люди, но лишь ихъ двойники, ихъ астральныя тѣла.
  

* * *

  
   Недавно вышла книга {Stendahl (Henri Beyle). "Souvenirs (Tégotisme, autobiograpliie et lettres inédites pnbliéis par Casimir Strysensky". G. Charpentier et E. Fasqueile, éditeurs. Paris. 1893.}, являющаяся новымъ звеномъ въ серіи исповѣдей и автобіографій, каковы исповѣдь бл. Августина, Жанъ-Жака Руссо, автобіографія Гете и дневники и признанія болѣе мелкихъ личностей, какъ напр. Башкирцева.
   "Souvenir d'égotisme" Стендаля (Анри Бейль), книга, манускриптъ которой находится въ библіотекѣ Гренобля, съ присовокупленіемъ нѣкоторыхъ его писемъ, издана теперь Казимромъ Стріенскимъ, и составляетъ дополненіе въ мемуарамъ Отендаля: "Vie de Henri Brulard" (1788--1800), Journal" (1801--1814) и Souvenirs d'égotisnie (1821--1830).
   Въ этихъ замѣткахъ, кромѣ яркой обрисовки личности самого Стендаля, мы находимъ много любопытныхъ подробностей о салонахъ эпохи Реставраціи.
   Анри Бейль былъ человѣкъ съ блестящимъ умомъ, это признаютъ всѣ. Найти доказательство этому въ книгахъ Стендаля не трудно. Для этого достаточно открыть на любой страницѣ тотъ или другой томъ, изданный имъ между 1814 и 1839 гг. и прочесть: острое, порою парадоксальное и ироническое слово, глубокія, тонкія замѣчанія, все это является какъ бы эхомъ яркихъ импровизацій этого блестящаго собесѣдника. Нѣсколько мыслей Стендаля, отмѣченныхъ своеобразностью его индивидуальности, лучше всего подтвердятъ ходячее о немъ мнѣніе. Умъ его былъ многостороненъ и проявлялся въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Онъ часто саркастиченъ, но ему не чужда мягкая грусть и мечтательство. Именно этотъ контрастъ особенно обаятельно дѣйствуетъ на читателя. Бейль былъ ученикомъ утилитарнаго Гельвеція, мягкаго Кабаниса и сухого Дюкло. Характеръ его совершенно отличенъ отъ характера французовъ и вообще романской расы. Въ особенности это замѣтно въ томъ, какъ понимаетъ Бейль любовь:
   "Вдругъ покраснѣть, отдавшись мечтамъ о стремленіяхъ своей юности, сдѣлать глупость отъ умиленія души, и покраснѣть не потому, что смѣшонъ въ глазахъ гостиной, но лишь въ очахъ единственной особы въ этой гостиной; въ двадцать шесть лѣтъ быть слѣпо влюбленнымъ въ женщину, которая любитъ другого или еще лучше (но это такая рѣдкая вещь, что съ трудомъ можно осмѣлиться ее написать, изъ страха стать непонятнымъ...), или еще лучше, войдя въ гостиную гдѣ находится женщина, которая, какъ вы вѣрите васъ любитъ, быть поглощеннымъ одной заботой, прочитать въ ея глазахъ то, что она думаетъ о васъ въ это мгновеніе, не питая въ то-же время никакой мысли обнаружить любовь въ своихъ глазахъ: вотъ признаки, о которыхъ я спрашиваю моего читателя. Это ясные признаки тѣхъ тонкихъ и рѣдкихъ чувствъ, которыя совершенно непонятны человѣку съ позитивными идеями. Какъ объяснить ихъ такого сорта людямъ? Сравнить ихъ съ повышеніемъ на сорокъ сантимовъ или измѣненіемъ тарифа Колумбійской таможни".
   Замѣтки Стендаля начинаются съ конца 1821 г. Австрійское правительство заподозрило его принадлежащимъ въ политическому тайному обществу Карбонаріевъ, и онъ принужденъ былъ оставить Миланъ, городъ, ставшій для него роднымъ, гдѣ онъ началъ службу въ арміи Бонапарта, гдѣ впервые любилъ, отдавался искусствамъ и наслаждался живописью и въ особенности музыкой.
   Онъ покидалъ предметъ своей любви "la divine Métilde", которая поглощала его съ 1818 по 1824 годъ. Въ Парижѣ онъ забылся среди избраннаго общества философовъ, писателей, остроумныхъ и знаменитыхъ людей. Въ это время онъ завязалъ знакомство съ графомъ де-Траси, авторомъ "Идеологіи", съ Бенжаменомъ Констаномъ, Мериме, Викторомъ Жакемономъ, генераломъ Лафайеттомъ, Шарлемъ де-Ремюза, еще молодымъ, но уже интеллектуально зрѣлымъ человѣкомъ; онъ встрѣчался съ рядомъ лицъ, изъ которыхъ можно назвать рядъ именъ: Форіель, Кювье, Тьеръ, Баранже, Обернонъ, Делеклюзъ, баронъ Жераръ, въ общемъ почти вся партія либераловъ Реставраціи.
   Къ этому времени Бейль уже напечаталъ нѣсколько сочиненій. Въ 1814 г. появились его "Письма изъ Вѣны о Гайднѣ, съ приложеніемъ жизнеописанія Моцарта и разсужденіемъ о Метастазѣ и современномъ состояніи музыки въ Италіи". Авторъ избралъ псевдонимъ Александръ-Цезарь Бомбе, -- имя-же Стендаль изобрѣтено было позднѣе. Оно въ первый разъ появляется на книгѣ "Расинъ и Шекспиръ" въ 1823 г.
   Въ 1817 г. вышли: "Исторія Итальянской живописи" и "Римъ, Неаполь и Флоренція, замѣтки о состояніи общества, нравахъ, искусствѣ и литературѣ и проч. и проч.". Послѣдняя книга нѣчто въ родѣ дневника путешествія, какъ позднѣе "Promenades dans Rome" (1829) и "Mémoires d'un Touriste" (1839).
   Кромѣ того въ портфелѣ Бейля была рукопись книги "О любви", написанной въ Миланѣ, "въ минуты просвѣтленія ума".
   Въ Бейлѣ замѣчалась черта, рѣдкая въ ту эпоху: космополитизмъ.
   Вмѣстѣ съ арміей Наполеона въ періодъ съ 1806 по 1812 г., онъ путешествовалъ по Германіи, Австріи, Россіи, въ 1817 и въ 1821 г. побывалъ въ Англіи. Во время пребыванія въ Италіи онъ встрѣтился съ Лордомъ Байрономъ, Брумомъ, Монти, Кановой, Россини, Пиччини и др.
   Интересно въ высшей степени описаніе генерала Лафайетта, котораго Бейль встрѣтилъ въ 1821 г., въ Парижѣ, въ блестящемъ салонѣ, въ улицѣ Анжу.
   "Высокій ростъ; одна изъ тѣхъ мощныхъ фигуръ, непоколебимыхъ, холодныхъ, съ той осанной, какая бываетъ у вельможъ на старыхъ фамильныхъ портретахъ, голова покрыта парикомъ съ короткими волосами. Этотъ человѣкъ, одѣтый въ темное платье, и вошедшій, немного хромая и опираясь на палку въ салонъ madame де-Траси, былъ генералъ Лафайеттъ". Но тутъ описаніе перемѣняется и принимаетъ шаловливый, но граціозный характеръ:
   "Лафайеттъ, въ этомъ нѣжномъ возрастѣ 75 лѣтъ, такъ-же вѣтренъ, какъ и я; онъ влюбленъ въ юную 18-ти-лѣтнюю уроженку Португаліи, находящуюся въ гостиной г-жи де-Траси, онъ полагаетъ, что она отличаетъ его, онъ занятъ ей одной, и что всего забавнѣе, кажется онъ не ошибается въ своихъ надеждахъ. Его европейская слава, изысканность его рѣчей, при полной простотѣ ихъ, его сѣрые глаза, воспламеняющіеся, когда онъ встрѣчается со взглядами юной красавицы, все заставляетъ полагать, что онъ весело проведетъ послѣдніе годы своей жизни".
  

* * *

  
   Сара Бернаръ написала какъ-то печальную сказку, въ которой жалуется на долю актеровъ, со смертью которыхъ вся ихъ слава исчезаетъ и ихъ совершенно забываютъ. Въ самомъ дѣлѣ: кто нынѣ помнитъ о Паста? А между тѣмъ успѣхъ ея былъ необычайный, и в_е_с_ь П_а_р_и_ж_ъ (le tout-Paris) Реставраціи ломился слушать ее. Это была единственная актриса, которая выдерживала сравненіе съ Тальма. Бейль дѣлаетъ любопытное заключеніе объ этой пѣвицѣ и Тальма.
   "Главную роль въ моей жизни, какъ и всѣхъ моихъ друзей въ 1821 году, играла Опера Буффъ. Паста играла въ Танкредѣ, Отелло, Ромео и Юліи и была несравненна... У Тальма была душа трагика, но порою онъ впадалъ въ смѣшныя преувеличенія. Успѣхъ Тальма основывался на дерзости сдѣланныхъ имъ нововведеній. Удивительно въ Тальма было только его "голова" и его "неопредѣленный (vogue) взглядъ". Я видѣлъ въ Лондонѣ трагика, который меня удовлетворилъ въ Кинѣ. Онъ меня тронулъ, я не могъ оторвать отъ него глазъ... Но женщина-трагикъ единственная Паста... Это трагическій талантъ въ соединеніи съ талантомъ пѣвицы. Когда смотришь на нее ухо дополняетъ впечатлѣніе глаза".
   "Двѣнадцать лѣтъ спустя, Жоржъ-Зандъ, путешествуя въ компаніи съ Альфредомъ де-Мюссе, слышала Паста въ Венеціи, и ея впечатлѣніе, занесенное въ "Исторію моей жизни", показываетъ, что Бейль не ошибался.
   "Паста, -- говоритъ знаменитая писательница, -- была еще прекрасна и молода на сценѣ. Маленькая, толстая и съ короткими ногами, какъ многія итальянки, великолѣпный бюстъ которыхъ, какъ будто развивается насчетъ остального тѣла, она находила способъ казаться высокой, такъ были благородны ея жесты и столько знанія было въ мимикѣ. Мнѣ удалось видѣть ее, стоящей въ гондолѣ, одѣтую съ самой экономической скромностью, что всегда ее отличало. Эта прекрасная, тонко очерченная голова камеи, являлась лишь тѣнью ея самой.
   "Въ старой шляпѣ и старомъ пальто, Паста можно было принять за служанку. Но вотъ она сдѣлала жестъ гондольеру, показывая гдѣ остановиться и въ этомъ жестѣ вдругъ сказалась королева".
   Любовь Бейля къ Италіи, къ кузинѣ, а также надежда встрѣтить миланцевъ, которые могли бы ему разсказать о предметѣ его платонической страсти, естественно влекли его въ салонъ Паста. Здѣсь онъ находился въ атмосферѣ, впечатлѣнія которой помогли ему написать "Vie de Rossmi", вышедшую въ 1824 г. Бейль жилъ тогда въ улицѣ Ришелье, въ томъ-же домѣ, гдѣ обитала и знаменитая пѣвица. Вечеромъ возвратившись съ какого-нибудь свѣтскаго раута или изъ театра, около полуночи онъ являлся въ Паста, гдѣ собиралось большое общество, и всѣ итальянцы, проживавшіе въ Парижѣ.
   Бейль имѣлъ истинныхъ друзей и истинныхъ враговъ. Тѣ, которые его хорошо узнавали становились его друзьями, незнавшіе же его относились къ нему враждебно. Иные изъ друзей его называли Мефистофелемъ: "въ сущности, говоритъ онъ, -- я удивляю или скандализирую всѣхъ моихъ знакомыхъ: я кажусь то чудовищемъ, то богомъ". Многіе считали Бейля не болѣе какъ невѣждой. Онъ дѣйствительно не былъ научно-подготовленъ, но за то обладалъ обширнымъ умомъ, талантливостью и "собственными" мыслями. На счетъ, своей репутаціи невѣжды онъ разсказываетъ слѣдующій анекдотъ: "Графъ Дарю былъ несказанно изумленъ, что я могу написать хотя страницу, которая доставила бы хоть кому либо удовольствіе. Однажды онъ зашелъ въ книгопродавцу, который мнѣ все это и разсказывалъ, и спросилъ мой маленькій томикъ; съ него запросили, такъ какъ изданіе все было распродано, соровъ франковъ. Можно было умереть со смѣху, глядя на его изумленное лицо.
   "-- Какъ! сорокъ франковъ:
   "-- Да, графъ, и то съ уступкой.
   "-- Возможно ли!-- сказалъ Академикъ, поднимая глаза въ небу:-- этотъ мальчишка! этотъ невѣжда!"
   Вращаясь среди разнообразнаго общества въ Парижѣ, Бейль для однихъ былъ веселымъ собесѣдникомъ, съ новыми оригинальными идеями, для другихъ -- противной партіи, конечно, -- онъ былъ человѣкъ опасный, революціонеръ какъ въ морали, такъ и въ политикѣ. Онъ сохранялъ всегда независимость, и не съумѣлъ извлечь выгодъ изъ своихъ знакомствъ по естественному отвращенію въ интригантству. Онъ не мечталъ ни о чемъ, кромѣ литературной славы и берегъ свою оригинальность и своеобразность мысли до того дня, когда наконецъ воплотилъ завѣтныя идеи въ капитальномъ сочиненіи. Онъ написалъ "Le Rouge et le Noir" въ 1830 г., передъ своимъ изгнаніемъ въ Чивитта-Веккія, передъ тѣмъ, какъ занялъ скромный постъ французскаго консула въ этомъ печальномъ итальянскомъ городѣ. Въ 1835 г. онъ говоритъ: "Я мало жалѣю о пропущенныхъ мною выгодныхъ случайностяхъ. Я получалъ бы больше, былъ бы кавалеромъ почетнаго легіона, но это мнѣ дорого бы стоило..."
  

* * *

  
   "Чтобы занять чѣмъ либо свой досугъ въ чужой землѣ, -- пишетъ Стендаль 20 іюня 1832 г. въ Римѣ, -- я рѣшился составить небольшіе мемуары, описавъ все, что видѣлъ во время послѣдняго моего пребыванія въ Парижѣ съ 1821 по 1830 г., т. е. въ девятилѣтній почти промежутокъ времени. Трудъ -- необходимый балластъ для корабля человѣческой жизни.
   "Я сознаюсь, что желаніе писать мнѣ измѣнитъ, если меня не будетъ утѣшать мысль, что наступитъ день, когда эти листы будутъ напечатаны и прочтены кѣмъ либо, кого я люблю. Но глаза, которые прочтутъ эти строки, едва еще раскрылись на свѣтъ Божій; будущимъ моимъ читателямъ еще лишь десять или двѣнадцать лѣтъ {На манускриптѣ "Souvenirs d'égotisme" есть помѣтка: "Напечатать лишь спустя лѣтъ десять послѣ моей смерти, изъ вѣжливости къ названнымъ здѣсь лицамъ. Теперь, впрочемъ, двѣ трети ихъ уже умерло".}.
   "Что я за человѣкъ? Глубокъ ли я? Обладаю ли замѣчательнымъ умомъ? По истинѣ, не знаю. День идетъ за днемъ и я рѣдко задумываюсь надъ этими фундаментальными вопросами, да и сужденія мои измѣняются сообразно съ настроеніемъ. Мои сужденія только взгляды.
   "Увижу, дѣлая экзаменъ своему сознанію съ перомъ въ рукѣ, найдется ли что либо п_о_л_о_ж_и_т_е_л_ь_н_о_е, что бы на долго оставалось для меня истиннымъ. Что я подумаю, когда черезъ нѣсколько лѣтъ перечту эти строки? Будетъ ли это чувство, какое всегда является во мнѣ, когда я перечитываю изданныя мною книги, -- глубокое чувство печали?
   ....Я боюсь обезцвѣтить счастливыя минуты, пережитыя мною, разъ я разскажу о нихъ, напишу, положу ихъ подъ анатомическій ножъ. Поэтическій духъ человѣчества умеръ, въ міръ пришелъ геній анализа. Я глубоко убѣжденъ, что единственное противоядіе, которое можетъ заставить читателя забыть о вѣчномъ "я", которое авторъ описываетъ, это полная искренность".
   Стендаль пережилъ славу Наполена, котораго всегда обожалъ, всемогущество императора въ 1810 г., паденіе 1814 г., и усилія новыхъ правителей вновь поставить страну на прежнюю высоту въ 1830 г.
   Въ 1814 г. графъ Beugnot, министръ полиціи, предложилъ Стендалю весьма выгодное мѣсто (господинъ, занимавшій его раньше ушелъ, порядочно нажившись, и говорили не кралъ), но, по словамъ Стендаля, "высочайшее презрѣніе къ Бурбонамъ, заставило меня оставить Парижъ съ сердцемъ, раздавленнымъ тріумфомъ всего, что я ненавидѣлъ.
   "Я выѣхалъ изъ Милана въ Парижъ въ іюнѣ 1821 г. съ 3.500 франковъ, съ мыслью, что когда эти деньги выйдутъ, единственнымъ выходомъ будетъ -- разбитъ себѣ пулей черепъ. Я оставлялъ послѣ трехъ лѣтъ дружества, женщину, которую обожалъ, которая меня любила и которая никогда не могла стать моею.
   "-- Когда вы вернетесь?-- спросила меня Метильда при разставаніи.
   "-- Никогда, -- надѣюсь.
   "По дорогѣ изъ Милана въ Комо, я готовъ былъ каждую минуту вернуться назадъ. Я, какъ говоритъ Шелли, дышалъ лишь вздохами.
   "Я желалъ переѣхать черезъ Сенъ-Готардъ верхомъ, надѣясь свалиться въ пропасть и тѣмъ немного развлечься. Хотя я и старый кавалеристъ, и сотни разъ сваливался съ лошади, но перспектива разбиться о камни или быть задавленнымъ тяжестью лошади пугала меня... Я въѣхалъ въ Парижъ, который показался мнѣ хуже моихъ самыхъ худыхъ ожиданій, съ единственною мыслью: не быть узнаннымъ, остановился въ улицѣ Ришелье, въ Брюссельской гостинницѣ, которую содержитъ Пети, старый слуга Дюма. Изысканная вѣжливость и тонкое обращеніе г. Пети, его безстрастная веселость, боязнь всякихъ слишкомъ глубокихъ движеній души, его живыя воспоминанія о маленькихъ удовлетвореніяхъ тщеславія, полученныхъ тридцать лѣтъ тому назадъ, его безусловная честность въ денежномъ отношеніи, дѣлаютъ его въ моихъ глазахъ воплощеніемъ француза. Я ему немедленно отдалъ на храненіе оставшіеся у меня 3.000 франковъ.
  

* * *

  
   "Лишь съ большимъ трудомъ могъ-бы я описать все, что происходило тогда въ моемъ сердцѣ. Я жилъ всегда и теперь продолжаю жить изо дня въ день, не думая, что буду дѣлать завтра. Ходъ времени я отмѣчаю лишь по наступающимъ воскресеньямъ, когда моя скука усиливается до высшей степени. Я никогда не могъ понять, почему это такъ. Въ 1821 г., въ Парижѣ воскресенье для меня было по истинѣ ужаснымъ днемъ. Затерянный среди громадныхъ каштановъ Тюльери, такихъ величественныхъ въ это время года, я думалъ о Метильдѣ... Когда я былъ съ моими друзьями, я проводилъ все время, теряясь въ смутныхъ мечтаніяхъ.
   "Я всегда говорю слишкомъ много, съ единственной цѣлью утишить тайную боль, терзающую меня... Я узналъ, нѣсколько лѣтъ спустя, что меня считаютъ человѣкомъ въ высшей степени увлекающимся. Если-бы я искалъ тогда общества женщинъ, то несмотря на мои годы, на то, что я не красивъ и т. д., чувствую теперь, когда пишу эти строки, я имѣлъ-бы успѣхъ и быть можетъ утѣшеніе. Но тогда всякое воспоминаніе о Метильдѣ разрывало мое сердце. Она витала передо мною, какъ прекрасное, печальное видѣніе и владычествовала надъ моими чувствами и воображеніемъ".
   "Любовь -- говоритъ Стендаль, -- подарила мнѣ комическую добродѣтель: цѣломудріе". Онъ описываетъ случай, когда видѣніе Метильды, предмета его платоническихъ воздыханій, дѣлало его равнодушнымъ въ благосклоннымъ къ нему красавицамъ.
   Онъ разсказываетъ, что еще въ Миланѣ, проводивъ Метильду къ ея двоюродной сестрѣ, г-жѣ Траверси, онъ остальную часть каждаго вечера проводилъ у милой и божественной графини Кассера...
   "И однажды я отказался быть любимымъ этой молодой женщиной, очаровательнѣйшей изъ всѣхъ кого я зналъ, лишь для того, чтобы явиться въ глазахъ Бога достойнымъ любви Метильды. Я отказался, въ силу тѣхъ же мотивовъ, и отъ знаменитой Вигано, которая, спускаясь однажды по лѣстницѣ въ сопровожденіи своего двора и толпы блестящихъ куртизановъ, отдѣлилась отъ всѣхъ, чтобы мнѣ сказать:
   "-- Говорятъ, что вы ко мнѣ неравнодушны?
   "-- И ошибаются, -- отвѣчалъ я съ величайшимъ хладнокровіемъ и даже не поцѣловалъ ея руку.
  

* * *

  
   "Вотъ какъ я жилъ въ эту эпоху.
   "Поднявшись въ десять часовъ, въ половинѣ одиннадцатаго я уже появлялся въ Руанскомъ кафе, гдѣ находилъ барона Люссинга и моего двоюроднаго брата (человѣкъ неподкупной честности, справедливый, разсудительный, другъ моего дѣтства). Худо лишь одно, что оба эти существа не понимаютъ абсолютно ничего въ теоріи человѣческаго сердца и о изображеніи этого сердца въ словѣ или звукахъ. Вглядываться въ характеры, строить заключенія до поводу всякаго самаго мелкаго факта составляетъ для меня самый интересный предметъ для разговоровъ.
   "Мериме, котораго я такъ уважаю, совершенно равнодушенъ къ такого рода разговорамъ. Мой другъ дѣтства, неоцѣненный Крозе (инженеръ департамента Изера), незамѣнинъ въ этомъ отношеніи; но его жена {М-me Praxéde Crozet, доставила въ библіотеку Гренобля большое количество рукописей Стендаля, около тридцати томовъ.} ревнуетъ къ нашей дружбѣ и мѣшаетъ ей. Какое горе! Какимъ бы замѣчательнымъ человѣкомъ былъ бы Крозе, если бы онъ жилъ въ Парижѣ. Женитьба и въ особенности провинція удивительно старятъ людей; умъ дѣлается лѣнивымъ и мозгъ, въ силу рѣдкаго упражненія, теряетъ свою подвижность, становится вялымъ и неповоротливымъ.
   "Насладившись, въ café de Rouen, великолѣпной чашкой кофе и двумя бріошами, я провожаю Люссинга въ его контору. Мы идемъ по набережнымъ, останавливаясь у каждаго продавца эстамповъ. Когда я разстанусь съ Люссингомъ начинается ужасное для меня время. Я иду, -- въ этомъ году жары нестерпимыя, -- искать тѣни и хоть немного прохлады подъ старыми каштанами Тюльери. Такъ какъ я не могу забыть, говорю я себѣ, не лучше ли мнѣ покончить съ собою? Все мнѣ въ тягость. Въ 1821 г. у меня еще были остатки моей страсти въ итальянской живописи. Я иду въ Лувръ. Видъ этихъ вѣчныхъ созданій искусства напоминаетъ мнѣ живѣйшимъ образомъ миланскій музей и Метильду...
   "Я сохранилъ необыкновенно мало воспоминаній объ этихъ дняхъ, которые были всѣ похожи одинъ на другой. Все, чѣмъ забавлялся Парижъ, наводило на меня ужасъ. Самъ либералъ, я находилъ либераловъ оскорбительно ничтожными. Я сохранилъ печальныя и оскорбительныя для себя самого воспоминанія о всемъ, что тогда видѣлъ.
   "Толстый Людовикъ XVIII, съ бычачьими глазами, медленно влекомый шестью жирными лошадьми, котораго я постоянно встрѣчалъ, дѣйствовалъ на меня самымъ удручающимъ образомъ.
   "Я купилъ нѣсколько пьесъ Шекспира, англійское изданіе; я читалъ ихъ въ Тюльери, и часто опускалъ книгу, чтобы мечтать о Метильдѣ.
   "Моя пустынная комната нагоняла на меня тоску.
   "Въ пять часовъ я летѣлъ за table d'hôte брюссельскаго отеля. Тамъ я находилъ Люссинга, усталаго, скучнаго, добраго малаго Баро, элегантнаго Пуатевена, пять или шесть оригиналовъ, по одну сторону темнаго промышленника, по другую -- мелкотравчатаго заговорщика.
   "Послѣобѣденный кофе -- еще пріятный моментъ для меня, въ противность прогулкѣ по бульвару, вошедшему въ моду и полному пыли. Бить въ этомъ мѣстѣ, гдѣ сходятся гвардейцы, франты, эти дамы высшаго разряда и элегантныя буржуазки, составляетъ муку для меня.
   "Наконецъ, въ половинѣ одиннадцатаго, я иду къ Паста, играть въ фараонъ. Я имѣю несчастіе приходить первымъ. Порою нахожу кого либо изъ новоприбывшихъ миланцевъ. Я скромно разспрашиваю о всѣхъ хорошенькихъ женщинахъ Милана, и кажется умру, когда произнесутъ имя Метильды. Порою сами о ней заговариваютъ. Такіе вечера составляютъ эпоху въ моей жизни. Наконецъ начинается фараонъ. Погруженный въ мечтанія, въ теченіе четырехъ часовъ я теряю или выигрываю тридцать франковъ. Я до того разсѣянъ, что когда проиграю больше, чѣмъ у меня въ карманѣ, говорю: "желаете, я поднимусь къ себѣ". Отвѣчаютъ: "не трудитесь, пожалуйста". И я плачу лишь на другой день. Это глупость, повторенная нѣсколько разъ, создала мнѣ репутацію бѣдняка. Я сталъ замѣчать, въ какой тревогѣ находится всякій разъ добрѣйшій Паста, мужъ актрисы, когда я проиграю 30 или 35 франковъ. Но когда я наконецъ все разглядѣлъ, то и тогда не измѣнилъ своего поведенія".
  

* * *

  
   Масса въ высшей степени интересныхъ мелочей, характеризующихъ эпоху, и мѣткихъ замѣчаній дѣлаетъ чрезвычайно интересными "Souvenirs d'égotisme". Письма Стендаля, приложенныя къ его запискамъ, охватываютъ періодъ съ 1801 по 1841 г.
   Въ первыхъ письмахъ отъ 4 фруктидора X года (22 авг. 1802 г.) и 15 фримера X-ro же (6 декабря 1801 г.) къ сестрѣ Бейль дѣлаетъ интересныя указанія на тѣ книги, которыя читалъ самъ и совѣтуетъ и ей читать. Тутъ фигурируютъ прежде всего исторія вѣка Людовика XIV и Карла XII -- Вольтера, исторія Людовика XI -- Маргаритты де-Люссакъ, писательницы XVIII и., Conjuration de Venise, аббата St. Béai.
   "Мало по малу, -- говоритъ онъ, -- ты полюбишь исторію Франціи и станешь пожиратъ ее". Далѣе указываются "Lettres Persanes", Монтескье и "L'histoire naturelle", Бюффона.
   "Когда я читаю Расина, Вольтера, Мольера, Виргилія, "Неистоваго Роланда", я забываю весь міръ.
   "Читай Расина и Корнеля, Корнеля и Расина безъ устали. Прочти Георгики Виргилія въ переводѣ Делиля. Не можешь прочесть Гомера, -- читай Генріаду. Читай Ла-Гарпа.
   Въ письмѣ къ своему другу, Эдуарду Монье, отъ 23 фрикера XII года (15 декабря 1803 г.), Бейлъ говоритъ: "я наконецъ прочелъ сочиненіе, которое мнѣ показалось чрезвычайно страннымъ, превосходнымъ въ нѣкоторыхъ частяхъ, ничтожнымъ въ другихъ и во всѣхъ повергающимъ въ полную безнадежность: "L'Esprit" Гельвеція. Эта книга такъ увлекла меня сначала, что нѣсколько дней я сомнѣвался въ дружбѣ и любви. Но потомъ я пришелъ къ убѣжденію, что Гельвецій, никогда не испытавъ самъ этихъ тонкихъ чувствъ, былъ неспособенъ ихъ живописать. Какъ могу я объяснить это непостижимое волненіе, которое чувствуешь при одномъ взглядѣ, это вѣчное постоянство, которое поддерживаетъ пламя безнадежной любви? Объясните эту непостижимую силу, которая среди тысячи незначительныхъ фразъ дѣлаетъ внятнымъ влюбленному то, что написано для него и въ оттѣнкѣ голоса, неуловимомъ для другихъ, но который онъ одинъ чувствуетъ, рисуетъ ему всѣ мученія той, кого онъ любитъ, и говоритъ ему, что онъ одинъ можетъ утѣшить эти мученія! Мнѣ кажется, что Гельвецій не можетъ объяснить эти чувства и тысячи имъ подобныхъ.
   "Эгоистъ, -- говоритъ онъ въ другомъ письмѣ, -- чуждъ истиннаго блага общественной жизни: любить людей и служить имъ.
   "Чѣмъ болѣе упражняется чувствительность, тѣхъ она становится тоньше. Вольтеръ прекрасно выразилъ эту идею: "Душа есть огонь, который нужно питать и который гаснетъ если не увеличивается".

А. Э.

"Вѣстникъ иностранной литературы", No 2, 1893

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru