Ершов Артемий Ильич
Без праздника

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

APT. ЕРШОВ

ИЗБРАННОЕ

НОВОСИБИРСКОЕ
КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1954

   

БЕЗ ПРАЗДНИКА

   Среди ровной степи, кругом, докуда охватывает мой взгляд, лежит синевато-белая, полупрозрачная, насыщенная лунным светом холодная пелена нетронутого снега. Далеко впереди, по краям узкой, уже утоптавшейся дороги рядами стоят маленькие жалкие вешки.
   Мне всё нравится. И однообразное несколько неровное поскрипыванье полозьев, усталый и тяжёлый топот побусевших лошадей, методическое сплёвывание моего ямщика киргиза в растерзанном малахае и тяжёлых сапогах, лёгкий бодрящий морозец, хватающий за нос, и даже эти маленькие одинокие вешки. Я еду на праздник. До города остаётся только один перегон. Правда, этот перегон довольно велик -- около сорока пяти вёрст, но я надеюсь, что доеду сегодня же.
   Я не замечаю, как передо мной выплывает тёмное пятно избушек и вытягиваются ввысь длинные журавли колодцев. Кой-где уже мелькают красные огоньки.
   И кажется мне, что за этими невзрачными саманными стенами уютно, светло и тепло. Ведь тут, конечно, готовятся к празднику. Всем люба эта радостная, волнующая ожиданием, хлопотливая предпраздничная работа.
   При въезде в посёлок киргиз гонит лошадей, кричит на своём гортанном языке непонятные слова и вдруг останавливает лошадей у ворот земской квартиры.
   Я вхожу, низко сгибаясь в дверях, и меня плотно охватывает тяжёлым спёртым и странно холодным запахом.
   Я почти ничего не вижу. Кто-то, очевидно хозяин, суетится и помогает тащить мой скудный багаж.
   -- Не беспокойтесь,-- говорю я,-- ведь я не надолго. Только пока перепрягут лошадей.
   Он не слышит и водворяет меня в тесной каморке, где между столом и кроватью я едва могу повернуться.
   Каморка освещена маленькой лампой, с давно немытым стеклом. В чёрный провал окна мне видна бледная ночь. Играют лениво холодные безжизненные лучи лунного света на узорах стекла.
   -- Так что...-- Хозяин не кончает и чешет затылок.
   -- Что?
   -- А лошадей-то, барин, нету.
   -- Как нет?
   -- Нету. Ночевать придётся. Мальчонка мой волостных увёз... Все в город едут... Праздник, вишь, там... Подождать до утра придётся... Самоварчик сготовить можно.
   -- Может быть, у кого из соседей?..
   -- Не-е... Где там...-- тянет мужик.-- Каки лошади... Сами еле живы...
   Это звучит для меня пусто. Проходят слова бесследно. Я не могу себе представить, что эту ночь я проведу в такой обстановке...
   -- Так самовар-то нужно?
   Я решаю, что дело с лошадьми затянется, и прошу самовар, чтоб хоть чем-нибудь заполнить время.
   Я осматриваюсь. Не нахожу ничего, на чём бы мог остановиться мой взгляд. Лампа горит неровно и потрескивает. Голые саманные стены. Кое-где потрескалась глина и в тёмных зигзагах излома притаилась тень. Тяжело пахнет глиной и чем-то кислым. Слышно, как на улице ругается киргиз с лошадьми.
   Где-то за стеной стучат самоваром.
   Я раздеваюсь. Зову ямщика и посылаю его поискать подводу.
   Кончив возню с самоваром, хозяин робко приоткрывает дверь. При неверном свете лампы я вижу чёрное испитое лицо, глубоко впавшие глаза. Они блестят тусклым светом луны. Точно вошла она безжизненная и холодная и осветила внутри. Захолодила, зачаровала тихими, но бесконечными и маятными ласками.
   -- В город, видно?.. Домой?..-- бросает он глухо и встаёт, упираясь в белую стену.
   -- Да. Домой... домой...-- почти пою я.-- К празднику... А что у вас не видать никого? -- спрашиваю я, чтобы завязать разговор.-- Нет разве совсем никого, кроме вас?..
   -- Что ты, что ты?..-- испуганно отмахивается мужик.-- Хозяйка у меня.
   И, помолчав, добавляет:
   -- И дочь тоже...
   -- Где же они?
   -- Лежат,-- коротко говорит он.-- Больны...
   Отрывисто звучат слова, точно в мгновение перехватило горло и нет словам выхода.
   -- Больны? -- пугаюсь я. Мне так не хотелось бы портить этой ночи даже чужими страданиями...
   -- Сейчас успокоились... Измаяли и меня... Сам, видно, слягу... Парнишку одного посылаю с проезжающими... Плох и он.
   -- Что же с ними такое?
   -- А бог его знает... Без хлеба, видно, вот и приключилось... Хлебушка, слышь, негу... Хлебушка... Замер народ... Плохо без хлебушка...
   И этот лохматый человек так ласково и трепетно произносит: "хлебушка".
   -- Как же так?... Как?
   Я не могу и не хочу понять. Ведь впереди праздник.
   -- Не родился... Выжгло всё, вот и нету...
   И смотрит на меня скорбно -- спокойными глазами, не удивляясь и не негодуя.
   -- Да, да... Я слышу...
   Вспоминаю -- читал, но так пустым звуком прошло мимо мысли.
   -- Это плохо... это плохо...
   И мне хочется, чтобы ушёл поскорее этот страшный в покорности человек. Хочу быстро уехать. Они оскверняют святость ночи. Но он не уходит, а опять скрипит жёстко и сухо.
   -- Скотину пораспродали... способия, сказывали, дадут... не дали... Плохо народишку... не поправиться долго... Болезни пошли без хлебушка-то. Сестра больным выдаёт, да много ли?..
   "Ах. да какое мне дело, какое мне дело?.. Уйди ты, уйди! Придёт праздник -- забуду!"
   Но я не кричу. Это кричит что-то внутри меня.
   -- Доктор-то был?..-- участливо спрашиваю я.
   -- Где там доктор! По всем не наездится. Много ведь их, больных-то... почитай, в каждом доме. Сестра тут ходит.
   -- Какая сестра?
   -- Милосердия... С лета живёт у нас... Как летом скотина падать стала,-- колоть запретили, хлебушка не родилось... Отощал народ, и болезни пошли... В роту гнить у которых стало... Вот с лета и живёт. Даёт хлебушка, а что уж больным-то давать. Покуль здоров, не дают, а слёг, так тогда и не надо.
   Много скорби, обиды в словах. Падают слова отрывисто и скрипуче.
   Я стараюсь не думать. В эту ночь не надо жалоб.
   Но вот в скрипучую речь вошли новые звуки. Жалобные, беспомощные и мучительные... Это там, за стеной.
   Мужик быстро бросается в дверь, но потом останавливается.
   -- Да, барин... Порошки может есть какие?.. Дай ты бога для...
   -- Чем больны-то?..
   -- Да тиф, что ли, сказывала сестра.
   Порошков у меня не было.
   Хозяин исчез.
   Я невольно прислушиваюсь. Мне не нужно слушать, как стонут люди, но у меня обостряется слух. И стоны всё увеличиваются, достигают громадных размеров, переходят в бредовые выкрики... Двое стонут и бредят... И это порождает в моём мозгу безобразные хаотические картины и заставляет сжиматься сердце. Бредят двое... Мечется между стонами третий, растерявшийся и покорный... Успокоительно и безнадёжно скрипит... Хотя бы на миг успокоились... Трудно дышать... А стоны и бред уже бьются близко в мои стены, отравляют радость... вот, вот они ещё сильнее!..
   Ехать... Во что бы то ни стало ехать...
   Я одеваюсь, дрожащими руками открываю дверь, и стоны плотно охватывают меня со всех сторон... Почти нет спасенья... Они так близко... Неужели только двое?.. А так много стонов!
   Почти выбегаю на улицу и только там прихожу в себя.
   Всё та же чистая и бесстрастная ночь. Святая ночь. Под невинным снежным покровом спит земля, но я знаю, что там, по направлению уходящей дороги, не спят люди. Радостно собрались, переживая бесконечное рождение их надежды. Я могу ещё успеть к ним... Ночь подождёт, чтобы я успел присоединиться к празднику.
   Я долго хожу по ограде, снег скрипит под ногами, и я уже иногда забываю, что в этом низеньком доме царит ужас, оскалил страшные зубы голод и смеётся улыбкой черепа.
   Ямщика всё еще нет. Я выхожу на улицу. Она мертва. Только воет где-то, должно быть вон вблизи того колка, что плотно прильнул к посёлку, голодный бездомный пёс.
   Меня окликает хозяин. Готов самовар. Стоны тише. В их комнате так темно, что я не могу рассмотреть, где лежат больные.
   Моя комната ожила. Бурлит, как и всегда беспечно, грязный с зелёными полосами самовар. Я гляжу на мгновенно потускневшие стёкла, на высоко поднимающийся пар и думаю, что в городе скоро пойдут уже из церкви, загудят рождественские колокола и родится светлая живая надежда в самых мрачных душах.
   Хозяин отказался пить чай. Я сижу перед налитым стаканом, но не пью, а слушаю, как шипит говорливый самовар, и боюсь, чтобы не услышать вновь то, что не хочу и не могу слышать.
   Пришёл ямщик.
   -- Не везёт никто. Да и лошадей-то у них нет. А мне домой пора ехать...-- и засверлил острыми угольками-глазами пространство.
   И я принял это сообщение равнодушно. Всё равно -- поздно.
   Разложил на широкой кровати шубу, погасил лампу. Скудный четырёхугольный провал окна гипнотизирует взгляд и не даёт покоя. Хотя бы скорее заснуть. Но помимо своей воли я напряжённо вслушиваюсь в неясные шорохи, жду, что через миг прилетит стон. Это было бы безумно мучительно! Я думаю, и мне кажется странным, что я близко принял к сердцу страдания этих чуждых мне людей. Ведь они чужие. Будь лошади, я бы поехал спокойно. А теперь я уже весь в их власти, боюсь страшного в жалобе стона... Да, да... Я читал -- цинга и тиф... зовут его голодным.
   "Тиф!"
   На миг я почти застываю.
   "Тиф! Ведь заразишься!.. Двое больных!.." -- мелькают обрывки мысли. Я холодею и стараюсь почему-то лежать неподвижно. "Скорей отсюда... Спасенья нет... Я уже наверное ношу в себе беспощадную болезнь. А сестра?.. К ней, скорей!.. Пусть помогает... у ней есть средства!.."
   Я вскакиваю, торопливо одеваюсь и стараюсь бесшумно и тихо проскользнуть в дверь. Но дверь скрипит, и это больно режет слух. Меня не окликают. Я еле держусь на ногах -- до того велик мой страх.
   "Скорей к сестре!.."
   Я не знаю, где живёт она, и стучусь в первую попавшуюся избушку, где вижу свет.
   Мне долго не отворяют, но зато к моему глубокому удовольствию мне говорят, что сестра живёт здесь.
   Я тороплюсь и негодую. "Скорей, скорей..."
   -- Дома?
   -- Здеся. Чаво надо? Спит она...
   -- Мне нужно... Разбудите её...
   -- Только сейчас заснула... Умаялась... Сказала, чтоб не будили...
   -- Ах, господи! Да разбудите же... Мне очень нужно... Пожалуйста, скорее...
   Старуха внимательно всматривается мне в лицо, замечает волнение и спрашивает:
   -- Умирает, что ль, кто?..
   -- Умирает, умирает... Так и скажите...
   Старуха исчезает с лампой в соседней комнате. Я остаюсь один и только теперь замечаю, что здесь к тяжёлому запаху глины примешались острые и сильные запахи лекарств.
   Я слышу настойчиво звучащий голос старухи. И когда улавливаю в другом голосе недовольство, умоляю:
   -- Ради бога, ради бога...
   Сестра появляется в дверях растрёпанная, заспанная. Круги под глазами.
   -- Что вам?
   Спрашивает грубо и неприязненно вглядывается в лицо.
   Я бормочу что-то несвязное.
   -- Заболел кто?
   -- Да, да... То есть не заболел, но могу заболеть... Я сам... В квартире двое тифозных... Я не могу... У вас есть средства...
   Она с удивлением, почти с укором смотрит мне в глаза и говорит тихо, но отчеканивает слова:
   -- Здесь нет квартир без больных... Слышите -- ни одной... И помочь я вам не могу...
   Она делает попытку уйти, но я бросаюсь к ней:
   -- Ради бога!..
   Она обёртывается:
   -- Пу что же вам могу я сделать?.. У меня не хватает сил для больных, а вы здоровы. Я не спала очень много времени...-- вдруг говорит она устало, и я вижу, что ей трудно держать глаза открытыми. Но мне всё равно. Говорю об ожидающем меня празднике, настаиваю.
   И вдруг она, словно только теперь сознав, зачем её разбудили, смотрит на меня с ненавистью. Потом неожиданно у ней морщится лицо и она плачет обидно, как плачут маленькие дети. И говорит что-то.
   -- За что вы издеваетесь? Я почти и так не сплю совсем... измаялась... одна... А вы... о, господи... Как вам не стыдно, как не стыдно... Кругом голодны, больны, а вы о своём празднике... У меня уже нет сил, а я нужна...
   Я проклинаю свой нелепый страх, становлюсь маленьким и ничтожным перед упрёками, гадким со своим эгоистичным праздником и готов провалиться... Без оглядки бегу, не разбирая направленья, и твержу почти бессознательно:
   -- Не может быть праздника... Нет праздника... Ночь осквернена!..
   
   1911 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru