Ершов Артемий Ильич
Просветители

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

APT. ЕРШОВ

ИЗБРАННОЕ

НОВОСИБИРСКОЕ
КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1954

   

ПРОСВЕТИТЕЛИ

I. Отец Игнатий

   Когда проснулся маркушенский поп Игнатий, было уже очень поздно. В щели закрытых ставней глядели тонкие жёлтые лучи и расстилались по половикам блестящей полосой. Без толку суетились пылинки, описывая зигзаги в светлой полосу.
   На сердце у Игнатия, что называется, кошки скребли. Он долго лежал на кровати, уставив глаза в потолок, и думал.
   -- Что-то скверное, должно быть, произошло,-- решил Игнатий, но что именно, припомнить никак не мог. Пьянствовал вчера... но ведь это не в первый раз... беспокоиться тут не о чем... Так что же такое?..-- спрашивал себя поп.
   Достал из кармана подрясника, валявшегося на полу, измятую папиросу и долго курил.
   В доме было тихо. Даже не слышно ругательств работника Тимофея, который ухитрялся ругаться со всеми: с лошадью, свиньями, работницей Марькой, козлом, а когда никого не было, ругался потихоньку про себя, очевидно, для собственного удовольствия.
   Не гремели из кухни посудой и не топала по комнатам Марька. Игнатий стал одеваться.
   -- Марина! Ма-арька!.. закричал он, когда, провозившись минут двадцать, всё-таки не мог найти свой графин с водкой.
   На крик попа никто не отозвался.
   -- Что бы это значило? -- раздумывал Игнатий. -- И у меня что-то беспокойно, ноет... Ну, положим, приехал я домой только утром, но я и прежде не возвращался никогда в доброе-то время...
   Он начал перебирать в уме всё вчерашнее пьянство у церковного старосты.
   Припоминал все разговоры, -- но то, что тревожило его сейчас, как-то ускользнуло из памяти.
   Выплыла пьяная физиономия дьякона Савелия с оловянными округлыми глазами... Он кого-то бил... А потом его били... Пели песни, целовались... Ругалась жена церковного старосты, толстая обрюзглая баба.
   -- Всё это обыкновенно. Всё это и каждый раз бывает,-- удивлялся Игнатий,-- а вот поди ж ты!.. неспокойно... И бумаг, кажись, сердитых из консистории не было...
   Угнетённое настроение продолжалось. Игнатий даже плюнул и с новым остервенением принялся за поиски графина.
   Истратив полкоробки спичек, он нашёл графин на окне. На полу валялся круглый ночной столик; табак и гильзы рассыпались по всему полу.
   Глоток водки направил мысли Игнатия на другой лад, и он продолжал одеваться уже значительно веселее и даже замычал что-то легкомысленное и игривое. Может быть, это было "ангел вопияше", может быть, один из мотивов, вывезенных им со съезда в губернском городе.
   -- Марина-а! Марька-а!-- кричал поп между каждыми двумя глотками. Не получая ответа, он принимался напевать вновь, чем дальше, тем веселее.
   Облачившись в старый подрясник неопределённо-грязного цвета с жирными пятнами и засаленными локтями, Игнатий вышел из спальни и долго жмурился от яркого света.
   В доме -- ни души. Только толстый белый с рыжими пятнами кот спал на окне, растянувшись между горшками цветов.
   Игнатий вспомнил, что попадья собиралась в Озерки к своему брату, тоже попу.
   "Не разбудила... одна удрала", -- недовольно пронеслось в голове Игнатия.
   Ему предстоял томительно долгий день, скучный, с неподвижным горячим воздухом. В гости итти было некуда. Все мало-мальски богатые мужики были на пашне, и в селе оставалась только самая неспособная к выпивке часть населения: старики, бабы, ребятишки.
   -- Ма-арька! -- закричал Игнатий, выйдя через кухшо во двор.-- Чёрт!.. Марька!..
   Игнатий кричал до тех пор, пока у него не запершило в горле.
   Марька не отзывалась. Поп зашёл под навес, где стояли дровни и зимний возок с кожаным верхом.
   Шипенье, смешанное с храпом и причмокиванием, выдало присутствие Марьки.
   -- Опять спит, чёртова кукла! -- выругался Игнатий и попытался разбудить Марьку. Он кричал над самым ухом, тряс возок, но всё это мало беспокоило её. Она только повёртывалась, закрывалась, как от надоедливой мухи, и продолжала шипеть и всхрапывать.
   Игнатий отчаялся.
   -- Водо-ой!.. -- пропело вдруг в голове Игнатия, и он уже на цыпочках, боясь разбудить Марьку, направился к колодцу, позабыв, что только минуту тому назад он не мог её разбудить своим неистовым криком.
   Пока Игнатий доставал из колодца ведро воды, его уже прошиб пот.
   Солнце жарило немилосердно. Он хотел было бросить свою затею, но картина, как вскочит и завопит обалделая Марька, была так заманчива, что он, отирая пот красным с горошинами платком, потащил ведро под навес.
   Как вор, стараясь не хрустнуть какой-либо щепкой, подкрадывался поп к Марьке. Она продолжала храпеть, спала крепко и сладко.
   Игнатий опрокинул на Марьку ведро, причём довольно порядочно вымок и сам.
   Марька заорала, зафыркала и мигом выскочила из возка, не понимая в чём дело.
   -- Хо-хо-хо!.. Хорошо? Что во сне видела?.. Хо-хо-хо!..
   Игнатий прямо приседал от хохота. Он радовался, как школьник.
   Марька постояла, постояла, размазала, утираясь, грязь по лицу и, разобрав шутку, ринулась в дом, сердито бросив на лету Игнатию:
   -- Ну и дикой же ты, батюшка!
   -- Молчи, шкура!.. давай есть что-нибудь,-- рассердился Игнатий, вспомнив, что он ещё не закусывал. Где мать?
   -- Уехала в Озерки... с Тимофеем.
   -- Никто не был?
   -- Давеча Омельян Иваныч приходил. Спрашивал и разбудить велел... Будила тебя, будила, только носом свистишь!.. --Марька фыркнула.
   -- Ну, ну, ты, не больно... Чего фыркаешь!.. Дура!
   -- Вот тебя бы также водой,-- прыская, сказала Марька.
   -- Не сказывал, зачем надо было?..
   -- Омельян-то Иваныч? Запасных встречать поехал, -- сообщила Марька.
   Попа кольнуло, и он сразу вспомнил, что именно вчера растревожило.
   Возвращались с войны запасные, а у них много было счетов к попу и писарю. Вчера об этом мельком сообщил волостной писарь. Разрешение всех спорных вопросов мужики откладывали до возвращения с войны запасных. Грозили ими друг другу, грозили лесообъездчикам, купцам, лесному смотрителю.
   Игнатия особенно беспокоила история с сухарями.
   Сухари были весьма выгодной статьёй в довольно большом хозяйстве Игнатия. Эти сухари для "солдатиков" тащили все, начиная от богачей и кончая старой бабкой Дарьей, которая сама-то кормилась чуть не подаяньем.
   Поп, назначенный вместе с волостным писарем заведывать отправкой сухарей на Дальний Восток, действительно отправил первую партию, но потом, узнав, что сухари застряли в уездном городе, решил, что посылка сухарей совсем необязательна. Получаемые от мужиков сухари по-братски делились с волостным писарем, затем сбывались по дешёвке купцам. Весь причт и скот причта, само собой разумеется, объедались сухарями до отвала.
   А в письмах с Востока солдаты жаловались на пустые желудки, завидовали оставшимся дома. Потом, когда узнали, что даже из их села посылали груды сухарей, стали грозиться и убеждали своих односельчан последить, где застревали посылаемые сухари.
   Игнатия это беспокоило мало.
   -- Ведь видели вы, старики, что на четырёх подводах отправил. Да вон Митрий возил, его спросите... А теперь жду, когда побольше наберу, тогда уж и отправлю,-- говорил он мужикам, когда они передавали ему содержание солдатских писем.
   Но неделю тому назад соседский поп, выклянчив у Игнатия два мешка сухарей, поехал домой пьяный, вывалился в самой деревне, и прибежавшие на помощь мужики собственными глазами удостоверились, что их сухари идут совсем в другую сторону.
   Да и работник одного из купцов хвастал, что против хозяйских лошадей ни одна не выдержит, так как кормят их хлебным главным образом сухарями.
   Приток сухарей прекратился, и мужики стали определённо говорить, что волостному писарю и попу Игнатию не уцелеть.
   Поэтому-то Игнатий был неприятно поражён, когда узнал, что запасные уже сегодня приедут, и что староста, не добудившись его, поехал встречать их один.
   Игнатий составил было план встречи возвращающихся с войны солдат далеко за селом, с прочувствованной речью и восхвалением, думая, что это значительно уменьшит готовившийся удар.
   Теперь приходилось выдумывать что-нибудь другое.
   Марька суетилась, приготовляя попу чай, но ему было не до чаю. Он пил рюмку за рюмкой, напряжённо думая, с какой стороны подостлать соломки, чтоб упасть помягче.
   -- Уехать?.. Нельзя. Ведь надо же будет когда-нибудь возвращаться... О-гоо!.. Колокольным звоном встречу! -- и поп даже подпрыгнул.-- Марька! Добавь-ка! Да поскорее, -- заторопил Игнатий, подавая Марьке почти пустой графин...-- Да, да... Это будет лучше... Речь... Доблестные... христолюбивые... на поле брани... животы...-- мелькало в голове Игнатия, и он заговорил предполагаемую речь почти вслух.
   -- Отыщи-ка трапезника... Пусть сейчас же идёт сюда. Потом сходи к писарю. Скажи: батюшка, мол, зовёт. Чтоб сейчас же приходил... Да запряги лошадь, а потом сходи в лавку и позови Панкратия Степановича...
   Марька стояла, разинув рот, не зная, куда двинуться.
   -- Ну, ну... пошевеливайся. Брысь! Трапезника зови...
   Трапезник явился быстро.
   -- Вот что, Семён. Ты знаешь, что сегодня с войны запасные идут?
   -- Слыхал... болтали,-- угрюмо ответил Семён.
   -- Потрудились они в защиту животов наших,-- елейно продолжал Игнатий.
   -- Потрудились,-- подтвердил трапезник.
   -- Встретить их с почётом надо... Благодарить надо их как-нибудь...
   -- Надо,-- согласился Семён и подумал: "Чего это он так ёрзает?"
   -- Так ты бы, Сёмушка, лез на колокольню, да и посматривал, не едут ли. Как завидишь -- звони. Красным звоном! Во все чтобы... Я тоже в церковь приду и с крестом их встречу... Ладно ведь?
   -- А мне что? Ладно,-- равнодушно согласился Семён.-- Только мне некогда, обутки починяю...
   -- Брось пока. Новые подарю,-- убеждал Игнатий и, наконец, догадался поднести трапезнику стаканчик водки.
   Это подействовало на трапезника значительно сильнее, чем елейная речь попа.
   -- Во как зазвоню! -- воскликнул Семён и выбежал на улицу.
   Пришли волостной писарь и Панкратий Степанович. Оба они сильно трусили и ходили, как в воду опущенные.
   Весёлый и спокойный вид попа Игнатия значительно ободрил их. Марька довольно часто бегала с пустым графином в погреб, где у попа всегда был неограниченный запас.
   Бестолковый и болтливый звон колоколов заставил их вскочить и броситься из дому.
   Игнатий облачился и с крестом стал на паперти.
   Немного погодя подкатил длинный караван с запасными. Церковный староста, встречавший запасных, заслышав звон, смекнул, в чём дело, и направил поезд сразу к церкви.
   Напуганные неурочным звоном, сбегались к церкви все, кто мог ходить.
   Поп Игнатий начал говорить речь, но Семён так неистово по праздничному звонил в колокола, что Игнатий сам с трудом слышал собственный голос.
   Отслужили молебен, Панкратий Степанович дал на ведро водки, и запасные рассыпались по домам.
   В первый и второй день приезда запасные были заняты своими делами: слезами, воспоминаниями, восторженными криками в честь героев, выпивкой. На радостях и сухарях забыли
   И только тогда, когда прошёл первый туман радостного возбуждения, запасные толпой пошли к сельскому старосте и стали требовать схода.
   Сход был созван.
   Герои сухарной кампании сидели у попа. Сильно трусил волостной писарь, за которым водилось много и других грехов.
   Марьку послали на разведку.
   Попадья, попричитав, затворила наглухо ставни в спальне и не выглядывала.
   Работник Тимофей на всякий случай держал запряжённую пару лошадей.
   Марьке удалось побыть на сходе незамеченной, так как на этот сход сочли долгом явиться и бабы, которых ближе всего трогала судьба их кровных сухарей.
   -- Ну, что? -- налетели на Марьку писарь и Игнатий
   -- Ни-ичего... Ругаются здорово!..-- запыхавшись, передавала Марька.-- Тётка Аксинья аж визжит и плачет... Я, говорит, в свой-то мешок ещё и свинины окорок положила... А Петрухин Ванька -- с деревянной-то ногой -- говорит: расшибить их надо! Мы, говорит, голодали, а тут сухари лошадям кормили...
   -- А Дмитрий-то там?
   -- Дмитрий сказывает, что четыре, говорит, подводы увёз, а больше не увозил.
   -- Ну, беги, ещё послушай.
   Марька со всех ног бросилась на сход.
   Через полчаса она летела сообщить, что рыжий Федька и ещё другие кричат: "подавай длинноволосого сюда. Вытеребим лишние космы-то... Повытрясем сухари!..".
   Но Марьку опередил десятник с тремя мужиками.
   -- Мир, батюшка, требует... на сборню... ждут там...
   Игнатий надел крест, который обычно не носил нигде, кроме церкви.
   -- И гебя, Демьян Артемьевич, звали... И ты ступай с нами,-- пригласили посланные волостного писаря.
   Тот трусливо заёрзал на стуле, но, встретив ободряющий взгляд Игнатия, тоже пошёл.
   Попадья, завидев приближающихся мужиков, решила, что настал её последний час. Затворила дверь на крючок, уткнулась носом в подушку и боязливо прислушивалась к малейшему шороху.
   Марька вихрем влетела в комнату и в недоумении остановилась: в комнате никого не было.
   Она издала неопределённое мычание и толкнулась в спальню.
   -- Это ты, Марька? -- спросила попадья, не решаясь открыть дверь.
   -- Я, я... Страсти-то какие, матушка!.. Батюшку ругают, писаря ругают... Кулаками грозят!
   -- Беги скорей назад и посмотри, что там будут делать.
   Марька снова ринулась на сход, как стрела.
   ...Сход встретил Игнатия и писаря гробовым молчанием.
   "Это плохо,-- подумал Игнатий.-- Лучше бы ругались".
   Несмотря на то, что сборня была битком набита, перед попом и писарем мгновенно образовалась широкая дорога. Мужики сторонились от них, как от зачумлённых.
   Игнатий повернул своё багровое лицо к иконе с лампадой, перекрестился широким крестом и низко поклонился иконе, а потом так же низко -- сходу.
   Писарь, как автомат, в точности воспроизвёл движения Игнатия, но выходило у него плохо. Он торопился, и у него тряслись руки.
   Игнатий вспросительно посмотрел на старосту. Тот глазами показал на сход.
   Игнатий обратился к мужикам:
   -- Что, господа старики, надобно от меня? Зачем пригласили?
   Игнатий не моргая глядел прямо в лицо мужиков, держался бодро, хотя чувствовал, как задёргалось левое веко.
   У писаря из подмышек потекли по бокам струйки холодного пота.
   -- Ну? -- переспросил Игнатий.
   Из толпы вышел коренастый мужик с деревянной ногой. Он снял старую фуражку и обнажил огненно-красные волосы.
   -- Ты, батюшка, над нашими сухарями командовал,-- начал внешне спокойно рыжий.-- Вот мы и хотим знать, где эти сухари, которые мы посылали своим защитникам на их смертные позиции?..
   Голос рыжего к концу слов перешёл в крик.
   Вслед за рыжим, как по сигналу, раздались долго сдерживаемые крики:
   -- Куда девал сухари?
   -- Мы голодали!
   -- Полный отчёт подавай!.. За каждый сухарик ответишь!
   -- Ишь мурло-то какое наел!
   Из задних рядов, звонкий и быстрый, как стрела, раздался женский вопль:
   -- Воры!.. Воры! Сами сожрали!
   Крики росли, как снежный ком. Уже ничего нельзя было разобрать, стоял сплошной гул, рёв. Побледневший староста встал за столом и пытался утихомирить сход.
   -- Господа старики, господа старики!..-- тщетно взывал он.-- Надо по-доброму, без шуму.
   Последние слова подхватил молчаливый запасный, худой, чёрный, с тревожным блеском в глазах.
   -- А-а! -- внезапно подскочил он к старосте.-- По-доброму?! По-доброму!.. Ты сам вместе с ними... кровь нашу пил!..
   Он наступал на старосту, размахивая длинными руками около его лица.
   Староста мгновенно сник.
   Сход бушевал.
   Игнатий смотрел на это вздыбившееся людское море всё с большей опаской.
   Мужики ближе наступали к столу старосты.
   -- Да что с ними цацкаться!.. Изничтожить проклятых!..
   Писарь от изнеможения плюхнулся на стул.
   Видя, что дело принимает очень плохой оборот, Игнатий протянул руку к сходу, давая понять, что он будет говорить.
   -- Дайте сказать! -- закричал староста.-- Дайте же сказать!!!
   Шум стихал неохотно и медленно, как большие волны.
   -- Ну, рассказывай свои сказки, послушаем!
   -- Мели, Емеля!..
   -- Язык-то мягкий, хорошо болтаешь!
   Игнатий повысил голос:
   -- Господа старики! Где я? На сходе, среди православных христиан, или в стаде диких зверей?!
   -- Ну, ну, потише! Сам волчья образина! -- откликнулись со схода.
   -- Вы позвали меня насчёт сухарей. Так надо же сначала выслушать, а уж потом кричать... Сухари я отправлял. Возил их Дмитрий. Здесь он?
   -- Здеся. Я уже обсказывал, что увёз четыре воза.
   -- А мы хоть бы крошку получили!
   -- А пьяный поп чьи сухари вёз?
   -- За чужие грехи я не ответчик!
   -- Да, я узнала свой мешок!..-- звонко крикнула женщина.
   -- Да что его слушать! -- опять вступился рыжий мужик.-- Зубы заговаривает. Своим судом их поучить!..
   Толпа напирала снова.
   Тогда Игнатий решился на крайнюю меру. Он быстро схватил в руку крест, поцеловал его и встал на колени. Вслед за ним сорвался со стула писарь и тоже опустился на колени.
   Толпа охнула. Мужики остановились.
   -- Христос был распят на кресте...-- кричал Игнатий.-- Кровь свою пречистую пролил за нас!.. И нам, служителям господа, муки претерпеть велел!.. Казните, терзайте меня, яко татя и разбойника!
   -- И разбойника...-- автоматически подтвердил писарь.
   Староста бросился поднимать Игнатия. Тот сопротивлялся.
   -- Незаслуженную кару перенесу... Укрепи, господи!..
   -- Да что вы, господа старики? -- взмолился староста.-- Священный сан... крест господень...
   -- Он сам опоганил свой крест!-- хмуро отозвался рыжий.
   Но его уже не поддержали. Возбуждение проходило. Необычайное смирение попа, поза его,-- всё это было столь неожиданно, что мужики растерялись.
   -- Вставай, чего уж,-- послышались голоса.-- Ну, виноват ты... Не звери ведь мы, а люди...
   Игнатий медленно встал, снова перекрестился на икону.
   -- Как и не постращать тебя, батюшка! Вперёд смирней будешь. Сухарики-то наши пропил да свиньям скормил... Перед богом ответишь!
   Стоявший впереди всех, опершись на батожок, белый, как лунь, Евстигней,-- отец первейшего марушенского богатея Анисима,-- повернулся лицом к сходу и прошепелявил:
   -- Благодарствие господу богу, что от поганой японской руки вы смерть, солдатики, не приняли, живы приехали... Может, молитва отца Игнатия о вашем здравии помогла... Заступник он за нас перед господом... Простить их надо!..
   Наступило молчание.
   -- Так как же, господа старики? -- спросил успокоившийся староста.
   -- Пущай! Бог с ними! Пусть помнят, что если под горячую руку ещё попадут -- головы не сносят...
   ...Поздно кончился сход.
   Прибежавшая к попадье Марька сообщила:
   -- Кончили. Батюшка с писарем да со старостой уехали...
   -- Слава богу! -- вырвалось у попадьи.
   Марька продолжала рассказывать, торопясь и запинаясь:
   -- А потом, когда уехал батюшка с писарем, так только двое ругались -- рыжий Федька да Петрухин Ванька... А дедушка Евстигней всё уговаривал.
   ...Игнатий пьянствовал у Панкратия Степановича.
   Угощение было на славу.
   Ни Игнатий, ни даже перетрусивший писарь не упоминали ни словом о происшедшем. Страх прошёл. Засели за карты.
   Так как Панкратий Степанович не играл, то, чтобы не было одному скучно пить, послал за дьяконом и акцизным.
   Повторялась обычная попойка.
   Когда все уже были пьяны настолько, что не могли соображать игры в карты, пьяная беседа сделалась общей.
   Захлебываясь, загремел граммофон "трепака", и поп Игнатий, подобрав полы рясы, пустился вприсядку.
   Это было так заразительно, что писарь и даже старавшийся держаться солидно акцизный присоединились к Игнатию и, неистово притопывая, толкались, спотыкались, падали.
   Дьякон Савелий тоже принимал участие в пляске. Он держался за стол и, бессмысленно уставив мутные глаза на какую-то олеографию на стене, бестолково топтался на месте, но от стола не отходил, не надеясь удержаться на ногах.
   Вдруг в этот дикий шум ворвались медные звуки набата.
   Пляска моментально прекратилась. Все бросились к окнам, на улице заговорили, закричали. Прибежал испуганный Тимофей.
   -- Батюшка!.. Баня наша горит...
   -- Горит? -- бессмысленно переспросил Игнатий.
   -- Скорее!..
   -- Чего скорее... Иди сам и помогай... А я зачем пойду? Если надо -- затушат; сгорит -- новую общественники построят. Кроме попадьи никакого имущества нет, а она -- выбежит... А главное -- компания уж больно хорошая! -- проговорил Игнатий, делая широкий жест, как будто хотел обнять всех.
   Слова Игнатия встретили восторженно.
   -- Не солдаты ли пошаливают? -- трусливо спросил писарь.
   -- Не-ет... теперь уж кончено... был момент и прошёл... Теперь они баню мою спасают... Хо-хо-хо! -- довольно рассмеялся Игнатий.
   Попойка возобновилась.
   

II. Первый выпуск

   Дьякон Савелий ещё в прошлом году стал проситься в другой приход на дьяконское место (сейчас он, несмотря на дьяконский сан, занимал должность псаломщика). Однако толку было мало. После каждого номера "Епархиальных ведомостей" он доставал засиженную мухами чернильницу, посылал работника в лавку к Панкратию Степановичу за пером и садился за прошение, причём так старался, что ему то и дело приходилось вытирать пот: не силен он был в грамоте.
   Прошения не помогали. Даже отказов не приходило -- прошения пропадали бесследно.
   -- Что же я, отец Игнатий, так всю жизнь на псаломщическом месте и прозябать должен? -- слезливо жаловался он Игнатию.
   -- Верно! -- подтверждал Игнатий.-- Человек ты сам по себе ничего... Собирать можешь, стало быть с голоду дьяконицу не уморишь. Да и тут охулки на руку не положишь!-- И поп с усмешкой щёлкал пальцами по графину.
   -- Вам всё шутки,-- обижался дьякон.-- А мне каково? У вас вон и ребят нет, а у меня их трое, да старик-отец со мной живёт. На псаломщические-то доходы не проживёшь... С хлеба на квас перебиваюсь.
   -- Во-первых, не тянись за мной! -- отчётливо говорил поп.-- Во вторых, не надоедай мне, ибо я сам в этом деле -- ничто. Ну, а в-третьих,-- пора тебе местишко посыгнее. Поеду на съезд -- разузнаю... Там что-то на нас совсем перестали обращать внимание.
   Дьякон перестал ныть.
   Съезды в губернском городе для Игнатия были большим праздником, и он всегда с нетерпением ждал извещения.
   Как и всякий праздник, съезды сильно опустошали карман Игнатия, тем не менее они ему нравились.
   Попадью с собой Игнатий никогда не брал.
   -- И куда тебе, матушка? Там я на заседаниях разных и прочее, а ты одна будешь. Да и здесь хозяйский глаз нужен... последнее растащат.
   -- Знаю я тебя... и заседания твои знаю,-- сердито возражала попадья, но не настаивала, за что мысленно Игнатий всегда решал привезти ей приличный подарок.
   На проводах Игнатия дьякон, уже пьяный и переставший соображать, встал на колени перед тележкой, куда усадили Игнатия, и, с трудом двигая языком, упрашивал замолвить о нём словечко.
   -- Уж я... я... да поразит меня создатель!.. Вот как! -- размахивал он руками посреди улицы, когда Игнатий уже уехал. И ешё долго дома доказывал своему огцу, что он имеет право на дьяконское место.
   Дьякон был так уверен в заступничестве Игнатия, что немедленно после его отъезда стал приводить в порядок своё маленькое хозяйство и ходил по селу гоголем.
   -- Скоро расстанусь я с вами, Панкратий Степанович... Теперь уж обязательно переведут меня! -- хвастливо заявил он Панкратию Степановичу.
   -- Переведут? -- обеспокоился лавочник.
   -- О-бя-за-тельно!
   Панкратий Степанович засопел и торопясь начал рыться в своей конторке. Он достал оттуда грязную книжку с облезлыми, загнувшимися углами и стал что-то прикидывать на счётах. А дьякон стоял и соловьём разливался о будущем приходе, о том, как будет он получать третью часть всего дохода, как сразу прочно поставит своё хозяйство. Даже в гости к себе в новый приход пригласил Панкратия Степановича. Излив свою душу, дьякон ушёл.
   Сердито и бестолково щёлкали счёты, шуршали листы книги, и Панкратий Степанович, не обращая внимания на то, что творится в лавке, всё считал и подсчитывал долги дьякона.
   Иногда он сердито плевал, когда залоснившиеся листы не поддавались его грубым заскорузлым пальцам, гневался на них, ворчал. А они, как назло, стремились проскользнуть по два да по три.
   -- Тоже на его сторону тянут... Против хозяина идут!-- высказывал своё недовольство Панкратий Степанович и продолжал щёлкать.
   Казалось, записям долгов дьякона не будет конца. Разобраться в записях было трудно, и Панкратий Степанович не заметил, как подкралось время запирать лавку. Пришлось взять с собой домой книжку и счёты.
   Когда Панкратий Степанович, наконец, положил на счёты последние двадцать три копейки, он просто обмер:
   -- Сто сорок три рубля девяносто одна копейка... Вот так въехал мне дьякон!..
   Панкратий Степанович удивлялся, как до сих пор он продолжал давать в долг дьякону.
   "Ведь сто сорок три рубля!..-- мелькало у него в голове.--- Ведь должен я был, старый хрыч, знать, что он уедет".
   Лавочника бросало то в жар, то в холод. Особенно возмущало его то, что он ещё сегодня отпустил отцу дьякона полфунта лучшего табаку и пачку спичек.
   -- Опростоволосился, старый дурак... Бить тебя некому!..-- ругал себя Панкратий Степанович и чуть не плакал. В эту ночь он долго возился на своей постели, ворочаясь с боку на бок, пока не решил, что если накинуть по копеечке на галантерею, керосин, соль и мыло, то долг дьякона мужики быстро покроют.
   Утром лавочник сообразил, что для взыскания долга дьякона можно обратиться к помощи Игнатия. Это его успокоило, и новая встреча с дьяконом уже не казалась столь неприятной, как вчера.
   -- Что, сведение какое-нибудь бумажное имеете, отец дьякон?-- спросил он Савелия, когда тот пришёл в лавку.
   -- Нет. Но можно надеяться... Давно служу, аки последний из рабов...
   -- Так это, значит, по вашему мнению только? -- переспросил лавочник.
   Дьякон утвердительно кивнул головой.
   -- Та-ак-с... очень хорошо! -- с облегчённым вздохом произнёс Панкратий Степанович.
   Дьякон не понял, чем доволен лавочник.
   -- Товарцу желаете? Что же? Дело доброе. Только я, отец дьякон, за наличные теперь... В долг не могу-c... Итого за вами сто сорок три рубля девяносто одна копейка, а когда вы мне их уплатите?.. Перевестись вам не трудно-с, а потом до вас и рукой не достанешь... Мне от такой коммерции полный убыток...
   Дьякон опешил.
   -- То есть, как вы, Панкратий Степанович... на наличные... Да где ж я их возьму теперь?.. Время летнее, глухое... Никаких треб нету. За этот месяц я только восемь рублей получил...
   -- Как знаете-с... Я больше не могу.
   -- Да ведь отдам я, Панкратий Степанович! -- взмолился Савелий.-- Коли переведут на дьяконское место, го всего больше у меня не будет... При первой возможности...
   -- Лучше синица в руки, отец дьякон...
   Панкратий Степанович забарабанил пальцами по конторке.
   Дьякон долго стоял, смотря в одну точку. Потом вынул серый измызганный платок, снял измятую шляпу, отряхнул с неё пыль платком и громко высморкался.
   "Отказывает... Веры мне нет..." -- промелькнуло у него в голове. И дьякону стало так обидно, что на глазах навернулись слёзы.
   -- Так,-- коротко и сухо вылетело из горла, и он, опустив голову, вышел из лавки.
   Вечером, пьяный, он долго жаловался на свою несчастную жизнь.
   ...Игнатий со съезда не писал даже жене. Беспокоился о нём только дьякон, положение которого становилось всё хуже и хуже.
   Узнав, что Панкратий Степанович отказал давать в долг дьякону ввиду его скорого отъезда, и все остальные лавочники наотрез отказались кредитовать его.
   Он бедствовал. Не умея удержать при себе ни копейки, дьякон, несмотря на то, что получал около тысячи рублей в год на должности псаломщика, к лету оставался без гроша. Раньше его это мало беспокоило, так как ему был открыт кредит. Теперь старик-отец, тоже бывший дьякон, брюзжал на сына за то, что он оставлял его без табаку, жена Савелия, молодая испитая женщина с вечно подвязанной щекой, молча плакала, отлично понимая, что выговорами делу не поможешь.
   При всём безденежье Савелий всё-таки ухитрялся напиваться среди знакомых мужиков, которые были непрочь выпить сами. Посещая в такие минуты своих приятелей, дьякон быстро пьянел, чего раньше не было.
   -- Вот приедет Игнатий, и всё поправится.-- успокаивал он семью, когда последние пять рублей, занятые у попадьи, разошлись по мелочам.
   Савелий ходил лохматый, не чёсаный, с запавшими глазами и смотрел исподлобья.
   Потеряв надежду дождаться Игнатия, дьякон решился на огромное для него дело -- поездку в город.
   В городе он не бывал около пяти лет. Жена, больше всех страдавшая от него, содействовала его поездке. Богом вымолила у соседей лошадь и насбирала кой-как деньжонок.
   Когда сборы были закончены, совершенно неожиданно явился Игнатий.
   Несмотря на все усилия дьякона и попадьи, от попа нельзя было добиться ни одного слова: обильные возлияния дорогой совершенно парализовали все его способности.
   Проспавшись, Игнатий как воды в рот набрал. Дьякон всеми силами старался навести разговор на интересующую его тему, но попытки оказывались безрезультатными. Наконец, он решил приступить прямо.
   -- А что, отец Игнатий, насчёт меня никакого разговора не было?
   Игнатий как-то особенно посмотрел на него. Выдержав паузу, он иронически проговорил:
   -- Был.
   У Савелия заныло в душе.
   -- Ну... и что же, отец Игнатий?
   -- Плохо дело, дьякон... Не предусмотрели мы... пренебрегли даже... И вот теперь нам с тобой на вид поставили... Разини мы!
   Савелий хлопал глазами, ничего не понимая.
   -- Так-то... проморгали...
   -- Что ж это? Уж мы, отец Игнатий, кажись, всеми силами старались.
   -- Всеми силами, всеми силами!..-- передразнил Игнатий.-- А вот главное-то и проворонили...
   -- Да что проворонили-го? -- стоном вырвалось у Савелия.
   Игнатий почему-то подтащил к себе дьякона и сказал ему на vxo:
   -- Шко-лу надо!
   -- Школу? -- изумился дьякон.-- Да ведь у нас есть школа?
   -- Дурак! То министерская, а надо церковную...
   -- Цер-ков-ную!
   -- Да. И условием поставили. Хочет, говорят, дьякон Горизонтов надлежащего места -- пусть ведёт школу... После первого выпуска его переведём.
   -- Я?.. Школу... Да ведь я и перо-то еле умею держать.
   -- Врёшь. Прошения пишешь и записи делаешь, а этого совершенно достаточно. Захочешь -- сумеешь... Сам не сумеешь,-- отца заставь. А без школы, говорят, никакого движения не будет.
   Дьякон скорбно зачесал голову.
   Явилось новое затруднение, и дьякон чувствовал, что ему не преодолеть его.
   -- Отец Игнатий... Ну, куда я?..
   -- Е-рун-да... Ведь только один выпуск надо сделать -- и переведут. При уменье -- в один год можно выпуск сделать... Впрочем, как хочешь. Корпи на доле псаломщика. Я так и сообщу: не берётся, мол, дьякон Горизонтов за школу...
   Настроение дьякона упало.
   Зато когда Панкратий Степанович узнал об условиях перевода Савелия, то снова открыл ему кредит.
   -- Ни-ичего не выйдет! -- уверенно заявил он дьякону, и тот вполне согласился с лавочником.
   Но Игнатий уже напал на мысль устроить школу, да такую, чтобы в первый же год был выпуск учеников: помимо перевода Савелия, сам Игнатий мог получить долгожданную камилавку.
   Работа закипела. Вопрос о помещении был решён очень просто и скоро. Приспособили для этой цели церковную сторожку, где была комната и кухня. Огромная русская печь со множеством тараканов занимала большую часть помещения. Пол расшатался и скрипел при каждом шаге. Из-под отбившейся глины в пазах выглядывали куски моха. Единственное украшение и учебное пособие, если не считать доски,-- карта Палестины -- была вывешена на видном месте. Четыре парты, изъятые за негодностью из соседней церковной школы, составили школьную мебель, и тогда был открыт приём учащихся.
   Игнатий, преподававший "Закон божий" в министерской школе, организацию церковной школы держал в секрете. Он присматривался к ученикам, намечая перевод в свою школу.
   Особенно его интересовали третьеклассники-выпускники.
   Мужики, очевидно, очень мало доверяли педагогическим способностям дьякона, и Игнатию пришлось выступить с проповедью на тему о том, что богу угоднее, если христиане учатся не у безбожников -- министерских учителей,-- а у лиц духовного звания. Проповедь, сказанная в церкви сильно и убеждённо, подействовала, и через два дня четыре парты были заполнены.
   "...Население с радостью откликнулось на открытие церковной школы, и наплыв учеников был так велик, что с прискорбием пришлось отказывать", -- писал Игнатий в консисторию, благоразумно умалчивая о количестве принятых.
   Но Игнатию этого было мало. Нужно было устроить гак, чтобы в первый же год был выпуск учеников.
   Случай представился скоро.
   -- Ты вот что, брат,-- говорил Игнатий крестьянину, пришедшему с требой.-- Сын-то у тебя в третьем отделении на второй год остался?
   -- Точно... остался.
   -- Отдай-ка его к нам в школу. Учителя-то в министерской школе молодые, ветерок ещё гуляет в головах, ну а у нас дело серьёзное.
   -- Оно так... Отец дьякон с ребятами заниматься будет, а только... где уж учился, там пусть и остаётся.
   -- Дело твоё. Как хочешь... Крестить, говоришь, ребёнка тебе надо?
   -- Так, батюшка, так, родной. Крестить. Худенький ребёнок-то...
   -- Ну, мне сейчас некогда... За обедней в воскресенье придёшь.
   -- Да ребёнок-то уж здесь, батюшка...
   -- Что ж делать. Я занят... К учителям иди, посоветуйся...
   Крестьянин понял.
   -- Оно ежели насчёт парнишки моего... то можно... Так ведь я только...
   -- Доброе дело, доброе дело,-- похвалил Игнатий сговорчивого мужика.-- Здесь, говоришь, ребёнок-то?
   -- Здесь.
   -- Ну, так и быть. Хоть и некогда мне, да мужик-то гы хороший.
   Таким образом было открыто третье выпускное отделение.
   Дьякон особенно боялся первого дня занятий в школе, так как не представлял себе, с чего начинать. Он выразил свои опасения Игнатию.
   -- Попадья день позанимается... Посмотришь, а дальше сам пойдёшь.
   И дьякон выступил в роли учителя.
   Первые дни занятия шли благополучно, даже сам Игнатий принял участие в преподавании "Закона божьего". Дальше, как нарочно, участились требы. Дьякона зачастую не было в селе, и ребята, вдоволь навозившись, наслушавшись не совсем скромных разговоров трапезника Семёна, разбегались по домам.
   Было даже отдано распоряжение не впускать детей в сторожку, если дьякона нет в селе.
   Мужики ворчали, но так как приём учеников был прекращён и в министерской школе, то терпели.
   -- Дома хоть не мешают,-- решили они.
   -- Ты, дьякон, главное, за Стёпкой следи,-- втолковывал Савелию поп.-- Он уже был в третьем-то отделении... До весны попридержи, а там экзамен -- вот тебе и выпуск.
   В те редкие дни, когда Савелий был дома и только слегка выпивши, он приходил в школу.
   -- Всё уж, поди, забыли, чему я вас обучал? -- спрашивал он своих учеников.
   Дети молчали.
   Дьякон проверял и к прискорбию своему убеждался, что, действительно, надо начинать сначала.
   После дня занятий следовал недельный перерыв, потом снова повторение старого. К рождеству остался только один Стёпка, игравший роль выпускного отделения. Игнатий счёл за благо передать Стёпку для занятий попадье.
   Она утрами раз по десять гоняла его в лавку, к дьяконице, учительнице и, наконец, усадив в кухне, давала ему старый роман из приложений к "Родине", и Стёпка старательно списывал с него непонятные слова. Иногда по просьбе Марьки он прочитывал ей страницу, пробовал объяснять, но та только фыркала.
   Дьякон позабыл про существование школы и успокоился.
   Панкратий Степанович, видя, как идёт дело в церковной школе, снова безбоязненно отпускал товар в кредит и дьякону, и дьяконице, и отцу дьякона.
   -- Непутёвый ты, Савелий,-- говорил Игнатий,-- не вылезешь без чужой помощи... Эк, ведь, как ты в школе-то занимался!.. На будущий год никого калачом не заманишь.
   -- Да я, отец Игнатий, больше к дьяконскому делу приспособлен, а наук не проходил.
   -- Никуда ты не приспособлен! -- махал рукой Игнатий.
   О бегстве учеников Игнатий не сообщал начальству, поэтому ещё в марте состоялось назначение Игнатия, как благочинного, председателем всех экзаменационных комиссий в церковных школах благочиния.
   -- Ну, благодари бога, Савелий. Переведут... Бумага есть!
   -- Бумага есть! -- расцвёл дьякон. От волнения у него затряслись руки.-- И бумага?
   Он почти вырвал из рук попа бумажку и впился в неё глазами.
   Чем дальше он читал, тем больше у него вытягивалось лицо.
   Игнатий не выдержал и разразился смехом:
   -- Что ты, дьякон?
   -- Да как же это... произвести экзамен... Скандал ведь будет?
   -- Дурак,-- коротко произнёс Игнатий..
   Дьякон обиделся.
   -- Ну, разве же не дурак? Кто назначен председателем? Я ведь. Я!..
   -- Кого экзаменовать-то?-- угрюмо спросил дьякон.
   Игнатий с досады отвернулся.
   -- И разговаривать с такой балдой не хочу...
   Дьякон конфузливо посмотрел по сторонам, поискал что-то в карманах и сел.
   -- Что завздыхал, как корова?
   -- Я ничего, отец Игнатий. Не понимаю я... расскажите.
   -- Экзамены буду проводить я. Поедем в Озерки, захватим Стёпку и проэкзаменуем его вместе с Озерковскими. Стёпка получит свидетельство, а это что значит?
   Дьякон молчал.
   -- Значит -- у нас будет выпуск из школы... Понял?
   Савелий плохо усвоил мысль Игнатия и ушёл домой в подавленном состоянии.
   
   Перед пасхой руководители школы двинулись в Озерки. Повезли и Стёпку.
   В первый же вечер состоялся "экзамен" двух учителей церковной школы.
   -- Молодцы! -- похвалил их Игнатий, когда утром, перед экзаменом в школе, они предложили ему опохмелиться и поставили хотя и грязный, но зато вместительный графин.
   Учителя "сдали экзамен" блестяще, но ученики "малость подгуляли", по собственному выражению Игнатия. Но это было не важно.
   Стёпку, наградив пятаком, отправили домой пешком, а сами двинулись дальше.
   Вернулся с экзаменов Игнатий в страстную неделю.
   Экзаменационные протоколы были посланы в город и утверждены.
   Дьякон опять ходил не в своей тарелке, с минуты на минуту ожидая назначения. Он первый являлся в волостное правление за почтой, доставлял её Игнатию. Но назначение не приходило, и с отчаяния он стал всё реже и реже ходить за почтой.
   Просматривая в "Епархиальных ведомостях" сообщения о свободных дьяконских местах, Савелий отдавался мечтаниям и мысленно устраивался в каждом из таких приходов.
   -- Отец Игнатий говорит, что мы дали выпуск... А назначения всё нет! -- возмущался он.
   Назначение получилось совершенно неожиданно.
   Как-то Савелий принёс из волости Игнатию письмо и газеты. Ии одного казённого пакета не было.
   -- О-го! Дьякон, ставь угощение!..-- вскричал Игнатий, мельком просмотрев письмо.-- Отец Аполлинарий спрашивает, куда тебя лучше назначить: в Головиху или в Пески.
   -- Да что вы? -- оторопел дьякон.-- Покажите!.. Не верю!..
   Удостоверившись в правильности сообщения, Савелий ринулся домой, чтобы обрадовать семью и подготовить приличное случаю возлияние. Даже сам пошёл к Панкратию Степановичу за закусками.
   Когда всё купленное было завёрнуто, дьякон таинственно шепнул Панкратию Степановичу.
   -- Ко мне сегодня милости просим.
   -- Что у вас там?
   -- Случай такой.
   Дорогою, встретив Стёпку, благодарный Савелий на ходу отломил ему кусок колбасы.
   Панкратий Степанович не отказался. Когда он пришёл к дьякону,-- обычная компания была уже налицо.
   -- Что за торжество? С чем поздравлять-то? -- спросил он, поднимая первую рюмку.
   -- Отца Игнатия с камилавкой, а меня с переводом. Панкратий Степанович... В Пески -- дьяконом...
   Со звоном покатилась рюмка из рук лавочника, и он грузно опустился на стул.
   -- Так-то, дьякон!-- говорил Игнатий.-- К нам поближе держись. Почитай и уважай, и вознаграждён будешь... Да при отъезде подари своему первому выпуску, сиречь Стёпке,-- рубль.
   -- Господи! Да разве я когда что?.. Я всей душой... Наукам я не учился, это верно, зато душа у меня голубиная... Должен вот Панкратию Степановичу и всё заплачу... До копейки заплачу, потому я честный человек... Верно, Панкратий Степанович?
   Панкратий Степанович; только болезненно кривил физиономию и шумно вздыхал...
   

III. Система

   Поп Игнатий скучал.
   Почта, полученная вчера, уже прочитана, а новая будет только послезавтра...
   Сел он на лавочку у калитки. Закатывалось солнце, и со стороны озера нёсся сырой запах камышей. Дышалось легко.
   Потом пригнали скотину, которая подняла едкую пыль с улицы и принесла миллионы липких, надоедливых мух.
   Игнатий обошёл двор, потрогал козла, который охотно изъявил желание на единоборство.
   Марька доила коров и ругалась.
   -- Ну-у, ты... стой! -- Потом пробовала лаской: -- Ну, Машенька, стой... миленькая, стой...
   Всё это повторялось каждый вечер.
   Писарь в отъезде. Панкратий Степанович не изъявлял особенного желания ни пить, ни играть в карты.
   -- Давай-ка, мать, чаю, что ли, -- зевнув, проговорил Игнатий и вошёл в комнату.
   Серо. Сумерки наложили на всё какой-то нудный, бесцветный отпечаток.
   -- О господи! -- вздыхал Игнатий.-- И скучища же! Хоть бы Кешка скорей приехал... Мать, не знаешь ли, чем заняться?
   -- Вопрос, прости господи,-- удивилась попадья.-- Ведь ты сеять заставил, а сам ни разу не посмотрел, где и что тебе засеяли... Дела много, только лень тебе...
   -- А я, мать, знаешь, что делаю? Кешку жду... Ведь тоже занятие.
   -- Эго, да ещё карты... Только и дела! -- разворчалась попадья.-- Хозяин тоже.
   -- Ну будет, мать, будет! -- Игнатий раскаялся, что вызвал попадью на разговор.
   Село успокаивалось.
   В открытые створки виднелась часть чёрного неба, на котором вздрагивали далёкие звёзды.
   Пыль улеглась. Замолк обычный шум, и отчётливо было слышно, как высоко вверху курлыкали журавли.
   Кто-то стрелял на соседнем болоте, и оттуда неслись встревоженные утки.
   Вдруг обострённый слух Игнатия уловил какой-то посторонний, чуждый природе, звук.
   -- А ведь это колокольчики! -- обрадовался он.-- Ма-ать! Звонят! Слушай.
   -- Где звонят?
   Попадья прислушалась...
   -- Чудится тебе! Ждёшь, ну и кажется,-- скучно сказала попадья.
   Но Игнатий настаивал.
   Стараясь не шевелиться, Игнатий слушал, и, когда колокольцы стали слышнее, он ожил.
   -- Разогрей-ка, мать, самовар.
   -- Да ещё и не к нам, может быть.
   -- Всё равно. А вдруг к нам?
   Колокольцы приближались. Игнатий до половины высунулся в окно и ждал.
   -- Прямо по улице...-- вслух соображал он.-- Если к писарю, то сейчас налево свернут... Нет -- прямо... Разве к Панкратию?..
   Игнатий готов был выпрыгнуть из окна, когда колокольцы, резко звякнув, остановились около его ворот.
   -- Кого бог принёс? -- звонко и радостно крикнул он.
   -- Дома хозяин? Огня что-то не видать! -- забасил кто-то из повозки.
   -- Пётр Дмитриевич!-- воскликнул Игнатий и со всех ног бросился на улицу.
   Игнатий и гость звонко расцеловались.
   Зажгли огонь, зычно хохотал толстый крестьянский начальник, и забегала Марька в погреб.
   -- Скуки, Пётр Дмитриевич, по самое горло... Хоть вешайся...
   -- Ну-у?..-- удивился крестьянский начальник.-- А я думал, у вас повеселиться можно...
   -- Конечно, когда все в сборе,-- у нас весело. А вот как один, так благодарю покорно за такое веселье...
   -- Вот и у меня плохо. Народ неподходящий...
   -- Кешка, наверное, скоро приедет -- всё хоть будет с кем слово перемолвить...
   -- Да, кстати: я вашего Кешку видел. Обогнал его в Медведихе. Он с багажом тащится,-- сообщил Пётр Дмитриевич.
   -- Значит, завтра здесь будет... А вы как надумали к нам заехать?
   -- Сказать уж вам, что ли?.. Только это -- пока секрет. Хочу резиденцию свою у вас основать. Надоело мне гам, да и так есть кое-какие причины...
   -- Да вы что?.. не шутите? -- обрадовался Игнатий. И скоро?
   -- Квартиру отыскать надо.
   -- Это мы живым манером. Обрадовали вы меня... Вот как обрадовали!.. Ма-ть! Слышишь?
   -- Что ж? Это хорошо. И мне веселее будет...
   ...Игнатий был доволен нынешним летом. Вместо Савелия ему удалось перетащить псаломщика Кешку, у которого жена была раньше учительницей в министерской школе.
   Кешка, ещё молодой, белобрысый парень, в два года ухитрился переменить три прихода и нигде не мог ужиться.
   -- Только, брат, с одним условием,-- чтоб жена школу вела,-- говорил Игнатий, расписав Кешке прелести своего прихода.
   -- Да не только жена, я и сам могу,-- услужливо отвечал Кешка.
   -- Ну-у, сам-то можешь и не заниматься! -- рассмеялся Игнатий.-- Толку от тебя не больше, чем от Савелия будет...
   С зимы Игнатий решил поставить школу на серьёзную ногу.
   С преподавателем вопрос решался хорошо. Игнатия беспокоило только, что будет негде поместить школу. Церковная сторожка, давшая первый выпуск, явно не годилась.
   Во что бы то ни стало нужно было найти помещение.
   Министерская школа была вечным бельмом на глазу Игнатия, и ему хотелось умалить её влияние. Министерство он обвинял в либерализме. А кроме того, в случае успеха, ему обещали в награду набедренник.
   Но помещения, несмотря на все старания Игнатия и крестьянского начальника, не находилось. Игнатий даже приуныл. Ходил хмурый, сердитый. Фыркал на мужиков, на попадью и даже раза два так налетел на Кешку, попавшегося под сердитую руку, что тот неделю ходил около него на цыпочках.
   Если бы не вечерние собрания с картишками, Игнатий, наверное, совсем бы отчаялся.
   Солидный Пётр Дмитриевич, бывший офицер, скоро сделался душой и центром компании. Он не постеснялся заявить Панкратию Степановичу, что тот угощает гостей поддельным коньяком собственного изделия. Это все знали и раньше, но делать по этому поводу замечания Панкратию Степановичу не считали удобным. Крестьянский начальник умел отыскивать богатых, хотя и скупых, крестьян, у которых можно было прилично провести время. Он же откопал в пятнадцати верстах от села мельницу, где можно было с успехом гулять хоть неделю, не боясь докучливых жён и просителей. Придумывал новые развлечения, причём в этих шутках обыкновенно фигурировал Кешка. Одним словом, Пётр Дмитриевич явился чистой находкой для Игнатия.
   Кешка, немного глуповатый парень, быстро напивался, и тогда его заставляли делать всё, что угодно. Он лазил на деревья, ползал на брюхе, бегал на пари с лошадью. Достаточно было сказать: "Кешка! А ведь тебе не угнаться за лошадью!" -- и Кешка, обливаясь потом, бежал за тележкой.
   С другой стороны, Игнатия радовало, что ему удалось устроить выгодную комбинацию с жатвенной машиной. Купил он её в долг, и за лето, отдавая напрокат крестьянам, не только оплатил её стоимость, но даже положил малую толику в карман.
   Эти два обстоятельства значительно смягчали горечь неудач относительно помещения под школу.
   Наконец, Игнатий додумался просить начальство об отпуске денег на постройку школы.
   -- Слезницу, что ли, написать, Пётр Дмитриевич? советовался Игнатий с крестьянским начальником.
   -- Можно и слезницу. Умеючи составить только надо. Ходы-то вы там знаете?
   Целый вечер посвятил Игнатий составлению слезницы. Необходимость постройки школы в видах спасения крестьян от министерской крамолы и атеизма, по мнению Игнатия, была ясно видна из составленной им докладной записки. Пётр Дмитриевич уделил с час времени на просмотр её, и, наконец, когда им показалось, что все мотивы исчерпаны, слезница была тщательно переписана набело и отправлена.
   Через две недели Игнатий получил частное сообщение, что деньги на постройку училища ассигнуются только в том случае, если сельское общество получит и вывезет бесплатно лес. Хорошо знавший настроение крестьян, Игнатий понял, что убедить их вывезти лес будет нельзя.
   -- У нас есть школа. Куды нам с двумя-то!-- говорили они, когда Игнатий пробовал заикнуться о вывозе леса.
   Попытка Игнатия устроить подписку на вывозку леса оказалась печальной. Самую крупную сумму в три рубля подписал Панкратий Степанович. Крестьяне больше двугривенного не давали. Приходилось "прижать", а для этого нужно было выпустить крестьянского начальника.
   -- Вот ведь, не захотят -- и ничего с ними не поделаешь,-- вздохнул Игнатий, взглянув на Петра Дмитриевича. -- И ни у кого из нас силы нет...
   -- Да-а... Трудновато с ними,-- подтвердил Панкратий Степанович, вспомнив, какое количество водки пришлось ему выставить, чтобы перевести на себя расчёты за молоко артельного маслозавода.
   Крестьянского начальника задело.
   -- Положим, добиться-то всего можно,-- уверенно сказал он. -- Была бы только зацепка.
   -- Ох, боюсь, что никакого толку не будет,-- смиренно заметил Игнатий.
   -- А я возьмусь -- будет толк! -- стукнул кулаком по столу Пётр Дмитриевич.-- Увидите -- вывезут лес, как миленькие.
   У Игнатия начало отлегать от сердца.
   Ещё раза два усомнившись, что можно мужиков заставить вывезти лес, Игнатий довёл Петра Дмитриевича до мысли действовать немедленно.
   -- Зацепку, говорю, надо. Дайте хоть самую малюсенькую... Погладить их, сначала, а потом -- хоть верхом садись.
   -- Какую же зацепку? Необходимости им не докажешь...
   -- Да. Если доказывать необходимость, то далеко не уедешь. "Пусть де начальство строит и лес само вывозит"...
   Крестьянский начальник взвинтился.
   -- Да ну, думайте же, отец Игнатий.
   -- Думал... И ничего...-- развёл руками Игнатии.
   -- Стойте, стойте... не написать ли нам куда следует, что мужики уже согласились вывезти лес... А деньги разрешат -- вот и зацепка.
   -- Ладно ли будет, Пётр Дмитриевич? Народ-то больно ненадёжный.
   -- Ерунда! -- отчеканил крестьянский начальник. -- Если деньги будут -- заставлю вывезти.... Голову на отсечение... Иначе не могу. Пишите...
   Игнатий замялся.
   -- Ну, так сами управляйтесь, коли не хотите, -- махнул рукой Пётр Дмитриевич.
   -- Да нет, нет.. Попробовать можно, -- засуетился Игнатий и на другой же день сообщил, что общество согласилось лес вывезти.
   -- А дальше -- дело моё. Даже вас на сход не попрошу! -- уверенно заявил крестьянский начальник.
   Игнатий успокоился.
   
   ...Солнце уже стало закатываться, когда Игнатий подъехал к селу. Дорога в тряской тележке достаточно надоела, и он с нетерпением ждал, когда, наконец, покажется село. Кроме того, хотелось скорей поделиться с Петром Дмитриевичем новостью, что деньги на постройку школы отпущены. Мысленно он уже торжествовал над министерскими учителями.
   -- Гони-ка, Тимофей, поскорее.
   После удара кнутом и окрика Тимофея лошади рванули, но через десять шагов снова побежали мелкой размеренной рысью.
   Клонило ко сну. И только когда тележка застучала по деревянному мосту при въезде в село, Игнатий открыл глаза.
   Тимофей заёрзал, зачмокал и стал нахлёстывать лошадей: по селу надо было проехать с шиком -- такова традиция всех ямщиков.
   -- А там народ что-то, -- обернулся Тимофей и указал кнутом вперёд.
   Толпа оказалась на церковной площади, где стояли рядом домд Игнатия и Кешки.
   Игнатий встревожился.
   Когда подъехали поближе, послышалось галденье, смех.
   При виде Игнатия толпа раздалась и разговоры смолкли.
   -- Что это вы, старики? -- испуганно спросил Игнатий. -- Что стряслось?
   -- Камедь!
   -- Бесплатное представление!
   -- Смехота!
   -- Отличился... Хо-хо-хо!.. -- хохотала толпа.
   Игнатий ничего не понимал.
   -- Да говорите вы толком. Что случилось? -- нетер пеливо переспросил он.
   -- Псаломщик наш отличился!
   -- С оглоблей!
   -- Бегом по площади!...
   Все загалдели, перебивая друг друга.
   Игнатий плюнул и направился домой.
   Попадьи не было. В кухне возилась только Марька.
   -- А где мать? -- недовольно спросил он.
   -- Да её псаломщик напугал. У крестьянского она.
   -- Как напугал?
   -- Да так. Пьяный он. Ну и на площадь с оглоблей за Панкратием Степановичем вылетел...
   -- Что же тут смешного? -- сердито спросил Игнатий, когда Марька, очевидно представив себе картину выступления Кешки, фыркнула.
   -- Да он го-олый выбежал!.. В одних штанах, а рубахи совсем нету! -- и Марька снова залилась смехом
   Игнатий только руками развёл.
   -- А потом, как убежал Панкратий Степанович, да мужики подошли, он к нам в ограду забежал, колья стал ломать... Матушка и убежала...
   -- А Кешка где?
   -- А его дядя Семён с десятником в волость посадили.
   -- Тьфу!
   Игнатий двинулся к крестьянскому начальнику.
   Пётр Дмитриевич был возмущён.
   -- Хорош гусь ваш псаломщик! -- укоризненно встретил он попа.
   -- Да расскажите вы толком, -- взмолился Игнатий.
   -- Вполне понятно. Три дня пьянствовали и из дома в дом ходили. У всех, где можно, побывали, -- ну и обалдел парень. Повздорил что-то с лавочником... стали драться... рубаху порвали. Кешка её совсем бросил и с колом погнался. Пробовали мужики останавливать -- куда тебе!
   -- Я ему ничего-с... Только, говорю, должок бы, значит, получить... А то, мол, отец дьякон уехал, и теперь мои денежки плакают,-- сообщил Панкратий Степанович.
   -- Нашёл время... Голова тоже,-- проворчал Игнатий.
   -- Пришлось засадить парня. Пусть отрезвится.
   -- Пётр Дмитриевич... Неловко, знаете... выпустить бы его... Позор для священнослужителей ведь,-- стал упрашивать Игнатий.
   -- И ни-ни... Он ещё окна перебьёт.
   -- Нет, теперь уж он утихомирился. И потом -- при мне он не посмеет... Выпустили бы, право...
   Пётр Дмитриевич ломался. И только когда его стали просить все, он милостиво согласился.
   -- Ну, чёрт с ним... Идите.
   Игнатий направился в волость.
   Кешка лежал в "холодной" на нарах, весь истерзанный, грязный. Лицо было в крови.
   -- Эй ты, гусь, вставай...
   Кешка храпел, и, только когда Игнатий взял его за руку, он поднялся и бессмысленно смотрел по сторонам.
   -- Пиджак бы на него накинуть, что ли, -- сказал Игнатий, заметив, что Кешка щёлкает зубами.
   Какой-то сердобольный десятник бросил псаломщику армяк.
   Около волости уже собралась праздная толпа. Ребятишки быстро разнесли весть: Кешку домой повезут...
   Его свалили в телегу и водворили на место.
   Игнатий не решался под скверным впечатлением сообщить Петру Дмитриевичу, что деньги на постройку школы разрешили.
   Тот заговорил сам.
   -- Ну, как вот, отец Игнатий, на сходе выступать после этого? Позор?! Не пойдут в школу, хоть на аркане тяни...
   -- Да ведь не Кешка будет заниматься, а его жена.
   -- Всё равно.
   -- Забудется. А, кстати, деньги-то ведь отпустили... Теперь и сход можно созывать...
   -- Нет уж, извините... Дайте очухаться после такого сюрприза. Подождать придётся.
   Игнатий мысленно посылал Кешку ко всем чертям, придумывал самые строгие наказания.
   -- Ну, и дойму я тебя! -- грозил он по направлению к кешкиной квартире.
   На другой день он долго отчитывал Кешку. Тот только глазами хлопал.
   -- Голый... Не стыдно?
   -- Слыхал, что будто голый,-- угрюмо отвечал Кешка. О себе только по слухам знаешь...
   -- Эх ты, голова!
   -- Простите, отец Игнатий...
   -- Иди, извиняйся, дубина...
   Кешка направился к Панкратию Степановичу.
   Мужики добродушно смеялись.
   -- Смотри, совсем ведь человек... А как напьётся не узнаешь...
   Панкратий Степанович не сердился, и Кешка уже смелее пошёл к крестьянскому начальнику.
   
   ...Только через неделю крестьянский начальник сдался и решил созвать сход. Он грозил пятирублёвым штрафом за неявку. Это было необходимо потому, что занятые полевыми работами крестьяне не являлись совсем.
   Игнатий волновался и с нетерпением ждал результата схода. Сам он явиться туда не считал нужным.
   Первый сход, несмотря на энергичное выступление крестьянского начальника, категорически высказался за отказ: "Есть у нас одна школа -- достаточно..."
   Пётр Дмитриевич предложил составить приговор, желая показать мужикам, что с ними он. как будто считается.
   Игнатий удивился, когда заметил, что Пётр Дмитриевич совсем не удручён провалом.
   -- Ничего и вы поделать не можете? -- ехидно спросил он крестьянского начальника.
   -- А бумажку-то написали.
   -- Ну, и что же?
   -- А мужиков не заставить...
   -- Что вы суетитесь! Сказал: заставлю, значит, заставлю... Я и раньше знал, что сегодня откажутся... Ещё два схода -- и, поверьте, лес будет вывезен...
   Мужики только что успели разъехаться по полям, как крестьянский начальник назначил новый сход. Угроза крупного штрафа заставила их бросить поля и ехать домой.
   Сход был назначен рано утром, и мужики, собравшись на сборне, тоскливо ждали, пока явится крестьянский начальник.
   А он поднялся очень поздно. С прохладцей пил чай, отдыхал и явился на сход уже тогда, когда мужикам пора было обедать. Мужики рвались на пашни. И, когда раздались крепкие ругательства по адресу крестьянского начальника и попа, затеявшего школу, в толпе послышался сочувственный ропот.
   Второй сход крестьянский начальник начал той же фразой, как и первый:
   -- Вот, старики, лес миром бы надо вывезти, школу построить... Архиерей уж и денег отпустил на постройку... С вас, кроме вывозки, ничего не потребуется...
   -- На постройку дали и на вывозку дадут...
   -- Сообща надо. И вы должны помочь...
   -- Много, ваше благородие, и так на нас ездят... Будет!.. Приговор мы уж составили... Не май нас!.. Отпусти!
   -- А вы бы, старики, постарались. Батюшка, отец Игнатий, для вас постарался: денег добыл...
   -- Есть у нас школа... Не хотим... Не нужно!.. Отпусти, ваше благородие, работа ведь стоит...
   Сход так решительно упёрся и во второй раз, что Пётр Дмитриевич было струсил.
   -- Ну, что ж... не хотите, как хотите... Приговор так и составьте.
   -- Написали уж, ваше благородье... Зачем ещё-то?
   -- Потерялся где-то... Новый надо... А только вот что, старики, по пашням-то не разъезжайтесь... Послезавтра опять сход будет. И о школе подумайте, да потолкуйте...
   Последнее заявление Петра Дмитриевича внесло рознь. Раздались нерешительные голоса за то, что нужно согласиться.
   -- Времени на сходы больше уйдёт, чем вывезти... А теперь каждый день больших денег стоит...
   Но большинство настояло на отказе.
   После схода, крадучись, к крестьянскому начальнику пришли два самых богатых марушенских богатея: Анисим Сторожев -- маленький, кругленький и быстрый мужик и Мирон -- высокий, весь заросший рыжими с проседью волосами.
   -- Мы к тебе, Петро Дмитриевич! -- бойко начал Анисим. -- Мы согласны.
   -- Вот и доброе дело. Я всегда на вас надеялся.
   -- Зря кричат!.. Лодыри!..-- прогудел Мирон.
   -- Вот послезавтра на сходе вы и скажете своё мнение.
   Мужики переглянулись.
   -- А мы думали... освободишь нас от схода.
   Пётр Дмитриевич рассмеялся.
   -- Не-е-ет... Как раз вы должны быть на сходе...
   Игнатий решительно приуныл.
   -- Ничего...-- ободрял его крестьянский начальник.-- Сегодня уже часть подаваться начала, а послезавтра все согласятся... Дойму я их...
   Настало и послезавтра.
   Не осмеливаясь выехать на поля, мужики собирались кучками, на тысячу ладов обсуждая создавшееся положение.
   -- Доймёт!..-- решили они.-- Сходами уморит!.. Без хлеба останешься...
   Третий сход начался шумно.
   Мужики решили пока настаивать на своём и, если крестьянский начальник не сдастся,-- согласиться вывезти.
   -- Ну, что, надумались?..
   -- Насчёт чего это, ваше благородье? -- наивно-лукаво спросили старики.
   -- Насчёт школы-то.
   -- Да ведь мы, ваше благородье, уже сказали тебе... Приговор-то у тебя, поди...
   -- Этот приговор?-- спросил Пётр Дмитриевич, высоко поднимая прежний приговор.
   Писарь подтвердил.
   -- Ну, так вот: смотрите...-- И Пётр Дмитриевич, разорвав бумагу пополам, бросил её в толпу.
   Сход ахнул.
   -- Что ж это?.. Зачем тогда нас звал?..
   -- Работы много, а тут дурака валяй!.. Нечего, верно, тебе самому-то делать!..
   -- Не дури, ваше благородье!.. Плохо будет! Не таких, как ты, скручивали!..
   Толпа грозила и надвигалась. И вместе с каждой угрозой поднималось настроение, усиливалась злоба, росла смелость.
   -- Заелся больно!.. Брюхо лопнуть хочет... Не хотим с тобой больше жить!.. И на сход не зови, не пойдём!..
   Писарь трусливо шмыгнул со схода.
   Пётр Дмитриевич ощупал в кармане тужурки револьвер и встал.
   Минута колебания.
   Горели десятки глаз. Искрились беспокойные, грозовые огоньки.
   -- Погорячился... Простите... Зря разорвал,-- произнёс, наконец, крестьянский начальник, глядя куда-то в сторону.
   -- Так-то,-- торжествовала толпа.-- Не задирай...
   Настроение круто изменилось. Понравились сговорчивость начальства и его испуг.
   Пётр Дмитриевич учёл момент и обратился к сходу убедительно и ласково.
   -- Всё-таки насчёт школы вы неправильно думаете.. Зря ведь отказываетесь... У вас же останется...
   -- Делов много, ваше благородье...
   -- Да ведь на каждого только по бревешку придётся... Долго ли один-то раз съездить... Согласились бы, старики.
   Сход колебался.
   -- Батюшка, отец Игнатий, за ваше здравие богу помолится...
   -- Оно, конечно...
   -- Да и я уже ведёрко пожертвую на мировую с вами...
   Затянул было сход Мирон. Он вылез вперёд и заявил:
   -- Я, ваше благородье, согласен... А они как -- не знаю...
   -- Эй ты, живодёр!-- осадила его толпа.-- Собака рыжая!.. Чего суёшься?.. Смотри: с миром ведь жить-то придётся... А ты, ваше благородие, спроси его, сколько он подвод даст?.. Одиннадцать лошадей у него... Ему ловко.. Одну дать -- и незаметно для него будет, а у кого всего одна, тому что делать?.. Пусть всех шлёт, тогда согласны...
   -- Слышишь? -- обратился крестьянский начальник к Мирону.
   -- Как же это?..-- замямлил Мирон.
   -- Вперёд согласился, так всех лошадей пусть посылает, а то мы не согласны.
   Сговорились на пяти.
   -- Что ж... Так и приговор напишем?..
   -- Да пиши уж, ваше благородье...
   -- Ну, вот и спасибо... Приговор новый будет... Не даром, значит, я разорвал старый,-- пошутил Пётр Дмитриевич.
   -- А ты, всё-таки, ваше благородье, не балуй.. С миром шутки плохи,-- посоветовали ему мужики на прощанье.
   ...Игнатий торжествовал вполне.
   -- Ваша система, действительно, действует лучше всяких убеждений,-- похвалил он Петра Дмитрие вича.
   -- Ну... не совсем,-- протянул тот, вспомнив инцидент с приговором.
   -- Подожму я вас теперь! -- грозил Игнатий по направлению к министерской школе.
   Была сорганизована поездка на ближайшее озеро за дичью.
   Перед чуткими камышами и чёрной водой раздавались пьяные, откровенно бесстыжие слова, рассказывалось о подвигах в войне с мужиками.
   Пикник окончился благополучно, если не считать происшествия с Кешкой. Полез он за убитой уткой и застрял в топком болоте по колено. Пьяный сел он прямо в воду и, несмотря на все усилия, не мог выбраться. Сидел он с полчаса, то жалобно просил помочь, то ругался и плакал. А на берегу смеялись. Пили за его здоровье...
   
   1910--1912 гг.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru