Федоров Александр Митрофанович
Подвиг

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПОДВИГЪ.

РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Плодовыя деревья были въ полномъ цвѣту, и садъ стоялъ весь бѣлый, какъ въ снѣгу, такой нѣжный, что, кажется, дуновенія вѣтра, заревого холодка достаточно было, чтобы уничтожить этотъ трогательный воздушный уборъ.
   На веселомъ весеннемъ солнцѣ онъ весь млѣлъ и свѣтился, и розоватый цвѣтъ абрикосовъ выступалъ, какъ румянецъ, на матовой бѣлизнѣ яблонь и черешенъ. Среди цвѣтовъ гудѣли пчелы, наполняя воздухъ торжественнымъ, какъ бы пасхальнымъ звономъ, въ который голоса птицъ вливались легкими журчащими струйками.
   Стволы и вѣтки въ этой бѣлизнѣ казались черными, какъ будто опаленными, а зеленые, едва распускавшіеся листики сквозили изумрудными брызгами, и такими же брызгами зеленѣла земля на огородахъ. Они тянулись правильными грядками по лиловатому отъ солнца полю, похожіе на строки весенней поэмы.
   Но большія старыя деревья стояли еще въ почкахъ, налившихся, какъ сосцы, питающіе своими соками перелетный хмѣльной вѣтеръ, и только пятна ржавыхъ туй и сосенъ одиноко и глухо темнѣли на этомъ нѣжномъ праздничномъ фонѣ.

-----

   Алексины были рады, что они уже на дачѣ. Съ этимъ переѣздомъ начиналась новая жизнь. Дача стояла довольно далеко отъ города: знакомые и всякіе посѣтители являлись рѣдко; самый ходъ жизни становился ровнѣе, спокойнѣе и въ немъ чувствовалась та осмысленная тишина и ясность, которыми проникнуто было все въ этой степи, далеко размахнувшейся отъ моря.
   Алексину и Николаю еще приходилось ѣздить въ городъ каждый день: было самое горячее время въ университетѣ. Они мчались на велосипедахъ, больше похожіе на двухъ товарищей, чѣмъ на отца съ сыномъ, и къ обѣду возвращались запыленные, нервные, взвинченные городской суетой и тамошними интересами.
   Вода въ морѣ была еще холодная, но они смѣло бросались въ нее и выскакивали оттуда освѣженные, бодрые.
   Анна Гавриловна поднималась на дачѣ раньше всѣхъ и это случалось какъ то само собою, точно между ею и солнцемъ разъ навсегда состоялся договоръ. И она любила вставать рано. Любила эти ласковые нежаркіе лучи и раннія свѣтотѣни и невысохшую росу на землѣ и листьяхъ послѣ смуглыхъ южныхъ ночей.

-----

   Первый моментъ встрѣчи съ Верховской не обрадовалъ Алексину такъ, какъ она думала объ этомъ въ городѣ: не будетъ прежняго покоя и этого безраздѣльнаго пользованія всѣмъ, что ее окружало.
   Все же она привѣтливо бросилась къ своей подругѣ, какъ только увидала ее передъ террасой. Онѣ заключили другъ друга въ объятія и въ воздухѣ звучно, какъ щелчки, раздались ихъ поцѣлуи.
   Въ сторонѣ стояла хорошенькая дѣвушка лѣтъ семнадцати. Особенное очарованіе придавалъ ей выразительный ротъ; въ немъ-то, казалось, и таилось сверканіе безотчетнаго смѣха. Смѣхъ искрился и въ ея черныхъ, немного щурившихся глазахъ. Она посматривала на явно преувеличенныя чувства цѣловавшихся женщинъ съ нетерпѣніемъ. Послѣ долгой разлуки эти привѣтствія всегда неумѣренны и нѣсколько фальшивы.
   Выраженіе ея лица сразу измѣнилось, когда она на террасѣ увидѣла Алексина. Но прежде, чѣмъ успѣли поздороваться, его жена уже держала руки дѣвушки въ своихъ и, откинувши назадъ голову, съ покраснѣвшимъ отъ поцѣлуевъ лицомъ, глядя то на нее, то на ея мать, удивленно восклицала:
   -- Дина! Диночка! Нѣтъ, я просто глазамъ не вѣрю: такъ развилась, такъ выросла!
   И Дина въ ту же минуту почувствовала на своихъ щекахъ ея полныя губы вмѣстѣ съ запахомъ пудры, одеколона и еще свѣжаго отъ купанія тѣла.
   Алексина обнимала ее, а она черезъ плечо ея съ особеннымъ вниманіемъ глядѣла на профессора: онъ цѣловалъ руку ея матери, а та прижала губы къ его лбу.
   Такъ вотъ онъ какой! Совсѣмъ не тотъ, какимъ она себѣ то представляла по далекому воспоминанію. Лучше или хуже того, она еще не знала, а совсѣмъ иной, но какъ только въ заговорилъ, ей хотѣлось закрыть глаза и слушать его голосъ, какъ воспоминаніе.
   -- Я не рѣшаюсь назвать васъ -- Дина. Вы совсѣмъ большая и уже не "стрижъ".
   Она протянула ему обѣ руки и воскликнула голосомъ очень похожимъ на голосъ матери, но только болѣе искреннимъ и нѣжнымъ безъ той сипоты, которая свойственна большинству оперныхъ "пѣвицъ".
   -- Ахъ нѣтъ, я хочу остаться для васъ тѣмъ же "стрижемъ", какъ вы меня прозвали. Я въ вашихъ глазахъ... то есть вы въ моихъ глазахъ... Нѣтъ я просто не могу говорить... Мнѣ сначала показалось... а теперь я вижу, что вы совершенно такой, какимъ я васъ все время представляла. И голосъ вашъ все такой же.
   -- Въ такомъ случаѣ...
   Профессоръ весело сжалъ ея руки. Но жена съ притворнымъ ужасомъ прервала его:
   -- Гдѣ твой галстукъ?
   Онъ схватился за растегнутый воротъ мягкой рубашки.
   -- Простите.-- И мальчишескимъ прыжкомъ, нисколько не дѣлавшимъ его, однако, смѣшнымъ, несмотря на высокій ростъ и солидный возрастъ, очутился на террасѣ.
   -- Полно, Георгій Алексѣевичъ! Передъ кѣмъ стѣсняться!
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Какъ можно! Я сейчасъ. Ахъ, чортъ побери!
   -- Твой мужъ прелесть... прелесть! Я тебѣ завидую.-- Обратилась къ подругѣ Верховская.-- Ты, Дина, находишь, что Георгій Алексѣевичъ нисколько не измѣнился, а на мой взглядъ онъ немного постарѣлъ, похудѣлъ.
   -- Очень вѣроятно,-- согласилась Алексина.-- Такое время. А вѣдь онъ не можетъ въ сторонѣ держаться. А гдѣ же твой братъ?-- съ неестественной легкостью спросила она.
   -- Онъ тамъ расплачивается за экипажъ.-- Наклонившись къ ней, она тихо спросила:-- Тебя не волнуетъ эта встрѣча?
   -- Нисколько.
   Въ послѣднихъ фразахъ, которыми онѣ обмѣнялись, было что-то черезъ чуръ скользящее, какъ тотъ тусклый блескъ, который прошелъ въ это время по ихъ глазамъ; и, еще не вполнѣ освободившись отъ него, Верховская окинула взглядомъ ея капотъ и съ завистью протянула:
   -- Ахъ, какой чудный у тебя капотъ! Я непремѣнно сдѣлаю себѣ такой же.
   Она дольше, чѣмъ слѣдовало, засмотрѣлась на капотъ. Кажется, послѣ этихъ незначительныхъ фразъ имъ не о чемъ было больше разговаривать.
   А Дина стояла всторонѣ и уже безъ улыбки, хмуря брови, задумчиво чертила на пескѣ какой-то завитокъ.
   Слѣва изъ-за угла дачи показалась невысокая, худощавая фигура Верховскаго. Помахивая шляпой и поправляя на ходу волосы, онъ шелъ такъ свободно и просто, какъ будто постоянно жилъ здѣсь, и только въ приподнятой головѣ его и въ щурившихся глазахъ выражалось любопытство человѣка безпокойнаго, но уже нѣсколько усталаго.
   Алексина невольно оглянулась на террасу, какъ то безотчетно выпрямилась и, тускло улыбаясь, протянула гостю руку. Онъ мелькомъ взглянулъ въ ея глаза и, отвѣтивъ ей такой же отраженной улыбкой, наклонился къ ея рукѣ.
   Профессоръ появился на террасѣ въ бѣломъ шелковомъ галстухѣ, повязанномъ бантомъ.
   -- Ну, вотъ теперь другое дѣло! А, Сергѣй! очень радъ тебя видѣть. Ого, однако, ты порядочно измѣнился. И посѣдѣлъ. Какъ не стыдно!
   Въ то время, какъ они обнимались, Верховская замѣтила:
   -- Нѣтъ, это забавно. Георгій Алексѣевичъ больше похожъ на художника, а Сергѣй на профессора. А гдѣ же Коля?-- внезапно заинтересовалась она.
   -- Да, да. А гдѣ же Коля?-- подхватила Дина.
   -- Долженъ быть къ завтраку.
   -- Вѣрно возится съ рыбаками,-- прибавилъ профессоръ.
   -- Совсѣмъ не живетъ дома. Такъ загрубѣлъ и притомъ безумствуетъ: для него, что буря, что не буря -- все равно.
   -- Ахъ, все же я завидую, что у тебя мальчикъ.
   -- Мама, я право не виновата въ этомъ.
   -- Дина!
   Но профессоръ смѣхомъ остановилъ выговоръ и только тутъ спохватился:
   -- Однако, что же это мы стоимъ здѣсь? Пожалуйте, господа.-- Свободнымъ жестомъ пригласилъ онъ гостей.
   -- Тамъ для васъ все уже готово и я только прикажу дать воды. Или, если хочешь, ко мнѣ.-- Предложила хозяйка и засуетилась.
   -- Нѣтъ, я уже посижу здѣсь. Тутъ такъ чудесно. Да зачѣмъ ты сама... Вотъ Дина...
   Но Дина уже не слышала ея словъ: подхвативъ свою короткую по англійски юбку, она стремглавъ полетѣла на встрѣчу своему товарищу дѣтства.
   За эти четыре года онъ выросъ, возмужалъ; былъ одѣтъ не въ гимназическую кутку, а въ матроску, но она издали узнала его и обошлась съ нимъ совсѣмъ запросто, съ разбѣга чмокнула въ щеку, обвѣтренную до пятенъ и, глядя въ его растерянное лицо, стала хохотать, на распѣвъ повторяя дразнилку, сочиненную на него въ дѣтствѣ:
   
   "Дельфинъ, дельфинъ,
   Нырни въ графинъ".
   
   Онъ тоже вспомнилъ и, заливаясь смѣхомъ, отвѣтилъ:
   
   "Стрижъ, стрижъ,
   Съ вѣтки кшишь".
   
   И они, какъ въ дѣтствѣ, схватились за руки и стали вихремъ кружиться, откинувъ легкія стройныя тѣла другъ отъ друга.
   Всѣ улыбались, глядя на нихъ.
   -- Какая красавица стала Дина,-- сказалъ профессоръ.
   Верховскій тономъ знатока замѣтилъ:
   -- Не нахожу. Фигура слишкомъ тонка, лицо совсѣмъ неправильное, большой ротъ, и при томъ -- веснушки.
   Его сестра простодушно дополнила:
   -- Только и есть моего, что глаза да голосъ; но у нея молодость и этому нельзя не завидовать. Это все.
   -- Ну, ты и сама очень моложава,-- съ скрытой досадой сказалъ братъ.-- Ты старше меня, а у тебя ни сѣдыхъ волосъ, ни морщинъ.
   Они были похожи другъ на друга: у обоихъ невысокіе упрямые лбы и чувственныя капризныя губы.
   Она ничуть не обидѣлась за напоминаніе о старшинствѣ.
   -- Единственно, за что я благодарна сценѣ: приходилось дорожить своимъ голосомъ, а значитъ и здоровьемъ.
   Однако, его укололи ея слова: онъ почувствовалъ въ нихъ намекъ на свою распущенную жизнь. Хотѣлъ отвѣтить какой то колкостью, но профессоръ освѣдомился о голосѣ Дины.
   -- Голосъ изумительный, но она не хочетъ учиться пѣть, -- отвѣтила Верховская.-- Не любитъ театра. Ей подай высшія матеріи,-- университетъ.
   -- Да-а?-- удивился профессоръ.-- Отлично! Извините,-- спохватился онъ.
   -- Не извиняйтесь, пожалуйста, я совсѣмъ оставила сцену.
   Возвращаясь, Алексина услышала ея послѣднія слова.
   -- Не вѣрю. Съ твоимъ голосомъ, съ твоей наружностью!
   -- Я не скажу, чтобы мнѣ легко было сдѣлать это. Голосъ у меня, пожалуй, и не хуже, хотя въ немъ появилась царапина. Но дождаться, когда станешь жалкой, смѣшной какъ... Ну -- какъ многія... Это было бы ужасно.
   Она закончила, очевидно, много разъ повторенной ею фразой.
   -- Я предпочла уйти, скорѣе, какъ маленькій побѣдитель, чѣмъ большой побѣжденный.
   -- Удивляюсь. Если бы у меня послѣ операціи не пропалъ голосъ, я бы не ушла со сцены. Мнѣ и теперь еще, особенно весной, кажется, что ко мнѣ вернется голосъ.
   -- О, тебѣ можно только позавидовать! Ты живешь не для публики, а для себя. Здѣсь прямо чудесно. Это море, скалы. Совсѣмъ, какъ декорація изъ Летучаго Голландца. А этотъ бѣлый садъ. Какъ странно, что я тогда не обратила на все вниманія.
   -- До того ли тебѣ было. Ты и видѣла это проѣздомъ, всего на три дня: только за Диной заѣхала.
   -- Нѣтъ, не то; я и сама не разобралась, въ чемъ тутъ... Но мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ, какъ я окончательно порвала со сценой, я иначе начинаю смотрѣть на все... Гдѣ то въ душѣ открываются какъ будто новые глаза.
   Алексина съ удивленіемъ на нее посмотрѣла, не вѣря ея искренности. "Просто объѣлась успѣхомъ" -- подумала она про себя, "А отдохнетъ и опять набросится на прежнее".
   Но и бесѣдуя съ ней, и думая про себя, она не могла отдѣлаться отъ неуловимаго стѣсненія, которое раздражало ее, какъ раздражаетъ глазъ соринка на рѣсницахъ. Она то и дѣло украдкой взглядывала на Верховскаго, бесѣдовавшаго съ ея мужемъ, и старалась поймать смыслъ ихъ разговора. Все казалось, что они должны говорить о ней.
   Теперь она уже окончательно чувствовала, что ее стѣсняетъ его присутствіе, и вмѣстѣ съ тѣмъ было жаль его за то, что онъ такъ измѣнился, какъ будто тѣнь вины въ этомъ падала на нее.
   Верховскій раздраженно отвѣчалъ профессору:
   -- Хорошо тебѣ говорить такъ, а вотъ мнѣ, какъ художнику, эти постоянныя волненія, кровопролитіе и борьба мѣшаютъ работать. Точно на кораблѣ во время качки. Надо непремѣнно держаться за что нибудь, чтобы не упасть.
   -- А развѣ у насъ не тоже самое: молодежь, студенты... Наука тоже женщина ревнивая.
   -- Да, но у тебя есть гдѣ отдохнуть, а я одинокъ.
   -- Э, какой можетъ быть отдыхъ въ такое время!
   -- А мнѣ вотъ въ такое время именно хочется уйти въ себя отъ всей этой сумятицы и кошмара,-- какъ будто злясь на себя и вмѣстѣ съ тѣмъ не довѣряя Алексину, возразилъ Верховскій. И какъ бы въ подтвержденіе послѣдняго, глядя въ ту сторону, гдѣ Николай разговаривалъ съ Диной, обличительно добавилъ:-- Однако я не думаю, чтобы онъ въ это время былъ менѣе дорогъ тебѣ.
   -- Мой сынъ?
   -- Да, твой сынъ.
   -- Нѣтъ, напротивъ.
   -- Ага.
   -- Что -- ага? Мало ли какія есть у насъ привязанности... даже недостатки. Вотъ я въ карты играю... выпить люблю съ хорошими людьми. Можетъ быть, и еще кое въ чемъ грѣшенъ, -- понизивъ голосъ, добавилъ онъ.-- Но чортъ возьми, вѣдь я же человѣкъ, а не правило. Что же касается сына...-- Онъ какъ то сразу вспыхнулъ и поднялся съ мѣста. Если потребуются отъ насъ жертвы... родина позоветъ насъ.-- Онъ вдругъ сконфузился своего пафоса и уже съ какой-то застѣнчивой, молодой улыбкой докончилъ.-- Мы пойдемъ съ нимъ вмѣстѣ рука объ руку.
   Алексина полушутливо откликнулась:
   -- А я вцѣплюсь и не пущу.
   -- Кого?-- испытующе и серьезно спросилъ Верховскій, прямо смотря въ ея глаза.
   Она чуть-чуть поблѣднѣла, но выдержала его взглядъ и также серьезно отвѣтила:
   -- Обоихъ.-- Но тутъ же отвернулась и громко крикнула: по направленію къ обрыву:-- Николай!
   Верховская подхватила этотъ крикъ:
   -- Дина, что же ты не пускаешь Колю поздороваться съ нами?
   И два голоса въ разъ отвѣтили:
   -- Сейчасъ.
   Но Дина все еще держала Николая за руку и съ крутого обрыва смотрѣла внизъ, въ глубину, гдѣ шли холмы вдоль моря.
   -- У, какая вышина! Что, если броситься внизъ съ этого обрыва, вѣдь разобьется на смерть?
   -- Да, навѣрняка. Внизу камни. Ну, мы заболтались, пойдемъ скорѣе.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пойдемъ солидно: докажемъ, что мы не дѣти.
   Онъ подалъ ей руку, и они пошли по аллеѣ только что начинавшей зацвѣтать сирени, похожіе на брата и сестру.
   -- Здѣсь чудно, а въ Петербургѣ скверно: ни съ того ни съ сего сказала она.-- Терпѣть не могу эти бѣлыя ночи: точно снятое молоко.
   Верховская слѣдила за ними въ лорнетъ и опустила его Только тогда, когда Николай уже былъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея.
   Онъ оставилъ руку Дины и неторопливо шелъ поздороваться съ гостьей, слегка переваливаясь съ ноги на ногу.
   Она придала своему моложавому лицу выраженіе счастливаго изумленія, неизмѣнно появлявшееся у ней уже лѣтъ двадцать при приближеніи мужчины, все равно происходило то на сценѣ, или въ жизни. Протянула ему руку въ полуоткрытой перчаткѣ, но онъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать съ этими пальцами, унизанными драгоцѣнными камнями въ золотыхъ кольцахъ: его руки должны были пахнуть рыбой и просмоленной лодкой, которую онъ только что вытягивалъ съ рыбаками на берегъ.
   Но она не дала ему задуматься; нѣжные пальцы прижались къ его вискамъ и онъ почувствовалъ на своемъ лбу долгій поцѣлуй, заставившій его покраснѣть. И сама она сдѣлала видъ, что спохватилась и, оглядывая его и переводя глаза на всѣхъ, говорила:
   -- Ахъ, что я надѣлала! Обошлась съ нимъ, какъ съ мальчикомъ, а онъ совсѣмъ мужчина.
   Онъ сказалъ, хмуро оглядывая свой костюмъ:
   -- Простите, я только что съ рыбной ловли.
   -- Вы ловили рыбу? Ахъ, какъ это должно быть весело! Ну, что-жъ много наловили?
   -- Не особенно. Но дѣло не въ томъ...
   -- Что же ты не здороваешься съ Сергѣемъ Александровичемъ?
   -- Не узналъ васъ. Навѣрно если бы встрѣтились прошелъ бы мимо.
   -- Конечно, какъ узнать! Мы видѣлись пять лѣтъ тому назадъ, мелькомъ. Вамъ было тогда лѣтъ тринадцать, четырнадцать.
   -- Да, четырнадцать. Они погодки съ Диной.
   -- Пять лѣтъ. А мнѣ кажется, что это такъ давно: столько пережито за это время.
   -- Ахъ, и не говорите, просто страшно жить.
   -- Какъ это люди не замѣчаютъ, что часто въ такъ называемое спокойное время гораздо страшнѣе жить.
   -- Для васъ, ученыхъ -- дѣятелей, конечно, это время интересное...-- вступилъ въ разговоръ Верховскій.-- Ну, а для насъ...
   Онъ не докончилъ и съ гримасой развелъ руками.
   -- При чемъ тутъ моя ученость?
   Но Верховская запротестовала:
   -- Пожалуйста, пожалуйста, не скромничайте. Читали о вашихъ необыкновенныхъ трудахъ.
   Дина съ лукавымъ видомъ остановила мать:
   -- Мама, это я читала и говорила тебѣ.
   -- Не все ли равно ты, или я. О, она такая ваша поклонница! Всѣ статьи ваши чуть ли не наизусть знаетъ.
   -- Ахъ, что тамъ... Развѣ я одна... вся молодежь... Это естественно.
   -- Ну, ну, пожалуйста, не отпирайся. Вы знаете, что дѣвочкой она была влюблена въ васъ, Георгій Алексѣевичъ.
   Дина покраснѣла и, какъ-то неестественно поднявъ рѣсницы, смотрѣла ему въ лицо. Только когда мать, смѣясь, разсказала, какъ ея дѣвочка выливала на себя по полфлакона скраденныхъ у нея духовъ, чтобы плѣнить профессора, Дина не выдержала, разсмѣялась и подтвердила это:
   -- Да, да. Это правда. Это правда!
   Алексина также разсмѣялась.
   -- А я не подозрѣвала тогда, что у меня такая опасная соперница.
   Дина сразу перестала смѣяться и, серьезно, но мелькомъ взглянувъ на Алексину, обратилась къ матери:
   -- Позволь мнѣ, мама, выкупаться въ морѣ: Коля говоритъ, что вода восемнадцать градусовъ.
   Николаи тихонько дернулъ ее за рукавъ.
   -- Всего пятнадцать.
   -- Тс...
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Рита. Только у насъ еще кабинку не поставили.
   -- Не все-ли равно, я люблю такъ, на свободѣ.
   -- А купальный костюмъ?
   Но Николай успокоилъ Верховскую:
   -- Тутъ можно безъ всякаго костюма: на женскомъ берегу никого нѣтъ.
   -- Ну, иди, если хочешь; только, пожалуйста, будь осторожна.
   -- Вотъ будетъ прелесть! Опять нырнуть въ зеленую глубину!
   -- Да, чудесно. Я каждый день купаюсь.
   -- Неужели?-- позавидовала Верховская подругѣ.-- А мнѣ доктора говорятъ,-- даже палецъ вредно обмокнуть въ морѣ. Я ужъ пойду къ себѣ.
   Она обняла Алексину и они направились къ террасѣ.
   -- Я бы тоже, пожалуй, рискнулъ выкупаться.
   -- Такъ пойдемте, если хотите, -- предложилъ Николай Верховскому.-- Я сейчасъ возьму простыаи и мы отправимся съ вами на мужской берегъ.
   -- Это что же за мужской берегъ?
   -- А это одно названіе, они отдѣляются только большимъ камнемъ.
   -- Значитъ, все осталось, какъ прежде?-- воскликнула Дина.
   -- Все, какъ прежде.
   -- И бесѣдка въ видѣ гриба, и развалины?
   -- И бесѣдка, и развалины.
   -- Подумайте. А? Все, какъ прежде. И я такая же. Ну, вотъ совсѣмъ такая, какъ тогда. И такъ же зацвѣтаетъ сирень, и садъ въ бѣломъ цвѣту.-- Она взволнованно взглянула на Алексина и задумчиво, какъ бы про себя, закончила:-- Ахъ, какъ все это удивительно!
   Верховская съ любопытствомъ спросила:
   -- Что же тутъ удивительнаго?
   -- А ну, какъ это объяснить? Удивительно, да и все тутъ. Вотъ Георгій Алексѣевичъ это поймаетъ.
   Алексинъ внимательно посмотрѣлъ на нее и вздохнулъ:
   -- Да, да, понимаю. И удивительнѣй всего, что я и самъ не могу привыкнуть къ этому. Все мнѣ кажется, что я въ первый разъ вижу, какъ цвѣтутъ деревья, и въ воздухѣ носится цвѣточная пыль, такъ божественно просто оплодотворяющая ихъ. И эти облака, и это небо и море, все какъ будто вижу въ первый разъ.
   Дина съ восторгомъ слушала его и, когда онъ кончилъ, точно обрадовавшись чему-то, подтолкнула Николая.
   -- Ну, скорѣе, дельфинъ, простыню!
   Николай нѣсколькими прыжками очутился на террасѣ и исчезъ за виноградной сѣткой, а черезъ минуту вернулся съ простынями.
   -- И я, пожалуй, пошелъ бы выкупаться, да некогда,-- сказалъ Алексинъ.-- Надо кое-что просмотрѣть. Нынче у насъ въ университетѣ защищаетъ диссертацію одинъ господинъ. Круглый невѣжда, при томъ же дрянной человѣчишка. Желаетъ занять профессорскую каѳедру. Ему покровительствуютъ. Ну да, надо надѣяться профессорская коллегія не допуститъ.
   Николай съ негодованіемъ добавилъ:
   -- Представьте себѣ, онъ хотѣлъ подкупить насъ, зная, что мы стѣснены въ средствахъ. Пріѣзжалъ къ намъ, осмѣлился предлагать взятку папѣ.
   -- Ну, полно. Это не совсѣмъ такъ, -- старался замять разговоръ Алексинъ.
   -- Какъ не совсѣмъ такъ! Я только не хотѣлъ тебѣ говорить, отецъ. Когда это не выгорѣло съ тобой, онъ пытался дѣйствовать такимъ образомъ черезъ маму.
   -- Ну, ужъ вотъ это низость. Воображаю, какъ она ему славно отвѣтила!
   -- Онъ былъ такъ жалокъ, что она растерялась.
   -- Напрасно. Такихъ господъ щадить нечего. Ихъ прямо надо пинками. Однако, идемте, я провожу васъ до спуска.
   Николай и Дина пошли впередъ.
   Только что зацвѣтающая сиреневая аллея шла внизъ къ морю; изъ налившихся сиреневыхъ бутончиковъ проливался едва уловимый диковатый ароматъ, точно дыханіе дѣтскихъ губъ во снѣ.
   Профессоръ шелъ рядомъ съ гостемъ и рѣшительно не находилъ, о чемъ съ нимъ говорить. Глаза его нѣтъ-нѣтъ да останавливались на этой молодой парѣ, которая подвигалась впередъ такъ весело и легко, какъ будто каждое движеніе для нихъ было радость. Только теперь, видя своего сына рядомъ съ этой дѣвушкой, онъ почувствовалъ себя какъ бы отрѣзаннымъ отъ той полосы жизни, на которой стояли они. Не было ничего опредѣленнаго, ясно разграниченнаго. Онъ ощущалъ въ себѣ молодую бодрость и свѣжесть, но въ этомъ ощущеніи было теперь еще нѣчто, отчего каждый ихъ взглядъ и звукъ голоса имѣлъ для него иной, уже утраченный имъ смыслъ.
   "Да, да,-- думалъ онъ, непріятно задѣтый этимъ открытіемъ.-- Вечерняя заря похожа на утреннюю: небо, облака, самый воздухъ -- все окрашено почти также. Но одно -- восходъ солнца -- пробужденіе; другое -- закатъ -- печаль ".
   Дина нѣсколько разъ оглядывалась на него на ходу, съ тѣмъ особеннымъ скрытымъ вниманіемъ, которое непонятно его волновало. Онъ внутренно встряхивался, но его начинали раздражать мысли, никогда не приходившія раньше въ голову. Теперь это было особенно не кстати. Когда въ послѣдній разъ она оглянулась на него, онъ подавилъ улыбку, которой все время отвѣчалъ ей.
   Она остановила на немъ почти испуганный вопросительный взглядъ.
   Онъ принужденно улыбнулся.
   Верховскій спросилъ, пристально глядя вслѣдъ Николаю:
   -- Ты очень любишь его?
   Этотъ вопросъ былъ такъ неожиданъ, что Алексинъ остановился.
   -- Почему ты это спросилъ какъ-то такъ?..
   -- Какъ такъ?
   -- Такъ, совсѣмъ особенно.
   Верховскій все еще глядѣлъ на Николая и загадочно отвѣтилъ:
   -- Можетъ быть потому, что я завидую тебѣ.
   -- Очень-ли люблю? Это не тотъ вопросъ. И на него нельзя такимъ же словомъ отвѣтить. Любить можно женщину, науку, природу и все такое... но любить своего ребенка... этого слова мало. Оно какъ-то, понимаешь, не обнимаетъ чувства отца. Я съ перваго дня его рожденія былъ съ нимъ, слѣдилъ за его развитіемъ, какъ садовникъ слѣдитъ за развитіемъ дорогого растенія; старался сдѣлать изъ него свое безсмертіе и свое искупленіе. Это, видишь-ли, трудно передать, разъ у тебя не было ребенка.
   Верховскій уронилъ пепелъ съ папиросы на плоскій носокъ сапога и движеніемъ ноги сталъ стряхивать его.
   -- Почему ты думаешь?
   -- Да въ самомъ дѣлѣ? Этакая наивность!
   Алексинъ засмѣялся и добавилъ въ свое оправданіе:
   -- Я, видишь-ли, не только съ своей точки зрѣнія, но и по натурѣ своей никакъ не могъ бы допустить, чтобы мой ребенокъ жилъ не со мной.
   -- Однако, бываютъ такія обстоятельства, -- странно-печальнымъ тономъ сказалъ Верховскій.
   Алексинъ считалъ неудобнымъ продолжать этотъ разговоръ. Онъ предпочелъ бы вернуться домой и заняться дѣломъ.
   

II.

   Они подошли къ обрыву, откуда круто внизъ шла тропика къ морю. Самое время было разойтись. Онъ сказалъ вскользь для ухода:
   -- Да, я замѣчаю, ты измѣнился. Въ тебѣ и слѣда нѣтъ прежней мальчишеской дурачливости и легкомыслія.
   Но занятый своими мыслями Верховскій ничего не отвѣтилъ на это.
   Разсѣянно взглянувъ внизъ съ обрыва, онъ увидѣлъ Дину. Снявъ шляпу, закинувъ назадъ голову, она смотрѣла вверхъ, вся освѣщенная солнцемъ, улыбаясь и щурясь отъ солнца и отъ радости, которая свѣтилась у нея изнутри.
   -- Макъ!-- кричала она.-- Вонъ тамъ на обрывѣ макъ! Онъ качается, какъ красное пламя по вѣтру. Онъ притягиваетъ, какъ талисманъ. Кто сорветъ его, тотъ получитъ счастье...
   Николай, смѣясь, добавилъ въ тонъ ей:
   -- И сломаетъ шею, сорвавшись съ этой крутизны.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Я его сорву, но только не сейчасъ,-- весело крикнула она и пустилась бѣжать съ холма, размахивая шляпой и простыней.
   Николай посмотрѣлъ ей вслѣдъ и позвалъ Верховскаго.
   -- Иду.
   Онъ кивнулъ профессору и сталъ быстро спускаться съ тропинки.
   Когда Дина скрылась за холмами, Алексинъ повернулъ назадъ, опустивъ голову, задумчиво кусая зеленый листикъ, машинально сорванный имъ по пути съ вѣткой. Запахъ зацвѣтающей сирени обступалъ его съ обѣихъ сторонъ и нѣжно трогалъ, какъ необъяснимые намеки на что-то невозвратное. Съ тихой отравляющей грустью онъ обернулся назадъ, посмотрѣлъ въ голубую пустоту, бросилъ вѣтку и, когда опять повернулся и прямо взглянулъ передъ собою, увидѣлъ свою жену въ красномъ свѣтящемся капотѣ, по которому, чередуясь, свѣтъ и тѣни сливались, какъ вода, легкой зыбью. Лицо ея при этомъ яркомъ капотѣ показалось какъ-то мутно-блѣднымъ.
   Алексинъ даже остановился, пораженный тѣмъ, что она въ эту минуту представилась ему не той, что всегда послѣ почти двадцатилѣтней совмѣстной жизни:
   Однако, сдѣлалъ нѣкоторое усиліе, чтобы погасить въ лицѣ невольно засвѣтившееся выраженіе.
   Еще на ходу, оглядываясь на блестѣвшія отъ солнца стекла дачныхъ оконъ, она осторожно заговорила:
   -- А знаешь, меня не очень-то обрадовалъ ихъ пріѣздъ.
   -- Вотъ тебѣ и на! Но вѣдь ты сама уговорила ихъ снять съ нами дачу.
   Она медленнымъ движеніемъ языка обвела свои губы и эта знакомая ему привычка теперь показалась непріятной.
   -- Я сама не представляла. И потомъ я разсчитывала, что пріѣдетъ только Рита съ дочерью. Странно, они какъ будто были совсѣмъ другими.
   -- Не нахожу.
   -- Ну да, я сама отлично вижу, что Рита совсѣмъ на измѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ я ее видѣла. Значитъ, я сама измѣнилась за эти пять лѣтъ?
   Онъ разсѣянно посмотрѣлъ на нее.
   -- Я не замѣчаю. Даже нахожу, что у васъ во внѣшности, въ манерахъ есть что-то неуловимо общее.
   Его отвѣтъ почему-то обидѣлъ ее; она заговорила, поводя плечами:
   -- Вотъ уже ровно ничего. Мы рѣшительно не похожи.
   -- Да, но ваша профессія, насколько я замѣтилъ... Какъ бы это сказать... роднитъ васъ, окрашиваетъ въ свой особенный тонъ...
   Онъ не сказалъ прямо того, что думалъ: что эта профессія обезличиваетъ людей.
   Но она почувствовала это въ его тонѣ и раздраженно отвѣтила:
   -- Однако, я прежде ничего этого не замѣчала.
   -- Чего именно?
   -- Ты такъ разсѣянно спрашиваешь и смотришь, точно не желаешь со мной говорить.
   -- Что за вздоръ!
   -- Да, да, когда люди слушаютъ, они слушаютъ и глазами и всѣмъ лицомъ. А въ твоихъ глазахъ что-то другое...
   -- Полно, полно. Какъ часто ты поднимаешь исторіи изъ-за пустяковъ.
   У нея скривились губы.
   -- Я это вижу. Тогда перестанемъ говорить.
   -- Ты напрасно... Я, кажется, тебѣ отвѣчалъ впопадъ.
   -- Такъ и во снѣ можно отвѣчать.
   Онъ натянуто улыбнулся, отлично зная, что она все равно не перестанетъ говорить, пока не выскажется.
   -- Ну, ну, хорошо. Такъ чего ты именно не замѣчала?
   -- Да хоть напримѣръ, что она все какъ будто на сценѣ. Вотъ-вотъ запоетъ. И потомъ... эта зависть. Ты замѣтилъ, что она рѣшительно всему завидуетъ: капотъ мой увидѣла -- завидуетъ; что я твоя жена -- завидуетъ, и что я здѣсь живу -- завидуетъ, и что у меня сынъ -- завидуетъ. Да что! она даже дочери своей завидуетъ.
   -- Это все сцена надѣлала. На сценѣ всѣ другъ другу завидуютъ, все на тщеславіи.
   -- Нѣтъ, у нея все это какъ то особенно. Тутъ натура.
   -- Можетъ быть!
   Профессоръ вспомнилъ, хотѣлъ засмѣяться, но смѣхъ у него не вышелъ.
   -- Вотъ братъ ея тоже завидуетъ.
   -- Что? Онъ!..
   -- Завидуетъ тому, что у меня семья, сынъ, а онъ одинокъ. Чортъ знаетъ, что за люди такіе! Живутъ всю жизнь въ свое удовольствіе... Кукуютъ себѣ во всѣхъ садахъ, какъ дома и вдругъ меланхолія. И какъ будто даже по настоящему страдаютъ.
   -- Онъ страдаетъ!-- полупрезрительно отозвалась она. Это эгоистъ, какихъ мало. У него ровно ничего нѣтъ внѣ его самого.
   -- Вотъ, вотъ, именно потому, что онъ эгоистъ, онъ и долженъ страдать теперь.
   -- Ахъ, у тебя все теоріи.
   -- Нѣтъ ужъ это не теорія, а практика. Я это наблюдалъ много разъ и особенно ясно наблюдаю теперь. Люди удивительно опредѣляются въ такое время.
   -- Онъ осмѣлился съ тобой объ этомъ говорить?
   Алексинъ внимательно посмотрѣлъ на нее.
   -- Ты черезъ-чуръ строга. Почему бы и не говорить ее мной? Мы знакомы съ юности.
   Она сжалась при мысли, что могла неосторожно возбудить его подозрѣніе.
   -- Не стоило бы говорить объ этомъ,-- если бы...
   -- Что если бы?
   -- Если бы за этими интимными передрягами не было глубокихъ острыхъ для нашего времени обобщеній.
   Онъ вдругъ расхохотался отъ внезапно озарившей его мысли:
   -- Однако, хороши мы! пригласили на дачу гостей, можно сказать пріятелей и не успѣли еще они сами умыться, какъ мы промываемъ имъ косточки. Впрочемъ, оно такъ почти всегда бываетъ, если люди, сжившіеся сами по себѣ, притянутъ къ своей жизни постороннихъ. Ну, однако, я долженъ дѣлать дѣло.
   Онъ уже пошелъ прочь отъ жены, когда отъ гриба, по аллеѣ увидѣлъ бѣгущаго Николая. Тотъ испуганно махалъ руками и кричалъ что-то.
   Алексинъ страшно перепугался и бросился навстрѣчу сыну.
   -- Веревку, хоть какую нибудь веревку!
   Эти слова испугали Алексина. Но появленіе вслѣдъ за Николаемъ Верховскаго нѣсколько умѣрило его испугъ.
   -- Что случилось? Дина! Что нибудь съ нею?
   Николай, совсѣмъ запыхавшійся, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, торопливо ему сообщилъ:
   -- Вскарабкалась почти на отвѣсъ, вотъ къ этому обрыву... но до самаго верха... понимаешь... чтобы выбраться сюда... и невозможно долѣзть... Спуститься внизъ также нельзя: тѣ камни и неровности, по которымъ она забралась...
   Онъ не докончилъ, махнулъ рукой и бросился за веревкой.
   -- Но какъ же можно было оставить ее такъ?
   Верховскій отвѣтилъ за Николая:
   -- Онъ пробовалъ къ ней добраться: немыслимо. Даже эти кустики, за которые она хваталась, повырваны ею самой.
   Алексинъ, ни слова не говоря, пустился по тропинкѣ и скоро исчезъ внизу.
   Въ окнѣ появилась Верховская.
   -- Что случилось? Боже мой....
   Ей не успѣли отвѣтить, какъ она сбѣжала съ террасы въ аллею.
   -- Что случилось? Что случилось? Дина! Утонула?
   -- Да нѣтъ, она просто съ обрыва не можетъ спуститься,-- успокоилъ ее братъ.
   -- Ничего опаснаго нѣтъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Ровно ничего.
   -- Слава Богу.
   Она глубоко вздохнула и присѣла на скамейку, все еще тяжело дыша отъ волненія.
   -- Я такъ перепугалась. Слышу -- Дина!.. Веревку!.. переполохъ... Ахъ, озорная дѣвочка. Я думала, Богъ вѣсть что.
   Она закрыла лицо руками отъ солнца, которое сверкающими пятнами пробивалось сквозь листву и, окончательно придя въ себя, спохватилась:
   -- Не успѣла изъ-за нея даже зонтика захватить!
   Проворно достала платокъ и, вскинувъ его на голову надъ лицомъ, поспѣшно вернулась за зонтикомъ.
   Верховскій нетерпѣливо ожидалъ Николая.
   -- Однако, что же это онъ нейдетъ? Глина вѣдь осыпается, какъ осыпались уступочки, по которымъ она вскарабкалась.
   -- Какъ вы могли допустить?
   -- Это случилось неожиданно. Мы не успѣли опомниться, какъ уже она была наверху.
   Алексина встревоженная поспѣшила къ обрыву, откуда предполагалось опустить веревку.
   Верховскій машинально закурилъ папиросу и шелъ за ней. Сквозь овладѣвшую имъ тревогу у него пробивалось, помимо воли, безотчетное впечатлѣніе почти забытыхъ переживаній.
   Ея высокая колеблющаяся фигура, въ красномъ капотѣ, безпокоила его неразрѣшенной загадкой прошлаго. Даже въ ея тѣни, скользившей по песку, ему чувствовались какіе-то раздражающіе призывы неоправданныхъ надеждъ.
   Она подошла къ самому краю обрыва, ни разу не оглянувшись назадъ, какъ будто его тутъ не было совсѣмъ. Выставивъ лѣвую ногу, она, напряженно вытянувшись, наклонилась надъ самой глубиной и тотчасъ же отшатнулась, закрывъ обѣими руками лицо.
   Сажени на двѣ отъ обрыва, внизу, стояла Дина на маленькомъ выступѣ, оканчивавшемся въ безпорядкѣ наваленными камнями. Отъ этихъ камней, вверхъ поднимался ея мужъ, ударами ногъ пробивая въ обрывѣ уступчики.
   -- Что онъ дѣлаетъ? Ради Бога, скорѣе веревку!-- внѣ себя обратилась она къ Верховскому, возмущенная его бездѣйствіемъ и дымящейся во рту папиросой.
   Онъ машинально повиновался ей и поспѣшно направился къ дому, гдѣ Николай вмѣстѣ съ прислугой метался въ поискахъ веревки.
   Но, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, ни одной веревки не находилось, хотя на-дняхъ только на веревкахъ развѣшивали бѣлье. Тогда Верховскій вспомнилъ, что веревками была перевязана корзина его сестры.
   Они съ Николаемъ отправились наверхъ, въ то время, какъ Маргарита Александровна съ распущеннымъ кружевнымъ зонтикомъ спѣшила по аллеѣ къ обрыву.
   Пока они развязывали веревку, Алексинъ былъ уже почти подлѣ Дины. Куски глины и маленькіе камешки вырывались изъ подъ его ногъ и, шурша, какъ мыши, летѣли внизъ, оставляя за собой дымящійся слѣдъ пыли. Ему нечего было бояться сорваться: попавшимся подъ руку острымъ камнемъ онъ дѣлалъ въ глинѣ выемки на случай, спуска. Гораздо больше его безпокоило положеніе Дины. Она прямо таки удерживалась какимъ-то чудомъ. Прислонившись спиной къ обрыву, держа въ одной рукѣ такъ дорого доставшійся ей цвѣтокъ мака, а другой рукой уцѣпившись за кустикъ вереска, красными жилистыми вѣтками падавшаго изъ отвѣсной стѣны.
   Онъ почти не сводилъ съ нея глазъ, стараясь по выраженію лица угадать, насколько она далека отъ опасности. Чтобы ободрить ее, онъ говорилъ:
   -- Держитесь, Дина, держитесь! Ахъ, безумный Стрижъ!
   Ея глаза смѣялись въ отвѣтъ, хотя лицо было блѣдно и по движеніямъ губъ видно было, что она волнуется.
   Иногда она стиралась заглянуть наверхъ, надъ собою, какъ будто оттуда ждала главной опасности.
   -- Скорѣе!-- шептала она.-- Скорѣе! Не бойтесь, я еще могу держаться.
   Ей ничего не было видно вверху, но она отлично слышала крики о веревкѣ и больше всего боялась и волновалась, что Алексинъ не успѣетъ добраться до нее и ей придется воспользоваться спасеніемъ сверху.
   Отъ этого пребыванія на высотѣ у нея начинала кружиться голова и дрожать колѣни; въ глазахъ рябило отъ сверкавшихъ искръ на морѣ, и по временамъ казалось, что море приливаетъ къ самому обрыву и настойчиво тянетъ къ себѣ. Тогда этотъ маленькій кусочекъ почвы какъ бы пытался ускользнуть изъ подъ ногъ, но она дѣлала надъ собой усиліе, овладѣвала своими нервами и глубоко вбирала въ себя воздухъ, и это помогало ей сохранить необходимую легкость, чтобы удержаться. Ее страшило даже не то, что она можетъ полетѣть внизъ и разбиться о камни, или искалѣчить себя, въ это она какъ то инстинктивно не вѣрила. Но сорваться и полетѣть внизъ, тычась лицомъ въ землю, съ безпорядочно взвѣвающимися и завертывающимися юбками, показаться смѣшной и жалкой передъ нимъ, этого она боялась больше всего. И ужъ, конечно, ее удерживала не эта тонкая жилистая вѣточка, уступавшая и грозившая оторваться каждый разъ, какъ она сильнѣе сжимала ее въ рукѣ.
   Она начинала машинально твердить молитву, съ чувствомъ, похожимъ на то, которое испытывала во время экзамена. Глаза ея съ нѣжностью останавливались на Алексинѣ и какъ будто въ немъ находили опору отъ притягательной власти крутизны.
   Солнце ослѣпительнымъ свѣтомъ и жаромъ обливало его вспотѣвшіе свѣтлые волосы и покраснѣвшее отъ усилій лицо, по которому струился потъ.
   -- Господи, помоги. Помоги, Господи!
   Ей страстно хотѣлось, чтобы ея желанія обладали притягательной силой: о, тогда онъ въ одно мгновеніе былъ бы около нея!
   Вскорѣ послѣ ухода Верховскаго, она услышала надъ собою снова не то стонъ, не то сдержанный крикъ, узнала въ этомъ мать и засмѣялась про себя, представивъ, какъ та ужасается наверху. Она услышала ея голосъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Не могу! Мнѣ отъ этой высоты дѣлается дурно. Ахъ, озорная, озорная дѣвочка! Что она со мной дѣлаетъ!
   Алексина успокаивала и останавливала ее, никакъ не воображая, что Дина слышитъ ея тихія увѣщанія:
   -- Успокойся, Рита, ты можешь напугать ее. Все будетъ отлично, ты увидишь. Вонъ они уже бѣгутъ съ веревкой.
   Дина задрожала при послѣднихъ словахъ: сейчасъ ея затѣя рушится. Она уже слышитъ шаги бѣгущихъ наверху и каждый звукъ отдается въ ней тоскливыми ударами. Она стала шептать внизъ:
   -- Скорѣе... Скорѣе...
   Онъ еще не рѣшался протянуть ей руку; самъ едва-едва удерживая равновѣсіе, но вверху раздались голоса.
   -- Дина, лови веревку!
   Алексинъ укрѣпился тверже, и теперь они стояли лицомъ къ лицу, оба взволнованные, смѣясь торжествующимъ внутреннимъ смѣхомъ, сами хорошо не зная чему.
   Веревка, извиваясь, качалась между ними, но они дѣлали видъ, что не замѣчаютъ ее.
   Надо было спѣшить, чтобы тамъ не замѣтили маневра. Она взяла цвѣтокъ въ зубы, выпустила изъ рукъ вѣтку и осторожно склонилась въ его сильныя руки. Ей было бы трудно спускаться за нимъ по этимъ ненадежнымъ уступочкамъ; къ тому же они слишкомъ далеко стояли одинъ отъ другого.
   Она съ лукавой улыбкой сообщила ему это умышленно громко, чтобы всѣ тамъ поняли такъ, какъ оно ей хотѣлось:
   -- Берись же Дина за веревку, мы вытащимъ тебя наверхъ. Только держись крѣпче.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, она сорвется!-- съ ужасомъ выкрикнула ея мать.
   Дина обрадовалась этому предлогу:
   -- Да, да. Я могу сорваться,-- отвѣтила она, еле удерживая громкій смѣхъ, но не выпуская изо рта цвѣтка.
   Изъ за нѣжныхъ лепестковъ мака блестѣли ея. зубы, точно и въ нихъ свѣтились искорки смѣха, прыгавшія въ глазахъ.
   Обвивъ руками его шею, она положила ему голову на плечо, предоставивъ ему поддерживать ее за талію и почувствовала, какъ онъ ее легко и бережно прижалъ къ себѣ и осторожно сдѣлалъ первое движеніе внизъ.
   Дина закрыла глаза и ей казалось, что какая-то большая волна плавно покачиваетъ ее вверхъ и внизъ и опускаетъ на дно сквозь зеленую прозрачную стихію, въ которой легко и сладко дышится. Ей хотѣлось, чтобы это продолжалось безъ конца, и когда онъ останавливался, чтобы передохнуть или утвердить ногу на новой опорѣ, у нея замирало сердце: неужели конецъ?
   Она слышала какіе-то вздохи и восклицанія сопутствующія имъ сверху. Только, когда Николай громко закричалъ:-- Браво, отецъ, браво!-- она поняла, что сейчасъ оборвется ее легкая волнующая греза.
   "Развѣ притвориться, что мнѣ дурно?" -- озарила ее рискованная мысль. Но она тутъ же сообразила, что можетъ его напугать этимъ и рѣшила примириться съ необходимостью.
   -- Есть!-- весело воскликнулъ Алексинъ, останавливаясь, когда впереди уже не предвидѣлось никакой опасности.
   Она тоже остановилась и съ неохотой открыла глаза.
   Тогда она освободила его шею и сразу ощутила свое тѣло тяжелымъ, какъ будто лишеннымъ воздушности, которую придавала близость къ нему.
   Но ей все еще казалось, что-то вродѣ того, какъ чувствуется на землѣ послѣ долгаго плаванья.
   Онъ пристально глядѣлъ на нее, стараясь умѣрить прерывистость своего дыханія, чтобы не выказать усталости.
   Она глубоко вздохнула и подняла на него взглядъ.
   Онъ улыбнулся.
   -- Ну, что-жъ, пойдемте отдуваться за нашу выходку.
   Она ничего не сказала, только опять затихла и, склонивъ голову, пошла впередъ, какъ будто дѣйствительно чувствовала себя виновной.
   -- Что, небойсь, испугались, что васъ поставятъ въ уголъ?
   Она обернулась, подняла голову.
   -- Для этого понадобился бы слишкомъ большой уголъ... И чтобы въ немъ цвѣли бѣлыя яблони... И ихъ ласкалъ солнечный свѣтъ, а рядомъ синѣло море подъ обрывомъ, на которомъ растетъ макъ.
   И вдругъ, прыснувъ смѣхомъ, закончила:-- А я бы опять полѣзла за макомъ, а вы бы опять карабкались за мной...
   Продолжая смѣяться, она пустилась вверхъ, какъ мальчишка размахивая руками, и въ минуту очутилась на обрывѣ.
   Онъ догналъ ее. Она успѣла ему шепнуть:
   -- Вотъ посмотрите, мама сейчасъ скажетъ: Дина, это ни на что не похоже.
   И едва она успѣла произнести эти слова, какъ мать, дѣйствительно, протянула обидчиво:
   -- Дина, это ни на что не похоже.
   -- Но вы, въ самомъ дѣлѣ, могли разбиться, -- натянуто сказала Алексина.
   -- И главное, подвергала опасности Георгія Алексѣевича.
   -- Ахъ, да, я еще не поблагодарила васъ за спасеніе. Вотъ.
   Она быстрымъ движеніемъ подала ему цвѣтокъ мака, но въ ту же минуту его тонкіе, нѣжные лепестки осыпались.
   Дина съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ взглянула на нихъ и вдругъ, какъ то неожиданно для самой себя, и особенно для другихъ, поцѣловала Алексина.
   -- Дина!-- вскрикнула мать.
   Но та уже стремглавъ неслась внизъ.
   -- Ай, да Дина!-- со смѣхомъ воскликнулъ Николаи.
   -- Ловко, -- щуря глаза на профессора, отозвался Верховскій.
   Тотъ бормоталъ въ замѣшательствѣ, посмѣиваясь и поглядывая на жену:
   -- Вотъ неожиданность. Но куда же она опять побѣжала? Дина, Дина!
   Николай бросился къ грибу.
   Дина!.. Она мчится внизъ. Тропинка такая крутая.
   Верховская была внѣ себя:
   -- Она разобьется. Дина!
   Алексинъ, все еще смущенный, глядѣлъ ей вслѣдъ.
   -- Тутъ и такъ трудно идти, а она скачетъ, какъ безумная.
   Мать снова крикнула:
   -- Дина! Нѣтъ, я изъ за нея сорву себѣ голосъ. Дина! Это ни на что не похоже!
   Она обернулась къ Алексинымъ и виновато проговорила:
   -- Не знаю, что и думать объ этой дикой выходкѣ. Ты, пожалуйста, не придай, Анна, какого нибудь... такого значенія.
   -- Полно, это очень мило и совсѣмъ по ребячески.
   Алексинъ продолжалъ слѣдить за Диной.
   -- Сбѣжала таки. Настоящая серна. Посмотрите, какъ она несется по холмамъ къ развалинамъ.
   -- Нѣтъ, она добѣжала купаться. Видите, схватила простыню.
   -- Теперь я буду дрожать, пока она въ водѣ. Навѣрное заплыветъ Богъ знаетъ куда. Нѣтъ, я положительно не могу. Проводите меня къ ней, Коля.
   -- Пойдемте. А вы, что же не пойдете купаться?-- обратился онъ къ Верховскому и въ ту же минуту, замѣтивъ мать, склоненную надъ обрывомъ, быстро подошелъ къ ней взялъ ее за руку и отвелъ въ сторону:
   -- Мама, не стой тутъ. Я этого не могу видѣть. Пойдемте, Маргарита Александровна. Мы съ тобой встрѣтимся въ городѣ, отецъ?
   -- Да, я, немного погодя, ѣду.
   -- Такъ, можетъ быть, я задерживаю васъ?-- обратилась къ Николаю Верховская.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нисколько. Я поѣду часа черезъ два.
   -- До свиданья покуда,-- кивнулъ гостямъ профессоръ.
   

III.

   Верховскій и Алексина остались на обрывѣ вдвоемъ.
   Онъ стоялъ въ сторонѣ отъ нея, но тѣнь отъ него касалась ея ногъ и она, замѣтивъ это, машинально отодвинулась.
   Онъ понялъ ея движеніе.
   -- Вы боитесь даже моей тѣни?
   -- Я ничего не боюсь, а просто непріятно.
   -- Это еще хуже.
   -- А на что же вы расчитывали?..
   -- Вы знаете, что я не расчитываю...
   -- Потому и пріѣхали сюда?
   -- Потому и пріѣхалъ.
   Но ему несвойственна была такая манера разговаривать. Съ тою простотой, которая всегда отличала его въ отношеніи къ женщинамъ, онъ сказалъ съ грустной улыбкой:
   -- Мы точно на театрѣ сцену ведемъ. Зачѣмъ это?
   У нея исчезло съ лица строгое пренебрежительное выраженіе, оно стало жалкимъ и сразу какъ-бы поблекшимъ.
   -- Уѣзжайте, уѣзжайте отсюда; я прошу васъ.
   -- Я не могу уѣхать, Анна. Я хочу жить возлѣ моего сына.
   Она вся вздрогнула и инстинктивно оглянулась во всѣ стороны, какъ будто ей было страшно, что не только кто-нибудь, но земля, трава, деревья услышали эту тайну.
   -- Это безчестно,-- забормотала она сухимъ и осѣвшимъ голосомъ.-- Вы не имѣете права такъ называть его.
   -- Я знаю. Но вѣдь прошлаго вернуть назадъ нельзя.
   -- Зачѣмъ вамъ это?
   Онъ заговорилъ искренно и безпомощно:
   -- Я вамъ скажу всю правду. Я не знаю, что сталось со мной. Я сошелъ съума, растерялся... Я почувствовалъ себя чужимъ всему, всей жизни, которая пошла какъ-то по новому, мимо меня. Я какъ будто ни для кого и ни для чего не нуженъ. Моя жизнь, какъ-вонъ тотъ наростъ на деревѣ. И именно, когда я такъ мучительно почувствовалъ ненужность жизни, меня охватилъ страхъ смерти. И меня потянуло къ нему. Не думайте, что я раньше не вспоминалъ о немъ.
   Онъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ взволнованъ.
   Но, самъ замѣчая, что приливы голоса какъ бы заливаютъ слова, перевелъ дыханіе и заговорилъ совсѣмъ монотонно, точно пронизывая каждое слово упрямымъ и сосредоточеннымъ взглядомъ:
   -- Онъ одинъ, въ комъ я найду успокоеніе. И когда я увидѣлъ его теперь, я почувствовалъ это... почувствовалъ, какъ онъ мнѣ дорогъ. Я хочу жить возлѣ него сейчасъ... послѣ... Можетъ быть, всегда.
   Эти слова засыпали ее, какъ земля. Они тяжелыми комьями падали на голову, забивали ротъ, такъ что трудно становилось дышать, проникали въ уши, въ глаза и больно было смотрѣть и стѣснительно сдѣлать движеніе. Но она еще не допускала мысли, что это, дѣйствительно, такъ страшно. Онъ, конечно, не посмѣетъ настаивать на своемъ чудовищномъ желаніи.
   Верховскій, замѣтивъ ея блѣдность и съ непоколебимой рѣшительностью сжатыя губы, поспѣшилъ добавить.
   -- Не бойтесь, я не хочу зла. Я сдѣлаю все, чтобы онъ полюбилъ меня такъ.
   Это было бы для нея страшнѣе всего. Она рѣзко отвѣтила:
   -- Этого никогда не будетъ. Онъ васъ не знаетъ.
   -- Не говорите со мной, какъ съ врагомъ. Вы видите, что я самъ страдаю.
   Въ его тонѣ и въ послѣднихъ словахъ ей показалось колебаніе. Подавляя острое накипавшее чувство вражды къ нему, она склонила себя на хитрость:
   -- Да, теперь, когда я увидѣла васъ, я сама почувствовала къ вамъ жалость. Мнѣ представилось, что вы страдаете отъ одиночества, что поблекъ вашъ талантъ или вы потеряли въ него вѣру...
   -- Да, да. Я не могу работать, какъ прежде.
   -- Не здѣсь же вы найдете то, что вамъ нужно для работы. Я не говорю о себѣ... о насъ. Вы, повидимому, мало думали о томъ, съ чѣмъ вы пришли въ нашу семью. Стойте,-- повелительно остановила она его.-- Но и вамъ это ничего не принесетъ, кромѣ мученій. Какая ужъ тутъ работа!
   -- Работа придетъ. Ахъ, да и въ ней ли теперь дѣло! Мученіе же вы хотите создать сами.
   Она не совладала съ собой. Въ ней закипѣла обида и злоба къ нему:
   -- На что же вы расчитывали? Вы, что же, думали, что я буду спокойно выносить вашу близость и ваши эти... какъ ихъ... притязанія?
   -- Вы не хотите меня понять.
   -- Да, не хочу и не могу. Вы должны уѣхать, вотъ и все.
   -- Я не могу уѣхать. Мнѣ некуда уѣхать.
   Она видѣла, что разговоръ попалъ въ какое-то колесо, что онъ будетъ такъ безплодно вертѣться, каждую минуту ударяя ее все больнѣе и больнѣе, и при этомъ ощутила страшную усталось, такъ что ноги у нея задрожали. Подъ грибомъ стояла скамейка, ей хотѣлось сѣсть на нее, не тутъ же почудилось, что онъ можетъ принять это за слабость съ ея стороны; сядетъ рядомъ съ нею, и будетъ похоже на то, что между ними устанавливается какая-то связь, ведущая къ низкой, почти торгашеской сдѣлкѣ. Уйти? Онъ пойдетъ за ней. И ей было бы тяжело войти въ домъ, гдѣ еще за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ ей было такъ спокойно, почти счастливо. Наконецъ, хотѣлось сказать ему послѣднее рѣшительное слово; выбросить это слово, какъ грузъ во время крушенія.
   Онъ стоялъ на краю обрыва, и ее охватило дикое желаніе, готовое вотъ-вотъ осуществиться: незамѣтно подойти и однимъ напряженнымъ толчкомъ сбросить его внизъ... на камни. Она даже оглянулась: видитъ ли кто-нибудь ихъ.
   Аллея молчала; стекла открытыхъ окопъ сверкали на солнцѣ. Но съ моря слышался плескъ и голоса. На зеленовато-синей прозрачной поверхности его, недалеко одна отъ другой виднѣлись двѣ головы и ослѣпительно блестѣли, опускаясь и поднимаясь надъ водой, голыя плечи и руки, точно крылья стрекозъ.
   Ея дикая вспышка погасла и остріе раздраженія обратилось на самое себя. Зацвѣтаетъ сирень, цвѣтутъ яблони: плодоносная пыль носится въ воздухѣ, падаютъ, какъ снѣгъ бѣлые лепестки; красота и радость идутъ другъ за другомъ, а тамъ эти молодые голоса и веселые всплески воды... Все это теперь какъ будто отъ нея за стекломъ. Вотъ оно, то зло, о которомъ она хотѣла совсѣмъ забыть; оно должно было появиться. И чтобы разбить это стекло, надо въ кровь изрѣзать себя... Если бы только себя!..
   Голосъ и плескъ, по мѣрѣ удаленія, пріобрѣтали хрустальную прозрачность. Съ берега покрывая ихъ, раздался голосъ Верховской, встревоженной за дочь:
   -- Дина! Вернись назадъ.
   Голосъ прозвучалъ такъ полнозвучно и сочно, что Верховской самой доставило это видимое удовольствіе, и она повторила послѣднее слово широко, пѣвуче и сильно:
   -- На-а-задъ.
   Этотъ голосъ непонятно ободрилъ Алексину. Она взглянула на Верховскаго и рѣзко бросила ему:
   -- Этого не будетъ. Вы уѣдете.
   Онъ оскорбился этимъ тономъ и откровенной злобой. Когда онъ говорилъ о своемъ безпомощномъ одиночествѣ, онъ расчитывалъ съ ея стороны на чувства менѣе унизительныя для себя, чѣмъ жалость. Въ немъ было попрано самолюбіе мужчины, мстительное и настойчивое.
   -- Если вы не хотите даже допустить, чтобы я жилъ около него, я добьюсь того, что буду жить съ нимъ.
   Съ его стороны это было слишкомъ самонадѣянно. Для нея ясно было, что онъ зарвался, и это вызвало въ ней презрѣніе къ нему. Она, торжествуя, отвѣтила, грубо и уничтожающе:
   -- Ого! Для васъ, однако, это очень просто. Любопытно знать, какими же средствами вы этого добьетесь?
   Онъ не въ состояніи былъ умѣрить себя и у него заносчиво сорвалось:
   -- У меня есть ваши письма.
   Онъ самъ покраснѣлъ послѣ этихъ словъ, но съ тѣмъ большимъ упорствомъ обратилъ на нее напряженные, немигающіе глаза.
   Ошеломленная его словами, она не замѣтила его жалкаго состоянія, и даже ея злобное чувство къ нему обрадовалось имъ.
   -- Такъ, такъ. Эта низость, конечно, поможетъ вамъ заслужить его любовь! Такъ вы очень легко и скоро достигнете своей цѣли. О, Боже, Боже!-- Она, стиснувъ зубы, пронизала его взглядомъ, полнымъ ненависти, и закрыла лицо. И въ этомъ движеніи и взглядѣ такъ больно сказалось ея уничтожающее, мучительное отношеніе, не только къ этой минутѣ, но и къ прошлому, такъ унизительно обманувшему ее. Прошлое представилось ей уже не ошибкой, а преступленіемъ. Теперь ей было бы еще тяжелѣе сносить эту надвигавшуюся пытку. Она сознавала, что не въ состояніи будетъ терпѣть этотъ обманъ и безъ того стоившій ей не мало мученій.
   Руки ея упали съ лица, и оно сразу какъ будто вытянулось и похудѣло.
   -- Я скажу ему все сама.
   Она не отдавала себѣ отчета, дѣйствительно ли вслухъ произнесла эти слова, и убѣдилась въ этомъ только по его цвѣту.
   -- Чтобы онъ презиралъ васъ! Ни одна любящая мать не рѣшится на это. Наконецъ, есть мужъ.
   Онъ самъ внутренно началъ бояться той мертвой петли, которая вотъ-вотъ готова была захлестнуть живыхъ людей. Они не были его врагами, не сдѣлали ему никакого зла. Но она могла счесть за трусость его отступленіе, да онъ и не въ состояніи былъ отступить.
   А ею овладѣло отчаяніе, изъ котораго она не видѣла новаго выхода.
   -- Я скажу и ему... Все скажу...
   Чтобы уязвить и его за свою боль и безнадежность, она добавила:
   -- Люблю и все-таки скажу.
   Онъ хотѣлъ образумить ее, но вмѣсто этого толкалъ все ближе къ пропасти.
   -- Ни одна любящая жена этого не сдѣлаетъ.
   Она мрачно стиснула руки, напомнивъ ему мученицу на картинѣ Рибейра, и какъ будто для себя самой отвѣтила:
   -- Пусть они презираютъ меня. Пусть не захотятъ меня знать, я сдѣлаю это.
   И вдругъ въ ней все содрогнулось отъ того холода ужаса и мрака, который дохнулъ на нее изъ этого провала жизни, и она, торопливо, какъ бы убѣждая самое себя, пробормотала, не глядя на него:
   -- Да, да. Я сдѣлаю это, если вы не уѣдете.
   Послѣднее поддержало его недовѣріе къ ея угрозамъ. Онъ пытливо посмотрѣлъ въ ея какъ-то сразу увядшіе глаза съ устало набѣгающими вѣками и упрямѣе, чѣмъ раньше, отвѣтилъ:
   -- Ни одна женщина на это не пойдетъ.
   Она даже глазъ не подняла, только губы ея пошевелились съ горькой ненавистью и отвращеніемъ, можетъ быть, къ самой себѣ еще больше, чѣмъ къ нему.
   Ни слова не говоря, она пошла прочь отъ него, опустивъ голову и руки, неестественно ровной походкой, и тѣнь ея, иногда уродливо двигавшаяся рядомъ съ нею, служила нѣмымъ, мрачнымъ выраженіемъ ея печали.
   

IV.

   Лишь только она отошла отъ него, онъ почувствовалъ себя странно одинокимъ, какъ будто изъ подъ ногъ его вынули еще одинъ камень, на который онъ опирался. Присутствіе ея, даже страдающей, даже ненавидящей его, давала ему какой-то упоръ, и ея мученія вызывали въ немъ не жалость, а непонятное раздражающее удовлетвореніе.
   Она ушла, и онъ почувствовалъ себя только теперь какъ бы покрытымъ пылью. Явилось настойчивое желаніе освободиться отъ этой пыли, смыть ее, не только съ тѣла, но и съ глазъ, раздраженныхъ ѣдкимъ налетомъ.
   Онъ съ завистью взглянулъ на купающихся и быстро пошелъ къ нимъ съ той фальшивой рѣшительностью, за которой таился обманъ. Хотѣлось купаться съ Николаемъ въ одной водѣ, видѣть голымъ его тѣло рядомъ съ своимъ обнаженнымъ тѣломъ.
   Онъ поспѣшилъ туда, боясь опоздать. Онъ сталъ спускаться крутой тропинкой, по которой сбѣжала Дина: такъ ближе. Ноги съ трудомъ удерживались на крутизнѣ, скользили, и наконецъ, онъ не выдержалъ и запрыгалъ внизъ, поднимая пыль и рискуя то и дѣло оступиться и полетѣть. Пыль поднималась изъ подъ ногъ и крутилась за нимъ, и куски сухой глины мчались во слѣдъ и стукались о его ноги. Сразу вспотѣвъ и тяжело дыша, онъ остановился наконецъ внизу, среди холмовъ, покрытыхъ дикими травами и кустарникомъ. Здѣсь пахло богородицыной травкой, молодой полынью, и еще какими-то растеніями; и эти ароматы вмѣстѣ съ запахомъ моря освѣжали дыханіе и успокаивали кровь.
   Онъ почти бѣгомъ пустился туда, гдѣ купался Николай и засталъ его плывущимъ обратно, въ перегонки съ Диной.
   -- Гдѣ тебѣ гнаться со мной!-- кричалъ Николай Динѣ, нѣсколько отставшей отъ него всторонѣ, и его блестѣвшія на солнцѣ плечи легко и красиво поднимались надъ водой.
   -- Ну да, еще бы. Я вѣдь сколько времени не плавала.-- Въ ея голосѣ было явное огорченіе, и чтобы утѣшить ее, Николай сказалъ:
   -- И все же ты отлично плаваешь. Главное не по бабьи. Терпѣть не могу, когда женщины и руками и ногами поднимаютъ такую бучу, какъ будто колесный пароходъ идетъ.
   -- Ты же и научилъ меня плавать.
   -- А и вы пришли!-- крикнулъ Николай, увидѣвъ Верховскаго.-- Отлично. Чудесная вода.
   Онъ пересталъ работать руками, попробовалъ встать, но погрузился съ головой, тотчасъ же вынырнулъ, смѣясь, и очутился по грудь въ водѣ въ то время, какъ Дина исчезла за выступомъ берега съ красными осыпями скалъ.
   Николай выходилъ, изъ воды, нисколько не стѣсняясь своей наготы: онъ не только не думалъ о своемъ тѣлѣ, но какъ бы даже не ощущалъ его совсѣмъ. Была какая-то крылатая легкость и свѣжесть, свойственная только короткимъ днямъ чистой и полной гармоническихъ силъ юности, когда тѣло какъ бы теряетъ свою физическую тяжесть. Вода сливалась съ его гладкой, нѣсколько успѣвшей загорѣть кожи, вмѣстѣ съ солнечными лучами, впивавшимися въ нее съ буйной смѣющейся дрожью. Все тѣло блестѣло отъ воды и солнца красотою еле уловимыхъ радугъ отъ преломленія свѣта, стекающаго во влагѣ, тутъ же испарявшейся на тѣлѣ.
   Взглядъ художника съ наслажденіемъ уловилъ эти перламутровые переливы, сіявшіе столько же на тѣлѣ, сколько и въ облегавшемъ его контуръ воздухѣ. Это былъ какъ бы сіяющій ореолъ молодости и силы среди созвучной ему стихіи, напитанной весеннимъ солнцемъ, отражающей опьяненные весенней ласкою небеса, съ той безотчетной улыбкой радости, которая свѣтилась и въ бѣлоснѣжныхъ лепесткахъ цвѣтущаго сада. Но наслажденіе художника вливалось въ другое, болѣе полное и могущественное чувство, близкое къ восторгу творца, обрадованнаго и изумленнаго своимъ созданіемъ.
   Съ новой для себя невыразимой гордостью, еще болѣе значительной, что приходилось ее таить въ себѣ, онъ любовался имъ, и внутри его кричалъ и пѣлъ торжествующій голосъ: Это мой сынъ! Онъ не только не завидовалъ его сіяющей молодости, какъ это было бы, если бы передъ нимъ стоялъ чужой, посторонній, но любовался имъ, какъ своимъ собственнымъ отраженіемъ, и еле сдержалъ крикъ восторга, когда замѣтилъ на груди, пониже соска, родимое пятно, какое онъ зналъ у себя. Это сразу внушило ему сознаніе своего превосходства передъ тѣмъ, кто часъ тому назадъ вызывалъ въ немъ чувство близкое къ злобѣ и зависти человѣка, открывшаго и оцѣнившаго свое сокровище въ чужихъ рукахъ. Это было ни съ чѣмъ несравнимое чувство, заставлявшее его внутренно хохотать отъ злораднаго торжества. Оно привело его сюда, и если бы даже онъ ушелъ, все равно ушелъ бы съ торжествомъ. И что могли значить предъ этимъ торжествомъ чувства того, который сравнивалъ себя съ садовникомъ, взлелѣявшимъ и воспитавшимъ растеніе и не понимавшимъ своей жалкой нищенской роли!
   --А гдѣ же ваша простыня?-- спросилъ Николай, вытирая лицо мохнатымъ полотенцемъ.-- Или вы не будете купаться?
   -- Нѣтъ, буду. Я вытрусь вашимъ.
   Ему доставила удовольствіе мысль, что онъ хоть такимъ образомъ черезъ полотенце прикоснется къ нему.
   -- Ахъ, чертъ возьми, но вѣдь оно мокрое,-- спохватился Николай.-- Впрочемъ, я вытиралъ имъ только лицо.
   -- Пустяки. Вытирайтесь, какъ слѣдуетъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я никогда не вытираю тѣла. Такъ дольше носишь въ себѣ свѣжесть моря. А мнѣ это такъ нужно: я сейчасъ ѣду въ городъ. Да оно сейчасъ высохнетъ.
   И только тутъ замѣтивъ на себѣ пристальный взглядъ Верховскаго, онъ нахмурился и сталъ быстро одѣваться.
   Блестящія песчинки прилипли къ его ногамъ, онъ стеръ ихъ руками, обулся и крикнулъ въ пространство:
   -- Досвиданія, Маргарита Александровна, Дина.
   И съ полуоткрытымъ ртомъ выждавъ ихъ откликъ:-- До свиданія,-- кивнулъ Верховскому.
   -- Извините, долженъ спѣшить.
   -- Но вѣдь, кажется, въ университетѣ нѣтъ занятій.
   -- А, что университетъ! Есть дѣла поважнѣе.
   Онъ многозначительно шевельнулъ бровями и захрустѣлъ торопливо по песку запыленными ботинками, на ходу расчесывая волосы.
   Верховскому хотѣлось остановить его, но онъ не находилъ предлога. Не трудно было догадаться, на что намекнулъ Николай: это было въ Николаѣ отраженіе другого, и стало досадно и безпокойно за него.
   Николай скоро исчезъ, но на пескѣ оставались еще его слѣды, полотенце, и сохла влага на камешкахъ, по которымъ онъ выходилъ изъ воды.
   Струился воздухъ, горячій песокъ сверкалъ, и прозрачная вода съ легкими вздохами набѣгала на него, оставляя на пескѣ убѣгавшій узорами вдаль фіолетовый слѣдъ. Камни подъ водою блестѣли, какъ разноцвѣтная мозаика, и вода была такъ прозрачна, что казалось, шевелится не она, а самое дно.
   Верховскій сталъ медленно раздѣваться. Какія то непріятныя мысли смутно зазвучали, какъ эхо недавней сцены съ Алексиной, но солнце, впиваясь въ обнаженное тѣло, сушило ихъ лѣнивой истомой, и наконецъ, онѣ совсѣмъ исчезли, лишь только онъ вступилъ въ воду и, окунувшись съ головой, весь отдался ея трезвой, ласковой власти.
   Онъ почувствовалъ себя сразу какъ бы помолодѣвшимъ и съ бодрой энергіей поплылъ впередъ, почти не будоража воду, съ удовольствіемъ чувствуя плавность каждаго своего движенія и иногда переворачиваясь на спину, чтобы видѣть надъ собою небо съ голубизной, почти видимо стекающей на море.
   Возвращаясь къ берегу, онъ увидѣлъ на пескѣ свою сестру и Дину. Дина все еще была въ одной рубашкѣ ослѣпительно бѣлѣвшей на солнцѣ, какъ будто само воплощеніе бѣлаго, цвѣтущаго сада сошло на этотъ берегъ.
   Верховскій чистымъ взглядомъ скользнулъ по смугловатой, матовой кожѣ ея обнаженныхъ рукъ и ногъ, по контурамъ ея тонкаго тѣла, сквозившаго на солнцѣ изъ подъ легкой ткани, и сознался, что смотрѣлъ бы иначе если бы это была не Дина, а другая дѣвушка. Это его удивило и обрадовало: значитъ, чтобы тамъ не говорили, кровная связь не предразсудокъ. А если и предразсудокъ, то очевидно, онъ вошелъ въ кровь.
   Чтобы выразить какъ нибудь полноту своего настроенія, въ возбужденно крикнулъ:
   -- Дина. Каково купанье!
   -- Удивительное. Я еще хочу купаться, да мама не позволяетъ.
   -- А ты что, Рита, не купаешься?
   -- Доктора,-- уныло отвѣтила та.
   Верховскій захохоталъ:
   -- Плюнь на нихъ, и баста.
   И, отвѣтивъ ему такимъ же хохотомъ, она рѣшила:
   -- Я таки, кажется, такъ и сдѣлаю.
   -- Отлично, мамусикъ, мы вмѣстѣ и будемъ купаться.
   -- Я съ тобой не хочу разговаривать: твое поведеніе я нахожу безсмысленнымъ и неприличнымъ.
   -- Ахъ, мама.
   -- То, что было простительно дѣвочкѣ тринадцати лѣтъ, совсѣмъ не простительно семнадцатилѣтней барышнѣ. Поцѣловать, а потомъ броситься бѣжать куда то, сломя голову.
   -- А что же по твоему лучше было бы мнѣ остаться?
   -- Самое лучшее было бы придать этому такой видъ, что ты его поцѣловала ну... какъ родного, что ли... Вѣдь въ въ сущности, дѣйствительно, по своему возрасту могъ бы быть тебѣ отцомъ.
   -- Онъ? моимъ отцомъ!
   -- Что это такъ изумляетъ тебя.
   Дина покачала головой:
   -- Во всякомъ случаѣ, себя-то бы я никакъ не могла представить его дочерью. Какъ Николая не могла бы представить твоимъ сыномъ.
   Верховская смутилась; съ досадой почувствовала это смущеніе и невольно пробормотала:
   -- Ну, это совсѣмъ другое дѣло.
   Дина опустила голову и задумалась. Казалось, она внимательно всматривается въ свое отраженіе въ водѣ, у самаго берега.
   Мать ея сидѣла на пескѣ подъ своимъ краснымъ зонтикомъ, и ея высокая грудь плавно поднималась отъ стѣсненнаго зноемъ дыханія. Кровь какъ то ощутительно переливалась по тѣлу и хотѣлось все снять съ себя и потягиваться на пескѣ, у самой воды, лѣниво лепечущей тонкими хрустальными струйками.
   Раздѣваться было лѣнь. Она полузакрыла глаза и ей сразу представилась фигура Николая, какъ она видѣла ее съ берега въ водѣ. Это извивавшееся подъ зыбкой влагой тѣло и сильныя крутыя плечи подъ водою. Стало еще тяжелѣе дышать. Она на минуту отставила зонтикъ, разстегнула воротъ и глубоко вздохнула, заламывая надъ головой руки.
   -- Мама,-- не поднимая головы, внезапно окликнула ее Дина.
   Та очнулась.
   -- Ну, что?
   -- Уѣдемъ отсюда.
   -- Что за вздоръ. Сама такъ сюда рвалась, и вдругъ -- уѣдемъ.
   Дина обернулась, подняла голову и съ настоящей мольбой воскликнула:-- Уѣдемъ!-- Въ ея большихъ глазахъ какъ-то странно путались недоумѣніе и испугъ.
   -- Перестань говорить пустяки. Что такое взбрело тебѣ въ голову? Почему? Ну, почему?
   -- Почему? Сонъ мнѣ такой приснился,-- упрямо настаивала она.
   -- Всего нѣсколько часовъ, какъ мы пріѣхали, и ты уже успѣла сонъ увидѣть.
   -- Успѣла. На яву.
   -- Вѣчно ты съ дурачествомъ. Тебѣ просто, вѣрно, стыдно показаться на глаза Аннѣ Гавриловнѣ и Георгію Алексѣевичу.
   Дина неожиданно разсмѣялась.
   -- Правда, мамочка, правда. Скажи, это не вышло театрально? Я больше всего боюсь, чтобы это ему не показалось театральнымъ. Знаешь, какъ у энженю въ плохой ьесѣ. Вѣдь онъ терпѣть не можетъ театра.
   -- Опять ты съ нелѣпостями.
   -- Ну, хорошо, хорошо, мамочка, оставимъ эти нелѣпости.
   И съ неожиданнымъ приливомъ трогательной, почти дѣтской чувствительности, она говорила, ступая ногами въ воду:
   -- Милыя струйки. Безпечныя струйки. Ласковыя струйки! Какъ славно вы переливаетесь подъ солнцемъ и лепечете свои признанія. Кому? Солнцу?.. Небу?... Вотъ тому облаку?.. Или этимъ безчисленнымъ песчинкамъ?.. Вы цѣлуете, заливаеге ихъ, какъ счастіе.
   Придерживая выше колѣнъ сорочку, она отошла отъ берега, и ея стройныя ноги свѣтились въ водѣ и казались трепещущими отъ легкой ласкающей ихъ зыби. Ей видно было все дно, усѣянное камешками, мелкими и гладенькими къ берегу, крупными, покрытыми мягкимъ зеленымъ, колеблющимся мхомъ, дальше. Маленькіе усатые бычки выскакивали изъ подъ камней и, пронизывая воду, исчезали въ разныя стороны; выползъ крабъ, съ любопытствомъ посмотрѣлъ на эти палевыя, нѣжныя ноги и, осторожно двигая клешнями, сталъ подкрадываться къ ней. Она испугалась, вскрикнула и выскочила на песокъ.
   -- Ну, что тамъ еще такое?-- встревоженно спросила мать.
   Но Дина уже смѣялась надъ собой.
   -- Ничего, ничего страшнаго: крабъ.
   Она въ восторгъ и изумленіи развела руками:
   -- Какое это чудо! Ой! Ой! Какая красота!.. Сила! Вонъ маленькій парусъ. Онъ точно на воздухѣ. И я сама какъ будто такой же легкій парусъ, и вокругъ меня стихія, а надо мной и подо мной бездна.
   Дина была въ какомъ-то знойномъ экстазѣ. Голосъ ея дрожалъ, глаза были полны слезъ, и, наконецъ, она не выдержала, бросилась прямо къ матери, ткнулась ей лицомъ въ колѣни, какъ бывало въ дѣтствѣ, раскинула руки по песку и замерла.
   -- Дѣвочка моя, милая дѣвочка,-- взволнованно забормотала мать, лаская ея пышные шелковистые волосы.-- Мы съ тобой обѣ безумныя. Да, да, я чувствую это сейчасъ. Все это вѣдь не декорація, а настоящее. Понимаешь ли, настоящее.
   И оставивъ ея волосы, она погружала руки въ песокъ и горстями захватывала его, съ страстной тоской и жадностью, какъ будто вмѣстѣ съ нимъ она хотѣла захватить какую-то тайну земли, которую почувствовала въ первый разъ. Но чѣмъ сильнѣе она старалась сжать въ рукахъ песокъ, тѣмъ скорѣе ускользали изъ подъ пальцевъ песчинки, струйками стекая на ея платье.
   Она снова захватывала его полныя горсти, и опять повторялось тоже самое, и оставалось только нѣсколько жалкихъ песчинокъ, прилипшихъ къ рукамъ. Это было откровеніемъ ея собственной жизни, и она какъ то сразу почувствовала это теперь. Маленькія, жалкія воспоминанія, ничего настоящаго.
   -- Ахъ# ну, что ты, Дина! я не могу! Я не могу! Ты такъ меня разстроила,-- старалась она оправдать себя въ своихъ собственныхъ глазахъ, чувствуя, какъ слезы поднялась изъ груди, защекотали горло, колкія, какъ искры шампанскаго, и брызнули сквозь рѣсницы.
   

V.

   Разъ навсегда условились не стѣснять другъ друга: пріѣзжіе были у себя дома, а не въ гостяхъ. Должны были сходиться только къ столу.
   Вернувшись съ Диною съ моря, послѣ завтрака, Верховская занялась раскладкой своихъ вещей. Ей помогала швея, которую она возила съ собой. Это была пожилая дѣвушка, большая франтиха, до смѣшного копировавшая не только въ манерахъ, но и въ настроеніяхъ свою барыню. Со стороны она иногда напоминала забавную каррикатуру на нее, но Верховская этого не замѣчала и больше всѣхъ сама забавлялась ея ужимками, не принимая ихъ за свое отраженіе.
   Дуняша привыкла къ тому, что не только при укладкѣ, но и при раскладкѣ вещей, ей перепадало что нибудь изъ гардероба артистки.
   Она съ особеннымъ уваженіемъ и значительностью вынимала изъ большого американскаго сундука каждую вещицу, держа ее двумя пальцами, жеманно отставивъ остальные и вопросительно глядя въ глаза своей барыни, какъ только по ея мнѣнію представлялось что нибудь не совсѣмъ пригодное для барыни, но заманчивое для нея.
   Такимъ образомъ въ продолженіе пятнадцати лѣтъ у нея самой составилось солидное приданое, которое, однако, не только не помогало ей выйти замужъ, а, наоборотъ, мѣшало осуществить эту страстную мечту, такъ какъ каждая новая тряпка дѣлала ее болѣе требовательной въ выборѣ жениховъ. Въ юности она мечтала о семинаристѣ или студентѣ, а теперь считала себя достойной по крайней мѣрѣ какого-нибудь чиновника. Что касается артистовъ, она ихъ не уважала.
   Каждой своей новой надеждой она дѣлилась съ барыней. И когда та замѣчала разочарованіе на лицѣ своей швеи, сопровождавшееся томительнымъ раскладываніемъ пасьянсовъ въ свободные часы, съ осторожностью ее спрашивала:
   -- Ну, какъ наши дѣла, Дуняша?
   На что Дуняша съ горделивой горечью отвѣчала:
   -- Я безъ закона никакого касательства до себя не позволю.-- И съ высокомѣрно презрительнымъ выраженіемъ добавляла.-- Они говорятъ, что симпатіей ихъ я могу быть, а что жениться на мнѣ они не могутъ.
   Еле удерживаясь отъ смѣха, Верховская давала ей реплику:
   -- Ну, а что же ты?
   Дуняша вскидывала глаза, какъ это дѣлала ея барыня иногда на сценѣ, и, выставляя плоскую грудь, заносчиво произносила:
   -- Ну, ужъ нѣтъ, пардонъ, я не хористка какая нибудь.
   Дина не любила разбираться въ этихъ тонкихъ тканяхъ и кружевахъ, похожихъ на сѣти пауковъ, въ этихъ шелестящихъ шелкахъ, часто напоминающихъ покровы, снятые съ громадныхъ змѣй тропическихъ странъ. Ее одуряли и отталкивали эти ароматы смѣшанныхъ духовъ, удушливые, какъ пыль, стѣснявшіе дыханіе, такъ непохожіе на естественные, освѣжающіе запахи цвѣтовъ.
   Она то подъ тѣмъ, то подъ другимъ предлогомъ ускользала въ свою комнату, бѣлую и свѣтлую, какъ фонарь, и тамъ съ удовольствіемъ касалась руками своего чистаго, прохладнаго бѣлья и простенькихъ платьевъ, раскладывая и развѣшивая ихъ по мѣстамъ, то напѣвая, то приговаривая что то, какъ будто каждая вещь была ея другомъ.
   Верховская была удивлена и даже немножко уязвлена тѣмъ, что и подруга, несмотря на ея намеки, не выказывала никакого вниманія къ ея туалетамъ. Она никакъ не могла постичь этого равнодушія и объясняла его то рисовкой съ ея стороны, то недовольствомъ за то, что она привезла съ собою брата. Это было даже не совсѣмъ любезно, -- въ первый же день въ продолженіе трехъ часовъ не показать глазъ.
   Нѣсколько разъ, по порученію матери, Дина сбѣгала внизъ. Она понимала ея настроеніе и старалась смягчить отсутствіе Алексиной. Та была видимо чѣмъ то разстроена, по всей вѣроятности письмомъ, которое передъ завтракомъ принесъ почтальонъ, и все время сидѣла у себя и писала что то.
   Верховской стало жарко отъ этой возни съ костюмами; хотя жалюзи были спущены, въ комнатѣ стояла рябоватая тѣнь, и легкій вѣтеръ вливался лѣнивыми освѣжающими приливами. Потерявъ надежду, что Алексина придетъ, Верховская сняла красивый капотъ и кончала свою работу почти раздѣтая.
   Заглянувъ на минуту въ комнату Дины, она ахнула: среди бѣлыхъ стѣнъ солнце точно справляло праздникъ, такъ что Верховская даже глаза закрыла.
   -- Какъ ты можешь такъ? Вѣдь тутъ сгорѣть можно отъ солнца.
   -- Нѣтъ, я люблю.
   -- Ну, ужъ это... я не знаю что... Надо быть саламандрой, чтобы это любить.
   -- А ты, мамочка, или выкупайся и тебѣ не будетъ такъ жарко,-- искушала ее дочь.
   -- Нѣтъ, я сейчасъ кончу, и Дуняша освѣжитъ меня холодной водой съ одеколономъ. Ты вѣдь все убрала. Помоги мнѣ, Дина.
   Дина была немного огорчена, что мать не обратила вниманія на ея строгую бѣлую кровать и туалетный столикъ, который она уже успѣла затянуть бѣлой кисеей, письменный столикъ, уставленный наивными письменными принадлежностями, и полочку съ любимыми книгами, съ которыми она не разставалась.
   Вскорѣ и помѣщеніе Верховской было готово, и, несмотря на непродолжительность ея пребыванія здѣсь, это помѣщеніе какъ-то сразу связалось съ ея пышной внѣшностью. Подчеркивалось ли это великолѣпнымъ покрываломъ на кровати, или зеркаломъ въ изысканной рамѣ, или тѣми мелочами, которыя успѣли найти свое мѣсто въ комнатѣ и особенно на туалетѣ, но духъ хозяйки уже виталъ здѣсь.
   Она утомилась, но была довольна, и пока Дуняша приготовляла все, чтобы вытереть ее, она въ одной рубашкѣ раскинулась на японской кушеткѣ и сладко потягивалась, чувствуя истому во всемъ тѣлѣ.
   Внизу, серебристымъ звономъ часики пробили пять. Въ шесть часовъ обѣдали и надо было успѣть къ обѣду сдѣлать туалетъ. Она стала въ походный гутаперчевый тазъ и, лѣниво распустивъ шелковыя скрѣпы на плечахъ, предоставила Дуняшѣ стянуть съ себя рубашку.
   Комната сразу какъ бы прониклась присутствіемъ наготы, и, казалось, воздухъ весь разлился вокругъ нея въ легкихъ трепетаніяхъ.
   Она озабоченно и внимательнѣе, чѣмъ когда либо, оглядывала свое тѣло, досадуя, что нѣтъ ея огромнаго трюмо, въ которомъ привыкла видѣть всю себя, изо дня въ день провѣряя свое впечатлѣніе, съ острыми уколами замѣчая малѣйшіе слѣды на немъ струящагося по живому тѣлу времени.
   Ея тѣло было красиво и пышно, но въ немъ уже чувствовалась послѣднее дозрѣваніе плода, слишкомъ полное соками, разрушающими упругость и крѣпость его тканей, способныхъ сохранять свою свѣжесть еще долго послѣ того, какъ пора цвѣтенія отошла. Эта пышность переходила въ вялость, особенно на груди, хотя, сберегая свою красоту, Верховская не сама выкормила Дину, а держала для нея кормилицу, здоровую крестьянку-шведку. Эта вялость особенно бросилась ей въ глаза сейчасъ и чтобы сгладить ее, она высоко подняла руки кверху, сцѣпила пальцы на головѣ и, за отсутствіемъ трюмо, обратилась къ Дуняшѣ, въ которой всегда находила отраженіе впечатлѣнія, ободрявшаго ее еще болѣе, чѣмъ зеркало.
   Отъ таза съ холодной водой, разбавленной одеколономъ, шелъ легкій щекочущій ароматъ.
   Обнаженными руками, тонкими, какъ куриныя лапы, Дуняша взяла громадную, набухшую влагой губку и подняла ее вровень съ полными бѣлыми плечами Верховской.
   Вода хлынула на спину, на грудь и, всхлипывая отъ холодка и удовольствія, Верховская поводила плечами, изгибалась всѣмъ тѣломъ, и ей доставляло удовольствіе еще разъ убѣдиться, что Дуняша съ восторгомъ прикасается къ ея тѣлу, какъ бы лаская его этими обильно льющимися струями воды.
   Восторгъ Дуняши въ эту минуту еще болѣе расцвѣлъ, благодаря неожиданно полученной ею шелковой кофточкѣ абрикосоваго цвѣта, чуть-чуть полинявшей подъ мышками.
   -- О, барыня, какая вы красивая и нѣжная, ну совсѣмъ, какъ сливочное масло.
   Дуняша каждый разъ выдумывала какое нибудь новое сравненіе, но послѣднее Верховской не понравилось.
   Въ самомъ дѣлѣ, ея кожа уже начинала утрачивать тѣ благородные тона молодости, которые разлагало и обезцвѣчивало обиліе соковъ послѣдней зрѣлости.
   Дуняша съ неудовольствіемъ поморщилась: не угодила, и мысленно тутъ же признала превосходство красоты худощавыхъ надъ полными; но, растирая послѣ обмыванія мохнатымъ полотенцемъ ея выхоленное полное тѣло, медленно подставлявшее то спину, то грудь, она забыла эту маленькую обиду и опять почувствовала то чисто физическое наслажденіе отъ непрерывнаго прикосновенія къ гибкимъ переливамъ тѣла и гладкой шелковистой кожѣ, которое безотчетно соприкасается съ желаніемъ у женщинъ, не извѣдавшихъ грубыхъ мужскихъ ласкъ.
   Когда отъ растиранія помолодѣло и порозовѣло ея тѣло, Верховская еще разъ упрекнула Дуняшу:
   -- Сливочное масло! Развѣ сливочное масло бываетъ розовымъ!
   И она закрыла глаза, прислушиваясь къ сладостному движенію крови, которая весело и ласково пѣла въ ней, въ ея рукахъ, ногахъ, во всемъ тѣлѣ, ощутившемъ волнующее напряженіе и подъемъ.
   За окномъ посвистывали птицы, и гдѣ-то далеко удодъ глуховато чеканилъ: худо тутъ... худо тутъ... и изъ кухни смутно доносился говоръ и звонъ посуды.
   Внезапно эти звуки захлестнулъ длительный шорохъ, похожій на шипѣнье волны межъ камнями: прошуршали велосипедныя шины по гравію. Вслѣдъ за этимъ громкій веселый голосъ профессора какъ-то потушилъ всѣ эти звуки.
   -- Куда же всѣ попрятались? Никого!
   При первыхъ же звукахъ этого голоса Верховская инстинктивно закрылась простыней.
   Дина сначала было бросилась къ окну, но остановилась на полпути и, вся съежившись, прижалась къ стѣнѣ.
   -- Профессоръ съ сыномъ пріѣхали,-- возвѣстила Дуняша.-- На велосипедахъ.
   -- Скорѣе одѣваться,-- заспѣшила Верховская.
   Нисколько не стѣснявшаяся своей наготы во время обтиранья, она теперь старалась скрыть ее не только отъ глазъ Дуняши, но какъ будто и отъ себя самой. Быстро надѣла сорочку и сама натянула чулки.
   Дина посмотрѣлась въ зеркало и, замѣтивъ, что поблѣднѣла, стала растирать щеки дрожащими пальцами. Въ нерѣшительности постоявъ посреди комнаты съ бьющимся сердцемъ, она стремглавъ бросилась къ двери и застучала каблучками по деревянной лѣстницѣ.
   Увидѣвъ ее, Николай съ торжествомъ воскликнулъ:
   -- Ну и потѣха была. Вотъ, Дина, если бы ты слышала, какъ папа отдѣлалъ этого сеньора!
   -- Какого сеньора?-- спросила Дина, не смѣя взглянуть на Алексина. Она видѣла только Николая въ бѣлой рубахѣ съ широкимъ поясомъ, съ покраснѣвшимъ лицомъ и вспотѣвшими волосами.
   -- Въ университетѣ, защищалъ диссертацію.
   -- А -- а.
   Дина скосила глаза и увидѣла около дерева его. Онъ стоялъ опершись спиной о стволъ, заложивъ ногу за ногу, одѣтый совсѣмъ такъ же, какъ Николай, и вытиралъ съ оживленнаго лица потъ. Шелковая сѣрая каскетка была сдвинута на затылокъ и придавала ему моложавый видъ.
   Николай продолжалъ съ восторгомъ:
   -- Камня на камнѣ не оставилъ. Такъ вытянулъ ему уши, что тому оставалось только на четвереньки встать для полнаго сходства съ осломъ.
   Дина все еще не могла овладѣть собою и стояла, обхвативъ колону, съ неестественнымъ выраженіемъ на лицѣ.
   Николай разсмѣялся:
   -- Отчего у тебя такой видъ, точно ты снимаешься у плохого фотографа?
   Верховская, спускаясь внизъ, протянула нараспѣвъ:
   -- Представьте, Коля, Дина просила меня уѣхать.
   -- Что? Уѣхать!-- вступился профессоръ.-- Вамъ не понравилось у насъ, Дина? Вы чѣмъ нибудь недовольны?... Обижены?
   -- Говоритъ, сонъ какой то тамъ видѣла. Пустяки, конечно. Просто, ей стыдно давешней глупости.
   -- Я уже забылъ о ней.
   Дина живо обернулась къ нему и опросила:
   -- Уже?
   Всѣ взглянули на нее, но она серьезно смотрѣла на Алексина.
   Онъ нѣсколько смѣшался.
   -- А, что тутъ такого! Мы старые пріятели.
   Дина оживилась.
   -- Правда, правда.-- И тотчасъ же лукаво перевела глаза на мать.
   -- Вѣдь ты же, мама, поцѣловалась съ Николаемъ при встрѣчѣ. Мамочка, милая, покраснѣла. Какъ дѣвочка покраснѣла!
   -- За тебя, конечно.
   -- Я никуда и не собираюсь уѣзжать.
   -- Ну вотъ не угодно ли...
   -- Ты же видѣла, я уже разобралась и даже твоего Николая угодника надъ кроватью повѣсила.
   -- Сейчасъ одно, черезъ минуту другое...
   -- У мамы Николай угодникъ -- святой въ первомъ чинѣ. Вы не угодникъ?-- неожиданно обратилась она къ Николаю.
   -- Нѣтъ, я Никола-мокрый. Имянинникъ 10 мая,-- со смѣхомъ отрапортовалъ Николай.-- Но это еще не значитъ, что я не могу быть повѣшенъ. Однако, пора уже обѣдать.
   На террасѣ уже давно мелькалъ бѣлый фартукъ горничной. Столъ былъ накрытъ, и въ вазѣ, среди бѣлаго и блестящаго, яркимъ пятномъ выдѣлялись цвѣты.
   -- Что же не видно хозяйки? Анна!-- крикнулъ профессоръ.
   -- Анна!-- шутливо подхватилъ Николай.
   -- Она пишетъ что то. И уже давно пишетъ,-- замѣтила Верховская
   -- Можетъ быть тоже диссертацію?
   -- Да, вы не шутите, она мнѣ много помогаетъ.
   Николай взбѣжалъ на террасу и обнялъ появившуюся мать.-- Вотъ а наша Анна! Ты не слышала, какъ мы здѣсь вопили отъ голода?
   Алексина безпокойно взглянула вокругъ: его не было.
   -- У тебя усталый видъ. Ты что писала, письмо?
   -- Да.
   -- Только женщины способны писать письма до изнеможенія. Кому это?
   -- Да, да, кому это?
   Верховская умиленно воскликнула:
   -- Совсѣмъ одна манера съ отцомъ.
   -- Ничего общаго,-- съ несдержанной рѣзкостью бросила Алексина и повернулась обратно.
   Профессоръ проводилъ ее удивленнымъ взглядомъ.
   Верховская постаралась смягчить эту непонятную выходку подруги:
   -- Удивительно, какъ хочется каждому изъ родителей, чтобы ребенокъ былъ похожъ именно на него.
   -- Жажда безсмертія.
   Алексинъ круто перевелъ разговоръ:
   -- Ну, что, Маргарита Александровна, вы отдохнули съ дороги?
   -- Да я совсѣмъ не устала. Привычка ѣздить по гастролямъ. Я была тамъ, среди холмовъ, на берегу, у самой воды...
   И вновь переживая давешнее ощущеніе, она, сама себѣ удивляясь, повторяла:
   -- Вы знаете, у меня все еще такое состояніе, точно я во снѣ и не во снѣ. Просто не вѣрится, что все это не декорація, а настоящее. И понятно. Столько времени пробыть среди декорацій. И люди то были подстать декораціямъ: одно -- копія съ природы, другое -- копія съ людей. Я съ такой завистью глядѣла на настоящія лодки, которыя шли подъ настоящими парусами. Такъ хотѣлось быть самой тамъ.
   -- Что же, я могу васъ покатать подъ парусомъ послѣ обѣда,-- предложилъ Николай.-- Вечеръ предстоитъ чудесный. Береговой вѣтерокъ, значитъ и качать не будетъ.
   -- Ахъ, какъ это дивно,-- восторженно произнесла она, однако,-- съ нѣкоторымъ внутреннимъ опасеніемъ передъ настоящимъ, а не декоративнымъ моремъ.
   Къ обѣду не хватало Верховскаго.
   Отецъ съ сыномъ успѣли стряхнуть съ себя пыль и освѣжиться, а его все не было.
   -- Да гдѣ онъ, наконецъ?-- спросилъ Алексинъ.
   Дина вспомнила:
   -- Я его видала недавно тамъ, внизу.
   -- Пойди, крикни его, Николай.
   Алексина прервала мужа:
   -- Зачѣмъ это дѣлать Николаю, сдѣлаетъ прислуга.
   -- Что за пустяки, мама! ты вѣрно думаешь, что я усталъ. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, оставайтесь,-- остановилъ онъ прислугу.-- Я схожу самъ. Пойдемъ, Дина.
   -- И я пройдусь съ вами. Дайте мнѣ вашу руку.
   Верховская взяла подъ руку Николая и сразу пошла съ нимъ въ ногу.
   -- Какъ ловко съ вами итти. Точно у меня крыло съ лѣвой стороны.
   Дина шла позади ихъ и по дорогѣ обернулась къ террасѣ и замѣтила, что Алексинъ, опершись ладонями о столъ и наклонившись къ женѣ, устало сидѣвшей съ опущенными руками, что-то говорилъ ей. Мимолетное чувство зависти уступило мѣсто смутному подозрѣнію, которое и огорчило ее и втайнѣ утѣшило.
   -- Ты не въ духѣ, Анна?
   -- Да, можетъ быть.
   -- У тебя такой раздраженный тонъ. Это неловко по отношенію къ нимъ.
   На ея нетерпѣливое движеніе онъ поспѣшилъ сказать.
   -- Какая ты странная! Объ этомъ надо было думать раньше, ужъ если такъ.
   -- Тебя никто и на обвиняетъ въ этомъ. Я сама виновата и каюсь.
   -- Не понимаю, что ты имѣешь противъ него?
   Алексину непріятна была эта злобность жены. Онъ и безъ того опасался, что присутствіе постороннихъ людей лишитъ его возможное и спокойно работать, а тутъ еще эта натянутость...
   -- Да чего ты на него такъ взъѣлась? Отчего ты такъ враждебно и недовѣрчиво къ нему относишься?
   Она раздраженно къ нему обернулась, спѣша перевести на другое:
   -- А ты слишкомъ довѣрчивъ. Оттого тебя и дурачатъ люди. Ввѣряешься предателямъ, подписываешь векселя мошенниковъ.
   Онъ недовольно поморщился.
   -- Ты все еще не можешь мнѣ простить этого поручительства.
   -- А развѣ за него не приходится расплачиваться?
   -- Вотъ женская манера спорить: по самому незначительному поводу вспоминаютъ малѣйшія ошибки и оплошности.
   -- Прибавь еще къ этому: когда женщины во всемъ сами виноваты.
   Она покраснѣла отъ досады, которая начинала и его задѣвать своей явной неосновательностью. Онъ пожалъ плечами.
   -- Положительно тебѣ вредно писать такія длинныя письма.
   Въ глубинѣ аллеи показались возвращающіеся. Онъ прервалъ новую вспышку съ ея стороны.
   -- Идутъ. Не будемъ ссориться.
   Она поднялась и забормотала нервно и путанно:
   -- Я вотъ что скажу тебѣ. Если только этотъ господинъ не уѣдетъ отсюда, я уѣду къ матери на все время, пока онъ останется тутъ. Я получила отъ нея письмо... Она не совсѣмъ здорова. У меня будетъ естественный предлогъ уѣхать.
   Онъ только развелъ руками.
   -- Это ужъ, извини меня, совсѣмъ дико.
   Къ террасѣ подошли Верховскіе и Николай.
   Чтобы не замѣтили послѣ этой сцены натянутаго настроенія, которое, какъ паутина, обволакивало ихъ лица, онъ совсѣмъ уже другимъ тономъ спросилъ жену:
   -- Такъ это ты матери писала такое длинное письмо?
   Но она упорно не хотѣла ломать себя.
   -- Нѣтъ, не матери.
   Прислуга подавала на столъ.
   

VI.

   За обѣдомъ Алексинъ старался оправдать настроеніе жены; хотя внутренно что-то его царапало.
   -- У Анны не совсѣмъ здорова мать и потому она немного разстроена.
   Всѣ обратили на нее глаза.
   Разливая супъ и не поднимая глазъ, она неожиданно заявила неестественно спокойно:
   -- Я боюсь, какъ бы мнѣ не пришлось поѣхать къ ней.
   Верховская искренно огорчилась.
   -- Ахъ, какая жалость! Надѣюсь, если и уѣдешь, не на долго?
   Верховскій какъ то вскользь задалъ вопросъ:
   -- Вы поѣдете одна?
   -- Нѣтъ, я попрошу Николая поѣхать со мною.
   Алексинъ, ошеломленный этимъ скороспѣлымъ рѣшеніемъ, все еще не придавалъ ему, однако, настоящей вѣры.
   -- Обоихъ надолго не отпущу. Да и, наконецъ, что объ этомъ загадывать. Надо повременить. Можетъ быть, это ложная тревога; ей будетъ лучше и тогда ты никуда не поѣдешь.
   Неловкое молчаніе повисло въ воздухѣ.
   Неторопливо, расправляя салфеткой усы, Верховскій посмотрѣлъ на Николая.
   -- Досадно, если вамъ прійдется уѣхать. Я хотѣлъ попросить васъ попозировать для моей картины.
   -- А ты что пишешь?-- спросилъ профессоръ.
   -- Еще не пишу. Только сегодня задумалъ. Принесеніе Исаака Авраамомъ въ жертву. Это пустынное море и эти горбатые холмы какъ разъ то, что мнѣ нужно для картины.
   -- При чемъ же тутъ море,-- начала было Дина, но художникъ снисходительно остановилъ ее.
   -- Знаю, знаю, что ты недавно учила священную исторію, но я пишу не на академическую тему.
   Профессоръ не выдержалъ.
   -- Такъ, такъ. Удивительный народъ художники: все толкутся на одномъ мѣстѣ, точно ихъ и не касается эта новая волнующая жизнь.
   -- То, о чемъ ты говоришь, не вѣчно.
   Алексинъ даже ѣсть пересталъ:
   -- Какъ не вѣчно. Подвижничество людей, прозрѣвающихъ истину и по терніямъ идущихъ къ ней сквозь пламя и сумракъ,-- это не вѣчно. Или надо дождаться пока пройдутъ вѣка и создадутся легенды изъ событій, которыя проходятъ передъ нами, чтобы назвать эти мотивы вѣчными!
   Ножи и вилки стали сдержаннѣе позвякивать о тарелки. Подулъ легкій вѣтерокъ и, вмѣстѣ съ запахомъ морской воды, донесъ издалека съ моря смутные перекликающіеся голоса.
   Николай ѣлъ съ аппетитомъ. Когда отецъ кончилъ, онъ поторопился проглотить кусокъ и горячо подхватилъ:
   -- Правда, отецъ. Господа художники, толкующіе постоянно о ненавистности рутины, сами, въ сущности, являются первѣйшими рутинерами. Вы простите, это не къ вамъ относится,-- обратился онъ къ Верховскому.-- Я мало знакомъ съ вашими произведеніями, но изъ газетныхъ замѣтокъ о васъ у меня осталось впечатлѣніе, что вы служите такъ называемому новому искусству.
   Верховскій снисходительно улыбнулся, несмотря на непріязненный тонъ Николая: онъ зналъ въ себѣ эту черту нетерпимости, переходившую въ непріязнь къ тѣмъ, кто не раздѣлялъ дорогихъ ему взглядовъ.
   -- Новое искусство, старое искусство... Обычныя нападки. Искусство всегда ново, если оно талантливо. Событія и факты это не вѣчно, а вѣчно то, что символизируетъ ихъ. Авраамъ приносящій въ жертву Исаака это -- символъ. Имъ могутъ быть опредѣлены тысячи современныхъ событій. Наконецъ: вѣрно не то, что изобразить, а какъ изобразить. Важно передать душу явленія.
   Верховскому скучно было бы говорить эти банальныя для него вещи, если бы за ними, какъ за ширмой, не скрывались иныя соображенія.
   Это вѣрно почувствовалъ и Алексинъ, и снова принялся-за ѣду.
   -- Нельзя въ мѣхи старые вливать вино новое.
   Верховскій уже устало, ни на кого не глядя, говорилъ:
   -- Для меня новое это -- новыя средства, которыми я достигаю своего, все остальное -- отъ лукаваго. Я вижу въ этомъ мотивѣ только отвлеченную красоту, дѣйствительность меня бы испугала, и я самъ не только не восхитился бы такимъ подвигомъ, но навѣрное схватилъ бы за руку всякаго Авраама.
   Николая точно толкнуло что-то.
   -- Въ такомъ случаѣ и не гожусь для Исаака на вашей картинѣ, потому что навѣрно укусилъ бы такую непрошенную руку.
   Дина со смѣхомъ воскликнула:
   -- Браво, Николай!
   Верховскую начинало тяготить молчаніе подруги и ея подавленно грустный видъ. То, что она даже не скрывала своего угнетеннаго состоянія, заставляло предполагать нѣчто большее, чѣмъ болѣзнь матери. И это было видно еще и изъ того, что Алексина не глядѣла на Верховскаго, который, повидимому умышленно, сѣлъ рядомъ съ Николаемъ.
   Слова Николая заставили его сразу какъ, то насторожиться и это совсѣмъ не вязалось съ небрежнымъ тономъ, которымъ онъ замѣтилъ:
   -- Даже если бы это была рука близкаго вамъ человѣка?
   -- Даже если бы это была рука моей матери.
   Верховская, воображеніемъ артистки быстро перенесясь къ дѣйствительности, съ искреннимъ испугомъ вссклижвула:
   -- Ахъ, Боже мой, какіе ужасы вы говорите! Развѣ ты, Аня, могла бы допустить принести твоего сына въ жертву?
   Это разсмѣшило всѣхъ, кромѣ Алексиной.
   -- До послѣдняго времени -- нѣтъ, теперь, можетъ быть, я сама благословила бы его.
   Это было сказано тихо и серьезно, съ затаеннымъ раздраженіемъ, бросавшимъ мутный подозрительный свѣтъ на ея признаніе.
   Всѣ перестали смѣяться. Николай вскочилъ съ мѣста, бросился къ матери и поцѣловалъ ее.
   -- Спасибо, мама, ты у меня молодецъ! Признаюсь, я не ожидалъ отъ тебя такого мужества.
   Верховскій почувствовалъ новый острый уколъ, умышленно нанесенный его больной ранѣ. На одно мгновеніе онъ стиснулъ зубы и сощурилъ глаза, потомъ сразу открылъ ихъ на нее съ дѣланнымъ недоумѣніемъ:
   -- Почему раньше -- нѣтъ, а теперь -- да? Или, можетъ быть, вашъ мужъ правъ, что люди такъ, сразу могутъ мѣняться въ наше время?
   Ей противна была эта пошлая игра.
   -- Нѣтъ, совсѣмъ не потому.
   -- Почему же?-- заинтересовался Алексинъ.
   Прислуга поставила передъ ней блюдо и Алексина машинально выполняла обязанности хозяйки. Она отвѣтила не сразу:
   -- Ты узнаешь это изъ того, что я писала сегодня.
   У нея, какъ то помимо воли, выступила эта фраза. Она не могла не отвѣчать и выходило такъ, что они съ Верховскимъ, какъ два шуллера, вели игру съ извѣстными имъ картами, оставляя другихъ итти въ темную. Униженіе тѣхъ, не сознаваемое ими, было еще большимъ униженіемъ для нея.
   Верховская почти угадывала эту игру и ее огорчало, помимо всего, что она не избавлена и тутъ отъ этого надоѣвшаго ей условнаго настроенія.
   -- Ты совсѣмъ ничего не ѣшь,-- досадливо обратилась она къ дочери, видя, какъ та переводитъ тревожно и вопросительно глаза съ одного на другого и боится остановиться только на Алексинѣ, въ сѣрыхъ глазахъ котораго, несмотря на всю ихъ ясность, всегда остается что-то загадочное.
   -- А, такъ ты, значитъ, писала не письмо. Можетъ быть, психологическій трактатъ?
   -- Да, вродѣ этого.
   -- Интересно. Не прочтешь ли намъ его послѣ обѣда?
   Онъ всегда выражалъ ей свое довѣріе. Во всякомъ случаѣ, это будетъ любопытно. Своимъ вниманіемъ къ ней, онъ прежде всего хотѣлъ разсѣять ее и уничтожить тотъ чадъ, который непонятнымъ образомъ обволакивалъ здѣсь каждое слово.
   Она замкнуто и неохотно отвѣтила:
   -- Ты прочтешь, когда я уѣду. И напишешь объ этомъ мнѣ искренно.
   Ей самой былъ непріятенъ ея тонъ, тонъ должника, вынужденнаго заявить кредитору о своемъ банкротствѣ, но вѣдь онъ не былъ по отношенію къ ней ростовщикомъ. И все таки каждое слово его ложилось передъ ней острымъ камнемъ.
   -- Зачѣмъ же напрасно писать? Я врагъ безъ нужды проливаемыхъ чернилъ. И странно, что ты, прежде, чѣмъ писать, не поговорила со мной.
   -- Я сначала такъ и хотѣла, потомъ рѣшила -- лучше написать. Мнѣ было бы тяжело передать тебѣ это на словахъ.
   -- Это тѣмъ интереснѣе, что ты говоришь о своей работѣ, какъ о серьезномъ произведеніи.
   Онъ какъ бы вытягивалъ у нея эти слова, близкія къ признанію. По временамъ ей казалось, что онъ отлично все знаетъ и только мучаетъ ее своимъ притворствомъ. Но если нѣтъ, его слѣпота способна была унизить его въ ея глазахъ и вызывала противъ него раздраженіе, препятствуя ея сознанію. Съ страшнымъ трудомъ она вытянула изъ себя послѣдній отвѣтъ:
   -- Да, я думала объ этомъ, не переставая. Это мучило меня много лѣтъ... наконецъ, я рѣшилась.
   -- Но тогда это нельзя написать такъ скоро. Ты, вѣроятно, оттого и не рѣшаешься намъ прочесть, что у тебя не закончено. Интересно, ужасно интересно!
   -- Ай да, мама! Не даромъ я сразу заподозрилъ, что она писала диссертацію.
   Верховская съ недовѣріемъ поглядывала на свою подругу.
   -- Вотъ, что значитъ, быть всегда около такого талантливаго и ученаго мужа. Я положительно завидую тебѣ.
   Динѣ также почему то было непріятно это открытіе.
   Алексина обрадовалась, когда Николай сложилъ свою салфетку и вопросительно взглянулъ на мать.
   -- Можно,-- отвѣтила она, поднимаясь сама.
   Всѣмъ какъ будто легче стало дышать. И только сейчасъ замѣтили, какой наступаетъ удивительный часъ; какая нѣжность и ласка разливается въ природѣ.
   Верховская сошла съ террасы, остановилась въ цвѣтникѣ и съ пафосомъ воскликнула:
   -- Боже мой, какой закатъ!
   Всѣ, кромѣ Алексиной, сошли въ садъ и обратили лица на западъ.
   Солнца уже не было, но, какъ лицо дѣвушки послѣ поцѣлуя, бѣлый садъ хранилъ отблескъ послѣдней ласки. Цвѣты его, напившись предзакатнымъ солнечнымъ свѣтомъ, порозовѣли и засвѣтились отъ счастія, вотъ-вотъ готовые растаять, какъ снѣгъ; даже опавшіе лепестки, устилавшіе взрыхленную лиловую землю, и тѣ какъ будто умирали счастливые, что выполнили свое предназначеніе.
   Дина, безотчетно взволнованная этой тайной расцвѣта и счастья, будившей въ ней самой смутныя броженія, непостижимыя и близкія тѣмъ, смотрѣла очарованная и какъ будто бы сама себя спросила:
   -- Что должны чувствовать они вотъ сейчасъ? Эти цвѣты?
   Алексинъ все время любовался выраженіемъ ея лица, порозовѣвшаго на закатѣ, какъ цвѣты.
   -- Развѣ вы не видите? Да, да, вы еще теперь не можете постичь этого вполнѣ. Это должно быть великое ощущеніе счастливаго, молодого материнства, цѣломудренное, несмотря на свою завершенность.
   Верховскій стоялъ, скрестивъ на груди руки, и не столько курилъ, сколько мялъ зубами папиросу, но иногда онъ въ раэдраженіи затягивался, и дымъ, подходя къ его глазамъ, заставлялъ его непріятно щуриться. Эти уподобленія казались ему слащавыми и фальшивыми, и хотѣлось поймать Алексина въ противорѣчіи, въ чемъ то уличить его.
   -- Ну, что можетъ быть красиваго въ материнствѣ? Я говорю о людяхъ. И безобразно, и болѣзненно, и чаще всего окружено ложью и предразсудками.
   -- Такимъ его сдѣлали.
   -- Нѣтъ, таково оно есть по существу, потому что человѣкъ не цвѣтокъ. Наконецъ, у цвѣтовъ, насколько мнѣ извѣстно, существуетъ перекрестное опыленіе. Когда среди растеній необходимость не допускаетъ перекрестнаго опыленія, цвѣты выходятъ чахлые и жалкіе. Такъ вѣдь?
   -- Такъ. Что же изъ этого?
   -- А то, что для всякаго рожденія,-- будь то творчество, или рожденіе ребенка, нужна вся полнота энергіи, вся свѣжесть желанія. А какая уже тутъ энергія и свѣжесть, когда люди, на такъ называемыхъ законныхъ основаніяхъ, живутъ другъ съ другомъ десятки лѣтъ; привыкнутъ одинъ къ другому; притупятся, и при такихъ то обстоятельствахъ производятъ дѣтей.
   -- Ну, однако, нельзя же подражать и цвѣтамъ,-- съ робкимъ недоумѣніемъ вставила Верховская.
   На это онъ возразилъ, вызывающе глядя на Алексина.
   -- А почему бы и нѣтъ?
   Алексинъ расхохотался.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, почему бы и нѣтъ! Только ты напрасно ссылаешься на перекрестное опыленіе. Оно тутъ не при чемъ. Перекрестное опыленіе это такое же исканіе пары, какъ и человѣческая любовь. Вѣдь тебя никто не заставляетъ жениться на твоей родственницѣ. Цвѣтамъ въ данномъ случаѣ помогаютъ стихіи. Кто знаетъ, не такія ли стихіи движутъ и нами въ любви. Вотъ если бы ты,-- перешелъ онъ уже на серьезный тонъ,-- имѣлъ въ виду уродство брака и всякихъ иныхъ житейскихъ условій, это было бы иного рода дѣло... Но и тутъ, видишь ли, у человѣка есть то, чего не имѣется у цвѣтовъ... Привязанности... долгъ.
   -- Ахъ, долгъ,-- нетерпѣливо перебилъ его Верховскій.-- Позолоченная петля. Ты долженъ дѣлать то-то и то-то, потому что этого требуютъ люди, а люди требуютъ того, что создаетъ эти уродства, о которыхъ ты говоришь. Это одинъ изъ ужасовъ жизни, отъ котораго не спасетъ ни революція, ни та свобода, къ которой стремитесь вы, какъ не спасла отъ него религія милосердія и всепрощенія.
   -- Ты знаешь что нибудь другое?
   -- Если бы я зналъ, я бы былъ избавленъ отъ всѣхъ ужасовъ жизни. Я не знаю, но я чувствую только одно, что вы все больше и больше затягиваете узлы жизни, потому что добровольно отдаете себя во власть тѣхъ, кто ничего не можетъ, ничего не умѣетъ и ничего не смѣетъ самъ желать. И если бы мнѣ самъ Богъ сказалъ, что великій, геніальный, красивый долженъ броситься въ бездну для того, чтобы сто, даже тысяча ничтожныхъ уродовъ, тупыхъ и голодныхъ вздохнули свободнѣе и веселѣе взглянули на міръ, я бы всѣмъ существомъ своимъ закричалъ: это ложь! Почему имъ -- улыбка, мнѣ хрипъ въ петлѣ. Да наконецъ, я прямо таки и не вѣрю въ то, что моя смерть дастъ кому то жизнь.
   -- А совѣсть!-- вся покраснѣвъ отъ возмущенія, неожиданно отозвалась Дина.
   И это слово, вылетѣвшее изъ полудѣтскихъ устъ, именно потому, что это было простое, искреннее, страстное слово ребенка, разбило какъ камень, упавшій съ неба, этотъ хрустальный дворецъ, въ который хотѣла заключить себя взбунтовавшаяся мысль.
   Голосъ Дины заставилъ Верховскую спохватиться: какъ она могла допустить присутствовать ее при такой щекотливой бесѣдѣ! Впрочемъ, она успокоила себя: врядъ ли дѣвочка поняла здѣсь что нибудь такое...
   Дина обратилась къ Алексиной, которая, очевидно, слышала весь этотъ разговоръ, стоя у перилъ.
   -- И вы тутъ?
   Алексина быстро сошла съ террасы, желая прервать разговоръ, который, какъ ей казалось вначалѣ, грозилъ поставить ея мужа въ смѣшное и жалкое положеніе передъ Верховскимъ.
   Съ другой стороны появился садовникъ съ шлангомъ, накрученнымъ на воротъ двуколки.
   Дина вызвалась помогать.
   -- Дайте мнѣ лейку, я тоже буду поливать цвѣты.
   Мальчикъ садовника, въ подвернутыхъ штанахъ, съ задорнымъ носомъ и лукавыми глазами, радъ былъ избавиться отъ работы и передалъ барышнѣ большую лейку.
   Пока садовникъ раскручивалъ шлангъ, она подошла къ крану изъ котораго иглистыми каплями падала на землю вода и подставила подъ кранъ лейку.
   Съ веселымъ звономъ, вода точно запѣла живую радостную пѣсню. Полная лейка оказалась тяжелой, но Дина не желая ударить лицомъ передъ мальчишкой, съ лукавымъ выраженіемъ слѣдившимъ за прихотью барышни, напрягая всѣ силы мускуловъ, подняла воду и начала поливать цвѣты.
   -- Осторожнѣе, не лейте на нихъ сразу много воды,-- испуганно вырвалось у Алексиной.
   Дина покраснѣла:
   -- Не бойтесь, я знаю.
   Алексинъ поспѣшилъ смягчить восклицаніе жены, которое ему показалось немного рѣзкимъ:
   -- Она васъ, Дина, ревнуетъ къ своимъ цвѣтамъ. Возиться съ ними, это ея любимое занятіе.
   Привинченный къ крану шлангъ, вздрагивая, зашевелился, и вода съ шипѣніемъ и силой ударилась изъ него, Въ то время, какъ садовникъ поливалъ кусты и деревья, освѣжая запылившуюся и усталую отъ солнца листву. Дина поливала изъ лейки цвѣточные газоны.
   Она съ умиленіемъ и лаской глядѣла на нихъ, и ноздри ея чуть-чуть вздрагивали, втягивая воздухъ.
   -- Ахъ, какъ они сразу запахли! Нѣтъ, вы только поглядите, какъ они поеживаются, вытягиваются. Честное слово я вижу, какъ они пьютъ воду и улыбаются; а теперь точно маленькія дѣти послѣ купанья. И навѣрно, сейчасъ захотятъ спать.
   -- Я замѣтилъ, что дѣвушки очень любятъ поливать цвѣты, и дѣлаютъ это съ какой то особенной нѣжностью. Не сказывается ли въ этомъ инстинктъ материнства?
   Верховская съ укоромъ взглянула на Алексина и многозначительно перевела глаза на Дину.
   Николай обнялъ мать, а въ лицѣ его было какое то особенно озабоченное выраженіе. Онъ сдѣлалъ съ ней нѣсколько шаговъ всторону.
   -- Тебя мучитъ болѣзнь бабушки?
   Вопросъ засталъ ее врасплохъ.
   -- Нѣтъ, не то.
   Она сама испугалась этого отвѣта, боясь, что онъ станетъ ее разспрашивать дальше, но у него были свои заботы. Онъ осторожно повелъ разговоръ:
   -- То-то, я такъ и думалъ. Всѣ эти свои огорченія, или тамъ даже несчастія, все это въ сущности -- ерунда; то есть, оно не то, чтобы ерунда, а такъ... сравнительно. Я за столомъ не хотѣлъ говорить объ этомъ при постороннихъ. Но понимаешь ли,-- онъ заторопился выложить ей все, чтобы предупредить неожиданность, которая могла ее поразить,-- я не имѣю права уѣхать теперь, съ тобой. Товарищи... общее дѣло. Въ такое время это было бы похоже на бѣгство, на измѣну. Ты сама не захочешь, чтобы меня считали трусомъ. И давеча, когда ты сказала эти славныя слова, я прямо таки гордился тобой. Не пугайся, еще пора приносить меня въ жертву не пришла, и мой Авраамъ спокойно любуется цвѣтами.
   Но тревога уже запала въ нее.
   -- Ты чего то не договариваешь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, говорю тебѣ, не безпокойся. Покуда еще нѣтъ причинъ. И, можетъ быть, даже все обойдется, хотя это будетъ страшно досадно и жаль.
   -- Значитъ, у тебя есть своя тайна отъ меня?
   -- Своя -- нѣтъ. Если бы это была только моя, развѣ я могъ бы не сказать тебѣ?
   -- А онъ знаетъ?
   -- Отецъ? Да. То-есть не все, но почти все.
   Это ее нѣсколько успокоило. И тяготѣющій надъ ней кошмаръ показался далекимъ и устранимымъ. Тотъ человѣкъ видитъ, что она способна привести свою угрозу въ исполненіе.
   Верховскій смотрѣлъ на закатъ, который рдѣлъ послѣдней вспышкой на верхушкѣ темно лиловаго облака, пылавшей, какъ уголь, на сиреневое небо, переходившее въ блѣдно зеленый тонъ на верху, и на Дину, поливавшую цвѣты.
   Терпкая свѣжесть воды, земли и зелени, отдававшей воздуху свое цѣломудренное дыханіе, все это таинственнымъ образомъ выражалось въ этой нѣжной бѣлой фигурѣ, склоненной надъ наивными зелеными побѣгами.
   Это было очень красиво: бѣлая фигура съ лейкой на сиреневомъ фонѣ. Хорошее пятно. Но онъ уже давно пересталъ интересоваться этими, какъ онъ выражался дамскими нѣжностями.
   А море? И опять этотъ парусъ на немъ!
   Николай откликнулся на голосъ Верховской.
   -- Такъ поѣдемте, Маргарита Александровна, если хотите.
   -- Да, да, сейчасъ. Боже, какъ хорошо!
   Она наклонилась къ цвѣтамъ, какъ будто затѣмъ, чтобы глубже вдохнуть ихъ свѣжесть.
   -- Это настоящіе, настоящіе цвѣты!
   Ей хотѣлось ихъ коснуться руками, губами... Она не выдержала, сорвала расцвѣтшіе Анютины глазки и проводила цвѣткомъ, еще влажнымъ отъ поливки, по своему лицу и глазамъ. И влага оставалась на рѣсницахъ, и она. сама не знала отъ цвѣтовъ ли это, или это ея слезы.
   -- Какъ хорошо и какъ грустно.
   Ей стало жаль чего то. Захотѣлось нѣжности и ласки:
   -- Дина, дѣвочка моя, поди поцѣлуй меня.
   Дина, устало дыша, раскраснѣвшаяся и счастливая, прижалась къ матери.
   -- Дитя мое, ты умно дѣлаешь, что не идешь на сцену. Всѣ эти театральные успѣхи не стоять одного вотъ такого вечера и этого цвѣтка. Неужели тѣ цвѣты, которые подносили мнѣ, они были такіе же! Также пахли!
   Дина знала сантиментальность своей матери и относилась къ ней насмѣшливо, но ей было неловко передъ другими, что мать ея слишкомъ занята собою.
   -- Николай ждетъ тебя, -- сказала она умышленно громко.
   Тотъ услышалъ.
   -- Вы идите потихоньку. Я пойду переодѣнусь и въ. одну минуту догоню васъ.
   -- А ты, Дина, не поѣдешь?
   -- Вы поѣдете, Георгій Алексѣевичъ?
   -- Нѣтъ.
   -- И я не поѣду,-- и тутъ же быстро прибавила:
   -- Мы, вѣрно, утомили васъ за этотъ день?-- обратилась она къ Алексину, видя его сосредоточенное лицо.
   -- О, ради Бога! Это было бы ужасно, если бы вы насъ считали за гостей!,
   -- Пустяки, -- устало отвѣтилъ Алексинъ и пошелъ, вслѣдъ за сыномъ.
   Въ окно кабинета было видно, какъ они стояли въ сѣроватомъ сумракѣ комнаты и тихо о чемъ-то между собою бесѣдовали.
   Померкло облако, потускнѣлъ воздухъ, только небо было еще такое свѣтлое въ вышинѣ, какъ будто все еще не вѣрило въ кончину дня.
   Верховскій взглянулъ въ окно на эти двѣ дружныя фигуры, перевелъ глаза на Алексину и съ злымъ лицомъ, съ вызывающе поднятой головой, пошелъ по аллеѣ.
   Тамъ, среди деревьевъ, сумерки рѣяли, еще озаренные послѣдними отблесками свѣта, но ужъ вечеръ окутывалъ ихъ, какъ паутина, и сливалъ ихъ очертанія съ мягкими силуэтами кустовъ и деревьевъ.
   Вспыхнула спичка; и тотчасъ же стало темнѣе тамъ, въ аллеѣ, и красноватая точка папиросы то поднималась, то опускалась внизъ.
   Въ сумеркахъ лицо Алексиной казалось невыразимо печальнымъ.
   Верховская подошла и обняла ее.
   -- Ты не поѣдешь, Аня?
   -- Нѣтъ, не поѣду.
   Она сдѣлала съ ней нѣсколько шаговъ отъ клумбы, передъ которой Дина, какъ то по дѣтски опустившись на колѣни, всматривалась въ цвѣты съ такимъ вниманіемъ, точно въ самомъ дѣлѣ хотѣла увидѣть, какъ они закрываютъ глаза и засыпаютъ.
   Верховская почувствовала себя виноватой передъ подругой и шопотомъ заговорила:
   -- Послушай, Аня -- ты прости меня, что я привезла съ собою брата. Я никакъ не думала, что это можетъ тебя такъ разстроить. Но мало ли что было когда то,-- легкомысленно добавила она.
   Та живо обернулась къ ней.
   -- Что было? Ты знаешь все, что было?
   -- Да нечего и знать то. Пустякъ... увлеченіе. Мнѣ казалось, что и ты и онъ давно объ этомъ забыли. Господи Боже мой, да если бы я смотрѣла такъ, какъ ты, на эти вещи, сколькихъ мужчинъ мнѣ пришлось бы избѣгать. А я смотрю такъ, что единственно серьезная связь между мужчиной и женщиной, эта та, которая скрѣплена дѣтьми. Поэтому, хотя отецъ Дины и оказался негодяемъ... за это Богъ наказалъ его... Все же я считаю, что онъ единственный изъ всѣхъ, который стоитъ моей памяти.
   Алексина отшатнулась отъ нея.
   -- Что? Стоитъ памяти только за то, что въ тебѣ капля его крови претворилась въ живое существо!
   Верховская удивилась ея рѣзкости: вѣдь она хотѣла ее успокоить.
   -- Ну, да, что подѣлаешь. Мы, женщины, такъ устроены, что для насъ самое важное -- дѣти. И что бы тамъ ни было, что бы тамъ не говорили, гдѣ то въ нашей душѣ всегда останется благодарность къ отцу нашего ребенка.
   -- Хотя бы ты этого господина... отца ненавидѣла?
   -- Да, пожалуй, хотя бы и ненавидѣла.
   Алексина какъ то въ носъ засмѣялась.
   -- Какой вздоръ. Это было бы слишкомъ унизительно для женщины. Что же послѣ этого женщина?
   -- Ну, ужъу тамъ унизительно или нѣтъ, что объ этомъ толковать. Я что женщина такое? Вообще, не знаю. Знаю, когда она -- мать. Да и то сейчасъ что-то перепуталось во мнѣ.
   Приливъ неожиданнаго чувства мѣшалъ ей остановиться на чемъ нибудь, кромѣ ея собственныхъ ощущеній, нахлынувшихъ Богъ вѣсть откуда.
   -- Ты представь себѣ, цѣлая громадная полоса жизни мнѣ кажется какой то фальшивой. Я какъ будто даже и не жила совсѣмъ все это время. А вѣдь это чуть, ли не двадцать лѣтъ. Ой, Господи Боже мой, даже странно! Мнѣ кажется, что это былъ какой то ненужный сонъ, и я не болѣе, какъ восемнадцатилѣтняя дѣвочка, какой вступила на сцену. Счастливая ты, Анюта. Тебѣ вотъ, кромѣ такого пустяка, и жалѣть не о чемъ.
   И, опустившись на скамейку, она согнулась и закрыла лицо руками.
   Огненная точка продолжала удаляться въ глубину аллеи, какъ будто указывая путь наплывающимъ сумеркамъ, которые шли за ней и все настойчивѣе ткали свою паутину.
   -- Да, мнѣ не о чемъ жалѣть. У меня мужъ... сынъ. Я прожила эти годы не на подмосткахъ.
   -- Какъ ты странно говоришь это. Если бы отецъ моей Дины былъ какъ твой мужъ, я бы, кажется, по воздуху ходила.
   -- Ты права. Значитъ, я дрянная.
   -- Что за стихъ самоуниженія на тебя нашелъ?
   Алексина обѣими руками обняла дерево и опустила на руки голову. Слышно было, какъ она простонала, поднимая плечи и сжимаясь отъ охватившей ее тоски.
   -- Я... я вспомнила нынче, когда писала, всю жизнь съ нимъ.
   -- Вспомнила всю жизнь? Это, говорятъ, съ людьми бываетъ, когда они тонутъ.
   Завидѣвъ на террасѣ Николая, она вдругъ встала и красивымъ движеніемъ поправила волосы и провела руками по лицу.
   -- А я и вспоминать то не хочу своей.
   Николай остановился на террасѣ и оглядывался во всѣ. стороны.
   Въ кабинетѣ зажгли лампу и свѣтъ ея, падая изъ окна вырывалъ изъ мрака вѣтку, съ еле распускавшимися листиками, которые, казалось, жмурились отъ огня.
   Небо потускнѣло и звѣзды тонкими дрожащими лучами прокалывали сумракъ.
   -- Что же мы съ вами ѣдемъ вдвоемъ?
   -- Вдвоемъ. Легкій бризъ. Я научу васъ держать руль,-- это не хитрая штука. Идемте.
   Она взяла его подъ руку.
   -- Идемте, мое крыло.
   Они круто повернули на тропинку и исчезли за деревьями. Тишина скоро поглотила ихъ шаги.
   Алексина долго оставалась неподвижной. Эти вскользь оброненныя слова придавили ее. Вспоминаютъ свою жизнь, когда тонуть. Она даже вздрогнула и вытянулась, чувствуя, какъ кровь отливаетъ отъ сердца, и оно дѣлается пустымъ и холоднымъ.
   Въ глубинѣ аллеи стало совсѣмъ темно; сумракъ погасилъ контуръ силуэта, но за то огненная точка сильнѣе прожигала мракъ. Она шевелилась и приближалась, точно пронзительный глазъ, наблюдавшій издали. Вотъ эта точка описала свѣтящуюся дугу и пропала. Изъ аллеи потянуло холодомъ.
   Точно ища спасенія, она порывисто двинулась къ террасѣ: по пути она увидѣла въ кабинетѣ мужа. Онъ сидѣлъ, склонившись надъ письменнымъ столомъ; отъ зеленаго абажура лампы лицо его казалось блѣднымъ и профиль безстрастнымъ и строгимъ.
   Онъ что-то пристально разсматривалъ на исписанномъ листкѣ бумаги, потомъ безпокойно зашевелился, взялъ этотъ листокъ и въ окно осторожно стряхнулъ съ него что то.
   Бѣлое пятнышко замелькало въ темнотѣ; тотчасъ же попало въ полосу свѣта и бабочка опять влетѣла въ комнату. Тогда Алексинъ снова поймалъ ее и, выбросивъ въ окно, закрылъ ставни.
   Алексина позавидовала: къ человѣку, навѣрно, никто не отнесется съ такимъ состраданіемъ. Она вслухъ произнесла:
   -- Неужели же я тону?
   Что-то бѣлое невдалекѣ отдѣлилось изъ мрака: это Дина, услышавъ слова Алексиной, двинулась къ ней, не той уже не было.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Отцвѣли фруктовыя деревья, но опавшіе лепестки ихъ еще долго бѣлѣли на землѣ, поблекшіе и измятые, какъ мертвыя бабочки, снесенныя вѣтромъ, прибитыя дождемъ къ землѣ; вмѣсто нихъ появилась завязь съ пушистыми рѣсничками, какъ дивно воплощенный поцѣлуй двухъ половъ, который крѣпъ, вбирая въ себя изъ земныхъ нѣдръ чистѣйшіе соки.
   Опали бѣлые лепестки, за то сразу, по южному, распустилась зелень, отъ которой шелъ еле уловимый терпкій ароматъ, какъ отъ молодого вина: деревья потеряли свой наивный видъ и пышная зелень скрыла ихъ цѣломудренную обнаженность; зацвѣла сирень, и вся аллея тонула въ густыхъ кистяхъ ея, точно въ лиловой пѣнѣ, которая по ночамъ свѣтилась подъ луною, какъ фосфоръ, можетъ быть оттого, что лунное сіяніе отражалось въ налитыхъ росою, звѣздочкахъ цвѣтовъ. Здѣсь запахъ горькаго миндаля, выливавшійся изъ сирени, подавлялъ ароматы зелени; и такъ напоенъ имъ былъ воздухъ, что, казалось, волоса и платье пропитывались этимъ ароматомъ.
   Тѣни деревьевъ перестали напоминать разбросанныя сѣти; онѣ подвижными фіолетовыми пятнами лежали на дорожкахъ, похожія очертаніями на измѣнчивыя облака.
   Раннюю весеннюю тишину, съ ея робкими, какъ бы дѣтскими голосами, смѣнили голоса новой жизни, болѣе стройные и зрѣлые. На дачѣ Алексиныхъ замелькали легкія бѣлыя фигуры дѣвушекъ, точно возникшія изъ этихъ опавшихъ бѣлыхъ лепестковъ. Это были все подруги Дины съ сосѣднихъ дачъ, которыхъ она какъ то сразу съумѣла привлечь къ себѣ.
   Ихъ смѣхъ и шопотъ странно переплетался съ свистомъ птицъ, шелестомъ деревьевъ и шумомъ моря. Онѣ появлялись то въ саду, то средь холмовъ, то на берегу, и всюду несли съ собою въ этомъ шопотѣ и смѣхѣ, и звонкихъ голосахъ тайны молодой жизни, расцвѣтающихъ и зрѣющихъ сердецъ. Одно появленіе ихъ здѣсь, на дачѣ, мѣшало пыльной и цѣпкой паутинѣ, которую ткалъ какой то мстительный паукъ, окрѣпнуть и запутать тѣхъ, кто съ часа на часъ все больше и больше чувствовалъ эту паутину, но дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ ее. Какъ ласточки въ радостномъ полетѣ, онѣ, сами того не зная, своими легкими движеніями разрывали эти цѣпкія нити.
   Объ отъѣздѣ Алексиной больше не упоминалось; она со дня на день ждала, что Верховскій уѣдетъ, но онъ не уѣзжалъ, и хотя онъ, видимо, ни чѣмъ не проявлялъ своихъ угрозъ, но уже самое присутствіе его становилось для нея невыносимымъ.
   Какъ то за обѣдомъ, при немъ Алексинъ вспомнилъ:
   -- А что же твоя статья?
   Она твердо отвѣтила:
   -- Готова.
   -- Что же ты не дашь прочесть?
   Она поблѣднѣла отъ мысли, что Верховскій можетъ истолковать ея нерѣшительность по своему.
   -- Ты прочтешь.
   Онъ не настаивалъ и, повидимому, тотчасъ же забылъ объ этомъ. Николай со вчерашняго дня не пріѣзжалъ домой. Послѣднее время такія отлучки повторялись довольно часто; онъ возвращался страшно усталый, даже нѣсколько похудѣвшій; подолгу озабоченно бесѣдовалъ съ отцомъ. Иногда они уѣзжали вмѣстѣ и возвращались то истомленные и подавленные, то возбужденные и взволнованные какой то надеждой. И въ это время, они больше, чѣмъ когда либо походили на товарищей, объединенныхъ общимъ дѣломъ.
   Алексина догадывалась, но не хотѣла ни о чемъ допытываться и быть имъ помѣхой. Она торжествовала, видя эти отношенія отца съ сыномъ, болѣе крѣпкія и глубокія, чѣмъ обычно: онѣ мучили Верховскаго и должны были убѣдить его въ нелѣпости его притязаній.
   Алексинъ, на этотъ разъ обезпокоенный отсутствіемъ Николая, собрался въ городъ.
   -- Я поѣду съ тобой,-- заявилъ Верховскій.
   -- Тебѣ что нибудь надо въ городѣ?
   -- Да, такъ же, какъ и тебѣ.
   Алексинъ ничего не замѣтилъ.
   -- Мы ѣдемъ разно: я на велосипедѣ.
   Верховскій подавилъ свое враждебное настроеніе и, глядя какъ-то въ бокъ мимо глазъ Алексина, дѣловито сдержанно сказалъ:
   -- Можетъ быть, я могу оказаться тебѣ чѣмъ нибудь полезнымъ.
   И послѣ вопросительнаго взгляда Алексина онъ пояснилъ:
   -- Ты вѣдь ѣдешь за Николаемъ?
   Они были вдвоемъ и тотъ отвѣтилъ, нѣсколько удивленный этимъ вмѣшательствомъ.
   -- Да.
   У Верховскаго эло блеснули глаза.
   -- Что, видно, не совсѣмъ-то легко быть Авраамомъ?
   Алексинъ какъ-то снизу вверхъ, еле поднимая рѣсницы, искоса взглянулъ на него.
   -- Я никогда и не думалъ, что это легко.
   -- Ради чего же это добровольное жертвоприношеніе?
   -- Бросимъ аллегоріи. Начать съ того, что я никакихъ жертвоприношеній не дѣлаю. Наоборотъ, пока что, я стараюсь удержать его въ особенно рискованныхъ порывахъ. Однако, не почему нибудь, а просто, чтобы онъ не продешевилъ себя. А ради чего?.. Видишь ли...
   Онъ вдругъ опустилъ ему на плечо свою широкую руку и пристально взглянулъ въ глаза.
   Верховскому показалось, что онъ все знаетъ; что она сказала ему и они его молча презираютъ. Онъ внутренно похолодѣлъ, но почти обрадовался этому.
   --...Это безполезно объяснять: одни -- уже родятся съ готовымъ отвѣтомъ на этотъ вопросъ; онъ въ нихъ, въ ихъ умѣ, въ сердцѣ, въ совѣсти; другіе -- этому недоступны.
   Круто и насмѣшливо оборвалъ; тряхнулъ головой и, подправивъ волосы подъ каскетку, взялся за руль велосипеда.
   Послышался радостный голосъ Дины:
   -- Онъ ѣдетъ, ѣдетъ!
   Верховскій вдругъ покраснѣлъ и быстро пошелъ къ Николаю на встрѣчу.
   Николай, устало переступая съ ноги на ногу, съ опущенной головой, шелъ по дорогѣ, держась за велосипедъ. Онъ весь былъ запыленъ съ головы до ногъ и измятое платье сидѣло на немъ, какъ чужое.
   Верховскій почувствовалъ острую жалость къ нему. Ему хотѣлось уйти съ нимъ вдвоемъ и вдали отъ всѣхъ обнять его и убѣдить отказаться отъ этой опасной траты молодыхъ, бушующихъ силъ.
   Дина съ матерью обогнали его.
   Верховская, тревожно томившаяся въ ожиданіи, увидѣвъ его, даже поблѣднѣла.
   -- Боже мой, что съ вами?
   Онъ сдѣлалъ сердитый жестъ.
   -- Ахъ, что можетъ быть со мной!
   Онъ не договорилъ, но за этими словами чувствовались раздраженіе и скорбь, точно ему было досадно, что онъ не пострадалъ.
   Несмотря на его рѣзкій отвѣтъ, Верховская все же была счастлива, что видитъ его. Она не могла скрыть даже при Динѣ и братѣ, какъ сильно волновалась за него цѣлый день.
   -- Я то и дѣло выходила, за ворота! Какъ Ярославна, готова была на стѣну полѣзть.
   Ему было неловко отъ этого признанія при постороннихъ. Онъ, молча, пожалъ имъ руки и, преувеличенно хмурясь, спросилъ:
   -- Отецъ дома?
   Но тутъ же, увидя шедшаго ему навстрѣчу отца, оставилъ велосипедъ въ рукахъ Дины и направился къ нему.
   Отецъ, шутливо, издали, показалъ ему кулакъ.
   Отъ этой неожиданной выходки, Николай фыркнулъ, а Дина такъ прямо залилась смѣхомъ.
   -- Ну, однако, братъ Исаакъ, у тебя видъ, какъ у травленаго волка.
   Онъ его обнялъ и серьезно, тихо шепнулъ:
   -- Что нибудь случилось?
   -- Провалъ.
   -- Гм... Ну, ты мнѣ потомъ разскажешь. Вонъ мать... ты передъ ней не распускайся. Она и такъ ходитъ сама не своя.
   -- Ну, что... Развѣ ясамъ не знаю!
   -- Конечно,-- и опять перешелъ на шутливый тонъ,-- закалывай, Анна, для нашего блуднаго сына лучшаго козленка. Вишь, видъ у него какой... А всего то и было, что кутнулъ съ товарищами.
   Николай не могъ не разсмѣяться и уже совсѣмъ облегченно обнялъ мать. Здѣсь, дома, близъ своихъ, обдуваемый свѣжимъ предвечернимъ вѣтромъ, дувшимъ съ моря, который тяжелѣлъ, проходя черезъ сиреневые кусты, онъ сразу прояснѣлъ и ободрился. Минувшая ночь, съ ея тяжелой тревогой, отошла отъ него и перестала угнетать своей кошмарной тяжестью. Ему хотѣлось ѣсть, выкупаться, переодѣться во все чистое, на время забыть все ночное.
   Уже пообѣдали, но прислуга, не дожидаясь приказаній, снова охотно суетилась у стола.
   -- Можно подавать?
   -- Нѣтъ, послѣ. Я только возьму кусокъ хлѣба. Искупаюсь и тогда...
   Мать принесла ему бѣлье.
   Онъ пошелъ къ морю. Отецъ съ нимъ.
   Дина съ любопытствомъ слѣдила за ними съ обрыва, когда чьи-то тонкіе нѣжные пальцы закрыли ей глаза, и раздался неестественный голосъ, смѣшно подражавшій басу:
   -- Угадай.
   -- Леля?
   -- Нѣтъ.
   -- Таня?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, Соня?
   -- Нѣтъ.
   Дина всплеснула руками:
   -- Женя!
   Она быстро обернулась, подруга взвизгнула и обѣ, схватившись за руки, какъ вихрь закружились на одномъ мѣстѣ, звонко заливаясь смѣхомъ, до тѣхъ поръ, пока онѣ, усталыя, не повалились прямо на траву.
   -- Я тебя сразу узнала,-- говорила задыхаясь Дина,-- только не знаю почему, сейчасъ же не назвала тебя.
   -- И вовсе не узнала. Я такъ умѣю поддѣлывать голосъ, что меня никто не узнаетъ. Я всякій голосъ умѣю поддѣлать. Я даже подъ нашего батюшку въ гимназіи говорю такъ, что отличить нельзя.
   И вдругъ она, старчески гнусавя, протянула:
   -- Евгенія Балина, вы опять проказите. Я приму репрессивныя мѣры... А пока -- стойте безъ мѣста.
   Обѣ снова, какъ колокольчики, зазвенѣли смѣхомъ.
   Насмѣявшись, Женя сказала:
   -- Меня всѣ звали актрисой. И я тебѣ скажу, но только это, чуръ, секретъ. Поклянись, что ты никому не скажешь.
   -- Клянусь, ей Богу не скажу.
   Женя таинственно зашептала:
   -- Я непремѣнно рѣшила поступить на сцену. Не-премѣн-но! У меня, собственно, призваніе къ трагическимъ ролямъ, но...
   Она съ искренной печалью вздохнула:
   -- Придется пойти на комическія: ростомъ не вышла. Меня и въ гимназіи звали пимперле. Но все равно, и въ комическихъ роляхъ можно стать знаменитостью... Ахъ!-- спохватившись, всплеснула она руками и вскочила на ноги.
   Дина вскочила также.
   -- Тебя что нибудь укусило?
   -- Нѣтъ. Я и забыла! Вѣдь я пришла сказать тебѣ страшную вещь.
   Она вытаращила такъ на Дину глаза, что та даже испугалась.
   Женя поспѣшила ее успокоить:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это было страшное, а теперь совершенно напротивъ. Ты знаешь, что "дельфина" чуть не арестовали нынѣче ночью.
   -- "Дельфина"?
   -- Ну, да.
   Рѣчь шла о Николаѣ. Онѣ всѣмъ давали свои прозвища. Профессоръ былъ просто: Онъ, причемъ онѣ склоняли его имя Онъ... Она... съ Ономъ...
   У нихъ даже былъ свой условный языкъ, на которомъ они говорили и другъ другу писали, когда не хотѣли, чтобы ихъ понимали посторонніе. Себя они именовали Орденомъ Зеленыхъ и носили зеленые бантики въ честь "Она".
   -- Дельфинъ былъ въ каменоломнѣ... ораторомъ... Тѣхъ, знаешь, почти всѣхъ перехватали, а его взять не допустили... Спасли его.
   Дина даже не стала разспрашивать, откуда она это знаетъ. Какъ то такъ случалось, что "зеленыя" узнавали всё раньше другихъ; точно самъ вѣтеръ былъ за одно съ ними и приносилъ имъ всѣ новости.
   -- Ай да "Дельфинъ!"
   -- О, Дельфинъ несомнѣнно -- герой. Знаешь, его бы слѣдовало почтить. Я сейчасъ побѣгу по "зеленымъ" и стану собирать на цвѣты ему.
   -- А это не будетъ измѣной Ону?
   Женя была озадачена.
   -- Вотъ штука! Мнѣ не приходило въ голову. Нѣтъ, знаешь, лучше не будемъ ему преподносить цвѣтовъ, а то онъ еще больше станетъ задаваться передъ нами. А вотъ и "зеленые"! Только чуръ о букетѣ ни слова....
   По аллеѣ мчались, сцѣпившись руками, четыре молодыя фигуры, въ свѣтлыхъ платьяхъ, которыя бились и путались у ихъ ногъ, на вечернемъ солнцѣ и какъ бы дурачась также, какъ и сами дѣвушки.
   Солнце скользило по землѣ, пронизывая насквозь, заставляя свѣтиться каждую былинку и зелень, и вѣтви сирени, до самой земли отягощенныя цвѣтами.
   -- А мадемуазель Хризантемъ?-- встрѣтила ихъ Женя.
   Но тѣ не успѣли еще отвѣтить, какъ та показалась въ отдаленіи.
   Мадемуазель Хризантемъ не состояла въ орденѣ "зеленыхъ". Всѣ знали, что втайнѣ она влюблена въ Николая.
   Высокая, худенькая, съ длинными руками и японскимъ разрѣзомъ глазъ на овальномъ личикѣ, она отличалась отъ своихъ подругъ, какъ молодая елочка весною отъ бѣленькихъ березокъ.
   Прибѣжавшія еще хохотали, тяжело дыша, особенно полная, бѣлокурая дѣвушка Соня, которая не могла угнаться за ними и въ изнеможеніи повалилась на землю, шумно переводя дыханіе. Женя торопливо сообщила имъ новость.
   Онѣ сразу перестали смѣяться, ахнули и обернулись, какъ одна, къ Хризантемѣ.
   -- Слышала?.. Знаешь?... Какая исторія съ Николаемъ?...-- Хоромъ сыпали онѣ слова.
   У той испуганно забѣгали глаза и она поблѣднѣла.
   -- Стойте, стойте. Это я имъ все разсказала. Я знаю лучше и сама разскажу ей.
   Она обхватила тонкую талію подруги, повела ее всторону, таинственно поднявъ голову, заглядывая ей въ лицо, и съ наивно выпяченными губами, сообщая новость.
   Николай поднимался съ отцомъ послѣ купанья по тропинкѣ.
   -- Вотъ онъ, вотъ онъ идетъ!-- зашептали онѣ всѣ сразу, тараща на Николая глаза, какъ будто онъ предсталъ имъ совсѣмъ въ преображенномъ видѣ.
   -- Онъ, навѣрное, уже все разсказалъ отцу.
   -- О, навѣрное!
   -- Они вѣдь за одно.
   -- Ну, Онъ, конечно, еще больше, чѣмъ "дельфинъ"!
   Алексинъ поднимался вверхъ вмѣстѣ съ сыномъ, легкимъ молодымъ.шагомъ, но голова его была опущена; молча слушалъ то, что говорилъ ему Николай, то и дѣло проводилъ рукой но волосамъ, еще влажнымъ послѣ купанья.
   Теперь уже не столько Николай, сколько отецъ представлялся имъ героемъ: вѣдь онъ не за одного себя отвѣчалъ, но и за Николая.
   Толстушка Соня покачала головой.
   -- И какъ онъ не боится!
   -- Чего?
   -- Да вѣдь могутъ поймать, посадить въ тюрьму.
   Тогда Хризантема обратила къ ней негодующее лицо:
   -- Это страшно тѣмъ, кто только о себѣ и думаетъ.
   Ее горячо поддержали.
   Соня обидѣлась и покраснѣла.
   -- Что же вы думаете, если я толстая, такъ я только о себѣ и думаю.
   -- Я не о тебѣ. Я вообще говорю. У кого есть совѣсть, тотъ не можетъ оставаться такъ, равнодушнымъ и ничего не дѣлать.
   -- Но что же дѣлать?-- спросила Таня, всегда готовая ринуться куда угодно.
   Этотъ вопросъ въ первый разъ всталъ передъ ними съ какой-то обязательной серьезностью и неотступностью. Какъ вѣтеръ переноситъ оплодотворяющую пыльцу на цвѣты, такъ и въ ихъ души, помимо сознанія, запали откуда-то эти призывы къ подвигамъ и самопожертвованію.
   -- Знаете что...-- воодушевившись, обратилась къ подругамъ Таня.-- Мнѣ давно ужъ это приходило въ голову: пойти на войну сестрой милосердія. На войнѣ теперь Богъ знаетъ что дѣлается. Туда идутъ много... и даже много образованныхъ и изъ хорошихъ фамилій. Я сама читала надняхъ въ газетѣ, что на войну поѣхали двѣ княжны.
   -- Ну и пускай княжны...-- пылко остановила ее Дина. Но тотчасъ же смягчилась.-- Конечно, и на войну... это хорошо... и тамъ много дѣла: ухаживать за ранеными, облегчать страданія солдатъ, которыхъ убиваютъ Богъ знаетъ за что. Но тамъ это не такъ опасно, какъ здѣсь. Тамъ даже за храбрость и за все это награды даютъ... ордена... кресты. А здѣсь -- одинъ только крестъ -- страданіе.
   Послѣднія слова неожиданно вырвались у Дины, но сердца дѣвушекъ вздрогнули.
   Женя бросилась къ ней и горячо ее поцѣловала.
   -- Ахъ, ты -- чудная! Чудная!..
   Рѣсницы ея блеснули слезами.
   -- Я не пойду на сцену. Ни за что не пойду! Развѣ послѣ когда-нибудь... когда этого не будетъ. А теперь я хочу дѣлать тоже, что будешь дѣлать ты и Хризантема и... и всѣ тѣ, которые... которыхъ... не думаютъ о себѣ.
   -- Да, да... Мы также будемъ!..
   Вся красная, какъ макъ, Соня сказала особо:
   -- Я также буду съ вами. Я знаю, что моя мама ужасна противъ этого, а я все-таки буду.
   -- Но ты можешь не говорить объ этомъ мамѣ.
   -- Разумѣется.
   -- Зачѣмъ устраивать себѣ лишнія препятствія!
   -- Ахъ, вотъ будетъ чудно!-- восторженно заговорила Таня.-- Мы всѣ вмѣстѣ будемъ работать, и такъ и будемъ называться орденомъ зеленыхъ.
   Тщеславная Женя не остановилась въ своемъ увлеченіи.
   -- Мы поразимъ всѣхъ своей смѣлостью. Мы пойдемъ со всѣми... Мы пойдемъ впереди всѣхъ! Мы одѣнемъ бѣлыя платья...
   -- Съ зелеными значками,-- выкрикнула Соняв
   -- Съ зелеными значками! И пусть эти бѣлыя платья окраситъ наша кровь.
   Возбужденіе дошло до послѣдней степени. Глаза ихъ горѣли и руки машинально дѣлали тѣ же рѣшительныя движенія, какія были у Жени.
   -- И очень можетъ быть, мы попадемъ въ исторію.
   -- Такъ и будетъ написано:-- Орденъ зеленыхъ.
   Все же Соня, какъ наиболѣе положительная изъ нихъ, несмотря на свой экстазъ перешла отъ исторіи къ настоящему:
   -- Теперь только надо узнать, что мы должны дѣлать.
   -- О, это легко. Онъ намъ скажетъ. Онъ все знаетъ.
   -- О да, разумѣется!
   -- Мы пойдемъ къ нему и спросимъ, -- храбро заявила Таня, которая, однако, при появленіи Алексина до того терялась, что не могла произнести ни слова.
   Леля и Аля, бѣлокурыя дѣвушки, похожія на сестеръ, хотя онѣ не были даже родными, раздѣлявшія общій экстазъ, но самостоятельно себя не проявившія, пошептавшись, въ одинъ голосъ сказали:
   -- Пусть спроситъ его Дина.
   Всѣ восторженно привѣтствовали это предложеніе.
   Дина, смущенная, но счастливая этимъ единодушнымъ избраніемъ растерялась и не знала, что ей сказать. Опустивъ глаза, стыдясь своего смущенія, она теребила пальцами тонкій платочекъ и ужъ начинала мучиться своимъ неумѣньемъ отвѣтить, какъ ее внезапно выручилъ сильный аккордъ рояля, донесшійся съ дачи.
   Играла ея мать. Сейчасъ она должна запѣть; новые аккорды рояля догнали первые, и стрижи, съ тонкимъ щебетаньемъ сновавшіе вокругъ дѣвушекъ надъ своими гнѣздами у обрыва, замелькали еще дружнѣе и стремительнѣй, точно ныряя и купаясь въ этихъ мягкихъ звучавшихъ волнахъ, всколыхнувшихъ воздухъ.
   И вдругъ, въ эти темныя волны музыки влился тягучей, томительной золотой струей сильный тоскующій голосъ, какъ послѣдняя пѣсня солнечныхъ лучей, которые уже совсѣмъ горизонтально стлались по землѣ.
   Дѣвушки сразу замерли и, разинувъ рты, обратили вопросительные глаза къ дачѣ, откуда, какъ изъ плѣна, вырывались эти звуки на просторъ, къ морю, алому вблизи, дымно-фіолетовому на горизонтѣ. Онѣ какъ будто надѣялись увидѣть ихъ въ радужномъ сіяніи, подобными поющимъ неизъяснимымъ мечтамъ юности. Звуки примѣшивались ко всему и со всѣмъ сливались, какъ родные: полетъ птицъ, ароматъ сирени, сіяющій разливъ солнечныхъ лучей, все воспринимало ихъ душу и отвѣчало имъ лаской своей души.
   -- Ахъ, какъ она божественно поетъ!-- вырвалось у жени.
   Хризантема стояла блѣдная, понурая, какъ бы отягощенная этими звуками, уносившими восторгъ ея надеждъ.
   -- Это она поетъ для него... Для него...-- съ ревнивой завистью думала дѣвушка.-- Какъ должно быть велико коварное могущество этого голоса!
   Верховская кончила пѣть. И все вокругъ сразу осиротѣло послѣ этихъ звуковъ. И стрижи растерянно сновали въ потускнѣвшемъ воздухѣ, разыскивая волшебныя перламутровыя раковины, въ которыхъ пропали эти звуки.
   -- Ахъ, еслибы у меня былъ такой голосъ!-- вырвалось у Жени; но она тутъ-же вспомнила недавній обѣтъ и виновато взглянула на Дину: у Дины также былъ превосходный голосъ, но Дина не поддавалась тщеславному искушенію.
   Дина задумчиво отвѣчала на ея мысли:
   -- Да, хорошо. Но это не для всѣхъ. Это для тѣхъ, у кого и безъ того всего много. И когда я подумаю, что мама столько лѣтъ потратила для нихъ, мнѣ становится жаль ее.
   Она стиснула руки съ мучительнымъ выраженіемъ на лицѣ, не находя словъ, чтобы высказать волновавшія ее мысли; прижавъ къ груди эти стиснутыя руки, она съ тоской покачала головой.
   -- Да и для того-ли дана жизнь!
   Какъ обрадовалась этимъ словамъ Хризантема! Съ какой-то монашеской суровостью заговорила она:
   -- Особенно теперь. Особенно теперь! Я и сама люблю это... но я знаю, когда я слушаю музыку, пѣніе, я думаю только о себѣ и никогда мнѣ такъ не хочется самой быть счастливой, какъ въ это время.
   Всѣхъ поразила эта мысль; блѣдная тонкая дѣвушка съ горящимъ взглядомъ выросла въ ихъ глазахъ, и онѣ слушали ее, какъ оракула.
   Она продолжала уже съ укоризной:
   -- Вотъ и вы... вѣдь я видѣла, какъ вы сразу измѣнились, когда услышали это пѣніе. Я увѣрена, что вы въ это время совсѣмъ забыли то, о чемъ передъ тѣмъ говорили.
   Это ихъ задѣло и нѣсколько обидѣло. Но онѣ возразили нерѣшительно и недружно:
   -- И вовсе нѣтъ. Напрасно ты такъ думаешь. Ты не права, Хризантема.
   Она мягко прервала ихъ:
   -- Я вовсе васъ не осуждаю. Я сказала, что я сама также... и всѣ... На всѣхъ такъ дѣйствуетъ. И тѣ, кто поетъ, или... тамъ... играетъ, они сами также отлично это знаютъ.
   Дѣвушка остановилась, боясь дать волю тѣмъ ревнивымъ чувствамъ, которыя могли придать ея словамъ непріятный для нея самой оттѣнокъ.
   Дина заступилась за мать, въ то же время поддерживая тѣмъ справедливость сказаннаго:
   -- Да-да. Оттого мама и оставила навсегда сцену, хотя могла бы долго еще пользоваться большимъ успѣхомъ.
   Она хотѣла оправдать свою мать: ей такъ пріятно было бы гордиться ея чуткимъ отреченіемъ.
   Всѣ сдѣлали видъ, что повѣрили ей, было только непріятно, что Хризантема сжала губы и замкнулась въ недовѣрчивомъ молчаніи.
   

II.

   Онѣ не замѣтили, какъ около нихъ очутился Верховскій.
   Онъ всегда появлялся среди нихъ какъ-то неожиданно; это производило особенное впечатлѣніе на дѣвушекъ потому, что было неумышленно: никто не видѣлъ, чтобы онъ подкрадывался къ нимъ, или подстерегалъ ихъ. Такимъ образомъ само собой создалось какое-то жуткое, почти суевѣрное отношеніе къ нему, и особенно это отношеніе выросло послѣ того, какъ онѣ побывали въ его мастерской.
   Тамъ на нихъ съ его полотенъ взглянули таинственные образы, сначала только ошеломившіе ихъ, вызвавшіе недоумѣніе и даже затаенный смѣхъ, но это впечатлѣніе постепенно уступало иному, плѣнительному и вмѣстѣ страшному. Онѣ безсознательно отдавались власти этихъ образовъ. Смѣсь красоты и ужаса. Непостижимо!
   Среди переливающихся драгоцѣнныхъ каменьевъ, жемчужныхъ раковинъ, цвѣтовъ и звѣздъ, въ непонятныхъ извивахъ линій, выступали странные образы съ огромными неподвижными глазами, съ сильными прядями волосъ, извивающихся, какъ змѣи.
   Онъ просилъ ихъ объ одномъ: не разговаривать нѣкоторое время, пока онѣ смотрятъ на его картины. И вотъ, когда онѣ молча, съ любопытствомъ, съ скрытымъ желаніемъ проникнуть въ эту загадку, -- онъ все же былъ извѣстный художникъ,-- всматривались въ эти неподвижные глаза, имъ становилось душно, какъ будто эти глаза высасывали ихъ дыханіе. Онѣ инстинктивно начали жаться одна къ другой. Хотѣлось уйти, увидѣть солнце, веселое море и зеленую смѣющуюся траву.
   Онъ стоялъ, закусивъ большой палецъ стиснутой руки, и искоса, задумчиво пытливо смотрѣлъ на нихъ.
   -- Что это значитъ?-- спросила Соня и покраснѣла послѣ этого вопроса, какъ будто она явно обнаружила свою слѣпоту и невѣжество.
   Онъ тихо отвѣтилъ:
   -- Не все ли равно.
   Съ людьми совсѣмъ зрѣлыми, опытными, умными, онъ никогда не разговаривалъ такъ, какъ съ этими дѣвушками, почти дѣтьми. Тѣмъ онъ спокойно лгалъ, особенно, когда дѣло касалось его искусства, или его художественныхъ замысловъ, точно это были его враги, и имъ страшно открыть сокровища, чтобы они не воспользовались ими или не растоптали ихъ. Къ этимъ онъ испытывалъ довѣріе и другое, скрытое чувство.
   -- Будь это женщина, змѣя, улитка... Называйся сладострастіе, месть, наконецъ жизнь... Все равно это не будетъ ничѣмъ, кромѣ моей души.
   Онъ поднялъ глаза и въ упоръ посмотрѣлъ на нихъ. И онѣ вздрогнули и смутно пронеслось у нихъ, что его глаза похожи на тѣ. Стало холодно и непріятно-жалко его.
   И каждый разъ его появленіе среди нихъ какъ-то особенно ихъ волновало: отъ него, какъ отъ камня, опущеннаго въ живую чистую воду, расходились зыблющіеся круги, и со дна поднималась муть.
   При видѣ его онѣ машинально потянулись одна къ другой.
   Онъ удивился, что не слышалъ ихъ смѣха и звонкихъ голосовъ:
   -- Ужъ не заговоръ ли у васъ?
   Онѣ никогда не согласились бы ему выдать того, о чемъ говорили. И, переглянувшись, пошевелились, тихо засмѣялись и зашептались между собою.
   -- Опять тайны. И мнѣ кажется, что ваши тайны всегда свѣтлыя.
   Послѣ того, какъ онъ сказалъ эти слова своимъ мягкимъ красивымъ голосомъ, ихъ смущеніе нѣсколько разсѣялось.
   -- И почему такъ? Почему вы все облекаете въ тайну?
   -- А развѣ у васъ нѣтъ тайнъ?-- вызывающе спросила Женя.
   Онъ на мгновеніе ушелъ въ себя. И, казалось, въ эту минуту совсѣмъ о нихъ забылъ.
   -- Есть. Но ваши тайны вы берете извнѣ, а источникъ моей тайны -- я самъ, и оттого ваши тайны свѣтлыя, а моя...
   Онъ не договорилъ... И его глаза снова стали похожи на тѣ, и дѣвушкамъ стало холодно.
   Онъ замѣтилъ и сразу перемѣнилъ тонъ:
   -- Ну, чья же сегодня очередь велосипеднаго урока? Кажется ваша, мадемуазель Хризантемъ?
   -- Нѣтъ, я сегодня не буду.
   -- Почему?
   Онъ слегка прищурился и испытующе посмотрѣлъ на ея блѣдное лицо и нѣсколько сутулившуюся фигуру:
   -- Вы... нездоровы?
   Она что-то замѣтила въ его взглядѣ, отчего покраснѣла и строго опустила глаза.
   -- Я больше совсѣмъ не буду учиться.
   -- Какъ, вы отказываетесь?-- съ видимымъ огорченіемъ спросилъ онъ.
   -- Почему? Почему?-- на перебой заговорили подруги.
   Она овладѣла собой; ея матовое лицо стало спокойнымъ и упрямымъ.
   -- Такъ, не хочу.
   Женя выступила.
   -- Ну, тогда моя.
   -- Отлично. Такъ пойдемте, благо сейчасъ не жарко.
   -- Я дамъ вамъ велосипедъ, а сама останусь поливать цвѣты.
   Дину не уговаривали; въ послѣднее время Алексина совсѣмъ оставила цвѣты; за ними ухаживала Дина, и главное, никто не рѣшился бы лишить Дину удовольствія поливать цвѣты подъ его окномъ.
   Хризантема потянулась за ней.
   -- Я помогу тебѣ.
   Но дѣвушки возмутились:
   -- Это не по товарищески.
   Тогда Хризантема не стала настаивать, чтобы не придавать своему отказу значительности и пошла вмѣстѣ съ ними за дачу, на пустую степную дорогу, гдѣ они учились ѣздить на велосипедѣ.
   

III.

   Время полевыхъ работъ было далеко; хлѣбъ стоялъ еще не высокій, но пушистый. Онъ лоснился и переливался, какъ зеленый бархатъ, отъ вѣтра, который купался въ немъ и весело шелестилъ зеленями. Обѣщался урожай и потому много было жаворонковъ, и несмотря на то, что солнце уже закатилось и заря отсвѣчивала кое-гдѣ только въ ворсѣ хлѣбовъ, жаворонки еще не хотѣли разстаться съ вышиною и пѣснями. И казалось, только оттого не смѣли надвинуться сюда сумерки, что ихъ отгоняли эти трели, дружныя, какъ звонъ хрустальныхъ колокольчиковъ.
   Дорога разрѣзала хлѣба размашистыми изгибами, кое-гдѣ отмѣченными старыми узловатыми деревьями, согнутыми сѣверо-восточными вѣтрами; слѣва хлѣба уходили въ степь, и на горизонтѣ надъ ней также темнѣли деревья, вырисовываясь на фонѣ тускнѣющаго неба, какъ таинственная надпись у предѣла великаго храма; справа хлѣба обрывались, начинались дачи, и красныя крыши ихъ выдѣлялись среди зелени на клочкѣ неба, блестѣвшаго вдали синевой.
   Они пришли сюда веселой гурьбой. Жаворонки какъ будто только ихъ ждали, чтобы окончить свои пѣсни. Они стали медленно опускаться въ хлѣба, на нѣсколько мгновеній задерживаясь въ воздухѣ прежде, чѣмъ потонуть въ зеленой колыбели, точно дѣти, которыя все еще бормочутъ и смѣются передъ сномъ. И сумерки сразу упали на хлѣба, какъ покровы на алтарь. Стало свѣжо и тихо, и только свистъ паровоза пронизывалъ эту тишину.
   Верховскій поддерживалъ за сѣдло велосипедъ, на которомъ сидѣла Женя; подруги столпились въ сторонѣ, ободряя ее возгласами и смѣхомъ. Это былъ всего второй урокъ, и она совсѣмъ не могла самостоятельно управлять.
   -- Прямо держись, Женя, прямо!
   -- А главное, не верти рулемъ.
   -- Работай только одними ногами.
   Онѣ еще сами не умѣли хорошо ѣздить, но увѣренно давали совѣты, которые Женя отлично знала сама.
   Велосипедъ двинулся, поддерживаемый и направляемый рукой Верховскаго, крупными шагами слѣдовавшаго позади, въ то время, какъ нѣкоторыя изъ нихъ въ припрыжку, съ криками и взвизгиваніями, бѣжали рядомъ.
   Велосипедъ пошелъ быстрѣе; онѣ отстали и усѣлись на валу, отдѣлявшемъ хлѣба отъ дороги, подъ деревомъ.
   Женя сначала не чувствовала ничего, кромѣ движенія, отъ котораго развѣвались ея волоса и горѣли щеки; ей казалось, что она мчится быстро-быстро. На самомъ дѣлѣ, онъ безъ особенныхъ усилій поспѣвалъ за нею. Она слышала его дыханіе, его рука, поддерживавшая сѣдло, иногда такъ ощутительно касалась ее, что ей хотѣлось подвинуться впередъ, но онъ настойчиво говорилъ ей: "Не шевелитесь тѣломъ, работайте только ногами".
   Наконецъ, онъ отпустилъ ее; она узнала это по той особенной легкости и свободѣ, какую сразу подъ ней пріобрѣлъ велосипедъ. Обрадовалась и испугалась, и велосипедъ закачался и пошелъ въ сторону; она бы навѣрно упала, но онъ нѣсколькими прыжками былъ около нея и, тяжело дыша, на лету подхватилъ ее за талію.
   На одно мгновеніе, она должна была прижаться къ нему, но тотчасъ же отшатнулась и стала на ноги, возбужденная, довольная, улыбающаяся всѣмъ своимъ мальчишескимъ лицомъ.
   -- Вѣдь правда, я немножко проѣхала сама? но какъ это трудно! Ахъ, какъ трудно! Мнѣ кажется, я никогда не выучусь.
   Не желая говорить, чтобы не выказать усталости, онъ медленно провелъ рукой по волосамъ, стараясь незамѣтно снять потъ съ своего лба; ему было бы непріятно, чтобы она этотъ потъ замѣтила.
   -- Вы устали? Вѣдь это такъ трудно.
   Онъ поспѣшилъ отвѣтить преувеличенно бодро:
   -- Нѣтъ, нисколько. Ѣдемте назадъ?
   Она почувствовала къ нему благодарность и безотчетное влеченіе. Его фигура показалась ей въ сумракѣ такой молодой и стройной.
   -- Хорошо, ѣдемте.
   Онъ помогъ ей сѣсть на велосипедъ.
   -- Теперь намъ будетъ гораздо легче: здѣсь маленькій уклонъ.-- И опять она ощутила его прикосновеніе.
   Почувствовавъ нѣкоторую увѣренность въ себѣ, Женя крикнула:
   -- Ну-те ка, пустите меня.
   Онъ слегка подтолкнулъ велосипедъ, и она покатилась безсознательно и неудержимо работая ногами.
   Но велосипедъ опять сталъ сворачивать въ сторону на дерево, которое упорно его притягивало. Она хотѣла закричать, но ей было стыдно, хотѣла повернуть руль, переднее колесо сдѣлало какія-то неуклюжія растерянныя движенія, и Женя полетѣла вбокъ дороги, на траву.
   Онъ очутился около нея.
   -- Вы ушиблись?-- раздался надъ ней его испуганный и нѣжный голосъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нисколько.
   Она освободила изъ его рукъ свои руки и стала стыдливо отряхивать юбки, посмѣиваясь и бормоча:
   -- Вотъ, неуклюжая я какая!
   Сизыя сумерки рѣяли, вызывая звѣзды; звѣзды замигали золотыми рѣсничками; сливались краски; деревья казались больше и походили на тѣни, остановившіяся въ безшумномъ полетѣ.
   Бѣлыя платья пятнами шевелились вдали.
   -- Какъ онѣ далеко,-- прошептала Женя.-- Поѣдемъ.
   -- Хорошо.
   Онъ поддержалъ велосипедъ; она сѣла.
   Въ сумеркахъ дорога сѣрѣла и какъ будто бы текла, какъ рѣка.
   Онъ положилъ ей руку на талію и тихо повелъ велосипедъ.
   Она почувствовала легкое и нерѣшительное движеніе его пальцевъ и ощутила непонятную слабость въ рукахъ и ногахъ, точно эти пальцы отнимали у нея силы. Она растерянно взглянула по сторонамъ.
   -- Какъ мы далеко отъ нихъ!
   Велосипедъ остановился и покачнулся. Близко, близко передъ собою она увидѣла худощавое лицо съ выдавшимися скулами и темные тоскующіе глаза. Стало жутко, но въ этой жуткости не было ужаса. Она что-то безотчетно поняла: было жаль его.
   Ея голова, осторожно привлеченная имъ, откинулась ему на руку; коснулись жесткіе усы, и сухія горячія губы прижались къ губамъ, которыя она сомкнула, все же не противясь поцѣлую.
   -- Женя-а! Женю-у!..-- долетѣло издали. И эти голоса ударили ее, какъ птицы съ бѣлыми крыльями. Она открыла глаза и сразу какъ будто вынырнула изъ глубокаго дна на поверхность. Вокругъ все посвѣтлѣло. Звѣзды сѣяли въ сумракъ вкрадчивый свѣтъ, и оттуда, гдѣ раньше виднѣлся клочекъ моря, какъ багровый цвѣтокъ, выростала луна.
   -- Зачѣмъ это?
   Она не видѣла, какъ онъ улыбнулся, освѣженный въ исходѣ мрачнаго дня этимъ поцѣлуемъ, взволнованный дрожью ея сердца, которое билось гдѣ-то такъ близко подъ рукою, что его, казалось, можно было коснуться пальцами.
   Велосипедъ снова тихо покатился, она шевельнула плечами, и рука его разомкнулась у таліи. Въ сизомъ сумракѣ дорога текла, какъ рѣка; ноги сами собой нажали педали; велосипедъ вырвался и понесся, разрѣзая сумракъ, какъ бы заставляя ее дѣлать безотчетно плавныя, гармоническія движенія. Она почувствовала крылатую легкость во всемъ тѣлѣ и, успокаиваемая вѣтромъ, который ласкалъ ея пылающія щеки, стремительно приближалась къ бѣлымъ пятнамъ подъ деревомъ. Онѣ живо зашевелились, восхищенныя успѣхомъ, бросились ей на встрѣчу:
   -- Браво, Женя! браво!
   Ей стали аплодировать. Ее поздравляли.
   Въ отдаленіи, гдѣ смутно колебалась тѣнь Верховскаго, какъ огненная бабочка, затрепеталъ огонекъ, который тотчасъ же собрался въ одну красноватую точку.
   Леля и Аня засмѣялись и заметались при его приближеніи.
   Таня въ нетерпѣнія вышла къ нему на встрѣчу.
   -- Ну, завтра моя очередь.
   

IV.

   Дина, проводивъ подругъ, пошла поливать цвѣты.
   Куда всѣ подѣвались?
   Николай уже успѣлъ пообѣдать, но столъ былъ еще не убранъ, и воробьи хозяйничали на столѣ, подбирая крошки, а одинъ изъ нихъ даже забрался въ самую хлѣбницу и, растопыривъ крылья, впился клювомъ въ мякишъ.
   -- Кшишь, вы. Вотъ нахалы!
   Она хотѣла пойти на кухню сказать, чтобы убрали со стола, но увидѣла, какъ прислуга отправлялась купаться. Дуняша шла важно, какъ цапля, и несла съ собой цѣлый узелъ: простыню, купальный костюмъ со всякими оборочками и пробковый поясъ, въ которомъ, однако, она рѣшалась пускаться въ море немного глубже, чѣмъ по колѣно, и то съ визгомъ и всхлипываніями.
   Дина уныло взглянула на столъ, но все же сама взялась за уборку, зная, какъ не любить этого онъ. Ей не разъ приходилось слышать его упреки женѣ въ послѣднее время за безпорядокъ въ домѣ. Съ какимъ бы удовольствіемъ она убирала его комнату, касалась его бумагъ... книгъ...
   Отъ Алексина вышелъ Николай и прошелъ мимо Дины, даже не замѣтивъ ее; въ рукахъ у него былъ какой-то свертокъ.
   Дина окликнула его:
   -- Куда?
   Онъ смѣшно подмигнулъ ей на свертокъ и таинственно шепнулъ, сдѣлавъ изъ пальцевъ рупоръ:
   -- Иду заживо хоронить... на всякій случай.
   -- Можетъ быть, тебѣ помочь?
   -- Нѣтъ, одному незамѣтнѣе.
   Она также сдѣлала изъ руки рупоръ.
   -- А я все знаю.
   -- Что?
   -- А что было съ тобой ночью.
   Онъ улыбнулся и весело зашагалъ къ обрыву.
   Дина живо представила себѣ, какъ онъ будетъ зарывать эти отпечатанные листки, и долго улыбалась про себя и пожимала плечами.
   Алексинъ былъ, одинъ. Она бы теперь могла исполнить свою миссію, но овладѣла робость.-- Послѣ, когда смеркнется,-- рѣшила она.
   Пришелъ садовникъ и началъ поливку. Зашипѣла вода и заплескала по листьямъ.
   Дина взялась за лейку.
   Цвѣты уже успѣли подняться, и нѣкоторые распустились бѣлыми, красными, фіолетовыми звѣздочками и чашечками; на тонкихъ длинныхъ стебляхъ бѣлый табакъ стоялъ, какъ церковныя свѣчи; анютины глазки походили на бабочекъ, а портулакъ краснѣлъ, какъ угольки, разсыпанные изъ жаровни; почти въ каждой клумбѣ цвѣли одиноко палевыя и темно-красныя розы; и Динѣ во время поливки хотѣлось коснуться губами ихъ душистыхъ, прохладныхъ лепестковъ, таившихъ въ себѣ нѣжную печаль юности.
   Одни изъ цвѣтовъ раскрылись послѣ заката, другіе, наоборотъ, сомкнули лепестки, какъ невинные глаза, какъ будто въ ихъ царствѣ былъ уговоръ поочередно сторожить день и ночь, отмѣчая такимъ образомъ каждый часъ, каждую минуту. По нимъ можно было опредѣлять время: это "онъ" открылъ ей такую чудесную вещь -- и много другихъ тайнъ природы, о которыхъ она не имѣла понятія.
   Она завидовала женѣ его, которая принимала участіе въ его трудахъ и переписывала его бумаги. Онъ, кажется, сдѣлалъ какое то важное открытіе объ опыленіи и объ оплодотвореніи морскихъ водорослей -- багрянокъ, но самъ не придавалъ особаго значенія этому открытію, увлеченный въ послѣднее время совсѣмъ другимъ.
   Послѣ всѣхъ она поливала цвѣты подъ его окномъ, но онъ увидѣлъ ее раньше и любовался ея легкой фигурой, такой близкой этимъ цвѣтамъ.
   Влага заставляла цвѣты вздрагивать и дышать глубже и сильнѣе, такъ что вѣтеръ хмелѣлъ отъ ихъ аромата и качался среди кустовъ, цѣпляясь за легкія вѣтки, какъ бы для того, чтобы отдохнуть.
   Большая красивая бабочка -- бражникъ трепетала надъ цвѣтами вербены, вонзая въ ея звѣздочки острое жало, минуя всѣ другіе цвѣты. Это повторялось каждый вечеръ. Ночные цвѣты открылись для ночныхъ бабочекъ и каждая порода бабочекъ была приспособлена для извѣстныхъ цвѣтовъ: такъ онѣ не мѣшали другъ другу.
   Увлекшись цвѣтами, она совсѣмъ забыла о своей миссіи и, когда увидѣла его въ окнѣ, сказала съ заботливой улыбкой:
   -- Вотъ теперь они счастливы, эти цвѣты.
   -- Эти цвѣты -- ваши сестры.
   Дина задумчиво покачала головой и съ искреннимъ огорченіемъ сказала:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я злая, завистливая, и оттого никогда не буду счастливой.
   -- А есть счастливые люди?
   Онъ уже пожалѣлъ, что выдалъ себя этимъ вопросомъ.
   -- Да есть. Напримѣръ...
   -- Не надо примѣровъ, Дина. Это только такъ кажется со стороны. Вотъ, какъ съ берега кажется, что лодка идетъ въ полосѣ луннаго свѣта. На самомъ дѣлѣ, тѣ кто въ лодкѣ, видятъ этотъ свѣтъ только передъ собой. И еслибы они цѣлую вѣчность гнались за нимъ, онъ все равно ускользалъ бы отъ нихъ.
   Это была почти исповѣдь. Значитъ, онъ не чувствовалъ себя счастливымъ? Гдѣ то въ уголкѣ ея сердца улыбнулась радость.
   Ихъ раздѣляли цвѣты, полные пахучей влаги; сумерки, какъ печаль, покрывали его черты, и голосъ его, проходя сквозь сумерки, проникался ихъ печалью.
   И вдругъ онъ отошелъ отъ окна. Она испугалась. Оборвалось. Онъ ничего не скажетъ больше.
   Но онъ уже спускался къ ней съ террасы, привычно покачивая корпусомъ то въ одну, то въ другую сторону, такой высокій, сильный, прекрасный и все же несчастливый.
   Она поставила около дерева опустѣвшую лейку и, обрадованная, двинулась къ нему.
   -- Странно, Дина, мнѣ кажется, что я васъ давно не видѣлъ. А вѣдь мы обѣдали вмѣстѣ.
   -- Ну, вамъ тогда было не до меня.
   -- А вы почему знаете?
   -- Я все знаю, что съ вами дѣлается по вашему лицу, по глазамъ. Вы вѣдь ничего скрыть не можете.
   -- Ну, что вы, Дина! Ребенокъ я, что ли.
   Ей именно сейчасъ пришло это въ голову.
   -- Несмотря на то, что вы такой большой, ученый... знаменитый...
   -- Ну, какое тамъ...
   Онъ не любилъ, когда говорили о его извѣстности.
   --...А душа у васъ все же, мнѣ кажется, дѣтская.
   Засмѣялся.
   -- Это вамъ кажется оттого, что я ѣзжу на велосипедѣ и дурачусь съ вами.
   Они вошли въ аллею; сирень дохнула на нихъ сыростью и ароматомъ, и казалось, что изъ ея густыхъ кустовъ рождалась темнота.
   Дина чувствовала, какъ та робость, которую она испытывала при немъ въ дневномъ свѣтѣ, какъ бы растворялась въ этомъ влажномъ, густѣющемъ сумракѣ.
   Теперь она могла вернуться къ прежнему разговору:
   -- А когда у васъ печальное лицо, мнѣ кажется... Я увѣрена, что никто такъ глубоко не страдаетъ, какъ вы.
   Онъ былъ смущенъ и растроганъ этимъ, и благодарно взялъ ее подъ руку.
   Эта нѣжная, тонкая рука, она легла послушно, какъ вѣтка, и оба они въ этой ночи были, какъ два звена одной цѣпи, которая не ими начиналась и не ими кончалась.
   -- Нѣтъ, Дина, вы ошибаетесь. Такъ страдать, какъ вы говорите, можетъ только человѣкъ, совсѣмъ отказавшійся отъ личнаго счастья, отъ личныхъ радостей.
   Ея рука шевельнулась; она хотѣла что-то возразить.
   Ему стало жаль того очарованія, которымъ она окружила его и которое онъ самъ хотѣлъ разсѣять.
   -- Человѣкъ несетъ въ себѣ не одно настоящее. Въ прошломъ я слишкомъ много отдавался себѣ. Можетъ быть, много сдѣлалъ зла. Этого не вытравишь.
   Онъ какъ бы выдавливалъ изъ себя эти слова и, опустивъ голову, тяжелѣе переступалъ съ ноги на ногу.
   И она ясно себѣ представила его лицо и глаза, и напрягшіяся надъ бровями выпуклости, отъ которыхъ угломъ вверхъ расходились двѣ складки.
   -- Теперь какъ то особенно тяжело думать объ этомъ. Въ мои годы глубже чувствуется, что у человѣка -- назначеніе болѣе высокое. Нужно ли говорить объ этомъ!
   -- Вы думаете, я не пойму?
   -- Нѣтъ, наоборотъ. То, что я говорю, слишкомъ понятно. Да тутъ и нельзя ничего сказать такого, что не казалось бы старымъ даже вамъ. Но все это убѣдительно только тогда, когда является не словомъ -- слова уже успѣли вылинять -- а дѣломъ. Да и то далеко не для всѣхъ.
   -- Меня вы не считаете такой?
   -- Не считаю. Но вамъ восемнадцать лѣтъ.
   -- Николаю тоже не много болѣе восемнадцати лѣтъ.
   -- Ну, Николай -- мужчина. И потомъ онъ иначе росъ.
   -- Вы говорите это потому, что я вамъ созналась, что я завистливая и злая.
   -- Я не вѣрю этому.
   -- Нѣтъ, кажется, что это таки правда. Я убѣдилась въ этомъ сегодня.
   Алексинъ засмѣялся.
   -- Сегодня? Это славно!
   -- Да, не смѣйтесь. Я и прежде нѣсколько разъ ловила себя на томъ, что злюсь и завидую. А сегодня, когда... Ну, да это все равно. Но теперь, вы вотъ такъ заговорили, и мнѣ стыдно самой себя.
   Она обратила къ нему лицо; всѣ черты были въ тѣни, но глаза влажно поблескивали при звѣздномъ свѣтѣ и, казалось, что говорятъ именно эти ясные, открытые глаза.
   Онъ не останавливалъ ее: эти слова, какъ прикосновеніе цвѣтовъ въ темнотѣ, были полны чистоты и ласки.
   -- Скажите мнѣ, что я должна дѣлать, чтобы не быть такой гадкой? Научите меня. Это не я одна. Мы всѣ такъ хотимъ. И Таня, и Женя, и Соня... Они мнѣ сказали, чтобы я узнала у васъ все. Мы пойдемъ, куда угодно... Мы сдѣлаемъ все, что вы намъ скажете. Если надо умереть, мы не побоимся смерти.
   Она оставила его руку и стояла передъ нимъ взволнованная, съ звенящимъ голосомъ, который шелъ откуда-то извнутри и несъ на своихъ свѣтлыхъ струяхъ маленькія, бѣдныя слова, претворявшіяся въ этихъ струяхъ въ прозрачныя жемчужины.
   Онъ не разъ слышалъ раньше и отъ другихъ такія-же слова -- обѣты, простыя, какъ крестъ Голгоѳы; съ ними онѣ несли на распятіе свое сердце и душу. Могла ли жизнь дать молодости вѣнецъ прекраснѣе!
   Но теперь онъ почувствовалъ себя подавленнымъ. Пойдетъ... Умретъ... Просто захлебнется, какъ дитя въ ручьѣ, бросившееся за отраженіемъ вѣчной звѣзды. И всѣ пойдутъ и не побоятся. Подвигъ -- красота. Что это для человѣчества? Сны во снѣ, въ которыхъ теряются имена и образы. Пусть. Развѣ подвигъ не выше цѣли? Но изъ всѣхъ онъ хотѣлъ удержать ее одну.
   Она говорила:
   -- Оттого я и настояла, чтобы ѣхать сюда. Я не могу... не хочу такъ жить, какъ прежде. Вы знаете... Вы сами такой... Я одному вамъ вѣрю.
   Надо было рѣшиться. Только снять радужную пыль съ крыльевъ бабочки и она не полетитъ. Только пыль.
   Онъ усадилъ ее на скамью, но самъ сѣлъ не сразу. Нѣсколько разъ онъ вбиралъ въ себя воздухъ, приготовляясь говорить, и все не могъ. Наконецъ, усиліемъ воли онъ какъ бы вытолкнулъ первыя слова.
   -- Послушайте, Дина, милая вы моя, чистая дѣвушка, вы не понимаете, какой страшный вопросъ вы мнѣ задаете. Вы убѣждены, что я все знаю. Вы мнѣ вѣрите... Но я то, я то вѣрю ли себѣ!
   Онъ боялся смотрѣть на нее, чтобы не видѣть ея лица, ея глазъ. Онъ остановился на минуту, стиснулъ руки и вдругъ порывисто простеръ ихъ къ ней, точно выбрасывая то, что его тяготило.
   -- Вы подумайте, Дина. Тысячелѣтія, цѣлыя тысячелѣтія живутъ люди. Среди нихъ являются герои, пророки, вожди... Христосъ... Будда... Гибнутъ, жертвуютъ собою, своей божественной жизнью. А люди все звѣри, все злодѣи и убійцы.
   Голосъ его зазвучалъ недоумѣніемъ и тоской.
   -- И что страшнѣе всего, такъ это, что и для достиженія того, что люди называютъ своимъ благомъ, они не изобрѣли почти ничего, кромѣ злодѣйства же и убійствъ.
   -- А Христосъ!-- мучительно воскликнула Дина.
   Медлительный холодъ пришелъ по его волосамъ и разсыпался по всему тѣлу.
   -- Христосъ, Христосъ. Онъ, сіяющій во славѣ вѣковъ, не сомнѣвался ли онъ самъ? Не думалъ ли, что его кроткая проповѣдь смиренія и милосердія приведетъ людей къ рабству? Что не состраданіе души, не искупительныя жертвы нужны людямъ, а безпощадность мысли и величіе гордости... Восторгъ земной радости.
   И вдругъ его голосъ, достигшій какой, то благоговѣйной звенящей высоты, упалъ, и голова опустилась, и онъ заговорилъ почти устало съ внутреннимъ содроганіемъ.
   -- А развѣ не злодѣяніе среди людей эти мученическіе вѣнцы, которые принимаютъ на себя самые чистые, самые прекрасные? И развѣ это не противоестественно?.. Не отвратительно ли это для тѣхъ, кто любитъ жизнь такъ, какъ ее любитъ природа!
   Эти слова хлеснули, какъ кнутъ, рѣзко и пронзительно. Онъ взволнованно двинулся въ сторону, сдѣлалъ шагъ... другой... Она увидѣла тяжелую спину въ бѣломъ, какъ бы втиснутую въ плечи голову. Подъ холоднымъ синимъ свѣтомъ маяка, который билъ издали, слѣва, въ звѣздную вышину сильной струею, онъ представился ей какой-то ледяной глыбой, отъ которой на нее тянуло холодомъ.
   Онъ внезапно обернулся къ ней и, быстро мигая отъ ударившаго въ глаза настойчиваго свѣта маяка, заговорилъ съ накипающей горечью, которая отливалась въ тяжелыя слова:
   -- Положимъ, положимъ -- ужасно, невозможно жить и наслаждаться, когда рядомъ невѣжество, насиліе, голодъ... всѣ эти гнусныя уродства. Но излѣчитъ ли кого нибудь, насытитъ ли, спасетъ ли отъ новаго, еще болѣе подлаго насилія ваша самоотверженность?
   И съ страстной, почти злобной суровостью онъ выкрикнулъ, сопровождая свои слова движеніями стиснутыхъ въ кулаки рукъ, такъ, что вздрагивали его плечи:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, говорю вамъ, нѣтъ!
   И въ ту же минуту онъ услышалъ безпомощный крикъ, почти стонъ.
   Она машинально поднялась передъ нимъ, напуганная, потрясенная, сжавшаяся, какъ весенній побѣгъ отъ мороза.
   -- Но вы... какъ же вы сами?.. Не вѣря... не надѣясь...
   Этотъ дрожащій срывающійся голосъ, эти безпомощно протянутыя руки, все выраженіе мольбы и отчаянія -- поразили его, но отступить онъ не могъ. Прижавъ ладони къ груди, какъ-бы выдавливая тотъ черный шершавый комъ, который остановился тамъ, онъ заговорилъ съ умышленной настойчивостью:
   -- Да я же сказалъ вамъ, что нельзя жить иначе, когда рядомъ творится надругательство надъ человѣкомъ. Когда смрадъ жизни душить и вызываетъ судороги. Я не хочу подавать милостыни нищимъ, высасывать гной у зараженныхъ, тащить на себѣ ослабѣвшихъ. Не жалость къ нимъ, а злоба и негодованіе противъ того, что ихъ довело до этого... Страшное, болѣзненное негодованіе заставляетъ и меня прибѣгать къ тѣмъ уродствамъ, неизбѣжно связаннымъ съ борьбою. Но, слышите...
   Онъ вырубалъ слова, какъ бы дѣлая просѣку въ темномъ сгрудившемся лѣсу. И съ каждымъ словомъ его голосъ пріобрѣталъ все большій размахъ и твердость:
   -- Привѣтствуя подвигъ, я привѣтствую его не изъ за его благихъ послѣдствій для тѣхъ слѣпыхъ... слабыхъ, ради которыхъ онъ проявился, а только изъ за него самого. Изъ за его великолѣпія. Изъ за того, что онъ для меня -- воплощеніе стыда за людей, безумно прекрасное стремленіе оправдать человѣчество. И все же это проклятіе для людей. И если въ немъ единственное предназначеніе человѣка, единственный исходъ его жизни, тогда... тогда... тѣмъ это горшее проклятіе.
   Сказалъ онъ съ мрачной, почти трагической силой и самъ ужаснулся того, что сказалъ.
   Она опустилась на скамью, придавленная, безсильная, какъ птица, еще не умѣющая летать, выброшенная изъ гнѣзда бурей и полураздавленная тяжелой пятою идущаго противъ этой бури.
   Онъ бросился къ ней, схватилъ ея похолодѣвшія руки.
   -- Дина, Дина, дорогая дѣвочка, милый ребенокъ!..
   Его охватило раскаяніе, близкое къ стыду, за то, что онъ свои глухія сомнѣнія высказалъ, какъ истину, въ то время, какъ они были только тѣнью этой истины, тѣмъ болѣе уродливой и больной, чѣмъ ниже склонялось его солнце.
   Онъ въ смятеніи, торопливо старался высказать ей это.
   -- Вы должны понять меня; вы подумайте, вѣдь я зналъ васъ ребенкомъ, и теперь вы мнѣ представляетесь ребенкомъ. Слишкомъ много жертвъ. Нельзя человѣку привѣсить крылья и сказать -- лети черезъ море, хотя бы объ этомъ и просилъ онъ. Это должно быть врождено -- талантъ летѣть. Одинъ полетитъ, другой поплыветъ черезъ это море на кораблѣ, третій Придетъ къ этой цѣли по сушѣ. Для всѣхъ троихъ путь будетъ тяжелъ. Всѣ принесутъ жертву. Но нельзя человѣка толкнуть съ обрыва, птицу волочить по землѣ. Я вѣрю только въ тѣ жертвы, которыя идутъ отъ меня, какъ пламя отъ свѣчи, отъ моей души, отъ моего сознанія.
   -- Почему же вы думаете, что у меня это не такъ.
   -- Я не думаю этого. Но я боюсь за васъ... Мнѣ жаль васъ,-- вырвалось у него.
   -- Я не знаю, можно ли мнѣ летѣть... плыть... или идти. Но я рвусь къ той же цѣли, къ какой и вы.
   Этотъ страстный голосъ, эти вспыхнувшіе глаза... Это уже не ребенокъ, какимъ она представлялась ему. Отъ ея безпомощности и испуга не осталось и слѣда.
   Сердце его стѣснила непонятная тоска. Но оно сразу перестало метаться и кипѣть.
   -- Хорошо,-- сказалъ онъ почти покорно.-- Дѣлайте то, что вамъ велитъ совѣсть. Но помните, Дина,-- жизнь маленькая; пути не только для подвига, но даже для мысли, заграждены камнями. Чтожъ, можетъ быть, это такъ и нужно. Только въ тюрьмѣ для большинства можно постичь и понять красоту свободы. Только тюрьма и горе нѣсколько равняютъ людей и роднятъ ихъ. Когда я былъ тамъ, мнѣ нужно было передать очень важное письмо, а у меня былъ, только крошечный клочекъ бумаги, болѣе цѣнный для меня, чѣмъ если бы онъ былъ изъ золота. Какъ я обдумывалъ, каждое слово, какъ я дорожилъ каждой буквой и бережно обращался съ ней! Вотъ такъ же и на маленькомъ клочкѣ жизни надо умѣстить только самое важное, самое цѣнное.
   Его голосъ сталъ торжественнымъ и тихимъ, и она была растрогана до слезъ. Все ея сердце оживилось блаженнымъ трепетомъ; ей казалось, что между нимъ и ею протянулись свѣтлыя, какъ лучи, нити, болѣе крѣпкія и надежныя, чѣмъ всякая другая связь. Это было счастье ея любви. Въ эту минуту о другомъ счастьѣ она не думала.
   Она не могла больше говорить; она вслушивалась въ эту звѣздную тишину, которая наполняла ея душу, какъ лунный свѣтъ наполнялъ тихій сумракъ ночи.
   Вонъ тамъ, на морѣ отраженіе луны, свѣтившей изъ за оранжевыхъ облаковъ, сіяло, какъ серебряная лилія, или мистическая чаша для небеснаго причастія.
   Она и не замѣтила, какъ взошла луна. Господи, какъ все это красиво!
   Темная лодка съ парусомъ, съ топовымъ огонькомъ на мачтѣ, приближается къ отраженію. Чѣмъ ближе, тѣмъ лодка и парусъ становятся свѣтлѣе. Но вотъ она вошла въ подосу луннаго свѣта,-- и лодка и парусъ -- черны, какъ чугунъ; совсѣмъ почти не виденъ огонекъ фонаря.
   Она вспомнила, какъ онъ сравнивалъ это со счастьемъ. Какъ же онъ увѣрялъ ее, что счастье кажется только издали!
   И ей захотѣлось самой плыть въ этомъ лунномъ свѣтѣ и пѣть. И она такъ ясно представила себя плывущей тамъ, вдвоемъ съ нимъ, что, когда оттуда дѣйствительно донеслось пѣніе, это ей показалось чудомъ.
   Голосъ матери; она сразу узнала его. Это ея мать была тамъ съ Николаемъ.
   Воздухъ былъ такой чистый, что каждый звукъ какъ бы отшлифовывался, проходя черезъ него, и такъ отчетливо были слышны слова, которыя сопровождались шорохомъ моря вдали на камняхъ и ровными вздохами электрической машины на маякѣ, какъ бы отбивавшими тактъ.
   -- Вы слышите, звуки въ этомъ воздухѣ кажутся матовыми,-- сказала она.
   -- Да, матовыми. Это отъ луннаго свѣта... отъ запаха сирени.
   Она сидѣла къ нему въ профиль, и воздушно-нѣжно этотъ полудѣтскій профиль очерчивался легкой свѣтящейся линіей... Конечно, тутъ не было ничего сверхъестественнаго, это былъ просто отблескъ маяка.
   -- Прекрасный голосъ. И какая свѣжесть!
   -- Да, сегодня голосъ мамы звучитъ особенно свѣжо. Меня удивляетъ, что она рѣшилась пѣть на воздухѣ, да еще на водѣ...
   -- Но вѣдь она говорила, что совсѣмъ оставила сцену.
   -- Я не вѣрю этому.
   Они говорили тихо, торопливо, не желая потерять ни одного звука, доносившагося оттуда. То, что они говорили было такъ незначительно, но голоса дрожали. Это, конечно, дѣлало пѣніе; оно даже ихъ голоса заставляло звучать какъ-то въ тонъ ему.
   -- Это такое наслажденіе слышать пѣніе въ эту ночь, при этихъ звѣздахъ.
   Отъ этихъ словъ ей опять захотѣлось пѣть.
   Лодка прорѣзала лунное отраженіе, оставляя за собой разбѣгающійся, свѣтящійся слѣдъ. И опять парусъ вырисовался мягко и не такъ черно. И, какъ тускнѣющій слѣдъ отъ лодки, погасалъ за звукомъ звукъ спѣтой аріи.
   Дина крикнула протяжно къ морю, точно пробуя свой толосъ:
   -- Ма-ма!
   Звукъ полетѣлъ, развертываясь, какъ лента, и вслѣдъ за нимъ перелетѣлъ на берегъ отвѣтный:
   -- Дина!
   Дина не полнымъ голосомъ послала матери первыя ноты дуэта изъ "Пиковой дамы". Парусъ упалъ; осталась одна темная полоска, да свѣтлая точка надъ ней и, казалось, что не оттуда, а со стороны, гдѣ лунный свѣтъ струился и дрожалъ изъ конца въ конецъ, какъ золотыя струны, донеслись протяжно и нѣжно печально первыя слова:
   
   "Ужъ вечеръ"...
   
   Опустивъ руки, неподвижно застывъ на краю обрыва, Дина вступила:
   
   Ужъ вечеръ, облаковъ померкнули края.
   
   Два голоса, прекрасные и дружные, влились въ распахнутую тишину ночи и сразу, вплоть до звѣздъ, заразили ее своей нѣжностью и печалью. Казалось, сами эти звуки свѣтились, какъ звѣзды, и текли, подобно млечному пути. Текли однимъ таинственнымъ великолѣпнымъ потокомъ въ раскрытую душу ночи.
   
   Послѣдняя въ рѣкѣ блестящая струя
   Съ потухшимъ небомъ угасаетъ... Угаса-а-а-ааа-етъ.
   
   Эти голоса, такіе родные другъ другу, они не сливались, они только, качаясь, плыли вмѣстѣ въ трогательномъ объятіи, въ томительномъ поцѣлуѣ разлуки.
   Голосъ съ моря и голосъ съ земли, обвиваясь одинъ вокругъ другого, переплетались, не теряя своей окраски, хотя по временамъ казалось, что мѣнялись ихъ источники. Или это лунный свѣтъ падалъ на одинъ и оставлялъ другой въ тѣни; но освѣщался другой и печальною тѣнью сопровождалъ его первый.
   Да, эти два голоса были именно, какъ свѣтъ и тѣнь, и, колеблясь, мѣняя свои очертанія, они все же были -- одно.
   Луна поднялась уже довольно высоко; иногда она покрывалась облакомъ, точно печаль голосовъ одѣвала ее своимъ трауромъ; тогда отраженіе меркло, обрывалось и гдѣ то вдала оставалось только блистающее пятно, золотое озеро среди темной пустыни. Но облако пропитывалось свѣтомъ, становилось оранжевымъ, и опять отъ края и до края перекидывалось сверкающее отраженіе, и выступали изъ мрака волнующіеся холмы подъ обрывомъ, сѣдые отъ луннаго свѣта, мягко-темные въ тѣни. Казалось, что, одинъ за другимъ, они иногда шевелятся и дышать, какъ живой караванъ горбатыхъ верблюдовъ, расположившихся на ночной отдыхъ у границы безконечной пустыни; и среди ихъ гигантской цѣпи стоитъ и молится звѣздамъ самъ владыка каравана въ черномъ бурнусѣ, падающемъ съ плечъ до самой земли: одинокое дерево среди холмовъ.
   Алексинъ въ первый разъ слышалъ голосъ Дины. Неужели это пѣла она, эта нѣжная, тонкая дѣвушка. Онъ былъ просто пораженъ сначала, и радостное успокоеніе снова смѣнилось жалостью къ ней, еще болѣе проникающей и жгучей, чѣмъ за часъ до того. Но ихъ пѣніе залило это чувство, потопило и унесло его въ своемъ плавномъ потокѣ.
   Эти голоса таинственно и непонятно дѣлали его тѣло легкимъ и какъ будто проникали сквозь кожу, заставляя вибрировать кровь, сладостнымъ холодкомъ дуновенія проходя по волосамъ, щемящей дрожью отзываясь то въ концахъ пальцевъ, то за плечами.
   Да, несомнѣнно, у него на глазахъ были слезы; это онѣ мѣшали ему отчетливо видѣть Дину, и ея тонкая фигура въ свѣтломъ платьѣ, съ зеленоватыми переливами луннаго свѣта на немъ, расплывалась передъ нимъ, какъ легкое облако, какъ оранжевое облако на лунѣ.
   Онѣ кончили пѣть; послѣдніе звуки ихъ голосовъ канули въ тишинѣ, но эти звуки еще пѣли въ немъ.
   Это было бы смѣшно -- обнаружить передъ дѣвушкой свое волненіе, свои слезы. Онъ глубоко перевелъ дыханіе и отвернулся отъ нея.
   Ночь сразу притаилась послѣ этой пѣсни. Онъ затянулъ молчаніе, и она почти испугалась: это было такъ некстати съ ея стороны, такъ глупо,-- распѣвать послѣ того, какъ она говорила съ нимъ о такихъ вещахъ. И у нея совсѣмъ упало сердце, когда онъ, чтобы не выдать своей слабости, преувеличенно сдержанно сказалъ:
   -- Да, это хорошо. Я не ожидалъ, что у васъ такой голосъ.
   Такъ и есть. Развѣ этими словами онъ не намекаетъ, что ея мѣсто совсѣмъ не тамъ, куда она стремится.
   Она уныло склонила голову. Ей хотѣлось оправдаться предъ нимъ.
   -- Я такъ рѣдко пою. Я уже и не помню, когда пѣла. Это мама все настаивала на своемъ. Я не хотѣла ее огорчать: училась. Но здѣсь я просила ее оставить меня въ покоѣ. Меня это совсѣмъ не занимаетъ,-- безостановочно говорила она, теряясь все болѣе и болѣе.-- Я совсѣмъ брошу и не буду больше пѣть.
   Онъ живо къ ней обернулся.
   -- Нѣтъ, Дина, нѣтъ. Что вы говорите. Вы не должны этого дѣлать. Вы не вправѣ. Я не знаю, какъ для васъ... радость ли это для васъ. Но было бы не хорошо лишать этой радости людей. Прямо таки не хорошо. Надо благодарить за каждый цвѣтокъ. А вѣдь это рѣдкость, такой голосъ, какъ у васъ.
   -- Вы... вы это говорите серьезно?
   -- Серьезно ли говорю я? Откуда же у меня могла бы взяться на это шутка? Люди часто гораздо бѣднѣе чувствами, чѣмъ мыслями. Заставить чувствовать, какъ чувствуетъ талантъ, развѣ это не самое важное!
   Онъ говорилъ отрывисто и несвязно; въ немъ все еще пѣло прежнее, но она сразу ожила отъ его словъ, какъ будто надъ ея душой выросъ такой же парусъ, какъ снова надъ той лодкой, и она поплыла подъ легкимъ веселымъ вѣтромъ.
   

V.

   Алексина пользовалась каждой возможностью остаться одной, но дома это было трудно; она старалась уйти куда нибудь подальше.
   Послѣ обѣда всѣ домашнія заботы оканчивались. Она уходила и возвращалась только вечеромъ. Закатъ былъ съ дѣтскихъ лѣтъ ея любимое время. Лѣтъ четырехъ она убѣжала далеко отъ дома вслѣдъ за уходящимъ солнцемъ. И теперь ее тянуло на закатъ, и она уходила въ степь и провожала уходящее свѣтило, не сводя глазъ съ его пылающаго диска до тѣхъ поръ, пока онъ не скрывался совсѣмъ.
   Только тогда она давала глазамъ отдохнуть, но, и смѣживъ рѣсницы, все еще видѣла багровое трепетаніе, и ей долго представлялось, что она впитала въ себя глазами часть этого солнца, и становилось какъ будто легче.
   Было тяжело видѣть не одного только Верховскаго, но и всѣхъ ихъ, и даже сына: она воровка и больше ничего.
   Время ее не примиряло и не успокаивало; оно, какъ веревка, чѣмъ дальше тянулось, тѣмъ сильнѣе душило ее. Надо было покончить съ этой пыткой.
   Она думала не о себѣ, жалѣла не себя. Даже смерть ея не могла послужить благополучной развязкѣ. Если бы только она могла надѣяться, что послѣ нея тотъ уйдетъ совсѣмъ... навсегда!
   Никогда мужъ ей не былъ такъ дорогъ, какъ теперь. Это было совсѣмъ новое чувство, непостижимое ей самой въ настоящемъ положеніи. У нея никогда не было къ нему пылкаго чувства, она больше цѣнила, чѣмъ любила его. Теперь это была любовь. Послѣ привычки, успѣвшей обуднѣть почти за двадцать лѣтъ совмѣстной жизни,-- настоящая любовь. Это было странно, и тѣмъ страннѣе, что сопровождалось мелочными чувствами.
   Часто видя его вмѣстѣ съ Диной, она начинала ревновать къ ней и, можетъ быть, это болѣе чѣмъ что либо другое, удерживало ее отъ исполненія когда-то вырвавшагося обѣщанія уѣхать.
   Она едва смѣла сознаться себѣ въ этомъ, но ни за что на свѣтѣ не выказала бы этого передъ другими. Тутъ было что-то дикое, можетъ быть, даже смѣшное.
   Изъ за этого она иногда раньше возвращалась вечеромъ домой. Конечно, она не могла допустить. Это было бы невѣроятно. Дѣвочка любитъ его, но вѣдь онъ не можетъ относиться къ ней иначе, какъ къ ребенку.
   Такъ она успокаивала себя; но поднимались новыя сомнѣнія. Это можетъ быть такъ плѣнительно, такъ заманчиво для него: свѣжесть и красота перваго дѣвическаго чувства, которое она отдала другому.
   Она оставила ихъ нынче вдвоемъ. И ей съ поразительной ясностью представились они вмѣстѣ, и стало холодно, почти страшно.
   Если бы она могла теперь вознаградить его за то, что такъ спокойно -- холодна была съ нимъ раньше! Нѣтъ, онъ былъ бы неблагодарнымъ, если бы забылъ, какимъ вѣрнымъ другомъ была она ему впродолженіе этихъ долгихъ лѣтъ. Ей нравились другіе, но вѣдь онъ не пострадалъ отъ этого. Кто знаетъ, долго ли могло продлиться съ нимъ то весеннее глупое чувство, которое было у нея къ тому и подвело ее теперь къ этой страшной пропасти. Не надежнѣе ли такая спокойная свѣтлая дружба, какая была между ними?
   Она возвращалась съ этими мыслями, спутанная въ своихъ чувствахъ, какъ въ кошмарѣ, не зная, что съ ней будетъ черезъ минуту, и на что сама она рѣшится подъ вліяніемъ какого нибудь толчка извнѣ.
   Она шла, держась тропинки около хлѣбовъ, гдѣ меньше пыли, задѣвая порою краемъ юбки за нѣжные стебли, и ихъ сонный шорохъ и шелестъ шелъ за ней, какъ дѣтскій шепотъ.
   На поворотѣ дороги къ своей дачѣ она услышала голоса и поспѣшно перешла на ту сторону, гдѣ тѣнь деревьевъ могла скрыть ее.
   Она еще не разглядѣла Верховскаго среди этихъ движущихся пятенъ, но ее охватило состояніе, похожее на предчувствіе: то томительное, зябкое ощущеніе, при которомъ хочется спрятаться куда-то, потеряться даже для car мой себя.
   Они остановились около воротъ большой дачи. Онъ былъ среди нихъ. Она не смотрѣла туда, не слышала его голоса и все же знала это. Ея сердце сжалось, ноги какъ-то сами собой быстро понесли ее впередъ.
   Кто-то шелъ за нею. настигалъ ее; платье путалось и цѣплялось въ ногахъ; мракъ выросталъ передъ глазами, и становилось тяжело дышать. Только бы дойти до воротъ дачи.
   Но дача темна, и лишь со стороны, какъ будто на самой землѣ, пробивается красноватое пятно свѣта: это кухня.
   Песокъ хруститъ подъ ногами, но это мягкое хрустѣніе подавляютъ болѣе тяжелые шаги. Она едва сдерживается, чтобы не побѣжать, не крикнуть о помощи.
   Гдѣ-то залаяла собака; она вздрогнула и остановилась. Потомъ какъ-то сбивчиво, неровно пошла опять, но силы оставляли ее, и сердце стало такимъ большимъ, что его было тяжело нести.
   На поворотѣ она должна была ухватиться за дерево, чтобы не упасть. Въ ту же минуту она увидѣла его передъ собою.
   Собравъ всѣ свои силы, она холодно и строго спросила:
   -- Что вамъ отъ меня нужно?
   Бѣлая шляпа на его головѣ шевельнулась отъ досадливаго движенія.
   -- Я совсѣмъ не собираюсь обижать васъ.
   -- Зачѣмъ же вы меня преслѣдуете?
   -- Я долженъ съ вами говорить.
   Издали, изъ мрака донеслись два голоса; они пѣли, и это показалось ей совсѣмъ изъ другого міра, въ который она никогда не вернется.
   -- Я уже сказала все.
   -- Не вѣрю.
   Мужъ ея, конечно, былъ тамъ.
   Она торопливо пробормотала:
   -- Я сдѣлаю это сейчасъ... вотъ сейчасъ.
   Но голоса шли оттуда, отрѣзывая ее отъ своего міра ласковой печали и свѣтлой торжествующей красоты.
   -- А, полно!-- нетерпѣливо перебилъ онъ ее.
   Она отшатнулась отъ дерева и сдѣлала нѣсколько шаговъ прочь, сжимая руками грудь, вытягивая голову. Это пѣніе мучило ее, и хотѣлось крикомъ своей боли разорвать золотую паутину этихъ звуковъ.
   -- Георгій!
   Но это вышло, какъ шепотъ.
   Она вобрала въ себя воздухъ и съ усиліемъ выкрикнула:
   -- Георгій!
   Но голосъ ея потонулъ въ приливѣ двухъ сильныхъ, дружныхъ голосовъ.
   -- Перестаньте. Если даже онъ придетъ сейчасъ, все равно, вы ничего не скажете. Недаромъ вы прибѣгли къ писанію. Это ясно для меня.
   Онъ говорилъ неумолимо и почти пренебрежительно. Даже онъ считалъ себя въ правѣ презирать ее. Онъ!..
   -- До этихъ письменныхъ упражненій я еще сомнѣвался...
   Она только прошептала:
   -- О, Боже, о, Боже!..
   -- Вы написали это для себя. Разразились и баста.
   Пѣніе затихло, и она почувствовала себя сильнѣе.
   -- Такъ будетъ, говорю вамъ!
   -- Кому вы грозите, развѣ мнѣ? Вы грозите ему, вашему мужу... сыну своему, себѣ самой. Подумайте.
   -- Все равно, я не могу переносить этого.
   Голосъ ея затрепеталъ такъ безпомощно и сталъ какъ бы влажнымъ и жидкимъ.
   -- Все это вашъ бредъ. Успокойтесь на минуту и выслушайте меня.
   Онъ взялъ ее за обѣ руки, холодныя и обезсилѣвшія, какъ надломленныя вѣтки. Въ то время, какъ она бормотала упавшимъ голосомъ:-- нѣтъ, нѣтъ, не могу...-- онъ усадилъ ее на скамью, въ аллеѣ, при входѣ въ садъ, но самъ не сѣлъ, а, заложивъ за спину руки, нѣсколько разъ прошелъ взадъ и впередъ около.
   Она тоскливо оглянулась, но никого не было, кромѣ нихъ, и поднявшаяся луна еще болѣе увеличивала безнадежность.
   Длинными свѣтлыми пятнами лунное сіяніе падало на дорогу, межъ деревьевъ, которыя стали еще темнѣе и удушливѣе; на одномъ изъ пятенъ появилась лягушка; съ пытливымъ любопытствомъ, поднявъ голову, обвела небесный оводъ и потомъ неподвижно остановила свои выпуклые глаза, въ которыхъ лунный свѣтъ отражался двумя влажными холодными точками.
   Она содрогнулась, какъ бы чувствуя на себѣ ея осклизлое прикосновеніе.
   Лягушка, мягко подпрыгивая, исчезла во мракѣ кустовъ.
   -- Мнѣ это такъ же невыносимо, какъ и вамъ,-- точно во снѣ донеслось до нея.-- Ложь... и все... Послушайте, вѣдь я не негодяй. Вы знаете. Я только хочу быть съ нимъ. До муки, до безумія быть вмѣстѣ съ нимъ! Я часто вижу во снѣ, что онъ погибаетъ, и просыпаюсь въ ужасѣ; вдругъ все кончено. Его нѣтъ. Я одинъ. Когда онъ въ морѣ, я дрожу, что онъ утонетъ; вмѣстѣ съ нимъ пойдетъ ко дну послѣднее, за что я держусь въ жизни.
   Онъ метался со сжатыми кулаками, какъ будто натыкаясь при каждомъ движеніи на камни; вмѣстѣ съ нимъ металась длинная изгибающаяся тѣнь.
   -- Если бы вы хоть немного любили меня. Мы бы сказали тому, что онъ чужой, чужой намъ и втроемъ...
   -- Молчите! Молчите!-- съ отвращеніемъ и ужасомъ остановила она его.
   -- Почему онъ, а не я? У того теперь все есть для жизни. Онъ чувствуетъ въ ней себя силой.
   -- Это пытка. Вы палачъ!
   Онъ со злобой топнулъ ногой.
   -- Палачъ. Каждый изъ насъ палачъ! Каждый, кому хочется жить. Ну, пускай я палачъ... Пускай -- негодяй. Я самъ удивляюсь своей жестокости, но она показываетъ, насколько непреодолимо мое желаніе. Но... что я хотѣлъ сказать? Да, вотъ...
   Онъ остановилъ на ней острый и пронзительный взглядъ, и мускулы щекъ его дрожали отъ какого-то хищнаго напряженія.
   -- Нынѣшній день измучилъ меня. Я едва сдерживался. Да! Я хотѣлъ сказать, что онъ не смѣетъ поступать такъ. Я палачъ. Меня можно назвать палачомъ за то, что я хочу всей силой души побѣдить ужасъ... ужасъ моей жизни... Ужасъ одиночества. Ну, да, я палачъ, а онъ? Или я для него долженъ подставить свое тѣло... Чтобы онъ на мнѣ принесъ эту жертву. Такъ... такъ. Но вѣдь я-то знаю, что я отецъ. Что тамъ разбирать,-- ради чего. А можетъ быть, я не вѣрю въ спасительность такихъ жертвъ?.. А можетъ быть, онъ потому такъ... такъ способенъ принести эту жертву, что это не его сынъ. А?
   Эта мысль зажгла его злобной радостью. Онъ наклонился къ ней, впиваясь въ нее глазами.
   -- Вѣдь почему-нибудь да мучаюсь я такъ! Или вы и тутъ не поймете меня? Такъ кто же палачъ?
   Онъ весь трясся отъ злобы и въ лицѣ его, въ этихъ оскаленныхъ зубахъ было что-то волчье.
   Видно, что у него не хватало словъ, и онъ судорожно поводилъ плечами, тяжело дыша и требуя отъ нея отвѣта.
   Все кончено. Выхода нѣтъ.
   И навстрѣчу въ ней поднялась такая же неукротимая мстительная злоба. Убить его? Молчаніе его смерти покрыло бы все. Но, Боже мой, убить человѣка! И жить послѣ этого самой? Убить отца ея сына!
   Отчаяніе придавило эти мысли, и изъ подъ нихъ выползло что-то пресмыкающееся и коварное.
   -- Хорошо. Дѣлайте, какъ хотите, только верните мнѣ эти письма.
   Но онъ разгадалъ ея хитрость.
   -- Съ тѣмъ, чтобы вы безъ нихъ меня прогнали, какъ негодяя? Нѣтъ!
   Это ее не остановило.
   -- Ну, я теперь обращаюсь къ вамъ, какъ вы минуту тому назадъ обратились ко мнѣ. Если вы хоть немного любите меня, отдайте мнѣ эти письма. Тогда вы будете здѣсь жить.
   -- Нѣтъ.
   Ей самой уже хотѣлось униженія, послѣдняго глотка отравляемой горечи.
   -- Я готова на колѣняхъ просить... умолять васъ: отдайте мнѣ эти письма.
   Она поднялась со скамьи, униженно и жадно заглядывая ему въ глаза, но встрѣтивъ тотъ же злобный упрямый взглядъ, пошатнулась... Едва не упала передъ нимъ на колѣни, но послѣдняя тѣнь гордости толкнула ее назадъ.
   Она свалилась на скамью, стиснувъ зубы, чувствуя рыданія, которыя впивались въ горло, какъ гвозди. А слезы обиды, безсилія, презрѣнія къ самой себѣ лились изъ глазъ.
   Онъ двинулся къ ней.
   Она его не видѣла, но знала, что онъ тутъ, и сквозь стиснутые зубы у нея вырывалось:
   -- Уйдите. Уйдите!
   Онъ глядѣлъ на эту согнутую спину, на все ея тѣло, какъ будто брошенное съ размаха внизъ лицомъ. Стало жаль ее. Онъ наклонился и коснулся концами пальцевъ ея вздрагивавшаго плеча.
   Она взвизгнула какъ-то пронзительно и, какъ ему помазалось, преувеличенно, и вскочила со скамьи.
   Ея глаза еще были влажны отъ слезъ, но лицо исказилось яростью. Нѣсколько мгновеній она, задыхаясь, смотрѣла на него въ упоръ, не находя словъ, дергая и вздрагивая губами. Все тѣло ея дрожало мелкой дрожью, такъ что пятна луннаго свѣта на ея платьѣ трепетали, какъ пронзенныя булавкой зеленоватыя бабочки.
   Она могла бы плюнуть въ это лицо, еслибы ярость не опалила ротъ до того, что онъ покрылся сухой корой; горло перехватывали спазмы, и языкъ какъ будто заполнялъ весь ротъ. Слова, скомканныя, судорожныя и пылающія, стали сами собой вырываться изъ горла:
   -- А... такъ. Посмотримъ. Ну, посмотримъ... посмотримъ.
   Она повторяла одно и тоже слово, но ей казалось, что она сказала въ это время страшно много и что эти слова хлещутъ его, какъ кнутъ, бьютъ, какъ камни. И сама распаленная ими, внѣ себя отъ иступленія, она крикнула:
   -- Георгій!
   Крикъ какъ-то застрялъ въ горлѣ и вырвался хрипло съ болѣзненной ссадиной, какъ изъ.захлестнувшей его легли.
   Верховскій поблѣднѣлъ, схватилъ ее за руку и повелительно произнесъ:
   -- Перестань безумствовать!
   Его испугъ только подхлестнулъ ее.
   -- Георгій!-- неистово и пронзительно разнеслось по саду.
   Она вырвала руку и побѣжала.
   Бѣжала она съ какимъ-то дикимъ злорадствомъ; съ торжествующей легкостью. Сейчасъ... сейчасъ освобожденіе; земля катится изъ-подъ ея ногъ, какъ громадный шаръ; бѣжитъ сумракъ; лунные просвѣты рябятъ въ глазахъ. Сейчасъ... сейчасъ... Такіе же просвѣты открываются и въ ея душѣ, на которой мракъ осѣлъ, какъ ѣдкая копоть. 0на останавливается... оглядывается назадъ и въ какомъ-то опьяненіи безумія повторяетъ: сейчасъ... сейчасъ.
   Онъ хотѣлъ броситься вслѣдъ ей... удержать ее. Но навстрѣчу донесся отвѣтный испуганный крикъ:
   -- Анна. Что случилось?
   Тогда онъ остановился, охваченный холодомъ. Рѣзко махнулъ рукою и пошелъ впередъ упорнымъ, размѣреннымъ шагомъ.
   -- Ну что-жъ, пусть такъ.
   

VI.

   Около самого дома она почти столкнулась съ мужемъ.
   Въ первую минуту облегченный, что видитъ ее невредимой, онъ протянулъ къ ней руки.
   -- Анна!
   -- А!
   Она отшатнулась въ сторону, боясь, что онъ можетъ ее остановить.
   -- Сейчасъ... Сейчасъ...
   Метнулась къ террасѣ и вбѣжала на ступени съ стремительностью человѣка, желающаго что-то спасти изъ пламени.
   Дина притаилась всторонѣ у дерева. Еще она ничего не понимала, но увидѣвъ въ глубинѣ аллеи Верховскаго, почувствовала близость какой-то катастрофы. И задрожала: Какъ остановить? Какъ предупредить?
   Алексинъ, ошеломленный крикомъ жены и этой странной сценой, остановился, посмотрѣлъ вслѣдъ женѣ, потомъ быстро повернулъ голову туда, откуда она бѣжала и узналъ Верховскаго.
   Тотъ приближался къ нему, какъ автоматъ, не замедляя и не ускоряя шага, и въ этомъ механическомъ движеніи таилась почти вся разгадка происшедшаго.
   Алексинъ остановилъ на немъ неподвижный взглядъ.
   То въ полосѣ свѣта, то въ тѣни, тотъ какъ будто выступалъ въ двухъ разныхъ образахъ. Свѣтъ приближалъ, мракъ отдалялъ его, и оттого казалось, что онъ движется страшно медленно.
   Алексинъ ждалъ его, глубоко переводя дыханіе, какъ человѣкъ, который сразу поднялъ огромную тяжесть и держитъ ее на своихъ плечахъ.
   У Дины помутилось въ глазахъ. Еще не вполнѣ сознавая, что дѣлаетъ, она рванулась къ террасѣ.
   Гдѣ-то, какъ выстрѣлъ, хлопнула дверь и оттуда бѣлой тѣнью вырвалась та.
   Въ зеленоватомъ свѣтѣ мѣсяца, который сразу освѣтилъ ее на террасѣ, она показалась Динѣ ослѣпительно красивой и грозной. Не хватало ни силъ, ни рѣшимости подступиться къ ней.
   Въ рукахъ у нея бѣлѣла бумага, и потому, какъ она потрясала этой бумагой, Дина поняла, что въ ней весь, ужасъ, какъ въ разрушительномъ снарядѣ.
   Она подняла бумагу надъ головой. Вотъ-вотъ швырнетъ передъ собою и прежде всего погибнетъ сама отъ ея убійственной силы.
   Дина закрыла лицо руками и забормотала почти безсознательно:
   -- Господи! Господи!
   Наступило молчаніе, и Динѣ показалось, что оно длится долго, долго. Потомъ она услышала безнадежный сдавленный голосъ:
   -- Вотъ... вотъ... на, читай.
   У Дины опустились руки. Она увидѣла въ ужасѣ открытые на Алексина глаза. Уже видѣніе не было ни грознымъ, ни величественнымъ. Оно было жалко и слабо, и, качалось, качалось, какъ будто изъ-подъ ногъ вырывали опору. Но вотъ движеніе къ нему... Послѣднее... Силъ больше не хватило. Кто-то какъ будто ударилъ сзади по ногамъ, и онѣ подломились.
   Нѣсколько разъ судорожно раскрылся ея ротъ, захватывая воздухъ; руки задвигались, какъ у слѣпой; она успѣла схватиться лѣвой рукой за перила, правая съ бѣлыми листами взмахнула, какъ перебитое крыло; пальцы разомкнулись, и листы, блестя на лунномъ свѣтѣ, упали съ вялымъ шелестомъ.
   И сама она также вяло опустилась на ступеньки, какъ бѣлый листъ.
   Тишина, душно смыкавшаяся между тѣми двумя, разорвалась.
   Алексинъ въ ту же минуту очутился на террасѣ.
   -- Анна, что съ тобою, милая, дорогая Анна?..
   Онъ растерянно наклонился къ ней, неуклюже сѣлъ рядомъ, трясъ ее за плечи, заглядывалъ въ потускнѣвшее лицо.
   Нѣсколько мгновеній темная фигура Верховскаго какъ бы колебалась: двинулась впередъ,-- остановилась; назадъ,-- опять впередъ. И вдругъ, рѣшительно и круто, онъ повернулъ и пошелъ прочь.
   Алексинъ хотѣлъ ее поднять, но, или она стала страшно тяжела, или онъ обезсилѣлъ. Поддерживая руками ея голову, онъ обернулся съ мутнымъ ищущимъ взглядомъ. Онъ не хотѣлъ никого звать на помощь.
   Дина это поняла: никого, кромѣ нея. Она бросилась на этотъ взглядъ и услышала его шопотъ:
   -- Воды... съ ней обморокъ.
   И тутъ же склонилъ голову къ ея груди, слушая сердце.
   Дина сдѣлала видъ, что бросилась за водой. Онъ ничего не могъ видѣть. Она, вся сжавшись, сгибаясь, какъ кошка, подкралась къ этимъ листамъ, безшумно схватила ихъ и, вся согнувшись, отступала на ципочкахъ спиною, не сводя съ него глазъ до тѣхъ поръ, пока не очутилась за баллюстрадой.
   Онъ ничего не видѣлъ.
   Листы бились въ ея рукахъ, какъ живыя птицы. Обрывая пуговицы, она разстегнула кофточку и сунула ихъ, комкая, какъ бы стараясь задушить.
   Что же теперь?
   Тутъ она вспомнила: ахъ, да, воды!
   Когда она вернулась на террасу, Алексина уже очнулась. Она узнала это по тому, предостерегающему движенію рукой, которымъ Алексинъ ее встрѣтилъ.
   Голова ея все еще безсильно лежала на его рукѣ, но рѣсницы вздрагивали, и чуть-чуть шевелились сомкнутыя губы, и ротъ казался тонкимъ, большимъ, невыразимо страдальческимъ..
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Уже разсвѣтало, но еще не проспались птицы, и "ночныя красавицы" подъ окнами стояли раскрытыя, влажныя отъ росы, опьяненныя и утомленныя ночными тайнами; легкіе, какъ прахъ, всю ночь надъ ними кружились мотыльки, привлекаемые свѣтомъ, падавшимъ изъ сосѣднихъ оконъ; мертвая голова,-- эта большая мрачная бабочка,-- также залетала къ нимъ, тяжело махая пушистыми крыльями, но безсонный свѣтъ безпокоилъ ее, и она снова отлетала во мракъ, къ другимъ цвѣтамъ, и кружилась надъ ними безшумная, одинокая, какъ траурный сонъ ночи..
   За моремъ дымился красноватый разсвѣтъ; легкій вѣтеръ тянулъ оттуда, и это онъ закрывалъ свѣтлыя дрожащія рѣсницы звѣздъ. Но лампа въ комнатѣ Дины все еще свѣтилась сквозь тюлевую занавѣску, какъ сквозь легкое облако. Вѣтеръ шевельнулъ занавѣской, и Дина очнулась.
   Кажется, она задремала? Нѣтъ, этого не могло быть. Этого бы она себѣ не простила.
   Страшные листки съ первыми строчками были передъ ней, и она снова содрогнулась, взглянувъ на нихъ глазами, воспаленными отъ безсонницы и отъ ѣдкихъ, какъ дымъ, мыслей.
   Неужели это правда? Неужели все это можетъ быть?
   Жизнь раскрыла ей бездны, о которыхъ она же имѣла понятія; со дна поднимались одуряющія испаренія, и смотрѣли глаза голодныхъ чудовищъ. Ей становилось до того страшно, что хотѣлось убѣжать вонъ изъ этихъ стѣнъ, но ее, до сихъ поръ не боявшуюся ничего, теперь пугалъ сумракъ, и она не рѣшилась бы одна не только пойти на берегъ, но и выйти наружу изъ комнаты.
   Подобное она встрѣчала въ случайно прочтенныхъ книгахъ, но это только дѣйствовало на ея воображеніе не болѣе, чѣмъ если бы это происходило на Марсѣ. Здѣсь была сама жизнь, та настоящая жизнь, которой избѣжать, очевидно, было нельзя.
   Все сердце ея содрогалось и сжималось отъ боли и муки. Она прочла эту человѣческую исповѣдь, задыхаясь отъ ея безнадежной, рыдавшей искренности. Каждое слово этой исповѣди имѣло свою душу, несло свою боль. Это были не слова, это были клочья живого, растерзаннаго человѣческаго тѣла.
   Она прочла все это однимъ духомъ и ни за что не могла бы прочесть вторично, хотя и сомнѣвалась, такъ ли поняла.
   Но отъ черныхъ однообразныхъ строкъ нечего было ждать подтвержденія: оно живетъ тутъ. Съ сжимающимся сердцемъ она прислушивалась къ тому, что дѣлается внизу; ждала чего-то, подобнаго землетрясенію, отъ котораго не только рухнутъ эти стѣны, но и разверзнется земля.
   Нѣтъ, въ домѣ было все тихо; такъ тихо, что страшно было, не умерли ли тамъ. Но она знала, что они живутъ, чувствуютъ... Что? этого она не могла вмѣстить. Достаточно, что она знала этихъ людей, что жизнь ея неисповѣдимыми путями сплелась съ ихъ жизнью.
   У нея не было раскаянія, что она прочла: тутъ судьба. Кто знаетъ, не предназначено ли ей слабыми, полудѣтскими руками предотвратить грозящее разрушеніе. У нея безсознательно зарождалось чувство безотчетной гордости. но какъ это сдѣлать? Пойти къ ней? Умолять ее уничтожить это письмо? А вдругъ онъ все уже знаетъ.
   Въ первомъ порывѣ она поднялась, чтобы сойти внизъ, но ее толкнула новая мысль: развѣ это спасеніе? Она освободитъ его, ну, а та? Къ ней у нея было злобное чувство, даже почти брезгливое, и все же ей было ее жаль, и втайнѣ все въ ней удивлялось ея подвигу. Да. Это былъ подвигъ, и она не смѣетъ его принимать. Самое простое скрыть письмо. Да, именно скрыть.
   Она слышала, какъ вернулась мать съ Николаемъ, и было что-то воровское въ томъ, какъ тихо, осторожно, каждый изъ нихъ прокрался къ себѣ. А гдѣ тотъ? Она почувствовала ненависть къ нему, но вспомнила его мучительныя колебанія во время этого обморока, и ей стало жаль его.
   Николай еще ничего не зналъ... Можетъ быть, онъ ничего и не узнаетъ. И его почему то ей также становилось жаль. Жаль всѣхъ. Но вѣдь кто же нибудь изъ нихъ не достоинъ этой жалости? Только тотъ, кто бы не страдалъ при этомъ. А кто могъ не страдать?
   -- Господи, Господи!-- прошептала она -- и схватилась за голову руками.
   Еще когда она читала письмо, слезы не разъ приливали къ глазамъ, и она старалась ихъ подавить, вся охваченная жаждой узнать, что будетъ дальше. Но теперь она не выдержала и заплакала, не вытирая слезъ. Ей такъ хотѣлось бы всю тяжесть страданій тѣхъ людей взять на себя.
   Она плакала и хотѣла, чтобы скорѣе былъ день. Вспомнила, что вчера онѣ условились встрѣчать восходъ солнца. Ей показалось, что это было очень, очень давно. Этотъ вечеръ, разговоръ съ нимъ. Счастье любви, открывшееся ей въ далекихъ отъ любви словахъ. А потомъ...
   Она не могла больше думать объ этомъ ужасѣ, и ее потянуло изъ его плѣна на свободу... къ своимъ подругамъ.
   Тщательно свернула бѣлые исписанные листки и снова спрятала ихъ къ себѣ на грудь.
   Въ комнатѣ разсѣялся робкій перламутровый свѣтъ, который вошелъ вмѣстѣ съ сыроватой свѣжестью вѣтра; огонь лампы чувствовалъ себя чужимъ въ дыханіи наступающаго дня, и самъ хотѣлъ затеряться и растаять.
   Дина забыла объ огнѣ, и онъ остался тускнѣть и холодѣть, какъ открытый взглядъ умирающаго. Она украдкой вышла изъ дому и прежде всего взглянула на его окна; одно окно было открыто; она была увѣрена, что онъ не спитъ, испугалась, что онъ можетъ ее увидѣть и юркнула въ сторону, за деревья.
   Цвѣты, которые она съ такой нѣжной заботливостью поливала вчера, были покрыты влагой, точно матомъ, но уже просыпались отъ розоватаго, утренняго свѣта. Между деревьями прятались тѣни, приникали къ землѣ и какъ будто уходили въ нее, въ то время, какъ лиловая сирень, какъ бы отдавала дню свои алыя краски, а сама начинала блекнуть, покрываться ржавчиной.
   Дина удивилась, что вчера не замѣчала этого увяданія. За эту ночь все должно было состариться и потускнѣть. Ей казалось, что даже своихъ подругъ она не встрѣтить такими, какъ вчера, и, спускаясь внизъ по тропинкѣ, она смотрѣла на море, какъ будто и его думала найти постарѣвшимъ. Мѣсяцъ, у котораго вчера была такая волшебная игра съ моремъ, стоялъ высоко въ тускломъ млѣющемъ небѣ, безжизненный, какъ матовое стекло. Стали посвистывать птицы.
   Она кладетъ руку на грудь: здѣсь. Уже сѣрые холмы не имѣютъ волшебнаго очарованія, какъ вчера ночью: они похожи на могилы. Но постепенно бодрость и ясность молодого утра и въ ней отзываются освѣжающе. Она прибавляетъ шагу; такъ ново идти въ этомъ безлюдьи, предъ восходомъ солнца.
   Развалины на виду. Почернѣвшія обломанныя стѣны возвышаются надъ холмами, почти у самаго моря; и даже сквозь впадины оконъ видны клочья воды вдалекѣ. Тутъ же валяются груды камней и, несмотря на безпорядочный видъ, все въ общемъ довольно красиво, хотя печально. Это не болѣе, какъ разрушенная водокачка, но она имѣетъ такой фантастическій видъ, что ее можно принять за руины стараго замка, особенно ночью при лунномъ освѣщеніи. Теперь здѣсь живутъ только летучія мыши, да совы. И источники воды изсохли, образовали болото, все поросшее высокимъ камышемъ и болотными травами, гдѣ трещать лягушки и стонутъ жабы.
   Около этихъ развалинъ она, навѣрно, встрѣтить своихъ подругъ. За ними должна была зайти Женя, вызвавшаяся бодрствовать всю ночь, чтобы не пропустить восходъ солнца. Каждая изъ нихъ обѣщала вылѣзть въ окно, чтобы не потревожить старшихъ.
   -- Вѣрно проспали:-- думаетъ Дина, не слыша ихъ голосовъ, и несмотря ни на что, она искренно огорчена этимъ обстоятельствомъ. Но на одномъ изъ холмовъ, подъ деревомъ, бѣлѣетъ что-то. Можетъ быть, камни.
   Она приближается и видитъ пять свѣтлыхъ платьевъ, неподвижно лежащихъ въ одной кучѣ. Двѣ подруги, похожія, какъ близнецы, спятъ, положивъ свои головы на плечо и грудь Сони, и кажется, что и тутъ онѣ шепчутся между собой; Хризантема спитъ на плечѣ у Лели, а Женя прильнула къ ней и свернулась, какъ кошечка. Онѣ пришли задолго до восхода солнца, прикурнули въ ожиданіи и моментально заснули.
   Дина смотритъ въ нихъ и не можетъ не улыбнуться; на минуту она забываетъ обо всемъ; ей хочется какой-нибудь шалостью разбудить этикъ сонь: вѣдь сейчасъ взойдетъ солнце. Уже востокъ налился золотисто-малиновымъ свѣтомъ, и море все замерло, какъ бы въ предчувствіи новой сіяющей жизни.
   Но при одномъ ея движеніи бумага снова напоминаетъ о себѣ. Сжимается сердце, и она тихо идетъ прочь, опустивъ голову.
   

II.

   Въ семь часовъ утра Николай съ отцомъ обыкновенно шли купаться и по пути, смѣясь, разсказывали другъ другу свои сны; это осталось у Николая еще съ дѣтскихъ лѣтъ, когда отецъ съ такимъ восторгомъ выслушивалъ его забавный лепетъ и въ свою очередь выдумывалъ ему разныя небылицы. То, что произошло вчера ночью, на морѣ, также представлялось Николаю чѣмъ-то вродѣ сна. Но этого сна онъ никогда не рѣшился бы разсказать отцу. Даже купанье вмѣстѣ съ нимъ было бы нынче ему непріятно. Это была первая тайна его отъ отца, и она тревожила его не столько сама по себѣ, сколько потому, что внутренно онъ не испытывалъ никакихъ угрызеній совѣсти, скорѣе у него было что то вродѣ безотчетной гордости.
   При одномъ воспоминаніи объ этомъ, онъ чувствовалъ истому и еле ощутимую дрожь и принужденно бормоталъ:-- А, чортъ!-- въ то время, какъ губы его сами собой кривились въ неловкую усмѣшку. Замѣтивъ эту усмѣшку въ зеркало, онъ хмурился, но почему то внимательнѣе и дольше, чѣмъ всегда, смотрѣлъ на свое отраженіе и удивлялся, что лицо почти то же, что вчера.
   Пора было итти купаться, но онъ все еще не рѣшался; ходилъ по комнатѣ, брался за свои вещи и то и дѣло останавливался посреди комнаты и къ чему то прислушивался. Въ домѣ было какъ то непривычно тихо. Высунувшись въ окно, онъ увидѣлъ, однако, на террасѣ прислугу, особенно осторожно и безшумно приготовлявшую чайный столъ. Матери тамъ не было.
   Запала новая тревога. Онъ двинулся изъ комнаты и на террасѣ прежде всего встрѣтился съ Дуняшей; та шла за кофе для своей госпожи, на этотъ разъ не захотѣвшей сойти къ общему столу.
   Дуняша остановила на немъ соболѣзнующій взглядъ.
   Это еще болѣе его встревожило:
   -- А гдѣ мама?
   -- Они не выходили.
   -- Почему?
   Дуняша отлично знала, что непріятныя вещи нельзя сообщать сразу, поэтому она повела костлявыми плечами, вздохнула, опустила глаза и начала издалека:
   -- Это всегда можетъ случиться съ тонкой организаціей.
   Но Николай не далъ ей распространиться въ деликатныхъ чувствахъ; онъ пугливо прервалъ ее:
   -- Что случилось?
   Этотъ рѣзкій вопросъ нѣсколько ошеломилъ ее.
   -- Вы не тревожьтесь, ничего опаснаго. Потрясеніе нервовъ, и оттого обморочное состояніе.
   Она опять намѣревалась пуститься въ объясненіе:
   -- Теперь сонъ... послѣ вчерашняго...
   Но Николай уже не слушалъ ее и постучалъ къ отцу.
   Тотъ отворилъ дверь.
   -- Тише, она еще не проснулась.
   Николай понизилъ голосъ до еле слышнаго шопота:
   -- Да что тутъ такое произошло?
   Отецъ отвелъ утомленные глаза, боясь, что сынъ прочтетъ въ нихъ всѣ сомнѣнія и подозрѣнія, измучившія его ночью.
   -- Съ матерью былъ легкій обморокъ.
   -- Обморокъ? Отчего?
   -- Самъ не пойму. Безпокоилась о тебѣ... вѣроятно.
   Николай покраснѣлъ, ему стало стыдно.
   -- Я не могу себѣ простить, что такъ поздно вчера вернулся... катался на лодкѣ и вообще... въ то время, какъ съ мамой случилось это.
   Онъ въ смущеніи и досадѣ дергалъ свой рукавъ,-- привычка оставшаяся съ дѣтства,-- и не смѣлъ поднять глазъ на отца.
   -- И хорошо, что тебя не было: лишнія волненія... тревога.
   -- Да нѣтъ, вообще не слѣдовало ѣхать.
   Отецъ ничего не сказалъ на это; онъ прислушивался къ легкому шуму за дверью, и все лицо его выражало безпокойное ожиданіе. Онъ оглянулся на Николая, точно опасаясь, что тотъ уйдетъ и оставитъ ихъ наединѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ будто желая этого.
   Алексина появилась въ дверяхъ, и Николая сразу поразила перемѣна въ ея лицѣ и во всей ея фигурѣ. Онъ бросился къ ней.
   -- Мама, ну, что?
   Она взглянула на него, пока онъ цѣловалъ ей руки, съ усиліемъ подняла глаза на мужа.
   -- Ты сказалъ ему?
   -- Да, я сказалъ, что волненіе за него тебя довело до обморока.
   Она перевела дыханіе: сынъ ничего не знаетъ. Надо было сейчасъ удалить его, такъ какъ ее сжигала потребность все рѣшить. Ночью не хватало духа прійти къ нему, а на разсвѣтѣ она забылась отъ утомленія. Она успокоила Николая: ей теперь лучше, только болитъ голова; она проситъ его съѣздить въ аптеку за пирамидономъ; нѣсколько порошковъ по восьми гранъ.
   -- Не забудь, по восьми гранъ,-- повторила она, желая пресѣчь возможное подозрѣніе.
   Николай еще разъ съ ободряющей лаской поцѣловалъ мать и направился къ велосипеду. Это было какъ нельзя болѣе кстати; успокоившись за мать, онъ самъ начиналъ испытывать передъ ней ту же неловкость, что раньше передъ отцомъ.
   Дверь закрылась за нимъ, умолкли шаги, и сердце ея заколотилось, какъ въ ожиданіи смертнаго приговора. Молчаніе повисло, какъ гильотина.
   Не смѣя двинуться съ мѣста, пошевелиться, она срывающимся голосомъ забормотала:
   -- Ты не хотѣлъ говорить при немъ, значитъ онъ еще не знаетъ. Благодарю тебя.
   Но тотчасъ же фальшь этихъ словъ, а главное фальшь тона, которымъ они были сказаны, заставили ее закусить губы. Вѣдь онъ былъ ея кредиторъ; что же онъ мучитъ ее молчаніемъ!
   -- За что ты меня благодаришь?
   У нея шевельнулось чувство, похожее на вражду, но она уже не могла выйти изъ этого фальшиваго тона:
   -- Ты спрашиваешь! О, я такъ раскаиваюсь въ своемъ малодушіи. У меня даже не хватило мужества сказать тебѣ все прямо, и я написала.
   Но поднявши на него глаза, она замѣтила, какъ измѣнилось за эту ночь его лицо, и у нея искренно вырвалось:,
   -- Какъ ты долженъ былъ страдать! Всю ночь... всю ночь я слышала твои шаги... Порывалась встать, прійти къ тебѣ... Но я точно была заколочена въ гробъ, и каждый твой шагъ давилъ меня.
   Онъ отвернулся къ окну, чтобы не видѣть этого признанія, падавшаго изъ ея глазъ, какъ высохшіе листья, вмѣстѣ съ этими жалкими словами. И, преодолѣвая мучительную горечь, онъ не сразу отвѣтилъ:
   -- Я не читалъ твоего письма.
   Она опѣшила. Она еще не довѣряла. Можетъ быть, это простая уловка, чтобы больнѣе ударить ее.
   -- Не читалъ? Ты не читалъ? Ты говоришь правду?
   -- Для чего же мнѣ лгать?
   Онъ еще не убѣдилъ ее. Но все въ ней обрадовалось этому наперекоръ ея совѣсти, и даже на щекахъ выступили красноватыя пятна.
   -- Отчего же ты отвернулся?
   Онъ тихо оборотился къ ней и, угадавъ ея скрытую борьбу, съ горькимъ сожалѣніемъ къ ней, подтвердилъ:
   -- Клянусь тебѣ, я не читалъ твоего письма.
   Она не унималась:
   -- И все же твои глаза глядятъ не на меня. Они глядятъ внутрь себя.
   Онъ сдѣлалъ усиліе, какъ будто въ самомъ дѣлѣ отрывалъ взглядъ отъ своихъ собственныхъ мыслей, и съ такой тоской поднялъ на нее глаза, что она затрепетала.
   -- Не читалъ. Я вѣрю. Тебѣ незачѣмъ было читать его. Ты и безъ того обо всемъ догадался. Какъ ты долженъ за этотъ обманъ меня презирать? Но вѣдь я дѣлала это для тебя. Больше всего для тебя.
   Онъ нетерпѣливо повелъ бровями. Ее охватило отчаяніе.
   -- Ты думаешь, что я и тутъ лгу! Ну да, можетъ быть. Послѣ такой низости мнѣ нельзя уже повѣрить.
   Къ отчаянію непонятно примѣшивалась злоба на него. Она выбрасывала слова, почти не провѣряя того, что говоритъ.
   -- Ну, что же ты не выгонишь меня вонъ? Я стою этого. Ужъ если ты говорилъ -- пинками надо гнать такихъ господъ, какъ тотъ, который рѣшился черезъ меня купить тебя взяткой,-- какъ же поступить со мной! Вѣдь я черезъ любовь твою ко мнѣ... Воспользовавшись твоей любовью... твоимъ довѣріемъ...-- путалась она.
   Онъ ничего не понималъ. При чемъ тутъ подкупъ? Передъ нимъ забрезжило что-то новое. И еще не разобравшись толкомъ въ этой путанницѣ, онъ съ жадностью готовъ былъ ухватиться за этотъ неожиданно вынырнувшій обломокъ.
   -- Какъ? Подожди. Я не совсѣмъ понимаю тебя. Это все такъ... такъ необычайно, что у меня мутится въ головѣ.
   Онъ двинулся къ ней и самъ протягивалъ ей руки, наводя ее на свою догадку, оправданіе которой ему было такъ важно, такъ необходимо: всплылъ вексель, который надо было оплачивать... денежныя затрудненія...
   -- Ты говоришь: рѣшился подкупить... черезъ тебя.
   Она почти безсознательно закивала головой, не смѣя уцѣпиться за этотъ намекъ на избавленіе.
   Онъ настаивалъ.
   -- Ты... ты взяла у него деньги?
   Ею овладѣла какая то рабская радость; она съ трудомъ одерживала ее; тайная мысль перешла въ надежду. Можно накинуть на себя петлю подъ вліяніемъ раздраженія, отчаянія, мести... Но, сорвавшись, трудно надѣть на себя ее снова. Въ послѣдній разъ она испытующе посмотрѣла на мужа и послѣ сильной внутренней борьбы, почти вскрикнула:
   -- Да, да.-- Уловивъ въ лицѣ его отблескъ облегченія, юна мрачно закончила:-- Теперь ты все знаешь, дай мнѣ это письмо.
   -- Но у меня его нѣтъ.
   -- Какъ нѣтъ? Гдѣ же оно?
   Онъ самъ испугался.
   -- Я не знаю. Когда я вспомнилъ о немъ потомъ и вернулся, его уже не было тамъ, гдѣ ты его обронила. Мнѣ подумалось, что сама ты, очнувшись и вспомнивъ о немъ, послала прислугу подобрать его и принести тебѣ.
   Онъ говорилъ правду; это ясно. Она всполошилась.
   -- Я не дѣлала этого. Я была такъ увѣрена, что письмо у тебя.
   Позвонила. До прихода прислуги, они не сказали ни слова и избѣгали глядѣть другъ на друга.
   Прислуга явилась, съ скрытымъ любопытствомъ поглядывая на супруговъ.
   -- Вы не подбирали рукописи около террасы вчера?-- Строго обратился къ ней Алексинъ.
   -- Рукопись?
   -- Ну, да, письмо... послѣ того, какъ мнѣ стало дурно?..
   -- Нѣтъ, барыня, я же была сначала съ вами, а потомъ пошла спать.
   Двѣ пары глазъ внимательно остановились на ней:
   -- Идите.
   -- Идите.
   Прислуга поняла, что въ этой рукописи была разгадка вчерашней и сегодняшней неурядицы и пожалѣла, что письмо не попало къ ней. Уходя, она не преминула доложить:
   -- Все уже на столѣ. Прикажете кофе подогрѣть?
   И по тому бѣглому "пожалуйста", которое было брошено ей бариномъ, еще болѣе утвердилась въ подозрѣніи, что у господъ дѣло не ладно.
   Въ дверяхъ она встрѣтилась съ Николаемъ и слышала, какъ мать встрѣтила его тревожнымъ вопросомъ:
   -- Ты, Николай, вчера не подбиралъ случайно никакой рукописи?.. Около террасы.
   Николай удивился.
   -- Какой рукописи? Нѣтъ. Вотъ пирамидонъ, мама.
   Профессоръ поспѣшилъ отозваться:
   -- Пустяки, мой мальчикъ. Это не важно. Вѣрно унесъ вѣтеръ.
   -- Можетъ быть, взялъ онъ... Сергѣй Александровичъ?
   -- Можетъ быть...-- согласился Алексинъ, непріятно задѣтый этимъ предположеніемъ.-- Надо спросить его.
   Онъ уже двинулся къ двери, но Николай остановилъ его:
   -- Да онъ уѣхалъ.
   -- Уѣхалъ! Совсѣмъ уѣхалъ?
   -- Нѣтъ, какъ же онъ могъ уѣхать совсѣмъ, не простившись.
   -- Въ городъ уѣхалъ,-- подтвердилъ Николай.
   Алексина настаивала:
   -- Такъ, такъ, конечно онъ. Больше тамъ не было никого.
   Но Алексинъ возразилъ:
   -- Тамъ была Дина.
   Это неожиданное заявленіе очень встревожило ее.
   Мужъ замѣтилъ это и сказалъ:
   -- Во всякомъ случаѣ, въ чьихъ бы рукахъ эта рукопись ни находилась, у него или у Дины,-- они не станутъ ее читать.
   У нея сорвалось:
   -- Я бы предпочла, чтобы она попала къ нему.
   -- Почему?
   И она съ сожалѣніемъ замѣтила, что опять неосторожно заронила въ него сомнѣніе.
   Николаю показалось, что въ саду мелькнула Дина.
   -- Я пойду позову ее, если надо. Да что вы не идете пить чай?
   Не слѣдовало, чтобы это всѣмъ бросалось въ глаза, и они пошли.
   Николай покликалъ Дину; она не отозвалась. Прислуга сказала, что Дина ушла изъ дома чуть свѣтъ. Послали разыскать ее.
   Николай наскоро выпилъ чай, помялся, помялся и дѣловито заявилъ, что онъ долженъ ѣхать въ городъ: когда онъ ѣздилъ за лѣкарствомъ, онъ по дорогѣ встрѣтилъ товарища -- Есть довольно важныя вѣсти, отецъ. Я еще толкомъ не знаю,-- пріѣду, разскажу.
   Мать обезпокоилась:
   -- Ты уходишь?
   -- Да надо. Въ случаѣ запоздаю къ обѣду, вы ужъ не ждите меня.
   -- Будь поосторожнѣе,-- шепнулъ ему отецъ.
   Николай хотѣлъ отшутиться:
   -- Не безпокойся, мой Авраамъ.
   Но шутка какъ то не вышла.
   Послѣ всего, что произошло у него на глазахъ, Верховскій не почувствовалъ не только угрызеній совѣсти, или раскаянія, но у него не явилось даже и жалости къ ней. Съ яростной досадой онъ пошелъ обратно по аллеѣ, гдѣ нѣсколько минутъ тому назадъ она умоляла его отказаться отъ преслѣдованій.
   Тѣни деревьевъ враждебно пересѣкали дорогу, и онъ злобно топталъ ихъ на пути до тѣхъ поръ, пока не вышелъ за бѣлые столбы воротъ, освѣщенныхъ луннымъ свѣтомъ, около которыхъ почувствовалъ холодъ, какъ будто они были изъ снѣга.
   Тутъ онъ остановился на минуту и, стиснувъ зубы, махнулъ рукой. Нѣтъ, онъ не раскаивался: что бы ни было, хуже для него не будетъ. Эта катастрофа укажетъ выходъ. Почти болѣзненное упрямство, какъ гвоздь, вошло въ него, и онъ уже не могъ вырвать этотъ гвоздь: ему казалось, что смертельная рана откроется тогда, и онъ изойдетъ кровью.
   Она сказала все мужу: ему остается все открыть сыну. Если тѣ разойдутся послѣ этого, надежда его получить большій упоръ. Но пусть даже нѣтъ. Сила и право его любви въ признаніи. Ему нѣтъ дѣла до тѣхъ, кто стоитъ у него на пути. Онъ все откроетъ ему, и тогда видно будетъ, насколько онъ былъ правъ, добиваясь своего. Развѣ сынъ можетъ встрѣтить враждою это признаніе? Развѣ онъ не увидитъ за нимъ безконечности тоскующей любви?
   Безумныя мысли бушевали въ немъ и опьяняли до того, что онъ не видѣлъ за ними ничего, кромѣ ихъ самихъ. Конечно, онъ больше не вернется туда, но найдетъ средство увидѣться съ нимъ.
   Съ томительнымъ ожесточеніемъ онъ перешагнулъ грань воротъ, споткнулся о желѣзную скобу и выругался грубымъ, сквернымъ ругательствомъ.
   Тяжелая хмѣльная муть поднималась у него изнутри и требовала выхода. Онъ зналъ это состояніе и отдавался ему съ мрачной разнузданностью. Оглянулся вокругъ: все глухо. Конки и трамвай, видимо, прекратили движеніе, а экипажъ здѣсь могъ встрѣтиться только случайно въ этотъ поздній часъ.
   Въ лунномъ свѣтѣ, вся перерѣзанная тѣнями деревьевъ, падавшими со стороны, пыльная дорога представлялась чѣмъ-то вродѣ неровной, широкой лѣстницы, терявшейся вдали, и полная безлюдность придавала ей жуткій, почти угрожающій видъ. Налѣво, въ степи, одинокій хуторъ фосфорически свѣтился бѣлыми стѣнами и, несмотря на дальность разстоянія, на этихъ бѣлыхъ стѣнахъ можно было отчетливо разобрать каждый листикъ тѣней отъ деревьевъ: тѣни четко повсюду вырисовывались отъ предметовъ, которые трудно было даже разобрать во мракѣ; и, казалось, именно эти тѣни создавали ту жуткую безкровную тишину, которая бываетъ только въ лунныя ночи.
   Онъ пошелъ пѣшкомъ по дорогѣ къ городу; одна дорога указывалась рельсами, другая шла черезъ степь, мимо одинокихъ хуторовъ. Онъ подумалъ-подумалъ и свернулъ на эту дорогу, хотя плохо зналъ ее. Все же заплутаться было трудно, да онъ и не опасался этого. Здѣсь гораздо ближе и скорѣе можно было встрѣтить обратный экипажъ. Время стояло безпокойное; на этой дорогѣ бывали нападенія, разбои, даже убійства. Но съ нимъ былъ револьверъ и онъ внутренно даже былъ бы доволенъ какимъ-нибудь дорожнымъ происшествіемъ.
   Онъ шелъ съ злораднымъ сознаніемъ своего одиночества, и каждое корявое дерево, встрѣченное на пути, представлялось ему чернымъ уродливымъ рисункомъ его собственной жизни и судьбы. Шелъ, опустивъ голову, искоса взглядывая иногда на свою собственную тѣнь, которая также была похожа на скрюченное дерево.
   У него не было никакихъ опредѣленныхъ мыслей, никакихъ плановъ, но надежда цѣплялась за ничтожные обрывки жизни и тянулась выше и выше, какъ на разбитомъ и тонущемъ кораблѣ осужденный погибнуть цѣпляется за разорванныя снасти и карабкается на самую верхушку мачты.
   Иногда въ памяти вставала безсильно падающая фигура, но и въ этой печальной сценѣ онъ не видѣлъ ничего, кромѣ мести себѣ, и его ослѣпленное отчаяніемъ и ревностью сердце все сжималось въ какой-то желчный комокъ. При этихъ воспоминаніяхъ онъ ускорялъ шагъ: ихъ надо было задушить во что бы то ни стало. Чуялось его униженіе въ нихъ, котораго онъ не могъ и не долженъ былъ простить. Нѣтъ, онъ этого не проститъ.
   Странная, быстрая тѣнь мелькнула мимо его тѣнили исчезла. Онъ вздрогнулъ. Несомнѣнно, это была тѣнь птицы, но самой птицы онъ не видѣлъ въ серебристо-голубомъ туманѣ. И это заставило его суевѣрно оглянуться вокругъ. Ему показалось, что онъ никогда не встрѣчалъ такой щемящей пустоты, и темныя пятна жилищъ и деревьевъ,-- въ ней иногда трудно было отличить одно отъ другого, -- не только не оживляли ее, а зіяли въ ней, какъ провалы.
   Гдѣ-то вдалекѣ прогремѣлъ выстрѣлъ. Онъ обрадовался ему, и суевѣрный испугъ исчезъ.
   Онъ шелъ больше часа, когда вдали, передъ нимъ, холодно и бездушно мелькнули разсыпанные огни электрическихъ фонарей.
   Длинныя черныя трубы рѣзко торчали среди нихъ.
   Онъ подошелъ ближе и догадался, что это -- тюрьма. По другую сторону, невдалекѣ, было кладбище, а дальше темнѣлъ городъ. Отъ тяжелыхъ воротъ тюрьмы отдѣлились два извозчика. Онъ взялъ одного изъ нихъ и приказалъ везти себя на Болгарскую улицу.
   Извозчикъ обернулся къ нему и подмигнулъ.
   -- Повеселиться желаете?-- онъ фыркнулъ.-- Чистая потѣха!
   Верховскій брезгливо поморщился, однако, спросилъ:
   -- Что за потѣха?
   -- Да какъ же. Сейчасъ одного въ тюрьму свезъ, а другого...-- онъ не кончилъ и опять фыркнулъ.-- Жисть!
   -- Что же тутъ смѣшного?
   -- Да какъ же! На этомъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ вы сидите, одного, говорю, въ тюрьму свезъ, а другого...-- Онъ махнулъ рукой и, повидимому, самъ вполнѣ былъ доволенъ этимъ объясненіемъ, за которымъ ему чувствовалась настоящая потѣха жизни.
   -- Что же это ты вора какого-нибудь?
   -- Зачѣмъ вора! Воровъ не станутъ возить ночью, да еще на извозчикѣ. Такого же вотъ, какъ вы, господина свезъ. И сколько теперь такого народа ловятъ, страсть. И какъ только въ тюрьмѣ мѣста хватаетъ!
   -- За что же, по твоему, ихъ ловятъ?
   Извозчикъ обернулся, искоса на него посмотрѣлъ и уклончиво отвѣтилъ:
   -- Не наше это дѣло. Наше дѣло -- возить. Одного -- въ тюрьму, другого -- куда еще... У всякаго своя линія.
   Онъ произнесъ, однако, послѣднія слова не совсѣмъ одобрительно, и трудно было разобрать, къ кому относится это неодобреніе: къ тому ли, кого онъ свезъ въ тюрьму, или къ тѣмъ, кого приходилось возить -- куда еще.
   Верховскій вдругъ вспомнилъ, какъ онъ въ раннемъ дѣтствѣ мечталъ быть извозчикомъ. Но онъ не улыбнулся этому воспоминанію и не вздохнулъ о прошломъ. Оно было такъ далеко.
   -- Давно ты извозничаешь?
   -- Всего пять лѣтъ. Прежде я кондитеромъ былъ, да не вмоготу стало. Вотъ видите.
   Онъ обернулся къ сѣдоку и, снявъ шапку, склонилъ къ нему голову. Это была облѣзлая старческая голова съ бѣлымъ пухомъ вмѣсто волосъ.
   -- А вѣдь мнѣ еще и сорока нѣтъ. Такое дѣло, что и не приведи Богъ. Рѣдко кто на этомъ дѣлѣ удержится. На голову оно дѣйствуетъ.
   -- Огонь?
   -- Не столько огонь, сколько эти самыя сдобныя, сладкія испаренія. Прямо съ ума люди сходятъ, а то опиваются. Я отъ напитковъ воздержался, за то голову стало ломить и сохнуть сталъ, чисто скелетъ. Отъ сладкаго люди толстѣютъ, а мы дохнуть должны.
   -- Что же по твоему это линія?
   -- А какъ же не линія! Такой предѣлъ.
   -- Значитъ, не совсѣмъ линія, если ты извозчикомъ сталъ.
   Онъ вяло и небрежно бросалъ эти слова, чтобы только занять себя.
   -- Это тоже не лучше. Голову сохранилъ -- ноги потерялъ: отморозилъ прошлую зиму. Какой же еще линіи надо! Бѣдному человѣку вездѣ плохо и заступиться некому. А заступится кто, такъ себѣ радъ не будетъ.
   Онъ обернулся и взглянулъ на тюрьму.
   Верховскаго уколола мысль о Николаѣ. Кто знаетъ, можетъ быть на этомъ же извозчикѣ, завтра... послѣ завтра... Николая повезутъ туда же. Его опять захватила эта сѣть, которой онъ самъ оплелъ себя. И лѣзла въ голову дикая мысль спросить извозчика, какъ бы тотъ поступилъ на его мѣстѣ.
   Но экипажъ катился уже по городской мостовой и грохотъ колесъ мѣшалъ говорить. Да это было и безполезно. Что могъ сказать ему этотъ убогій, придавленный человѣкъ, чего бы Верховскій не зналъ самъ!
   Онъ приказалъ извозчику подъѣхать къ самому грязному притону.
   Надъ узкой дверью висѣлъ красный фонарь, и сквозь закрытыя ставни прорывался мутный шумъ и болѣзненныя вскрикиванія музыки, похожія на визгъ собаки, которую бьютъ.
   Дубоватый верзила стоялъ у двери и остановилъ намѣревавшагося отъѣхать извозчика.
   -- Стой! Сейчасъ понадобишься.
   По узкой деревянной лѣстницѣ раздался топотъ, площадная брань и тяжелые удары.
   Верховскій увидѣлъ троихъ молодцовъ, волочившихъ избитаго, растрепаннаго человѣка безъ шапки. Несмотря на кровь, покрывавшую его лицо, видно было, что онъ не изъ ихъ компаніи.
   Верховскій брезгливо посторонился.
   Одинъ изъ бившихъ обернулся къ нему и, какъ бы ища сочувствія, крикнулъ:
   -- Револьверомъ вздумалъ пугать! Я тебѣ покажу револьверъ.
   И онъ съ размаха опять ударилъ его.
   Сверху, съ площадки, двѣ растрепанныя дѣвицы глядѣли на эту сцену. Одна изъ нихъ въ нижней юбкѣ, безъ кофточки, худая и маленькая, сверкая чахоточными глазами, шипѣла:
   -- Сволочи! Жалко, что онъ не перестрѣлялъ васъ всѣхъ!
   Толстая, пьяная, рябая, съ заплывшими глазами, одѣтая турчанкой, тащила назадъ свою подругу.
   -- Настька, идемъ, а то и тебѣ достанется. Слышала: онъ... какъ его... анархистъ!
   Она тяжело и кругло выругалась, въ то время, какъ первая крикнула громче:
   -- Ну что жъ, что анархистъ! Такъ ихъ сволочей и надо. Шкуру съ этихъ кровопійцевъ надо драть, а не только деньги. У!..-- погрозила она своимъ маленькимъ, костлявымъ кулачкомъ.
   Музыка продолжала визжать и вскрикивать; женщины -- ругаться; на минуту трескъ отъѣзжавшаго извозчика ворвался въ этотъ отвратительный шумъ, и Верховскій холодно и зло повторилъ слова извозчика:-- Жисть! Потѣха!
   Толстая бросилась ему навстрѣчу и заболтала пьянымъ тяжелымъ языкомъ на турецкій манеръ:
   -- А, шалда, балда, Асманъ Паша! Угостите пивкомъ, кавалеръ!
   Противный кислый запахъ удушливо и ѣдко дохнулъ на него и казалось, что этимъ же отвратительнымъ запахомъ пропитаны и звуки музыки.
   Но ему, какъ пьяницѣ во время похмелья, достаточно было побороть отвращеніе, сдѣлать первый глотокъ,-- какъ опьяненіе охватывало его съ неудержимой силой.
   Въ небольшой залѣ, оклеенной обоями съ цвѣтами, похожими на вареныхъ раковъ, плясали подъ музыку дѣвицы съ гостями, а въ углу примостился еврейскій оркестръ и четыре измученныхъ, потныхъ человѣка скрежетали на своихъ инструментахъ ухарскій, плясовой мотивъ, который, однако, вблизи еще болѣе напоминалъ печальный визгъ и скрежетъ избиваемыхъ животныхъ.
   Никому не было никакого дѣла до того, что сейчасъ изъ этихъ стѣнъ выхватили для неволи, можетъ быть, для пытки и смерти человѣка, который здѣсь искалъ спасенія отъ преслѣдователей.
   Впрочемъ большинство публики состояло изъ самаго мелкаго отребья: пропойцы-матросы, сутенеры, воры и сыщики... Вмѣстѣ съ проститутками, они здѣсь убивали себя пьянствомъ и развратомъ не хуже, чѣмъ тамъ, на Востокѣ, озвѣрѣлые люди убивали другъ друга.
   Потный плѣшивый человѣкъ, съ жирными, обвисшими усами изо всей силы барабанилъ по клавишамъ сквернаго піанино.
   Верховскій сѣлъ у столика въ углу и потребовалъ себѣ коньяку.
   Толстая дама съ множествомъ гребней и съ тяжелой золотой цѣпочкой на шеѣ тотчасъ же обратила вниманіе на чистаго гостя и предложила ему перейти въ кабинетъ.
   -- Послѣ.
   Онъ налилъ себѣ большую рюмку коньяку, но не успѣлъ еще ее поднести ко рту, какъ двѣ дѣвицы, въ коротенькихъ красныхъ юбочкахъ, изъ подъ которыхъ, какъ обрубки, торчали неуклюжія ноги, держась подъ ручки, подошли къ нему.
   -- Что же вы это, мужчина, одинъ пьете! Угостите и насъ.
   -- Пожалуйста.
   Одна изъ нихъ сѣла ему на колѣни, другая жеманно опустилась на стулъ.
   Верховскій, не открывая рта, сквозь зубы выцѣдилъ коньякъ и на одинъ мигъ почувствовалъ пріятную, разслабляющую усталость. Онъ тотчасъ же налилъ себѣ вторую рюмку и выпилъ ее почти залпомъ.
   -- Вотъ это по моему,-- одобрила дѣвица, сидѣвшая. у него на колѣняхъ. И также опустошила свою рюмку.
   -- А меня ты забылъ, душечка? А еще знакомый!-- упрекнула толстая турчанка, хохоча во весь ротъ, и сѣла ему на другое колѣно.
   -- Настька!-- взвизгнула она, увидѣвъ въ дверь свою разъяренную подругу.-- Иди сюда. Здѣсь кавалеръ настоящимъ коньякомъ угощаетъ.
   -- Я думаю сначала надо бы разрѣшенья попросить,-- съ гримасой замѣтила жеманшща.
   -- Идите,--крикнулъ Верховскій.
   Но та злобно сощурила глаза и пошла прочь.
   -- Вотъ дура,-- проводила ее турчанка.-- Теперь будетъ ревѣть. Уткнется въ подушку и прореветъ цѣлый часъ.
   -- Почему? Развѣ это ея кота арестовали?
   Онъ незамѣтно для себя выпилъ третью рюмку, налитую ему одной изъ дѣвицъ и закусилъ ее кусочкомъ лимона.
   Кровь по новому задвигалась въ немъ и настроеніе стало окрашиваться въ ядовитый, зеленоватый тонъ, какъ будто на немъ отлагалась прозрачная ярь.
   -- Какой тамъ кота!-- Услышалъ онъ.-- Она ужъ у насъ такая... чудная. Всѣхъ ей жалко. За всѣхъ грызется. А если несправедливость, такъ и взъѣстся вся... Чуть не кусается со злобы. Настька, чортъ!-- взвизгнула она. И не дожидаясь отвѣта, спрыгнула съ колѣнъ, тяжело стукнувъ башмаками объ полъ, и побѣжала за подругой, свистя своими турецкими шароварами.
   Черезъ минуту она вернулась.
   -- Не идетъ. Тутъ говоритъ есть шпики,--дунула она въ самое ухо Верховскому,-- Не хочу, говоритъ, эту мразь видѣть.
   Верховскій едва ли слушалъ ее, слѣдя за залихватскимъ молдаванскимъ джигомъ, который отхватывалъ матросъ съ дѣвицей.
   -- Перейдемте въ кабинетъ. Мы тамъ вамъ споемъ и спляшемъ не хуже этихъ.
   -- Идемъ.
   Ему теперь было все равно. Уже коньякъ загудѣлъ въ немъ знойную, пронзительную пѣсню, онъ чувствовалъ, какъ мутное опьяненіе сближаетъ его съ этой толпою, съ дикими голосами и этой визжащей и вскрикивающей музыкой.
   Перешли въ маленькое отдѣленіе, куда, по требованію дѣвицъ, принесли кофе, водку, пиво. Здѣсь также стояло фортепіано.
   Опять появилась мадамъ съ золотой цѣпочкой, чтобы уважить гостя. Ей кто-то уже успѣлъ шепнуть, что гость требовалъ Настю, а она не шла.
   Хозяйка плавно вышла и черезъ минуту та явилась, уже одѣтая, но съ злымъ лицомъ и воспаленными отъ слезъ глазами. Ей предложили угощеніе; она отказалась и сѣла въ уголъ.
   Верховскій подошелъ къ ней и спросилъ:
   -- Вы недовольны? Васъ заставили прійти сюда?
   Она искоса повела на него глазами.
   -- Чего?
   -- Оставь ее, душонокъ,-- оттягивая Верховскаго за руку, вмѣшалась турчанка.-- Она такъ скорѣе отойдетъ. Да пригласили бы музыку, а то чисто похоронное бюро, и Настя въ черномъ.
   -- Какую музыку?
   -- Да хоть тапера.-- Она опять склонилась къ его уху и дунула въ него мокрыми губами.-- Безпремѣнно пригласите тапера: это ея отецъ.
   Верховскій не склоненъ былъ чему бы то ни было удивляться здѣсь, но это обстоятельство его нѣсколько поразило.
   -- Какъ, ея отецъ?
   -- А что-жъ!
   -- Ничего.
   И опять вспомнились ему эти два слова: жисть, потѣха.
   -- Зовите тапера.
   -- Дульцинея! Гдѣ Дульцинея?-- раздалось за дверью.
   Жеманница встала.
   -- Здѣсь.
   Маленькая головка, съ кудрявыми волосами и съ острымъ носикомъ просунулась въ дверь.
   Турчанка схватила ее за вихоръ и втащила въ комнату.
   -- Дзыга! Ее Матей зовутъ, а мы ее такъ прозываемъ, что она пляшетъ хорошо. Чистая дзыга вертится.
   Дзыга была маленькая, тщедушная дѣвочка, почти ребенокъ, съ стриженной головой, съ плутоватыми глазами, похожая на переодѣтаго мальчика.
   -- Тебя гость зоветъ,-- обратилась она къ Дульцинеѣ.
   Та вышла.
   -- Позови пана,-- крикнула ей въ догонку турчанка.
   Дзыга увернулась изъ подъ ея руки.
   -- Я сейчасъ.-- И юркнула въ дверь.
   Звуки музыки, топотъ пляшущихъ и взрывъ голосовъ врывались въ открытую дверь.
   Верховскій подошелъ, чтобы затворить ее и взглянулъ въ ту сторону корридора, куда исчезла Дзыга. Она кого-то напомнила ему.
   -- А! Вспомнилъ.
   По губамъ, какъ дуновеніе, прошло ощущеніе легкаго чистаго поцѣлуя въ мягкомъ вечернемъ сумракѣ...
   Онъ на минуту задумался. Та же Дзыга, но уже въ бѣломъ, какъ мышь, шмыгнула въ корридорѣ въ одну изъ дверей, ведущихъ въ тѣсные душные клѣтушки.
   Онъ не замѣтилъ, какъ мимо его прошелъ панъ и только, когда клавиши всхлипнули, обернулся.
   Таперъ поднялся со стула и отвѣсилъ ему церемонный поклонъ.
   Верховскій вспомнилъ, что сказала ему толстуха и внимательно поглядѣлъ въ красное, бугрозатое лицо, съ маленькими дрожащими глазами, въ которыхъ было что-то жабье.
   -- Пану угодно музыку?-- загнусавилъ таперъ.-- Все, что угодно пану, мазурку... вальсъ... краковякъ... Какіе угодно танцы. И акомпанементы, если угодно пану пѣть.
   И въ гнусавомъ голосѣ его было что-то квакающее и отвратительное.
   Онъ взглянулъ на Настю. Она сидѣла, не обращая никакого вниманія на отца. И толстуха, нѣжно обнявъ, уговаривала ее.
   -- Отецъ!-- повторилъ про себя Верховскій.-- И почувствовалъ невольное омерзеніе, смѣшанное съ любопытствомъ.
   -- Играйте, что хотите.
   Его потянуло запить это впечатлѣніе, такое скользкое и мокрое, какъ будто оно ощутительно коснулось его. Онъ опять выпилъ рюмку коньяку, уже не разбирая изъ чьей рюмки пьетъ. Было душно и жажда принимала какой-то специфическій характеръ.
   Прыгающіе звуки музыки метались въ этой духотѣ до такой степени ярко, что ихъ, кажется, можно было видѣть окрашенными въ пестрыя лубочныя краски.
   Среди этихъ бѣснующихся звуковъ онъ вдругъ услышалъ смѣхъ неожиданно развернувшійся, какъ яркая лента, и съ удивленіемъ увидѣлъ, что смѣется Настя.
   Вотъ она встала, какъ плетью, хлопнула тонкой рукой по плечу чѣмъ то разсмѣшившую ее толстушку, и направилась прямо къ Верховскому, сидѣвшему около стола.
   -- Ну, давайте что ли и мнѣ угощенія.
   Ея лицо совсѣмъ перемѣнилось: изъ злого и отталкивающаго оно стало привлекательнымъ и милымъ и даже, какъ будто пополнѣло. Только большіе чахоточные глаза были попрежнему наполнены болѣзненной грустью и какъ будто не принимали никакого участія въ охватившемъ ее оживленіи.
   -- Вотъ она у насъ всегда такая,-- съ влюбленной гордостью замѣтила турчанка.
   Настя залпомъ опрокинула въ себя коньякъ и, какъ то по цыгански взвизгнувъ, всплеснула руками и завертѣлась посреди комнаты въ молдаванскомъ танцѣ.
   Толстушка стукнула каблуками, объ полъ такъ, что все вздрогнуло и задребезжало на столѣ и также выскочила на середину комнаты, притопывая ногами съ легкостью, которой трудно было ожидать при ея тучности.
   Но она скоро утомилась и хлюпнулась на стулъ. Настя, повидимому, только разошлась.
   Она носилась по комнатѣ легкая, какъ черная тѣнь.
   -- Дзыгу.
   Въ ту же минуту хлопнула дверь и влетѣла, какъ вѣтеръ, Дзыга въ одномъ бѣльѣ, дѣлавшемъ ее совершенно похожей на уличнаго мальчишку.
   Всѣ дѣвицы взвизгнули отъ восторга, а турчанка, такъ даже привскочила на мѣстѣ, хлопнула себя короткими толстыми руками по турецкимъ шароварамъ и ухарски тряхнула головой, съ распустившимися отъ пота кудерьками.
   -- Отдирай, примерзло!
   Музыкантъ изъ всѣхъ силъ грохнулъ руками о клавиши, склонившись къ нимъ головой, точно самъ упиваясь неистовыми звуками.
   Двѣ фигуры, черная и бѣлая, вертѣлись подъ эти звуки, то бросаясь одна къ другой и крутясь на одномъ мѣстѣ, какъ пестрый волчокъ, то отталкиваясь одна отъ другой, чтобы сдѣлать нѣсколько ловкихъ вывертовъ и опять броситься другъ-другу въ объятія.
   Обѣ онѣ точно пьянѣли отъ этой дикой пляски, разжигая одна другую взвизгиваніями, взглядами, прикосновеніями двухъ тѣлъ, движенія которыхъ становились все сладострастнѣе и непристойнѣе.
   Какія то новыя дѣвицы приходили и уходили съ нездоровымъ смѣхомъ и лихорадочными глазами; даже тѣ изъ нихъ, которыя не пили, были въ какомъ то чаду опьяненія, безъ чего имъ невозможно было бы вести эту жизнь.
   Тѣ все плясали и, казалось, между музыкой и ими установилась такая тѣсная связь, что ни тѣ, ни другія не могли сами остановиться.
   Вдругъ музыка взорвалась послѣдними звуками и точно упала въ пропасть, которая сразу поглотила ее.
   Тѣ, какъ плясали, такъ и покатились одна на другую на полъ, сплетаясь ногами и руками, тяжело дыша и хохоча съ какими то раздражающими взвизгиваніями.
   Къ нимъ бросились съ напитками, и онѣ тутъ же, сидя на полу, съ жадностью пили вино, закрывая отъ усталости и наслажденія глаза, потягиваясь утомленными членами.
   -- Уфъ, жарко.
   Настя стала разстегивать лифъ, юбки... какъ будто она была тутъ одна. И все это какъ то сразу упало съ нея. и она осталась въ одной рубашкѣ, съ обнаженными руками и грудью.
   Но даже, несмотря на эту беззастѣнчивую выходку, въ ней не чувствовалось того цинизма, которымъ были проникнуты всѣ, даже одѣтыя.
   Къ удивленію Верховскаго, она казалась въ платьѣ гораздо худѣе, чѣмъ раздѣтая. Къ угару пьянаго возбужденія отъ алкоголя прибавилась ядовитая струя наготы.
   Онъ посмотрѣлъ на ея отца; тотъ стоялъ къ ней спиною и не пилъ, а всасывалъ въ себя пиво, запрокинувъ голову и вытаращенными глазами глядя въ пѣнящійся напитокъ, какъ будто эти глаза также вытягивали жадно напитокъ и оттого становились мокры и еще болѣе мутны.
   Верховскій старался найти сходство между отцомъ и дочерью, но не находилъ его и начиналъ подозрѣвать, что толстуха наврала ему. Это его почти разочаровало; почему то хотѣлось, чтобы они были именно отецъ и дочь.
   Панъ выпилъ пиво и движеніями, претендовавшими на грацію, сталъ расправлять свои, намокшіе въ пѣнѣ, усы.
   Верховскій обратилъ вниманіе на его руки: когда то это были, видимо, красивыя руки, какія бываютъ у артистовъ и у шуллеровъ. Артистомъ онъ быть не могъ, шуллеромъ онъ былъ, несомнѣнно. Но уже эти оплывшіе пальцы, навѣрно, давно потеряли свои способности; они дрожали, какъ и зрачки, также утратившіе свою остроту.
   Ему хорошо былъ знакомъ этотъ типъ. Сначала успѣхъ, деньги... Потомъ избіенія; успѣхъ, перемежающій съ избіеніемъ; деньги съ позоромъ; и, наконецъ, одни избіенія и позоръ.
   Верховскій снова налилъ ему пива и чокнулся съ нимъ своей рюмкой.
   -- Бардзо дзинкую, пану.
   -- Панъ, какъ видно, зналъ лучшія времена?
   Тотъ закрутилъ усъ и льстиво закивалъ головой.
   -- У пана вѣрный глазъ. Панъ умѣетъ отличать людей даже въ такомъ видѣ..
   Развинченными движеніями указавъ на свой засаленный фракъ и лоснившіеся и вытянутые на колѣняхъ брюки, онъ вздохнулъ, сощурилъ глаза и скосилъ ихъ на пивную пѣну, точно видѣлъ сквозь нея свое блестящее прошлое.
   -- Э, не все ли равно,-- съ разсчитаннымъ философскимъ пренебреженіемъ отвѣтилъ Верховскій.-- Стоить ли жалѣть о чемъ нибудь. И развѣ костюмъ или стѣны дѣлаютъ человѣка инымъ! Наконецъ, когда у человѣка нѣтъ никого, о комъ бы надо было заботиться, ни сына, ни дочери...-- Онъ умышленно громко говорилъ эти слова, бѣглымъ, но острымъ взглядомъ окидывая Настю и тапера, и всѣхъ остальныхъ.-- Не все ли равно, гдѣ и какъ онъ коротаетъ жизнь!
   Послѣднюю фразу онъ уже докончилъ машинально. Хотя никто не отозвался ни однимъ словомъ на его вызовъ, онъ ясно увидѣлъ, что толстуха не солгала.
   Она заморгала ему глазами и затрясла головой, желая предупредить дальнѣйшія поползновенія на этотъ счетъ, но ему уже ничего болѣе было не нужно.
   Онъ почему то былъ злорадно доволенъ этимъ обстоятельствомъ, и тянуло узнать всю подноготную, точно это была внутренняя потребность, настойчивая и болѣе загадочная, чѣмъ потребность въ алкоголѣ и во всемъ этомъ угарѣ.
   Едва передохнувъ, Дзыга опять сорвалась съ мѣста и исчезла; онъ замѣчалъ, что раньше не надолго исчезала даже и толстуха.
   Теперь она снова сидѣла за столомъ, осоловѣлая, зѣвающая.
   -- Куда это все исчезаетъ Дзыга?
   Толстуха мутно и насмѣшливо на него посмотрѣла.
   -- Будто самъ не знаешь?
   На самомъ дѣлѣ онъ зналъ, но продолжалъ разспрашивать:
   -- И часто такъ приходится принимать гостей?
   Та дѣловымъ тономъ отвѣтила.
   -- Кому какая удача. И потомъ день на день не похожъ. Мнѣ позавчерась въ сутки восемь человѣкъ удалось принять,-- похвасталась она.
   Верховскаго передернуло: она относилась къ этому совершенно также, какъ извозчикъ относился къ своимъ сѣдокамъ. И также, какъ извозчикъ, она должна была выручить для хозяйки извѣстную сумму.
   Снова явилась и эта хозяйка. Она взглянула на Настю, сидѣвшую на полу, по прежнему въ одной рубахѣ, но, видя, что щедрый, разгулявшійся гость ничего противъ этого не имѣетъ, добродушно и даже ласково улыбнулась.
   Верховскій пригласилъ ее къ столу, она поблагодарила, присѣла на стулъ, съ котораго угодливо вскочилъ панъ, тотчасъ же занявшій свое мѣсто у инструмента.
   Оглянувъ столъ, она отказалась отъ напитковъ.
   -- У насъ мадама только шампанское пьетъ,-- поднимаясь съ полу и фамильярно обнимая свою хозяйку, проговорила Настя.
   Та слегка шлепнула ее.
   -- Ахъ, ты, капризница!
   Верховскій приказалъ дать шампанскаго.
   -- Марка?
   -- Они знаютъ. Cordon rouge. Sec.
   Принесли шампанское. Таперъ заигралъ тушъ. Всѣ чинно чокнулись съ хозяйкой. Отношенія были, повидимому, совсѣмъ семейныя и только панъ явно хозяйку побаивался и лебезилъ передъ нею.
   Онъ всегда удивлялся, съ какой простотой и умѣньемъ держать себя эти особы съ посѣтителями и со всѣмъ своимъ штатомъ. Онъ не безъ почтенія глядѣлъ на это полное, нѣсколько одутловатое лицо, мягкія лиловатыя губы, немного хищный носъ, и спокойные глаза съ набѣгающими вѣками.
   Эти глаза близко видѣли десятки тысячъ людей, такими, какъ они есть на самомъ дѣлѣ, потому что только въ этихъ стѣнахъ люди вмѣстѣ съ своимъ платьемъ снимали свои маски и являлись животными, не заслуживающими ничего, кромѣ равнодушнаго презрѣнія.
   Медленно навертывая на пальцы лѣвой руки, унизанной кольцами, свою золотую цѣпочку, она цѣдила сквозь зубы шампанское, посматривая иногда на Верховскаго съ такимъ выраженіемъ, какъ будто они уже давно знакомы и она отлично его знаетъ.
   Конечно, она презирала и его. Тотъ это чувствовалъ и признавалъ за ней это право. Она видѣла здѣсь и такихъ, какъ онъ, и почище его. Солидные отцы семейства; ученые съ высокими, чистыми лбами; вздыхающіе ханжи: люди, слывущіе образцомъ добродѣтели; старики и молодежь... дѣти, также, какъ и тѣ, кого считаютъ отбросами общества, -- они отличались въ ея глазахъ только степенью доходности.
   -- Вы, кажется, у меня въ первый разъ въ гостяхъ?-- спросила она съ любезностью дамы, хозяйки большого салона, которая, какъ бы извиняется въ своей неувѣренности.
   Онъ кивнулъ головой.
   -- Неужели же вы помните лица всѣхъ, кто у васъ бываетъ?
   -- Не всѣхъ, но васъ я бы запомнила.
   Это было весьма любезно съ ея стороны, но не очень пріятно ему.
   -- Въ другой разъ я къ вамъ прійду въ маскѣ.
   Она скользнула по нему взглядомъ. Можетъ быть, этому тоже надо скрываться. Она успокоительно и серьезно замѣтила:
   -- Это вѣдь я только для себя.
   -- Правда, тутъ, кажется, и безъ васъ есть кому наблюдать.
   Она поморщилась.
   -- Что подѣлаешь. Намъ нельзя ихъ не пускать.
   Она подняла голову и съ скучающимъ видомъ посмотрѣла на потолокъ.
   -- Такое время, что отъ этого народа не уйдешь,-- загадочно сказала она.
   -- Ну, кажется, вамъ то нечего жаловаться на это время.
   -- Да, это ужъ всегда такъ. Жить тяжело людямъ, вотъ къ намъ и пріѣзжаютъ повеселиться.
   -- Хорошее веселье.
   -- А что-жъ не веселье,-- обидѣлась турчанка.-- Не всѣ такими крокодилами смотрятъ, какъ вы. Зачѣмъ же вы пришли къ намъ, коли у насъ не весело?
   Его эта обидчивость разсмѣшила. Но та не унималась: у нея накипѣло недовольство на кого то и хотѣлось отомстить за Настю, которая съ внимательнымъ вопросомъ глядѣла на Верховскаго.
   -- Тоже прійдутъ вотъ такіе... Дѣло не дѣлаютъ, а разговорами разными смущаютъ.
   -- Кажется, я никакими разговорами никого не смущалъ,-- отшучивался тотъ.
   -- Еще бы и вы начали такую ахинею нести, какъ тотъ!.. Довольно и одного на день. Покажутъ ему, какъ противъ начальства да противъ богатыхъ воевать. И по дѣломъ.
   -- Довольно!-- Стукнувъ кулакомъ объ столъ, вспылила Настя.-- Коли ничего не понимаешь, такъ молчи.
   -- Ты ужъ разошлась очень,-- остановила ее и хозяйка.-- Идемъ спать. Въ салонѣ почти никого не осталось. А этотъ готовъ,-- обратила она глаза на тапера, который спалъ, положивъ голову на клавиши.
   Хозяйка поднялась и протянула руку гостю. Съ ней ушла и толстуха, оставивъ его вдвоемъ съ Настей.
   Та нетерпѣливо посмотрѣла на него:
   -- Ну?
   Онъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Или денегъ жалко?
   -- Нѣтъ, денегъ не жалко.
   -- Такъ подари на память золотой.
   Онъ далъ ей золотой. Она повертѣла его въ рукахъ и опустила въ чулокъ.
   -- Ты добрый.
   -- Нѣтъ, я не потому далъ, что добрый.
   -- А-а,-- протянула равнодушно она, привыкшая ко всякого рода капризамъ, и сѣла рядомъ съ нимъ на диванъ, положивъ ему голову на плечо.
   -- Ну?
   Онъ посмотрѣлъ на старика. Тотъ несомнѣнно спалъ, мертвецки пьяный, и огонь лампы, какъ жирное пятно, свѣтился на облысѣвшей головѣ.
   Верховскій отклонилъ ея голову и, глядя пристально въ глаза, спросилъ:
   -- Это твой отецъ?
   Онъ думалъ, что этотъ вопросъ поразитъ ее, она растеряется, но та только съ недоумѣніемъ повела на него главами.
   -- Ну, отецъ. А тебѣ что за дѣло?
   -- Любопытно.
   -- Ничего тутъ любопытнаго нѣтъ.
   -- Чего же ты разсердилась?
   -- А чего же вы пристаете.
   Онъ перевелъ глаза съ нея на отца. Въ самомъ дѣлѣ, что за глупое любопытство!
   Но взбудораженное алкоголемъ и всѣмъ кошмарнымъ угаромъ этой обнаженной жизни, воображеніе нащупывало въ этой исторіи что то мучительно интересное, почти органически соприкасающееся съ нимъ.
   -- Постой, я спрашиваю тебя не изъ за одного пустого любопытства,-- обратился онъ къ ней серьезнымъ и неожиданно для себя искреннимъ тономъ. И снова притянулъ ее на диванъ.
   Глаза его растерянно забѣгали отъ ея лица къ спящему. Хотѣлось спросить ее о чемъ-то важномъ, но онъ не зналъ, за что ухватиться.
   Она раздражительно замѣтила, не глядя на него:
   -- Чего ерундой заниматься!
   Онъ счелъ это за намекъ.
   -- Я тебѣ мало далъ? На, вотъ -- еще.
   Онъ сунулъ ей въ руку деньги. Она, обрадованная, засмѣялась, хлопнула его по рукѣ и опустила деньги въ тотъ же чулокъ. Въ рукѣ у него остался еще золотой; она жадно посмотрѣла на него.
   -- Дай мнѣ и этотъ... для него.
   -- Для него? Неправда, зачѣмъ ему?
   -- Чего? Неправда! Ей Богу для него. Да и тѣ для него же:-- сказала она-такъ просто, что онъ уже больше не настаивалъ. Его только поразила явная нелѣпость этой жертвы.
   -- Для чего же ему столько денегъ? Онъ здѣсь сытъ, пьянъ.
   -- Ну, что жъ, что пьянъ. А ты не пьянъ!-- обидѣлась она за отца.-- Посмотрѣлъ бы на себя въ зеркало: лицо все въ пятнахъ.
   -- Да, но я за то расплачиваюсь своими деньгами.
   -- Ну такъ чтожъ; ты за это расплачиваешься своими деньгами, а онъ за карты расплачивается своими деньгами.
   Верховскій не выдержалъ. Но сквозь негодованіе на гнусность у него пробивалось непонятное торжество.
   -- Какъ! Онъ проигрываетъ деньги, которыя ты зарабатываешь такимъ... такъ ужасно.
   Она, возмущенная, вскочила съ мѣста.
   -- А тебѣ какое дѣло? Скажите, какой ревизоръ выпекался. Онъ не ворованыя деньги проигрываетъ, а свои.
   -- Какія же свои, когда ты ему даешь?
   -- А что-жъ, я ему не дочь, что ли? Или онъ мнѣ не отецъ?
   -- Отецъ! Отецъ!-- повторялъ Верховскій возбужденно.-- Я понимаю... кровная связь. Но вѣдь онъ... ты... Ну да, конечно, это благодарность за жизнь, которую онъ тебѣ далъ... за то, что онъ тебя выростилъ, но все же допустить свою дочь до этого... И потомъ пользоваться ея же деньгами, для чего!.. для чего!
   Но она нетерпѣливо перебила его, съ раздраженіемъ, размахивая руками.
   -- А, поди ты къ чорту! Тошно слушать. Болтаетъ ерунду какую-то, самъ не знаетъ что. Благодарность... выростилъ... выростилъ, допустить:-- ломаясь, передразнивала она его слова.-- Ничего онъ не допускалъ и ничего не выростилъ. Мать меня выростила, а не онъ. Онъ и въ глаза то меня не видалъ, когда я росла, Онъ только тогда и нашелъ меня, когда ему уже дѣваться некуда было... Пропойцѣ, шуллеру!..-- съ неожиданной злобой обрушилась на отца она.-- Онъ, проклятая гадина, и мать до могилы довелъ... А все-таки я не позволю объ немъ другимъ говорить!-- истерически-пьяно выкрикнула она и стукнула ногой объ полъ такъ, что старикъ вздрогнулъ, приподнялся, но сейчасъ же обрушился руками на клавиши, загудѣвшія съ просонья, какъ вспугнутыя птицы. Опять положилъ голову на руки и захрапѣлъ.
   -- Не позволю и все тутъ! Онъ мой отецъ, а я его дочь. Отецъ!.. отецъ!-- кричала она, колотя себя въ грудь руками, и вдругъ, бросившись на диванъ, внизъ лицомъ, разразилась истерическими рыданіями.
   Верховскій былъ ошеломленъ столь неожиданно развернувшейся драмой, изъ которой ужасъ жизни глядѣлъ такими пожирающими глазами.
   Почти голая, бьющаяся въ судорожной истерикѣ на диванѣ, она показалась ему жалкимъ, изломаннымъ ребенкомъ.
   И еще клавиши продолжали гудѣть, точно внутри этого чернаго ящика пробуждался улей; по-прежнему горѣла лампа; но ужъ что-то трезвое, обличающее и холодною остановилось среди этихъ стѣнъ и живыми открытыми глазами глядѣло на храпѣвшаго старика, рыдающую дѣвушку и Верховскаго, который чувствовалъ мрачную блѣдность не только своего лица, но, кажется, и самого сердца.
   

V.

   Когда за нимъ захлопнулась плоская дверь съ маленькимъ окошечкомъ, былъ совсѣмъ день.
   Это сразу поразило его. Тамъ, въ душныхъ, мрачныхъ стѣнахъ, онъ даже какъ-то не представлялъ, что день можетъ наступить. Во всякомъ случаѣ, прошла необъятно-громадная ночь. И онъ ясно чувствовалъ, что постарѣлъ за эту ночь.
   Гремѣли извозчики; звонили колокола; сновали люди. Въ ясномъ свѣтѣ дня онъ чувствовалъ себя такъ отдѣленнымъ отъ этой жизни, точно это былъ для него новый сонъ: всѣ движенія, всѣ звуки представлялись пронизанными этимъ свѣтомъ и потому осмысленными, и только онъ одинъ былъ внѣ его.
   Душа была подавлена тяжестью и смрадомъ этой ночи, и хотѣлось закрыть лицо чѣмъ-нибудь чернымъ и такъ медленно пройти холодной и мрачной тѣнью среди этой шумящей, улыбающейся и озабоченной жизни.
   Ему казалось, что онъ одинъ только знаетъ ужасную тайну жизни. И передъ этимъ познаніемъ смѣшонъ и жалокъ былъ укоряющій взглядъ и многозвучный голосъ новаго трудового дня.
   Спать ему совсѣмъ не хотѣлось; тѣло все еще было взвинчено болѣзненнымъ возбужденіемъ, и онъ ясно ощущалъ, какъ вибрировала кровь, съ томящимъ жаромъ разливаясь по жиламъ. И сердце то и дѣло давало знать о себѣ лихорадочными перебоями и замедленіями, какъ будто оно жило само собой, встрѣчало какія-то препятствія на своемъ пути, останавливалось передъ ними, или съ разбѣга перепрыгивало черезъ нихъ.
   Но къ лицу, ко всему тѣлу, какъ будто прилипли грязныя, жирныя прикосновенія этой ночи, и хотѣлось смыть ихъ. Онъ взялъ извозчика и приказалъ везти себя въ приморскія купальни.
   Только послѣ купанья его охватила усталость и потребность выпить кофе, какъ-нибудь подбодрить себя.
   На пути въ кофейню онъ снова обратилъ вниманіе на то движеніе, которое бросилось ему въ глаза, когда онъ ѣхалъ купаться; но тогда онъ приписалъ все это слишкомъ рѣзко преломлявшему воображенію.
   Народъ, кучками и поодиночкѣ, скатывался все больше по одному направленію, по улицамъ, которыя, какъ и люди, казалось, имѣли въ этотъ разъ необычное, не то озабоченное, не то алчное выраженіе, смѣшанное съ испугомъ и любопытствомъ.
   Попался конный патруль; лошади выбивали копытами тревогу по мостовой; и нѣкоторые магазины, едва успѣвшіе открыть двери, торопливо закрывали ихъ; съ желѣзнымъ скрежетомъ падали металлическія жалюзи, а тамъ, гдѣ не было ихъ, окна и двери заколачивались щитами, съ тѣмъ отвратительнымъ стукомъ, который напоминалъ стукъ заколачиваемыхъ гробовъ.
   Все еще не вполнѣ довѣряя себѣ, онъ осторожно обратился къ извозчику.
   -- Ну и денекъ.
   Это восклицаніе могло относиться просто къ погодѣ.
   Но извозчикъ принялъ его, какъ надлежало. Недовольнымъ, ворчаливымъ голосомъ, онъ протянулъ по военному, въ себя:
   -- Безпорядокъ.
   И голосъ его, похожій на карканье, прозвучалъ какъ-то зловѣще.
   -- Зра все.
   Верховскій сначала не понялъ его.
   -- Что такое... зра?
   -- Знамо, зра,-- снова каркнулъ тотъ.-- Напрасно значитъ. Смута одна... народъ бунтуетъ. А спросите его: какъ? что? почему?-- неизвѣстно. Ты ежели рабочій -- такъ работай. Солдатъ -- такъ служи; а скудентъ, скажемъ,-- учись. Нечего соваться, куда не спрашиваютъ. Безпорадокъ только. Зра.
   Теперь было понятно, что зра означало -- зря. Но благодаря его тону и мрачности, съ которымъ онъ это слово произносилъ, оно получало особенный смыслъ и звучало какъ-то по апокалипсически внушительно.
   -- Трудно живется... Обижаютъ...-- продолжалъ онъ ворчать про себя.-- Не нами положено. Сколько не бунтуй, этого не перемѣнишь. Народъ только понапрасну пропадаетъ. Зра.
   Мальчишка съ красными телеграммами пробѣжалъ туда же, куда шли всѣ, внизъ, къ порту, который какъ бы всасывалъ въ себя людей.
   Новыя пораженія, новыя жертвы... Все это имѣло роковую связь между собою; возбуждало мрачныя предчувствія.
   Кафэ было полно народомъ; преобладалъ тотъ особенный типъ, въ которомъ жадность сливается съ пронырствомъ подъ приличной внѣшностью и костюмомъ. Незамѣтныя пружинки и колеса биржи; они вертѣлись здѣсь въ какомъ-то безтолковомъ испугѣ и съ недоумѣніемъ глядѣли на толпу, которая скатывалась мимо нихъ, внизъ по широкой гранитной лѣстницѣ, подобно камнямъ горнаго обвала.
   Въ портъ! Въ портъ!
   Сѣрая пыль носилась въ знойномъ воздухѣ, поднимаясь изъ подъ ногъ, и садилась на потныя, возбужденныя лица и деревья бульвара. Въ порту эта пыль смѣшивалась съ чернымъ дымомъ, и въ ней рѣяли мачты и трубы судовъ, ревѣвшихъ и изрыгавшихъ черпые вздохи. И тамъ была та-же тревога, что и на сушѣ. Только одно море загадочно улыбалось небесамъ, дышавшимъ зноемъ.
   Верховскій узналъ все сразу: ночью пришелъ взбунтовавшійся броненосецъ. Начальство перебито; матросы владѣютъ этой стальной крѣпостью и угрожаютъ городу. Ждутъ только другихъ взбунтовавшихся судовъ,
   Слухи ростутъ, доходятъ до нелѣпостей. Тамъ за брекваторомъ, виднѣется этотъ гигантъ, точно карающій камень, упавшій съ неба, и это отъ него идетъ ростущая тревога и зыбь.
   Уходятъ, одно за другимъ, ревущія суда. Но къ броненосцу спѣшатъ катера, лодки... И вдругъ Верховскаго пронизываетъ мысль: Николай долженъ быть здѣсь. Можетъ быть, уже тамъ среди мятежниковъ. Сдавило сердце. Вся трагическая сила и важность событія сосредоточились на немъ одномъ.
   Верховскій машинально поднялся съ мѣста, оставивъ недопитый кофе.
   По залитой асфальтомъ улицѣ рысью проѣхали казаки; стукъ лошадиныхъ копытъ гулко и дробно вкатился въ нестройный гулъ толпы, но ихъ ужъ никто не боялся.
   Верховскій вмѣшался въ толпу, напряженно вглядываясь въ лица, убѣжденный, что онъ вотъ-вотъ встрѣтитъ Николая. Большинство была молодежь и ему то и дѣло казалось, что онъ видитъ его фигуру, черты; онъ протискивался туда, съ отвращеніемъ чувствуя прикосновеніе тѣлъ, толчки, ошибаясь, но ни на минуту не теряя надежды.
   Но скоро непонятное возбужденіе толпы передалось и ему, и минутами казалось, что онъ самъ -- одно это огромное тѣло съ сотней ногъ и головъ, и страшная, почти звѣрская, сила течетъ въ его крови и требуетъ жертвъ и исхода.
   Но и въ этомъ состояніи его не покидала мысль о Николаѣ. Приближался часъ, роковой для него часъ: онъ во всей силѣ проявитъ любовь свою къ сыну, и тотъ пойметъ и оцѣнить это.
   Кошмарность безсонной ночи, необычайность всего, что происходило вокругъ, придавало этимъ мыслямъ фантастическую окраску и опьяняющую возможность. Въ другой разъ онъ не узналъ бы себя въ полубезумныхъ фантазіяхъ, овладѣвшихъ воображеніемъ, но сейчасъ онъ не принадлежалъ себѣ. Да, онъ не принадлежалъ себѣ, иначе не шелъ бы вмѣстѣ съ этимъ стадомъ.
   Внизъ... внизъ... Каменныя ступени оживаютъ подъ ногами, тянутъ въ глубину, головокружительную, какъ глубина бездны. Оглянулся назадъ,-- сотни тѣлъ и головъ поднимаются, какъ движущаяся стѣна; шарканье ногъ о каменныя ступени сливается съ гуломъ человѣческихъ голосовъ. Вотъ чей-то сильный, молодой голосъ вырвался изъ этого гула и запѣлъ призывную пѣсню, но никто не поддержалъ его.
   Толпа, и безъ того возбужденная и опьянѣлая, не нуждалась въ возбуждающей пѣснѣ. Кромѣ того это была пестрая, разношерстная толпа, въ которой больше всего было жаднаго любопытства, за которое она могла заплатить жизнью.
   Глухой трескъ, похожій на раскаты отдаленнаго грома, прокатился надъ этой толпой, и откуда-то сразу всѣмъ стало извѣстно, что это наверху, невдалекѣ отъ порта, взорвалась бомба: убиты и ранены казаки, и кое-кто изъ прохожихъ.
   Толпа, загоготала... Чуялся запахъ гари и крови, котораго такъ недоставало ей.
   Кто бросилъ бомбу? Верховскій съ острымъ вниманіемъ и безпокойствомъ добивался отвѣта. Бросившій бомбу скрылся. Верховскій торжествовалъ со всѣми, не потому, что преступникъ скрылся. Онъ съ щемящимъ чувствомъ видѣлъ на его мѣстѣ Николая. Начиналось что-то похожее на бредъ.
   Лѣстница кончилась. Толпа хлынула направо къ эстокадѣ, въ то время, какъ лѣстница по прежнему кишѣла народомъ, безсмысленно сваливавшимся внизъ.
   Тѣ, которые не смѣли пробраться на самый броненосецъ, все же желали быть поближе къ нему. Хотѣлось убѣдиться, что онъ непобѣдимъ не только благодаря своему вооруженію, но и духу освобожденія, охватившему моряковъ.
   Обломки шпалъ, рельсы, камни, кучи угля валялись на пути, вмѣстѣ съ пустыми нагроможденными бочками, мѣшками, канатами. Все это придавало набережной безпорядочный, неуютный видъ мѣста, покинутаго хозяевами; вмѣсто нихъ ворвалась толпа, справлявшая какой-то безумный, полуслѣпой праздникъ, которому какъ бы не доставало такой же безпорядочной, жуткой музыки.
   Надъ этой пестрой, сбродной толпою колебались, пронизанные солнцемъ, зонтики, часто красные, и это придавало мѣсту сильнаго стойкаго труда необычный для него смѣющійся, торжествующій видъ.
   Оттуда, куда Верховскаго влекла толпа, двигалась такая же толпа навстрѣчу. Они сталкивались, смѣшивались, заражая другъ-друга хмѣльными улыбками, движеніями, жестами. Лица казались поразительно похожими одно на другое, точно въ бреду. И больше всего это однообразіе лицамъ придавали блуждающіе, жадные глаза.
   Верховскій иногда забывалъ зачѣмъ онъ здѣсь, но потомъ, вдругъ приходя въ себя, начиналъ искать все то же лицо. Его не было.
   Глаза уставали отъ пестроты и движенія, отъ блеска солнца, солнца, котораго было такъ много, что имъ свѣтилась земля, стекла, желѣзо и эти красные, какъ огонь, лоскуты надъ толпою. Странно было видѣть чаекъ и голубей, проносившихся иногда надъ водою и надъ разсыпанными по молу зернами. Здѣсь было не мѣсто этимъ мирнымъ птицамъ.
   Верховскій все чаще и чаще слышалъ слово -- трупъ. Оно произносилось съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, и къ нему и отъ него двигалась эта толпа.
   Въ концѣ мола, сѣрымъ пятномъ стояла палатка, сдѣланная изъ паруса, и тамъ лежалъ этотъ трупъ: матросъ съ броненосца, убитый начальникомъ. Окровавленное тѣло выставлено было, какъ знамя возстанія, призывавшее всѣхъ къ борьбѣ и мести. Его охранялъ всего одинъ товарищъ съ броненосца. Но охраны и не требовалось. Тѣ, кто готовы были растоптать это прострѣленное тѣло, не рѣшались сюда показаться. Тѣ же, кто протискивался къ нимъ, съ удивленіемъ вглядывались въ застывшія черты человѣка, смерть котораго вызвала возстаніе.
   Тысячи глазъ инстинктивно искали въ этомъ трупѣ разгадку той тайны, которая отдѣляла нынѣшній день отъ вчерашняго. Но рѣзкія точныя черты простого грубаго лица не давали отвѣта на этотъ вопросъ; онѣ только ясно и вразумительно говорили: я сдѣлалъ свое дѣло, я исполнилъ то, что считалъ своимъ долгомъ. Больше я не могу сдѣлать...
   И толпа, приливая и отливая отъ палатки, не смѣла говорить здѣсь громко, словно боясь оскорбить покой, витавшій надъ покойникомъ.
   Устало, монотоннымъ голосомъ, какъ молитву, около него матросъ разсказывалъ одно и то-же, какъ и за что онъ погибъ. Въ толпѣ плакали какія-то совсѣмъ простыя женщины, бросали мѣдныя деньги.
   Нѣтъ, Николая не было и здѣсь.
   Верховскій съ недоумѣніемъ оглядывалъ толпу и поспѣшилъ отойти отъ трупа, который уже начиналъ разлагаться отъ немилосерднаго солнца. Толпа, особенно сгущенная въ этомъ мѣстѣ, выдавила Верховскаго, и онъ съ облегченіемъ вздохнулъ, очутившись на самомъ краю мола, надъ моремъ. Теперь имъ сразу овладѣло раздраженіе противъ толпы, доходившее до отвращенія къ ней.
   Ему казалось, что онъ понялъ ея низменную, жадную душу: безъ труда, безъ мужества, воровски трусливо, эта толпа хотѣла пріобщиться къ подвигу, урвать у него для себя частицу его красоты и величія.
   Онъ брезгливо сторонился ея и сталъ лицомъ къ морю. Подъ поблѣднѣвшимъ небомъ, оно было глубокаго синяго цвѣта, и зной парилъ его поверхность. Какъ водяные пауки, лодки сновали въ порту; приближались къ броненосцу, отходили отъ него, и казались такъ ничтожны передъ нимъ. Не ему было ждать отъ нихъ помощи.
   А толпа все притекала сверху, изъ города, синѣвшаго въ солнечномъ свѣтѣ, окутаннаго пылью и дымомъ, придававшими ему призрачный и ненадежный видъ.
   Море дохнуло на него покоемъ и мощью, и тѣмъ непріятнѣе вторгались крикливые, надсаженные голоса. На бочки, на дрова, на кучи угля и хлама выскакивали то и дѣло фигуры рабочихъ, женщинъ, стариковъ... Размахивали руками, съ блѣднѣющими отъ страстнаго возбужденія лицами, бросали въ толпу огненныя слова.
   Но явно никто не зналъ, что имъ нужно дѣлать, на что устремить свою раздразненную энергію. Было похоже на дикую игру, на безтолковую репетицію, и какъ-то инстинктивно чувствовалось, что это должно скоро завершиться ужасомъ. Ужъ онъ вспыхивалъ кое-гдѣ кровавыми искрами, и хищно скалилъ зубы изъ-за груды кишащихъ тѣлъ.
   Среди рабочихъ и горожанъ тревожными пятнами мелькали фигуры, не пристававшія ни къ одной группѣ; они нюхали воздухъ, какъ крысы сновали туда и сюда; собирались иногда въ кучки, шептались о чемъ-то и опять разсыпались во всѣ стороны. Одѣтые въ рубище, съ испитыми, дергающимися лицами, съ развинченными движеніями и безпокойно шмыгающими глазами, они казались зловѣщими тѣнями на этомъ пестромъ и яркомъ фонѣ.
   Ему показалось, что на катерѣ, который шелъ отъ броненосца, Николай. Онъ рванулся въ томъ направленіи; пришлось опять протискиваться сквозь толпу.
   Въ сторонѣ звякнулъ выстрѣлъ; дернуло толпу; пробѣжала трусливая судорога. Но скоро стало извѣстно, что убитъ кѣмъ-то портовый стражникъ.
   Опасности не было и толпа двинулась на запахъ крови.
   Неужели Николай среди нихъ? Надо вырвать его.
   Онъ почти бѣгомъ побѣжалъ къ тому мѣсту, гдѣ остановился катеръ.
   И тамъ была толпа. Она громкими криками привѣтствовала матросовъ, которые выскакивали оттуда на берегъ.
   Сѣрые маленькіе люди, похожіе на того, который лежалъ въ палаткѣ.
   Нѣтъ, Николая не было между ними. Тогда онъ сразу проникся убѣжденіемъ, что тотъ уже на броненосцѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ, какъ это ему не пришло въ голову прежде всего. Разспросить этихъ матросовъ? но какъ? И развѣ они скажутъ! Поѣхать туда самому?
   Эта мысль зажгла его. Онъ не раздумывалъ, что изъ этого выйдетъ. Взялъ лодку и приказалъ везти себя на броненосецъ.
   Лишь только вода оторвала его отъ земли, толпа которая тамъ возбуждала въ немъ отвращеніе, перестала вызывать въ немъ раздраженіе и ненависть. Развѣ эти маленькіе сѣрые люди въ матросскихъ курткахъ не производили вблизи такого же жалкаго впечатлѣнія, какъ тѣ? Что сдѣлало ихъ героями? Не живетъ ли въ каждой душѣ жажда подвига? А можетъ быть, это просто помѣшательство, заразительное, какъ болѣзнь.
   Онъ самъ съ изумленіемъ чувствовалъ, что, по мѣрѣ приближенія къ броненосцу, въ него проникаетъ что-то близкое къ безпредметному восторгу.
   Этотъ великолѣпный гигантъ мало походилъ на пріютъ сумасшедшихъ. Въ его высокихъ желѣзныхъ бортахъ, трубахъ и мачтахъ была грозная, притягивающая сила. Оттого и ползли къ нему со всѣхъ сторонъ эти маленькія, переполненныя людьми, лодченки.
   Издали на немъ видны были люди, и только, когда Верховскій представилъ среди нихъ Николая, броненосецъ показался ему на одну минуту громаднымъ, величественнымъ эшафотомъ. Но и это его не испугало. И самая возможность смерти тамъ казалось ему понятной, и даже заманчивой.
   Онъ опустилъ руку въ воду, точно за тѣмъ, чтобы отрезвить себя.
   Вода была теплая и ласковая, и черезъ руку пріятно было впитывать въ себя эту влажную ласку.
   "Если эта чайка пролетитъ надо мною, Николай тамъ", загадалъ онъ. И сердце дрогнуло отъ безпокойнаго ожиданія, когда бѣлая, красивая птица, съ плачущимъ крикомъ скользнула надъ нимъ на распластанныхъ крыльяхъ.
   -- Вы посмотрѣть, иль туда?-- спросилъ его грекъ лодочникъ.
   -- Можетъ быть.
   Тотъ мотнулъ головой, -- ударилъ веслами, и лодка подплыла къ самому броненосцу.
   Ярко блестѣли мѣдныя части и, какъ разинутые рты смерти, чернѣли жерла пушекъ. На борту парохода стояли матросы въ бѣлыхъ курткахъ, въ круглыхъ шапкахъ съ лентами. Матросы были и на вахтѣ, и легко сновали по броненосцу.
   Было что-то стройное и дружное въ ихъ движеніи, и это еще болѣе подчеркивало грозную внушительность событія.
   Верховскій всталъ въ лодкѣ и обратился къ часовому.
   -- Могу я войти на броненосецъ?
   -- Пароль?
   Онъ сконфузился, и вся нелѣпость его поступка стала ему ясна.
   Пробормоталъ:
   -- Мнѣ тутъ нужно повидать...
   -- Пароль?
   Онъ ничего не отвѣтилъ, растерянно цѣпляясь глазами за каждое новое лицо на броненосцѣ.
   Къ часовому подошелъ средняго роста загорѣлый человѣкъ, въ бѣломъ офицерскомъ кителѣ, но безъ погонъ.
   -- Что такое?
   Верховскій повторилъ свою просьбу.
   Но и этотъ потребовалъ пароль.
   Онъ съ досадой махнулъ рукой и сѣлъ.
   Лодочникъ взялся за весла и повернулъ прочь отъ броненосца.
   Верховскій показался самъ себѣ приниженнымъ и маленькимъ, и только тогда овладѣлъ собой, когда они отошли отъ броненосца на порядочное разстояніе.
   -- Назадъ,-- скомандовалъ онъ.
   Смутно надѣялся на какую-то случайность и приказалъ лодочнику объѣхать броненосецъ.
   Вмѣстѣ съ нимъ, вокругъ броненосца, сновало еще множество лодокъ, и было противно мѣшаться съ этой толпой, которой не руководило ничего, кромѣ любопытства. Онъ видѣлъ много лицъ, но ни одного похожаго на Николая. Это доводило его до отчаянія.
   Изъ нѣсколькихъ пойманныхъ имъ словъ, онъ узналъ, что на броненосцѣ совѣтъ. Убѣжденіе, что онъ тамъ, было настолько велико, что онъ уже совершенно опредѣленно мучился вопросомъ, какъ вырвать его оттуда, или -- самому попасть туда?
   Что можетъ этотъ мальчикъ въ такомъ громадномъ дѣлѣ? Ему ли разобраться въ этомъ событіи, передъ которымъ онъ самъ чувствуетъ себя ошеломленнымъ?
   Лодка кружилась, и вдругъ онъ вздрогнулъ отъ неожиданности: чей-то голосъ крикнулъ:
   -- Товарищъ Николай!
   Верховскій вскочилъ въ лодкѣ, но незнакомый голосъ откликнулся на призывъ:
   -- Есть.
   И невысокій коренастый матросъ, съ опущенными усами съ маленькими глазами, подбѣжалъ къ борту.
   Доставлено кѣмъ-то нѣсколько бочекъ съ водкой.
   -- Ага,-- крикнулъ матросъ со смѣхомъ.-- Они думаютъ насъ споить! Онъ бросилъ еще нѣсколько забористыхъ словъ матросамъ, и тѣ дружно съ грубыми шутками вышвырнули бочки за бортъ.
   Больше здѣсь дѣлать было нечего, и Верховскій отправился на берегъ.
   

VI.

   Онъ цѣлый день провелъ въ порту. Наряду съ толпою, гипнотизировавшей его своимъ движеніемъ, возбужденіемъ и шумомъ, его удерживало исканіе Николая, превратившееся въ какую то манію. Можетъ быть, именно, благодаря этой бѣсновавшейся толпѣ, оно такъ остро завладѣло имъ и заставляло метаться отъ одной группы къ другой, переходить отъ слабой надежды къ отчаянію и упрямо ждать отъ этого свиданія послѣдняго разрѣшенія, котораго онъ самъ не представлялъ себѣ изъ инстинктивной боязни.
   Отъ зноя и толкотни то и дѣло мучила его жажда, и въ заходилъ въ набитыя народомъ таверны и пилъ все, что попадалось.
   Отъ сквернаго пива, воды, вина голова дурѣла, и все происходящее вокругъ являлось въ еще болѣе уродливыхъ очертаніяхъ. Толпа то представлялась ему кишащими червями, то выростала до героическихъ размѣровъ, и онъ самъ принижался и возвышался вмѣстѣ съ нею, чувствуя себя травленнымъ наравнѣ со всѣми ядомъ, носившимся въ самомъ воздухѣ.
   По временамъ онъ закрывалъ глаза и подолгу стоялъ неподвижно, точно въ столбнякѣ, и, очнувшись, сразу открывалъ глаза, то думая, что онъ не увидитъ ничего такого, что было раньше, то разсчитывая неожиданно увидѣть прямо передъ собой Николая.
   Но все оставалось по прежнему, и даже, когда скрылось солнце, толпа все еще какъ будто удерживала въ себѣ сверканіе его знойныхъ искръ.
   Подъ вечеръ, все чаще и чаще на глаза попадались тѣ зловѣщія тѣни, которыя такъ робко сновали по утру. Съ закатомъ солнца онѣ стали смѣлѣе, и та отрава, которой были охвачены всѣ, сказывалась въ нихъ дикими, часто непристойными выходками, направленными, главнымъ образомъ, противъ женщинъ.
   Громкій смѣхъ, безумные возгласы все наглѣе вторгались въ призывныя рѣчи; точно злобный дьяволъ, пьяный отъ хищнаго предчувствія, изъ всѣхъ угловъ строилъ глумящіяся рожи, плясалъ и хохоталъ надъ торжествомъ, которое справляли здѣсь.
   Верховскій то и дѣло видѣлъ оборванцевъ съ бутылками въ рукахъ; они пили прямо изъ горлышка, тутъ же разбивали пустыя бутылки о камни, и осколки стеколъ валялись на каждомъ шагу, съ обрывками этикетокъ дорогихъ заграничныхъ винъ.
   Гдѣ то разграбили складъ.
   Подъ кучами угля, рогожъ и всякаго мусора валялись безчувственно пьяные, тѣ же, которые держались на ногахъ, становились все безумнѣе.
   Рабочіе, которыхъ здѣсь было много, пробовали останавливать этотъ сбродъ увѣщаніями, силой, но тѣ не унимались.
   Понемногу исчезли женскія фигуры; рѣдѣла толпа, и какъ вечерняя стая птицъ, то тамъ, то здѣсь, группа оборванныхъ мальчишекъ разсыпалась быстрыми, воровскими налетами.
   Близились сумерки, и Верховскій все чаще и чаще повторялъ про себя, запавшее случайно слово: зря.
   Оно назойливо лѣзло на языкъ и принимало порой смутный образъ, мелькавшій передъ глазами багровыми точками; эти точки звенѣли, смѣялись и иногда текли зигзагами отравныхъ струй, выписывая подобіе буквъ, сливавшихся опять въ тоже самое слово.
   Въ этомъ безплодномъ, назойливомъ мельканіи непостижимо выражалось то, что онъ вддѣлъ здѣсь. И что такъ ѣдко звучало въ этихъ трехъ буквахъ.
   Что-то померкло, облиняло, обнажая уродливо торчащія кости; и вмѣстѣ съ этимъ у Верховскаго потускнѣла надежда встрѣтить здѣсь Николая. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему онъ потратилъ въ этомъ мучительномъ томленіи цѣлый день? Вѣроятное всего, тотъ уже дома. Во всякомъ случаѣ, ничто не мѣшаетъ ему поѣхать туда.
   Онъ устало пошелъ къ той лѣстницѣ, съ которой спускался утромъ, но навстрѣчу оттуда ему стали попадаться растерявшіеся перепуганные люди: войска не пропускали въ городъ.
   -- Западня! Ловушка!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, только здѣсь закрытъ выходъ!
   Шарахнулись въ сторону.
   Откуда-то налетѣлъ порывъ вѣтра, закружилъ пыль тонкимъ крутящимся столбомъ. Заревѣлъ уходящій пароходъ и въ портъ дохнуло паникой.
   Сумеречный воздухъ острыми спиралями пронизывали свистки; свистки скрещивались, захлестывали одинъ другого и заставляли послѣ себя ждать чего-то жуткаго, какой-то напасти.
   Вмѣстѣ со всѣми почувствовалъ испугъ и Верховскій, но тотчасъ замѣтилъ это въ себѣ и съ отвращеніемъ отшатнулся отъ людей, съ которыми побѣжалъ было впередъ.
   Ему стало душно отъ ихъ тревоги, усилившейся сумерками. Что-то остановило его, и глубоко переводя духъ, онъ ощутилъ ѣдкій запахъ, примѣшивавшійся къ смолистымъ и нѣсколько прянымъ запахамъ порта...
   Онъ еще не успѣлъ въ этомъ разобраться, какъ рѣзкій крикъ хлестнулъ его слухъ:
   -- Пожаръ!
   Пронзительнѣе ворвались свистки, и, повернувъ на эти свистки голову, онъ увидѣлъ густые клубы дыма, вырывавшіеся изъ громаднаго пакгауза. Острый запахъ гари вырвался вмѣстѣ съ этимъ дымомъ и заразилъ воздухъ еще большимъ ужасомъ. Истерическій женскій визгъ донесся изъ толпы, но ревъ парохода опять покрылъ всѣ шумы, и толпа опрометью бросилась бѣжать прочь отъ пожара. За то около него запрыгали, зашумѣли оборванцы.
   Пламя вырвалось изъ подъ стропилъ, привѣтствуемое криками пьяной толпы, вспыхивавшими и разгоравшимися также, какъ пламя.
   Почти одновременно пожаръ вспыхнулъ и еще въ двухъ мѣстахъ, и запахъ гари и дымъ обступали портъ, душили сумерки и выступали на ихъ рѣющей смуглости пьянымъ багровымъ румянцемъ.
   Заметались люди, закачались тѣни. Уже не одинъ, а десятки пароходовъ заревѣли въ порту, придавая что то звѣриное и мрачное надвигающемуся ужасу ночи.
   Пожаръ вспыхнулъ и на водѣ, и пароходы, на которыхъ еще оставались люди, спѣшили покинуть пылавшую ловушку.
   Все это возбуждало въ Верховскомъ затаенную, содрагающуюся радость, почти злорадство; внутреннее торжество оправдавшагося предчувствія. Онъ едва сдержалъ крикъ этого торжества, когда на хохочущій призывъ пламени въ портъ ворвался трескъ, напоминавшій грохотъ взрыва.
   Гдѣ то близко. Еще въ ушахъ трещало отъ грохота, а ужъ вопли и стоны отвѣтили на этотъ грохотъ. Ночь сразу стала темнѣе и пламя ярче.
   Онъ обернулся и увидѣлъ нѣсколько ползающихъ и неподвижно валявшихся фигуръ: раненые и убитые.
   -- Вотъ оно,-- мрачно пробормоталъ онъ.
   Мимо него, нагнувшись, въ страхѣ бѣжали люди съ воплями:
   -- Батюшки, убиваютъ!
   Новый залпъ прорвалъ пелену дыма и темноту.
   Онъ машинально присѣлъ и прямо передъ собою увидѣлъ судорожно извивающееся тѣло; оно билось и подскакивало, освѣщаемое пламенемъ пожара. Тогда онъ быстро выпрямился и показался себѣ высокимъ и громаднымъ: новые выстрѣлы въ эту сторону неизбѣжно должны попасть въ него.
   Инстинктивно хотѣлось сжаться въ одну точку, уйти подъ землю, но сознаніе, еще торжествовавшее надъ явной опасностью, опять прожгла мысль, что Николай тутъ. Онъ не хотѣлъ, не могъ уйти.
   Ничего не разбирая, онъ бросился впередъ, обгоняя бѣглецовъ, озаренныхъ пожаромъ, перескакивая черезъ валяврнеся трупы, черезъ ползающихъ въ корчахъ людей и черезъ тѣни, которыя корчились и метались такъ же, какъ люди.
   Становилось жарко отъ пожара и невыносимо душно отъ дыма..Что-то кричало внутри его, и этотъ крикъ, наконецъ, вырвался вонъ.
   -- Николай!
   Этотъ крикъ ему показался страшно громкимъ, можетъ быть, громче выстрѣловъ. Онъ долженъ былъ услышать его, здсь бы ни былъ далеко. Долженъ былъ откликнуться.
   Верховскій остановился, стискивая обѣими руками грудь, въ которой также бушевалъ пожаръ.
   -- Господи! Господи! Господи!
   Жалкая фигура стояла возлѣ него на колѣняхъ и, поднявъ руки къ верху, съ воплемъ выкрикивала. одно это слово.
   Онъ увидѣлъ старика, совсѣмъ обезумѣвшаго отъ страха; и безумный напугалъ его больше, чѣмъ трупы. Онъ опять бросился бѣжать, умышленно держась темноты, въ то время, какъ большинство устремлялось къ огню, какъ будто въ пламени его ища защиту отъ ужаса и мрака, налитого ужасомъ.
   Что то ослѣпительно-свѣтлое упало изъ мрака и пересѣкло ему дорогу. Онъ остановился, закрывъ глаза; и, когда открылъ ихъ, увидѣлъ опять тотъ же мракъ. Это поразило его, какъ видѣніе. Но въ ту же минуту онъ опять увидѣлъ ослѣпительно-голубой лучъ, впившійся въ темноту, обрывавшійся только въ пламени пожара, который онъ пронизывалъ съ броненосца.
   Лучъ прожектора вонзался въ темноту, внимательно нащупывая въ ней кровавое зло, и перелеталъ съ одного мѣста на другое, какъ будто все еще не находя источника этого зла, продолжавшаго, вмѣстѣ съ огнемъ и выстрѣлами, губить людей.
   Залпы сыпали дождь пуль, и Верховскій удивлялся, что онъ все еще живъ и цѣлъ въ этомъ аду. Да, да, это былъ настоящій адъ. Только въ аду можно было видѣть то, что онъ увидѣлъ сейчасъ передъ собою.
   Около огромнаго, съ трескомъ пылавшаго склада, толпа разбила нѣсколько бочекъ съ виномъ, черпала его шапками, пила, валилась тутъ же, около огня, чтобы сдѣлаться его добычей. Люди дрались изъ за того, чтобы раньше зачерпнуть этого напитка -- сообщника смерти и огня.
   Шапокъ казалось, мало; перевѣшивались черезъ отверстія бочекъ, чтобы пить прямо оттуда; захлебывались виномъ и тонули въ немъ, въ то время, какъ пылающій сахаръ лился изъ другихъ бочекъ багровыми удушливыми потоками, заливая еще корчившіяся, сваленныя хмѣлемъ тѣла, которыя заживо превращались въ громадные кровавые цукаты изъ человѣческихъ труповъ.
   Подъ грохотъ выстрѣловъ и шипѣніе пламени нѣкоторые изъ нихъ горланили пѣсни и плясали около огня; другіе, не помня себя отъ ужаса, прямо бросались въ огонь, но, загорѣвшись, выскакивали оттуда и съ невыразимыми воплями метались, какъ живые факелы, катаясь по землѣ, бросаясь на людей, чтобы потушить о нихъ пылающую одежду и волосы, зажигая ихъ въ свою очередь и въ огненныхъ объятіяхъ крутясь вмѣстѣ въ вихрѣ огненнаго танца смерти.
   Верховскій терялъ силы. Онъ уже думалъ только о томъ, чтобы спастись, но до самого парка выходъ былъ закрытъ войсками.
   Кто безумно порывался прорваться здѣсь, падалъ подъ сыпавшимися пулями. Раза два Верховскій спотыкался о трупы, падалъ черезъ нихъ. При одномъ прыжкѣ, изъ подъ ноги его брызги попали на лицо; онъ съ отвращеніемъ вытеръ ихъ платкомъ -- это была кровь,-- человѣческая кровь. Она лилась здѣсь также, какъ вино изъ разбитыхъ бочекъ; драгоцѣнное вино, обезцѣненное человѣческой тупостью и звѣрствомъ.
   Чтобы уйти отсюда, лучше всего было бы взять лодку. Мимо труповъ и огня, сквозь дымъ и гарь, онъ побѣжалъ къ водѣ, закрывая лицо руками, такъ какъ кожа болѣла отъ прикосновенія жара, и ѣло глаза отъ дыма.
   Но и на водѣ былъ тотъ же адъ: горѣли неуспѣвшіе уйти пароходы, горѣла самая вода, залитая масломъ и нефтью. Люди прыгали въ лодки; опрокидывали ихъ; тонули или попадали въ эти пылающія озера и погибали въ нихъ.
   Залпы звучали теперь непрерывно, съ сухимъ трескомъ разрывали воздухъ, и онъ иногда хотѣлъ, чтобы его сразу поразила пуля, чтобы только не видѣть этого ада. Ноги сами несли куда то впередъ. Онъ споткнулся, упалъ и поползъ, какъ пресмыкающееся, вдоль эстокады, которая также пылала въ нѣкоторыхъ мѣстахъ и походила на висящій огненный мостъ.
   Бѣжавшіе рядомъ съ нимъ, также стали падать и ползти. Паника превращала людей въ стадо, и люди безсознательно повторяли то, что дѣлалъ одинъ изъ нихъ, и если бы онъ сталъ сейчасъ кувыркаться, они несомнѣнно продѣлывали бы то-же самое.
   Онъ не помнилъ, какъ очутился на молѣ, недалеко отъ маяка, вмѣстѣ съ какимъ то солдатомъ, который размахивалъ фонаремъ. Здѣсь можно было дышать свободнѣе, хотя жаръ отъ огня доходилъ и сюда.
   Слѣва весь портъ клокоталъ, какъ громадный котелъ, въ которомъ варились люди. Солдатъ что-то говорилъ Верховскому, но онъ не понималъ его, и только когда тотъ радостно закричалъ:-- ѣдутъ!.. увидѣли!..-- онъ обратилъ вниманіе на лодку, которая, то чернымъ силуэтомъ рисовалась на освѣщенной пламенемъ водѣ, то пропадала во мракѣ, точно проваливалась.
   Уже совсѣмъ вблизи ясно было, что гребутъ матросы.
   -- Сюда! Сюда братцы,-- кричалъ солдатъ, хотя лодка и безъ того неслась по этому направленію.
   -- Братцы!.. товарищи!-- продолжалъ онъ кричать.-- А ужъ я хотѣлъ вплавь къ вамъ. Заступитесь, братцы! Тамъ людей убиваютъ. Меня къ вамъ послали. Нашъ батальонъ весь на вашей сторонѣ.
   Онъ, уже рыдая, говорилъ послѣднія слова. И у него спросили пароль. Онъ пробормоталъ что-то.
   Тогда одинъ изъ матросовъ выскочилъ изъ шлюпки, и Верховскій узналъ въ немъ того, кого на броненосцѣ звали Николай.
   Матросъ затрясъ стиснутыми кулаками по направленію къ городу, и у него хрипло вырвалось:
   -- Хорошо-же!.. Мы вамъ покажемъ, драконы!
   Въ эту минуту, невдалекѣ закипѣла и съ гуломъ всплеснулась вода. Вѣроятно, съ берега замѣтили сигнальный фонарь солдата и направили на это мѣсто орудія.
   Матросъ вырвалъ у солдата фонарь и швырнулъ его въ воду.
   -- Айда съ нами!-- скомандовалъ онъ.
   Изъ шлюпки выскочилъ другой и крикнулъ:
   -- До завтра, товарищи!
   Верховскій задрожалъ. Это былъ Николай. Само провидѣніе толкнуло его сюда. Онъ уже не слышалъ ничего больше. Лодка съ матросами и солдатомъ быстро удалялась. Верховскій схватилъ его за руки и трясъ ихъ въ какомъ то изступленіи радости.
   Въ первую минуту Николай не узналъ его, отшатнулся. Верховскій внѣ себя бормоталъ:
   -- Ты! Ты! Я такъ искалъ тебя!
   Тогда Николая ошеломила мысль, что дома стряслось какое нибудь несчастье.
   -- Нѣтъ. Нѣтъ! Не потому... не потому! Я самъ! Ты все поймешь. Все поймешь.
   Онъ не выпускалъ его рукъ и заглядывалъ ему въ глаза, но не могъ найти словъ. Хотѣлось только прижать его къ себѣ, увести куда то, гдѣ нѣтъ ни этихъ выстрѣловъ, ни этого огня и крови.
   Николай былъ пораженъ, что этотъ всегда замкнутый и гордый человѣкъ, выразилъ столько страстной нѣжности къ нему при этой необыкновенной встрѣчѣ.
   Выстрѣлы продолжали шлепать въ воду и гудѣть въ ней.
   Николай потянулъ его впередъ.
   -- Идемъ скорѣе. Я знаю выходъ.
   Онъ пошелъ твердымъ шагомъ. Верховскій почувствовалъ приливъ невѣроятной энергіи, и вмѣстѣ съ тѣмъ страхъ за его и за свою жизнь. Не паническій страхъ, который онъ испытывалъ раньше, а настоящій страхъ смерти, которая теперь представлялась ему во всей своей безобразной, обнаженной ненужности.
   -- Бѣжимъ! Бѣжимъ!
   Онъ схватилъ Николая за руку и стремительно побѣжалъ впередъ. Но когда они уже миновали молъ, Николай умѣрилъ шагъ и повелъ его за собою.
   Они очутились внѣ огня и шли налѣво вдоль моря, поднимаясь на холмы, перепрыгивая черезъ камни. Въ одномъ мѣстѣ ихъ было задержала стража. Но солдаты были того самого баталіона, представитель котораго пошелъ на броненосецъ. Николай бросилъ имъ одно слово, и они пропустили ихъ.
   Теперь они были внѣ опасности. Портъ пылалъ за ними, и пламя прыгало къ небу, обнималось съ черными клубами дыма, и подъ трескъ выстрѣловъ плясало необузданный свой танецъ.
   -- Подлецы! Подлецы!-- вырывалось у Николая.-- Погубить такое дѣло. Ну, да, хорошо, посмотримъ!
   Онъ останавливался. Съ болью смотрѣлъ на горящій портъ и также бѣшено, какъ тотъ матросъ, грозилъ кому то наверхъ. Обида на тѣхъ, которые такъ слѣпо и пьяно сдѣлали непоправимое зло, путалась у него съ негодованіемъ противъ тѣхъ, которые ихъ же разстрѣливали здѣсь массами.
   -- Ахъ, что они! Что они!-- прерывалъ его Верховскій.-- Это соръ жизни, отъ которыхъ нельзя ждать ничего лучшаго, и которые лучшаго не заслуживаютъ. Ты видишь теперь это самъ. Ты убѣдился. Ты не вернешься къ нимъ болѣе! Ты не долженъ возвращаться!
   -- О, нѣтъ, я завтра буду съ ними! Я долженъ только на минуту видѣть мать... отца.
   -- Ты не уйдешь.
   -- Кто мнѣ можетъ помѣшать?
   Верховскій запнулся. Ему хотѣлось сказать: Я -- твой отецъ.
   -- Мать. Я... Отецъ.
   -- Никто. Никто,-- запальчиво выкрикнулъ Николай.-- Ни отецъ, ни мать! Никто!
   -- Ты обезумѣлъ,-- неестественнымъ голосомъ закричалъ Верховскій.
   Николай только тутъ замѣтилъ это -- ты. Но оно толкнуло его не само по себѣ, а въ этомъ грубомъ, повелительномъ окрикѣ. Онъ пріостановился и изумленно посмотрѣлъ на своего спутника.
   Верховскій понизилъ тонъ:
   -- Да, это настоящее безуміе. Будь оно тысячу разъ проклято! Черезъ смерть итти къ жизни; черезъ кровь къ справедливости. Религія рабовъ, которымъ не остается ничего другого. Послушай, послушай,-- схвативъ снова за руки Николая и останавливая его, умоляющимъ голосомъ продолжалъ онъ.-- Ты еще мальчикъ и хочешь казаться не тѣмъ, что есть. Ты любишь природу, а кто любить природу, тотъ не можетъ любить кровь.
   -- Къ чему все это? Время ли теперь заниматься психологіей. Тутъ бойня. Тутъ жгутъ... разстрѣливаютъ людей; Тѣ,-- онъ рванулъ рукой по направленію голубого луча,-- идутъ, жертвуютъ собою. Кто смѣетъ проклинать ихъ... тѣхъ... кто... что дѣлаетъ человѣка великимъ!..
   Онъ изступленно металъ слова, дрожа всѣмъ тѣломъ, и голосъ его клокоталъ, какъ паръ, вырывавшійся изъ клапана.
   -- Остановить меня!-- вызывающе выкрикивалъ онъ, не зная, за что ухватиться, какъ излить все накипѣвшее.-- Только тюрьма... Только петля можетъ остановить меня!
   Онъ задохнулся, подавилъ спазму въ горлѣ и въ нервномъ переломѣ, охватившемъ его экстазомъ неожиданнаго восторга, сталъ выкрикивать одно за другимъ слова, все повышая и повышая голосъ, точно кто то рвалъ за самыя сильныя и глубокія струны въ его груди.
   -- Какая радость! Какое счастье!.. съ ними... Вмѣстѣ... съ этими простыми, честными... грубыми... дѣтьми... героями!..
   Онъ съ рыданіями выбрасывалъ слова, колотя себя въ грудь. И слезы лились у него изъ глазъ, но онъ не замѣчалъ ихъ. Онъ глядѣлъ по направленію броненосца, голубой взоръ котораго пристально и грозно пронизывалъ мракъ.
   Верховскаго волновали его слова радостью и отчаяніемъ, гордостью и боязнью.
   Демоны пожара попрежнему бѣшено кружились и плясали надъ портомъ. Пламя было такъ сильно, что несмотря на дальность разстоянія, предметы здѣсь, камни, холмы, кусты, отбрасывали дрожавшія тѣни, и, когда Николай отступилъ отъ него нѣсколько шаговъ назадъ, въ Верховскомъ открылъ глаза художникъ. И смутно засвѣтился какой то новый образъ, прекрасный и смѣлый, поборовшій ужасъ огня и смерти.
   Если бы это не былъ его сынъ!
   -- Пусть такъ. Пусть... Но зачѣмъ же ты?.. Вы?.. молодые?
   Онъ овладѣлъ собою, почувствовавъ, что тотъ заразилъ его своимъ тономъ:
   -- Вырвать изъ почвы прекраснѣйшіе свѣжіе ростки! Кто же останется, чтобы продолжать эту обновленную, очищенную ихъ кровью жизнь? Если это нужно, пусть идутъ отцы, а не дѣти. Слушай... Слушай,-- внушительно и тверда обратился онъ къ нему.-- Я цѣлый день искалъ тебя, чтобы сказать, наконецъ, то важное... страшно важное для насъ обоихъ, что ты сейчасъ услышишь... сейчасъ.
   Онъ поднялъ голову, вобралъ воздухъ, но все не рѣшался высказаться прямо, и вернулся къ прежнему.
   -- И тамъ, когда начался пожаръ, и стали разстрѣливать, я только думалъ о тебѣ... я только искалъ тебя. Я выкрикивалъ твое имя! Ну, да не о томъ! Я хочу сказать, что ты долженъ повѣрить мнѣ, отнестись съ довѣріемъ ко мнѣ, такъ какъ я... я... я люблю тебя больше, чѣмъ можно любить чужого ребенка.
   Николай нетерпѣливо отвернулся. Его тревожила и стѣсняла эта слишкомъ распахнувшаяся искренность.
   -- Вотъ странно, къ чему такая сантиментальность, право.
   Верховскій притронулся къ его плечу.
   -- Не называй такъ того, что, на самомъ дѣлѣ, гораздо выше и глубже. Я бы хотѣлъ, чтобы ты почувствовалъ эта и протянулъ мнѣ руку... покуда, какъ другу, какъ старшему брату твоему.
   Притаившуюся на время тишину раздробило, что то новое, разсыпавшееся по всему пространству огненнаго пира и заглушившее послѣднія слова Верховскаго.
   Николай страдальчески раскрылъ ротъ, впиваясь большими глазами туда, гдѣ сыпались эти смертельные звуки...
   -- Пулеметы. Пулеметы!-- прошепталъ онъ, какъ то въ себя.
   Верховскій не понялъ и шопотомъ спросилъ:
   -- Что?
   Но тотъ уже стиснулъ зубы и сдѣлалъ движеніе къ броненосцу.
   -- Что же они молчатъ? Даютъ губить людей!..
   Верховскій опять держалъ его руку въ своей.
   -- Вотъ видишь... Вотъ видишь...
   Но, когда тотъ съ досадой вырвалъ руку, онъ пробормоталъ:
   -- Я не о томъ... Я не хочу ихъ унизить. Я только...
   Николай не слушалъ его. Онъ отвѣчалъ себѣ:
   -- Они вѣрно боятся лишнихъ жертвъ. Но это безсмысленно!
   Верховскій съ укоромъ сказалъ:
   -- Ты не слушаешь меня.
   Николай обернулся съ досадой:
   -- Ахъ, я ничего не имѣю противъ васъ, но я не понимаю, къ чему вы это все говорите. Мнѣ кажется, что мы слишкомъ разные, чужіе другъ-другу люди.
   -- Чужіе? Чужіе!
   -- Ну да, развѣ же вы не видите этого сами!
   Верховскій снова не сдержался.
   -- Это все не настоящее. Это навѣяно, внушено тебѣ.
   -- Вы можете объ этомъ думать, какъ вамъ угодно. Но я не хочу слушать этого.
   Онъ рѣзко повернулся и быстро пошелъ впередъ среди холмовъ, покрытыхъ мелкимъ кустарникомъ.
   -- Постой, если ты узнаешь, откуда, изъ какого источника мое право...
   -- Мнѣ все равно. Давняя близость ваша къ моему отцу, матери, еще не даетъ вамъ этого права. Вы хоіѣли сказать, что я дѣйствую подъ вліяніемъ отца. Да, я многимъ обязанъ моему отцу, но, можетъ быть, именно теперь настаетъ часъ, когда мы должны будемъ разойтись съ нимъ въ очень важномъ.
   -- Неужели же не пожалѣешь тѣхъ...
   Новый трескъ пулемета заглушилъ слова, и Николай разслышалъ только конецъ:
   --...Уносишь ихъ любовь, надежды.
   -- Мнѣ некогда разговаривать. Во всякомъ случаѣ, та боль и муки, которыя я ношу въ себѣ съ той самой минуты, какъ рѣшилъ поступить такимъ образомъ,-- они меньше всего нуждаются въ нашихъ чувствительныхъ словахъ. Даже увѣщанія матери, отца не могли бы поколебать меня, такъ что вы ужъ оставьте.
   Эти рѣзкія слова какъ то сами собой срывались у него съ языка. Онъ усталъ за день, дорожилъ каждой минутой; былъ истерзанъ пыткой ожиданія и мыслями о близкихъ.
   Но и тотъ не могъ остановить начатаго.
   -- Если бы онъ любилъ настоящей любовью отца, онъ бы не допустилъ этого безумства.
   -- Ну, ужъ знаете, вы слишкомъ много на себя берете.
   -- Я настаиваю на этомъ. Принимать на себя роль какого то Авраама.
   Заглушая эхо выстрѣловъ, Николай рѣзко крикнулъ:
   -- Я не позволю такъ говорить о моемъ отцѣ!
   -- Рано или поздно вы должны были услышать это или отъ меня или отъ матери.
   Николая толкнуло что то. Онъ остановился противъ него и съ острымъ подозрѣніемъ взглянулъ прямо въ его лицо, оно было багрово отъ зарева пожара, и двѣ красноватыя точки свѣтились въ глазахъ. Ему стало жутко, и онъ, понизивъ голосъ, опустивъ руки, строго спросилъ:
   -- Кто вы такой, чтобы мать моя могла быть за одно съ вами?
   -- Кто я? Ты хочешь знать! кто я?..
   Онъ совсѣмъ приблизилъ лицо къ Николаю, и оно стало опять темнымъ, но Николай отшатнулся отъ него, какъ будто передъ нимъ предсталъ призракъ.
   Это лицо испугало его своимъ безмолвіемъ, наступившимъ вслѣдъ за короткими словами, и безмолвіемъ, котовое остановилось надъ портомъ вслѣдъ за раскатами пулеметовъ.
   Онъ машинально опустилъ руку въ карманъ и нащупалъ тамъ револьверъ.
   -- Если вы еще, хоть слово...-- прохрипѣлъ онъ. И опять замолчалъ, пугаясь своей угрозы, своего собственнаго голоса, не рѣшаясь прямо взглянуть въ глаза того.
   Верховскій опустилъ голову и какъ то сразу сгорбился.
   Тишина растягивалась, томительно пустѣла, напрягая; ожиданіе. Но вмѣсто потрясающаго взрыва, который ожидался въ ней, послышался только слабый трескъ рухнувшихъ зданій.
   Тогда Верховскій заговорилъ монотонно, въ тяжеломъ спокойствіи, и слова его шли одно за другимъ, черныя, поникшія, какъ провожающіе за гробомъ: иногда спотыкались и поддерживали одно другое.
   -- Нѣтъ вы не поняли меня. Можетъ быть, моя давняя дружба съ вашей матерью, мое расположеніе къ вамъ... только это заставило сказать какія нибудь лишнія слова. Но вы не поняли ихъ, если придали имъ какой нибудь такой... невѣроятный смыслъ... который могъ васъ огорчить, даже оскорбить. Вы правы, я теперь вижу самъ... Я не долженъ былъ пытаться остановить васъ отъ того, что мнѣ представляется безуміемъ... Спасти ваше будущее, быть можетъ вашу жнень? Но у васъ есть отецъ... мать, а кто я вамъ?... Въ самомъ дѣлѣ, я посторонній, чужой человѣкъ. Простите. Въ моей одинокой жизни... послѣ всѣхъ паденій, заблужденій, мнѣ померещилось что-то вродѣ настоящей привязанности и на ней хотѣлось остановить сердце. Ради этого... о, конечно, только ради этого, я взялъ на себя смѣлость сохранить васъ той семьѣ, съ которой меня связывала давнишняя близость. Впрочемъ, и это прошло. Нельзя возстановить разбитаго зеркала, а время разбиваетъ все.. Такъ не сердитесь же на меня., забудьте все, что было вомнѣ непріятнаго для васъ...
   Николай съ трудомъ усваивалъ то, что онъ говоритъ, и не пытался вникнуть въ его слова; ему хотѣлось, чтобы это поскорѣе кончилось. Это неожиданное объясненіе путало его, какъ веревка, попавшая въ колесо. Откуда? Зачѣмъ? Онъ боялся доискиваться ея начала. Поскорѣе вырвать и все тутъ. И потому, когда тотъ обратился къ нему? со словами:
   -- Скажите мнѣ что нибудь на прощанье..
   Онъ ничего не отвѣтилъ, а подумалъ только: слава Богу, сейчасъ конецъ.
   -- Молчите? Ну, не надо.
   Повернулся и, не оглядываясь, пошелъ назадъ. Николай хотѣлъ крикнуть: куда вы? указать ему выходъ.
   Фигура Верховскаго качалась, какъ тѣнь, на багровомъ заревѣ и то казалась большой на огненномъ фонѣ, то ничтожной, какъ тонкая свѣтильня громаднаго пламени.
   Какое-то неопредѣленное чувство, близкое къ недоброжелательству удержало Николая: онъ махнулъ рукою и спѣшно сталъ подниматься вверхъ по тропинкѣ, на зеленоватый огонекъ, свѣтившійся вдали, на дачѣ.
   Черезъ полчаса онъ мчался на велосипедѣ домой.
   Уѣзжая утромъ на велосипедѣ, Николай далъ слово отцу вернуться въ этотъ же день.
   Только черезъ нѣсколько часовъ послѣ его отъѣзда въ домѣ стало извѣстно о прибытіи броненосца. Это страшно взволновало Алексина. Первая мысль его была ѣхать туда, найти тамъ Николая и вернуть его домой, но они могли разъѣхаться.
   Однако, не это его удерживало. Само по себѣ событіе было такъ значительно, что въ другое время онъ не медлилъ бы ни минуты. Но уѣхать сейчасъ.. Послѣ всего, что произошло... Оставить ее...
   Она не выходила изъ своей комнаты, не знала ничего, и онъ предупредилъ прислугу и всѣхъ, чтобы ей даже не намекали объ этомъ.
   Сказалась она больной и просила не безпокоить ее, но его мучало, когда временами она совсѣмъ не давала о себѣ знать. Въ голову лѣзли разныя опасенія, и онъ подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ посылалъ къ ней прислугу, чтобы убѣдиться, что ничего страшнаго съ ней не случилось.
   Когда она уснула, или притворилась спящей, онъ самъ пожелалъ увидѣть, что это дѣйствительно такъ, и осторожно отворивъ дверь, вошедъ въ ея комнату, съ занавѣсами, опущенными еще со вчерашняго дня.
   Она, одѣтая, лежала на кушеткѣ, съежившись, лицомъ къ стѣнѣ, подложивъ ладонь правой руки подъ голову: и фигура ея казалась маленькой, почти дѣтской, и жалкой. Несомнѣнна, она спала. Но онъ не уходилъ; долго смотрѣлъ на нее съ безконечной горечью и тоской.
   Губы сами собой шевелились и повторяли ея имя съ укоромъ, въ которомъ по было злобы. Скорѣе жалость къ ней и къ себѣ. Невыразимая печаль объ утратѣ, которую никогда и ничѣмъ нельзя было вознаградить. Она отнимала свѣтъ не только у будущаго, но и у прошлаго. Какъ будто ничто не измѣнилось, но страшный подмѣнъ лишалъ всю его жизнь того очарованія, которое свѣтило откуда то извнутри. И хотѣлось кого-то спросить: за что? Но безнадежность этого вопроса давила до изнеможенія, и онъ только повторялъ, качая головой:
   -- Анна! Анна!..
   Вѣроятно, онъ безсознательно произнесъ ея имя вслухъ, потому что она зашевелилась.
   Онъ замеръ и притаился, чувствуя себя воромъ, похищающимъ ея одиночество. Потомъ сталъ пятиться къ двери, боясь, какъ-бы она не увидѣла его.
   Она снова заснула, или сдѣлала видъ, что не подозрѣваетъ о его присутствіи.
   Дверь не скрипнула, когда онъ затворялъ ее, и онъ былъ почти благодаренъ ей, какъ сообщнику. При выходѣ, онъ замѣтилъ Дину.
   Она слѣдила за нимъ пытливымъ и безпокойнымъ взглядомъ, но, какъ только встрѣтила его взглядъ, быстро исчезла въ саду.
   Алексинъ теперь только въ первый разъ видѣлъ ее послѣ утренней сцены. Это впечатлѣніе прошло надъ воспаленнымъ сердцемъ, какъ дуновеніе свѣжаго вѣтра.
   Обѣдали безъ хозяйки. Но Дина пришла къ обѣду. Три пустыхъ стула за столомъ казались какими-то зіяющими провалами.
   Чтобы не выдать себя, Алексинъ черезъ силу ѣлъ все, что подавали, но Верховская едва притрогивалась къ блюдамъ.
   Она знала все и страшно волновалась за Николая. Нѣсколько разъ днемъ она порывалась уѣхать въ городъ на розыски его; но это было-бы безсмысленно: что могла она сдѣлать не зная города, не имѣя никого знакомыхъ? Изъ разспросовъ торговцевъ, проѣзжихъ и прохожихъ, -- она приставала ко всѣмъ, кто нынче направлялся оттуда,-- она узнала, что тамъ творится что-то такое, отъ чего захватываетъ духъ. Ее поражало, какъ отецъ можетъ оставаться дома, и даже глотать эти куски, въ то время, какъ тамъ его сынъ. Временами она готова была возненавидѣть его, и ей казалась даже противной его манера ѣсть. Правда, что-то произошло въ домѣ, но развѣ это можетъ быть такъ важно въ сравненіи съ той опасностью, которой тамъ подвергаетъ себя его мальчикъ.
   Она сама нѣсколько разъ порывалась открыть ему глаза на это, даже предложить поѣхать вмѣстѣ. Но онъ нынче почему то внушалъ ей, несмотря на всѣ ея непріятныя чувства къ нему, совсѣмъ особенное, непонятное уваженіе, доходившее до страха передъ нимъ.
   Это ее злило, и она срывала свое раздраженіе на Динѣ, аппетитъ которой былъ также непріятенъ ей.
   И Дина покорно принимала ея раздражительныя замѣчанія. Она вполнѣ понимала мать; ей даже самой было стыдно ѣсть, но, вопреки всему, голодъ нынче давалъ себя знать сильнѣй, чѣмъ когда бы то ни было.
   Наконецъ, Верховская не выдержала и начала издалека наводить его на мысль о необходимости поѣхать за Николаемъ.
   -- Это ужасно! Я просто не могу!
   Она не объяснила чего именно не можетъ: ѣсть, молчать, или терпѣть дальше его странное отношеніе къ сыну.
   -- Что дѣлается! Что дѣлается!..
   Алексинъ поднялъ на нее глаза.
   -- Сейчасъ за воротами, мнѣ говорили оттуда, что въ городѣ разорвалась бомба.
   Онъ машинально отвѣтилъ:
   -- Да, я слышалъ.
   -- Изъ города всѣ бѣгутъ... Всѣ магазины заколочены...
   -- Люди не въ мѣру трусливы... оттого.
   -- Какъ трусливы? Какъ оттого? А если никто никого не слушаетъ?
   -- Повѣрьте, преувеличиваютъ.
   -- Да вѣдь говорятъ, они будутъ городъ бомбардировать!-- воскликнула она ввѣ себя.
   -- Да? Говорятъ?-- удивился онъ и недовѣрчиво пожалъ плечами.
   Это окончательно возмутило ее; она уже больше не въ состояніи была себя сдерживать.
   -- А кто же имъ можетъ помѣшать? Вѣдь зачѣмъ же нибудь они пріѣхали сюда! Какъ же не бѣжать! Что же, подставить себя, своихъ дѣтей...-- съ удареніемъ произнесла она послѣднее слово,-- подъ бомбы?
   Но дальше у нея не хватило ни протестующаго духа, ни язвительности. Она замѣтила, какъ профессоръ, нахмурясь, уставился въ тарелку, и, опустивъ вилку, которою негодующе размахивала передъ тѣмъ, чуть не плача, закончила:
   -- Я не могу. Если вы не поѣдете туда, я поѣду одна. Динѣ стало неловко за мать. Она пробовала остановить ее.-- Георгій Алексѣевичъ правъ. Все преувеличиваютъ. Онъ то ужъ навѣрное зналъ бы.
   Профессоръ возразилъ:
   -- Нѣтъ, Дина, я ничего не знаю. И врядъ ли кто нибудь знаетъ. Что касается Николая, онъ нынче вернется.
   Онъ сказалъ это такъ твердо, что Верховская нѣсколько успокоилась, и хотѣлось сгладить свой порывъ и рѣзкость.
   -- Все это такъ ужасно,-- виновато забормотала она.-- Я, конечно, увѣрена, что съ нимъ ничего не случится... Я больше страдаю за бѣдную Аню. Она и безъ того дурно себя чувствуетъ. Мнѣ кажется все же,-- робко предложила она,-- если нѣтъ причины ѣхать вамъ, можно было бы кого нибудь послать. Вѣдь вы, навѣрное, знаете, гдѣ онъ можетъ быть.
   Она опять стала волноваться и путаться въ словахъ такъ, что на нее жаль было смотрѣть.
   -- Если бы вы дали письмо, могла бы поѣхать моя Дуняша, наконецъ, я сама.
   Дина нетерпѣливо дергала салфетку, глазами умоляя мать замолчать.
   Эта настойчивость дѣлала ту смѣшной, и Алексинъ нѣсколько разъ съ недоумѣніемъ поднималъ на нее глаза. Но ея мать уже не владѣла собой.
   Оставалось одно средство вывести ее изъ этого унизительнаго положенія. И вотъ, вмѣсто того, чтобы повторить слова Алекзина о томъ, что Николай ныньче вернется, она встала на сторону матери.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, наконецъ, могла бы поѣхать я. Не оставлять же вамъ больную, а опасности, я сама думаю, тамъ никакой нѣтъ покуда.
   Это было бы такъ кстати. Ее тянуло туда и безъ того... Представлялся случай показать, что все сказанное ею наканунѣ не пустая фраза: что, если потребуется, она докажетъ, что, дѣйствительно, способна на героизмъ и самоотверженіе. Умереть теперь, это былъ бы такой прекрасный выходъ изъ тѣхъ мученій, которыя разрывали ея сердце.
   Совершившееся событіе было громадно; даже она не сомнѣвалась въ этомъ, и нѣсколько разъ порывалась спросить его, какъ онъ объ этомъ думаетъ и что хочетъ предпринять. Если бы не эта страшная тяжесть обрушившагося на него горя, его присутствіе здѣсь въ то время, какъ тамъ совершаются такія событія, вызвало бы въ ней обидное разочарованіе, но теперь она извиняла его; только извиняла.
   Что значили передъ этимъ личныя чувства! Или онъ, въ самомъ дѣлѣ, ничего не знаетъ, или не вѣритъ. Можетъ быть, даже не сочувствуетъ этому. Наконецъ, еще не пробилъ его часъ.
   Все это такъ ее мучило, что изъ боязни унизить его въ своихъ глазахъ, она даже избѣгала объ этомъ говорить съ "зелеными", которыя то и дѣло бѣгали сюда и приносили все новыя и новыя извѣстія.
   Въ городъ уѣхала Хризантема; всѣ онѣ дрожали за нее и вмѣстѣ съ тѣмъ, завидовали ей. Больше всѣхъ завидовала Дина.
   Къ концу обѣда, онѣ прибѣжали снова и съ нетерпѣніемъ дожидались Дины. Прячась въ наступающихъ сумеркахъ, среди кустовъ, онѣ торопили ее глазами и жестами, но Дина не рвалась къ нимъ. Она ничего не могла имъ сказать, и это ее ужасно огорчало. Надо было замкнуться, повести себя съ ними такъ, чтобы невѣдѣніе ея не роняло его передъ ними.
   Увидѣвъ въ окно Дуняшу, спѣшно укладывавшую свои вещи, онѣ бросились съ разспросами къ ней. Но та, сосредоточенно, съ сжатыми въ ниточку губами, металась около своей корзины и отъ волненія еле могла говорить.
   При первомъ же извѣстіи о взбунтовавшихся, она перепугалась на смерть. А когда до нея дошелъ слухъ, что съ броненосца будутъ стрѣлять гранатами, она рѣшила бѣжать. Въ поѣздахъ, говорятъ, не было мѣста. Все равно, бѣгутъ въ какія-то деревни, куда выстрѣлы не долетятъ.
   Послѣ обѣда она рѣшилась умолять барыню уѣхать, хотя, освѣдомленная о нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, мало надѣялась на успѣхъ.
   Все равно, уѣдетъ одна. Не убьютъ, такъ могутъ разграбить все ея богатство.
   Это было тѣмъ досаднѣе, что въ послѣднее время у нея начали выходить самые невѣроятные пасьянсы, и эта удача подтверждалась до нѣкоторой степени дѣйствительностью.
   -- Заѣхали,-- бормотала она про себя.-- Вотъ тебѣ и отдыхъ, вотъ тебѣ и пополнѣла. Какъ хотите,-- репетировала она свое объясненіе съ Верховской.-- А я не могу здѣсь оставаться. Мнѣ своя жизнь дорога.-- И растянувъ костлявыми руками послѣднюю подаренную ей кофточку, Дуняша такъ вошла въ роль, что трясла передъ этой кофточкой головой, дергала плечами и повторяла вслухъ:-- Не могу! Не могу, и не просите!
   Въ окно просунулась Женя и тихо окликнула ее:
   -- Дуняша.
   Та вздрогнула, точно въ комнату ворвалась бомба, и кофточка выпала изъ ея рукъ.
   -- Дуняша,-- зашептала Женя.-- Это мы... Чего вы испугались?
   Дуняша разсердилась.
   -- Чего испугалась? Испугаешься тутъ! Того гляди, или бомба въ окно влетитъ, или бунтовщикъ-грабитель нагрянетъ. Всю жизнь человѣкъ копитъ, бережетъ, а тутъ, на поди. Не останусь! Не останусь! Просите, не просите, не останусь!
   Она замахала въ воздухѣ руками, точно собиралась летѣть.
   Дѣвочки такъ и покатились со смѣху.
   -- А капитанъ?
   -- Что мнѣ капитанъ! Надѣйся на него. Тоже антика хорошая: только и знаетъ, что ноги свои больныя треть, да всякой дрянью мажется.
   Внутренно она гордилась своей побѣдой надъ отставнымъ капитаномъ, жившимъ по сосѣдству, несмотря на всѣ его недуги, тѣмъ болѣе, что онъ самъ открыто и благородно заявилъ ей:-- Ну что же, что недуги! Любите меня такимъ, какимъ меня Богъ создалъ и кіевскіе профессора признали.
   Въ комнату неожиданно вошла Верховская, и дѣвочки отскочили отъ окна. Она отрывисто приказала приготовить ей черное платье.
   -- Только простое. Мы ѣдемъ въ городъ.
   Дуняша помертвѣла.
   Въ городъ. Ну, ужъ нѣтъ. Она и здѣсь-то отъ страха едва на ногахъ стоитъ. Довольно съ нея! Она однимъ духомъ выпалила, что не только не поѣдетъ въ городъ, но и отсюда-то сейчасъ уѣзжаетъ.
   Верховская какъ будто и не слышала, что она говоритъ, и вышла.
   Оскорбленная этимъ равнодушіемъ, Дуняша, какъ была у корзины на колѣняхъ, такъ и залилась слезами.
   Подруги бросились къ Динѣ.
   Прислуга убирала со стола, не зажигая огня, въ то время какъ Дина и профессоръ все еще сидѣли на мѣстахъ, и Алексинъ уговаривалъ Дину не дѣлать безразсудства: не только не ѣхать съ матерью въ городъ, но и ее отговорить.
   -- Если понадобится, я поѣду самъ туда.
   Онъ взглянулъ по направленію къ городу и замеръ на полсловѣ, встревоженно открывая глаза.
   Голубой лучъ съ броненосца какъ бы указывалъ на багровое пятно въ вышинѣ по направленію къ городу; казалось, огненная пасть дышала въ небеса все сильнѣе.
   Дина, также обративъ туда свои глаза, первая крикнула:.-- Тамъ пожаръ?
   Тотчасъ же подруги, высыпавшія изъ за кустовъ, подхватили ея крикъ:
   -- Да, да, пожаръ! Пожаръ несомнѣнно!
   -- Тише,-- остановилъ ихъ крики Алексинъ, съ опасеніемъ взглянувъ на окна дома, и, бросивъ на столъ салфетку, поспѣшно направился къ воротамъ.
   Луна была на ущербѣ, еще не всходила, и только однѣ звѣзды сыпали въ сумракъ иглистые лучи, которые не растворялись въ немъ, а мерцали въ воздухѣ голубыми искорками. Въ кустахъ и грядкахъ на огородахъ кое-гдѣ эти искорки какъ будто собирались въ фосфорическія точки: свѣтляки мерцали влажнымъ, фантастичнымъ свѣтомъ, и несмотря на всю тревогу, Женя не утерпѣла, чтобы не взять одного изъ этихъ свѣтляковъ; онъ засвѣтился у нея въ черныхъ волосахъ, какъ живой изумрудъ.
   Но въ заревѣ звѣзды пропали и оно все больше и больше захватывало небо и задувало ихъ огненнымъ дыханіемъ.
   Отсюда до города было верстъ пятнадцать, но даже на бѣлыхъ столбахъ воротъ замѣтно было отраженіе пламени. Оно то тускнѣло на нѣсколько мгновеній, то вспыхивало взрывами, и тогда вмѣстѣ съ нимъ взвились черныя тѣни и призраками ужаса падали въ темноту.
   Дѣвушки вытягивали головы, становились на цыпочки, какъ будто такъ могли больше увидѣть; наконецъ, нѣкоторыя изъ нихъ взобрались на рѣшетчатыя ворота и даже на самые бѣлые столбы, и оттуда возбужденно сообщали свои наблюденія и догадки.
   -- Это горитъ Малый Фонтанъ.
   -- Нѣтъ Пересыпь.
   -- Что ты понимаешь. Пожаръ въ самомъ центрѣ города.
   -- Навѣрно, подожгли.
   -- Иди загорѣлось отъ снарядовъ съ броненосца.
   -- Чепуха! Были бы слышны выстрѣлы. Когда взорвалась бомба, многіе слышали.
   -- Стойте, вотъ идетъ конка, сейчасъ узнаемъ.
   Направо изъ мрака показались два качающихся огня конки и послышался стукъ вагона.
   Пламя все разгоралось, и подъ нимъ густо чернѣла даль степи съ низкими силуэтами зданій и деревьевъ.
   Конка была почти пустая, только женщина съ узломъ да солдатъ.
   -- Стойте. Стойте!-- хоромъ закричали онѣ, обступая вагонъ.-- Гдѣ пожаръ? Что горитъ?.
   -- Порть!-- крикнулъ кондукторъ.-- Вотъ сюда,-- указалъ енъ солдату.
   -- Въ какую же калитку?
   Тотъ неопредѣленно махнулъ рукой и поѣхалъ дальше.
   -- Кого нужно? Кого?-- все болѣе тревожась, спросилъ Алексинъ.
   -- Отъ портоваго священника, къ отцу Николаю.
   -- Здѣсь. Напротивъ. Вотъ эта темная дача.
   Солдатъ бѣгомъ бросился черезъ дорогу.
   -- Стойте! Стойте! Отчего горитъ порть? Что въ городѣ? Но солдатъ ничего имъ не отвѣтилъ. Онъ махнулъ рукой и сталъ бить кулакомъ въ калитку.
   Глухой, гулкій стукъ встревожилъ собаку; она отрывисто и свирѣпо залаяла и загремѣла цѣпью.
   -- Тамъ звонокъ.
   Женя поспѣшила на помощь и изо всей силы дернула за ручку звонка.
   Громкій всхлипывающій звонъ заметался среди собачьяго лая и лязга цѣпи.
   Тишина сразу наполнилась безпокойствомъ и сумятицей.
   -- Некогда, некогда, барышня,-- крикнулъ солдатъ на приставанья Дины.-- Портъ горитъ. Людей стрѣляютъ. Не приведи Господи!
   Услышавъ послѣднія слова, Алексинъ быстро повернулъ къ дому.
   -- Дина,-- подозвалъ онъ на ходу дѣвушку.-- Я сейчасъ ѣду въ городъ. Прошу васъ...-- но завидѣвъ приближающійся темный силуэтъ Верховской, которая собралась ѣхать, онъ нахмурился и прервалъ себя.-- Впрочемъ нѣтъ.-- И онъ обратился къ Верховской повелительно:-- Оставайтесь. Я ѣду самъ.
   Дина затрепетала.
   -- Возьмите меня съ собою. Умоляю васъ, возьмите.
   Онъ ничего не отвѣчалъ. Она шла за нимъ.
   -- Я не помѣшаю вамъ. Я... Я...
   Она чуть не плакала.
   -- Нѣтъ, Дина, оставайтесь здѣсь. И если что нибудь случится... понимаете? Тогда... тогда вы дадите мнѣ знать. Я сейчасъ вернусь и дамъ вамъ адресъ.
   Она огорчилась; но все же это была миссія. Такъ нужно для него.
   -- Хорошо, я останусь.
   Она постояла, посмотрѣла ему вслѣдъ. Невдалекѣ, въ нерѣшительности стояла мать. Дина отправилась къ воротамъ. Подруги бѣжали ей на встрѣчу.
   -- Что онъ тебѣ сказалъ?
   -- О чемъ вы говорили?
   -- Почему онъ такъ быстро ушелъ?
   -- Онъ сейчасъ ѣдетъ туда,-- торжественно сообщила Дина.-- Я тоже хотѣла поѣхать, но...-- она тряхнула головой и гордо закончила:-- я должна остаться здѣсь.
   -- Что такое? Почему?-- заволновалась Верховская.
   -- Какъ? Развѣ вы не видите?
   -- Развѣ вы не знаете?
   Указали на пожаръ, который она тутъ только замѣтила, и въ одну минуту передали все, что узнали сейчасъ сами.
   Собака еще продолжала лаять, но уже калитку открылъ человѣкъ съ фонаремъ.
   -- Скорѣе скажите батюшкѣ, такъ что по приказанію отца Доманскаго, сейчасъ же требуютъ ихъ въ портъ,-- внушительно отрубалъ онъ слова.
   Фонарь замигалъ между стволами деревьевъ и въ глубинѣ, уже уснувшей дачи вспыхнулъ новый огонь и раздался басистый голосъ.
   Въ отвѣтъ ему слышались вырывающіяся изъ густой листвы слова: часовня... напутствіе... и вдругъ, отчетливо:-- спѣшите, батюшка.
   Онѣ слушали, припавъ къ желѣзной рѣшеткѣ дачи, боясь дышать, охваченныя внезапно невыразимой тревогой и любопытствомъ.
   Верховскую сразу покинула рѣшительность; теперь она чувствовала, что никакими силами ее нельзя было бы заставить поѣхать туда. Холодное изнеможеніе охватило ее до такой степени, что она уже не могла стоять и опустилась на покрытую пылью тумбу около воротъ.
   Какъ то внезапно замолкли голоса, собачій лай, лязгъ цѣпи. Зарево пожара снова приковало всѣ взгляды, и слухъ жадно напрягался, чтобы уловить въ его взлетахъ вздохи ужаса и голосъ смерти.
   И какъ-то не кстати и дико въ этой тишинѣ, издали, донесся рожокъ конки.
   Вмѣстѣ съ солдатомъ, сопровождаемый какими-то озабоченными женскими фигурами, вышелъ высокій священникъ въ черной рясѣ; въ рукахъ у него бѣлѣлъ узелокъ. Солдатъ хотѣлъ освободить его отъ этого узелка, но тотъ бережно отстранился.
   Эта высокая черная фигура священника и даже самъ бѣлый узелокъ сообщали всѣмъ ихъ впечатлѣніямъ особенную внушительность и строгость.
   Конка приближалась, а Алексина все не было. Дина испугалась, что его могло что-нибудь задержать. Всѣ также раздѣляли ея опасеніе и, хотя молчали объ этомъ, но въ нетерпѣніи поглядывали въ сторону дома.
   Въ противоположность той сторонѣ, гдѣ былъ пожаръ -- домъ стоялъ въ темнотѣ, которая лежала вокругъ него и на деревьяхъ сада черной тучей. И огни свѣтившіеся въ окнахъ и сквозь открытую дверь кухни, краснѣли неподвижно, какъ бы изъ глубины самаго мрака.
   Но вотъ какъ-то неожиданно и совсѣмъ близко выступила фигура Алексина; онъ шелъ торопливо, по обыкновенію опустивъ руки, и онѣ съ облегченіемъ зашептали:
   -- Идетъ, идетъ.
   Конка остановилась у самыхъ воротъ, чтобы принять священника и солдата. Алексинъ также подоспѣлъ и сѣлъ на одну скамью съ ними.
   Уже, когда конка двинулась впередъ, онъ обернулся и крикнулъ:
   -- До свиданія!
   Конка застучала по рельсамъ, мѣшаясь съ мракомъ, и только ея фонарь долго еще качался вдали и мельтешилъ во мракѣ.
   

VII.

   Въ городѣ всѣ огни въ эту ночь были потушены, и распоряженіемъ властей жителямъ приказано было избѣгать выходить съ наступленіемъ ночи на улицу.
   Дача съ которой выѣхалъ Николай, примыкала къ городу. Дорога была ему хорошо извѣстна, и онъ помчался домой, не зажигая фонаря.
   Улицы были безлюдны, даже въ окнахъ рѣдко были замѣтны огни, хотя въ эту ночь никто не спаять, кромѣ дѣтей, испуганно вздрагивавшихъ во снѣ.
   Только зарево пожара освѣщало ему дорогу, да сопровождалъ трескъ залповъ и зловѣщая дрожь пулеметовъ.
   Николай машинально и стремительно нажималъ на педали. Отъ усталости онъ чувствовалъ свое тѣло тяжелымъ и все казалось, что онъ ѣдетъ ужасно медленно.
   Весь этотъ день стоялъ у него передъ глазами со всей своей необычайностью, и воображеніе, и мысль безсильны были связать все это въ одно и найти ту главную точку, на которой слѣдовало сосредоточить все свое вниманіе.
   Все какъ будто происходило въ разныхъ мірахъ: броненосецъ, городъ, домъ, пылающій портъ; и всюду были разные люди, и невозможно было ихъ опредѣлить однимъ понятіемъ о человѣкѣ: такъ были далеки они другъ отъ друга.
   Отъ всего этого кружилась голова, и все существо какъ бы дѣлилось на десятки образовъ, также мало другъ на друга похожихъ. Временами ему казалось, что онъ старикъ. И тутъ же онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ, невѣдающимъ, какъ ребенокъ.
   Все, что произошло, продолжалось не день, а годы, можетъ быть десятки лѣтъ; событія растягивали время до теряющихся въ безвѣстности далей, и тутъ же вдругъ ясно представлялось, что это одно мгновеніе, одна огненная, сверлящая сумракъ секунда. И онъ видѣлъ ее передъ собою въ какой-то искрѣ, зажегшей его мозгъ.
   Отъ этихъ мыслей черезъ пустой провалъ онъ видѣлъ себя дома и представлялъ, какъ онъ скажетъ о своемъ рѣшеніи отцу; и отъ одной этой мысли сжимался и ощущалъ зудящій холодъ во всемъ тѣлѣ.
   Лицо матери вставало передъ глазами... Говорить ей, или не говорить. Нѣтъ. На это у него не могло хватить силъ. Только проститься съ ней, только поцѣловать ее. Пусть отецъ потомъ сообщить ей. Какъ она измѣнилась въ послѣднее время!
   Наперекоръ желанію, выступило въ памяти лицо Верховскаго: его странныя слова, голосъ, глаза, особенно эти глаза, которые онъ видѣлъ такъ близко надъ собою, что, кажется, чувствовалось физическое прикосновеніе его взгляда, и оно было пронзительное и отравляющее, какъ жало.
   Тогда онъ пожалѣлъ его, теперь онъ чувствовалъ къ нему ненависть, и если бы тотъ погибъ въ эту ночь, онъ бы не пожалѣлъ его.
   На поворотѣ улицы онъ промчался мимо старухи; она шла, сгорбившись подъ мѣшкомъ, который возвышался у нея за спиной, какъ громадный горбъ. Держась за платье ея. тащилась за ней крошечная дѣвочка.
   Старуха ахнула, опѣшила, и до него донеслись дрожащія слова:
   -- Ой, Господи, и испугаться не успѣла!
   Но онъ на эти слова даже не улыбнулся, а сталъ думать о старухѣ съ тѣмъ же острымъ чувствомъ, съ какимъ онъ думалъ о вещахъ громадной важности: куда она идетъ въ этотъ поздній часъ съ ребенкомъ. Неужели эта нищая спасается изъ города? И ему стало жаль ее и этого ребенка, какъ будто они были близкіе ему люди. И еще долго во время пути мерещилась сгорбленная старческая фигура и прилипшая къ ней малютка. А за ними -- хохочущее зарево пожара.
   И становилось жутко, и сердце сжималось тяжелымъ предчувствіемъ.
   Вотъ онъ миновалъ городъ и выѣхалъ на шоссе, сопровождавшее трамвайный путь. Сверкая огнями, гнавшими передъ собой сумракъ, въ городъ промчался, набитый солдатами, послѣдній трамвайный поѣздъ.
   Съ предыдущимъ проѣхалъ въ городъ Алексинъ и если бы только Николай зналъ объ этомъ, онъ, можетъ быть, не поѣхалъ бы домой.
   Поѣздъ исчезъ, унося съ собой оживленные огни и шумъ. Между третьей и четвертой станціей было безлюдно, глухо и темно; только справа, вдали, холодными голубыми пятнами свѣтились огни тюрьмы. Гудѣла телеграфная проволока, какъ будто во мракѣ ныла томительно и длинно одинокая, тоскующая душа ночи.
   Велосипедъ пошелъ плохо; Николай остановился, чтобы подкачать шины, и не успѣлъ окончить, какъ послышался тяжелый желѣзный грохотъ и что-то громоздко и мрачно заколебалось во мракѣ, загромождая весь путь.
   Онъ перетащилъ велосипедъ черезъ рельсы на обочину и помчался впередъ.
   Навстрѣчу, громыхая и дребезжа орудіями, двигалась изъ лагеря артиллерія. Уже онъ почти миновалъ ее, какъ раздался голосъ оттуда, точно изъ одного громаднаго, безмолвнаго, гремящаго металлической чешуей, тѣла.
   -- Остановиться! Кто ѣдетъ?
   Вмѣсто этого, Николай нажалъ педали и молча понесся впередъ.
   -- Остановиться!-- раздался ему вслѣдъ грозный окликъ.
   Онъ ощутилъ настоящую злобу противъ этого рыкающаго повелительнаго голоса.
   -- Буду стрѣлять!-- донеслось до него.
   Онъ рѣшительно ничѣмъ не рисковалъ, если бы остановился, но злоба его перешла въ непоколебимое упрямство. Нагнувшись къ рулю, смѣясь пренебрежительно надъ этимъ голосомъ и приказаніемъ, онъ бормоталъ про себя:
   -- Ну что жъ, стрѣляй, стрѣляй...
   И щемящее, болѣзненно сладкое чувство ожиданія холодкомъ прошло по его сердцу. Мгновеніе раскрылось въ видѣ какой-то громадной пустоты, и тьма такъ сгустилась передъ глазами, что, казалось, вотъ-вотъ онъ сорвется и полетитъ въ бездну.
   Слабая жалость къ себѣ вспыхнула только на одно мгновеніе; надъ ней восторжествовало не столько презрѣніе къ смерти,-- сколько къ тѣмъ, кто грозилъ ему этой смертью.
   Но выстрѣла не послѣдовало, и онъ ясно слышалъ, какъ удалялся желѣзный грохотъ, засасываясь тишиной, снова занывшей гудящей телеграфной проволокой.
   Николай торжествовалъ, и хотя опасность миновала, перебравшись опять на шоссе, не умѣрялъ своего стремительнаго разгона.
   Впрочемъ, онъ почти не вѣрилъ въ опасность и не думалъ о ней. Но въ темнотѣ могъ налетѣть на камень, на столбъ, упасть, разбиться: это было бы противно, и то, что этого не случилось, еще болѣе увеличило его торжество.
   Здѣсь ему нѣсколько разъ приходилось обгонять экипажи, наполненные людьми, узлами, и почти во всѣхъ экипажахъ были дѣти, и только одно это оправдывало и извиняло въ глазахъ Николая человѣческую трусость.
   На дачахъ нигдѣ не спали; толпились около воротъ и на улицахъ, останавливая ѣдущихъ мимо и разспрашивали о томъ, что дѣлается въ городѣ.
   Уже почти въ исходѣ пути, изъ бесѣдки, возвышавшейся надъ заборомъ, Николай услышалъ крики:
   -- Остановитесь! Пожалуйста, остановитесь! Разскажите, что дѣлается въ городѣ?
   Женскіе голоса, обращенные къ незнакомому человѣку, показались Николаю такъ симпатичны, что онъ спрыгнулъ съ велосипеда и остановился передъ бесѣдкой, наполненной людьми.
   Лицъ не было видно, но ему было все равно. Придерживая за руль велосипедъ, онъ сталъ разсказывать торопливо и страстно, что происходитъ въ порту. Онъ не боялся рѣзкихъ словъ и осужденій, за которыя онъ могъ пострадать.
   Люди были незнакомые, и вся сцена происходила около станціи, гдѣ постоянно дежурилъ городовой.
   Его прерывали восклицаніями и трудно было разобраться, чего было больше въ этихъ восклицаніяхъ: сочувствія, страха или любопытства. Ему было все равно. Такъ много приходилось говорить на броненосцѣ, что передавая событія, онъ попалъ снова въ прежній агитаціонный размахъ.
   Но голосъ усталъ, хрипѣлъ, срывался; мучила жажда. Онъ скомкалъ свою рѣчь. Его поблагодарили, но какъ-то, какъ ему показалось, не особенно горячо. И стало досадно, что онъ такъ распинался передъ этими любопытствующими людьми. Выпивъ тутъ же въ будкѣ стаканъ воды, онъ снова сѣлъ на велосипедъ.
   

VIII.

   Первая у воротъ его встрѣтила Верховская; она почти не отходила отсюда и съ бьющимся сердцемъ встрѣчала каждую фигуру, выступавшую изъ мрака.
   Дина, желавшая свято исполнить свою миссію, стояла съ матерью у воротъ, но слѣдила въ окно за Алексиной: у ней горѣлъ огонь, и она, видимо, ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, такъ какъ силуэтъ ея то появлялся, то исчезалъ на занавѣси. Она, конечно, знала, что мужа нѣтъ дома, но не выходила изъ комнаты: единственный путь былъ черезъ террасу, но ее, какъ эшафотъ, пугали тѣ ступени, гдѣ она вчера уронила свое письмо.
   Изморенная безсонной ночью наканунѣ, Дина хотѣла спать, но судорожно боролась со сномъ. Отъ этого окна она шла къ воротамъ и неизмѣнно встрѣчала тамъ мать. Ей было жаль ее, хотѣлось приласкать ее, разсѣять ея тревогу, и если она этого не дѣлала, то не по недостатку сочувствія, а по усталости. Минутами она двигалась точно автоматъ, глаза сами собой смыкались; тогда она, усиленно раскрывая ихъ, смотрѣла на варево пожара, и оттуда приходило возбужденіе, на минуту поддерживавшее ея бодрость.
   Больше всего она боялась сѣсть, но наконецъ не выдержала и опустилась на скамью по дорогѣ къ дому, и сразу какъ бы срослась съ нею.
   -- Ни за что не усну!-- громко сказала она сама себѣ. Но тутъ же ее покрыло легкое безшумное крыло и плавно понесло куда-то, погружая въ ласковую, пріятную пустоту.
   Верховская уже отчаивалась встрѣтить Николая, когда онъ внезапно очутился передъ ней. Она задрожала отъ радости и съ крикомъ бросилась ему навстрѣчу.
   Онъ испугался и едва не упалъ съ велосипеда. Стало стыдно и непріятно этого испуга послѣ того, какъ онъ презрительно относился къ смерти, и вмѣстѣ съ тѣмъ было досадно на нее за этотъ испугъ.
   -- Ахъ, вы живы! Вы живы!-- бормотала она, заглядывая ему въ глаза, со страстной нѣжностью мысленно повторяя тѣ слова, которыя шептала ему наканунѣ, едва рѣшаясь коснуться его рукой, въ то время какъ ей всѣмъ существомъ хотѣлось убѣдиться, что это онъ.
   При первомъ же прикосновеніи ея руки въ Николая проникъ разслабляющій призывъ воспоминаній, и усталые нервы готовы были подчиниться имъ, но онъ все же, почти машинально, задалъ ей тѣ вопросы, съ которыми ѣхалъ домой.
   -- Все ли благополучно? Дома ли отецъ, мать?
   Ея отвѣтъ придавилъ поднимавшееся влеченіе. Какъ же теперь быть? А вдругъ отецъ не вернется къ утру. Это его страшно огорчило. Правда, онъ зналъ, гдѣ можно найти въ городѣ отца, но рѣшительно былъ бы не въ состояніи сейчасъ вернуться обратно.
   Ноги дрожали и ныли отъ усталости, а все тѣло казалось рыхлымъ и ослабѣвшимъ до того, что трудно было сдѣлать движеніе.
   Она не требовала отъ него въ эту минуту ласкъ, но все же онъ могъ бы ей, какъ близкому человѣку, разсказать то, что у него на душѣ.
   Но на ея робкіе вопросы онъ только поеживался и виновато отвѣчалъ.
   -- Я такъ усталъ. Я такъ усталъ. Я только на минуту покажусь мамѣ, и потомъ -- спать. Я не могу, я совсѣмъ не могу стоять на ногахъ.
   Онъ даже преувеличивалъ свою слабость, чтобы оправдаться передъ ней.
   Она смущенно повторяла за нимъ:
   -- Да, да,-- и онъ представлялся ей безпомощнымъ слабымъ ребенкомъ, котораго надо было раздѣть и уложить въ постель, и то чувство нѣжности, близкое къ материнству, которое живетъ въ каждой женщинѣ по отношенію къ своему возлюбленному, если онъ даже и старше ея, побѣдило въ ней требованіе страсти.
   Она покорно провожала его къ дому, робко положивъ свою нѣжную ладонь на его руку, лежавшую на рулѣ велосипеда.
   Онъ боялся молчанія, боялся, что отъ нея, можетъ быть, черезъ это прикосновеніе войдетъ въ него то, съ чѣмъ онъ не въ состояніи будетъ бороться. Грѣха и паденія, однако, онъ не видѣлъ никакого, -- это просто было бы некстати теперь.
   Онъ поспѣшилъ сказать:
   -- Я просто не вѣрю себѣ, что я дома. Тамъ огонь, кровь,-- а здѣсь такъ тихо. Но вотъ странно...-- онъ не удержался, чтобы не открыть ей то, что возвышало его въ собственныхъ глазахъ.-- Меня такъ тянетъ туда, что я непремѣнно бы поѣхалъ, если бы не усталъ. Да вотъ еще -- мама. Я долженъ повидаться съ ней.
   Она съ укоромъ на него взглянула, но тутъ же вспомнила:
   -- Ей ничего не нужно говорить. Она не знаетъ.
   -- Какъ, ничего не знаетъ?
   Ему отчасти даже стадо обидно за мать и, можетъ быть, еще больше за себя. Онъ съ напускнымъ равнодушіемъ пробормоталъ:
   -- Впрочемъ, тѣмъ лучше. Она бы, вѣроятно, очень волновалась, если бы могла представить, въ какой я былъ передѣлкѣ. Да то ли еще будетъ!.. Мы покажемъ завтра.
   Онъ какъ то помимо воли похвастался передъ ней трагической серьезностью своего положенія, пренебреженіемъ къ опасности и необычайной важностью своей роли.
   Только передъ ней одной онъ могъ открыться такимъ образомъ.
   Его костюмъ пропитался запахомъ дыма, и это дѣйствовало на нее еще страшнѣе, чѣмъ его слова. Какое счастье, что онъ невредимо вышелъ изъ всего этого. Это не должно повториться. Не затѣмъ же онъ вернулся, чтобы завтра уѣхать снова, хоть и намекалъ. Ни отецъ, ни мать, никто не допуститъ.
   Но она не рѣшилась высказать ему этого вслухъ.
   Увидѣвъ свѣтъ въ окнѣ у матери, онъ простился съ Верховской, но какъ-то не могъ уйти сразу и, переступая съ ноги на ногу, бормоталъ въ непонятномъ смущеніи:
   -- Вѣроятно, мы еще увидимся завтра... А сейчасъ повидаюсь съ мамой и... спать. Спокойной ночи.
   -- Спокойной ночи,-- повторила она, но не ушла даже тогда, когда онъ исчезъ въ комнатѣ матери.
   Ей все почему-то думалось, что, повидавшись съ матерью, онъ снова захочетъ видѣть ее. А если и нѣтъ -- все равно. Она дождалась той минуты, когда засвѣтился огонь въ его комнатѣ, продержался недолго, и погасъ.
   

IX.

   Николай поднялся очень рано. Отца не было; это его ужасно огорчило. Но дожидаться его онъ былъ не въ состояніи, и рѣшилъ ѣхать: можетъ быть, онъ встрѣтится съ нимъ въ городѣ.
   Богъ знаетъ, что совершилось тамъ безъ него за эту ночь!
   Онъ былъ удивленъ, увидѣвъ такъ рано Верховскую. Она была въ томъ же черномъ платьѣ, точно совсѣмъ и не ложилась.
   Онъ сообщилъ ей о своемъ рѣшеніи; она поблѣднѣла.
   -- Вы можете уѣхать?
   -- Я долженъ уѣхать.
   Отъ волненія она не находила словъ.
   -- Вы не сдѣлаете этого!
   Вмѣсто отвѣта, онъ захватилъ весла и парусь и застѣнчиво, мягко сказалъ:
   -- Проводите меня, если хотите, къ лодкѣ. Мнѣ нужно посмотрѣть, въ порядкѣ ли она.
   И пошелъ.
   Она съ минуту стояла на мѣстѣ. Онъ оглянулся. Она послѣдовала за нимъ.
   Свѣжій вѣтеръ тянулъ въ лицо и рябилъ море.
   -- Попутный вѣтеръ. Это отлично.
   Она едва поспѣвала за нимъ.
   -- И вы можете уѣхать! Вы можете уѣхать!
   Она взяла его подъ руку и прижалась къ нему.
   Его рука вздрогнула, и въ то время какъ глава были опущены, пальцы его какъ-то сами собой сжали кисть ея руки.
   Она ободрилась.
   -- Я васъ не пущу.
   -- Любопытно, какъ бы вы это сдѣлали?
   -- Такъ вотъ, вцѣплюсь руками и не пущу!
   Онъ усмѣхнулся.
   -- Не пущу, мнѣ все равно. Буду кричать до тѣхъ поръ, пока не придутъ ваши отецъ и мать и не удержатъ васъ.
   Онъ нахмурился.
   -- Они не могутъ удержать меня. Это только принесетъ мнѣ и имъ лишнее страданіе. А если станутъ удерживать,-- тѣмъ хуже. Это въ моихъ глазахъ унизитъ ихъ.
   -- Я умоляю васъ.
   Они уже шли по берегу, и сквозь тонкую подошву ботинка, она чувствовала мелкія гальки и острыя раковинки, на которыя больно было ступать. А въ глазахъ рябило отъ переливовъ струй, сверкавшихъ въ солнечномъ свѣтѣ и отъ ослѣпительной бѣлой пѣны, узорами набѣгавшей на песокъ.
   -- Вотъ и ботикъ мой. Кажется, все въ порядкѣ.
   -- Это жестоко. Подумайте, что будетъ съ вашимъ отцомъ... съ матерью...
   Видъ лодки напомнилъ ей о вчерашнемъ, она прибавила:
   -- Я не смѣю напоминать о себѣ.
   Онъ горячо отвѣтилъ:
   -- До сихъ поръ отецъ училъ меня больше всего на свѣтѣ дорожить совѣстью своей. Совѣсть приказываетъ мнѣ итти, и я иду.
   Изъ за холмовъ послышался голосъ Дины, окликавшій Николая.
   Онъ встрепенулся: вѣрно пріѣхалъ отецъ. Откликнулся. И почти тотчасъ же послѣ этого оклика увидѣлъ Дину, и рядомъ съ ней своего товарища, съ которымъ разстался вчера.
   Смутился, что тотъ засталъ его вмѣстѣ съ Верховской, и ни слова не сказавъ ей, быстро пошелъ къ нему на встрѣчу.
   Но товарищу было, повидимому, не до того, чтобы замѣчать эти мелочи. Онъ даже не поклонился Верховской.
   Дина оставила ихъ, хотя ей страшно хотѣлось знать, о чемъ они будутъ говорить, и подошла къ матери.
   До нихъ донеслись слова Николая:
   -- Такъ сейчасъ ѣдемъ, не медля ни минуты.
   Верховская обезумѣвшими глазами взглянула на Дину.
   -- Я такъ и думала! Дина, ты слышишь, онъ ѣдетъ въ городъ.
   Но Дина, возбужденная, отвѣтила матери:
   -- Это такъ и должно быть.
   Николай подошелъ къ нимъ.
   -- Маргарита Александровна, Дина, передайте отцу, матери, что я уѣхалъ.
   Какъ онъ ни старался сохранять спокойствіе, голосъ его вспыхивалъ прорывавшимся волненіемъ.
   Дина всполошилась:
   -- Но Георгій Алексѣевичъ сейчасъ пріѣхалъ.
   -- Съ нимъ?-- Онъ растерялся.
   -- Нѣтъ, за нѣсколько минутъ.
   Николай закусилъ губу. Но взглянулъ на коренастую, точно высѣченную изъ камня, фигуру товарища, нетерпѣливо расшвыривавшаго палкой камешки, и торопливо отвѣтилъ:
   -- Все равно. Онъ можетъ меня задержать.
   Верховская всплеснула руками и воскликнула такъ громко, что товарищъ услышалъ и поднялъ на нее глаза.
   -- Не проститься съ отцомъ!.. съ матерью!..
   Николаю показалась въ глазахъ товарища насмѣшка. Онъ также громко отвѣтилъ:
   -- Ахъ, къ чему эти сантиментальности! До того ли теперь!-- Онъ отошелъ къ товарищу и о чемъ-то совѣщался.
   Верховская схватила Дину за руки и зашептала ей:
   -- Дина, бѣги туда и предупреди..
   -- Зачѣмъ?
   -- Какъ зачѣмъ?.
   -- Ну, а что же? Самое худшее, что можетъ быть тамъ, это -- потерять жизнь. А здѣсь можно потерять все: разсудокъ, совѣсть, душу! Ахъ, если бы я могла быть чѣмъ нибудь полезной имъ, съ какой бы радостью я также бросилась туда!
   И Дина тутъ же пошла къ Николаю.
   -- Возьмите и меня, я знаю, куда вы идете.
   Мать не слышала ея словъ, не поняла ея порыва, но то, что она сказала ей, заставило подумать: и эта обезумѣла совсѣмъ.
   Николай отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Ты, Дина, не подходишь къ этому. Прощай. Прощайте, Маргарита Александровна.
   -- Это уже похоже на бѣгство.
   Николай подавилъ вздохъ и украдкой взглянулъ наверхъ. Ему самому хотѣлось, чтобы сейчасъ появился отецъ. Съ матерью онъ простился вчера. Онъ не сказалъ ей, что уѣзжаетъ, но былъ особенно нѣженъ, ласковъ, какъ бывало только въ дѣтствѣ, когда онъ шелъ ко сну. Отца онъ не видѣлъ со вчерашняго утра. Онъ окинулъ взглядомъ обрывъ, холмы... Хотѣлось хоть крикнуть наверхъ:-- прощай отецъ! Но онъ криво улыбнулся и сказалъ:
   -- На моемъ ботѣ, при попутномъ вѣтрѣ, мы будемъ черезъ полтора часа на мѣстѣ.
   И, осторожно освободивъ руку, кивнулъ Верховской и подошелъ къ товарищу.
   -- Идемъ.
   Дина, видя, какъ они размѣреннымъ шагомъ направились къ лодкѣ, съ завистью поглядѣла имъ вслѣдъ.
   Матъ бросилась къ ней.
   -- Дина, дѣвочка моя, этого нельзя допустить! Если не ради его самого, то ради его матери... ради отца его. Бѣги туда. Скажи имъ...
   -- Поздно, все равно. Они успѣютъ уѣхать.
   Но та разсчитала, что на спускъ лодки потребуется не менѣе четверти часа и прибѣгла къ послѣднему средству:
   -- Бѣги, если любишь Георгія Алексѣевича!
   Дина представила, какъ онъ будетъ страдать, узнавъ объ этомъ послѣ.
   -- Хорошо.
   И, минуя тропинку, она по холмамъ помчалась наверхъ.
   Тѣ возились около лодки, прилаживая парусъ.
   Верховская позвала Николая.
   Онъ неохотно подошелъ.
   -- Простите... въ послѣдній разъ.
   Николай, улыбаясь, мягко спросилъ:
   -- Опять уговаривать будете?
   -- Нѣтъ, я не хочу уговаривать. Я только хочу посовѣтовать вамъ написать вашимъ хоть нѣсколько словъ на прощанье. Поймите, уѣхать такъ... Не простясь... не сказавъ ни одного слова...
   -- Вы правы. Какъ я самъ не догадался написать!
   Онъ сунулъ руку въ карманъ. Карандашъ нашелся, но бумаги не оказалось.
   -- Ни клочка! Вотъ несчастье! Нѣтъ ли у тебя бумаги... для записки?-- крикнулъ онъ товарищу.
   Тотъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Ради Бога, поищите, -- взмолилась Верховская: это оттягивало время.
   Бумаги не было.
   -- Ну, хотите, я сейчасъ схожу и принесу?
   Но эта наивная хитрость не обманула его. Сейчасъ онъ больше, чѣмъ когда нибудь боялся встрѣчи съ отцомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это лишнее, да и слишкомъ много займетъ времени.
   Онъ сталъ лихорадочно искать глазами вокругъ. Наполовину сломанный маленькій кустикъ остановилъ его взглядъ. Вѣтеръ трепалъ его листочки; онъ былъ такой жалкій, что поднялъ въ Николаѣ почти суевѣрное чувство. О ему во что бы то ни стало захотѣлось написать эти нѣсколько прощальныхъ словъ... Хоть на скалѣ...
   Онъ увидѣлъ плоскій булыжникъ и радостно схватилъ его.
   -- Вотъ-гладкій, сѣрый камень, на немъ отлично будетъ видно.
   Онъ уже занесъ карандашъ и остановился. Онъ не представлялъ, что это будетъ такъ страшно трудно, и смѣшался. Стало такъ ясно, что нѣтъ этихъ словъ. Но раздумывать не приходилось. Онъ написалъ первое, что пришло ему въ голову и передалъ камень Верховской.
   -- И это все?
   Николай еще разъ сжалъ ея руку.
   -- Хотѣлось бы сказать до свиданія, да не знаю, что будетъ.
   Онъ обернулся, ища Дину; тутъ только замѣтилъ, что ея нѣтъ, понялъ,-- но, ни слова не сказавъ, пошелъ къ лодкѣ.
   Верховская видѣла, какъ они напрягались изо всѣхъ силъ, двигая лодку по песку. Сейчасъ уплывутъ. Ее охватило отчаяніе. Хотѣлось, чтобы внезапно что нибудь стряслось съ ней, чтобы онъ увидѣлъ, вернулся.
   Но она закаменѣла; ей показалось, что у нея нѣтъ голоса, даже для крика; и вдругъ, она задрожала, увидѣвъ спускающихся съ обрыва Алексина и Дину. Ей было досадно, что они черезъ-чуръ медленно двигаются. Между тѣмъ какъ они почти бѣжали.
   Глаза ея заметались отъ нихъ къ тѣмъ. Еще нѣсколько движеній, и лодка будетъ на водѣ.
   Она не выдержала и бросилась Алексину навстрѣчу, торопя ихъ нетерпѣливыми жестами и, наконецъ, крича:
   -- Скорѣе! Скорѣе!
   Дина первая увидѣла съ холма, какъ они оттолкнулись отъ берега, и Николай ставилъ парусъ.
   У нея опустились руки: она виновато оглянулась на Алексина.
   Когда онъ увидѣлъ, что лодка отдѣлилась отъ земли, что-то громадное колыхнулось въ немъ. Что дѣлать? Броситься съ этого холма? Бѣжать за нимъ? Кричать?.. Сдѣлать все то, что можетъ сдѣлать женщина... мать его... Если бы даже это было не безплодно, если бы удалось удержать его,-- простилъ ли бы онъ когда нибудь то, что у него отняли?
   Верховская, задыхаясь, говорила:
   -- Вы можете крикнуть! Онъ услышитъ, остановится.
   Онъ, какъ сквозь сонъ, слушалъ ее.
   -- Поздно.
   -- Онъ услышитъ вашъ крикъ. Вашъ голосъ... голосъ отца остановитъ его.
   -- Онъ не вернется.
   Дина, жадно слѣдившая за лодкой, крикнула Алексину:
   -- Онъ глядитъ сюда... Машетъ шапкой!
   Радость надежды зажгла ея мать.
   -- Онъ узналъ васъ! Зовите его! Протягивайте ему руки! Онъ погибнетъ!.. онъ погибнетъ!.. онъ погибнетъ!-- выкрикивала она, какъ будто онъ тонулъ на ея глазахъ.
   -- Все равно, это ни къ чему не приведетъ.
   Его монотонный голосъ выводилъ ее изъ себя.
   -- Вы должны броситься за нимъ. Остановить его. Вернуть силой.
   -- Силой ничего здѣсь сдѣлать нельзя.
   Онъ показался ей чудовищемъ. Раздраженная до отчаянія, она бросила неосторожныя слова:
   -- Зачѣмъ здѣсь нѣтъ матери! Она его остановила бы. Онъ не захотѣлъ бы, чтобы она умерла на его глазахъ!
   Это ударило его въ самое сердце. Въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, онъ разсуждаетъ въ то время, когда надо было поступить такъ, какъ говоритъ она, и разсуждаетъ только потому, что онъ ему чужой?
   Дина, неподвижными, широко раскрытыми глазами слѣдила за лодкой, и въ голосѣ ея было упоеніе:
   -- Какъ подхватилъ вѣтеръ паруса! накренилъ лодку на бокъ и стремительно понесъ впередъ!
   Верховская вспомнила о камнѣ: можетъ быть это тронетъ его.
   -- Онъ вотъ здѣсь написалъ вамъ что то. Вотъ!
   Алексинъ схватилъ камень и сталъ разбирать, стараясь держать камень такъ, чтобы карандашъ не отсвѣчивалъ.
   Онѣ обѣ слѣдили за Алексинымъ и не видѣли, какъ жена его шла къ нимъ по холмамъ, съ письмомъ въ рукахъ, щурясь отъ бившаго ей прямо въ глаза солнца.
   Дина замѣтила ее первая, шепнула объ этомъ матери; та поспѣшила навстрѣчу ей, а Алексинъ, опустивъ голову, глядѣлъ на камень и думалъ, перечитывая первыя слова:-- Отецъ мой.-- Отецъ! Я былъ больше, чѣмъ его отецъ. Что значатъ узы крови, когда душа отдаетъ свой свѣтъ другой душѣ! Я былъ его другомъ, и онъ чувствовалъ во мнѣ друга, пока не подумалъ, что я отнесусь къ нему, какъ отецъ, и употреблю власть тамъ, гдѣ законна одна только любовь и сознаніе долга. И это такъ его испугало, что онъ. ушелъ безъ моего совѣта, безъ моего благословенія...
   У него захватило духъ отъ тоски. Онъ прижалъ къ губамъ этотъ холодный, липкій камень, еще сохранившій вкусъ моря, которое теперь уносило его сына... можетъ быть, въ бездну.
   Ушелъ, не простившись со мною, не оставивъ мнѣ на прощанье ни одного слова, которое я могъ бы сохранить, какъ печать дружбы!.. Только этотъ камень съ незначительными строками...
   -- Только камень!-- вслухъ повторилъ онъ.
   Алексина, еще издали, радостно показывала подругѣ письмо и что-то говорила, но вѣтеръ относилъ ея слова. И только въ нѣсколькихъ шагахъ, та разобрала.
   -- Онъ уѣхалъ, слышишь, онъ уѣхалъ!
   Верховская взглянула по направленію удалявшагося паруса. Чайка косо летѣла за нимъ, сверкая бѣлыми подкрыліями и, точно длинный развѣвающійся хвостъ, слѣдъ разбѣгался за кормою. Мелькнула мысль: ужъ не сошла-ли она съ ума?
   -- О комъ ты говоришь?
   -- О твоемъ братѣ. Онъ уѣхалъ.
   Верховская совсѣмъ позабыла о немъ.
   -- Я дышу свободно... И подумать, что я могла погубить все, что сберегала такъ долго, и такой страшной цѣной.
   Все еще ничего не подозрѣвая, но ужъ съ проникшей въ нее инстинктивной тревогой матери, она спросила.
   -- Почему вы всѣ здѣсь? И у тебя такое лицо?
   Верховская ничего не отвѣтила.
   -- Гдѣ Николай? Я хочу видѣть его.
   И думая, что Николай гдѣ-нибудь тамъ, она пошла впередъ съ трепетомъ все того же радостнаго облегченія, не дававшаго ея тревогѣ разростись.
   Лицо Алексина напомнило ей о всемъ происшедшемъ между ними, но и тутъ торжество освобожденія внушило ей, что тайна такъ и осталась не раскрытой; ужасная тайна, за которую она заплатила такими муками послѣднихъ дней, что повѣрила въ искупленіе. Все будетъ возстановлено, какъ прежде. Нѣтъ лучше, чище, чѣмъ прежде.
   Ея оживленіе поразило и его.
   -- Я рада, что получила письмо и теперь не уѣду, и не разстанусь съ вами.
   Онъ, чтобы оттянуть развязку, спросилъ:
   -- Письмо отъ матери?
   -- Да, отъ матери. Все равно. Гдѣ же Николай?
   Дина слѣдила за ней. Она обо всемъ догадалась. И ея торжество возбуждало въ ней непріязнь, предупреждавшую даже жалость. Въ то же время убѣгающій парусъ, съ красной полоской борта надъ водою, поднималъ въ ней горделивое чувство за Николая: какими маленькими мы должны казаться ему оттуда!
   При этомъ молчаніи материнская тревога переходила въ жестокую догадку, жгучую, коснувшуюся ея, какъ раскаленное желѣзо. Она ныньче узнала о томъ, что дѣлалось въ городѣ.
   -- Гдѣ Николай? Что же вы молчите?
   Вся вытянувшись, спрашивала она ихъ голосомъ, глазами,-- всѣмъ своимъ существомъ.
   Ихъ взгляды, обратившіеся на море, объяснили ей все сразу.
   -- Онъ... туда?.. Что же вы молчите?
   Верховская стала прямо передъ нею, стараясь закрыть отъ ея глазъ этотъ ускользающій парусъ.
   -- Успокойся, онъ вернется.
   Эти слова сожгли послѣднее сомнѣніе. Она дико вскрикнула и, рванувшись къ мужу, съ неистовымъ выраженіемъ въ лицѣ, грубо схватила его за плечи и, стиснувъ зубы, съ ненавистью твердила:
   -- Какъ ты могъ его отпустить! Какъ ты могъ его отпустить!.. Ты!.. ты!.. ты!..
   Верховская отвѣчала за него:
   -- Онъ узналъ поздно; лодка уже отошла отъ берега.
   Но та ничего не слушала, вся трясясь, съ искаженнымъ лицомъ она впивалась ему ногтями въ плечи, не находя словъ въ своемъ изступленіи.
   Тогда онъ съ брезгливой жалостью снялъ ея руки и, сразу охладѣвъ, строго ей сказалъ:
   -- Успокойся.
   Но это привело ее въ еще большую ярость. Волосы ея какъ то сразу растрепались и придавали неузнаваемый видъ. Она металась, то какъ бы порываясь вслѣдъ за лодкой, то поднимая къ верху руки, колотя ими себя въ грудь, изъ которой вырывались неестественные звуки, не похожіе ни на рыданія, ни на стоны, ни на слова.
   Все это Алексину казалось безумно преувеличеннымъ, неестественнымъ и театральнымъ. И въ то время, какъ Верховская хваталась за нее, удерживала, пыталась успокоить, онъ неподвижно стоялъ въ сторонѣ, содрогаясь и внутренно казня себя за непріязнь, пробужденную ея отчаяніемъ, такъ не похожимъ на человѣческое, близкимъ къ отчаянію самки, у которой отнимаютъ дѣтеныша.
   Среди изступленныхъ восклицаній у нея вырывались хлещущія, какъ кнутъ, отрывистыя слова:
   -- Тебѣ все равно. Ты могъ... но вѣдь это мой сынъ... мой... мой!..
   Дина съ ужасомъ глядѣла на это бѣшенство горя, предчувствуя еще большую остроту его; она хватала мать за руку и умоляла ее:
   -- Уйдемъ... уйдемъ.
   Но та не могла оставить Алексину въ такомъ состояніи, и Динѣ хотѣлось бѣжать безъ оглядки. Она встрѣтила скользнувшій по ней взглядъ Алексина; недобрый взглядъ. Она не ошиблась: и противъ нея у него въ этотъ мигъ шевельнулось нехорошее чувство.
   -- Если бы я ничего не зналъ!.. А теперь...
   И онъ втайнѣ хотѣлъ, чтобы разбилось это стекло, за которымъ все еще жила ложь. Оставаться такъ съ ней, вмѣстѣ, дѣлать видъ, что ничего не знаешь... прибавить къ ея лжи свою ложь...
   Онъ молчаніемъ вызывалъ въ ней послѣднее признаніе. Силы покидали ее, но горе было также жгуче.
   Онъ не вернется! Этотъ корабль... онъ будетъ кладбищемъ для нихъ!
   Искра прежняго экстаза вспыхнула въ Динѣ:
   -- Нѣтъ, этотъ корабль станетъ звѣздой въ той темнотѣ, среди которой мы живемъ.
   -- Проклятый корабль! Я посылаю ему всю мою ненависть, какъ вору, укравшему у меня сына!
   Она заломила руки.
   -- Что мнѣ дѣлать? Научите меня, что мнѣ дѣлать?
   Она опять заметалась:
   -- Я поѣду туда сейчасъ. Сію минуту.
   -- Онъ предвидѣлъ это. Онъ пишетъ, чтобы не пытались возвратить его.
   -- Ахъ, что онъ тамъ пишетъ!-- опять вульгарно-раздраженно бросила она.-- Это для тебя можетъ имѣть значеніе, что онъ тамъ пишетъ, но не для меня! Я его мать! Въ немъ течетъ моя кровь!
   Но она тутъ же зашаталась и опустилась на камень.
   -- У меня нѣтъ силъ, чтобы бѣжать. У меня дрожать руки... ноги. Что же ты не поможешь мнѣ?
   -- Я не могу и не стану этого дѣлать.
   Въ ней опять забурлила ярость, взвинчивая силы. Она вскочила на ноги:
   -- Не можешь и не станешь этого дѣлать? Гдѣ же твоя любовь къ нему?
   Онъ прошепталъ, не глядя на нее, какъ будто только для самого себя:
   -- Она въ моемъ страданіи.
   У ней искривились губы, и голосъ сталъ сухимъ и рѣзкимъ.
   -- Вздоръ все это! Если бы ты любилъ его, ты не стоялъ бы здѣсь, когда онъ только что отходилъ отъ берега. Ты не любилъ и не любишь его...
   Въ немъ поднималась злобная муть, багровыми пятнами выступая на лицѣ, заливая глаза и дѣлая его некрасивымъ.
   -- Анна... ради Бога...-- удерживала ее Верховская.
   Но она уже увидѣла это выраженіе и, съ ненавистью впиваясь въ него, совсѣмъ приблизила свое лицо къ его лицу.
   -- Ты долженъ мнѣ вернуть моего сына, потому что онъ изъ за тебя ушелъ туда. Ты толкнулъ его въ это море, а самъ остался на берегу.
   Онъ поблѣднѣлъ и закрылъ глаза.
   Дина бросилась къ нему:
   -- Не отвѣчайте! Не слушайте!
   -- Я не стану молчать! Я не могу больше! Мой мальчикъ пропалъ и мнѣ нечего больше терять.-- Хрипло выпрыгивали у нея слова, заражая ее самое своимъ ядомъ. И, внезапно вспыхнувъ мстительнымъ чувствомъ, она выбросила съ самаго дна, изъ засосавшей ихъ опять тины, тѣ слова, которыя давили и терзали ее.-- А ты... ты чужой ему!
   Сказала и сама испугалась. И безумно захотѣлось вернуть эти слова; втянуть ихъ въ себя и снова спрятать въ темнотѣ.
   Но они стояли при свѣтѣ дня, во всей своей пронзительной, кошмарной наготѣ. Она почти различала ихъ образъ. Что-то похожее на спрута, искавшаго своими извивающимися щупальцами жертву.
   Она забормотала коснѣющимъ языкомъ:
   -- Ну, ну, я тебѣ сказала это... Выгони меня теперь на улицу... Мнѣ все равно.
   Она была потрясена тѣмъ, что онъ не вздрогнулъ. И полными ужасной догадки глазами глядѣла въ его скорбные глаза, въ которыхъ читала осужденіе себѣ.
   -- Что же ты такъ испугалась этого признанія? Вонзила мнѣ въ сердце ножъ и сама испугалась крови? Я зналъ. Ты опоздала казнить меня.
   Дина подумала, что онъ скажетъ больше, чѣмъ нужно, и умоляюще обратилась къ нему.
   -- Не надо... Не надо такъ. Вы не правы... Вы не правы.
   Ея мать, убитая этой тайной, склонилась къ Алексиной, и укоряюще повторяла:
   -- Ацна! Анна!
   Но сама не сознавая, что она дѣлаетъ, цѣловала ея руки, гладила ея волосы.
   Дина подошла къ матери и тихо сказала.
   -- Мама, уйдемъ.
   Та не слышала. Она коснулась рукой ея плеча. Мать обернулась.
   -- Уйдемъ, мама.
   -- Уйдемъ.
   Онѣ удалялись молча, не оглядываясь назадъ, оставивъ тѣхъ среди холмовъ. Дина въ послѣдній разъ подняла глаза къ морю, гдѣ сѣрый парусъ уже огибалъ красноватый скалистый мысъ, на которомъ бѣлѣлъ маякъ, и была душою съ ними, и чувствовала, что отнынѣ ея душа вся принадлежитъ тѣмъ, для кого каждая искра любви ея -- насущный хлѣбъ и свобода.
   Мать, успѣвшая отойти впередъ, обернулась и глядѣла на дочь.
   Она стояла на холмѣ, вся освѣщенная солнцемъ, и вѣтеръ слегка шевелилъ ея бѣлое тонкое платье, и вся она казалась легкой, воздушной, какъ парусъ.
   Она въ первый разъ увидѣла ее такой, и въ душѣ шевельнулось что-то новое къ ней, беззавѣтное и всепоглощающее. Она дрогнувшимъ голосомъ крикнула:
   -- Дина!
   И Дина пошла къ ней.
   Послѣ того, какъ исчезъ парусъ, море совсѣмъ опустѣло и стало какъ будто шире и полнѣе. Оно все шевелилось и шелестѣло волнами о песокъ, такъ чуждое землѣ: надъ нимъ витала совсѣмъ другая душа, чѣмъ на землѣ,-- душа стихіи свободной и гордой въ каждомъ своемъ движеніи.
   По холмамъ, сизымъ отъ переливавшагося солнечнаго свѣта, какъ живой умиротворяющій шопотъ, шелъ протяжный шорохъ волнъ, и пѣвучимъ гудѣніемъ отдавался среди каменныхъ стѣнъ развалинъ. Въ ихъ проломы и пустыя окна синѣли клочки неба и моря: глаза двухъ міровъ переглядывались среди этихъ почернѣвшихъ, обглоданныхъ бурями и временемъ камней.
   Алексинъ хотѣлъ оставить ее одну, дать ей успокоиться въ этомъ глубокомъ одиночествѣ, гдѣ безлюдье ввѣряло стихіи все могущество покоряющей власти. Но, взглянувъ на жену, онъ остановился, и въ немъ рухнуло что-то тяжелое, какъ скала, подмытая скрытыми источниками.
   Придавленная, согнутая, она не смѣла поднять глазъ, и онъ подошелъ къ ней и кротко назвалъ ее по имени.
   -- Я виноватъ передъ тобой. Я оказался злѣе и безпощаднѣе тебя. Въ тебѣ былъ крикъ страданія матери. А во мнѣ... У меня... что могло вызвать эти жестокія слова кромѣ ревности!
   Алексина, не поднимая головы, простонала:
   -- Мой мальчикъ... Кто вернетъ мнѣ моего сына!
   Онъ положилъ ей руку на плечо.
   -- Мнѣ трудно говорить сейчасъ. Ты врядъ ли услышишь мои слова, хотя бы каждое изъ нихъ было каплей моей крови. Но подумай, Анна, о тѣхъ сотняхъ тысячъ матерей, которыя теряютъ дѣтей своихъ ужаснѣе, чѣмъ ты. Еще сынъ твой живъ и даже на свободѣ. Если онъ и погибнетъ, онъ погибнетъ за порывъ, въ которомъ сказывается безсмертіе духа, хотя бы онъ и стоялъ на призрачномъ пути.
   Ея мятущееся отчаяніе перешло въ давящую безнадежность, и всѣ его слова падали на ея сердце, какъ земля на крышку гроба. Она подняла лицо; оно было блѣдно и строго и казалось прекраснымъ въ своемъ замкнувшемся страданіи. И то, что она проговорила, прозвучало для него, какъ голосъ самой судьбы:
   -- Онъ не вернется. Онъ не вернется!
   Ея слова звучали въ немъ, какъ похоронный гимнъ. Хотѣлось заплакать, но слезы горячо клокотали гдѣ-то внутри. Онъ представилъ себѣ то, что такъ пугало ее, и почувствовалъ трепетъ, отъ котораго засвѣтилась кровь, и холодъ нездѣшняго дуновенія прошелъ по волосамъ. Онъ былъ радъ, что не далъ вырваться наружу этимъ слезамъ. Онѣ бы растворили и погасили внутренній свѣтъ, озарившій это тягостное испытаніе.
   -- Слушай, Анна,-- обратился онъ къ женѣ прерывающимся голосомъ, который крѣпъ съ каждымъ словомъ, и въ концѣ звучалъ уже торжествующимъ восторгомъ откровенія -- На той высотѣ, куда часто поднимаютъ людей волны ихъ личнаго страданія, вѣютъ чистые вѣтры свободы. Они сдуваютъ съ насъ налетъ земной пыли, среди которой мы живемъ, дышимъ и отравляемся каждое мгновеніе, они внушаютъ безотчетныя надежды на то будущее, но имя котораго только и слѣдуетъ жить, на будущее, въ которомъ исчезнутъ всѣ уродства жизни. Не связь по крови, а связь по духу объединитъ людей, и сліяніе ихъ будетъ сильно и прекрасно, какъ потокъ, льющійся съ ледяныхъ вершинъ. Еще во мнѣ не перекипѣло и не очистилось мое темное, недостойное чувство, но сквозь него уже пробиваются эти кристальныя струи и очищаютъ его... Дай мнѣ руку, Анна, и во имя этого будущаго, во имя любви къ нашему мальчику, къ нашему сыну, пройдемъ черезъ это испытаніе, предназначенное для того, чтобы очистить насъ.

А. Ѳедоровъ.

"Современный Міръ", NoNo 1--5, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru