Евневич Григорий Николаевич
Ведьма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из типов русской деревни).

   

Вѣдьма.

(Изъ типовъ русской деревни).

(Повѣсть.)

I.

   Жаркій іюльскій день въ одномъ изъ уѣздовъ Средняго Приднѣпровья. Здѣсь не такъ плоско и голо, какъ дальше на югъ, мѣстность холмистая, много воды, попадаются густыя лѣсныя заросли и даже болота; но все же это не Полѣсье съ его безплодными песками и мрачными водами, а продолженіе теплой и когда-то весьма плодородной малороссійской степи. Вотъ и теперь полуденное солнце накалило весь край до того, что безоблачное, ясное небо потеряло свой обычный голубой цвѣтъ и перекрасилось въ мутно-сѣрое, неопредѣленной формы пространство, откуда палило на землю, словно изъ раскаленной печи. Въ данномъ мѣстѣ лѣсъ виднѣлся только на краю горизонта, все же остальное пространство было покрыто золотистыми посѣвами спѣлой ржи, волновавшимися отъ малѣйшаго вѣтерка подобно настоящему морю. Долго ничего живого не было видно кругомъ, и только рѣзвые жаворонки, несмотря на палящій зной, подымались и опускались въ дрожавшемъ воздухѣ; но вотъ среди безбрежнаго моря показалась небольшая черная точка, продвигавшаяся по этому морю, словно обломокъ корабля на настоящихъ волнахъ. Еще нѣсколько времени, и вмѣсто обломка обрисовалась фигура женщины, двигавшейся по затерянной въ посѣвахъ тропинкѣ съ малымъ ребенкомъ, котораго она вела за руку.
   Трудно было опредѣлить лѣта, этой женщины, но, повидимому, она была уже не молода. Измученныя и обострившіяся черты лица ея, равно какъ и убогій костюмъ, хотя и городского покроя, ясно показывали, что она много видѣла горя и вообще принадлежала къ числу тѣхъ несчастливцевъ, которыхъ гнететъ судьба, не давая имъ ничего, кромѣ обидъ и лишеній. Ребенокъ оказался дѣвочкою лѣтъ трехъ и при томъ прехорошенькою, съ ясными голубыми глазками и свѣтлыми волосами; однако тощее и блѣдное личико дѣвочки заставляло предполагать, что и она не сладко жила и весьма плохо питалась. Обѣ казались сильно измученными дальней дорогой и невыносимой жарой.
   -- Мамочка, я уже больше итти не могу,-- серьезно проговорила дѣвочка, подымая на мать глаза съ такимъ видомъ, какъ будто объясняла ей что-нибудь постороннее.
   Страданіе выразилось еще сильнѣе на утомленномъ лицѣ женщины.
   -- Потерпи, моя дѣточка, потерпи еще крошечку,-- хрипло проговорила, она.-- Вотъ, дойдемъ до плотины, тамъ будетъ не такъ жарко, и водички попьешь...
   -- Ахъ, мамочка! Хорошо бы водички; да еще корочку, хоть маленькую.... Дай!
   Женщина приложила руку ко впалой груди:
   -- Нѣту у насъ больше корочекъ, дѣточка,-- печально проговорила она.
   -- Нѣту?-- переспросилъ ребенокъ съ прежней серьезностью:-- а зачѣмъ же мы ушли изъ города, мамочка? Тамъ у насъ всегда были корочки, и такія вкусныя попадались... и жарко не было такъ... и ходить не было нужно...
   -- Потерпи, дѣточка. Дойдемъ до села,-- можетъ, и здѣсь Господь пошлетъ что-нибудь... Ты бы помолилась Ему хорошенько...
   -- Да я, мама, молюсь; вотъ и сегодня молилась, а Онъ ничего... вѣрно, передать Ему не съ кѣмъ.
   Въ горлѣ у матери что-то щелкнуло.
   -- Молись, моя дѣточка,-- Онъ, навѣрно, услышитъ тебя. Без грѣшнаго ребенка Онъ всегда пожалѣетъ...
   Дѣвочка замолчала, продолжая перебирать босыми ножонками по пыльной тропинкѣ.
   -- Мамочка!-- снова обратилась она къ утомленной до-нельзя матери.-- Вѣдь Богъ все можетъ? У Него много всякихъ корочекъ, да?
   -- Все, дѣточка, все!
   -- А отчего же Онъ намъ ничего не даетъ? Вотъ въ городѣ я часто просила у Него яблочко; а Онъ не далъ. Видно, жалко было Ему?
   -- Нельзя такъ говорить, нельзя, мое сердце!-- заторопилась испуганно женщина.-- Господь услышитъ и крѣпко накажетъ за это!
   Дѣвочка хотѣла что-то сказать, но ножки ея вдругъ подогнулись. Сначала она ухватилась за юбку матери, а затѣмъ и вовсе опустилась на землю, примявъ собою окружавшую рожь.
   Мать бросилась передъ ней на колѣни, и изъ груди ея вырвались такія рыданія, какими можетъ рыдать только человѣкъ, перешедшій всѣ границы отчаянія.
   Долго надрывалась бѣдная женщина, припавши головою къ горячей землѣ; наконецъ она подняла голову и въ упоръ взглянула на небо,-- тамъ не видно было ничего, кромѣ колеблющейся сѣроватой дымки, дышавшей ей прямо въ лицо настоящимъ полымемъ. Тогда, собравши послѣднія силы, она вскочила съ колѣнъ и, схвативши дѣвочку на руки, поплелась съ нею, спотыкаясь на каждомъ шагу, прямо черезъ рожь къ виднѣвшемуся кресту сельской церкви.
   Исторія этой женщины была очень простая. Молодой и довольно красивой дѣвушкой, сманилъ ее изъ семьи какой-то не то управляющій, не то надсмотрщикъ и держалъ ее у себя нѣсколько лѣтъ. Не легко было бѣдной дѣвушкѣ приноравливаться къ эгоистичному и грубому нраву своего содержателя, и съ перваго же мѣсяца она горько раскаялась въ невольномъ своемъ проступкѣ. Но дѣлать было нечего: родители прокляли ее во имя нарушенной нравственности и тѣмъ только и ограничили дальнѣйшее участіе въ судьбѣ своей дочери, которой не оставалось ничего больше, какъ покоряться новому властелину. Съ каждымъ годомъ положеніе ея дѣлалось хуже, и скоро она оказалась безправной, даровой работницей своего соблазнителя, не оставлявшаго, однако, своихъ прежнихъ къ ней отношеній. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока не забеременѣла она первымъ ребенкомъ. Роды были очень трудные, и дѣвушка, вставши съ постели, сразу превратилась въ худую и измученную старуху. Увидѣвъ это, любовникъ долго не думалъ, а, отворивъ дверь, вытолкнулъ-свою сожительницу вмѣстѣ съ ребенкомъ прямо на улицу. Невозможно передать, сколько вытерпѣла несчастная женщина, попавши въ подобное положеніе. Не находя нигдѣ пріюта себѣ, она сдѣлалась профессіональной нищенкой и этимъ доступнымъ для всѣхъ ремесломъ поддерживала свою жизнь и жизнь ребенка; и такъ онѣ прожили года четыре, не видѣвши ничего, кромѣ свѣжей воды и черстваго хлѣба, который ребенокъ, со словъ матери, называлъ "корочками". Когда дѣвочка подросла, несчастная мать, все время просившая ей смерти у Бога, вдругъ страстно къ ней привязалась и, вмѣстѣ съ этимъ, почувствовала въ себѣ неожиданный подъемъ духа и готовность на все, лишь бы спасти ребенка отъ предстоящей ему участи. Но что могла она сдѣлать? Лишенная почти всякой одежды, съ репутаціей нищенки, да еще и съ ребенкомъ,-- никакого мѣста себѣ она найти не могла и, побившись въ поискахъ нѣсколько времени, порѣшила покинуть городъ и пойти пѣшкомъ въ родное село, до котораго было верстъ полтораста. Истощенныя частымъ голодомъ силы оказались черезчуръ слабыми, ея нищенская провизія скоро вся вышла и, проголодавъ цѣлый день, она едва могла добраться до половины пути, гдѣ ея дѣвочка окончательно ослабѣла. Отчаянный страхъ за ребенка придалъ матери невѣроятныя силы, и она все-таки кое-какъ доползла до церковной паперти, гдѣ опустилась на сырую траву совсѣмъ безъ движенія. Принесенная на рукахъ дѣвочка начала плакать и тѣмъ собрала вокругъ себя толпу народа, по преимуществу бабъ, привлеченныхъ прежде всего любопытствомъ. Однако послѣднее скоро перешло въ состраданіе, а затѣмъ и въ реальную помощь.
   Прибывшая была накормлена, поднята и устроена въ развалившейся выморочной избушкѣ, гдѣ жилъ когда-то давно уже умершій отставной николаевскій солдатъ Шепель. но послѣдней причинѣ, незнакомка, объ имени коей никто не догадался спросить, стала съ тѣхъ поръ разъ навсегда называться на селѣ Шепелихой.
   Такимъ образомъ бѣдная скиталица нежданно отыскала себѣ нѣкоторый пріютъ, но положеніе ея было весьма непрочно и ничего не обѣщало въ будущемъ. Правда, добросердечныя попечительницы продолжали приносить ей кое-какую провизію, а избенка николаевскаго солдата, хотя и совсѣмъ развалившаяся, давала достаточное убѣжище на лѣтнее время; но чѣмъ же жить дальше и въ особенности зимой? Истерзанная прошедшею жизнью и потерявшая здоровье городская женщина для полевыхъ работъ совсѣмъ не годилась, а помимо ихъ въ деревнѣ ничего не было, гдѣ бы можно было заработать себѣ кусокъ хлѣба. Несчастная понимала весьма хорошо, что доброхотныя даянія, получаемыя пока въ изобиліи, не могли продолжаться вѣчно, и что скоро наступитъ такое время, когда она станетъ нуждаться еще горше, чѣмъ въ городѣ. Подъ вліяніемъ мыслей такого рода она уже собралась было покинуть временныхъ своихъ благодѣтелей и продолжать путь въ родное село; однако благоразуміе ей подсказывало, что безъ особой крайности дѣлать этого не слѣдовало. Здѣсь пока жалѣли и кормили и ее и ребенка, а кто зналъ, что встрѣтитъ ее на родинѣ? Пока бѣдняга колебалась въ своихъ опасеніяхъ, внезапно случилось нѣкоторое происшествіе, опредѣлившее навсегда ея дальнѣйшій жизненный путь.
   Однажды, теплою лѣтнею ночью проходила она по задворкамъ села и услышала возню и подавленный крикъ за плетнемъ огорода. Заглянувши черезъ этотъ плетень, она увидѣла, что какой-то здоровенный парень облапилъ дѣвушку, которая отбивалась отъ него изъ послѣднихъ силъ и въ то же время таяла и млѣла въ его объятіяхъ. Точно ножомъ кольнула въ сердце эта картина женщину испытавшую весьма хорошо на себѣ, какою бѣдою грозитъ дѣло подобнаго рода. Выпрямившись во весь свой высокій ростъ и сверкая въ темнотѣ пронзительными черными глазами, она яростно закричала на парня:
   -- Ахъ, ты, проклятый поганецъ! Ты что жъ это дѣлаешь?! Какъ тебя громъ не убьетъ за твои пакости?!
   Испуганная дѣвушка разомъ пропала на огородѣ, а сконфуженный парень, не зная еще, съ кѣмъ дѣло имѣетъ, выступилъ раздраженно впередъ.
   -- Ты чего, тетка, не въ свое дѣло мѣшаешься?-- закричалъ онъ на нее, въ свою очередь.-- Кулаковъ захотѣла попробовать, видно?
   -- Ахъ, ты, поганый выродокъ!-- начала по обычаю мѣстныхъ бабъ проклинать разсвирѣпѣвшая женщина.-- Да чтобъ тебѣ провалиться сквозь землю! Чтобъ тебѣ руки и ноги отсохли!.. И не только что несчастныхъ дѣвушекъ портить, а и къ женѣ своей, когда женишься, чтобъ вовѣки тебѣ подойти не пришлось!..
   Послѣ этихъ словъ парень неожиданно струсилъ и побѣжалъ безъ оглядки домой.
   Прошло уже нѣсколько мѣсяцевъ, и женщина успѣла забыть о своей встрѣчѣ, какъ вдругъ передъ ея избушкой остановилась высоко нагруженная чѣмъ-то телѣга, сопровождаемая цѣлой семьей. Послѣдняя, какъ только вошла, такъ и бросилась передъ ней на колѣни. Хозяйка сразу догадалась, въ чемъ дѣло.
   -- Что вамъ нужно?-- гордо спросила она, не подымая пришедшихъ.
   -- Матушка ты наша, голубушка, смилуйся ты надъ несчастными!-- говорилъ почтенный старикъ, повидимому, отецъ этой семьи.
   -- Что же вамъ нужно?
   -- Да вотъ сынокъ у меня, что ты закляла,-- объяснялъ старикъ, указывая на въ конецъ разстроеннаго мужика.-- Онъ въ этомъ мѣсяцѣ только женился... Смилуйся, сними свое заклятіе страшное!
   Будущая знахарка злобно и торжествующе улыбнулась.
   -- А! Теперь сними! А сниметъ этотъ проклятый кабанъ то горе и несчастье, что натворилъ другимъ дѣвушкамъ на селѣ? Нѣтъ, голубчики, теперь поздно!
   -- Ничего онъ такого не дѣлалъ!-- валялась въ ногахъ вся семья.-- Сними, матушка! Вотъ мы тебѣ тутъ и холста, и муки, и крупъ привезли; вотъ и деньгами прими десять рублей... Только помилуй!
   При видѣ денегъ глаза у женщины засверкали.
   -- А что, это та самая дѣвушка, съ которой я его встрѣтила, или другая?-- спросила она, поглядывая на высокій возъ.
   -- Та самая, матушка, та самая!
   -- Ну, если та самая, то, пожалуй, прощу -- согласилась она, беря деньги. Вставайте и ступайте себѣ спокойно домой: ничего худого больше не будетъ! Только помните, что какъ родится у васъ первый ребенокъ, такъ сейчасъ же отслужите пять молебновъ св. Варварѣ Великомученицѣ.-- прибавила она на прощанье, повидимому, уже окончательно войдя въ свою роль.
   Этотъ случай, быстро разнесшійся по всей окрестности, сразу перемѣнилъ всю судьбу безпріютной скиталицы и указалъ ей очень выгодный заработокъ. Не прошло мѣсяца, какъ всѣ крестьяне твердо увѣровали, что неожиданно появившаяся среди нихъ женщина -- не кто иная, какъ "страшная вѣдьма", и всѣ пожелали воспользоваться ея силой. Деньги потекли къ ней рѣкой. Такимъ образомъ бывшая нищенка вдругъ получила и средства, и славу, и прочное положеніе на селѣ,-- словомъ, все, чего добиваются люди.
   

II.

   Прошло лѣтъ пятнадцать со времени описаннаго въ предыдущей главѣ. Много за это время воды утекло, по село все стояло на прежнемъ мѣстѣ. Такъ же, какъ прежде, въ немъ пахали, косили и сѣяли; такъ же родились и умирали, празднуя въ промежуткахъ церковные и обычные праздники, на которыхъ, если веселья не особенно было много, зато весьма достаточно пьянства и драки; такъ же точно, какъ прежде, возвышавшійся амфитеатромъ далекій лѣсъ лѣтомъ посылалъ на поля комаровъ и густые туманы, а зимою волковъ, часто пробиравшихся даже на улицы и производившихъ не малое опустошеніе въ скудномъ сельскомъ хозяйствѣ. Но не разгибавшіе спины поселяне на убытки не обращали вниманія, принимая ихъ какъ неизбѣжный порядокъ вещей, и продолжали трудиться, вовсе не думая о'какомъ бы то ни было улучшеніи своей участи. Впрочемъ, вѣяніе времени и здѣсь уже оказало нѣкоторое вліяніе: на селѣ появилась небольшая и сырая угарная школа, въ которой, къ собственному удивленію, мирно доканчивала десятилѣтіе своей дѣятельности старая барышня Софья Васильевна, пользовавшаяся всеобщимъ уваженіемъ и любовью. Кромѣ школы, прогрессъ обнаружился въ томъ, что большинство крестьянъ, а въ особенности ихъ женская половина, бросили свои живописные домотканные костюмы и облеклись въ московскіе ситцы необыкновенно яркихъ рисунковъ, однако тотчасъ же и пропадавшихъ на солнцѣ. Въ избахъ завелись самовары, а мѣстныя дѣвушки, собираясь на "вечерницы", уже не довольствовались мятными пряниками и сладкою водочкою, приготовляемою на мѣстѣ, а требовали для себя настоящихъ конфетъ отъ Сіу... И на ряду съ такими несомнѣнными признаками цивилизаціи на селѣ существовала штатная вѣдьма, къ которой и обращались крестьяне при всѣхъ своихъ физическихъ и моральныхъ недугахъ, упорно минуя назначенныхъ для того начальствомъ спеціалистовъ. Вѣдьма эта была не кто иная, какъ уже знакомая намъ Шепелиха, превратившаяся за это время въ настоящую бабу-ягу. Она вполнѣ сознавала свое положеніе и обставилась въ немъ, какъ слѣдуетъ: поправила и перекрыла наново свою избу, завела нѣсколько сундуковъ и укладокъ, въ коихъ хранилось уже не мало добра, и даже обзавелась чернымъ котомъ и вороной, какъ необходимыми аттрибутами своего званія, приносившими ей несравненно больше дохода, чѣмъ нѣсколько паръ добрыхъ воловъ. Травы свои она собирала и варила безъ всякаго пониманія, но продавала ихъ по такимъ цѣнамъ, какихъ не слыхано было въ самыхъ роскошныхъ аптекахъ. Но постоянная борьба и обманъ окончательно испортили ея и безъ того необщительный нравъ, а жадность, недовѣріе и наглая грубость, вмѣстѣ съ ея темной профессіей, оттолкнули отъ нея всѣхъ сосѣдей, которые столько же ненавидѣли ее, сколько боялись. Однако старуха, повидимому, свыклась съ такимъ положеніемъ и даже гордилась имъ, пользуясь внушаемымъ ею страхомъ съ полнѣйшей безцеремонностью. Обирая и обманывая каждаго, насколько могла, никому не сказала она добраго слова, а, напротивъ, вездѣ проявляла только злобу и ненависть, какъ бы мстя настоящимъ своимъ благодѣтелямъ за испытанныя прежде огорченія и обиды. Только для своей ненаглядной дочки Олеси, превратившейся теперь въ выхоленную красавицу, находила она привѣтъ и горячія ласки, какихъ, казалось, трудно было ожидать отъ нея. Для Олеси отнимала она отъ другихъ и копила деньги, наряжала ее, какъ куколку, и всячески баловала; но въ то же время зорко слѣдила за тѣмъ, чтобы какой-нибудь "прощалыга" не погубилъ дѣвку, сбивши ее съ пути. Испытавъ въ молодости только одно несчастье отъ любви, старуха только одно несчастье въ ней видѣла и всячески старалась предохранить отъ нея свою любимую дочку. "Проклятые!-- думала она о мужчинахъ.-- Тянетъ къ нимъ дѣвичье сердце, какъ въ рай, а они хуже всякаго звѣря лютаго! Что-то будетъ съ моей бѣдной Олесей? Неужели и ей придется связаться съ такимъ безжалостнымъ звѣремъ и такъ же мучиться, какъ ея матери? Нѣтъ! Лучше всю кровь свою по каплѣ отдамъ, а не допущу ее до такого горя!" И почти помѣшавшаяся на своихъ опасеніяхъ старуха не отпускала дочку свою ни на шагъ, лишая ее тѣмъ почти всѣхъ дѣвичьихъ радостей. Разумѣется, что при такомъ положеніи дѣлъ дѣвушка не могла чувствовать себя счастливой, несмотря на все баловство и ласки матери. "Прощалыги", опасаясь ужасной вѣдьмы, положительно обѣгали красивую и ласковую дѣвушку; но, что было хуже всего, то же дѣлали всѣ остальные селяне. Какъ ни нуждались они въ помощи лекарки, какъ ни боялись ея страшной мести, однако входить въ близкія отношенія съ семьей богоотступницы казалось имъ невозможнымъ, и потому всѣ подруги, къ которымъ дѣвочка обращалась съ привѣтомъ и лаской, старались какъ можно скорѣй убѣжать отъ нея. Олеся не могла не замѣчать этого, и ея горячее сердце, страстно жаждавшее отвѣта, обливалось кровью при видѣ всеобщаго отчужденія и холодности. По мало пролила горькихъ слезъ по этому поводу дѣвушка и даже начала охладѣвать къ родной матери, справедливо считая ее причиной своихъ огорченій.
   Единственнымъ существомъ на селѣ, не боявшимся вѣдьмы и не раздѣлявшимъ всеобщаго отчужденія къ ея дочери, была добрая барышня Софья Васильевна. Она чуть не насильно обучала Олесю грамотѣ и теперь часто принимала у себя бѣдную дѣвочку, дозволяя ей выплакать на своей груди ея горе.
   -- Голубушка вы моя, барышня,-- плакала передъ ней дѣвушка каждый разъ, какъ видѣла убѣгавшихъ отъ ея ласки подругъ;-- и за что я такая несчастная на свѣтъ народилась! За что всѣ меня ненавидятъ? Видитъ Господь, что я никому ничего худого не сдѣлала, и мать моя ничему такому не учитъ,-- это хоть у отца Алексѣя спросите. А никто не хочетъ подружиться со мной, и всѣ бѣгаютъ отъ меня, какъ отъ нечистой... Что съ того, что у матери много добра? Не нужно мнѣ отъ нея ничего, а вотъ возьму да и убѣгу, куда глаза глядятъ. Пусть я пропаду, да зато никто укорять меня даромъ по станетъ.
   -- Потерпи, милая дѣточка,-- утѣшала ее Софья Васильевна, сама готовая плакать.-- Потерпи, можетъ и перемѣнится твоя судьба. Я не разъ говорила уже съ твоею матерью; но, къ несчастью, перемѣниться ей трудно. Слишкомъ много горя ей сдѣлали люди, да и теперь требуютъ, чтобы она ихъ обманывала и обирала... такая ужъ, значитъ, ея судьба; но бросать мать никакъ невозможно. Ты лучше помолись хорошенько на сонъ грядущій да почитай хорошую книжечку, что я тебѣ дамъ...
   Въ отвѣтъ на такія слова дѣвушка бросалась на грудь своей утѣшительницы, чувствуя, что на этой высохшей отъ постоянныхъ лишеній груди чужой женщины она находила гораздо больше отрады, чѣмъ на груди любившей ее до безумія родной матери.
   Въ послѣдній разъ, когда Олеся снова пришла плакать и жаловаться, учительница сильно задумалась.
   -- "Бѣдная дѣвочка!-- думала она про все.-- Вотъ, говорятъ, что вся бѣда народа происходитъ отъ бѣдности; а тутъ и средства большія, а горя, пожалуй, больше, чѣмъ у послѣдняго бѣдняка.-- Какъ бы, въ самомъ дѣлѣ, помочь ей? Пойти развѣ посовѣтоваться къ о. Алексѣю? Онъ человѣкъ практическій, и, навѣрно, что-нибудь посовѣтуетъ..."
   Барышня встала, накинула на себя старенькую накидку, бывшую еще свидѣтельницей ея юности, и отправилась на церковный дворъ.
   Священника она застала въ кругу семьи, за чайнымъ столомъ и по обыкновенію, въ благодушнѣйшемъ настроеніи. Это былъ тучный старикъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, съ высокимъ умнымъ челомъ и почти юношескими глазами.
   -- Ба! Ба!-- закричалъ онъ радостно, какъ только гостья появилась въ дверяхъ.-- Наша всеобщая просвѣтительница и печальница! Попадья! Принимай гостью!-- обратился онъ черезъ столъ къ маленькой старушкѣ, сморщенной, какъ печеное яблоко.-- Ну, присаживайтесь, почтенная мати-печальница, и повѣдайте, о чемъ сегодня печалиться будемъ.
   -- Какъ не печалиться, о. Алексѣй: горя-то сколько вездѣ!-- сказала учительница, присаживаясь къ чайному столику.
   -- Истинныя ваши слова: "міръ", какъ сказано,"весь во злѣ лежитъ",-- отвѣтилъ о. Алексѣй, докончивъ стаканъ и отодвигая его въ сторону.-- Только чѣмъ же мы поможемъ ему нашей печалью?
   -- Можно помочь, батюшка, можно и должно! Вотъ я и теперь пришла къ вамъ за совѣтомъ и помощью: необходимо что-нибудь сдѣлать.....
   И учительница разсказала все, что знала о горѣ Олеси, прибавивъ при этомъ:
   -- Вы человѣкъ разумный, о. Алексѣй, и ужъ, вѣрно, придумаете, чѣмъ помочь бѣдной дѣвушкѣ.
   Священникъ слушалъ спокойно, поглаживая свою широкую бороду, и по окончаніи укоризненно покачалъ головой.
   -- Видите, во что мы съ вами запутались; а еще разумнымъ меня называете. Гдѣ же тутъ разумъ? Если бы дѣйствительно какая бѣда: пожаръ, воровство или обида какая,-- то, можетъ быть, и я бы могъ пособить какъ-нибудь: а то, изволите видѣть, мать родная не нравится! Такъ при чемъ же я тутъ? Внушить я могу, что и дѣлалъ уже неоднократно, а больше мнѣ нечего дѣлать. Я человѣкъ старый, сударыня, и слѣдую, по мѣрѣ силъ, закону писаному, а не создаю свой. А въ законѣ что сказано?-- "Чти отца и матерь твою". А чтобы мѣнять ихъ по вкусу или бѣгать отъ нихъ -- такъ объ этомъ въ законѣ ничего нѣтъ... Шепелиха, конечно, дурная женщина и живетъ не по закону евангельскому; но существуетъ въ мірѣ еще другой вѣрный законъ, открытый намъ великимъ Дарвиномъ, и вотъ этотъ законъ, до извѣстной степени, ее оправдываетъ...
   -- Хорошо, батюшка, не будемъ объ этомъ спорить; но согласитесь, что положеніе несчастной дѣвочки крайне печальное.
   -- Не вижу, почему бы оно было печальнѣе другихъ: сыта, одѣта, обута... другіе и десятой доли того не имѣютъ. А если печалится по пустякамъ -- такъ это, что называется, съ жиру: нѣтъ настоящаго дѣла, такъ она и находитъ печали себѣ. Вотъ и мои дочери тоже: какъ пришла имъ пора -- просто удержу не было. "Ахъ, папаша, мы хотимъ жертвовать собой на пользу народа! Ахъ, папаша, мы хотимъ на курсы!" И что же? Какъ повышли замужъ да понародили дѣтей,-- вся дурь сразу изъ головы выскочила, и теперь больше не думаютъ ни о чемъ, какъ о пріобрѣтеніяхъ для собственнаго семейства. Значитъ, идеальные ваши порывы одна чепуха, а законъ Дарвина вѣченъ! Не слѣдуетъ только границы переходить, какъ это дѣлаютъ многіе краснобаи.
   -- Такъ, значитъ, батюшка, вы мнѣ ничего не посовѣтуете по этому дѣлу?
   -- Какъ не посовѣтую,-- не къ Шепелихѣ же вамъ за совѣтомъ итти!-- широко улыбнулся священникъ.-- Только вѣдь я уже далъ вамъ совѣтъ: если хотите осчастливить свою протеже -- такъ выдайте ее немедленно замужъ. Вотъ и всему дѣлу конецъ!-- поднялся онъ со стула.
   Въ это время Шепелихина дочка, даже не подозрѣвая, чтобы она могла служить предметомъ столь оживленной бесѣды, снова ходила къ своей доброй барышнѣ и, не заставъ ея дома, печально возвращалась въ свою избушку. На сердцѣ она чувствовала что-то жгучее и тоскливое, неутолимую жажду чего-то такого, чего возлѣ нея не было, но безъ чего жить казалось совсѣмъ невозможно. Она шла къ доброй барышнѣ въ надеждѣ, что та своими ласковыми и разумными словами, по обыкновенію, разговоритъ ее и успокоитъ ея тревожное сердце, но и барышни она не нашла, и ей страшно хотѣлось заплакать. "Боже мой, какъ хорошо все на свѣтѣ!-- думала она, глядя на темно-синее небо съ вьющимися въ немъ жаворонками, на родные поля и луга, по которымъ ребенкомъ она бѣгала съ такою ясною радостью и которые теперь не давали ея сердцу отрады.-- Боже мой, какъ хорошо! Отчего же я такая несчастная?" Она нагибалась, срывала полевые цвѣты и прикладывая ихъ къ губамъ, точно желая имъ передать не находящую исхода сердечную нѣжность, и тотчасъ же ихъ бросала на землю. Въ такомъ томленіи дошла она наконецъ до дому, гдѣ застала мать возившеюся у своихъ сундуковъ, которые при входѣ дочери она быстро захлопнула.
   -- Гдѣ ты была?-- сурово спросила старуха, поворачивая отъ сундука свою сѣдую, косматую голову.
   -- Гдѣ же мнѣ быть, мамочка? Заходила на минутку къ Софьѣ Васильевнѣ.
   Старуха глухо расхохоталась.
   -- Къ Софьѣ Васильевнѣ! Каждый день къ Софьѣ Васильевнѣ! Очень тебѣ нужна эта Софья Васильевна!
   -- Какъ же, мамочка? Я и такъ совсѣмъ не вижу людей...
   -- А на что тебѣ видѣть ихъ? Обиды себѣ захотѣла?-- такъ это недолго отъ нихъ! Отъ людей надо бѣгать, дочка, тебѣ, все равно, какъ птичкѣ отъ коршуна. Ахъ, ты, глупая!
   -- Что это, мамочка, ты выдумала такое?-- рѣшилась въ первый разъ возразить окончательно разстроенная Олеся.-- Гдѣ же это видано, чтобы отъ людей бѣгать: что мы съ тобой, прокаженныя, что ли? И такъ уже никто слова съ нами сказать не хочетъ, а тебѣ все еще мало... Ужъ лучше бы ты меня живую въ гробъ уложила!
   И Олеся горько заплакала.
   

III.

   Лѣсъ стоялъ хмуро на скатѣ холма, перешептываясь вѣковыми своими вершинами. Здѣсь царилъ сумракъ, тишина и прохлада, даже въ пору самой палящей жары, и ютилось великое множество разнаго рода птицъ и звѣрей, часто нарушавшихъ торжественную тишину своими любовными, яростными и предсмертными криками. Но не одни звѣри и птицы гнѣздились тамъ: въ глухую полночь ужасающе хохотали тамъ лѣшіе, выходившіе изъ невѣдомыхъ зарослей на поляны справлять свои свадьбы при тускломъ свѣтѣ ущербленнаго мѣсяца; изъ глухого озера, заросшаго камышомъ и лозою, толпою высыпали на берегъ русалки и рѣзвились подъ надзоромъ водяного-дѣдушки, хотя и жившаго подъ плотиной на мельницѣ, но приходившаго сюда такимъ же порядкомъ, какъ приходитъ удрученный годами сановникъ на репетиціи балетнаго представленія; по вѣтвямъ березъ и осинъ, какъ спѣлые гроздья, висѣли кикиморы, нетопыри и прочая нечисть, не упускавшая никогда случая сорвать "очипокъ" съ головы захмелѣвшей бабы, если случайно послѣдняя попадалась имъ подъ лохматую лапу. А въ ночь подъ Ивана Купалу здѣсь собиралось громадное общество. Прибѣгали юркіе черти всѣхъ сословій и ранговъ: тощіе, какъ сверхштатные канцеляристы, и толстые и брюхатые, подобно деревенскимъ кулакамъ, разъѣзшимся на чужомъ хлѣбѣ. Прилетали на вѣникахъ и ухватахъ вѣдьмы могилевскія, переяславскія и кіевскія въ болѣе чѣмъ кафешантанныхъ костюмахъ и нѣжно подмигивали мужскому сословію... И вся эта ватага до утра наполняла весь лѣсъ своими кликами, не давая честному христіанину даже приблизиться къ нему въ этотъ день.
   Но чѣмъ дальше спускался холмъ къ небольшой, свѣтлой рѣчкѣ, серебристою змѣйкою пробѣгавшею по долинѣ, тѣмъ лѣсныя заросли становились свѣтлѣе и рѣже и наконецъ заканчивались небольшимъ лужкомъ у рѣки; а за нею уже начинались поля, вплоть до самой деревни.
   Въ одинъ вечеръ въ Петровскомъ посту, наступившій послѣ палящаго зноя, изъ лѣсу по дорогѣ къ водяной мельницѣ вышли двое молодыхъ парней въ шитыхъ малороссійскихъ рубахахъ, суконныхъ портахъ и съ косами за плечами. Хотя костюмъ ихъ по случаю лѣтней жары и обычной работы ничѣмъ не отличался отъ прочихъ односельчанъ, однако по матеріалу и чистотѣ было видно, что оба они изъ семей зажиточныхъ. Рубашки были тонкія и новыя, сапоги по городскому, гармоникой, а соломенныя "брыли" или шляпы на головахъ явно показывали, что онѣ сдѣланы не ими самими, а также куплены въ городѣ. Дѣйствительно, одинъ изъ парней былъ сынъ Онисима Гарбуза, сельскаго старосты и богатѣйшаго мужика въ цѣломъ селѣ, а другой-сынъ деревенскаго кулака и арендатора мельницы Козолупа, или, какъ онъ подписывалъ себя, Козолупова, человѣка тоже весьма достаточнаго.
   -- Что, Петро,-- сказалъ второй изъ нихъ,-- добре накосили мы сегодня съ тобою? Вотъ бы смѣялись наши батьки, если бы увидѣли.
   Петро презрительно передернулъ плечами.
   -- Чего жъ тутъ смѣяться, что христіанинъ работаетъ! Развѣ съ тебя, что ты только за дѣвчатами бѣгалъ?
   -- Ну, ну!-- примирительно успокоилъ товарищъ, котораго звали Грыцкомъ.-- Почему жъ не бѣгать! У меня батько не такой строгій, какъ твой, и въ этомъ мнѣ не мѣшаетъ. Только что жъ наши дѣвки,-- развѣ такія, какъ въ городѣ? Пфе!
   Петро покачалъ головой.
   -- Ишь-ты, ужъ и дѣвки ему наши не нравятся! Видно, вы съ батькой и вправду въ паны записались. Дать бы тебя на выучку къ моему -- такъ бы онъ показалъ тебѣ городскихъ дѣвокъ! Да и то сказать: куда ты больше годишься? Батько твой хоть кровь съ людей хорошо пить умѣетъ; а самъ ты что? Ни панъ, ни крестьянинъ,-- такъ себѣ: харцызъ городской...
   -- Ну, чего ты лаешься, Петро, какъ собака?-- обидѣлся наконецъ Грыцко.-- Чѣмъ попусту лаяться -- посмотри лучше вонъ на этотъ лужокъ.
   Петро поднялъ голову; между кустовъ на лужкѣ мелькала бѣлая рубашка и красная юбка дѣвушки, которая, напѣвая, собирала что-то на немъ и, видимо, ничего не замѣчала кругомъ за своею работою.
   -- Ты знаешь, кто это?-- говорилъ съ волненьемъ Грыцко.-- Это Шепелихина дочка Олеся. Ну, и дѣвка, скажу, я тебѣ. Вотъ ужъ не нашимъ чета: чистый сахаръ!
   -- Вѣдьмина дочка!-- флегматично замѣтила Петро.
   -- То-то, что вѣдьмина, а то, ей-Богу, сейчасъ бы сватовъ къ ней послалъ. Чистая, нѣжная, точно барышня...
   Петро махнулъ рукой, и пріятели замолчали.
   -- Посмотри -- снова началъ Грыцко:-- какая по плотинѣ собака бѣжитъ: точно бѣшеная...
   По плотинѣ дѣйствительно бѣжала собака, со взъерошенной шерстью, высунутымъ языкомъ и оскаленными зубами. Она бѣжала не прямо, какъ бѣгаютъ собаки на волѣ, а дѣлала большіе круги, какъ будто отъ кого убѣгая. Пріятели молча наблюдали за ней.
   -- И правда, что бѣшеная,-- сказалъ Петро.-- То-то на косовицѣ хлопцы разсказывали, что у лавочницы Голендухи собака взбѣсилась... Проклятая баба: держитъ цѣлый день собакъ на цѣпи -- онѣ и бѣсятся.-- Что жъ, насъ не тронетъ,-- у насъ косы съ собой,-- прибавилъ онъ, замѣтивши безпокойство своего товарища.
   Солнце все ниже и ниже опускалось за темную тучу на горизонтѣ; въ воздухѣ потянуло прохладой и запахомъ свѣжаго сѣна; въ низинахъ подъ лѣсомъ уже заколебался туманъ.
   -- Будетъ на завтра дождь!-- сказалъ, поглядѣвъ на небо, Петро.-- Мой батько всѣ примѣты на это знаетъ. Если солнце за тучу зайдетъ, да назадъ не выглянетъ -- непремѣнно дождь... А нсе-таки этого мало; надо и другія примѣты знать, потому что...
   -- Смотри, смотри!-- съ ужасомъ, перебилъ Грыцко;-- опять собака бѣжитъ и прямо на насъ!...
   Та же собака, скрывшаяся было изъ виду, опять появилась и теперь прямо бѣжала на парней. Послѣдніе схватились за косы.
   Собака была уже близко, такъ что можно было разсмотрѣть ея красные яростные глаза и пѣну, бѣжавшую изо рта; но, не добѣжавъ нѣсколькихъ шаговъ, она круто повернула въ сторону и бросилась прямо къ дѣвушкѣ, собиравшей цвѣты на лугу.
   -- Это она прямо на вѣдьму бѣжитъ!-- закричалъ во все горло Грыцко и, кинувъ свою косу, поспѣшилъ взлѣзть на ближайшее дерево.
   Но товарищъ его поступилъ совершенно иначе: страшная жалость къ дѣвушкѣ охватила все его существо и, нисколько не думая о себѣ, крѣпко сжимая косу въ рукахъ, онъ побѣжалъ собакѣ наперерѣзъ.
   -- Ой, не добѣгу! Ои, не поспѣю!-- колотилось въ груди его горячее сердце.-- Еще, еще крошечку!.. И въ то время, какъ звѣрь добѣжалъ вплоть до дѣвушки,-- коса ударила его по ногамъ, и онъ перевернулся на брюхо съ отчаяннымъ визгомъ. Не помня ничего, Петро продолжалъ наносить удары, пока не изрубилъ своего врага на куски. И только тогда, бросивъ окровавленную косу на землю, посмотрѣлъ сначала на небо, а потомъ на дѣвушку.
   Олеся лежала на травѣ безъ движенія. Красная юбка ея подвернулась и обнажила стройную и бѣлую, какъ молоко, ногу. Парень зажмурился и началъ съ того, что привелъ юбку въ порядокъ.
   -- Что же это она?-- говорилъ себѣ парень, съ удивленіемъ поглядывая на лежавшую дѣвушку:-- сомлѣла со страху, точно панночка... Правда, что она на панночку и похожа,-- продолжалъ онъ, замѣтивъ нѣжное личико и тонкія брови дѣвушки:-- только какъ же теперь?.. Эй, ты, дѣвчина, вставай!-- крикнулъ онъ.-- Вставай, да или скорѣй къ матери: уже солнце зашло!
   Но дѣвушка не шевелилась, и ея высокая грудь, рельефно выдѣлявшаяся подъ тонкой рубашкой, кажется, вовсе перестала дышать.
   -- Вотъ такъ оказія!-- сказалъ парень: -- Недоставало того, чтобъ она померла тутъ. Грыцко, а Грыцко!-- кликнулъ онъ товарища.-- Иди скорѣе сюда, да перенесемъ куда-нибудь дѣвку, пока она не очнулася.
   Но Грыцка и слѣдовъ не осталось.
   -- Ишь, проклятый выродокъ,-- обругался Петро:-- сейчасъ видна городская работа!.. Что жъ теперь дѣлать? Положимъ, до мельницы я и одинъ ее донесу...
   Петро осторожно поднялъ дѣвушку на руки. Но чуть только почувствовалъ онъ на себѣ теплоту ея нѣжнаго тѣла, чуть только ея роскошная грудь прикоснулась къ его чубамъ,-- парень окончательно потерялся. Сердце его охватило горячей волной, и, совсѣмъ обезумѣвъ, онъ сталъ осыпать ее поцѣлуями, прибирая самыя нѣжныя изъ названій.
   Подъ его поцѣлуями дѣвушка открыла глаза и забилась такъ сильно, что онъ принужденъ былъ опустить ее снова на землю.
   -- Собака!.. Собака!..-- заметалась она отчаянно.
   -- Не тревожься, сердце мое,-- уговаривалъ ее Петро:-- собаки давно уже нѣтъ: я прогналъ ее!
   -- А она опять воротится...
   -- Не воротится, голубка моя: она уже убита!
   -- Убита? Кто же убилъ ее?
   -- Я убилъ ее, мое золото, чтобы она на тебя не напала. Для тебя бы я и волка, и медвѣдя убилъ, и самого чорта не побоялся!
   Дѣвушка приходила въ себя. Она оправила свой костюмъ, и темныя брови ея строго сдвинулись.
   -- Спасибо тебѣ, добрый человѣкъ, что помогъ мнѣ,-- сказала она, поворачиваясь, чтобы отойти отъ него.
   -- Постой, моя ласточка, какъ же ты пойдешь одна въ эту пору?-- остановилъ ее взволнованный парень.
   Дѣвушка, видимо, совсѣмъ разсердилась.
   -- Откуда ты это выдумалъ, что я твоя ласточка?-- выговорила строго она.-- Что же ты себѣ думаешь, развѣ такъ можно?..
   -- Да я... только проводить отъ собакъ...-- сконфузился парень, точно облитый водою.-- Время позднее, ну и...
   -- Чего меня провожать? Я не барышня. Вѣрно хочешь, чтобъ моя матка глаза тебѣ выцарапала? Нѣтъ, хлопче, за ласку твою спасибо, а приставать ко мнѣ лучше не думай!
   И, не обернувшись ни разу, она быстро отошла отъ него и скоро скрылась совсѣмъ за ближайшею изгородью.
   Какъ потерянный, стоялъ парень, провожая ее глазами.
   -- Господи! что же это со мной, навожденіе, что ли?-- шептали его дрожащія губы. Онъ снялъ свою шляпу и набожно перекрестился нѣсколько разъ.-- Должно быть, что навожденіе,-- не даромъ мать ея вѣдьма!-- догадался парень объяснить себѣ свой невольный порывъ.
   И, нѣсколько успокоенный такимъ простымъ объясненіемъ, онъ тряхнулъ кудрями и, посвистывая, направился къ дому, думая, что уже покончилъ со своимъ навожденіемъ.
   Однако навожденье не кончилось. Цѣлую ночь прометался безъ сна парубокъ, видя предъ собой неотступно стройную и красивую дѣвушку, лежавшую у него на рукахъ; цѣлую ночь онъ слышалъ ея ласкающій голосъ и даже чувствовалъ трепетанье дѣвичьей груди у своихъ губъ и нѣжное щекотанье дѣвичьихъ косъ по лицу... Онъ поднялся съ постели разбитый, словно перенесшій какую болѣзнь; отъ ѣды, приготовленной ему матерью, наотрѣзъ отказался и, кинувъ работу, пошелъ безцѣльно бродить по селу, причемъ, неожиданно для себя самого, оказался на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ происходила вчерашняя исторія; но тамъ онъ уже ничего не нашелъ, кромѣ отвратительнаго трупа дохлой собаки. Это какъ будто еще болѣе его опечалило, и, возвратившись уныло домой, онъ пробрался потихоньку въ сарай и бросился ничкомъ на свѣжее сѣно, гдѣ долго пролежалъ безъ движенія.
   Въ слѣдующіе дни болѣзнь парня нисколько не проходила, а, напротивъ, развивалась все больше. Избѣгая взоровъ и разспросовъ семьи, онъ почти совсѣмъ отбился отъ дому и бродилъ по окрестностямъ безъ всякой цѣли, каждый разъ, однако, попадая къ пустырю надъ рѣкой, гдѣ стояла изба Шепелихи.
   Въ одну изъ такихъ прогулокъ позднею ночью онъ со страхомъ почувствовалъ вдругъ, какъ костистые, похожіе на когти пальцы впились ему въ плечи, и увидѣлъ прямо передъ собой косматую голову вѣдьмы и ея сверкавшіе, какъ свѣчи, глаза.
   -- Святъ, святъ, святъ!-- воскликнулъ перепуганный парень.-- Чего тебѣ надобно, тетка?
   -- Ты спасъ мою дочку отъ страшной смерти. Ты держалъ ее на рукахъ, ты говорилъ съ нею?..-- задыхаясь шептала вѣдьма.
   -- Матерь Божія! А хотя бы и такъ,-- неужели ты съѣсть меня хочешь за это?!
   -- Будешь счастливъ, будешь таланенъ, всего тебѣ будетъ, чего пожелаетъ душа твоя,-- продолжала шептать старуха, впиваясь сильнѣе своими когтями въ плечо парня.-- Только поклянись мнѣ отцомъ и матерью, вѣчнымъ спасеньемъ и сырою землею, что никогда больше не станешь Встрѣчаться съ моею Дочкою и говорить съ нею.
   Парень успѣлъ немного оправиться и освободилъ свои плечи изъ рукъ старухи.
   -- Что ты, тетка, бѣлены, что ли, объѣлась?-- сказалъ онъ.-- Какъ же я тебѣ поклянусь, что не встрѣчусь съ твоею дочкою, когда мы ходимъ по одной улицѣ? А если спроситъ что, такъ бѣжать отъ нея, какъ отъ чорта, прикажешь? Ты иди-ка лучше домой да ложись себѣ спать, если только умѣешь спать по ночамъ!...
   -- Слушай!-- продолжала зловѣще старуха:-- не бѣлены я объѣлась, а погибели твоей не хочу. Охрани тебя сила нездѣшняя и подумать только о томъ, чтобы гоняться за моей дочкою! Если вздумаешь -- то и самъ пропадешь, какъ собака, и родные твои всѣ перемрутъ, и весь домъ вашъ разсыплется прахомъ. И не будетъ вамъ спасенья ни въ семъ вѣкѣ, ни въ будущемъ, и костей вашихъ сама сырая земля не приметъ! Вотъ я все сказала тебѣ,-- добавила она, сверкая глазами, и внезапно исчезла изъ виду.
   -- Ахъ, чтобы тебѣ языкъ твой поганый отсохъ!-- бормоталъ оторопѣлый парень, въ то же время быстро осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ.-- Вишь чего насказала проклятая баба! А я думалъ, что она же и заколдовала меня. Да полно, есть ли какое колдовство на свѣтѣ? Софья Васильевна намъ говорила, что никакого колдовства нѣтъ, а только худые люди дураковъ этимъ обманываютъ; а она барышня разумная и правдивая... А хоть и не колдунья -- такъ все-таки проклятая вѣдьма... Бѣдная моя Олеся, каково тебѣ жить съ такимъ чортомъ! Хоть бы увидѣть тебя одинъ разъ; хоть бы голосокъ твой сладкій послушать...
   И парень съ растерзаннымъ сердцемъ тихо побрелъ къ дому, такъ какъ уже некуда было больше итти.
   Для Олеси послѣднее приключеніе тоже не прошло даромъ. Возвратившись домой, она, по обыкновенію, все разсказала матери и тѣмъ вызвала со стороны послѣдней неожиданный ужасъ и гнѣвъ. Насказавъ дочери съ три короба разныхъ разностей про злобу людей вообще и молодыхъ мужчинъ въ особенности, старая Шепелиха приказала ей вовсе не отлучаться изъ дому, къ крайнему удивленію и огорченію дѣвушки. Подъ вліяніемъ вынужденнаго заключенія, обычная тоска ея разыгралась еще сильнѣе, тѣмъ болѣе, что къ ней примѣшалось какое-то новое болѣзненное и томящее чувство. Находясь въ забытьи, дѣвушка не помнила ни ласкъ, ни горячихъ поцѣлуевъ чужого парня; но, должно быть, послѣдніе остались у ней на губахъ, потому что образъ этого парня, помимо воли, постоянно всплывалъ у ней передъ глазами, и она испытывала при этомъ такую сладкую боль, точно кто вынималъ изъ нея душу. Не понимая, что такое съ ней происходитъ, дѣвушка, однако, чувствовала себя крайне несчастной, относя всецѣло то несчастье къ запрещенью матери выходить со двора.
   -- Ужъ лучше бы она похоронила меня живою!-- думала съ отчаяніемъ дѣвушка и начала по ночамъ плакать.
   По случаю сильныхъ жаровъ жатва, окончилась очень рано, и все село стало готовиться къ наиболѣе веселому изъ своихъ праздниковъ, по мѣстному называемому "обжинками". Для празднованія этого дня на нивѣ наиболѣе почтеннаго домохозяина нарочно оставляли нѣсколько недожатаго хлѣба, который должны были въ самый праздникъ дожать особо освященными серпами двѣ красивѣйшія дѣвушки на селѣ. Изъ такихъ колосьевъ связывали громаднѣйшій снопъ, а, кромѣ того, еще и крестъ, которые, вмѣстѣ съ готовымъ хлѣбомъ и солью, представляли необходимые атрибуты этого праздника. Разумѣется, приглашали на поле священника для молебна, во время котораго снопъ и крестъ стояли на столѣ, покрытомъ чистою скатертью, а затѣмъ разбирались дѣвушками по рукамъ и въ торжественной процессіи, съ веселыми, издавна сложенными на этотъ случай пѣснями, переносились въ село. Въ былое время такая процессія шла прямо на дворъ къ помѣщику, гдѣ оставляла свой снопъ и крестъ, получая взамѣнъ угощеніе; но уже давно помѣщики оскудѣли и всѣ разъѣхались, а занимавшіе ихъ мѣсто деревенскіе кулаки находили такой почетъ для себя слишкомъ убыточнымъ, почему атрибуты празднества крестьяне стали относить на церковный дворъ, а угощались уже на собственный счетъ, впрочемъ, все-таки устраивая игры и пляски до поздняго вечера.
   И теперь все устроено было;, какъ слѣдуетъ. Достали два дѣвственные серпа и пригласили о. Алексѣя съ причтомъ, который освятилъ серпы святою водой и отслужилъ молебенъ по чину. Какъ ни хотѣлось бы старой Шепелихѣ удержать дома свою Олесю, по сдѣлать этого она никакъ не могла; и Олеся, разрядившись на диво, съ сильно бьющимся радостью сердцемъ пошла на праздникъ вмѣстѣ съ прочимъ народомъ. Праздничный видъ и веселый говоръ народа подѣйствовалъ весьма благотворно на измученное сердечко невольной затворницы, и она уже было начала забывать свое горе; но бѣдной дѣвочкѣ очень хотѣлось, чтобы ей достался одинъ изъ освященныхъ серповъ, на что она имѣла полное право. Вотъ уже освятили серпы,-- неужели не позовутъ ее? И дѣвушка съ глубокой печалью увидѣла, что на это дѣло назначены были другія, не имѣвшія десятой доли ея достоинствъ. Наконецъ молебенъ окончился; начали разбирать иконы и прочее для процессіи, и благодушный дьячокъ Вертихвистъ протянулъ хлѣбный крестъ Олесѣ. Радостно забилось сердце ея, и она благоговѣйно собралась принять освященный предметъ въ свои руки; но злая судьба и тутъ не захотѣла утѣшить ее, неожиданно выславъ на сцену врага въ лицѣ здоровенной и богатой вдовы, лавочницы Голендухи, про которую на селѣ говорили, что она не боится ни Бога, ни чорта, ни даже урядника.
   -- Что жъ вы это дѣлаете?-- грозно окрысилась послѣдняя на дьячка.-- Крестъ святой, а вы даете его, сами не зная кому. Это такъ не годится!
   Священника уже не было, дьячокъ оторопѣлъ, а въ толпѣ, стоявшей вокругъ, никто не сказалъ слова, какъ бы выражая молчаливое одобреніе.
   -- Горпино, Горпино!-- подозвала лавочница свою дочку, больше похожую на корову, чѣмъ на дѣвушку:-- неси, мое сердце, ты крестъ!
   И, вырвавъ послѣдній изъ ослабѣвшихъ ручекъ Олеси, она передала его своей дочери.
   Сердце разомъ оборвалось у бѣдной Олеси, точно кто вырвалъ его руками, и, закрывши лицо, она выбѣжала изъ толпы на поле, гдѣ упала на землю съ горькимъ рыданіемъ.
   Съ этихъ поръ она стала хирѣть и чахнуть, и ходила сама не своя, во всемъ слушалась матери, за исключеніемъ лишь одного -- повѣдать причину своей печали. Но старуха и безъ того все хорошо видѣла, и въ ея истомленной груди забушевали такое горе и злоба, что она готова была на самую страшную месть цѣлому свѣту и съ радостью, не шутя, продала бы свою грѣшную душу чорту, если бы это было только возможно.
   

IV.

   -- Послушай, Петро!-- сказалъ разъ старый Онисимъ Гарбузъ своему сыну, когда вся семья собралась за вечерей.-- Съ тобою вышло что-то недоброе, а отъ отца ты это скрываешь... Что съ тобой сдѣлалось? Обокралъ "или убилъ ты кого-нибудь?
   -- Нѣтъ, батько, напрасно ты говоришь это. Твой сынъ никогда ни воромъ, ни грабителемъ не былъ!-- отвѣтилъ Петро, не подымая глазъ отъ стола.
   -- А когда такъ -- то зачѣмъ же честному человѣку такъ печалиться?-- не отставалъ отъ него отецъ.-- Слава Богу, здоровъ ты, какъ быкъ, недостатковъ и горя у насъ никакихъ нѣту,-- такъ съ чего же ты опустилъ голову, точно кнуръ, котораго собираются колоть подъ Рождество?
   -- Такъ, тату, чего-то сердце болитъ...
   -- Хе-хе-хе!-- засмѣялся Гарбузъ: -- это дѣло другое! Если сердце болитъ -- такъ слѣдуетъ его полечить... Я, признаться, давно ужъ объ этомъ подумываю.
   Парень встрепенулся и поблѣднѣлъ.
   -- Давно ужъ, давно,-- продолжалъ старикъ:-- да, по правдѣ сказать, ужъ кое-что и сдѣлалъ для этого, и со старымъ Козолупомъ мы говорили уже. Что жъ? Ничего, дѣвка добрая и работница будетъ хорошая, не похожа на своего брата, пріятеля твоего Грыцка.
   -- Помилуй, тату! Да вѣдь онъ христіанской крови по горло напился! Неужели ты захочешь родниться съ такимъ?!
   -- Такъ что жъ, что напился,-- значитъ, голодать не придется. А тебѣ жить не съ нимъ, а съ Наталкою, она дѣвка добрая и степенная. Ну, если Козолупенковой ты не хочешь,-- такъ у лавочницы Голендухи дочка есть... Вотъ ужъ правда, что дѣвка! На двоихъ годится, а тебѣ, дурню, одному достанется...
   -- Да ее, тату, и безъ того Козолупенковъ Грыцко съ урядникомъ раздѣлили... можетъ, и еще кому что досталось... Нечего сказать, нашелъ дѣвку!
   -- Гм! Что-то я не слышалъ про это. А когда такъ, то мы тебѣ другую достанемъ. Да, вѣрно, уже самъ снюхался съ кѣмъ?-- говори!
   -- Никого не нужно мнѣ, тату!
   Старикъ внимательно посмотрѣлъ на сына.
   -- Никого не хочешь? Что жъ, въ монахи, что ли, итти собираешься? Дѣло доброе, и неволить тебя я не стану. Въ какой же монастырь мы поѣдемъ?
   -- Видно, батько, я крѣпко тебѣ надоѣлъ, что ты меня куда-нибудь сбыть торопишься! Развѣ я не работалъ, какъ слѣдуетъ, или согрубилъ тебѣ въ чемъ? За что ты погубить меня хочешь?
   -- Дурень ты -- вотъ и все!-- спокойно отвѣтилъ старикъ.-- Не погубить тебя я хочу, а поправить. Подумай самъ, до чего ты дошелъ? А женишься -- сейчасъ думка другая пойдетъ, и станешь ты родителямъ и всѣмъ добрымъ людямъ на утѣшенье. Чего ты, какъ дѣвка, голосишь передъ вѣнцомъ? Развѣ я тебѣ худое совѣтую?
   -- Нѣтъ, тату,-- хоть убей, а жениться я не желаю,-- отчаянно отбивался Петро.-- Хочешь держать меня -- такъ я во всемъ буду покоренъ тебѣ; а не хочешь -- отпусти меня на заработки въ Одессу, а. не то я и въ солдаты, пожалуй, согласенъ!-- объявилъ въ конецъ разстроенный парень и вышелъ изъ-за стола.
   Старуха-мать горько заплакала, а за нею и прочія бабы начали утирать слезы платками.
   -- Тю-тю, дурныя!-- крикнулъ на нихъ старикъ:-- чего это вы разревѣлись? Ничего нѣтъ такого, кромѣ того, что хлопецъ втюрился въ дѣвку, про которую пока сказать намъ не хочетъ. Кто же бы это такая?... Слушай, стара! Чѣмъ даромъ голосить по здоровомъ сынѣ, ты бы лучше выпытала у него, какая это шельма его такъ за сердце задѣла... Ишь, дурни, что выдумали,-- передъ свадьбою плакать!
   И старикъ энергично плюнулъ.
   Въ это время въ одинокую избу Шепелихи, которую безъ крайней надобности всѣ обходили, пробиралась незванная и нежданная гостья. Это была учительница Софья Васильевна съ неизбѣжными своими принадлежностями: вѣчною накидкою, вѣчнымъ порыжѣлымъ зонтикомъ и небольшою книжечкою въ рукахъ. Войдя въ избу, она ласково поклонилась удивленной хозяйкѣ.
   -- Здравствуйте, Одарка!-- спокойно сказала она.
   Необходимо сказать, что, обучая Олесю, она узнала по паспорту настоящее христіанское имя вѣдьмы и только одна этимъ именемъ ее называла.
   -- Здравствуйте, барышня!-- черезъ силу вымолвила непривычное ласковое слово старуха.-- Зачѣмъ пожаловали?-- тотчасъ же прибавила она по-своему, испытывая гостью своими злыми глазами.
   Учительница не обратила никакого вниманія на эти глаза и, какъ ни въ чемъ не бывало, опустилась на лавку. При этомъ она брезгливо оттолкнула ногою чернаго кота, вздумавшаго къ ней приласкаться. Не привыкшій къ подобному обращенію котъ злобно фыркнулъ и забился подъ печку.
   -- Гдѣ Олеся?-- спросила она вмѣсто отвѣта.
   -- Лежитъ... промолвила со стономъ старуха.
   -- Такъ чему же вы удивляетесь, что я навѣстить больную пришла?-- внушительно замѣтила гостья.-- Видите, вы всѣхъ увѣряете, будто знаете, какъ лечить, а дочери своей не поможете. А помочь ей все-таки нужно... Эхъ, Одарка! Если бы я могла растопить ваше сердце, то, кажется, ничего бы не пожалѣла для этого; да, видно оно у васъ засохло совсѣмъ!
   -- Это, барышня, не ваше дѣло!-- отвѣтила грубо старуха.
   -- Не мое дѣло, вы думаете? Вотъ то-то и есть, что мое! Ваша дочь страдаетъ, мнѣ необходимо надо помочь ей, и я пришла ее полечить. Чему вы удивляетесь?
   -- Ой, Боже жъ мой, Боже!-- отчаянію закричала старуха.-- Да я на кусочки бы самое себя изрѣзала для нея!
   -- Вотъ видите,-- значитъ, я не даромъ пришла! Пустите же меня къ ней: я ее успокою и вылечу; а вамъ совѣтую не держать ее взаперти и вообще ни слова не говорить съ ней, пока она не поправится. Ну!
   Оторопѣлая старуха посторонилась и сама отворила дверь въ каморку, гдѣ находилась больная дѣвушка.
   Олеся лежала ничкомъ на покрытой постели и даже не шевельнулась, когда отворили къ ней дверь.
   -- Здравствуй, моя дѣвочка!-- весело поздоровалась съ нею учительница:-- а я тебѣ обѣщанную книжечку принесла.
   При первыхъ звукахъ знакомаго голоса дѣвушка вскочила съ постели и, бросившись на грудь своей любимицы, залилась отчаянными слезами.
   -- Господь съ тобою, дѣвочка,-- ласкала ее учительница.-- Какъ не стыдно такъ разстраиваться по пустякамъ!
   -- Ахъ, барышня, голубушка вы моя! Ахъ, какъ сердце болитъ, силъ моихъ нѣту!-- страстно рыдала Олеся, сжимая въ объятіяхъ свою гостью.
   -- Да что такое могло случиться? Ну, мать обидѣла,-- такъ я поговорю съ твоей матерью и урезоню ее. А тебѣ грѣхъ такъ сильно печалиться и сердиться на мать: она любитъ тебя до безумія. Чего же ты такъ огорчаешься?
   Но дѣвушка не отвѣчала ни на какіе вопросы и только горько рыдала. Учительница посадила ее на кровать и дала выплакаться; затѣмъ напоила ее водой и, поглаживая ее по волосамъ, присѣла возлѣ нея.
   -- Ну, что, дурочка?-- нѣжно сказала она:-- признаешься теперь, о чемъ плакала?
   -- Скучно, барышня!-- слукавила явно Олеся, отвернувъ свое личико въ сторону.
   -- Ахъ, ты какая! и не стыдно тебѣ?-- посмотрѣла ей въ глаза Софья Васильевна.-- Ну, чего ты скрываешься? Съ кѣмъ же тебѣ и подѣлиться своимъ горемъ, какъ не со мной. Что случилось? Побранила мать, или, можетъ быть, даже побила?
   Дѣвушка отрицательно покачала головой.
   -- Такъ что же такое?
   Учительница сначала задумалась и вдругъ неожиданно разсмѣялась.
   -- Ахъ, ты разбойница! Ну, теперь и говорить мнѣ не нужно: ты влюблена?
   Дѣвушка мигомъ вспыхнула, какъ кумачъ, и, соскользнувши съ постели на полъ, скрыла свое пылающее личико въ колѣняхъ своей собесѣдницы.
   -- Да, вотъ оно что!-- протянула послѣдняя, причемъ улыбка у ней быстро исчезла.-- Что жъ, моя дѣточка,-- это со всѣми бываетъ.
   -- А съ вами... было?-- прошептала едва слышно Олеся, не отрывая лица отъ колѣнъ.
   При этомъ наивномъ вопросѣ твердая, какъ стальная пружина, учительница разомъ осунулась, и ея блѣдное лицо приняло выраженіе обиженнаго ребенка.
   -- Что тебѣ до меня!-- хрипло вымолвила она, стараясь овладѣть собою какъ можно скорѣе:-- дѣло не во мнѣ теперь, а въ тебѣ.
   -- Господи!-- какъ же я узнаю что-нибудь, если вы ничего мнѣ не скажете?-- продолжала шептать дѣвушка.
   -- Что же тебѣ сказать? Ужъ, конечно, обманывать тебя я не стану. Видишь, мой другъ, любовь вообще не радость, не счастье, какъ говорятъ о томъ люди, а тяжелая повинность, наложенная на насъ судьбой. Тяжела она сама по себѣ, а люди, неизвѣстно зачѣмъ, добавили къ ней еще такъ много ненужныхъ выдумокъ, что она превратилась въ настоящее горе. Но что жъ съ этимъ подѣлаешь? Самый лучшій исходъ -- поскорѣй выйти за любимаго человѣка замужъ!
   -- Мама меня никогда не отдастъ; она говоритъ, что всѣ мужчины -- звѣри лютые!...-- печально вымолвила Олеся.
   -- Мало ли что она говоритъ! А ты, дѣточка, очень не убивайся. Станешь горевать да печалиться -- здоровье себѣ разстроишь и красоту свою потеряешь, а это значитъ испортить дѣло совсѣмъ... Вудъ увѣрена, что я сдѣлаю все возможное, чтобы устроить твое счастье. А кто онъ такой?
   -- Петро... сынъ Онисима Гарбуза...-- еле могла вымолвить дѣвушка, изо всѣхъ силъ стараясь провалиться сквозь землю.
   -- Тотъ самый, что спасъ тебя отъ собаки? Да это настоящій романъ! Что жъ! Онъ парень хорошій, я его знаю; только отецъ черезчуръ крутъ у него... Ну, да это какъ-нибудь мы уладимъ!
   Учительница еще долго сидѣла у дѣвушки, уговаривая ее и успокаивая, и наконецъ настолько успѣла ее утѣшить, что когда старая Шепелиха увидѣла свою дочку послѣ ея ухода, то не шутя готова была увѣровать, что барышня настоящая вѣдьма, до того измѣнилась чуть не умиравшая было Олеся.
   Проходя при свѣтѣ вечерней зари мимо поповскаго сада, Софья Васильевна увидѣла самого о. Алексѣя, копавшагося въ этомъ саду, и, какъ будто что-то припомнивъ, остановилась въ раздумьи. Но зоркій глазъ стараго священника уже замѣтилъ ее и ея колебаніе.
   -- Не сомнѣвайтесь, не сомнѣвайтесь, честная мать, а лучше прямо входите. Къ чему безплодныя колебанія!-- крикнулъ онъ ей своимъ богатырскимъ голосомъ.
   -- Да я, батюшка, боялась обезпокоить...
   -- Обезпокоить? Это точно, что вы меня безпокоите,-- разсмѣялся священникъ.-- Какъ же не безпокоиться? Пока васъ нѣтъ,-- я самъ себѣ кажусь порядочнымъ человѣкомъ; а войдете вы -- и я не что иное, какъ старый, нераскаянный грѣшникъ. Вотъ и теперь вижу, что вы не то меня обличите, не то потребуете чего-либо такого, чего, по немощамъ моимъ, я сдѣлать не въ состояніи. Вѣдь правда?
   -- Нѣтъ, батюшка, я и думать объ этомъ не смѣю; а дѣйствительно хотѣла поговорить съ вами,-- сказала учительница.
   -- Поговорить!... какая польза отъ разговора? То-то и бѣда, что говоримъ мы много, а дѣлаемъ до крайности мало. Впрочемъ, что жъ? пожалуйте -- поговоримъ!
   И священникъ повелъ свою гостью въ покои.
   -- Я желала бы, батюшка,-- начала сразу послѣдняя,-- продолжить нашъ разговоръ о Шепелихиной дочери. Хотя вы оспаривали меня тогда, но въ главномъ мы, кажется, согласились. Теперь остается только это устроить...
   -- Не понимаю. Говорите, ради Бога, яснѣе.
   -- Вы говорили, выдать Олесю замужъ...
   -- Да, говорилъ.
   -- Ну, вотъ, она полюбила хорошаго парня, и парень, какъ оказалось, тоже не прочь отъ нея...
   -- Что жъ? Значитъ, будемъ вѣнчать!
   -- Что вы, батюшка, да развѣ это легко?!
   -- Повѣнчать-то? Ужъ, кажется, на что легче!
   -- Батюшка, батюшка!-- съ укоромъ покачала головой учительница.
   -- Не говорилъ ли я, что вы меня обличать станете, а за что?-- развелъ руками священникъ.-- Хоть и отецъ я духовный, но не могу же я въ душу каждому влѣзть и во всѣхъ ихнихъ дѣлахъ разобраться. Конечно, я понимаю, что при репутаціи ея матери могутъ оказаться препятствія къ браку, но чѣмъ же я виноватъ? Наконецъ, въ данномъ случаѣ и вы можете ошибиться: народъ нашъ слабъ, и деньги для него весьма многое значатъ... А кто же женихъ?
   -- Сынъ Онисима Гарбуза.
   -- Ну, матушка,-- сказалъ печально священникъ:-- напрасно было тогда и начинать разговоръ. Здѣсь, не только что я, а и преосвященный самъ не поможетъ. Развѣ вы не знаете этого человѣка?
   -- Что жъ дѣлать, батюшка?-- заломила руки учительница.-- Поймите, что это не простая деревенская дѣвка, и условія, при которыхъ она живетъ, не обыденныя. Неудача будетъ смертнымъ для нея приговоромъ,-- какъ же можемъ мы оставаться равнодушными къ этому?
   Священникъ строго посмотрѣлъ на свою собесѣдницу.
   -- Сударыня!-- сказалъ онъ.-- Вы твердо вѣруете въ свои идеалы; дозвольте жъ и мнѣ вѣрить ученію церкви, въ коемъ я съ дѣтства воспитанъ и держусь коего неотъемлено. А по сему ученію плохой христіанинъ и ничтожный человѣкъ тотъ, кто придаетъ такое преувеличенное значеніе плотской любви. Знаете, какъ женился я самъ? Я увидѣлъ свою невѣсту только лишь подъ вѣнцомъ! А слава Богу, живемъ уже сорокъ лѣтъ согласно и дружно, отнюдь не позоря другъ друга, какъ нѣкоторые поборники идеальной любви. Всѣ мы грѣшны, милая барьппня, и этого передѣлать нельзя; однако и твердость душевная во многихъ случаяхъ необходима. А теперь чуть что не по нраву -- и крайнія мѣры сейчасъ... Сочувствовать подобной распущенности никакъ невозможно.
   -- Но какъ же, батюшка? Жалко вѣдь, до слезъ жалко!
   -- А мнѣ, думаете вы, не жалко? Насчетъ Шепелихи я много дурного предвидѣлъ и говорилъ объ этомъ съ кѣмъ слѣдуетъ... Но рѣшенья никакого не вышло. Да и какъ порѣшить? Неужели вы полагаете, что дѣвушка станетъ счастлива, если мать ея посадятъ въ тюрьму? А иного воздѣйствія я не знаю.
   -- Хорошо, батюшка, я не стану входить въ философскіе споры, но сердцемъ чувствую, что нельзя сидѣть сложа руки, видя несчастье ближнихъ. Пусть даже всѣ усилія наши будутъ напрасны, но, видя зло, необходимо что-нибудь сдѣлать. Хоть попытаться только, хоть попробовать, наконецъ!-- настаивала учительница.
   -- Попробовать? А что, если ваша неосмотрительная попытка принесетъ на дѣлѣ еще худшее зло? Вы думаете, этого не бываетъ? Ну, хорошо. Согласно вашему желанію -- мы попробуемъ!
   

V.

   Въ первое же воскресенье о. Алексѣй выступилъ съ громовою проповѣдью, на тему о евангельской жизни. "Какая польза называть себя христіанами -- говорилъ онъ,-- не имѣя живой вѣры во Христа и не исполняя Его заповѣдей? Не говорю уже объ истинно христіанской жизни, потому что ложь, жадность, ненависть и вообще всѣ семь смертныхъ грѣховъ окончательно покорили слабыя Души ваши; но вы даже и не вѣруете во Христа, такъ какъ если бы вы имѣли въ Него живую вѣру, то искали бы Его всѣми силами, надѣялись бы на Его великую благость и прибѣгали бы къ ней во всѣхъ затрудненіяхъ вашей временной жизни. Но вмѣсто того вы ищете знахарей и гадалокъ и, какъ бы окончательно усомнившись во всемогуществѣ Божіемъ, ожидаете себѣ помощи отъ этихъ жалкихъ людей, не находя, разумѣется, ничего, кромѣ обмана.
   "Не знаю, братіе, что васъ болѣе удручаетъ, -- продолжалъ свою проповѣдь о. Алексѣй:-- темнота ваша духовная или сердечная; потому что, имѣй вы въ сердцѣ любовь, которой только и требуетъ Христосъ отъ своихъ послѣдователей,-- вамъ не нужно бы было никакихъ высокихъ познаній для того, чтобы быть благодушными и счастливыми. Но любви такой у васъ нѣтъ: вы злобствуете и всячески огорчаете другъ друга и тѣмъ нарушаете свое спокойствіе и довольство. Подумайте же, братіе, о всемъ сказанномъ мною, очистите и смягчите ваши сердца, а главное, постарайтесь на дѣлѣ исполнить то обѣщаніе, которое ежедневно даете въ молитвѣ Господней".
   Батюшка закончилъ въ глубокомъ волненіи; но большинство прихожанъ отнеслось къ этой проповѣди такъ же, какъ и ко всему прочему читаемому въ церкви, то-есть съ полнѣйшимъ безучастіемъ.
   -- Ну, ужъ и батюшка нашъ сегодня!-- разсуждалъ за обѣдомъ старый Гарбузъ.-- Выдумалъ проповѣдывать, что колдовства нѣтъ; а самъ же и говоритъ, что особыя молитвы для этого полагаются... Видно, уже послѣднія времена приходятъ, что священники въ церкви противъ устава церковнаго проповѣдуютъ. А еще старикъ, точно онъ не жилъ на свѣтѣ!.. Какъ же это нѣтъ колдовства? Попробовалъ бы онъ связаться хоть съ нашей Шепелихой, такъ узналъ бы, какъ по новому разговаривать. Однако же не трогаетъ ея,-- видно, боится, а намъ совѣтуетъ ее не дарить... Не мы даримъ, а нужда наша даритъ! Если бы не нужда -- какой бы чортъ ее чѣмъ подарилъ,-- развѣ дубиною по затылку... Нѣ-э-тѣ! Я уже лучше заплачу что-нибудь, да буду спокоенъ.
   -- Какъ же тату? Священникъ лучше знаетъ, что говоритъ!-- робко отозвался Петро.
   -- Ишь, какой ты разумный! Прежде, сынку, и вправду такъ было; а теперь ужъ никто не знаетъ, что говоритъ...
   -- А вотъ и барышня наша, Софья Васильевна. Она также намъ говорила, что колдовства нѣтъ. А она такая справедливая, чуть не святая.
   -- Много знаетъ твоя Софья Васильевна! Извѣстно, барышнямъ вѣрить теперь не полагается... Хоть и святая она, по твоему, а, пожалуй, и въ Бога не вѣритъ. А ты, сынку, не барышень, а лучше старыхъ людей послушай!
   -- Нѣтъ, тату, никогда я не повѣрю тому, чтобы простая баба могла помыкать міромъ Божіимъ: это все глупости!
   -- Какъ себѣ хочешь -- не вѣрь. Да чего ты такъ вступился за вѣдьму?-- разсмѣялся старикъ.-- Ужъ не думаешь ли къ ея дочкѣ присвататься?
   Старикъ не докончилъ. При послѣднихъ словахъ смертельная блѣдность покрыла лицо его сына, внезапно задрожавшаго, какъ уличенный преступникъ. Всѣ глядѣли на него со страхомъ и удивленіемъ.
   -- Что жъ ты, сынку, точно Каинъ, дрожишь?-- заговорилъ старикъ послѣ продолжительнаго молчанія.-- Неужели и вправду что есть такое?...
   Петро не отвѣтилъ и блѣднѣлъ все больше.
   -- Да не можетъ же быть! Какъ же ты рѣшился взять такой грѣхъ на душу, чтобы спутаться съ проклятою шлюхою?!
   -- Она, тату, не шлюха; а честнѣе и лучше нѣтъ дѣвушки въ цѣломъ свѣтѣ!-- рѣшился наконецъ отвѣтить Петро.
   -- Вотъ какъ! Такъ ты, значитъ, не шутя съ проклятою вѣдьмою связался? То-то я смотрю, что парень, какъ дѣвка, отъ вѣнца бѣгаетъ,-- а это онъ жениться собрался! На вѣдьминой дочкѣ! на бродягѣ безъ роду и племени! на придорожномъ поганомъ выродкѣ! Спасибо, сынку,-- утѣшилъ меня на старости лѣтъ! Да кто же позволитъ тебѣ покрыть такимъ позоромъ нашу честную семью? Нѣтъ, сынку, не будетъ сего: скорѣе я убью тебя собственными руками, чѣмъ попущу такой срамъ!
   Старикъ ударилъ кулакомъ по столу; бабы завыли, а Петро выбрался изъ-за стола еле живой и, прибѣжавши, по обыкновенію, въ сарай, зарылъ свою побѣдную голову въ сѣно.
   На другой день старый Гарбузъ объявилъ, что ѣдетъ въ городъ по дѣлу. Его собрали и проводили, послѣ чего вся семья ходила, точно потерянная, какъ бы ожидая большого несчастья. Старикъ возвратился только на третій день, и по его виду сразу всѣ догадались, что теперь на него нашелъ такой стихъ, при которомъ оставалось одно: молчать и повиноваться. Онъ тотчасъ же потребовалъ къ себѣ старшаго сына.
   -- Ну, сынку,-- сказалъ онъ тономъ, не допускающимъ никакихъ возраженій:-- собирайся; нанялъ я тебя на пять лѣтъ на заводы въ Одессу. И контрактъ уже подписалъ. Хочешь -- поѣзжай честью, какъ доброму христіанину слѣдуетъ; а не хочешь -- такъ хоть въ бродяги бѣги. Все же мнѣ будетъ легче, чѣмъ тотъ позоръ, что ты хотѣлъ навести на мою сѣдую голову. Не пойдешь самъ -- все равно стражники приведутъ...
   Петро стоялъ, какъ ведомый на казнь, но не промолвилъ ни одного слова.
   -- Не можно, сынку, не можно!-- сказалъ тронутый его молчаніемъ отецъ.-- Лучше живому въ могилу лечь, чѣмъ такъ свою честь опозорить!
   Невозможно передать причитаній и горькихъ слезъ, которыя пролила семья Гарбуза, собирая Петра въ Одессу. Старуха-мать еле двигалась съ горя, а, наконецъ, и вовсе слегла, подавъ этимъ поводъ къ еще горшему плачу. Не плакалъ только самъ виновникъ всей кутерьмы, а относился ко всему окружающему, включая и собственную поѣздку, какъ къ чему-то вовсе до него не касающемуся. Наконецъ, послѣ продолжительныхъ прощаній, оховъ и слезъ отецъ съ сыномъ сѣли въ телѣжку, и послѣдняя покатила по направленію къ городу, унося съ собою все возможное счастье Олеси.
   Съ этого дня она не вставала съ постели. Возлѣ нея неотступно ухаживала Софья Васильевна, по требованію которой была привезена изъ города фельдшерица. Старая Шепелиха совсѣмъ измучилась; она сдѣлалась кротка, какъ ягненокъ, во всемъ повиновалась учительницѣ, а на дочь свою глядѣла съ такимъ выраженіемъ, отъ котораго у всѣхъ сердце сжималось. Каждый день навѣщать больную приходило множество дѣвокъ и бабъ главнымъ образомъ, не могшихъ удержать своего любопытства. Фельдшерица возстала было противъ такихъ посѣщеній, но ее удержала Софья Васильевна, видя, какъ радуется больная приходу людей, не считая уже себя больше отверженной. О колдовствѣ Шепелихи, не могшей помочь родной дочери, какъ будто, всѣ забыли.
   Въ одно ясное утро дѣвушка почувствовала себя значительно лучше и попросила надѣть на нее праздничное платье и убрать ее монистами и цвѣтами. А когда это исполнили -- пожелала остаться наединѣ со своей барышней.
   -- Милая моя барышня,-- схватила она ее тотчасъ же за руку, какъ только вышелъ послѣдній свидѣтель;-- скажите мнѣ: вы вѣрите въ Бога?
   -- Какой глупый вопросъ, моя дѣвочка! Кто же рѣшится сказать, что не вѣритъ въ Него?-- отвѣтила учительница словами Фауста.
   -- Такъ, значитъ, и въ будущую жизнь вѣрите?-- жадно допытывалась больная.
   Учительница пріостановилась.
   -- Что я могу знать, милая!-- сказала она: -- ты бы лучше объ этомъ съ отцомъ Алексѣемъ поговорила.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я съ нимъ не хочу,-- онъ на это разсердится. Я хочу съ вами... Такъ скажите: вѣдь душа не умретъ? Не можетъ же быть, чтобы такъ все осталось!
   -- Не знаю, голубка моя.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, вы знаете, да только сказать не хотите. И я знаю, почему это: это затѣмъ, чтобы о Петрѣ я не думала... потому, что я съ нимъ не вѣнчана и въ раю намъ быть вмѣстѣ нельзя. А развѣ Христосъ не можетъ повѣнчать насъ?
   -- Конечно, можетъ, дѣточка!
   -- Вотъ, я такъ и думала!-- весело вскричала Олеся.-- Вѣдь Онъ добрый,-- какъ же ему не пожалѣть насъ? Знаете, барышня, какъ увижу Христа,-- такъ сейчасъ кинусь передъ нимъ на колѣни, стану просить, чтобы Онъ далъ мнѣ живой воды для моего сердца, потому что оно очень болитъ... А потомъ еще буду крѣпко просить, чтобы Онъ послалъ вамъ на землю всякаго счастья... Вы какого счастья хотите?
   Горькая улыбка искривила блѣдныя губы учительницы:
   -- Не могу сказать тебѣ, дѣточка, потому что сама не знаю еще. Подожди лѣтъ сорокъ,-- можетъ быть, я надумаю...
   Личико дѣвушки приняло огорченное выраженіе:
   -- Вы смѣетесь надо мной, барышня,-- мнѣ сейчасъ надо итти!-- увѣренно сказала она.
   -- Полно, голубка моя,-- успокаивала ее учительница:-- кто можетъ знать часъ своей смерти? Ты еще поправишься и будешь счастлива замужемъ. Не грѣши понапрасну!
   -- Нѣтъ, я знаю, я знаю!
   -- Ну, какъ хочешь, а я не могу продолжать такой разговоръ: онъ слишкомъ тебя разстраиваетъ.
   И, отворивъ дверь, она кликнула фельдшерицу.
   Къ вечеру больной сдѣлалось хуже. Она металась и бредила, видимо, воображая себя маленькой дѣвочкой, бредущею съ матерью изъ города по жарѣ.
   -- Ахъ, какъ душно, какъ тошно кругомъ,-- восклицала она безпрерывно:-- хоть бы капельку мнѣ отдохнуть! Ахъ, какая ты недобрая, мама! Корочки мнѣ не даешь, водички не даешь, а говоришь -- нужно итти... а у меня ножки болятъ и сердце, сердце!... Хоть бы кто-нибудь намъ помогъ, но кругомъ ни одной христіанской души не видно.: Гдѣ же Возя, который намъ прежде корочки посылалъ? Сдѣлай милость, позови Его,-- Ему, вѣрно, не слышно... Скажи Ему, что мнѣ только одну... одну сладкую корочку -- и больше просить я не буду... Ахъ, Боже мой -- никого нѣтъ! Гдѣ же это вы всѣ?..
   Дѣвушка простирала къ кому-то руки и какъ будто кого-то искала; но руки ея захватывали одинъ лишь воздухъ, и она со стономъ опрокидывалась на постель.
   Черезъ нѣсколько часовъ Олеся пришла въ себя и попросила напиться. Она была настолько блѣдна и слаба, что учительница повѣрила ея близкой смерти и, желая доставить ей послѣднее утѣшеніе, побѣжала сама къ о. Алексѣю, прося его поскорѣе напутствовать дѣвушку.
   Олесю они нашли приподнятою на постели, но такой истомленной и слабой и съ выраженіемъ такого неземного спокойствія на лицѣ, которое ясно показывало, что для этого хрупкаго существа въ настоящемъ мірѣ уже ничего не осталось.
   -- Вотъ, дочь моя,-- началъ о. Алексѣй:-- самъ Христосъ посѣтилъ тебя...
   -- Какъ же, батюшка, какъ же!-- оживленно перебила дѣвушка:-- приходилъ и живой воды мнѣ принесъ... А я и говорю Ему: Господи, какъ долго я Тебя дожилалась! Хорошо, что Ты пришелъ наконецъ, а то бы я не вынесла больше... А теперь хорошо мнѣ: уже ничего не болитъ.
   О. Алексѣй крайне смутился такимъ заявленіемъ и не зналъ, что на это отвѣтить. Въ своемъ смущеніи онъ взглянулъ въ передній уголъ, ища образовъ, но оттуда торчало крыло какой-то черной птицы. Священникъ плюнулъ и перекрестился.
   -- Хорошо, дочь моя,-- наконецъ, собрался онъ съ духомъ:-- теперь тебѣ надо исповѣдаться Господу Нашему Іисусу.
   -- Зачѣмъ, батюшка? Я уже давно Ему все разсказала. А Онъ улыбнулся такъ ясно и говоритъ: "Не бойся, теперь тебѣ ничего больше не нужно"! И правда, батюшка, правда,-- ничего мнѣ не нужно теперь.
   Однако она исповѣдалась и пріобщилась по чину.
   -- Скажи, дочка, можетъ ты что передать кому хочешь,-- такъ я съ удовольствіемъ...-- нагнулся послѣ причастія къ дѣвушкѣ о. Алексѣй.
   -- Ничего, батюшка, Христосъ все устроитъ!
   -- Можетъ быть,-этому, какъ его... изъ-за котораго ты страдала такъ сильно...
   -- Петру-то?-- улыбнулась спокойно Олеся:-- да вѣдь я его и не знала совсѣмъ! Нѣтъ, батюшка: Христосъ сказалъ мнѣ, что это одинъ обманъ и что на небѣ ничего мнѣ нужно не будетъ...
   -- Ну, такъ Христосъ же съ тобою!-- промолвилъ священникъ, осѣняя ее крестнымъ знаменіемъ.-- Ты права, дочка: Онъ и дѣйствительно лучше насъ знаетъ, что кому нужно.
   И, завернувъ св. Дары, о. Алексѣй ушелъ не оглядываясь.
   Къ утру Олеси не стало. Софья Васильевна, за послѣднее время окончательно замѣнившая ей родную мать, приказала выбросить изъ передняго угла дурацкія крылья и, поставивши вмѣсто нихъ образа, убѣдила отца Алексѣя отслужить панихиду. На панихиду собралось народу великое множество, и многіе плакали отъ души по безвременно погибшей дѣвушкѣ, которую погубила ихъ же глупость и злоба. Только старая Шепелиха, о которой почти всѣ забыли теперь, и не думала плакать, а вела себя такъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось. Когда Олесю прибрали, она пораскрыла свои многочисленные сундуки и стала заботливо выбирать самые дорогіе уборы, чтобы нарядить свою дочь. Принесли гробъ, положили въ него разряженную Олесю и всю покрыли живыми цвѣтами. Шепелиха казалась очень довольной такимъ убранствомъ и все время не отходила отъ покойницы, нашептывая ей что-то на ухо'. Но вотъ пришли четыре парня и взялись за гробъ, чтобы перенести его въ церковь. Старуха засверкала глазами и вскочила, какъ бѣшеная.
   -- Куда? не пущу!-- яростно закричала она.
   Въ толпѣ, пришедшей на похороны, произошла суматоха. Многіе бросились къ гробу, чтобы оттащить отъ него старуху, но послѣдняя закоченѣла, уцѣпившись за него своими высохшими руками; а когда начали се отрывать,-- стала царапаться и кусаться. Два дюжіе парня, однако, успѣли схватить ее за руки, и гробъ подняли на плечи.
   -- Ой!... взвизгнула Шепелиха отчаянно, точно кто ударилъ ее ножомъ.-- Ой!-- не берите! Зачѣмъ проклятые звѣри берете мою ненаглядную доченьку? Кто вамъ позволилъ издѣваться надъ нею?!
   Гробъ продолжали нести.
   -- Кабала! Шебала!-- закричала совсѣмъ обезумѣвшая старуха.-- Собирайтесь сюда, всѣ черти косматые! Собирайтесь, упыри, вѣдьмы и лѣшіе! Бѣги сюда, самъ старый чортъ сатана! Выручайте мою Олесю!
   Вся толпа задрожала отъ этихъ криковъ, и несшіе чуть не бросили гробъ. Но на помощь подоспѣла Софья Васильевна.
   -- Какъ вамъ не стыдно бояться сумашедшей старухи!-- прикрикнула она на толпу.-- Въ Бога вы, что ли, не вѣрите? Уносите ее скорѣе отсюда!
   Окрикъ подѣйствовалъ, и гробъ кое-какъ вынесли изъ избы.
   Съ нечеловѣческою силою вырвалась Шепелиха изъ рукъ и снова появилась передъ народомъ.
   -- Такъ будьте же вы всѣ прокляты на вѣки вѣковъ!-- закричала она съ пѣной у рта, вытягивая впередъ свои сухія руки къ толпѣ.-- Чтобъ вамъ всѣмъ въ тартарары провалиться! Чтобъ вамъ ни матери, ни отца, ни свѣта небеснаго не увидѣть! Чтобъ у васъ руки и ноги посохли! Чтобъ васъ живыхъ земля проглотила! Погодите: будетъ вамъ, будетъ! Нашлю на васъ громы небесные и недородъ лютый, и болѣзни лихія, и немочь черную! Будьте вы прокляты, прокляты!
   Доселѣ совершенно спокойный народъ вздрогнулъ, какъ одинъ человѣкъ, и заволновался, какъ при великомъ общественномъ бѣдствіи. Женщины и дѣти подняли крикъ и бросилась вразсыпную, а изъ толпы мужчинъ послышались страшныя угрозы тотчасъ же схватить и сжечь вѣдьму живьемъ. Еще минута, и угроза была бы приведена въ исполненіе. Растерзанная и покрытая потомъ и пылью Софья Васильевна металась въ толпѣ, какъ птица по клѣткѣ, умоляя и упрашивая одного и хватая за руки другого. Благодаря ли ея усиленному вмѣшательству, или по какимъ другимъ причинамъ, но толпа разошлась, на сей разъ не учинивъ злодѣянія, а гробъ кое-какъ удалось доставить до церкви.
   -- Господи!-- подняла къ небу свои исцарапанныя руки учительница:-- видишь ли Ты все это?! Несли видишь, то какъ можешь Ты допускать столько ни къ чему ненужнаго горя на свѣтѣ!
   

VI.

   Олесю похоронили, противъ обыкновенія, почти при полномъ безлюдьи. Кромѣ о. Алексѣя съ причтомъ, Софьи Васильевны да нѣсколькихъ человѣкъ носильщиковъ, на похоронахъ ея никого не было. Никто не поплакалъ надъ могилою дѣвушки, что въ этомъ краю считается большимъ несчастьемъ, хотя покойникъ, разумѣется, никакого плача не слышитъ. У учительницы сильно болѣло сердце, словно она хоронила родную дочь, но плакать она была не мастерица; что же касается до родной матери, то на похоронахъ она вовсе отсутствовала и послѣ извѣстной сцены при выносѣ совершенно исчезла изъ виду. Одни говорили, что она убѣжала въ лѣсъ, другіе -- будто уѣхала въ городъ; однако позднею ночью запоздалые христіане иногда видѣли таинственный свѣтъ въ одинокой избѣ и усердно крестились, со страхомъ воображая, что тамъ происходить. Скоро всѣ забыли какъ о матери, такъ и о дочкѣ, и село зажило своей обычной жизнью.
   Наступила зима, но снѣгу нападало очень мало и надежды на будущій урожай оказались плохія. Невзирая на то, великій праздникъ отпразднованъ былъ всѣми мѣстными жителями, какъ полагается въ честномъ христіанскомъ селѣ. Въ каждой сколько-нибудь достаточной семьѣ непремѣнно кололи кабана къ Рождеству, кормленнаго, полукормленнаго или даже вовсе не кормленнаго,-- но кабанъ являлся необходимою принадлежностью, безъ которой и праздникъ былъ не въ праздникъ. Осмоливши тушу, какъ полагается, на огнѣ, кабана клали на самый большой столъ, къ которому собиралася вся семья. Хозяинъ семьи вооружался большимъ ножомъ, набожно крестился на образа, а затѣмъ, по установленнымъ еще отъ прадѣдовъ правиламъ, начиналъ выкраивать и снимать толстыя полосы сала, которыя прочими членами семьи тутъ же разрѣзывались на куски и укладывались, пересыпанныя солью, въ нутряной сальный мѣшокъ, вынутый изъ того же самаго кабана, послѣ чего эхотъ мѣшокъ перевязывали веревками и подвѣшивали къ потолку на всеобщую пользу. Съ приготовленіемъ этого традиціоннаго, можно сказать, священнаго мѣстнаго кушанья, обязанности хозяина дома кончались, а къ столу подбѣгала цѣлая куча бабъ, начиная рѣзать, крошить и толочь мясо для цѣлой сотни всевозможнаго рода колбасы, которыми и доселѣ славится этотъ край. И недаромъ кабанъ являлся необходимою принадлежностью праздника: чего-чего не извлекалось только изъ этой драгоцѣнной, хотя и грязной скотины! Сало, свинина, колбасы, "свиняча голова до хрѣну", воспѣтая Котляревскимъ въ знаменитой его "Энеидѣ", свиныя ноги для студня,-- словомъ, и пересчитать всего невозможно!..
   Въ день праздника всѣ надѣли свои лучшія платья и чинно отправились въ церковь, а затѣмъ стали мирно, разговляться въ кругу семьи заранѣе приготовленными лакомствами. Только церковному причту на этотъ день не было настоящаго отдыха: они должны были по цѣлымъ днямъ ходить по домамъ "славить Христа", за что получали, конечно, извѣстную мзду; но все же день Рождества выходилъ для нихъ днемъ рабочимъ... Прочіе, разумѣется, отдыхали, переваривая непривычныя кушанья, а къ вечеру молодежь собиралась на игры. Послѣднія были весьма незатѣйливы: пѣли пѣсни, танцовали въ избахъ, а то и прямо на снѣжной улицѣ и катались по замерзшимъ лужамъ на собственныхъ сапогахъ и ногахъ, подзадоривая и толкая другъ друга. Но всѣмъ было весело...
   Старинныя колядки, столь поэтично описанныя Гоголемъ въ его малороссійскихъ разсказахъ, теперь почти совсѣмъ уже вывелись, и взрослые больше въ нихъ не участвуютъ. Правда, мальчишки бѣгали и теперь по селу съ фонарями, долженствовавшими изображать символическую звѣзду, и картинками, вырѣзанными изъ дешевыхъ изданій, часто не имѣвшихъ никакого отношенія къ празднику. Но это были только отдаленные отзвуки прежняго поэтическаго быта, почти совершенно исчезнувшаго среди всеобщей нивеллировки.
   Проводивъ Рождество, люди стали дожидаться масленицы, а потомъ Пасхи; а въ промежуткахъ работали, ссорились, мирились, и даже дрались между собою, заботясь только лишь объ одномъ,-- чтобы побольше прибрать къ своимъ рукамъ какого-либо имущества, словомъ, все шло, какъ всегда, но въ воздухѣ уже чуялось что-то зловѣщее. Сильные морозы, при недостаткѣ снѣга, помѣшали вырасти травамъ весной, и деревенскій скотъ началъ сперва голодать, а потомъ и падать. Бабы завыли по всему селу, оплакивая безвременную погибель своихъ кормильцевъ; однако это было еще только начало; весною, когда хлѣбъ долженъ былъ наливаться,-- дожди прекратились почти окончательно, что уже угрожало настоящею голодовкою. Всѣ запечалились и нахмурились, и деревенскія пѣсни, распѣваемыя въ лѣтнюю пору чуть не съ утра до вечера въ этомъ краю, совершенно замолкли. Собирался нѣсколько разъ сельскій сходъ и порѣшилъ пригласить для молебна о ниспосланіи дождя о. Алексѣя съ причтомъ. О. Алексѣй ихъ желанье исполнилъ, но засуха не прекращалась. Сходъ покрутилъ головами и уже собрался было снова посылать къ священнику съ просьбою поискать, нѣтъ ли у него какихъ особыхъ молитвъ для подобнаго случая,-- но тутъ неожиданно выступилъ изъ толпы старый Онисимъ Гарбузъ.
   -- Напрасно будете только трепать языки, панове!-- обратился онъ къ сходу со свойственной ему образностью рѣчи.-- Если бы можно было, такъ Господь и простыхъ нашихъ молитвъ бы послушалъ,-- а, вотъ, выходитъ, нельзя! А знаете почему нельзя? То-то и я говорю, что не знаете,-- видно, врагъ засыпалъ пескомъ вамъ глаза и заткнулъ пробкою уши. Развѣ забыли, что на нашемъ селѣ уже сколько лѣтъ живетъ окаянная вѣдьма? То она портила по одиночкѣ людей, а теперь разсердилась разомъ на все село и ловитъ и разгоняетъ каждый день тучи. Что же вамъ о. Алексѣй тутъ поможетъ?
   Толпа зароптала, какъ море во время бури.
   Вѣрилъ ли самъ старый Онисимъ тому, о чемъ говорилъ съ такою увѣренностью,-- неизвѣстно, но народъ сразу повѣрилъ. Тотчасъ же стали припоминать на этотъ счетъ разные слухи, о которыхъ раньше даже не думали,-- и чего только тутъ не припомнили! У одного хозяина вѣдьма сглазила дѣвочку, у другого -- теленка. Молодая жена стараго казака Выдыбайла пошла къ ней за лекарствомъ для своего мужа, а тотъ какъ попробовалъ, такъ на другой же день Богу душу отдалъ. Многіе видѣли, какъ вѣдьма выдаивала у коровъ молоко, а нашлись и такіе, которые видѣли ее стоявшею на пригоркѣ и махавшею руками на тучи, послѣ чего тучи немедленно расходились; а это уже явное доказательство, что никто иной, какъ она, мѣшаетъ дождю и дѣлаетъ засуху. Воображенье толпы разыгралось до послѣднихъ предѣловъ.
   Разъ была найдена истинная виновница всякихъ бѣдствій, то оставалось только распорядиться съ нею, но какъ? "Выселить проклятую вѣдьму,-- предлагали на сходѣ:-- а то просто спалить; тогда и о. Алексѣя безпокоить не нужно будетъ!.." Но палить вѣдьму крестьяне пока не рѣшались; что же касается выселенія, то и въ этомъ потерпѣли полную неудачу. Пріѣхалъ волостной писарь и объяснилъ, что въ силу ранѣе составленнаго приговора Шепелиха выселенію не подлежитъ, что изба и поле, неотъемлемая ея частная собственность, не подлежатъ вѣдѣнію крестьянскаго общества и потому отняты у нея ни въ какомъ случаѣ быть не могутъ; если же крестьяне чѣмъ-либо ею обижены или знаютъ за нею какое-нибудь преступленіе, то они могутъ заявить объ этомъ суду.
   Выслушавъ такое объясненіе, мужики разомъ махнули рукою и тотчасъ же разошлись; но броженіе не утихало, и крестьяне продолжали точить зубы на вѣдьму, видя въ ней единственную причину всѣхъ своихъ неудачъ, до проигрыша въ орлянку и пьянства включительно. Разумѣется, такое положеніе дѣлъ, продолжавшееся уже нѣсколько мѣсяцевъ, могло продолжаться и еще столько же и не разрѣшиться ничѣмъ, но роковая судьба, творящая исторію невѣдомыми намъ путями, на сей разъ захотѣла совершить трагическое проишествіе; и, какъ она всегда выбираетъ изъ темной среды героевъ для своихъ цѣлей, такъ и теперь выбрала Остапа Черногуза.
   Остапъ Черногузъ былъ низкорослый, плюгавый мужиченко лѣтъ тридцати, владѣвшій ничтожной избенкой, четырьмя десятинами земли и довольно большимъ семействомъ, которое, повидимому, сильно любилъ. Все это было бы весьма хорошо; но на содержаніе любимой семьи нужны были средства, а ихъ у Остапа почти никогда не хватало. И вотъ Черногузъ, подражая своему тезкѣ {Черногузъ -- по мѣстному аистъ.}, бродившему по болотамъ, бродилъ день и ночь во всѣ стороны съ цѣлью разыскать какой-нибудь заработокъ, чтобы принести его въ свое гнѣздо. Однажды позднею ночью пришлось ему возвращаться домой по опушкѣ страшнаго для всѣхъ селянъ лѣса. Мѣсяца не было, и надъ полями волновался густой туманъ, придавая всей мѣстности еще болѣе таинственный и мрачный характеръ. Сердце у мужика сильно билось, но онъ бодрился, перечитывая про себя молитвы, какія зналъ. Вотъ онъ уже ощупью перешелъ по двумъ бревнамъ, лежавшимъ черезъ узкую рѣчку, и уже сталъ въ темнотѣ различать плетни деревенскихъ огородовъ, какъ вдругъ передъ нимъ выросла страшная фигура вѣдьмы съ ея косматою головой и пугавшими всѣхъ глазами. Вѣдьма адски захохотала и протянула передъ нимъ руки.
   -- Проклятъ! проклятъ! проклятъ!-- закричала она на мужика и тотчасъ же скрылась въ туманѣ, а мужикъ, какъ прикованный, остался на мѣстѣ.
   Неизвѣстно, сколько времени простоялъ онъ въ полномъ безпамятствѣ, пока свѣжій ночной воздухъ не отрезвилъ его.
   -- Ну,-- сказалъ онъ себѣ съ непоколебимой увѣренностью,-- не жилецъ я больше на этомъ свѣтѣ! Бѣдная моя жинка! бѣдныя дѣти! кто же теперь станетъ кормить васъ?
   И примирившись, такимъ образомъ, съ совершившимся фактомъ, Черногузъ уже безъ всякаго опасенія, спокойно пошелъ домой.
   Какъ бы ни была неизбѣжна человѣку погибель,-- все же онъ борется съ нею, и хотя безнадежно, но ищетъ помощи у людей. Такъ и нашъ Черногузъ: хотя и былъ онъ увѣренъ вполнѣ въ роковомъ дѣйствіи полученнаго имъ проклятія, однако появился со своею бѣдою на сходѣ, который, по случаю тревожнаго времени, собирался теперь чуть не каждый день. Помощи онъ, конечно, не ждалъ, а только хотѣлъ облегчить свое сердце передъ народомъ. Войдя въ кругъ, онъ перекрестился на церковь и поклонился на всѣ четыре стороны.
   -- Простите меня, православные христіане!-- сказалъ онъ удивленной толпѣ.
   -- Богъ простить! Богъ простить!-- загудѣли кругомъ:-- покайся, что ты надѣлалъ.
   -- Ничего не надѣлалъ я, братцы; а прощаюсь потому съ вами, что не жилецъ больше я на семъ свѣтѣ, хотя и не знаю еще, какой лютой бѣдой долженъ погибнуть. Не оставьте, не оставьте, панове,-- тутъ онъ поклонился нѣсколько разъ въ землю: -- не оставьте моей бѣдной жены и дѣтей!
   Толпа зашумѣла и сдвинулась въ тѣсный кругъ.
   -- Вчера ночью близъ Поганаго Яра встрѣтилъ я носъ къ носу вѣдьму, и она прокляла меня...
   Надо было ожидать, что толпа встрѣтитъ насмѣшкой и даже бранью такое признаніе; однако никто и не подумалъ смѣяться, а, напротивъ, на всѣхъ лицахъ появилось крайне серьезное и даже трагическое выраженіе.
   -- Что жъ,-- прошамкалъ какой-то совсѣмъ дряхлый старикъ:-- міръ, конечно, твоихъ дѣтей не оставитъ; а ты пойди, да отговѣйся скорѣй.
   Толпа одобрила это рѣшеніе.
   -- А если спалить сейчасъ же вѣдьму живою, такъ и говѣть будетъ не нужно!-- раздался въ толпѣ чей-то голосъ, и весь народъ ахнулъ, какъ одинъ человѣкъ.
   Неизвѣстно, что происходило дальше на сходѣ; только на другой день изъ села по направленію къ рѣкѣ вышла группа душъ въ двадцать мужчинъ разнаго возраста, повидимому, рабочихъ, такъ какъ, кромѣ топоровъ, имѣвшихся у каждаго за поясомъ, они несли съ собой колья, доски и большіе пуки соломы. Рабочіе мирно, хотя и сдержанно, бесѣдовали между собою, и въ такомъ видѣ дошли до того мѣста, гдѣ стояла изба Шепелихи. Дойдя до этой избы, толпа разомъ перекрестилась и остановилась, какъ бы въ нерѣшимости. Изъ нея выдѣлились Остапъ Черногузъ и его двоюродный братъ Охримъ съ блѣдными, фатальными лицами.
   -- Что жъ, панове,-- сказалъ первый изъ нихъ:-- забыли, видно, зачѣмъ пришли, или хотите пропадать, какъ собаки? Все равно, вѣдьма уже знаетъ о нашихъ думкахъ!
   Толпа зашевелилась и придвинулась ближе.
   -- Ну, входи кто-нибудь -- раздались голоса.-- Иди ты, Остапъ: тебѣ первому и надо итти!
   Остапъ и Охримъ, съ тѣмъ самымъ стихійнымъ спокойствіемъ съ какимъ извѣстный Архипъ Осиповъ зажигалъ пороховой погребъ, вошли въ незапертую дверь избушки. Старуха оказалась дома и сидѣла на полу, перебирая какія-то травы.
   -- Здравствуй, бабуся!-- поздоровался съ нею Остапъ.
   Старуха не отвѣчала и недовѣрчиво повела своими черными глазами на нежданныхъ гостей. Но эти глаза, прежде столь пугавшіе мужиковъ, не оказали теперь никакого дѣйствія.
   -- Такъ вотъ мы, бабуся, къ тебѣ,-- продолжалъ Остапъ:-- ты ужъ сдѣлай милость, не безпокойся...
   -- А что вамъ нужно, проклятые?-- наконецъ прохрипѣла старуха.
   -- Да видишь, бабуся, оно, какъ говорится, собственно ничего... Видишь, міръ порѣшилъ, что довольно тебѣ губить родъ христіанскій,-- такъ мы теперь забьемъ твою хату да и запалимъ... объяснялъ спокойно мужикъ.
   Старуха сразу метнулась къ дверямъ. Остапъ добродушно расхохотался.
   -- Нѣтъ уже, тетка, лучше и не кидайся. Мы не затѣмъ пришли, чтобы тебя выпустить.
   -- Ахъ, вы разбойники! Ахъ вы душегубы! Развѣ не знаете, что вамъ будетъ за это?!
   -- Ну, ужъ что будетъ -- то будетъ; а горшаго, чѣмъ отъ тебя было,-- не будетъ!-- возразилъ съ увѣренностью Остапъ.
   Вѣдьма оторопѣла. Она, очевидно, не приготовилась къ своей роли и, сосредоточивъ всю душу на мести, совершенно забыла, что существуетъ и обратная месть.
   -- Голубчики! помогите! спасите!-- крикнула она стоявшимъ за дверью.
   Оттуда отвѣтило только зловѣщее молчаніе. Нѣкоторые взяли принесенныя съ собой доски и начали прибивать ихъ поперекъ оконъ.
   -- Боже мой, милостивый! Владычица Пресвятая! Да что же это дѣлаете вы такое?!-- отчаянно завопила старуха.
   Удары топора раздавались все чаще и чаще, и въ избѣ потемнѣло.
   -- Братцы мои милые, голубчики мои бѣлые, отпустите хоть душу на покаяніе!
   -- Говорилъ я тебѣ, тетка, чтобы ты не тревожилась понапрасну,-- убѣждалъ ее хладнокровно Остапъ.-- Ну, подумай сама: какое можетъ быть покаяніе? Только даромъ время потратимъ.
   -- Нѣтъ, этакъ, братъ, не годится!-- заявилъ, глядя въ землю, все время до сихъ поръ молчавшій Охримъ.-- Если хочетъ -- пусть кается.
   -- Да передъ кѣмъ же она тутъ будетъ каяться?-- весь народъ на дворѣ....
   -- Свяжемъ ее и выведемъ изъ избы.
   Вѣдьму связали накрѣпко и посадили на ея же крыльцѣ; народъ тѣсною кучею сдвинулся вкругъ нея, сохраняя на лицахъ то же. Фатальное выраженіе.
   -- Клянусь Христомъ и Пречистой Его Матерью,-- начала съ рыданіемъ старуха:-- что неповинна я ни въ какомъ колдовствѣ и колдовать совсѣмъ не умѣю...
   Вокругъ послышался недовольный ропотъ.
   -- А что обманывала я народъ -- такъ это дѣйствительно правда... Умирала я съ дочкою съ голоду, а вы сами приказали мнѣ васъ лечить,-- я и лечила...
   -- Подумайте, хлопцы,-- продолжала несчастная:-- у всѣхъ у васъ есть родныя матери, и всѣ онѣ выкормили васъ, какъ слѣдуетъ. А я для моей ненаглядной доченьки не только молока не имѣла, а часто не могла достать сухой корочки, чтобы ее накормить... Вы дали мнѣ и хлѣба, и денегъ только за то, чтобы я васъ обманывала, и я обманывала, какъ умѣла.
   -- Хорошо говоритъ баба!-- замѣтилъ одинъ молодой мужикъ, утирая слезы полой своей свитки.
   -- Еще бы: дьяволъ -- да чтобъ не умѣлъ говорить! Они и святыхъ угодниковъ соблазняли не разъ!-- отвѣтилъ ему другой постарше.
   -- Никому я не дѣлала зла,-- а всѣ смотрѣли на меня, какъ на собаку бѣшеную,-- продолжала старуха.-- Думала я хоть доченьку свою милую спасти отъ людей; для того терпѣла и грѣхъ, и обиды, для того готова была душу свою отдать. А злые люди отняли ее у меня и живую въ гробъ уложили...
   -- И распалилось на людей мое сердце. Да что же я могла съ ними подѣлать, кромѣ того, какъ ихъ проклинать? А теперь, промучивши меня цѣлую жизнь, вы еще спалить меня живою хотите. Не проклинаю я васъ, а по правдѣ скажу: не будетъ вамъ за это прощенія ни въ семъ вѣкѣ, ни въ будущемъ!
   Убійцы поблѣднѣли и выронили изъ рукъ, орудія казни, Еще. минута,-- и они разбѣжались бы по домамъ; но среди нихъ появился непреклонный, какъ судьба, Остапъ.
   -- Что это вы, панове, трусу праздновать?-- презрительно крикнулъ онъ мужикамъ.-- Развѣ вы не знали, какъ шли сюда, что дьяволъ будетъ за нее заступаться? Вотъ онъ и заступается теперь, и соблазняетъ. Не явиться же ему съ огнемъ да съ полымемъ среди бѣлаго дня! А, ну-те, хлопцы, съ Христомъ да съ Богомъ, посрамимъ его, проклятаго! Берите вѣдьму да кидайте ее поскорѣе въ избу!
   И тяжелое настроеніе разрѣшилось дружнымъ дѣйствіемъ. Мужики, какъ одинъ человѣкъ, бросились на старуху и, кинувъ ее въ избу, накрѣпко заколотили двери, а затѣмъ обложили кругомъ соломою и зажгли. Дряхлая, перегнившая постройка запылала, какъ свѣчка, но усердные работники долго еще стояли вокругъ, отбрасывая головешки и ровняя пламя; а когда все окончилось, они поснимали шапки и стали усердно креститься. Остапъ молился всѣхъ горячѣе и благодарилъ Господа за спасенье, такъ какъ обѣщанная ему вѣдьмою казнь, очевидно, теперь отмѣнялась...
   Образованные господа въ городѣ весьма удивились, узнавши о такомъ дѣлѣ; а начальство, до сихъ поръ не обращавшее никакого вниманія на село, усердно занялось производствомъ слѣдствія.

Григорій Ольшанскій.

"Историческій Вѣстникъ", No 8, 1916

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru