Ершов Артемий Ильич
Старые тени

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

APT. ЕРШОВ

ИЗБРАННОЕ

НОВОСИБИРСКОЕ
КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1954

   

СТАРЫЕ ТЕНИ

   На субботник в парк культуры и отдыха шли главным образом женщины. Мужчины были в степи на посевной и да постройке кирпичного завода.
   Дед Филенков прихварывал. Он сидел на солнышке у своей хаты, слушал, как довольно хрюкал поросёнок в пригоне и хвастливый хлопотун петух сзывал свою семью.
   Мимо прошли задорные девчата из огородной бригады. На плечах, как ружья, лопаты.
   -- Ты что ж, дид, на субботник не идёшь? -- звонко крикнула одна.
   Нынче все на работе. В полях ночами призывно горят костры. Иногда прорежет ночную темь острый глаз грузовика. На конце села копают яму для печи кирпичного завода. Копают!.. А вот он -- Максим Иванович Филинков -- сидит у хаты.
   -- Силы немае...
   И то сказать -- семьдесят пять лет деду Максиму. Из них -- шестьдесят на земляной работе. Побуровил, порезал грудь земли дед за шестьдесят лет. И не сдавал. Егцё в прошлом году, когда колхоз строил новую конюшню на 120 лошадей, дед один выполнил всю земляную работу -- выемку котлована и подсыпку. Сто трудодней стоила работа. Теперь конюшня закончена, побелена. Ею по праву гордятся колхозники.
   Дед рыл колодцы, котлованы, канавы, ямы, погреба. Родившийся до "воли" -- ещё крепостным -- он замыкал кольцо своей жизни невиданными работами. Последняя из них -- ямы для установки огромных мачт политотдельского радио.
   Вдали показались две новые группы девчат. Они вышли с разных сторон широкой ново-царицынской улицы и, сойдясь, запели.
   -- Идут. Ещё идут...
   Невозможно остаться и сидеть. Повинуясь призыву песни, дед молодо вскочил со скамейки и прошёл в крытый свой двор. В углу стояла яркая, блестящая и острая лопата. Черенок лоснился, как лакированный: дерево получило благородную отделку шершавой кожей человеческих рук.
   Он вскинул лопату на плечо и как был, босой, с закрученными до икр штанами, в старой побуревшей фуражке, вышел на улицу. Девчата как раз подходили к его хате. Одна вскрикнула удивлённо и радостно:
   -- Ой, дед!.. Ты с нами?..
   Выстроились в ряд, в средину поставили деда и зашагали. Дед шёл окружённый почётным девичьим конвоем.
   Дед был низок и сух. Сгорбленная спина говорила о тяжёлом грузе истекших лет. Но ступал он крепко и твёрдо.
   И все, кто видел это победное шествие деда -- ибо это была победа труда над хворью,-- улыбались хорошей улыбкой.
   -- Там, дед, будет парк культуры и отдыха. Ты придёшь туда посидеть на зелёной скамеечке. Будешь слушать музыку. Мы покажем тебе картины. Ты увидишь наши спектакли. Тополя разрастутся, будут шуметь листьями... Будет сладко пахнуть акация. Хорошая жизнь, дед...
   В просторе улицы, уходившей на запад, виднелось озеро Эбейгы. Оно лежало далеко от села -- в восьми километрах. Но сейчас казалось близким. Словно поднялось к солнцу.
   Почти тридцать лет смотрел на это озеро дед. И ему представлялось, что это не солёная и горькая вода серебрится на солнце, а виден край какой-то огромной уроненной лопаты, блестящей от работы. Такой лопатой могут работать только богатыри. Когда хмурились дни, когда рвал ветер солому с крыш, когда вихри поднимали до неба паханую землю,-- Эбейты пропадало, его не было видно.
   Дед улыбнулся словам девчат и своим мыслям.
   ...Будет хорошая жизнь. Теперь можно этому поверить. Она пришла уже к деду -- эта хорошая жизнь. Разве нет у деда коровы? Она сейчас в поле. Дома для неё в прошлом году соорудил дед саманный хлев, чтоб укрыть от зимних ветров и острого, сухого снега белой зимы. Разве нет своей хаты? Разве нет куриц и поросёнка? Разве мало хлеба ссыпано в холодной половине хаты? Разве нет почёта -- ему, старому землекопу, который, бывало, жил по чужим углам, ел с чужого стола? Разве не висит на стене портрет деда, вырезанный из газеты "Советская Сибирь"?
   Будет парк культуры и отдыха. Будет кирпичный завод. Вместо саманных хат, вдоль улицы станут в ряд высокие каменные дома. Люди торопятся в хорошую зажиточную жизнь.
   Кое-кто зажиточно жил и раньше. Когда в 1906 году ещё крепким сорокапятилетним мужиком дед пришёл в Ново-Царицыно,-- в селе было много крепких хозяев.
   Вот у того озерка, похожего на большую лужу, становилось до 18 сложных молотилок и локомобилей. Тимофей Леонтьевич Ковалёв -- сеял до 40--50 десятин. У него всё: молотилка, паровая машина, сноповязалка, садилка. А вот Конон Петрович Донченко -- был ещё крепче. Он сеял до 200 десятин. У него было две молотилки. У него двор и сараи заставлены машинами. Паровая машина крутила у него жернова мельницы. Другой Донченко -- Терентий -- имел большой деревянный дом. Теперь там деловая суета эмтеэсовской конторы: жирно пропитанные керосином и маслом шофёры, овеянные пылью полей агрономы, председатели и полеводы колхозов, стук костяшек в комнате бухгалтерии, телефон у дверного косяка. Здесь часто кричат, надрываясь, работники эмтеэс:
   -- Борисовка! Борисовка! Татьяновка! Гвоздёвка! Селивановка!
   И, услышав за десятки километров нетерпеливые вызовы, отвечают борисовские, селивановские люди. Урчит в чёрную трубку телефона -- искажённо хрипло:
   -- Я Татьяновка!
   ...А выводок Кривошеевых? Их пять братьев. Парфён -- второй -- самый богатый. У него -- отара баранов, сложная молотилка и посев за сотню десятин.
   Братья пришли в Сибирь с одинаковыми мыслями: выбиться в люди на сибирских степных просторах, где можно легко обмануть кочевника-казаха.
   Из этой семьи не выдался только один брат Алексей. Сначала служил на действительной. Хозяйство разорилось, братья крепли, но не помогали. Только-только, придя со службы, стал налаживать немудрое хозяйство,-- взяли на японскую войну. Братья крепли. Алексей кормил вшей в окопах Маньчжурии. Вернулся с японской надломленный. Закусив губы, принялся за хозяйство. Бился, вместе с женой работал с утра до ночи, нс досдал, недосыпал. Ио подняться не мог. Братья росли и крепли. Это были уже не братья, а враги. Они стали за какую-то иную черту, где уже лёгок был путь к наживе, к силе, к власти над молчаливыми и обозлёнными батраками и их семьями. Потом Алексей ушёл на империалистическую войну. Вернулся -- и снова за своё хозяйство.
   Но уж таков был закон. С одной лошадью, стареньким плугом и дедовской бороной так и не поднялся Алексей до настоящей жизни.
   Она -- эта настоящая жизнь -- пришла с колхозом.
   С такой же жаждой к труду вступил Алексей Кривошеев в колхоз. Честное отношение к работе, хозяйская внимательность и бережливость Алексея были видны всем. И когда надо было поставить верных людей колхозному коню -- опоре колхозного хозяйства,-- поставили Алексея.
   Алексей понял, да не только понял -- всем нутром почувствовал, что работа в колхозе -- это работа на себя, это борьба за лучшую жизнь не только для других, но и для себя. Он встал в ряды лучших ударников. Рядом с ним работали Михаил Тишек, Артём Долгопятов. Кони почувствовали ласковую хозяйственность, стали наливаться силой, заиграли и на полях работали безотказно. Колхоз стал гордиться своими конями и конюхами. Приезжих водили в образцовую конюшню, где лоснились крупы вымытых лошадей, где было много воздуха, света и тепла.
   ...Дед не заметил, как кончилась улица. Она свернула влево, где чернела площадь, вспаханная под парк культуры и отдыха. Вытянувшиеся в ряд, словно по линейке, говорливые женщины уже копали ямы для посадки.
   Деда встретили приветственными криками. Увидев его, заулыбалась Алексеевна, жена начполитотдела Ведихова, неустанная хлопотунья и настойчивая руководительница всяких больших и малых культурных начинаний.
   Дед встал в женский строй и глубоко вонзил лопату.
   Женщины перекликались, сыпали шутками. Иногда вспыхивала песня.
   Мысли деда ушли далеко, в старые дни. Длинной вереницей вставали перед его глазами бывшие властители Ново-Царицына.
   Вот Климентович -- бывший штабс-капитан, энергичный, прямой, жёсткий стяжатель. У него механизированный кожевенный завод. Климентович, как спрут, широко раскинул свои щупальцы. Его агентура была не только тут, на месте, но и в Казахстане. Обманом, водкой, сладким туманом слов добивались своего агенты. Кожи огромными партиями стекались на завод.
   А другие куркули? Братья Могильные, Золотарёв, Сарлай, Витебские, поп Егоркин... Где они? Золотарёва убили во время ишимско-петропавловского восстания. Туда ему и дорога.
   Дед Максим сердился. Он ожесточённо резал лопатой землю.
   А как они жили? Разъезжали, загоняя насмерть лошадей. Дзенькали п сыпались стёкла в хатах от разбоя Донченко, умывались кровью батраки, а иногда и собутыльники пьяного кулака. Не было на него управы. Урядник куплен, жаловаться бесполезно.
   Обманывали, воровали друг у друга, клеветали каждый на каждого. Дрались, как волки. Но и как волки тесной стаей грызли горло бедноте, батракам. Кряхтели от них и середняки.
   Сарлай Василий -- законник. Знал все законы и поворачивал их туда, куда ему было надо. Носил личину праведника -- истово молился, ошеломлял мужиков текстами священного писания и богател.
   Сбежал Климентович. Потом через два года вернулся. Тайком вскрыл двойную стену, в старой своей бане, гдев промежутке была туго набита юфть, ночью вывез её. сплавил казакам и снова исчез.
   ...Пересекая с угла на угол площадь парка, прошёл бригадир строительной бригады Митрофан Коновальчик.
   Коновальчика спокойно пропустить было нельзя. Он балагур и шутник. Он общителен и радостен. Зовут его колхозники "Митрофанчиком" больше, чем Коновальчиком. Ещё издали ему стали кричать:
   -- Митрофанчик! Разве ты против культуры?! Становись на посадку.
   Коновальчик приветливо помахал рукой.
   -- Не могу. Никак не могу... Завод строю.
   -- Вот дед копает же?
   -- Так то дед. Ему с вами не страшно, а меня, сироту, вы обидеть можете...
   -- Тебя обидеть...
   -- Вставай, вставай,-- настаивала Алексеевна.
   Митрофан по-актёрски приложил руку к груди:
   -- Алексеевна! Да разве я... Я же не могу отказаться
   -- Ну, так бери лопату...
   -- Только не сейчас. Там рабочие... Сама знаешь -- завод... Без бригадира -- зарез... Да разве я...
   Физиономия Коновальчика совсем не соответствовала его серьёзным уверениям. Глаза лукаво искрились, и по лицу бежали струйки смеха.
   Дед проводил Митрофана глазами.
   С Митрофаном деда связало общее несчастье, когда один потерял сына, а другой отца.
   Дед вспоминает:
   -- Мабуть больше двадцати годов прошло...
   А всё ещё больно.
   В тот год была жестокая зима. По степным просторам неуёмно разгулялись ветры. Бушевали бураны. Было опасно ходить по ново-царицынским улицам. Люди сидели в хатах. Утром отгребались от тугого снега, а к вечеру вырастали у дверей и окон такие же сугробы.
   И когда выдался первый спокойный день, хозяин отправил пятнадцатилетнего Митрофана по дрова.
   Митрофану нездоровилось. Поездка в лес по неукатанной дороге, на медлительных, хотя и сильных волах, была свыше сил.
   -- Убродно очень... Подождать бы надо,-- заикнулся Митрофан.
   -- Подождать?! -- вскипел хозяин.-- А жрать-то ты жрёшь каждый день, не поджидаешь... Ступай, собирайся.
   Разговор хозяина был короткий. Митрофан батрачил у него уже год, Деньги отец получил вперёд. Отец вёл своё хозяйство. Держал пару волов, залез в долги и безнадёжно пытался выбраться из нужды.
   Делать было нечего. Надо было одеться потеплее -- Митрофан пошёл к отцу.
   Отец долго кряхтел, смотрел на осунувшееся лицо Митрофана и думал:
   "Куда он поедет? Выбьется из последних сил, свалится хвори..."
   Он молча стал собираться сам.
   -- Ладно уж, сиди. Сам поеду.
   Чтоб не ехать одному, отец сбегал к соседу -- Филинкову, сговорил его сына. На двух парах волов они выехали по снежной целине. Утро было крепкое, морозное.
   С полдня подул ветерок. Он рос, усиливался. Он убыстрял свой бег, захватывал снег, мчал его, кружил, разбрасывая за каждой хатой, за берёзовыми колками и пнями.
   Тревога поселилась в двух хатах. Тревожился и в третьей хате -- хозяин Митрофана:
   -- Пропадут волы...
   Снежный ураган веселился всю ночь. Мать Митрофана плакала. Иногда бросалась к иконам, молила и проклинала.
   Митрофан успокаивал мать:
   -- Ночуют в Басарабае... Может и у сена где...
   А у самого тоскливо сжималось сердце. Приходил старик Филенков. Безнадёжно спрашивал:
   -- Нету?
   -- Нету.
   И уходил.
   Когда пришло мутное утро -- надежды почти не оставалось.
   Погибли.
   Начались розыски. Первыми нашли волов. Они были живы. Одна пара оказалась обмороженной. Их прикололи. Вторая пара выжила.
   Людей не нашли. Не было видно никаких следов. И уж к вечеру на огороде заметил Митрофан -- что-то чернеет из-под снега. Отец! Он замёрз на своём огороде, не дойдя до хаты полтора десятка метров.
   Филенкова сына не нашли. Только весной, когда разрыхлел снег и стали скапливаться лужицы у перелесков, проезжий мужик увидел -- кружит над колком вороньё.
   Оттаявший и уже разбухший труп Филенкова-сына был найден. Слёз не было. Слишком велико было горе.
   Митрофан остался один с парой волов. Было в семье у Коновальчика девять душ. Старший, за исключением матери,-- Митрофан. Он должен поднять на свои ноги хозяйство, накормить восемь голодных ртов.
   Привык батраковать Митрофан. Почти всё хозяйство, все самые тяжёлые работы падали на него.
   Кулак Могильный, встретив как-то на улице Митрофана, ласково заговорил:
   -- Маешься, Митрофан? Да и то сказать -- накормить такую семью. Не выбиться тебе. Всё равно, видно, батрачить придётся.
   -- Пока волы есть -- прокормимся. Работать умею...
   -- Вот то-то волы.-- Могильный погладил седеющие усы, глубоко впавшие глаза забегали по сторонам, мимо митрофанового лица.
   -- Покойный отец твой, дай бог ему царство небесное, задолжал мне. Знаешь, поди?
   -- Знаю...-- угрюмо вымолвил Митрофан. Он, действительно, знал о долгах отца и ждал разговора с Могильным со страхом и ненавистью.
   -- Долг-от большой... Где уже тебе заплатить... весь не заплатишь... Да ты не горюй. Я уж весь долг и взыскивать не стану. Несчастье посетило тебя... А всё же простить не могу. Самому туго приходится,-- сухо скрипел Могильный.
   Митрофан молчал.
   "О чём он? Что ему надо?"
   -- Вот я так порешил, со старухой посоветовался... в уплату -- отдашь мне волов... Хоть и некорыстные они, да ничего уж не поделаешь.
   Митрофан похолодел.
   "Волы... волов отдать?.. Надевать ребятам сумки, да пускать по миру?"
   А Могильный продолжал скрипеть, словно крутил несмазанный ворот.
   -- Остальной долг -- уж бог простит.
   У Митрофана от злобы сжалось горло.
   -- Не отдам волов... Хоть убей, не отдам!..-- глухо сорвалось с запёкшихся губ Митрофана.
   -- Ну-ну... не кипятись, кипяток... Всё равно проживёшь их.
   -- Не отдам... сказал, не отдам...-- уже сурово настаивал Митрофан.
   Взглянув мельком в глаза Митрофана, Могильный увидел неожиданную в подростке необычайную решимость и злость.
   -- Волчонок... волчонок...-- забормотал он.-- А волов отдать придётся...
   Могильный ушёл не попрощавшись. Митрофан стоял, как ошарашенный. Он готовился к этому, но всё же требование Могильного взволнбвало. Мысли крутились так же буйно, как тот буран, в который погиб отец. Отец под снегом... Ребятишки... Убитая и павшая духом мать... На ребятах -- сумки нищих... Грубые окрики из окон и как бы невзначай выпущенные на ребят собаки.
   -- Нет... Не будет этого...-- шептал Митрофан. Не будет...
   Война с Могильным длилась долго. Ходила к Могильному мать. Валялась в ногах. Плакала.
   Митрофан стоял на своём:
   -- Долг отцов признаю.... Буду платить... Но волов не отдам.
   Митрофан похудел, почернел лицом. Глаза приобрели новый настороженный блеск, и сам он напружинился, словно готовясь отражать удары.
   Могильный почувствовал, что дело идёт не в шутку.
   -- Волчонок... От него всего жди,-- бормотал он.
   И сдал.
   Остались у Митрофана волы. Всех ребят поднял на ноги. Теперь они уже разбрелись, обзавелись своими семьями.
   Привык Митрофан успокаивать, веселить свою семью. Смешить, обадривать. Так и пронёс через свою тяжёлую жизнь жизнерадостность, шутки и смех.
   
   Дед с удивлением и восторгом смотрит, как на месте выкопанных ям встают прямым рядом бледнозелёные стволы тополей с чуть распустившимися листьями.
   Площадь на глазах деда меняется. Пустынность и заброшенность вспаханного и незасеянного поля -- сменяет радостная зелень. Тонкие тополя и низкие кусты акации -- как дети. Они ещё слабы, беспомощны. Но они вырастут. Тополя разрастутся и будут шуметь. Будет сладко пахнуть акация...
   Дед выпрямляется, смотрит на покрасневшее, тяжёлое солнце, которое уже тонет в озере, и улыбка сияет на его лице.
   
   1935 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru