Фаге Эмиль
Ламартин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Фаге Эмиль.
Ламартин

[]

Маки

   В 1847 г. Ламартину было пятьдесят семь лет. Это закат жизни, время, когда перестаешь любить весну, так как между возрастом и временем года существует известное, понятное сходство, -- а если не понятное, то все-таки ощутимое. Это время, когда перестаешь любить весну, когда она вызывает грусть, когда переживается весенняя печаль.
   Такую весеннюю грусть, вероятно, испытывали многие, -- но воспета, переложена в стихи она была очень редко. Римский поэт Гораций, по-видимому, глубоко чувствовал эту грусть; он редко выступает алогическим поэтом, то есть поэтом скорби; поэтому не безынтересно привести его оду "О весенней печали". Она озаглавлена по своей первой строфе: "Dif fugere nives".
   
   Снега исчезли, в полях уже зеленеет трава, леса покрываются кудрями; земля переменила свой возраст; реки, разливаясь, бегут из берегов; грации ведут хороводы с нимфами. Не надейся ни на что вечное; тебе беспрерывно твердят о том времена года и часы, уносящие наши дна. Зефиры смягчают стужу; лето сменяет весну, оно исчезает с наступлением осени, и быстро надвигаются тяжелые холода. Скоро меняющиеся времена года, по крайней мере, возвращаются вновь, но как только мы отходим в место упокоения наших предков, мы превращаемся в прах и тень. Сегодняшний день проходить; как знать, присоединят ли к нему боги следующий день? Ничто не ускользнет из рук твоих наследников, кроме того, что ты раздашь бедным. Дорогой друг, как только ты сойдешь в царство теней, ничто, ни твое рождение, ни твое красноречие, ни твоя добродетель не смогут вернуть тебя нам. Диана не могла похитить из мрака Ипполита; Тесей не мог освободить от оков ада своего друга.
   
   Такие печальные мысли навевала весна на Горация. И в другом стихотворении о весне он высказывает те же чувства, с той разницей, что здесь он отводит некоторое место веселой картине, какой начинается ода, и меньше останавливается на скорбных размышлениях, ее заключающих. Я говорю об оде, известной под названием "Sol vitur acris hiems".
   
   Зима исчезает, благодаря возвращению, весны и зефира; канат увлекает судно далеко от берега; стаду не терпится больше в стойлах, земледельцу у очага; луга не белеют от инея; луна, выходя, снова освещает хороводы нимф. Дриады и грации попирают землю ногами. Настала минута украсить миртами и новыми цветами наши благоухающие головы, принести в жертву Фавну овцу или козленка. Смерть (мы ее ожидали, она неминуемо должна была явиться) стучится безразлично в хижину бедняка и во дворец царя. Краткость жизни не позволяет нам предаваться долгим надеждам. Тебя уже окружает мрак преисподней. Там тебе не придется больше бросать кости о первенстве на пирах и твоему взору -- покоиться на глазах молодых девушек.
   
   Такие мрачные мысли внушала весна Горацию (и греческим поэтам, не дошедшим до нас, которых он, весьма вероятно, переводил). Ламартин также глубоко чувствовал весеннюю печаль. Это чувство составляет сюжет его стихотворения "Маки" [Перевод А. А. Назаретского].
   
   Под вечер жизни, коль над нами
   Воскреснет юная весна, --
   Ее корзина не цветами,
   Но злой иронией полна.
   
   Не раскрывает уж цветок
   Для страсти нежной лепесток
   И не пленяет боле глаз...
   Когда пробьет последний час,
   
   К чему цветы? Пускай для нас
   Нарвут лишь листьев: на листву
   Мы склоним мертвую главу.
   
   Весь смысл первой строфы заключается в словах "злой иро-нией". Весна как будто смеется над нами, -- над всеми нами, потому что все мы смертны, между тем, как природа -- это она подчеркивает, -- вечно возвращающаяся к юности, бессмертна.
   Но особенно горько иронизирует весна над теми, кто близится к концу; выставляя напоказ разницу между ними и собой, при своей несравненной красоте, она безжалостно смеется над старцем. Итак, весна смеется над нами; благоухание, струящееся из ее корзины, кажется жестокой иронией.
   И поэт горько отвечает: "Мне все это не нужно, не нужно мне больше такого множества цветов, чтобы венчать голову во время празднеств или подносить их своей возлюбленной; с меня довольно одного цветка, -- того, что кладут на подушку, где покоится голова мертвеца. Мертвым ничего не нужно. Если предположить, что у них еще сохраняются какие-то смутные ощущения, с них довольно легкого аромата или памяти". Надо также отметить намеренную противоположность стиха, протяжного в начале, а затем более краткого: эти три рифмы под ряд: "глаз, час, нас". Эта монотонность созвучий прекрасно выражает тяжелое чувство, охватывающее ум поэта, мрачное утомление, переходящее в равнодушие ко всему.
   
   Этот мак, что в колосьях ютится,
   Пусть из вас кто-нибудь мне сорвет;
   В нем целебная сила таится:
   Он тяжелые вежды сомкнет.
   Я устал... Грудь заботы терзают...
   Грезы грустные сон отгоняют...
   Я не жду уж весны, и не надо
   Мне ни лилий, ни царственных роз, --
   Мне уснуть бы, забыться от грез...
   Дайте ж мак: в нем и сон и отрада. [*]
   
   [*] -- Вариант:
   
   Принесите мне мак, прорастающий
   В диком виде средь хлебных полей:
   Пусть напиток его, исцеляющий,
   Смежит очи мне силой своей.
   Я забвенья ищу. Я душой утомлен.
   От видений и грез, разгоняющих сон
   Я далек от весенней идиллии...
   Ты меня не прельщаешь, весна.
   Чужды мне твои розы и лилии, --
   Мне милее цветок царства сна.
   
   Весна. Хлеб еще только колосится и теперь виднее, чем после, выступают на ниве яркие, красивые маки. Дети и юноши видят в маке только яркую краску и находят его веселым цветком; но человек пожилой знает, что олицетворяет собой мак. Он знает, что цветы мака усыпляют, могут усыпить навеки. Древние посвящали мак Венере, указывая, что любовь -- сестра смерти. Вспомним двустишие Рутру:
   
   Жуткими снами вы, темные маки,
   К мысли о смерти меня приучили.
   
   И вообще многие поэты воспевали чудодейственное свойство мака. Итак, мак -- цветок сна и смерти, и кажется странной иронией природы, что именно цвета, бросающиеся в глаза своей яркостью, соком своим вызывают сон и ведут к вечному успокоению.
   
   Этот мак, что в колосьях ютится,
   Пусть из вас кто-нибудь мне сорвет.
   
   Великий друг человека, священный колос, дающий нам хлеб, защищает своею тенью, отечески оберегает цветок, доставляющий сон и смерть. Может быть так и следует, чтобы та же почва, те же поля рождали хлеб, питающий человека, и цветок, дающий ему последнее успокоение. В тени колосьев вырастает мак, и оба падают под одним серпом. Срезать одним взмахом мак и колосья -- это равнодушный жест фаталиста, но, может быть, и благочестивого человека, принимающего жизнь, сон и смерть, как одинаково благие законы природы.
   
   В нем целебная сила, таится:
   Он тяжелые вежды сомкнет.
   
   Т. е. глаза усталые от слишком долгой жизни, как ясно до-казывает следующая строфа. Весной жадные взоры ребенка и юноши радостно раскрываются на празднике природы и стараются все охватить, все объять одним взглядом; усталые же глаза старца, хорошо осваиваются с серыми красками, тусклыми тонами и ограниченным горизонтом зимы, но раздражаются потоками света и яркостью красок, неразлучных спутников весны. "Я устал..." Тридцать лет или около того, перед тем как он написал "Маки", Ламартин писал в "Долинке":
   
   Я много видел и любил, все пережил на свете
   И, полный сил еще пришел искать забвенья в Лете.
   Спокой мой -- там, в ее струях, куда, хочу упасть я...
   Забыть... Забыться навсегда -- вот истинное счастье.
   
   Ламартин, обладавший характером, жаждавшим попеременно то великой деятельности, то великого покоя, уже в молодости переживал минуты удрученности и усталости. Впрочем, надо заметить, что в "Долинке" он ищет только забвения:
   
   В конце нашей жизни, уставши в борьбе,
   От ангелов будем ждать мира: себе.
   
   Но "Маки" говорят уже о чем-то большем. Здесь поэт мечтает о вечном успокоении и даже готов его, по-видимому, призывать с мрачной настойчивостью.
   
   Грудь заботы терзают,
   Грезы грустные сон отгоняют:
   Мне уснуть бы, забыться от грез...
   
   Т. е. от вечной мечтательности, где грезы идут непрерывной вереницей. Жан-Жак Руссо воздавал восторженную хвалу мечтательности; он смотрел на минуты мечтательности, как на божественное состояние, "где человек довлеет себе как Бог". В его взгляде много истины, но также бесспорно, что человек, рожденный для кипучей деятельности, скорее угасает, предаваясь мечтательности, чем в работе. Как известно, сам же Руссо признает:
   
   Было бы даже нехорошо, если бы при современном порядке вещей люди, жаждая сладостных экстазов, проникались отвращением к деятельной жизни, вменяемой им в обязанность все возрастающими потребностями.
   
   Однако можно, наверное, сказать, что скорой перемены в современном порядке вещей не предвидится, даже приходится предположить, что он будет длиться вечно, т. е. вечно будет существовать для каждого необходимость зарабатывать себе пропитание, а те, кому в этом нет надобности, будут теряться в массе принужденных работать. Мечтательность, внушая человеку отвращение к деятельной жизни, заставляет его тяготиться заботами о хлебе насущном и, кроме того, изнуряет постоянной мозговой работой, тщетность которой он чувствует.
   "Слова и все слова", -- восклицает Гамлет, прочитав еще книгу после множества уже прочитанных. "Грезы, все грезы, -- говорит мечтатель, -- грезы, сменяющие друг друга, как на небе облака, плывущие за облаками". Ужасно утомительно долго смотреть на облака, потому что они слишком похожи друг на друга, чтобы давать пищу мысли; также утомительно предаваться слишком долго грезам, не извлекая из них ни одной мысли. Ламартин прекрасно выразил это чувство, говоря: "Моя душа утомлена от вечных грез". "Aegri somnia" -- говорит Гораций -- "грезы больного". Всякие грезы, если они слишком продолжительны, становятся грезами больного в том смысле, что указывают на болезненное состояние души.
   
   Я не жду уж весны, и не надо
   Мне ни лилий, ни царственных роз...
   
   Вполне понятно, что юноша ждет с нетерпением, когда весна неожиданно постучится в наши двери, вызывая у нас удивленное восклицание: "Весна пришла! Где она была вчера? Сегодня она уже с нами". И юноша встречает ее с сердечной радостью. Чего же ждать от нее старцу? Он вовсе не желает видеть ее.
   У Ламартина к названию весны прибавлен эпитет "алая" [Vermeille]. Обратите на это внимание. Эпитет здесь употреблен чрезвычайно верно. "Алая" значит -- красная, залитая ярким горячим алым цветом, немного темнее румянца. Румянец -- это цвет крови, просвечивающей сквозь кожу; алый цвет -- цвет яркой крови, брызжущей струей.
   В таком смысле эпитет "алый" употребляется у многих писателей:
   "Толстый и жирный, с ярким цветом лица и алым ртом" (Мольер).
   "Раны Христа, свежие, обагренные, алые от божественной крови" (Боссюэ).
   "Вином чистым и алым он наполняет свою чашу" (Буало).
   "Спелый виноград, покрытый алой кожей" (Лафонтен).
   "Он падает, алая кровь обагряет прелестное тело" (Делилъ).
   Но вы можете возразить, что весна не алая. Нет, но она про-изводит такое же впечатление, как яркий красный цвет. Древние говорили purpureum ver; это не означает красную весну, но весну, производящую впечатление блеска, яркости и богатства, получаемое от ярко-красного цвета; именно выражение purpureum ver Ламартин передает очень удачно "алой весной".
   
                                        И не надо
   Мне ни лилий, ни царственных роз.
   
   Ламартин избрал именно цветы, лучше всего передающие описанное выше чувство блеска и яркости. Розы и лилии: белоснежный цветок, ослепительной белизны, и цветок самый яркий, самый красивый... Иоахим Дю Белле говорит:
   
   Пышные розы, цветы благородные
   Алой окраски, как пламя огня,
   Рядом лилеи на клумбе холодные
   В жарком сиянии дня.
   
   Можно, пожалуй, заметить, что лилия цветок слишком холодный, чтобы именно его избрать эмблемой юности, оскорбляющей поэта, но в то же время лилия служит символом девственности, а девственность и юность сливаются в один образ. Печальный состарившийся поэт, раздраженный видом юности, одинаково недоброжелательно относится и к лилии и к розе.
   Что же, нужно сомкнутым веждам? Цветок, охраняющий, сон, цветок, оберегающий сон, не допускающий его нарушения. Мак -- часовой сна:
   
   Дайте ж мак: в нем и сон и отрада.
   
   Но в каком смысле Ламартин понимает сон в этой строфе? В смысле обыкновенного сна, или вечного успокоения? Вопрос этот вполне понятен; Ламартин ничем не объясняет, какой именно сон он имел в виду.
   
   В нем целебная сила таится:
   Он тяжелые вежды сомкнет...
   
   Мак, в зависимости от дозы, приносит сон или смерть. Смыкает "вежды, утомленные грезами". Может быть, Ламартин хотел сказать: "Смыкает утомленные глаза, веки отяжелевшие, благодаря старческой бессоннице". Но, может быть, он подразумевал: "Смыкает навеки глаза, слишком много видевшие на своем веку". Что же надо сомкнувшимся векам? -- Цветок, охраняющий сон. И этому можно дать двоякое толкование.
   Поверьте, что Ламартин нарочно так выразился, чтобы осталось некоторое сомнение относительно его мысли в этой последней строфе. Поэт "много видел и любил, все пережил на свете". Он жаждет сна, сам хорошенько не зная, того ли, от которого просыпаются, или того, от которого уже нет пробуждения. И именно сложность и неясность этого чувства он хочет выразить своей последней строфой. Не естественно ли, что человек, утомленный и пресыщенный всем, желает уснуть, и на вопрос "На время иль навсегда?" отвечает "Не знаю". Сон -- это временная смерть. Древние о нем говорили: "Requies placidae simillima morti", -- сон весьма подобный смерти. В этом подобии поэт находит успокоение, не желая себе отдать отчета, призывает ли он сон, "подобный смерти", иди смерть, "весьма подобную сну".
   Но не забудем, что в предыдущих строфах Ламартин достаточно говорил о гробе, чтоб не оставалось сомнения в сущности его мысли. Он думает именно о смерти, но только в конце у него является никоторая неопределенность, нерешительность, что и отражается на его стихе.
   Таково это краткое произведение, проникнутое глубоким настроением и по самой своей краткости не допускающее мысли о неискренности. Не представляя собой развития мысли, оно не может содержать декламации. Мы подробно разобрали его. Разбор очень полезен, потому что он много уясняет; но вместе с тем -- это гибельная вещь для стихотворения: благодаря разбору теряется общее впечатление.
   Чтобы поправить дело, перечтем все стихотворение сразу, уже подготовившись всеми нашими размышлениями и выясненными подробностями. И тогда общее впечатление снова встанет у нас в душе, но еще сильнее и полнее. Перечтем же:
   
   Под вечер жизни, коль над нами
   Воскреснет юная весна, --
   Ее корзина не цветами,
   Но злой иронией полна.
   
   Не раскрывает уж цветок
   Для страсти нежной лепесток
   И не пленяет боле глаз...
   Когда пробьет последний час,
   
   К чему цветы? Пускай для нас
   Нарвут лишь листьев: на листву
   Мы склоним мертвую главу.
   
   Этот мак, что в колосьях ютится,
   Пуст из вас кто-нибудь мне сорвет;
   В нем целебная сила таится:
   Он тяжелые вежды сомкнет.
   Я устал... Грудь заботы терзают...
   Грезы грустные сон отгоняют:
   Я не жду уж весны, и не надо
   Мне ни лилий, ни царственных роз, --
   Мне уснуть бы, забыться от грез...
   Дайте ж мак: в нем и сон и отрада.

-------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Чтение хороших старых книг / Акад. Э. Фагэ; Под ред. А.Ф. Гретман. -- Москва: "Звезда" Н. Орфенов, 1912. -- 368 с.; 28 см. -- (Наука, искусство, литература; No 17).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru