Епифанов Сергей Алексеевич
Горемыки-писатели

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из прошлого).

   

С. А. Епифановъ

Смѣхъ и Слезы

СМѢШНЫЕ РАЗСКАЗЫ, СЦЕНЫ, ШУТКИ И ЛИРИЧЕСКІЯ СТИХОТВОРЕНІЯ

МОСКВА
Изданіе журнала "РАЗВЛЕЧЕНІЕ"
1900

   

ГОРЕМЫКИ-ПИСАТЕЛИ.

(ИЗЪ ПРОШЛАГО.)

I. Пріютъ "тетки Марфы".

   Мрачно смотритъ двухэтажный каменный домъ Петрова, стоящій въ концѣ пресловутаго Проточнаго переулка, почти на самомъ берегу Москвы-рѣки. Мѣстность эта почему-то называлась въ недавнее время "индѣйскимъ царствомъ" и населена была самымъ бѣднымъ столичнымъ людомъ, пролетаріатомъ, днемъ ютившимся въ трактирахъ, кабакахъ, пивныхъ и водогрѣйняхъ, которыхъ здѣсь на разстояніи четверти версты было больше, чѣмъ слѣдуетъ, -- а ночь проводившихъ въ мрачныхъ притопахъ знаменитой когда-то "Аржановской крѣпости" и въ пріютѣ "тетки Марфы", въ вышеназванномъ домѣ Петрова.
   Пріютъ этотъ представлялъ изъ себя огромную ночлежную квартиру, занимавшую весь верхній этажъ и раздѣленную на мужское и женское отдѣленія. Первое состояло изъ трехъ комнатъ: прямо противъ входной двери -- "дворянская", направо отъ нея -- рабочая, или "трескучая", и налѣво -- "жульницкая". Названія эти какъ нельзя лучше объясняли принадлежность ночевщиковъ къ той или другой категоріи обитателей "индѣйскаго царства". Женское отдѣленіе состояло изъ одной комнаты, въ которой ночевали спившіяся съ кругу "красавицы", наполнявшія трактиры и пивныя Проточнаго переулка.
   Описываемую ночлежную квартиру содержала нѣкая Марфа Карпова или, какъ ее называли въ округѣ, "тетка Марфа" -- маленькая тщедушная съ виду старушенка, но очень бойкая и энергичная, успѣвавшая отлично управляться съ 300, а то и болѣе ночлежниковъ, между которыми было много воровъ, мошенниковъ, людей, что называется, "отпѣтыхъ", отчаянныхъ головорѣзовъ или, какъ ихъ здѣсь называли, "головотяповъ". Ея боялись, потому что она могла во всякое время, въ холодъ, дождь, морозъ, выгнать непонравившагося почему-либо ей ночлежника -- обыкновенно раздѣтаго и разутаго бѣдняка.
   Что творилось въ пріютѣ тетки Марфы -- уму непостижимо! Это былъ какой-то хаосъ, адъ, столпотвореніе вавилонское...
   Постараюсь нарисовать хотя блѣдную картину этого пріюта вечеромъ, зимой, въ то время, когда онъ начиналъ жить своею особенною, ужасною жизнью.
   Двѣнадцатый часъ ночи. Трактиры, пивныя и кабаки въ Проточномъ переулкѣ заперлись. Все живое, сидѣвшее днемъ въ этихъ заведеніяхъ -- обыкновенно пьяное, рваное, драное, потерявшее подобіе человѣческое -- идетъ къ "теткѣ Марфѣ" на ночлегъ.
   Визжитъ на проржавленныхъ петляхъ дверь мужского отдѣленія, внося въ квартиру съ каждымъ входящимъ густые клубы морознаго воздуха.
   Въ первый моментъ разсмотрѣть что-либо очень трудно: въ непроглядной атмосферѣ пара и табачнаго дыма мелькаютъ какіе-то темные силуэты. Шумъ, гамъ, крики -- невообразимые; разобрать ничего нельзя, словно въ громадной простонародной банѣ.
   Около самой двери, закутавшись въ огромный теплый платокъ, сидитъ Марфа съ мужемъ своимъ, хромымъ и лысымъ Матвѣемъ, и каждаго входящаго встрѣчаетъ обыкновенно возгласомъ:
   -- Давай пятакъ!
   Ночлежникъ отдаетъ 5 копѣекъ, идетъ въ одну изъ трехъ комнатъ и занимаетъ мѣсто гдѣ-нибудь на нарахъ, а если послѣднія заняты, то внизу на полу, -- "подъ горцами" (тоже, что и нары).
   Около 12 часовъ ночи весь пріютъ тетки Марфіл переполняется бездомнымъ людомъ. Всѣ, мѣста на парахъ, подъ ними и въ проходахъ заняты: ночуетъ человѣкъ 300 слишкомъ.
   Жизнь входитъ въ свои права: кто играетъ на деньги въ карты, кто -- безъ картъ, "подъ ручку" (особый родъ азартной игры), кто дерется, кто оретъ пѣсню, кто водку пьетъ, кто что-то ѣстъ, хлебая изъ чашки, кого бьютъ,-- и все шумитъ и галдитъ такъ, что даже привычная къ этому аду Марфа считаетъ нужнымъ крикнуть во все горло:
   -- Чего разорались, жулье? Молчать, а не то на морозъ выгоню!
   Шумъ моментально прекращается на время, а потомъ возобновляется съ новою силой.
   Контингентъ ночлежниковъ въ пріютѣ тетки Марфы былъ самый разнообразный: тутъ встрѣчались люди всѣхъ слоевъ общества и всевозможныхъ профессій; большую часть составляли воры, люди темные, побывшіе въ тюрьмахъ, скрывавшіеся изъ-подъ надзора полиціи, безпаспортные бродяги потомъ -- спившіеся мастеровые, за ними шли профессіональные нищіе -- "стрѣлки", какъ ихъ вообще называютъ, затѣмъ -- рабочіе, поденщики, народъ мирный, трудовой.
   Меньшую часть составляла интеллигенція: здѣсь были художники, учители, актеры, офицеры, чиновники, писатели-сотрудники журналовъ и газетъ. Всѣхъ ихъ привела подъ одну крышу мрачнаго марфинскаго притона одна и та же причина: неудачно сложившіяся обстоятельства и -- главнымъ образомъ -- тѣсное общеніе съ Бахусомъ.
   Вотъ растянулся во всю длину паръ высокаго роста молодой еще человѣкъ, здоровый, широкоплечій съ небольшими рыжеватыми усами; одѣтъ онъ въ рваную ситцевую рубаху, рваныя брюки, на плечахъ -- что-то въ родѣ женской кацавейки, на ногахъ -- опорки.
   Это -- запасный поручикъ В. Д. П., родной племянникъ извѣстнѣйшаго адвоката, носившій одинаковую съ нимъ громкую фамилію.
   Когда-то блестящій офицеръ, теперь онъ -- простой поденный рабочій по заливкѣ асфальтовыхъ троттуаровъ.
   -- Дормидонтычъ, выпьемъ?-- обратился къ нему сосѣдь по парамъ, бывшій редакторъ одной изъ сибирскихъ газетъ, кандидатъ правъ Ч--въ, служившій ранѣе правителемъ дѣлъ канцеляріи одного изъ административныхъ мѣстъ Сибири, имѣвшій чины и ордена и Богъ вѣсть какими судьбами попавшій въ Москву въ пріютъ тетки Марфы.
   -- На что выпить-то?-- съ грустью спросилъ поручикъ, вытягиваясь на "горцахъ".-- Получилъ я за день девять гривенъ, ну и всѣ того... Нѣтъ ни сантима! Завтра въ 5 часовъ утра надо итти "на асфальтъ", а у меня и на чай не осталось... Хоть въ бутылку полѣзай съ горя!
   -- Скверно! А выпить, братъ, не дурно бы было, -- замѣтилъ Ч--въ.
   -- А мнѣ такъ спать смертельно хочется; усталъ я за день-то, плечи ноютъ, -- отвѣтилъ поручикъ И. и повернулся отъ сосѣда на другой бокъ, давая тѣмъ понять, что разговоръ конченъ.
   Тутъ же въ "дворянской" комнатѣ помѣщались вмѣстѣ съ другими интеллигентами и горемыки-писатели, теперь уже умершіе: Преженцевъ, докторъ философіи, кончившій курсъ въ гейдельбергскомъ университетѣ, бывшій послѣ негласнымъ редакторомъ "Московской газеты", издававшейся Снегиревымъ, въ домѣ котораго, на Остоженкѣ, въ помѣщеніи редакціи, и умеръ отъ удара скоропостижно этотъ превосходный во всѣхъ отношеніяхъ человѣкъ.
   Ѳедоръ Ѳедоровичъ Трубниковъ -- старинный работникъ на литературной нивѣ, въ описываемое мною время помѣщавшій свои маленькіе, но прелестные очерки и разсказы въ "Современныхъ Извѣстіяхъ".
   Трубниковъ былъ веселый, беззаботный человѣкъ, несмотря на то, что быль уже не молодъ, и женатъ, но съ женой не жилъ, такъ какъ она учительствовала гдѣ-то подъ Москвой, а онъ "пилъ" день-деньской, пропиваясь до рубашки, или же работалъ, какъ волъ у одного домовладѣльца, съ Арбата, который его страшно эксплоатировалъ: давая бѣдняку уголъ въ пустой квартирѣ своего дома и кое-что изъ обѣда, онъ заставлялъ его писать для себя разные разсказы, эскизы, очерки, которые потомъ подъ своею фамиліей помѣщалъ въ нѣкоторыхъ изданіяхъ и между прочимъ въ "Современныхъ Извѣстіяхъ". Бывало, спросишь Трубникова при свиданіи:
   -- Какъ дѣла, Ѳедоръ Ѳедоровичъ?
   Тотъ махалъ рукой.
   -- Скверно! Заперъ меня О--въ, никуда не пускаетъ: катаю ему каждый день по разсказу... Насилу вырвался... Что подѣлаешь? нужда проклятая!
   И поникнетъ, бывало, труженникъ этотъ своею кудрявою, красивою головой.
   Рядомъ съ Трубниковымъ лежалъ на нарахъ у Марфы поэтъ Павелъ Николаевичъ Дмитріевъ, помѣщавшій свои стихи между прочимъ въ "Русскомъ Сатирическомъ Листкѣ" и "Развлеченіи" (при издателяхъ Насоновѣ, а потомъ -- Щербовѣ).
   Это былъ просто идеальный человѣкъ: тихій, скромный, умный, очень развитой, съ чуткою поэтической душой, отзывчивою на все хорошее и доброе, готовый, бывало, отдать ближнему буквально послѣднюю рубашку. Но при всемъ этомъ онъ былъ горчайшій пьяница: водка загубила его талантъ и его самого загубила...
   Эта же страсть въ выпивкѣ привела въ пріюту тетки Марфы и еще одного писателя-горемыку, Ивана Тимоѳеевича Соколова, талантливаго сотрудника "Современныхъ Извѣстій", писавшаго прелестные разсказы изъ деревенской жизни.
   Родомъ тулякъ, потомственный почетный гражданинъ, Соколовъ, какъ-то потерявшій свой видъ на жительство, взятъ былъ изъ пріюта Марфы ночнымъ полицейскимъ обходомъ и отправленъ въ Тулу этапнымъ порядкомъ, гдѣ, какъ я слышалъ, недавно умеръ.
   

II. Три смерти.

   Ночлежники Марфы только что поднялись. Кто протиралъ сонные глаза, кто "сооружалъ" похмелье, собирая пятачки на бутылку сивухи, кто шарилъ въ пустыхъ карманахъ, восклицая съ недоумѣніемъ:
   -- Братцы! Кто же это похоронилъ меня? (т. е.-- укралъ деньги).
   Проснулся и Трубниковъ съ сильною головною болью послѣ довольно изряднаго вчерашняго "возліянія". Онъ ежеминутно охалъ, приложивъ руку къ бѣлому высокому лбу; красивое, вѣчно румяное лицо его теперь было блѣдно и измято; кудрявые, съ сильною просѣдью, волоса свалялись въ копну сѣна и, кажется, еще болѣе посѣдѣли. Очевидно, онъ страшно страдалъ со вчерашней выпивки.
   -- Братцы!-- обратился Трубниковъ умоляющимъ голосомъ къ ночлежникамъ, -- нѣтъ ли у кого гривенника или пятачка на похмелье?-- Отдамъ вдесятеро...
   Просимыхъ денегъ ни у кого не оказалось. Да и могли ли онѣ быть на утро у марфинскихъ обитателей, жившихъ исключительно данною минутой и никогда не заботившихся о завтрашнемъ днѣ?
   -- Ни у кого нѣтъ ни гроша, Ѳедоръ Ѳедоровичъ,-- отвѣтилъ кто-то изъ ночлежниковъ, которые его хорошо знали.
   -- Ну, дайте попить водицы: страшно пить хочется,-- попросилъ опять Трубниковъ.
   Ему принесли цѣлый ковшъ холодной, какъ ледъ, воды.
   Дрожащими руками схватилъ бѣдняга принесенную посудину, жадно прильнулъ воспаленными губами къ краямъ ковша и, не отрываясь, выпилъ почти всю воду. Затѣмъ онъ откинулся назадъ, молча схватился за сердце, нервно вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, вытянулся во всю длину наръ, лицо его вдругъ почернѣло, и онъ застылъ весь въ одномъ положеніи.
   -- Братцы! вѣдь Трубниковъ-то, кажись, умеръ!-- воскликнулъ кто-то изъ ночлежниковъ.
   Всѣ бросились на этотъ возгласъ: кто щупалъ пульсъ Ѳедора Ѳедоровича, кто тянулъ за руки, за ноги, кто теребилъ за голову.
   Трубниковъ не шевелился: онъ умеръ скоропостижно, ударомъ.
   Вслѣдъ за Трубниковымъ, почти одновременно, отправился ad patres и другой горемыка -- поэта Павелъ Николаевичъ Дмитріевъ. Этого свела въ могилу чахотка. Онъ и вообще-то былъ слабаго здоровья, блѣдный, лицо худое, землистаго цвѣта, вѣчно покашливалъ, хотя и не жаловался на какую-либо болѣзнь.
   Въ послѣдній разъ я встрѣтилъ Дмитріева въ одномъ грязномъ трактирчикѣ въ Большомъ Толстовскомъ переулкѣ, на Смоленскомъ рынкѣ. Здѣсь онъ имѣлъ всегдашнее пребываніе; здѣсь и писалъ онъ свои стихи, усѣвшись въ углу темной каморки, носившей названіе "телятника". Симпатичное, хотя и некрасивое лицо поэта было страшно худо и блѣдно; красивые большіе глаза ввалились и какъ-то особенно блестѣли; частый кашель былъ рѣзокъ и непріятенъ. Это былъ просто живой мертвецъ.
   Я предложилъ Дмитріеву водки, зная, что онъ никогда отъ нея не отказывался.
   Но на этотъ разъ, къ моему удивленію, онъ отказался.
   -- Нездоровъ, голубчикъ,-- заговорилъ онъ глухимъ голосомъ.-- Грудь сильно болитъ, одышка, насилу хожу. Пошелъ бы въ больницу, да паспорта нѣтъ -- давно потерялъ. Хочу какъ-нибудь черезъ полицію: не умирать же на улицѣ!
   Вскорѣ, дѣйствительно, полиція отправила его, уже совершенно больного, во 2-ю городскую больницу, гдѣ онъ черезъ мѣсяца умеръ, всѣми оставленный, забытый, даже своими ближайшими родными.
   Миръ его праху!
   Интересно то, что за нѣсколько времени до своей смерти онъ написалъ стихотвореніе, помѣщенное въ одномъ изъ журналовъ, которое кончалось такъ:
   
   Скоро приблизится смертный мой часъ,
   Трупъ мой свезутъ на кладбище...
   Бѣдные черви! Жалѣю я васъ:
   Скудная будетъ вамъ пища...
   
   Это четверостишіе неизвѣстно почему помѣщено на обложкѣ нелѣпой книжки поэта-декадента Емельянова-Коханскаго водъ нелѣпымъ же заглавіемъ "Обнаженные нервы (посвящаю себѣ и египетской царицѣ Клеопатрѣ)".
   Ужъ не выдаетъ ли г. Емельяновъ-Коханскій за свои эти предсмертныя слова, покойнаго Дмитріева?
   Зимнее, морозное утро. Еще темно, на улицахъ тускло мерцаютъ фонари, слабо освѣщая съежившіяся фигуры рабочихъ, поденщиковъ и мастеровыхъ, спѣшившихъ въ трактиры посидѣть и отогрѣться за чаемъ.
   Около одного трактира на Смоленскомъ рынкѣ кучка народа окружаетъ какого-то человѣка, лежащаго на снѣгу: одѣтъ онъ бѣдно -- въ сильно поношенное теплое пальто и ветхіе сапоги. Кругомъ головы этого, неподвижно лежавшаго, человѣка снѣгъ весь обагренъ кровью, образовавшею довольно большую лужу.
   Въ толпѣ слышатся разговоры:
   -- Надо полагать -- нищій... Эхъ, сердечный!
   -- Смотри, братцы, ужъ почти старикъ... Что это съ нимъ попритчилось? Вотъ она... Жизнь человѣческая!
   -- Да... Жалко бѣднягу!...
   Подходитъ городовой и спрашиваетъ:
   -- Пьяный, что ль?
   -- Какой пьяный, -- отвѣчаютъ изъ толпы. Вишь, человѣкъ зарѣзался...
   Трупъ самоубійцы былъ отправленъ въ полицейскій домъ.
   Этотъ горемыка, такъ ужасно покончившій съ собою, былъ извѣстный писатель Николай Васильевичъ Успенскій, двоюродный братъ еще болѣе извѣстнаго Глѣба Успенскаго.
   Николай Васильевичъ, дошедшій до крайней степени нищеты и въ послѣднее время за неимѣніемъ квартиры ночевавшій въ ночлежномъ пріютѣ Бѣлова, въ Никольскомъ переулкѣ, на Смоленскомъ рынкѣ, зарѣзался перочиннымъ ножомъ, не имѣя силъ терпѣть нравственныя и физическія страданія. Впрочемъ, тайну своей смерти онъ унесъ въ могилу, оставивъ единственную малолѣтнюю дочь на произволъ судьбы.
   Послѣ его смерти газеты напечатали некрологъ почившаго самоубійцы, пѣли диѳирамбы, курили ѳиміамъ... Было устроено торжественное погребеніе: студенты несли гробъ его на рукахъ до самой могилы на Ваганьковомъ кладбищѣ. А при жизни никто не вспомнилъ Николая Успенскаго, никто не зналъ его тяжкихъ нужды, лишеній, страданій, приведшихъ къ такому печальному концу.
   Такъ покончили всѣ расчеты съ жизнью эти три писателя-горемыки: Трубниковъ, Дмитріевъ и Успенскій, которыхъ я зналъ хорошо, въ особенности двухъ первыхъ, и память о которыхъ я живо сохранилъ до сего времени. Неудачно ли сложившаяся жизнь, слабость ли характера, отсутствіе ли своевременной помощи были причинами ихъ преждевременной смерти, -- я не знаю и не берусь судить...
   De mortuis -- aut bene, aut nihil...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru